Джером К.Джером. Увлекающаяся натура


   -----------------------------------------------------------------------
   - М.Колпакчи. В кн.: "Джером К.Джером". Лениздат; 1980.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 23 August 2002
   -----------------------------------------------------------------------
   (Из сборника "Наброски в трех цветах" -
   "Sketches in Lavender Blue and Green", 1893)
   Тук. Тук. Тук. Тук. Тук.
   Я приподнялся в постели и стал напряженно вслушиваться. Мне показалось,
что кто-то пытается пробить наружную стеку молотком, завернутым в войлок.
   "Грабители!" - решил я (все, что случается в этом мире после часа ночи,
мы склонны приписывать грабителям) и задумался, почему взломщики решили, в
буквальном смысле слова, взламывать дом, что, по-моему, является  способом
весьма странным, медленным и неудобным.
   Глухие удары продолжались неравномерно, но безостановочно.
   Моя кровать стояла у окна.  Я  протянул  руку  и  раздвинул  занавеску.
Солнечные лучи заструились по комнате. Я посмотрел на часы -  было  десять
минут шестого.
   "И что за бестолковое время они выбрали, - подумал я про грабителей.  -
Пока они попадут в дом, наступит время завтрака".
   Вдруг раздался звон разбитого стекла, и какой-то предмет, ударившись  о
штору, упал на пол. Я вскочил с кровати и распахнул окно.
   Внизу, на лужайке под моими окнами, стоял рыжеволосый молодой человек в
свитере и фланелевых брюках.
   - С добрым утром! - весело крикнул он мне. - Вас не  затруднит  бросить
мне назад мой мяч?
   - Какой мяч? - спросил я.
   - Мой теннисный мяч, - ответил он. - Он  где-нибудь  в  вашей  комнате.
Прошел, как говорится, насквозь!
   Я нашел мяч и кинул его в окно.
   - Что вы, собственно, тут делаете? - спросил я. - Играете в теннис?
   -  Нет,  только  тренируюсь  у  стенки  дома.  Это  прекрасный   способ
отработать 
   - Но он не способствует покою окружающих, - ответил я, боюсь, несколько
раздраженно. - А я приехал, чтобы найти здесь покой и тишину. Не можете ли
вы заниматься этим в дневное время?
   - В дневное! - передразнил  он  меня.  -  Да  вот  уже  два  часа,  как
рассвело! Но так и быть, перейду на другую сторону дома.
   Он исчез за углом и принялся за работу на заднем  дворе,  где  разбудил
собаку. Потом я услышал, как зазвенело еще одно стекло и  раздался  чей-то
сердитый голос, а затем я, очевидно, заснул.
   Приехав на несколько недель в Диль, я поселился  пансионе,  в  котором,
кроме него и меня,  других  молодых  людей  не  было,  и  я,  естественно,
проводил много времени в его обществе. Беглли был милым и веселым  парнем,
но он был бы куда приятнее, если бы меньше увлекался теннисом.
   Теннису он  отдавал  в  среднем  десять  часов  в  день.  У  него  были
партнеры-романтики, с которыми он играл при лунном свете,  тратя  половину
времени на то, чтобы  отвлечь  участников  от  неспортивных  увлечений,  и
партнеры-безбожники, с которыми он играл по воскресеньям. В дождливые  дни
он надевал непромокаемый плащ, галоши и отрабатывал подачу в одиночку.
   Зиму он  провел  с  родными  в  Танжере,  и  я  спросил  его,  как  ему
понравилось это место.
   - Гнусная дыра! - ответил он. - Во всем  городе  ни  одного  корта.  Мы
как-то попробовали играть на крыше, но mater [мать (лат.)] нашла, что  это
опасно.
   От Швейцарии он был в восторге и советовал мне при случае  остановиться
в Зерматте.
   - Ах, какой там корт! - говорил он. - Забываешь, что ты не в Уимблдоне.
