Сергей Довлатов. Встретились, поговорили
     Все  считали  его  неудачником.  Даже  фамилия  у  него  была  какая-то
легкомысленная  - Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому
человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком.
     В  школе его  умудрились  просто  не  заметить. Учителя на родительских
собраниях говорили только про  отличников и  двоечников. Среднему школьнику,
вроде Головкера, уделялось не больше минуты.
     В самодеятельности  Головкер не  участвовал. Рисовать и стихи писать не
умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения.
     Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден  из-за плоскостопия.  Что
такое  плоскостопие - загадка.  Я думаю - всего  лишь  повод  не  заниматься
физкультурой.
     Учитель пения говорил ему:
     - Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет.
     Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал:
     - Чем ты поешь, Головкер?..
     Общественной работой Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На
пионерских собраниях Головкера спрашивали:
     -  Чем  ты  увлекаешься?  Чему  уделяешь  свободное  время?  Может,  ты
что-нибудь коллекционируешь, Головкер?
     - Да, - вяло отвечал Головкер.
     - Что?
     - Да так.
     - Что именно?
     - Деньги.
     - Ты копишь деньги?
     - Ну.
     - Зачем?
     - То есть как зачем? Хочу купить.
     - Что?
     - Так, одну вещь.
     - Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает.
     - Зимнее пальто, - отвечал Головкер...
     З акончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это
- единственная дорога  в жизни.  Конкурс почти везде был  огромный. Головкер
поступил  осмотрительно.  Подал документы  туда, где конкурса фактически  не
было. Конкретно - в санитарно-гигиенический институт.
     Там  он проучился шесть  лет.  Причем  так  же, как  в  школе,  остался
незамеченным.  В  самодеятельности  не  участвовал. Провокационных  вопросов
лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен.
     Когда  Головкер женился,  все  были поражены. Уж  очень  мало выделялся
Головкер, чтобы  стать  для  кого-то единственным  и  незаменимым. Казалось,
Головкер   не  может  быть  предметом  выбора.   Не  может  стать   объектом
предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств.
     И   все-таки   он  женился.  Лиза   Маковская   была   его   абсолютной
противоположностью.  Она была рыжая, дерзкая и привлекательная.  Она курила,
сквернословила и пела в  факультетском джазе. Вокруг нее постоянно толпились
спортивные, хорошо одетые молодые люди.
     Все ухаживали  за  Лизой. Замуж она так и  не  вышла. А на пятом  курсе
родила  ребенка.  Девочка  была  походка  на маму. А  также  на  заместителя
комсорга по идеологии.
     Короче,  Лиза  превратилась в  женщину  трудной  судьбы.  Высказывалась
цинично и раздраженно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни.
     И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы,
а овощи и фрукты  для ребенка. Влечения своего не  проявлял. Мелкие домашние
поручения выполнял безукоризненно.
     Как-то они  пили  чай с мармеладом.  Девочка спала  за ширмой. Головкер
встал. Лиза говорит:
     - Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться.
     - С удовольствием, - ответил Головкер, -  только в  другой раз.  Я могу
остаться в пятницу. Или в субботу.
     - Нет, сегодня, - раздражительно выговорила Лиза, - я этого хочу.
     - Я тоже, - просто ответил Головкер.
     И затем:
     -  Останусь,  если  вы  добавите  мне  рубль  на  такси.  С  возвратом,
разумеется...
     Так  они  стали  мужем  и  женой.  Муж  был  инспектором-гигиенистом  в
управлении  столовых.  Жена,  отдав  ребенка  в детский  сад,  поступила  на
фабрику. Работала там в местной амбулатории.
     А потом начались скандалы. Причем без всяких оснований. Просто Головкер
был доволен жизнью, а Лиза нет.
     Головкер  приобрел  в  рассрочку  цветной  телевизор  и шкаф.  Купил  в
зоомагазине аквариум.  Стал задумываться о кооперативе. Лиза в ответ  на это
говорила:
     - Зачем? Что это меняет?
     И дальше:
     - Неужели это все? Ведь годы-то идут...
     Лиза,  что  называется,  задумывалась  о  жизни.  Прерывая  стирку  или
откладывая шитье, говорила:
     - Ради чего все это? Ну, хорошо, съем я еще две тысячи пирожных. Изношу
двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику раз десять...
