Александр Дюма. Маскарад
Новелла
-----------------------------------------------------------------------
Дюма А. Тысяча и один призрак: Сборник: - Мн.: Выш.шк., 1992. - 415 с.
Перевод с французского О.Моисеенко.
OCR & : Zmiy ([email protected]), 31 октября 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
В сборник включены увлекательные новеллы "Кучер кабриолета", "Воды
Экса", "Маскарад", "Паскаль Бруно", роман "Капитан Поль", а также
малоизвестное произведение великого писателя "Тысяча и один призрак".
Я приказал никого не пускать ко мне; один из моих друзей все же сумел
преодолеть этот запрет.
Слуга неожиданно доложил о г-не Антони Р... Я заметил за ливреей
Жозефа рукав черного редингота; вполне возможно, что со своей стороны
владелец редингота увидел полу моего халата - прятаться было бесполезно.
- Прекрасно, проси! - сказал я громко.
"Чтоб тебе пусто было!" - сказал я про себя.
Только любимая женщина может безнаказанно помешать вам, когда вы
работаете, ибо она незримо присутствует во всем, что вы делаете.
Итак, я встал к нему навстречу, и на моем лице отразилось подавленное
недовольство писателя, уединение которого было нарушено в ту минуту, когда
он особенно этого опасался; но, увидев, как бледен и расстроен мой друг, я
спросил:
- Что с вами? Что случилось?
- Ох, дайте мне перевести дух, - проговорил он, - и я все вам
расскажу. Впрочем, по всей вероятности, это был сон или я попросту сошел с
ума.
Он бросился в кресло и закрыл лицо руками.
Я с удивлением взирал на гостя: волосы его намокли под дождем,
ботинки, низ панталон, колени были покрыты грязью. Я подошел к нему и
увидел у подъезда его кабриолет и слугу. Я терялся в догадках.
Заметив мое удивление, он пояснил:
- Я был на кладбище Пер-Лашез.
- Как? В десять часов утра?
- Я приехал туда в семь... Проклятый маскарад!
Я в толк не мог взять, что было общего между маскарадом и кладбищем. Я
решил повременить и, повернувшись спиной к камину, принялся скручивать
сигарету с хладнокровием и невозмутимостью, свойственными разве что
испанцам.
Когда сигарета достигла требуемого совершенства, я протянул ее Антони;
обычно он был весьма чувствителен к такого рода вниманию.
Он поблагодарил меня кивком головы и отвел мою руку.
Я нагнулся, чтобы закурить самому, но Антони остановил меня.
- Прошу вас, Александр, - сказал он, - выслушайте меня.
- Вы уже добрых четверть часа здесь и еще ничего мне не рассказали.
- О, эта такая странная история!
Я выпрямился, положил сигарету на камин и скрестил руки, как человек,
примирившийся с неизбежностью: мне и самому стало казаться, что он не в
своем уме.
- Помните тот бал в Опере, на котором мы с вами встретились? - спросил
он, немного помолчав.
- Последний бал, на котором было не больше двухсот человек?
- Вот именно. Я распрощался с вами, чтобы ехать на маскарад в Варьете.
Мне говорили о нем как о достопримечательности, достойной нашего
примечательного времени. Вы отговаривали меня, советовали не ездить -
нелегкая путала меня. О, почему вы, бытописатель, не видели этого зрелища?
Почему не было там ни Гофмана, ни Калло, дабы изобразить фантастическую и
гротескную картину, которая развернулась перед моими глазами? Я ушел из
пустой и унылой Оперы и очутился в переполненном и оживленном Варьете;
зала, коридоры, ложи, партер - все кишело народом. Я обошел залу: двадцать
масок окликнули меня по имени и сказали, как их зовут. Здесь присутствовали
крупнейшие аристократы и финансисты в гнусных маскарадных костюмах Пьеро,
возниц, паяцев, базарных торговок. Все это были люди молодые, благородные,
отважные, достойные уважения; позабыв о своем громком имени, об искусстве
или политике, они пытались возродить бал-маскарад эпохи Регентства, и это
среди нашей строгой и суровой жизни! Мне говорили об этом, но я не верил
рассказам!.. Я поднялся на несколько ступенек и, прислонившись к колонне,
наполовину скрытый ею, устремил взгляд на человеческий поток у своих ног.
