В. ДЕМИН

                            ТРИНАДЦАТЫЙ ОПЫТ


  Я согласился просто так, невсерьез, чтобы только они отвязались. Но в
назначенный день и час меня подвели к специальному креслу, вроде
врачебного, только гораздо массивнее и страшнее. Оно все было оплетено
проводами, а сверху на лоб надвигался колпак, и металлические браслеты
охватывали руки и ноги в двадцати различных местах. Браслеты были
холодные, да и вообще здесь было не жарко, или, может быть, с непривычки
меня пробирал озноб.
  - Все равно ничего не получится, - сказал я, чтобы позлить их.
  Шрамов усмехнулся и потрепал меня по плечу. Он, видимо, понимал мое
состояние.
  - Отсутствие результата - уже результат, - сказал он успокаивающе. - Тем
более что мы сами не представляем себе хорошенько наши требования к
испытуемым. Восемь ваших предшественников... Они заставили нас понять, что
одни люди подходят нам больше, другие меньше. Но почему, в связи с чем?
Все это мы представляем себе весьма туманно.
  - И вы надеетесь, что у меня есть эта самая предрасположенность?
  - Только не предрасположенность, - резко бросил Листовский. - Ненавижу это
слово. К нам оно не имеет никакого отношения. Мы, знаете ли, не
гипнотизеры. То, чем мы занимаемся, не имеет никакого отношения к
психологии или имеет весьма косвенное... Говорите об особого рода
способности, о нужном нам состоянии конституции человека, говорите о
таинственном иксе, наконец. Но предрасположенность - ни в коем случае.
  - Мой юный друг, как всегда, горячится, - продолжал обходительный Шрамов.
- Дело ведь не в слове, дело в явлении. Представьте себе, дорогой мой
Василий Павлович, что тоненьким, очень длинным шилом вы стараетесь
проделать дырку в некоем ящике, о котором вы абсолютно ничего не знаете -
ни размеров его, ни материала, из которого он сделан, ни тем более его
содержимого. Вы увидите - кое-чего мы все-таки достигли, но действуя
скорее как знахари, колдуны, шаманы, нежели как уверенные в себе ученые,
подводящие под каждый свой шаг солидные математические выкладки. Вот
почему, когда я услышал, что совсем рядом, буквально в двух шагах, в
соседнем корпусе нашего разлюбезного института существует человек ваших
наклонностей... Ваши увлечения, все эти коллекции, гербарии...
  - Гербарии? - переспросил я. - Тут какая-то ошибка. Никаких гербариев у
меня нет.
  Я видел, как они переглянулись. Встречая их иногда на общеинститутских
совещаниях, я немного представлял себе истинное распределение ролей в этом
дуэте. Массивный, шестидесятилетний Шрамов был, так сказать, благодушным
патриархом, а худой, издерганный Листовский - душой и энергией
лаборатории. Как часто бывает, обходительность приносила успех там, где
упрямство и напор ровно ни к чему не приводили.
  - У вас - нет - гербариев? - переспросил старик, как будто это
обстоятельство казалось ему самым важным в предстоящем опыте.
  - Ни единого. Я наблюдаю за бабочками, веду дневник, рисую, у меня есть
цветные фотографии... Подобрались и некоторые книги, иные - очень
редкие... Все, естественно, тоже о бабочках. Но вот гербариев у меня нет.
И могу сказать абсолютно твердо; я не убил ни одного самого дохленького
мотылька.
  - Вы, надеюсь, не индуист? - чрезвычайно мягко спросил Шрамов. При этом он
поощряюще улыбался: мол, ничего особенного, с кем не бывает...
  - Нет, - сказал я. - Религия здесь ни при чем. Просто мое эстетическое
чувство не нуждается в приправе смерти... Умертвить насекомое, наколоть
его на булавку, хранить по десятку штук в пыльных коробках и потом все это
называть красотой? Нет, благодарю покорно.
  - Ффу, - сказал профессор, - сначала вы испугали меня, а теперь я как
никогда ранее уверен, что мы на правильном пути. Любая страсть, любое
душевное движение находит свою опору в телесном и, в свою очередь,
оставляет на нем след.
  Прямо перед моими глазами была серая стена с приборной доской чуть
поодаль. За стеной, как я уже знал, помещалась комнатка, называемая