     Головкер не задумывался о  таких  серьезных  вещах. Он  спрашивал: "Чем
тебя не устраивает Прибалтика?" Он вообще не думал. Он просто жил и все.
     Лишь  однажды Головкер погрузился  в раздумье. Это продолжалось  больше
сорока минут. Затем он сказал:
     - Лиза,  послушай.  Когда  я  был  студентом первого курса, Дима Фогель
написал эпиграмму:  "У Головкера  Боба попа втрое шире лба!" Ты  слышишь?  Я
тогда обиделся, а  сейчас подумал  - все нормально.  Попа и должна быть шире
лба. Причем как раз втрое, я специально измерял...
     - И ты, - спросила Лиза, - пять лет об этом думал?
     - Нет, это только сегодня пришло мне в голову...
     Через год Лиза его презирала. Через три года - возненавидела.
     Головкер  это чувствовал. Старался не раздражать  ее. Вечерами  смотрел
телевизор. Или помогал соседу чинить "Жигули".
     Спали они  вместе  редко. Каждый раз  это была  ее неожиданная причуда.
Заканчивалось все слезами.
     А  потом  началась эмиграция. Сначало это  касалось только посторонних.
Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже - сослуживцы и друзья.
     Евреи,  что  называется, подняли  головы. Вполголоса  беседовали  между
собой. Шелестели листками папиросной бумаги.
     В  их  среде циркулировали  какие-то особые документы. Распространялась
какая-то внутренняя информация. У них возникли какие-то свои дела.
     И тут Головкер неожиданно преобразился. Сначала он небрежно заявил:
     - Давай уедем.
     Потом заговорил на  эту тему более серьезно. Приводил какие-то  доводы.
Цитировал письма какого-то Габи.
     Лиза сказала:
     -  Я не поеду.  Здесь  мама.  В смысле  -  ее  могила. Здесь  все самое
дорогое. Здесь Эрмитаж...
     - В котором ты не была лет десять.
     -  Да,  но я  могу  пойти туда  в ближайшую субботу... И  наконец  -  я
русская! Ты понимаешь - русская!
     - С этого бы и начинала, - реагировал Головкер и обиженно замолчал. Как
будто заставил жену сознаться в преступлении.
     И  вот  Головкер уехал. Его отъезд, как  это  чаще всего бывает, слегка
напоминал развод.
     Эмиграция выявила странную  особенность. А может быть,  закономерность.
Развестись люди  почему-то  не могли. Разъехаться  по  двум  квартирам  было
трудно. А вот по разным странам - легче.
     Поэтому  в  эмиграции так  много одиноких. Причем  как  мужчин,  так  и
женщин. В зависимости от того, кто был инициатором развода.
     Три месяца Головкер жил в Италии. Затем переехал в Соединенные Штаты.
     В Америке  он неожиданно пришелся ко двору. На родине особенно ценились
полоумные   герои  и   беспутные  таланты.   В  Америке   -   добросовестные
налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер пошел на  курсы английского
языка. Научился водить машину. Работал массажистом, курьером,  сторожем. Год
прослужил  в  кар-сервисе.  Ухаживал  за кроликами  на  ферме.  Подметал  на
специальной машине территорию аэропорта.
     Сначала Головкер купил медальон  на такси. Потом участок земли на  реке
Делавер.  Еще через год  - по  внутренней  цене  -  собственную квартиру  на
Леффертс-бульваре.
     Такси он  сдал  в  аренду.  Землю  перепродал. Часть денег  положил  на
срочный вклад.  На оставшиеся  четырнадцать  тысяч  купил  долю в  ресторане
"Али-баба".
     Жил он в  хорошем  районе.  Костюмы  покупал у  Блюмингдейла.  Ездил  в
"Олдсмобиле-ридженси".
     По  отношению  к  женщинам  Головкер вел себя любезно.  Приглашал их  в
хорошие,  недорогие  рестораны.  Дарил  им  галантерею и  косметику.  Причем
событий не форсировал.
     Американок Головкер уважал и стеснялся. Предпочитал соотечественниц без
детей. О женитьбе не думал.
     Три раза он побывал в Европе. Один раз в Израиле. Дважды в Канаде.
