Александр Чернобровкин

 

КИНСЛЕР ОТДЫХАЕТ

ДЕННИЦА

ВОЛХВ

СКОМОРОХ

МАВКА

ЧУМАК

 

 

 

 

Александр Чернобровкин

 

КИНСЛЕР ОТДЫХАЕТ

 

Фантасмагорическая повесть

 

  1.

 

  У Вима Снарпа белая горячка: в какую комнату его дворца ни зайди, в

каждой черти бегают. Разумеется, зайти надо вместе с ним, больше никто их

не видит, даже мне не удалось, хотя в день прилета на Вимову планету

набрался с ним до чертиков. В ту ночь, а точнее, под утро, Иолия тоном

прокурора, измученного геморроем и неблагодарными подсудимыми, огласила

свои права на мое ночное время, и больше я не проводил таких экспериментов.

Проглотив в компании Вима Снарпа и Родроба энное количество взрывоопасных

смесей и дождавшись, когда последняя порция сдетонирует не в желудке, а

где-то чуть выше кадыка, я отправлялся оправдывать подпись под брачным

контрактом. И каждый раз завидовал Родробу, что наяда не умеет

разговаривать, По утверждению Вима, Родроб выпадает в осадок ровно в

четыре-тридцать, ни раньше, ни позже, и к возлюбленной попадает только

благодаря нежной помощи стальных клешней робота-слуги. В последнее верю,

потому что каждое утро вижу двухметровое, обросшее курчавой шерстью,

безжизненное тело Родроба словно распятое на берегу бассейна, что в парке

перед дворцом.

  Вижу эту картину и сегодня утром. Рядом с Родробом наяда. Изогнувшись

дугой, она завершает утренний туалет, вылизывая и перебирая зубами шерсть

около хвоста. Время от времении наяда тыкается мордочкой в волосатую грудь

Родроба, то ли проявляя нежные чувства, то ли сравнивая, у кого шерсть

гуще. Боюсь, что сравнение будет не в ее пользу. Ладно, пусть милуются, а

мне пора на физиологическую разминку накормить антистрахинов.

  Путь мой по дворцу лежит мимо Снарпового кабинета, где хозяин, обычно,

проводит истребление запасов винного погреба. Кабинет обставлен чучелами и

обвешая фотографиями морских чудищ, особенно впечатляет одно

зубасто-шипастая уродина, занимающая четверть комнаты. Напротив нее и сидит

Вим Снарп. Не мудрено, что ему черти мерещатся.

  - Привет, Вим!

  Он нагрузился уже выше кадыка, поэтому рта не открывает, отделывается

дружеским жестом руки.

  - Не скучно одному?

  В ответ его рука показывает на чучело рядом с уродиной. То, что там

стояло, было настолько похоже на своего соседа, что я не сразу узнал в тем

Тука. Эка он себя изуродовал! Если судить по габаритам, мой Санчо Пансо и

Росинант в одном лице выпил ночью сразу за три лица. Сейчас выясним точнее.

  - И на сколько уменьшилось за ночь твое наследство?

  Вим безнадежно махнул рукой. Хотел впридачу выдавить из горла тихий,

грустный, сожалеющий вздох, но вдруг громко и боевито икнул. Робот-слуга

понял клич по-своему на столе появились еще две бутылки.

  - Слушай, Вим, давай я взорву твою планету, а? Сразу станешь нормальным

человеком - нищим и никому не нужным. Как тебе такой вариант?

  - Никак, тоскливо промычал Вим. Во-первых, она застрахована на... тут он

назвал такую цифру, что я присвистнул и подумал было, что передо мной сидит

старший брат Леба Девкальда, мультимиллиардера. - А во-вторых, остаются

наличные в нескольких банках. Ежегодных процентов с этих денег хватит на

две таких планеты. В-третьих, есть небольшой золотой запас и что-то еще

в-четвертых.

  Да, Виму Снарпу можно только посочувствовать. Это трагедия, когда

вырастаешь в бедности, а к тридцати годам - в расцвет дерзости, честолюбия

и предприимчивости - вдруг получаешь больше, чем мечтал, и без особых

усилий. Не мудрено, что теперь мечтой Вима стала нищета.

  - Ну, ладно, борись с богатством в одиночку, а мы с Туком прогуляемся.

  - А я все равно не один. Тут эти... Вим проткнул пальцем воздух перед

собой. Палец загнулся крючком, будто удерживал бублик. - Пить будешь?

  - Когда вернусь, -  ответил я.

  - Не тебя спрашиваю...

  Все ясно! Пора уводить Тука: он доверчивый, может принять за чистую

монету. Или подыграть?

  Я постучал по одной из костяных пластинок Тука, давая команду погонять

непрошеных гостей. Видимо фаготекс вместе с алкоголем наглотался и чувства

юмора, потому что выставил вперед два отростка и запрыгал по кабинету,

напоминая ожившую вилку. Поймать кого-то или что-то ему не удалось, поэтому

фаготекс замотылял в воздухе сразу десятком отростков, выгоняя чертей из

кабинета. Я было расхохотался, но вполне серьезное и очень довольное

выражение на лице Вима Снарпа остановило меня. Я попытался понять, кто из

нас троих кого разыгрывает: мы с Туком Вима, они меня, Вим нас с Туком или

Тук нас с Вимом. Получался любой вариант, кроме первого. Тьфу, черт!

Кажется и я скоро начну кого-нибудь гонять!

  - Пойдем, Тук, бросай это грязное дело!

  - Он уже закончил. Спасибо, Тук! - поблагодарил Вим. - Ваше здоровье! -

провозгласил он и влил грамм сто здоровья в собственный желудок.

  С таким наследством приходится Виму заботиться о себе, подумал я, садясь

во флайер. Позади меня устроился Тук. Запашище от него, как от невыпаренной

винной бочки, даже стрелки на приборном щитке поползли к противоположным

концам циферблатов с пьяной стремительностью.

 

  2.

 

  Земельная собственность, если можно так выразиться, представлена у Вима

Снарпа маленькой и молодой по космическим меркам планетой. На семь восьмых

она покрыта водой. Суша состоит из трех материков - два, приблизительно

круглых, на полюсах, а один, похожий на огурец, вытянулся по экватору - и

нескольких архипелагов. На полюсах жить слишком холодно, на экваторе -

слишком жарко, поэтому первые два материка вообще не используются, а на

третьем разбиты сельскохозяйственные угодья и построены заводы по

переработке сельхозпродукции. Все автоматизированно и компьютеризированно,

изготовленная продукция увозится беспилотными кораблями заказчикам на

другие планеты, и Виму Снарпу остается только барыши подсчитывать. И

пропивать их. Делает он это на самом большом из островов, расположенном

чуть ближе к экватору, чем к южному полюсу, и на приличном расстоянии от

всех трех материков. Остров этот похож на кратер огромного потухшего

вулкана. По периметру его идут высокие и почти вертикально обрывающиеся в

океан, островерхие горы, напоминая с высоты птичьего полета раззявленную

акулью пасть. Внутри пасти, в западной ее части, находится небольшое озеро

с темно-синей водой. На восток от озера остров постепенно повышается, и на

идущих друг за другом террасах расположены несколько слежебных построек,

парк с бассейном и дворец. Озеро сообщается под землей с океаном, и в часы

прилива вода подступает к служебным помещениям и бассейну. Сейчас как раз

начался прилив, и, пропетая над озером, я успеваю заметить, что вода уже

успела отвоевать часть суши, подбираясь к бассейну.

  Зато океану не слишком везет. Он бьется валами о скалы чуть выше, чем

пару часов назад, но ни на сантиметр не продвинулся вперед. Может поэтому

поверхность его покрыта более светлыми, изогнутыми полосами, похожими на

морщины гнева, собравшиеся на лбу рассерженного старика. Тень от флайера

быстро скользит по ним, приближаясь к другому острову, круглому, пологому и

покрытому зеленью. Растут на нем густая сочная трава, низокрослые

кустарники с разноцветными ягодами и что-то среднее между кустарником и

деревьями - высокие гибкие стволы с маленькими круглыми листочками и

беленькими цветами и желтыми ягодами, свисающими полуметровыми гроздьями.

Стволы эти почти невозможно сломать или срубить, зато ягоды обсыпаются при

малейшем прикосновении или сотрясении. Растительность острова служит пищей

множеству птиц, мелких грызунов и крупных морских животных. Вспугнутые

флайером, птицы взмывают в небо, а морские животные с ревом бросаются в

воду, освобождая мне место для посадки. Флайер опускается чуть дальше

досягаемости прилива, я выпрыгиваю из кабины и успеваю покричать вслед

сдрейфившему стаду.

  Но Прилетел я на остров не ради этих ленивых мирных животных. На острове

обитают странные существа, я называю их летучими крысами или

попрыгунчиками, потому что похожи одновременно и на крупных летучих мышей,

и на лягушек. Длинное узкое тело их покрыто салатновой бородовчатой кожей,

задние конечности чуть длиннее тела и мускулистые, а передние - маленькие,

почти неразвитые и с перепонками, позволяющими летучим крысам планировать.

А катапультой крысам служат гибкие стволы. Цепляясь задними конечностями за

землю, они перехватывают передними ствол все выше и выше, наклоняя верхушку

к траве, и в нужный момент позволяют стволам разогнуться и швырнуть себя на

жертву. Жертвами служат морские животные, изредка - крупные птицы. На

голове у попрыгунчика три острых шипа, по-видимому, выделяющие

нервно-паралитический яд. Мне довелось видеть парализованную жертву.

Животное из семейства ластоногих лежало неподвижно с открытыми глазами.

Зрачки сужались и расширялись, однако тело словно задубело, не оживили его

и мои пинки. Шкура на спине, чуть ниже шеи, была вспорота, в каждой их трех

кровоточащих борозд копошилось по синевато-розовой личинке. Чем они

питались - я не понял, но явно не мясом и не кровью животного. Через десять

дней личинок уже не было в ранах, вместе с ними ушла и жизнь из

неподвижного тела, которое сразу же стало добычей грызунов и насекомых.

Жуткая смерть. Такая же участь ожидает и меня, если не отражу нападение

попрыгунчика.

  А вот и очередное предупреждение. В ложбинке с примятой, пожухшей травой

копошились три личинки. Вели они себя так, словно пируют на теле жертвы, а

тела как раз и не было. Понаблюдав за этими тварями и справившись с

искушением разрядить в них пистолет, я пошел в гущу гибких стволов.

  Теперь все мое тело превратилось в уши. Я слушал головой, руками,

туловищем, ногами, но особенно - затылком. Удар нанесут сзади. Перед ударом

послышится щелчок разогнувшегося ствола и иногда - тихая дробь обсыпавшихся

ягод. У меня будут доли секунды, чтобы развернуться на звук и выстрелить в

маленькую, движущуюся мишень. Промах равносилен смертному приговору, ведь

найдут меня не скоро, никто не знает, где я отдыхаю. По официальной версии

я летаю над океаном в прямо противоположном направлении, отрабатывая фигуры

высшего пилотажа.

  Впереди меня идет Тук. Он уже видел врага и теперь корыляет на огромных

задних лапах, помогая себе маленькими перепончатыми передними. Идет

бесшумно, не задевая стволы. За него я спокоен: глаза и уши у фаготекса

везде, а реакция лучше моей: один попрыгунчик уже размозжил голову о

высунувшуюся навстречу ему костяную пластину. Шипы летучей крысы не

сломались, но основаниями вылезли между задними конечностями.

  Тишина-то какая! Ни шелеста листьев, ни крика птиц, ни писка грызунов. И

ни одного нападения. Если не случилась ожидаемая маленькая неприятность,

значит жди большую.

  Я взобрался на холм, настороженно огляделся. Тихой безжизненно. Небо

чистое, никаких предвестий урагана. Океан тоже спокоен, накатывается на

берег невысокими валами, неспеша отползает и снова накатывается. На

горизонте синева океана слилась с голубизной неба, а посередине, между

островом и горизонтом, вода изогнулась, будто на гладкой дороге неожиданно

вспучились длинные поперечные кочки. Эти кочки медленно, однако с

привораживающим упорством, подкрадывались к острову, и расстояние между

кочками увеличивалось, а сами они вспучивались все выше. Красивое

зрелище!..

  И вдруг я понял. Нет, сначала почувствовал блаженство, вспрыснутое в тело

накормленными антистрахинами, а потом уже угадал причину испуга. Пока я

прикидывал расстояние от холма до флайера и от кочек до острова, пока

подсчитывал и сравнивал время на преодоление обеих дистанций, страх успел

накормить всех моих внутренних хищников и откладывался про запас, как жир,

в клеточках моего тела: добежать до флайера не успею...

  - Тук, за мной!

  Я побежал к противоположному берегу, подальше от опасности. Мне нужны

были пещера или расщелина. Фаготекс прикроет, он сильный, выдержит.

  Цунами уже поднималось, словно привставало с коленей, на мелководье перед

островом. Искрящаяся на солнце, с белопенной гривой вершина волны нависла

над вершиной холма, с которого я сбежал, и ясно было, что никакое убежище

не поможет против-такой силищи. Тем более, что укрыться было негде.

  А цунами все подымалось и подымалось. Вздыбившись на высоту метров сорок,

бесшумно наклонилось оно над островом, вот-вот рухнет, и тысячи тонн воды

перемелют все, сдерут с острова шкуру - землю вместе с растительностью.

  От воды меня могла спасти только вода. Надо было добежать до берега, а

потом отплыть от него как можно дальше. На суше цунами - смерть, в воде -

всего лишь высокая волна, которая плавно закинет тебя на свой горб и плавно

опустит в ложбину позади себя.

  Я успел добежать до полосы прибоя, когда услышал за спиной грохот

рухнувшего небоскреба. Ноги мои вязли в воде, каждый шаг давался с трудом,

а грохот все приближался и приближался. Вот я забрался в океан по колени,

вот по пояс, вот нырнул. Вынырнув, успел сделать пару гребков - и грохот

догнал меня и закрутил, как в центрифуге. Последним, что я запомнил, были

горький вкус океанской воды и два темно-зеленых круга с красными ободками,

вспыхнувшие у меня в мозгу...

 

  3.

 

  - Фред, милый!

  Голос Иолии. Значит, жив.

  - Любимый мой, скажи что-нибудь!

  Какие слова! Раньше на вопрос любишь меня? она отвечала все, что угодно,

кроме люблю. Видимо, мужу не положено слышать правду. Если это правда...

  - Фред, ну, скажи что-нибудь!

  - Зачем?

  Вдруг наступила такая тишина, что я подумал, будто голос жены - слуховая

галлюцинация, и открыл глаза.

  Иолия сидела рядом с кроватью, на которой покоилось мое забинтованное

тело, и использовала свои огромные зеленые глазищи как поливальные

установки. Поливала щеки. Слева от Иолии и чуть дальше от забинтованного

тела стоял Вим Снарп с удивительно трезвым выражением лица. Держу пари на

пустую бутылку, что последний стакан он принял не менее двух часов назад.

Справа и еще дальше от кровати громоздился Родроб. Ну, у этого и в

спокойном состоянии видок мрачноватый, а сейчас и вовсе траурный. Можно

подумать, что любуется собственным телом, лежащим в гробу.

  - Как дела, Родроб?

  В ответ послышалось маловразумительное мычание.

  - Что-то случилось?

  Допрос был настолько неожиданным, что Иолия и Вим позабыли о сочувствии

мне и переключились на Родроба.

  - Наяда пропала, - печально сообщил Снарп. - Цунами подняло уровень воды

в озере до бассейна, наяда перебралась в озеро, а оттуда - в океан.

  - Поздравляю с избавлением, Родроб, - вполне серьезно заявил я, но

заметив выражение лица жены, поспешно добавил: - Не беспокойся, найдем ее.

Вот немного подлечусь...

  - Что значит - немного?! - возмущенно перебила Иолия. - Будешь лечиться,

пока не выздоровеешь полностью!

  - Слушаюсь, мой командир! - гаркнул я и попытался лечь по стойке смирно.

- О-уу!.. - взвыл я от боли, пронзившей тело, точно от ног к голове

прокатились внутри него все морские ежи, какие только есть на океанском

дне.

  - Вот видишь?! Я же говорила! - торжествующе заявила Иолия.

  Я так и не понял, какое именно говорила она имеет в виду, но спорить

бесполезно, потому что истина рождается в споре с умным, в споре с дураком

рождаются неприятности, а в споре с женщиной - неприятности истины.

  - Вы, - Иолия посмотрела на Вима и Родроба, - можете идти. Отвлекаете его

от лечения.

  Те выполнили ее распоряжение с такой покорностью, будто Иопия была их

женой и очень давно. В комнате еще был Тук. Я ожидал, что и его выставят за

дверь, ведь он сумеет отвлечь меяя лучше, чем люди, за четыре года на

Семиярусной карусели научился это делать. Нет, на Тука врачебные указания

не распространились. Я даже заметил, что задни моего беспамятства фаготекс

умудрился сменить в Иолии неприязнь к нему на вполне дружеское отношение.

Примерно так женщины относятся к оружию: лучше бы его выкинуть в мусор, но

оно помогает мужчине, значит, надо осторожно взять его двумя пальцами и

отнести в сухое про-. хладное место.

  - Кстати, давно я здесь валяюсь?

  - Четвертые сутки.

  - Здорово... А как вы меня нашли?

  - Флайер повредило цунами, сработала аварийная система, подала сигналы

бедствия: Мы нашли флайер подводой, метрах в трехстах от берега. А тебя -

на берегу, ты лежал на спине фаготекса. Он закрыл тебя собой?

  - Это бы не помогло. Меня утащило в океан, потерял со-. знание, вроде бы

утонул.

  - Значит он нашел тебя и притащил на берег? - Иолия посмотрела на

фаготекса, как на бегемота, после долгих уговоров вставшего на задние лапы.

- Умничка!

  - Да, он спас меня, - подтвердил я, хотя это была половина правды, но

остальное казалось слишком нереальный фантазией, родившейся в потерявшем

сознание мозге. Я закрыл глаза и попытался поотчетливей вспомнить эту

фантазию.

  - Устал? Ну, отдыхай, я ухожу. - Она поцеловала меня в кончик носа, и я

решил, что обязательно куплю ей собаку, чтобы было на кого тратить излишки

эмоций. - Спи, Фред.

  - Не называй меня Фредом, - попросил я, открыв глаза. - Это имя красиво

звучит в устах судьи, но не в твоих.

  - Оно не настоящее?

  - Кажется, нет. Я уже перепутал, какие имена у меня настоящие, а какие -

временные.

  - Но хоть помнишь, как назвали родители?

  - Нет, - соврал я.

  Имя, данное мне родителями, выражало их представление о счастливой жизни,

оно ассоциировалось с уютным - коттеджем посреди лужаек с подстриженной

травой и деревьями, с семейными обедами, долгими и нудными, когда говорить,

кроме погоды, больше не о чем, но все равно говорят и никто никого не

слушает, со спокойной работой, которую ненавидят чуть меньше, чем своего

начальника, и с отчаянным приключением раз в месяц - поездкой в компании

таких же добропорядочных, подвыпивших семьянинов в самый дешевый бордель,

где удивят проституток тяжестью на подъем и быстротой удовлетворения

желаний. Моих родителей можно понять, ведь сотворили меня на планете Дегиз,

где приключений было больше, чем достаточно, однако меня такое имя не

устраивало, по крайней мере, сейчас.

  - Какже тебя называть?

  - Зови просто - Кинслер. - сказал я и добавил шутливо, - если рядом не

будет блюстителей правопорядка.

  - Хорошо, милый. Кинслер. - Она еще раз чмокнула меня в кончик носа

(обязательно куплю собаку!) и вышла из комнаты.

  Я закрыл глаза. Память вернула на остров, потом в центрифугу. Дальше был

отрыв пленки. Следующая часть начиналась с солнца - оно слепило в глаза.

Закроешь глаза - .сразу появляются красные с зелеными ободками сигнальные

огни жизни. Я точно помню, что не двигался, но какимто образом держался на

воде. Фаготекса рядом не было, он - появится позже. Я покачивался на

волнах, ноги свисали книзу, и я думал, не отхватит ли их какая-нибудь

острозубая погань. По моим прикидкам в океане найдутся желающие и на мои

мосластые окорока. Поднять бы ноги повыше. Это, конечно, не спасет их, но

хоть немного успокоит меня.

  Поднять не удалось, потому что от мало-мальского движения тело

пронизывала острая, до потери сознания, боль. Правда, я мог вертеть

головой, и воспользовался этим, чтобы узнать, кто поддерживает меня снизу,

не дает утонуть.

  Вода была чистой, наполненной солнечными лучами, растворенными в океане и

похожими на сильно разбавленное молоко. Кроме лучей подо мной ничего и

никого не было. Оставалось предположить, что именно в этой точке океана

плотность воды настолько высока, что моя тяжесть ей нипочем. Иначе придется

предполагать что-нибудь неправдоподобное. Как бы там ни было, а я вздохнул

с облегчением: одной опасностью меньше. Оставалась вторая - нападение

морских хищников. Я привык встречать опасности лицом, поэтому время от

времени поворачивал голову на бок и всматривался в темноту на глубине.

  И вскоре высмотрел. Ко мне приближалось толстое и недлинное существо с

открытой, огромной пастью, похожее на бочку без крышки, но с хвостом и

плавниками. Существо описало вокруг меня несколько кругов, постепенно сужая

их. И не надоело ему плавать с открытой пастью?!

  Наверное, надоело, потому что развернулось прямо на меня и атаковало

снизу. Я прикинул, что войду в распахнутую, беззубую пасть не сгибаясь.

Значит не будут рвать на куски - и на том спасибо!

  Я задрыгал ногами, надеясь отбить у нападающего желание пообедать мной. И

вовремя: поддержка вдруг исчезла, и я пошел ко дну, навстречу пасти. Пасть

защелкнулась в дюйме от меня. Шершавое существо ободрало мне левое бедро и

шлепнуло хвостом по спине, отчего я вылетел из воды. Вылетел здорово -

метров на десять в высоту, точно не помню, потерял сознание, но когда

очнулся, падать предстояло еще метров пять. Тогда и я заметил плававшего

неподалеку фаготекса.

  - Тук! - успел крикнуть я, не соображая, что фаготексу эти звуки ни о чем

не говорят.

  Ударившись об воду, я взвыл от боли и пошел ко дну, и вскоре почувствовал

во рту горький вкус воды и увидел вспыхнувшие в мозгу два огонька смерти -

зеленые с красными ободками. На этот раз меня спас Тук.

  Но кто же спас меня в первый раз? В том, что этот кто-то был, я теперь не

сомневался.

 

  4.

 

  Когда делать нечего, учись. Такое решение я принял во время первой

отсидки. Чуть не сдурев от скуки, я составил распорядок дня, где большую

часть времени занимали занятия по различнейшим наукам и видам спорта, и

заставил себя придерживаться распорядка. Изучал все подряд, благо тюремное

начальство поощряет тягу к знаниям. В итоге за четыре года я стал если не

мастером, то подмастерьем во многих науках и кандидатом в мастера во многих

видах спорта. К сожалению, океанология и ихтиология в этом списке не

значились, точнее, я лишь мимоходом ознакомился с ними, потому что на

втором ярусе не было водоемов с водой. Во время лечения я и решил

восполнить этот пробел.

  - Слушай, Вим, а кому раньше принадлежала планета? - поинтересовался я на

следующее утро.

  - Моему дядюшке по матери, - сообщил он, отхлебывая прямо из бутылки

какую-то дрянь с повышенным содержанием алкоголя. - Родственники считали

его чудаком. При светлой голове и богатой предпринимательской жилке он

сумел разработать ее лишь на четверть, если не меньше. И все благодаря

своим капризам.

  - Каким?

  - Был помешан на океане, считал, что человечество должно жить под водой.

Это, мол, идеальная среда для людей. Наверное, тяга к жидкостям у нас

семейная, произнес он и отхлебнул из бутылки. - Все, что я сейчас имею,

осталось после него. Такие же доли получили мои двоюродные брат и сестра. В

свое время дядюшка сделал несколько открытий, которые до сих пор применяют

в ракетостроении и почемуто в фармакологии. Образовав с одним шустрым

предпринимателем фирму, он наладил практическое использование своих

изобретений, через пять лет выкупил долю компаньона, построил еще несколько

заводов и через десять лет был едва ли не самым богатым человеком во

Вселенной. А потом вдруг распродал все, купил эту планету, остальные деньги

положил в банки и, перебравшись сюда, превратил планету в своеобразный

отшельнический скит. И умер чудно: заранее сообщил день смерти и завещал

развеять его прах над океаном.

  - А чем он здесь занимался? - перевел я разговор поближе к нужной мне

теме.

  - Скорее всего, океаном. Ты же видел часть его коллекции в кабинете.

Остальное в подвале под дворцом, несколько комнат забиты ящиками со всякой

засушенной и заспиртованной дрянью. Подарил бы это все какому-нибудь музею,

но по завещанию не имею права. Кстати, имеются еще и какие-то рукописи,

картины, видеофильмы. Не хочешь посмотреть? - словно угадав мое желание,

предложил Вим.

  - Конечно, хочу.

  - Выздоровеешь, покажу, где они лежат.

  - Мне бы сейчас - объединить неприятное с бесполезным.

