Книго 

---------------------------------------------------------------
     из сборника "Наброски лиловым, голубым и зеленым", 1897
     Перев Померанцевой.
     Гос. изд. художественной литературы, М., 1957.
     OCR: NVE.
---------------------------------------------------------------
     Он  сел в Ипсвиче, и под мышкой у него было семь различных еженедельных
газет.  Все  они, как я успел заметить, страховали своих читателей от смерти
или  несчастного  случая на железной дороге. Он устроил свои вещи в багажной
сетке,  снял  шляпу,  положил  ее возле себя на скамейку, вытер лысую голову
шелковым  носовым  платком красного цвета и принялся старательно надписывать
свое имя и адрес на каждой из семи газет. Я сидел напротив и читал "Панч". Я
всегда  беру  с  собой  в дорогу какой-нибудь старый юмористический журнал -
по-моему, это успокаивает нервы.
     Когда  мы  подъезжали к Мэннингтри, вагон сильно тряхнуло на стрелке, и
подкова,  которую  он заботливо положил над собой, проскользнула в отверстие
сетки и с мелодичным звоном упала ему на голову.
     Он  не  выразил  ни  удивления, ни гнева. Приложив платок к ссадине, он
нагнулся,  поднял  подкову,  поглядел  на нее с упреком и осторожно выбросил
за окно.
     - Больно? - спросил я.
     Глупейший  вопрос.  Я  понял  это, едва открыл рот. Эта штука весила по
меньшей  мере  три  фунта-на  редкость  большая  и  увесистая подкова. Видно
было,  как  на  голове  у  него  вздувается  здоровенная шишка. Только дурак
усомнился  бы,  что ему больно. Я ожидал, что он огрызнется; по крайней мере
я  на  его  месте  не сдержался бы. Однако он, видно, усмотрел в моих словах
лишь естественное проявление сочувствия.
     - Немножко, - ответил он.
     -  На  что  она  вам?  -  спросил  я.  Не  часто  увидишь, чтоб человек
отправлялся в дорогу с подковой.
     -  Она  лежала  на  шоссе  как  раз  возле  станции, - объяснил он. - Я
подобрал ее на счастье.
     Он  развернул  свой  платок, чтобы свежей стороной приложить к опухшему
месту,   а   я   тем   временем  пробурчал  что-то  глубокомысленное  насчет
превратностей судьбы.
     -  Да,  - сказал он, - мне в жизни порядком везло, только пользы мне от
этого  не  было никакой. Я родился в среду, - продолжал он, - а это, как вы,
наверно,  знаете, самый счастливый день, в какой может родиться человек. Моя
мать была вдовой, и никто из родственников не помогал мне. Они говорили, что
помогать  мальчику,  который родился в среду, - все равно что возить уголь в
Ньюкасл.  И дядя, когда умер, завещал все свои деньги до единого пенни моему
брату  Сэму,  чтобы  хоть  как-нибудь  возместить  то обстоятельство, что он
родился  в  пятницу.  А  мне достались только наставления; меня призывали не
забывать  об  ответственности,  которую  налагает  богатство,  и не оставить
помощью  близких,  когда  я  разбогатею.  Он  замолчал, сложил свои газеты -
каждая со страховкой - и засунул их во внутренний карман пальто.
     -  А  потом  еще  эти  черные  кошки...  - продолжал он. - Говорят, они
приносят  счастье.  Так  вот,  самая  черная  из  всех черных кошек на свете
появилась  в  моей  квартире на Болсовер-стрит в первый же вечер, как я туда
переехал.
     -  И  она  принесла  вам  счастье? - поинтересовался я, заметив, что он
умолк. На лицо его набежала тень.
     - Это как посмотреть, - ответил он задумчиво. - Возможно, мы не сошлись
бы   характерами.  Всегда  есть  такое  утешение.  Но  попробовать  все-таки
стоило.
     Он  сидел,  устремив  взгляд  в  окно,  и  некоторое время я не решался
прервать его печальные, по всей видимости, воспоминания.
     -   Так   что   же  произошло?  -  спросил  я  наконец.  Он  вернулся к
действительности.