оранжереей. Собственно, сама оранжерея была очень мала, размером с
приемник или крупный магнитофон. Там, за стеклом, укрепленным
никелированным железом, на почве, поросшей низкой травой, жили кузнечик,
стрекоза, жук-носорог и несколько бабочек. Нагревательные приборы
поддерживали в стеклянном ящике нужную температуру. Кроме того, к нему
подводились два кабеля, которые были соединены со стеклянными стенками
мелкой сетью латунных припаев.
  Когда я в первый раз увидел все это, я поторопился показать свою
проницательность.
  - Датчики! - авторитетно сказал я. И тут же пожалел. Листовский так и
впился в меня своими трезвыми, тяжелыми глазами.
  - Вы, стало быть, разбираетесь в этом?
  Пришлось идти на попятный.
  - Откуда! Я плановик. Моя сфера - экономика. Чуть-чуть понимаю в
насекомых, больше всего в бабочках... А все генераторы-дегазаторы...
  Плечистый блондин лаборант засмеялся и сказал с видом экскурсовода:
  - Тут и понимать-то нечего. Мы наблюдаем особь в свободном движении, то
есть в относительно свободном - в прыжке, даже в полете, насколько
позволяют габариты оранжерейки. На спинку подопытному экземпляру
помещается микротранзистор, чуть больше булавочной головки. А так как
сигнал его по необходимости очень слаб, мы наловчились ловить его почти у
самого выхода.
  Тогда же я спросил, почему, собственно, объектами опыта были выбраны
насекомые, а не собака, не лягушка, наконец?
  - Потому, видите ли, - сказал мне с покровительственным видом лаборант, -
что "легче" не всегда означает "убедительнее". У собаки, кошки, лисицы то
же зрение, тот же слух, та же реакция осязания, обоняния, что и у нас.
Грубо, конечно. А у кузнечика уши в ногах. Можете себе представить, как
слышат такие уши?
  - Понятно, - сказал я. - Вопросов больше нет.
  Но Листовский всегда хотел, чтобы за ним оставалось последнее слово.
  - Может быть, вас интересует, почему мы отобрали именно эти экземпляры
насекомых, а не какие-нибудь другие? - спросил он. - Это тоже довольно
просто. Проконсультируйтесь у многоуважаемого профессора, он вам пояснит:
из человеколюбия. Да, да, как ни странно это звучит. В науке тоже есть
свои суеверия. Считается почему-то, что почувствовать себя бабочкой -
хорошо, морально, нравственно, а почувствовать себя шмелем или, например,
дождевым червем - неморально, безнравственно, страшно.
  - Не вижу принципиальной разницы, - сказал я.
  - Вы решились бы почувствовать себя пауком? - спросил меня профессор,
кажется, задетый за живое. - Пауком, сосущим кровь у мухи?
  - Почему бы и нет? - Я пожал плечами.
  - Перестаньте! Это даже представить страшно. Нет, давайте начнем с нуля, с
азов, чтобы потом, потихоньку-полегоньку, добраться и до этих аттракционов
мужества...
  И вот меня усадили в массивное кресло, накрыли колпаком, обвесили
браслетами и перепеленали ремнями.
  - Для первого раза - всего только мелочь, прикидка, - ворковал Шрамов. -
Режим, можно сказать, простейший. Сейчас там, в оранжерее, задернут шторы,
понизят температуру. Для бабочки "глория рексус" наступит ночь, как,
впрочем, и для ее соседей. Глубокая пауза - это для нас возможность
акклиматизироваться, притереться, отрегулировать поток информации,
упорядочить его в соответствии с вашим самочувствием. Затем, в самый
удобный для нас момент, будет включен точечный источник света, всего в
полуметре от стеклянной стенки. Как только "глория рексус", устремившись к
огню, сорвется с места, опыт будет прерван. Мы ни разу не доводили его до
мгновения толчка о стекло, потому что при нашем малом знании не можем
гарантировать последствия... Итого, в общей сложности, вы пробудете
бабочкой (или, если хотите, пробудете в бабочке) всего около десяти -
пятнадцати секунд...
  Сотрудница в белом халате поднесла мне стакан с какой-то жидкостью.
  - Это совершенно безвредно, - сказал Шрамов, невольно понижая голос, как
будто я был больным, а он доктором. - Что-то вроде конфетки перед взлетом
самолета. Некоторые наши пациенты чувствовали тошноту и головокружение. К