  - Как хочешь, - пожав плечами, сказал Вим. Допив остатки жидкости из

бутылки, он сунул ее за медицинский компьютер и тяжело поднялся из кресла.

- Распоряжусь, чтобы принесли сюда.

  Валяясь неделю в больничной койке под бдительным надзором Иолии, я пришел

к выводу, что болезни созданы для того, чтобы мужчины оказывались по уши в

долгу у женщин. Впрочем, единственная плата, которая им нужна в подобных

случаях, - их собственная любовь к больному и... страдания, ведь одно без

другого ничего не стоит. Ну, это я предоставлю ей с лихвой, особенно

последнее. Заодно я изучил научное наследство Виминого дядюшки и знал

теперь об океане не меньше какого-нибудь седенького профессора с козлиной

бородкой. У меня сложилось впечатление, что планета не так уж проста, как

кажется. И это при том, что самой интересной информации не хватало, видимо

была уничтожена дядюшкой. А может плавета и проста, зато не простым было

отношение к океану ее предыдущего владельца. Например, та ^очка с хвостом и

плавниками, гуэт, числится врагом, хотя человечинкой брезгует, а чем

питается неясно, а нодерб - зубасто-шипастая уродина, чучело которой стоит

в кабинете, - схарчившей бы меня без раздумий, числился в стане друзей,

видимо потому, что ест гуэтов и не давится. Но особенно заинтриговала меня

одна карта океанского дна, исцисанная непонятными мне условными

обозначениями. Не смог их расшифровать и компьютер.

  - Тебе эта карта ничего не говорит? - спросил я Вима.

  - У меня врожденная глухота к подобному.

  - Жаль! Мне бы хотелось, чтобы она заговорила. Для этого надо прогуляться

по океанскому дну. У тебя нет желания совершить подводную прогулку по

собственным владениям?

  - Ни малейшего.

  - А у меня есть. Подводную лодку, купленную для этого дела, я оставлю

тебе на память.

  - У меня такого добра навалом - целых две, могу подарить одну. Или обе.

  - Ловлю на слове! - торопливо произнес я. - Дарить их мне не надо, а вот

доверить на время - можешь.

  Вим Снарп положил левую руку на горлышко бутылки, правую поднял как для

клятвы и суровым голосом отчеканил:

  - Доверяю.

  - Послезавтра прокачуть за ней. Составишь компанию?

  Он посмотрел на озерб за окном, на больничную койку, на бутылку.

  - Не знаю... Если быстро вернемся...

  Как всегда не вовремя, в комнату влетела Иолии и, услышав последнюю

фразу, накинулась на меня:

  - Куда это вы собрались? На что ты его подбиваешь?

  - Причем здесь я?! Это Вим предлагает осмотреть на подводной лодке его

планету, - отплатил я ему за нерешительность.

  Иолия посмотрела на него так, что Вим стал зеленее бутылки, которую

поднес ко рту. Обиженно похлопав ресницами, но не отказавшись от навязанной

ему роли, отхлебнул для храбрости слоновью дозу и пролепетал:

  - Да, хочу прокатить вас на подводной лодке - экзотика. Поедешь с нами?

  - Мне хватает своей экзотики, - Иолия сделала в мою сторону жест,

наводящий на мысль, что среди ее предков была как минимум дюжина прокуроров

и не было ни одного адвоката.

  - Мы поплывем на поиски наяды, - сообщил я. Сама же говорила, что Родроб

умирает без нее, что на нем лица уже нет. Насколько я помню, лица у Родроба

и раньше не было, только нос, усы и борода, а уже где-то под бородой

подразумевались глаза, рот и щеки. Впрочем, поручиться за их наличие я бы

не решился.

  Мой аргумент надломил непоколебимость Иолии. Любовь для женщины -

оправдание любого преступления и даже благородного поступка. Иолия

посмотрела на меня, затем на Вима, ожидая, что поколеблется в своем (моем!)

намерении.

  - Само собой, ты поплывешь с нами, - добавил я.

  - Ну, если на поиски наяды, тогда я согласна, - решилась Иолия и

стрельнула в Вима глазами - какая я, а?!

  Вим отразил удар поднесенной ко рту бутылкой, причем отбивался до

последней капли. Что-то у него появилась дурная привычка допивать бутылки в

моей комнате. Надо перебираться в другую, пока он выход не завалил.

 

  5.

 

  Оказывается, один из домиков на берегу озера - вход в подземную гавань.

Там мы увидели ошвартованные к стенке подводные лодки - девятиметровую

однокорпусную водоизмещением тонн двадцать и пятидесятиметровый катамаран

водоизмещением полторы тысячи тонн. Корпуса обеих лодок были покрыты

веществом, похожим на резину, какое применяется чтобы не обнаружили

гидролокаторы. От кого скрывался бывший владелец лодок - никто так и не

догадался.

  - Нанесли, значит нужно, - выдвинула Иолия самый весомый и самый спорный

довод.

  Возразить никто не отважился. И лодку выбрали без спора - большую.

Запасов погрузили на нее на сотню кругосветных путешествий. Половину

запасов составляли ящики со спиртным и наряды Иолии. Интересно, кому она

собралась их демонстрировать?

  - Ты когда-нибудь водил подводную лодку? - как бы между прочим спросил

Вим, когда мы с ним поднялись на ходовой мостик, расположенный в

надстройке, соединяющей корпуса.

  - Нет. Но я много чего делал, имея лишь смутное представление о том, как

оно делается. В каждом современном средстве передвижения обязательно

имеются три составные части - компьютер и две кнопки - Пуск и Стоп , -

ответил я и показал эти кнопки на панели управления. - Больше мне ничего не

надо знать, для всего остального есть он, - похлопал я по экрану

компьютера. - Ну, что - все на борту, можно поднимать черный флаг?

  - Опускать, - уточнил Вим Снарп. - Под водой флаг не нужен.

  - Как сказать, - возразил я по привычке возражать всем и всегда и

приказал: - Команде занять места согласно штатного расписания! - и сел в

кресло перед пультом, так как был единственным членом команды, все

остальные числились пассажирами.

  Введя в компьютер дядюшкину карту, я дал команду идти в район, отмеченный

наибольшим количеством условных обозначений.

  - Отдать швартовы! Курс - океан! - приказал я самому себе и нажал кнопку

Пуск.

  Субмарина погрузилась в воду и медленно поплыла по узкому тоннелю в

озеро. Я включил забортные прожектора. Косяк мелких рыбешек испуганно

шарахнулся в разные стороны от двух лучей, направленных прямо по курсу,

лишь одна пучеглазая и полосатая рыбина, похожая на раздавленный арбуз,

проверила на прочность лобовой иллюминатор и только тогда уступила дорогу.

  На мостик поднялись Иолия и Вим. Следом за ними пришлепал Тук. Нэ этот

раз он был похож на ежика, зачесанного на пробор. Где он успел увидеть

такую мерзость?! Хоть к иллюминатору не подпускай!

  Подводная лодка пересекла озеро. Перед нами появился второй тоннель,

загороженный решеткой с крупными ячейками. Наяда протиснется в такую

ячейку, значит искать ее надо в океане. Впрочем, она интересовала меня во

вторую очередь. Сначала разберемся с планетой, а наяда подождет. Если ее до

сих пор не сожрали, значит и через неделю не сожрут.

  Решетка поднялась вверх, пропуская субмарину, и опустилась, едва мы

прошли ее. В конце тоннеля была еще одна, сработавшая так же четко. Всё -

мы в океане.

  Тут живности было побольше и растительность потуще. Иолия и Вим прильнули

к иллюминатору. Охи, ахи и ухтыхи слышались почти без перерыва. Даже Родроб

позабыл о роли покинутого любовника и изобразил на физиономии подобие

улыбки, по крайней мере, борода на уровне рта стала шире и выпуклей. А Тук,

бедняжка, почернел от натуги, не успевая имитировать впервые увиденных рыб

и животных. Хорошо, что нам не попался никто, больший по размерам, чем

ходовой мостик. Чтобы очистить служебное помещение, я объявил:

  - Пассажирам пора обедать. В кают-компании тоже есть иллюминатор.

  Приманка не сработала.

  - И не мешало бы выпить по рюмочке за отплытие.

  В рядах зрителей наметилась трещина в лице Вима Снарпа.

  - Что-то у меня во рту пересохло, - сообщил я и шумно сглотнул слюну.

  Вим сглотнул следом, похлопал по карманам, убеждаясь, что нет в них

емкости с врагом здоровья, и решительно двинулся на штурм кают-компании. Я

отстукал фаготексу команду идти за Вимом. За Туком потопал Родроб, потому

что они братья по разуму и один без другого жить не могут. А может братья

по количеству ума, и вдвоем составляют те самые два полушария, которыми

отличается мозг нормальных размеров. За ними пошел я. Иолию не позвал:

откажется из упрямства, а так - сама прибежит, ведь рыбам ее наряды до...

до хвоста.

  Открывая дверь в кают-компанию, я услышал за спиной торопливое

постукивание каблучков. Из висевшей на стене икебаны я вытянул растение,

больше других похожее на цветок, и приготовился вручить его, пока Иолия не

открыла ротик иначе количество обвинений в невнимательностн превысит

допустимо возможную величину.

 

  6.

 

  Извержение подводного вулкана я видел впервые. Находился он на

юго-восточной конечности плато, которое было целью моих исследований.

Красная лава, казалось, вытекала из клубов пара и пузырьков, рвущихся в

поверхности океана. Лава быстро остывала, фиолетово-коричневыми подтеками

застывала на склонах, напоминая любимое мною в детстве шоколадно-фруктовое

мороженое. Иногда подтек обламывался и, утягивая за собой шлейф пузырьков,

катился во впадину, окружавшую плато. Вот оказывается, кто прислал цунами

на мою голову и на мое тело.

  На мостике собрались все пассажиры. Наблюдали молча: зрелище,

действительной, было захватывающим.

  - Посмотрим со всех сторон?

  Никто не возражал.

  Я дал команду компьютеру обвести лодку вокруг вулкана. Какового же было

мое удивление, когда субмарина, проплыв немного над плато, вдруг замерла,

словно наткнулась на преграду. Я включил гидролокатор.

  А ведь точно - преграда. Да еще какая! Она была собрана из прозрачных

шестигранных щитов, и представляла из себя ангар или теплицу с высокими

стенами и выпуклой крышей. Кажется, я где-то видел подобное сооружение.

  - Дядина работа. В кабинете стоял макет этой хибары, подтвердил Вим. - Я

его куда-то засунул, не помню куда.

  - Пить надо меньше,  посоветовала Иолия.

  В ответ Вим наполнил ее и свою рюмки.

  - За память! предложил он.

  Иолия выпила быстрее Снарпа. Если так будет и дальше продолжаться, из нее

получится достойная пара Виму Снарпу. Интересно, имеются на планете собаки?

  - Давай обплывем. вокруг, - насладившись напитком предложила Иолия.

  Я дал команду компьютеру.

  Сооружение было грандиозным, ограждало все плато, несколько сот

квадратных миль. Внутри плавали всевозможнейшие рыбы, благо пищи -

растительности - на плато, как на альпийском лугу. На одной из лужаек

нежилось стадо гуэтов. Рты у всех были закрыты. Жаль, а то я хотел

рассказать о последствиях моей встречи с цунами и с помощи живого экспоната

пообразней описать эпизод, в котором чувствовал себя холодной закуской.

  В одном месте стена сооружения была повреждена. Поработала здесь огромная

глыба - обломок взорвавшегося вулкана. Пробоина была большой, субмарина

пройдет.

  - Проникнем внутрь?

  - Спрашиваешь! - одновременно воскликнули Иолияи Вим.

  Сходство их мыслей успокоило возникшую во мне ревность: чтобы получилась

пара, кто-то должен быть умнее.

  Не успела подводная лодка втиснуться внутрь сооружения, как началось черт

знает что - со всех сторон на лодку посыпались гидроакустические удары. У

меня появилось впечатление, будто сижу в железной бочке, а несколько

придурков вразнобой молотят по ней кувалдами. Теперь я понял, зачем

прорезинен корпус лодки. Представляю, что бы творилось внутри ее, не будь

этой защиты.

  Из сооружения мы выскочили с такой скоростью, что едва не врезались в

вулкан.

  - Есть желающие повторить попытку?

  Дружное молчание. Тишину нарушил фаготекс, защелкавший пластинами по

палубе, улепетывая с ходового мостика. То ли надеется, что внизу будет не

так шумно, то ли хочет быть поближе к вулкану, раскаленная лава согреет

если не тело, так душу.

  - Значит, дальше будем осматривать только снаружи, решил я.

  Мы поплыли вокруг сооружения. Пробоин нигде больше не было. Зато в одном

месте, там, где сооружение спускалось чуть ниже по склону и преграждало

широкое ущелье, стена была собрана из прямоугольных щитов. Я посмотрел на

карту. Напротив ущелья были нарисованы три закорючки. Я перерисовал их на

экран компьютера.

  Подводная лодка клюнула носом, прижимаясь ко дну ущелья, и пошла на

сооружение. Щиты расступились, пропуская ее. Я не останавливал лодку, решил

посидеть в железной бочке еще раз. Пока шли по ущелью, придурки с кувалдами

не объявлялись, но едва выбрались на плато, как застучало громче, чем в

первый наш визит. Я дал задний ход.

  - Зачем же дядюшка соорудил все это? Чтобы время от времени наслаждаться

грохотом? - спросил Вим.

  - Ты же сам говорил, что он был со странностями.

  - Вообще-то да, но не думаю, что с такими... - он повертел в воздухе

рукой, будто ощупывал словцо, каким хотел обозвать странности родственника.

Словцо, видимо оказалось слишком шершавым, поэтому и не было вьняодвяено. -

Ну, что - на сегодня хватит? Пойдем промочим горло? - предложил Вим,

убедившийся, что бутылка, которую он держал в руке, пуста. Бутылка, как и

невымолвлевное словцо, была спрятана подальше - за компьютер. Подозреваю,

что пить Вима Снарпа научил компьютер, которому теперь мстят пустыми

бутылками.

  - Идите, - ответил я. - У меня тут мыслишка появилась, хочу проверить.

  Когда Иолия, Вим и Родроб ушли с ходового мостика, я перенес с карты на

экран компьютера все пометки и обозначения. Затем набрал слово, написанное

возле ущелья, и дал расшифровку - Вход. Через несколько секунд компьютер

расшировал остальные слова. Я прочел - и присвистнул.

 

  7.

 

  - Друзья, нам предстоит небольшая работенка - надо срочно заделать

пробоину в сооружении, - объявил я, заходя в кают-компанию.

  - Зачем? - спросил Вим.

  - Чтобы памятник твоему дядюшке стоял как можно дольше.

  - А если серьезно?

  - Пока не могу ответить: сам не все понял. Обещаю объяснить, когда

вернемся домой.

  - Придется поверить, - за всех согласился Вим. - А как и чем будем

заделывать?

  - В грузовом трюме я нашел несколько щитов и ремонтного робота. Ему надо

помочь, иначе будет возиться часов десять. Пойдем вчетвером: я, Вим, Родроб

и...

  -...и я! - перебила Иолия.

  -..и Тук, - закончил я. - Скафандров всего три, придется тебе остаться,

присмотреть за лодкой, - добавил и я поцеловал надувшиеся Иолины губки, не

давая высказаться.

  Работали споро. Вим и Родроб таскали с лодки щиты, я подавал их роботу, а

он приваривал взамен разбитых. Тук болтался без дела и мешал то мне, то

Родробу. Я взяв его потому, что в каждом трудовом коллективе должен быть

лодырь. Если не сачкует один, значит все работают плохо. В нашей же работе

результат был довольно внушительным за час пробоина уменьшилась наполовину.

  Я подал роботу очередной щит, обернулся к лодке - и увидел нодерба.

Обнажив добрую сотню зубов и растопырив все шипы, он стремительно летел на

Вима и Родроба, собираясь одним махом проглотить обоих. Ну и друзья у

дядюшки! Имей такого друга - и врагов не надо!

  - Вим, Родроб, сзади опасность! - крикнул я и нырнул ко дну, где лежало

мое подводное ружье.

  Когда опять повернулся к друзьям, стрелять уже было поздно. Нодербу

больше понравился Вим, а у Вима зубастошипая уродина взаимной симпатии не

вызвала, поэтому он пытался спрятаться за щит и отмахивался руками,

как-будто это могло спасти. У меня свело скулы, когда представил, что

сейчас будет: лохмотья скафандра, лишенные мяса кости, желтоватые шлейфы

крови... И я не мог помочь, потому что мешали Родроб и Вим.

  Нодерб выгнал Вима из-за щита и кинулся на него, распахнув пасть. У самой

жертвы он вдруг врезался во что-то невидимое, чуть не переломился напополам

и взмыл круто вверх. И раздвоился. Я чуть было не всадил по заряду каждому.

Выстрелил все-таки по настоящему, а в адрес фальшивого выругался; ох и

допросится у меня фаготекс со своей дурацкой привычкой изображать всякую

мразь!

  Подстреленный нодерб плавно опустился на дно. Шипов на его теле было

столько, что я еле нашел между ними гарпун. Заряд гарпуна парализующий, но

слабенький, на час, не больше. Что ж, нам хватит этого времени. Я посмотрел

на стало гуэтов внутри сооружения, на нодерба. Почему бы не поручить

трудную работенку врагу? Особого желания слушать грохот у меня не было, а

гуэтов надо выгнать из сооружения.

  - Берите нодерба, - приказал я Виму и Родробу, - затащим его внутрь

сооружения.

  - Посадим в клетку и будем иметь собственный подводный зоопарк, да? - еще

подрагивающим, но уже веселым голосом спросил Вим.

  - Почти угадал, - ответил я, хватаясь за самый длинный шип.

  На траспортировку нодерба и заделку второй половины пробоины ушло

пятьдесят минут. Вернувшись на подводную лодку, я предложил всем собраться

на ходовом мостике.

  - Сейчас будет небольшое ужасное представление. Впе-

чатлительные могут удалиться, - объявил я.

  Предупреждеиие только подогрело интерес. Все расположились в креслах

поудобней и потянулись к сандвичам. Меняется только мир, а людские

страстишки вечны, подумал я, ожидая зрелища, и сам потянулся за хлебом.

  Нодерб уже очухался. Медленно, словно боясь причинить себе боль,

пошевелил плавниками и хвостом. Убедившись, что с телом все в порядке,

вздыбил шипы и рванулся на стадо гуэтов. Первый был перекушен слету.

Оставив его опускаться на дно, нодерб погнался за вторым. Через несколько

минут по всему плато, напоминая дымящиеся костры, валялись истекающие

кровью куски гуэтов. Нодерб вернулся к первой жертве, потухшей, и в два

приема проглотил ее.

  - Дальше будет не так интересно, - сообщил я. - Можно плыть домой.

  - Как домой?! А наяда?! - возмутилась Иолия.

  - Ах да!  вспомнил я. - Ну, это мы быстро провернем.

  Проведя подводную лодку ко входу в сооружение, я проник внутрь его, но

дальше ущелья не поднимался. Нажав на пульте кнопку "Контакт", стал ждать

ответ. В том, что он будет, не сомневался, иначе на пульте не было бы этой

кнопки. На экране компьютера загорелось "Контакт установлен". Я ввел на экран

изображение наяды. Минут пять не было ответа, и я уже хотел поменять способ

передачи информации, но на экране загорелось "Лидирование". В космоплавании

так называется следование за другим кораблем и применяется, когда выходит

из строя навигационная аппаратура. Думаю, и здесь оно обозначает то же. Я

нажал на пульте кнопку "Автоматическое управление", предоставив компьютеру

самому выбирать за кем лидировать.

  Подводная лодка выбралась задним ходом из сооружения, затем легла на

курс, ведущий почти на наш остров, и быстро набрала скорость.

  Через несколько часов, ранним утром, субмарина выползла носом на пляж

маленького острова, похожего на тот, на котором мы украли наяду.

  - Родроб, вылазь на берег и ищи свою красавицу. Когда она обычно

приплывала к тебе на свидание?

  - Как проснусь - в обед.

  - Это ты к ней приходил, когда проснешься, а она - немного раньше, -

возразил я. - Через часик-другой должна быть. Иди ищи.

  Родроб сошел на берег, медленно побрел по пляжу. Вим Снарп с сомнением

посмотрел на меня. Чтобы высказать сомнение, он отхлебнул для храбрости из

бутылки. Видимо,- или сомнение было слишком велико, или храбрости в бутылке

маловато, потому что Вим отхлебнул еще раз и только тогда решился:

  - С чего ты взял, что она на этом острове? Чем он лучше соседних?

  - Предлагаю пари. Если мы найдем ее здесь, ты не пьешь... ну, хотя бы

трое суток - пожалею тебя.

  - А если нет, ты пьешь со мной трое суток.

  - Согласен.

  Через два с половиной часа радостный вопль Родроба обрек Вима Снарпа на

трое суток сухого закона, что, возможно, продлит его жизнь недели на три.

Наследники Вима убьют меня, если когда-нибудь узнают об этом. Ну, мне не

привыкать к врагам.

 

  8.

 

  Еще раз изучив материалы, оставленные Виминым дядюшкой, я обогатился не

слишком большим количеством новых знаний. Кое-что пришлось додумывать

самому. Надеюсь, что сделал правильные выводы. Изложил я их на следующий

после возвращения вечер. Мы собрались в кабинете Вима. Я уселся в любимое

кресло хозяина, напротив чучела нодерба, с иезуитской улыбочкой потагивал

из бокала неразбавленную продукцию, выгнанную из местных фруктов, и

провозглашал тоном дедушки, объясняющего пятилетним внукам, откуда аисты

приносят детей.

  - На этой планете твой дядюшка нашел то, что искал разумную жизнь под

водой, поэтому и бросил заниматься коммерцией, и перебрался сюда, чтобы

изучить их получше. Предполагаю, что они не так разумны, как ему хотелось

бы, иначе выбрались бы на сушу, но отступать он, как я догадываюсь, не

любил и установил с ними контакт, став другом, а потом и членом их

общества.

  - А какие они из себя? Почему мы их не видели? спросила Иолия.

  - А я их вижу, - сообщил Вим, жадно глядя на мой бокал и облизывая

пересохшие губы. - Перед восходом солнца они часто бывают в кабинете.

  - Вполне возможно. С некоторыми при белой горячке еще и не такое бывает,

- съязвил я и отхлебнул с наслаждением из бокала. - Не обижайся, Вим, их

действительно можно увидеть перед восходом солнца, особенно в холодные

ночи. Эти существа представляют из себя какой-то своеобразный вид

энергетического поля, которое подзаряжается от рассеянного в воде

солнечного света. В холодной среде они увеличивают расход энергии для

поддержания постоянной температуры в... ну, будем говорить - в теле,

уменьшаясь при этом в размере и увеличивая концентрацию энергии, и чуть

светятся. Но заметно это только на суше.

  - Зачем же тогда они забираются во дворец, где их могут обнаружить? -

спросил Вим.

  - Видишь ли, ночью они движутся в воде медленнее и чаще становятся

жертвами гуэтов, которые занимают промежуточное положение между

материальной и нематериальной жизнью, предпочитая кушать последнюю. Вот и

приходится им отсиживаться на острове, а перед восходом солнца уходить в

воду, потому что прямые солнечные лучи гибельны для них.

  - Ну и жили бы себе на суше, прячась днем в пещеры.

  - На нашем острове пещер на всех не хватит, а на остальных живут их

сухопутные враги - попрыгунчики, как я их называю. Правда, эти не едят, а

используют их как питательную среду для выкармливания личинок. Наш же

остров твой дядюшка освободил от этой гадости, когда поселился здесь.

Благодаря этому он и вышел на разумных обитателей океана. Наверное, он их

тоже однажды утром увидел, но так как не злоупотреблял спиртным, то сразу

понял, кто они.

  - Значит, у меня нет белой горячки, - с самодовольным видом подытожил Вим

услышанное.

  - Будет.

  - Еще двое суток трезвости - и обязательно будет.

  - Поменьше надо спорить, - отпарировал я. - Но вернемся к твоему дядюшке.

Ему, видимо, понравился образ жизни аборигенов, он настроил им по всему

океану убежища с гидроакустической защитой, подобные тому, что мы видели, а

потом и сам присоединился к ним. Секрет перевоплощения он, увы, унес с

собой. Решил, что умный и сам догадается, как это сделать, а дуракам в его

обществе делать нечего. Теперь его энергетическое поле, то есть душа,

отделившись от бренного тела, живет под водой нематериальной жизнью, можно

сказать, райской. Выходит, что твоя планета, Вим, и есть то самое место,

где собираются души умерших и которое наши предки называли Раем.

Поблагодари за это дядюшку. И, подозреваю, за то, что спас от нодерба. Даже

если это сделал не он, то один из его, а значит и твоих, родственников.

Когда они концентрируют энергию на малой площади, то становятся тверже

любого из известных нам материальных тел.

  - Благодарю! - произнес Вим и поклонился в пустой угол кабинета.

  - И мы с Родробом поблагодарим. Он за то, что помогли найти наяду, а я за

спасение в океане, - и я рассказал о том, как меня спасли первый раз.

  Когда мы расходились из кабинета, Родроб ступал медленно и осторожно,

точно боялся отдавить ногу какому-нибудь невидимому аборигену.

