Книго 


 ___________________________________________________________________________
     Собрание сочинений в шести томах. Т. 3. Издательство "Терра", М.: 1992.
     OCR Бычков М.Н.
 ___________________________________________________________________________
     В июньский очень душный вечер он валялся на диване и не то спал, не  то
просто находился в тревожном забытьи, и сквозь бред ему казалось, что с  ним
опять говорят по телефону. Разговор был  грубый,  шантажный;  ему  угрожали:
обещали поломать кости или еще того хуже - подстеречь где-нибудь в  подъезде
да и проломить башку молотком.  Такое  недавно  действительно  было,  только
убийца орудовал не  молотком,  а  тяжелой  бутылкой.  Он  саданул  сзади  по
затылку. Человек, не приходя в сознание,  провалялся  неделю  в  больнице  и
 А ему еще не исполнилось  и  тридцати,  и  он  только-только  выпустил
первую книгу стихов.
     От этих мыслей он проснулся и услышал, что ему верно звонят.
     Он подошел к телефону и поглядел в окно. Уже  стемнело.  "Опять  приеду
ночью", - подумал он и снял трубку.
     - Да, - сказал он.
     Ему ответил молодой, звонкий, с легкой наглецой голосок:
     - А кто говорит?
     "Это уже другой, - понял он. - Да их там полная коробка собралась,  что
ли?" - и спросил:
     - Ну а кого нужно-то?
     - Нет, кто со мной говорит?
     - Да кого нужно?
     - Может, я не туда попал. Кто...
     - Туда, туда, как раз туда. Мне сегодня уже четверо ваших звонили.  Так
что давай.
     -  Ах,  это  ты,  сука  позорная,  писатель  хренов.  Так  вот   помни:
предупреждаем последний раз - если ты, гад, не прекратишь своей гнусной...
     - Подожди. Возьму стул. Слушай, вам что, такие шпаргалки, что  ли,  там
раздают? Что вы все  шпарите  одно  и  то  же?  Не  вижу  у  вас  свободного
творчества, полета мысли. Хотя бы слово от себя, а то все от дяди.
     - От какого еще дяди?
     - От дяди Зуя. Нет, серьезно, что, у вас своих голов нету? Только "сука
позорная", только "башку проломим", только "гнусная деятельность".  Впрочем,
один ваш хрен говорит "деятельность". Деятели! Передай ему привет!
     - Ладно, нечего мне зубы заговаривать. Они у меня здоровые.
     - Эх, и хорошо по таким лупить!
     - Ах ты! - на секунду даже обомлела трубка. - Да я тебя живьем сгрызу.
     - А ты далеко от меня?
     - Где бы ни был, а достанем. Так что предупреждаем - и последний раз...
     - Стой! Кто-то звонит. Не бросай только трубку.
     Он подошел к двери, поглядел в глазок и увидел, что стоит  та,  которую
ждал уже три дня и которая еще сегодня утром была ему нужна до  зарезу.  Она
должна была сниматься в его фильме, и ее  знала  и  любила  вся  страна.  Ее
портреты, молодые, прекрасные, улыбающиеся,  висели  в  фойе  почти  каждого
кинотеатра, ее карточками пестрели  газетные  киоски.  Ее  всегда  узнавали,
когда она появлялась с ним на  улице.  Он  очень,  очень  ждал  ее  эти  три
проклятущих дня, но сейчас она была ему просто ни к чему.
     "Вот еще принесло на мою голову, - подумал он, - что это  все  на  меня
сразу стало валиться".
     Он открыл дверь. Она не вошла, а влетела и сразу бросилась к нему. Даже
не к нему, а на него. У нее было такое лицо и она так тяжело  дышала  и  так
запыхалась, что несколько секунд не могла выговорить ни слова.
     - Ну что с тобой? - спросил он грубовато. - Ну окстись! Вид-то, вид-то!
- И он слегка потряс ее за плечи. - Ну!
     Она облизнула сухие губы.
     - Ой, как рада вас видеть здоровым. Ваш телефон все время занят.
     - Ну да, спал я и снял трубку. Звонит всякая шушера.
     - Вот и брату звонили, требовали вас, грозили подстеречь в подъезде,  я
только что вернулась со съемок и он мне это сказал.  Я  сразу  же  бросилась
сюда. Видите, даже не переоделась.
     На ней, верно, был рабочий костюм,  брюки,  блузка,  большие  солнечные
очки.
     - Ну, тогда садись и передыхай. Я сейчас кончу разг  Ты  слушаешь,
мужик? - спросил он трубку. - Молодец. Так вот, ты далеко от меня?
     - Да зачем тебе это нужно? - в голосе теперь вдруг прозвучала настоящая
растерянность. Сзади как будто  слышались  еще  голоса.  -  Выследить,  гад,
хочешь?