     -  О, ничего особенного! - сказал он. - Ей пришлось ненадолго уехать из
Лондона, и на это время она поручила моим заботам свою любимую канарейку.
     - Но вы-то здесь ни при чем, - не унимался я.
     -  Да,  пожалуй,  -  согласился  он.  - Однако это породило охлаждение,
которым  кое-кто  не  замедлил  воспользоваться. Я уж ей и свою кошку взамен
предлагал,-добавил он больше для себя, чем для меня.
     Мы сидели и молча курили. Я чувствовал, что утешения здесь ни к чему.
     -  Пегие лошади тоже приносят счастье, - заметил он, выколачивая трубку
о край спущенного оконного стекла. - Была у меня и пегая...
     - Из-за нее вы тоже пострадали? - удивился я.
     -  Я потерял из-за нее лучшее свое место, - последовал несложный ответ.
-  Управляющий  и  без  того  терпел  дольше,  чем я смел надеяться. Но ведь
нельзя же держать человека, который вечно пьян. Это портит репутацию фирмы.
     - Без сомнения, - согласился я.
     - Видите ли, - продолжал он, - я не умею пить. Иные, сколько ни выпьют,
- ничего, а меня первый стакан с ног валит. Я ведь к этому непривычен.
     - Так зачем же вы пили?-не отставал я.-Лошадь вас, что ли, заставляла?
     -  Дело  обстояло  вот  как, - начал он, все еще осторожно потирая свою
шишку,  которая  была  уже  размером  с  яйцо.  - Лошадь принадлежала прежде
одному   виноторговцу,  который  заезжал  по  делу  почти  во  все  питейные
заведения.  Вот  лошадка  и  взяла  в  привычку  останавливаться  у  каждого
кабачка,  и ничего с ней не поделаешь, по крайней мере я ничего не мог с ней
поделать.  Любой  кабак  распознает за четверть мили и несется стрелой прямо
к  дверям. Сначала я пытался справиться с нею, но только попусту терял время
и  собирал  толпу  зевак,  которые держали пари - кто кого. К этому я бы еще
как-нибудь  притерпелся,  только  однажды  какой-то  трезвенник, стоявший на
противоположной  стороне  улицы,  обратился к толпе с речью. Он называл меня
Паломником,  а  лошадку Поллионом или чем-то в этом роде, и возглашал, что я
сражаюсь с ней ради небесного венца *. После этого нас стали величать "Полли
и Паломник в битве за венец". Разумеется, меня это разозлило, и у следующего
кабачка, к которому она меня
     *  Намек  на  эпизод из аллегорической повести Бэньяна "Путь паломника"
(1678), где герой бьется с духом зла Аполлионом.
принесла,    я   спешился   и   сказал,   что  заехал  выпить  стопку-другую
шотландской.  Так  все и началось. Потребовались годы, чтобы отстать от этой
привычки.
     -  Но  со  мной  всегда  так  случается,  - продолжал он. - Еще когда я
поступил  на  первое  свое  место,  не успел я прослужить и двух недель, как
хозяин подарил мне к рождеству гуся в восемнадцать фунтов весом.
     -  Ну,  уж  от  этого  ничего худого не могло произойти, - заметил я. -
Редкое счастье.
     -  Вот то же самое говорили тогда другие клерки, - ответил он. - Старик
в  жизни  никому  ничего  не  дарил.  "Вы  полюбились ему, - говорили они. -
Счастливчик!"
     Он тяжело вздохнул. Я понял, что с этим связана целая история.
     - И что же вы сделали с гусем? -спросил я.
     - В том-то и беда! - ответил он. - Я сам не знал, что с ним делать. Это
случилось  в сочельник, в десять часов вечера. Только я собрался домой, а он
дает  мне  гуся.  "Тидлинг  и братья" прислали мне гуся, Биглз, - сказал он,
когда  я  подавал  ему  пальто.  - Очень мило с их стороны, только к чему он
мне?  Возьмите  его  себе!"  Я, разумеется, поблагодарил его и был очень ему
признателен.  Он  пожелал  мне  счастливого  рождества и вышел из конторы. Я
завернул подарок в бумагу и взял его под мышку. Это была великолепная птица,
но  тяжеловатая.  И  так как приближалось рождество, я подумал, что по этому
случаю  неплохо  бы угоститься стаканчиком пива. Я зашел в кабачок на углу и
положил гуся на стойку.