  - Смелее, Родроб, никакого вреда ты им не причинишь, даже если наступишь.

А уж если они сконцентрируют энергию, то ее не пробьет и твоя голова, хотя

до сих пор она пробивала все, что попадалось на ее пути! - посмеялся я.

  Но в спальне мне стало не до смеха. Иолия взяла в руки по полотенцу и

начала обмахивать ими кровать, будто сгоняла с нее мух. Действительно, а

вдруг на кровать взобралось несколько штук этих, как их? Я не очень-то

расположен заниматься групповым сексом с женой. Тем более, мне пока

неизвестно, как аборигены размножаются. Ну, как родится что-нибудь

непотребное?! Отцом ведь я буду числиться. Пришлось позвать Тука, он вроде

бы видит бегающих по комнатам чертей.

 

 

 

Александр Чернобровкин

 

                                  ДЕННИЦА

                                  Рассказ

 

  На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными,

красовался молодой месяц, молочно белый и словно набухший от росы, которую,

наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок

на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать

девушек-погодков, голубоглазых и со светло-русыми волосами, заплетенными в

косу: у старшей - длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих -

все короче и тоньше и у самой младшей - хвостик, перехваченный ленточкой.

Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе

золотыми нитками головой Дажьбога - густые, нахмуренные брови, наполовину

скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос

с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не

ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос, обрамляющие, как

языки пламени, круглое лицо. Перед дюжиной красавиц замерла, склонив наголо

стриженную голову, двенадцатилетняя девочка, обнаженная, с худеньким,

угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью.

  В глубине леса тревожно ухнула сова, между деревьями прокатилось

троекратное эхо, постепенно слабеющее, будто стиралось об еловые иглы.

Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной,

гордо держа голову, оттянутую тяжелой косой, поплыла, оставляя на

посеребренной траве широкую темную полосу, по кругу, в центре которого

находилась обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за спиной, повернула

к ней. На ходу собрав росу с цветов и травы, остановилась позади девочки и

омыла стриженную голову. Руки медленно проползли по колючему ершику,

перебрались на лоб, скользнули указательными пальцами по закрытым векам,

сдавили подрагивающие крылья носа, сошлись на плотно сжатых губах,

вернулись на затылок и отпрянули, точно обожглись. Старшая красавица обошла

девочку и замерла в трех шагах лицом к ней. Подошла вторая девушка и

окропила росой шею и плечи обнаженной, но не встала рядом с первой, а

поплыла дальше по кругу и остановилась на нем как раз напротив того места,

где вначале была старшая. Затем третья выполнила свою часть обряда и

присоединилась ко второй, четвертая, пятая... Предпоследняя омыла ноги

обваженной, а последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее

белую просторную рубаху с широкими рукавами и вышитой на животе головой

Дажьбога и повела вновьобращенную к десяти девушкам, выстроившимся

полукругом, перед которыми стояла со склоненной головой старшая красавица.

  Все тринадцать не двигались, молча прислушивались к ночным лесным звукам:

шелесту листьев, потрескиванию веток, трущихся друг о друга, попискиванию

мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей

перекличке журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова, прокатилось

троекратное эхо, и на короткое время лес затих, словно насторожился.

Старшая из стоявших полукругом девушек отделилась от подруг и плавной

бесшумной походкой обогнула свою бывшую предводительницу, зашла со спины. В

ее руке блеснул короткий нож - и толстая коса мертвой змеей упала на траву.

Лезвие оттянуло отворот рубахи, поползло вниз, с треском распарывая

материю. Рубаха сама собой соскользнула на землю, обнажив стройное тело с

упругой, налитой грудью, густой порослью внизу плоского живота и длинными и

ровными, будто выточенными ногами. Новая предводительница завернула

отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах в трех позади обнаженной.

Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног росой и построились по

старшинству в колонну. Бывшая предводительница попробовала гордо вскинуть

голову, но та без косы никла, как надломленный цветок. Нерешительно, точно

и ноги вдруг стали непослушны, она сделала маленький шажок, еще один и еще,

немного приободрилась и засеменила прямо через поляну к тропинке, ведущей

вглубь леса, оставляя на посеребренной траве темные овалы - следы босых

ног. Дюжина красавиц-погодков, отпустив обнаженную шагов на десять,

цепочкой потянулись следом.

       Тропинка привела их на другую поляну, большую и разделенную на две

неравные части холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей

части рос древний дуб в несколько обхватов, нижние ветки которого были

увешаны разноцветными ленточками, новыми и старыми, беличьими шкурками,

увядшими венками. Под деревом были сложены поленицы дров, видимо, для

костра, который собирались жечь во впадине, заполненной черными головешками

и серовато-белыми костями и расположенной посередине между дубом и черным

деревянным идолом, стоявшим на возвышенности из обомшелых валунов. У идола

были золотые волосы и борода, которые, напоминая языки пламени, обрамляли

круглое свирепое лицо с сурово сжатыми губами, вывороченными ноздрями и

густыми бровями, наплывшими на красные глаза из драгоценных камней. Глаза

смотрели на восход и время от времени словно бы наливались злобой, когда на

них падали отблески большого костра, горевшего на противоположном склоне

холма почти у вершины. Оттуда доносились мужские голоса и звон чаш и тянуло

запахом жареного мяса: видать, вдоволь было и еды, и хмельного, и желания

пировать.

  Обнаженная девушка остановилась на краю поляны, прислушалась к мужским

голосам, то ли пытаясь распознать знакомый, то ли еще почему. Из-за кустов

послышалось пение: высокий и чистый мужской голос, цепляющий душу, затянул

щемяще-грустную песню о расставании с любимой перед походом:

 

                Не плачь, моя лада,

                Потускнеют очи,

                Не увидят в синем небе

                Сокола сизого.

                Лететь ему далеко,

                В края чужие,

                Ударить острым клювом

                Ворона черного...

 

  Песня растекалась по поляне, как бы вбирая в себя серебристый блеск росы

и становясь чище и звонче, ударялась о деревья и по-новой накатывалась на

девушек, слушавших жадно, боясь упустить хоть слово, а обнаженная даже

подалась вперед грудью и вскинула непокорную голову, точно именно ей и

только ей одной предназначалась эта песня.

  Певец вдруг смолк, послышались задорные возгласы и перезвон чаш. Костер

взметнул к темному йебу багряные языки, которые отразились в глазах идола и

как бы наполнили их яростью. Обнаженная пожухла под их взглядом и, словно

подстегнутая кнутом, торопливо засеменила к пещерам, вырытым в склоне

холма, к ближней к дубу и наособицу от остальных, в которой ни разу не

была. Двенадцать одетых девушек проводили ее до входа и, не обменявшись ни

словом, ни жестом, пошли, к самой большой пещере, расположенной в другом

конце склона.

  Обнаженная приподняла край бычьей шкуры, тяжелой и негнущейся, которая

загораживала вход в пещеру, шагнула вперед, в темноту. В нос ударила густая

вонь волчьего логова. Девушка протянула руку и нащупала шкуру, наверное,

волчью, подвешенную за хвост. Справа и слева от этой шкуры висели другие, а

за ними - еще несколько рядов, словно бы вход охраняла стая волков. Девушка

пробралась между ними и оказалась в треугольной пещере, теплой и сухой, в

одном из углов которой стояла она, в другом стояло ложе, низкое и широкое,

застеленное одеялом из серо-рыжих беличьих шкурок, а в третьем был сложен

из валунов очаг. В очаге горел огонь, дым поднимался к потолку и как бы

втягивался в расщелины. У огня сидел на скамеечке кудесник - дряхлый старец

с длинными седыми волосами и бородой, свернувшейся, точно кошка, клубочком

на его коленях, напоминающий ликом своим идола, голова которого была вышита

золотом на его белой рубахе, длинной, с широкими рукавами и подпоясанной

золотым ремешком. Деревянной ложкой кудесник помешивал пунцовое варево в

глиняной чаше, стоявшей на камне у очага. От варева шея пьянящий аромат,

одновременно и сладкий и горький, и мягкий и острый. Девушка еле заметно

пошевелила ноздрями, втягивая дурман, который будто бы сразу же попадал в

зрачки, наливая и расширяя их. Руки, прикрывавшие грудь и низ живота,

опустились, словно подчинились кому-то ласковому и настойчивому, темные

соски набухли, а по плоскому животу пробежала судорога и будто бы

запуталась в светло-русой поросли на лобке, ноги раздвинулись, чтобы помочь

ей выбраться - и резко сжались. Девушка обмякла, еще ниже понурила голову,

закрыла глаза и безвольно, точно росне, но ни разу не споткнувшись, подошла

к кудеснику и остановилась в той точке в двух шагах от него, в которую был

направлен его взгляд. Старец зачерпнул из чаши варева, понюхал, болезненно

морщась, а когда отнес ложку от носа, лицо его помолодело, посветлело, в

расширенных зрачках появился блеск и они невольно покосились на девушку.

Раздраженно отшвырнув ложку, кудесник поднялся, сложил руки на животе, как

раз под головой Дажьбога, словно поддерживал ее, сильнее нахмурил брови и

заговори тихим, старческим, но еще твердым голосом:

  - Мы, русичи, - дажьбожьи внуки, а ты - его дочь, денница, полуденная

звезда. Двенадцать лет ты исправно служила своему отцу, поддерживая по

ночам огонь в его очаге, и Дажьбог был милостив к своим внукам. Служба твоя

кончилась. Этой ночью - самой короткой в году - ты изменишь ему, став женой

Месяца. - Кудесник потрогал чашу: горяча ли? - Через жизнь каждой женщины

проходят двенадцать мужчин. Каждый забирает частичку ее души - кто больше,

кто меньше. После них женщине уже нечего отдавать, души у нее нет. Нечего

отдавать - нечем любить, нечем любить - незачем жить. - Он снова потрогал

чашу и решил, что недостаточно остыла. - Дажьбог ревнив, не прощает дочерям

измену с Месяцем. Разгневавшись, он перестанет помогать своим внукам: зной

испепелит злакЛ и травы, высушит реки и озера - наступят глад и мор. В

такой несчастный год умерли твои родители, братья и сестры. Чтобы не

случилось беды с русичами, поутру ты предстанешь перед очами Дажьбога и

искупишь грехи, свои и всего племени.

  Кудесник двумя руками поднял чашу. Пунцовое варево как бы трепетало,

переливаясь оттенками красного цвета, отчего казалось живым - душой, только

что вырванной из человеческой груди.

  - Любовный напиток. Он малое сделает большим, а важное - суетой, - сказал

старец, передавая чашу. - Пей зараз до дна.

  Денница поднесла чашу к губам, вдохнула трепещущими ноздрями сладкий

дурман. Крупная дрожь пробежала по телу девушки, руки затряслись, едва не

расплескав напиток.

  Кудесник напрягся, сжал руки в кулаки, глаза исчезли под нахмуренными

бровями.

  Денница уняла дрожь в теле и плавными движениями, как сонная, припала к

чаше. Первый глоток дался тяжело - горяч ли был напиток или горек? - она

справилась особой, глотнула во второй раз, в третий>. Лицо ее начало

наливаться пунцовым румянцем. Выпив чуть меньше половины, денница

поперхнулась. Пунцовая капля вытекла из уголка рта, пробежала по

подбородку, спрыгнула на грудь, которая, казалось, набухла еще больше и

закаменела.

  Кудесник испуганно дернул головой, впился взглядом в каплю, будто

надеялся остановить ее. Капля, уменьшаясь, добралась до пупка и спряталась

там. Старец подоэедал немного, убедился, что не вытечет и не упадет на

землю, облегченно вздохнул.

  - И эта. - глухо буркнул он и подстегнул денницу злым взглядом.

  Девушка быстро допила чашу и передала ее старцу. На покрасневших и будто

припухших губах денницы играла улыбка, сочная, сучья, щеки полыхали от

румянца, а глаза казались двумя темно-синими кусочками весеннего грозового

неба. Когда ее пальцы ненароком дотронулись до руки старика, она одернула

их и впервые посмотрела на него, как на мужчину.

  Кудесник поднял чашу на уровень ее глаз, точно загораживался от них, и

резким движением разломил пополам. Обе половинки были брошены в очаг, где

занялись синевато-зеленым пламенем, а по пещере растекся острый,

возбуждающий запах.

  - Помни, - слабеющим, но все еще строгим голосом молвил кудесник, - ночь

эта коротка и бездонна, как любовь, а там, - показал он скрюченным пальцем

на выход из пещеры, - смерть, чёрная или белая, долгая или легкая. -

Помолчав немного, будто собирал силы, чтобы произнести последние слова,

приказал: - Ложись и жди.

  Денница, широко расставляя ноги, приблизилась слабой, больной походкой к

ложу, оглянулась. В пещера никого больше не было. Она села на ложе - и

застонала томно: прикосновение ягодиц и бедер к мягкому, ласковому меху

оказалось необычайно приятным. Закусив нижнюю губу и плотно смежив веки,

она, вздрагивая от наслаждения, легла навзничь. Деннице показалось, что

чувствует, как от очага катятся волны тепла, каждая следующая - теплее

предыдущей, словно пламя разрастается ввысь и вширь, запахло гарью,

послышались мужские голоса, пьяные и злые, и звон оружия...

 

  ...горело где-то рядом, соседний, наверное, дом, оттуда и голоса

доносились. Никто не ожидал нападения среди бела дня, большая часть селян

была в поле, а те, кто, как она, остались присматривать за домом, не успели

убежать в лес. Она, двенадцатилетняя девочка, залезла под лавку и накрылась

старым рядном, тревожно прислушиваясь к голосам, доносившимся со двора.

  - Моя! - крикнул молодой мужчина, и ступеньки крыльца заскрипели под

тяжестью его шагов.

  Сильный удар распахнул входную дверь, жалобно заскрипели петли, в сенях

загрохотал, покатившись, пустой бочонок. Свистнул меч, легко переполовинив

полог из волчьих шкур, и со стуком вонзился в притолоку. Мужчина перешел из

сеней в горницу, поддел ногой скамеечку, которая с шумом покатилась к лавке

и остановилась в полусажени от нее. Зазвенело железо о железо - сбили замок

с сундука, стукнулась крышка о стену, с тихим шорохом начала падать на пол

одежда, штуки полотна.

  Девочка чуть приподняла угол рядна, посмотрела в сторону сундука. Возле

вороха вываленной на пол одежды она увидела сапоги, большие и стоптанные

наружу, о левое голенище бились ножны меча. Ноги торопливо сгребали одежду

и штуки полотна на растелеиный рядом платок с желто-красными цветами по

черному полю. Руки схватили два противоположные угла платка, связали их,

потянулись за двумя другими - и девочка увидела лицо грабителя, молодое и

загорелое, с короткой русой бородкой и, кажется, серыми глазами: разглядеть

не успела, потому что испуганно закрылась рядном.

  Грабитель подошел к лавке, нащупал под рядном девочку, рывком вытянул ее.

Спрятав меч в ножны, он намотал на левую руку девичью косу, а правой

разорвал рубаху. Худенькое, угловатое тело с едва проклюнувшейся грудью не

сильно заинтересовало его. Какое-то время он молча разглядывал девочку,

затем помял грудь, бедра, одобрительно гмыкнул. Толкнув девочку на лавку,

он неспеша снял пояс с мечом.

  Девочка лежала неподвижно, хоть и боялась, но уже не так, как раньше,

потому что поняла: не убьют, сделают другое. В ноздри ей ударил запах

чужого тела - тяжелый дух пропотевшего мужчины. Шершавая, мозолистая рука

помяла ее бедра, раздвинула, согнув в коленях, ноги. Твердое и упругое

вдавилось в ее промежность, наполнив тупой болью. Мужчина дернулся и

хекнул, словно рубил дрова, - и другая боль, острая и короткая, пронзила ее

тело, заставила жалобно вскрикнуть. Потом было терпимо, вот только ноги

начали затекать.

  Скрипнув зубами, мужчина замер и напрягся, через какое-то время ослаб

телом и как бы потяжелел, дыхание стало реже и тише и переместилось с

темечка девочки на ее щеку и шею. Он отпустил ее ноги, и девочка осторожно,

боясь потревожить мужчину, разогнула их и облегченно вздохнула. Грабитель

слез с нее, сел на край лавки. Шумно зевнув, он почесал через одежду грудь,

пошел к печи. Заслонка полетела на пол, из печи были вытащены обе кринки

топленого молока, желтовато-белого, с темно-коричневой пенкой. Мужчина

выдул одну кринку и разбил ее о стену, из второй выловил пальцем пенку, а

молоко выплеснул в печь. Вернувшись к лавке, он подпоясался, вынул меч из

ножен.

  Девочка, испуганно всхлипнув, отвернулась к стене, закрыла лицо руками.

Острие меча коснулось ее шеи, поддело косу. Грабитель другой рукой оттянул

косу и перерезал ее мечом, полюбовался добычей, весело хохотнув, сунул в

узел к награбленному добру и вышел из избы.

  Девочка слышала, как проскрипели ступеньки крыльща, как заржал во дворе

конь, как мужчина перекинулся с кем-то короткими фразами, как вдалеке

прокричали зычно и всадники поскакали туда. В деревне стало тихо, даже

собаки не брехали, но девочка боялась пошевелиться. Между ног было мокро и

липко, наверное, текла кровь. И еще жалко было косы - девочка дотронулась

до коротких и колючих прядей на затылке, - без которой хоть из дому не

выходи. Она тянулась лицом в подушку и заревела от стыда и обиды...

 

  ...пролились слезы и как бы размыли горе. Она еще раз потрогала волосы на

затылке, упругие, отталкивающие ладонь, перевернулась на спину и открыла

глаза. Огонь в очаге горел ярко - кто-то подкинул несколько поленьев - и

блики бегали по неровным стенам пещеры, словно бы выгоняя темноту из трещин

и впадин. Возле очага валялись черепки от разбитой кринки, у входа в пещеру

- перерубленные волчьи шкуры, а в полусажени от ложа - сломанная скамеечка.

С поляны доносились звуки веселого пиршества и захлебистый, бесстыдный

смех, каким провожают из-за свадебного стола жениха и невесту...

 

  ..жених стоял с самодовольной улыбкой на красном лице, нокрытом крупными

каплями пота, и будто не видел невесты, неотрывно смотрел на ложе, словно

сомневался, то ли это или найдется другое? Убедившись, что другого нет,

подошел к ложу, сел на край и как-то сразу растерял самодовольство,

превратившись в усталого человека, наконец-то обретшего тишину и покой. Он

оперся руками о колени и задумался о чем-то, затем привычным жестом

расстегнул неподдатливые крючки нового кафтана, богатого, шитого серебром,

потянулся к сапогам и тут вспомнил, почему здесь находится. Выставив ногу

вперед, он скорее попросил, чем приказал:

  -  Разувай.

  Невеста опустилась перед ним на колени, взялась двумя руками за

остроносый сапог из мягкой кожи, потянула на себя. В нос ей шибанула вонь

потной ноги, а портянка была такой мокрой, будто в ней ходили по лужам.

Жених пошевелил бледными пальцами с толстыми желтыми ногтями, поставил

разутую ногу на холодный пол, блаженно застонал и протянул невесте обутую.

Пока она стягивала второй сапог, произес извиняющимся тоном:

  - Умаялся в них: нерастоптанные, первый раз обул, - а когда она поднялась

с коленей, похлопал се по заду и радостно воскликнул: - Жена!

  И сразу приободрился - усталости как ни бывало! - торопливо разделся,

роняя на пол семена хмеля и ржи, которым гости посыпали молодых, и

развалился на ложе.

  Невеста раздевалась медленно, стесняясь неотрывного мужского взгляда, а

легла так, чтобы не касаться мужа, и стыдливо закрыла глаза. Он назвал ее

женой, выбрал из всех девушек деревни, потому что любит, и она будет любить

его. Влажными полными губами припал он к ее сухим губам - и она

откликнулась на ласку. По телу невесты растеклась теплая истома,

приглушившая боль, хоть и не такую острую, как тогда, пять лет назад, но

тоже неприятную, а когда стало полегче, раздвинула шире ноги, чтобы мужу

было удобней.

  Вскоре он вцепился зубами в ее шею у ключицы, зарычал сладострастно.

Потом зубы его медленно разжались, а тело будто расплылось и стало мягче.

Муж лег рядом с ней, повозился малость, устраиваясь поудобней, и замер со

скрещенными на животе руками.

  Опять из нее что-то вытекало, наверное, кровь, надо бы подложить

что-нибудь, но стеснялась, ждала, когда муж заснет. А он, хоть и дышал

теперь ровно, засыпать не собирался. Она почувствовала, как волнами начала

расходиться от него злость: первые были бледно-красными и невысокими,

обещали быстро затухнуть, но следующие вдруг стали багроветь и вырастать,

побежали быстрее и чаще. Она догадалась, что взбесило мужа, и придвинувшись

и прижавшись щекой к его плечу, собралась рассказать, как все случилось,

что не виновна, блюла себя, но не успела. Дальней рукой с маху ударил муж

ее по лицу, отчего из глаз брызнули искорки, в ухе зазвенело, а скулу

свело, если б и захотела что-нибудь сказать, теперь бы уже не смогла.

Больше ее не били, и она нотихонысу отодвинулась от мужа. В голове стоял

тихий звон, какой издает лишь пустота, и в сердце быою пусто...

 

  ...и в пещере. Откуда-то издалека, казалось, с другого края леса,

доносилась песня, в которой трудно было разобрать слова, но легко

угадывались грусть-тоска в высоком мужском голосе...

 

  ...пели за околицей, где по вечерам собиралась молодежь. Пойти бы

послушать, но замужней женщине туда ходу нет. И она сидела у окошка,

смотрела на темную улицу, надеясь, что молодежь вздумает пройтись через

деревню, и можно будет наконец-то увидеть, кто пост. Вроде бы так и должно

случиться: песня зазвучала громче и отчетливей, будто певец приближался к

центру деревни.

  За спиной послышались шаги - вернулся муж. Осторожно, словно хотел шутки

ради испугать жену, подкрался он, обхватил ручищами и ткнулся холодным

носом в ее шею. Жена недовольно пошевелила плечами, высвобождаясь из

объятий.

  - Пойдем спать, - просительно молвил муж, - поздно уже, а мне до зари

надо встать, сама знаешь.

  Она молчала и не шевелилась, прислушиваясь к песне, пытаясь по отдельным

понятым словам догадаться, о чем в пей поется. Наверное, о том, как тяжко

жить с постылым мужем, как уходят годы, а вместе с ними красота. И детей

нет - боги не дали, -и не на кого истратить любовь, которой накопилось так

много, что тесно ей в сердце, душит сама себя.

  - Пойдем, - муж нежно, но требовательно сдавил ее плечо, заставляя

подняться.

  Она сбросила его руку и прильнула к окошку: пели уже совсем близко,

сейчас будут проходить мимо их дома.

 

                ...Ой, собрались вороны -

                Почернело небо -

                И напали грозной тучей

                На добра молодца.

                Долго бил их сизокрылый,

                От зори до зореньки

                Окропил сухую землю

                Кровью вражьей...

 

  Песня вдруг оборвалась, послышался веселый смех, постепенно затихающий:

молодежь пошла назад, к околице.

  -  Пойдем, а? - скулил муж.

  -  Ложись, я посижу чуток, - ответила она.

  - Подождешь, пока я засну?! - обиженно крикнул он. - Не выйдет! А будешь

упрямиться, к родителям отправлю, не нужна мне такая жена!

  - Отправляй, - промолвила она. Чем так мучиться, пусть лучше родной отец

убьет. А может, и к лучшему все обернется.

  Словно угадав ее мысли, муж спросил язвительно:

  - Думаешь, другой возьмет в жены? Кому ты нужна, пустоцвет?!

  Она вздрогнула, как от удара, поникла головой. Глаза ее уставились на

живот, так и не познавший материнства. Она покорно встала, задула лучину,

подождала, когда глаза привыкнут к темноте. Перешла к лавке. Муж уже лежал,

нетерпеливо ерзал. Пусть помается, и чем дольше, тем меньше ей потом

мучиться под ним. Она легла на спину, раздвинула на самую малость ноги: ему

и так хватит, а ей все легче...

 

  ...огонь в очаге догорал, еле заметные язычки пламени вырастали над

углями и быстро никли, почти не освещая пещеру. Денница лежала на спине и с

тоской прислушивалась к звукам, глухим и непонятным, словно истершимся о

стенки пещерного лаза. Кажется, мужчины спорили о чем-то, а может, просто

разговаривали - пьяные, поди их разбери! Сейчас кто-то из них вспомнит, что

наступил его черед, и попрется в пещеру. Пусть не спешит, здесь ему не

шибко рады. А с другой стороны - скорей бы все это кончилось...

 

  ...она лежала лицом к стене и прислушивалась к звукам в сенях. Муж

нетвердой походкой, перевернув по пути лохань, добрался до двери в горницу.

Какое-то время он царапал дверь, как кошка, не мог, наверное, вспомнить,

как открывается. Вспомнил-таки и, споткнувшись о порожек, с грохотом

ввалился в горницу. Пробурчав что-то невразумительное, но веселое, он на

четвереньках подполз к лавке.

  - Слышь? - толкнул он жену в плечо. - А что я тебе принес!

