Андрей ДМИТРУК

                                ПОЛИС
______________________________________________________________________

Дмитрук Андрей Всеволодович (Киев)
Белая дорога: Сборник фантастики
ВТО МПФ при ИПО ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия", 1990
(c) Составление В.Мататровский, 1990
OCR и редакция Dauphin, июнь 2003
______________________________________________________________________

    О горячо любимые мною, многохолмные Афины!  Сколь  счастлив был  я
снова ступить на истертые камни ваших  мостовых!  Тем  более,  что  не
жестокая необходимость войны вела меня через два моря, но  возвышенная
цель и доверие моих сограждан.
    Уже самая гавань Пирея наполнила мое сердце радостью -  с  грязной
ее водою, забросанной всяким портовым мусором,  со  шныряющим  лодками
мелких торговцев, норовящих прямо с корабля ухватить ходкий  товар,  с
крепким запахом смолы, рыбы и подгнивших овощей из  портовых  складов;
со скрипом уключин, с перебранкой гребцов, чьи  суда  подошли  слишком
близко и перепутались веслами. А далее,  на  набережной,  разноголосая
толчея, и  откуда-то  из  веселого  заведения  писк  дудок  и  буханье
барабана, и дымки уличных  жаровен;  и  совсем  далеко,  над  скопищем
парусов, мачт и крыш, в бледно-голубом небе, гряда гор. Оттуда сегодня
весь день сверкала нам вселяющая страх, непостижимая точка - солнечный
блик на копье Воительницы.
    Взяв наемную  повозку,  дорогою  вдоль  остатков  крепостных  стен
прибыли мы в город  перед  заходом  солнца,  который  афиняне  считают
началом нового дня. Поскольку дело, доверенное нам, следовало начинать
утром, оставил я своих товарищей пить вино и  играть  в  котаб  [*]  в
трактире при гостинице, а сам отправился бродить по улицам.
-------
[*] Значение древнегреческих слов см. в словарике, приложенном к повести.
-------
    Будто приветствуя добрых  друзей,  касался  я  мраморных  герм  на
перекрестках, проводил  рукою  по  припыленным  листьям  платанов,  не
придав значения тому, что  в  одном  квартале  меня  подняли  на  смех
выпившие юнцы. Хотелось мне посидеть на знакомой  старинной  скамье  у
источника Калирои под обросшим буйной зеленью склоном Пникса, а  может
быть, достигнуть и самой Агоры; но, по весеннему времени, рано  начала
сгущаться темнота, и я с неохотою повернул обратно.
    На полдороги встретился мне патруль скифов; командир их  почему-то
счел меня подозрительным, и пришлось объяснять ему, плохо знающему наш
язык, кто я, откуда и зачем  прибыл.  Долго  я  препирался  с  упрямым
варваром, стоя в свете факелов перед  портиком  одного  из  богатейших
домов Кидафинея и, должно быть, служа предметом бурных  пересудов  для
местных жителей. Как ни странно, выручило меня имя нашего  Парфенокла,
известного даже афинским стражам порядка. Не то желая оказать  почести
земляку прославленного богача, не то продолжая меня подозревать в злых
умыслах, командир приказал двоим косматым стражникам проводить меня до
гостиницы. Я уж и не знал, радоваться ли такой нежданной охране  среди
ночи или ожидать, что где-нибудь в глухом переулке эти молодцы  пырнут
меня кинжалом и отберут кошелек. Но все кончилось благополучно, хозяин
выбежал навстречу и опознал меня; и будь я проклят, если  скифы  ушли,
не вылакав даром по чаше неразбавленного самосского.
    Видимо, святая воля Той, во  имя  Кого  мы  предприняли  плаванье,
хранила нас от бед. Следующим утром, тщательно причесавшись  и  уложив
складки  парадных  хитонов,   всем   посольством   двинулись   мы   на
долгожданную встречу. Впереди шествовал,  надувшись  гордостью,  глава
нашего фиаса навилеров Ликон. Не вняв моим  просьбам,  дородный  купец
повесил на  себя  золотой  нашейный  знак,  некогда  пожалованный  ему
бесноватым Ориком, и сразу стал  похож  на  жертвенного  быка.  Теперь
любой астином мог остановить его и наложить штраф, согласно  закону  о
роскоши. Но, хвала богам,  все  сошло  благополучно,  и  незадолго  до
полудня мы взошли на первые ступени Пропилеи.
    Думаю, что строители священного  города,  венчающего  дикий  утес,
вольно или  невольно  стремились  воссоздать  облик  светлого  Олимпа:
Каковы же должны быть красота и роскошь жилища бессмертных, если  даже
его земное  подобие  переполняет  душу  несравнимым  блаженством!  Вот
поднимаемся  мы,  проходя  величавые  ряды  колонн,   под   потолками,
представляющими звездное небо;  по  правую  руку  оставляем  за  собой
могучую башню, на которой в храме-ларце живет  богиня  Ника,  лишенная
крыльев, чтобы никуда  не  унесла  победную  славу  афинян...  Наверху
щедрое солнце  раскаляет  выбеленные  плиты,  ветер  с  недалеких  гор
теребит кустики травы, пробившиеся в  трещинах.  Над  руинами  старого
своего храма, сожженного персами, сверкающая и  страшная  Воительница,
двадцати локтей росту от пят до гребня на шлеме устремляет гордый взор
в морское  безбрежье,  точно  выглядывает  вражеский  флот.  Явственно
представляю себе как бы это копье пущенное бронзовой рукою через  весь
залив, проломило насквозь палубы и днище боевой триеры...
    Однако, главное чудо впереди. Раздвигается ограда прекраснейших  в
мире колонн,  словно  девы-великанши  в  белоснежны  пеплосах  стройно
расходятся, открывая путь к престолу  своей  госпожи.  Новая  ипостать
богини-покровительницы    города,    еще    выше    и     царственнее,
глазами-алмазами покойно глядит поверх морей и земель. Правильность ее
черт поражает: кажется, встретив на улице девушку с таким лицом, я  бы
скорее оцепенел, чем залюбовался... О да, она, без спору, божественна,
с ручной, золотой Победой на  ладони,  с  укрощенным  змеем  -  главою
темных подземных сил, ныне стоящим  навытяжку,  как  верный  пес,  под
сенью десятилоктевого щита; и даже толстокожий Ликон,  не  склонный  к
сильным чувствам, истово преклоняет  колено,  и  пот  катится  по  его
бычьему лбу (хотя вполне возможно, что его просто ошарашила только что
узнанная цена  статуи:  одного  золота  пошло  чуть  ли  не  пятьдесят
талантов!..). Но мне даже в святилище грозной  Девы  вспоминалась  Та,
Другая, с теплым взглядам и нежной душой, также владеющая  непобедимым
оружием, но более любезная и богам, и людям...
    ...Быть может, эти крамольные  мысли  и  послужили  причиной  всех
наших последующих бед.
    Боги ревнивы.
    Мы увидели Ее в храме,  посвященном  небесному  воплощению  Любви.
Сделанная ваятелем, о котором уже при жизни говорили, что  равных  ему
нет в эллинских землях, в ожидании нашего  посольства  стояла  она  на
небольшом постаменте, и люди толпами валили со всех Афин, радуя жрецов
обильными приношениями. Я  видел,  как  к  Ней  подносили  детей;  как
девушки робко дотрагивались до края Ее легкой мраморной одежды,  прося
себе счастливой любви; как слеза катилась по иссеченному шрамами  лицу
старого воина, впервые взглянувшего Ей  в  глаза.  Нет,  не  талантами
жаркого золота, не слоновой костью, не ростом богатырским брала Она  -
но дивной соразмерностью форм, ласковой  простотой  нагого,  округлого
мрамора.
    Улучив мгновение, я подошел вплотную... Она смотрела на меня, чуть
подняв углы губ,  так  что  ямочки  обозначились  на  полных,  немного
детских щеках; смотрела, не улыбаясь открыто, но давая понять, что  мы
с Ней приобщены к некоей тайне  и  можем  подсмеиваться  над  другими,
профанами... На каждого ли, кто ведет с Ней разговор наедине, так  Она
смотрит? Одного роста с моей Мириной, скорее желанная, чем  вызывающая
трепет, изогнув безупречный торс и приподняв крепкие небольшие  груди,
все явственнее улыбалась мне Афродита. Рука ее избрала опорой  рулевое
весло, поскольку эта Любовь хранила корабли.
    ...Меня отвлекли удары и хриплая брань. В  углу  рабы  сколачивали
длинный ящик из горбылей, а Ликон вконец осип,  выторговывая  какие-то
оболы за перевозку - точно деньги были его, а не Парфенокла.
    Статую  покровительницы  нашего  полиса  провожали   достойные   и
знаменитые граждане. Сам архонт-василевс, лысый  пышнобородый  старец,
вместе  со  старшим  жрецом  храма  передал  Ее  Ликону.  Рядом  стоял
скульптор - маленький,  взъерошенный,  дочерна  загорелый,  даже  ради
торжества не снявший грубую рабочую эксомиду. Я исподтишка разглядывал
его и думал: неужели имя этого человека гремит на весь эллинский  мир?
Да любой плотник на наших верфях выглядит внушительнее! Но вот,  когда
статую уже укладывали  в  ящик,  на  мягкое  соломенное  ложе,  мастер
неуловимым движением коснулся Ее лица,  прощаясь,  пробежал  кончиками
пальцев по губам, по нежной шее, лицо его страдальчески дрогнуло...  и
я понял, что ему открыта суть вещей и чувства, его  остры,  как  ни  у
кого из смертных.
    Итак, в повозке с высокими бортами, под охраной,  мы  благополучно
доставили нашу богиню в порт и погрузили на  судно  Ликона.  Столь  же
безмятежными были и наше отплытие, и первые дни плавания.  Но,  должно
быть, и в самом деле афинская Дева с подоблачного своего  утеса  видит
все морские  пути...   Погода   благоприятствовала   нам   в   Боспоре
Фракийском, оба корабля, подхваченные попутным  ветром,  резво  прошли
мимо торгового города Византия и собирались уже углубиться в  просторы
родного Понта, когда среди ясного дня налетела на нас буря.
    Ликоновы матросы замешкались, убирая парус;  шквал  будто  клещами
ухватил судно и поволок его к зловещим Кианеям. Говорят, некогда скалы
эти двигались, как живые,  и  шумно  сталкивались,  губя  зазевавшихся
мореходов; но и доныне, застывшие,  враждебны  они  судам.  Рули  были
сломаны, днище пробито подводным камнем. В ужасной  темноте,  в  тучах
водяной пыли сумел я  подвести  свою  триеру  к  гибнущему  кораблю  и
перегрузить  драгоценнейшее  наше  достояние...  Сердце  мое  чуть  не
разорвалось, когда ящик со статуей повис меж двух пляшущих бортов, над
кипением бездны, и матрос с той стороны выпустил мокрую веревку...
    Ликон просто визжал,  умоляя  перетащить  его  первым,  но  я  был
неумолим и сначала забрал команду - как-никак, эти люди кое-что  умели
и могли пригодиться в море... Однако, при всех стараниях, мы  потеряли
трех гребцов, и эта  жертва,  надо  полагать,  на  время  умилостивила
разгневанное божество. Но только на время. Тяжким было наше  плавание,
и я едва удержался от стона, когда  сегодня  утром  дозорный  на  носу
закричал, что видит землю.
    С неослабевающим удивлением смотрю  я  на  наш  берег...  Сплошные
лиловые горы, тронутые  зеленью  трав  и  желтизною  цветущего  дрока.
Глухая стена. Кто скажет, что между перекрывающими друг друга обрывами
- начало извилистого прохода в  огромную,  глубоко  вклиненную  бухту?
Недаром английский флот году в восемнадцатом проглядел  здесь  стоянку
наших кораблей. Воистину, лучшее место  для  базы  подводных  лодок  и
пограничных сторожевиков.
    Сразу  после  снятия  с  бочки  случилась  маленькая  накладка   с
двигателистами: не выходило левое крыло. То есть,  они  его,  в  конце
концов, выпустили; но у меня уже душа была не  на  месте.  Я  приказал
сделать длинную запись в журнале и доложить. Потом  на  всякий  случай
решил сам обойти корабль.  Со  дня  на  день  должен  был,  прибыть  с
инспекторским смотром начальник погранвойск округа, комбриг гонял  нас
нещадно и наказывал за малейшую неисправность.
    Слава Богу,  в  машинном  отделении  все  шло  нормально:  жара  и
ритмичный  грохот.  Узким  лазом  по  лестнице  я  поднялся  наверх  и
протиснулся  через  люк  в  помещение   радиометристов.   Те   усердно
отрабатывали вымпел, висевший над телеэкраном, - "Лучший боевой пост".
Луч развертки  бежал  по  кругу,  рисуя  береговые  скалы  и  не  суля
неожиданностей. Посетив палубу, приняв рапорт сигнальщиков  и  соленый
душ через борт, я, наконец, вполз в свою рубку. Мне  всегда  казалось,
что я крупноват для сверхэкономных корабельных переходов...
    Рулевой, штурманский стажер Мохнач,  занимался  в  мое  отсутствие
именно тем, чего я не терплю, а именно:  веселился  по  поводу  убитых
чаек. Ничего не поделаешь: если птица сядет на воду впереди  по  курсу
нашего корабля, ее уже ничто не спасет, слишком велика  скорость.  Но,
по-моему, только дикарь может радоваться  и  восклицать,  как  Мохнач:
"Птичка, птичка, птичка... Все! Нету птички". Услышав эту  реплику,  я
пристыдил стажера. Удивительная  черствость.  Ну  почему  они  такие?!
Сплошное, видео-диско-шоу... Я, кажется, старше всего лет  на  десять,
но чувствую себя человеком другой породы. Несправедливо, наверное...
    Затем я вспомнил, как этот же самый Мохнач,  округлив  таинственно
глаза, в компании себе подобных мудрецов-стажеров пересказывал историю
про "девушку  с  веслом".  Тогда   я   услышал   впервые   о   случае,
взбудоражившем всю бригаду. И считал  его  басней,  суеверным  бредом,
пока не погиб "Тритон" и Арина не сообщила мне подробности.
    Якобы ПСК [*] ноль восемьсот два, здоровенный корабль  с  экипажем
из тридцати человек, не то  что  наша  крылатая  пигалица,  на  походе
встретился с призраком. И не просто  встретился,  а  вошла  в  ходовую
рубку женщина в красивой длинной одежде, но  с  открытой  грудью,  вся
белая, без кровинки, и на плече несла широкое белое весло.  Не  говоря
лишнего слова, женщина взялась одной рукой за штурвал, причем  рулевой
сидел, не в силах шевельнуться, и - изменила курс на два румба.  Потом
обратным порядком вышла из рубки; на палубе никто ее не  видел.  Прямо
какая-то Бегущая по волнам... А через несколько часов в этом  квадрате
будто  бы  нашли  притопленный  понтон,  болтавшийся   в   метре   под
поверхностью моря со времени осенних учений. Ноль восемьсот второй шел
прямо на него, и  белая  дама,  стало  быть,  спасла  ПСК  от  больших
неприятностей.
-------
[*] _ПСК_ - пограничный сторожевой корабль.
-------
    Положим, понтон действительно нашли, я знал точно.  Однако,  решил
я тогда, это еще  не  причина,  чтобы  распространять  дурацкие  слухи
(ненавижу  обывательское,  низколобое,  трусливое  мифотворчество).  И
все-таки,  признаюсь,  червячок  в  душе  моей   остался.   Захотелось
поговорить с командиром ПСК, с рулевым... Но, как назло  -  и  в  этом
тоже кое-кто усмотрел мистику, - ноль восемьсот второй  перебросили  в
спецподразделение,   что   охраняет   правительственные   курорты,   а
капитан-лейтенанта Харламова так и вовсе услали на Северный флот...
    Ладно. Мохнач получил от меня очередную пилюлю, ему не  привыкать;
только  покосился  укоризненно  и  вздохнул  -   мол,   нет   в   мире
справедливости... Я же невольно сам принялся следить,  не  попадет  ли
какая морская птица под стальные ножи наших крыльев...  Но  случилось,
пожалуй, еще худшее. Прямо по курсу выскочил из воды глянцевый,  точно
маслом облитый, дельфин-белобочка, разинул смешную треугольную  пасть.
Может, поиграть захотелось с чудовищной ревущей рыбиной?.. Оглянувшись
назад, в пенной дороге,  оставленной  винтами,  увидел  я  мелькнувшее
кровавое пятно.
    Боги, боги, почему вы создали нас такими  беспощадными?!  Всадники
