Александр Чернобровкин. Были древних русичей

 

 

---------------------------------------------------------------

     Александр Чернобровкин, 2000

     Email: [email protected]

     Date: 30 Jan 2001

---------------------------------------------------------------

 

     Сборник рассказов

 

     E-mail:

 

К А Т

 

 

 

     Верхние  угли  в горниле покрылись  серовато-белым пеплом, лишь нижние,

багрово-оранжевые,   проглядывали  в  просветы  не   спекшейся  пока  корки,

напоминая переполненные звериной яростью  глаза и  как бы расплавляли воздух

над  собой,  делая  его  зыбким  и  тягучим,  прорывались  дальше  и  играли

золотисто-красными отблесками на  разложенном на грязном, в подпалинах столе

клеймах, прутьях, клещах, молотках, ножах, деревянном кнутовище, захватанном

до блеска, и  металлических вставках в концы треххвостого кнута, в лужице на

земляном, утрамбованном полу, подернутой пленкой и похожей на темно-вишневый

студень, на  отшлифованном  жале  крюка, повисшего  над  лужицей на  толстой

бечеве,  продетой  в кольцо,  которое  было приделано к  высокому, покрытому

копотью  потолку, на  железном засове  низкой, закругленной сверху  двери  с

маленьким глазком, сколоченной из  толстых дубовых досок, на железном засове

и  полосках другой  двери,  широкой,  почти  квадратной,  которая находилась

напротив первой и  выше, под потолком, и к ней вела каменная лестница в пять

стертых ступенек и  без перил, на сложенных  из диком камня и будто покрытых

потом, отсыревших стенах, на темной, потерявшей краски иконе и еле коптящей,

бронзовой  лампадке,  висящих  в  углу,  на стоявшем там же на полу чугуне с

придавленной камнем крышкой, на покрывале, сшитом из  волчьих шкур,  которым

была застелена лавка, на воде в двух кадках, стоявших между лавкой и горном,

на лице человека,  приземистого, но широкого в кости, с густой темно-русой с

рыжинкой  бородой, который  мыл руки в ближней к огню кадке. Если на  лбу, с

прилипшими к нему  темно-русыми  прядями, и на  крупном  пористом носу блики

перемещались медленно, плавно, то на  поверхности воды вели себя беспокойно:

то  дробились, то  сливались,  то совсем исчезали, когда человек окунал  или

вытягивал   закопченные   сильные   руки,  покрытые  густой,   но  короткой,

подпаленной шерстью.  Вытянув руки  из  воды, он  долго тер их  золой, скреб

ногтями, а потом выковыривал лучинкой из под ногтей грязь, которая, попав на

мокрые  подушечки,  оставляла розовые следы, и  окунал снова  по локоть,  до

закатанных  рукавов  грязной,   в  бурых  пятнах  спереди,  желтовато-белой,

исподней  рубахи,  мокрой  от  пота  под  мышками и  между  лопатками.  Зола

всплывала на поверхность темно-серыми комками, какое-то время перекатывалась

на  волнах вместе  с  отблесками, словно пыталась  прогнать их, и постепенно

исчезала,  то  ли  растворяясь,  то ли  оседая  на дно. Выигравшие  поединок

отблески сбивались в  широкую полосу и затихали, обхватив замершие  локти, и

казалось, что падают золотисто-красные не от углей в горниле, а от рук.

     Кто-то  тихонько, по-мышиному  поскребся  в  верхнюю дверь раз, другой.

Тяжелая  дверь качнулась от сильного толчка и замерла, приоткрытая  на самую

малость, точно ее отщепили от косяка, вогнав клин. В щель просунулась черная

собачья  морда  с  седой клочковатой  шерстью вокруг пасти, лысым темечком и

золотой  серьгой  в правом  ухе.  Пес  долго  и  настороженно  принюхивался,

подергивая  черным  влажным  носом,  затем  полыхнул,  оглядывая  помещение,

багровыми, как раскаленные угли, глазами, которые, потухнув, превратились  в

бельма с едва заметными черными рисочками в центре. Куцехвостое, без единого

светлого пятнышка туловище протиснулось вслед за мордой и как бы подталкивая

ее,  замерло  на  верхней  ступеньке,  брезгливо  стряхнув  с лап  снежинки,

кончиком  хвоста   ударило  по  дубовой  двери,  которая  легко  и  бесшумно

захлопнулась.  Прямо с лестницы пес сиганул на стол, обнюхал разложенные там

инструменты, недовольно фыркнул и глухо рыкнул  и вторым  прыжком оказался у

лужицы.  Шерсть вздыбилась на холке,  будто  хотела достать до нависшего над

ней крюка, по телу пробежала  судорога. Пес тявкнул хрипло, словно кашлянул,

легонько ткнулся мордой в лужицу, прорывая пленку, и  начал жадно  лакать. В

углу  пасти  появилась  розовая слюна,  а  из глотки  послышалось  довольное

урчание,  напоминающее  скрежет  ножа, который точат  на  вертящемся  круге.

Урчание становилось  все громче и громче,  будто круг вертели  все быстрее и

быстрее.

     Хозяин словно  не замечал гостя, еще какое-то время держал руки в воде,

потом побултыхал ими и  медленно,  точно не хотел, чтобы хоть капля упала на

пол, высунул из воды и подержал над кадкой. Грязной  тряпкой  -- лоскутом от

старой исподней рубахи -- вытер руки и повесил  ее на гвоздь, вбитый в стену

у  горна.  Только  после  этого  он  повернулся  к  псу, вылизывающему  края

неглубокой впадинки, в которой стояла раньше лужица.

     Почувствовав взгляд человека, черный пес испуганно вжал  голову в плечи

и осторожно,  словно ждал удара и готов  был отпрыгнуть, повернул ее.  Глаза

его, встретившись  с человеческими,  налились  краснотой,  затем  вспыхнули,

будто выстрелили багровыми искрами, но не смогли одолеть человека и потухли.

Пес встал на задние лапы,  пригнул  голову,  точно кланялся,  обхватил левой

лапой морду,  а правой ударил  по золотой серьге. Она издала  звук  чистый и

звонкий, будто ударили по ней золотым молоточком, -- и пес вдруг  увеличился

в несколько раз, а  шерсть уплотнилась и соткалась в толстую черную  материю

плаща, укрывавшего  от макушки до лап. Полы плаща распахнулись и опали, и из

него,  точно светло-коричневая гусеница  из черного кокона,  высунулся лысый

старичок  с  жиденькой  седой  бороденкой, с  похожими  на  бельма  глазами,

имеющими  вместо зрачков еле заметные рисочки, и с  золотой серьгой в правом

ухе.   Старичок   откинул   плащ   за   спину,   вытер   узкой   морщинистой

темно-коричневой   рукой   по-юношески  алые   губы,   тонкие   и  постоянно

шевелящиеся, будто черви на огне,  и радостно захихикал. Смех был  необычный

-- будто топором рубили кольчугу -- хрз-хрз-хрз!..

     -- Отдыхаем после  трудов праведных?  -- спросил  старичок  и, подобрав

полы  плаща, бесшумно подкрался мелкими шажками к  нижней двери, посмотрел в

глазок. То, что он там увидел, подняло дыбом сохранившиеся на затылке редкие

седые  пряди  и эаставило старичка  зябко поежиться.  -- Отмучился  грешник.

Предупреждал его,  неслуха, предлагал  ко мне  в  помощники идти.  Так  нет,

гордыня  его обуяла: думал, самый  хитрый,  не выследят.  А  кто-то возьми и

подкинь попу письмецо подметное -- и нет больше злодея! Хрз-хрз-хрз! ..

     -- И тебя ждет такое, -- равнодушно произнес хозяин.

     -- Нас, -- поправил гость, подошел к нему и с ехидной усмешкой заглянул

снизу  в лицо,  быстро шевеля  алыми губами,  будто  смаковал  исходящий  от

хозяина  запах.  --  Каждому  воздастся по  делам  его  -- так,  кажется,  в

Писании?.. Значит, обоих нас ждет геенна огненная. Хрз-хрз-хрз!

     -- Разве? Ты губишь души, а я -- кат.

     -- А  чего же тогда люди тебя душегубом зовут, а? -- старичок захихикал

и  опять заглянул  снизу в глаза хозяина. Увиденное заставило оборвать смех.

-- Ну, ладно, не время разговоры праздные вести. Помнишь уговор?

     -- Помню.

     -- Сделал?

     Хозяин не ответил.

     Старичок нетерпеливо  задергался, затряс  лысой  головой  и протянутыми

руками, жалобно заскулил:

     -- Дай, дай, дай!..

     -- Уговор, -- отрезал хозяин.

     -- У-угх! --  раздраженно рыкнул  старичок,  торопливо  сунул  руку  за

отворот  светло-коричневого старенького зипуна, порылся  там  и  вытянул  ее

сжатой в  кулак. Поднеся сухонький  кулак к лицу ката и резко разжав пальцы,

показал  на темно-коричневой ладони золотую монету, новенькую,  блестящую и,

казалось, еще теплую после чеканки.

     Хозяин взял ее двумя толстыми, почерневшими от  железа и огня пальцами,

попробовал на  зуб. Сходив к иконке,  достал  из-за нее маленький серебряный

сосудик,  пузатый и  с узким  горлышком,  вернулся  к  столу, кинул  на него

монету.  Вытянув  из  горльппка пробку --  потемневший от  времени сучок  --

брызнул из сосудика на монету. Она  зашипела, как раскаленное железо в воде,

вспыхнула синеватым пламенем. Запахло  серой. Когда  пламя потухло, на столе

вместо монеты лежала горсть  обожженной,  красноватой глины.  Хозяин тряхнул

сосудиком в сторону гостя.

     Колдун  шарахнулся от  брызг,  злобно рыкнул  --  и  сразу  заискивающе

засмеялся.

     -- Пошутил, каюсь!

     -- Не люба святая водица?

     -- Ой, не люба! -- признался старичок -- Спрятал бы ты ее, а?

     -- Вдруг ты еще раз пошутишь?.. Ну-ка, выкладывай.

     Колдун достал вторую монету, не новую, с зазубриной на обрезе, кинул на

стол.  Она  покатилась,,  перепрыгнула,  звякнув,  через  металический прут,

ударилась о клещи и, покачавшись, легла на стол. Капля святой  воды, упавшая

в центр  ее,  не растеклась  и  заиграла  разными  цветами, как росинка  под

солнечными лучами. Хозяин,  взяв монету, долго  с любопытством  рассматривал

ее, покусывая  западающие в рот кончики  рыжеватых усов,  а затем  спрятал в

мешочек, висевший на гайтане, рядом с позеленевшим медным крестиком.

     -- Помни, -- сказал  колдун, --  пока будешь  расплачиваться ею,  будет

возвращаться к тебе, а если подаришь...

     -- Не запамятую.

     -- Как же, как же!  Хрз-хрз-хрз!..  Да, теперь заживешь на славу: вино,

девки,  --  гуляй душа! --  согласился старичок и  протянул к нему сложенные

лодочкой темно-коричневые ладони: -- Давай!

     Хозяин шагнул к лавке, замер, будто вспомнил что-то, и  пригнув голову,

как при входе в  низкую дверь, пошел к стоявшему в углу под иконкой чугуну с

крышкой, придавленной камнем. Скинув  камень и крышку на пол, долго бултыхал

рукой в  чугуне, пока не  нашел  то,  что нужно.  Он оторвал от висевшей  на

гвозде,  грязной тряпки  лоскуток,  завернул в него выловленное  из  чугуна,

вытер покрытую розовой влагой руку, а потом отдал сверток колдуну.

     Тот  схватил жадно  и  сразу отступил  задом шага  на  три  от  хозяина

Осторожно, точно боялся  сделать больно, развернул лоскуток на узкой ладони.

Посередине лоскута, на  розовом мокром пятне, лежало большое сердце, свежее,

вырванное из груди совсем недавно.

     -- У-у, какое большое! -- Колдун понюхал его, подергивая носом и шевеля

алыми губами. -- И дух от него нечеловечий. Ф-р-р!..

     -- Нечисть и воняет нечистью, -- ответил хозяин, почесывая щеку.

     -- Теперь  мне послужит! -- радостно сказал старичок, завернул сердце в

лоскут и завязал тугим уэлом. -- Славный будет холоп! Хрз-хрх-хрз!

     Он  опять  подошел  к  нижней двери,  посмотрел  в глаэок, на зтот  раз

спокойно.

     -- Сожгут тело-то?

     -- Поутру, -- ответил кат.

     -- Успею, -- тихо вымолвил колдун и вернулся к столу. -- Ну, прощай!

     -- До встречи, -- мрачно произнес кат.

     Старичок  лукаво  захихикал,  собрался  сказать что-то,  но  передумал.

Схватив зубами узелок  он закутался  с головой  в плащ присел.  Из-под плаща

донесся чистый звон, будто золотым молоточком ударили по золотой серьге -- и

старичок превратился в черного пса с узелком в зубами. Прошмыгнув мимо ката,

взлетел  по лестнице, царапнул лапой дверь,  заставив приоткрыться  на самую

малость, и исчез за ней.

     Хозяин поднялся по лестнице, закрыл дверь на засов и трижды перекрестил

ее. Вернувшись к горну, накидал в него древесных  углей  из стоявшего  рядом

мешка  и часто заработал мехами. Они жалобно скрипели и выдували  воздух  со

звуком,  похожим на лопотание. Пламя  загудело, заметалось по  горнилу, ярко

осветило помещение.  Блики веселее  забегали  по инструментам, стенам, воде,

покрывалу.

     Хозяин  подошел к  столу, выбрал два  прута, гладких с  одного конца  и

шершавых, в  окалине,  с  противоположного.  Постучав шершавыми  концами  по

столу, сбивая  окалину, опустил их  в кадку с водой, точно закаливал. Прутья

нужны были, чтобы  нанизать  на них  куски мяса,  которые  хозяин вынимал из

чугуна,  стоявшего в  углу  под иконкой.  Упругие  и  скользкие куски линями

выскальзывали  из  корявой  руки,  плюхались  в  рассол,  разбрызгивая  его.

Тяжелые, тягучие капли стекали  по стенам,  по  чугуну  извне,  застревая на

крутом боку,  словно  раздумывали, не упасть ли прямо отсюда  на пол,  и, не

решившись,  ползли  дальше  между  бугорками  копоти. Рука  с растопыренными

толстыми  пальцами  ныряла  в  зев  чугуна,  по-новой  вылавливала  кусок  и

медленно, боясь уронить,  вытягивала из рассола,.  а другая  рука  подносила

прут шершавым концом к темно-красному, казалось,  только  что вырезанному из

тела, мясу, вдавливала в  середину куска,  образуя  впадинку,  которая мигом

заполнялась бледно-розовой  жидкостью, похожей  на  сукровицу. Прут с трудом

протыкал мясо и,  словно никак не мог  остановиться, вонзался в  него на всю

длину, сначала  до державшей прут руки, потом --  до  последнего нанизанного

куска. С  мяса  долго еще падали розоватые тягучие  соленые капли, как будто

оно оплакивало  само  себя, и дорожка из этих слез протянулась от  чугуна  к

горну, куда вернулся кат. Прутья были закреплены в  горниле так, чтобы огонь

не  доставал  до  мяса,  но  оно все равно  быстро потеряло влажный блеск  и

потемнело.   Золотисто-красные   языки   жадно  тянулись  к   нему,   иногда

добирались-таки  и  уволакивали  за собой бледно-розовые  слезинки, которые,

упав на угли, сразу испарялись.

     Кат сходил к лавке, достал из-под серого с рыжими подпалинами покрывала

зеленый штоф  с водкой  и краюху черного хлеба, надкушенную с одного  конца.

Поставив напротив горнила мешок с углем, сел на него лицом к огню, отхлебнул

из штофа, занюхал хлебом  и замер, уставившись на пляшущие золотисто-красные

языки. Казалось,  он молился им, беззвучно произнося слова, в которых была и

жалоба  на то, что  не  успел родиться во времена  огнепоклонников.  Иногда,

словно  этого  требовал  ритуал  обряда,  поворачивал  прутья,  чтобы   мясо

поджаривалось  ровно,  снова  выпивал  маленький  глоток  водки и  занюхивал

хлебом.

     Вынув оба  прута  из  горнила, положил один мясом  на клещи  и  ножи, а

второй поднес  ко рту, жадно вцепился  зубами в  верхний кусок, по-звериному

дернул  головой, срывая  его, проглотил,  почти не пережевывая, лишь фыркал,

обдувая обожженное небо, и ронял на подбородок  капли горячего жирного сока.

Каждый  кусок запивал водкой и заедал хлебом,  который  кусал  мягко,  будто

деснами. Вскоре оба прута опустели и  были брошены на стол у молотка, а штоф

-- в  угол у чугуна, где  посудина напоминала выглядывающую  из-под большого

черного камня зеленую  лягушку. Хозяин потянулся,  хрустнув костями, почесал

волосатую грудь, засунув  руку в разрез рубахи, достал  из-за пазухи мешочек

на гайтане,  а  из  мешочка --  золотую монету  с  зазубринкой на обрезе  и,

вытерев руку о штаны на бедре, положил монету на мозолистую широкую ладонь и

долго  смотрел  на  нее  с  тем благоговением,  с  каким  недавно  любовался

пламенем. Потом монета была  спрятана в  мешочек,  а  мешочек -- за  пазуху,

хозяин  подошел  к  лавке  и, не раздеваясь и не разуваясь, завалился на нее

поверх покрывала. Через  минуту он уже храпел. Храп напоминал треск  костей,

перемалываемых каменными жерновами.

     Разбудили ката  стук в  верхнюю дверь  --  сначала тарабанили кулаками,

затем шибанули ногой -- и крики:

     -- Эй, кат, открывай!

     Не обращая  внимания  на  стук  и  крики,  он  сел  на  лавке,  зевнул,

перекрестив привычно рот, почесал  спину, потом задумался, вспоминая, отчего

на  душе тяжело, и рука  так и  осталась  заведенной за  спину, а глаза тупо

уставились на одно из двух окошек-бойниц, расположенных почти под потолком в

стене напротив горна, через разрисованные морозом стекла которых в помещение

проникал тусклый  свет. Вспомнив,  что было ночью,  он  подошел к дальней от

горна кадке, припал ртом к воде. Пил долго и громко сопя. В другой кадке  он

медленно умылся, по-собачьи  отфыркиваясь. Вытирался снятой с гвоздя грязной

тряпкой, надолго прижимая  к лицу,  будто  хотел на  целый день запомнить ее

запах. Перед тем, как открыть верхнюю дверь, трижды перекрестил ее и сплюнул

через левое плечо.

 

Ф

 

     -- Православные уже заутреню  отстояли, а ты все дрыхнешь! -- накинулся

на него вошедший первым стрелец -- статный юноша с озорными глазами и нежным

светлым пушком на щеках  и  подбородке,  одетый в  сшитый по  фигуре красный

кафтан и красную шапку с рыжей беличьей выпушкой.

     Второй стрелец был постарше годами, с черной бородой, заостренной книзу

и плохо  прикрывающей сабельный  шрам  на  левой  щеке.  Кафтан  на нем  был

поплоше, а  шапка с заячьей выпушкой. Остановившись на верхней ступеньке, он

нашел глазами иконку и перекрестился на нее. Движения  его  были степенны, а

выражение лица строго и исполнено достоинства. Он прошел за молодым к нижней

двери, подождал,  пока тот заглянет в глазок и испуганно отпрянет, посмотрел

и сам, долго и без страха.

     Хозяин словно не замечал их. Сложив в горниле костерком щепки и поленья

и  накидав сверху  углей, оторвал  от куска  бересты длинную ленту,  белую с

черными  крапинками  с одной стороны и светло-коричневую с другой, поджег ее

от лампадки  и, прикрывая ладонью огонь, жадно пожирающий  ленту и  коптящий

густым  черным дымом, отнес к  горнилу  и сунул  в  костерок. Подождав, пока

пламя разгорится  получше,  подкинул  углей  и  неспешно  заработал  мехами,

которые наполнили помещение жалобным скрипом и лопотанием.

     Шумно хлопнув дверью, в  помещение зашел священник, высокий, дородный и

круглолицый, с  красными от  мороза и  водки  щеками  и  носом, с окладистой

светло-русой  бородой,  в черной рясе  до пят,  поверх которой был надет  на

длинной,  до  пупа,  серебряной цепи  серебряный крест с  большим рубином  в

перекрестьи.  Правой  рукой  он цепко,  как за  рукоять  меча,  держался  за

основание креста. Простуженным басом поп спросил у хозяина,  показав бородой

на нижнюю дверь:

     -- Там?

     -- А куда он денется, мертвый? -- сказал кат.

     -- Ну, мало  ли?! От колдуна  всего можно ждать!  -- Поп выставил крест

вперед, открыл нижнюю дверь  и вошел  в  нее со словами: -- Господи, спаси и

сохрани...

     И  стрельцы  скрылись  за   дверью.  Вскоре   оттуда   выскочил  юноша,

опростоволосился,  истово  перекрестился  несколько  раз  и   вытер   шапкой

побледневший  лоб.  Второй  стрелец выбрался  задом, волоча за  собой голое,

задубелое человеческое  тело, казавшееся черным от синяков и засохшей крови.

Лицо трупа было  обезображено, без ноздрей, губ и ушей, а закатившиеся глаза

смотрели  пустыми  белками,  напоминая  комочки  снега  на саже.  Грудь была

разворочена,  поломанные ребра походили  на сучья  с ободранной  корой. Юный

стрелец подождал, пока тело перетянут  через порог, подхватил  несгибающиеся

ноги с  обожженными  ступнями. Последним вышел поп,  остановился  на пороге,

осенил  крестным знамением комнату, из которой вынесли труп, и закрыл дверь,

произнося:

     -- Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь!

     Стрельцы  вытащили  мертвого колдуна  во  двор, послышалось  испуганное

ржание и голос юноши:

     -- Балуй, сволочь!

     Направился к выходу и священник, но хозяин преградил ему дорогу.

     -- Батюшка, молебен хочу... -- скороговоркой произнес он.

     -- Чего тебе? -- не понял священник

     -- Молебен, во спасение души  грешной, -- повторил кат. -- Вчера поутру

в лесу шатуна на рогатину посадил. Шкуру хочу... в уплату за молебен...

     --  А-а! Ну,  давай... Во  спасение души  --  это надо, особенно  тебе.

Работенка у тебя  того ...-- он посмотрел на орудия пыток, на  хозяина -- не

обиделся  ли? -- и добавил: -- Богоугодное дело делаешь -- там зачтется... А

шкуру давай. Мне сегодня уже поднесли одну. Ночью, слыхал, переполох был?

     -- Нет, спал я, -- ответил хозяин, пряча глаза.

     -- Ну,  здоров ты спать! Такой шум был -- всех  на  ноги  поднял, кроме

тебя!

     -- А что стряслось?

     -- Медведь в терем княжеский залез, в коморку к ключнику.  Разодрал его

в клочья -- если б  не золотая серьга,  не  опознали бы.  И дворового помял.

Хорошо, стрельцы подоспели, упорались с косолапым.

     -- Медведь? Ключника? -- переспросил кат.

     --  Ага. Тоже шатун. Лето сухое было, не нагуляли жирку, -- сказал поп.

-- Непонятно только, как он  в коморку забрался. Окно в ней зарешеченное,  а

дверь изнутри на засов была заперта,  вышибали, когда услышали оттуда  рев и

крики. Странно все это. И зелья всякие  в коморке нашли. С червоточинкой был

ключник. Давно я  к нему приглядывался, да не за что  было зацепиться, ловок

был, сукин сын!.. Ну,  о покойниках или  хорошо, или... -- он перекрестился,

потом боевито вскинул голову и цепче ухватился за крест.

     -- Где там твоя шкура?

     -- Сейчас.

     Кат исчез  за нижней  дверью и вернулся  через короткое время с пустыми

руками и растерянным лицом.

     --  Нету,  --  промолвил  он и подозрительно  посмотрел  вслед  ушедшим

стрельцам. -- Вчера вечером была. Когда мертвеца затаскивал, была, ей-богу!

     -- Хитришь, братец!

     -- Истинный крест, не вру! -- перекрестившись, поклялся кат. Поняв, что

ему не верят, предложил: -- Может, это -- золотой?  -- Он вынул из-за пазухи

мешочек, достал из него монету  с зазубриной на обрезе. --  За  молебен.. во

спасение... Нет, дарю на церковь.

     Поп проверил монету, впившись  в нее белыми крупными клыками,  довольно

улыбнулся  и спрятал в  загашник  под рясу. Благословив ката,  протянул  ему

серебряный крест для поцелуя.

     Кат  приложился потресканными губами  к  багровому  камню,  на  котором

играли золотистые отблески, обслюнявил его и будто слизал  отблески. И так и

стоял,   не  разгибаясь,  пока  священник  не  скрылся  за  верхней  дверью.

Очнувшись,   подошел  к  лавке,  порылся  под  покрывалом,  серым  в   рыжих

подпалинах. Находку сжал двумя  руками,  осторожно  вынул  из-под покрывала,

поднес к горну.  Потемневший от засохшей крови  узелок упал  в самый жар, на

раскаленные, золотисто-красные угли, запрыгал, как  живой, и вдруг взорвался

синим пламенем, испускающим черный жирный дым, который завертелся воронкой и

стремительно вылетел в дымоход. Из горнила сильно пахнуло серой.

 

 

 

 

     [email protected]

 

     Новую книгу Александра Чернобровкина  "Чижик-пыжик"  можно приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     В Е Д У Н

 

 

     Посреди лесной  поляны рос дуб в три обхвата, величественный, как идол,

с кроной густой, широкой и настолько высокой, что казалось, будто достает до

облаков,  и,  глядя  на нее, у многих возникала  мысль, а не вырий ли это --

мировое райское  дерево, у вершины которого  обитают души  умерших? Толстыми

темно-коричневыми корнями, похожими на птичьи пальцы, вцепился дуб  в землю,

покрытую   неяркими  лесными   цветами,   зеленой   травой  и   почерневшими

прошлогодними  желудями. На  согнутом  в суставе пальце-корне сидел ведун --

старик  с  цвета   потемневшего  серебра   волосами,   длинными,  вьющимися,

разделенными  на  прямой  пробор,  бородой  по  пояс  и кустистыми  бровями,

нависающими  над  глубоко сидящими  глазами,  почти  полностью закрывая  их,

одетый в  белую  с  красно-синей вышивкой по вороту рубаху навыпуск и черные

штаны. Он держался двумя  руками,  серо-коричкевыми,  будто  прокопченными и

покрывшимися пылью, за посох, который верхним концом лежал на  правом плече,

а  нижним  упирался  в землю  между  босых  ног,  тоже  серо-коричневых,  со

светло-серыми  ногтями и сильно выпирающими плюснами. Слева от старика лежал

волк  с  шерстью цвета потемневшего серебра, примостив корноухую  голову, со

шрамами  от  рысьих  когтей,  выцарапавших  правый  глаз, на передние  лапы,

широкие,  со  сточенными  когтями, которые, казалось, не  смогут удержаться,

заскользят на утоптанной,  прорезанной трещинами тропинке,  ведущей от  леса

мимо дуба к просевшей в  землю хижине. Стояла она неподалеку от  дуба, крона

нависала  над ближней ее четвертью  и накрывала тенью всю  полностью, как бы

пряча  и от  любопытных взглядов,  и  от  солнечных лучей. Другая  тропинка,

короче  и уже,  вела от  хижины к  роднику,  чистому и звонкому,  убегающему

тонким  ручейком  вдоль  первой  тропинки  в  лес, где  замолкал,  с  трудом

пробиваясь  через  завалы  прошлогодней  листвы.  И  человек,  и  зверь,  не

шевелясь, слушали веселый перезвон воды и смотрели в ту сторону, куда убегал

ручеек. Смотрели  равнодушно, наверное,  не  было  уже ничего на земле,  что

могло удивить их, нарушить их покой, лишь иногда волк  прял куцыми ушами, то

ли настороженно прислушиваясь к чему-то еще, то ли реагируя на укусы блох.

     Зверь тревожно  дернул головой, оторвал ее от лап. Пасть  приоткрылась,

обнажив  стертые  желтые зубы,  а  черный, поблескивающий  нос  зашевелился,

принюхиваясь.

     --  По  делу  едет, в первый  раз,  --  тихо произнес ведун,  --  часто

останавливает коня, решает,  не  повернуть ли назад,  от греха подальше. Муж

зрелый, осторожный и истинно верующий.

     Волк,  будто поняв слова  человека, положил голову на  передние  лапы и

прищурил  левый  глаз,  наблюдая, как из  леса на поляну выезжает на  кауром

жеребце  широкоплечий мужчина лет сорока с небольшим. Открытое лицо его было

загорелым  и  обветренным,  темно-русые с  проседью  борода и  выглядывающие

из-под зеленой шапки волосы  -- аккуратно подстрижены. Одет  в темно-зеленый

полукафтан  с  обтянутыми желтой  тканью  пуговицами  и  штаны и  коричневые

юфтевые  сапоги  с  загнутыми вверх  носками. Сильной рукой всадник  сдержал

шарахнувшегося, почуяв волка, жеребца, стегнул нагайкой, заставив везти себя

к  дубу.  Остановился  в  саженях  трех,  спешился  и,  удерживая  за  повод

перебирающего  ногами  и  испуганно   косящего  глаза  коня,  снял  шапку  и

поклонился, не глубоко, но с уважением.

     -- День добрый!

     -- Здравствуй, -- тихо ответил ведун.

     -- Прими скромные  дары,  -- сказал мужчина,  снял с жеребца переметные

сумы,  подошел  к старику и положил у его ног, показав  содержимое:  окорок,

колбасы, кренделя, бутылки заморского вина и туесок с медом.

     --  Спасибо,  -- поблагодарил  ведун, глядя не  на  дары, а  на  волка,

который приподнял морду и жадно  зашевелил  носом, принюхиваясь  к сумам. --

Поторговал с барышом -- так?

     Мужчина удивленно посмотрел на него, ответил робко:

     -- Истинно так

     Ведун  пригляделся к украшенному янтарем кошелю,  висевшему на узком, с

серебряными бляшками поясе.

     -- Как там варяги -- не грозят войной?

     -- Не до нас им, между собой воюют, -- уже не удивляясь, ответил купец.

     -- Опять к ним поедешь или в Орду?

     -- Опять к ним: торг больно хорош.

     -- Ты  здоров,  дела  в порядке, не прелюбодей,  и жена должна быть под

стать мужу, значит, из-за детей беспокоишь, из-за сына, -- поразмышлял вслух

ведун. -- Ну, сказывай, что натворил отрок.

     Купец еще раз поклонился, теперь уже до земли.

     -- Помоги, век не забуду, отблагодарю! ..

     -- Если в моих силах будет, -- остановил ведун. -- Что стряслось?

     -- Погиб сын. И умер не сразу,  а  не  успел сказать,  кто его:  пуля в

голову  попала,  без памяти был... Два года  я у нехристей просидел: смута у

них была, шибко на дорогах шалили. Мои решили, что еще на год задержусь, сын

не утерпел и с чужими купцами к варягам на торг  подался.  Обоз как раз мимо

шел, сын и пристал к ним, товара взял много. Вернулся я, подождал, надеялся,

по  первому  снегу  возвратятся,  а  на  Николу-зимнего  подался  следом.  И

разминулся. На Рождество привезли его, беспамятного. Сказали жене, что ночью

напали на  их обоз и подстрелили сына. Ну, это частенько бывает, такова доля

купеческая. В этот раз и  на нас разбойники нападали, однако мы быстро охоту

отбили, люди у меня ученые и смелые, один к одному молодец... Только вот что

странно: вместе с сыном погиб и помощник его, холоп верный, а из ихних людей

погиб  ли  кто  -- одному богу известно, и  ни товара,  ни барыша у сына  не

оказалось, мол, в кости проиграл да на гулящих девок потратил.

     -- А был раньше за ним такой грех?

     -- Да откуда?! Я бы не допустил! .. Хотя, конечно, любил  он игрища и с

товаром  сам  впервые пошел. Но ведь и  холоп  был к  нему  приставлен, жена

наказала: отцовской рукой, если что.

     -- Думаешь, купцы на барыш позарились?

     -- Думай не думай, а странно все. И жена подметила: не договаривали они

что-то. Да и знаю я их, торговал  как-то  в одной артели с ними: не чисты на

руку, сами  попадутся и тебя под монастырь подведут... Помоги, подскажи, кто

сына  загубил? А я в долгу не  останусь! -- Купец опустил руку на украшенный

янтарем кошель.

     -- После,  --  остановил ведун, --  если просьбу  выполню... На погосте

похоронили?

     -- Да. В хорошем месте лежит, на холме у сосны, там песок, сухо...

     -- Надо будет потревожить могилу, -- тихо произнес ведун.

     Купец вздрогнул, сильнее сжал шапку -- и поник головой.

     -- Тревожь, -- выдохнул горько.

     Ведун встал,  опираясь двумя руками на посох, оправил  сзади  рубаху  и

жестом показал купцу, чтобы подал сумы.

     -- Подожди, верну их, -- сказал он и понес дары в хижину.

     И  волк  поднялся, посмотрел  левым  глазом  на  забившегося  жеребца и

ощерился, казалось, в улыбке, а потом затрусил за хозяином.

     -- А когда? .. -- нерешительно задал вопрос купец.

     Ведун остановился у порога, обернулся.

     -- Я дам знак.

     Пропустив в хижину зверя, зашел и сам, оставив дверь приоткрытой. Через

непродолжительное  время из  жилища вышел волк, волоча  по земле  переметные

сумы, ремешки которых  держал  в  зубах.  Положив  сумы у ног купца,  снова,

ощерившись, глянул на испуганно бьющегося жеребца и убежал в хижину.

 

     Ветер, чудилось, делал темноту ночи гуще, как бы нагонял ее к маленькой

церквушке, что стояла неподалеку от слободы, к крестам на кладбище. Одинокая

сосна  на вершине  холма  жалобно поскрипывала при  порывах ветра,  гнулась,

будто  под   грузом  навалившейся   на  нее  темноты,  и  время  от  времени

постреливала  стволом,  будто вторила раскатам грома, которые приближались к

погосту,  подсвечивая  себе  дорогу  молниями.   Некоторые  молнии  успевали

отразиться в  отшлифованном острие лопаты,  выкидывающей  землю из могилы на

вершине холма.

     Острие врезалось в доску, звук от удара  наполнил гроб и плавно,  точно

вытекал через тонкое отверстие, затих.  Ведун отложил лопату,  пошарил рукой

по  дну ямы. Пальцы нащупали  гладкую,  неизъеденную  червями крышку.  Ведун

присел на корточки,  прислонившись спиной к стенке ямы, вытер рукавом пот со

лба  и тяжело, с присвистом, вздохнул. На  краю ямы  появилась серая  тень с

горящим, красным глазом. Вспыхнувшая молния потушила глаз и высветила волка,

а  раскат грома,  похожий  на  треск  сломавшегося дерева, заставил  хищника

припасть к земле и заскулить, тихо и протяжно.

     -- Ну! -- прикрикнул на него человек. -- Иди стереги.

     Ведун  вновь принялся копать, забирая поуже, только над крышкой  гроба.

Очистив ее  от  земли, перешел  к  изголовью и поддел острием  лопаты доску.

Отделилась она со скрипом, тяжело. Очередная молния наполнила розовым светом

белую материю, на которой лежал труп  юноши, казалось, не тронутый  тлением:

стоит  дотронуться  до  груди, как  юноша откроет глаза, зевнет  и  встанет,

потягиваясь. Ведун  перехватил черенок  повыше и, отстранившись телом, чтобы

не  обрызгало трупным ядом, дважды всадил  острие  в покойника. Взяв на краю

ямы  холщовый  мешок,  ведун  осторожно,  стараясь  не дотрагиваться руками,

засунул  отрубленное в мешок, туго завязал его бечевой  и выкинул из могилы.

Положив доску на место, попрыгал на  ней, прибивая, и  выбрался с лопатой из

ямы.