  Она не отозвалась, притворяясь спящей. Муж долго рылся за пазухой,

разыскивая подарок, а найдя, снова толкнул ее в плечо.

  -  Во, смотри!

  В темноте немного-то и увидишь, но любопытство взяло верх. Не

оборачиваясь, жена ощупью нашла руку мужа, тодстопалую, с грубей, шершавой

кожей, и бусы в ней, снизанные из прододговатых твердых зернышек, навериое,

нэ "кошачьего глаза", о таких давно мечтала, упрашивала купить. Она бережно

высвободила бусы из мужней руки, перебрала зернышки, гладкие и теплые,

приложила к шее, примеряя. Вроде бы впору, муж не дал толком померить,

полез целоваться. Она оттолкнула его:

  -  Погоди!

  Расстроенно вздохнув - не даст ведь полюбоваться подарком, пока своего не

получит! - она зажала бусы в руке и перевернулась на спину.

  Когда муж после долгих и, кажется, бесполезных стараний слез с ней и

захрапел, негромко и монотонно, убаюкивающе, жена справилась с дремотой,

встала с лавки, подбежала к окну. Месяц светил ярко, видно было, как днем.

Она медленно разжала пальцы, подставив серебристому свету бусы,

свернувшиеся на ладони темной змейкой. Зернышки не вспыхнули зеленоватым

огнем, были тусклы, даже лунный свет как бы сползал с них, не задерживаясь.

Дерево, твердое дерево, может, бук или гpa6, но уж никакие "кошачий

глаз"...

 

  ...угли в очаге покрылись сероватым пеплом, однако еще не потухли и

еле-еле подсвечивали пещеру бледным красноватым сиянием, которое не

задерживалось на тусклых деревянных зернышках бус, и денница сжала пальцы,

пряча в ладони обманутую надежду. Слезы, крупные и горячие, покатились по

щекам, унося с собой и силу любовного напитка. Хотелось заснуть, забыться

до восхода солнца, пока не кончатся ее муки...

 

  ...она с трудом открыла глаза, потому что веки налились тяжестью, по пуду

в каждом. Много выпила вчера, надо было отказать от последней чарки, и муж

не советовал, но именно назло ему и приняла ее. Распухшим языком, едва

помещающимся во рту, облизала сухие, словно покрытыр рыбьей чешуей, губы,

попробовала сглотнуть слюну, вязкую и кислую, не смогла и протяжно

застонала, стыдясь самой себя. И тело болело, особенно бедра и низ живота.

Она провела рукой по груди, животу, просунула в промежность, дотронувшись

до волосков, мокрых и слипшихся. Кажется, было. А с кем? Что, если не с

мужем? Если и не с ним, то сам виноват: у хорошего мужа и жена хорошая...

 

  ...она повернула тяжелую, одурманенную голову к очагу. Пламя, еще робкое,

еле заметное, протискивалось в щели между серыми углями и жадно облизывало

светлые березовые поленья, наваленные как попало. Значит, было. А с кем?

Какая разница, пусть и остальные пройдут так же незаметно. Деннице вдруг

стало веселю, по телу словно бы пробежала горсть горячих искорок, сделав его

легким и сильным. Наверное, опять подействовал кудесников напиток, вторая,

большая, часть его, вылитая после того, как поперхнулась.

  К пещере приближались шаги, твердые и неторопливые: идущий не сомневался,

что получит сложенное ему. Получит, но не сразу, сперва вопросит хорошо,

пока не решит, что напрасно старается, пока не перегорит в нем желание,

тогда она и уступит, чтобы награда показалась ему наказанием".

 

  ...он вошел в горницу, снял шапку, тряхнул русыми кудрями, пригладил

курчавую бороду, улыбнулся, одновременно и задиристо и робко, показав

ровные белые зубы, глянул зевеновато-голубыми глазами ей в глаза и проник,

казалось, прямо в самые тайные уголки ее сердца. И не стало у дее сердца,

хотя и билось что-то в груди, бешено и гулко, оно словно бы растаяло, как

воск на огне, и перетекло из ее глаз в мужские, такие родные, будто вею

жизнь их знала. Он приоткрыл рот, намереваясь чтото сказать, а она уже:

знала, какой у него голос - тот, высокий и чистый, цепляющий за душу,

будящий щеьи1- щую грусть.

  -  Здравствуй, хозяюшка? Примешь гостя?

  При первых же звуках его речи что-то оборвалось и лопнуло у нее в груди -

не сердце, того уже словно бы не било, - красплескалось жидким жаром по

всему ее-телу, вхшностью обессилив, даже ноги подогнулись.

  - Что молчишь? Али не рада? - с наигранной обидой: спросил он.- А то могу

к соседям войти!

  - Оставайся, - разрешила она тоном, больше похожим на просьбу. Щеки ее

полыхнули пунцовым румянцем: ведет себя, как потаскуха! Ода сложила руки на

живою, вщепивишеь одной в другую, и строгим голосом добавила: - Если ничего

дурного в мыслях не держишь.

  - Дурного? - переспросил: он, облизав сочише губы. - Глядя иа такую

красоту, можно- думать только о хорошем!

  Он подошел к ней вплотную - отшагнуть бы ей, да не было моченьки! - и

обнял крепко - косточки хрустнули, - прижал к себе, заставив приподняться

на цыпочки. Она обмякла, повисла на его руках, а тело ее словно бы опало

бесшумно на пол, как одежда, оставив в мужских руках лишь женскую душу,

исстрадавшуюся без любви. Он поцеловал ее, затем подхватил на руки и отнес

на лавку, ловкими и нежными движениями раздел ее, застыдившуюся, точно

впервые была с мужчиной. Целовал долго и неторопливо, будто собирал по

капле любовный мед, в который превратилось, расстаяв, ее сердце, и ей

захотелось, чтобы поскорее сделал больно, иначе выпьет до дна и нечего

будет дать ему в следующий раз. Она верила, что они еще встретятся, много

раз, больше, чем поцелуев, которые она уже получила и еще получит этой

ночью. И когда она изнемогла от ласк, он сделал ей больно, однако боль была

настолько приятной, насколько болезненно жутким своей необъятностью,

глубиной и остротой оказалось наслаждение, заставившее закричать ее не

своим голосом.

  Она словно бы выбиралась из рдяной кудели, теплой и мягкой, не веря еще,

что все это было на самом деле, а не приснилось. Чуть скосив глаза, она

увидела лежавшего рядом мужчину с прилипшими ко лбу, мокрыми от пота,

русыми кудрями. Прижавшись носом к его горячему плечу, положила руку ему на

грудь, в которой надсадно билось сердце, погладила, помогая успокоиться.

Мужчина понял ее жест по-своему и, крепко сжав ее ослабевшую ладонь,

произнес тихо и твердо, как клятву.

  -  Я вернусь. Обязательно вернусь...

 

  ...она лежала с закрытыми глазами и вспоминала то, что было с ней совсем

недавно и вроде бы много-много лет назад, вновь переживала самые приятные

мгновения, путь и не так ярко, как было на самом деле, зато их можно

повторять бесконечно.

  В пещеру доносились отголоски мужского пира, невнятные, точно размытые

росой. Вдруг послышался звон железа о железо - опять дерутся, опять

какой-то женщине плакать. Протяжный, предсмертный стон комком влетел в

пещеру, побился о неровные стены и сполз, будто растаял в тепле,

прекратился и звон клинков. Над поляной повисла тишина, гнетущая, недобрая.

Нарушил ее мужской голос, высокий и чистый, но песню пел грустную, словно

прощался с жизнью.

 

                ...Где кровь вражья капала,

                Земля загоралась,

                Покрывалась скалами -

                Клыками черными.

                Обессилел сокол ясный,

                Ослабели крылья,

                И упал широкой грудью

                На камни острые...

 

  ...она стояла у лавки и с тревогой прислушивалась к шуму во дворе. У

крыльца часто всхрапывала и перебирала копытами лошадь, загнанная,

наверное, в мыле вся, а бока западают глубоко и часто. Всадник спешился,

заводил коня по кругу, не расседлав, делал все неспешно, похозяйски, как

обычно и вел себя муж, сколько бы долго не был в отъезде: конь ему дороже,

чем жена. Значит, напрасно надеялась и ждала, не судьба ей еще раз

свидеться с любимым. Ноги ее подломились в коленях, она осела на лавку и

вцепилась руками в крайнюю доску, чтобы не упасть от дурноты, подкатившей

из глубины живота к горлу. Не услышала она, как скрипнули ступеньки

крыльца, как дважды хлопнула дверь, открытая ударом кулака и закрытая

толчком ноги, как шаги пересекли горницу, но почувствовала, что кто-то

приблизился и подняла заплаканное лицо, чтобы выложить мужу всю правду - и

умереть от его руки.

  - Али не рада? - спросил вошедший и тряхнул русыми кудрями.

  И опять в ее груди оборвалось и лопнуло что-то, по всему телу прокатился

жар, от темечка до подошв, и она ухватилась обеими руками за мужскую

рубаху, мокрую то ли от росы, то ли от крови и выскальзывающую из пальцев.

Любимый подхватил ее на руки и заходил по горнице, баюкая, как маленького

ребенка, а она ревела навзрыд, не в силах остановиться.

  - Не плачь, моя лада, - произнес он, утешая, первую строку песни.

  И женщина затихла, чтобы не услышать продолжения грустной повести о двух

влюбленных, чтобы не накликать на себя такую же беду.

  - Я люблю тебя, - молвил он охрипшим голосом, - и никому не отдам.

  -  И я,- выдохнула она.

  - Я увезу тебя далеко-далеко, туда, где никто не живет. Только ты и я...

  -  ...и наши дети, - добавила она.

  -  Не побоишься кары богов?

  -  С тобой я никого не боюсь.

  Он положил ее на лавку и поцеловал страстно, а она прижала его к себе, не

желая отпустить ни на миг. Он попробовал высвободиться из ее рук,

неожиданно сильных, цепких, не сумел и подчинился им, позабыв о том, что

времени у него нет...

 

  ...с поляны не доносилось ни звука: то ли пирующие загляделись на что-то

необычное и от удивления не могли произнести ни слова, то ли упились и

спали. Где-то вдалеке заржала лошадь, словно в ответ ей ухнула сова,

коротко и грозно, и тишину разорвали истошные крики и звон мечей...

 

  Она зажала уши руками и спрятала лицо в подушку, еще хранившую запах

мужской головы. Если бы все шло хорошо, не было бы шума: побег любит

тишину. Женщина беззвучно шевелила губами, призывая богов на помощь

любимому, и если уберегут его, она больше не прогневит их, будет жить с

мужем, храня ему верность до конца жизни.

  Шум стих внезапно, словно дерущиеся окаменели по велению богов. Она

встала с лавки, направилась к окну, не дошла и замерла посреди горницы,

спиной к двери, к которой приближались шаги, неторопливые и уверенные -

шаги победителя. Она знала, что ее ждет, поэтому с закрытыми глазами

повернулась к вошедшему и гордо вскинула голову. Холодное острие меча

уперлось в ее тело чуть ниже левой груди, напротив сердца, которое стучало

часто и еле слышно, ожидая, когда железо прорвет кожу, легко пронзит мясо и

располовинит маленький, трепещущий комочек, способный любить и ненавидеть.

Острие замерло, словно наткнулось на кольчугу, жена открыла глаза, чтобы

оскорблением добавить мужу решительности, увидела на клинке темные пятна и

подалась вперед всем телом.

  Муж ожидал этого, успел отдернуть меч, спрятал в ножны и со всей силы

ударил ее кулаком в лицо. Она, словно перышко, улетела на лавку, стукнулась

головой о стену и больше не чувствовала боли, ни телесной, ни душевной, как

бы со стороны наблюдала за происходящим. Муж снял пояс с мечом, швырнул на

пол с тем пренебрежением, с каким избавляются от ненужной вещи. Не

разувшись, он залез на лавку, рывком перевернул женщину на живот и овладел

ею грубо и по-скотски, намереваясь посильнее унизить, но так и не понял, не

услышав ни стона, ни плача, добился ли своего...

 

  ...добился-таки, однако плакать начала лишь тогда, когда он вышел из

пещеры, а если бы и остался, все равно ничего бы не заметил, потому что

огонь в очаге почти потух, лица ее не разглядишь, а рот зажимала двумя

руками, чтобы не вырвалось ни звука.

 

  Обильные слезы - короткие слезы, на смену им пришли мысли о мести, и даже

если за нее придется заплатить жизнью - быстрее встретиться с любимым в

мире мертвых...

 

  ...она так сильно задумалась, что не услышала, как в избу зашел странник

- молодой мужчина, высокий и худой, как жердь, с изможденным лицом и

большими, глубокопосаженными глазами с длинными, на зависть женщинам,

ресницами. Он, не спросив разрешения у хозяйки, подкинул дров в печь и

протянул к огню руки, маленькие, с тонкими пальцами, собрался что-то

сказать, но зашелся в кашле, затяжном, чахоточном, согнувшим его пополам, а

когда затих и распрямился на лбу и на висках крупным бисером засверкали

капли пота, а глаза запали еще глубже и словно бы стали больше и печальнее.

На тонких алых губах появилась робкая улыбка, извиняющаяся не только за

болезнь, но и за то, что пришел сюда.

  - Я хотел... - начал он объяснять - и опять согнулся в кашле.

  Она подошла к чахоточному, прижала его склоненную голову к своей груди и

погладила по-матерински. Волосы были необычайно мягки, казалось, к пуху

прикасаешься, такие бывают у маленьких детей. Откашлявшись, странник

опустился на колени, взял ее руку, покрыл поцелуями. Не отпуская руки, он

прижался лицом к теплым женским бедрам и всхлипнул, одновременно и жалобно

и блаженно. А она свободной рукой перебирала его пуховые волосы, позабыв

все обиды, причиненные ей мужчинами...

 

  ...рука ее скользнула по беличьему меху, и показалось, что все еще гладит

мужские волосы, утешая, а заодно и благодаря, что снял коросту с ее сердца.

В очаге задорно потрескивали поленья, и теплый воздух волнами накатывался

на ее тело, разомлевшее от мужских ласк, нежных и утонченных. Хоть и не был

он похож на ее любимого, все равно чудилось, что эти два мужчины - две

половинки одного целого. Как бы там ни было, а теперь она в каждом будет

видеть своего любимого, представлять, что целуется именно с ним - и так оно

и будет...

 

  ...муж был настолько пьян, что умудрился удариться о дверной косяк и

правым и левым плечом. Остановившись посреди горницы, он почесал оба плеча

и спину между лопатками, отрыгнул громко и смачно, наполнив избу густым

запахом перегара и лука.

  - М-м... - замычал он, то ли от удовольствия, то ли поняв, где находится,

добрался на заплетающихся ногах до лавки и рухнул на нее, как подкошенный,

придавив жену.

  Жена оттолкнула его на край и потерла ушибленное бедро и бок. Следовало

бы высказать мужу все, что думает о его беспробудном пьянстве, но он уже

захрапел. Она стянула с его ног сапоги и мокрые от пота портянки, швырнула

в сени, снова легла и, когда муж во сне перевернулся на спину и откинул

руку ей на живот, толкнула его в бок что есть мочи.

  - М-м... - промычал он и повернулся к жене лицом. Широко распахнутые

глаза долго всматривались в женщину, наконец-то узнали, и тогда в ход пошли

руки, помявшие грудь и ягодицы. Муж еще раз мыкнул и требовательно

раздвинул женины ноги.

  Она покорно подчинилась и начала думать о любимом, однако никак не могла

сосредоточиться на воспоминаниях: мешали вонь перегара и лука. Жена

прикрыла нос ладонью, это не помогло, тогда принялась в уме делать

завтрашние дела по дому: доила корову, растапливала печь, шла за водой,

готовила обед... Вроде бы все переделала, а муж еще пыхтел на ней, не

столько от удовольствия, сколько из упрямства, не любил оставлять работу

недоделанной. Тогда жена перешла к послезавтрашнему дню, и когда она

собиралась накрывать стол к ужину, муж добился своего и слез с нее,

моментально захрапев.

  Жена оттолкнула его, чтобы не дышал в ухо перегаром и луком, да так

сильно, что муж свалился на пол.

  - М-м... - послышалось из-под лавки, муж встал на четвереньки и пополз к

двери, наверное, по нужде захотел...

 

  ...около входа в пещеру пожурчала, разбиваясь о камни, мощная струя, и

нетвердые шаги удалились в ту сторону, где шел пир. Оттуда послышались

веселые и насмешливые голоса, грохнули раскаты безудержного хохота. Пьяные

- почему бы и не посмеяться?! Пирующие в очередной раз позвенели чашами,

затихли ненадолго, и к пещере начали приближаться шаги - не совсем трезвые,

но и пьяными не назовешь, неторопливые и усталые, как у пахаря в конце

рабочего дня...

 

  ...он сел на лавку, широкорото зевнул, потянулся, хрустнув костями.

Заметив, что жена не спит, похлопал ее с грубоватой лаской по заду. Рука

его, тяжелая и твердая, словно вытесанная из дубовой доски, погладила женин

живот и замерла, потому что муж задумался о чем-то невеселом, судя по тому,

как кривились его губы. Он махнул рукой, будто отгоняя неприятные мысли,

разулся, аккуратно повесив портянки на сапоги, лег, крепко обнял жену. Она

прижалась к нему всем телом, поцеловала в губы, уколовшись о короткие,

недавно подстриженные усы. Любил он жену ни быстро, ни медленно, с щадящей

силы сноровкой и добросовестностью, с какими пахал землю...

 

  ...на кровати рядом с ней еще сохранилась впадина от мужского тела,

тяжелого и сильного, денница взъерошила там мех, влажный, слипшийся в

острые сосульки, отчего напоминал ежика, и сразу пригладила, чтобы не

укололся тот, кому предстоит здесь лежать...

 

  ...он устало смотрел на жену и крутил рукой свои седые волосы над ухом,

будто хотел намотать на палец и выдернуть, но слишком коротки были,

соскальзывали. Тогда он, кряхтя и сопя, стянул сапоги, долго разглядывал

их, мял руками, напоминая покупателя, собравшегося по дешевке приобрести

добротную вещь. Товар не понравился и был отброшен к печи, муж лег на бок,

спиной к жене, и затих. Через какое-то время перевернулся на другой бок и

погладил жену по голове, нежно, как ребенка.

  Она сразу отозвалась на ласку, придвинулась к нему, поцеловала в щеку,

поросшую жесткой бородой, наполовину уже седой, отыскала губы и жадно

припала к ним. Муж не откликнулся, но и не оттолкнул, и тогда она погладила

рукой его живот, пах, бедра. И таки расшевелила его. Муж крепко обнял ее,

навалился грузным телом. Она задвигалась, помогая ему, и получалось у них

так ладно, что уже одно это доставляло удовольствие. Жена сдерживала себя,

растягивая блаженство, а когда стало совсем невмоготу, когда решила, что

пора, муж вдруг замер и постепенно ослаб. От обиды она вцепилась когтями в

перину и с громким скрипом пробороздила ее.

 

  ...она поднесла руки к глазам и повыковыривала изпод ногтей рыжие,

беличьи шерстинки, собрала на ладони и дунула на них, отправив медленно

спускаться на землю. Вот так и на денницу скоро дунут боги и улетит она из

этого мира в другой, где встретится с родителями, братьями и сестрами и с

любимым. Жаль, что так рано "го случится, когда тело еще не разучилось

чувствовать, но, с другой стороны, нет и желающих любить это тело.

  Кто-то приподнял закрывающую вход бычью шкуру и в пещеру проник свет

утренних сумерек h робкий посвист ранних птиц. Шаркающей походкой вошел

кудесник, остановился у очага. Худые руки его нависли над покрывшимися

пеплом углями, ловя последнее тепло.

  - Пора?- спросила денница, приподнявшись на локтях и не спуская со

старика испуганных глаз.

  - Рано, - ответил он, не поворачиваясь к ней. - Должно быть двенадцать

мужчин. Один погиб. Найти замену до восхода не успеем. Придется мне. -

Кудесник посмотрел на денницу, которая, облегченно вздохнув, вновь легла,

принял ее вздох за огорченный и добавил: - Трогать не буду. старый уже.

  - Сколько тебе лет? - спросила она, чтобы оттянуть время.

  - Много. Я был подростком, когда родилась мать твоей матери. - Он подошел

к ложу, сел рядом с денницей. - Зажился, не забирают боги к себе. Долгая

старость - наказание за нерастраченную молодость. - Он лег так, чтобы между

ним и женщиной было расстояние в локоть, погладил бороду, длинную и седую,

прокашлялся. - Ты похожа на свою бабушку, такая же красивая. Пока я был в

плену - целых восемь лет, - она стала женой твоего деда...

 

  ...сгорбленный, с седыми, давно не стриженными волосами и бородой,

разбитыми и грязными ногами, стоял он перед ней, опершись на клюку, и

смотрел бесцветными, будто выгоревшими, и холодными глазами, а брови,

кустистые и широкие, подергивались, выдавая тщательно скрываемое волнение.

Что-то знакомое угадывалось в его лице, по крайней мере, не вызывал

враждебности, какую испытываешь к чужаку, но и припомнить, где и когда

встречалась с ним, она не смогла.

  - Не узнаешь? - спросил он дребезжащим от старости или волнения голосом и

попробовал улыбнуться, отчего брови задергались чаще, а крылья носа

задрожали, как у хищника, почуявшего кровь. - Да, много воды утекло...

  И она вспоминала, у кого так же дрожали крылья носа, когда она как бы

ненароком дотрагивалась до его руки. Тогда они были юны и красивы и верили,

что проживут жизнь вместе. Он ушел в поход - и сгинул, ни слуху ни духу, а

она поплакала-погоревала два лета и вышла замуж: родители настаивали да и

засидеться в девках боялась, детишек хотелось, которых боги так и не дали.

  Она дотронулась кончиками пальцев до его носа, щеки, обветренной и

морщинистой, попробовала пригладить пряди спутанной бороды. Он прижал ее

руку к своим губам и посмотрел тем влюбленным взглядом, каким глядел

много-много лет назад, и глаза его помолодели, налились синью весеннего

неба. Она поцеловала его благодаря за то, что сохранил юношеское чувство

ярким и чистым, несмотря на все беды, а он погладил ее по голове так же

нежно, ласково, как и в молодости...

 

  ...рука кудесника взлохматила волосы на затылке денницы и требовательно

сжала их.

  - Пора, - буднично молвил кудесник, точно деннице предстояло сделать то,

что делала каждый день, привычное и не страшное.

  Она поверила этому голосу, неспешно встала с кровати, как вставала

каяздое утро, только не оделась, потому что не во что было, а отошла к

очагу, угли в котором погасли и покрылись толстым слоем темно-серого пепла.

  Она чувствовала себя такой усталой, будто всю ночь носила тяжести, а

может, и всю жизнь, долгую, как у кудесника, и не знала в ней ни счастья,

ни радости, ни покоя, и теперь хотела избавиться от бремени, чем скорее,

тем лучше. На ее плечо легла рука кудесника, мягкая, приободряющая, но

денница скинула дополнительную ношу- свою бы донести - и, с трудом

переставляя непослушные, больные ноги, вышла из пещеры. Холодная и мокрая

от росы трава приятно щекотала стопы, будила воспоминание из детства:

солнечное утро, двор, поросший травой, лающая собачонка...

  Там, где ночью была впадина с углями и костями, теперь стоял

свежеоструганный столб, обложенный со всех сторон поленицами дров, теми

самыми, что хранились под дубом, и из-под нижних выглядывали белые в черную

крапинку языки бересты. Неподалеку от столба стояли в ряд десять мужчин с

опухшими от пьянки лицами, кто с синяком под глазом, кто с разбитым носом

или губами, но не было среди них того, кого хотела бы видеть денница. Она

задержала взгляд лишь на пятом - была ли с ним? - и благодарно улыбнулась

чахоточному, который, держась правой рукой за рукоять меча, дернулся было к

ней, наверное, хотел спасти или погибнуть вместе с ней и замер, вперившись

в нее полными удивления и брезгливости глазами, а затем попятился, как от

зачумленной. И остальные мужчины смотрели с отвращением на обнаженную

старуху с коротко стриженными, седыми лохмами, синяками под обоими глазами,

дряблой, морщинистой кожей, покрытой коричневыми, старческими пятнами,

обвисшей грудью и задом, опухшими ногами со вздувшимися синими венами.

Каждый из них, наверное, клял себя за то, что спьяну переспал с таким

страшилищем.

  Словно не заметив их презрения, денница неспешно подошла к столбу и,

отказавшись от помощи кудесника, залезла на дрова. Старик, кряхтя,

взобрался следом, привязал ее к столбу, лицом к идолу, стоявшему на

возвышении из валунов. Темно-красные безжалостные глаза были как разна

одной высоте с ее глазами, и как она ни поворачивала голову, никуда не

могла деться от его взгляда, только спину поцарапала о плохооструганный

столб.

  - Дрова отсырели, - тихо шепнул ей кудесник, - будет много дыма, он

поможет тебе.

  Кудесник слез с жертвенного костра, посмотрел на идола, кончики золотых

волос которого уже вспыхнули под первыми лучами восходящего солнца и еще

больше стали похожи на языки пламени, достал из костра длинную палку с

намотанным на конце пучком сена, облитым какой-то темно-коричневой, вонючей

жидкостью, и повернулся к мужчинам так, чтобы они не видели его левую руку.