Эти домино всевозможных расцветок, эти пестрые наряды, эти вычурные костюмы
являли собой зрелище, в котором не было ничего человеческого. Но вот
заиграл оркестр. О, что тут началось!.. Странные существа задвигались под
его звуки, долетавшие до меня вместе с криками, хохотом, гиканьем; маски
схватили друг друга за руки, за плечи, за шею; образовался огромный
движущийся круг; мужчины и женщины шумно топали ногами, поднимая облака
пыли, и в белесом свете люстр были видны ее мельчайшие атомы; скорость
вращения все увеличивалась, люди принимали странные позы, делали
непристойные движения, дико орали; они вращались все быстрее и быстрее,
откинувшись назад, как пьяные мужчины, воя, как погибшие женщины, и в этих
воплях звучала не радость, а исступление, не ликование, а ярость, точно это
был хоровод душ, проклятых Богом, которые осуждены мучиться в аду за свои
прегрешения. Все это происходило передо мной, у моих ног. Я ощущал ветер,
поднимаемый стремительным бегом масок; каждый мой знакомец, проносясь мимо,
кричал мне какую-нибудь непристойность, от которой лицо мое заливала
краска. Весь этот шум, гам, вся эта неразбериха были не только в зале, но и
у меня в голове. Вскоре я уже перестал понимать, сон это или явь; я
вопрошал себя, кто из нас безумен - они или я; меня обуревало нелепое
желание броситься в этот пандемониум, по примеру Фауста, оказавшегося на
шабаше ведьм, и я чувствовал, что сразу уподоблюсь этим людям, буду
испускать такие же дикие крики, делать такие же непристойные жесты,
телодвижения и хохотать, как они. О, отсюда до подлинного, безумия был
всего один шаг. Меня обуял ужас, я выскочил из залы, преследуемый до самой
парадной двери воплями, походившими на любовный рык, вылетающий из логова
диких зверей.
Я на минуту задержался под навесом, чтобы прийти в себя: я не решался
спуститься на улицу - так велико было охватившее меня смятение; по всей
вероятности, я сбился бы с пути или попал под колеса какого-нибудь экипажа.
Я походил на пьяного, затуманенный разум которого настолько прояснился, что
уже он отдает себе отчет в своем состоянии и, чувствуя возрождение воли,
все еще стоит неподвижно, без сил, облокотясь на фонарный столб или на
дерево какой-нибудь аллеи, и смотрит перед собой неподвижным, тусклым
взглядом.
В этот миг у подъезда остановилась карета, и из нее вышла, или скорее
выскочила, какая-то женщина. Она взбежала на крыльцо, озираясь как
потерянная; на ней было черное домино, лицо закрывала бархатная маска. Она
хотела было войти.
"Ваш билет?" - потребовал контролер.
"Билет? - переспросила она. - У меня нет билета".
"Так купите его в кассе".
Женщина в домино отошла от двери и стала судорожно рыться в своих
карманах.
"У меня нет с собой денег! А, вот кольцо!.. - воскликнула она и
попросила: - Дайте мне входной билет в обмен на это кольцо".
"Не могу, - ответила кассирша, - таких сделок мы не делаем".
И она оттолкнула бриллиантовое кольцо, которое упало на пол и
покатилось в мою сторону.
Домино застыло на месте, позабыв о кольце, целиком уйдя в свои мысли.
Я поднял кольцо и вручил его незнакомке.
В разрезе маски я увидел ее глаза: они пристально смотрели на меня;
несколько мгновений она пребывала в нерешительности, затем порывисто
схватила меня за руку.
"Вы должны помочь мне войти! - проговорила она. - Сделайте это, хотя
бы из жалости".
"Но я как раз собирался уйти, сударыня", - возразил я.
"В таком случае дайте мне шесть франков за это кольцо. Вы окажете мне
огромную услугу, и я всю жизнь буду благословлять вас".
Я надел ей на палец кольцо, подошел к кассе и взял два билета. Мы
вместе вошли в Варьете.
В коридоре я почувствовал, что моя спутница еле держится на ногах. И
вдруг она уцепилась за меня обеими руками.
"Вам дурно?" - спросил я.
"Нет, нет, пустяки, - ответила она. - Просто голова закружилась".
И она увлекла меня за собой.
Я снова очутился, теперь уже с дамой, в этом сумасшедшем доме.
Мы трижды обошли залу, с трудом пробираясь сквозь толпу пляшущих
масок; моя дама вздрагивала при каждой долетавшей до нее непристойности, а
я краснел от того, что меня видят под руку с женщиной, которая не боится
выслушивать такие слова; затем мы вернулись ко входу в залу. Незнакомка
рухнула в кресло. Я остался стоять рядом, положив руку на его спинку.
"Это зрелище должно вам казаться весьма странным, - сказала она, - но
не больше, чем мне, клянусь вам! Я и представления не имела ни о чем
подобном (она смотрела на маскарад), ничего похожего я и не видела даже во
сне. Но поймите, мне написали, что он явится сюда с женщиной. Что же это за
женщина, если она бывает в таком месте?"
Я развел руками, она поняла мое недоумение.
"Вы хотите сказать, что я тоже пришла сюда? Но я - другое дело; я ищу
его, я его жена. А всех этих людей влечет сюда безрассудство и разврат.