тому же нам надо для полноты картины ослабить ваш контроль над собой.
Ослабить, так сказать, выборочно, потому что память ваша не должна
подвести - мы твердо на нее рассчитываем.
  Но в том-то и дело, что память здесь была ненадежным помощником. Больше
трех часов я докладывал в тот первый раз все, что испытал за четырнадцать
секунд. Они записывали меня на магнитофон, они сопоставляли рассказанное с
показаниями приборов, зафиксированными на перфокартах и лентописцах, они,
как сверхпридирчивые следователи, вновь и вновь набрасывались на меня с
распросами о самой пустячной, третьестепенной подробности, и все-таки я
мало, очень мало мог им объяснить. Мир, в котором мы жили, был не похож на
то, что я ощутил, и точно так же наши слова не подходили для обозначения
не нашей реальности. Тяжести там не было, не было верха и низа, не было
цвета, точнее был один, синевато-лазоревый оттенок, в котором сумрачно
рисовались пятна без четкого контура, и еще был шум, как бы жужжание или
шипение, доносящееся со всех сторон, а потом вдруг плавно и нежно и
очень-очень медленно выплыла фиолетовая точка, далеко-далеко в стороне,
впереди, вверху, только вдруг оказалось, что это низ, страшный,
неостановимый низ, бездна, падение, и оно растет, увлекает, тащит, уже не
падение, а ослепительный вопль, жуткий, леденящий, безостановочный, и уже
ничего, кроме вопля, когда все членики тельца сотрясаются, рвутся, готовые
развалиться, отлететь друг от друга...
  Так я рассказывал, растирая руки после слишком жестких перетяжек, а
Листовский, едко прищурившись, попыхивал сигаретой и все стремился
уточнить: какие пятна, какой цвет, что значит - вопль, уж не человеческий
ли голос я слышал?
  - Это даже не вопль, - сказал я. - Это что-то вроде молнии. Смерч
какой-то. Таран. Который не ударяет в тебя, а тащит, увлекает куда-то,
втягивает с неожиданной, всесокрушающей силой...
  - Вы что-нибудь понимаете? - иронически спросил у Шрамова Листовский. -
Таран, который тащит. Вопль, который молния. Вот она, изнанка поэтической
натуры. "Что-то", "куда-то", "какой-то"... Какой? Куда?
  - Не попробовать ли вам самому? - грубовато предложил я. Он крепко начинал
мне действовать на нервы.
  - Те, с кем мы работали до сих пор, были точны, как в аптеке! -
наставительно произнес он.
  - Зато их добыча была мизерной, - отвечал Шрамов. Я видел, что он в
восторге от сегодняшнего опыта. Лаборант блондин тоже поощрительно
улыбался мне из своего угла.
  Так это началось. Теперь дважды в неделю, по вторникам и пятницам, я после
перерыва уходил из своего планового отдела и по длинным, сумрачным
коридорам долго шел в сектор У, где на третьем этаже располагалась
маленькая лаборатория Шрамова. Я никогда не торопился, шел медленно, будто
прогуливаясь, и все-таки ни разу не опоздал. Всегда что-нибудь было
неготово. Листовский, этот одержимый, не терпел простого повторения опыта
с изменением какой-то одной величины измерения. Он менял все, что успевал
за два дня между экспериментами. Дай ему волю, он никого не отпускал бы по
ночам, только бы к назначенному сроку целиком, самым капитальным образом
перемонтировать всю установку. И по-прежнему он повторял, пожевывая
сигаретку, что не разделяет общей восторженности от нового испытуемого:
ничего принципиально в моих показаниях он не находил.
  - Пожалуй, только девятая секунда, - сказал он после четвертого
эксперимента. - Вот это действительно интересно. Что-то тронулось, что-то
поехало...
  - Вы тоже переходите на поэтический язык, - сказал ему Шрамов, лучезарно
улыбаясь. - Что, собственно, тронулось? И что, собственно, поехало?
  - Мне разрешается пользоваться этим языком, - сказал Листовский. - Я по
другую сторону барьера.
  Пока шли последние приготовления, я переодевался в кабинетике Шрамова и
потом долго сидел у окна, дожидаясь приглашения. Со своего места я видел
голые деревья на бульваре и красно-желтый трамвай, скрипевший тормозами у