  Солнечные лучи опустились с волос на лоб идола, задержались ненадолго на

нахмуренных бровях и зажгли ярко-красным огнем глаза. Кудесник сделал левой

рукой еле заметное движение, которое уловила лишь денница, - и сено на

конце палки вспыхнуло, а мужчины удивленно охнули, решив, что это идол

воспламенил своим взглядом, и боязливо попятились. Старик обошел вокруг

столба, поджигая бересту, которая затрещала и завертелась, как живая. Огонь

перекинулся на дрова, они занялись сначала нехотя, потом все веселее и

веселее.

  Денница пошевелила ногами, стараясь прижать их к столбу, убрать подальше

от пламени, но ремни не дали, и тогда она гордо вскинула голову и

уставилась прямо в горящие, безжалостные глаза черного деревянного идола.

Снизу подымался сизый дым, густой и горький, и, словно нарочно, обволакивал

тело женщины, не спешил улетать в небо. Денница сперва старалась дышать

пореже, но вспомнила слова кудесника и вдохнула полной грудью. Шершавый,

терпкий дым продрал горло, заскреб легкие. Денница закашлялась, из глаз

потекли слезы, идол расплылся и потерял грозность, превратился в кого-то

очень знакомого, а треск горящих дров, радостный и ритмичный, сладывался в

мелодию...

 

  ...она узнала эту песню и голос певца, высокий и чистый, цепляющий за

душу, будящий в ней щемящую грусть.

 

                ...Долго ждала суженого -

                Выплакана очи.

                Затянулось сине небо

                Тучами багровыми.

                Вышла на берег крутой

                К бездонному омуту,

                Утолила жар сердечный

                Холодной водицей.

 

  Он встал перед ней на колени, припал к стопам губами, горячими,

страстными, поднимаясь все выше и выше...

 

  ...заходящее солнце неторопливо спряталось за деревья на краю -леса,

налив напоследок розовым светом облака, точно давало знать, что насытилось

кровью и больше не гневается на русичей.

  Кудесник протер слезящиеся глаза, проморгался, снимая с них усталость,

повернулся к впадине, в которой дымились угли, долго смотрел на них, будто

ожидал, что сейчас из-под пепла восстанет денница, живая и еще краше, чем

была. Не дождался и пошаркал к идолу, сел на нижний валун. Ноги идола

оказались как раз над головой старика, как бы стояли на ней, и чудилось,

что оба они идолы - победитель и побежденный.

 

 

 

Александр Чернобровкин

 

                                   ВОЛХВ

                                  Рассказ

 

  Пещера была вырыта в склоне пологого холма, поросшего соснами, высокими и

стройными, и смотрела входом, завешенным медвежьей шкурой, на ручей,

широкий, в пару саженей, в котором зеленоватая вода текла так медленно, что

казалась стоячей. Неподалеку от пещеры горел костер, еле заметное в

солнечных лучах пламя облизывало крутые бока чугунка, на дне которого

булькало густое фиолетовое варево. Около костра прогуливался крупный ворон,

прихрамывающий на левую лапу, часто останавливался и наклонял и выворачивал

голову, будто прислушивался к идущим из земли звукам, потом встряхивался и

ковылял дальше. С ближней к входу в пещеру сосны серо-оранжевой лентой

соскользнула на землю белка, села на задние лапки и требовательно зацокала,

настороженно косясь на ворона. Тот дважды поклонился, словно приветствовал

зверька, и неспешно направился к нему.

  Из пещеры вышел высокий, худой и жилистый старик с длинными седыми

волосами, спадающими на плечи и спину из-под островерхой волчьей шапки, и

бородои, раздвоенной внизу, одетый в серую холщовую рубаху, почти сплошь

покрытую латками, и черные холщовые штаны. Присев на корточки, он угостил

белку орехами, а ворона - салом. Бледно-голубые глаза его смотрели на

зверька и птицу и, казалось, не видели их, потому что переполнены были

грустью и тревожным ожиданием.

  Вдалеке, ниже по течению ручья, застрекотала сорока. Старик вздрогнул,

прислушался. Стрекотание повторилось, теперь уже ближе к пещере: кто-то шел

сюда. На губах старика появилась слабая улыбка, он чуть слышно произнес:

"Ищите себе другого хозяина..." и погладил указательным пальцем белку,

которая сразу же убежала с недогрызанным орехом в зубах на сосну, а затем

ворона, который дважды поклонился, точно благодарил за угощение и ласку,

встряхнулся и поковылял к костру. Старик переоделся в пещере в белую

рубаху, новую и чистую, сходил к ручью, где, собрав в пучок, спрятал под

шапку длинные седые волосы и тщательно вымыл руки, лицо и шею, жилистую и

морщинистую, покрытую густым белесым пушком. Подойдя к костру, он сел на

лежащее там бревно, наполовину вдавившееся в землю, снял с огня чугунок и

аккуратно перелил фиолетовое густое варево в приготовленный загодя

туесочек. Плотно закрыв крышку, поставил туесочек на край бревна и

погладил, как живого, прося не подвести.

  Сорока стрекотала все ближе и ближе, и вот из-за деревьев вышел к ручью

отряд из четырех человек и направился вверх по течению. Первым шел худой

низкорослый монах с рыжей козлиной бородой и торчащими изпод черной

скуфейки длинными патлами, одетый в черную рясу, подпоясанную бечевой. За

ним шагали три стрельца: пожилой дородный мужчина в зеленой шапке и

кафтане, подпоясанном серебряным ремнем, на котором слева висела сабля, а

справа - кинжал; юноша лет двадцати, одетый в малиновую шапку и серый

кафтан и вооруженный саблей и коротким копьем; и замыкал шествие кривоногий

мужчина средних лет со скуластым плоским лицом, на котором росли жиденькие

черные усики, а вместо бороды торчало несколько длинных волосин, одетый в

испятнанный ржавчиной шишак и длинный, не по росту, армяк и вооруженный

луком со стрелами и саблей. Заметив старика, маленький отряд ускорил шаг и

сбился поплотнее.

  К костру они подошли цепью и остановились полукругом, переводя дыхание.

На старика они глядели молча, с любопытством и злым торжеством: попался! А

тот вроде бы и не замечал их, подталкивал прутиком в огонь выпавшие

головешки. Усмехнувшись чему-то своему, он поднял голову и посмотрел на

пожилого стрельца, как догадался, старшего над отрядом.

  - Долго добирались. Или проводник дорогу неверно указал?

  - Да нет, заплутали маленько - вытирая пот со лба, ответил пожилой.

  - А чего же прямо сюда не довел? - спросил старик и сам ответил: -

Побоялся, вражина. Обещал я ему руки пообрывать, если в лесу встречу.

Капканы и самострелы он ставит, зверя почем зря бьет, не ради мяса или меха

- какой сейчас мех?! - а так, для забавы. А что самки сейчас котные или с

детенышами - ему все равно. Человек, а хуже зверя...

  - Не тебе судить! - вмешался монах. - Какой ни есть, а в истинного бога

верует, не чета тебе, идолопоклоннику!

  - Бог у него - нажива, - возразил старик. - Меня предал и к тебе смерть

приведет.

  Монах перекрестился и опасливо оглянулся, будто проверял, не прячется ли

сзади проводник.

  - Ничего, мы с тобой в долгу не останемся, - успокоил его старик.

  - Я с волхвами ничего вместе не делал и делать не собираюсь! - надменно

сказал монах.

  -  Ну-ну, - улыбнувшись, произнес старик.

  - Не нукай, не запряг! - раздраженно крикнул монах и повернулся к

старшему над отрядом: - Вяжите его!

  - Ой, не спешили бы! - шутливо предупредил старик. - Чем дольше я

проживу, тем дольше и вы по земле ходить будете, - добавил он серьезно,

кинул прутик в костер и собрался встать, но плосколицый стрелец выхватил

саблю из ножен, а юноша приставил острие копья к стариковой груди, открытой

вырезом рубахи.

  Волхв взялся за древко копья сразу за наконечником, с силой вонзил его в

себя. Острый, поблескивающий на солнце, железный треугольник легко прорвал

дряблую кожу, вошел в тело. Стрелец от удивления расслабил пальцы, не мешая

самоубийству. Когда наконечник влез в грудь на две трети, старик медленно

вынул его. Железо осталось чистым и сухим, и из раны не полилась кровь, она

быстро затянулась, остался только темно-красный надрез. Волхв отпустил

копье, и оно упало на землю.

  - Радуйтесь: не так-то легко меня убить, а значит, и вы дольше солнцем

полюбуетесь.

  - Ну, смерть по-разному можно принять, - справившись с удивлением,

возразил пожилой стрелец. - Не берет железо, возьмет...

  - ...огонь? - Старик наклонился к костру, выбрал из середки самый алый

уголек, покатал его на ладони, показывая всем, а потом протянул пожилому.

  Стрелец, повинуясь неведомой силе, подставил руку, а когда в нее упал

уголек, вскрикнул и затряс ею в воздухе.

  - Ты брось так шутить! - пригрозил он и облизал обожженную ладонь.

  - Разве я шучу? Просто показал, что и огнем меня не возьмешь... И отравой

тоже.

  Старик открыл стоявший на бревне туесок, вылил из него тягучую фиолетовую

каплю на желтый одуванчик. Цветок мигом почернел и пожух, а затем

рассыпался на кусочки. Волхв отпил из туеска, закрыл его крышкой и поставил

на край бревна, поближе к монаху. С трудом шевеля окрасившимися в

фиолетовый цвет губами, произнес:

  - Видите: живучий. - Он улыбнулся, наклонил голову и зажмурил глаза.

  Плосколицый стрелец, который подошел поближе, чтобы посмотреть, как

отрава подействует на цветок, и теперь оказался позади старика, уперся

взглядом в склоненную жилистую шею, покрытую густым белесым пухом, и вдруг

привычным жестом, не думая, что творит, рубанул по ней саблей. Голова

как-то слишком легко отделилась от шеи, упала на землю, уронив шапку, и,

брызгая кровью, закатилась в костер, откуда будто с насмешкой уставилась на

убийцу прищуренным, бледно-голубым глазом. Запахло палеными шерстью и

мясом.

  Два других стрельца и монах разом перекрестились. С ближних сосен

донеслось карканье ворона и цокотание белки.

  Плосколицый стрелец удивленно посмотрел на саблю, точно она действовала

без его ведома, потом на волхва, ожидая, не вынет ли тот свою голову из

костра и не прирастит ли опять к шее, но не дождался и столкнул с бревна

безголовое туловище, из которого ручьем хлестала кровь, и вытер клинок о

белую рубаху, новую и чистую.

  Монах, гадливо морщась, вытолкнул ногой из костра голову.

  - В аду дожарится... Пойдем в пещеру, капище порушим.

  С ним пошел плосколицый стрелец, и вскоре оттуда послышались грохоти

треск, а пожилой стрелец и юноша направились к ручью, где попили воды,

зачерпывая ее ладонями. Юноша утерся рукавом и лег навзничь на траву,

положив под голову малиновую шапку, пожилой сел рядом, сорвал длинную

травинку и, откусывая и сплевывая маленькие кусочки ее, сказал:

  - И железо его берет, и огонь. Кудесил, кудесил, а помер как все - жаль,

да?

  Юный стрелец не ответил, смотрел на облако, похожее на стельную корову,

которая подкралась к солнцу и собиралась боднуть его.

  Из пещеры вышел плосколицый стрелец, неся в одной руке плотно набитую

торбу, а в другой - серебряного идола в локоть высотой и со вставленными в

глазницы красными драгоценными камнями. Следом появился монах с серебряными

баклагой и тремя стопками, сорвал закрывающую вход медвежью шкуру, потащил

ее по земле за собой.

  - Во! - похвастался стрелец серебряным идолом. Идол, повернутый лицом к

солнцу, грозно блеснул красными глазами.

  - Богатая добыча! - оценил пожилой. - Вот уж не думал, что найдем

что-нибудь ценное у такого... - он посмотрел на старые порты на безголовом

теле.- Этого хватит месяц гулять.

  - В монастырь надо отдать, - вмешался монах. - Очистим его молитвами от

скверны, и тогда можно будет переплавить.

  - И без монастыря очистим. - Пожилой высыпал из торбы па траву каравай

хлеба, куски сала и вяленого мяса и несколько луковиц, положил в нее

идола.- А монастырской долей будут баклага и стопки - это даже больше, чем

четвертая часть, так что не ропщи.

  Монах криво усмехнулся, пожевал рыжий ус, не отрывая жадного взгляда от

торбы. Поняв, что спорить со стрельцами бесполезно, сказал:

  - Пусть будет по-вашему... Ну что, перекусим перед дорогой - не пропадать

же добру?

  -  Это можно, - согласился пожилой.

  Стрельцы расстелили медвежью шкуру, сели на нее и принялись нарезать

хлеб, мясо и сало и чистить луковицы, а монах подошел к костру будто бы

посмотреть еще раз на мертвого идолопоклонника, а сам незаметно взял с

бревна туесок и перелил фиолетовую жидкость в баклагу. Вернувшись к

стрельцам, он потряс баклагу в воздухе, отчего в ней заплескалось вино,

сделал вид, что пробует его, а затем предложил:

  - Ой, вкусное вино заморское - отведаем? В монастырь его незачем нести,

на всех братьев не хватит, значит, настоятелю достанется.

  - Обойдется без вина настоятель! - поддержал его пожилой стрелец.

  Монах расставил перед ними серебряные стопки, налил темно-вишневого

тягучего вина.

  -  Ну, пейте, а я из горлышка отхлебну.

  Пожилой взял стопку левой рукой, перекрестился правой.

  -  За упокой души грешной.

  Два другие стрельца тоже перекрестились, но выпили молча. Поставив стопки

на шкуру медвежью, все трое потянулись к закуске. Пожилой удивленно глянул

на монаха, спросил:

  - А ты почему не пьешь? - и тут же обхватил руками свое горло, заскреб

его, словно хотел разорвать невидимую удавку. Лицо его потемнело, глаза

выпучились, губы искривились судорожно и посинели.

  - Га-ад!.. - прохрипел пожилой стрелец и упал навзничь.

  Дольше всех боролся со смертью юноша: даже упав на спину и перестав

шкрябать шею, все еще дрыгал ногами. Монах смотрел на них и ощупью собирал

со шкуры серебряные стопки и кидал их в торбу, где лежали идол и баклага.

Когда стрелец затих, монах сломя голову побежал в лес.

  - Волхв отравил! Волхв!.. - бормотал он на бегу, не желая брать грех на

душу.

  Колючие еловые ветки хлестали его по лицу, по губам, словно наказывали за

вранье, а валежник будто хватал за ноги, заставлял остановиться, но монах

летел, не разбирая дороги и не обращая внимания на боль, часто падал и

какое-то время передвигался на четвереньках. Остановило его болото. Сделав

десятка два шагов по топи, монах упал грудью на кочку, ухватился за

растущую на ней тонкую березку и жалостливо всхлипнул, точно избежал

страшной беды.

  С края болота донеслись карканье ворона и цокотание белки. Монах

вздрогнул, вскарабкался на кочку и сел лицом к лесу. Погони не было и не

могло быть - и он еще раз всхлипнул и вытер с конопатого лица то ли пот, то

ли слезы. Развязав торбу, монах достал из нее идола. Красные глаза

посмотрели на монаха и вспыхнули от гнева, казалось, а не от солнечных

лучей.

  - Не долго тебе зыркать осталось! - со злобной радостью сказал монах. -

Повыковыряю тебе гляделки, а самого на куски порубаю... С таким

богатством!.. - он захохотал громко, истерично.

  Вернувшись из болота в лес, монах определил по солнцу направление, в

котором была ближняя деревня, и пошел в ту сторону по звериной тропе. Шел

медленно и мурлыкал под нос незатейливую мелодию, мечтая о том, как

распорядится попавшим в его руки богатством. Сверху, с деревьев, раздались

громкое карканье и цокотание, монах поднял голову, отыскивая затуманенным

мечтами взглядом птицу и зверька, и не заметил натянутую поперек тропинки

бечевку. В кустах тенькнула тетива, и толстая длинная стрела впилась монаху

между ребрами, прошила тело и вылезла наконечником с другого бока. Монах

сделал по инерции шаг вперед и вправо и упал ничком. Справившись с

удивлением и подкатившей к горлу тошнотой, он прошептал:

  -  Накаркал волхв...

  Жадно хватая ртом воздух, монах развязал торбу, вынул из нее баклагу и

положил рядом с собой, на видном месте, а торбу сунул под куст и

последними, судорожными движениями присыпал ее опавшими листьями и хвоей.

 

 

 

Александр Чернобровкин

 

                                 СКОМОРОХ

                                  Рассказ

 

  Древний княжеский терем, обнесенный валом с высоким тыном, стоял на краю

похожего на бараний череп холма и нависал над дорогой и окраиной села, в

которое она вела, и от строгого, гнетущего величия потемневшх стен башен

веяло силой, грозной и справедливой, но при более внимательном взгляде - не

то из-за напоминающих клыки бревен тына, не то из-за узких бойниц и

особенно окон, словно второпях прорубленных в уже построенном здании, не то

из-за ярко-зеленых шп-ен мха на крыше,- возникало ощущение, что видишь

обманку: снаружи крепкую, а внутри гнилую или червивую.

  - Гнездо змеиное, - изрек приговор скоморох - бодрый старик невысокого

роста с гибким, юношеским телом и с редкими рыжеватыми усами, одетый в

вылинявшие рубаху и порты, сшитые из разноцветных лоскутов, и островерхую

суконную шапку, почти новую.

  - Почему, деда? - спросил мальчик лет десяти, конопатый, замурзанный и с

давно нестриженными волосами, тоже рыжеватыми, но пока густыми. Догнав

деда, он пошел медленнее, подволакивая, будто скользил на лыжах, босые

ноги, по щиколотку утопающие в мягкой теплой серой пыли. - Почему? -

повторил он вопрос и оглянулся на терем.

  - Бог его знает, - ответил скоморох, поправляя на плечах лямки торбы,

латаной-перелатаной, точно перешитой из сопревшей старой рубахи хозяина. -

Иной раз видишь не умом, а сердцем, а оно близорукое, корень плохо зрит.

Пойдем быстрее: народ разойдется с базара, ничего не заработаем.

  Село было не из бедных, но какое-то неухоженное, словно хозяева знали,

что скоро покинут дворы, подадутся искать счастья в другие места. Однако

сонные и будто безликие люди, похожие на осенних мух, бродили по улицам с

такой ленью и безразличием, что трудно было поверить, что решатся на такой

отчаянный и трудно выполнимый поступок, скорее забьются в щели и как-нибудь

переждут плохие времена. Собаки и те, заметив чужих людей, не бросились на

них с лаем, а затрусили, поджав хвосты, к погосту на краю села.

  На базарной площади, где народу собралось много, было не то, чтобы тихо,

но и обычной, - громкой и веселой- многоголосицы не слышалось, даже скотина

и птица, выставленные на продажу, особо не гомонили. На паперти большой,

ухоженной церкви сидел всего один нищий, видимо, слепоглухонемой, потому

что не пошевелился, когда сердобольная женщина торопливо, будто боялась,

что кто-нибудь заметит, кинула монету в шапку, да промахнулась, и копейка

со звоном упала у ног убогого.

  Так бы и осталась лежать монета у ног нищего, если бы скоморох не поднял

ее и не положил в шапку. Калека закивал благодарно головой, запрыгали

длинные волосы, обнажив обрезанные уши и уставившиеся прямо перед собой

пустые глазницы. Уверенно и безошибочно, будто видел дарителя, перекрестил

нищий скомороха и что-то промычал, широко разевая безъязыкий рот и обнажая

почерневшие, голые десны, только кутние зубы сохранились.

  - Не приведи, господи! - перекрестившись, пожелал себе скоморох и пошел в

дальний конец базарной площади, где около телег, охраняемых мальчишками,

была незанятая широкая площадка.

  Скоморох снял торбу, вынул из нее жалейку и четыре разноцветных мячика из

конского волоса. Встав на побелевщий, вылизанный дождями камень, дед выдул

из жалейки несколько звонких, веселых трелей и закричал бодрым голосом:

  - Эй-гей, народ честной! Подходи, не робей, собирайся быстрей! Мы вам

споем и спляшем и такое покажем, что растяните рот до ушей и в него залетит

воробей!..

  Внук прошелся колесом, несколько раз подпрыгнул, перекувыркнувшись через

голову. Худое тело его, будто сплетенное из ивовых прутьев, гибких и

легких, словно от порыва ветра изогнулось назад, достав руками и головой до

утрамбованной земли, встало на них и опять закувыркалось, напоминая

перекати-поле, подгоняемое бурей.

  Первыми сбежались мальчишки. Засунув грязные пальцы в приоткрытые рты,

они с восхищением смотрели на своего ровесника, такого ловкого и бойкого.

За ними подтянулись взрослые, остановились чуть поодаль и глядели с легким

пренебрежением: эка невидаль!

  Скоморох взял четыре мячика, и они словно сами по себе закувыркались над

его головой, подлетая то выше, то ниже, или исчезая за спиной старика, а

появляясь изпод приподнятой ноги, или падая вроде бы и в вырез рубахи, а

вылетая из-за спины. Внук перестал прыгать и тоже достал из торбы три

мячика, которые закружились над его головой чуточку быстрее, чем дедовы.

Иногда дед и внук обменивались мячиками, и у мальчика оказывались то три

красных, то два синих и два черных, то два красных и черный.

  Из церкви вышли пятеро молодцов в серо-коричневых кафтанах, отчего

напоминали коршунов. Всей стаей налетели они, как на куропатку-подранка, на

нищего, замахали нагайками. Народ на площади отпрянул от паперти, плотнее

сбился у площадки, где трудились дед и внук. Из церкви неспешно вышагал

дородный муж с седой головой и бородой, одетый в ярко-красную атласную

ферязь с золотыми пуговицами. Он развернулся и перекрестился, глядя на

купол церкви. Движения были степенны, строги, в них угадывалась привычка

властвовать. Он развернулся лицом к площади, оглядел ее, задержался на

скоморохе, возвышающимся на голову над толпой, на разноцветных мячиках,

подлетающих вверх. Размягченное молитвами лицо не изменило своего

выражения, но взгляд посуровел и как бы хлестнул старшего молодца, высокого

и розовощекого, с загнутыми кверху кончиками усов. Тот покорно склонил

голову, затем сказал коротко что-то двум другим молодцам и, отделившись от

процессии, которая во главе с мужем в ферязи направилась к терему, пошел

неспеша, грубо расталкивая людей, в дальний конец базарной площади, к

скомороху.

  Дед понял безмолвный разговор хозяина и слуги и так же безмолвно, одними

глазами, приказал мальчику заканчивать представление. Теперь все семь

мячиков оказались у старика, а внук, будто балуясь, сорвал с его головы

шапку и пошел по кругу, призывая зрителей заплатить, кто сколько может. То

ли не желая расставаться с деньгами, то ли испугавшись приближения

<коршунов>, то или еще почему, но люди стали быстро расходиться, лишь

несколько человек торопливо, на ходу, кинули в шапку по медяку.

  Старший слуга, вертанув ухо белобрысого мальчишки, оказавшегося на его

пути, подошел к скомороху, немного поглазел на старика и как бы дал себе

время налиться злостью, потому что щеки из ярко-красных стали бурыми.

Коротко махнув нагайкой, он ударил скомороха по рукам и, когда мячики

попадали на землю, весело заржал. Вторя ему, засмеялись и двое подручных.

  - Что ж это ты народ прельщаешь, отвлекаешь от церкви, а?! - одновременно

с гневом и с издевкой спросил старший слуга. - Вместо того, чтобы грехи

замаливать, они тут торчат, на бесовские игрища смотрят!

  Двое младших слуг обошли скомороха с боков, остановились, поигрывая

нагайками, в ожидании, когда старший натешится нравоучениями и даст знак

приступать к делу. Они, казалось, не замечали мальчика, который ползал у их

ног, собирая мячики.

  -  Ты, поди, безбожник? А ну, кажи крест!

  Скоморох вынул из-за пазухи медный крестик на льняном гайтане, поднял на

уровень глаз старшего слуги и, неотрывно глядя в них, заговорил монотонно и

растягивая гласные:

  - Смотри. Внимательно смотри. Вот сюда. В перекрестие.- Он повел крестик

чуть влево- головы всех трех "коршунов" повернулись в ту сторону, повел

крестик чуть вправо- головы повернулись туда. - Видишь? Крест истинный,

освященный. Не безбожник я.- Старик покачал крестиком внизвверх - и

"коршуны" закачали головами, точно соглашаясь с ним. - Ты уже отхлестал

меня нагайкой. Пригрозил убить, если не уберусь из села. Можешь

возвращаться к хозяину и доложить, что приказ выполнил. Понял?

  - Да-а, - еле шевеля языком, вымолвил старший слуга.

  Скоморох убрал крестик за пазуху и тихо, но властно произнес:

  - Забирай подручных и иди в терем, - и громко добавил: - Иди!

  Старший слуга вздрогнул, словно от пощечины, и с удивлением уставился на

старика, не в силах понять, откуда здесь появился скоморох.