Меня же, меня толкнула на этот шаг неистовая ревность! Я отправилась бы за
ним куда угодно - на кладбище ночью, на Гревскую площадь в день казни. И,
однако, клянусь вам, в девушках я ни разу не вышла из дому без матери, а
после замужества ни разу не была на улице без сопровождения лакея; и вот
теперь я здесь, как и все эти женщины, которые прекрасно знают дорогу в
этот вертеп. Я здесь под руку с незнакомым мне человеком и краснею под
своей маской при мысли о том, что он должен думать обо мне! Представляю
себе ваше удивление. Но скажите сударь, вы когда-нибудь ревновали?"
"Да, ревновал, и безумно", - ответил я.
"Значит, вы не осудите меня, вы все поймете. Вам знаком голос, который
приказывает вам: "Ступай!" - словно это голос самого безумия. Вы ощущали
как чья-то рука толкает вас на позор, на преступление, словно в дело
вмешался злой рок. Вы знаете, что в такую минуту человек способен на все
лишь бы ему удалось отомстить".
Я собирался ответить ей, но тут она вскочила с места, устремив свой
взгляд на два домино, которые шли мимо нас.
"Молчите", - приказала она и потащила меня вслед за ними.
Я был вовлечен в интригу, в которой ровно ничего не понимал; я
чувствовал, как меня оплетают ее нити, и не мог их распутать; но эта
несчастная женщина казалась такой взволнованной, смятенной, что она
заинтересовала меня. Я последовал за ней, как дитя, - так неодолимо
действует подлинная страсть, - и мы поспешили вслед за обеими масками, под
которыми явно скрывались мужчина и женщина. Они разговаривали между собой,
но так тихо, что звук их голосов едва долетал до нас.
"Это он, - прошептала моя спутница, - я узнаю его голос! Да, да, и
фигура его..."
Мужчина в домино рассмеялся.
"Это его смех, - сказала она. - Это он, сударь это он! Письмо не
солгало. О Боже мой, Боже мой!"
Между тем обе маски шли, не останавливаясь, и мы по-прежнему
сопровождали их; они вышли из залы, мы тоже вышли из нее немного погодя;
они вступили на лестницу, которая вела в отдельные кабинеты, и мы поднялись
вслед за ними; они остановились только у кабинетов под самой крышей: мы
казались двумя их тенями. Отворилась зарешеченная дверь небольшого
кабинета; они вошли, и дверь тут же захлопнулась.
Бедная женщина, которую я держал под руку, пугала меня своим
волнением; я не мог видеть ее лица, но мы стояли так близко друг от друга,
что я ощущал биение ее сердца, трепет тела, дрожь пальцев. Было что-то
странное в том, как передавалась мне невообразимая мука, которую я лицезрел
перед собой, ведь я не знал этой страждущей женщины, не вполне понимал, в
чем тут дело. Однако ни за что на свете я не покинул бы ее в такую минуту.
Увидев, что обе маски вошли в кабинет, дверь которого тут же
захлопнулась за ними, она оцепенела, словно громом пораженная, потом
подбежала к двери и попыталась услышать, что происходит за ней. Малейшее
неосторожное движение могло выдать несчастную, погубить; я повелительно
схватил ее за руку, втащил за собой в соседний кабинет, опустил решетку и
запер дверь.
"Если вы желаете слушать, слушайте по крайней мере здесь", - заметил
я.
Она опустилась на одно колено и приникла ухом к перегородке, а я
остался стоять в противоположном конце комнаты, скрестив руки на груди и
задумчиво склонив голову.
Насколько я мог судить, женщина эта была настоящей красавицей. Низ
лица, не скрытый под маской, был юный, округлый, бархатистый, алые губы
тонко очерчены, зубы мелкие, ровные, блестящие, казались особенно белыми по
сравнению с краем маски; рука привлекла бы взгляд любого скульптора, талия
уместилась бы между двумя пальцами, ее волосы, черные, тонкие, густые,
шелковистые, выбивались из-под капюшона домино, а маленькая, видневшаяся
из-под платья ножка была так миниатюрна, что не верилось, будто она может
выдержать тяжесть тела, каким бы изящным, легким, воздушным оно ни было. О,
конечно, женщина эта была самим совершенством! И человек, который держал бы
ее в своих объятиях, который видел бы, как душа ее раскрывается ему
навстречу, ощущал бы у своего сердца любовный трепет, дрожь, содрогание
этого тела и говорил бы себе: "Все это, все это - любовь, любовь ко мне
одному, избранному тобой среди всех других мужчин, мой прекрасный ангел,
предназначенный мне судьбою", - этот человек... этот человек!..
Вот какие мысли обуревали меня, как вдруг женщина поднялась с колен,
повернулась ко мне и сказала прерывающимся от гнева голосом:
"Сударь, я красива, клянусь вам! Я молода, мне всего девятнадцать лет.