     Комья  земли, падая на гроб, наполняли его гулом, к которому добавлялся

тихий  шелест  капель  дождя,  крупных  и  холодных.  Ведун торопливо  махал

лопатой, прислушиваясь  к крикам  петухов и  время от времени поглядывая  на

восток. Из-за грозовых  туч, небо  там пока  не  собиралось светлеть. Вскоре

дождь  разошелся на полную силу, мокрая земля  нехотя отрывалась от  лопаты,

ведун часто отдыхал и размазывал  мокрым рукавом капли пота и дождя на лице.

Потом он долго поправлял лопатой  могильный холмик, а сверху положил в локте

от двурукого  креста  -- на то место, где была раньше,  -- половинку  яичной

скорлупы, светлую внутри и темно-коричневую снаружи.

     На тихий короткий свист вынырнул волк из кустов неподалеку,  подбежал к

хозяину. Обнюхав холщовый, мешок, злобно рыкнул и отошел от него.

     --  Не  хочешь  -- не надо,  сам понесу, -- сказал ведун и, взяв мешок,

зашагал по тропинке к лесу, опираясь на лопату, как на посох.

     Немного не доходя до поляны, на которой стояла хижина,  ведун свернул с

тропинки  в чащу. Волк  брел за  хозяином, держась  не  слева, как обычно, а

справа -- подальше от  мешка. Ведун подошел к  высокому, в  полчеловеческого

роста, муравейнику вытряхнул на верхушку его содержимое мешка.

     -- Не трогать! -- приказал  он волку и пошел напрямую,  через чащобу, к

хижине.

     Зверь  послушно  поплелся  следом,  но  при вспышке молнии оглянулся, с

раздражением посмотрел на  темный кривобокий шар,  лежавший на  закругленной

верхушке муравейника.

 

     Через  несколько  дней  погожим  вечером  пришел  ведун  к муравейнику.

Запоздавшие, крупные, черные  муравьи  торопливо возвращались в свое  жилье,

замирали у норок, может быть, спрашивая разрешения  войти, и быстро залазили

в  них.  Черный  с  рыжинкой  муравей  все  еще  бродил  по  теменной  кости

желтовато-белого черепа, часто останавливался, шевеля  усиками, затем сбежал

на переносье по лбу, в котором зияла дырка величиной с  копейку, с переносья

-- в  глазницу, из нее -- по лицевой кости на нижнюю челюсть, а оттуда -- на

сухую светло-коричневую травинку, где  остановился,  развернулся и  потрогал

усиками череп,  словно проверял, на  месте ли он, и убежал  в ближнюю норку.

Ведун  подождал, пока  муравей  закончит проверку,  взял череп, посмотрел  в

пустые глазницы, в дырку во лбу, повернул, отыскивая выходное отверстие. Его

не  было,  а  внутри  черепа  что-то  перекатилось, и  на  муравейник  упала

расплющенная,  темно-серая,  серебряная  пуля.  Ведун поднял  ее, повертел в

руке,  изучая,  приставил к  отверстию во лбу.  Пуля  входила впритык. Ведун

спрятал ее в карман, а череп -- в холщовый мешок и пошел к хижине.

     В убогом и маленьком жилье ведуна стояли у стены справа от двери стол и

скамья, сколоченные  из плохо обтесанных досок, у  стены  слева  --  лавка с

толстым ворохом  сена, покрытым  серым  рядном, а  одеялом  служила медвежья

шкура. У стены напротив входа был  очаг, который топился по-черному.  Он еще

дымил,  и  извилистые  синеватые  ленты,  прижимаясь  к  закопченной  стене,

уползали в дыру в крыше. На левой и правой стене  висели пучки сушеных трав,

запах от них был настолько силен,  что перебарывал запах гари. Ведун подошел

к  очагу, кинул  в  него  бересту,  которая зашевелилась,  будто  от боли, и

вспыхнула, коптя,  а  сверху положил  несколько  поленьев. Повесив на  огонь

котелок, заполненный на четверть родниковой водой,  ведун взял с  полки  над

столом  туесок  и  осторожно,  боясь  дать  лишку,  насыпал  в  воду  сухих,

перетертых в пыль  мухоморов. Белесая пыль расползлась  по воде,  покрыла ее

тонким слоем, потемнев. Поставив туесок  на полку, ведун сел на скамью лицом

к очагу. Волк, наблюдавший за хозяином от порога, подошел к  его ногам и лег

на  брюхо, примостив морду  на передние лапы.  И  человек, и зверь  застыли,

точно парализованные,  наблюдая, как  разгорается огонь, как становятся  все

длиннее  ярко-оранжевые языки,  жадно  облизывающие черные, закопченные бока

котелка.

     Варево  закипело,  ведун  подошел,  помешал  его  деревянной  ложкой  с

погрызенным черенком, подождал немного  и снял  с огня, отнес  к порогу, где

поставил котелок на земляной пол. Волк понюхал варево и сердито фыркнул. Они

вернулись к очагу и  опять стали неподвижно  и беззвучно  смотреть на огонь.

Дрова  догорали. Пламя, обидевшись, что отняли у него поживу, сникло и стало

бледнее, а немного погодя и вовсе исчезло, точно всосалось в багрово-золотые

угли, медленно покрывающиеся серовато-белым пеплом.

     Ведун сходил к порогу за котелком. Убедившись, что варево остыло, выпил

его, а котелок, зачерпнув в него воды из стоявшего в углу деревянного ведра,

повесил над затухающими углями. Из холщового мешка он достал череп, поставил

на стол глазницами  к себе.  Глядя в  темные провалы, вложил пулю в дырку во

лбу так, чтобы наружу торчала самая малость ее, и опустил на желтовато-белое

темя руки, серо-коричневые, будто  прокопченные и покрывшиеся пылью. Они как

бы отделились от неподвижного полусогнутого  тела,  зажили самостоятельно --

тяжелыми  птицами закружили  над черепом, совсем близко,  точно  поглаживали

теплом,  исходящим от  них.  Кружились плавно и  монотонно, левая по солнцу,

правая против. Между ладонями и теменем забегали зеленоватые искорки. Вскоре

их  стало  так  много,  что  слились  в  сверкающее  зеленое облако, которое

густело,  утолщалось и как бы  отжимало  руки от черепа. Ведун заработал ими

быстрее.  От напряжения  глаза  его  запали еще  глубже,  а кустистые  брови

опустились еще ниже, будто придавленные вздувшимися на лбу морщинами. Пальцы

вдруг растопырились и согнулись, точно хотели вонзиться ногтями в темя. Руки

очень медленно поплыли  к груди ведуна и, словно привязанная к  ним, вылезла

из черепа серебряная пуля и полетела следом. Они замерли на полпути к груди,

она -- в пяди от черепа.

     Освободившееся от рук, зеленое, сверкающее облако расползлось вверх и в

стороны, став  похожим  на овальное,  окислившееся,  медное зеркало, которое

будто  начал начищать мелом кто-то  невидимый, постепенно меняя цвет зеркала

на  золотисто-белый,  а  потом  принялся  брызгать  черной  краской.  Черных

пятнышек  появлялось все больше, они  сливались  в  картину,  зыбкую  и чуть

смазанную,   на  которой   нарисованное  двигалось:  покрытая  снегом  земля

подпрыгивала вместе  с голыми деревьями, которые росли по обочинам дороги; с

обозом  из  груженых  саней,  которые  еще  и  ехали  из глубины  картины; с

человеческими фигурками,  которые бежали вглубь,  к обозу. На передних санях

вспыхнул  яркий  красный огонек  и  осветил лицо  стрелявшего.  Руки  ведуна

дрогнули -- пуля упала на стол, зеркало  потускнело и  как бы растворилось в

воздухе.

     Ведун  тяжело  вздохнул и вытер  ладонями пот с лица и пену  с  губ. Он

спрятал череп в  холщовый мешок, достал  с полки  туесок  с медом, зачерпнул

полную  ложку.  Растворив  мед  в  котелке,  выпил теплый  сладкий  напиток,

выплеснув остатки в очаг. Потемневшие угли зашипели, испуская белый  пар, от

которого  по хижине  распространился  приятный,  сладковатый  запах.  Тяжело

переставляя  ноги,  ведун  дотащился  до  лавки  и лег на  спину,  укрывшись

медвежьей шкурой.

 

     Проскользнув  в узкую  щель между притолокой и  дверью,  солнечный  луч

будто  с трудом пробивался через  занавес повисших в воздухе пылинок и падал

на медвежью шкуру. Разгоряченный  борьбой, он поджигал  холодным рыжим огнем

длинные  шерстинки,  но  усмирялся, гас,  на  серо-коричневой  руке  ведуна,

покоившейся поверх шкуры. Ведун лежал неподвижно и вроде бы не дышал, вокруг

его глаз, будто копоть, чернели круги. Так же неподвижен был и волк, который

в своей обычной позе -- морда на передних лапах -- отдыхал рядом с лавкой на

полу.  Шерсть   на  лапах  была  влажная,  торчала  короткими  грязно-серыми

сосульками.

     Ведун еле слышно вздохнул. Зверь встал  и ткнулся холодным черным носом

в горячую руку  хозяина, словно спрашивал,  не надо ли что-нибудь  принести.

Серо-коричневые   горячие  пальцы  нежно  погладили  нос,   точно  надеялись

охладиться   о  него,  и  опали.  Волк  вдруг  дернул   корноухой   головой,

прислушался.

     К хижине приближался частый перестук копыт.

     -- Встречай, -- прошептал ведун.

     Зверь приоткрыл мордой дверь  и замер на пороге,  настороженно глядя на

всадника, под которым испуганно шарахнулся каурый жеребец.

     -- Ну, черт! -- купец огрел жеребца плеткой, спрыгнул с него и привязал

к суку дуба.

     Вразвалку  и  похлестывая  плеткой по  голенищу  сапога, он  подошел  к

хижине,  подождал,  пока волк,  зайдя  внутрь, уступит  дорогу, и решительно

переступил  порог.  Внутри  он остановился, громко  поздоровался  и  зашарил

взглядом по стенам,  отыскивая  икону.  Не нашел  и  перекрестился на правый

дальний угол.

     -- Прихворнул? -- спросил он

     -- Да, -- еле слышно ответил ведун.

     -- Мои люди на заре волка видели на околице -- ты присылал?

     -- Я.

     -- Что... разузнал? -- с надеждой спросил купец.

     -- Да.

     -- Купцы? --  Гость  подошел  к лавке, склонился над ведуном,  чтобы не

упустить ни слова. -- Говори! .. Ничего не пожалею! ..

     -- Нет.

     -- А кто? -- разочарованно спросил купец.

     --  Он  уже наказан, --  еле  выдавил  ведун  и  глухо  закашлялся.  На

морщинистом лице выступили крупные капли пота.

     --  Уже?!  -- Купец  схватился  за  плеть  двумя  руками,  словно хотел

разорвать ее.  -- У-ух!  .. -- Он отошел от лавки к столу, хлестнул  по нему

плетью. -- Жаль! Я бы все отдал, чтобы отомстить!

     -- Ему не меньше досталось, -- промолвил ведун.

     -- Что ж, и на том спасибо!

     Купец достал из украшенного янтарем кошеля три золотые монеты, кинул на

стол. Две  пали плашмя, а третья -- на обрез и, описав полукруг, налетела на

серебряную  пулю  со  сплющенной  головкой,  легла рядом. Купец  взял  пулю,

повертел, осматривая.

     -- И я такими стреляю по ночам: тать или нечисть -- в темноте разобрать

трудно, а серебряная всех берет... Ну ладно, наказан, так наказан, -- сказал

купец,  поклонился  ведуну  и  поблагодарил:  --  Спасибо  тебе,  и дай  бог

здоровья!  Я  вечером  пришлю  холопа со съестным, -- может,  снадобья какие

нужны?

     -- Нет, -- ответил ведун и отвернулся лицом к стене.

     Купец кивнул  головой, будто соглашался с ним, и вышел из хижины, сунув

по рассеянности в карман темно-серую серебряную пулю со сплющенной головкой.

 

 

     [email protected]

 

     Новую книгу  Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно  приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     В О Л К О Д Л А К

 

 

 

     Полная  луна была бледна, словно  припорошена снегом, и неяркий свет ее

чуть прибелял деревья, кусты  и траву, а так же лошадей, пасшихся на длинном

пологом  склоне,  который  спускался  от  деревенской  околицы к  реке и  по

которому, чудилось, стекает жиденький лунный  свет, чтобы сбиться над руслом

в  клубы  тумана,  густого  и  будто упругого,  аршинный  слой  которого уже

отвоевал у берега песчаную  отмель и продолжал карабкаться выше по склону, и

казалось, что белый в серых яблоках жеребец не от табуна отбился, а является

передовым  клоком тумана.  Стреноженный  жеребец осторожно переставлял ноги,

все дальше уходя от табуна, иногда замирал на месте, помахивая длинным белым

хвостом  и  кося  большой  черный  левый  глаз на  костер,  вокруг  которого

расположились мальчишки, присматривающие за  лошадьми, убеждался, что они не

обращают на него внимания, и снова тянулся к сочной, не вытоптанной траве, а

здесь, возле  оврага,  ее много. Мальчишек у костра  было семеро, но дежурил

один, самый старший,  а остальные спали  головами к  огню на расстеленных на

земле тулупах. Неподалеку от костра, на границе света и  темноты, лежали две

собаки, крупные  и лохматые, и сонно наблюдали за бодрствующим человеком. Он

сидел, поджав под себя ноги по-татарски, и прилаживал трехгранный наконечник

к ясеневой  стреле  с  гусиным оперением. Пяток готовых  стрел уже лежали  в

колчане слева от мальчика, а справа --  ясеневые прутья, гусиные  перья и --

на тряпице -- железные наконечники.  Сделав стрелу,  мальчик приложил  ее  к

луку, большому,  боевому,  наверное,  отцовскому,  натянул  тетиву, целясь в

кого-то невидимого, потом плавно ослабил тетиву, положил стрелу  в колчан, а

лук  -- рядом с колчаном.  Затем дежурный подкинул в костер хвороста, подняв

стайку золотисто-красных искр, и встал и посмотрел, все  ли лошади на месте.

Белого в серых яблоках жеребца  он разглядел  не  сразу,  собрался завернугь

его, но поленился, сел и принялся за следующую стрелу. Жеребец, догадавшись,

что проверять теперь будут не скоро, быстрее заперебирал спутанными ногами в

сторону куста терновника, росшего над оврагом.

     Под кустом лежал матерый волк с серой  в  рыжих подпалинах шерстью и со

шрамом,  пересекающим  лоб  прямо  посередине,  от  темени  до межбровья,  и

казалось, что глаза красны не от свирепости, горевшей  в них, а от крови, до

сих пор стекающей в глаза из старой раны. Они неотрывно смотрели на жеребца,

и  чем  ближе  тот подходил, тем ярче они горели  и тем сильнее  напрягались

мышцы  подобравшегося тела хищника. Когда расстояние между  жертвой и волком

сократилось до трех прыжков, он медленно и беззвучно оторвал брюхо от земли,

подался  корпусом чуть  назад,  перенося  вес  на задние  лапы,  и, покрепче

вцепившись когтями в податливый дерн, оттолкнулся и полетел к  жеребцу. Конь

вскинул голову, почувствовав  опасность, но  еще  не  заметив ее,  и как  бы

нарочно подставил  хищнику  шею.  Волчьи  зубы впились  в  серое яблоко, под

которым  билась  толстая  жила,  прорвали  тугую шкуру  --  и  мягко вошли в

трепещущее,   сочное,   теплое  мясо  и   перерезали  яремную  жилу.  Глотая

солоноватую  кровь, волк вгрызался все  глубже, и запах и вкус ее одурманили

его,   напрочь  отшибли  слух,  как   бы  не  существовали  для  хищника  ни

предсмертное  ржание   жеребца,   бьющегося  в  судорогах,  ни   лай  собак,

захлебистый и  надрывный,  в котором ненависть боролась со страхом, ни крики

людей,  тоже  надрывные, но  визгливые и прерывистые, в  которых было больше

удивления и возмущения, чем боязни.

     Вдруг что-то  ударило в левую волчью лопатку,  и  острая  боль  как  бы

ввертелась  в  тело.  Боль была  настолько сильной, что  хищник  поперхнулся

кровью и оторвался от шеи жеребца, который лежал на боку и все еще перебирал

задними ногами, выбив в  земле  длинные  продолговатые лунки.  Волк  вскинул

голову, оскалил зубы и блымнул красными  глазами, отыскивая обидчика. К нему

бежали две  крупные лохматые  собаки и шестеро мальчишек, а седьмой стоял на

месте, натягивал тетиву лука. И еще волк увидел краем глаза гусиное оперение

на стержне стрелы, которая торчала в его теле и из которой словно бы втекала

жгучая боль  в левое плечо. Не  заметив, а  почувствовав,  что в  него летит

вторая стрела, волк отпрыгнул в сторону и сразу  метнулся вперед,  навстречу

собаке,  которая  попыталась  остановиться,  чуть  не перекувырнулась  через

голову  и оказалась боком к хищнику Он  хватанул ее чуть ниже поджатых ушей,

за холку,  мотнул  головой, ломая  шейные  позвонки,  и разжал зубы.  Собака

завозилась на земле, кропя ее кровью и жалобно скуля. Вторая было кинулась к

ней на  помощь,  а потом развернулась  и,  поджав  хвост, полетела под  ноги

подбегающим людям.  Волк грозно рыкнул ей  вслед и метнулся к оврагу. Стрела

зацепилась за ветки терновника, волк взвыл от боли, которая парализовала его

тело,  и покатился по склону оврага. Достигнув  дна  и остановившись, хищник

какое-то время лежал неподвижно, ждал, когда утихнет боль,  потом  осторожно

перекусил стержень  стрелы  как можно ближе  к  лопатке  и поковылял на трех

лапах к реке. Людей и собак он не  боялся: туман уже забрался в овраг  и был

такой густой, что  дальше носа ничего  не разглядишь. Вода  в реке оказалась

теплой  и в то же время приятно  освежающей  рану. Волк старался плыть  так,

чтобы течение  било в правый бок,  но все равно  достиг берега намного  ниже

того места, чем ему хотелось  бы. Он побрел  по мелководью вверх по течению.

Человеческие голоса и собачий лай зазвучали ближе, потом постепенно затихли.

Тогда  волк опять  переплыл  реку. На этот раз плыть было труднее, и течение

снесло  почти  к  тому  месту,  где  пасся  табун.  Люди  там  разговаривали

поспокойнее,  лишь  собака  брехала с  прежними ненавистью и  страхом.  Волк

затаился в прибережных кустах, набираясь сил для последнего рывка.

     Звезды на небе постепенно меркли, сливаясь со светлеющим  небом, а луна

наливалась краснотой,  словно кто-то,  соскребая  с  нее  снег,  растирал до

крови. Волк смотрел на нее, сдерживая желание взвыть и жалел, что сегодня не

затмение, а то бы  мог  сожрать ее. В деревне запел петух, и его кукареканье

словно кнутом стегнула  зверя, заставила  подняться и зашкандыбать к  своему

жилищу. Боль и  торопливость подвели его: выбравшись из кустов на  тропинку,

протоптанную по-за огородами,  чуть  не  налетел  на девушку. Она шла босая,

маленькие розовые ступни и белые точеные  икры покрывали подтеки размоченной

росой пыли, подол  сарафана был  приподнят левой рукой, а правая  лежала  на

шее, будто девушка передавливала горло пальцами, чтобы сдержать крик радости

или  горя,  наверное,  все-таки  радости,  потому что  между  двумя  волнами

распущенных  на  грудь и закрывающих лицо,  светло-русых  волос проглядывали

припухшие, зацелованные  губы. Волк отпрянул назад, в  кусты, зацепившись за

ветки обломком стрелы и еле сдержав скуление, и затаился.  Девушка, отпустив

подол, тоже замерла, потом убрала волосы с глаз, больших и черных, испуганно

посмотрела на кусты и стремительно побежала,  обогнув их по высокой росистой

траве, отчего подол ее сарафана потемнел. Частое и  глухое шлепанье ее пяток

вскоре затихло у большой новой избы, во дворе которой взбрехнула собака.

     Волк выбрался на тропинку, посмотрел в сторону новой избы и поковылял в

противоположную.  На другом краю  деревни он  свернул  с  тропинки в огород,

прилегающий к маленькой кособокой избушке в одно окно, стоявшей особняком от

остальных домов. Собаки во дворе не  было, как не было и никакой  живности в

полуразвалившемся  хлеву и  даже  воробьи  не  гнездились в  почерневшей  от

времени  и  непогод  стрехе,  покрытой,  словно  коростой, темно-коричневыми

пятнами мха.  Волк толкнул мордой  незапертую дверь избы, вошел внутрь и лег

на  земляной  пол посередине.  В избе были  лишь стол да лавка,  выстеленная

сеном.

     Вот  пропели третьи  петухи --  и волка  вдруг  закорежило,  точно  его

спутанным  поджаривали  на  сковородке.  Тихо  поскуливая,  сворачивался  он

клубком,  а  потом резко, как пружина, разгибался и начинал  сворачиваться в

обратную сторону,  чуть  ли  не  доставая  носом  до  крестца,  опять  резко

разгибался  и  начинал  сворачиваться  вперед,  постепенно   увеличиваясь  в

размерах и теряя шерсть. Когда первый луч солнца проник  в окошко, выходящее

на восток, посреди избы лежал  голый и  мокрый от  пота и крови  мужчина лет

сорока, в спине которого торчала обгрызенная стрела. Мужчина повернул голову

влево,  посмотрел на стрелу,  попробовал  выдернуть ее рукой.  Она вспять не

шла. Тогда он поднялся, подошел к сложенной из бревен стене,  нашел трещину,

расположенную примерно на уровне его пупа. Присев  у стены  спиной к ней, он

вставил конец стрелы в трещину и налег на стрелу так,  чтобы она двигалась в

его теле вперед и  вверх. От боли он закрыл глаза  и  закусил тонкую  нижнюю

губу острыми  желтоватыми  зубами.  Из  обоих  уголков  рта  потекли струйки

темно-вишневой  густой  крови,  а  со  лба  --  крупные капли пота,  которые

перебирались на вздувшиеся шейные жилы, а затем на бугры напряженных грудных

мышц, покрытых короткой рыжеватой шерстью. Чуть ниже левой ключицы под кожей

вспух маленький  бугорок.  Постепенно  он  становился все острее  и выше, из

вершины, прорвав белую, незагорелую кожу, показалось  черное влажное жало  и

полилась темно-вишневая, тяжелая кровь. Рана словно сама по себе расширялась

и выталкивала  наконечник стрелы,  а заодно  и кровь,  которая залила  левую

часть туловища и  пах. Когда наконечник вышел весь,  мужчина тяжело выдохнул

и, набрав  полные  легкие воздуха,  схватил стрелу  правой  рукой и, яростно

зарычав, выдернул ее.  Он  сел, прислонившись спиной  к  стене и  опираясь о

земляной  пол  правой  рукой,  в которой  была зажата окровавленная  стрела,

переломленная  у  наконечника, и,  казалось,  заснул,  потому  что вовсе  не

обращал внимания на мух, облепивших подтеки крови на его груди.

 

     Избу  освещала  лучина, пламя которой колебалоеь с запаздыванием, но  в

такт порывам воющей за стенами метели.  Хозяин в надвинутой на  брови лисьей

шапке, холщовой  рубахе  навыпуск  и портах сидел на  лавке за столом и плел

силок из  конского  волоса,  длинного и белого. Короткие и широкие  пальцы с

серыми потресканными  ногтями двигались неловко, часто  упускали волосины, и

тогда  мужчина  недовольно шевелил мясистыми, вывороченными ноздрями. Работа

настолько увлекла его, что не услышал стук в  дверь, а  когда она заскрипела

петлями,  открываясь, испуганно  вздрогнул и прикрыл силок телом, будто  был

застукан за кражей этого ловчего орудия.

     В избу вошла женщина в белых валенках, длинном овчинном  тулупе и сером

пуховом платке, повязанном так, что открытыми оставались лишь глаза, большие

и черные, с длинными ресницами, на которых быстро таяли снежинки. Снег лежал

и  на платке, и  на тулупе, и  на валенках --  казалось, что женщина нарочно

вывалялась в сугробе перед тем, как войти в жилище.

     -- Вечер добрый!  --  поздоровалась она  голосом, немного  приглушенным

платком. --  Ну и метель!  К утру по самые  крыши снега навалит,  из дому не

выберешься! --  Стоя у порога, она отряхнула снег с тулупа и, поднеся ко рту

розовые ладошки, подышала на них через платок.

     Хозяин не ответил на приветствие и даже не глянул на гостью,  продолжая

горбиться за столом.

     -- Что ж  сесть не предлагаешь?! -- насмешливо спросила она. --  Али не

рад гостю?!

     Она прошла к столу, встала напротив хозяина и, наклонив голову к левому

плечу, заглянула ему в лицо. Пламя лучины, горевшей над столом, заколебалось

сильнее, будто изображало  борьбу двух характеров, которая велась взглядами.

Мужской оказался слабее: хозяин потупился и сгорбился еще сильнее.

     Женщина медленно закрыла  глаза, стряхнув с ресниц маленькие,  играющие

оранжевым светом капельки, и медленно открыла их.

     -- Зачем пришла -- знаешь? -- спросила она.

     -- Нет, -- буркнул хозяин.

     -- Ну да, откуда тебе, бирюку, знать: ни в церковь, ни в  лавку, даже к

колодцу  не  ходишь!  --  с  издевкой произнесла  она  и,  переменив тон  на

серьезный, рассказала:  --  Сестру мою  старшую  замуж выдают.  За  моего...

Старшая ведь должна  первой  замуж выходить, приданого за ней больше дают --

вот он, сокол ненаглядный, и променял меня...

     -- Я-то тут причем?

     -- А при том, что не бывать ей его женой! Что хочешь сделай, а помешай!

Хоть зельем отворотным опои, хоть отравой, а разладь свадьбу!

     -- Нету у меня никаких зелий, к знахарке иди.

     -- Померла она  осенью --  али запамятовал?! -- со  злостью  произнесла

гостья.

     -- У меня нету, -- угрюмо повторил хозяин.

     --  Найдешь!  --  сверкнув  черными  глазами,   приказала  женщина.  --

Расшибешься в лепешку, но  найдешь. Хоть под землей... Или вся деревня будет

знать, что ты волкодлак.

     Хозяин дернулся, будто его стегнули кнутом.

     -- Ты думаешь,  я  забыла, как  летом столкнулась с тобой на тропинке?!

Или  надеялся,  что   не  признала?!  ..  Признала.  Не  сразу,  правда.  На

Спаса-яблочного --  помнишь? -- ехали мы  с  тятей в телеге,  а ты навстречу

шел, лошадь  еще  от тебя шарахнулась. Зыркнул  ты  на нее -- сердце  мне  и

подсказало: он! А потом увидела, как ты в речке умывался, шрам на лбу тер...

Да, должен ведь быть шрам и от стрелы! Ну-ка, заголи левое плечо!

     Хозяин не пошевелился.

     -- Хватит  и шапку  с  тебя  снять, --  продолжала она. -- На загривке,

поди, шерсть волчья?

     Хозяин не ответил, но силок выпал из его рук.

     Гостья заглянула под стол, чтобы узнать, что упало.

     -- Не из хвоста ли кузнецова жеребца, того -- белого в серых яблоках?..

Как кузнец за ним убивался, обещал всех  волков в округе собственными руками

передавить! А ходить-то ему за обидчиком далеко не надо -- до околицы всего.

Ох и обрадуется он! ..

     -- Чего хочешь? -- оборвал хозяин.

     -- Я же сказала: зелье, чтоб свадьбу расстроить.

     -- Нету у меня зелий.

     -- Найди.

     -- Не знаю, где.

     --  Ну,  тогда  обижайся на себя!  --  произнесла  она и  сделала шаг в

сторону двери.

     --  Если  б мог,  разве б  не достал! -- взмолился  он и впервые поднял

голову и посмотрел тусклым взглядом узких глаз в черные глаза женщины.

     Взгляд был пристальный, обычно ни зверь, ни человек не выдерживали его,

но  только не  гостья.  Переглядев  волкодлака и,  видимо, поверив  ему, она

спросила:

     -- А порчу наслать можешь?

     -- Нет, я же не колдун.

     Гостья презрительно хмыкнула и задумалась о чем-то, прищурив глаза.

     --  Зато  ты  -- волкодлак, --  тихо и нараспев,  будто  думала  вслух,

произнесла  она  после затянувшейся паузы.  -- Из церкви будут  возвращаться

мимо твоего дома -- вот и встретишь, оборотишь свадебный поезд.

     Хозяин удивленно посмотрел на нее.

     --  Это уже не твоя забота! -- ответила гостья на его немой вопрос.  --

Все, что угодно, лишь бы она не разула его!

     Гостья развернулась на пятках и широким, мужским шагом вышла из избы.

     Проводив  ее  взглядом,  хозяин  встал,  подошел  к висевшему на  стене

колчану,  достал  из  него новую стрелу, единственную  из всех с трехгранным

наконечником, попробовал, остро ли жало, и ощерился в улыбке.

 

     Снег слепил так, будто не только отражал солнечные лучи, но и делал  их

ярче.  Стоило задержать на нем взгляд, как начинали  болеть глаза,  а  потом

переведешь  его на  что-нибудь  другое --  на  спину возницы, допустим, -- и

долго  видишь темное  пятно,  а  не  белый кожух. Возницы стегнул кнутом  по

широкому крупу гнедого коренника, и снег  под полозьями  заскрипел звонче, а

потом завизжал  на повороте. Стала видна  передняя тройка,  в которой сидели

жених  и невеста. Невеста  оглянулась,  почувствовав недобрый взгляд младшей

сестры, счастливая улыбка  пожухла  на ее лице,  будто прихваченная морозом.

Старшая сестра отвернулась и крепко прижалась к жениху.

     Вскоре впереди  показались избы родной деревни. Мальчишки, застревая  в

глубоком  снегу и часто падая, побежали по улице вглубь  деревни,  закричали

"Едут!". Из домов выходили  люди,  кто останавливался на крыльце, а кто и за

ворота  выбирался.  Стоял у своих ворот и волкодлак. Узкие  желтоватые глаза

его  пристально  посмотрели на свадебный поезд,  потом на людей,  стоявших у

соседних домов. В руках он держал лук  и колчан со  стрелами, будто собрался

на  охоту.  Он  подождал,  пока мимо  пронесется первая  тройка,  встретился

взглядом с ночной гостьей, сидевшей во второй тройке, и еле  заметно  кивнул

головой. Заметив улыбку на ее лице, оскалился и сам.

     Безмолвно поговорив с волкодлаком, младшая сестра почувствовала сладкую

истому, точно все уже произошло, а не предстоит еще. Она захохотала задорно.

     Засмеялись и  люди, стоявшие  по обе  стороны дороги, замахали руками и

что-то  закричали, наверное,  пожелания счастья  молодым,  но  из-за  скрипа

полозьев слова трудно было разобрать.

     Радостные  крики  оборвались  разом, люди  отпрянули  от дороги, кто-то

истошно  завопил.  Послышалось предсмертное  хрипение  лошади  и  испуганное

ржание другой. Младшая сестра вдруг осознала, что в одежде ей тесно и жарко,

задергалась, чтобы высвободиться. И  еще младшую сестру мучила жажда  крови,

утолить которую могли лошади -- гнедой коренник, пытавшийся скинуть со спины

волка, почему-то наряженного в белый тулуп,. или пристяжные, отбивающиеся от

двух  седых  волков.  Но  вдруг  внимание  ее   привлекла  молодая  волчица,

вспоровшая  брюхо  вороной   пристяжной  в  первой  тройке.  Младшая  сестра

спрыгнула  с   саней  и  побежала  к  ней,  на  мгновение  удивившись,   что

передвигается на четвереньках и подвывает по-волчьи.

     Молодая  волчица всунула морду в распанаханное  лошадиное брюхо,  сизые

кишки из которого вывалились на белый в ржавых пятнах снег и парили, и жадно

вцепилась в  еще бьющееся  сердце.  Мотнув головой, оторвала  его,  теплое и

трепещущее, с трудом протолкала в глотку. И тут  младшая сестра вцепилась ей

в  шею,  не  дала проглотить  добычу.  Рот  младшей  сестры забило  шерстью,

пахнущей хоть и волком,  но  приятно, зубы прокусили упругую шкуру и вошли в

мягкое мясо, наполнив рот приятным вкусом крови, уперлись в шейные позвонки,

с силой надавили на  них -- и послышался хруст. Сильное тело молодой волчицы

перестало дергаться,  потянулось, точно в сладком зевке, и ослабло. Ярость и

жажда  крови покинули голову  младшей  сестры,  сменились  приятной истомой,

расслабившей и ее тело. И  тут младшая сестра  опять напряглась, потому  что

левый бок ее  обожгло, и острая боль стремительно полезла  вглубь, к сердцу,

остановив  его.  Свет  в глазах померк, тело стало  непослушны, но последним

усилием зубы были сжаты намертво.

 

     [email protected]

 

     Новую книгу Александра Чернобровкина  "Чижик-пыжик"  можно приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     Т А Т Ь

 

     Глаза были разноцветные: правый черный, похожий  на  круглый  уголек, а

левый светло-голубой или, скорее, белый с  синей тенью, как снег по весне, и

были они  как бы  независимы друг от друга: могли смотреть в разные стороны,

или один --  лучиться смехом, а второй  -- плакать, или  один -- моргать,  а

второй  -- застыть в змеином взгляде.  Находились они  на  круглом конопатом

курносом лице, обрамленном длинными, давно не стрижеными, льняными волосами,

худенького  пятилетнего  мальчика,  одетого  в   мятую  холщовую  рубашонку,

латанную-перелатанную, с бахромящимися, короткими рукавами, из которых почти

до локтя выглядывали тонкие руки в цыпках. В цыпках были и ноги. Приподнимая

то одну, то  другую,  стоял мальчик  на  холодных  досках  крыльца маленькой

избушки  с  камышовой стрехой. Избушка находилась на краю села  у изволока и

единственное подслеповатое окошко  смотрело на  реку, широкую  и  спокойную,

медленно  несущую  коричнево-зеленую  воду между крутыми  берегами. Вверх по

течению  поднимались  три  ладьи,  белопарусные,  с по-лебединому  выгнутыми

носами.  На  носу первой  замер  статный молодец  с  непокрытой головой  и в

темно-синем  кафтане. Тряхнув  головой,  словно отгоняя наваждение,  молодец

повернулся лицом к избушке и встретился взглядом  с мальчиком.  В  следующий

миг он передернул плечами, словно увидел  что-то жуткое, и погрозил кулаком.

Мальчик, испугавшись,  слетел  с  крыльца, побежал по  теплой  утрамбованной

земле подворья под защиту деда, который чинил конскую упряжь, сидя на бревне

у  сарая. Дед  был плешив, с редкой  бороденкой  клинышком,  невысок  и худ,

рубашка  и порты  казались на  нем  слишком  велики,  поэтому,  наверное,  и

подкатил рукава  до локтей, а  штанины  до  колен.  Еле гнущимися пальцами с

желтоватыми ногтями, покрытыми серо-белыми трещинами, он  связал  два ремня,

попробовал  узел  на  разрыв  и  потом  только  обратил  внимание на  внука,

наблюдавшего с пальцем во рту за его работой.

     -- Проснулся, пострел?

     -- Угу, -- ответил мальчик, не вынимая палец изо рта.

     -- Иди молочка испей, кринка в печке стоит.

     -- Не хочу, -- ответил мальчик, вынув палец.

     -- Почему? Оно же топленое, с пенкой -- ой вкусное!

     -- Все равно не хочу. Дай хлеба.

     -- А хлеба  нет. Вот  отсеемся,  тогда,  если что  останется...  -- Дед

тяжело вздохнул и отложил упряжь на бревно.

     -- Я сейчас хочу! -- произнес мальчик и скривился, собираясь заплакать.

     -- Ну-ну, только не реветь! Мужик ты или нет?!  -- Он погладил внука по

льняной голове. -- Потерпи. Мамка придет вечером, может, принесет хлебца.

     -- Не хочу терпеть!

     -- Ничего не поделаешь,  такова уж доля  твоя сиротская. Был  бы у тебя

тятька живой...