     Он  продавал  дома,  квартиры,  земельные  участки.  Дела  у  него  шли
замечательно.  Он  был  прирожденным  торговым агентом. Представителем чужих
интересов. То  есть человеком без индивидуальности. Недаром существует такой
короткий  анекдот.  Некто звонит торговому  агенту и  спрашивает: "Вы любите
Брамса?"...
     При  этом  Головкер   был  одновременно  услужлив  и  наделен  чувством
собственного достоинства. Сочетание редкое.
     С Лизой  он не  переписывался. Слишком уж  трудно было писать из одного
мира - в другой. С одной планеты - на другую.
     Но  он помогал ей  и  дочке.  Сначала  отправлял  посылки. Впоследствии
ограничивался денежными переводами.
     Это было нормально.  Ведь  они  развелись.  А  дочка,  та  вообще  была
приемная. Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например, как он зашнуровывает
крошечные ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы на лифчике. И еще -
как он легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы.
     Лизу он не  вспоминал. Она превратилась в какую-то невидимую инстанцию.
Во что-то существенное, но безликое. В своего рода налоговое управление.
     А  потом  неожиданно  все  изменилось. У Головкера возникла  прямо-таки
навязчивая идея.  Причем не  исподволь, а сразу.  В  один  прекрасный  день.
Головкер  даже  помнил, когда именно  это  случилось.  Между часом  и  двумя
семнадцатого августа восемьдесят шестого года.
     Головкер  ехал  на  машине в  офис.  Только  что  завершилась  выгодная
операция. Комиссионные составили двенадцать тысяч.
     Автомобиль  легко скользил по гудронированному  шоссе.  Головкер  был в
светло-зеленом  фланелевом  костюме. В  левой  руке  его  дымилась  сигарета
"Кент".
     И  вдруг он увидел себя чужими глазами.  Это бывает. А  именно: глазами
своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного  автомобиля процветающий
бизнесмен  Головкер. Совесть его чиста, бумажник  набит  деньгами.  В уютной
конторе  его  ждет  миловидная  секретарша.  Здоровье  у него  великолепное.
Гемоглобин? Он даже не знает, что  это такое. У него все хорошо.  Гладкая от
лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза смотрит на этого человека.
И думает: какое сокровище я потеряла!
     Так  и появилась  у  Головкера  навязчивая  идея. А  именно:  он должен
встретиться с женой.  Она поймет и убедится. А он только спросит: "Ну, как?"
- и все. И больше ни единого слова... "Ну, как?.."
     Головкер представлял себе  момент возвращения. Вот он прилетает. Едет в
гостиницу. Берет напрокат машину.  Меняет по  курсу тысячу долларов. А может
быть - две. Или три.
     Потом звонит ей: "Лиза? Это я... Что значит - кто? Теперь узнала?.. Да,
проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи... Хотя сегодня, в общем,
фри... Извини, что перехожу на английский..."
     Они сидят в хорошем ресторане. Головкер заказывает.  Лизе - дичь.  Себе
что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс... Коньяк? Предпочитаю "Кордон бле".
Армянский? Ну, давайте...
     Головкер провожает Лизу  домой. Выходит  из машины. Распахивает дверцу.
"Ну, прощай". И затем: "Ах да, тут сувениры".
     Головкер протягивает Лизе сапфировое ожерелье.  "Ведь это твой камень".
Затем - пластиковый мешок  с голубой канадской дубленкой.  Учебный компьютер
для Оли. Пакет с шерстяными вещами. Две пары сапог.
     Затем он мягко спрашивает:
     - Могу я оставить тебе  немного денег? Буквально  - полторы-две тысячи.
Чисто символически...
     Он мягко и настойчиво протягивает ей конверт.
     Она:
     - Зайдешь?
     -  Прости, у меня завтра утром  деловое  свидание. Подумываю о скромной
концессии. Что-нибудь  типа  хлопка.  А  может, займусь  электроникой.  Меня
интересует рынок.
     Лиза:
     - Рынок? Некрасовский или Кузнечный?
     Головкер улыбается:
     - Я говорю о рынке сбыта...
     Вечером Лиза сидит у него в гостинице. Головкер снимает трубку:
     - Шампанского.
     Затем:
     -  Ты  полистай  журналы,  я должен сделать  несколько  звонков. Хэлло,
мистер Беляефф! Головкер спикинг. Представитель "Дорал эдженси"...