     - Нет, хочу сделать одно деловое предложение. Ты не раз был возле  меня
и все там знаешь. Ну как же? Раз убивать собираетесь,  значит,  все  вы  там
знаете. Так вот, наискосок от меня пустырь. Там раньше стояла  развалюха,  а
теперь ее снесли. А там алкаши до одиннадцати водку трескают, знаешь?
     - Ну, да что ты такое заводишь, козел?
     - Так вот предложение. Сейчас там никого нет. Алкаши  сидят  по  домам.
Через пятнадцать минут я туда выйду и  буду  тебя  ждать.  Приходи.  Хоть  с
молотком, хоть с бутылкой, хоть один, хоть с кодлой  -  я  буду  вас  ждать.
Договорились...
     - Да ты что, сука... Да я ж тебя...
     - Стой,  не  ругаться!  Остолоп,  все  это  осточертело!  -  Он  слегка
оттолкнул актрису, которая ринулась к нему и сжала его пальцы.
     - Ради Бога, - сказала она, - ведь это... Он отмахнулся от нее.
     - Так вот, приходи.  Поговорим.  Но  имей  в  виду,  приготовься.  Если
промахнешься - увезут на "скорой", это я тебе гарантирую. Я умею это делать.
Ты же знаешь, где я был, что видел и  какой  жареный  петух  меня  клевал  в
задницу.
     - Не пугай, сука, мы тебя и на пустыре подстережем. Подожди!
     - Ну зачем же меня подстерегать. Я сам иду. Надоели  вы  мне,  болваны,
боталы, парчивилки, до смерти.
     - Одного такого хорошего, из вашего брата, мазилу уже  пристрелили.  Из
машины...
     - Вот видишь,  темнило,  как  там  с  вами  обращаются.  Тебе  даже  не
рассказали, кого, за что и как убили. То был не мазила, не врач, а художник.
И его застрелил случайно один мусор - инкасс Перепугался  до  смерти  и
пальнул из машины. А убили в подъезде поэта.
     - Ну вот...
     - И не вы убили, а кто-то посерьезнее вас. А вы  только  из  автоматных
будок за две копейки брешете, как суки.  Мудачье  вы,  и  все.  Когда  хотят
убить, так не звонят. Так вот, чтоб через пятнадцать минут ты  был  там  как
штык. Понял?
     - Дружинников соберешь?
     - Не пускай в штаны раньше времени. Один приду. Там издали  все  видно.
Все. Вешаю трубку.
     Актриса сидела на кушетке и глядела на него. Лицо у нее  было  даже  не
цвета мела, а кокаина - это у него такие мертвенные кристаллические блестки.
     - Это что же такое? - спросила она тихо.
     - Как что? Один очень деловой разг
     - И вы пойдете?
     - Обязательно...
     Он подошел к столу, открыл ящик, порылся в бумагах и вынул финку. С год
назад с ней на лестнице на него прыгнул кто-то черный. Это было  на  девятом
этаже часов в одиннадцать вечера, и  лампочки  были  вывернуты.  Он  выломал
черному руку, и финка вывалилась. На прощанье он еще огрел его два  раза  по
белесой сизо-красной физиономии и мирно сказал: "Уходи,  дура".  Что-что,  а
драться его там научили основательно. Финка была  самодельная,  красивая,  с
инкрустациями, и он очень ею дорожил.  Он  сжал  ее  в  кулаке,  взмахнул  и
полюбовался на свою боевую руку. Она, верно, выглядела здорово.  Финка  была
блестящая и кроваво-коралловая.
     - Вот этак, мадам, - сказал он.
     Актриса стояла и глядела на него почти безумными глазами.
     - Да никуда я вас не пущу. Это же  самоубийство.  При  мне...  Да  нет,
нет!.. - крикнула она.
     Он поморщился и кинул финку на стол.
     - Ну как в моем дурацком сценарии! Слушай сюда,  глупая,  -  сказал  он
ласково. - Ни беса лысого они со  мной  не  сделают.  Клянусь  тебе  честью!
Честью своей  и  твоей  клянусь.  Это  же  трепачи,  шпана,  пьянь,  простые
пакостники. Они у нас на Севере пайки воровали, а мы их за  это  в  сортирах
топили. Не до смерти, а так, чтоб нахлебались. И поучить их я поучу сегодня.
     - Там их придет десяток. Они вам и развернуться не дадут. Там же  такие
кусты.
     - Ну я тоже не слепой. Увижу. А с этой публикой  так:  дашь  одному  по
морде, свалишь другого, и разбегутся все. Но  смотри,  какой  ужас  на  тебя
нагнали. Ну как же их не учить после этого, болванов?