князя Гнура, сжигая и разоряя хору, оставили за собой умирающих коров,
истыканных стрелами и ползавших, будто  громадные  ежи.  Да,  конечно,
воины Гнура - варвары, не просвещенные истинной мудростью,  арете.  Но
разве, когда наша конница ворвалась  через  несколько  дней  в  княжью
столицу, не вели себя природные эллины точно так  же,  в  пылу  налета
даже детей рубя смаху, факелами поджигая мирные жилища?  То  ли  места
здесь, на берегах Понта,  чужим  богам  подвластные,  вселяют  бешеную
ярость; то  ли  впрямь  Арес,  овладев  любым  человеком,  делает  его
безумным, себя не помнящим?..
    Не знаю, почему при виде близких гор родного берега пришли ко  мне
эти темные, кровавые воспоминания, а не иные, светлые, о детстве  или,
скажем, о Мирине... Не знаю. Но с какой-то горькой сладостью воскрешал
я тот день, горчайший в моей жизни.
    Бесноватый князь Орик, опасный наш союзник,  в  очередной  раз  не
поделил тогда пастбище со своим соседом Гнуром, и тот, прознав о нашем
военном договоре, решил предать полис огню и мечу. Часовые  не  успели
вовремя подать сигнал, внешняя стенка держалась  недолго,  и  вот  уже
пылают дубовые створы северных ворот, и  горящие  стрелы  сыплются  на
крыши.
    Даром тогдашний стратег Андромен вертелся на коне  посреди  улицы,
слепя глаза золотым солнечным  ликом  на  щите  и  потрясая  махайрой.
Наспех вооружаясь, жители ближних  кварталов  еще  отстаивали  главный
вход в город, а со стороны береговой рыбацкой слободы, где стены  были
стары и ветхи, уже мчались по звонким плитам конники на низких степных
лошаденках... Не обременяя себя штурмом  наглухо  замкнутых  хорионов,
они спешили  к  агоре.  Должно  быть,  отлично  знал  Гнур  про  казну
городскую, сберегавшуюся в храме Афродиты Навархиды. Люди едва  успели
разбежаться из  рыночных  рядов;  тут  и  там  вспыхивали  подожженные
стрелами навесы, метался перепуганный скот, топча рассыпавшиеся  плоды
и обрушивая пирамиды новеньких горшков.
    Все же посыльные стратега сумели  собрать  кучку  гоплитов,  и  те
переняли нападавших у самой священной рощи. Варвары не  знают  боя  на
больших копьях, а стрелы отскакивают  от  щитов  и  доспехов.  Поэтому
нашим удалось придержать Гнуровых разбойников; но тем временем  другой
отряд выбил-таки полусгоревшие ворота и, гоня перед собою Андромена  с
его подручными, захватил подворье храма, а  затем  ударил  гоплитам  в
тыл.
    Сам я тогда находился в военной гавани, следил за тем, как  смолят
и конопатят мою триеру. Город  наш  -  морской  союзник  Афин,  и  мой
корабль едва вырвался из позорной ловушки  под  Эгоспотамами...  Позже
соседи рассказывали: Эвпатра, которой оставалось два месяца до  родов,
заслышав крики и увидев клубы дыма, - сначала  возле  Северных  ворот,
потом все ближе и ближе, - забилась в самый дальний угол гинекея; рабы
заперли все двери, вооружились кто чем смог и  собрались  в  перистиле
под водительством Псиакса, моего семнадцатилетнего  шурина..  Бедняга!
В мое отсутствие он был единственным свободным мужчиной в доме.
    Думаю,  побоище  возле  храма   Афродиты   кончилось   бы   полным
истреблением наших, если бы  не  подоспели  воины  Орика.  Враги  были
оттеснены и, пробиваясь  к  окраине,  по  дороге  мстили  горожанам...
Роковую ошибку сделал я, выстроив по просьбе Эвпатры  это  беззащитное
жилище, окруженное садом и виноградником, вместо того чтобы поселиться
с родителями жены в неприступном хорионе! Какие душевные муки,  должно
быть, испытала моя несчастная супруга, когда вылетели из чадной копоти
наездники - низенькие, жирные, как  все  мужчины  в  этом  племени,  с
сальными космами до плеч, обвешанные оружием и  золотом!  У  некоторых
болтались на шее свежеотрезанные головы горожан, и у  всех  кони  были
покрыты высушенными человеческими кожами.
    Псиакс упал первым, разрубленный почти пополам. Рабы  бросили  дом
на произвол судьбы и попытались спрятаться в лозах - что, впрочем,  их
не спасло... Не знаю, как погибла Эвпатра. Обгоревшее  тело  ее  нашли
только на следующее утро среди пепла и углей.
    Я подоспел к позднему вечеру ужасного дня.  Стоял  над  необъятным
пепелищем, не зная, что делать, куда бежать. Благодетельное оцепенение
спасло меня тогда от  потери  рассудка.  Помню,  как  роскошно  пылали
старые тополя на углу, над общественным  колодцем.  А  бочарная  лавка
Стенида,  полная  сухого   дерева,   прямо-таки   изображала   вулкан,
выбрасывая столбы ярко-оранжевого или иссиня-белого  пламени.  Жар  от
него достигал меня, искры сыпались на волосы; я не трогался с места.
    Ух!  Столб  повыше  прежних,  гнойно-багровый,  взметнулся,  крутя
обломки тлеющих досок, разбрасывая вырванные с корнем кусты. Ракета  с
"Зоркого" безупречно накрыла цель,  только  ямина  дымилась  на  месте
деревянных щитов, обозначавших "дот".
    Мы тогда стояла на брандвахте неподалеку от входа в залив, и я мог
наблюдать весь ход учений.
    Как  положено,  высадке   предшествовала   основательная   огневая
подготовка; выходя на позицию, корабли расстреливали береговые мишени.
Ширкая полосами тугого дыма, срывались  с  палуб  ракеты;  сотрясались
частым лаем скорострельные артустановки, угрюмо бухал главный  калибр.
В дыму и пыли с моря пикировали звенья бомбардировщиков.
    Я  наблюдал  с  мостика,  как  вместе  с  сооружениями   условного
противника метр за метром взлетает  на  воздух  прибрежная  местность:
луг, покрытый синими цветами, кудрявые рощи акаций...  Двадцати  минут
не прошло - зеленая цветущая гряда  обратилась  в  изрытую  кратерами,
ржаво-коричневую пустыню.
    Когда же, по  соображениям  начальства,  противодесантная  оборона
была  в  основном  подавлена,  вперед  выдвинулись  минные  тральщики,
прокладывая коридоры для подхода  основных  сил  понеслись  катера  на
воздушной подушке с группами  разграждения...  Наконец,  между  рядами
буев, пошла первая  волна  высадки.  Громко  шлепая,  откидывались  на
мелководье аппарели десантных кораблей. Из  трюмов,  неукротимо  рыча,
выкатывались танки с  жадно  протянутыми  хоботами;  бежали  пятнистые
солдаты, комариным звоном дрожало "ура"...
    Учения всегда оставляют  у  меня  двойственное  чувство.  С  одной
стороны, мне как военному радостны четкость  и  слаженность  действий,
например, флота и сухопутных войск;  кружит  голову,  как  шампанское,
стихийная мощь современной боевой техники. Просто  мальчишеский  азарт
охватывает, когда вижу в специальном фильме, как новенький самолет  на
бреющем выпахивает бомбами и ракетами котлован,  куда  можно  было  бы
спрятать квартал небоскребов.  Вместе  с  тем,  сразу  после  подобных
восторгов приходит  стыд,  вернее,  чувство  возмущения  самим  собой:
Господи, да чему же ты радуешься, вандал?! Тому,  что,  как  говаривал
Дон Кихот Ламанчский,  благодаря  пороху  "рука  подлого  труса  может
лишить жизни доблестного кабальеро"?..
    Нет, право, я мало подхожу для роли офицера, хотя и  говорят,  что
справляюсь с ней неплохо. Откуда эта раздвоенность? Впрочем,  я  знаю,
откуда. Воинский пыл, любовь к парадам и маневрам - от покойника-отца,
портрет коего в форме каперанга, с орденами и кортиком, увеличенный до
метровой крупности из маленького фото, нависал над всем моим детством.
Боже мой, каким тираном в доме, каким требовательным идолом становится
погибший отец! И какой фанатичной служительницей его  культа  делается
вдова, если не решит вторично выйти замуж!.. Разве имел я право  стать
"не таким, как папа"? Нахимовского было не миновать, словно  выпадения
молочных зубов. Единственное, в чем мама не могла управлять мною, было
чтение. Более того, папина библиотека относилась к  главным  реликвиям
нашей  домашней  "церкви",  и  мои  штудии  в  книжных  шкафах  только
поощрялись - лишь бы не давал книги товарищам и не  читал  за  едой...
Бедная мама! Право же,  она  не  догадывалась,  что  меня  куда  более
согреют и наставят Шекспир, Достоевский, Анатоль  Франс,  чем  "Фрегат
"Паллада", "Цусима" и все военно-морские героические мемуары.
    А почему, собственно, мне вспомнились сейчас наши осенние  забавы,
после которых на изрядном куске побережья до сих пор трава не  растет?
Да просто подумал в очередной раз об Арине... как она там, что делает,
красавица моя, где ходит на своих длинных ногах,  покуда  я  вспарываю
пустое море во время очередного патрулирования? Арина первая  сообщила
мне, что при обстреле был разрушен участок, где, по предположениям  их
экспедиции, находилась окраина греческого полиса. Не успели, не сумели
довести до адмиральского сведения; а может быть, и успели,  и  сумели,
да не пожелал его превосходительство менять план учений из-за каких-то
допотопных кирпичей и битых черепков... Чуть не плакала  тогда  Арина.
Я ей верил, конечно, но все же решил попытать  Агафонова.  Комбриг  ко
мне благоволил  и  позволял  вести   с   собой   при   случае   вполне
"гражданские" беседы.
    Попав - по другому,  разумеется,  делу  -  к  нему  в  кабинет,  я
упомянул о тревогах археологов. И,  честно  говоря,  не  был  особенно
удивлен, когда Иван Савельевич добродушно  сказал,  вылавливая  чаинки
ложечкой из стакана:
    - Ну а если даже так? Если перекапустили ракетчики древних греков?
Что?  Пары  сережек  золотых  госбанк  недосчитается?   При   нашей-то
бесхозяйственности стоит ли переживать?..
    - Да разве ж дело только в сережках, Иван Савельич?..
    - Знаю, знаю! - кивнул Агафонов. Я, слушая его, занимался тем  же,
чем и все посетители  этого  кабинета,  а  именно  -  ласкал  пальцами
тестикулы бронзового быка, украшавшего чернильный прибор.  От  частого
глаженья бычьи яички  блестели,  точно  серебряные.  -  Знаю,  что  ты
скажешь.  Духовное  наследие,  корни  и  все  такое.  Слагаемые  нашей
культуры. Я академика Лихачева недавно  по  телевизору  слушал,  очень
толково говорит. Согласен. И даже щемит что-то в душе. Но, по большому
счету... Помнишь, ты мне рассказывал, как твои  любимые  греки  латали
крепостные стены? Могильными плитами со старых кладбищ.  А  уж  какой,
культурный был народ! Не надо будет укреплять оборону - каждую бусинку
беречь станем, каждый ваш ломаный горшок...
    Вот тут он меня достал, Агафонов. Обычно я сдерживаюсь в разговоре
с ним - все-таки командир, хотя и отношения у нас не только служебные,
- но в этот раз сорвался на откровенность.
    - А когда, по-вашему, не надо будет укреплять оборону?
    - Ну, это мальчишке ясно. Когда на Западе разоружатся.
    - Они того же самого ждут от нас.
    - Ничего, слава Богу,  поняли  друг  друга,  не  то,  что  раньше.
Афганскую  глупость  кончили,  ракеты  демонтируем,  армию  сокращаем,
выводим из других стран. Так что, может, и не за горами то время...
    - За горами, Иван Савельич! - твердо сказал я. - Даже если атомные
арсеналы свернем полностью, чего  в  ближайшие  годы  не  предвидится,
найдем другой повод не доверять "империалистам"  и  держать  страну  в
напряжении.
    - Это еще почему?
    - А потому, что целостность государства можно сберечь только двумя
способами: либо развитой экономикой, либо сильной центральной властью.
Экономика наша, сами знаете, на папуасском уровне. Сильная  же  власть
требует постоянной лихорадки, особого положения в стране. А для  этого
призрак внешней угрозы как нельзя более подходит, и мы с ним,  родным,
не расстанемся.
    - Может, я и старовер в  политике,  -  несколько  обиженно  сказал
Агафонов и громко прихлебнул чай. - Но без  сильной  власти,  брат,  и
экономику твою не создашь. Вот был я однажды в Индии - когда наш отряд
с визитом дружбы заходил в Мадрас... Жители тамошние  как  говорят  об
англичанах? Уважительно! Зря вы их, говорят, называете колонизаторами:
все, что у нас есть лучшего, оставили они -  и  заводы,  и  сервис,  и
парламентскую систему... А ведь как внедряли? Пушками.  Сипаев  [*]  к
стволу привязывали. Одно слово, Британская империя!..
-------
    *  Сипаи  -  наемные  солдаты-индийцы,  служившие   в   английской
колониальной армии. Англичане беспощадно усмирили сипайское  восстание
1857-1859 гг.
-------
    Я окончательно решил не щадить комбрига.
    - Британская империя,  Иван  Савельич,  мир  покоряла  не  столько
пушками - любой военной силе  можно  дать  отпор,  -  сколько  высокой
технологией.  Слаборазвитые  народы  на  опыте  убеждались,  что  жить
по-английски лучше, богаче... Еще раньше  то  же  самое  показал  Рим.
Власть его держалась не на мечах, а на  прекрасных  дорогах,  развитом
земледелии, справедливых законах для всех - римлян и неримлян... А мы?
Россия царская, что ли, принесла в Финляндию культурный и  технический
прогресс? Или в Польшу, или в Прибалтику, или на  Украину?  Это  вроде
власти Золотой Орды: нация громадная, но индустриально  слабая,  одним
численным превосходством, дубиной держит в покорности  более  развитые
народы.
    - Сейчас это к нам не относится, - хмуро сказал Агафонов. - У  нас
другой принцип. Сильные республики - значит, сильная федерация.  И  не
иначе.
    - Дай Бог, конечно... Я бы рад оказаться  неправым.  Но  все-таки,
по-моему, самой лучшей  человеческой  выдумкой  в  том,  что  касается
общественного устройства, является полис. Да, смейтесь, сколько хотите
- греческий полис, город-государство, где живет  не  более  нескольких
тысяч граждан, со своими ремеслами и торговлей...
    - Своими рабами, - ввернул Агафонов.
    - Ну, мы же не  обязаны  на  нынешнем  уровне  техники  копировать
древнее общество в деталях! Главное - принцип. Полная децентрализация.
Конец  этих  гигантских,   жестоких,   неповоротливых   динозавров   -
государств...
    Он хохотнул, почувствовав себя уверенней, пальцами от горла наружу
распушил бороду.
    - Полис не может быть вечным, милый мой, не может  быть  вечным...
Раздели любое большое царство на малые:  обязательно  одно  среди  них
окажется более жадным, чем соседи, начнет захватывать чужие земли - и,
глядишь, опять сидит на троне великий  государь.  Боспорская  монархия
тоже начиналась с отдельных городов... Так  уж  устроен  человек,  ему
всегда всего мало - земель, рабов, золота...
    - Значит, ты считаешь тиранию неизбежной? Другого пути  для  людей
нет? А как же демократия в Афинах, да и в  нашем  родном  городе?  Она
тоже на время?..
    - Тоже, Котис... Демократия! - Ликон пуще приосанился, в  подобном
споре он чувствовал себя неуязвимым. - Ее никогда не было  и  быть  не
может, это вымысел неудачников, рыночных горлопанов!.. Как ты  там  ни
называй Перикла - стратегом-автократором, народным избранником,  -  он
все равно был монархом, повелителем  Афин,  ибо  народу  нужен  кто-то
один, кому можно поклоняться или на кого можно свалить все  беды.  При
умном  правителе,   окруженном   хорошими   советниками,   государство
процветает; при глупом и корыстном - хиреет. Сами же  граждане,  никем
не управляемые, способны лишь сводить счеты друг с другом  да  драться
за лишний кусок  для  своих  детей,  в  ущерб  чужим...  Ты  говоришь,
демократия  процветает  в  нашем  городе?  Ну  да,  конечно,  экклезия