   Впоследствии один из наших общих знакомых рассказывал мне, что однажды,
глядя  с  вершины  Юнгфрау  на  плоскую  заснеженную  поляну,   окруженную
пропастями, Беглли сказал:
   - Видите площадку, там, внизу? Вот где можно было бы  сделать  недурной
теннисный корт, только нельзя далеко отбегать от сетки.
   Когда он не играл в теннис, не тренировался, не читал  про  теннис,  он
говорил о теннисе. В те времена кумиром теннисистов был Реншо, и Беглли до
такой степени надоел мне этим Реншо, что в моей  душе  созрела  преступное
желание как-нибудь исподтишка убить Реншо и предать его останки земле.
   Как-то вечером, когда дождь лил как из ведра,  Беглли  в  течение  трех
часов подряд говорил о теннисе, упомянув имя Реншо, если я  не  сбился  со
счета, четыре тысячи девятьсот тринадцать раз. После чая он  придвинул  ко
мне свой стул, упал на него и начал:
   - Обращали ли вы когда-нибудь внимание, как Реншо...
   Я перебил его:
   - Предположим, что какой-нибудь меткий стрелок возьмет  ружье  и  убьет
Реншо - совсем, наповал, - будете ли вы, теннисисты, продолжать говорить о
нем или перейдете на другую тему?
   - Кто же станет стрелять в Реншо! - возразил он с негодованием.
   - Неважно кто, -  сказал  я,  -  но  предположим,  что  найдется  такой
человек?
   - Ну тогда останется его брат, - сказал он.
   Об этом я забыл.
   - Не будем уточнять, сколько их там в семье, -  сказал  я.  -  Но  если
перебить всех до одного, перестанем мы наконец слышать это имя?
   - Никогда, - вскричал он с жаром, - пока существует теннис,  имя  Реншо
не будет забыто!
   Страшно подумать, как бы я поступил, если бы он мне ответил иначе.
   На следующий год Беглли совершенно забросил теннис и  страстно  увлекся
фотографией. Тогда все его друзья стали умолять его вернуться  к  теннису,
вовлекали его в разговор о подаче, об отбитых и срезанных мячах, о случаях
из жизни Реншо, но он не желал и слышать о теннисе.
   Где бы он ни был и что бы он ни увидел, он все фотографировал. Он делал
снимки со своих друзей и этим превращал  их  в  своих  врагов.  Он  снимал
маленьких детей и вселял отчаяние в  сердца  любящих  матерей.  Он  снимал
молодых женщин, и на их семейное счастье ложилась тень. Один юноша  как-то
влюбился в девушку, которая, по мнению его друзей, была ему  не  пара.  Но
чем больше они чернили ее, тем больше он к  вей  привязывался.  Тогда  его
отцу  пришла  в  голову   счастливая   мысль,   и   он   уговорил   Беглли
сфотографировать ее в семи различных позах.
   Когда влюбленный увидел первую фотографию, он сказал:
   - Что за уродство! Чья это работа?
   Когда Беглли показал ему вторую, он сказал:
   - Слушайте, дорогой мой, да тут нет ни капли сходства. У вас она  вышла
безобразной старухой.
   При виде третьей он сказал:
   - Помилуйте, что вы сделали с ее ногами? Не может быть, чтобы они  были
такого размера. Это противоестественно.
   Увидав четвертую, он воскликнул:
   - Пресвятое небо! Во  что  вы  превратили  ее  фигуру?  Как  это  могло
получиться?
   При взгляде на пятую он зашатался.
   - Великий боже, - воскликнул он, содрогаясь от ужаса. - Это не человек,
а призрак! У людей такого выражения лица не бывает!
   Беглли уже начал  не  на  шутку  обижаться,  но  его  взял  под  защиту
находившийся тут же отец молодого человека.
   - Беглли тут ни при чем, - стал вкрадчиво уверять пожилой джентльмен. -
Он не виноват. Что такое фотограф? Простое орудие в руках науки. Его  дело
- установить аппарат,  а  тот  уже  сам  изображает  все,  что  перед  ним
оказалось... Не надо, - продолжал пожилой  джентльмен,  удерживая  Беглли,
который собирался продолжать демонстрацию своих произведений, - не  стоит,
не показывайте ему двух остальных...