     Он говорил легко, уверенно, убедительно, и она постепенно  успокоилась.
Он всегда мог заставить  ее  поверить  во  что  угодно.  Вот  и  сейчас  она
взглянула на него, спокойного, неторопливого, собранного, - в  личной  жизни
он не был такой - и  почти  поверила,  что  страшного  не  случится.  Просто
поговорят по-мужски, и все. Он тоже понял, что она пришла в себя,  засмеялся
и похлопал ее по плечу.
     - Ну-ну. Будь паинькой. Сиди и жди... Потом проводишь меня  на  вокзал.
Поеду на дачу. А то три дня здесь торчу, пью со всякой шоблой,  а  работа-то
лежит. Возьми сумочку, попудрись, вытри глаза, они у  тебя  сейчас  краснее,
чем у морского окуня, и ресницы потекли.  В  зеркало-то  посмотрись.  Хороша
Маша, а?
     - А без этого никак нельзя? - спросила она, вынимая сумочку.
     - Никак. Ну понимаешь, никак! Они наглеют. А поймут, что я  струсил,  и
действительно шуганут  чем-нибудь  из-за  угла  или  в  подъезде,  как  того
несчастного, подкараулят. А здесь - все открыто!
     - Ой! - И она снова вскочила.
     - Сиди! Сейчас вернусь. Можешь из кухни поглядеть, там все видно.
     - Тогда и я с вами...
     - Одолжила. Так что, мы  им  спектакль  собираемся  показывать?  Юлиана
Семенова в четырех сериях? Сиди и все.
     И он снова притиснул ее за плечи к дивану.
     Однако после разговора по телефону не прошло и пяти минут.  До  пустыря
же было только два шага - улицу перебежать. Так что же, торчать на виду?
     Он снова сел к столу, подперся и задумался. Зазвонил телефон. Он нехотя
снял трубку, послушал, оживился и сказал:
     - Да, здравствуйте.  Ну,  узнал,  конечно.  -  Еще  что-то  послушал  и
ответил: - Буду там целый день. Пожалуйста. Нет, не рано. Я встаю  в  шесть.
Так жду. - Положил трубку и усмехнулся. - Эта встреча на пустыре - что!  Вот
завтра редактор ко мне с утра нагрянет...
     Она сразу поняла, о ком он говорит, и пособолезновала:
     - Вы так его не любите? Он поморщился.
     - Да нет, не то чтобы я не люблю его, но просто...
     Она поднялась с дивана, подошла к зеркалу, потом взяла стул  и  села  у
стола рядом с ним.
     - ...Но просто не любите. - И вдруг пальцем по  зеленой  бумаге  начала
старательно выводить что-то  продолговатое,  закругленное,  закрученное,  со
многими зализами и заходами то туда, то сюда, то вовнутрь, то вне.
     - Что это? Змея?
     - Почти. Лекало. Линейка для начертания кривых линий. Это он. А вы вот!
- И она быстро - раз-раз-раз! - вывела овал, на овале  две  черточки  внизу,
две черточки сверху и над ними кругляшок и на кругляшке много-много  мелких,
торчащих вверх, и в бока, и вниз черточек - голова, патлы, руки и ноги.
     Он засмеялся.
     - И меня так в детстве учили. Ножка, ручка,  огуречик  -  вот  и  вышел
человечек...
     - Да вот, вышел человечек, - улыбнулась она ему прямо в глаза.
     - Хм! Значит, вот я какой - ручка, ножка, вихры, - не очень-то, знаешь,
лестно.
     - Не очень, конечно, но лекало много хуже.
     - Хуже? Такое изящное?
     - Я его ненавижу. Оно хитрое, вокруг всего изгибается, все обнимает, ко
всему подползает. У него нет ничего прямого, а все в изгибах,  в  перегибах,
изломах.
     - И многих таких ты знаешь?
     - Да у нас все такие. Я сама первая такая.
     - Славно! А я, значит, вот какой... - Он ткнул  в  то  место,  где  был
незримый рисунок. - Да, ты вот такой. - Она первый раз сказала ему "ты".
     Он подумал и встал.
     - Ну, кажется, время. Пойду. Сиди смирно. Я быстренько.
     Но запоздал он здорово. Она уже сидела успокоенная, потому что видела -
никто к нему не подходил и на пустырь не заглядывал. Он только зря проторчал
полчаса на ящике из-под марокканских апельсинов.
     - Суки позорные, трепачи, - сказал он крепко. -  Ну,  сунетесь  ко  мне
еще! - И стукнул на стол граненый стакан - спасенье алкашей. У него  их  был
полный шкаф - кто-то ему сказал, что они приносят в дом удачу. -  Вот  венок
тебе из одуванчиков сплел, пока сидел. Смотри, как солнышко.  Понюхай-ка.  А
шмелей, шмелей там, все  гудит.  Ты  на  машине?  Руки  не  дрожат?  Покажи.