собирается, булевты говорят мудрые речи... А попробовал бы  кто-нибудь
из них сказать словечко против  Парфенокла  с  его  кораблями,  с  его
пшеницей,  которую  он  продает  во  все  концы  света!   Благодетель,
кормилец, отец города - вон, декрет в  его  честь,  выбитый  на  белом
мраморе, высится посреди агоры! Кто против  Парфенокла?  То-то...  Меч
или золото в руках у монарха,  зовется  ли  он  архонтом  или  купцом,
философом или менялой-трапезитом - суть неизменна:  народ  править  не
может, у страны всегда один хозяин!..
    - И тебя, по-видимому, это вполне устраивает?! - Не могу  спокойно
говорить с Ликоном, всегда  начинаю  волноваться.  -  Да,  Перикл  был
честен и справедлив, но однажды  к  власти  в  Афинах  пришел  Критий,
осудивший на смерть тысячи невинных!..
    Ликон откровенно хохочет, прихлебывая вино из медного  варварского
бокала. Погода  хороша,  корабль  ровно  бежит  по  зеленым  послушным
волнам, и гребцы дремлют, растянувшись на своих лавках.
    - Народ без головы - это толпа, а толпа льет кровь, как  воду!  Ни
один  деспот,  даже  безумный  Камбиз,  не  сравнится  свирепостью   с
многолюдной чернью, криком решающей - кого карать, кого миловать...  -
Он вдруг стал сумрачен, точно жрец, вещающий слова оракула, и я понял,
что Ликон, выходец из суровой Спарты, умеет быть вовсе не смешным.
    - Придет день, и восстанет из среды эллинов царь всего мира!..
    Озабоченный его словами, я стоял посреди  палубы,  пока  не  начал
крепчать ветер. Тогда я  принялся  подгонять  матросов,  чтобы  скорее
уменьшили парус - нелепо было бы триере пострадать у родного берега...
Кипя в деле, мыслями я все же возвращался к недавнему  разговору.  Мне
чужды люди, подобные Ликону - несомненно умные, твердые волей,  но  не
боящиеся ни войны, ни крови для  достижения  своей  цели.  Я  ненавижу
войну, хотя и давно хожу триерархом и участвовал не  в  одном  морском
сражении. Война отобрала у меня Эвпатру с нерожденным  младенцем.  Мир
подарил мне Мирину...
    Мы встретились с ней там, где  только  и  может  гражданин  нашего
полиса свободно заговорить с девушкой, - на ежегодных  весенних  играх
в честь Афродиты Навархиды, во время  плясок  в  священной  платоновой
роще.
    Уже вечерело. На широком  берегу  к  югу  от  бухты  отскакали  по
влажному плотному  песку  состязавшиеся  конники,  и  победителю  была
вручена  расписная  амфора  с  оливковым   маслом.   Давно   окончился
праздничный бег по городским улицам,  вовлекавший  старого  и  малого;
привяли от солнца венки и букеты  на  воротах  домов.  Из  театра  еще
волнами докатывались крики: там шло состязание поэтов. Я  знал:  когда
отчитают свое певцы богов и героев, каменная чаша  станет  выбрасывать
взрывы смеха - на всю ночь хватит эпиграмм...
    Я устал, прошагав с праздничным шествием весь путь  от  скалы  над
прибоем,  где,  по  преданию,  сама  Хранительница  Кораблей   явилась
первопоселенцам, до дверей храма.  До  сих  пор  гудело  в  голове  от
резкого крика авлосов, звона лир  и  тритонов,  рева  хриплых  военных
труб, ликующего пения девушек. Поток коней в богатой сбруе и  людей  с
венками на головах, рабов, несущих сосуды с вином  и  медовые  пироги,
жертвенных быков и баранов, свистящий и барабанящий, прокатился  через
наш обычно  тихий  город,  чтобы   благоговейно   простереться   перед
мраморным алтарем и -  откатиться,  рассыпаться  брызгами,  исчезнуть,
оставив лужи вязкой крови со стаями  мух  да  растоптанные  цветы.  Но
праздник не умер, он лишь стал кротким и задушевным,  словно  кулачный
боец, после ярости боя смывший пот и кровь и явившийся на  свидание  к
возлюбленной...
    Меж светлых стволов, под густыми  темнеющими  кронами,  над  ясной
морской далью слепо улыбались на постаментах белые хариты и нимфы. Под
ласковое журчанье сиринксов кружил на поляне девичий хоровод,  поодаль
- другой... Мирина не участвовала  в  танцах,  рядом  с  нею  не  было
подруг.  В  полном  одиночестве  сидела  она  у  засыпанного   цветами
маленького  жертвенника,  опершись  на  изогнутую  спинку  скамьи,   и
смотрела на море. У любой другой  эта  поза,  наверное,  выглядела  бы
нарочитой, - только не у Мирины. Красивее женщины я в жизни не видел -
Эвпатра считалась моей нареченной с детских лет,  о  том  договорились
отцы наши, и любовь к ней выросла из привычки; но  в  глубине  души  я
всегда стыдился ее непритязательной внешности... На Мирине был  наряд,
приличный  дочери  богача:  кремовый  аттический  пеплос  с  отворотом
наперед, заглаженный мелкими складками, поверх него -  легкий  голубой
гиматий, отброшенный за спину, с концами, сколотыми на плечах.  Волосы
она подобрала пучком и обвязала красной лентой, надо лбом поблескивала
тонкая диадема, в ушах качались ажурные  трехбусинные  серьги.  Считая
изящные наплечные  фибулы,  то  были  все  украшения  Мирины  -  какой
благородный, истинно эллинский вид! Она с первого  взгляда  выигрывала
перед  большинством  наших  богатых  девиц,   привыкших   обвешиваться
варварским золотом и носить разом по десять перстней.
    Честно говоря, я  не  сразу  узнал  Мирину  -  просто  залюбовался
чудесной девичьей фигуркой на  фоне  заката,  линией  гладкого  плеча,
высокой чистой шеи, нежно-выпуклой щеки... И, лишь  подойдя  вплотную,
убедился, что передо мною дочь  Мольпагора,  владельца  самых  больших
виноградников  в  хоре,  человека  чуть  менее   богатого,   чем   наш
градодержатель Парфенокл. Когда уходил я  в  прошлое  плавание,  вести
хлебный  караван,  была  Мирина  еще  вовсе  галчонком,  угловатым   и
взъерошенным,  -  за  полгода  похорошела  дивно,   преобразилась   из
подростка в юную богиню.
    Она меня узнала сразу же - я бывал  у  Мольпагора  по  делам,  как
начальник конвоя торговых кораблей. А узнав, заговорила с удивительной
легкостью,  непринужденно,  точно  с  давним  другом.  Милая  девочка!
Праздник Афродиты вышел в этом году хуже, чем в  прошлом,  потому  что
прошлогодний виноград от  дождей  уродился  кислым;  зато  один  купец
привез отличные сласти из Милета, в том числе любимые Мириной  фрукты,
сваренные в меду; и еще он привез какой-то прозрачной ткани,  расшитой
цветными нитками, и Зета, дочь Главкия, уже сшила себе из  нее  хитон,
чтобы все видели, какие у нее складки на боках... Слушал я эту славную
детскую болтовню и внутренне терзался: неровня, неровня я ей,  хоть  и
свободный, полноправный полит, и хорошего рода; даже  если  протянется
между нами волшебная ниточка, Мольпагор на порог меня не пустит...
    - Что это ты загрустил? - вдруг  спросила  она.  -  Загоняли  тебя
сегодня, бедненький?
    Я действительно думал  в  этот  момент  о  печальном  -  кварталах
древнего города, разрушенных обстрелом. Вскоре после учений приехал  я
туда - и увидел страшную, выпотрошенную  землю...  С  песком  и  диким
камнем были смешаны обломки тесаных плит,  черепиц,  осколки  глиняной
посуды. Я подобрал серебряную почти неповрежденную монету: на одной ее
стороне вроде бы угадывалась женская  голова,  на  другой  -  стройное
животное, как будто олень. Услышав вопрос Арины, я молча вынул денежку
из кармана и подал ей. Повертев мою находку, Ариша сообщила  мне,  что
это драхма из города Горгиппии, и на реверсе ее  действительно  олень,
а на  аверсе  -  богиня  Артемида.  У   каждого   полиса   было   свое
божество-покровитель... Моя возлюбленная спросила, со свойственной  ей
внезапной и острой чуткостью:
    - Оттуда?
    Мне  оставалось  лишь  кивнуть.  Арина  нередко   меня   удивляла:
вообще-то простоватая и даже наивная,  из  рабочей  семьи,  порою  она
бессознательно постигала  такие  сложные  вещи,  которые  и  столичным
утонченным девицам были бы недоступны...  Я  уже  говорил,  что  вырос
один,  среди  книг,  и  мать  всячески  поддерживала   мою   тепличную
беззащитность, мою хрупкую, ранимую замкнутость, которую  она  считала
непременной принадлежностью "воспитанного мальчика". Только мореходное
училище частично выбило из меня эти качества. Но матушка,  даже  когда
я стал  офицером,  старалась  хотя  бы  советами   хранить   меня   от
"огрубения". Особенно часто повторяла она следующую  проповедь:  "Если
будешь серьезно встречаться с какой-нибудь девушкой, думать  о  браке,
помни - никаких мезальянсов! Твоя избранница не должна  уступать  тебе
культурой. Вы  должны  быть  одной  породы.  У  тебя  за  спиной  пять
поколений интеллигентов, морских  офицеров,  юристов,  священников,  -
пусть у нее будет не меньше! Иначе - несчастье. Ты не  достучишься  до
дикой, примитивной души, закованной  в  предрассудки.  Или  эта  особа
станет твоей рабыней, что, поверь, быстро прискучивает...  Сейчас  ты,
может быть, меня не поймешь, но не  дай  Бог  тебе  самому  убедиться.
Страшная  ошибка  интеллигента  -  вера  в  "простоту",   в   какое-то
мистическое обновление через союз с "дочерью природы"...  Знаешь,  как
порою дворянин женился  на  крепостной  крестьянке?  Ах,  юность,  ах,
свежесть,  ах,  чистота!  А  дочь  природы  еще  на  свадьбе  начинала
обжираться  деликатесами,  затем  -  наряжаться  без  ума,  без  меры,
капризничать, помыкать слугами, путаться с  кучером  или  лакеем...  О
нет, мы не баре, они не крепостные... Наоборот, они - хозяева  страны,
а мы... Но тем больше пропасть, Костик, тем непреодолимей!".
    Я не принимал  всерьез  таких  поучений,  но  все  же  не  мог  не
задумываться... И жизнь как будто подтверждала слова матушки.  Сходясь
с девушкой из другого  общественного  класса,  я  нередко  чувствовал,
насколько сильно взаимное непонимание; иногда просто пугала  дикарская
неуправляемость партнерши... Но вот,  познакомившись  с  Ариной,  я  -
после опасений, длившихся около месяца - постепенно понял, что ни одна
женщина до сих пор не давала моей душе такого  уюта,  такого  ощущения
покоя и уверенности... Ариша, не прочитавшая сотой доли того,  что  я,
часто оказывалась и мудрее, и крепче меня, "интеллектуала", супермена,
повелевавшего торпедами и глубинными бомбами; она  становилась  доброй
советчицей, и утешительницей, и надежным плечом... Так у  нас  всегда,
со скифских временен здесь ни при чем интеллигентность.
    - Значит, оттуда?..
    Я кивнул. Арина взяла меня под руку, хотя вообще-то не любила  это
делать, и просунула пальцы в мою ладонь.  Мы  как  раз  спустились  по
лестнице с Большой Приморской на старый участок  набережной,  где  над
опорной стенкой из желтого ракушечника дремлют особняки с  "античными"
портиками; их трещиноватые фасады увиты плющом и лозой,  а  из  дворов
выхлестывают олеандры. Я очень люблю это место, и Ариша тоже. Но тоска
одолела, и я, ностальгически поглядывая  на  дореволюционную  красоту,
заговорил о том, каким беспощадным стал мир  и  как  легкомысленно  мы
рушим тысячелетние ценности.
    - Лучше не надо об этом, - перебила она. -  Все  равно  ничего  не
изменишь... Давай я расскажу тебе о моем сегодняшнем погружении!
    Колдунья моя Арина: заговорила,  зажурчала,  и  через  пару  минут
отлегло у меня от сердца.
    Дело в том, что она  не  просто  археолог,  -  археолог-подводник.
Окраина древнегреческого города за две с половиной тысячи лет ушла  на
дно, сделалась частью нашей огромной черноморской  Атлантиды.  До  сих
пор Арина ныряла с аквалангом, но  в  последнее  время  экспедиции,  а
значит - лично ей стали  частенько  предоставлять  батискаф  "Тритон".
"Тритон" - наша, военная машинка, он принадлежит морскому погранокругу
и недавно был вполне секретен; оказывается, и  адмиралов  порою  можно
укатать...
    Что ищет Ариша на богатых жизнью прибрежных отмелях? Прежде всего,
она выполняет плановую работу: определенный участок  дна  должен  быть
обследован,  описан,  сфотографирован  и  нанесен  на  археологическую
карту. Но кроме того...
    Настоящий археолог роется не только в земле, но и в  книгах,  и  в
живой памяти народной. Не  так  давно,  работая  в  библиотеке,  Арина
наскочила на статейку в каком-то "Журнале любителей старины",  частном
издании  начала  века.  Там  писалось,  со  слов  местных   приморских
сказителей, что в пору расцвета "нашего" полиса  жители  его  заказали
великому афинскому скульптору  статую  богини-покровительницы  города,
Афродиты Навархиды. Заказ был выполнен: из далеких Афин через два моря
привезла посланная триера чудесное изваяние,  красотою  превосходившее
все статуи мира. Но у самого входа в родную гавань завистливая  сестра
Афродиты - Афина ударила корабль своим неотвратимым копьем, разбила  и
триеру, и мраморное диво. По другой версии легенды, налетел  на  судна
ужасный огненный корабль,  посланный  Посейдоном  по  просьбе  грозной
племянницы. Так или иначе, обломки статуи пошли ко дну и по  сей  день
покоятся во владениях Колебателя Земли.
    По классическому примеру Шлимана, Арина предположила, что в сказке
живет зерно истины. А  предположив,  поверила  во  весь  размах  своей
сдержанно-страстной души. И теперь, осматривая дно, все время ожидала:
не покажется ли среди серого ила, не мелькнет ли  в  чащах  коричневой
зостеры совершенная кисть руки? А может быть, и пленительно-юное  лицо
глянет сквозь двадцатичетырехвековой сон?..
    Аппарат  "Тритон"  бело-красен,  толстобок  и   обтекаем,   словно
гигантский тунец. У  него  два  корпуса  -  в  наружном  легком  скрыт
бронированный шар для  экипажа,  -  мощная  аккумуляторная  начинка  и
прозрачное, но отменно прочное носовое  забрало.  "Тритон"  нашпигован
приборами, есть в нем и чувствительный  сонар  [*],  и  телекамера,  а
главное - два  манипулятора,  две  стальных  руки,  управляемых  через
компьютер, для взятия донных проб и предметов. Он может погружаться на
большую глубину и лавировать у самого дна, пусть даже среди скал.
-------
* Сонар - локатор, действующий в воде на принципе  приема  отраженного
звука.
-------
    Арина очень  любит  момент  спуска  под  воду,  когда  разжимаются
захваты подъемного крана и батискаф падает в зыбкую, зеленовато-желтую
полутьму.  Уходит  прочь  китовая  туша  судна-матки,  плавучей   базы
археологов. Высоко над головой подергивается, морщится блестящая  кожа
моря, и вместе с ней гримасничает солнечный диск.
    В  который  раз,  спрятав  дыхание,  Арина  следит,   как   вокруг
опускающегося "Тритона" трепещут и меняются краски моря. Красные  лучи
проникают неглубоко.  Скоро  самые  пестрые,  радужные  рыбы  начинают
казаться черными и серыми. Вода из салатовой становится густо-зеленой,
потом зелено-синей, черно-синей... В световом коридоре от  прожектора,
в круге, бегущем по бессолнечному хаосу,  снова  проблескивают  чистые
цвета. Даже бурые космы цистозиры, затопившие  весь  видимый  простор,
необычайно живописны. В чаще блестят, как  новенькие  монеты,  мириады
рыбок - и вдруг взмывают дождем  серебра,  падающим  навстречу.  Глыбы
сплошь обросли  чешуей  раковин.  Здоровенная  рыбина  улепетывает  по
тропинке среди волнующейся морской травы. Самая настоящая  тропа.  Кто
ее проложил?..
    Дальше, дальше! Сонар начинает подавать высокие мелодичные  гудки,