поворота. Это был осенний, привычный, холодный мир, и было странно, что
немного спустя он отодвинется, как бы отменится другим, странным,
удивительным, к которому все эти понятия - привычность. холодность,
определенность времени года - не имели даже косвенного отношения.
  - А вы знаете, - сказал я однажды Шрамову, - когда-то, в детстве, прочитав
фантастическую повесть про детишек, уменьшившихся до размера спички, я
мечтал уйти туда, в этот веселый, милый, славный мир, к мотылькам,
стрекозам, комарикам...
  - Любая мечта в конце концов исполняется, - сказал профессор, - только
иногда не приносит искомого удовлетворения. Шучу, шучу...
  - Конечно, - продолжал я, - чуть только я занялся энтимологией, стало
ясно, что все эти стрекозы, букашки, милый пейзанский мир - все это миф,
сказка, байка для услады слуха. На самом деле, мир насекомых жесток и
страшен. Все это я знал. Но лишь теперь я понимаю, насколько самочувствие
насекомого, хотя бы той же "глория рексус", не выразимо человеческими
словами.
  - Только не надо забегать вперед, - осторожно говорил Шрамов. - Может
быть, пока невыразимо. Может быть, мы еще определим нужные нам инварианты,
чтобы выразить все это в наших представлениях.
  Он крепко верил в свою идею. Снисходя к моему невежеству, он часто
объяснял мне самыми простыми словами, что хорошей аналогией к их затее
будет устройство, передающее звуковые колебания в виде световых или
наоборот. Наш случай был, конечно, куда сложнее, и все-таки в основе его,
как я понимал, лежал принцип перекодировки. Громадная счетно-решающая
махина нашего института работала на нас в минуты эксперимента,
пересчитывая многочисленные реакции организма бабочки на величины,
обладающие знаковой выразительностью в нашей, человеческой специфике.
  Шестой опыт оказался самым удачным после первого. Листовский, не говоря
никому ни слова, самовольно переместил источник света на другую сторону от
оранжереи и поставил его чуть дальше. Ловушка была предельно наивной: мои
слова об отсутствии верха и низа в ощущении бабочки должны были разойтись
с тем очевидным обстоятельством, что "молния", "вопль", "таран"
надвинулись с иной стороны. Произошло то, что и должно было произойти: я
снова не почувствовал ни верха, ни низа, снова фиолетовая точка вспыхнула
где-то очень далеко и тут же оказалась вверху, после чего сила, тянущая к
ней, превратилась в неотвратимую силу бездны, безостановочного падения.
Все это я и изложил, придя в себя после опыта, отметив при этом коротко,
что сегодня "верх" был в другом месте.
  - В каком же именно? - прищурился Листовский. - Вы можете, ориентируясь в
оранжерее, сказать, где примерно вы видели светящуюся точку?
  - Я - нет, - сказал я. - Разве только бабочка смогла бы это.
  Таким образом, мы снова разошлись при ничейном счете.
  - Знаете, отчего он так придирчив? - спрашивал меня Шрамов, явно боясь,
как бы наши отношения не разладились окончательно. - Вы думаете, из-за
вздорного характера? Из-за нежелания считаться с окружающими? Ах, если бы
только это! Тогда все было бы просто, и я никогда не работал бы с этим
фанатиком. Нет, самое смешное и, может быть, трогательное состоит в том,
что он - ребенок, чистая душа, и сейчас больше нас всех рад, безумно
счастлив, что с вашей помощью добыты такие результаты. Настолько счастлив,
что считает это непозволительным. Прячет свою радость от себя и других...
  Но только после девятого опыта я понял, чего втайне опасался Листовский.
  - Нет тошноты, - сказал он.
  - Да, нет, - сказал Шрамов. - Но так ли уж это плохо?
  - Редкая отчетливость ориентиров, - продолжал Листовский.
  - Ага, значит, вы признаете ее!
  - Наконец, интенсивность памяти в степени, не виденной нами накануне, -
голос Листовского был строг, как будто он перечислял список преступлений в
обвинительном акте. - Не слишком ли много всего этого?
  - Этого не может быть много, - сказал Шрамов, но по лицу его я понял, что