Отлично. До вокзала меня подбросишь?
     - Да я сегодня могу и до места.
     - Нет, до места как раз сегодня не  надо.  Выходные  же.  Сейчас  всюду
посты понатыканы. На поезде скорее.
     - А может, останетесь? Завтра бы уж.
     - Нельзя. Жена совсем потеряла. Кошки воют. Они меня любят. Поехали!
     До последнего дачного поезда еще оставалось добрых  полчаса,  и  народу
было немного. Уже совсем стемнело.  Горели  фонари.  Воздух  после  тяжелого
знойного дня был неподвижный и какой-то застойный. Пыльные  тополя  млели  в
лиловом фонарном свете. Подошел человек и сел рядом.
     - Не знаете, сколько сейчас времени? - спросил он у соседа.
     - Да через пять минут подадут состав, - ответил сосед.  -  Да  что,  вы
меня не узнаете, дорогой? - И сосед назвал его по имени-отчеству.
     - Боже мой! - воскликнул он. -  Какими  же  судьбами?  Вы  что,  живете
теперь на этой ветке?
     - Да нет, не живу, а так, гощу у одного приятеля. Да вы его знаете. - И
он назвал фамилию довольно известного очеркиста. - Я его устроил там на даче
и вот иногда  в  выходные  приезжаю  к  нему  заночевать.  А  утром  гуляем,
купаемся, водку пьем. Хорошо.
     - Еще бы! - ответил он с улыбкой, разглядывая своего соседа.
     Это  был  бывший  сотрудник  какой-то   районной   газеты,   а   сейчас
председатель областного  общества  книголюбов.  Как-то  года  два  назад  он
позвонил ему и пригласил выступить на одном вечере.  Просто  поговорить  или
прочитать отрывок. Вечер прошел очень успешно. Много аплодировали, срезали и
поднесли букет великолепных гвоздик, провожали целой группой и очень просили
приезжать еще. С этих пор и  завязалось  у  него  с  книголюбом  не  то  что
приятельство, а хорошее знакомство. Книголюб внешне очень нравился -  эдакий
крепыш, с круглым лицом, карими, в крапинках глазами  и  смешным  вздернутым
носом. Ни дать ни взять - тракторист или бриг  Книголюб  приглашал  его
часто то туда, то сюда - то с чтением повестей, то с лекцией о  каком-нибудь
юбилее, а то и просто поговорить о писателях и писательском  труде.  Был  он
очень обходителен, прост и всегда хорошо платил, и это писатель ценил  тоже.
В деньгах писатель постоянно  нуждался.  Его  мало  печатали  и  никогда  не
переиздавали. А год назад он закончил свой большой роман,  и  тот  пошел  по
рукам. Тут и посыпались все его  неприятности,  начиная  с  этих  звонков  и
кончая редакционными отказами.  Но  все  это  он  предвидел  и  не  очень-то
огорчался.
     - А где вы сейчас сходите? - спросил он книголюба.
     Тот назвал ему станцию - не так близкую, но  и  не  больно  отдаленную,
примерно за полчаса от того места, где жил сейчас писатель.
     - Ну, значит, успеем наговориться. Знаете, уже соскучился по вас.
     Подошел  поезд.  Вагоны  были  почти   пустые.   Электричество   горело
вполнакала.
     - Ну как с романом, ничего не предвидится?
     - Куда там. У меня настоящий мертвый сезон, дорогой!
     - Одиннадцать лет, говорят, писали?
     - Даже с хвостиком.
     - Да! - снова вздохнул книголюб и даже головой  покачал.  -  А  сейчас,
говорят, неприятности у вас какие-то пошли? Грозит вам какая-то шпана...
     - Вот именно шпана. Да нет, ничего серьезного. Так, обычная бодяга.
     - Не бойтесь. В случае чего в обиду не  дадим.  Вот!  -  И  он  показал
небольшой, не крепкий кулак.
     - Да я и не боюсь, - улыбнулся писатель, - но все равно спасибо.
     - Слушайте! - вдруг взял его за рукав книголюб. - А вы  не  сойдете  со
мной? У нас там еще поллитра воспитательной стоит, а?
     - Соблазнительно! - улыбнулся писатель. - Змий!  Зеленый  райский  змий
вы!
     - Нет, правда? А завтра утречком и поехали бы к себе.  ^то  ж  в  такую
темень переться-то? Жена ваша небось уж седьмой сон видит. А тут  я  бы  вас
познакомил с одним вашим страстным читателем. Он  там  тоже  живет.  Молодой
парень. Пишет исторический роман. Вот обрадовался бы он! Сойдем, а?