они звучат тревожно. Аппарат буквально ползет. Справа  и  слева  вдруг
сгущаются в полутьме громоздкие темные силуэты. Они непохожи на скалы,
на обкатанные морем ноздреватые  валуны.  Вот  в  длинной  зазубренной
стене открывается дверной проем, сквозь него текут на свет рыбьи стаи.
Вот - ступени широкой лестницы, разбитая колонна. Круглый выступ: слои
кирпича и булыжника...
    Арина просит водителя остановиться  и  зависнуть  над  развалинами
обширной усадьбы. Проверив  вентили  баллонов  и  натянув  маску,  она
садится на корточки в тесном выходном  шлюзе  и  ждет,  покуда  камера
наполнится водой.  Еще  секунда,  другая  -  и  Афиша  гибкой  водяной
ящерицей устремляется прочь от батискафа. К ее поясу пристегнута сетка
для находок. Водитель присвечивает  прожектором.  Обследовав  заросшие
плиты двора, Арина зажигает свой фонарик и,  помахав  рукой,  исчезает
внутри дома...
    Боги  святые,  какой  прекрасный  дом   оказался   у   Мольпагора!
Приходилось мне бывать и в жилище первого нашего богача  Парфенокла  -
но там  просто  бьющая  по  глазам,   наглая   роскошь,   позолота   и
драгоценности напоказ. Так, говорят,  живут  персидские  сатрапы...  А
здесь повсюду царствовала мера.  Дом  этот  предназначался  для  утехи
глаз, для радости душевной и телесной.
    Домашний раб встретил  меня  у  ордерных  ворот,  точно  снятых  с
небольшого изысканного храма, но вделанных в стену из грубых,  могучих
плит. Хорошо было защищено богатство Мольпагора,  только  резной  фриз
попортили Гнуровы  молодчики,  наверное,  в  бессилии  швырявшие  туда
копья. На калитке красовалась надпись: "Тут живет счастье".
    Раб провел меня через комнаты, казавшиеся пустыми, -  так  мало  в
них я увидел  мебели.  Искусные  художники  сделали  жилье  богатым  и
праздничным без лишних расходов, написав на  стенах  каменные  квадры,
цоколь из пестрого мрамора.  Как  бы  прячась  в  нарисованных  нишах,
стояли узорчатые лари для одежды, трехногие столы  на  львиных  лапах,
стулья с завернутыми назад утиными головками.
    Хозяин  ожидал  нас  в  перистиле,   обнесенном   тонкой   двойной
колоннадой. Виноград и плющ вольно вились по колоннам, бородами свисая
с карниза. Двор был вымощен галькой, окрашенной в разные краски, среди
нее цвели на островках чернозема магнолиевые деревья, а посередине бил
рукотворный ключ, и рябь  в  квадратном  бассейне  колебала  отражение
бронзового Персея с головой Медузы. Для тех, кто хотел здесь отдохнуть
или предаться размышлениям, поставлены были в тени дубовые скамьи.
    - Хайре, - сказал я, церемонно поднимая руку, но Мольпагор подошел
и обнял меня, точно близкого знакомого. Позднее я  узнал,  что  Мирина
правила в доме, словно царица, после смерти матери, и для  отца  любая
ее прихоть была священна. Я друг  дочери  -  стало  быть,  желаннейший
гость для отца.
    Скоро из-за колонн совсем по-девчоночьи  выбежала  она...  Светлая
Афродита, за что Ты послала мне такую отраду?  Не  иначе  как  заранее
ободряя меня перед плаванием, предпринятым в  Твою  честь.  Чтобы  все
время знал я и помнил -  дома  ожидает  меня  Твое  живое,  прелестное
воплощение... Одета вроде бы по-домашнему, но вся - сплошной  соблазн.
Легкий хитон с оборками расшит по белому букетиками полевых  цветов  и
мотыльками, волосы вьются в беспорядке, словно бы наспех  подхваченные
заколками над высоким гладким лбом. ("У меня мужской лоб", - притворно
дуется Мирина,  и  я  каждый  раз  должен  расхваливать  ее  красоту.)
Подавляя в себе отчаянное желание тут же,  при  отце,  схватить  ее  в
объятия, шутливо здороваюсь.
    Мирина самолично следит за приготовлением блюд на кухне - ее никто
не заставляет,  она  сама  любит  возиться  с   хитроумной   стряпней,
потчевать отца и гостей, которые в этом доме не переводятся. (Еще  бы,
одна из самых богатых невест города!)  Она  объявляет,  в  расчете  на
буйный восторг, что ждет нас  сегодня  к  обеду:  паштет  из  телячьей
печени  с  трюфелями  и  миндалем,  цыплята,  фаршированные  желтками,
баранина, жаренная на костре по-варварски, а  на  сладкое  -  ягоды  и
орехи в вине. Впрочем, с винами  у  Мольпагора  никогда  заминок  нет,
погреба его едва ли не более известны в полисе, чем дочь.
    Ополоснув руки в лутерии, мы  возлегли  за  обед.  Рабы  выдвинули
из-под наших лож низенькие трапедзы и  принялись  расставлять  на  них
блюда. Меня снова поразило, насколько  свободна  была  Мирина  в  доме
своего отца: в иных семьях даже старший сын не посмел бы столь  вольно
пировать и беседовать с гостями. Конечно, женщины  понтийских  колоний
вообще живут вольготнее, чем  эллинки  в  метрополии;  таково  влияние
варваров, где девицы участвуют в войне, а матери семейств могут  порою
заседать  со  старейшинами.  Но  положение   Мирины   -   даже   здесь
особенное...  Однако,  поразмыслив,  решил  я,  что  беды  нет.  Ласка
человеку на пользу. Не зная запретов, какая веселая,  чуткая,  славная
выросла девушка!
    Близилась  годовщина  ужасной  гибели  Эвпатры,  мы  плеснули   из
канфаров немного вина подземным  богам.  Мирина  всплакнула,  а  затем
рассказала мне страшную новость, которой я не знал, вечно околачиваясь
то в море с караванами, то на верфи. Оказывается,  два  дня  назад  не
стало ее лучшей подруги Зеты, дочери Главкия. Зету еще в  начале  года
выдали за варварского князька Арпо, родича Орика. С нашей стороны  это
был ход для выгоды полиса. Главкий - старший из номофилаков и  человек
очень влиятельный; князек же обожал греческие обычаи и всегда ходил  к
нам поучаствовать в играх. Был он ловкий, сильный, часто брал  награды
на состязаниях. Зета принялась учить Арпо  правилам  нашей  жизни,  он
перестал бывать на буйных кровопролитных пирах и даже выбросил из дому
дикарских божков. Родственники не  простили  князю  такой  "измены"  и
однажды убили  его,  разгласив  про  несчастный  случай  на  охоте.  В
отместку за любовь ко всему греческому,  племенные  старейшины  решили
похоронить Арпо строго по древнему обряду.
    В условленный день, после долгих оплакиваний, князя  одели,  точно
на свадьбу: шапка с  золотыми  обручами,  платье,  расшитое  фигурными
бляхами, браслеты, гривны - тяжелое красное золото,  -  и  положили  в
здоровенную яму. Туда же бросили оружие, лощенную варварскую посуду...
и, будто в насмешку, вазу со сценами из жизни  Ахилла,  которую  князь
выиграл у нас на стадионе! А потом приволокли Зету. Говорят, она  тоже
была одета, как невеста, но  совсем  не  по-эллински,  и  вся  осыпана
самоцветами... Она так кричала, бедняжка, увидев в яме роскошное  ложе
- место  своего  вечного  покоя!  Вот  уж  кого,  наверное,  с  особым
удовольствием обрекла на смерть князья родня... И полис ничего не смог
тут поделать. Зета  была,  по  сути,  продана  чужеземцам.  Молодая  и
гибкая, она долго билась, срывала с лица платок; тогда  ей  перерезали
горло. Слугам, конюхам, поварам,  охранникам  Арпо  дали  выпить  яду.
Музыканты, осушив чаши с отравой, продолжали играть, покуда не  падали
корчась; самым крепким оказался флейтист. О, я представляю  себе  этот
задыхающийся голосок флейты над грудою мертвых и умирающих!  Туда  же,
в ямину, свалили убитых коней и собак.
    Затем новый князь бросал первую шапку земли,  и  войско  принялось
насыпать курган.
    Под свежим холмом  в  десять  локтей  лежит  бедная  Зета,  жертва
хитроумных расчетов наших властителей...
    Боги всесильные! Я вдруг вообразил, как из  торговых  соображений,
в обмен на какой-нибудь кусок рыбного побережья,  наши  "отцы  города"
выдают за варвара Мирину, и ясноокая моя нимфа покорно идет на ложе  к
волосатому, пропахшему конским потом,  вечно  хмельному  князьку...  а
когда тому проламывают голову в пьяной драке, тоже бьется над  ямой  в
руках убийц!
    Нет уж, этому не бывать! Мирина  явно  отличает  меня  от  прочих.
Возможно, ее влечет  мой  образ  -  одинокого,  далеко  не  юного,  но
решительного  и  независимого  мужчины,  начальника  моряков,  жестоко
обделенного любовью, - она мечтательна и  жалостлива;  но  полудетская
мягкость может  заставить  ее  уступить  обстоятельствам...  Я  должен
действовать немедленно, рисковать будущим нельзя! Отец посердится,  но
отступать ему будет некуда.
    Итак, во время нашего грустного застолья  принял  я  окончательное
решение - добиться Мирины, и не  откладывая.  Чтобы  немного  рассеять
печаль, я рассказал  две-три  соленых  милетских  истории  про  глупых
мужей,  распутных  жен  и  проворных  любовников,  причем  не  смягчал
выражений. Мольпагор хохотал как безумный, Мирина  же,  хотя  и  нежно
розовела, но слушала  с  любопытством  и  удовольствием.  Я  счел  это
хорошим знаком.
    После обеда  хозяин,  отличавшийся  слабым  здоровьем,  отправился
подремать, поручив меня заботам дочери. На мгновение кольнула совесть,
но я положил себе не отступать... Мы гуляли в перистиле. Проходя  мимо
домашнего  алтаря,  где   были   расставлены   статуэтки   божеств   и
чернолаковые  чаши  для  возлияний,  я  как  бы   невзначай   коснулся
изображения Афродиты. Помоги!..
    Мне удалось навести разговор на искусство  наших  златокузнецов  -
это было нетрудно, поскольку Мирину  влечет  все  изящное.  Она  разом
загорелась желанием показать мне последние  подарки  отца  и,  уже  не
колеблясь, отвела в свою комнату, святая святых девичьей жизни. Здесь,
как и  в  покоях  несчастной  моей  Эвпатры,   открылся   мне   тихий,
очаровательный  мир  эллинки.  На  высоких  ларцах  были   расставлены
светильники, сейчас не горевшие. Вот большое бронзовое зеркало,  перед
которым  Мирина   с   помощью   рабынь   прихорашивается   по   утрам;
шкатулочки-пиксиды для белил  и  румян,  низкие  леканы  с  Душистыми,
маслами и притираниями, дорогие лекифы  молочного  или  синего  литого
стекла, бесчисленные пинцетики, ножнички,  костяные  гребни...  Открыв
перстнем-ключом  ларчик   резной   слоновой   кости,   хозяйка   стала
раскладывать передо мною свои сокровища,  и  вправду  немало  стоившие
Мольпагору: кольцо из Афин, с летящей цаплей, вырезанной  по  голубому
халцедону; серьги - дивно отделанные золотые диски со  львиной  мордой
и подвешенными на цепочках крошечными  амфорами;  бусы  из  египетских
фаянсовых скарабеев, стеклянные, янтарные; браслеты с  головами  змей,
глядящими в глаза друг другу:  стефану  -  венец  из  тонких  кленовых
листочков...
    Я слушал ее лепет, внушая себе: сейчас - или никогда! Холодный пот
выступил у меня по всему  телу,  голова  кружилась.  Если  теперь  все
испорчу, не видать мне Мирины до конца дней... хуже того - а  ну,  как
закричит, созовет рабов?! Мольпагор имеет полное право  убить  меня  в
собственном доме за оскорбление чести дочери, и суд оправдает его.
    Желая показать мне,  как  очередная,  с  нечеловеческой  тонкостью
выкованная серьга сочетается с ее маленьким ушком,  Мирина  приблизила
лицо к самым моим глазам. Опьяненный ее близостью, запахом благовоний,
я неожиданно для себя поцеловала любимую в висок, а затем припал к  ее
губам. Она как-то удивленно, по-птичьи, пискнула, но  не  отстранилась
- наверное, ждала... Возбужденный начальным успехом,  я  поцеловал  ее
уже по-настоящему, и Мирина неумело, но  страстно  ответила.  Тогда  я
схватил ее на руки и понес к ложу, застеленному  сине-красным  ковром.
Мирина билась,  отталкивала  меня,  даже  царапала,  но  не  пробовала
кричать, а только повторяла мое имя: "Котис... Котис..." Когда я  стал
отстегивать фибулы, она лишь кротко вздохнула и отвернулась.
    Богиня видит, я постарался быть как можно более деликатным, но без
крови дело все-таки не обошлось,  и  Мирина  сказала  с  деловитостью,
неприятно поразившей в такой миг, пробуя пальцем алые пятна на хитоне:
    - Надо было отбросить его подальше.
    Я подумал невольно - не было ли это все подстроено? Не нужен ли  я
зачем-нибудь в зятья Мольпагору?.. Но милая так  славно  меня  обняла,
уткнулась носиком в ямку под шеей и прошептала:
    - Долго же ты раскачивался, все-таки...
    - А ты что, привыкла к другому?
    Она отпустила меня, перевернулась на живот и  шаловливо  заболтала
ногами.
    -  Не  знаю,  кем  ты  меня  считаешь,  -  легкомысленной  особой,
наверное... Я совсем не то имела в виду, что ты  подумал.  Просто  все
очень торопятся к развязке, хотят всего в первый же день. А я  так  не
хочу, и потому редко с кем у меня выходили нормальные встречи.
    - Знаешь, у женщин бывает психология двоякого рода,  -  сказал  я,
доставая с пола сигареты. - У одних девичья, у других женская. Зависит
от воспитания, от темперамента... Дамы с девичьей психологией считают,
что отношения с мужчиной венчаются постелью; они сами себя  превращают
в вещь, в ценный приз, которого надо добиваться. Женщины второго  рода
уверены, что отношения надо начинать  с  близости,  а  тело  -  только
инструмент...  Ей-богу,  это  мудрее:  вопросы  секса  не  приобретают
болезненного характера, не заслоняют все остальное!
    - Ты рассуждаешь типично по-мужски, -  заявила  Арина,  отбирая  у
меня сигарету и прикуривая от нее. - Что же я, должна  со  всеми,  кто
мне хоть немножко понравится, в первый  же  день  ложится  в  постель?
Проверила - не подходит - следующий!..
    - Мысль интересная, - сказал я. - Чур, я в очереди.
    - Если будет очередь, так не будет тебя! - пожалуй, серьезнее, чем
следовало  бы,  сказала  она,  и  мы  разлили   по   бокалам   остатки
шампанского.
    Та,  первая  наша  тесная  встреча  произошла  на  квартире  моего
приятеля-художника; сам я живу в  гостинке  еще  с  одним  офицером  и
водить к себе практически не могу... Отдохнув и вместе  выкупавшись  в
ванне (Арина видела такую сцену во французском фильме  и  захотела  ее
воспроизвести), мы сошлись на том, что сидеть  в  комнате  и  смотреть
телевизор - скучно. Милая моя вспомнила, что видела афиши  возле  Дома
моряков - грандиозное видео-диско-шоу, аукцион, буфет и всякое такое.
    - Так там же, небось, одни малолетки, -  сказал  я  неуверенно.  -
Митинг в обезьяннике и мордобой на выходе.
    - А мы, что ли, очень старые? Я и всего-то дважды замужем  была...
В крайнем случае, кто-нибудь ко мне пристанет, и ты набьешь ему  лицо.
Сам, без торпед и ракетной установки. Слабо?
    Ей не  пришлось  долго  меня  уговаривать,  и  мы  отправились  на
видео-диско-шоу.
    Дом моряка,  нормальный  дворец  культуры,  со  всеми  положенными
многопудовыми рельефами на стенах, изображающими  повседневный  подвиг
одинаковых, как яйца, матросов, с мозаичными, дорогого дерева,  вдрызг
исцарапанными   полами,    бархатными    креслами-пылеуловителями    и
единственным крошечным буфетом, - Дом моряка был переполнен до  краев,
и полнота эта казалась  зловещей,  точно  шабаш.  Стада  подростков  и
"надцатилетних", в основном знакомых между собой,  праздно  бродили  с
этажа на этаж: никто явно не курил,  но  синие  волокна  дыма  плавали
повсюду, никто не пил, однако то и дело толпу раздвигала  какая-нибудь
нетвердо шагающая юная  личность  с  бессмысленным  взором  и  запахом