     Внук захныкал и принялся тереть глаза кулачками, покрытыми  цыпками, но

не верилось, что плачет всерьез.

     -- Потерпи, -- повторил дед,  --  а завтра рыбки  свежей поешь. Я  сети

поставил,  утром потрушу их. Вода,  вроде,  прогрелась, бог даст,  с  уловом

будем.

     -- А меня возьмешь с собой?

     -- Я рано поплыву, ты еще спать будешь.

     -- Разбудишь, и я проснусь! -- топнув ногой, сказал внук.

     -- Хорошо, -- пообещал дед.

     -- А не обманешь, как в прошлый раз?

     Дед повернул внука лицом к крыльцу и мягко подтолкнул:

     -- Иди, молоко пей.

     Внук,  путаясь в подоле  рубашки,  вскарабкался  на  крыльцо,  зашел  в

избушку. Через  какое-то  время  вышел  из  нее, стирая  белые  усы  рукавом

рубашки, остановился  на  крыльце, глядя на ладьи, которые уже  добрались до

излучины, вот-вот скроются за поворотом.

     -- Деда, -- позвал он  и, показав рукой на ладьи, спросил: -- а  кто на

тех ладьях плывет, купцы?

     --  Да, --  ответил  дед,  не  поднимая головы,  склоненной  над шлеей,

которую он связывал в порванном месте.

     -- У них много денег?

     -- Много.

     Засунув палец в рот, мальчик смотрел вслед ладьям, пока они не скрылись

за поворотом. Он тряхнул головой, как бы отгоняя наваждение, и побежал через

подворье  и огород  к  спуску  к  реке -- неширокой  промоине,  образованной

весенними  ручьями.  Спустившись по  ней на заду к  реке, прошелся по  узкой

полосе  песка, зажатой между  водой и обрывом,  разыскал там обломок  доски,

один  конец которого был заострен наподобие лодочного носа, и  гусиное перо.

Оно было вставлено в трещину  в центре заостренной дощечки -- чем не ладья?!

На  носу  "ладьи"  был поставлен слепленный из  глины человечек  --  чем  на

молодец  с  непокрытой головой и в темно-синем кафтане?! Она была  пущена  в

плаванье,  мальчик подгонял ее прутиком против течения. "Ладья" кренилась на

волнах,  рыскала, а  парус  мелко  трясся  на  ветру.  Вскоре  игра  надоела

мальчику,  и он, закрыв левый глаз,  белый с голубизной,  и прищурив правый,

черный, поддел прутиком под днище  и перевернул ладью. Перо-парус  выскочило

из дощечки и, подгоняемое  ветром быстро поплыло-запрыгало вниз  по течению.

Мальчик не дотянулся  до него, поэтому выловил одну лишь дощечку, перевернул

ее.  Глиняного человечка на ней не было. Испугавшись чего-то, мальчик быстро

вскарабкался по промоине наверх, побежал через огород к избушке.

 

     Пропахший дымом, теплый  воздух  с  трудом  пробивался через  холодный,

скользил по лицу мальчика и, словно зацепившись за веснушки, замирал на нем,

согревая. Еще не совсем  проснувшись, мальчик  услышал, как  загремел ухват,

ставя  в печь  чугун, как хлопнула  дверь,  послышались  шаги, неторопливые,

тяжелые. Что-то шмякнулось о земляной пол, зашуршало.

     -- Гляжу, с уловом! -- раздался голос матери.

     -- Еще с каким!  -- радостно произнес  дед и, перейдя на громкий шепот,

добавил: -- Бог милостив к нам -- смотри!

     -- Ой! --  радостно  вскрикнула-всхлипнула  мать. --  Откуда  столько?!

Неужели опять в сети попало?!

     --  Ну! -- подтвердил дед. -- Представляешь,  выбираю  сеть,  чувствую,

тяжелое что-то. Ну, думаю, сом или осетр пуда на три. Потом думаю, а  почему

не  бьется?  И сплюнул огорченно: опять бревно-топляк  попалось! Тяну себе и

вдруг вижу  --  рука,  и перстень  на  ней,  на  указательном, и  как  будто

грозится! Я чуть  сеть не выронил, решил, водяной отваживает, в его владения

залез. Перекрестился,  молитву прочитал -- не исчезает. Ну, тогда наклонился

пониже,  пригляделся  --  э-э,  человек,  утопленник!  Втащил  его в  лодку,

освободил  от  сети --  точно человек. Купец,  наверное, одет знатно и мошна

тугая.  Стянул  я с него кафтан и сапоги, отвез в затон, к  камышам. Там еще

парус плавал, видать, с его ладьи,  перевернулась, наверное... Да, такие вот

дела...

     --  Ой,  какой  кафтан  богатый,  темно-синий,  мне  всегда  этот  цвет

нравился! -- сказала мать. -- Может,  припрячем? Сыночек  подрастет,  носить

будет.

     -- Нельзя: мало ли что?! Завтра на ярмарку поедем, продадим его. Скажу,

что  на берегу нашел.  За него  много должны дать. Из мощны  добавим и  коня

купим. Гнедко  уже совсем старый,  не справляется. И хлеба прикупим, чтоб до

нового урожая хватило...

     -- Поросеночка, -- подсказала мать.

     --  Можно и  поросенка.  А заодно  тебе и  внуку из  одежды  что-нибудь

справим. Не старая ведь, может, какому вдовцу или бобылю приглянешься.

     -- Христос  с тобой! -- одновременно и  обиженно, и  радостно возразила

мать.

     -- А чего?! Вот коня купим, хозяйство сразу подправится -- и хозяин ему

найдется. Без мужика вам трудно будет. Я старый уже, долго не протяну...

     -- Ну, папаня, вам еще жить и жить!

     -- Все в руках божьих.

     -- А где... а как с утопленником?

     -- Пусть в камышах лежит. Пастух будет коров поить,  увидит, вытащит. А

то как той весной получится: почти все старосте и попу достанется.

     -- И нам на хлеб и на телочку хватило.

     -- Всего-то! А тот утопленник побогаче этого был

     Дед вышел во двор, а мать  опять загремела ухватом, разговаривая сама с

собой:

     -- Господь не забывает нас: прошлый год выручил и этот...

     Мальчик  улыбнулся, перевернулся  на  другой бок,  плотнее  сжал  веки.

Вскоре голос матери стал затихать, а потом и вовсе пропал.

 

 

 

     [email protected]

 

     Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик"  можно  приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     МИРОШНИК

 

 

     Мирошник  --  пожилой  кряжистый мужчина с волосами, бровями и  бородой

пепельного  цвета (когда-то  темно-русыми,  а теперь  выбеленными  сединой и

мукой)  --   сидел  при  свете  лучины  за  столом  перед  пузатой  бутылкой

красноватого стекла, чаркой, наполненной на треть водкой,  огрызком луковицы

и недоеденным ломтем  ржаного хлеба в  просторной горнице, в которой  царили

беспорядок и грязь, потому что давно не хозяйничали здесь женские руки, а  у

мужских были свои заботы. Из горницы вели две двери: одна  во двор, а другая

в мельницу водяную, сейчас  не работающую, но поскрипывающую тихо и тоскливо

какой-то  деревянной деталью. Когда  скрип на  миг  смолк,  мирошник, подняв

чарку, долго смотрел в нее мутными, будто присыпанными мукой, глазами, потом

выпил одним глотком и крякнул, но не смачно, а грустно и обиженно: жаловался

ли,  что  жизнь у  него такая  поганая, или что водка  заканчивается  -- кто

знает?!

     -- Апчхи! -- словно в ответ послышалось из-под печки.

     -- Будь здоров! -- по привычке пожелал мирошник.

     --  Как  же,  буду!  --  недовольно  пробурчал  из-под печки  домовой и

зашевелился и заскреб когтями снизу по половицам.

     -- Не хочешь -- не надо, -- примирительно произнес мирошник и захрустел

огрызком луковицы,  заедая его хлебом.  Крошки он  ладонью  смел со  стола к

печке. -- На, и ты перекуси.

     Домовой заскребся громче, потом недовольно хмыкнул и обиженно сказал:

     -- И все?!

     -- Больше нет. Сам, вишь, впроголодь живу.

     -- Бражничать надо меньше, -- посоветовал домовой.

     -- Надо, -- согласился мирошник. -- Было бы чем  заняться, а то сидишь,

сидишь, как кикимора на болоте, поговорить даже не с кем.

     --  Ага,  не  с  кем!  --  обиженно  буркнул  домовой.   --  Смолол  бы

чего-нибудь, а? Я бы хоть мучицы поел.

     -- Нечего  молоть.  Вот  новый  урожай подоспеет... -- мирошник  тяжело

вздохнул.

     -- Апчхи! --  подтвердил  домовой, что не врет человек, громко  и часто

застучал лапой, как собака, гоняющая блох.

     -- Будь здоров! -- опять по привычке пожелал мирошник.

     Домовой пробормотал  в ответ что-то невразумительное,  поерзал  чуток и

затих, наверное, заснул.

     А мирошник  вылил в чарку  последние капли из бутылки,  зашвырнул  ее в

красный  угол  под  икону.  Водки хватило  только  язык  погорчить,  поэтому

мирошник зло сплюнул  на  пол и замер  за  столом,  лишь  изредка поглаживая

ладонями плотно сбитые доски, точно успокаивал стол, просил не сердиться  на

него за беспричинное сидение поздней ночью.

     Во  дворе  послышался  скрип  тележных колес,  заржала  лошадь. Мужской

голос, трубный, раскатистый, потребовал:

     -- Эй, хозяин, принимай гостя!

     Мирошник даже не  пошевелился: мало ли он  по  ночам голосов слышал  --

мужских и  женских, трубных и тихих, раскатистых и шепелявых, -- а выглянешь

во двор, там никого.

     -- Мирошник! -- опять позвал мужской голос, теперь уже с крыльца.

     Заскрипела  дверь,  послышались тяжелые  шаги с  прихлюпыванием,  будто

сапоги  были   полны  воды,   и  в  горнице  появился  низенький,  полный  и

кругленький,  обточенный, как  речная  галька,  мужчина  в  выдровой  шапке,

сдвинутой на затылок и открывающей  густые  и  черные с  зеленцой волосы, со

сросшимися,  кустистыми  бровями   и   длинной  бородой  того  же  цвета,  в

сине-зеленом армяке и портах и черных сапогах, вытачанных из непонятно какой

кожи и  мокрых -- после  них оставались темные овалы на половицах, -- словно

хозяину  пришлось долго брести по ручью, где вода доставала  как раз до края

голенищ, потому что порты  были сухи. Гость снял шапку, поклонился. Волосы и

борода  его  напоминали  растрепанную мочалку из  речных водорослей  и пахли

тиной.

     --  Вечер  добрый этому дому, всех  благ  ему и  достатка!  -- произнес

гость, выпрямившись.

     -- Кому вечер, а кому ночь, -- сказал вместо приветствия мирошник.

     -- Хе-хе, правильно подметил! -- весело согласился гость. -- Я вот тоже

думал, а не поздновато  ли? Но  люди  говорили, что у тебя  допоздна  окошко

светится, мол, сильно не побеспокою.

     -- Слишком  много они знают. За собой  бы лучше следили, --  недовольно

пробурчал хозяин.

     --  Глаза всем  не завяжешь,  а на чужой  роток не накинешь платок,  --

осторожно  возразил гость.  Он подошел к столу,  наклонился  к  мирошнику  и

прошептал на ухо: --  Выручай, друг, мучицы надо  смолоть, три мешка  всего.

Гости, понимаешь, нагрянули, а в доме ни горсти муки. Я уж и соседей оббегал

-- но у кого сейчас выпросишь? ! Выручи, а я тебе заплачу.

     Гость  вынул из кармана  серебряный  ефимок,  повертел его перед  носом

хозяина,  кинул  на стол. Мирошник, как комара, прихлопнул монету  ладонью и

охрипшим вдруг голосом сказал:

     --  Заноси  мешки,  --  а  когда  гость  вышел из горницы,  полюбовался

монетой, спрятал за икону Николая-угодника и вышел на крыльцо

     Во дворе, освещенном яркой луной, стояла  телега, в которую был впряжен

жеребец без  единого светлого  пятнышка, даже белки  глаз  были  фиолетовые,

словно от долгого трения о веки въелось в них маленько черной краски и крови

и перемешалось.  Хвост у жеребца волочился по земле, передние колеса  должны

были давно уже наехать  на него  и оторвать, но почему-то до сих пор  это не

случилось. Гость достал из телеги три больших  мешка с зерном, взвалил их на

плечи и играючи отнес в мельницу.

     Мирошник  проводил   его  удивленным  взглядом,   почтительно  крякнул,

проявляя уважение к недюжинной силе, а потом  недовольно гмыкнул, потому что

из хлева вышла  сгорбленная старуха в белой рубахе до пят, с  растрепанными,

седыми  космами,  длинным  крючковатым  носом,  кончик которого  чуть ли  не

западал в  рот, узкий и беззубый, лишь  два темных клыка торчали  в  верхней

десне, да  и те во  рту не  помещались,  лежали  на нижней  губе  и остриями

впивались  в  похожий на зубило подбородок, поросшей жиденькой бороденкой. В

руках она несла ведро молока, и хотя шла быстро, молоко  даже не плескалось.

Спешила  она,  чтобы  первой  выйти со двора, не  столкнуться с мирошником у

ворот. Поняв, что не догонит ее, мирошник произнес:

     -- Мне  бы  хоть  кринку оставила. Я  уже  и забыл, какое оно  на  вкус

молоко!

     -- Все равно доить не умеешь, а жена у тебя померла. Посватай меня, для

тебя доить буду, -- сказала она и, шлепая губами, засмеялась.

     -- Какая из тебя жена, карга старая! -- обиделся мирошник.

     -- Могу и молодой  стать  --  как скажешь, -- остановившись  в воротах,

молвила она и снова засмеялась,  а  кончик ее  носа  затрясся, как ягода  на

ветру.

     -- Для полного счастья мне только жены-ведьмы не хватало!  --  произнес

мирошник и замахнулся на старуху.

     Она,  хихикнув, выскочила за ворота и исчезла,  наверное, сквозь  землю

провалилась.

     Мирошник плюнул ей вслед и пошел на плотину поднимать ворота мельницы.

     Вода в реке была  словно  покрыта гладкой белесой скатертью, на которой

выткались золотом лунная дорожка и серебром --  звезды, а ниже по течению --

киноварью дорожки от  горящих на  берегу костров. Оттуда  доносились звонкие

голоса  и  смех:  молодежь  праздновала  Ивана  Купалу.  В  запруде  плавало

несколько венков. Один венок выловила сидевшая на лопасти мельничного колеса

русалка  --  писаная красавица с  длинными, распущенными,  пшеничного  цвета

волосами и голубыми  глазами.  Она  надела венок на  голову и посмотрелась в

воду, как  в зеркало.  Две  другие русалки  -- такие же  красавицы, но  одна

черноглазая  черноволоска,  а  вторая  зелоноглазая  зеленоволоска  --  тоже

посмотрели в воду:  идет ли ей  наряд или  нет?  Очень  шел, поэтому все три

весело засмеялись.

     Зеленоглазка, сидевшая на мельничном колесе выше подруг, первая увидела

мирошника, убрала с лица волосы, чтобы  лучше была видна ее красота, чистая,

невинная,  потянулась,  заложив  руки  за голову и  выставив напоказ большие

вздыбленные  груди  с  крупными,  набухшими,  розовато-коричневыми  сосками.

Нежным, полным любовной истомы голосом она спросила:

     -- Мирошник, я тебе нравлюсь?

     -- Нравишься, -- равнодушно ответил он. -- Слазь с колеса.

     -- И ты мне нравишься! -- Она сложила губы трубочкой, подставляя их для

поцелуя,  правой рукой  взбила зеленые волосы,  отчего  они  тонкими змейкам

заскользили   по  белым  округлым  плечам,  а  указательным   пальцем  левой

потеребила набухший  сосок. -- Поцелуй  меня, любимый!  Приголубь-приласкай,

обними крепко-крепко -- я так долго ждала тебя!

     -- Долго -- со вчерашнего вечера, -- произнес мирошник и дрыгнул ногой,

словно хотел ударить ее: -- Кыш, поганка водяная!

     Русалки с деланным  испугом взвизгнули  и попадали в  речку, наделав  в

белесой скатерти прорех.  Они вынырнули неподалеку от плотины, зеленоволосая

обиженно  округлила  глаза и  ротик,  произнесла  томно, сладко,  как  после

поцелуя:

     -- Ах!

     Русалки сыпанули  на речную  скатерть  пригоршни  беззаботного смеха  и

словно растворились в  воде и прорехи моментально затянулись, будто  зашитые

снизу.

     Мирошник поднял  ворота,  колесо с жутким скрипом,  стремглав убежавшим

вверх и вниз по реке, завертелось, набирая обороты.  Зашумела вода, и венки,

прикорнувшие у плотины, проснулись  и поплыли  узнать,  что там  не дает  им

спать.  Мельничное колесо подгребло их  под себя,  вытолкнула по  ту сторону

плотины. Мирошник проводил их взглядом и пошел в здание мельницы. По пути он

увидел золотисто-красный, точно сотворенный  из раскаленного железа,  цветок

папоротника,   от  которого  исходили  зыбкие  радужные  кольца,  постепенно

растворяющиеся в воздухе.  Мирошник походя ударил цветок. Стебель  хрустнул,

сияние исчезло, а потом и цветок потемнел и осыпался.

     Молоть  закончили к  первым петухам. Жернова  крутились  тяжело,  будто

зерно было каменным. Гость пытался было развлечь мирошника пустой болтовней,

но  заметив,  что  его не  слушают, ушел на двор, где, гремя цепью и  гулко,

неумело,  хлопая  пустым ведром о воду, набирал  ее из  колодца и поил коня.

Поил долго -- ведер двадцать извел. Заслышав первых петухов, гость подхватил

мешки с мукой, бегом отнес их в телегу, позабыв поблагодарить и попрощаться,

вскочил в нее, стеганул  жеребца длинным  кнутом. Жеребец  вылетел со двора,

чуть не утянув за собой вместе с телегой ворота -- и сгинул в ночи.

     Мирошник закрыл за ними ворота и пошел останавливать мельничное колесо.

Белесая скатерть вылиняла от долгого  лежания на воде, узоры  были  почти не

видны.  Неподалеку  от  плотины  косматая  старуха  в белой  рубашке кормила

творогом  змей,  ужей, лягушек. Гадов наползло  столько, что шуршание их тел

друг о друга заглушало шум падающей воды и скрипение мельничного колеса.

     -- Кушайте, мои деточки, кушайте, -- приговаривала старуха, кормя гадов

с рук -- Тебе уже  хватит,  отползай, --  оттолкнула  она  ужа,  и его место

заняла толстая гадюка, обвившая черной спиралью белый рукав рубашки. Старуха

сунула  змее в пасть  комочек творога,  приговаривая: -- Ешь, моя красавица,

ешь, моя подколодная...

     Когда мирошник опустил ворота, из воды вынырнула зеленоволосая русалка.

Изобразив на лице умиление, она громко чмокнула, посылая воздушный  поцелуй,

весело хохотнула и пропала под водой.

     -- Прельщают тут  всякие, понимаешь!  У-у, чертово отродье! -- ругнулся

мирошник и пошел спать.

     Проснулся он около  полудня, долго лежал с закрытыми  глазам, вспоминая

происшедшее ночью: приснилось или нет? Решил, что спьяну привиделось.

     --  Все, больше ни капли в рот не возьму! -- дал он  себе зарок и вылез

из постели.

     Прошлепав  босиком  к  бадейке  с  водой,  стоявшей на  лавке у  двери,

зачерпнул  из нее деревянным ковшиком  в форме утки.  Выпив  чуть, остальное

выплеснул себе  под  рубашку  на  спину.  Зачерпнув еще раз, плеснул в лицо,

размазал капли  свободной рукой и утерся рукавом. Потом  обул сапоги,  надел

серый армяк и суконную шапку.

     Под  печью  кто-то негромко  заскребся -- то  ли домовой,  то ли  мышь.

Мирошник топнул ногой и грозно сказал:

     -- Тихо мне! Сейчас корову подою, сварю болтушку и покормлю.

     День  стоял  погожий,  легкий   ветерок  ласково  перебирал  листья  на

деревьях,  отовсюду доносилось веселое чириканье  воробьев. Дверь хлева была

нараспашку, а корова на  огороде с хрустом жевала молодую капустную поросль.

Прихватив ведро, мирошник подошел  к корове,  потрогал пустое вымя и пинками

выгнал скотину с огорода.

     -- Чтоб без молока не возвращалась! -- наказал он и пошел на мельницу.

     В мельнице  стоял  полумрак.  Несколько узких полосок солнечного света,

протиснувшись в  щели  в  крыше и стенах, пронизывали  помещение наискось  к

полу. из-под которого слышался мышиный писк. Мирошник зачерпнул горсть муки,

оставленной ночным гостем, удивился ее  твердости и колючести, попробовал на

вкус.  Мука  была костяная.  Мирошник  долго не мог  сообразить,  откуда она

взялась, ведь  вроде бы молол  ночью (или почудилось?!)  рожь, затем швырнул

муку  на  пол, брезгливо  вытер руку  о порты.  Новая  догадка заставила его

побежать в горницу к красному углу. Вместо ефимка за иконой Николая-угодника

лежала круглая ракушка.

     --  Ну, водяной, ну, мразь речная!.. -- захлебнувшись  от обиды слюной,

мирошник не закончил ругань угрозой, побежал на плотину.

     По воде в затоне пробегала легкая  рябь,  образованная ветерком, лениво

шелестел  камыш. Около  камыша плавала серая дикая утка в сопровождении двух

десятков  желтых  утят. То  тут, то там  вплескивала  рыба, а  на мелководье

выпрыгивали стайки  мальков,  вспугнутых  окунем  или  щуренком.  На лопасти

мельничного колеса висел венок,  цветы  увяли и поблекли. Мирошник  взмахнул

рукой, в которой была  зажата  ракушка, но бросил не сразу, сначала крикнул,

глядя в темную речную воду:

     -- Подавись своей обманкой, харя мокрая!

     Ракушка  не  долетела  до воды,  упала  со  звоном  на  склон  плотины,

превратилась в серебряный ефимок  и,  сияя в солнечных  лучах, покатилась  к

воде. Мирошник рухнул, пытаясь накрыть монету телом, промахнулся и пополз за

ней на брюхе. Ефимок  катился  все медленнее, дразнил человека, а когда  его

чуть не накрыли ладонью, подпрыгнул  на полсажени и канул в воду. Неподалеку

от  того  места из  воды  вылетел огромный черный сом с фиолетовыми глазами,

раззявил в  улыбке огромную  пасть,  затем  упал  брюхом  на  воду,  шлепнув

широченным хвостом и обдав мирошника брызгами.

     Мирошник  скривил  лицо и затряс  бородой  в безмолвном  плаче. Горевал

долго -- брызги  на лице успели высохнуть. Тяжело  вздохнув,  он пошарил  по

карманам, проверяя, нет ли там денег, -- и вздохнул еще тяжелее.

     Какое-то  воспоминание  просветлило  его  лицо.  Мирошник  подскочил  и

побежал  к тому месту,  где ночью  видел цветущий папоротник. Попадались ему

лишь  иван-да-марья  и  крапива,  папоротник  здесь  отродясь не  рос. Опять

помрачнев, мирошник снял шапку  и шваркнул  ее  об землю. Из  шапки выбилось

белое облачко муки, которое подхватил и  утащил  за собой ветерок.  Мирошник

сел на землю, стянул сапоги, внимательно осмотрел их,  оценивая, поплевал на

голенища и протер их рукавом, встал, сунул их под мышку и решительно зашагал

в корчму.

 

 

 

     [email protected]

 

     Новую книгу Александра  Чернобровкина  "Чижик-пыжик" можно приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

     В О Л Х В

 

 

     Пещера была вырыта в склоне пологого холма, поросшего соснами, высокими

и  стройными,  и смотрела входом, завешенным  медвежьей  шкурой,  на  ручей,

широкий, в пару саженей, в котором зеленоватая вода текла так  медленно, что

казалась  стоячей.  Неподалеку  от  пещеры  горел  костер,  еле  заметное  в

солнечных лучах  пламя  облизывало  крутые  бока  чугунка,  на дне  которого

булькало густое фиолетовое  варево. Около костра прогуливался крупный ворон,

прихрамывающий на левую лапу, часто останавливался  и наклонял и выворачивал

голову,  будто прислушивался к идущим из земли  звукам, потом встряхивался и

ковылял  дальше.  С ближней  к входу в  пещеру  сосны  серо-оранжевой лентой

соскользнула на землю  белка, села на задние лапки и требовательно зацокала,

настороженно косясь на ворона. Тот дважды поклонился,  словно  приветствовал

зверька, и неспешно направился к нему.

     Из  пещеры вышел высокий,  худой и  жилистый старик  с длинными  седыми

волосами, спадающими  на плечи и спину из-под  островерхой волчьей  шапки, и

бородой, раздвоенной внизу,  одетый в серую  холщовую  рубаху,  почти сплошь

покрытую латками, и  черные холщовые штаны. Присев на корточки,  он  угостил

белку  орехами,  а ворона -- салом.  Бледно-голубые  глаза его  смотрели  на

зверька  и птицу  и, казалось,  не  видели  их, потому что переполнены  были

грустью и тревожным ожиданием.

     Вдалеке, ниже по течению ручья, застрекотала сорока. Старик  вздрогнул,

прислушался. Стрекотание повторилось, теперь  уже ближе к пещере: кто-то шел

сюда. На  губах старика появилась  слабая улыбка, он чуть  слышно  произнес:

"Ищите  себе  другого  хозяина..."  и  погладил указательным пальцем  белку,

которая сразу же убежала с  недогрызанным орехом в  зубах на  сосну, а затем

ворона,  который дважды поклонился,  точно  благодарил  за угощение и ласку,

встряхнулся и поковылял к костру. Старик переоделся в пещере в белую рубаху,

новую и чистую,  сходил к  ручью, где,  собрав  в пучок, спрятал  под  шапку

длинные  седые  волосы  и  тщательно вымыл  руки,  лицо  и  шею, жилистую  и

морщинистую, покрытую  густым белесым  пушком. Подойдя к  костру,  он сел на

лежавшее там бревно, наполовину  вдавившееся в землю, снял с  огня чугунок и

аккуратно перелил фиолетовое густое варево в приготовленный загодя туесочек.

Плотно закрыв  крышку,  поставил  туесочек  на край бревна  и погладил,  как

живого, прося не подвести.

     Сорока стрекотала все ближе и ближе, и вот из-за деревьев вышел к ручью

отряд  из четырех человек и  направился  вверх  по течению. Первым шел худой

низкорослый  монах  с  рыжей  козлиной  бородой  и  торчащими из-под  черной

скуфейки длинными патлами, одетый  в черную рясу, подпоясанную  бечевой.  За

ним шагали три стрельца: пожилой дородный мужчина в зеленой шапке и кафтане,

подпоясанном серебряным ремнем, на котором слева висела сабля,  а  справа --

кинжал; юноша  лет  двадцати,  одетый  в малиновую  шапку  и серый кафтан  и

вооруженный  саблей и  коротким копьем; и замыкал шествие кривоногий мужчина

неопределенного  возраста  со  скуластым  плоским лицом,  на  котором  росли

жиденькие черные усики, а вместо  бороды торчало несколько длинных  волосин,

одетый  в  испятнанный  ржавчиной шишак  и длинный, не  по  росту,  армяк  и

вооруженный луком со  стрелами и  саблей. Заметив старика,  маленький  отряд

ускорил шаг и сбился плотнее.

     К костру они подошли цепью и остановились полукругом, переводя дыхание.

На старика глядели молча, с любопытством и злым торжеством: попался!  А  тот

вроде  бы и не замечал  их, подталкивал прутиком в огонь выпавшие головешки.

Усмехнувшись  чему-то  своему, он  поднял голову  и  посмотрел  на  пожилого

стрельца, как догадался, старшего над отрядом.

     -- Долго добирались. Или проводник дорогу неверно указал?

     -- Да нет, заплутали маленько, -- вытирая пот со лба, ответил пожилой.

     -- А чего же  прямо сюда не  довел? -- спросил старик и сам ответил: --

Побоялся,  вражина. Обещал  я  руки ему  пообрывать, если  в  лесу  встречу.

Капканы и самострелы он ставит, зверя  почем зря бьет, не ради мяса или меха

-- какой сейчас мех?! -- а так, забавы для. А что  самки сейчас котные или с

детенышами -- ему все равно. Человек, а хуже зверя...

     -- Не  тебе судить! -- вмешался монах. -- Какой ни есть, а в  истинного

бога верует, не чета тебе, идолопоклоннику!

     --  Бог у  него -- нажива, -- возразил старик. -- Меня  предал и к тебе

смерть приведет.

     Монах перекрестился  и опасливо  оглянулся, будто проверял, не прячется

ли позади проводник.

     -- Ничего, мы с тобой в долгу не останемся, -- успокоил его старик.

     --  Я  с волхвами  ничего вместе не  делал и  делать не  собираюсь!  --

надменно сказал монах.

     -- Ну-ну, -- улыбнувшись, произнес старик.

     -- Не нукай,  не запряг! -- раздраженно крикнул  монах  и повернулся  к

пожилому стрельцу: -- Вяжите его!

     -- Ой, не спешили бы! --  шутливо  предупредил старик. -- Чем  дольше я

проживу, тем дольше и вы по земле  ходить  будете,  -- добавил  он серьезно,

кинул  прутик в костер  и собрался встать, но плосколицый  стрелец  выхватил

саблю из ножен, а юноша приставил острие  копья к стариковой груди, открытой

вырезом рубахи.

     Волхв взялся за древко копья сразу за наконечником, с  силой вонзил его

в себя. Острый, поблескивающий на солнце, железный треугольник легко прорвал

дряблую кожу, вошел в тело. Стрелец от  удивления расслабил пальцы, не мешая

самоубийству. Когда наконечник  влез  в грудь на две трети, старик  медленно

вынул его. Железо осталось чистым и сухим, и из раны  не полилась кровь, она

быстро  затянулась,  остался  только  темно-красный надрез.  Волхв  отпустил

копье, и оно упало на землю.

     -- Радуйтесь: не так-то легко меня убить, а значит, и вы дольше солнцем

полюбуетесь.

     --  Ну,  смерть  по-разному можно принять, -- справившись с удивлением,

возразил пожилой стрелец. -- Не берет железо, возьмет...

     -- ...огонь? -- Волхв наклонился к костру, выбрал из середки самый алый

уголек, покатал его на ладони, показывая всем, а потом протянул пожилому.

     Стрелец, повинуясь неведомой силе,  подставил руку, а  когда в нее упал

уголек, вскрикнул и затряс ею в воздухе.

     -- Ты брось  так  шутить! -- пригрозил  стрелец  и  облизал  обожженную

ладонь.

     --  Разве  я шучу? Просто показал, что  и огнем меня не  возьмешь...  И

отравой тоже.

     Старик  открыл  стоявший  на  бревне  туесок,  вылил  из  него  тягучую

фиолетовую каплю на желтый одуванчик. Цветок мигом почернел и пожух, а затем

рассыпался на кусочки. Волхв отпил из туеска, закрыл  его крышкой и поставил

на край бревна, поближе к монаху. С трудом шевеля окрасившимися в фиолетовый

цвет губами, произнес:

     -- Видите, живучий.

     Он улыбнулся, наклонил голову и зажмурил глаза.

     Плосколицый  стрелец, который  подошел поближе,  чтобы  посмотреть, как

отрава  подействует  на  цветок, и  теперь оказался позади  старика,  уперся

взглядом в склоненную жилистую шею, покрытую густым белесым пушком,  и вдруг

привычным жестом, не думая, что творит, рубанул по ней саблей. Голова как-то

слишком легко отделилась от шеи,  упала на землю,  уронив шапку, и,  брызгая

кровью, закатилась в костер, и откуда будто с насмешкой уставилась на убийцу

прищуренным, бледно-голубым глазом. Запахло паленой шерстью и мясом.

     Два  других стрельца и  монах  разом  перекрестились. С  ближних  сосен

донеслось карканье ворона и цокотание белки.

     Плосколицый стрелец удивленно посмотрел на саблю, точно она действовала

без его ведома, потом на  волхва, ожидая,  не вынет  ли  тот свою голову  из

костра и не прирастит ли опять  к шее, но не  дождался и столкнул  с  бревна

туловище, из которого  ручьем хлестала кровь, и вытер клинок о белую рубаху,

новую и чистую.

     Монах, гадливо морщась, вытолкнул ногой из костра голову.

     -- В аду дожарится... Пойдем в пещеру, капище порушим.

     С ним  пошел плосколицый стрелец, и  вскоре оттуда послышались грохот и

треск, а пожилой и юноша направились к ручью, где попили воды, зачерпывая ее

ладонями. Юноша утерся  рукавом и лег навзничь на  траву, положив под голову

малиновую шапку,  пожилой сел рядом, сорвал  длинную травинку и, откусывая и

сплевывая маленькие кусочки ее, сказал:

     -- И железо его  берет, и  огонь. Кудесил, кудесил, а  помер как все --

жаль, да?!

     Юный стрелец не отвечал, смотрел на облако, похожее на стельную корову,

которая подкралась к солнцу и собралась боднуть его.

     Из пещеры  вышел плосколицый стрелец, неся в  одной руке плотно набитую

торбу, а в другой -- серебряного идола в локоть высотой и со вставленными  в

глазницы красными  драгоценными камнями. Следом появился монах с серебряными

баклагой и тремя стопками, сорвал закрывающую вход  медвежью  шкуру, потащил

ее по земле за собой.

     -- Во! -- похвастался стрелец серебряным идолом.

     Идол, повернутый лицом к солнцу, грозно блеснул красными глазами.

     -- Богатая добыча! --  оценил  пожилой. --  Вот уж не думал, что найдем

что-нибудь ценное у  такого... -- он посмотрел на старые порты на безголовом

теле. -- Этого хватит месяц гулять.

     -- В монастырь надо отдать, -- вмешался монах. -- Очистим его молитвами

от скверны и тогда можно будет переплавить.

     --  И  без монастыря  очистим.  -- Пожилой  высыпал из  торбы на  траву

каравай хлеба, куски сала и вяленого мяса и несколько луковиц, положил в нее

идола. --  А монастырской долей будут баклага и стопки  -- это даже  больше,

чем четвертая часть, так что не ропщи.

     Монах криво усмехнулся, пожевал рыжий ус, не отрывая жадного взгляда от

торбы. Поняв, что спорить со стрельцами бесполезно, сказал:

     -- Пусть  будет  по-вашему...  Ну  что,  перекусим перед  дорогой -- не

пропадать же добру?

     -- Это можно, -- согласился пожилой.

     Стрельцы расстелили  медвежью шкуру,  сели  на нее и принялись нарезать

хлеб, мясо  и сало и чистить  луковицы, а  монах  подошел к  костру будто бы

посмотреть  еще раз  на мертвого идолопоклонника,  а сам  незаметно  взял  с

бревна  туесок  и  перелил  фиолетовую  жидкость  в  баклагу.  Вернувшись  к

стрельцам, он  потряс  баклагу в  воздухе, отчего  в  ней заплескалось вино,

сделал вид, что пробует его, а затем предложил:

     -- Ой, вкусное вино заморское! Отведаем? В монастырь его незачем нести,

на всех братьев не хватит, значит, настоятелю достанется.

     -- Обойдется настоятель без вина! -- поддержал его пожилой стрелец.

     Монах  расставил  перед ними серебряные  стопки,  налил темно-вишневого

тягучего вина.

     -- Ну, пейте, а я из горлышка отхлебну.

     Пожилой взял стопку левой рукой, перекрестился правой.

     -- За упокой души грешной.

     Два  другие  стрельца  тоже перекрестились, но  выпили молча.  Поставив

стопки на шкуру медвежью, все трое потянулись к закуске.  Пожилой  удивленно

глянул на монаха, спросил:

     --  А  ты почему  не  пьешь? -- и  тут  же обхватил  руками свое горло,

заскреб  его,  словно  хотел разорвать невидимую удавку. Лицо его потемнело,

глаза  выпучились, губы  скривились  судорожно  и  посинели. --  Га-ад!.. --

прохрипел пожилой стрелец и упал навзничь.