     - Здоровенный, - сказал хозяин, - у вас будет завтра доброе жаркое. Его
слова  заставили  меня  призадуматься:  только тут я понял, что птица мне не
нужна  и  проку  мне от нее никакого. Я собирался в Кент, чтобы провести там
праздники в семье одной молодой особы.
     - Той самой, у которой была канарейка?-вставил я.
     -  Нет,  это все случилось еще до того, - ответил он. - На сей раз делу
помешал  гусь,  о  котором я вам рассказываю. Родители ее были состоятельные
фермеры,  и  привозить им гуся было бы глупее глупого, а в Лондоне я не знал
никого,  кому  бы мог его подарить. И вот, когда хозяин вернулся, я спросил,
не согласится ли он купить у меня гуся, и сказал, что возьму недорого.
     -  Мне  он  не  нужен, - ответил тот, - у меня здесь и без того уже три
штуки. Может, один из этих джентльменов у вас его купит.
     И  он повернулся к нескольким молодцам, которые сидели, потягивая джин.
Мне  подумалось,  что  им даже вскладчину не купить и цыпленка. Однако самый
обшарпанный  из  них  сказал,  что  он  не прочь взглянуть на мой товар, и я
развернул сверток. Он долго осматривал и ощупывал гуся, допрашивал меня, как
я  его раздобыл, и кончил тем, что выплеснул на него добрых полстакана джина
с  водой.  Затем  он предложил мне за гуся полкроны. Это так возмутило меня,
что я, не сказав больше ни слова, схватил в одну руку гуся, в другую веревку
и бумагу и выскочил вон.
     Так  я  и шел некоторое время со своей ношей: я был взволнован и ничего
не  замечал.  Когда  же  я  поостыл, то стал размышлять над тем, как, должно
быть,  смешно  выгляжу.  То  же самое, очевидно, пришло в голову и двум-трем
мальчикам.  Я  остановился  под  фонарем и попытался завернуть гуся. При мне
был  еще  портфель  и зонтик, и первым делом я уронил гуся в сточную канаву,
чего  и  следовало  ожидать  от  человека, который при помощи одной пары рук
пытается справиться с четырьмя различными предметами и тремя ярдами веревки.
Вместе с гусем я зачерпнул целую кварту грязи. Почти вся она осталась у меня
на руках и на одежде да еще немало на обертке. И тут пошел дождь.
     Я  сгреб  все  свои пожитки и побежал в ближайший кабачок, где надеялся
достать  еще  кусок веревки и увязать гуся в аккуратный сверток. Кабачок был
переполнен.  Я протискался к стойке и бросил на нее гуся. При виде его почти
все вокруг умолкли, и молодой человек, стоявший возле меня, произнес:
     - Вы сами его убили?
     Очевидно, я и впрямь казался несколько возбужденным.
     Я  думал  и здесь его продать, но присутствующие не внушали мне на этот
счет  никаких  надежд:  Я  выпил  пинту  эля,  -  я  был порядком измучен, -
соскреб  с  несчастного  гуся  сколько мог грязи, завернул его в чистый лист
бумаги и вышел из кабачка.
     Когда я переходил улицу, меня осенила счастливая мысль - проиграю его в
лотерею!  Я  тут  же  отправился  на  поиски  подходящего  места. Пока я его
разыскивал,  пришлось  выпить  три или четыре стакана виски, потому что пить
пиво  я  был  уже  не  в  состоянии  - от пива меня всегда сильно разбирает.
Наконец  я все-таки нашел нужных мне людей, они расположились по-домашнему в
тихом  уютном  домике  неподалеку  от Госвелл-роуд. Я объяснил хозяину, чего
хочу. Он сказал, что не возражает, но надеется, что, продав гуся, я поставлю
всем выпивку. Я ответил, что с восторгом это сделаю, и вручил ему птицу.
     - Вид у нее не того, - сказал он.