  - Иди, - шепотом повторил дед и закрыл лицо руками, словно только что

получил по нему нагайкой.

  - Иди, - повторил старший "коршун", показал нагайкой помощникам, чтобы

следовали за ним, и вразвалку, с ленцой пошел к княжескому терему.

  - Эк, он тебя, ирод! - посочувствовал скомороху плюгавенький мужичонка,

от которого за версту несло медовухой. - Рад выслужиться, пес шелудивый!

  Скоморох опустил руки, и мужичонка заметил, что на лице пет отметин от

нагайки, и недоуменно скривился. Подергал клочковатую бороду, настолько

растрепанную, будто только что за нее таскали, мужичок произнес менее

гневным тоном:

  - Этот еще ничего: не слишком ретивый, жалость знает. Не служи он у

тиуна, золотой человек был бы. - Он опять подергал бороду. - Вот тиун у нас

- этот воистину ехидна кровожадная! По лику- праведник, по делам - отродье

сатаны.

  -  Что ж князю не пожалуетесь?

  - Били челом на тиуна - а толку? - Мужичонка поскреб снизу подбородок. -

Тиун так повернул, что челобитчики и оказались виновными. Князь уехал, со

свету их сжил. Видать, за грехи наши бог наказал нас этим отродьем.- Он

перекрестился и пошел к тому ряду, где торговали медами.

  Мальчик отдал деду пять монет - две копейки и три полукопейки - и

произнес без обиды:

  -  И отсюда гонят.

  - На то они и вольные хлеба: вольно и без хлеба остаться, - с наигранной

бодростью сказал скоморох. - Что ж, пойдем дальше искать счастья.

  Они купили два калача и кринку топленого молока, которые съели тут же,

вернув посудину торговке - худой и сутулой старухе с кривым носом. Походив

между рядами, скоморох поприценивался к разным товарам, поторговался и даже

уговорил глуповатого мужика продать телушку за полушку, а когда пришло

время бить по рукам, рассмеялся весело. Засмеялись и те, кто любопытства

ради наблюдал за торгом, и начали подшучивать над мужиком, хотя перед этим

принимали все на полном серьезе и даже советовали не платить так дорого.

  С базарной площади скоморох и мальчик вышли на ту улицу, по которой

попали в село. Впереди заворачивали к замку три "коршуна". Видимо, из-за

них и была пуста улица. Лишь кудлатая собака лежала в тени колодезного

сруба и со страхом поглядывала на чужих. Во дворе напротив колодца с шумом

распахнулись ворота, и собака, пождав хвост и уши, метнулась в кусты.

  Из ворот вылетел черно-коричневый бык, широкогрудый, с налитыми кровью

глазами и обломанным левым рогом. В ноздре торчало кольцо, с которого

свисал обрывок толстой цепи.

  Со двора послышался крик мужчины, одновременно сердитый и испуганный:

  -  Стой, чертово семя! Стой, кому говорят!

  Бык мотнул головой, притопнул копытом и, наклонив голову и волоча обрывок

цепи по дороге, попер на деда и внука. Казалось, нет на свете силы, которая

сможет остановить эту глыбищу.

  Скоморох скинул с плеч торбу, сунул ее мальчику и загородил его собой.

Глубоко вздохнув, он уставился в бычьи глаза, большие и красно-черные, и

напрягся всем телом так, точно уже столкнулся с рассвирепевшим животным.

Буквально в сажени от человека бык словно бы налетел на крепкий дубовый

забор, замер на месте и гневно забил копытами и замотал головой и цепью,

поднимая серую пыль. Скоморох наклонил голову к левому плечу- и бык

наклонил голову, но к правому; человек наклонил к правому - животное

отзеркалило его движение; тогда старик резко запрокинул голову, будто от

удара по затылку, - бык попробовал повторить, но не сумел и сразу обмяк,

стал казаться ниже и худее. Человеческая рука опустилась на обломанный рог

и повела покорное животное к распахнутым воротам, в которых стоял с кнутом

босой мужик в рубахе навыпуск и смотрел на быка с подозрительностью, точно

ему хотели всучить чужую скотину вместо его собственной. Отпущенный

скоморохом, бык прошел в дальний конец подворья и остановился у столба, на

котором висел обрывок цепи и, тихий и послушный, ждал, когда прикуют

по-новой. Очнувшись, хозяин быстро подбежал к нему и сноровисто сделал это.

  - Вернулся, чертово семя, - с любовью приговаривал мужик, - не успел

набедокурить.

  -  И часто он срывается? - спросил скоморох.

  - Частенько. И такой разбойник: двух человек уже покалечил, а сколько

добра переломал - не счесть! Совсем меня разорил!

  -  Продал бы его или забил.

  - Продать - никто не покупает, знают его норов, а забить - рука не

поднимается: больно люб он мне, - пожаловался хозяин-мужик, почесывая быка

за ухом, большим и заросшим длинной густой шерстью.

  Скоморох сочувственно покивал головой и, вспомнив что-то, уставился на

хозяина быка пристальным, тяжелым взглядом. Мужик обмяк, глаза его

посоловели, а ноги подогнулись, словно вот-вот упадет.

  - Цепь тонковата, поменять надо, - заговорил скоморох монотонно и

растягивая гласные. - Ладно, в следующее воскресенье поменяю. Как служба в

церкви закончится, тиун будет проходить мимо моего двора, тогда и раскую

быка, чтобы цепь поменять. Раскую, а бык вырвется, чертово семя. А пусть

побегает! Заплачу еще раз вино - всего делов. Зато тиуна пуганет. Ферязь на

тиуне красная - ох как не понравится быку! Рассвирепеет! А пусть свирепеет.

Не я виноват буду, а бык... Не я виноват буду... Не я... В следующее

воскресенье, после заутрени... После заутрени.

  Скоморох провел рукой перед лицом мужика, будто протер запотевшее окно, и

другим голосом, громким и печальным, произнес:

  - Так, говоришь, нет молока на продажу, хозяйка все на базар снесла?

  - Нет, - быстро подтвердил мужик и уставился на скомороха удивленно,

словно тот из-под земли появился.

  - Нет так нет, - развел руками старик и повернулся к мальчику: - Пойдем у

соседей спросим.

  Хозяин быка проводил их до ворот и надолго замер там, глядя вслед старику

и мальчику и пытаясь вспомнить что-то очень важное.

 

 

 

Александр Чернобровкин

 

                                   МАВКА

                                  Рассказ

 

  Зеленые камыши, высокие и густые, со светло-коричневыми

метелочками-<наконечниками>, придающими им вид копий, плотной стеной

окружали озеро, точно защищая от берега, и лишь в нескольких местах

размыкались, образуя неширокие проходы, в которых бирюзовую воду прикрывали

кое-где, словно раскиданные по столу хозяйкой-неумехой темнозеленые блины,

большие округлые листья, а возле них, напоминая комочки коровьего масла,

желтели кувшинки, сочные и упругие, да под обрывом прорвал их плотные ряды

темный и глубокий омут. В ближнем комуту проходе имелся деревянный

причальчик, малость перекосившийся, а рядом с ним высунулись тупым носом на

узкую полоску серо-желтого песка ветхая плоскодонка, на белесом, выгоревшем

сидении которой свернулся черный уж, грелся на солнце, наколов шемся на

верхушки деревьев на западном берегу озера.

  Вот росшая посередине прохода кувшинка заколыхалась, как поплавок при

поклевке, утонула. Окружавшие ее листья-блины подтянулись к тому месту, где

она была, и медленно вернулись назад, словно поняли, что нс смогут ее

спасти. Затем исчез под водой соседний цветок, еще один и еще, и вскоре в

протоке не осталось распустившихся кувшинок.

  У причальчика вынырнула обнаженная девушка с распущенными зелеными

волосами, положила на него охапку кувшинок, взобралась сама. Тело и лицо у

нее были неестественно бледными и как бы принадлежали разным людям: тело -

с развитой грудью и широким бедрами - взрослой девушки, а лицо - невинное и

лишенное каких бы то ни было чувств или мыслей - ребенку-несмышленышу. Она

потянулась, посмотрела зелеными глазами сквозь прищуренные веки с зелеными

ресницами на заходящее солнце, недовольно повела зелеными бровями и

принялась отжимать волосы, длинные, до колен, и густые. Когда она

перекинула их на грудь, оказалось, что спины нет и видны внутренности:

серо-лиловые легкие, словно гроздья сирени, бурое сердце, похожее на паука,

раскинувшего сине-красную паутину вен и артерий, сизые кишки, напоминающие

клубок змей - и все это бездействовало, потому что не нужны им были ни

воздух, ни кровь, ни пища. Отжав волосы, девушка закинула их назад, спрятав

внутренности от чужих взглядов, и начала плести венок из желтых кувшинок со

светло-зелеными мясистыми стеблями, напевая чуть слышно песню без слов,

напоминающую плеск волн. Уж, привлеченный ее голосом, перебрался из лодки

на причальчик, потерся, как кошка, головой о живот девушки и свернулся

черной спиралью на белых бедрах, как бы пряча от чужих взглядов и пушистый

зеленый треугольник.

  Маленькие пальцы ловко сплетали стебли в венок, сочные цветы

выстраивались в ряд, дружка к дружке, а потом последний был соединен с

первым. Девушка надела венок на голову, полюбовалась своим отражением в

воде. Зеленый обруч сливался с волосами, и казалось, что бутоны вставлены

прямо в них и каким-то чудом не выпадают. Девушка радостно улыбнулась и

забултыхала ногами, созывая, наверное, своих подводных подружек, чтобы

полюбовались, какой красивый у нее венок и как смотрится на ней.

  Никто из подружек на призыв не откликнулся, зато в лесу послышался топот

копыт. Девушка бережно сняла сонного ужа с бедер и опустила в воду,

пробежала по мели к камышам, углубилась в них сажени на две и присела,

прикрыв лицо и плечи волосами, отчего стала похожа на высокую кочку, на

которой кто-то позабыл венок из кувшинок.

  Неоседланный гнедой жеребец вынес из леса на берег озера русоволосого

юношу с рыжеватым пушком на щеках и подбородке, одетого в рубаху навыпуск и

штаны, закатанные до колен, и державшего в руке вместо кнута пучок полыни.

Юноша спрыгнул с лошади, звонко шлепнул ее по крупу, загоняя в озеро, мигом

разделся. Прикрывая стыд руками, он пробежался по причальчику и упал грудью

в воду, а когда вынырнул, громко ухнул, снял с лица светло-коричневую

водоросль и позвал коня:

  - Рыжик, иди ко мне!.. Иди-иди, не бойся!

  Жеребец, пивший воду, поднял голову, посмотрел большими черными глазами

на хозяина и нерешительно помахал длинным черным хвостом.

  - Догоняй! - крикнул юноша и поплыл по проходу к большой воде.

  Жеребец еще какое-то время нерешительно махал хвостом, потом заржал, как

бы подгоняя самого себя, и рванулся за хозяином. Догнал уже в конце прохода

и поплыл медленнее, голова к голове с человеком.

  Девушка бесшумно выбралась из камышей на берег, обошла брезгливо, как

йоровью лепешку, пучок полыни и осторожным движением, словно боялась

обжечься, дотронулась до рубашки юноши, помяла ткань и тихо засмеялась.

Поднеся рубашку к лицу, понюхала ее с звериной подозрительностью, поморщила

носик, еще раз понюхала и снова засмеялась. Заметив, что юноша

разворачивается к берегу, она одной рукой прижала рубашку к груди, второй

подхватила штаны и спряталась в ближних кустах.

  На мелководье юноша надергал с дна водорослей и, как мочалкой, прошелся

ими по холке, спине, крупу и брюху лошади. Рыжеватая шерсть, высыхая,

заигралась золотистыми искорками. Получив шлепок по крупу, жеребец выскочил

на берег, обмахнулся мокрым черным хвостом и принялся щипать траву. Юноша

вышел следом, попрыгал сначала на левой ноге, потом на правой, вытряхивая

воду из ушей. Одежды на месте не оказалось, юноша поискал ее взглядом,

посмотрел на лес.

  -  Эй, кто шутить вздумал?

  Ответа не получил.

  -  Сейчас кто-то бедный будет! - пригрозил юноша.

  Из кустов послышался девичий смех, хрустнула ветка.

  Юноша прикрыл руками низ живота и смущенно гмыкнул.

  -  Ну, побаловались - и хватит, верни одежду.

  -  Не верну, - послышалоось из кустов, - так ходи.

  - Ну, ты скажешь! - возмутился он. - Отдавай быстро, бестыжая!

  -  Не-а!

  -  Силой заберу и по мягкому месту нашлепаю!

  -  Ой-ей, какие мы грозные!

  -  Сейчас узнаешь! - Юноша рванулся к кустам.

  Девушка, прижимая его одежду к груди, перебежала в ельник. Укрытое

зелеными волосами тело ее как бы растворилось между елками, заметны были

лишь желтые кувшинки. Бежала она быстро, почти бесшумно и, казалось, не

задевая колючих веток, которые больно хлестали юношу, мешали гнаться, и он

вскоре отстал от девушки и потерял ее из виду. Выбравшись на лужайку

посреди ельника, он тяжело опустился на траву и просительно крикнул:

  -  Эй, где ты там?

  -  Ау! - послушалось за его спиной.

  Юноша развернулся и устало произнес:

  -  Поигрались - и хватит, отдай.

  -  Не-а!

  -  Не могу же я голым вернуться в деревню*

  -  Тут оставайся!

  - Ночь скоро, а сейчас идет русаличья неделя, сегодня четверг- Русальчин

велик день: поймают меня - защекочут. - Он перекрестился и испуганно

огляделся по сторонам.- Матушка не пускала меня на озеро, пока не пообещал,

что купаться не буду и полынь из рук не выпущу.- Юноша посмотрел на свои

пустые руки и закончил огорченно: - На берегу забыл!

  Девушка весело засмеялась.

  -  А ты случаем не русалка?

  - Нет.

  - Что-то я тебя раньше не встречал. В деревне на том берегу живешь?

  - Да.

  -  Ан, врешь! Я знаю там всех, а тебя - нет.

  -  А и вру - так что?!

  - Ничего... Если ты не из той деревни и не русалка - тогда откуда ты?

  -  Из озера. Я не совсем русалка, я мавка.

  - Ты - мавка?! - удивился юноша. - Мавки же - это утонувшие некрещенные

младенцы, а ты вон какая - девица на выданье!

  -  Когда-то была маленькая, а теперь подросла.

  - Да-а... - Он почесал затылок, опасливо оглядел потемневший лес. - А ты

меня не защекочешь?

  -  А как это?

  - Ну, это... - юноша запнулся. - Не знаешь - и не надо.

  -  Я хочу знать, скажи.

  -  Ну, зачем тебе...

  -  Одежду не верну! - пригрозила мавка.

  - Да я и сам не знаю, - схитрил ок. - У подружек русалок спросишь.

  -  Они со мной не играют, говорят, маленькая еще.

  Вот когда стану русалкой...

  -  А когда ты станешь?

  - Они не говорят. Спрошу, а они перемигиваются и хохочут, - обиженно

сообщила мавка.

  - Да-а...- Юноша опять почесал затылок и хитро улыбнулся. - Вышла б, что

ли, на полянку, а то заговариваю и не вижу с кем.

  Мавка вышла из ельника, села неподалеку от юноши, положив одежду

посередине между ним и собой. Двумя - руками она, нимало не смущаясь,

перекинула волосы назад, открыв красивое детское личико, острые груди,

плоский живот и пушистый треугольник в низу его. То, что юноша стыдливо

отвел взгляд, она поняла по-своему:

  -  Некрасивая, не нравлюсь тебе?

  -  Красивая, - еле выдавил он.

  -  Почему же отворачиваешься?

  - Голая ведь, прикрылась бы, - он подтолкнул свою рубашку к ней.

  - Зачем? - не поняла на. - Тебе неприятно смотреть на мое тело?

  -  Приятно, - потупив глаза, ответил он.

  - Ну и смотри на здоровье! - Она пересела ближе. - Мне нравится

любоваться тобой, когда купаешься: ты тоже красивый. - Она дотронулась до

его плеча, испуганно отдернула руку. - Какой ты горячий!

  -  Разве?! - удивился юноша.

  - Ну да!- Она взяла его руку и положила на свою грудь.

  - Это потому, что ты холодная, - сказал он, все еще отводя глаза.

  - Так погрей меня, - попросила она и прижалась к его плечу.

  Юноша отпрянул и, сглаживая грубость, произнес:

  -  Ты не очень холодная.

  Мавка тихо засмеялась, пересела вплотную к нему и дотронулась кончиком

указательного пальца до висевшего на юношеской груди темно-коричневого

деревянного крестика.

  -  Подари его мне.

  - Нельзя, - сказал юноша. - Мне его при крещении надели. Вот крестишься,

и у тебя... - Он запнулся.

  -  Я и хочу, чтоб ты меня крестил.

  -  Это поп делает, я не умею.

  - А как умеешь,- предложила она и добавила с мольбой: - Что тебе - жалко?

  -  Да нет, только силы такое крещение иметь не будет.

  - А вдруг будет?- предположила мавка.- Попробуй, а?

  -  Ну, хорошо, - согласился юноша.

  Торопливо пробормотав "Отче наш", он осенил ее троекратно крестным

знамением, снял с себя гайтан с крестиком и надел на мавкину шею. Она

задержала руки юноши на своих плечах, прошептала:

  - Теперь я крещеная, и ты можешь взять меня в жены, прямо сейчас.

  - Но ведь венчаются в церкви, - нерешительно возразил он, однако руки не

убрал.

  - Венчаются там, где влюбляются, - сказала мавка и поцеловала его.

  Она лежала с открытыми глазами, смотрела на темное небо, на котором

появились звезды, тусклые, еле различимые, и казалось, что они интересуют

ее больше, чем торопливые ласки юноши, но вот ресницы ее затрепетали от

боли, зрачки расширились и медленно сузились, а на губах появилась слабая

улыбка. Рукой она принялась поглаживать юношу, стараясь попадать в такт его

движениям, а когда он напрягся и застонал, мавка тоже застонала, потому что

внутри нее разорвалось что-то очень горячее и растеклось по всему телу. Ей

стало так жарко, будто окунулась в кипяток, и так же медленно, как остывает

кипяток в теплую погоду, покидал ее этот жар и уносил с собой ее силы.

Открыв глаза, увидела, что небо посветлело, а звездочки исчезли, и

вспомнила, что пора возвращаться в озеро. Она попробовала выбраться изпод

юноши, тяжелого и холодного, не смогла и жалобно попросила:

  -  Встань, мне тяжело... Слышишь?

  Он ничего не ответил и не пошевелился. Собрав остатки сил, она все-таки

выползла из-под юноши, встала на колени. Настороженно, будто дотрагивалась

до чужого тела, провела рукой по своему лицу, шее, удивляясь, что они

теплые, задержалась на левой груди, уловив толчки внутри.

  - Живая...- засмеявшись, произнесла она.- Слышишь, я живая! - крикнула

она и шлепнула юношу по плечу, твердому и холодному.

  Не дождавшись от него ни звука, перевернула юношу на спину. На нее

глянули переполненные белками глаза, и она вскрикнула от ужаса и закрылась

руками, а затем упала головой на грудь юноши и зарыдала. Длинные зеленые

волосы разметались по его телу, обнажив девичью спину с бледно-розовой

кожей.

  Ржание лошади, донесшееся от озера, заставило ее оторваться от юноши.

Какое-то время на повсхлиповала, размазывая слезы по порозовевшим щекам,

потом закрыла юноше глаза, поцеловала в губы.

  - Мы будем вместе: где ты - там и я! - поклялась она и побежала к озеру.

  На краю обрыва она остановилась, схватилась двумя руками за гайтан и,

тихо всхлипнув, кинулась в омут. Разбежались круги, заставив пошуршать

камыши, и на поверхность всплыли венок с измятыми кувшинками и деревянный

крестик с порваным гайтаном.

 

 

 

 

                                   ЧУМАК

 

                                  Рассказ

 

   Стоявшая на вершине кургана каменная баба - серожелтая, безносая,

безухая и безглазая, похожая на плохо ошкуренный, толстый пень, - вдруг

загорелась в последних лучах заходящего солнца робким, неярким, розоватым

светом, словно вытекающим из крупных оспин, сплошь изъевших ее. Она

казалась и величественной и понурой одновременно, вроде бы ничего не могла

видеть и в то же время как бы смотрела во все стороны: и на небо, голубое

и безоблачное, чуть подрумяненное на западе, где из него выдавливался

узкий золотисто-красный солнечный серпик, и на степь, распластавшуюся от

края до края зеленовато-рыжей шкурой с седыми пятнами ковыля, и с особым,

казалось, вниманием на обоз из шести возов, запряженных парами лениво

вышагивающих серых волов.

 

   В шестом возе, выстланном попоной из воловьей шкуры, лежал на боку,

подперев голову рукой, молодой чумак в надетой набекрень соломенной шляпе

с широкими, обвисшими краями, в холщовой белой рубахе навыпуск,

подпоясанной коричневым кожаным ремешком, в серо-черных портах с латкой на

левом колене. Он неотрывно смотрел на каменную бабу, точно надеялся

поймать ее взгляд, и на его вытянутом скуластом лице шевелились, как бы

беззвучно упрашивая посмотреть на него, чувственные, красиво очерченные

губы.

 

   И вот - то ли на самом деле, то ли это была игра света и тени -

каменная баба чуть повернула голову и уставилась двумя глазницами-оспинами

на человека и будто всосала ими его взгляд. Чумак, испугавшись, смежил

веки крепко, до боли в висках, а потом и рукой прикрыл глаза. Какая-то

невидимая сила попробовала оторвать ладонь, но не смогла и медленно убыла.

Человек убрал руку и долго смотрел на каменную бабу, окруженную

колеблющейся, розовой дымкой, будто парила от внутреннего жара. Дымка

постепенно исчезла, и баба превратилась в неумело обработанный камень.

Чумак вытер тыльной стороной ладони капельки пота со лба и висков, покачал

головой и тихо вымолвил:

 

   - Да-а...

 

   - Чего? - обернувшись к нему, спросил возница - пожилой мужчина с

длинными усами, похожими на метелочки ковыля.

 

   -Померещилось,- нехотя ответил молодой чумак и, перевернувшись на

спину, потянулся до хруста в костях. - Эх, пожевать бы чего-нибудь!

 

   - Потерпи: за курганом свернем налево, спустимся в

   балку там остановимся на ночь.

 

   - Пока доплетемся, пока сварим кулеш... Отрежу я хлеба краюху, а?

 

   - Ну, отрежь, - разрешил возница и передал лежавшую у его ног торбу.

 

   Молодой чумак развязал торбу, достал из нее караваи ржаного хлеба и

узелок с солью, отрезал краюху обоюдо^ острым ножом с деревянной резной

рукояткой, которой вынул из висевших на ремешке ножен. Посыпав краюху

серой крупной солью, откусил чуть ли не половину.

 

   Примерно в версте от обоза над травой^ поднялся столбик черного дыма,

закрутился вокруг своей оси, быстро вырастая и раздаваясь в ширину, отчего

стал похож на огромную воронку, которая стремительно, будто подгоняемая

ураганным ветром, понеслась к последнему возу.

 

   - Гляди!- удивленно-испуганно крикнул возница, показывая на нее.

 

   Молодой чумак посмотрел в ту сторону- и чуть не поперхнулся недожеваным

хлебом. Уронив краюху, он неотрывно, как перед этим на каменную бабу,

смотрел на вертящийся столб пыли. Когда воронка добралась до воза и

возница зажмурил глаза, закрестился и забормотал:

 

   "Господи, спаси и сохрани...", молодой чумак, инстинктивно защищаясь,

метнул в нее нож.

 

   Нож встрял, как в мягкое дерево, и послышался то ли скрип, то ли

скрежет, то ли сдавленный, сквозь зубы, вскрик, а из-под ножа, как из

раны, хлынула кровь, выкраснившая дым. Воронка замерла на месте, стала

быстро уменьшаться, словно вверчивалась в землю, а потом стремительно

понеслась от обоза - и сгинула.

 

   Молодой чумак спрыгнул с воза, подошел к тому месту, где остановилась

нечистая сила. Земля и синевато-серые кустики полыни были там забрызганы

бурой кровью, причем травинки, на которые попали капли, пожухли, будто

припаленные огнем.

 

   - Во как! - показывая такую травинку, сказал молодой чумак.

 

   - Заколдованное место, - перекрестившись, сказал возница, - едем отсюда

побыстрее.

 

   - Сейчас, нож найду. Он у меня особый, заговоренный.

 

   - Заговоренный, говоришь? - переспросил возница.- Ну, тогда не найдешь

его, в теле ведьмака торчит.

   Будет маяться с ножом, пока не помрет.

 

   - Жаль, хороший был ножичек, сам рукоятку ему делал, - произнес молодой

чумак. Заметив, что остальные пять возов продолжают ехать как ни в чем ни

бывало, воскликнул: - Гля, а они что - не видели?!

 

   - Наверное нет, а то бы остановились.

 

   - Во дела, да?!.. Ну, расскажу им на привале - то-то будут удивляться!

 

   - Не поверят, - сказал возница и стегнул кнутом волов, трогаясь с места.