     Дольше всех боролся со  смертью юноша.  Даже  упав  на спину и перестав

шкрябать  шею, все еще дрыгал ногами.  Монах смотрел на них и ощупью собирал

со шкуры серебряные стопки и кидал их  в торбу,  где лежали идол  и баклага.

Когда стрелец затих, монах сломя голову побежал в лес.

     -- Волхв отравил!  Волхв!.. -- бормотал он на бегу, не желая брать грех

на душу.

     Колючие еловые ветки хлестали  его по лицу, по губам, словно наказывали

за  вранье, а  валежник  хватал  за ноги,  заставлял остановиться,  но монах

летел, не  разбирая  дороги  и не  обращая  внимания на боль, часто падал  и

какое-то  время передвигался на четвереньках. Остановило его  болото. Сделав

десятка два шагов по топи, монах упал грудью на кочку, ухватился за растущую

на ней тонкую березку и жалостливо всхлипнул, точно избежал страшной беды.

     С  края  болота  донеслись карканье  ворона  и  цокотание белки.  Монах

вздрогнул,  вскарабкался  на  кочку и  сел лицом к лесу. Погони не было и не

могло быть -- и он еще раз всхлипнул и вытер с конопатого лица то ли пот, то

ли  слезы.  Развязав  торбу,  монах  достал  из  нее  идола.  Красные  глаза

посмотрели  на монаха  и вспыхнули  от гнева, казалось,  а  не от  солнечных

лучей.

     -- Не долго тебе зыркать осталось! -- со злобной радостью сказал монах.

-- Повыковыриваю  тебе  гляделки,  а  самого на  куски  порубаю...  С  таким

богатством! .. -- он захохотал громко, истерично.

     Вернувшись  с  болота в  лес, монах определил по солнцу  направление, в

котором была ближняя деревня, и пошел в ту сторону по  звериной тропе. Шагал

медленно, прикидывая,  как распорядится  попавшим  в  его  руки  богатством.

Сверху, с деревьев,  раздались  громкое карканье и  цокотание,  монах поднял

голову,  отыскивая  затуманенным  мечтами  взглядом птицу  и зверька,  и  не

заметил  натянутую  поперек  тропинки бечеву самострела.  В кустах тенькнула

тетива, и толстая длинная стрела впилась монаху между ребрами,  прошила тело

и вылезла наконечником с другого бока. Монах в горячке сделал еще шаг вперед

и вправо  и упал  ничком.  Справившись с  удивлением и подкатившей  к  горлу

тошнотой, он прошептал:

     -- Накаркал волхв...

     Жадно хватая ртом воздух, монах развязал торбу, вынул из нее  баклагу и

положил рядом с собой, на видном месте, а торбу сунул под куст и последними,

судорожными движениями присыпал ее опавшими листьями и хвоей.

 

 

     [email protected]

 

     Новую книгу Александра  Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести  в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     М А В К А

 

    

     Зеленые    камыши,    высокие   и   густые,    со    светло-коричневыми

метелочками-"наконечниками",  придающими  им  вид   копий,   плотной  стеной

окружали  озеро,  точно  защищая  от берега,  и  лишь  в  нескольких  местах

размыкались, образуя неширокие проходы, в которых бирюзовую  воду прикрывали

кое-где, словно раскиданные по  столу хозяйкой-неумехой темно-зеленые блины,

большие округлые  листья, а  возле них, напоминая  комочки  коровьего масла,

желтели  кувшинки, сочные и упругие, да под  обрывом прорвал их плотные ряды

темный  и  глубокий  омут.  В  ближнем  к  омуту проходе  имелся  деревянный

причальчик, малость перекосившийся, а рядом с ним высунулись  тупым носом на

узкую полоску серо-желтого песка ветхая плоскодонка, на  белесом, выгоревшем

сиденьи которой  свернулся  черный  уж, греясь на  солнце,  наколовшемся  на

верхушки деревьев на западном берегу озера.

     Вот росшая посередине прохода  кувшинка заколыхалась, как поплавок  при

поклевке, утонула. Окружавшие ее листья-блины подтянулись к  тому месту, где

она  была,  и  медленно вернулись  назад,  словно поняли, что  не  смогут ее

спасти. Затем исчез под  водой соседний  цветок, еще  один и еще, и вскоре в

протоке не осталось распустившихся кувшинок.

     У  причальчика  вынырнула обнаженная  девушка с  распущенными  зелеными

волосами,  положила на него охапку кувшинок,  взобралась сама. Тело и лицо у

нее были неестественно бледными и как бы принадлежали разным людям:  тело --

с развитой грудью и  широким бедрами -- взрослой девушки, а лицо -- невинное

и лишенное каких бы то ни было чувств и  мыслей -- ребенку-несмышленышу. Она

потянулась, посмотрела зелеными  глазами сквозь прищуренные веки  с зелеными

ресницами  на  заходящее  солнце,  недовольно  повела  зелеными   бровями  и

принялась отжимать волосы, длинные, до колен, и густые. Когда она перекинула

их на грудь,  оказалось, что спины нет  и  видны внутренности:  серо-лиловые

легкие, словно гроздья сирени, бурое сердце,  похожее на паука, раскинувшего

сине-красную паутину вен и артерий, сизые кишки, напоминающие клубок змей --

и все это бездействовало, потому что не  нужны им были ни воздух,  ни кровь,

ни  пища. Отжав волосы, девушка закинула их назад, спрятав  внутренности  от

чужих взглядов, и начала плести  венок из желтых кувшинок со светло-зелеными

мясистыми  стеблями,  напевая чуть слышно песню без слов, напоминающую плеск

волн.  Уж, привлеченный  ее  голосом,  перебрался из  лодки  на  причальчик,

потерся, как кошка, головой о  живот  девушки и свернулся черной спиралью на

белых  бедрах,  как  бы  пряча  от  чужих  взглядов   ее  пушистый   зеленый

треугольник.

     Маленькие  пальцы   ловко   сплетали  стебли  в   венок,  сочные  цветы

выстраивались в  ряд,  дружка к  дружке,  а потом последний  был соединен  с

первым.  Девушка  надела венок  на голову, полюбовалась  своим отражением  в

воде.  Зеленый обруч сливался с волосами,  и казалось,  что бутоны вставлены

прямо  в  них и каким-то чудом не выпадают.  Девушка  радостно улыбнулась  и

забултыхала ногами,  созывая,  наверное,  своих  подводных  подружек,  чтобы

полюбовались, какой красивый у нее венок и как смотрится на ней.

     Никто из подружек на  призыв  не  откликнулся,  зато  в лесу послышался

топот копыт. Девушка  бережно сняла сонного ужа с бедер и опустила  в  воду,

пробежала  по мели к  камышам,  углубилась в  них сажени  на две и  присела,

прикрыв  лицо  и плечи  волосами, отчего стала  похожа на высокую кочку,  на

которой кто-то позабыл венок из кувшинок.

     Неоседланный гнедой жеребец вынес из  леса  на берег озера русоволосого

юношу с рыжеватым пушком  на щеках и подбородке, одетого в рубаху навыпуск и

штаны, закатанные выше колен, и державшего в руке вместо кнута пучок полыни.

Юноша  спрыгнул с лошади, звонко шлепнул ее по крупу, загоняя в озеро, мигом

разделся. Прикрывая стыд руками, он пробежался по причальчику и упал  грудью

в  воду,  а когда  вынырнул,  громко ухнул,  снял с  лица  светло-коричневую

водоросль и позвал коня:

     -- Рыжик, иди ко мне!.. Иди-иди, не бойся!

     Жеребец, пивший воду, зайдя в нее  по  бабки,  поднял голову, посмотрел

большими черными  глазами на  хозяина  и нерешительно помахал длинным черным

хвостом.

     -- Догоняй! -- крикнул юноша и поплыл по проходу к большой воде.

     Жеребец еще  какое-то время нерешительно  махал хвостом, потом  заржал,

как бы подгоняя самого себя, и  рванулся  за  хозяином. Догнал уже  в  конце

прохода и поплыл медленнее, голова к голове с человеком.

     Девушка бесшумно  выбралась из  камышей на берег, обошла брезгливо, как

коровью  лепешку,  пучок  полыни  и  осторожным  движением,  словно  боялась

обжечься,  дотронулась  до рубашки юноши, помяла ткань  и  тихо  засмеялась.

Поднеся рубашку к  лицу, понюхала ее с звериной подозрительностью, поморщила

носик,  еще   раз  понюхала   и  снова   засмеялась.   Заметив,   что  юноша

разворачивается к  берегу,  она одной рукой  прижала рубашку к груди, второй

подхватила штаны и спряталась в ближних кустах.

     На  мелководье  юноша  надергал  со  дна  водорослей и,  как  мочалкой,

прошелся  ими по  холке,  спине,  крупу  и брюху лошади.  Рыжеватая  шерсть,

высыхая,  заиграла золотистыми искорками. Получив  шлепок по  крупу, жеребец

выскочил на берег, обмахнулся мокрым черным хвостом и принялся щипать траву.

Юноша  вышел  следом,  попрыгал  сначала  на  левой ноге, потом  на  правой,

вытряхивая  воду из ушей.  Одежды на  месте не оказалось,  юноша поискал  ее

взглядом, посмотрел на лес.

     -- Эй, кто шутить вздумал?

     Ответа не получил.

     -- Сейчас кто-то бедный будет! -- пригрозил юноша.

     Из кустов послышался девичий смех, хрустнула ветка.

     Юноша смущенно прикрыл руками низ живота.

     -- Ну, побаловались -- и хватит, верни одежду.

     -- Не верну, -- послышалось из кустов, -- так ходи.

     -- Ну, ты скажешь! -- возмутился он. -- Отдавай быстро, бесстыжая!

     -- Не-а!

     -- Силой заберу и по мягкому месту нашлепаю!

     -- Ой-ей, какие мы грозные!

     -- Сейчас узнаешь! -- Юноша рванулся к кустам.

     Девушка,  прижимая  его одежду  к  груди, перебежала в ельник.  Укрытое

зелеными волосами тело  ее  как бы растворилось между  елками,  заметны были

лишь желтые  кувшинки.  Бежала она быстро,  почти бесшумно  и, казалось,  не

задевая колючих  веток, которые  больно хлестали юношу, мешали гнаться, и он

вскоре отстал от девушки и потерял ее из виду. Выбравшись на лужайку посреди

ельника, он тяжело опустился на траву и просительно крикнул:

     -- Эй, где ты там?

     -- Ау! -- послушалось за его спиной.

     Юноша развернулся и устало произнес:

     -- Поигрались -- и хватит, отдай.

     -- Не-а!

     -- Не могу же я голым вернуться в деревню!

     -- Тут оставайся!

     --  Ночь  скоро, а сейчас  идет русаличья  неделя,  сегодня  четверг --

Русальчин  велик  день:  поймают меня  -- защекочут. --  Он  перекрестился и

испуганно  огляделся по  сторонам.-- Матушка  не  пускала на озеро,  пока не

пообещал, что купаться не буду и полынь из рук не выпущу. -- Юноша посмотрел

на свои пустые руки и закончил огорченно: -- На берегу забыл!

     Девушка весело засмеялась.

     -- А ты случаем не русалка?

     -- Нет.

     -- Что-то я тебя раньше не встречал. В деревне на том берегу живешь?

     -- Да.

     -- Ан, врешь! Я знаю там всех, а тебя -- нет.

     -- А и вру -- так что?!

     -- Ничего... Если ты не из той деревни и не русалка -- тогда откуда ты?

     -- Из озера. Я не совсем русалка, я мавка.

     --  Ты  --  мавка?! --  удивился юноша.  -- Мавки же  --  это утонувшие

некрещеные младенцы, а ты вон какая -- девица на выданье!

     -- Когда-то была маленькая, а теперь подросла.

     -- Да-а... -- Он почесал затылок, опасливо оглядел  потемневший лес. --

А ты меня не защекочешь?

     -- А как это?

     -- Ну, это... -- юноша запнулся. -- Не знаешь -- и не надо.

     -- Я хочу знать, скажи.

     -- Ну, зачем тебе...

     -- Одежду не верну! -- пригрозила мавка.

     -- Да я и сам не знаю, -- схитрил он -- У подружек русалок спросишь.

     -- Они  со мной не  играют,  говорят,  маленькая  еще. Вот  когда стану

русалкой...

     -- А когда ты станешь?

     -- Они  не говорят. Спрошу,  а  они перемигиваются и хихикают,  дурочки

здоровые! -- обиженно сообщила мавка.

     -- Да-а...  -- Юноша опять почесал затылок и хитро улыбнулся. --  Вышла

б, что ли, на полянку, а то заговариваю и не вижу с кем.

     Мавка  вышла  из  ельника,  села неподалеку  от  юноши,  положив одежду

посередине  между  ним и  собой.  Двумя  руками  она,  нимало  не  смущаясь,

перекинула волосы  назад,  открыв  красивое  детское  личико,  острые груди,

плоский  живот  и  пушистый треугольник в  низу его. То, что  юноша стыдливо

отвел взгляд, она поняла по-своему:

     -- Некрасивая, не нравлюсь тебе?

     -- Красивая, -- еле выдавил он.

     -- Почему же отворачиваешься?

     -- Голая ведь, прикрылась бы, -- он подтолкнул свою рубашку к ней.

     -- Зачем? -- не поняла она. -- Тебе неприятно смотреть на мое тело?

     -- Приятно, -- потупив глаза, ответил он.

     -- Ну и смотри на здоровье! -- Она пересела ближе. -- Ты тоже красивый.

Мне  нравится любоваться тобой, когда  купаешься. --  Она дотронулась до его

плеча, испуганно отдернула руку. -- Какой ты горячий!

     -- Разве?! -- удивился юноша.

     -- Ну да! -- Она взяла его руку и положила на свою грудь.

     -- Это потому, что ты холодная, -- сказал он, все еще отводя глаза.

     -- Так погрей меня, -- попросила она и прижалась к его плечу.

     Юноша отпрянул и, сглаживая грубость, произнес:

     -- Ты не очень холодная.

     Мавка тихо засмеялась, пересела вплотную  к нему и дотронулась кончиком

указательного  пальца  до  висевшего  на  юношеской  груди темно-коричневого

деревянного крестика.

     -- Подари это мне.

     --  Нельзя,  --  сказал юноша.  --  Мне его  при  крещении надели.  Вот

крестишься, и у тебя... -- Он запнулся.

     -- Я и хочу, чтоб ты меня крестил.

     -- Это поп делает, я не умею.

     -- А как умеешь, -- предложила она и добавила с мольбой: -- Что тебе --

жалко?!

     -- Да нет, только силы такое крещение иметь не будет.

     -- А вдруг будет? -- предположила мавка. -- Попробуй, а?

     -- Ну, хорошо, -- согласился юноша.

     Торопливо  пробормотав "Отче  наш",  он  осенил ее троекратно  крестным

знамением,  снял с  себя гайтан  с  крестиком и  надел на  мавкину  шею. Она

задержала руки юноши на своих плечах, прошептала:

     -- Теперь я крещеная, и ты можешь взять меня в жены, прямо сейчас.

     -- Но ведь венчаются в церкви, -- нерешительно возразил он, однако руки

не убрал.

     -- Венчаются там, где влюбляются, -- сказала мавка и поцеловала его.

     Она  лежала  с  открытыми глазами, смотрела  на темное небо, на котором

появились звезды, тусклые, еле различимые, и казалось, что они интересуют ее

больше, чем торопливые ласки юноши, но вот ресницы  ее  затрепетали от боли,

зрачки расширились  и медленно сузились, а на губах появилась слабая улыбка.

Рукой  она  принялась  поглаживать  юношу,  стараясь  попадать  в  такт  его

движениям,  а   когда  он  напрягся  и  застонал,  мавка  тоже  застонала  и

зажмурилась,  потому  что  внутри  ее  разорвалось  что-то очень  горячее  и

растеклось  по всему телу. Ей стало так  жарко, будто окунулась в кипяток, и

так же медленно, как остывает кипяток в теплую погоду, покидал ее этот жар и

уносил  с собой  ее силы. Открыв  глаза,  увидела,  что небо  посветлело,  а

звездочки  исчезли,  и  вспомнила,   что  пора  возвращаться  в  озеро.  Она

попробовала  выбраться  из-под  юноши,  тяжелого  и  холодного, не смогла  и

жалобно попросила:

     -- Встань, мне тяжело... Слышишь?

     Он ничего не ответил и не пошевелился.

     Собрав  остатки сил,  она  все-таки выползла  из-под  юноши,  встала на

колени.  Настороженно, будто  дотрагивалась до чужого тела, провела рукой по

своему  лицу,  шее, удивляясь,  что они теплые, задержалась  на левой груди,

уловив толчки внутри.

     --  Живая...  -- засмеявшись,  произнесла она. -- Слышишь, я живая!  --

крикнула она и шлепнула юношу по плечу, твердому и холодному.

     Не  дождавшись  от  него ни звука,  перевернула юношу на спину.  На нее

глянули переполненные белками  глаза. Мавка вскрикнула от  ужаса  и  закрыла

лицо руками,  а  затем упала головой  на грудь  юноши  и  зарыдала.  Длинные

зеленые  волосы  разметались  по   его  телу,   обнажив   девичью  спину   с

бледно-розовой кожей.

     Ржание лошади,  донесшееся от озера,  заставило ее оторваться от юноши.

Какое-то время  она повсхлипывала, размазывая слезы по  порозовевшим  щекам,

потом закрыла юноше глаза, поцеловала в губы.

     -- Мы  будем вместе:  где ты -- там и я! --  поклялась она и побежала к

озеру.

     На  краю обрыва  она остановилась, схватилась двумя руками за гайтан и,

тихо  всхлипнув,  кинулась  в  омут.  Разбежались круги,  заставив пошуршать

камыши,  и на  поверхность всплыли венок с  измятыми кувшинками и деревянный

крестик с порванным гайтаном.

 

 

 

     [email protected]

 

     Новую книгу Александра Чернобровкина  "Чижик-пыжик"  можно приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     С К О М О Р О Х

 

 

     Древний  княжеский терем, обнесенный валом с  высоким  тыном, стоял  на

краю похожего на бараний череп холма  и нависал над дорогой и окраиной села,

в  которое она вела, и от строгого, гнетущего величия потемневших стен веяло

силой, грозной  и  справедливой, но при  более внимательном взгляде -- не то

из-за  напоминающих клыки бревен  тына, не то из-за узких бойниц  и особенно

окон, словно второпях  прорубленных в уже  построенном  здании,  не то из-за

ярко-зеленых пятен мха на крыше, --  возникало ощущение, что видишь обманку,

снаружи крепкую, а внутри гнилую или червивую.

     --  Гнездо  змеиное,  --  изрек  приговор  скоморох  --  бодрый  старик

невысокого роста  с  гибким,  юношеским телом и с редкими рыжеватыми  усам и

бородой,  одетый  в  вылинявшие  рубаху  и  порты,  сшитые  из  разноцветных

лоскутов, и островерхую суконную шапку, почти новую.

     --  Почему, деда? -- спросил мальчик лет десяти, конопатый, замурзанный

и с давно нестриженными волосами, тоже рыжеватыми, но пока  густыми.  Догнав

деда, он пошел медленнее,  подволакивая, будто скользил по льду, босые ноги,

по щиколотку утопающие в мягкой теплой серой пыли. -- Почему? -- повторил он

вопрос и оглянулся на терем.

     -- Бог его знает, -- ответил скоморох, поправляя на плечах лямки торбы,

латаной-перелатаной, точно перешитой  из сопревшей старой рубахи хозяина. --

Иной раз  видишь не умом, а  сердцем,  а оно близорукое,  корень плохо зрит.

Пойдем быстрее: народ разойдется с базара, ничего не заработаем.

     Село было не из бедных, но какое-то неухоженное,  словно хозяева знали,

что скоро  покинут дворы, подадутся  искать  счастья в  другие места. Однако

сонные и будто безликие люди, похожие на осенних мух, бродили  по  улицам  с

такой  ленью и безразличием,  что трудно было поверить, что решатся на такой

отчаянный поступок,  скорее  забьются  в  щели и как-нибудь  переждут плохие

времена. Собаки и  те, заметив чужих людей, не  бросились на них с  лаем,  а

затрусили, поджав хвосты, к погосту на краю села.

     На базарной площади, где  народу  собралось много,  было не  то,  чтобы

тихо,  но  и обычной, громкой и  веселой  многоголосицы не  слышалось,  даже

скотина и  птица,  выставленные на продажу,  особо  не  гомонили. На паперти

большой, ухоженной церкви сидел всего  один нищий,  видимо, слепоглухонемой,

потому что  не  пошевелился, когда  сердобольная  женщина  торопливо,  будто

боялась,  что кто-нибудь заметит, кинула монету в шапку,  да промахнулась, и

копейка со звоном упала у ног убогого.

     Так бы  и  осталась  лежать монета  на  ступеньке, если бы  скоморох не

поднял ее и не положил в шапку. Калека закивал благодарно головой, запрыгали

длинные  волосы,  обнажив обрезанные  уши  и уставившиеся прямо  перед собой

пустые глазницы. Уверенно и  безошибочно, будто видел  дарителя, перекрестил

нищий скомороха и что-то  промычал, широко разевая безъязыкий  рот и обнажая

почерневшие, голые десны, только кутние зубы сохранились.

     --  Не  приведи, господи! -- перекрестившись,  пожелал  себе скоморох и

пошел  в  дальний  конец  базарной  площади,  где  около  телег,  охраняемых

мальчишками, была свободная широкая площадка.

     Скоморох снял торбу, вынул из нее жалейку и четыре разноцветных  мячика

из конского волоса. Встав  на побелевший,  вылизанный  дождями  камень,  дед

выдул  из  жалейки  несколько звонких,  веселых  трелей  и  закричал  бодрым

голосом:

     -- Эй-гей,  народ честной! Подходи, не робей, собирайся быстрей! Мы вам

споем и спляшем и такое покажем, что растяните рот  до ушей и в него залетит

воробей! ..

     Внук прошелся колесом, несколько раз подпрыгнул, перекувырнувшись через

голову. Худое тело его, будто сплетенное из ивовых прутьев, гибких и легких,

изогнулось назад, достав руками и головой  до утрамбованной земли, встало на

них и опять закувыркалось, напоминая перекати-поле, подгоняемое бурей.

     Первыми сбежались  мальчишки. Засунув грязные пальцы в приоткрытые рты,

они с восхищением смотрели на своего ровесника, такого ловкого и бойкого. За

ними подтянулись взрослые,  остановились  чуть  поодаль  и глядели с  легким

пренебрежением: эка невидаль!

 

4

 

     Скоморох взял четыре мячика,  и они словно сами по  себе  закувыркались

над его головой, подлетая то выше, то ниже, или исчезая за спиной старика, а

появляясь  из-под приподнятой ноги,  или  падая вроде  бы в вырез рубахи,  а

вылетая из-за  спины.  Внук перестал прыгать  и тоже  достал  из  торбы  три

мячика,  которые закружились над его головой  чуточку быстрее,  чем  дедовы.

Иногда дед и  внук  обменивались мячиками, и  у  мальчика оказывались то три

красных, то два синих и два черных, то два красных и черный.

 

     Из церкви вышли  пятеро  молодцов в  серо-коричневых  кафтанах,  отчего

напоминали коршунов. Всей стаей налетели  они, как на куропатку-подранка, на

нищего, замахали нагайками. Народ  на  площади отпрянул  от паперти, плотнее

сбился у  площадки, где трудились дед и внук.  На  паперть  неспешно вышагал

дородный  муж с  седой головой  и бородой,  одетый  в ярко-красную  атласную

ферязь с золотыми пуговицами. Он развернулся и перекрестился, глядя на купол

церкви.   Движения   были  степенны,  строги,  в  них  угадывалась  привычка

властвовать. Он развернулся лицом к базарной площади, оглядел ее, задержался

на скоморохе, возвышающимся на голову над толпой, на  разноцветных  мячиках,

подлетающих вверх. Размягченное молитвами лицо не изменило своего выражения,

но  взгляд  посуровел  и  как  бы  хлестнул  старшего  молодца,  высокого  и

розовощекого, с загнутыми кверху кончиками усов. Тот покорно склонил голову,

затем  сказал  коротко  что-то  двум  другим  молодцам  и,  отделившись   от

процессии, которая во главе с мужем в ферязи  направилась к терему, пошел не

спеша, грубо расталкивая людей, в дальний конец площади, к скомороху.

     Дед понял  безмолвный  разговор  хозяина и слуги  и  так  же безмолвно,

одними глазами, приказал мальчику заканчивать представление. Теперь все семь

мячиков оказались у старика,  а  внук,  будто балуясь, сорвал  с его  головы

шапку и  пошел по кругу, призывая зрителей  заплатить, кто сколько может. То

ли  не  желая   расставаться  с  деньгами,  то  ли  испугавшись  приближения

"коршунов",  то  или  еще  почему,  но  люди  стали быстро расходиться, лишь

несколько человек торопливо, на ходу, кинули в шапку по медяку.

     Старший слуга, вертанув ухо белобрысого мальчишки, оказавшегося  на его

пути, подошел  к  скомороху, немного поглазел на старика и  как бы  дал себе

время  налиться  злостью,  потому  что щеки из  ярко-красных  стали  бурыми.

Коротко  махнув  нагайкой,  он  ударил  скомороха  по рукам и, когда  мячики

попадали на землю, весело заржал. Вторя ему, засмеялись и двое подручных.

     --  Что  ж это ты  народ  прельщаешь,  отвлекаешь  от  церкви,  а?!  --

одновременно с гневом  и  издевкой  спросил  старший слуга. -- Вместо  того,

чтобы грехи замаливать, они тут торчат, на бесовские игрища смотрят!

     Двое  младших слуг  обошли  скомороха с  боков, остановились, поигрывая

нагайками в  ожидании,  когда старший  натешится нравоучениями и  даст  знак

приступать  к делу. Они, казалось, не  замечали  мальчика,  который ползал у

ног, собирая мячики.

     -- Ты, поди, безбожник? А ну, кажи крест!

     Скоморох вынул из-за  пазухи медный  крестик на льняном гайтане, поднял

на уровень глаз старшего слуги и, неотрывно глядя в них, заговорил монотонно

и растягивая гласные:

     -- Смотри.  Внимательно  смотри. Вот сюда. В перекрестие.  --  Он повел

крестик чуть влево -- головы всех  трех "коршунов" повернулись в ту сторону,

повел  крестик  чуть  вправо -- головы  повернулись туда.  -- Видишь?  Крест

истинный, освященный. Не безбожник я. -- Старик покачал крестиком вниз-вверх

--  и "коршуны"  закачали головами,  точно  соглашались  с  ним.  -- Ты  уже

отхлестал меня нагайкой.  Пригрозил убить, если не  уберусь из  села. Можешь

возвращаться к хозяину и доложить, что приказ выполнил. Понял?

     -- Да-а,-- с трудом шевеля языком, вымолвил старший слуга.

     Скоморох убрал крестик за пазуху и тихо, но властно произнес:

     -- Забирай подручных и иди в терем, -- и громко добавил: -- Иди!

     Старший слуга  вздрогнул как  от пощечины, и с  удивлением уставился на

старика, не в силах понять, откуда здесь появился скоморох.

     -- Иди, -- шепотом повторил дед и закрыл лицо руками, словно только что

получил по нему нагайкой.

     --  Иди, --  повторил старший  "коршун", показал  нагайкой  помощникам,

чтобы следовали за ним, и вразвалку, с ленцой пошел к княжескому терему.

     --  Эк   он   тебя,  ирод!  --  посочувствовал  скомороху  плюгавенький

мужичонка, от которого  за версту  несло медовухой.  -- Рад выслужиться, пес

шелудивый!

     Скоморох опустил руки,  и мужичонка заметил, что на лице нет отметин от

нагайки, и  недоуменно  скривился.  Подергал  клочковатую бороду,  настолько

растрепанную,  будто только  что  за  нее  таскали, мужичок  произнес  менее

гневным тоном:

     --  Этот еще ничего, не  слишком  ретивый, жалость знает. Не служи он у

тиуна, золотой человек был бы. --  Он опять  подергал  бороду. -- Вот тиун у

нас --  этот воистину ехидна кровожадная!  По лику -- праведник, по делам --

отродье сатаны.

     -- Что ж князю не пожалуетесь?

     --  Били  челом  на  тиуна  --  а  толку?  -- Мужичонка  поскреб  снизу

подбородок --  Тиун так повернул,  что челобитчики и оказались виновными.  А

когда князь уехал, со свету  их сжил. Видать,  за грехи наши бог наказал нас

этим  отродьем. -- Он перекрестился  и  пошел  к  тому  ряду,  где торговали

медами.

     Мальчик отдал деду  пять монет -- две копейки  и три  полукопейки  -- и

произнес без обиды:

     -- И отсюда гонят.

     --  На  то  они  и  вольные  хлеба: вольно  и без  хлеба остаться,--  с

наигранной бодростью сказал скоморох.-- Что ж, пойдем дальше искать счастья.

     Они купили два калача и кринку топленого молока, которые съели тут  же,

вернув посудину торговке -- худой  и сутулой старухе с кривым носом. Походив

между рядами, скоморох поприценивался к разным товарам, поторговался  и даже

уговорил глуповатого  мужичка продать телушку  за  полушку, а  когда  пришло

время  бить  по рукам, рассмеялся  весело.  Засмеялись и те, кто любопытства

ради наблюдал за торгом,  и  начали подшучивать над мужиком, хотя перед этим

принимали все на полном серьезе и даже советовали не платить так дорого.

     С  базарной площади скоморох и мальчик  вышли на ту улицу,  по  которой

попали в село.  Впереди заворачивали к терему  три  "коршуна". Видимо, из-за

них и была пуста улица. Лишь кудлатая собака лежала в тени колодезного сруба

и  со страхом  поглядывала  на чужих.  Во дворе  напротив  колодца  с  шумом

распахнулись ворота, и собака, пождав хвост и уши, метнулась в кусты.

     Из ворот вылетел черно-коричневый  бык, широкогрудый, с налитыми кровью

глазами и обломанным левым рогом. В ноздре торчало кольцо, с которого свисал

обрывок толстой цепи.

     Со двора послышался крик мужчины, одновременно сердитый и испуганный:

     -- Стой, чертово семя! Стой, кому говорят!

     Бык  мотнул  головой,  притопнул копытом и,  наклонив  голову  и волоча

обрывок цепи по дороге, попер на деда и внука. Казалось, нет на  свете силы,

которая сможет остановить эту глыбищу.

     Скоморох скинул с плеч торбу, сунул ее мальчику и  загородил его собой.

Глубоко вздохнув,  он уставился в бычьи глаза, большие  и  красно-черные,  и

напрягся  всем телом так, точно  уже  столкнулся  с рассвирепевшим животным.

Буквально в сажени  от  человека  бык  словно бы налетел  на крепкий дубовый

забор, замер  на  месте и гневно забил копытами  и замотал головой и  цепью,

поднимая серую  пыль.  Скоморох  наклонил  голову  к левому плечу  -- и  бык

наклонил  голову, но к правому;  человек  наклонил  к  правому  --  животное

отзеркалило его движение;  тогда  старик  резко запрокинул голову,  будто от

удара по затылку,  -- бык  попробовал повторить, но не сумел  и сразу обмяк,

стал казаться ниже и худее. Человеческая рука опустилась на обломанный рог и

повела покорное животное к  распахнутым  воротам,  в которых стоял с  кнутом

босой мужик в рубахе навыпуск  и смотрел на быка  с подозрительностью, точно

ему  хотели  всучить  чужую  скотину  вместо   его  собственной.  Отпущенный

скоморохом,  бык прошел в дальний конец  подворья и остановился у столба, на

котором  висел  обрывок  цепи  и, тихий  и  послушный,  ждал,  когда прикуют

по-новой. Очнувшись, хозяин быстро подбежал к нему и сноровисто сделал это.

     -- Вернулся, чертово семя, -- с любовью приговаривал мужик; -- не успел

набедокурить!

     -- И часто он срывается? -- спросил скоморох.

     -- Частенько. И такой разбойник: двух человек уже  покалечил, а сколько

добра переломал -- не счесть! Совсем меня разорил!

     -- Продал бы его или забил.

     -- Продать -- никто  не покупает, знают  его норов, а забить -- рука не

поднимается: больно  люб он мне,  -- пожаловался  мужик, почесывая  быка  за

ухом, большим и заросшим длинной густой шерстью.

     Скоморох сочувственно покивал головой и, вспомнив что-то,  уставился на

хозяина  быка  пристальным,  тяжелым  взглядом.  Мужик   обмяк,  глаза   его

посоловели, а ноги подогнулись, словно вот-вот падет на колени.

     --  Цепь  тонковата, поменять надо, -- заговорил  скоморох монотонно  и

растягивая гласные. -- Ладно, в следующее воскресенье поменяю. Как служба  в

церкви закончится, тиун  будет проходить мимо моего  двора,  тогда и  раскую

быка,  чтобы цепь  поменять. Раскую, а бык  вырвется,  чертово семя. А пусть

побегает! Заплачу еще раз вино -- всего делов. Зато тиуна пуганет. Ферязь на

тиуне  красная  --  ох,  как  не  понравится  быку,  рассвирепеет!  А  пусть

свирепеет.  Не  я виноват буду,  а бык...  Не я  виноват  буду... Не  я... В

следующее воскресенье, после заутрени... После заутрени.

     Скоморох провел  рукой перед  лицом мужика  и другим голосом, громким и

печальным, произнес:

     -- Так, говоришь, нет молока на продажу, хозяйка все на базар снесла?

     -- Нет, -- быстро подтвердил мужик и  уставился на скомороха удивленно,

словно тот из-под земли появился.

     --  Нет так нет, -- развел  руками старик  и  повернулся к мальчику: --

Пойдем у соседей спросим.

     Хозяин быка проводил их  до  ворот и  надолго  замер  там,  глядя вслед

старику и мальчику и пытаясь вспомнить что-то очень важное.

 

 

     [email protected]

 

     Новую  книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно  приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     Ч У М А К

 

 

     Стоявшая  на вершине кургана  каменная баба  -- серо-желтая,  безносая,

безухая и  безглазая,  похожая на плохо ошкуренный,  толстый  пень, -- вдруг

загорелась  в  последних лучах заходящего  солнца робким, неярким, розоватым

светом, словно вытекающим из крупных оспин, сплошь изъевших ее. Она казалась

и величественной и понурой одновременно, вроде бы ничего не могла видеть и в

то  же  время  как  бы  смотрела  во  все  стороны:  и  на небо,  голубое  и

безоблачное, чуть подрумяненное на западе,  где  из  него выдавливался узкий

золотисто-красный  солнечный серпик, и на степь, распластавшуюся  от края до

края зеленовато-рыжей шкурой с седыми пятнами ковыля, и с  особым, казалось,

вниманием на обоз из  шести возов,  запряженных парами  лениво вышагивающих,

серых волов.

     В  шестом возе,  выстланном попоной из  воловьей  шкуры, лежал на боку,

подперев голову рукой, молодой чумак в надетой  набекрень соломенной шляпе с

широкими, обвисшими краями, в холщовой  белой рубахе навыпуск,  подпоясанной

коричневым кожаным ремешком, в серо-черных  портах с латкой на левом колене.

Он неотрывно смотрел на каменную бабу,  точно надеялся поймать ее  взгляд, и

на  его  вытянутом  скуластом  лице  шевелились, как бы  беззвучно упрашивая

посмотреть на него, чувственные, красиво очерченные губы.

     И вот  --  то ли на  самом  деле, то ли это была игра  света  и тени --

каменная баба чуть повернула  голову и уставилась  двумя глазницами-оспинами

на человека и будто всосала ими его  взгляд. Чумак, испугавшись, смежил веки

крепко,  до боли в висках, а потом и рукой прикрыл глаза. Какая-то невидимая

сила попробовала оторвать ладонь,  но не  смогла и медленно убыла.  Человек,

убрав руку, долго смотрел на каменную бабу, окруженную колеблющейся, розовой

дымкой. Дымка постепенно исчезла, и баба превратилась в неумело обработанный

камень. Чумак вытер тыльной стороной ладони  капельки пота со  лба и висков,

покачал головой и тихо вымолвил:

     -- Да-а...