     -  О,  это  пустяки!  Я  нечаянно  уронил  ее,  - оправдывался я. - Это
отмоется!
     - И пахнет как-то чудно, - заметил он.
     - Это от грязи, - ответил я. - Сами знаете, что такое лондонская грязь.
А  тут еще один джентльмен пролил на него джин. Но, когда его зажарят, никто
ничего не заметит.
     - Что ж, может, и так, - согласился он. - Сам я на нее не польщусь, но,
если кому вздумается, дело хозяйское.
     Гусь  никого не воодушевил. Я начал с шести пенсов и сам купил билет. Я
предоставил  хозяину  полную свободу действий, и ему удалось, правда чуть ли
не  силком,  втянуть  в  это  дело  еще пять человек. Какой-то мрачного вида
субъект,  храпевший  в  углу,  вдруг  проснулся, когда я уже шел к дверям, и
предложил  мне  за  гуся  семь  с  половиной  пенсов, - почему именно семь с
половиной,  я  так  и  не  понял. Он унес бы гуся, я никогда б его больше не
увидел,  и вся моя жизнь сложилась бы по-иному. Но судьба всегда была против
меня.   Я   ответил  ему,  возможно  с  излишним  высокомерием,  что  рожде-
ственские  благотворительные обеды выдают в другом месте, и вышел. Близилась
ночь,  а  до  дому  мне было далеко. Я готов был проклясть день и час, когда
впервые увидел эту птицу. Теперь мне казалось, что она весит по меньшей мере
тридцать шесть фунтов.
     Мне  пришло  в  голову  сбыть ее торговцу битой птицей, и скоро я нашел
такую  лавку  на  Мидлтон-стрит.  За  милю  вокруг  не  было видно ни одного
покупателя,  но по тому, как хозяин драл глотку, можно было подумать, что на
нем  держится  вся  торговля  в  Кларкенвелле.  Я  вытащил гуся из свертка и
положил перед ним на прилавок.
     - Это еще что такое? - спросил он.
     - Гусь, - ответил я. - Вы можете получить его по дешевке.
     В  тот  же  миг  он  схватил  гуся за шею и швырнул в меня. Я попытался
увернуться, но он угодил мне в висок. Если вам никогда не запускали в голову
гусем,  то вы и представления не имеете, как это больно. Я подобрал гуся и в
свою  очередь  кинул  в  него, но тут появился полицейский со своим обычным:
"Что за беспорядки?"
     Я  объяснил в чем дело. Тогда хозяин вконец разъярился и завопил на всю
округу:
     - Вы только поглядите! - кричал он. - Скоро полночь, и у нас в магазине
еще  семь  дюжин  непроданных гусей, а этот болван приходит и спрашивает, не
куплю ли я еще одного.
     Тут   я   понял,   что   затея  моя  преглупая,  и,  последовав  совету
полицейского, тихонько удалился, захватив с собой птицу.
     "Придется   его   кому-нибудь   отдать,   -  сказал  я  себе.  -  Найду
какого-нибудь  достойного  бедняка  и  подарю  ему эту проклятую птицу". Мне
попадалось  на-  встречу  множество  людей,  но  ни  один из них не выглядел
достаточно достойным. Может быть, не там я их искал, где нужно, или не в тот
час, только все, кого я встречал, казались мне недостойными гуся. Проходя по
Джадд-стрит,  я  предложил его какому-то голодного вида субъекту. Оказалось,
что  это  просто пьяный забулдыга. Он так и не понял, чего я от него хочу, и
долго шел за мной и во весь голос поносил меня, пока не свернул по ошибке на
Тэвисток-  плейс,  где  погнался  за  другим прохожим, продолжая выкрикивать
ругательства.  На  Юстон-роуд  я  остановил  какую-то девчонку, совершенного
заморыша,  и  стал  упрашивать  ее взять гуся. Она ответила: "Еще чего!" - и
побежала  прочь.  Я  слышал,  как она пронзительным голосом орала мне вслед:
"Украл гуся! Украл гуся!"
     Я  обронил  сверток, когда шел по малоосвещенной части Сеймур-стрит, но
какой-то прохожий подобрал его и вернул мне. Я уже не мог больше объяснять и
оправдываться. Я дал ему монетку в два пенса и побрел со своим гусем дальше.