     - Очень, очень соблазнительно. Говорите, поллитра? А  что  за  роман  у
этого парня?
     - Да я, знаете, не читал. Но знаю, что исторический.
     - А из нашей истории или зарубежной?
     - Зарубежной.
     - А страна какая?
     - Дания.
     - Ого! Он так хорошо знает датскую историю? Это же редкость. А как  его
фамилия?
     - Фамилия! Черт! Вот тоже забыл. Я ведь его все больше по имени - Саша,
Саша, ну и фамилию тоже знал, конечно. Черт знает что происходит с памятью.
     "Действительно, черт знает что происходит в мире, - подумал писатель, -
все что-то сходят с ума. Все потеряли память".
     - Так, может, решитесь, сойдем! - снова сказал книголюб. -  От  станции
десять минут ходьбы. Так бы хорошо посидели.
     - Так понимаете, жена, боюсь, сбежит. На  черта  ей  такой  муж?  Пьет,
пропадает черт знает где, куда и с кем. А то я бы с таким удовольствием...
     - Прекрасная она у вас женщина, - сказал  книголюб  прочувствованно,  -
только вот ко мне что-то не больно хорошо относится.
     - Это откуда вы взяли? - очень удивился писатель и подумал, что жена-то
и видела книголюба всего однажды  и  он  ей,  верно,  сразу  не  понравился.
Вернее, что-то ее в нем насторожило.
     - Так она почему-то подумала, что я того... - И он постучал пальцем  по
скамейке.
     Писатель смолчал, потому что и это была правда. Они обсуждали -  откуда
он, дескать, такой хороший появился и именно в это тревожное время, но поде-
лилась она своими сомнениями только с одним знакомым. Его имя назвали вместе
книголюб и та женщина, которую он тогда привел с  собою.  Оказалось,  что  у
них, таким образом, есть общие знакомые. Вот  к  этому  общему  знакомому  и
позвонила жена, но ничего конкретного так и  не  узнала.  "Нет,  та  женщина
очень хорошая, - сказал общий  знакомый.  -  Только  ведет  себя  не  больно
осмотрительно. Знакомства у нее нежелательные. Литературу  всякую  читает  и
передает. Язычок  длинный.  Может  быть,  за  ней  и  еще  что-нибудь  более
серьезное водится, так что, возможно, он  за  ней  и  наблюдает.  Хотя  тоже
навряд ли, а то я бы знал".
     Вот и весь разг Как же его узнал книголюб?  Общий  знакомый  ни  в
коем  случае  проговориться  не  мог,  и  вдруг  перед  ним  блеснуло!  Ведь
говорили-то по телефону. Значит...
     Поезд  стал  замедлять  ход.  Замелькали  предстанционные  постройки  и
кирпичные теремки.
     - Ну, я приехал! - сказал книголюб и встал. - Так что, сойдем?
     - Нет, поеду к жене! - решительно  отрезал  писатель.  -  Что-то  стало
познабливать.
     - Ну, тогда, значит, до свиданьица! - развел руками книголюб.
     - Всего  хорошего,  -  кивнул  головой  писатель  и  подумал:  "Нет,  я
определенно болен, лезет же в башку всякая блажь. К психиатру надо бежать!"
     Он машинально проследил глазами за книголюбом. Тот  шел  по  перрону  и
вдруг остановился и помахал рукой кому-то, находившемуся вне поля зрения.  И
тут писатель увидел, что это совсем не  та  станция,  которую  книголюб  ему
назвал, до той было еще несколько прогонов. "Черт знает что!" И не успел  он
подумать, как быстрым шагом, почти вбежал книголюб и  грохнулся  на  прежнее
место.
     - Спутал! - сказал он. - Вот башка! Я, кстати,  вспомнил  фамилию  того
писателя. Вирмашев. А книга из времен Гамлета, семнадцатый век.
     - То есть это Шекспир написал своего "Гамлета" в  семнадцатом  веке,  а
тот жил много раньше, в одиннадцатом веке! Так, по  крайней  мере,  сообщает
Саксон Грамматик. Других источников нет, так что, может, и никакого  Гамлета
вообще не было!
     - И все-то вы знаете, - умилился книголюб и вынул блокнот.
     - Так Вармишев? - спросил писатель  и  нарочно  переменил  одну  букву.
Книголюб кивнул головой. - Говорите, у него пол-литра?
     - Да, может, и больше. Там самогонку гнали на свадьбу.
     "Э, сойду, - быстро решил писатель, - только так и можно вылечиться,  а
то и впрямь сойдешь с ума. Да и чего мне бояться?  Роман  написан,  а  через
неделю мне шестьдесят восемь! Хватит! А парень славный. Это я  болван,  черт
знает что придумываю. Пугаю себя".