он только сейчас догадался о мысли Листовского, и она причинила ему боль.
  - Может! - продолжал его подчиненный. - Может и еще как может!
  - Извините, - сказал я. - Наверное, мне лучше уйти?
  - Я ничего не имею против вас лично! - сказал Листовский подрагивающим
голосом. - Никто ведь и не говорит, что перед нами заведомая мистификация.
Просто поэтическая натура мечтательного бухгалтера могла выкинуть со всеми
нами веселенькую штучку.
  - Ага, - сообразил я. - Вот, значит, что вы хотите сказать. Что ничего из
рассказанного мною я не испытывал?
  - Испытывали! Еще как испытывали! Того, что вы говорили, нарочно не
придумаешь. Но только все эти живописные подробности были вызваны к жизни
не нашей аппаратурой, а, скажем так, обстановкой опыта, вашим состоянием,
близким к трансу, вашими многолетними грезами о житье-бытье простых
бабочек и мотыльков...
  - Пре-кра-тите! - воскликнул Шрамов. - Есть же предел всему!
  Я встал и ушел из лаборатории, думая, что прощаюсь с ней навсегда; но,
оказывается, они меня тоже заразили своим энтузиазмом. Вечером следующего
дня я уже перестал видеть обиду в том, что кто-то подозревает во мне
шамана, самогипнотизера. Поэтому, когда вечером в понедельник Листовский,
поникший и очень серьезный, явился к нам в отдел и, вызвав меня в коридор,
попросил прощения за резкость, я не стал особенно миндальничать.
  - Ладно, бывает, - сказал я. - Кстати, мне пришло в голову кое-что
относительно этой самой тошноты. Мы, люди, ощущаем свое тело, верно? Пусть
не очень четко, но ощущаем - что-то от тока крови, что-то от пульсации
кишок и так далее, верно?
  - Почти верно, - сказал он. - Я улавливаю вашу мысль, хотя она выражена с
прямотой дикаря. Простите, - тут же добавил он, не скрывая, что отныне
будет подчеркнуто расшаркиваться после каждого своего неосторожного слова.
  - Но ведь бабочка тоже ощущает свое тело, - продолжал я. - И ничуть не
хуже, чем мы. А может быть, и поотчетливее, а?
  - Все может быть, - подтвердил он, еще не понимая, куда я гну.
  - А какие у нее внутренности - вы видели?
  Он замер.
  - Так, - сказал он. - Ах мы, идиоты! Ну, конечно же! Фу ты, черт возьми!
Да это же явление несовместимости ощущений! Как же мы прошли мимо этого!..
Но вы-то, вы-то, - вспомнил он. - Вы-то, собственно, почему оказались
исключением?
  - Я слишком давно знаю, что у них внутри, - сказал я - И это нисколько не
кажется мне противным. Так, знаете ли, врачи и другие специалисты
привыкают к тому, что видят каждый день...
  - Может быть, - сказал он, внимательно разглядывая меня. - Очень может
быть. - Надо думать, прежние его подозрения вспыхнули с новой силой, но он
предпочел держать их при себе.
  Десятый и одиннадцатый эксперименты провалились, однако не по моей вине.
Зато к двенадцатому установка, кажется, была перемонтирована заново. К
тому же, мне готовился какой-то новый сюрприз. Снова мне пришлось ждать в
кабинетике Шрамова, наблюдая за осенним бульваром и трамваем,
разворачивающимся на углу, только на этот раз профессор не давал мне
соскучиться.
  - Представьте себе, какие возможности открывают наши опыты! "В чужую шкуру
не влезешь"! - говорит народ. Как бы не так. Влезешь! Именно что влезешь!
Влюбленный может влезть в шкуру любимой, враг - в шкуру врага, которого
надо только - обманом или силой - завлечь на наше кресло. Наконец, и это
самое интересное, самое нужное - врач может влезть в шкуру пациента.
Представьте себе, что пациент - ребенок или человек, находящийся без
сознания. Или даже, допустим, психически неполноценный... А? Поистине
широчайшие горизонты диагностики.
  Тут что-то кольнуло меня. Я и раньше все время чувствовал, что в деле,
которым занимаюсь, есть какие-то не удовлетворяющие меня ноты. Последние
слова профессора будто отдернули завесу перед главным.
  Двенадцатый эксперимент был самым удачным. Я не знал, что стеклянный
прямоугольник оранжереи за это время был перестроен, удлинен в три раза, и
что теперь источник света заставит бабочку кинуться не к стеклянной