     -- Чего? -- обернувшись к нему,  спросил  возница -- пожилой  мужчина с

длинными усами, похожими на метелочки ковыля.

     -- Померещилось, --  нехотя ответил молодой  чумак и, перевернувшись на

спину, потянулся до хруста в костях. -- Эх, пожевать бы чего-нибудь!

     --  Потерпи:  за  курганом  свернем налево,  спустимся  в балку  и  там

остановимся на ночь.

     -- Пока доплетемся, пока сварим кулеш... Отрежу я хлеба краюху, а?

     -- Ну, отрежь, -- разрешил возница и передал лежавшую у его ног торбу.

     Молодой чумак развязал торбу, достал  из  нее  каравай  ржаного хлеба и

узелок  с солью,  отрезал  краюху обоюдоострым  ножом  с  деревянной  резной

рукояткой, которой вынул из висевших на ремешке  ножен. Посыпав краюху серой

крупной солью, откусил чуть ли не половину.

     Примерно в  версте от обоза над травой  поднялся  столбик черного дыма,

закрутился вокруг  своей оси,  быстро вырастая и раздаваясь в ширину, отчего

стал  похож  на  огромную  воронку, которая  стремительно, будто подгоняемая

ураганным ветром, понеслась к последнему возу.

     -- Гляди! -- удивленно-испуганно крикнул возница, показывая на нее.

     Молодой  чумак  посмотрел  в  ту  сторону  --  и  чуть  не  поперхнулся

недожеванным хлебом. Уронив краюху, он неотрывно, как перед этим на каменную

бабу, смотрел на вертящийся  столб пыли. Когда  воронка добралась до  воза и

возница  зажмурил   глаза,  закрестился  и  забормотал:  "Господи,  спаси  и

сохрани...", молодой чумак, инстинктивно защищаясь, метнул в нее нож.

     Нож  встрял, как в  мягкое  дерево, и  послышался  то ли скрип,  то  ли

скрежет, то ли сдавленный, сквозь зубы,  вскрик, а из-под ножа, как из раны,

хлынула  кровь,  выкраснившая дым.  Воронка  замерла на  месте, стала быстро

уменьшаться, словно вверчивалась в землю,  а потом стремительно понеслась от

обоза -- и сгинула.

     Молодой  чумак спрыгнул с воза, подошел к  тому месту, где остановилась

нечистая сила.  Земля и синевато-серые кустики  полыни были забрызганы бурой

кровью, причем травинки, на которые попали капли, пожухли, будто припаленные

огнем.

     -- Во как! -- показывая такую травинку, сказал молодой чумак.

     -- Заколдованное место, -- перекрестившись,  сказал  возница,  --  едем

отсюда быстрее.

     -- Сейчас, нож найду. Он у меня особый, заговоренный.

     -- Заговоренный? -- переспросил возница. -- Ну, тогда не найдешь его, в

теле ведьмака торчит. Будет маяться с ножом, пока не помрет.

     -- Жаль, хороший  был ножичек,  сам рукоятку  ему  делал,  --  произнес

молодой  чумак. Заметив, что остальные пять возов  продолжают ехать как ни в

чем ни бывало, воскликнул: -- Гля, а они что -- не видели?!

     -- Наверное нет, а то бы остановились.

     --  Во  дела,  да?!..  Ну,  расскажу  им  на  привале  --  то-то  будут

удивляться!

     -- Не  поверят, --  сказал  возница и стегнул кнутом волов, трогаясь  с

места.

     -- Как не поверят?! -- возмутился молодой, запрыгнув в воз на ходу.  --

Мы же с тобой оба видели! .. Или ты не подтвердишь?

     -- Подтвержу, -- пообещал напарник

     Обоз спустился  в  широкую  и  глубокую  балку,  пологие склоны которой

поросли степной вишней, терновником и шиповником. На ночевку расположились у

родника с чистой и холодной водой. Волов выпрягли и пустили  пастись ниже по

течению  ручейка,  вытекающего из родника,  насобирали  хвороста на склонах,

разложили  костер  и повесили над огнем огромный  медный  котел,  в  котором

варился кулеш.  Чумаки  расположились вокруг костра -- кто сидел, поджав под

себя  ноги, кто лежал --  и слушали рассказ  о вертящейся черной  воронке. В

наступившей   как-то  сразу,  без  перехода,  темноте,   человеческие  лица,

освещенные пламенем, казались сложенными из кусочков, черных и серо-красных,

которые смещались влево-вправо, вверх-вниз, уменьшались или увеличивались, и

невозможно  было  понять, какое чувство вызывает  услышанное, верят или  нет

рассказчику.  А  когда   он   закончил  и  посмотрел  на  напарника,  ожидая

подтверждения,  заговорил  вожак  -- старый мужчина с  седыми,  желтоватыми,

трехвершковыми усами, похожими на льняную кудель:

     -- Да, места  здесь  нечистые.  Когда  я еще парубковал, тут неподалеку

хутор был, старуха в нем жила. Сколько ей лет было -- никто не знал, но  все

помнили дряхлой.  Не любила она,  чтобы обозы у нее на ночь останавливались,

зато одиноких путников привечала. Переночует у нее человек  -- и просыпается

порченный: или убьет кого, или на себя руки наложит. А то  и вовсе  пропадал

бесследно. Спросят у старухи: "Ночевал у тебя? -- Ночевал. --  А куда делся?

--  Ушел  поутру.  А  куда  --  кто его  знает,  степь  большая". Долго  так

продолжалось, пока один обоз не наткнулся в степи на замордованного парубка.

Успел  он перед  смертью  сказать:  "Старуха  с  хутора".  Чумаки  долго  не

разбирались: подъехали к дому, подперли  дверь колом и подожгли. Когда крыша

рухнула,  из пламени  вырвался столб  черного  дыма,  завертелся воронкой  и

унесся в степь. Наверное, с ним вы и повстречались.

     Вожак  зачерпнул деревянной ложкой из  котла, попробовал.  По его знаку

два чумака сняли котел с  огня, установили в заранее вырытую ямку, чтобы  не

перевернулся. Все  расселись вокруг котла с ложками и ломтями хлеба в руках,

вожак  произнес  молитву,   перекрестился,   подождал,  пока   перекрестятся

остальные, заправил кончики усов за уши и первым зачерпнул кулеш. За  ним по

очереди,  по ходу  солнца,  остальные чумаки. Ели молча,  слышны  были  лишь

сопение и плямканье, а поев, облизали ложки.

     -- Твой черед, -- сказал вожак молодому чумаку.

     Тот помыл котел в ручье, повесил на ближний к костру воз.

     --  Будет  сильно  смаривать,  меня  разбуди,  подежурю,  --  предложил

напарник молодому чумаку.

     -- Чего там, справлюсь сам. --  Он  сел  у  костра,  подкинул  в  огонь

несколько прутиков.

     На небе  появился  ролная  луна,  высветила  затихшую степь. Прямо  над

балкой пролег широкий Чумацкий шлях. Казалось, именно с него, сдутая ветром,

упала звездочка. Чумак проследил за ее полетом, загадав не заснуть до  утра.

Но дрема накатывала волнами, клонила голову к земле, и он встал, размялся.

     Громко  и вроде бы испуганно  мыкнул вол,  за ним второй, третий. Чумак

заметил, как между животными мелькнуло что-то светлое. Посмотрев на спящих в

возах  товарищей,  решил  не  будить,  пошел  к волам  один.  Они  стояли  с

задранными  мордам,  будто  любовались  звездами, и,  казалось,  не замечали

гибкую  стройную  девушку, поглаживающую их по шее. Она  была  одета в белую

сорочку до пят, вышитую по вороту и подолу черной змейкой и  перехваченную в

талии черным пояском, поблескивающим в лунном свете, а длинные густые черные

волосы ее были  распущены  и скрывали лицо,  которое --  почему-то  верилось

чумаку -- должно быть удивительно красивым. Она  потрепала по холке комолого

вола. После каждого ее  прикосновения он задирал голову  все выше, непонятно

было, почему до сих пор не хрустнули шейные позвонки.

     -- Причаровываешь, красна девица? -- подкравшись к ней, спросил чумак.

     Она не испугалась и не обернулась, но убрала руку с холки вола.

     -- Лучше меня причаруй! -- попросил шутливо чумак.

     --  Могу  и тебя!  --  задорно произнесла  девушка хрипловатым голосом,

оборачиваясь и убирая волосы с лица.

     На чумака глянули черные глаза,  огромные, в  пол-лица, и  холодные,  и

словно  бы втянули в себя тепло из него, отчего ему стало зябко и  жутко,  и

тут же из них, как бы взамен, хлестнула обжигающая волна, окатившая с головы

до ног и наполнившая  легкостью и любовной истомой.  Чумак почувствовал, что

готов выгибать шею, как это  делал комолый вол, только бы к  ней прикасались

девичьи руки. Сдерживая дрожь в голосе, он попросил:

     -- Причаруй...

     Тонкие  губы  ее  тронула  легкая  улыбка,  девушка  отпустила  волосы,

скрывшие  лицо, развернулась и  плавной  походкой  -- казалось, маленькие  и

белые босые ступни ее не касаются земли, --  пошла по балке  прочь от волов,

от  чумацкого  табора. Отойдя  шагов на тридцать, оглянулась и  еле заметным

движением поманила за собой чумака. Он глупым телком затрусил за ней.

     Девушка  села на  камень-песчаник у куста шиповника,  обхватила  колени

руками. Длинные волосы точно черным платком  укрыли  ее всю, видны были лишь

маленькие  ступни, казавшиеся серебряными в лунном свете. Чумак наклонился к

ней, попытался разглядеть сквозь густые волосы лицо, чудные глаза, не смог и

потянулся к ним рукой.  Голова девушки чуть  дрогнула, выражая  негодование.

Чумак отдернул  руку и, винясь, припал губами к девичьим стопам, холодным  и

скользким, будто вырубленным из льда. Маленькая рука  потрепала его по щеке,

перебралась на шею, сжала ее  очень больно, а  потом погладила нежно. Пальцы

ласково бегали по позвонкам вниз-вверх и будто размягчали  их, превращали  в

податливую глину: чумак все круче загибал голову, но не  чувствовал ни боли,

ни  того, как слетела  шляпа.  Прямо  над собой  он увидел огромные  провалы

девичьих глаз, в которых вспыхивали красные искорки и падали  в  его  глаза,

перекатываясь в сердце. Оно вдруг перестало биться, раздулось  и взорвалось,

наполнив тело сладким блаженством.

     -- Люба ли  я тебе?  -- Хрипловатый  голос  шел непонятно откуда,  ведь

девушка не размыкала тонких губ, сложенных в грустную улыбку.

     -- Ой, люба!

     -- Тогда поцелуй меня.

     Чумаку  показалось, что  голова его отделились от  шеи  и, как поднятая

ветерком тополиная пушинка, плавно, полетела к голове девушки, жадно припала

к губам, поддатливым и холодным, мигом потушившим жар в его теле.

     -- Обними меня, -- попросила девушка.

     Руки  чумака, тоже  словно  бы  отделавшись  от  туловища,  обняли  ее,

маленькую и хрупкую.

     -- Крепче...

     Непонятным  образом оказалось, что она  лежит на спине,  а чумак  -- на

ней. Она извивалась,  медленно, лениво, точно пыталась выползти из-под него,

но руки ее,  маленькие,  проворные, как  бы не  давали, вопреки ее  желанию,

сделать это, цепляясь за его шею.

     Вот она поймала руку чумака, приложила к своему животу.

     -- Там застежка, -- обдав его ухо горячим дыханием, прошептала девушка,

-- расстегни ее.

     Застежка была странной, продолговатой  формы  и располагалась не  вдоль

тела, а как бы  торчала  из него. Чумак  потянул ее  и сразу же остановился,

потому что девушка вскрикнула и напряглась.

     -- Тяни! -- с болью в голосе попросила она.

     Чумак,  перехватив  застежку  поудобнее,  удивился,  что  она покрылась

чем-то липким  и  теплым.  Слишком  знакомо, привычно  лежала она в  ладони.

Внезапно  осенившая  догадка  заставила  чумака   отпрянуть  от   девушки  и

одновременно  вогнать  нож  еще  глубже  да  так,  что  рукоятка  воткнулась

наполовину в ее живот.

     --  У-у-у!  .. --  завыла  девушка,  извиваясь на  земле  и  царапая ее

ногтями.

     --  Свят-свят-свят! --  осенил чумак  себя крестным знамением. -- Сгинь

нечистая сила!

     Девушка  застыла,  широко  раскинув  руки  и  ноги.  На  белой  рубашке

расплывалось  темное  пятно,  вскоре  вымочившее  ее   всю.  И  тут  девушка

произнесла скрипучим, старушечьим голосом:

     -- Не  хочешь по-хорошему -- сделаешь по-плохому! Сам ко мне прибежишь!

-- Она вдруг задымилась сразу вся -- и пропала.

     Чумак перекрестил то место, где только  что лежала девушка, и побежал к

табору, к еле заметному огоньку потухающего костра.

     Волы  стояли сбившись  в кучу  и наклонив  головы, будто  приготовились

отбиваться от  волчьей стаи. Чумак хотел обогнуть их слева, но волы, потеряв

обычную неповоротливость, быстро  перестроились, загородив ему дорогу. Чумак

попробовал обогнуть справа -- и опять ему помешали.  Волы наступали на него,

оттесняя  от табора  к  широкой прогалине  на поросшем  кустами  склоне,  по

которой обоз спустился в балку. Чумак побежал по прогалине, а когда добрался

почти до верха, увидел темный силуэт каменной бабы на кургане. Казалось, она

звала его к  себе, обещая  защитить от волов. Чумак кинулся было  к кургану,

чувствуя,  что бежать становится все  легче, будто  кто-то подталкивал его в

спину,  но  тут  же,  догадавшись,  что  поступает  неправильно, метнулся  к

зарослям степной вишни. Упав  на четвереньки,  он пополз в кусты, не обращая

внимания  на  колючки,  которые  впивались в его тело, удерживая  на  месте.

Позади хрустели ветки, ломаемые  волами,  но погоня  отставала все больше, и

вскоре послышалось недовольное  мычание  животных,  застрявших в  кустах.  А

чумак полз и полз, стараясь придерживаться середины склона, пока не скатился

в ложбинку, над которой ветки сплелись в такой плотный шатер, что невозможно

было  разглядеть ни единой звездочки на  небе. Чумак  перевернулся на живот,

прижался щекой к сырой земле, вдыхая успокаивающий запах прелых листьев.

     Волы перестали мычать, кусты немного еще потрещали, и наступила тишина,

тягучая,  тревожная. А  потом  со  всех  сторон послышалось  шуршание, точно

легким  ветерком  гоняло по склону ворох  опавших листьев. Что-то  маленькое

сползло  в  ложбину,  добралось  до  скованного  страхом человека. Он затаил

дыхание и  мысленно повторил  несколько  раз: "Чур  меня, мое место  свято!"

Что-то холодное,  длинное  и  узкое вползло  на него, задержалось на миг  на

спине, соскользнуло  на землю  и тихо зашипело, словно призывая на помощь. В

ложбину спустилось еще  несколько  змей. Чумак  почувствовал, как по его шее

заскользила толстая и короткая, наверное, змея-куцехвостка, заелозила, будто

протирала своей жесткой кожей мягкую человеческую перед тем, как укусить, но

видимо  передумала и поползла под рубашку на спину, потом вернулась на  шею,

куда уже взобралась другая змея. Они  переплелись и  зашипели, то ли радуясь

встрече,  то  ли  пугая друг друга. К ним присоединились третья,  четвертая,

пятая  ...  Вскоре  змей  наползло  в  ложбину  так  много, что чумак не мог

вздохнуть  под их тяжестью.  Впрочем, если бы не  запах  прелых  листьев, то

решил  бы, что не  дышит вовсе.  Он лежал похороненный под  змеями, которые,

казалось, сползлись сюда со всей степи, а они злобно шипели...

     Вроде бы  неоткуда  здесь взяться  петуху, но  кукареканье,  звонкое  и

задорное,  прокатилось по степи.  Змеи замерли,  будто прислушались, а потом

зашипели громче и забились, точно им прищемили хвосты. Сперва чумак подумал,

что  они дерутся  между  собой,  но  вскоре  почувствовал,  что  дышать  ему

становится легче: гады уползали. Когда петух пропел во второй раз, последняя

змея, выскользнув из-под рубашки чумака, торопливо выбралась из ложбины.

     Чумак долго  лежал не  шевелясь, затем  открыл  глаза  и  осторожно,  в

несколько коротких движений, повернул голову. Шатер над его  головой посерел

и распался на отдельные  ветки и листья,  причем  листья казались пожухшими.

Чумаку подумалось, что и сам  он  пожух,  хотя  тело было влажным  и липким,

точно  гады  обтерли  об него слизь с себя. Выбравшись из ложбины, он пополз

вниз по склону.

     Солнце еще  не взошло, но уже было светло. Волы лениво щипали траву,  а

комолый,  фыркая, пил воду  из  ручья.  Они  даже  не  обратили внимания  на

человека, обогнувшего их.

     -- Где тебя черти носят?!

     Чумак испуганно вздрогнул, медленно обернулся и увидел обозного вожака,

который  гневно накручивал длинный  желтоватый ус на скрюченный указательный

палец.

     -- Костер потух, волы в мыле и  крови -- ты что, всю ночь по  кустам их

гонял?! Ах,  ты... -- Вожак вдруг дернул  ус,  будто хотел  вырвать  его,  и

удивленно уставился  на  голову молодого чумака. --  Так-так... -- понимающе

произнес он и смотал с пальца ус. -- Ты иди поспи, а кулеш я сам сготовлю.

     -- Не хочу, -- буркнул молодой и пошел к роднику.

     Вода  была  студеной, а  на вкус -- не оторвешься. Заныли зубы, и чумак

отпал  от родника,  перевел  дух.  Наклоняясь к воде по-новой,  увидел  свое

отражение  и  поразился тому, что волосы  от темени ко лбу  будто выстригли,

оголив белую кожу. Дотронулся: нет, не выстригли, вырвал одну  волосину. Она

была белой.

     Подойдя к своему возу, он  сел на землю, прислонившись спиной к заднему

колесу, пахнущему дегтем.  Напарник уже проснулся, но вставать не собирался,

кряхтел  и ворочался. Громко чихнув, он задал вопрос,  который молодой чумак

не  расслышал,  потому  что неотрывно  смотрел  на  каменную бабу на вершине

кургана.  Первые солнечные лучи выкрасили ее в  багряный  цвет, точно облили

молодой   кровью,    горячей,    испаряющейся,    образующей   вокруг   бабы

золотисто-красный  ореол  дивной  красоты,  который  манил  рассмотреть  его

вблизи.

     --  Ты куда?  -- окликнул вожак,  помешивая деревянной ложкой  варево в

котле.

     -- Туда, -- не оглядываясь, махнул молодой чумак в сторону кургана.

     -- Не долго, скоро снедать будем.

     Молодой чумак ничего больше не  сказал, побежал  быстрее. Поднявшись на

вершину кургана, он не увидел ореола, как будто баба всосала его оспинами, а

серо-желтая безглазая, безносая и безухая голова ее словно бы отворачивалась

от человека, боясь встретиться с ним взглядом. Чумак  медленно ходил  вокруг

нее, а она незаметно  отворачивалась.  Он  неожиданно даже для  самого  себя

рванулся вперед -- и заметил, как  громоздкий, вросший в землю истукан начал

поворачиваться, понял, наверное, что не успеет, и, скрипнув жалобно камнем о

камень, затих смиренно. Отворачивалась баба потому, что не хотела показывать

нож,  который  торчал  в  ней,  вогнанный глубоко,  даже  резная  деревянная

рукоятка  влезла  наполовину и покрылась чем-то бурым и  рыхлым, похожим  на

ржавчину. Чумак перекрестил  себя, затем -- рукоятку  и  опрометью кинулся к

табору.

 

 

 

     [email protected]

 

     Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик"  можно приобрести  в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     Т О Л М А Ч

 

 

     На   деревянных   крепостных  стенах  собрались  почти  все   горожане:

вооруженные   мужчины   в   шлемах  и   кольчугах,  молчаливые   и  суровые;

встревоженные  женщины,  которые  часто   ойкали  плаксиво  и   обменивались

негромкими  фразами;  беззаботные  мальчишки, которые,  привстав на цыпочки,

выглядывали поверх  зубцов стены и  удивленно восклицали, тыча пальцем в то,

что  их  поразило,  или  сновали  у  костров,  на  которых  в  больших чанах

кипятилась  вода,  или  у  груд  оружия,  сложенных на  площадках  у  башен,

примерялись к двуруким мечам,  длинным и тяжелым,  пытались  натянуть боевой

лук, большой  и  тугой,  махнуть  булавой,  шипастой  и  с кожаной петлей  в

рукоятке, делая все это весело, не задумываясь о беде, нависшей над городом,

-- безбрежной, как  разлившаяся река, орде степняков на малорослых  мохнатых

лошадях. Басурманы с гиканьем  и  свистом сновали вокруг города и  поджигали

все, что попадалось на пути, и клубы  дыма казались частью орды и  вместе  с

ней приближались к крепостным стенам.

     Пока на крепостных стенах готовились к битве, на птичьем дворе она была

в  полном  разгара. Сцепились  два петуха  -- черный, без  единого  светлого

пятнышка, и красный, с радужным ожерельем на шее,  -- оба крупные, крепкие и

люто ненавидящие друг друга. Гордо выпятив грудь, они прошли по кругу против

хода солнца, злобно косясь, затем одновременно бросились, подлетев, в атаку,

столкнулись в воздухе, забили клювами и крыльями, и мелкие перышки, черные и

красные, плавно закачались в поднятой петухами пыли.

     За поединком наблюдали  птичник --  сухощавый  старичок, безбородый и с

крючковатым, хищным носом, отчего напоминал  изголодавшегося коршуна, одетый

в старый армяк  с латками на локтях  и в белых пятнах куриного помета  --  и

толмач  -- дородный  муж лет сорока, среднего  роста,  с  крупной,  лобастой

головой, темно-русыми волосами  и светло-русой бородой и усами, плутоватыми,

зеленовато-серыми глазами, которые  прятались в пухлых румяных щеках, одетый

в нарядный  темно-коричневый кафтан с золотыми пуговицами и шапку с собольей

выпушкой. Птичник все  время дергался, переступая с ноги на ногу, размахивал

руками и вскрикивал то радостно, то огорченно, и армяк мотылялся на нем так,

что казалось, вот-вот расползется  по швам и опадет на  землю.  Толмач стоял

неподвижно, засунув большие пальцы рук за кожаный с золотыми бляхами ремень,

и  на застывшем  лице  не  отражалось никаких  чувств, как будто без разницы

было, какой петух победит, только  глаза неотрывно следили за дерущимися,  и

когда красный давал слабину, малость прищуривались.

     Петухи расцепились, заходили по кругу, но  теперь уже по солнцу, потому

что  у  черного  исчез  передний  зубец  на гребне,  из  раны  текла  густая

темно-красная  кровь,  заливающая  левый глаз. Черный  петух  двигался  чуть

медленней,  чем раньше, и часто дергал  головой, наклоняя  ее к земле, чтобы

стряхнуть  кровь.  Увидев  это, толмач презрительно сплюнул, попав  прямо  в

середину гальки, что валялась в двух саженях от него.

     На птичий двор  забежал дружинник -- здоровенный  детина с  румянцем во

всю щеку, в кольчуге и шлеме и с мечом и булавой на поясе.

     --  Вот  он  где!  --  крикнул возмущенно  дружинник,  увидев  толмача,

подбежал к нему и схватил за плечо. -- Бегом, князь зовет!

     Толмач, продолжая наблюдать за  петухами,  левой  рукой сдавил запястье

дружинника,  вроде бы  не сильно, но  у  детины округлились от  боли глаза и

подогнулись ноги.

     -- Не суетись, -- тихо произнес толмач, отпуская запястье.

     Детина  поболтал  в  воздухе рукой,  погладил ее  другой,  снимая боль,

посмотрел на толмача с таким благоговением,  с  каким не глядел и на  князя,

стал чуть позади  и начал наблюдать петушиный  поединок,  не  решаясь больше

напомнить о спешном деле.

     Петухи, подлетев, снова ударились грудь в грудь, вцепились клювами друг

в друга  и  забили крыльями,  поднимая  пыль  и  теряя  перья.  Вскоре птицы

скрылись  в облаке пыли,  и  лишь по количеству вылетающих перьев можно было

догадаться, что бьются жестоко.

     Вот птицы выскочили из облака, боевито встряхнулись и вновь заходили по

кругу, но уже против  солнца, потому что  у черного петуха не стало  второго

зубца  на  гребне  и  кровь теперь текла на правый глаз. Черный двигался еще

медленней и  осторожней, чаще останавливался  и  тряс  головой, кропя  землю

густыми  каплями, а  красный  задиристей  выпятил грудь,  распушил  радужное

ожерелье и будто стал выше и толще. Толмач опять презрительно сплюнул, попав

в центр той же самой гальки.

     Подловив  черного петуха, когда тот наклонил голову, красный налетел на

него, оседлал, вцепившись клювом в гребень,  но прокатился самую малость, не

удержался, соскочил.  Черный  петух, лишившись  третьего зубца  в  гребне, с

залитыми кровью  обоими глазами пробежал вперед,  пока не ударился о  забор.

Здесь  он стряхнул кровь с  глаз и  трусливо  метнулся  к  приоткрытой двери

курятника.  Красный погнался за ним, правда,  не  особо  напрягаясь, а когда

противник исчез в курятнике, вернулся вальяжной походкой  на середину двора,

отряхнулся, поиграв радужным ожерельем, гордо вскинул голову и прокукарекал,

звонко и радостно.

     Толмач  удовлетворенно  хекнул  и  скосил плутоватые глаза на птичника,

ссутулившегося и неподвижного.

     --  Знай  наших! -- произнес  толмач ехидно  и пригладил  усы  согнутым

указательным пальцем.

     -- Князь зовет, -- напомнил дружинник,  бессознательным жестом погладив

запястье.

     --  Успеем, -- ответил толмач. -- Сейчас рассчитаюсь с  этим, -- кивнул

на птичника, -- и пойдем. Ну-ка, заголяй лоб!

     Птичник скривился, точно отведал кислицу, соскреб ногтем пятно помета с

рукава, потом тем  же  ногтем  почесал  затылок и только  тогда снял  шапку,

оголив лысую  голову  с  седыми  перьями волос на  затылке. Он  наклонился и

оперся  руками  в  полусогнутые   колени,   подставив  лоб,  морщинистый,  с

дергающейся жилкой над правой бровью. Толмач положил на лоб  широкую ладонь,

оттянул другой рукой средний палец.

     -- Не лютуй! -- взмолился птичник

     -- А не спорь больше! -- насмешливо произнес толмач.

     -- Каюсь, лукавый попугал! -- скулил птичник и пытался отодвинуться.

     -- Ладно, уважу, в полсилы щелкну, -- благожелательно сказал толмач, но

придвинулся ровно настолько, насколько отодвинулась жертва.

     Палец  его с громким ляском врезался в  голову птичника, который, охнув

коротко,  шмякнулся   на   задницу.  Продолговатая   шишка  вспухла  посреди

покрасневшего  лба и  как  бы  вобрала в  себя  морщины. Птичник  захныкал и

приложил ко лбу обе руки, а седые перья на затылке возмущенно вздыбились.

     -- Ирод проклятый! -- плаксиво ругнулся он. -- Обещал в полсилы!

     --  Если  бы в  полную  врезал,  твоя  пустая  голова  треснула бы, как

перезрелая тыква, -- возразил толмач.

     Схватив  птичника  за  шиворот,  он   рывком   поставил  его  на  ноги.

Проигравший  покачался  вперед-назад,  послюнявил  шишку,  убедился,  что не

кровоточит и больше не растет, и нахлобучил на голову шапку.

     -- Вот  видишь, в прошлый раз тебя дважды пришлось  ставить на ноги,  а

сегодня  с  первого удержался, значит,  не  обманул я,  -- насмешливо сказал

толмач. -- С тебя причитается.

     -- Нету у меня ничего, -- буркнул птичник, потирая кончик хищного носа.

     -- Ан, врешь! --  лукаво подмигнув,  возразил  толмач. -- Дело твое, но

запомни: не последний раз спорим!

     Птичник погладил  шишку, покряхтел, почесал затылок и, отчаянно  махнув

рукой -- гори все синим пламенем! -- направился в пристройку к курятнику  --

узкую хибару,  в  которой  едва  помещались  печь,  лавка и стол, заваленный

грязной посудой и  обглоданными куриными костями,  окружавшими полу-ведерный

бочонок с медовухой. Птичник сперва сам попробовал хмельное, отлив малость в

расписной  ковшик,  а последние капли  плеснул  на шишку  и  перекрестил ее,

наверное, чтобы  не болела,  затем нацедил  гостям в медные кубки,  давно не

чищенные, позеленевшие.

     --  Не жадничай!  -- прикрикнул на  птичника  толмач, заметив,  что тот

наполняет  кубки на две трети, заставил  долить до краев, поднял свой. -- За

твое здоровье! -- пожелал он и  добавил с усмешкой. -- И чтоб спорил со мной

почаще!

     Выпил толмач одним духом  и осторожно поставил кубок на стол. Промокнув

тыльной стороной ладони светло-русые усы и бороду у рта, дружелюбно  хлопнул

хозяина по плечу, отчего птичника перевесило на один бок

     -- Жаль, дела ждут, а то бы селезней стравили, еще бы разок врезал тебе

по  лбу!  -- сказал  толмач, лукаво подмигнув  птичнику, и  на  ходу толкнул

плечом дружинника,  как  бы  нарочно,  однако молодца словно  припечатало  к

тонкой дощатой стене, а кубок вылетел из рук

     Дружинник восхищенно  крякнул, будто сам двинул плечом толмача и тот не

устоял на ногах, и пошагал за ним следом.

     В гриднице было людно: кроме князя, сидевшего на возвышении, воеводы  и

попа,  стоявших одесную и ощую, и бояр, разместившихся на лавках вдоль стен,

у входной двери толпилось десятка два дружинников. Все смотрели на сидевшего

на  полу  посреди   гридницы   посла   --   маленького   толстого  степняка,

круглолицего,  с  раскосыми глазами-щелочками, черной бороденкой  в  десяток

волосин и кривыми ногами, одетого в необычайно высокий колпак из серо-рыжего

меха  степной  лисицы и бурый  халат  из  толстой ворсистой ткани,  а на шее

висело ожерелье из волчьих и медвежьих клыков и черепов маленьких  грызунов,

наверное,  сусликов. Руки он  спрятал в  рукава -- левую  в правый, правую в

левый, -- и казалось,  что вместо рук  у нехристя что-то вроде перевернутого

хомута,  соединяющего  плечи.  Сидел он  смирно  и как бы не замечал  людей,

наполнивших  гридницу,  но  из-за  раскосости создавалось  впечатление,  что

подмечает все, даже то, что у него за спиной творится.

     Толмач  протиснулся  между  дружинниками, остановился в  трех  шагах от

возвышения, снял шапку и поклонился князю -- вроде бы старался пониже, но то

ли полнота помешала, то  ли  позвоночник  не гнулся,  то ли еще  что, однако

получилось  так,  будто  равный поприветствовал равного, -- и,  пригладив на

макушке непокорно торчавшие вихры, спросил:

     -- Зачем звал, князь?

     Князь показал глазами на посла:

     -- Узнай, чего он хочет?

     Толмач  повернулся  к басурману, посмотрел сверху вниз, прищурив глаза,

точно рассматривая  что-то ничтожно малое,  презрительно скривил губы, точно

попробовал это что-то на  вкус  и  остался недоволен. Засунув большой  палец

правой руки  за  ремень (в левой держал  шапку)  и  выпятив грудь, он зычным

голосом, будто через поле переговаривался, задал вопрос на половецком языке.

Нехристь  не  ответил  и  не  пошевелился,  даже  голову  не  поднял,  чтобы

посмотреть на  говорящего. Толмач  повторил вопрос на хазарском,  ромейском,

варяжском  и  еще  на каком-то, одному ему ведомо каком,  языке.  И опять не

дождался ответа.

     --  Ишь, морда  басурманская,  никаких  языков  не  знает! --  обиженно

доложил князю толмач. -- Может, он немой?

     И  тут посол заговорил, тихо, но внятно,  и длинная речь его напоминала

то  клекот орла, то рычание раненого зверя, то шипение змеи. Толмач какое-то

время  прислушивался, пытаясь  выхватить хотя бы одно знакомое  слово, потом

хекнул и покачал головой: откуда ты такой свалился на мою  голову?! Басурман

замолк и все уставились на толмача.

     -- Грозится, харя некрещеная, -- после паузы  сказал толмач и пригладил

согнутым указательным пальцем усы

     -- Это и без тебя поняли, --  произнес воевода. -- Если он пришел сюда,

значит, хочет без боя получить дань. Спроси, чего и сколько?

     -- Если не  много запросит, дадим  -- добавил князь, -- а если  меры не

знает...

     --...тогда посмотрим, кто кого, -- закончил воевода.

     -- На господню волю положимся, -- дополнил поп, откормленный, с красным

в синих прожилках носом.

     Бояре и дружинники  загомонили,  забряцали  оружием, правда,  не  очень

громко.

     Толмач подумал  малость, достал из кармана золотую  монету и кинул ее к

ногам посла. Басурман, высвободил руку из рукава и грязным  пальцем с черным

ногтем  отшвырнул  монету, которая  прокатилась по половице,  превращаясь  в

дорожку  желтого речного песка. Этим же пальцем нехристь начертил  в воздухе

круг, давая понять, что ему нужно  все. Толмач не  долго думая свернул кукиш

и, присев, ткнул его в  приплюснутый басурманский нос. Раскосые глаза-щелки,

казалось, не заметили кукиша,  разбежались в  дальние от  носа уголки, будто

хотели увидеть, что творится на затылке посла. Толмач встал и отошел шага на

три от нехристя, как бы давая место гневу, который сейчас должен изрыгнуться

в ответ на кукиш.

     Степняк ничем  не показал,  что обижен, протянул вперед  правую руку  и

тряхнул ею. Из широкого рукава выпал маленький черный комок, который состоял

из бесчисленного множества малюсеньких  червячков, стремительно расползшихся

в разные стороны, причем, чем больше их отделялось от комка, тем объемнее он

становился.  Толмач  брезгливо  передернул плечами,  шваркнул об пол  шапку,

накрыв и  комок и расползшихся черных червячков, и затоптался на ней. Из-под

шапки послышались стоны, детские и женские,  да такие жалобные, что у князя,

попа и некоторых дружинников жалостливо скривились лица,  но толмача они  не

остановили. Успокоился он лишь тогда, когда шапка  рассыпалась  на маленькие

кусочки, разъеденная черной жижей, в которую превратились червячки.

     Посол продолжал  сидеть истуканом, однако  правая  бровь  непроизвольно

дернулась, выдавая огорчение  и  удивление.  Басурман  поднял  левую руку  и

тряхнул ею. Из рукава вылетел плоский кружок огня,  разбрызгивающий искры, и

повис  в  воздухе  под потолком  --  даже подпрыгнув,  не достанешь.  Кружок

стремительно   разрастался,   обещая   перегородить   гридницу,    а   затем

располовинить  и весь  княжеский терем. Толмач плюнул в  кружок, не  пожалев

слюны,  и пропал  в  самую  середку. Плевок  зашкварчал, как  на раскаленной

сковородке, и вместе с огненным кружком превратился в облачко розового пара,

которое  со звоном  ударилось  в потолок и  лопнуло, осев  на  пол сиреневой

пылью.