перегара. Я заметил, что мало-мальски привлекательные девочки являлись
только в окружении "своих" парней, причем вели себя  подчас  наглее  и
матерились громче, чем их спутники. Лишь дурнушки и перестарки скромно
ходили "шерочка с машерочкой" в своих переливчатых импортных  платьях,
в узорных колготках и рейтузах, несмотря на жару, и ждали,  кто  бы  к
ним приклеился.
    Выстояв изрядную очередь,  напились  мы  скверного  кофе,  который
краснолицая буфетчица буквально швырнула нам, расплескав,  -  а  затем
поднялись на второй этаж, где имела состояться концертная программа.
    Зал опять-таки был как зал: громаден, ибо всегда  нам,  при  нашей
нищенской и саморазорительной  "экономии",  казалось  проще  выстроить
один клуб на тысячу мест,  вечно  пустующий,  чем  двадцать  уютных  и
разноликих клубов по пятьдесят мест в каждом, - зал с мелкой  и  плохо
освещенной сценой при  помпезном  занавесе,  с  хрипатыми  динамиками,
поминутно вырубавшимися микрофонами,  в  которые  исполнители  щелкали
пальцами и томно  шептали  "раз,  два...";  с  неуклюжей  пародией  на
светомузыку и громкой возней за кулисами, где постоянно что-то падало.
Подростки шлялись взад-вперед по рядам, наступая нам на ноги, а  после
выключения света закурили все разом.
    Увы, концерт оказался  достойным  зала.  Конферансье,  похожий  на
разбитного мелкого  кооператора,  громогласно  представился:  "Лауреат
всесоюзных  конкурсов  Виталий  Козий...  Не   слышу   аплодисментов!"
Аплодисменты он выжимал из зала внаглую, не  применяя  даже  бородатых
эстрадных шуток, а просто канюча: "Ну, как вам понравилась эта  песня?
Не слышу! А ну-ка, похлопали дружнее! А почему эта половина  зала  так
плохо аплодирует? А ну, посоревнуемся!.." Гвоздем программы, очевидно,
считался  ансамбль  затрапезно  одетых  и  не   слишком   мастеровитых
молодцев,  кои   горланили,   рвя   струны,   песни   из   популярного
телерепертуара, почему-то в основном посвященные флоре: "белые  розы",
"розовые розы", "лилии" и т.п. Пели много и оглушительно,  заслоняемые
скачущими перед сценой, впавшими в раж зрителями, когда же вразвалочку
уходили отдохнуть, помост ненадолго  занимали  скверно  подготовленные
мимы - сотая бледная перепечатка Марселя Марсо.  Никому  не  известный
графоман, представленный, как "писатель-сатирик",  читал  монолог,  не
менее злобный, чем у нынешних корифеев, но куда более  косноязычный  и
пошлый.  Прыгали  недокормленные  девочки  в  сапогах  и  купальниках,
знаменуя эротическое  раскрепощение.  "Вторая  слева  хорошенькая",  -
сказала Арина, сочувствующая всему жалкому и  убогому.  Я  хотел  было
уйти после халтурного шаржа  на  брейкданс  -  кривлявшийся  в  нем  с
молоденькой партнершей мужик, бывший хирург,  бабник  самого  грязного
толка,  был  мне  слегка  знаком.  Но  конферансье,  наконец,  объявил
аукцион, и Арина решила потерпеть.
    Надо отдать справедливость ее вкусу: как  только  выяснилось,  что
предметом продажи являются полосатые "семейные" трусы и  что  надевший
их напоказ жирный музыкант собирается при всех оголиться, дабы вручить
трусы аукционисту, - Ариша рывком встала и, натянутая, словно  тетива,
пошла вдоль ряда, отдавливая ноги малолеткам и не слушая их ругани.  С
большим облегчением я тронулся следом.
    Выяснилось, далеко не все пришедшие наслаждались концертом. В фойе
первого  этажа  работали  два  "видика":  один   показывал   очередную
тошнотворную историю о разложившихся мертвецах, бегающих за визгливыми
блондинками,  другой  крутил   столь   же   тривиальную   "клубничку",
посвященную  квартирным  похождениям   молодого   смазливого   не   то
электрика, не то сантехника.
    Публика тыкала и отпускала сальные реплики. В одном углу,  конечно
же, назревал конфликт: кто-то кого-то  "обидел",  и  вот  уже  девочки
держали за руки пятнадцатилетнего двухметрового бугая с кровью на щеке
и безумными глазами, хрипевшего: "Всех порежу, козлы!.."
    Мы вышли на воздух, и сразу стало легче. Огни фар  весело  мчались
вокруг темной площади, влажной после недавнего дождя; из-под  склонов,
покрытых садами, через ступени крыш доносилось  свежее  дыхание  моря.
Этажи  огромной  гостиницы  напротив  сверкали  окнами,  на   балконах
слышались говор и женский смех.
    -  Зайдем  в  бар?  -  предложила  Арина,  безошибочно  ловя   мое
состояние.  Мне  действительно  нестерпимо  хотелось  выпить,   и   мы
повернули к гостинице.
    Для  швейцара,  бывшего  моряка,  моя  офицерская  форма   служила
пропуском;  растолкав  все  тех  же  малолеток,  тщетно  рвавшихся   к
спиртному,  он  взял  под  козырек,  и  мы  с  Ариной  прошли  в  храм
наслаждения.
    Рысьими глазами окинув бар, милая  моя  сразу  обрела  за  угловым
столиком своего приятеля, физика-теоретика Бориса Алцыбеева.  Арина  о
нем не раз вспоминала, и с такими похвалами его талантам, что  я  чуть
ли не ревновал. Право,  когда  мужчина  влюблен,  ему  хочется,  чтобы
возлюбленная замечала только его достоинства, - эгоистично, глупо,  но
факт. Борис тоже был не местный и  также  работал  в  экспедиции,  но,
разумеется, не  археологической.  Вместе  с  коллегами  -  москвичами,
ленинградцами -  он  исследовал  некую  физическую  аномалию,  недавно
возникшую у наших берегов. Подробностей я не знал, но похоже было, что
само  пространство  повело  себя  необычным  образом,  и  элементарные
частицы вместо того, чтобы проделывать свои от Бога предписанные пути,
обрывали бег и проваливались в никуда, а затем ниоткуда выныривали...
    Борис тоже издали заметил Арину - она у меня  эффектная,  хорошего
роста, с выгоревшей добела  непокорной  гривой  при  медном  загаре...
Физик привстал, махая рукой - был он уже изрядно  хмелен.  Коренастый,
с изрядной седеющей бородой и сухим скуластым лицом,  Алпыбеев  совсем
напоминал бы своих воинственных татарских предков, если бы не  смешные
круглые очки.
    Нас познакомили. С Борисом сидел его товарищ  Филипп,  лысеющий  и
худосочный, кажется, инженер, ответственный за приборы,  -  почти  что
без речей, ворочать языком ему уже было  трудно.  Алцыбеев,  не  тратя
времени, выдернул чуть ли не из-под кого-то стулья для меня с  Ариной,
затем распихал очередь у стойки и "в добавление  к  заказу"  взял  еще
бутылку коньяка. Мне понравилась его ордынская решительность, а  после
вторых ста граммов стал симпатичен даже упившийся до святости Филипп.
    - Что делается с  нашим  пространством.  Бор?  -  спросила  Ариша,
закурив и подперев щеку кулачком. Расширенными  неподвижными  зрачками
глядела она на ритмично  мерцавшую  электросвечу  -  такие  стояли  на
каждом столике, имитируя старинный  уют.  -  Может  быть,  это  конец?
Совсем конец?
    - Конец, - неожиданно четко сказал  Филипп.  Борис  отмахнулся  от
него и ответил:
    -  Черт  его  знает,   ребята...   Вроде   бы,   с   антропогенной
деятельностью это не связано. Не может быть связано. Мы еще  не  такие
сильные...
    - Борис, ты не прав! - сказал  Филипп,  лукаво  улыбаясь  и  грозя
пальцем, но, получив от друга предложение  заткнуться,  сразу  сник  и
принялся развозить по столу коньячную лужу.
    - Мы-то, наверное, и не такие, но... Может быть, зло,  которое  мы
творим, вызывает  ответ?  И  начинает  сбываться  кара?  -  настойчиво
спрашивала. Арина.
    - Ну что за разговор, девочка... Ответ, кара - чьи?!
    - Не знаю. Бога, Вселенной... Сколько катастроф за последние годы!
Землетрясения, эпидемии, междоусобицы... все сошло  с  ума  -  атомные
реакторы, самолеты, подводные  лодки!  Нет,  серьезно,  ты  не  видишь
связи?
    -  Честно  говоря,  не  вижу.  -  Борис  помотал  головой.   -   Я
материалист, милая, и если бы даже допускал существование Бога, то был
бы уверен, что Он действует через законы природы, но никак  не  иначе.
Доказательств другого - нет...
    - Кроме того, - сказал я, - сейчас вовсе не  время  самых  больших
преступлений. Если уж Бог не наказал нас, когда мы  строили  Освенцимы
и Карлаги, если Он терпел  Николая  Ежова  или  Генриха  Гиммлера,  то
теперь Ему, можно сказать, жаловаться особенно не на что.
    - Ой ли? - сказала Арина; и я вдруг  вспомнил  глаза  подростка  с
окровавленной щекой и страшные его крики, и  с  яркостью  воображения,
подогретого спиртным, ощутил, что время массового одичания должно быть
оскорбительнее для Творца, чем эпохи открытого зверства.
    - Я удивляюсь привычке людей  считать,  что  каким-то  космическим
силам есть до нас дело! - развел  руками  Алцыбеев.  -  По-моему,  это
просто мания величия.  Когда  летишь  над  землей,  видишь,  насколько
незначительное место на ней занимает человек: океаны,  горы,  пустыни,
льды, джунгли, кажется, просто терпят его.. пока что терпят!
    - Вот и я говорю  -  пока  что!..  -  многозначительно  отозвалась
Арина.
                    Спят дома, железом прикрытые,
                    Камень и бетон - напоказ,
                    Только не спасут перекрытия,
                    Если будет отдан Приказ.
                    Только будут площади вырваны
                    Мегатонным ростом дубов,
                    Только клумбы, радость невинная,
                    Свалят строй фонарных столбов.
                    Ах, неблагодарные дочери!
                    Старый Лир отомстит стократ.
                    Продырявят грибные очереди
                    Благолепие автострад...
    - Это что? -  с  веселым  недоумением  поднял  брови  Алцыбеев.  -
Неплохо!
    - Юношеские, - мрачно сказала Арина. - Из меня ранней.
    - Ну, ты сегодня  в  миноре,  мать!  -  хохотнул  Борис,  разливая
остатки коньяка. - А хочешь, я тебя удивлю? Здешние эффекты наводят на
мысль об одном странном феномене. Ну, я не буду углубляться  в  дебри,
но... если говорить очень упрощенно, то это  может  выглядеть  так.  -
Уснувший Филипп упал головой  на  плечо  Бориса,  тот  резко  отпихнул
друга, но Филипп не проснулся, а лишь свесился  в  другую  сторону.  -
Каждый из нас одновременно живет в двух мирах, двумя жизнями. То есть,
возможно, и больше чем в двух, но  мы  пока  что  подозреваем  наличие
парности...  Вернее,  мы  живем  не   одновременно,   а   попеременно.
Миллиардную долю секунды здесь, потом миллиардную долю - там...
    - Где - там? - перебил я. - На другой планете?
    - Не знаю, это никому не известно. На другой планете, или в другой
Вселенной, или в другом времени - то  здесь,  то  там,  то  здесь,  то
там...
    Опасно наклонившись, Филипп с грохотом  упал  на  пол.  Мы  втроем
бросились его поднимать, усаживать;  он  лишь  осовело  моргал  рыжими
ресницами и повторял: "Старики... старики... все в порядке, сейчас все
будет о'кей... старики..."
    - Дал бы я тебе о'кей, мудак пьяный! - с чувством сказал Алцыбеев,
встряхивая коллегу. - Надо его на воздух вытащить скорее. А ну, Костя,
бери его с бочкю...
    - Может ему крепкого кофе? - предложил  я.  Не  хотелось  покидать
насиженный угол, а тем более, тащить пьяного по  городским  улицам:  я
все-таки был в форме.
    - Бор, попробуем кофе! - сказала Арина  тем  самым  тоном,  против
которого и я никогда не  мог  устоять,  и  ладошку  положила  на  руку
физика. - Я попрошу бармена сварить покрепче, а?..
    В конце концов, Филипп успокоился, прочно приложась щекой к столу;
мы решили его пока не тревожить, а потом впихнуть в такси.
    - Ты очень интересные говоришь вещи, - сказала Арина, и  я  увидел
(опять же не без ревности), что она действительно увлечена. -  Хорошо,
у каждого из нас две жизни: почему же  мы  ничего  не  помним  о  той,
второй? Или... может быть, сны?
    - Нет, - мотнул бородой Алцыбеев. - Не можем мы ее  помнить.  Ведь
каждый  раз  при  переходе  полностью  изменяется  наша   материальная
структура - носительница информации. Частицы  располагаются  в  другом
порядке, а потом возвращаются в прежний. Поэтому здесь мы помним  цепь
предыдущих моментов пребывания в этом  мире;  и  там,  видимо,  то  же
самое...  Точки  сливаются  в  сплошные  линии.  Две   жизни   -   две
параллельные линии памяти, которые нигде не пересекаются...
    - А почему ты решил, что именно _мы_ перемещаемся в какой-то  иной
мир? - спросил я.  -  Может  быть,  это  просто  элементарные  частицы
путешествуют туда-сюда? Сами по себе частицы  -  наших  тел,  воздуха,
воды, камня...
    - Нет. Способностью к переходу, по нашим данным,  обладают  именно
агрегаты частиц. Системы высокой степени  организации.  Одним  словом,
живые. В крайнем случае, механические...
    - Жаль, - сказал я. - Очень  жаль,  что  каждому  из  нас  суждено
пройти оба своих жизненных пути, так и не узнав,  как  живет  двойник.
Скажем, здесь ты раб в эргастерии, а в другой жизни - царь, обладающий
богатствами Креза. И никогда  даже  пальцем  не  прикоснешься  к  этим
богатствам...
    Амфистрат засмеялся, лица его почти не было видно  в  густой  тени
широкополого петаса.  Сидя  на  раскаленной  солнцем  ступеньке  дома,
философ неторопливо жевал лепешку. Отпил  яблочного  вина  из  кожаной
баклаги, блаженно причмокнул...
    - Ты не веришь мне, Котис, - что ж, это твое  право,  у  меня  нет
доказательств, которые можно пощупать. Но я все же думаю,  что  каждый
из нас, словно маятник, качается между двумя бытия-ми, появляясь то  в
одном, то в другом...
    - Что нам с того, Амфистрат, если путь  к  познанию  иного  бытия,
по-твоему, отрезан? Сидеть и забавляться домыслами?..
    Он смахнул крошки со своих черных мосластых колен,  опустил  подол
хитона.
    - Утешься, Котис. Мне  кажется,  по  воле  богов  порою  мы  можем
увидеться со своим вторым "я". Граница  между  двумя  мирами,  бывает,
закрывается не сразу... Но так редко, возможно, раз в тысячу лет!
    - Утешил! - фыркнул я.
    - И слава Зевсу, что редко! - буркнул Амфистрат,  поднялся  и,  не
прощаясь, ушел.
    Мне доводилось встречаться с этим  странным  человеком,  уроженцем
нашего  полиса,  и  на  родных  улицах,  и  в  других  городах  Эллады
Припонтийской, и даже в Афинах, где он, говорят, спорил с  философами,
известными на весь свет. Не было у Амфистрата. ни дома, ни  стада,  ни
виноградника в городской хоре; не занимался он никаким ремеслом, разве
что иногда брался учить юношей логике и  ораторскому  мастерству.  Вот
так, зимой и летом в заношенном  хитоне  и  видавшем  виды  петасе,  с
мешком  и  посохом,  ходил  по  дорогам:  где  подаяния  просил,   где
подрабатывал, сочиняя речи и стихотворные поздравления, а где,  может,
и уносил кое-чего из садов, с огородов... Ходил, беседовал с людьми  и
думал, и не было для него, сына раба-отпущенника,  жизни  иной,  и  не
было большего наслаждения. Одного я боялся  -  что  однажды  прикончат
варвары этого пятидесятилетнего ребенка, сделают  какие-нибудь  аорсы,
гениохи или синды из его черепа, хранившего высокий  разум,  чашу  для
своих скотских  пиров,  и  ничего  потомкам  не  останется,  поскольку
записей Амфистрат не ведет.
    Меня немного встревожили  тогда  слова  бродячего  мыслителя:  что