     Шампанское выпито. Лиза спрашивает:
     - Мне остаться?
     Он - мягко:
     - Не стоит. В этой пуританской стране...
     Лиза перебивает его:
     - Ты меня больше не любишь?
     Головкер:
     - Не спрашивай меня об этом. Слишком поздно...
     Вот  они идут  по  набережной. Заходят в Эрмитаж. Разглядывают  полотна
итальянцев. Головкер произносит:
     - Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто.  Надо спросить -  может,  у
большевиков есть что-то для продажи?..
     Мысли о  встрече с женой не  покидали Головкера. Это было  странно. Все
должно  быть иначе. Первые годы человек  тоскует  о близких.  Потом начинает
медленно  их   забывать.  И  наконец  остаются  лишь  контуры  воспоминаний.
Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все.
     У  Головкера все  было  по-другому. Сначала он  не  вспоминал про Лизу.
Затем стал  изредка подумывать  о  ней.  И  наконец  стал  мать бывшей  жене
постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого.
     Причем не о любви задумывался Головкер.  И  не  о раскаянии бывшей жены
своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка.
     Вот   он   идет   по  Невскому.   Заходит  в  кооперативный   ресторан.
Оглядывается. Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит:
     - Пошли отсюда!
     И все. "Пошли отсюда". И больше ни единого слова...
     Мысль  о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали
одна за  другой. Целая  череда эмоций представлялась  Головкеру:  удивление,
раздражение, снисходительность.  Ему  четко  слышались  отдельные  фразы  на
каждом этапе. Например - у фасада какого-то случайного здания:
     - Пардон, что означает - "Гипровторчермет"?
     Или - в случае какого-то бытового неудобства:
     - Большевики меня поистине умиляют.
     Или - за чтением меню:
     - Цены, я так полагаю, указаны в рублях?
     Или - когда речь зайдет о нынешнем правительстве:
     - Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти - это катастрофа.
     Или - если разговор пойдет об Америке:
     - Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.
     Или -  реплика в абстрактном духе. На  случай,  если  произойдет что-то
удивительное:
     - Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
     У него  были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя
из приличного ресторана, Головкер скажет:
     - Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.
     Выходя из плохого, заметит:
     - Такого я не припомню даже в Шанхае...
     Головкер   вечно   что-то  бормотал,  жестикулировал,  смеялся.   Путал
английские и русские слова. Вдруг становился  задумчивым и молчаливым. Много
курил.
     И вот он понял - надо  ехать. Просто заказать себе визу и купить билет.
Обойдется эта затея  в  четыре  тысячи  долларов. Включая стоимость билетов,
гостиницу, подарки и непредвиденные расходы.
     Времена  сейчас  относительно  либеральные. Провокаций быть  не должно.
Деньги есть.
     Оформление  документов  заняло  три  недели.  Билет   он   заказал   на
четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки.
     Выяснилось, что у него совсем мало  друзей и знакомых. Родители умерли.
Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался.
Имена одноклассников забыл.
     Оставались  Лиза  с  дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать
лет.  Головкер  не то чтобы  любил эту  печальную хрупкую девочку. Он  к ней
привык.  Тем  более что она, почти  единственная в мире,  испытывала к  нему
уважение.
     Когда мать ее наказывала, она просила:
     - Дядя Боря, купите мне яду...
     Головкер привязался к девочке.  Ведь материнская и  отцовская  любовь -
совершенно разные. У матери это прежде всего - кровное  чувство. А у отца  -
душевное влечение. Отцы предпочитают  тех детей,  которые рядом.  Пусть  они
даже  и  не родные.  Потому-то злые  отчимы  встречаются  гораздо реже,  чем
сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках...
     Лизе  он купил пальто  и сапоги.  Оле -  шубку из  натурального меха  и
учебный компьютер. Плюс - рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие-то сувениры,
авторучки, радиоприемники, две  пары часов.  Короче, одними  подарками  были
заполнены два чемодана.
     Деньги Головкеру  удалось поменять  из расчета один  к  шести. Головкер
передал какому-то Файбышевскому  около семисот долларов. В Ленинграде  некая
Муза передаст ему четыре тысячи рублей.