     У  посла дернулась  левая бровь и  сильнее, чем ранее правая, а с  глаз

словно бы спала пелена, и  они с настороженным  интересом ощупали толмача  с

ног  до головы, проверили по  одним только им  ведомым  признакам, насколько

стоявший  перед ними силен, умен  и хитер, решили, видимо, что  имеют дело с

достойным противником и закрылись. После  долгого  раздумья  нехристь открыл

их, встретился взглядом с толмачом и еле заметно  кивнул головой. Он опустил

руки к полу, и из широких рукавов выкатились  два шара  одинакового размера,

красный  и  черный.  Не  прикасаясь  к  ним,  заставил  шары  несколько  раз

поменяться местами, а затем жестом предложил толмачу  выбрать понравившийся.

Толмач  носком сапога  показал на красный. Степняк  провел над шарами рукой,

заставив раскатиться в разные стороны и завертеться вокруг своей оси, отчего

стали похожи на волчки, красный и черный. Посол  хлопнул резко в ладони -- и

шары с невероятной скоростью покатились навстречу друг другу, столкнулись  с

таким  грохотом,  будто   гром  прогремел  посреди  гридницы.  Красный  шар,

целый-целехонький, откатился малость назад, а две неравные половинки черного

остались покачиваться на  месте.  Басурман долго смотрел на них бесстрастным

взглядом -- не поймешь, огорчился или обрадовался, -- затем взял половинки в

левую руку, а  красный в правую,  сжал -- и на пол посыпалась пыль, черная и

красная, которой посол очертил себя. Закрыв ладонями лицо, он протяжно взвыл

-- и пыль загорелась ослепительно ярко и задымила так, что степняка не стало

видно.   Толмач   попятился   к  возвышению,  на  котором  сидел  князь,   и

перекрестился, как и все  христиане, находившиеся в  гриднице,  а  поп еще и

"Отче наш" забормотал.

     Дым  потихоньку рассеялся, оставив  после себя неприятный запах  серы и

конского навоза. На полу, на том месте, где сидел посол, было  темное пятно,

будто половицы прижгли раскаленным железом. Первым к пятну отважился подойти

толмач. Он смачно плюнул, попав прямо в центр, и когда слюна коснулась пола,

на  колокольне  ударил  колокол, а  с крепостных стен послышались  радостные

крики. В гридницу ввалился запыхавшийся дружинник и прямо с порога заорал:

     -- Сгинули! Все, как один! Словно нечистая слизала!

     -- Божья помощь прогнала  неверных! -- поправил  поп, но  никто  его не

услышал, потому все бросились обнимать вестника, будто это он прогнал орду.

     И толмач не был обделен дружескими тумаками, довольно  крепкими, другой

бы не  встал после  таких.  Когда радостные  крики поутихли,  князь произнес

торжественно, обращаясь к толмачу:

     -- Большую беду отвел ты от города. В награду проси, что хочешь.

     Толмач без  ложной  скромности  выпятил грудь,  пригладил  усы согнутым

указательным пальцем и, придав побольше простоватости лицу, сказал:

     -- Мне много  не надо: золотой верни да шапку, что поганый извел, -- он

лукаво  прищурил  плутоватые глаза, -- А к ним  добавь  самую малость:  коня

справного, оружие надежное, наряд богатый и огромную бочку медовухи, чтоб на

всех, -- он обвел рукой собравшихся в гриднице, -- хватило!

     Князь улыбнулся, подмигнул недовольно скривившемуся ключнику, изрек:

     -- Вдвое, нет, втрое получишь. А медовуху, -- он повернулся к ключнику,

-- всю, что есть в погребе, выкатывай на площадь, пусть весь город гуляет да

князя и толмача добрым словом поминает!

     --  Быть по  сему!  --  хлопнув себя  по  ляжке,  согласился  толмач  и

направился к выходу, чтобы первым отведать дармовую выпивку.

     В дверях  его перехватил  дружинник, тот самый  детина, что прибегал на

птичий двор.

     -- Слышь, толмач, как ты угадал, какой шар тверже?

     -- Как говорят мудрые люди, тайна  сия велика есть,  -- бросил на  ходу

толмач.

     -- Ну, скажи, а? -- не отставал дружинник. -- Век не забуду, отслужу!

     --  Так и  быть, -- остановившись, произнес  толмач  и поманил пальцем,

чтобы дружинник подставил ухо, в которое прошептал очень серьезно:  -- После

долгих лет  учебы  и странствий,  я  пришел к  одному  удивительному выводу.

Знаешь какому?

     -- Не-а, --  ответил дружинник и еще ниже наклонил голову, чтобы ничего

не упустить.

     --  А  вот  к какому,  --  четко  произнося  слова,  будто  втолковывал

глуховатому, изрек  толмач наставническим тоном, --  красные  петухи  всегда

бьют черных.

     --  А почему?  --  допытывался дружинник,  не  поняв  скрытой  мудрости

услышанного.

     -- А черт его знает!  -- весело  крикнул ему в  ухо толмач и, хохотнув,

заспешил на  площадь, облизывая губы, словно  уже осушил не  меньше  бочонка

медовухи.

 

 

 

     [email protected]

 

     Новую книгу  Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик"  можно приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     З Н А Х А Р Ь

 

 

     В  просторной  избе стоял сильный, густой  запах  сушеных  трав,  пучки

которых висели на стенах и под потолком да в таком количестве, что казалось,

не  повернешься,  не задев  какой-нибудь, но  узкоплечий сутулый  старичок с

птичьим  носом, длинным  и  острым, с поджатым ртом, словно  беззубым,  и  с

козлиной бородкой, как-то  умудрялся, двигаясь быстро и малость подпрыгивая,

отчего напоминал кулика на болоте, проскальзывать между ними, не зацепив. Он

то подлетал к печи, отодвигал полукруглую деревянную заслонку и совал птичий

нос  в топку, к трем чугунам, в которых  булькала темно-коричневая жидкость,

то отбегал к столу, освещенному лучиной,  на котором стояли большое глиняное

блюдо с густой  темно-вишневой жижей, подернутой пленкой,  ступа с пестиком,

два  туеска  с  сушеной  малиной и  черникой и  лежали несколько мешочков  с

семенами  трав.  Старичок брал  по  щепотке из мешочков и туесков,  бросал в

ступу, толок быстрыми, резкими движениями, затем совал обслюнявленный  палец

в смесь и в рот, пробуя на вкус. Если вкус не нравился, добавлял щепотку-две

из  какого-нибудь мешочка  или туеска и толок дальше,  а если  нравился,  то

убегал со  ступой к  печке,  где опорожнял ее в  один  из чугунов, помешивал

варево деревянной ложкой с длинным черенком, и все время бормотал что-то: то

ли заклинания, то ли проклятия.

     В  избу ввалился,  втянув  за  собой волну  сырого,  холодного воздуха,

безбородый  мужчина,  толстый  и  бледный, похожий  на квашню,  втиснутую  в

одежду. Он тяжело  вздохнул, пошлепав  вывороченными губами, сморщил  пухлый

нос,  сердито посмотрел выпуклыми глазами на пучки трав, недовольно гмыкнул.

Неуверенно  переставляя  толстые  короткие  ноги,  подошел к  столу,  сцепил

бледные и словно студенистые руки на огромном животе  и, не поздоровавшись и

не перекрестив лба, впился в хозяина тусклым желтоватым взглядом.

     Хозяин  прыгающей походкой продолжал бегать от стола к печи и  обратно,

что-то толок, размешивал, обнюхивал -- и делал это шустро и молча.

     -- Бесиво варишь? -- заговорил первым гость.

     -- Варю, -- неопределенно ответил знахарь.

     -- Приворотное или отворотное?

     -- Отворотное. Чтоб смерть отвадило.

     -- А-а,  ну,  вари,  коль  делать  больше нечего, --  с  презрительными

нотками произнес гость и тяжело опустился на лавку у стола.

     Прямо  перед   ним   стояло  глиняное  блюдо  с  темно-вишневой  жижей.

Внимательно присмотревшись к ней и принюхавшись, гость спросил:

     -- Кровь некрещеных младенцев?

     Знахарь буркнул что-то нечленораздельное.

     -- Отведаю? -- попросил гость.

     -- На здоровье, -- разрешил хозяин.

     С  трудом  согнув  короткую  шею,  толстяк  припал  к  жиже  вытянутыми

трубочкой  губами,  шумно втянул  в  себя  сразу всю. Сыто отрыгнув, облизал

губы, а потом недовольно скривился.

     -- Кровь-то нечеловечья! -- пожаловался он.

     Знахарь  обмакнул  указательный  палец в  остатки  жижи на  дне  блюда,

попробовал на вкус.

     -- И вправду, нечеловечья, -- произнес он  удивленно. Что-то припомнив,

добавил: -- Да и откуда взяться человечьей, я ведь ягненка резал.

     -- А ты сказал! ..

     -- Это ты сказал, -- перебил хозяин.

     -- А ты подтвердил, что некрещеных!

     -- Ну, правильно! Где же ты видел крещеных ягнят?!

     Гость шумно втянул  воздух покрасневшим  носом и так же шумно выдохнул,

вдобавок  пришлепывая вывороченными  губами,  смоченными  кровью некрещеного

ягненка. И  сразу  негодование  сменилось смирением,  покорным  отношением к

своей невезучей доле,  и  оплывшее  лицо стало еще  бледнее  и размытее.  Он

уставился тусклым желтоватым взглядом в земляной  пол  и  замер  неподвижно,

однако казалось,  что  жар  от печи растапливает  его, и гость  расплывается

вширь, становясь ниже.

     -- А меня опять побили, -- после долгой паузы произнес  он безразличным

тоном.

     -- Кто на этот раз? -- не отрываясь от работы, поинтересовался хозяин.

     -- Дьячиха --  короста сухоребрая.  Ухват вчера об меня сломала. До сих

пор болит..

     -- Ухват?

     -- Поясница,  -- точно не заметив издевки, ответил гость. -- Кабаном  я

оборотился, хотел поесть у нее: наготовила прорву, сегодня  у дьяка именины,

полсела  пирует.  Ну,  залез  я в  подклеть,  пока  нашел  в  темноте,  пока

распробовал  что  где, пару  горшков,  видать,  и  перевернул. Ее на  шум  и

принесли...

     -- Черти? -- подсказал знахарь.

     --  Черти меня  носят, а ее... неведомо какая сила, но  ни  добрая,  ни

злая. И все за волосы ее таскает -- совсем лысая уже.

     -- Как ты в темноте рассмотреть умудрился?

     --  Не смотрел  я. Хотел  ее за  патлы  оттаскать, а не  нашел,  за что

ухватить.

     --  Ай-я-яй! -- посочувствовал хозяин то  ли колдуну, то ли дьячихе. --

Ухват хоть короткий был?

     --  Толстый он был. И крепкий -- дубовый, что ли, --  ответил гость. --

Почему мне все время не везет?! За какую  пакость ни возьмусь, ничего толком

не  сделаю. Пошел  к старостихе  корову  доить -- нарвался на быка. Подсыпал

кузнецу отравы в медовуху -- жена выдула. Кузнец уже месяц на радостях пьет.

И ведь не угорит, сволочь. А  жена у него была -- ну, ты сам знаешь. Сколько

я с  чертями вожусь, попривык к их образинам, а  ее как увижу, так неделю на

улицу боюсь выйти. Не баба, а лихо двуглазое.

     -- Вроде ты по молодости сватался к ней, -- припомнил знахарь.

     -- Нечистый путал, хотел, чтобы я побыстрей ему душу продал. Теперь  не

нарадуется, -- с усмешкой произнес колдун, и лицо его маленько оживилось.

     Он надолго замолчал, вспоминая что-то веселое,  и  незаметно  для  себя

заснул.  Нижняя губа  обвисла, легла  на  подбородок.  Колдун  с  присвистом

втягивал воздух, становясь ниже и  уже, чем был до вдоха. Когда он сравнялся

по сложению с хозяином, тот как бы случайно стукнул пестиком по ступе.

 

     -- Погоди, сделаю!  -- сквозь  сон  буркнул  колдун, глубоко  вздохнул,

увеличившись  до  первоначального  своего  размера,  и, еле  продрав  глаза,

налившиеся краснотой, тупо уставился на знахаря. -- А-а, это ты...

     -- Да вроде я. А ты думал кто?

     -- Черт -- кто ж еще?! Житья от него не стало. Только прилягу, начинает

бодаться: иди, мол, пакости делай. А что делать, если ничего не получается?!

И не могу  ничего путного придумать, чтобы он надолго отстал, -- пожаловался

колдун и с надеждой посмотрел на знахаря. -- Может, ты что подскажешь? Чтобы

я чертям за целый год отработал, а? Ну, хотя бы за месяц.

     Хозяин,  казалось,  не  слышал   его,  продолжал  помешивать  варево  в

чугунках.

     -- Если до полуночи не возьму грех на душу,  -- не договорив, гость еще

больше  выпятил нижнюю губу,  отчего  она сползла с  подбородка и  легла  на

грудь.

     -- Что тогда? -- поинтересовался знахарь.

     Сербнув воздуха, гость подобрал губу и ответил:

     --  Проветривать будут. Это на первый раз. А если не поможет, тогда, --

он собирался  отчаянно махнуть рукой,  но  поленился  и  махнул указательным

пальцем, отчего жест получился пренебрежительный: подохну -- и черт со мной!

     Знахарь  вынул  ухватом ближний  чугунок  из  печи,  поставил на  стол.

Темно-коричневое  варево  еще булькало  и почти  по-собачьи  урчало. Знахарь

провел над ним рукой и, видимо,  бросил незаметно в чугун щепотку  какого-то

зелья, потому что варево перестало урчать, посветлело и загустело, напоминая

подошедшее тесто.

     -- Здорово! -- оценил колдун. -- И зачем тебе  это  бесиво, кого морить

думаешь?

     -- Какая разница. Лишь бы человек хороший попался. Могу тебя угостить.

     --  Меня  не возьмет. В худшем случае прохватит. Из-за той гадости, что

ты мне в прошлый раз скормил, меня так раздуло, что всю ночь до ветра бегал.

Шуточки у тебя!

     -- Что ты! Знал бы ты, что  я по молодости выкидывал! -- скромно молвил

знахарь,  доставая из  печи  второй  чугунок.  -- Ты  же просил  чего-нибудь

такого, чтоб до утра есть не хотелось. Разве тебе хотелось есть?

     -- Не до того было.

     -- Чем же ты недоволен?! Что просил, то и получил!

     Знахарь  провел над вторым чугунком  сначала левой рукой, затем правой.

Темно-коричневое варево сперва покраснело,  потом  постепенно выжелтилось  и

как  бы усохло,  на  дне осталась  тягучая  кашица. Знахарь набил ею баранью

кишку, которую завязал с двух концов, соединил  их вместе и повесил сушиться

кольцо-колбасу на стену у печки.

     -- Кому это? -- спросил гость.

     -- Старосте.  Захворал. Болезнь неизлечимая,  но  попробую,  -- ответил

хозяин. -- Вот если бы  ты помог, справились бы с ней. Хотя, вылечишь его --

беду на него накличешь.

     -- Что так?

     -- Разве не слышал про его сына?

     -- Откуда?!  Дома  безвылазно сижу, а ко мне  никто  в гости не  ходит,

боятся.

     -- Знаю, -- сочувственно произнес хозяин. -- Так вот, сын его  жениться

хочет. Девка не из нашего села, красавица писаная,  но бедная. Староста-жила

ни  в  какую не хочет  ее  в невестки.  Грозился убить  сына  за  ослушание.

Получается, вылечу его -- две души эагублю.

     -- Хитер ты!  -- позавидовал колдун. -- Может, уступишь его мне? Голова

у тебя светлая, найдешь еще кого-нибудь.

     -- Что мне за это будет?

     --  Ну-у...  --  задумался гость. --  Ивана Купала  скоро,  покажу, где

папоротник цветет, клад выроешь.

     -- Клад я и сам найду!

     --  А  хочешь,  разрыв-траву  дам?  --  предложил  колдун. -- К  железу

прикоснешься  --  на кусочки  мелкие  разлетится.  И рану от  любого  железа

вылечит: хоть от сабли, хоть от пули.

     -- Это подойдет. Принесешь ее, получишь снадобье для старосты.

     -- У меня все с собой.

     Колдун засунул  руку в  складки  одежды  на животе, пробурчал  невнятно

заклинание  и  вытащил  маленький  пучок травы,  похожей на  петрушку,  но с

цветочками, у которых было по три  разноцветных лепестка -- красный, синий и

желтый.

     Знахарь взял пучок, обнюхал, осмотрел, помял губами цветок.

     --  Давно  ищу ее. Думал, врут люди, не растет на земле такая. Ан  нет,

растет! -- Он спрятал разрыв-траву за пазуху. -- Где нарвал?

     -- На Лысой горе в Воробьиную ночь. Есть там одно  местечко, неподалеку

от ведьминых лежбищ.

     -- Покажешь?

     -- Может, и покажу. Будешь мне помогать -- я  в  долгу не останусь,  --

сказал колдун. -- Снадобье давай.

     Знахарь  снял  с  колышка на  стене у  печи только  что  приготовленную

колбасу со снадобьем, отдал гостю.

     -- Пусть сохнет ночь и день.

     --  А сегодня  нельзя?  --  перебил колдун.  --  Мне  до полуночи  надо

что-нибудь сотворить, иначе беда!

     --  Сегодня  нельзя,  -- отрезал  знахарь.  --  Завтра ровно в  полночь

разведешь в колодезной воде, подождешь, пока  отбурлит и остынет, и прочтешь

заговор. Какой -- не мне тебя  учить, твои сильнее. Пусть староста  пьет три

дня на утренней и вечерней заре и ничего  не ест. Соблюдет все --  хворь как

рукой снимет. А что дальше будет -- на то воля божья.

     -- Наша, а не божья, -- поправил гость. --  Весело будет:  сыновья душа

без  покаяния в ад  отправится за ослушание родителя, а отцова помыкается по

острогам и на встречу с сыновней полетит.

     -- Что будет, то и будет, --  сказал хозяин и опять засновал от стола к

печи и будто позабыл о госте.

     -- Пойду я, -- произнес колдун, тяжело подымаясь с лавки.

     Знахарь  словно  бы  не  слышал,  продолжал,  засунув  голову  в  печь,

обнюхивать птичьим носом  третий чугунок, но едва за гостем закрылась дверь,

выхватил  посудину из топки и перелил  варево в глиняную  миску.  Выбрав  из

выменянного  пучка  самый  маленький  цветочек  с  красным, синим  и  желтым

лепестками, ударил  им по чугунку. Послышался  еле различимый треск --  и на

столе оказалась груда мелких осколков  вместо посудины. От осколков шел пар.

Казалось, не  капли варева испаряются  с  них, а чугун  дымит от  внутренней

огненной мощи, разорвавшей его.

     Знахарь удивленно покачал головой, повертел перед носом хилую травинку,

слабенькую и  безобидную на вид. Он перелил варево из миски в кувшин с узким

горлышком,  кинул туда  цветок,  заткнул деревянным  чопом  и  перебултыхал.

Кувшин  он поставил в  углу избы, подальше  от печи.  Остальную разрыв-траву

замотал  в лоскут от старой рубахи и  подвесил под  потолком. Грязную посуду

знахарь долго тер золой, потом обрызгивал розоватой водицей из толстостенной

бутылки темно-красного стекла и полоскал в кадке. Осколки лопнувшего чугунка

смел рукой в подол рубахи и пошел выбрасывать.

     На  дворе  распогодилось,  ветер стих, небо вызвездилось. Яркие  звезды

словно бы подмигивали  светлой и чистой луне, круглой  и как бы  набухшей от

дождя.  На фоне ее, казалось, совсем близко  и в то же время  очень  далеко,

пролетел колченогий черт с длинным хвостом,  закрученным  спиралью.  В руках

черт держал  за  неестественно  вывернутые стопы  колдуна. Тот  летел  вверх

тормашками и повернутый лицом  назад, видимо, чтобы не запомнил дорогу, и то

правой, то левой рукой проверял, не слетела ли с головы шапка, надвинутая на

уши. На лице колдуна застыла радостная улыбка: то ли полет  ему нравился, то

ли доволен  был,  что с погодой -- хоть с чем-то!  -- повезло, то ли, что до

сих пор не  потерял шапку,  и авось она  смягчит  удар об  землю,  если  его

нечаянно уронят.

 

     Спустя  две недели знахарь сидел  за  столом,  перебирал  семена  трав.

Плохие смахивал на пол, а хорошие раскладывал на три кучки: в двух набралось

помногу, а  в третьей  -- самая малость. На вид семена  были  одинаковые,  и

трудно было понять, почему знахарь не жаловал последнюю кучку. Перебирая, он

все  время подергивал  головой,  почти касаясь  носом  стола,  и создавалось

впечатление, что склевывает особо понравившиеся семена.

     В  избу  ввалился колдун, остановился у порога, тяжело переводя  дух  и

колыхаясь,  как потревоженный студень.  Не  поздоровавшись, он  неуверенными

шагами  добрел до стола, опустился на лавку напротив хозяина. Оплывшее  лицо

было  красным  и  в мелких  ранках, отчего  напоминало  опаленную квашню  --

подрумянившуюся, подсохнувшую и потрескавшуюся. Вывороченные  губы распухли,

как после долгого битья.

     Колдун заглянул в стоявшую на столе кринку, жадно сглотнул слюну.

     -- Медовуха?

     -- Да, -- ответил хозяин, не отрываясь от работы.

     -- На травах?

     -- Угадал. Можешь выпить.

     Колдун опасливо отодвинул кринку подальше от себя:

     -- Как-нибудь в другой раз.

     Он  сложил  на  животе  бледные  студенистые  руки,  скользнул  тусклым

взглядом  желтых глаз  по развешанным на стене пучкам  трав,  задержался  на

иван-да-марье.  Засохшие  цветы ожили,  зашевелились,  стараясь отодвинуться

друг  от друга, отчего  напоминали поссорившихся  влюбленных. Колдун перевел

взгляд на  руки знахаря.  Семена  вдруг начали артачиться, падать не в  свою

кучку или переползать в соседнюю. Хозяин  какое-то время возвращал беглецов,

а потом начал бросать семена так,  чтобы, подправленные  гостем, попадали  в

нужную кучку.

     Колдун понял, что козни его разгадали, потупил глаза.

     -- Что за семена? -- спросил он.

     -- Эти, -- знахарь показал на дальнюю большую кучку, -- от страха. Эти,

-- показал на ближнюю  большую, -- от тоски-печали. А эти, -- накрыл ладонью

маленькую, -- ума-разума прибавляют.

     -- А чего третьих так мало?

     -- Люди считают, что от ума-разума и прибавляются страх и тоска-печаль.

Дураком веселее жить.

     --  Веселиться они умеют, -- согласился  колдун. -- Староста уже неделю

гуляет,  всю деревню поит: сына женил. На той, на  нищенке, --  и  с упреком

посмотрел на знахаря.

     --  Поговаривал  он,  что  если  выздоровеет,  совсем  другим человеком

станет. Но  чего  только со  страху  не  наобещаешь?! Кто же  думал, что  он

сдержит слово!

     -- А на счет сына не сдержал слово.

     -- Хоть маленько, да согрешил -- тебе зачтется.

     --  Не зачтется.  Там, -- показал  гость  пальцем  в пол,  -- по-своему

оценивают  поступки наши.  Черт меня  всю ночь мучил, обещал,  что  если  до

восхода новой луны не загублю  какую-нибудь душу, то  он загубит мое тело. И

будет терзать до тех пор, пока не передам кому-нибудь дело свое  или пока не

перенесут меня через огонь очищающий. А кому передашь, кто с чертями захочет

связываться?! -- Он посмотрел на хозяина. -- Может, тебе?

     -- Мне хватает своего.

     -- Не хочешь  --  не надо. Да и не  собираюсь я  отдавать.  Такой  грех

сегодня на душу возьму, что на всю жизнь чертям отработаю.

     Колдун  достал из-за пазухи  узелок,  развязал  его, положил,  на стол,

показывая  зернышки,  маленькие,  круглые и черные,  похожие на  маковые. От

зернышек исходило синевато-зеленое свечение.

     --  Лукавый  дал.  Говорит, от них мор  будет пострашнее, чем от  чумы.

Высыплю  в колодец. Через месяц  все  перемрут  в деревне,  потом  зараза по

другим деревням  пойдет, по всему свету. Столько народу загублю, что черт до

конца дней моих ко мне не заявится.

     Знахарь  наклонился  к  зернам,  подергивая носом, будто  принюхивался,

протянул  к  ним  руку.  Колдун  накрыл  зерна  уголком  тряпицы,  не  давая

прикоснутъся. На оплывшем, обветренном лице появилась мстительная улыбка

     -- Славные зернышки, да?! -- произнес он.

     Знахарь пожал плечами: мол, может, и славные, да видали и получше.

     --  Вон та трава  -- показал  знахарь на висевший под  потолком  позади

колдуна пучок желтых цветов, -- противоядие от этой заразы.

     --  Какая? --  Гость развернулся,  подошел  к  указанному пучку,  понял

руками, попробовал на вкус.

     Пока  он  делал  это,  хозяин  пересыпал чертовы  зернышки в  кринку  с

медовухой, а вместо них положил в тряпицу семена из маленькой кучки.

     -- Не поможет, -- объявил колдун, возвращаясь к столу.

     -- Я заговор сильный добавлю.

     -- Твой против моего не потянет, -- с усмешкой сказал колдун  и показал

на пучок травы, висевший  позади хозяина: -- Вот если той травы добавить, то

справился бы.

     -- Какой? -- Знахарь обернулся.

     --  Прямо  перед твоим носом,  слишком  длинным,  -- произнес колдун  и

всадил знахарю  в спину  длинный узкий нож с костяной рукояткой, выхваченный

из складок одежды. -- Не будешь совать его в чужие дела.

     Ойкнув, знахарь упал ниц, похрипел чуть и затих.

     --  Одного  загубил,  --  вытерев  пот со  лба, сказал  колдун. Завязав

узелком  тряпку, в которой должны были лежать чертовы  зернышки,  спрятал за

пазуху.  Двумя руками он взял со стола кринку, опорожнил зараз и шваркнул об

стену, разбив. -- Теперь пойдем остальных изводить.

     Едва за  гостем закрылась дверь,  как  хозяин  медленно  и стараясь  не

делать резких  движений,  пополз  в  дальний от  печи  угол  избы.  Костяная

рукоятка  ножа, всаженного в спину,  покачивалась  в  такт  движениям  тела,

словно сама себя расшатывала, чтобы полегче  было высвободиться, и на рубахе

все шире расплывалось  ярко-красное  пятно. В углу  знахарь  обхватил  двумя

руками кувшин с узким горлышком, полежал, набираясь  сил. При  выдохе из его

рта  с  присвистом  вытекала  струйка  крови,  а при  вдохе  что-то надсадно

клокотало в  горле. Вытянув  чоп, знахарь наклонил кувшин.  Темно-коричневая

вязкая  жидкость неспешно  вытекла  из горлышка,  упала  на  щеку  человека,

заползла в уголок рта. Бледный язык помог ей попасть в рот. Знахарь с трудом

сглотнул.

     Костяная рукоятка вдруг  подалась вверх,  точно выдавливаемая из спины,

появилось тонкое  узкое лезвие, чистое, поблескивающее, словно и не касалось

окровавленного мяса. Нож полностью вылез из человеческого тела,  скатился на

пол.

     Знахарь  еще раз глотнул жидкость из кувшина  --  и подскочил  на ноги,

бодрый и здоровый.  Сняв рубашку, он долго рассматривал дырку и пятно крови,

неодобрительно качал головой. Рубашка была единственная, поэтому постирал ее

в  кадке, неумело  зашил дыру большими стежками и  повесил  сушится  у печи.

Ожидая, пока она высохнет, знахарь сел за стол и возобновил переборку семян.

Белая дряблая спина его была цела-целехонька, без шрама, не найдешь, где нож

торчал.

     Знахарь заработался до третьих петухов. Рубаха давно уже высохла  и  на

спине была с желтым пятном. Знахарь надел  ее, накинул поверх  зипун, снял с

гвоздя у двери шапку, нахлобучил на голову и вышел из дома.

     Вот-вот должно  было  взойти солнце,  а в дальнем  конце деревни еще не

спали, от избы старосты доносились смех и девичий визг. Знахарь, стараясь не

попасться никому на глаза, прошел огородами к  жилищу  колдуна. Большая изба

осела на ту  сторону, где  было  крыльцо, будто под тяжестью хозяина, целыми

днями  дремавшего на верхней  ступеньке. Крышу и деревья в саду  обсели тучи

ворон и воронов, за ними листьев не  было видно. Птицы сидели тихо, направив

клювы в одну точку, расположенную где-то внутри избы.

     Знахарь осторожно взошел  на  крыльцо,  бесшумно открыл  дверь. Посреди

горницы на столе лежал колдун. Руки его покоились на груди, как у покойника,

а изо рта вывалился, доставая  до пола, черно-синий язык, который извивался,

как змея, все сильнее выкачиваясь в пыли. Почти вылезшие из орбит глаза были

переполнены мольбой о помощи.

     -- Твое дело мне не нужно, -- ответил знахарь на немой вопрос, --  а от

мук избавлю, на то я и знахарь, перетащу через огонь очищающий.

     Он попробовал поднять колдуна.

     -- Эк, отъелся, не сдвинешь!

     Глаза колдуна забегали, моля не оставить в беде.

     -- Не бойся, придумаем что-нибудь, -- успокоил гость.

     Он обошел горницу, собрал все, что может гореть, сложил в кучу у стола,

у того конца, где была голова колдуна.  Взятым из печи угольком поджег кучу,

а когда языки пламени начали лизать крышку стола, знахарь схватил колдуна за

плечи, потянул на  себя. Толстое, тяжелое тело с трудом проползло  по столу,

пригнуло  знахаря почти  к  полу, и руки его оказались в  самом  огне.  Лишь

малость  поморщившись, знахарь  поднатужился и  рванул на себя еще раз. Тело

колдуна сползло со стола полностью, ноги упали в костер. Знахарь вытащил их,

потушил загоревшиеся штаны. Избу наполнила вонь подпаленной шерсти и мяса.

     Словно  привлеченные  этой вонью,  в избу  через  печную  трубу влетели

вороны и вороны.  Птиц набилось в горницу  так много,  что знахарь  оказался

прижатым к стене и не то, что пошевелиться, дохнуть не мог. Птицы каркнули в

один голос, оглушив знахаря, и  вылетели из избы, утаскивая с собой колдуна.

В  топку колдуново тело  протиснулось более-менее  свободно,  а вот  в трубе

пошло туго, развалило ее. Горница наполнилась клубами известки и сажи.

     Чихая и отплевываясь,  знахарь  выскочил из избы.  На  улице  было  уже

светло,  в  ближнем конце деревни  люди  затапливали печи,  доили коров, а в

дальнем было тихо, видимо, легли спать. Знахарь огородами добрался до своего

подворья, остановился там и посмотрел, как к пылающей избе колдуна сбегаются

люди, как пламя разгорается все сильнее, но никто не тушит его.

 

 

 

 

     [email protected]

 

     Новую книгу Александра Чернобровкина  "Чижик-пыжик" можно  приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     Я Р Ы Г А

 

 

 

     Дождь  давно закончился,  однако с  крыши  стояльной  избы  еще  падали

тяжелые  капли, глухо разбиваясь о  землю и  со  звоном -- о воду в бочке со

ржавыми обручами, что стояла рядом с крыльцом, раздолбанным и почерневшим от

времени,   лишь  вторая   снизу  ступенька  была  не   стертой  и   светлой,

желтовато-белой, словно вобрала в себя чуток  холодного  пламени, которым  с

новой силой, омывшись,  горели листья кленов, растущих  во дворе  кабака,  а

воздух  был настолъко  пропитан  влагой,  что,  казалось,  не  пропускал  ни

сероватый, жидкий  свет заходящего  солнца, как  бы залепленного комковатыми

тучами, ни ветер, слабый и дующий непонятно откуда, ни редкие звуки, робкие,

еле слышные,  изредка нарушавшие  покой вымершей  улицы,  отчего создавалось

впечатление,  что они  чужие  и старые, утренние или даже вчерашние, ожившие

под дождевыми  каплями,  но  так  и не  набравшие былой  силы.  Дверь  избы,

набухшая и потяжелевшая, взвизгнула негромко  и коротко, будто поросенок под

колесом телеги, вмявшим его рылом  в жирную грязь, и открылась наполовину от

толчка изнутри. В просвет с  трудом  протиснулся боком толстый целовальник с

лоснящимся  лицом,  обрамленным  растрепанной,  темно-русой  бороденкой.  Он

тащил, держа под  руки, пьянющего мужичонку с разбитыми губами, невысокого и

хилого, одетого в старые порты, латанные-перелатанные, и  желтоватую рубаху,

разорванную  до пупа и  покрытую пятнами жира,  вина и  крови,  а на  впалой

безволосой  груди ерзал  на  грязном, почерневшем,  льняном  гайтане  медный

крестик, почти незаметный на загорелой коже, вялой и дряблой. Следом за ними

на  крыльцо  вышел  холоп, помятый и  с рачьими глазами,  осоловелыми, будто

только что свалился с печи  и никак не поймет,  зачем это  сделал, надо было

дрыхнуть и дальше.  Целовальник блымнул на него такими же выпученными, но от

натуги,  глазами,  промычал что-то маловразумительное. Однако холоп  понял и

привычным жестом  поднял  ноги  пьянющего  мужичонки,  босые  и  грязные,  с

оттопыренными вбок  большими пальцами,  перехватил повыше, чтобы оторвать от

досок  тощий  зад,  почти  полностью оголенный  сползшими  портами.  Малость

запоздав,  холоп качнул  тело  мужичонки  не в  такт  с  целовальником, зато

сильнее, и отпустил раньше, поэтому пьяный, полетев сначала головой вперед и

спиной книзу,  перевернулся  в  воздухе и шлепнулся в грязь лицом,  ногами к

воротам,  не  издав при этом  ни  звука и не пошевелившись,  точно  мертвый.

Целовальник недовольно  покачал головой -- как ты  мне  надоел!  -- плюнул в

пьяного,  попав на новую ступеньку крыльца, вытер с  лоснящегося лица  капли

пота. Стараясь  сохранить  степенное выражение, он  с  трудом протиснулся  в

просвет  приоткрытой двери,  причем  живот заупрямился,  решив  остаться  на

свежем воздухе  и надулся пузырем,  а затем опал  и  проскочил внутрь  избы.

Холоп лениво помигал, будто соглашался с невысказанной вслух мыслью хозяина,

зябко  передернул покатыми  плечами  и  шустро  юркнул  в дом.  Рачьи  глаза

выглянули в просвет, убедились, что пьяный не шевелится, очухается не скоро,

и  исчезли,  задвинутые  захлопнувшейся  дверью.  Пьяный всхрапнул надрывно,

точно  обрадовался,  что  избавился  от назойливой опеки,  и перевернулся на

спину после пары робких и неудачных попыток, которые, видимо, нужны были для

того,  чтобы  отлепиться  от  грязи.   Из-за  раскинутых  в  стороны  рук  и

распахнутого, окровавленного рта, казалось, что мужичок распят за грехи свои

и  не  имеет  права  жаловаться  на боль  и  просить о  помиловании.  Грязь,

выпачкавшая лицо, делала его более скорбным,  зато жиденькую бороденку и усы

--  густыми, такие под стать степенному  человеку. Кончиком языка, покрытого

толстым  слоем желтоватого налета, пьяный облизал разбитые  губы, столкнул с

нижней комок грязи. На это, наверное, ушли последние силы, потому что больше

не шевелился и, казалось, не дышал. Начавшаяся морось быстро припорошила его

мелкими холодными каплями, скопившись лужицами в глазницах, таких  глубоких,

словно в них не было глаз, а веки прикрывали раны.

     В  воротах появились два стрельца  примерно  одного  возраста,  чуть за

тридцать, одинакового сложения и  одетые похоже: в  черные кафтаны, порты  и

яловые сапоги; левую руку оба держали на рукоятках сабель, а правой похожими

жестами вытирали капли дождя с лица; и лица их казались похожими, хотя  один

был светло-русый  и голубоглазый,  а  другой -- темно-русый  и сероглазый, у

первого борода была  округлой  и средней  длины,  а у второго  -- длинная  и

лопатой. По  промокшей  до  нитки  одежде  и  хмурым  лицам  не  трудно было

догадаться, что ходят давно и все бестолку, но люди подневольные, роптать не

привыкли, отшагают, сколько потребуется, и приказ выполнят.