     - Хорошо, - сказал он. - Сойдем.
     - Ну вот и чудненько, - обрадовался книголюб, даже руки п
     Писатель машинально сунул руку в карман. Но финки там не  было.  "Ну  и
черт с  ней,  -  подумал  он,  -  страхом  от  страха  не  лечатся,  лечатся
бесстрашием..."
     ...Они  сошли  через  две  остановки.  Это   был   маленький   лесистый
полустанок, вернее, даже не полустанок, а платформа. Совсем стемнело. Стояла
прохладная, чуть подсвеченная одиноким желтым фонарем полутьма. Где-то рядом
был, наверно, пруд,  потому  что  тянуло  тиной  и  стоячей  водой  и  вовсю
заливались лягушки. Большие, теплые, спокойные лужи стояли на асфальте  и  в
колдобинах. Крошечные бурые лягушата прыгали  вокруг.  Писатель  наклонился,
ласково провел рукой по рослой траве.
     - А здесь дождичек шел, - сказал он,  вдыхая  полной  грудью  смолистый
воздух.
     Книголюб нежно подхватил писателя под руку, и тот  бедром  почувствовал
его карман. То есть то плоское, гладкое и  массивное,  что  было  у  него  в
кармане. "Браунинг, небольшой, наверно, бельгийский",  -  понял  писатель  и
спросил:
     - А что это у вас там?
     - Браунинг, - улыбнулся книголюб. - Смотрите! - Он  мгновенно  выхватил
браунинг и навел его на писателя. - Ну, - сказал он и, приставив револьвер к
своему виску, чем-то щелкнул. Выскочило высокое, голубое, прозрачное пламя.
     Оба засмеялись.
     - У одного  алкаша  за  пятерку  взял,  -  сказал  книголюб  и  спрятал
зажигалку. - Немецкая работа. Вороненая сталь.  При  случае  можно  кое-кого
пугнуть. Ну вроде тех, кто вам звонит.
     - А ну их! Скоро дойдем?
     Они вошли в лес, и сразу еще сильнее запахло смолой и  хвоей.  Книголюб
по-прежнему держал писателя под руку, слегка прижимая  его  к  боку,  и  тот
чувствовал его крепкие, неподвижные, словно вылитые по форме мускулы.
     - Да уже почти дошли. А вы что, сильно устали?
     - Устал, -  вздохнул  писатель.  -  Я  очень  устал,  товарищ  дорогой.
Последнее время было такое трудное.
     - Одиннадцать лет писали... Ну, ничего, сейчас отдохнете от всех  ваших
трудов, - словно чему-то усмехнулся книголюб.
     "Мертвая хватка, - вдруг остро подумалось  писателю.  -  Поршни,  а  не
мускулы. Те, что у локомотивов ходят. От такого не вырвешься. Лес и  в  лесу
избушка на курьих ножках..."
     Книголюб вдруг зажег карманный фонарик. Что ж он его не  вынул  раньше?
Осветилась дверь. Это была, очевидно, избушка лесника. Стояла она на отшибе,
и жить в ней мог только  очень  отважный  или  хорошо  вооруженный  человек.
Книголюб дотронулся до двери и она отскочила, как автоматическая. Они вошли,
и дверь сзади по-волчьи щелкнула сталью.
     "Все, - холодея, но даже с каким-то облегчением подумал писатель.  -  И
никто не узнает, где могилка моя. Просто сел в поезд  и  не  сошел  с  него.
Растворился в воздухе. Винить некого. Следов нет. Полная аннигиляция".
     Отворилась  вторая  дверь.  Два  здоровых  молодца  сидели  за  столом,
покрытым клеенкой, и на полу была тоже клеенка. Белая, скользкая,  страшная.
Горела лампа в стеклянном зеленом абажуре. "У отца в кабинете стояла такая",
- подумал  он.  Один  парень  был  кругленький,  с  аккуратно  подстриженной
головой, румяный, как зимнее яблочко, с загаром. Другой походил на лошадь  с
белой гривой. Парни молча смотрели на  него.  Румяный  улыбался.  Белогривый
молчал. Книголюб стоял сзади. Никто ничего не сказал. Просто нечего было уже
и говорить.
     - Значит, у пустыря на ящике? - спросил белогривый. -  А  мы  вот  тебя
куда пригласили, на дачку, с ветерком. - И улыбнулся, показывая плоские, то-
же лошадиные, зубы. Он был совершенно неподвижен, но как-то страшно, смертно
напряжен, и эта его напряженность словно создавала в комнате,  обитой  белой
клеенкой, незримое, но тягостное силовое поле.