значит - "и слава Зевсу, что редко?" Нечто темное,  зловещее  чудилось
иногда  в  рассуждениях  Амфистрата,  недоступное  простым  людям,   а
пожалуй, и ненужное.. Я отогнал от себя мрачные мысли и  отправился  к
морю, где должна была ждать меня Мирина с подругами.
    Не устаю любить наш город! Может быть оттого, что редко его  вижу?
Да нет, вряд ли. Он как продолжение моего дома; а  собственно,  почему
продолжение? Это и есть мой дом. Вот иду я  верхним  городом,  главной
нашей улицей, носящей имя основателя полиса, славного  Автолика,  сына
Евмолпа, ойкиста двенадцати кораблей. Шириною улица в  восемь  локтей,
вымощена плитами известняка, и даже в самые  знойные  дни  на  ней  не
жарко, ибо под плитами проходит канал  водостока.  Справа  и  слева  -
сплошные стены,  где  чередуются  охристый  кирпич,  розовый  мергель,
желтоватый известняк; а дом Филократа, начальника  агораномов,  сделан
из гранитных камней, красноватых, с горящими на солнце синими искрами,
- то был балласт корабля, пришедшего из Коринфа. Кто побогаче и  любит
прихвастнуть перед соседями, прямо  в  кирпичную  или  каменную  стену
встраивает белый портик с колоннами: но мрамора в  городе  мало,  весь
привозной, и стоит очень дорого.
    Слева открывается агора, вся обставленная  стелами,  где  высечены
разные декреты. Помню, как давным-давно перед самой высокой из стел я,
среди прочих мальчиков, только что посвященных в эфебы,  давал  клятву
гражданина. Текст клятвы был  вырезан  на  камне,  и  наш  учитель  из
гимнасия незаметно дирижировал, чтобы мы  хором  произносили  звонкие,
полные гордости слова... Клятву я помню до сих пор.
    Между агорой  и  воротами  теменоса  -  рынок,  обожаемый  мною  в
детстве, милый рынок,  куда  я  сотни  раз  ходил  с  матерью,  упрямо
выторговывавшей  каждый  обол,  и  с  рабынями,  назначенными  таскать
покупки. Чего там только нет! Виноград  из  нашей  хоры,  зеленый  под
седым налетом, янтарный на просвет или почти  черный;  дыни  свежие  и
сушеные, полные сладкой кровью вишни,  мед  пчелиный  в  горшках  и  в
сотах, сыры коровьи и овечьи, топленое молоко  под  глянцевой  коркой,
ноздреватый хлеб... А плоды из иных стран света, которым и названия не
упомнишь, привозимые краснобородыми персами: зеленые, длинные,  веером
растущие, точно пятерня великана, и желтые, истекающие  липким  соком,
и колючие шишки с тыкву размером, на  разрез  белые  и  душистые,  как
роза!..
    Неподалеку навалом  лежат  морские  чудеса:  еще  раздувает  жабры
какая-нибудь  рыбина,  выловленная  утром,  еще   подрагивают   клешни
морского гоплита  -  тяжеловооруженного  краба...  Дальше  финикийское
стекло с  голубыми  и  красными  зигзагами;  расписанная  черным,  под
старину, посуда столовая из Афин; фигурные лекифы для благовоний,  при
виде которых я ребенком просто сходил с  ума,  -  сфинксы  с  золотыми
волосами, маленькие  сирены,  смешные  пузатые  варвары...  Настоящие,
живые варвары тоже встречались в  рыночных  рядах,  мы  с  матерью  их
побаивались. Бородатые, вечно под хмельком,  сверкая  налитыми  кровью
глазами сквозь мокрые  спутанные  космы,  задирали  они  губы  степным
коням, показывая  покупателю  их  звериные  зубы,  или  доили  напоказ
приведенных коров, или молча сидели перед грудами  вяленой  рыбы,  под
сенью развешенных  бараньих  шкур  и  выделанных  кож,  и  на  попытки
торговаться лишь трясли головами.
    А как любил я бродить по рядам виноторговцев! Еще  совсем  малышом
научился без ошибки различать амфоры: пухлогорлые  хиоские,  осанистые
коринфские, лесбосские с изящным круглением ручек; амфоры  боспорские,
синопские, фаросские, гераклейские - я узнавал даже  клейма  отдельных
мастерских.
    После всех покупок мы с матерью обязательно  заходили  в  обжорный
ряд, где глаза выедал дым бесчисленных  жаровен,  -  взять  на  драхму
жареной тресковой печени или баранины,  которые  казались  куда  более
вкусными, чем дома, с горячей лепешкой, с молодым мутноватым вином...
    А вот площадки рабов я по-настоящему  боялся.  Людей  для  продажи
поставляли в основном  варварские  князья,  наши  союзники:  это  были
военнопленные,  все,  как  один,  угрюмые,   волчьеглазые,   часто   с
полузажившими ранами. Скованные, опутанные веревкой, стоя и  сидя  под
соломенным навесом, они такими  взглядами  провожали  проходящих,  что
казалось, только развяжи, и вцепятся зубами в горло...  Даже  странно,
как из  них  потом  выходили  смирные  домашние  рабы  или   труженики
эргастериев.
    Рынок, с его толчеей и приятными, но грубыми запахами рыбы,  кожи,
уличной стряпни, обрывается неподалеку от ограды теменоса. Там - порог
иного мира, без суеты, шума и корыстных  чувств,  тихого,  светлого  и
благодатного.  Сизой  зеленью  священных  оливковых  рощ   захлестнуты
колонны белого периптера - храма Аполлона Дельфиния. Печальные  темные
кипарисы,  дубы,  уличные  алтари  -  все  спутано  плющом   и   диким
виноградом, но галечные дорожки чистятся  ежедневно.  Над  большими  и
малыми  храмами  главенствует  вознесенный  на  ступени,  пышный   дом
Афродиты Навархиды (думал ли я когда-нибудь, что мне  доведется  через
два моря везти  ее  статую  для  этого  самого  храма?).  Его  карнизы
раскрашены синим, и изнутри  порою  доносится  стройное  пение,  а  по
крыльцу гуляют ручные белые голуби.
    За теменосом  -  самые  важные  и  почитаемые  мастерские  города,
дымные, горячие кузницы. Столбы копоти от сыродувных печей во  дворах,
оглушительный лязг, шипение закаляемого металла.  Тут  же  лавки,  где
можно купить и добрый эллинский меч, и панцирь с чеканными  рельефами,
и хитрый замок для амбара, и женское полированное зеркальце,  и  набор
тонко откованных инструментов для врача...
    Но ближе, ближе к морю! Все свежее воздух, и, облизнув  губы,  уже
чувствуешь соль. Улицы становятся наклонными, разделяются на  террасы.
Справа, за черепичными крышами, - высокая закругленная  стена.  Здесь,
на ровном плато, мысом выступающем из пологих  склонов,  выстроен  наш
театр. Туда я тоже попал очень  рано,  мальчишкой:  ерзал  на  скамье,
мешал родителям, бесконечно тосковал во время драмы  Еврипида  -  даже
Беллерофонт, летавший на крылатом коне, не  развеселил  меня,  -  зато
бурно оживился на комедии и так хохотал,  глядя  на  огромные  кожаные
фаллосы актеров, что тут же получил трепку от отца.
    Вот она, дышащая прохладой синяя грудь, гармонический шум  прибоя!
Но прежде, чем очутиться в гавани, надо пройти улицы  нижнего  города,
ремесленные кварталы. Тут уже не увидишь ни портиков,  ни  двухэтажных
строений с садами и дворами, вымощенными разноцветной  галькой.  Узкие
путаные улочки, горячая  пыль,  глинобитные  стены  да  запах  луковой
похлебки. Знаю, что за этой оградой - большие  винодельни  Парфенокла,
оттуда всегда тянет кислым  запахом  сбродивших  выжимок.  Ребенком  я
любил поглядывать, как под собственную дикарскую песню -  "хей,  хей!"
- дружно топчутся на давильной  площадке  рабы  с  ногами,  словно  бы
окровавленными до колен.
    Одной  улицы  я  в  юности  старался  избегать,  именно  той,  где
выставлены гробы на всякий вкус, вернее - на всякий кошелек: и простые
дощатые сундуки, и целые погребальные дворцы  с  двускатными  крышами,
колоннами,  акротериями...  Самая  мысль  о  смерти  всегда  была  мне
тошнотворна. Но  как  миновать  улицу  гробовщиков,  если  именно  она
выводит на пригорок, откуда разом распахивается все побережье от  края
хоры до верфей и складов зерна в тылу лиловых гор,  окружающих  залив!
Берег  плоский,  сухой,  с  редкими  озерцами  гнилой  соленой   воды,
истоптанный копытами, - молодежь любит скакать здесь  на  конях;  ряды
вывешенных для просушки рыбачьих сетей, а далее - первые нагромождения
скал, скрывающих природные купальни.
    Я пошел тогда берегом,  навстречу  налетавшему  соленому  ветерку,
затем побежал. Не терпелось увидеть Мирину, пересказать ей нашу беседу
с Амфистратом. Милая моя, хотя и мало чему  обучена,  но  любопытна  к
тайнам мира, и о многом с  ней  можно  поговорить.  (Как  ни  странно,
тиранолюбивому Ликону тоже  нравятся  свободные  и  развитые  девушки:
какой-то древний законодатель учил спартанцев, что  их  дочери  должны
упражнять и ум, и тело так же, как юноши, даже участвовать  вместе  со
сверстниками в состязаниях, не стыдясь своей наготы).
    За нагромождением мокрых глыб, поросших снизу  скользкой  зеленью,
за лабиринтом прогретых луж, где я несколько раз  оступился,  распугав
стаи мальков, увидел  я  крошечную  глубокую  бухту,  отгороженную  от
прибоя черной каменной челюстью. На  галечной  косе  сидело  несколько
юношей: один из них,  с  увядшим  розовым  венком  на  голове,  лениво
перебирал лады сиринкса, другие сражались в кости, еще один, подстелив
гиматий, спал под вогнутой  стеной  пещеры.  В  воде  играли  девушки,
борясь друг с другом, шутливо топя; звонким шлепкам  и  визгу  вторило
пещерное эхо, отголоски прихотливо складывались с  тихими  рассеянными
руладами сиринкса. По  льющимся  движениям,  по  особой  вкрадчивости,
напоминающей молодое ловкое животное, узнал я Мирину. Она  обернулась,
выставив блестящее мокрое плечо, отжимая волосы. Увидела меня - и,  не
стесняясь ни приятелей своих, ни подруг, подняв тучу брызг,  бросилась
ко мне и припала всем телом, сразу меня намочив...
    О Любовь всемирная,  золотая  Афродита!  Счастье,  подаренное  мне
Тобою, я принимаю как награду за дело,  что  завершаю  сейчас  во  имя
Твое.  Только  бы  ничто  не  помешало  у  самых  родных  берегов,  не
воспрепятствовало нам, истощенным плаванием, доставить Твою  статую  к
храму. Что только ни приходилось мне переживать, владычица,  за  время
перехода через два моря! Уже после  несчастья  возле  Кианей,  которое
стоило нам Ликонова корабля, немало горестей свалилось на мою  голову.
Под Синопой снова потрепал нас шторм: триеру чуть было не выбросило на
мель, и весло, разлетевшись на куски, тяжело ранило  двоих  таламитов.
Затем, по прошествии девяти дней, оказалось,  что  воду  в  Синопе  мы
взяли скверную, гнилостную, люди начали от  нее  маяться  животом.  Я,
конечно, сделал  все  возможное,  чтобы  вылечить  больных,  -  лекарь
Клисфен трудился вместе со мной, назначая голодовки и  рвотное,  -  но
условия плаванья трудны, и еще двоих  мы  потеряли,  а  пятерых  везем
полумертвыми, так что ни в каком случае не смогу я посадить за  работу
всех гребцов. Уже в виду северного берега, когда узкой  каймой  тумана
выступил он из воды, лег на море  душный,  знойный  штиль  и  держался
четверо суток. Гребцы надрывались. К концу четвертого дня  между  ними
вспыхнула драка: сцепились рабы из разных племен,  и  воинам  пришлось
изрядно потрудиться, прежде чем был наведен порядок. Заводил  пришлось
сковать  и  бросить  в  трюм,  гортатор   Ксирен   с   горя   набрался
неразведенного вина и чуть было не упал через борт. Впрочем,  это  уже
скорее забавно, чем тревожно.  А  когда  приходила  настоящая,  крутая
забота, я в одиночестве  уходил  за  кормовую  перегородку,  опускался
рядом с ящиком, где лежала Ты,  молитвенно  клал  ладонь  на  сосновые
горбыли: "Помоги!" И ты помогала...
    Ну вот, еще совсем немного времени - и мы дойдем до края  огромной
морщинистой горы, закрывающей вход в нашу бухту.  Человек,  приплывший
издалека, может и не заметить этого потаенного залива. Говорят,  здесь
и начинался наш город,  скрываясь  от  глаз  морских  разбойников.  Но
теперь улицы раскинулись далеко на излучине  берега,  дома  прихотливо
выбегают из-за обрушенных прибоем скал,  а  дальше  полосатым  зеленым
ковром тянутся виноградники, в клетках каналов желтеют квадраты полей,
из садов красными гребнями взмывают  крыши  усадеб.  Надо  готовиться.
Захождение в бухту - маневр сложный, он требует сосредоточенности.
    - Поворот вправо на румбе двести семьдесят.
    - Есть.
    - Закончить поворот.
    - Есть, закончен...
    - Скорость сорок три.
    Уже недолго ждать... Вот-вот, как обычно, я прикажу убрать крылья;
затем - приготовить корабль к плаванию в узкости.  Машины  на  стоп...
Швартовая команда размотает концы. Из домишка  КП,  прилепленного  над
двухсотметровым обрывом, придет "добро" на  проход  и  сообщение,  что
место у стенки свободно.
    Я привык, прирос  к  родной  бухте,  как,  говорят,  прирастают  к
протезу, но  каждый  раз  саднит  внутри,  когда  захожу  в  ее  узкое
извилистое горло. Вода покрыта  радужными  вавилонами,  она  темная  и
непрозрачная, словно грязное коричневое  стекло,  однако  я  буквально
вижу груды железа, ржавеющего на дне. Здесь не водится рыба, не летают
чайки. Ближе к берегу лежат хищные туши подводных лодок, у них кусками
ободрана стальная  шкура,  между  ребрами  полыхают  слепящие  зарницы
электросварки. В глубине  залива  у  причалов  дремлют  наши  ПСК.  До
революции вокруг бухты  стояли  частные  особняки  и  гостиницы,  было
курортное местечко, райский уголок, и греки-рыбаки, потомки  эллинских
переселенцев, продавали рыбу  болезненным  москвичам  и  петроградцам.
Дома в большинстве сохранились, уютные, с лепкой на фасаде. В одном из
них живал знаменитый русский писатель, друг  и  собутыльник  отчаянных
"листригонов". Теперь вид у зданий  удручающий,  многие  окна  забраны
фанерой. Город засекречен, все подмял  флот.  Только  выше  по  склону
заграждающей  бухту  горы  оканчиваются  наши  владения.   Там   вовсю
развернулась  камнедобыча.  Склоны  изъедены  ямами,  громовые  вздохи
взрывов  и   скрежет   экскаваторов   подчас   заглушают   все   звуки
военно-морской базы...
    Напротив этой горы, в открытом море, две недели назад чуть было не
погибла Ариша. По ее данным,  скорее  всего  здесь  должна  находиться
потонувшая статуя, и оттого, получив рабочую смену  батискафа,  гоняла
она "Тритон" до последнего издыхания. Водитель протестовал,  но  когда
Арина увлечется чем-нибудь, с ней не поспоришь.
    "Тритон" на полной скорости вошел в проход между донными  скалами.
Когда широкий коридор вдруг сменился расселиной, усталый  водитель  не
успел среагировать. Винты с разгона воткнули аппарат в  жесткую  щель.
Ужасный скрежет чуть не лишил Арину  сознания,  толчок  бросил  ее  на
стенку кабины.  Свет  погас,  затем  сменился  более  тусклым  -  были
повреждены главные батареи, и включился резервный аккумулятор.
    Водитель, молодчина, первым делом бросился помогать спутнице.  Она
отделалась здоровенным кровоподтеком на скуле (виден  до  сих  пор)  и
ободрала костяшки пальцев. У гидропилота кровь  текла  из  десен.  Оба
порадовались тогда, что целы прозрачный обтекатель  -  "забрало"  -  и
иллюминаторы шаровой кабины. Иначе людей уже смяли бы в лепешку потоки
воды, ворвавшиеся под давлением ста атмосфер.
    Немного придя в себя, связались с судном-маткой. Оттуда велели  не
паниковать и не принимать  поспешных  решений.  Водитель  выбросил  на
тросе аварийный буй, и они стали ждать.
    Откуда им было знать, злосчастным, что на поверхности  разыгралась
буря, сопровождаемая мощными магнитными помехами? Судно  не  могло  ни