     Летел Головкер самолетом американской  компании. Как обычно, чувствовал
себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина.
     - Блу джине энд тоник, - пошутил Головкер, - джинсы с тоником.
     Бортпроводница спросила:
     - Вы из Польши?
     Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?..
     В  Ленинградском аэропорту ему  не понравилось. Все  казалось  серым  и
однообразным.  Может быть, из-за отсутствия рекламы. К тому  же  он прилетел
сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом
не летал.
     Головкер подумал: что я  испытываю,  шагнув на родную землю? И понял  -
ничего особенного.
     Поместили его в гостинице "Октябрьская". Вскоре приехала Муза - нервная
и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами.
     Головкер испытывал страх, усталость, волнение. Больше часа  он провел в
гостинице,  а Лизе  так и  не звонил.  Что-то его  останавливало  и  пугало.
Слишком долго, оказывается, Головкер  этого  ждал. Может быть, все последние
годы. Может,  все, что он  делал и предпринимал,  было рассчитано  только на
Лизу? На ее внимание?
     Если  это так,  задумался Головкер,  сколько  же всего проносится мимо?
Живешь  и не знаешь  - ради чего? Ради чего  зарабатываешь деньги? Ради чего
обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык?
     Головкер взглянул на часы - половина десятого. Припомнил номер телефона
-  четыре,  шестнадцать...  И дальше - сто пятьдесят шесть.  Все  правильно.
Четыре в  кубе...  Он совершенно  забыл  математику.  Но  телефон запомнил -
четыре, шестнадцать... А потом - те же шестнадцать в квадрате. Сто пятьдесят
шесть...
     Потрясенный,  Головкер  услышал звонок,  раздавшийся в  его собственной
квартире. Один раз, другой, третий...
     - Кто это? - спросила Лиза.
     И через секунду:
     - Говорите.
     И тогда он глухо выговорил:
     - Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь?
     - Погоди, - слышит он, - я выключу чайник.
     И  дальше   -  тишина   на  целую  минуту.  Затем   какие-то   простые,
необязательные слова:
     - Ты приехал?  Я надеюсь, все легально?  Как?  Да ничего...  В  бассейн
ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь?
     Головкер помолчал, затем ответил:
     -  Экспорт-импорт.  Тебе  это   не  интересно.  Подумываю  о  небольшой
концессии, типа хлопка...
     Далее он спросил как можно небрежнее:
     - Надеюсь, увидимся?
     И для большей уверенности добавил:
     - Я должен кое-что вам передать. Тебе и Оле.
     Он хотел сказать - у меня два чемодана подарков. Но передумал.
     -  Завтра я  работаю, -  сказала  Лиза,  - вечером  Ольга приглашена  к
Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция.  Ты надолго приехал? Позвони мне в
четверг.
     - Лиза,  - проговорил он  забытым жалобным  тоном, - еще нет десяти. Мы
столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я  приехать?  На
машине?
     - У нас проблемы с этим делом.
     - В смысле - такси? Я же беру машину в рент...
     Вот он заходит (представлял себе Головкер) к человеку из "Автопроката".
Слышит:
     - Обслуживаем только иностранцев.
     Головкер почти смущенно улыбается:
     - Да я, знаете ли... Это самое...
     -  Я  же  говорю,  - повторяет  чиновник, - только для  иностранцев. Вы
русский язык понимаете?
     - С трудом, - отвечает Головкер и переходит на английский...
     Лиза говорит:
     -  То  есть, конечно,  приезжай.  Хотя, ты знаешь... В  общем, я ложусь
довольно рано. Кстати, ты где?
     - В "Октябрьской".
     - Это минут сорок.
     - Лиза!
     - Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь...
     Тут начались обычные советские  проблемы. "Автопрокат" закрылся.  Такси
поймать  не  удавалось.  Затормозил  какой-то   частник,  взял  у  Головкера
американскую сигарету и уехал.
     Приехал  он  в  двенадцатом  часу.  Вернее,  без  четверти  двенадцать.
Позвонил. Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато:
     - Заходи...  Ты не изменился... Я, откровенно говоря, рано  встаю... Да
заходи  же  ты, садись. Поставить кофе?..  Совсем не изменился...  Ты носишь
шляпу?
     - Фирма "Борсалино", - с отчаянием выговорил Головкер.
     Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу.
     - Хочешь кофе?
     - Не беспокойся.
     - Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе.
     - Я скоро уйду, - ввернул Головкер.
     - Я не об этом. Жить  становится  все труднее.  Гласность, перестройка,
люди  возбуждены,  чего-то  ждут.  Если   Горбачева  снимут,  мы  этого   не
переживем...  Ты  сказал - подарки?  Спасибо, оставь  в  прихожей.  Чемоданы
вернуть?
     - Почтой вышлешь, - неожиданно улыбнулся Головкер.
     - Нет, я серьезно.
     - Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем?
     Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой.
     - Нет. Времени нет. Хочешь кофе?
     - Где ты его достаешь?
     - Нигде.
     - Почему же ты замуж не вышла?
     - Жизнь так распорядилась. Мужиков-то достаточно, и все умирают  насчет
пообщаться. А замуж - это дело серьезное. Ты не женился?
     - Нет.
     - Ну, как там в Америке?
     Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу:
     - Знаешь,  это прекрасно - уважать страну, в которой живешь. Не любить,
а именно уважать.
     Пауза.
     - Может,  взглянешь,  что  я  там  привез? Хотелось бы  убедиться,  что
размеры подходящие.
     - Нам все размеры  подходящие, - сказала Лиза, -  мы ведь безразмерные.
Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты.
     - Это не алименты, - сказал Головкер, - это просто так. Тебе и Оле.
     - Знаешь, как вас теперь называют?
     - Кого?
     - Да вас.
     - Кого это - вас?
     - Эмигрантов.
     - Кто называет?
     -  В  газетах  пишут - "наши зарубежные  соотечественники".  А  также -
"лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом"...
     И снова  пауза.  Еще  минута, и  придется уходить. В отчаянии  Головкер
произносит:
     - Лиза!
     - Ну?
     Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг:
     - Ну, хочешь потанцуем?
     - Что?
     - У меня радиоприемник в чемодане.
     - Ты ненормальный, Оля спит...
     Головкер  лихорадочно думает - ну, как еще ухаживают за женщинами? Как?
Подарки  остались за  дверью.  В  ресторан  идти  оздно.  Танцевать  она  не
соглашается.
     И тут он вдруг сказал:
     - Я пойду.
     - Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь?
     - Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии...
     - Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.
     Не  за чемоданы  обиделся  Головкер,  а  за  чемоданы  с подарками.  Но
промолчал.
     - Так я пойду, - сказал он.
     - Не обижайся. Я буквально падаю с ног.
     Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку.
     -   Прощай,  -   говорит,  -  мой  зарубежный   соотечественник.  Лицо,
оказавшееся за рубежом...
     Головкер выходит на  улицу.  Сначала ему кажется, что начался дождь. Но
это туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей.
     Из-за угла,  качнувшись,  выезжает наполненный светом автобус. Неважно,
куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины?
     Головкер  садится  в  автобус.  Опускает монету.  Сонный голос водителя
произносит:
     - Следующая остановка - Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо...
     Головкер  выходит. Оказывается между пустырем и  нескончаемой кирпичной
стеной.  Вдали,  почти  на горизонте, темнеют дома с  мерцающими  желтыми  и
розовыми окнами.
     Откуда-то доносится  гулкий монотонный  стук. Как будто тикают огромные
штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной.
     Головкер  выкуривает  последнюю   сигарету.  Около  часа  ловит  такси.
Интеллигентного вида шофер произносит: "Двойной тариф". Головкер механически
переводит его слова на английский: "Дабл такс". Почему? Лучше не спрашивать.
Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?
     В  дороге  шофер заговаривает  с  ним  о  кооперации. Хвалит  какого-то
Нуйкина. Ругает какого-то Забежинского.
     Головкер  упорно  молчит. Он думает - кажется, меня впервые  приняли за
иностранца.
     Затем он расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую
зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман.
     Головкер машет рукой:
     - Приезжайте в Америку!
     - Бензина не хватит, - раздается в ответ...
     На освещенном  тротуаре перед гостиницей стоят две женщины  в  коротких
юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:
     - Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности?
     - Показать, - шепчет он каким-то выцветшим голосом.
     И затем:
     - Вот только сигареты кончились.
     Женщина берет его под руку:
     - Купишь в баре.