 

   - Как не поверят?! - возмутился молодой, запрыгнув в воз на ходу. - Мы

же с тобой оба видели!.. Или ты не подтвердишь?

 

   - Подтвержу, - пообещал напарник.

 

   Обоз спустился в широкую и глубокую балку, пологие склоны которой

поросли степной вишней, терновником и шиповником. На ночевку расположились

у родника с чистой и холодной водой. Волов выпрягли и пустили пастись ниже

по течению ручейка, вытекающего из родника, насобирали хвороста на

склонах, разложили костер и повесили над огнем огромный медный котел, в

котором варился кулеш. Чумаки расположились вокруг костра - кто сидел,

поджав под себя ноги, кто лежал - и слушали рассказ о вертящейся черной

воронке. В наступившей как-то сразу, без перехода, темноте, человеческие

лица, освещенные пламенем, казались сложенными из кусочков, черных и

серо-красных, которые смешались влево-вправо, вверх-вниз, уменьшались или

увеличивались, и невозможно было понять, какое чувство вызывает

услышанное; верят или нет рассказчику. А когда он закончил и посмотрел на

напарника, ожидая подтверждения, заговорил вожак - старый мужчина с

седыми, желтоватыми, трехвершковыми усами, похожими на льняную кудель:

 

   - Да, места здесь нечистые. Когда я еще парубковал, тут неподалеку

хутор был, старуха в нем жила. Сколько ей лет было - никто не знал, но все

помнили дряхлой.

   Не любила она, чтобы обозы у нее на ночь останавливались, зато одиноких

путников привечала. Переночует у нее человек - и просыпается порченный:

или убьет когонибудь, или на себя руки наложит. А то и вовсе пропадал

бесследно. Спросят у старухи: "Ночевал он у тебя?" - "Ночевал. - "А куда

делся? - "Ушел поутру. А куда - кто его знает, степь большая". Долго так

продолжалось, пока один обоз не наткнулся в степи на замордованного

парубка. Успел он перед смертью сказать: "Старуха с хутора". Чумаки долго

не разбирались: подъехали к дому, подперли дверь колом и подожгли. Когда

крыша рухнула, из пламени вырвался столб черного дыма, завертелся воронкой

и унесся в степь. Наверное, с ним вы и повстречались.

 

   Вожак зачерпнул деревянной ложкой из котла, попробовал. По его знаку

два чумака сняли котел с огня, установили в заранее вырытую ямку, чтобы не

перевернулся.

   Все расселись вокруг котла с ложками и ломтями хлеба в руках, вожак

произнес молитву, перекрестился, подождал, пока перекрестятся остальные,

заправил кончики усов за уши и первым зачерпнул кулеш. За ним по очереди,

по ходу солнца, остальные чумаки. Ели молча, слышны были лишь сопение и

плямканье, а поев, облизали ложки.

 

   - Твой черед, - сказал вожак молодому чумаку.

   Тот помыл котел в ручье, повесил на .ближний к костру воз.

 

   - Будет сильно смаривать, меня разбуди, подежурю, - предложил напарник

молодому чумаку.

 

   - Чего там, справлюсь сам. - Он сел у костра, подкинул в огонь

несколько прутиков.

 

   На небе появился узкий серпик месяца, высветил затихшую степь. Прямо

над балкой пролег широкий Чумацкий шлях. Казалось именно с него, сдутая

ветром, упала звездочка. Чумак проследил за ее полетом, загадав не заснуть

до утра. Но дрема накатывала волнами, клонила голову к земле, и он встал,

размялся.

 

   Громко и вроде бы испуганно мыкнул вол, за ним второй, третий... Чумак

заметил, как между животными мелькнуло что-то светлое. Посмотрев на спящих

в возах товарищей, решил не будить их, пошел к волам один.

   Они стояли с задранными мордам, будто любовались звездами, и, казалось,

не замечали гибкую стройную девушку, поглаживающую их по шее. Она была

одета в белую сорочку до пят, вышитую по вороту и подолу черной змейкой и

перехваченную в талии черным пояском, поблескивающим в лунном свете, а

длинные густые черные волосы ее были распущены и скрывали лицо, которое -

почему-то верилось чумаку - должно быть удивительно красивым. Она

потрепала по холке комолого вола, и после каждого ее прикосновения он

задирал голову все выше, непонятно было, почему до сих пор не хрустнули

шейные позвонки.

 

   - Причаровываешь, красна девица? - подкравшись к ней, спросил чумак.

 

   Она не испугалась и не обернулась, но убрала руку с холки вола.

 

   - Лучше меня причаруй! - попросил шутливо чумак.

 

   - Могу и тебя! - задорно произнесла девушка хрипловатым голосом,

оборачиваясь и убирая волосы с лица.

 

   На чумака глянул черные глаза, огромные, в пол-лица, и холодные, и

словно бы втянули в себя тепло из него, отчего ему стало зябко и жутко, и

тут же из них, как бы взамен, хлестнула обжигающая волна, охватившая с

головы до ног и наполнившая легкостью и любовной истомой. Чумак

почувствовал, что готов выгибать шею, как это делал комолый вол, только бы

к ней прикасались девичьи руки. Сдерживая дрожь в голосе, он попросил:

 

   - Причаруй...

 

   Тонкие губы ее тронула легкая улыбка, девушка отпустила волосы,

скрывшие лицо, развернулась и плавной походкой - казалось, маленькие и

белые босые ступни ее не касаются земли - пошла по балке прочь от волов,

от чумацкого табора. Отойдя шагов на тринадцать, огляну-^ лась и еле

заметным движением поманила за собой чу-* мака. Он глупым телком затрусил

за ней.

 

   Девушка села на камень-песчаник у куста шиповника, обхватила колени

руками. Длинные волосы точно черным платком укрыли ее всю, видны были лишь

маленькие ступни, казавшиеся серебряными в лунном свете.

   Чумак наклонился к ней, попытался разглядеть сквозь густые волосы лицо,

чудные глаза, не смог и потянулся к ним рукой. Голова девушки чуть

вздрогнула, выражая негодование. Чумак отдернул руку и, винясь, припал

губами к девичьим стопам, холодным и скользким, будто вырубленным из льда.

Маленькая рука потрепала его по щеке, перебралась на шею, сжала ее очень

больно, а потом погладила нежно. Пальцы ласково бегали по позвонкам

вниз-вверх и будто размягчали их, превращали в податливую глину: чумак все

круче загибал голову, но не чувствовал ни боли, ни того, как слетела

шляпа. Прямо над собой он увидел огромные провалы девичьих глаз, в которых

вспыхивали красные искорки и падали в его глаза, перекатываясь в сердце.

Оно вдруг перестало биться, раздулось и взорвалось, наполнив тело сладким

блаженством.

 

   - Люба ли я тебе? - Хрипловатый голос шел непонятно откуда, ведь

девушка не размыкала тонких губ, сложенных в грустную улыбку.

 

   - Ой, люба!

 

   - Тогда поцелуй меня.

 

   Чумаку показалось, что голова его отделились от шеи и, как поднятая

ветерком тополиная пушинка, плавно полетела к голове девушки, жадно

припала к ее губам, податливым и холодным, мигом потушившим жар в его теле.

 

   - Обними меня, - попросила девушка.

   Руки чумака, тоже словно бы отделавшись от туловища, обняли ее,

маленькую и хрупкую.

 

   - Крепче!

 

   Непонятным образом оказалось, что она лежит на спине, а чумак- на ней.

Она извивалась, медленно, лениво, точно пыталась выползти из-под него, но

руки ее, маленькие проворные, как бы не давали, вопреки ее желанию,

сделать это, цепляясь за его шею.

 

   Вот она поймала руку чумака, приложила к своему животу.

 

   - Там застежка, - обдав его ухо горячим дыханием, прошептала девушка, -

расстегни ее.

 

   Застежка была странной, продолговатой формы и располагалась не вдоль

тела, а как бы торчала из него.

   Чумак потянул ее и сразу же остановился, потому что девушка вскрикнула

и напряглась.

 

   - Тяни! - с болью в голосе попросила она.

   Чумак, перехватив застежку поудобнее, удивился, что она покрылась

чем-то липким и теплым. Слишком знакомо, привычно лежала она в ладони.

Внезапно осенившая догадка заставила чумака отпрянуть от девушки и

одновременно вогнать нож еще глубже да так, что рукоятка воткнулась

наполовину в ее живот.

 

   - У-у-у!.. - завыла девушка, извиваясь на земле и царапая ее ногтями.

 

   - Свят-свят-свят! - осенил чумак себя крестным знамением. - Сгинь

нечистая сила!

 

   Девушка застыла, широко раскинув руки и ноги. На белой рубашке

расплывалось темное пятно, вскоре вымочившее ее всю. И тут девушка

произнесла скрипучим, старушечьим голосом:

 

   - Не хочешь по-хорошему - сделаешь по-плохому!

   Сам ко мне прибежишь! - Она вдруг задымилась сразу вся - и пропала.

 

   Чумак перекрестил то место, где только что лежала девушка, и побежал к

табору, к еще заметному огоньку костра.

 

   Волы стояли сбившись в кучу и наклонив головы, будто приготовились

отбиваться от волчьей стаи. Чумак хотел обогнуть их слева, но волы,

потеряв обычную неповоротливость, быстро перестроились, загородив ему

дорогу. Чумак попробовал обогнуть справа - и опять ему помешали. Волы

наступали на него, оттесняя от табора к широкой прогалине на поросшем

кустами склоне, по которой обоз спустился в балку. Чумак побежал по

прогалине, а когда добрался почти до верха, увидел темный силуэт каменной

бабы на кургане. Казалось, она звала его к себе, обещая защитить от волов.

Чумак кинулся было к кургану, чувствуя, что бежать становится все легче,

будто кто-то подталкивал его в спину, но тут же, догадавшись, что

поступает неправильно, метнулся к зарослям степной вишни. Упав на

четвереньки, он пополз в кусты, не обращая внимания на колючки, которые

впивались в его тело, удерживая на месте. Позади хрустели ветки, ломаемые

волами, но погоня отставала все больше, и вскоре послышалось недовольное

мычание животных, застрявших в кустах. А чумак полз и полз, стараясь

придерживаться середины склона, пока не скатился в ложбинку, над которой

ветки сплелись в такой плотный шатер, что невозможно было разглядеть ни

единой звездочки^на небе. Чумак перевернулся на живот, прижался щекой к

сырой земле, вдыхая успокаивающий запах прелых листьев.

 

   Волы перестали мычать, кусты немного еще потрещали, и наступила тишина,

тягучая и тревожная. А потом со всех сторон послышалось шуршание, точно

легким ветерком гоняло по склону ворох опавших листьев. Что-то маленькое

сползло в ложбину, добралось до скованного страхом человека. Он затаил

дыхание и мысленно повторил несколько раз: "Чур меня, мое место свято!"

Что-то холодное длинное и узкое вползло на него, задержалось на миг на

спине, соскользнуло на землю и тихо зашипело, словно призывая на помощь. В

ложбину спустилось еще несколько змей. Чумак почувствовал, как по его шее

заскользила толстая и короткая, наверное, змея-куцехво^ стка, заелозила,

будто протирала своей жесткой кожей мягкую человеческую перед тем, как

укусить, но видимо передумала и поползла под рубашку на спину, потом

вернулась на шею, куда уже взобралась другая змея. Они переплелись и

зашипели, то ли радуясь встрече, то ли пугая друг друга. К ним

присоединились третья, четвертая, пятая... Вскоре змей наползло в ложбину

так много, что чумак не мог вздохнуть под их тяжестью. Впрочем, если бы не

запах прелых листьев, то он решил бы, что не дышит вовсе. Он лежал

похороненный под змеями, которые, казалось, сползлись сюда со всей степи,

а они шипели, шипели...

 

   Вроде бы неоткуда здесь взяться петуху, но кукареканье, звонкое и

задорное, прокатилось по степи. Змеи замерли, будто прислушались, а потом

зашипели громче и забились, точно им прищемили хвосты. Сперва чумак

подумал, что они дерутся между собой, но вскоре почувствовал, что дышать

ему становится легче: гады уползали. Когда петух пропел во второй раз,

последняя змея, выскользнув из-под рубашки чумака, торопливо выбралась из

ложбины.

 

   Чумак долго лежал не шевелясь, затем открыл глаза и осторожно, в

несколько коротких движений, повернул голову. Шатер над его головой

посерел и распался на отдельные ветки и листья, причем листья казались

пожухшими. Чумаку подумалось, что и сам он пожух, хотя тело было влажным и

липким, точно гады обтерли об него слизь с себя. Выбравшись из ложбины, он

пополз вниз по склону.

 

   Солнце еще не взошло, но уже было светло. Волы лениво щипали траву, а

комолый, фыркая, пил воду из ручья. Они даже не обратили внимания на

человека, обогнувшего их.

 

   - Где тебя черти носят?!

 

   Чумак испуганно вздрогнул, медленно обернулся и увидел обозного вожака,

который гневно накручивал длинный желтоватый ус на скрюченный указательный

палец.

 

   - Костер потух, волы в мыле и крови - ты что, всю ночь по кустам их

гонял?! Ах, ты... - Вожак вдруг дернул ус, будто хотел вырвать его, и

удивленно уставился на голову молодого чумака. - Так-так... - понимающе

произнес он и смотал с пальца ус. - Ты иди поспи, а кулеш я сам сготовлю.

 

   - Не хочу, - буркнул молодой и пошел к роднику.

   Вода была студеной, а на вкус - не оторвешься. Заныли зубы, и чумак

отпал от родника, перевел дух. Наклоняясь к воде по-новой, увидел свое

отражение и поразился тому, что волосы от темени ко лбу будто выстригли,

оголив белую кожу. Дотронулся: нет, не выстригли, вырвал одну волосину.

Она была белой.

 

   Подойдя к своему возу, он сел на землю, прислонившись спиной к заднему

колесу, пахнущему дегтем. Напарник уже проснулся, но вставать не

собирался, кряхтел и ворочался. Громко чихнув, он задал вопрос, который

молодой чумак не расслышал, потому что неотрывно смотрел на каменную бабу

на вершине кургана. Первые солнечные лучи выкрасили ее в багряный цвет,

точно облили молодой кровью, горячей, испаряющейся, образующей вокруг бабы

золотисто-красный ореол дивной красоты, который манил рассмотреть его

вблизи.

 

   - Ты куда? - окликнул вожак, помешивая деревянной ложкой варево в котле.

 

   - Туда, - не оглядываясь, махнул молодой чумак в сторону кургана.

 

   - Не долго, скоро снедать будем.

 

   Молодой чумак ничего больше не сказал, побежал быстрее. Поднявшись на

вершину кургана, он не увидел ореола, как будто баба всосала его оспинами,

а серо-желтая безглазая, безносая и безухая голова ее словно бы

отворачивалась от человека, боясь встретиться с ним взглядом. Чумак

медленно ходил вокруг нее, а она незаметно отворачивалась. Он неожиданно

даже для самого себя рванулся вперед - и заметил, как громоздкий, вросший

в землю истукан начал поворачиваться, понял, наверное, что не успеет, и,

скрипнув жалобно камнем о камень, затих смиренно. Отворачивалась баба

потому, что не хоте^ ла показывать нож, который торчал в ней, вогнанный

глубоко, даже резная деревянная рукоятка влезла наполовину и покрылась

чем-то бурым и рыхлым, похожим на ржавчину. Чумак перекрестил себя, затем

- рукоятку и опрометью кинулся к табору.

 

 

 

                                 МИРОШНИК

 

                                  Рассказ

 

   Мирошник - пожилой .кряжистый мужчина с волосами, бровями и бородой

пепельного цвета (когда-то темно-русыми, а теперь выбеленными сединой и

мукой) - сидел при свете лучины за столом перед пузатой бутылкой

красноватого стекла, чаркой, наполненной на треть водкой, огрызком

луковицы и недоеденным ломтем ржаного хлеба в просторной горнице, в

которой царили беспорядок и грязь, потому что давно не хозяйничали здесь

женские руки, а у мужских были свои заботы. Из горницы вели две двери:

одна во двор, а другая в мельницу водяную, сейчас не работающую, но

поскрипывающую тихо и тоскливо какой-то деревянной деталью. Когда скрип на

миг смолк, мирошник поднял чарку, долго смотрел в нее мутными, будто

присыпанными мукой, глазами, потом выпил одним глотком и крякнул; но не

смачно, а грустно и обиженно: жаловался ли, что жизнь у него такая

поганая, или что водка заканчивается - кто знает?

   - Апчхи!- словно в ответ послышалось из-под печки.

   - Будь здоров! - по привычке пожелал мирошник.

   - Как же, буду! - недовольно пробурчал из-под печки домовой и

зашевелился и заскреб когтями снизу по половицам.

   - Не хочешь - не надо, - примирительно произнес мирошник и захрустел

огрызком луковицы, заедая его хлебом. Крошки он сгреб ладонью со стола к

печке. - На, и ты перекуси.

   Домовой заскребся погромче, потом недовольно хмыкнул и обиженно сказал:

   - И все?!

   - Больше нет. Сам, вишь, впроголодь живу.

   - Бражничать надо меньше, - посоветовал домовой.

   - Надо, - согласился мирошник. - Было бы чем заняться, а то сидишь,

сидишь, как кикимора на болоте, поговорить даже не с кем.

   - Ага, не с кем! - обиженно буркнул домовой.- Смолол бы чего-нибудь, а?

Я бы хоть мучицы поел.

   - Нечего молоть. Вот новый урожай подоспеет... - Мирошник тяжело

вздохнул.

   - Апчхи! - подтвердил домовой, что не врет человек, громко и часто

застучал лапой, как собака, гоняющая блох.

   - Будь здоров! - опять по привычке пожелал мирошник.

   Домовой пробормотал в ответ что-то невразумительное, поерзал чуток и

затих, наверное, заснул..

 

   А мирошник вылил в чарку последние капли из бутылки, зашвырнул ее в

красный угол под икону. Водки хватило только язык погорчить, поэтому

мирошник зло сплюнул на пол и замер за столом, лишь изредка поглаживая

ладонями плотно сбитые доски, точно успокаивал стол, просил не сердиться

на него за беспричинное сидение поздней ночью.

   Во дворе послышался скрип тележных колес, заржала лошадь. Мужской

голос, трубный, раскатистый, потребовал:

   - Эй, хозяин, принимай гостя!

   Мирошник даже не пошевелился: мало ли он по ночам голосов слышал-

мужских и женских, трубных и тихих, раскатистых и шепелявых,- а выглянешь

во двор - там никого.

   - Мирошник! - опять позвал мужской голос, теперь уже с крыльца.

   Заскрипела дверь, послышались тяжелые шаги с прихлюпыванием, будто

сапоги были полны воды, и в горнице появился низенький, полный и

кругленький, обточенный, как речная галька, мужчина в выдровой шапке,

сдвинутой на затылок и открывающей густые и черные с зеленцой волосы, со

сросшимися, кустистыми бровями и длинной бородой того же цвета, в

сине-зеленых армяке и портах и черных сапогах, выгаченных из непонятно

какой кожи и мокрых - после них оставались темные овалы на половицах, -

словно хозяину пришлось долго брести по ручью, где вода доставала как раз

до края голенищ, потому что порты были сухи. Гость снял шапку, поклонился.

Волосы и борода его напоминали растрепанную мочалку из речных водорослей и

пахли тиной.

   - Вечер добрый этому дому, всех благ ему и достатка! - произнес гость,

выпрямившись.

   - Кому вечер, а кому ночь, - сказал вместо приветствия мирошник.

   - Хе-хе, правильно подметил! - весело согласился гость. - Я вот тоже

думал: а не поздновато ли? Но люди говорили, что у тебя допоздна окошко

светится, мол, сильно не побеспокою.

   - Слишком много они знают. За собой бы лучше следили, - недовольно

пробурчал хозяин.

   - Глаза всем не завяжешь, а на чужой роток не накинешь платок, -

осторожно возразил гость. Он подошел к столу, наклонился к мирошнику и

прошептал на ухо: - Выручай, друг, мучицы надо смолоть, три мешка всего.

   Гости, понимаешь, нагрянули, а в доме ни горсти муки.

   Я уж и соседей обегал - но у кого сейчас выпросишь?!

   Выручи, а я тебе заплачу.

   Гость вынул из кармана серебряный ефимок, повертел его перед носом

хозяина, кинул на стол. Мирошник, как комара, прихлопнул монету ладонью и

охрипшим вдруг голосом сказал:

   - Заноси мешки, - а когда гость вышел из горницы, полюбовался монетой,

спрятал за икону Николая-угодника и вышел на крыльцо.

   Во дворе, освещенном яркой луной, стояла телега, в которую был впряжен

жеребец без единого светлого пятнышка, даже белки глаз бьыи фиолетовыми,

словно от долгого трения о веки въелось в них маленько черной краски или

крови и перемешалось. Хвост у жеребца волочился по земле, передние колеса

должны бьыи давно уже наехать на него и оторвать, но почему-то это до сих

пор не случилось. Гость достал из телеги три больших мешка с зерном,

взвалил их на плечи и играючи отнес в мельницу.

   Мирошник проводил его удивленным взглядом, почтительно крякнул,

проявляя уважение к недюжинной силе, а потом недовольно гмыкнул, потому

что из хлева вышла сгорбленная старушка в белой рубахе до пят, с

растрепанными длинными седыми космами, длинным крючковатым носом, кончик

которого чуть ли не западал в рот, узкий и беззубый, лишь два темных клыка

торчали в верхней десне, да и те во рту не помещались, лежали на нижней

губе и остриями впивались в похожий на зубило подбородок, поросшей

жиденькой своей бороденкой. В руках она несла ведро молока, и хотя шла

быстро, м^олоко даже не плескалось. Спешила она, чтобы первой выйти со

двора, не столкнуться с мирошником у ворот. Поняв, что не догонит ее,

мирошник произнес:

   - Мне бы хоть кринку оставила. Я уже и забыл, какое оно на вкус -

молоко!

   - Все равно ты доить не умеешь, а жена у тебя померла. Посватай меня,

для тебя доить буду, - сказала она и, шлепая губами, засмеялась.

   - Какая из тебя жена, карга старая! - обиделся мирошник.

   - Могу и молодой стать - как скажешь, - остановившись в воротах,

молвила она и снова засмеялась, а кончик ее носа затрясся, как ягода на

ветру.

   - Для полного счастья мне только жены-ведьмы не хватало! - произнес

мирошник и замахнулся на старуху.

   Она, хихикнув, выскочила за ворота и исчезла, навер^ ное, сквозь землю

провалилась. Мирошник плюнул ей вслед и пошел на плотину поднимать ворота

мельницы.

   Вода в реке была словно покрыта гладкой белесой скатертью, на которой

выткались золотом лунная дорожка и серебром - звезды, а ниже по течению -

киноварью дорожки от горящих на берегу костров. Оттуда доносились звонкие

голоса и смех: молодежь праздновала Ивана Купалу. В запруде плавало

несколько венков. Один венок выловила сидевшая на лопасти мельничного

колеса русалка - писаная красавица с длинными, распущенными, пшеничного

цвета волосами и голубыми глазами. Она надела венок на голову и

посмотрелась в воду, как в зеркало. Две другие русалки - такие же

красавицы, но одна черноглазая черноволоска, а вторая зеленоглазая

зеленоволоска - тоже посмотрели в воду: идет ли ей наряд или нет? Очень

шел, поэтому все три весело засмеялись.

   Зеленоглазка, сидевшая на мельничном колесе выше подруг, увидела

мирошника, убрала с лица волосы, чтобы лучше была видна ее красота,

чистая, невинная и потянулась, заложив руки за голову выставив напоказ

большие вздыбленные груди с крупными, набухшими, розовато-коричневыми

сосками. Нежным, полным любовной истомы голосом она спросила:

   - Мирошник, я тебе нравлюсь?

   - Нравишься, - равнодушно ответил он. - Слазь с колеса.

   - И ты мне нравишься! - Она сложила губы трубочкой, подставляя их для

поцелуя, правой рукой взбила зеленые волосы, отчего они тонкими змейкам

заскользили по белым округлым плечам, а указательным пальцем левой

потеребила набухший сосок. - Поцелуй меня, любимый! Приголубь-приласкай,

обними крепко-крепко- я так долго ждала тебя!

   - Долго- со вчерашнею вечера,- произнес мирошник и дрыгнул ногой, словно

хотел ударить ее: - Кыш, поганка водяная!

   Русалки с деланным испугом взвизгнули и попадали в речку, наделав в

белесой скатерти прорех. Они вынырнули неподалеку от плотины,

зеленоволосая обиженно округлила глаза и ротик, произнесла томно, сладко,

как после поцелуя, "Ах!" И, русалки сыпанули на речную скатерть пригоршни

беззаботного смеха словно растворились в воде, а в тех местах, где торчали

их головы, прорехи моментально затянулись, будто зашитые снизу.

   Мирошник поднял ворота, колесо с жутким скрипом, стремглав убежавшим

вверх и вниз по реке, завертелось, набирая обороты. Зашумела вода, и

венки, прикорнувшие у плотины, проснулись и поплыли узнать, что там не

дает им спать. Мельничное колесо подгребло их под себя, вытолкнула по ту

сторону плотины. Мирошник проводил их взглядом и пошел в здание мельницы.