пробиться  к  месту  аварии,  ни  предупредить  "утопленников"...  Час
прошел, и другой, и третий: дыхание сделалось колючим, воздух  липким.
Наконец, умываясь седьмым потом,  раздевшись  почти  донага,  Арина  и
водитель решили действовать сами.
    Нажатием соответствующих клавиш  были  сброшены  винты,  забортные
манипуляторы, обтекатель и кормовое крыло.  Когда  это  не  привело  к
всплытию "Тритона", водитель решил (и правильно), что  вода  заполнила
кормовой балластный танк, и отделил половину  аккумуляторных  батарей,
весом около полутонны. Напрасно. Они не  могли  знать,  что  корма  не
только искорежена, но и придавлена  обломками  свалившихся  глыб,  чье
подножие расшатал ударом батискаф.
    Оставалось одно - надеть тидрокостюмы и выскользнуть через боковой
люк. Но, как  только  они  начали  одеваться,  раздался  хруст,  и  по
выпуклому стеклу переднего иллюминатора зазмеилась трещина. Устрашающе
поскрипывая, "Тритон" наклонился  на  левый  борт.  На  него  медленно
сползал, наваливался стронутый с основания  монолит,  который  даже  в
воде весил не один десяток тонн.
    Несмотря на ужас, охвативший их, от которого хотелось просто  лечь
на пол и закрыть глаза, борясь со слабостью, Арина  и  водитель  мигом
напялили гидрокостюмы, проверили подачу кислорода  в  баллонах.  Затем
водитель дрожащими руками открыл кингстон в полу...
    Дождавшись, пока ворвавшаяся вода перестанет подниматься, а  стало
быть - наполнив легкие воздухом,  уплотненным  до  ста  атмосфер,  они
бросились к люку. Но тут "Тритон" под тяжестью  глыбы  наклонился  еще
больше, и нижний край крышки оказался заклиненным.
    Все последующее происходило  как  бы  в  сонном  кошмаре.  Бешеные
попытки отодрать проклятую крышку -  ударами  ног,  ножом,  стамеской;
мягкие, неумолимые толчки наседающей глыбы, леденящий душу  скрежет  и
хруст сминаемого корпуса...
    И тут произошло событие, которому - в  пересказе  Арины  -  я  бы,
честно  говоря,  не  придал  особого  значения,  посчитав  его   мутью
перепуганного мозга.  Но  в  памяти  моей  накрепко  засели  россказни
штурманского стажера Мохнача, а потому я призадумался.
    Будто  бы,  пока  они  надрывались  около  люка,  что-то   светлое
мелькнуло за правым, высоко поднявшимся иллюминатором. Ариша,  хотя  и
была уверена, что это просто  рыба,  все  же  невольно  оглянулась  на
движение -  и  увидела,  как  за  круглой  рамой  скрывается  сильная,
безупречной формы женская рука. Рука  была  молочно-бела  и,  кажется,
чуть прозрачна, как тело медузы.
    Потом закаленное,  неподвластное  ударам  бронестекло  с  каким-то
одушевленным вздохом рассыпалось, и акванавты на мгновение остолбенели
от потрясающего зрелища: удерживаемая воздушным  пузырем,  замерла  за
окном водяная  толща  висевшими  в  ней  рачками,  парой  зазевавшихся
бычков...
    Не размышляя более, Арина схватила водителя за руку и ринулась вон
из батискафа.
    Подъем казался долгим, точно школьный урок в детстве... Как  учили
ее на курсах  подготовки,  Арина  все  время  выдыхала,  "стравливала"
воздух, поскольку он ощутимо расширялся в груди и давил на ребра.  Она
задыхалась, в ушах стоял раздирающий  звон,  в  голове  -  нестерпимая
ломота; она была глуха и слепа, не могла ни  вздохнуть,  ни  крикнуть.
Мириады игл кололи изнутри в глаза, в гортань, в кончики пальцев -  то
"закипала" кровь, отдавая кислород.
    Все же милая  моя  оказалась  выносливее  гидропилота  и  ближе  к
поверхности помогла ему открыть вентили на баллонах - раньше это  было
бы опасно.
    Ракетами вылетев, из воды, они тут же сорвали маски.  Шторм  давно
утих, ладонь моря мощно и бережно покачивала акванавтов. А за выпуклой
свинцовой равниной, у самого горизонта, был приклеен  к  тучам  словно
вырезанный из черной бумаги силуэт судна-матки. Оно шло на помощь.
    Что-то заурчало в глубине, Арина испуганно  бросилась  прочь...  И
вот - вырвались громадные пузыри воздуха, а за ними  радужное,  быстро
расходящееся пятно масла. То далеко внизу скала покончила  с  беднягой
"Тритоном".
    Самое интересное, что  и  после  этого  Арина  ни  на  секунду  не
почувствовала  себя  беспомощной:   наоборот,   она   отдыхала   среди
пустынного моря, как беспечная гостья, под защитой Той, белорукой...
    О Любовь беспредельная,  согревающая  ойкумену!  Что  же  было  на
свете, когда еще не было тебя? Мне кажется, Ты  жила  от  века,  иначе
просто не рождались бы миры и дети. Хотя предания наши говорят  иначе,
называя Тебя то дочерью Зевса  и  океаниды  Дионы,  то  божеством,  не
имеющим родителей, явившимся из кровавой пены, когда над  океаном  был
оскоплен праотец богов и людей Уран. Потому и зовут Тебя  Афродитой  -
Пенорожденной, и первое из прозвищ твоих -  Анадиомена,  Возникшая  на
поверхности моря... Давно это было, еще до того,  как  надменные  боги
поселились на Олимпе. Вместе  с  тобою  из  крови  и  семени  Урановых
слепились неуклюжие гиганты, грозившие  затем  самому  Громовержцу,  и
злобные крылатые Эринии - ибо гордыня и вражда столь же древни, как  и
Ты.
    Говорят еще, что пришла  Ты  со  знойного  Юга,  пережив  погибшие
великие царства. В стране Кадма называли тебя Астартой,  в  Междуречье
- Иштар, на Ниле - Исидой, в  Малой  Азии  -  Кибелой...  Вокруг  Тебя
витают голуби, к ногам Твоим льнут усмиренные львы и медведи, на  челе
твоем розы, мирты, фиалки, но Ты опаснее и страшнее, чем  сам  Арес  в
неуязвимой броне, с  мечом,  способным  косить  целые  армии.  Недаром
родились от Тебя и жестокий Эрот, стрелами разящий сердца  бессмертных
и смертных, и Фобос - Страх, и Деймос -  Ужас!  Но  от  Тебя  же  -  и
светлая, прелестная Гармония. Ты разрушаешь и созидаешь. Ты своенравна
и часто идешь против воли Тучегонителя: так,  помогала  Ты  защитникам
обреченной Трои, поскольку был среди них Твой сын Эней, и спасла в бою
своего любимца Париса, того самого, что назвал Тебя  прекраснейшею  из
богинь, кому подарила Ты Елену,  ослепительницу  мужей.  Диомед  ранил
Тебя в нежную, могучую руку - что ж, не избежал дерзкий измены жены  и
смерти на чужбине... Кто устоит против Тебя?  Свой  пояс  ты  передала
Гере, и этого было достаточно, чтобы  соблазнить  царя  всех  живущих.
Помогая страстно любящим, Ты сурово казнишь  тех,  кто  грешит  против
Любви,  и  вот  -  убит  собственными  конями   надменно-целомудренный
Ипполит, превращен в цветок самообожатель Нарцисс,  принуждена  любить
быка гордая Пасифая, чей отец раскрыл тайну Твоих любовных забав...
    Тебя чтут как Любовь небесную - Уранию  и  как  земную,  утешающую
всех без различия, всенародную - Пандемос; на Кипре, близ которого  ты
восстала из пены, именуют Тебя Кипридой, в Книде  -  Евплоей,  богиней
счастливого плавания; на Крите  ты  слывешь  Пафосской;  в  Сицилии  -
Эрикинией, на Кифере - Кифереей; зовут Тебя также  Апатурой,  хозяйкой
городской общины, и  Понтией  -  морской;  в  Сирии  имени  Твоего  не
называют из боязни прогневить, а в воинственном этрусском городе Рома,
что в Италии, дали тебе имя Венус.
    Мы же чтим Тебя как Навархиду, покровительницу моряков и кораблей,
и изображаем опирающейся на весло.
    Едва успел я произнести последние  слова  молитвы,  касаясь  рукою
края деревянного ящика, где покоилось хранимое нами диво,  как  сверху
послышались крики, и по трапу  скатился  дозорный  матрос.  Лицо  его,
несмотря на густой загар, было мертвенно-бледным.
    - Нас догоняет корабль, триерарх! - крикнул он. - И да не попустят
боги, чтобы я еще раз увидел такое!..
    Быстрее вспугнутой птицы метнулся я наверх, на корму.
    Триера наша приближалась ко входу в  бухту,  где  две  горы  почти
смыкаются  голыми,   растрескавшимися   каменными   клиньями.   Обрывы
закрывают небо над головой, и вечно черна под ними глубокая  вода.  За
кормой остается будто обрезанное невидимой стеной солнечное сияние.  Я
оглянулся.
    Из открытого моря, сплошь окутанное слепящим маревом, со страшной,
недоступной для обычного корабля быстротой надвигалось на  нас  нечто,
чему нет названия. Я  едва  успел  охватить  взором  бешено  мчавшееся
существо -  а  может  быть,  все-таки  судно?..  Было  оно  похоже  на
гигантского острорылого  дельфина  и  покрыто  серой  гладкой  шкурой.
Плывя, как бы вставало над  волнами  на  плавниках  или  лапах;  хвост
грохотал, взбивая пенные буруны. На плоской  спине  -  или  палубе?  -
сгрудились какие-то постройки, мачты без парусов,  -  я  не  успел  их
рассмотреть... Вдруг чудовище разразилось заунывным  воплем,  от  силы
которого можно было лишиться слуха. В следующее мгновение  его  острый
нос,  по  сравнению  с  которым  наш  таран  выглядел  просто  женской
булавкой, воздвигся над акропостолем триеры.
    Начальнику корабля положено оставлять судно последним, -  но  если
бы я ждал,  пока  спасутся  мои  матросы,  воины  и  гребцы,  меня  бы
растерло, словно кусок  масла.  Поэтому,  призвав  на  помощь  морских
божеств, я с места бросился через ограду борта.
    Еще летя вниз, услышал, как чудище смяло  нашу  корму.  С  треском
рухнула катастрома, заглушая слабые  крики  транитов.  Ножом  входя  в
воду, воочию увидел я крутобокий холм, седые плиты,  терзаемые  ветром
кусты... и беспощадное бронзовое лицо великанши, сжимающей копье.
    Всплыв, схватился за плавающий рядом, искусно вырезанный из  сосны
рыбий хвост разбитого акропостоля. Кругом, перекликаясь и сзывая  друг
друга,  плавали  мои  люди.  Фыркая,  будто  купающийся  бык,   хлопал
мясистыми ладонями по воде Ликон. Триера, погрузившись кормой,  стояла
дыбом, парус лежал на воде, беспомощно целился в  небо  медный  бивень
тарана. Потом корабль мой завалился  набок,  жалобно  глянул  на  меня
огромным нарисованным глазом и погрузился, родив большой водоворот.
    Ужасного пришельца не было ни вблизи, ни вдали, словно,  выйдя  из
некоего таинственного мира и волею ревнивой дочери  Зевса  разбив  мою
триеру, он снова ушел в царство богов и духов.
    Осознав, наконец, что произошло, я чуть было не нырнул  вослед  за
кораблем, чтобы, как и он, никогда больше не  появляться  на  земле...
Дивная статуя, божественное творение величайшего из афинских ваятелей,
щедрый подарок Парфенокла нашим политам,  дар,  которого  ожидали  два
года, для которого был уже готов постамент в главном городском  храме,
- лучшее в мире подобие Афродиты  Навархиды  лежало  на  дне!  А  ведь
наверняка приближение триеры давно увидели козопасы с вершин  гор  над
бухтой, и горожане во главе с архонтами и стратегом ждут у причала,  и
жертвенные огни зажжены, и отобраны белые овны и телицы без порока,  и
даже варвары  на  конях,  обвешавшись  своими  сокровищами,  наверняка
прискакали, чтобы увидеть прибытие великой богини эллинов... Горе нам,
горе!  Как  предстану  я  перед  собранием  политов?  Как  объясню  им
происшедшее, если растаял в блеске волн злобный  морской  дракон?  Как
оправдаюсь в потере  самого  ценного,  что  когда-либо  привозил  сюда
корабль со дня основания полиса?!
    ...Непонятное  сцепление  мыслей  заставило  меня   вспомнить   об
Амфистрате. Ах, да, - варвары!  Однажды  был  я  поражен,  узнав,  что
философ наш частенько бывает в гостях у  бесноватого  Орика,  днями  и
ночами беседует  с  князем  и  его  одетыми  в  шкуры,  длиннобородыми
мудрецами. Из политов, природных греков, не каждый сотый  понимает,  о
чем говорит Амфистрат, - а эти любители чепраков из  человечьей  кожи,
рубаки, орошающие кровью пиры, находят  сладость  в  беседе  с  первым
философом   города!   Адское,   невообразимое    сочетание.    Неужели
первозданная сила страстей, звериная цельность натуры едины  в  них  с
мощью  ума?  Младенческий  разум  варваров  дремлет,  точно  Геракл  в
колыбели. Что же совершит он, проснувшись,  когда  нас,  искушенных  и
старых душой, не будет уже на свете, и горячая пыль занесет  развалины
эллинских государств?..
    О Амфистрат, если бы ты был сегодня со  мной  на  борту,  если  бы
видел напавшее на нас чудовище! Лежа ничком на резном  рыбьем  хвосте,
подобрав повыше мокрую одежду и  вовсю  загребая  ладонями,  почему-то
несколько  раз  повторил  я  ту  странную  фразу,  сказанную  тобою  о
возможной встрече с двойником: "И слава Зевсу, что редко!.."
    Нет сомнения - Мирина ожидает меня на молу среди подруг, и в руках
ее венок из белых роз, предназначенный для моей головы. Долой мысли  о
смерти, покаянную горечь - к берегу, только к берегу!..
    Что ж, и штурманскому стажеру Мохначу,  и  другим  членам  команды
будет  теперь  о  чем  рассказывать,  загадочно  округляя   глаза,   в
легковерных компаниях. Это тебе не белая женщина в  рубке.  Не  только
команда наблюдала невесть откуда взявшееся - клянусь Богом! -  высокое
деревянное судно с торчащими из бортов веслами,  с  загнутой  вовнутрь
диковинной  кормой  и  полосатым  красно-желтым   парусом.   Появление
парусника отметила лучом развертки РЛС, игрушечным  силуэтиком  возник
он на телеэкране... И  этот  удар,  который  сбросил  меня  с  кресла,
отдыхавших матросов - с коек, а сигнальщику Баркаускасу стоил перелома
левой кисти! Я своими глазами видел, как  разлетелась  в  щепки  чужая
корма, слышал треск и крики на непонятном языке... Нет,  мы  при  всем
желании не могли уже ни свернуть,  ни  затормозить,  хотя  я  и  успел
скомандовать "обе машины на стоп". Судно возникло из ничего в тридцати
метрах прямо по курсу. "Птичка, птичка, птичка... нету птички!"
    Понимание того, что случилось, пришло лишь через несколько  минут.
Но ни с кем на борту не поделился я ужасной истиной.  Только  вечером,
в городе, с Аришей.
    - Нет худа без добра, - сказала моя любимая,  стоя  в  обнимку  со
мной на краю набережной - а у ног привычно колыхалась масляная зыбь  с
плавающим мусором. - Кстати, соперница  зря  старалась  -  ее  статуям
повезло еще меньше. Фидиеву Афину Парфенос ободрал в третьем  веке  до
нашей эры тиран Лахар - не хватало  ему,  видишь  ли,  золота!  Другую
Афину, Промахос,  -  знаешь,  такая  бронзовая  с  копьем,  -  сначала
перевезли  в  Константинополь,  а  потом  крестоносцы  ее  разбили   и
переплавили. Другие великие статуи тоже погибли или  дошли  до  нас  в
виде жалких обломков...
    - Колосс Родосский, - ввернул я, чтобы не показаться невеждой.
    - Вот именно... А эта лежит себе на дне и ждет не дождется,  когда
мы ее поднимем. Я ведь говорила тебе, что стало с полисом? Его  сожгли
готы, когда шли с Дуная, камня на камне не оставили. Наверное, и  наша
Афродита не уцелела бы. Маханул бы  ее  какой-нибудь  дядя  в  рогатом
шлеме обухом боевого топора...
    - Я ее лучше маханул, любовь моя. Мы прямо насквозь прошли.  Да  и
в легенде сказано: статуя разбита.
    - Соберем, склеим... - Помолчав, Арина потерлась щекою о мой погон
и добавила: - Главное, я теперь точно знаю, где искать.
    Я посмотрел в озаренную прожекторами, но оттого еще  более  темную
даль моря, и явственно показалось мне, что на  границе  света  и  тьмы
скользит над водою стройный белый силуэт.