     Головкер  видит ее руки с длинными перламутровыми ногтями  и  туфли без
задников.  Замечает внушительных размеров  крест поверх  трикотажной майки с
надписью "Хиропрактик Альтшуллер". Ловит  на  себе  ее  кокетливый и  хмурый
взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:
     - Девушка, извиняюсь, вы проститутка?
     В ответ раздается:
     - Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала - культурный интурист
с Европы.
     - Я из Америки, - сказал Головкер.
     - Тем более... Дай три рубля вот этому, жирному.
     - Деньги не проблема...
     Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более что все  это
слегка напоминало западную жизнь.
     Через пять минут  они сидели в баре. Тускло  желтели лампы, скрытые  от
глаз морскими раковинами из алебастра. Играла музыка, показавшаяся Головкеру
старомодной. Между столиками бродили официанты, чем-то напоминавшие хасидов.
     Головкеру  припомнилась  хасидская колония в районе  Монтиселло. Этакий
черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни...
     Они  сидели  в  баре.  Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями  из
близко расположенной  уборной.  Над  стойкой возвышался  мужчина офицерского
типа. Головкер протянул ему несколько долларов и сказал:
     - Джинсы с тоником.
     Потом добавил со значением:
     - Но без лимона.
     Он выпил и почувствовал себя еще лучше.
     - Как вас зовут? - спросил Головкер.
     - Мамаша Люсенькой звала. А так - Людмила.
     - Руслан, - находчиво представился Головкер.
     Он  заказал еще два джина, купил сигареты. Ему  хотелось быть любезным,
расточительным. Он шепнул:
     - Вы типичная Лайза Минелли.
     - Минелли? - переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок.
- Размечтался...
     Людмилу тут, по-видимому,  знали. Кому-то она махнула рукой. Кого-то не
захотела  видеть:  "Извиняюсь, я пересяду". Кого-то  даже  угостила  за его,
Головкера, счет.
     Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно.
     Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле:
     - Это уже не хамство. Однако все еще не сервис...
     Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся:
     - Такого со мной не бывало даже в Шанхае...
     Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так:
     -  Надеюсь,  Горбачев   хотя  бы   циник.  Идеалист  у  власти  -   это
катастрофа...
     Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало:
     - Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире...
     Раза два Головкер обронил:
     - Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
     Потом  Головкер  с  кем-то ссорился. Что-то  доказывал, спорил. Кому-то
отдал галстук, авторучку и часы.
     Потом  Головкера тошнило.  Какие-то  руки  волокли его по лестнице.  Он
падал и кричал: "Я гражданин Соединенных Штатов!.."
     Что было  дальше, он не помнил. Проснулся в своем номере, один. Людмила
исчезла. Разумеется, вместе с деньгами.
     Головкер  заказал  билет  на  самолет. Принял душ.  Спустился в поисках
кофе.
     В холле его окликнула Людмила. Она была в той же майке. Подошла  к нему
оглядываясь и говорит:
     - Я деньги спрятала, чтобы не пропали.
     - Кип ит, - сказал Головкер, - оставьте.
     - Ой, - сказала Людмила, - правда?!. Главное, чтоб не было войны!..
     Успокоился Головкер лишь в самолете  компании  "Панам". Один из пилотов
был  черный.  Головкер  ему  страшно  обрадовался.  Негр,  правда,  оказался
малоразговорчивым   и  хмурым.  Зато  бортпроводница  попалась  общительная,
типичная американка...
     Летом  мы  с  женой  купили  дачу.  Долгосрочный  банковский  заем  нам
организовал Головкер.  Он держался просто и уверенно. То и  дело переходил с
английского на русский. И обратно.
     Моя жена спросила тихо:
     - Почему Рон Фини этого не делает?
     - Чего?
     - Не путает английские слова и русские?
     Я ответил:
     - Потому что Фини в совершенстве знает оба языка...
     Так мы познакомились с Борей Головкером.
     Месяц  назад  с Головкером беседовал корреспондент одного эмигрантского
еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался поездкой в Россию. Стал
задавать  бизнесмену и  общественному деятелю (Головкер  успел стать крупным
жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности, такой:
     - Значит, вернулись?
     Головкер перестал улыбаться и твердо ответил:
     - Я выбрал свободу.