По пути он увидел золотисто-красный, точно сотворенный из раскаленного

железа, цветок папоротника, от которого исходили зыбкие радужные кольца,

постепенно растворяющиеся в воздухе. Мирошник походя ударил цветок.

   Стебель хрустнул, сияние исчезло, а потом и цветок потемнел и осыпался.

   Молоть закончили к первым петухам. Жернова крутились тяжело, будто

зерно было каменным. Гость пытался было развлечь мирошника пустой

болтовней, но заметив, что его не слушают, ушел на двор, где, гремя цепью

и гулко, неумело хлопая пустым ведром о воду, набирал ее из колодца и поил

коня. Поил долго - ведер двадцать извел. Заслышав первых петухов, гость

подхватил мешки с мукой, бегом отнес их в телегу, позабыв поблагодарить и

попрощаться, вскочил в нее стеганул жеребца длинным кнутом. Жеребец

вылетел со двора, чуть не утянув за собой вместе с телегой ворота - и

сгинул в ночи.

   Мирошник закрыл за ними ворота и пошел останавливать мельничное колесо.

Белесая скатерть вылиняла от долгого лежания на воде, узоры были почти не

видны.

   Неподалеку от плотины косматая старуха в белой рубашке кормила творогом

змей, ужей, лягушек. Гадов наползло столько, что шуршание их тел друг о

друга заглушало шум падающей воды и скрипение мельничного колеса.

 

   - Кушайте, мои деточки, кушайте, - приговаривала старуха, кормя гадов с

рук.- Тебе уже хватит, отползай, - оттолкнула она ужа, и его место заняла

толстая гадюка, обвившая черной спиралью белый рукав рубашки.

   Старуха сунула змее в пасть комочек творога, приговаривая: - Ешь, моя

красавица, ешь, моя подколодная...

   Когда мирошник отпустил ворота, из воды вынырнула зеленоволосая

русалка. Изобразив на лице умиление, она громко чмокнула, посылая

воздушный поцелуй, весело хохотнула и пропала под водой.

   - Прельщают тут всякие, понимаешь! У-у, чертово отродье! - ругнулся

мирошник и пошел спать.

   Проснулся он около полудня, долго лежал с закрытыми глазам, вспоминая

происшедшее ночью: приснилось или нет? Решил, что спьяну привиделось.

   - Все, больше ни капли в рот не возьму! - дал он себе зарок и вылез из

постели.

   Прошлепав босиком к бадейке с водой, стоявшей на лавке у двери,

зачерпнул из нее деревянным ковшиком в форме утки. Выпив чуть, остальное

выплеснул себе под рубашку на спину. Зачерпнув еще раз, плеснул в лицо,

размазал капли свободной рукой и утерся рукавом. Потом обул сапоги, надел

серый армяк и суконную шапку.

 

   Под печью кто-то негромко заскребся - то ли домовой, то ли мышь.

Мирошник топнул ногой и грозно сказал:

   - Тихо мне! Сейчас корову подою, сварю болтушку и покормлю.

   День стоял погожий, легкий ветерок ласково перебирал листья на

деревьях, отовсюду доносилось беззаботное чириканье воробьев. Дверь хлева

была нараспашку, а корова на огороде с хрустом жевала молодую капустную

поросль. Прихватив ведро, мирошник подошел к корове, потрогал пустое вымя

и пинками выгнал скотину из огорода.

   - Чтоб без молока не возвращалась! - наказал он и пошел на мельницу.

   В мельнице стоял полумрак. Несколько узких полосок солнечного света,

протиснувшихся в щели в крыше и стенах, пронизывали помещение наискось к

полу, из-под которого слышался мышиный писк. Мирошник зачерпнул горсть

муки, оставленной ему ночным гостем, удивился ее твердости и колючести,

попробовал на вкус. Мука была костяная. Мирошник долго не мог сообразить,

откуда -она взялась, ведь молол ночью зерно, затем швырнул ее на цол

брезгливо вытер руку о порты. Новая догадка заставила его побежать в

горницу к красному углу. Вместо серебряного ефимка за иконой

Николы-угодника лежала круглая ракушка.

 

   -Ну, водяной, ну, мразь речная!..- захлебнувшись слюной от обиды,

мирошник не закончил ругань угрозой, побежал на плотину.

   По воде в затоне пробегала легкая рябь, образованная ветерком, лениво

шелестели камыши. Около них плавала серая дикая утка в сопровождении двух

десятков желтых утят. То тут, то там всплескивала рыба, а на мелководье

выпрыгивали стайки мальков, вспугнутых окунем или щуренком. На верхней

лопасти колеса висел венок, цветы в котором увяли и поблекли. Мирошник

скинул венок в воду, размахнулся левой рукой, в которой была зажата

ракушка, но бросил не сразу, сначала крикнул, глядя в темную реку:

   - Подавись своей обманкой, харя мокрая!

   Ракушка не долетела до воды. Упав со звоном на склон плотны, она

превратилась в серебряный ефимок, сияя в солнечных лучах, покатилась к

воде. Мирошник рухнул, пытаясь накрыть монету телом, промахнулся и пополз

за ней на брюхе. Ефимок катился все медленнее, будто дразнил человека, а

когда его чуть не накрыли ладонью, вдруг подпрыгнул на полсажени и канул в

воду. Неподалеку от того места из воды вылетел огромный черный сом с

фиолетовыми глазами, раззявил, как в улыбке, огромную пасть, затем упал

брюхом на воду, шлепнув широченным хвостом и обдав мирошника фонтаном

брызг.

   Мирошник скривил лицо и затряс бородой в безмолвном плаче. Горевал

долго - брызги на лице успели высохнуть. Тяжело вздохнув, он пошарил по

карманам, проверяя, нет ли там денег, - и вздохнул еще тяжелее.

   Какое-то воспоминание просветлило его, мирошник подскочил и побежал к

тому месту, где видел цветущий папоротник. Попадались ему лишь крапива и

иван-дамарья, папоротник здесь отродясь не рос. Опять помрачнев, мирошник

снял шапку и шваркнул ее об землю. Из шапки выбилось белое облачко,

которое подхватил и утащил за собой ветерок. Мирошник сел на землю, стянул

сапоги, внимательно осмотрел их, оценивая, поплевал на голенища и протер

их рукавом, встал, сунул их под мышку и.решительно двинулся по дороге к

корчме.

 

 

 

                                  ТОЛМАЧ

 

                                  Рассказ

 

   На деревянных крепостных стенах собрались почти все горожане:

вооруженные мужчины в шлемах и кольчугах молчаливые и суровые,

встревоженные женщины, которые часто ойкали плаксиво и обменивались

негромкими фразами, беззаботные мальчишки, которые, привстав на цыпочки,

выглядывали поверх зубцов стены и удивленно восклицали, тыча пальцем в то,

что их поразило, или сновали у костров, на которых в больших чанах

кипятилась вода, или у груд оружия, сложенных на площадках у башен,

примерялись к двуруким мечам, длинным и тяжелым, пытались натянуть боевой

лук, большой и тугой, махнуть булавой шипастой и с кожаной петлей в

рукоятке, делая все это весело, не задумываясь о беде, нависшей над

городом, - безбрежной, как разлившаяся река, орде степняков на малорослых

мохнатых лошадях.

   Басурманы с гиканьем и свистом сновали в разные стороны и поджигали

все, что попадалось им на пути, и клубы дыма казались частью орды и вместе

с ней приближались к городу.

   Пока на крепостных стенах готовились к битве, на птичьем дворе она была

уже в полном разгаре. Сцепились два петуха - черный, без единого светлого

пятнышка, и красный, с радужным ожерельем на шее,- оба крупные, крепкие и

люто ненавидящие друг друга. Гордо выпятив грудь, они прошли по кругу

против хода солнца, злобно косясь, затем одновременно бросились, подлетев,

в атаку, столкнулись в воздухе, забили клювами и крыльями, и мелкие

перышки, черные и красные, плавно закачались в поднятой петухами пыли.

 

   За поединком наблюдали птичник-сухощавый старичок, безбородый и с

крючковатым, хищным носом, от* чего напоминал изголодавшего коршуна,

одетый в старый армяк с латками на локтях и в белых пятнах куриного помета

- и толмач - дородный муж лет сорока, среднего роста, с крупной, лобастой

головой, темно-русыми волосами и светло-русой бородой и усами,

плутоватыми, зеленовато-серыми глазами, которые прятались в пухлых румяных

щеках, одетый в нарядный темно-коричневый кафтан с золотыми пуговицами и

шапку с собольей опушкой. Птичник все время дергался, переступая с ноги на

ногу, размахивал руками и вскрикивая то радостно, то огорченно, и армяк

мотылялся на нем так, что казалось, вот-вот расползется по швам и опадет

на землю. Толмач стоял неподвижно, засунув большие пальцы рук за кожаный с

золотыми бляхами ремень, и на застывшем липе не отражалось никаких чувств,

как будто без разницы было, какой петух победит, вот только глаза

неотрывно следили за дерущимися, и когда красный давал слабину, малость

прищуривались.

   Петухи расцепились, заходили по кругу, но теперь уже по солнцу, потому

что у черного исчез передний зубец на гребне, из раньгтекла густая

темно-красная кровь, заливающая левый глаз. Черный петух двигался чуть

медленней, чем раньше, и часто дергал головой, наклоняя ее к земле, чтобы

стряхнуть кровь. Увидев это, толмач презрительно сплюнул, попав прямо в

середину гальки, что валялась в двух саженях от него.

   На птичий двор забежал дружинник- здоровенный детина с румянцем во всю

щеку, в кольчуге и шлеме и с мечом и булавой на поясе.

   - Вот он где! - крикнул возмущенно дружинник, увидев толмача, подбежал

к нему и схватил за плечо. - Бегом, князь зовет!

   Толмач, продолжая наблюдать за петухами, левой рукой сдавил запястье

дружинника, вроде бы не сильно, но у детины округлились от боли глаза и

подогнулись ноги.

   - Не суетись, - тихо произнес толмач, отпуская запястье.

   Детина помотьшял в воздухе рукой, погладил ее другой, снимая боль,

посмотрел на толмача с таким благоговением, с каким не глядел и на князя,

стал чуть позади и начал наблюдать петушиный поединок, не решаясь больше

напомнить о спешном деле.

   Петухи, подлетев, снова ударились грудь в грудь, вцепились клювами друг

в друга и забили крыльями, поднимая пыль и теряя перья. Вскоре птицы

скрылись в облаке пыли, и лишь по количеству вылетающих перьев можно было

догадаться, что бьются они жестоко.

   Вот птицы выскочили из облака, боевито встряхнулись и вновь заходили по

кругу, но уже против солнца, потому что у черного петуха не стало второго

зубца на гребне и кровь теперь текла на правый глаз. Черный двигался еще

медленней и осторожней, чаще останавливался и тряс головой, кропя землю

густыми каплями, а красный задиристей выпятил грудь, распушил радужное

ожерелье и будто стал выше и толще. Толмач опять презрительно сплюнул,

попав в центр той же самой гальки.

   Подловив черного петуха, когда тот наклонил голову,- красньш налетел на

него, оседлал, вцепившись клювом в гребень, но прокатился самую малость,

не удержался и соскочил. Черный петух, лишившийся третьего зубца в гребне

и с залитыми кровью обоими глазами, пробежал вперед, пока не ударился о

забор. Здесь он стряхнул кровь с глаз и трусливо метнулся к приоткрытой

двери курятника. Красный погнался за ним, правда, не особо напрягаясь, а

когда противник исчез -в курятнике, вернулся вальяжной походкой на

середину двора, отряхнулся, поиграв радужным ожерельем, гордо вскинул

голову и прокукарекал, звонка и радостно.

   Толмач удовлетворенно хекнул и скосил плутоватые глаза на птичника,

ссутулившегося и неподвижного.

   - Знай наших! - произнес толмач ехидно и пригладил усы согнутым

указательным пальцем.

   - Князь зовет,- напомнил дружинник, бессознательным жестом погладив

запястье.

   - Успеем, - ответил толмач. - Сейчас рассчитаюсь с этим, - кивнул на

птичника, - и пойдем. Ну-ка, заголяй лоб!

   Птичник скривился, точно отведал кислицы, соскреб ногтем пятно помета

на рукаве, потом тем же ногтем почесал затылок и только тогда снял шапку,

оголив лысую голову с седыми перьями волос на затылке. Он наклонился и

оперся руками в полусогнутые колени, подставив лоб, морщинистый, с

дергающейся жилкой над правой бровью. Толмач положил на лоб широкую

ладонь, оттянул другой рукой средний палец.

   - Не лютуй! - взмолился птичник.

   - А не спорь больше! - насмешливо произнес толмач.

   - Каюсь, лукавый попутал! - скулил птичник и пытался отодвинуться.

   - Ладно, уважу: в полсилы щелкну, - благожелательно сказал толмач, но

придвинулся ровно на то расстояние, на какое отодвинулась жертва.

   Палец его с громким ляском врезался в голову птичника, который, охнув

коротко, шмякнулся на зад. Продолговатая шишка вспухла посреди

покрасневшего лба я как бы вобрала в себя морщины. Птичник захныкал и

приложил ко лбу обе руки, а седые перья на затылке возмущенно вздыбились.

   - Ирод проклятый! - плаксиво ругнулся он. - Обещал же в полсилы!

   - Если бы в полную врезал, твоя пустая голова треснула бы, как

перезрелая тыква, - возразил толмач.

   Схватив птичника за шиворот, он рывком поставил его на ноги.

Проигравший покачался вперед-назад, послюнявил шишку, убедился, что не

кровоточит и больше не растет, и нахлобучил на голову шапку.

   - Вот видишь, в прошлый раз тебя дважды пришлось ставить на ноги, а

сегодня с первого удержался, значит, не обманул я,- насмешливо сказал

толмач,- С тебя причитается.

   - Нету у меня ничего, - буркнул птичник, потирая кончик хищного носа.

   - Ан, врешь!- лукаво подмигнув, возразил толмач. - Дело твое, но

запомни: не последний раз спорим!

   Птичник погладил шишку, покряхтел, почесал затылок и, отчаянно махнув

рукой - гори все синим пламенем!- направился в пристройку к курятнику-

узкую хибару, в которой "два помещались печка, лавка и стол, заваленный

грязной посудой и обглоданными куриными костями, окружавшими полуведерный

бочонок с медовухой. Птичник сперва сам попробовал хмельное, отлив малость

в расписной ковшик, а последние капли плеснул на шишку и перекрестил ее,

наверное, чтобы не болела, затем нацедил гостям в медные кубки, давно не

чищенные, позеленевшие.

   - Не жадничай! - прикрикнул на птичника толмач, заметив, что тот

наполняет кубки на две трети, заставил долить до краев, поднял свой. - За

твое здоровье! - пожелал он и добавил с усмешкой,- И чтоб спорил со мной

почаще.

   Выпил толмач одним духом и осторожно поставил кубок на стол. Промокнув

тыльной стороной ладони светло-русые усы и бороду у рта, дружелюбно

хлопнул хозяина по плечу, отчего птичника перекосило на один бок.

   - Жаль, дела ждут, а то бы селезней стравили, еще бы разок врезал тебе

по лбу! - сказал толмач, лукаво подмигнув птичнику, и на ходу толкнул

плечом дружинника, как бы нарочно, однако молодца словно припечатало к

тонкой дощатой стене, а кубок вылетел из рук.

   Дружинник восхищенно крякнул, будто сам двинул плечом толмача и тот не

устоял на ногах, и пошагал за ним следом.

   В гриднице было людно: кроме князя, сидевшего на возвышении, воеводы и

попа, стоявших по правую и левую руку его, и бояр, разместившихся на

лавках вдоль стен, у входной двери толпилось десятка два дружинников. Все

смотрели на сидевшего на полу посреди гридницы посла - маленького толстого

степняка, круглолицего, с раскосыми глазами-щелочками, черной бороденкой в

десяток волосин и кривыми ногами, одетого в необычайно высокий колпак иа

серо-рыжего меха степной лисицы и бурый халат из толстой ворсистой ткани,

а на шее висело ожерелье из волчьих и медвежьих клыков и черепов маленьких

грызунов, наверное, сусликов. Руки он спрятал в рукава - левую в правый,

правую в левый, - и казалось, что вместо рук у нехристя что-то вроде

перевернутого хомута, соединяющего плечи. Сидел он смирно и как бы не

замечал людей, наполнивших гридницу, но изза раскосости глаз создавалось

впечатление, что подмечает все, даже то, что у него за спиной творится.

   Толмач протиснулся между дружинниками, остановился в трех шагах от

возвышения, снял шапку и поклонился князю- вроде бы старался пониже, но то

ли полнота помешала, то ли позвоночник не гнулся, то ли еще что, однако

получилось так, будто равный поприветствовал равного, - и, пригладив на

макушке непокорно торчавшие вихры, спросил:

   - Зачем звал, князь?

   Князь показал глазами на посла:

   - Узнай, чего он хочет?

   Толмач повернулся к басурману, посмотрел сверху вниз, прищурив глаза,

точно рассматривая что-то ничтожно малое, презрительно скривил губы, точно

попробовал это что-то на вкус и остался недоволен. Засунув большой палец

правой руки за ремень (в левой держал шапку) и выпятив грудь, он зычным

голосом, будто через поле переговаривался, задал вопрос на половецком

языке. Нехристь не ответил и не пошевелился, даже голову^не поднял, чтобы

посмотреть на говорящего. Толмач повторил вопрос на хазарском, ромейском,

варяжском и еще на каком-то, одному ему ведомо каком, языке. И опять не

дождался ответа.

   - Ишь, морда басурманская, никаких языков не знает! - обиженно доложил

князю толмач. - Может, он немой?

   И тут посол заговорил, тихо, но внятно, и длинная речь его напоминала

то клекот орла, то рычание раненого зверя, то шипение змеи. Толмач

какое-то время прислушивался, пытаясь выхватить хотя бы одно знакомое

слово, потом беззвучно хекнул и покачал головой: откуда ж ты такой

свалился?! Бусурман замолк, и все уставились на толмача.

   - Грозится, харя некрещеная, - после паузы сказал толмач и пригладил

согнутым указательным пальцем усы.

   - Это и без тебя поняли, - произнес воевода. - Если он пришел сюда,

значит хочет без боя получить дань.

   Спроси, чего и сколько?

   - Если не много запросит, дадим,- добавил князь, - если совести не

имеет...

   - ...тогда посмотрим, кто кого, - закончил воевода.

   - Бог рассудит,- дополнил поп, откормленный, с красным в синих прожилках

носом.

   Бояре и дружинники загомонили, забряцали оружием, правда, не очень

громко.

   Толмач подумал малость, достал из кармана золотую монету и кинул ее к

ногам посла. Басурман высвободил руку из рукава и грязным пальцем с черным

ногтем отшвырнул монету, которая посунулась по половице, превращаясь в

дорожку желтого речного песка. Этим же пальцем нехристь начертил в воздухе

круг, давая понять, что ему нужно все. Толмач не долго думая свернул кукиш

и, присев, ткнул его в приплюснутый басурманский нос.

   Раскосые глаза-щелки, казалось, не заметили кукиша, разбежались в

дальние от носа уголки, будто хотели увидеть, что творится на затылке

посла. Толмач встал и отошел шага на три от нехристя, как бы давая место

гневу, который сейчас должен изрыгнуться в ответ на кукиш.

   Степняк ничем не показал, что обижен, протянул вперед правую руку и

тряхнул- ею. Из широкого рукава выпал маленький черный комок, который

состоял из бесчисленного множества малюсеньких червячков,- стремительно

расползшихся в разные стороны, причем, чем больше их отделялось от комка,

тем объемнее он становился. Толмач брезгливо передернул плечами и шваркнул

об пол шапку, накрыв и комок и расползшихся черных червячков, и затоптался

на ней. Изпод шапки послышались стоны, детские и женские, но толмача они

не остановили. Успокоился он лишь тогда, когда шапка рассыпалась на

маленькие кусочки, разъеденная черной жижей, в которую превратились

червячки.

   Посол продолжал сидеть истуканом, однако правая бровь непроизвольно

дернулась, выдавая огорчение или удивление. Басурман поднял левую руку и

тряхнул ею.

   Из рукава вылетел плоский кружок огня, разбрызгивающий искры, и повис в

воздухе под потолком - даже подпрыгнув не достанешь. Кружок стремительно

разрастался, обещая перегородить гридницу, а затем располовинить и весь

княжеский терем. Толмач плюнул в него, попав в самую середку и не пожалев

слюны. Плевок зашкворчал, как на раскаленной сковородке; и вместе с

огненным кружком превратился в облачко розового пара, которое со звоном

ударилось в потолок и лопнуло, осев на пол сиреневой пылью.

   У посла дернулась левая бровь и сильнее, чем правая, а с глаз словно бы

спала пелена, и они с настороженным интересом ощупали толмача с ног до

головы, проверили по одним только им ведомым признакам, насколько стоявший

перед ними силен, умен и хитер, решили, видимо, что имеют дело с достойным

противником и закрылись. После долгого.раздумья нехристь открыл их,

встретился взглядом с толмачом и еле заметно кивнул головой. Он опустил

руки к полу, и из широких рукавов выкатились два шара одинакового размера,

красный и черный. Не прикасаясь к ним, заставил шары несколько раз

поменяться местами, а затем жестом предложил толмачу выбрать

понравившийся. Толмач носком сапога показал на красный. Степняк провел над

шарами рукой, заставив раскатиться в разные стороны и завертеться вокруг

своей оси, отчего стали похожи на волчки, красный и черный.

   Посол хлопнул резко в ладони - и шары с невероятной скоростью

покатились навстречу друг другу, столкнулись с таким грохотом, будто гром

прогремел посреди гридницы. Красный шар, целый-целехонький, откатился

малость назад, а две неравные половинки черного остались покачиваться на

месте. Басурман долго смотрел на них бесстрастным взглядом- не поймешь,

огорчился или обрадовался, - затем взял половинки в левую руку, а красный

- в правую, сжал - и на пол посыпалась пыль, черная и красная, которой

посол очертил себя. Закрыв ладонями лицо, он протяжно взвыл - и пыль

загорелась ослепительно ярко и задымила так, что степняка не стало видно.

Толмач попятился к возвышению, на котором сидел князь, и перекрестился,

как и все христиане, находившиеся в гриднице, а поп еще и "Отче наш"

забормотал.

   Дым потихоньку рассеялся, оставив после себя неприятный запах серы и

конского навоза. На полу, на том месте, где сидел посол, было темное

пятно, будто половицы прижгли раскаленным железом. Первым к пятну

отважился подойти толмач. Он смачно плюнул, попав прямо в центр, и когда

слюна коснулась пола, на колокольне ударил колокол, а с крепостных стен

послышались радостные крики. В гридницу ввалился запыхавшийся дружинник и

прямо с порога заорал:

   - Сгинули! Все, как один! Словно нечистая слизала!

   - Божья помощь прогнала неверных! - поправил поп, но никто его не

услышал, потому все бросились обнимать вестника, будто это он прогнал орду.

   И толмач не был обделен дружескими тумаками, довольно крепкими, другой

бы не встал после таких. Когда радостные крики поутихли, князь произнес

торжественно, обращаясь к толмачу:

   - Большую беду отвел ты от города. В награду проси, что хочешь.

   Толмач без ложной скромности выпятил грудь, пригладил усы согнутым

указательным пальцем и, придав побольше простоватости лицу, сказал:

   - Мне много не надо: золотой верни да шапку, что поганый извел, - он

лукаво прищурил плутоватые глаза, - а к ним добавь самую малость: коня

справного, оружие надежное, наряд богатый и огромную бочку медовухи, чтоб

на всех, - он обвел рукой собравшихся в гриднице, - хватило!

   Князь улыбнулся, подмигнул недовольно скривившемуся ключнику, изрек:

   - Вдвое, нет, втрое получишь. А медовуху, - он повернулся к ключнику, -

всю, что есть в погребе, выкатывай на площадь, пусть весь город гуляет да

князя и толмача добрым словом поминает!

   - Быть по сему! - хлопнув себя по ляжке, согласился толмач и направился

к выходу, чтобы первым отведать дармовую выпивку.

   В дверях его перехватил дружинник, тот самый детина, что прибегал на

птичий двор.

   - Слышь, толмач, скажи, как ты угадал, какой шар тверже?

   - Как говорят мудрые люди: тайна сия велика есть, - бросил на ходу

толмач.

   - Ну, скажи, а? - не отставал дружинник. - Век не забуду, отслужу!

   - Так и быть, - остановившись, произнес толмач и поманил пальцем, чтобы

дружинник подставил ухо, в которое прошептал очень серьезно.- После долгих

лет учебы и странствий, я пришел к одному удивительному выводу. Знаешь

какому?

   - Не-а, - ответил дружинник и еще ниже наклонил голову, чтобы ничего не

упустить.

   - А вот к какому, - четко произнося слова, будто втолковывал

глуховатому, изрек толмач наставническим тоном, - красные петухи всегда

бьют черных.

   - А почему?- допытывался дружинник, не поняв скрытой мудрости

услышанного.

   - Черт его знает! - весело крикнул ему в ухо толмач и, хохотнув,

заспешил на площадь, облизывая губы, словно уже осушил не меньше бочонка

медовухи.