Кабачки  уже  закрывались,  и  я  заглянул еще в один, чтобы в последний раз
выпить.  Правда,  я  и  без того уже порядком нагрузился, ведь мне, человеку
непривычному,  довольно и стаканчика пива. Но на душе у меня было скверно, и
я  надеялся,  что  это  меня  подбодрит.  Кажется, я выпил джину, к которому
испытываю крайнее отвращение.
     Я  решил  забросить гуся в Оукли-сквер, но полицейский не сводил с меня
глаз и дважды прошел за мной вдоль всей ограды.
     На  Голдинг-роуд  я  хотел  было  закинуть  гуся в подвал, но мне опять
помешал  полицейский.  Казалось,  вся ночная смена лондонской полиции только
тем и была занята, как бы помешать мне избавиться от гуся.
     Полицейские  проявляли  к нему такой интерес, что мне подумалось, уж не
хотят  ли  они  сами его получить. Я подошел к одному из них на Кэмден-стрит
и, назвав его "Бобби", спросил, не нужно ли ему гуся.
     -  Чего  мне  не  нужно,  так  это  вашего брата, нахалов, - ответил он
внушительно.
     Это  было такое оскорбление, что я, разумеется, не стерпел и что-то ему
возразил.  Что  тут  произошло,  я  не  помню,  но кончилось все тем, что он
объявил о своем намерении забрать меня.
     Я  ускользнул  от него и помчался стрелой по Кинг-стрит. Он засвистел в
свисток  и  кинулся  следом.  Какой-то  человек  выскочил  из  парадного  на
Колледж-стрит  и  пытался  меня  остановить.  Но  я мигом с ним расправился,
ударив  его  головой  в  живот,  пересек Кресчент и через Бэтт-стрит понесся
обратно на Кемден-роуд.
     На  мосту  через  канал  я  оглянулся  и  увидел,  что  меня  никто  не
преследует. Я бросил гуся через парапет, и он с плеском упал в воду.
     Со  вздохом  облегчения  я свернул на Рэндолф-стрит, как вдруг стоявший
там  констебль  схватил  меня  за  шиворот.  Я  горячо  спорил с ним, когда,
запыхавшись,  подбежал  тот первый дуралей. Они заявили, что мне лучше всего
объяснить дело инспектору; я был того же мнения.
     Инспектор  спросил  меня,  почему  я  убежал,  когда  первый  констебль
собирался  арестовать  меня.  Я  ответил,  что не хотел провести рождество в
кутузке,  но  это  показалось  ему слабым аргументом. Он спросил меня, что я
бросил  в  канал.  Гуся, ответил я. С чего это мне вздумалось бросать гуся в
канал,  спросил он. А с того, что я сыт по горло этим зверем, ответил я. Тут
вошел  сержант  и  доложил,  что  сверток  удалось  выудить.  Они немедленно
развернули его на столе у инспектора. В свертке был мертвый ребенок.
     Я  объяснил  им,  что это вовсе не мой сверток и не мой ребенок, но они
даже не скрывали, что не верят мне.
     Инспектор  сказал,  что  случай  этот слишком серьезен, чтобы отпустить
меня  на  поруки, но, поскольку я не знал в Лондоне ни одной живой души, это
меня  как-то  не  тронуло.  Я  попросил их послать телеграмму моей невесте с
уведомлением,  что  не  по  своей  воле  я  задерживаюсь  в городе и проведу
рождество так тихо и спокойно, как не мог и желать.
     В  конце  концов дело прекратили за недостатком улик, и на мне осталось
только  обвинение  в  пьянстве  и  нарушении общественного спокойствия. Но я
потерял службу и невесту. С тех пор я видеть не могу гусей.
     Мы подъезжали к Ливерпуль-стрит. Он собрал свои вещи и попытался надеть
шляпу.  Но  шишка  от  подковы никак не давала ему нахлобучить шляпу, и он с
грустью положил ее обратно на скамейку.
     - Да, - промолвил он тихо, - не скажу, чтоб я очень верил в счастье.
Книго
[X]