стенке, а вдоль нее, на всю возможную протяженность. Опыт кончился
обмороком. Меня привели в себя с помощью нашатыря. Мысли мои немножко
смешались, но главное свое ощущение, по неосторожности, я выдал первой же
фразой.
  - Как это замечательно! - сказал я.
  Я видел, как оба мои руководителя переглянулись.
  - Я как будто краешком мозга помнил, что мне нужно будет вернуться сюда, в
это кресло, и восставал против этого...
  Они снова переглянулись.
  - Хорошенькая была бы картина! - засмеялся Листовский. - Здесь мы имели бы
человеческое тело с интеллектом бабочки, а там, в стеклянном ящике, порхал
бы наш мечтательный бухгалтер в облике "глория рексус"...
  - Да бросьте вы! - сказал Шрамов. - Прекрасно знаете, что аппаратура
действует только в одну сторону. У нас не телефон, по которому
разговаривают оба, у нас всего только радио.
  В первый раз на моих глазах он потерялся и не оценил шутки. Все это
что-нибудь да значило.
  Вечером он проводил меня до трамвая, и все мельтешил от темы к теме, все
стремился навести меня на откровенность. Он понял, что я не все сказал, но
уже и того, что я сказал, было достаточно, чтобы он заволновался.
  - Послушайте, - сказал я ему наконец. - А вы уверены, что это морально?
Вот это самое, о чем вы говорите - залезать в чужую душу и тэ дэ. Не даете
ли вы в руки иному гражданину самое сильное оружие насилия над другой
личностью?
  - Вы говорите, как дилетант, - отвечал он с самоуверенной улыбкой, и это
тоже было странно в нем, человеке подчеркнутой обходительности. - Врачи,
ученые решают только научные задачи. Вопрос их применения в компетенции
других.
  - Но залезть в душу трехлетнего страдающего малыша...
  - Да ведь для его же пользы! У врачей свои представления о том, что должно
и не должно. Тот, кто открыл сахарную болезнь, попробовал мочу больного на
вкус. Это вовсе не обязан делать первый встречный.
  - Но я-то не врач, - сказал я. - И мне не доставляет удовольствия
пробовать на вкус душу ребенка, душу сумасшедшего... А душа бабочки - это
еще беднее, чем душа ребенка или сумасшедшего. Еще скуднее. Еще отчаяннее.
  - Должен ли я так вас понять?.. - спросил он испуганно. - Нет, вы,
наверное, не то имели в виду. Теперь, когда мы, наконец, вышли на прямую
дорогу, и все благодаря вам, вам, вы собираетесь нас бросить...
  Подошел трамвай и остановился, поджидая пассажиров. Я сел на свободное
место у самой двери. Шрамов стоял, держа в руке зонтик.
  - Еще только один эксперимент... Тринадцатый... - просительно произнес он.
  Я молчал.
  - Понимаю, - сказал он. - Как же я сразу не догадался. Это все равно, что
наколоть живое насекомое на булавку, верно? То самое, из-за чего вы не
собираете гербариев... Но еще только один опыт! Окончательный! Решающий!
  Трамвай дал звонок.
  - Вы разрешите хотя бы позвонить вам? - жалобно спросил старик.
  - Пожалуйста, звоните, - сказал я. Я знал, что он будет часто, много
звонить. Но так же точно я знал, что переубедить меня не удастся. Мне и
так придется затратить много сил, чтобы отвыкнуть от этих вылазок в чужой
мир, которые стали для меня, похоже, чем-то вроде наркотика.


  НФ. Сборник научной фантастики. Вып. 14. М. - "Знание", 1974.
  С. 242 - 253.


Составитель В. А. Ревич

СБОРНИК НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ
Выпуск 14

Редактор С. П. Столпник
Художник Д. М. Утенков
Худож. редактор В. Конюхов
Техн. редактор М. Столярова
Корректор М. Хейфец


  А 06850. Индекс заказа 37732. Сдано в набор 30. I. 1974 г. Подписано к
печати 23. V. 1974 г. формат бумаги 84X108 1/32. Бумага типографская № 3.
Бум. л. 4,25. Печ. л. 8,5. Усл.-печ. л. 14.28. Уч.-изд. л. 14,19. Тираж
100 000. Издательство "Знание", 101835, Москва, Центр, проезд Серова, д.
3/4. Заказ 160. Типография № 2 комбината печати "Радянська Украiна", Киев,
Анри Барбюса, 51/2. Цена 41 коп.

OCR В. Кузьмин
Jan. 2002.
Проект "Старая фантастика"
http://sf.nm.ru


  Книго
  




        

            
[X]