     "Да, этот, верно, загрызет сразу", - подумал писатель.
     - Сейчас ему будет ящичек с крышечкой, - улыбнулся румяный.  -  Сыграет
он в него. Хватит, повредил, поклеветал, попил нашей кровушки, падло.
     Писатель хотел отскочить, но не мог, хотя ноги стояли совершенно прямо,
не двигались,  словно  в  силовом  поле.  В  это  время  что-то  железное  и
неумолимое сдавило ему шею и раздавило горло. Он  даже  крикнуть  не  успел,
только подавился кровью. Очевидно, книголюб  был  выдающийся  мастер  своего
дела. Ослепительный, горячий, багровый свет, целая пелена его  еще  какие-то
доли секунды стояла перед ним, но не в глазах уже, а в мозгу, но  тело  его,
за долгие годы привыкшее ко всему, даже к смерти, было еще живо  и  отвечало
злом на зло. Книголюб переломился от страшного удара  ногой  в  низ  живота.
Тиски распались. "Ну", - сказало тело, мгновенно  отскочив  и  прижимаясь  к
стене. Оно было ужасным - в крови, в какой-то липкой  гадости,  багровое,  с
глазами, вываливающимися из орбит. Все это произошло  в  считанные  секунды.
Румяный вскочил, схватился за  карман,  но  сразу  же  сел  опять.  И  тогда
лошадиный с криком "врешь, гад!" бросился к прижавшемуся к  стене,  все  еще
страшному и готовому к смертной схватке человеку. Он запустил в него плоским
пресс-папье, и оно угодило острым углом  прямо  в  висок.  Тело  рухнуло  на
колени. Но когда лошадиный подлетел, чтобы ударить еще, оно, тело,  схватило
его за ногу и подсекло. Они покатились по  полу.  Лошадиный  сразу  оказался
внизу. И тогда румяный  подошел  и  четким,  хорошо  рассчитанным  движением
ударил находящегося  сверху  ланцетом.  Удар  точно  пришелся  в  ямочку  на
затылке. Руки разжались. Комок распался. Румяный ударил еще в то  же  место.
Лошадиный встал. С него текло. Он весь зашелся в кашле. А румяный наклонился
и профессионально - при повороте у него вдруг сверкнул багрянцем медицинский
значок - пощупал пульс, потом заглянул в быстро потухающие глаза.
     - Все, - определил он.
     - Ну спасибо, молотки,  -  просипел  книголюб,  разгибаясь  и  переводя
дыхание, - только отойдите, отойдите! Видите, Тут все  заляпано!  Эх,  черт!
Вот что значит не подготовиться. Ведь свободно убить мог, гад! Сейчас машина
подойдет. Она рядом с нами ехала. Я ей вышел просигналил.
     Лошадиный стоял и смотрел. Ему здорово  попало.  Дышал  он  с  каким-то
свистом и всхлипом.
     - Ух! - сказал книголюб с ненавистью и врезал носком ботинка  по  виску
трупа. - Ух, гад! - Он ударил еще и еще, но голова только мягко перекатилась
по клеенке.
     Лошадиный стоял, рот у него был полуоткрыт, зубы блестели.
     - Здоровый! - сказал он. - Вот уж никогда  не  думал,  что  он  с  вами
поедет. "Приходи, мужик". - Не  поймешь,  что  особенное  прозвучало  в  его
голосе и в этих словах. Но оно точно прозвучало. Поэтому  книголюб  поглядел
на него.
     - А ты сядь, сядь, а то весь дрожишь, -  сказал  он.  -  Куда  он  тебя
ткнул-то? Эх, стрелять тут нельзя.
     - Со мной по телефону говорил, ругался,  мужиком  назвал.  Эта  к  нему
прибежала, уговаривала, плакала, я все слышал, - нет, пошел.  Букет  ей  еще
нарвал, одуванчиков. Разве такого уговоришь?
     - Да что ты, жалеешь его, что ли? - рассердился  книголюб.  -  Мало  он
тебе съездил. Ну-ка выпей воды.
     Белоголового трясло, лицо его сразу промокло, и не оттого, что  плакал,
а оттого, что его всего начало выворачивать.
     - Давай, валяй прямо на него! -  насмешливо  крикнул  книголюб.  -  Вот
нашелся мне тоже иждивенец. Если плакать по любому гаду...
     Прогудела сирена.
     - Иду, иду, - сказал книголюб и вышел.
     - Вот кого бы я сделал, - сказал беловолосый, - сразу бы...
     - А он-то при чем? - удивился румяный  с  медицинским  значком.  -  Ему
приказали, а он нам приказал. Вот и все.