   Мне жаль бедную девушку! Она, по-видимому, искренно любила этого юношу,
и наружность у нее была нисколько не хуже, чем у других. Но какой-то  злой
дух, казалось,  вселился  в  аппарат  Беглли.  С  непогрешимым  инстинктом
литературного критика он схватывал недостатки и преувеличивал их до  такой
степени, что они затмевали все достоинства. Человек с прыщом превращался в
прыщ с человеком на заднем плане. Люди с резкими чертами лица  становились
придатками к своим собственным носам. Никто не подозревал того,  что  один
из наших соседей уже четырнадцать лет носит парик. Аппарат Беглли сразу же
раскрыл обман, притом с такой очевидностью, что все друзья этого  человека
долго удивлялись, как это могло ускользнуть от их внимания.
   Аппарату, очевидно, нравилось показывать человечество  с  самой  плохой
стороны. Невинные младенцы у него неизменно получались с  хитровато-глупым
выражением лица. Молодым девушкам приходилось выбирать, что им  больше  по
вкусу: лицо бессмысленно идиотское или  злое,  как  у  начинающей  ведьмы.
Кротких старушек аппарат делал наглыми  и  циничными.  Нашего  священника,
прекраснейшего пожилого джентльмена, Беглли изобразил каким-то  дикарем  с
нависшими бровями и с явно недоразвитым интеллектом.  Виднейшего  адвоката
города он запечатлел с таким лицемерным выражением лица, что не многие  из
видевших его портрет решались потом доверять ему свои дела.
   Мне, пожалуй, не следовало бы говорить о себе,  так  как  я  могу  быть
пристрастным. Скажу одно: если я хоть чуточку похож  на  свою  фотографию,
сделанную Беглли, то все, что критики когда-либо и  где-либо  говорили  по
моему адресу, справедливо и даже больше чем справедливо.  Однако  я  готов
утверждать - хоть я и не претендую на красоту Аполлона, - что левая нога у
меня отнюдь не длиннее правой и вовсе не изгибается дугой.  Это  я  берусь
доказать. Беглли  уверял,  что  с  негативом  что-то  произошло  во  время
проявления, но на фотографии этого пояснения нет,  и  потому  я  продолжаю
считать себя незаслуженно оскорбленным.
   Аппарат в руках Беглли не подчинялся никаким законам перспективы  -  ни
божеским, ни человеческим. Я видел фотографию его дядюшки, снятого рядом с
ветряной мельницей, и пусть любое беспристрастное лицо решит, кто  из  них
больше - дядя или мельница.
   Однажды он вызвал целый скандал в нашем приходе, демонстрируя  карточку
всем известной и уважаемой незамужней особы, держащей на коленях  молодого
человека. Черты лица этого джентльмена были расплывчаты и  костюм  казался
до смешного детским, - между тем, если бы он встал, рост  его  был  бы  не
меньше шести футов и четырех дюймов. Одной рукой он обнимал ее за  шею,  а
она держала его за другую руку и фальшиво улыбалась.
   Имея некоторое представление о фотографической машине Беглли, я  охотно
поверил объяснению этой дамы, утверждавшей, что мужчина на  ее  коленях  -
это ее одиннадцатилетний племянник, но  люди  недоброжелательные  смеялись
над ее попытками оправдаться, а то, что  получилось  на  снимке,  говорило
против нее.
   Все это происходило на  заре  всеобщего  увлечения  фотографией,  когда
малоопытным людям даже нравилось по дешевке запечатлеть свои черты. И  вот
почти все, жившие на три мили  в  окружности,  раньше  или  позже  сидели,
стояли, облокачивались или лежали перед Беглли. В результате  ни  в  одном
приходе люди не отличались таким смирением, как в нашем. Взглянув на  свою
фотографию, снятую Беглли, никто уж не  мог  грешить  тщеславием.  Каждому
портрет открывал глаза на его недостатки.