     Обойдя лужу,  что собралась  посреди кабацкого двора,  они остановились

перед пьяным, одновременно вытерли похожими жестами капли с лица, посмотрели

на мужичонку недоверчивыми взглядами, словно сомневались, тот ли это, и если

тот,  то  жив  ли?  Светло-русый  стрелец  чихнул  тоненько,  визгливо,  как

девчонка, и произнес, потирая нос и поэтому немного гундося:

     -- Я  же  говорил, с  этого конца надо было начинать, зря только полдня

грязь месили.

     Темно-русый  кашлянул  басовито,  будто  признавал  свои  неправоту,  и

произнес  не то, чтобы удивленно, а скорее с трудом соглашаясь, что  и такое

возможно:

     -- Другой бы давно загнулся, а этого никакая зараза не берет!

     Светло-русый опять  чихнул,  теперь погрубее,  как и положено  мужчине,

вытер нос и спросил нормальным голосом, правда, с нотками сомнения:

     -- Потащим или купанем?

     Темно-русый  оглядел  мужичонку  наметанным глазом  и ответил уверенно,

точно всю жизнь тем и занимался, что пьяных таскал:

     -- Тяжел больно. Протрезвлять будем.

     Стрельцы  постояли молча, успев  по два раза  стереть дождевые капли  с

лица, а  когда голубоглазый  вновь чихнул  и  вытер  нос,  оба наклонились к

пьяному, подхватили под руки и подтащили к бочке. Не обменявшись  ни словом,

но и  не  сделав ни  одного  лишнего  движения,  сноровисто  окунули пьяного

головой  в бочку. Вода  плеснула через край, залив стрельцам  сапоги, и  так

мокрые,  поэтому оба не обратили  на это внимания,  продолжали  смотреть  на

жиденькие волосы  на  голове пьяного,  словно ожившие,  устремившиеся вверх.

Волосы заколыхались из стороны в сторону, точно пытались  проколоть пузырьки

воздуха,  что  устремились изо рта мужичонки, который задергался,  заколотил

босыми,  грязными  ногами  по  клепкам.  Стрельцы покивали  головами,  точно

соглашались, что обручи на  бочке  крепкие, просто  так не  сломаешь, рывком

вытащили пьяного из воды и, решив, что сделали слишком много, отпустили его,

позволив плюхнуться мордой в лужу, натекшую из бочки.

     Пьяный  шустро вскочил на четвереньки и,  судорожно трясясь и дергаясь,

выблевал все, что было у него в желудке, а потом зашелся в кашле, тяжелом и,

казалось, бесконечном.  В  наступившей  как-то  вдруг  темноте  напоминал он

крупную больную собаку, которая, пошатываясь  на подогнутых лапах, облаивает

бочку и  стрельцов. Наконец-то затихнув, он с трудом оторвал от земли правую

руку с посиневшими от холода, грязными пальцами, провел ею по лицу, медленно

и осторожно, словно проверял,  на месте  ли  оно,  убедился, что на месте  и

почти  не  разбито,  сдавил  щеки и рот,  собрав в  пучок жидкую  бороденку,

выжимая из нее воду.

     Едва  его рука вновь коснулась земли,  стрельцы подхватили  мужичонку и

опять макнули в бочку, на этот раз ненадолго, до первых  пузырьков. Отпустив

пьяного, они одновременно отшагнули от бочки, вытерли руки о полы кафтанов и

замерли с отсутствующими лицами,  точно давно уже стоят здесь,  переговорили

обо всем на свете и теперь дожидаются смены, которая придет не скоро.

     Пьяный обхватил бочку руками и медленно опустился на колени, прижавшись

щекой к ржавому обручу. Он покашлял малость, брызгая слюной и  каплями  воды

из  легких  и постукивая  головой по  клепкам и обручу.  Сжав  нос  грязными

пальцами, высморкался, вытер их о порты, пробурчал без злости и обиды:

     -- Ироды... креста на вас нет...

     -- Ан врешь, есть! -- весело ответил светло-русый стрелец.

     -- А ты  как зто до сих пор свой-то не пропил?!  -- наигранно  удивился

темно-русый  и  вытер  глаза,  словно  никак  не  мог поверить, что крест не

пропит.  --  Помочь? --  спросил он,  заметив,  что мужичонка  схватился  за

верхний край бочки и пытается встать.

     Пьяный   ничего  не  ответил,   поднатужился   и  поднялся  на   широко

расставленные ноги, чуть согнутые  в коленях, подтянул  одной рукой сползшие

порты, а другой попробовал запахнуть разорванную до пупа рубаху.

 

     -- Пойдем, воевода кличет, -- сказал светло-русый стрелец.

     -- Он еще испить хочет, водица понравилась! -- пошутил его напарник.

     --  Ироды...--  повторил   мужичонка,  отпустил  верхний  край   бочки,

пошатался малость  на  нетвердых  ногах и  пошел со  двора  прямо  по  луже.

Стрельцы, пристроившиеся к нему по бокам, чтобы не сбежал,  тоже должны были

шагать по  луже, а  потом месить грязь, потому  что мужичонка выбирал дорогу

как  можно  хуже,  а  стоило   им  отойти  от   него  больше,  чем  на  шаг,

останавливался и бурчал: -- Воевода кличет... погулять не дадут...

 

     В гриднице, освещенной дюжиной свечей в четырех тройных подсвечниках на

высоких подставках темного  дерева,  было жарко натоплено, однако  князь  --

шестидесятичетырехлетний старик  с узким  скуластым лицом,  седыми  бровями,

такими  кустистыми,  что, казалось, достают до расшитой золотом  и  жемчугом

тафьи,  прикрывающей  макушку наголо  бритой  головы, и  черными,  наверное,

крашеными усами и бородой -- зябко кутался в горностаевую хребтовую шубу и с

недоумением и завистью смотрел на подрагивающего  то ли от холода,  то ли  с

похмелья, мокрого и босого человека, стоявшего перед ним с понурой головой.

     --  Это и есть твой хваленый ярыга? -- спросил князь воеводу, сидевшего

ошуюю.

     Воевода   --   рослый  широкоплечий  мужчина   лет   пятидесяти   пяти,

огненно-рыжий,  с двумя  сабельными шрамами на веснушчатом лице и окладистой

бородой, раздвоенной посередине, -- ответил:

     --  Он самый. Выглядит, конечно, не очень,  не того...--  повертел он в

воздухе конопатую руку с  растопыренными пальцами,-- ...однако дело знает, а

хватка -- сдохнет, но не выпустит.

     -- Ну-ну,-- недоверчиво буркнул князь.

     -- Больше  все равно никого нет,-- молвил  стоявший одесную казначей --

ровесник  князя  и  такой  же  узколицый, правда,  с  седой бородой и одетый

худенько, не по знатности.

     Князь  тяжело  вздохнул, плотнее  закутался в  шубу  и кивнул казначею,

чтобы говорил за него.

     --  Зачем звали  -- догадываешься?  -- спросил казначей, приблизившись,

прихрамывая на левую ногу, к ярыге и став боком, чтобы видеть и князя.

     Ярыга промолчал. За него ответил воевода:

     --  Откуда ему знать?! Посылал  я  его...-- воевода  гмыкнул,  прочищая

горло,-- ... по одному делу..

     По какому -- так и не смог придумать сразу, поэтому еще раз гмыкнул.

     -- А звали тебя вот зачем,-- казначей оглядел гридницу, будто проверял,

не  подслушивает  ли кто-нибудь,  хотя тайну  эту  знали все, кроме ярыги.--

Княжич захворал. Десятый день как слег и не встает, чахнет прямо на  глазах.

Знахарь не помог, говорит, порчу наслали. Каждый день в церкви по две службы

служат, святой водой  кропят -- не помогает.  Видать, очень сильное заклятие

наложили, чертово семя! Найди, чья это работа...

     --...а  дальше  мы  сами! -- перебив,  грозно пообещал  воевода  и  так

стукнул кулаками по лавке рядом с собой, что она жалобно скрипнула.-- Я ему,

вражине!..

     -- Справишься  -- не пожалеешь, одарим по-княжески,-- закончил казначей

и глянул на князя: все ли правильно сказал?

     Князь не замечал его,  смотрел на ярыгу  с такой тоской в глазах, будто

сам был при смерти.

     -- Один он у меня остался, последыш,-- произнес князь.

 

 

     В его словах было столько печали,  что ярыга поднял голову и  посмотрел

на  князя  прищуренными,  зеленовато-желтыми  глазами.   Вглядывался  долго,

пытливо, проверял, действительно ли так дорог сын отцу, а когда  убедился  в

этом, в глазах блеснули золотистые  искорки, и он пообещал хриплым, пропитым

голосом:

     -- Найду.

     -- Раз пообещал, сделает! - заулыбавшись, подтвердил воевода.

     -- Чем быстрее, тем лучше,-- напомнил казначей.

     -- Быстрее никто  не справится! --  с  обидой,  точно сомневались в нем

самом, произнес  воевода.--  Нужна  будет подмога,  все стрельцы -- твои,  я

предупрежу,-- сказал он ярыге.-- Ну, иди, не теряй зря время.

     -- Подожди.-- Князь повернулся к  ключнику.-- Одень.  Накорми. И  денег

дай.

     -- Денег не надо,-- вмешался воевода.- Потом,  когда  дело сделает, все

сразу и получит.

     -- Тебе виднее,-- не стал спорить князь.

 

     Ярыга вслед за хромым казначеем вышел из терема, поднялся  в клеть, где

хранилась одежда. При свете свечи,  толстой  и наполовину оплывшей, казначей

пересчитал  сундуки, проверил замки  на двух, видать, с самым ценным добром,

остановился  перед большим,  без  замка,  с  трудом поднял  дубовую  крышку,

окованную железом.  Из сундука пахнуло прелью  и  чем-то  сладковато-кислым,

напоминающим запах крови. Казначей подозрительно покосился на ярыгу, который

с безучастным видом смотрел на паутину  в дальнем верхнем углу клети, достал

из сундука кожу  водяной мыши, лежавшую сверху от моли и затхлости, принялся

рыться в  нем,  бормоча что-то себе  под  нос. После долгих  поисков вытащил

шапку с собольей выпушкой, в  которой  белели несколько залысин, и ферязь на

меху черо-бурой лисицы, не старую и не новую.

     Ярыга безропотно натянул на  голову шапку, оказавшуюся маловатой, надел

ферязь, слишком  длинную,  подол  волокся по  полу.  Спереди на  ферязи была

старательно зашитая прореха. Ярыга определил, что предыдущий  хозяин получил

удар  в сердце,  сокрушенно покачал головой и улыбнулся,  радуясь, что не он

был в этой одежке, когда ее подпортили.

     К  ногам его упали сапоги, почти не ношеные,  однако ярыга оттолкнул их

не меряя.

     -- Велики.

     -- Сена подложишь,-- посоветовал казначей, собираясь закрыть сундук.

     Ярыга будто не слышал совета, пялился на паутину.

     Казначей  недовольно  посопел,  забрал  сапоги,  помял  их,  недовольно

кривясь, посмотрел  на свои, старые и стоптанные, особенно правый, решая, не

обменять ли? Понял,  что и ему будут велики, кинул их  в  сундук,  порылся в

нем, достал другие, почти новые, и швырнул ярыге со злостью, будто от сердца

отрывал.

 

 

 

     Эти пришлись впору. Ярыга топнул одной ногой,  потом другой,  проверяя,

не  развалятся  ли  на  ходу.  Не   дожидаясь  казначея,  вышел   из  клети,

высморкался, сжав нос  пальцами,  и  собрался вытереть их о полу  ферязи, но

пожалел, помял порты на бедре.

     Казначей долго возился с замком клети,  потом стучал по нему, проверяя,

крепок ли.  Хромая  сильнее, чем раньше,  повел  ярыгу  к  поварне,  рядом с

которой стояла небольшая  избушка для  кого-то  из избранной  челяди,  может

быть, казначеева.

     В поварне  возле кадки  с  квашней  возилась  спиной к двери полноватая

девица с  длинной толстой косой,  одетая  просто,  если  не считать серег из

сканого серебра,  однако в плавных ее  движениях было столько важности,  что

можно было принять за боярыню. Ярыга стянул с головы шапку, поклонился:

     -- Бог в помощь!

     Девица обернулась, посмотрела  на казначея,  как на пустое  место,  и с

интересом, потому что раньше не встречала, -- на ярыгу. Лет ей  было немного

за тридцать, лицо, строгое  и надменное, уже  начало  терять красоту, но еще

притягивало взор  и  казалось  чужим  здесь,  в  поварне,  место ему было  в

светелке.

     Ключник  осторожно,  точно боялся,  что боднут,  и  с игривостью, плохо

вязавшейся  с его возрастом,  бочком подковылял  к поварихе,  протянул руку,

намереваясь пошлепать ее по заду, но так и не осмелился.

     --  Трудишься  все, лебедушка?  Совсем  не жалеешь себя, -- проблеял он

утончившимся голоском.

     -- Чего пришел? -- недовольно спросила повариха.

     -- Накормить  надо,-- казначей, кивнул  на  ярыгу,--  по спешному  делу

отправляется.

     -- По какому  ж это? -- она недоверчиво посмотрела на ярыгу, совершенно

не похожего на человека, которому можно послать по важному делу.

     --  Да  так,  по  хозяйственным  делам,-  ответил казначей  и  все-таки

осмелился дотронуться до ее крутого зада.

     И тут  же  получил  по руке. Мог  бы  и по морде  схлопотать,  да успел

отскочить.

     Повариха сходила в холодные сени,  принесла  оттуда оловянное  блюдо  с

кусками  холодного жареного мяса, продолговатый пряженый пирог рыбой и миску

похмелья  -- ломтики  холодной  баранины,  смешанные  с  мелко  искрошенными

солеными огурцами в подперченном огуречном рассоле и уксусе.

 

 

 

     Казначей  вороном  кружился  около нее, то  приближаясь,  то  удаляясь,

похваливал за красоту, хозяйственность, но так и не решился  больше шлепнуть

и  не  удосужился  ни слова, ни  взгляда. Ярыга понаблюдал за ними,  а потом

перевел взгляд в дальний, темный угол поварни,  где на растеленном на лавке,

большом,  овчинном  тулупе  спал мальчик лет девяти.  Нагулялся-набегался за

день, поужинал,  присел  на  лавку, поджидая мать - тут его и  сморило. Мать

стянула с  его  ног сапожки, ладные, сафьяновые, шитые золотом по червчатому

полю, таких бы не погнушались дети боярина. Статью мальчик пошел в повариху,

а лицом, наверное, в отца: больно худым оно было, и казалось знакомым, будто

недавно где-то видел. Ярыга перевел взгляд на девичью косу поварихи, почесал

свой затылок.

     --  Ешь,  -- сказала  ему повариха,  поставив  рядом с  блюдом и миской

солонку  с крупной  серой  солью и  положив початый каравай хлеба. -- Больше

ничего не осталось, раньше надо было приходить.

     -- И на том спасибо, -- сказал ярыга.

     Он жадно  выхлебал похмелье, съел  небольшой кусок пирога. Попробовал и

жареное мясо: долго и скучно жевал кусочек, наблюдая, как ключник обхаживает

повариху. Она занималась своими делами, не обращая на  ключника  внимания, и

лишь когда  приближался очень близко, отгоняла  взмахом руки, коротким  и не

быстрым,  как  от назойливой мухи, надоевшей,  но безвредной. Дожевав  мясо,

ярыга  вытер руки о скатерть и  сыто отрыгнул. Звук был такой  громкий,  что

повариха вздрогнула, а казначей вжал голову в плечи, будто на нее посыпались

бревна. Ярыга  отрыгнул еще раз,  намного тише, и,  не  обращая внимания  на

суровый взгляд поварихи, засунул в карманы остатки пирога и несколько кусков

мяса.

     --  Накормила -- спасибо тебе! -- поблагодарил он, вставая из-за стола.

-- А за похмелье -- особо!

     --  На  здоровье! --  у  уголков  глаз поварихи  появились  "смешливые"

морщинки.

     -- Пойду я, -- сказал ярыга и вышел из поварни.

     На крыльце он  высморкался, зажав нос пальцами, а потом вытер их о полу

ферязи.

 

 

     Серый, холодный свет утренних сумерек робко  проникал в церквушку через

узкое  слюдяное окошко,  бесшумно боролся  с  темнотой,  пропахшей ладаном и

гниющим деревом, отгоняя ее в дальние углы. Словно наблюдая за этой борьбой,

притихли  мыши,  не скреблись  и  не  пищали, деля застывшие  на полу  капли

сальных свечей. А может быть,  боялись человека,  который, стоя на коленях и

упершись  лбом  в  пол,  замер  перед иконостасом,  тусклым, будто  покрытым

плесенью.  Казалось,  и ярыга  должен  вот-вот  заплесневеть: так  долго  не

шевелится.

     Из  ризницы  вышел священник --  высокий  старик  с  седой  бороденкой,

трясущимися руками и слабой, шаркающей походкой -- облаченный для службы и с

лучиной  в  руке.  Узрев  ярыгу,  не удивился  и не испугался,  лишь головой

покачал: так я и думал. Медленно, будто сомневался, правильно ли делает,  не

забыл ли, он перекрестил ярыгу, затем себя и произнес дребезжащим,  немощным

голосом:

     --  Опять  ты.  --  Священник  зажег  свечу  перед  иконостасом,  задул

лучину.-- А  я  ночью  слышу -- спать плохо  стал, забудусь на чуток и сразу

очнусь,  -- ходит вроде  кто-то.  Пусть, думаю,  ходит, брать тут  все равно

нечего, а если и найдет что, значит, ему нужнее.

     -- А грех святотатства?

     -- Бог простит, он -- не люди... Много нагрешил?

     -- Да. И делами, и помыслами: гордыня обуяет.

     -- Каешься?

     -- Каюсь!

     -- Ну и иди с богом.-- Батюшка перекрестил его еще раз.

     Ярыга  с  трудом  разогнулся,  поймал  его руку,  сухую и  морщинистую,

поцеловал  разбитыми, потресканными  губами,  а  затем  припал  к  ней лбом,

холодным от долгого лежания на полу.

     -- Все были бы такими, как ты... -- глядя поверх головы ярыги, произнес

священник.-- Бога вспоминают, когда совсем беда. То  ли  было раньше!..  Ну,

иди, иди, сейчас народ на заутреню начнет собираться.

     Ярыга встал, переступил  с ноги на  ногу, разминаясь.  Лицо напряглось,

потеряло  мягкость, раскаяние,  а  на  кончике носа  заблестела  зеленоватая

капля.  Ярыга вытер ее  тыльной стороной ладони, а ладонь -- о полу  ферязи.

Выйдя из церкви,  перекрестился и нахлобучил на голову шапку, которую достал

из кармана ферязи,  а из другого - пирог и  куски жареного мяса и, присев на

паперти, стал жадно есть. Жевал торопливо, будто боялся, что сейчас отберут,

и не чувствуя вкуса, потому что напряженно думал о чем-то.

     В ближнем  от  церкви дворе  замычала корова,  напоминая, что  пора  ее

доить.   Дворов  через   пять  дальше  хлопнули   ворота   и  топот   копыт,

сопровождаемый  собачьим  лаем,   прокатился  по  улице  к  окраине  посада.

Взбрехнула  собака  и в ближнем дворе, но  без особой злости.  Лаяла  она на

нищего -- слепого старика в лохмотьях, простоволосого, с соломинками в седых

кудрях  и  бороде,  босоногого.  Он  остановился  у  паперти и  произнес, не

поворачивая головы к ярыге:

     - Хлеб да соль.

     Ярыга какое-то время жевал молча, думая о чем-то, затем ответил:

     -- Ем, да свой. Садись и ты поешь.

     Он взял  слепого за руку, помог сесть рядом с собой, отдал  ему остатки

пирога  и большую часть мяса. Нищий жевал еще быстрее, и получилось так, что

закончили трапезу  одновременно. Ярыга громко отрыгнул, поковырялся ногтем в

зубах.

     -- Хорошо, да мало,-- сказал он хриплым, пропитым голосом.

     --  Птичка  по  зернышку  клюет...--  нищий  не  закончил,  потому  что

обнаружил у себя на коленях несколько крошек, бросил их в рот.

     - Много в городе колдунов?

     -- В городе ни одного не осталось, позапрошлым летом всех вывели, когда

мор был, а в посаде парочка имеется.

     -- Кто?

     -- На безбородого скорняка люди грешат и на вдову  хамовника, горбунью.

А может, и наговаривают, но давненько обоих в церкви не было.

     -- Где они живут?

     --  Скорняк налево по  улице, на  этой стороне, почти  у окраины. Сразу

найдешь: тихо у него в доме и шкурами гнилыми воняет.

     -- А горбунья?

     -- Эта --  на противоположной  окраине.  На  деревьях  в  дворе воронье

сидит,  всех  прохожих обкаркивают, они вместо собак  у нее. И гарью воняет:

палили ее в  начале лета за то, что засуху наслала.  Подперли дверь  колом и

пустили  на крышу красного  петуха. Солома только занялась, как вдруг  среди

ясного  неба  загромыхало  и полило,  вмиг всех  до  нитки вымочило  и огонь

потушило. Больше не жгли, до следующей засухи оставили.

     -- Схожу проведаю их,-- сказал ярыга, вставая.

     -- На ходил бы,-- посоветовал слепой.

     -- Дельце у меня к ним есть.

     -- Да хранит тебя господь, добрый человек! -- пожелал нищий.

     --  На  бога надейся да  сам  не  плошай! -- Ярыга снял с головы шапку,

насунул ее слепому на седые кудри. -- Будет во что милостыню собирать.

     -- Не след тебе простоволоситься!

     -- Не впервой! Зато ломать ее ни перед кем не надо! -- произнес ярыга и

пошел  налево  по улице  бодрым, боевитым шагом.  Полы ферязи разлетались  в

стороны и опадали в грязь, напоминая крылья красного петуха.

 

 

     Во  дворе скорняка так сильно воняло гнилью  и падалью, что создавалось

впечатление, будто  в доме и хлеву передохло все живое и теперь  разлагается

незахороненное.  Ярыга прошел по двору,  заглянул в приоткрытую дверь сарая,

полюбовался  пустыми чанами  для золки шкур -- прямоугольными ящиками в  три

венца  колотых  плах,  вставленных  в  пазы вертикально  врытых  столбов. Не

заметив ни единой живой души -- ни собаки, ни кошки,  ни даже воробья, -- он

подошел к кривому  крыльцу, сколоченному из  подгнивших досок, того и  гляди

развалится.  Ярыга  перекрестился и,  наклонив  голову, точно  нырял в омут,

взбежал по  ступенькам. В сенях, пустых и темных, вонища была  послабее, а в

горнице, в которую падал мутный свет через бычий пузырь, вставленный в окно,

узкое и  кособокое, и вовсе не  чувствовалось ее. Горница была  чиста, будто

только что несколько женщин быстро и старательно навели здесь порядок. Везде

висели связки  шкур:  волчьи,  лисьи,  медвежьи,  беличьи,  куньи, бобровые,

соболиные -- все, на первый взгляд, без изъяна и хорошо выделанные. Огромное

богатство. Наверное, заказчики нанесли или без нечистой силы не обошлось. На

длинном столе,  приставленном  торцом к стене у окна, лежали недошитые шубы,

лисья  и  соболья, и несколько беличьих шапок,  в  которых торчали  иголки с

нитками,  как будто только что оставленные человеческими руками, несколькими

парами. А  рук-то как раз и  не было видно, даже одной-единственной  пары --

хозяйской.  Ярыга оглядел  горницу, не нашел  в красном углу иконы (может, и

была  там, но угол завешан связкой странных шкур, то ли кошачьих,  то ли еще

черт знает каких), однако на всякий случай перекрестился в ту сторону.

     С печи прозвучал стон, протяжный и болезненный, кто-то задергался  там,

точно выпутывался из  сети. Видимо,  сеть была накинута  удачно, потому  что

возня не прекращалась.

     -- Хозяин, слазь давай, а то еще раз перекрещусь! -- пригрозил ярыга.

     На печи застонали потише, на пол поползло одеяло из волчьих шкур, такое

длинное, что  казалось  бесконечным.  С  печи свесились  две ноги с  тонкими

кривыми  пальцами, ногти на  которых  по  форме,  цвету и размеру напоминали

медвежьи.  Скорняк  пошевелил  пальцами,  проверяя,  достают ли  до  одеяла,

сложившегося  у  печи в  высокую кучу.  Ногти  больших  пальцев  со  скрипом

поскребли  волчий  мех. Скорняк потянулся, зевнул  протяжно,  рыкнул, словно

сытый медведь, и свалился с печи на одеяло.

     Пока  он там  барахтался, ярыга  перевел взгляд  на стол и -- то ли ему

почудилось, то  ли было на самом  деле  --  заметил, как замерли двигавшиеся

иголки с ниткам, которые сами по себе шили шубы и шапки. Нет, не почудилось,

потому  что  одна иголка поднялась над  беличьей шапкой, протягивая нитку, и

так и  замерла  под  человеческим взглядом, а  потом поняла,  что  не должна

висеть в  воздухе,  не бывает  так у простых смертных,  и  плавно, стараясь,

чтобы, не заметили, опустилась на рыжий мех, а лежавший рядом короткий нож с

белой  костяной рукояткой бесшумно  просунулся по  столу и перерезал  нитку,

которая завязалась узелком. Ярыга зажмурился, перекрестился.

     Из одеяла послушался короткий стон, будто скорняка кольнули раскаленной

иглой. Хозяин дома вскочил и широко раскинул руки, будто хотел навалиться на

гостя и задавить его  в объятиях. Был он невысок и кряжист. В прорезь рубахи

выглядывала  седовато-рыжая шерсть, длинная, густая и  вся в  колтунах. Зато

голова  и  лицо  были безволосыми. Со лба  на лицо свисали складки землистой

кожи, закрывающие глаза, не рассмотришь, какого они  цвета и есть ли вообще,

хотя чувствовалось,  что они буравят ярыгу и как бы прикидывают, сгодится ли

его  шкура хотя бы на голенища. Недовольный рык, видимо, обозначал, что кожа

у гостя --  ни к черту, незачем о нее  руки марать. Скорняк поскреб  грудь в

прорези рубахи. От него воняло  кислятиной.  как от  старого  козла. Скорняк

запустил обе лапы дальше под рубаху и почесал спину, а может даже и крестец.

Когда он  высунул руки из-под  рубахи, оказалось, что они лишь самую малость

не  достают  до  пола, а  ногти почти такие же, как на ногах, только сильнее

сточены.

     --  Чего  надо?  --  рыкнул  скорняк,  садясь за  стол. Лавка  протяжно

скрипнула  под  ним  и сильно  прогнулась.--  Заказы  не  принимаю,  завален

работой, продохнуть некогда,--  добавил он и смачно зевнул,  показав длинные

клыки, торчащие вкривь и вкось.

     -- С моим заказом быстро управишься, -- сказал ярыга и тоже сел за стол

напротив хозяина и поближе к той  шапке, над которой видел висящую иголку.--

Слыхал, наверное, что княжич заболел?

     -- А мне какое дело?

     -- Как это какое?!  Молодой, здоровый парень -- и при смерти лежит! Тут

без порчи не обошлось. Не твоя ли работа?

     Скорняк презрительно фыркнул.

     -- Если не твоя, то знаешь, чья, -- напирал ярыга.

     -- И знал бы, все  равно не сказал! -- скорняк повернул голову к печи и

блаженно улыбнулся, вспомнив, наверное, как сладко спалось.

     -- Повисишь  на  дыбе, погреешь  пятки  на  раскаленных углях  -- сразу

вспомнишь! -- пригрозил ярыга.

     -- Может, и  вспомню, -- скривив  в  презрительной  улыбке губы, молвил

скорняк, -- а может, княжич  умрет до того,  как меня в оборот возьмут. Тебя

за это по головке не погладят -- правильно я рассуждаю?

     -- Не  погладят,-- согласился  ярыга и  положил руки  на стол, рядом  с

ножом.-- Значит, не хочешь подсказать, кто порчу наслал?

     -- Сказал же, не знаю и знать не хочу. Иди в другом месте спрашивай.

     -- Пойду  --  что  ж мне остается?!  Только  и тебя  без  присмотра  не

оставлю: вдруг твоих рук дело, -- ярыга взял нож и всадил его снизу в крышку

стола, а потом перекрестил трижды.

     Хозяин,  собиравшийся  потянуться  и   зевнуть,  дернулся   и   застыл,

выпрямившись, будто нож всадили ему в зад и проткнули до самого темечка. Рот

так и остался распахнутым, показывающим  кривые клыки, а руки  опали на пол,

ладонями кверху, словно просили милостыню.

     -- Сиди и вспоминай,  кто порчу наслал и как от нее быстрее избавить, а

я по твоему  совету к другим  колдунам наведаюсь,  попытаю, не они  ли  воду

мутят,--  насмешливо сказал ярыга  и  добавил, будто  отвечал  на безмолвный

вопрос: -- Может, и скоро  вернусь, а может, помереть успеешь до того, как я

вражину найду. Меня за это и по головке погладят, и наградят щедро!

     Сбросив на пол  недошитые шубы  и  шапки,  ярыга  завесил окно  связкой

собольих  шкур, чтобы с улицы никто не увидел скорняка и не пришел на помощь

и,  выйдя из избы, запер ее на большой ржавый замок, обнаруженный в сенях на

полу, а ключ сунул в карман ферязи.

 

 

 

 

     Во дворе

     Во дворе вдовы хамовника росли три тополя, толстостволых и раскидистых,

с которых уже облетела листва, и вместо нее на ветках сидело видимо-невидимо

воронья. Птицы устроились и на крыше,  один  скат  которой  недавно был крыт

заново,  солома еще  не  успела  потемнеть.  Они  негромко  перекаркивались,

изредка  то  одна,  то другая  взлетали,  делали  несколько кругов, разминая

крылья и  роняя бело-зелено-черные комки помета, которыми  был испятнан весь

двор  и улица рядом с домом, и опускались на дерево, если до этого сидели на

крыше, и на крышу, если сидели на дереве. Увидев приближающегося  к  воротам

человека, вороны раскричались так, что подняли бы и мертвого.

     Ярыга махнул рукой в  сторону тополей,  словно  отбивался  от  птичьего

гомона,  и торопливо юркнул под навес крыльца.  Громко постучав в дверь и не

дождавшись  приглашения,  шибанул  ее  ногой. Дверь,  казавшаяся  тяжелой  и

прочной,  распахнулась легко и,  стукнувшись  о  стену, выпустила  из  щелей

облако светло-коричневой пыли и  сильно перекосилась. Ярыга  вошел в  сени и

толкнул дверь пяткой, закрывая за собой.

     -- Кого там нелегкая несет? -- послышался  из избы  недовольный  голос,

слишком твердый для женского и слишком высокий для мужского.

     -- Судьбу хочу узнать,-- ответил ярыга, не уточняя, чью именно.

     Первое, что он увидел в избе, были  зеленые,  сверкающие глаза, которые

уставились на него из красного угла:  там на полочке, где истинные христиане

ставят  иконы,  сидела  черная  кошка.  Она издала  звук, больше похожий  на

карканье, и закрыла глаза.

     У  печи,  вытирая  красные, будто  с мороза, руки о  повязанный  поверх

поневы грязный передник, стояла маленькая горбатая женщина с  опухшим, сырым

лицом,  будто  водой опилась, длинным  крючковатым  носом и птичьей  грудью.

Голова была склонена  к  правому плечу,  но оба глаза,  черные,  с красными,

припухшими веками,  находились на одной  высоте  от пола.  Они пробежали  по

гостю снизу вверх, задержавшись на зашитой прорехе. Горбунья сунула руки под

передник, сложила их на животе.

     -- Принес бы  черного петуха,  рассказала  бы тебе всю твою жизнь, а на

бобах могу только кинуть, будет ли  удача в деле, -- молвила она через силу,

точно намеревалась сказать другое, но не осмелилась.

     -- Мне  больше и  не  надо.-- Он оглядел избу ,  выискивая,  на  что бы

сесть, ничего не  обнаружил, даже лавки не было,  а если убрать  стол  --  и

вообще  пусто будет.-- Сесть  бы. Говорят, в ногах правды нет.  Или  без нее

обойдемся?

     -- Зачем пожаловал? -- грубым, мужским голосом спросила горбунья.

     --  Сама  же сказала:  узнать, будет ли  удача в деле.  Оно у  меня вот

какое: княжича от порчи избавить. Бобы кинешь или так сообщишь?

     Горбунья  молчала,  смотрела  в красный  угол,  во  вновь загоревшиеся,

зеленые глаза, точно спрашивала у кошки, как поступигь с непрошеным гостем.

     -- А лучше ответь, кто на него эту пакость наслал,-- продолжил ярыга.

     -- Не знаю. Я ворожу, а не колдую.

     -- Разве это ни один черт?!

     -- Кому -- один, кому -- нет.

     --  Ладно, некогда  мне  тут с  тобой  тары-бары разводить.  Кто  порчу

наслал?

     -- Не знаю,-- повторила она, продолжая глядеть в кошачьи глаза.

     Ярыга  подошел к ней,  схватил за грудки и, оторвав  от пола,  придавил

спиной  к  печи. Горбунья  двумя  руками вцепилась  в  ворот  своей  рубахи,

передавивший  шею,  задрыгала ногами, захлопала тонкими губами, над которыми

росли несколько длинных черных волосин.

     -- Скажешь?

     -- Не зна-а...-- прохрипела она.

     Ярыга оторвал ее от печи и швырнул на пол:

     --  Неохота руки  о тебя  марать, ведьма горбатая.  Будешь сидеть дома,

пока не вспомнишь или пока я виновника не найду.

     Он взял стоявшую у  печи кочергу, пошел к  двери.  Горбунья вскочила на

четвереньки и поползла за непрошеным гостем, пытаясь забрать у него кочергу.

Ярыга ногой отбил ее  руку, а  потом ударил носаком сапога в висок, отбросив

ведьму  к  печи. Переступив  через  порог, он поставил  кочергу  так,  чтобы

перегораживала наискось  дверной  проем,  загнутым  железным  концом  вверх.

Горбунья  задергалась,  зашевелила  губами, намериваясь  что-то  сказать, но

вдруг застыла  в неудобной позе, с вывернутой за  спину рукой.  Глаза ведьмы

налились кровью, набрякли, стали похожи на переспелые вишни.

     --  Лежи  и  вспоминай.  Если  одумаешься, дай знать  -- ворон за  мной

пришли.

     Выйдя на крыльцо, ярыга с удивлением посмотрел на тополя,  голые  и как

бы  другие.  Птицы исчезли, даже  в  небе  не видно  было  ни  одной.  Ярыга

высморкался, вытер пальцы о полу ферязи и пошел на княжеский двор.

 

 

     Утро  выдалось  морозным.   Желтовато-зеленая  трава,  покрытая  инеем,

хрустела  под  ногами. Ярыга спустился с  сенника,  расположенного в чердаке

конюшни, вычесал былинки из головы и бороденки, как гребенками, двумя руками

с растопыренными пальцами посмотрел по сторонам с таким видом,  будто не мог

понять,  проспал  ли  он целые сутки  или  только  самую малость и  все  еще

продолжается вчерашнее  утро. Он подошел к  поилке, выдолбленной из толстого

бревна, которая  лежала  у колодезного  сруба. Верхние  кромки  корыта  были

погрызены лошадиными  зубами,  а земля  вокруг  изрыта  копытами  и  покрыта

черно-желтыми лепешками раздавленных конских "яблок".

     Ярыга наклонился к серо-коричневой  воде, в которой как бы  полоскались

комковатые облака, а поверху плавало несколько льдинок, тонких и прозрачных.

Ярыга  развел  льдинки руками,  а  заодно  как бы и облака,  зябко поежился,

зачерпнув полные пригоршни студеной воды, плеснул себе в лицо несколько раз,

тихо поскуливая и  отфыркиваясь при этом. Вытирался рукавом ферязи. Лицу как

бы передалось красной краски из материи, оно порозовело и посвежело.