До сих пор я была чиста, как Божий ангел... И я ваша... ваша... Возьмите
меня!.."
Она обвила мою шею руками, и в тот же миг я почувствовал, что губы ее
прильнули к моим губам, и болезненная дрожь пробежала по ее телу, словно
это был не поцелуй, а укус; тут огненная пелена застлала мне взор.
Десять минут спустя я держал ее, полуживую, в своих объятиях:
запрокинув голову, она безутешно рыдала.
Постепенно она пришла в себя; я различал в разрезе маски ее блуждающий
взгляд, видел низ ее побледневшего лица, слышал, как стучали ее зубы,
словно в приступе лихорадки. Все это до сих пор стоит у меня перед глазами.
Тут она вспомнила все, что произошло, и упала к моим ногам.
"Если вы хоть немного сочувствуете мне, - сказала она рыдая, - если
хоть немного жалеете несчастную, - отверните от меня свои взоры и не
пытайтесь узнать, кто я. Дайте мне уйти, забудьте обо всем: я буду помнить
о случившемся за нас обоих".
С этими словами она вскочила с проворством ускользающей от нас мысли,
побежала к двери и отворила ее.
"Не следуйте за мной, сударь, во имя неба, не следуйте за мной!" -
воскликнула она, обернувшись ко мне в последний раз.
Дверь с шумом захлопнулась, встав преградой между нами, и скрыла ее
словно мимолетное видение от моих взоров. Больше я ее не видел.
Больше я ее не видел! Прошло десять месяцев, я искал ее повсюду - на
балах, в театрах, на гуляньях; всякий раз, заметив вдалеке женщину с тонкой
талией, миниатюрной ножкой и черными волосами, я следовал за ней, обогнав
ее, оборачивался в надежде, что вспыхнувший румянец выдаст ее. Я так и не
нашел своей незнакомки, ни разу больше не видел ее... разве что ночью, в
своих сновидениях! И вот тогда, тогда, она приходила ко мне, я ощущал ее
тело, ее объятия, ее укусы и ласки, такие жаркие, что в них было нечто
инфернальное, затем маска спадала, открывая самое странное лицо на свете,
то расплывчатое, словно подернутое дымкой, то сияющее, словно окруженное
нимбом, то бледное с белым голым черепом, с пустыми глазницами и редкими
шаткими зубами. Словом, после этого маскарада я потерял покой, меня сжигала
безрассудная любовь к неизвестной женщине: я вечно надеялся найти ее и
вечно терпел разочарование; я ревновал ее, не имея на это права, не зная, к
кому мне следовало ее ревновать, не смея признаться в охватившем меня
безумии; и все же безумие это преследовало, подтачивало, снедало, сжигало
меня.
С этими словами он вытащил спрятанное на груди письмо.
- А теперь, когда я все тебе рассказал, - проговорил он, - возьми это
письмо и прочти его.
Я взял письмо и прочел следующие строки:
"Быть может, вы забыли несчастную женщину, которая ничего не забыла и
умирает оттого, что не в состоянии ничего забыть.
Когда вы получите это письмо, меня уже не будет на свете. Сходите,
прошу вас, на кладбище Пер-Лашез и скажите сторожу, чтобы он показал вам
свежую могилу, на нагробном камне будет начертано только имя "Мария".
Подойдите к этой могиле, встаньте на колени и помолитесь за усопшую".
- Я получил это письмо вчера, - продолжал Антони, - а сегодня утром
был на кладбище. Сторож провел меня к ее могиле, и я два часа молился и
плакал, стоя на коленях. Подумай только! Она лежала здесь, в земле, эта
женщина!.. Ее пламенная душа отлетела. Истерзанное духом тело опочило,
угаснув под гнетом ревности и угрызений совести. И теперь она спала вечным
сном, здесь, у моих ног. Она жила и умерла неведомая мне... Неведомая мне,
она заполнила мою жизнь и сошла в могилу. Неведомая мне, она оставила в
моем сердце призрак холодного, безжизненного трупа, который покоится ныне
под этой могильной насыпью. Слышал ли ты что-нибудь подобное? Встречалась
ли тебе более странная история? Итак, всякая надежда потеряна! Я уже
никогда не увижу ее. Даже вскрыв ее могилу, я не узнаю черт, которые
помогли бы мне воссоздать некогда живое лицо. А вместе с тем я люблю ее,
понимаешь, Александр? Я люблю ее до безумия. Ни минуты не колеблясь, я
покончил бы с собой, чтобы соединиться с ней за гробом, если бы и там она
осталась навеки такой же неведомой мне, как и на этом свете.
С этими словами он вырвал письмо из моих рук, несколько раз прижался к
нему губами и заплакал, как ребенок.
Я обнял друга и, не зная, чем утешить его, стал лить слезы вместе с
ним.