     Беловолосый  сел  на  стол,  открыл   ящик,   вынул   бутылку,   скусил
металлическую пробку, налил полный стакан и выхлестнул сразу. Потом посидел,
скрипнул зубами и вдруг ухнул  ногой  по  тумбочке  стола.  Стол  загудел  и
задребезжал  -  он  был  фанерный,  тут  все  было  ненастоящее:   фанерное,
клеенчатое, кроме запоров - вот те, верно, были стальные и автоматические.
     - Прямо сгрыз бы, - сказал лошадиный. - Слышал я этот приказ.  Когда  я
ему прорадировал, что этот выходит ко  мне,  он  сказал:  "Э,  нет,  так  не
годится. Иди и в дежурке жди. Раз он не боится, надо не предупреждать и дело
делать".
     - Ну и что? И правильно, - сказал румяный. - Вот и сделали.
     - А потом через сколько-то радирует мне: "Поезжай в лесную сторожку. Ты
не требуешься. На дачу поехал".
     - Он и на дачу трех послал с машиной. Ему бы так и  так  был  конец,  -
сказал румяный, - так что не переживай.
     - И эта кукла удержать его не могла. Еще подвезла, чувиха безголовая.
     - Тише! Они идут. Кончай выступать.

     - Так Вармишев, - спросил писатель и нарочно переменил одну букву, -  и
говорите, у него поллитра?
     - Даже больше, наверно. Там самогон гнали. Так, может, сойдем?
     - Да нет, - улыбнулся писатель. - Уж, похоже, буду добираться до  дома,
до хаты.  -  Но  вдруг,  когда  книголюб  был  уже  в  тамбуре,  крикнул:  -
Секундочку! Встречное предложение. Поедем ко мне. Ну и что что спят? В холле
посидим.  У  меня  там  заначка  хорошая  есть.   Ради   Бога,   только   не
отказывайтесь! А то я совсем стал с ума сходить. Вот сижу  с  вами  и  наяву
брежу.
     И тогда книголюб послушно возвратился, опустился на свое место.
     - С вами куда угодно.
     А он, старый человек, инженер душ человеческих, как  некогда  выразился
некто, тоскливо, с  глубоким  неуважением  к  себе  подумал:  "Какие  же  мы
все-таки трусливые твари! Позвони нам так еще парочку  раз,  и  мы  от  всех
будем бегать. Те гады хорошо знают, что делают. Вот я расхрабрился, пошел  к
ним, вернулся гордый, ничего, мол, не боюсь, а потом всю дорогу  издыхал  от
страха". Ему было так нехорошо, что он даже  не  знал,  что  сказать  и  что
сделать. Ведь перед ним сейчас сидел обыкновенный простецкий парень, который
искренне любил его, а он даже любовь стал считать за фальшь и подсидку.  Так
стоил ли он тогда когда-нибудь настоящей любви? Он думал об этом,  пока  они
ехали, а потом шли, и поэтому все время болтал  что-то  мелкое,  несуразное,
только чтоб заглушить в себе этот стыд. Да нет, ему даже уже не было стыдно,
он просто весь  болел  и  пылал,  как  открытая  воспаленная  рана.  Боталы!
Дешевки! Грошовое повидло, как говорили на Севере. Ничего не  прямо,  все  в
обход. Ничего на  руку,  все  в  себя!  Изогнулись,  как  гадюки  в  болоте,
перегрызлись, как собаки в клетке у гицеля.  Ручка,  ножка,  огуречик...  Да
если бы было хоть так, а то ведь ничего подобного.
     - Лекало, - сказал он вдруг громко и остановился, - чертово лекало.
     - Ну за что вы его так? - огорчился книголюб. - Я сам был  чертежником,
там без лекала никак не обойдешься.
     - Да, но я же не чертеж! - крикнул он в  отчаянии.  -  Я  же  как-никак
человечек. Я же ручка, ножка, огуречик! А не какое-то лекало.
     Кто-то из темноты засмеялся, а женский голос объяснил:
     - А на этих электричках всегда только вот такие из Москвы возвращаются.
Нажрутся там...
     Прошли еще с полквартала, и тут книголюб сказал:
     - Ну, кажется, дошли. Вон вывеска "Дом творчества". До свидания.  А  я,
извините... - Он побежал обратно. - А то и не уеду. А мне обязательно  нужно
быть там. Сегодня же.
     - Так вы не зайдете? - разочарованно вслед ему крикнул писатель.
     - Извините. Не могу! В другой раз! Я вас только до дому провожал. Вижу,
что вы как-то не вполне в себе. У меня уже ни минуты не осталось. Пока!
     - А пол-литра что же?
     - Так я же непьющий, - засмеялся книголюб. - Что, забыли разве? Да?
     Да, да, он все, все забыл.
                                                       Москва-Голицыно, 1977
Книго
[X]