   Спустя некоторое время какой-то злонамеренный человек изобрел кодак,  и
Беглли стал  появляться  всюду  притороченным  к  предмету,  напоминающему
миссионерский ящик сверхкрупного калибра. На  ящике  была  надпись,  смысл
которой сводился к тому, что стоит Беглли нажать на  спуск,  как  человек,
очутившийся  перед  объективом,   будет   сфотографирован   в   совершенно
непристойном виде.
   Для  всех  знакомых  Беглли  жизнь  стала  сплошным   испытанием,   все
ежеминутно  боялись,  что  он  застигнет  их  в  нежелательном  виде.   Он
увековечил с  помощью  моментальной  фотографии  своего  отца,  когда  тот
отчитывал садовника, и младшую сестру в тот момент, когда она прощалась  с
дружком у садовой калитки. Для него не было  ничего  святого.  Он  щелкнул
спуском кодака, стоя позади процессии во  время  похорон  своей  тетки,  и
запечатлел, как  один  из  ближайших  родственников  покойной,  закрываясь
шляпой, шептал на ухо брату веселый анекдот.
   Общественное негодование  уже  достигло  предела,  как  вдруг  в  нашей
местности  появилось  новое  лицо  -  молодой  человек   по   имени   Хэй,
подыскивавший спутников для летней экскурсии в  Турцию.  Все  с  восторгом
подхватили эту идею и рекомендовали ему взять с собой Беглли. Мы возлагали
большую надежду на эту поездку, мечтали, что Беглли нажмет на спуск своего
кодака около  гарема  или  за  спиной  какой-нибудь  султанши  и  найдется
башибузук или янычар, который навсегда освободит нас от него.
   Наши надежды, однако, оправдались только частично. Я говорю "частично",
потому что Беглли вернулся целым и невредимым, но полностью излеченным  от
своей фотографической мании. Он рассказывал, что не встретил  за  границей
ни одного говорящего по-английски существа, будь то мужчина,  женщина  или
ребенок, которое не таскало бы с собой аппарат, и вскоре один вид  черного
сукна или звук щелканья кодака стал доводить его до бешенства.
   Он рассказывал, что на вершине  горы  Татра  в  Карпатах  английские  и
американские  фотолюбители,  желающие  снять  "величественную   панораму",
выстраиваются с аппаратом под мышкой, под надзором венгерской  полиции,  в
длиннейшую очередь по двое в ряд и каждому приходится ждать своей  очереди
чуть не три с половиной часа.
   Он также рассказывал, что константинопольские нищие носят на шее щиты с
обозначением цен, установленных ими для фотолюбителей. Он привез  с  собой
образец такого прейскуранта:
   Один снимок, спереди или сзади ...... 2 франка
   " .... " ... с выражением на лице ... 3 "
   " .... " ... в оригинальной позе .... 4 "
   " .... " ... во время молитвы ....... 5 франков
   " .... " ... во время драки ......... 10 "
   По его словам,  когда  нищий  был  особенно  безобразен  или  отличался
физическим увечьем, он требовал по двадцать франков за сеанс, и ему охотно
платили эту сумму.
   Итак, Беглли забросил фотографию и пристрастился к гольфу. Он показывал
несведущим людям, как, вырыв ямку в одном месте и положив  пару  кирпичных
обломков в другом, можно превратить любую теннисную лужайку в площадку для
гольфа, и сам все это для  них  проделывал.  Он  убеждал  пожилых  леди  и
джентльменов, что гольф - самый безобидный вид спорта, водил их  за  собой
часами  по  мокрым  вересковым  пустошам  и  доставлял  домой   смертельно
уставшими, простуженными и полными мстительных планов.
   В последний раз я видел его в Швейцарии несколько месяцев  тому  назад.
Он, казалось, совершенно охладел к гольфу, зато много говорил о висте.  Мы
случайно встретились в  Гриндельвальде  и  условились  на  следующее  утро
вместе взбираться на Фаульгорн.  На  полдороге  мы  сделали  привал,  и  я
немного погулял один, любуясь горным пейзажем. Вернувшись, я застал его  с
"Кавендишем" в руке  и  колодой  карт,  разложенных  на  траве.  Он  решал
какую-то карточную задачу.