                                                           Киев, 1989
______________________________________________________________________

СЛОВАРЬ ДРЕВНЕГРЕЧЕСКИХ СЛОВ

    Авлос - деревянная флейта с резким звуком.
    Агора - центр политической и общественной жизни в  древнегреческом
городе, обычно - площадь, где размещался и рынок.
    Агораном - должностное лицо, ответственное за порядок на  агоре  и
рынке.
    Акропостоль - загнутая внутрь оконечность кормы  судна,  обычно  в
виде рыбьего хвоста.
    Акротерий - скульптурное украшение в  виде  пальметты,  помещаемое
над углом здания или, богатого саркофага.
    Архонт - высшее должностное лицо полиса; архонт-василевс  -  глава
всех жрецов.
    Астином - должностное лицо, выполнявшее полицейские функции.
    Булевт - член городского совета старейшин (буле).
    Гиматий - верхняя одежда, вид плаща.
    Гинекей - женская половина дома.
    Гоплит - тяжеловооруженный пехотинец.
    Гортатор - начальник гребцов на судне.
    Драхма - серебряная монета, 6000 драхм составляли талант серебра.
    Канфар - чаша на ножке для вина.
    Катастрома - легкая верхняя палуба военного судна,  защищающая  от
стрел.
    Кидафиней - аристократический район (дем) в Афинах.
    Котаб - игра, при которой вино выплескивали в цель.
    Лекана, лекиф - сосуды для масел и благовоний.
    Локоть - античная мера длины, около 0,5 м.
    Лутерий - каменная миска на подставке, для воды.
    Махайра - кривой меч.
    Номофилак - должностное лицо, надзирающее за  исполнением  законов
полиса.
    Обол - мелкая монета, шестая часть драхмы.
    Ойкист - начальник отряда переселенцев-колонистов.
    Ойкумена - мир, населенный людьми.
    Пеплос - длинная женская одежда.
    Периптер - здание, с четырех сторон обведенное рядами колонн.
    Перистиль - внутренний двор с крытой колоннадой.
    Петас - широкополая шляпа.
    Пникс - холм в Афинах, место народных собраний.
    Сиринкс - свирель из семи тростинок.
    Стратег - военачальник, выбранный народным собранием.
    Таламиты - на триере гребцы нижнего ряда.
    Талант - весовая и денежно-счетная единица, свыше 20 кг.
    Теменос - участок земли вокруг храма, "священная" территория.
    Траниты - на триере гребцы верхнего ряда.
    Трапедза - низкий столик, с которого ели лежа.
    Тригон - струнный музыкальный инструмент, род арфы.
    Триера - парусно-гребное военное судно с тремя  расположенными  по
вертикали рядами весел.
    Фиас навилеров - союз судовладельцев.
    Хитон - нижняя мужская и женская одежда в виде рубахи без рукавов.
    Хора - сельскохозяйственные угодья полиса.
    Хорион - закрытый со всех сторон, укрепленный городской квартал.
    Экклезия - народное собрание, высший законодательный орган полиса.
    Эксомида - хитон из грубой ткани с обнаженным правым плечом.
    Эгоспотамы - река на Херсонесе Фракийском, где в 405  г.  до  н.э.
афинский флот был разгромлен спартанцами.
    Эргастреий - мастерская, где трудятся рабы.
    Эфеб - юноша 18-20 лет, отбывавший воинскую службу.
______________________________________________________________________

    Белая дорога: Сборник фантастики /  Сост.  В.Мататровский.  -  М.:
Молодая гвардия, 1990. - 320 с. - ISBN 5-235-01541-X

    В новом  сборнике,  изданном  Всесоюзным  творческим  объединением
молодых  писателей-фантастов  при  ИПО  ЦК  ВЛКСМ  "Молодая  гвардия",
преобладает  тема  всевластности  души  человеческой  над  временем  и
пространством. Этому посвящена и повесть дебютанта С.Вартанова, давшая
название всей книге,  и  "неформальная  фэнтези"  молодого  автора  из
Улан-Удэ Ю.Невского, и произведения известных  писателей  Ю.Медведева,
В.Щербакова,  А.Дмитрука...  Найдет  здесь  читатель  и   сатирическую
фантастику А.Жукова, и другие произведения.
______________________________________________________________________

    ШКОЛА ЕФРЕМОВА

    БЕЛАЯ ДОРОГА
    Сборник фантастических повестей и рассказов

    Составитель В.И.Мататровский
    Ответственный редактор В.Е.Рыбицкий
    Ответственные за выпуск Е.А.Грушко, Ю.И.Иванов
    Редактор А.Г.Бачило
    Художник В.А.Красноперов
    Технический редактор О.В.Волкова
    Корректор В.Н.Чикунова

    ИБ № 7156
______________________________________________________________________

OCR [email protected]

--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 03.06.2003 20:48


  Книго
  




        

            
[X]