     Из  поварни  вышли стрельцы,  те  самые,  светло-русый  и  темно-русый.

Похожими жестами они вытерли губы и повели плечами, приноравливаясь к холоду

после  тепла избы. Следом  за ними вышла  девка, мясистая  и  румянощекая, с

блудливой  улыбкой  на полных  губах. Стрельцы раступились,  пропуская ее, и

вдвоем  шлепнули  девицу по  ягодицам. Ляскнуло так,  будто  двумя оглоблями

огрели  кобылу по крупу. Девка взвизгнула  и, хихикая, побежала через двор в

мыльню, а стрельцы  громко заржали,  приглаживая одинаковыми жестами  усы  и

бороды.  Заметив  ярыгу,   приосанились,  напустили  на   лица  строгость  и

придвинулись плечом к плечу, точно готовились биться стенка на стенку.

     -- Воевода тебя ищет,-- сказал светло-русый.

     -- Срочно,-- добавил темно-русый.

     Они  приблизились  к  ярыге, намереваясь  оттеснить  его  к воеводиному

терему, если не пойдет по-хорошему.

     Ярыга  с тоской  глянул на дверь поварни, сглотнул слюну, развернулся и

пошел  к красному крыльцу  княжеского  терема, на  котором как  раз появился

воевода, хмурый и грозный, даже рыжая борода топорщилась воинственно.

     Воевода  спустился с крыльца,  стал посреди желтовато-зеленого островка

травы, посеребренного инеем. Широко раставленные, кривые ноги его, казалось,

примерзли к траве -- не стронешь. Левая  рука,  веснушчатая и со вздувшимися

венами,  мяла  рукоять сабли,  точно  хотела затолкать  ее в  ножны вслед за

клинком. Когда  ярыга с  понурой  головой остановился в двух  шагах от него,

воевода еще сильнее  нахмурил брови и произнес не то, чтобы обвиняя, но и не

без укора:

     -- Медлишь... Княжич  уже еле дышит.  И  не ест  ничего.-- Воевода сыто

отрыгнул.-- Все никак не решат, постригать его  монахи или подождать, может,

выздоровеет.

     -- Пусть подождут,-- тихо сказал ярыга.

     -- И  я  так думаю. Что мертвый,  что монах --  все  нам плохо будет.--

Воевода сдвинул на затылок соболью шапку и потер шрам на лбу.

     -- Ошибся я, в другом месте поищу,-- повинился ярыга.

     -- Поищи да побыстрее,-- приказал воевода и собрался вернуться в терем,

когда мимо него прокатился кожаный мячик, набитый сеном.

     Воевода остановил мячик ногой, поднял и протянул подбегающему мальчику,

сыну  поварихи. На  лице  воеводы появилось заискивающее  выражение. Мальчик

взял мячик  и, не  поблагодарив, побежал к  житнице,  где его поджидали  два

ровесника, одетые побогаче, наверное, боярские дети.

     Воевода,  глядя  ему  вслед, недовольно  гмыкнул,  сердясь  на себя  за

раболепство, и произнес шутливо, но не без горечи:

     -- Глядишь, попомнит, когда его время придет!

     И тут ярыга догадался, кого напоминал ему мальчик.

     --  А поговаривают,  что купец заезжий наведывается  к ней  по ночам,--

сообщил светло-русый стрелец и презрительно сплюнул.

     --  Он снимает  лавку в  красном  ряду,  заморским  товаром  торгует,--

добавил темно-русый и тоже презрительно сплюнул, но в другую сторону.

     -- Не мужское это дело -- сплетни собирать,-- бросил воевода и  пошел в

княжеский терем.

     Ярыга  посмотрел  на мальчика, тузившего одного  из своих приятелей, на

стрельцов,  будто  ждал, что  и они  сейчас  подерутся.  Зажав нос пальцами,

высморкался и вытер их о ферязь.

     -- Давно купец объявился? -- спросил он у стрельцов.

     -- В конце лета,-- ответил светло-русый.

     -- На Евдокию-малинуху,-- уточнил другой.

     -- И хороший товар у него?

     -- У-у!.. -- в один голос ответили стрельцы.

     -- Вот мы  и сходим к нему  втроем, посмотрим, как торгует, -- приказал

ярыга и пошел, не оборачиваясь, уверенный, что стрельцы на ослушаются.

 

 

     В лавке  купца не  оказалось. Холоп  его  --  бойкий малый с языком без

костей -- сообщил, не забывая нахваливать товар:

     -- Дома он. Заутреню отстоял, теперь  завтракает... Покупай, красавица!

Алтабас -- из  за семи морей  привезен! ..  Вон в том  доме стоим, в  крытом

дранкой... Сердоликовые, матушка,  из самой  Византии  привезены!  Бери,  не

пожалеешь...

     Стрельцы  слушали  его,  покачивая  головами:  ну  и  ботало! Ярыга  же

внимательно осмотрел товар, особенно благовония,  которые  перешибали смрад,

идущий  от рыбного  и  мясного рядов. Увидев все, что ему нужно было, ярыга,

жестом позвав за собой стрельцов, пошел к дому, крытому дранкой.

     Купец сидел за столом, доедал черную уху, сваренную с гвоздикой. Был он

высок  и толст, черные  густые волосы старательно причесаны,  как и  борода,

окладистая, длинная, в которой застряли хлебные крошки. Глаза, темно-карие и

большие, со страхом смотрели на вошедших, а зубы, словно их это не касалось,

продолжали старательно пережевывать пищу.

     -- Бог в помощь! -- пожелал ярыга, махнув  стрельцам, чтобы подождали в

сенях.  Он сел за  стол, взял  пирог, разломил. Пирог был  с заячьим  мясом,

смешанным с  гречневой кашей. Ярыга брезгливо поморщился, потому  что считал

заячье мясо нечистым, отложил пирог.-- Жуй быстрее, разговор есть.

     Купец поперхнулся и зашелся в кашле. Изо рта полетели крошки, несколько

угодило в ярыгу. Прокашлявшись, купец перекрестился и молвил:

     --  Господи, прости! --  вытерев полотенцем губы и нос, спросил  тихим,

настороженным голосом: -- Кто такой и зачем пожаловал?

     --  Разве не догадываешься?! А  ведь в Писании сказано: " По  делам  их

воздастся им". Или надеялся, что твои черные дела останутся безнаказанными?!

     --  Не  ведаю,  о  чем ты говоришь, человече. Да  и кто ты такой, чтобы

брать на себя божий суд? -- сказал купец, поглаживая бороду.

     -- Красивая  у  тебя борода, --  усмехнулся  ярыга.--  Ну, как  отрубят

голову --  на чем ее носить будешь?! -- и став вдруг  суровым, отчеканил: --

Хватит придуриваться! Ты княжича извел -- тебе и ответ держать!

     -- Не губил я княжича, ей-богу! -- перекрестился купец.

     -- Ты отраву поварихе дал, а она княжичу подсунула -- так?

     --  Все она!  -- торопливо заговорил  перепуганный насмерть купец. -- Я

сперва не знал зачем, попросила, дал.  А когда  княжич захворал, спросил ее:

не ему ли дала?  Она в ответ: "Молчи, а то  скажу,  что  с  тобой  в сговоре

была".

     -- Значит, сговора не было?

     -- Не было, вот-те крест! -- перекрестился купец.

     -- Врешь, однако, -- равнодушно молвил ярыга. -- Ну, да черт с тобой, в

аду доплатишь. Лекарство от яда есть?

     -- Есть! -- купец с трудом выбрался из-за стола и  метнулся  в  красный

угол,  достал  из-за складня ларчик темно-красного дерева, украшенный сканым

серебром.

     Ноги  у купца  оказались слишком короткие,  будто  достались от другого

человека, поэтому стоя  он выглядел не  таким представительным, как сидя. Он

на  цыпочках, словно боялся, чтобы кто-нибудь не услышал его шаги, подошел к

ярыге,  отдал ларчик,  предварительно  вытерев  с него пыль  рукавом красной

атласной   рубахи.   Внутри   ларчика   на   черной   материи   лежали   два

золотисто-зеленых  ядрышка,  напоминающие  овечьи катышки.  Дух от  них  шел

горьковато-соленый и  такой,  резкий, что у ярыги  засвербило  в  носу и  он

громко чихнул, захлопнув непроизвольно ларчик.

     --  Растворить одно ядрышко в вине и выпить маленькими глотками.  Потом

ничего  ни  пить, ни  есть, пока невмоготу станет.  Тогда растворить в  вине

второе ядрышко и выпить залпом. Хворь как рукой снимет,-- пояснил купец.

     -- Или голову твою снимут с плеч,-- предупредил ярыга.

     -- Али я себе враг?!

     -- Кто тебя знаете?! --  Ярыга  спрятал ларчик за пазуху,  встал  из-за

стола.--  Пойду проверю, а  ты  сиди  ешь, если сможешь, и жди меня. Чтоб не

было скучно, стрельцы  повеселят  тебя.--  Он  открыл  дверь в  сени, позвал

стрельцов.-- Глаз с него не спускать! Сбежит -- не сносить вам голов!

 

 

     Молодой князь лежал на широком ложе под грудой пуховых одеял, атласных,

шитых золотом,  из-за тяжести которых, казалось, и не мог вдохнуть на полную

грудь, а потому  и  вовсе  не хотел  дышать,  лишь изредка приоткрывал губы,

тонкие и покрытые коростой, а ноздри белого, заострившегося носа и вовсе как

бы слиплись  за ненадобностью.  Только  красно-коричневые  тени вокруг  глаз

выглядели живыми, но  существующими  наособицу от бледного с желтизной лица,

сливавшегося по цвету с золотистой подушкой. В ногах княжича сидела его мать

--  полная женщина  с  двойным  подбородком,  когда-то,  наверное, красивая:

васильковые глаза,  хоть  и  заплаканные  и покрасневшие, впору  бы  были  и

пятнадцатилетней  девице,  столько в  них  сохранилось  очарования.  Пухлыми

руками  она держала худую, высохшую руку сына. Рядом на стольце сидела мамка

-- такая же полная, как княгиня, с такими же красными от слез глазами. Слезы

у  нее текли  без  перерыва,  непонятно было,  откуда столько  берется.  Обе

женщины как  бы  не заметили  приход ярыги и воеводы,  неотрывно следили  за

умирающим, боясь пропустить его последнее дыхание.

     Ярыга  подошел  к  столику,  что  у  изголовья,  налил  в  кубок  вина,

светло-красного и пахучего, кинул  ядрышко. Оно закружилось  на поверхности,

шипя  и  оставляя  за собой  зеленоватый  пенный  след.  Когда  растворилось

полностью, ярыга помешал  пальцем вино  в кубке,  пока не  осела пена.  Вино

потемнело, приобрело зеленоватый оттенок.

     Обе  женщины  боковым  зрением неотрывно следили  за  каждым  движением

ярыги, и когда он поднес кубок к покрытым коростой губам, встрепенулись обе,

дернулись, чтобы помешать  -- и  тут  же поникли,  поняв,  что  хуже сделать

больному  уже  невозможно,  всхлипнули  одновременно  и  захлюпали  привычно

носами.

     Ярыга  надавил  пальцем  на  подбородок  юноши, заставив  открыть  рот.

Приложив  край кубка к  потресканной нижней губе, наклонил  его, чтобы  вино

потекло в рот. Зеленовато-красная струйка разбилась о язык, покрытый толстым

слоем  творожистого  налета,  потекла  дальше.  На  шее  под  дряблой  кожей

судорожно   дернулся   острый  кадык.  Губы  попытались  сжаться,  чтобы  не

пропускать в рот жидкости, но ярыга сильнее надавил на подбородок и наклонил

кубок. Ноздри  княжича  вдруг затрепетали и  разлепились,  порозовев. От них

краснота  перетекла к  щекам, лбу, шее, и когда княжич допил последнюю каплю

из  кубка, бледным оставался  лишь кончик  заострившегося носа. Юноша открыл

глаза, мутные, с  белесой пеленой, как у  вареной рыбы,  и  вздохнул  шумно,

полной грудью. Из глаз потекли слезы, которые унесли с собой пелену, очистив

васильковые  радужные  оболочки  и  черные  зрачки,  в   которых  засверкали

золотисто-красные искорки.

     --  Матерь  божья, царица небесная, заступница  наша...--  закрестилась

мамка, но не закончила, заплакала от радости в навзрыд.

     Следом за ней заревела княгиня.

     --  Ну,  завелись, теперь не остановишь!  -- пробурчал воевода,  однако

улыбка у него была до ушей. Он похлопал ярыгу по  плечу: -- Говорил же,  что

справишься!  Чуяло мое  сердце!  ..--  Он хотел похлопать и княжича, но лишь

неловко поправил одеяло.-- Теперь  выздоровеешь!  Мы с тобой еще ого-го!..--

Не договорив, воевода потряс в воздухе огромным рыжим кулаком.

     --  Ни  есть, ни пить ему не давать, пока я не вернусь, --  предупредил

ярыга.

     -- Я прослежу,--  пообещал воевода.--  А куда это  ты собрался?  Сейчас

князя пойдем порадуем.

     -- За снадобье заплатить надо.

     -- Князь заплатит, сколько скажешь!

 

 

     -- Плата особая нужна, -- сказал ярыга и еще раз напомнил: -- Ни капли,

ни крошки!

     -- Не бойся, не  получит! --  положив руку  на рукоять сабли,  произнес

воевода  и сверкнул  глазами на мамку,  словно она  пыталась втихаря  сунуть

что-нибудь княжичу.

 

 

 

     В  поварне  стоял  такой  густой  запах  жареного мяса,  что, казалось,

вдохнешь несколько раз -- и насытишься на целый день. Около печи сновали две

девки, толстозадые  и  с  блудливыми улыбками  на губах.  Повариха стояла  у

стола,  нюхала  какую-то сушеную  заморскую траву, собираясь  приправить  ее

стряпню.  Почувствовав  спиной  взгляд  ярыги,  плавно оглянулась,  зазвенев

сережками сканого серебра, и выронила траву на пол.

     Серая в черную полоску кошка кинулась к пучку, понюхала, неодобрительно

фыркнула  и, задрав  хвост,  потерлась  о ногу женщины. Повариха  оттолкнула

кошку.

     -- Ну-ка, девки,-- ярыга шлепнул обеих по заду,-- пойдите погуляйте!

     Они, хихикая, отскочили от мужчины и вопрошающе посмотрели на повариху,

Та проникла головой, давая понять,  что власть сейчас не у  нее. Когда девки

вышли во  двор,  ярыга  поднял  с пола  сушеную  траву,  понюхал.  Запах был

горьковато-соленый, как у ядрышек.

 

 

     -- Не  из  нее  ли отраву готовила? -- не дожидаясь ответа, поразмышлял

вслух: -- На костре  тебя  сожгут  или в  землю живой закопают?  Или  как  в

прошлом году ведьму  закопали, а  земля  на  этом месте два  дня ворочалась,

тогда  ее разрыли, закидали  дровами  и подожгли, чтоб не  мучилась.  Славно

горела! -- Он посмотрела на пламя в печи, буйное, жаркое.

     И повариха посмотрела.

     -- Князь, может, и пожалел бы  тебя по  старой памяти,  но  княгиня  --

у-у-у! -- не успокоится, пока не плюнет на твою  могилу.  А воевода --  этот

собственноручно  с  живой шкуру сдерет, медленно, со  смаком! Нет, сперва  с

твоего сына, на твоих глазах.

     Повариха положила руку на  нож с длинным  широким лезвием,  к  которому

прилипли зеленовато-белые капустные ошметки.

     -- Поздно! -- усмехнувшись, молвил ярыга. -- Вчера надо было.

     -- Да,-- согласилась повариха,-- чуяло мое сердце, что накличешь беду.

     -- Ты сама накликала.--  Он еще раз понюхал траву и швырнул в печь, где

она занялась синеватым пламенем.-- Ну, что, на костер пойдешь или замуж?

     -- 3а тебя, что  ли? -- повариха  удивленно вскинула  голову и  вытерла

губы, словно готовилась целоваться

     -- Мне что -- жить надоело?! На кого укажу, за того и пойдешь.

     -- Нет.

 

 

     -- Куда ты  денешься!  -- уверенно произнес он. --  Воевода  тебя и под

землей  найдет, а увидишь, как с сына шкуру  сдирают, на все согласишься, да

поздно будет!

     -- Нет, -- упрямо повторила повариха.

     -- Думаешь, князь за него заступится? Может, и пожалеет, но в монахи уж

точно пострижет и монастырь найдет подальше и построже. Да и без тебя ничего

сынок не добьется, слишком балованный.

     Повариха зашевелила  полными красными губами,  словно хотела  плюнуть в

лицо обидчику, но никак не могла набрать слюны.

     -- К князю пойдем или в церковь?

     Она одернула поневу и засунула под подвязь выбившуюся прядь.

     -- Значит, в церковь, -- догадался ярыга.

     -- Мне переодеться надо,  -- произнесла  повариха с вызовом и  тряхнула

головой, позвенев серебряными серьгами. -- Венчаться ведь иду.

     -- Переоденься. И приданое прихвати вместе с отравой --  вдруг на новом

месте пригодится?!

     Они вышли из поварни,  повариха направилась  к  избушке, которую  ярыга

считал казначеевой. Он остался во дворе, сказав:

     -- За сыном твоим присмотрю, чтоб не напроказил: норовом, ведь, в  мать

пошел?

     Повариха метнула в него злой взгляд, но ничего не сказала и сына в избу

не позвала, поняв, что сбежать вдвоем не дадут.

 

 

     Купец все еще сидел за столом, успев здорово опьянеть. Лицо побурело, а

глаза потемнели, слились  со зрачками и как бы занырнули под набрякшие веки,

выглядывая оттуда  затравленными  зверьками.  В  бороде  впридачу  к хлебным

крошкам  появились  комочки  яичного  желтка. В  центре стола  стояли четыре

пустые бутылки желтоватого, толстого, заморского стекла, а пятую, наполовину

пустую, держал в руке купец, намереваясь налить из нее стрельцам. Они сидели

по боками  от него,  обнимали с пьяным  дружелюбием,  а может,  держались за

него, чтобы не свалиться под стол. Темно-вишневые носы стрельцов нависли над

чашами, серебряными и  с рукоятками по  бокам, и ждали,  когда  туда  нальют

вина. Увидев новых гостей купец поставил бутылку на стол, расплескав немного

на скатерть.

     Ярыга сглотнул слюну и запел хриплым, пропитым голосом:

     Вьюн над водой

     увивается,

     Жених за столом

     дожидается.

     Просит он свое,

     свое сужено,

     Просит он свое,

     свое ряжено:

     -- Вы подайте мне

     мою сужену!

     Вы подайте мне

     мою ряжену!

     Вывели ему

     красну девицу,

     Вывели ему

     лебедь белую:

     -- Это вот

     твое сужено,

     Это вот

     твое ряжено!

     Ярыга засмеялся  натужно и вытолкнул вперед повариху,  нарумяненную,  в

венце  из  золотой  проволоки  в  несколько  рядов  с  поднизью,  украшенной

жемчугом,  в белой  рубахе до пят с вышитым  золотом подолом, поверх которой

был надет летник до щиколоток из  червчатой камки с  серебряными и  золотыми

узорами,  поочередно  представляющими листья,  вошвами  из  черного бархата,

расшитого  канителью  и  трунцалом,  подолом  из лазоревого  атласа и шейным

ожерельем из черной  тесьмы, унизанными жемчугом и пристегнутыми к воротнику

пятью золотыми пуговицами.

     -- Что морщишься? -- подначил ярыга купца.-- Смотри, какая тебе невеста

досталась --  кровь с молоком! И приданое  богатое, -- он  вытолкнул  вперед

мальчика, который  в  чем играл  на дворе, в том и был приведен,  и теперь с

приоткрытым ртом разглядывал мужчин за  столом, соображая, наверное, за кого

из них собралась его  мать замуж. -- Князь не поскупился! -- ярыга засмеялся

было, но и сразу смолк под гневным взглядом поварихи.

     Купец, догадавшийся, что ему  предстоит,  мигом  протрезвел и  потемнел

лицом.  И стрельцы  сразу стали трезвыми  и  в глазах их  появились  лукавые

искорки: ловко  мы  притворялись,  а?!  Стоило купцу пошевелиться,  как оба,

положив руки ему на плечи, придавили к лавке: сидеть!

     --  Не нравится невеста?!  -- ерничал ярыга.-- Зря! Если бы не  служба,

сам бы на ней женился. А что с приданым -- так тебе меньше работы.

     Стрельцы хохотнули и толкнули купца локтями.

     -- Деваться  тебе все  равно  некуда: три головы  лучше, чем ни  одной.

Собирайся быстро, а то невесте, вишь, замуж невтерпеж. Деньги не забудь: наш

батюшка богатых в долг не  венчает. Стрельцы помогут тебе нарядиться, а я за

невестой пригляжу, чтоб не сиганула в окно, не осрамила тебя!

     Повариха,  стоявшая  с  понурой головой,  прижала  сына лицом к  своему

животу, чтобы ничего не видел  и не  слышал.  Ярыга отпустил руку мальчика и

перестал улыбаться, с грустью посмотрел на икону Богородицы в красном углу.

 

 

 

     В церкви отслужили обедню, почти все уже разошлись, только самые истово

верующие,  с  трудом  переставляя  затекшие  ноги,  выбирались  на  паперть,

торопливо спускались по ступенькам, отворачиваясь обиженно от слепого, точно

это  он должен  был  подать им,  но пожадничал.  Нищий тоже  виновато клонил

голову и,  чем больше проходило  народа, не кинув монетку, тем  ниже. Обеими

руками он крепко  сжимал шапку, подаренную ярыгой, на дне которой лежало две

полушки, и  часто шевелил ноздрями и сглатывал слюну, почуяв ароматы  обеда,

готовившегося в доме попа.

     --  Подай  нищему,  --  посоветовал  ярыга  купцу,  -- не  каждый  день

женишься.

     Пока купец рылся, отыскивая  мелкую монету, в прямоугольном кошельке из

мягкой  дубленой яловки,  сложенной вдвое  и  прошитой двумя  рядами  медной

проволоки, оба стрельца, ярыга, повариха и, после того, как мать столкнула с

его головы шапку, мальчик перекрестились на икону над входом.

     Мальчик надул  губы и собрался покапризничать, но мать потянула его  за

собой внутрь церкви, старясь не отстать от купца, зажатого между стрельцами.

     Воздух в церкви  был тепл, пропитан запахом ладана и казался желтоватым

из-за света догорающих свечей. Священник  около ризницы разговаривал,  мелко

тряся  седой  бородой,  с  церковным  старостой  --  благообразным стариком,

настолько  похожим на святого Петра, каким изобразили его  на висевшей рядом

иконе, что создавалось впечатление, будто с  нее и сошел  и, видимо,  за это

сходство и был выбран в старосты.

     Ярыга подождал, пока они закончат разговор, и обратился к попу:

     -- Батюшка, обвенчай молодых.

     Священник , прищурив подслеповатые глаза, удивленно посмотрел на ярыгу,

решив, что именно он  надумал жениться, тряхнул головой, отгоняя наваждение,

и  лишь заметив  стоявших поодаль  купца и  повариху,  улыбнулся виновато  и

пригладил бороду:

     -- Что это они так поздно спохватились? С утра надо было.

     -- Совесть замучила: в скверне живут,-- ответил ярыга,--  а жених узнал

только  сейчас, что надо  срочно  и надолго ехать по  делам торговым. Уважь,

батюшка, а он тебе вдвое заплатит.

     -- Церкви, не мне, -- поправил священник, --  мне уже ничего не надо. А

что ж он сам молчит?

     --  Язык  от счастья  проглотил, -- без тени насмешки  ответил ярыга.--

Невеста долго раздумывала, все никак решиться не могла.

     -- Бывает, -- согласился священник.

     Он послал  служку  за вином и  когда тот  вернулся,  приступил к обряду

венчания.

     --  ...Часто  ходите в  церковь, слушайте духовников, храните  посты  и

праздники,  подавайте милостыню, муж бей жену палкою, как подобает главе. --

Он взял повариху  за руку, вручил ее мужу  и приказал -- Целуйтесь! -- Когда

они исполнили приказ, дал купцу деревянную чашу с вином.

     Отпив,  муж передал чашу жене, та  отпила  и  вернула  ему -- и так три

раза, потом купец допил остатки разломал чашу и бросил под ноги. Жена первой

наступила на обломки чаши и высокомерно глянула на мужа: не тебе верховодить

в семье! Пока они топтали обломки, священник произнес:

     --  Пусть  так  под ногами вашими будут  потоптаны те,  которые  станут

посевать между вами раздор и нелюбовь. Аминь!

     --  Ну  вот, --  пригладил ярыга  вихры  на  голове  мальчика,  --  был

княжеский байстрюк, стал купеческий сын.

     Молодая,  шагнувшая к выходу, споткнулась и посмотрела на мужа так, что

от него должна была бы остаться лишь кучка пепла. И молодой зыркнул на жену,

как на беглого должника.

     --  Мир вам да любовь!  --  пожелал ярыга и добавил тихо: -- Посмотрим,

кто кого первым отравит.

     Подобная мысль, видимо,  приходила в  головы обоим  молодым, потому что

вздрогнули и отпрянули друг от друга.

     На паперти ярыа отчеканил:

     --  Времени у вас -- всего-ничего. Я  до вечера молчать буду, но мир не

без добрых людей.

 

 

     Тополя  во дворе ворожеи стояли голые, без листьев и без  ворон. Вообще

никаких  птиц не было видно  поблизости  и  даже  пятен помета стало заметно

меньше,  наверное,  всосались в  раскисшую  за  день  землю.  В доме  стояла

гробовая тишина  и  воняло кошками и кислыми щами. Горбунья лежала  у печи в

той же позе, в какой оставил ее ярыга, только лицо стало шире, будто впитало

влагу из земляного пола. На полке в красном  углу  сидела кошка с  закрытыми

глазами и  гладкой,  будто  обплавившейся шерстью, и  казалась  игрушкой  из

обоженной глины, выкрашенной в черный цвет.

     --  Отдохнула -- пора и  честь знать! -- шутливо  произнес ярыга  через

порог и сбил ногой кочергу.

     Она упала на пол с таким грохотом, будто бревно с крыши рухнуло.

     В  красном углу  вспыхнули два зеленые огонька, кошка вздыбила шерсть и

выгнула спину, словно приготовилась отбиваться от стаи собак. Зашевелилась и

ворожея. С трудом оторвав от пола увеличившуюся  голову, казавшуюся чужой на

маленьком, худом  теле, она  села, поправила паневу, прикрыв ею кривые ноги,

покрытые серой шерстью, отчего напоминали козьи. Движения ее были медленны и

неуверенны, словно с трудом вспоминала, что и как делать.

     -- Так-то, коза драная, -- произнес ярыга,  --  в следующий  раз будешь

знать, что со мной шутки плохи!

     Когда  он вышел  из избы,  то увидел на тополях  тучи воронья,  которое

каркало громко и радостно и роняло на землю комки помета.  Увидев ярыгу, они

затихли,  завертели  головами, наверное,  рассматривали  внимательно,  чтобы

запомнить его на всю жизнь.

     -- И вы у меня смотрите,  -- пальцем погрозил им ярыга, -- а  то быстро

управу на вас найду!

     У  церкви  он встретил  слепого нищего, который, сильно шатаясь и часто

спотыкаясь,  нес  полные руки  добра:  штуку ярко-красной материи, заморское

седло с высокой лукой, кусок копченого свинного окорока  и недопитую бутылку

вина,  к которой постоянно  прикладывался. Когда  он  спотыкался,  то  ронял

что-нибудь, наклонялся подобрать и ронял еще что-нибудь и подолгу  возился в

грязи, разыскивая. Вокруг него бегали  мальчишки, дразнили, хватая за одежду

и показывая язык, как будто слепой мог увидеть.

     -- Вот я вас сейчас! -- беззлобно грозился нищий.

     --  Седло  зачем  тебе?  --  спросил ярыга.--  Решил  на себе  покатать

кого-нибудь?!

     -- Все берут и я взял! Что под руку подвернулось, то и взял! -- показав

в улыбке гнилые зубы, ответил слепой.

     -- Лучше бы из одежды что или сапоги, а то ведь морозы скоро ударят.

     -- Мне хорошая одежда ни к чему, никто  подавать не будет. А седло,  --

нищий понюхал его, -- новое, на него всегда покупатель найдется.

     -- Тебе,  конечно,  виднее, --  мрачно  пошутил ярыга  и пошел  к  дому

скорняка.

     Когда  он  добрался туда,  солнце  уже зашло,  и все  вокруг  посерело,

растеряло радостные, дневные цвета. В избе по-прежнему было тихо,  но не так

резко  воняло,  как  раньше,  будто  разлагавшиеся  трупы недавно  унесли  и

закопали, правда, еще  не успели проветрить помещение. В горнице  не было ни

единой   связки   шкур,   зато   на  полу   лежали   горки   пыли:   черной,

темно-коричневой,  рыжей, а у печи  --  огромная  серой, из которой  торчали

голова и руки и ноги скорняка с длиннющими, в пядь, несточенными, медвежьими

когтями.

     -- Эк,  тебя  завалило! -- насмешливо посочувствовал  ярыга,  подходя к

столу. -- Ну что,  образумился, понял, как  впредь  надо встречать меня? Или

еще поваляешься?

     Из кучи серой пыли послышался тихий, сдавленный стон.

     -- Ага, значит, образумился, -- понял ярыга. -- Тогда я тебя прощаю. --

Он выдернул нож  из крышки стола. -- Только  смотри  мне, без глупостей!  --

отступая спиной к двери, предупредил он.

     Закрывая  за  собой  дверь, ярыга  увидел,  что  горница опять  увешена

связками  выделанных звериных  шкур, а у печи на сером волчьем  одеяле лежит

скорняк  и робкими, болезненными движениями  царапает пол, оставляя глубокие

борозды, гладенькие, словно  раскаленным железом в коровьем масле.  На столе

появились две недошитые шубы,  лисья и соболья, и несколько  беличьих шапок,

над  которыми  зависли  иголки  с  нитками.  Ярыга перекрестился  --  иголки

попадали на стол, а скорняк взревел и задергался, словно  они воткнулись ему

в спину или чуть ниже.

 

     В  натопленной  гриднице  стоял терпкий запах  дыма  березовых  дров  и

сладковатый -- восковых свечей, стаявших на  две трети. Князь кутался в шубу

из чернобурки и злыми глазами буравил из-под  седых бровей воеводу и  ярыгу.

Они  стояли  посреди  комнаты,  воевода  чуть  впереди и  полубоком,  словно

готовился  защитить  ярыгу  от   князя  и  от  стрельцов,  светло-русого   и

темно-русого, которые замерли у стены по обе стороны от входной двери,  и от

казначея, стоявшего, как обычно, одесную и поглаживавшего  редкие усы, чтобы

скрыть ехидную улыбку.

     -- Княжич здоров! -- доложил воевода и перекрестился.

     Перекрестились и все остальные, а казначей еще и пожелал:

     -- Многих лет ему и да хранит его господь!

     -- Приказ твой выполнен, -- закончил воевода.

     -- А злодеи  не наказаны! -- язвительно произнес  казначей, прихромал к

ярыге и, заглядывая снизу ему в лицо, спросил: -- Врагов покрываешь?!

     --  Не шуми, -- тихо, но грозно остановил его воевода.--  Он сделал как

лучше.

     Князь  вскинул  седые брови,  погладил  черную  бороду и  вопросительно

посмотрел на ярыгу.

     -- Отрубил бы ты  им головы  -- разве это наказание?! -- начал ярыга.--

Грех на  душу  взял  бы  -- и зачем? Не  чужие  ведь... Пусть  уж  сами себя

покарают:  хорек и гадюка в одной  норе не  уживутся. Они теперь боятся друг

друга сильнее, чем твоего гнева, а нет жутче казни, чем вечный страх.

     Князь коротко гмыкнул,  то  ли одобряя действия ярыги, то ли  поражаясь

его  нахальству, и посмотрел на казначея,  предлагая возразить. Тот не сразу

нашелся, поэтому князь пригладил морщинистой рукой черные усы, положил ее на

нагрудный восьмиконечный  крест, золотой и украшенный драгоценными камнями и

молвил:

     -- Рано или поздно приходится платить  за грехи свои.-- Повернувшись  к

казначею, приказал: -- Дай кошелек.

     Кошелек  был сафьяновый, прошитый  золотой  проволокой и  туго  набитый

монетами.  Даже не заглянув в него, ярыга  спрятал за  пазуху и отбил  князю

земной  поклон, а  потом  вытер рукавом ферязи  зеленоватую  каплю с кончика

носа.

     -- Дай ему шубу и шапку, -- приказал князь.

     -- Пусть сюда принесет, -- произнес ярыга хриплым, пропитым голосом.

     -- Что? -- не понял князь.

     -- Сюда пусть принесет, а то вдруг слишком хорошие даст.

     Князь присмотрелся к его ферязи, заметил прореху и приказал казначею.

     -- Горностаевую шубу и шапку, лучшие.

     -- Сделаю, как велишь, -- елейным голосом молвил  казначей  и торопливо

захромал из гридницы.

     -- Проследи,  -- приказал князь воеводе  и махнул рукой, чтобы оставили

его одного.

 

     Моросил дождь,  холодный и нудный. Капли с тихим шорохом разбивались  о

соломенную  крышу  стояльной избы, собирались в тонкие ручейки  и стекали на

землю или в бочку со ржавыми обручами, наполненную до краев. Ярыга взошел на

крыльцо, высморкался, зажав нос пальцами, и  вытер  их  о  полу горностаевой

шубы,  крытой красным бархатом. Сбив набекрень горлатую горностаевую шапку с

прорехой спереди,  на  одной  стороне которой были  петли,  густо обложенные

жемчугом,  на другой --  золотые  пуговки, ярыга  распахнул  входную  дверь,

отсыревшую,  тяжелую.  Она  звизгнула  простуженно,  словно  сорвала  голос,

открываясь и закрываясь целыми день. Из  избы шибануло бражным духом.  Ярыга

жадно втянул его носом,  затрепетав  ноздрями, улыбнулся, но сразу же придал

лицу строгости и степенности, подобающих шубе и шапке.

     У левой стены за стойкой сидел целовальник и сонными глазами смотрел на

пятерых пьяниц,  добивших братчину и болтавших ни  о чем,  потому что  денег

больше не было, а уходить не хотелось или некуда. Они сидели  у правой стены

за столом, длинным и узким, а у дальней на  соломе копошились два странника,

старик  и  подросток,  укладывались  спать.  Они первыми  заметили  ярыгу  и

уставились на него с испугом: приход сюда  знатного боярина не обещал ничего

хорошего.  Из  соседней комнаты выглянул холоп, блымнул осоловелыми, рачьими

глазами на вошедшего, сразу опознал и заорал радостно:

     -- Хозяин, к нам гость знатный!

     Целовальник провел рукой по лоснящемуся лицу, охнул, узнав, кто пришел,

заулыбался льстиво, пошел навстречу, говоря:

     --  Здрав будь, боярин!  Давненько  не  заходил к нам, я  уж думал,  не

случилось  ли  что?!  А  шуба  какая  знатная!  --  Он  отвернул полу, помял

горностаевый мех.

     -- Не лапай, -- ударил его по руке ярыга, -- не на тебя шита!

     --  Али я не понимаю?! -- подобострастно произнес целовальник. -- Такую

только боярину носить!

     -- Бери выше,-- сказал ярыга.

     -- Неужто княжеская?! -- не поверил целовальник.

     -- А то! -- ярыга  остановился у стола, повел плечами, скидывая шубу на

лавку. -- С его плеча, наградил за исправную службу!

 

 

     --  И  шапка  не по Сеньке, -- подтолкнул  целовальник  ярыгу  хвастать

дальше.

     -- Тоже его, -- подтвердил ярыга, садясь за стол. -- Неси все, что есть

съестного и выпивку! -- приказал он целовальнику.

     -- Тебе, поди, двойного вина принести? -- закинул целовальник.

     -- Тройного!

     -- А не угоришь?

     -- Не  твое дело! Неси четвертину, нет, ендову ведерную и побыстрее! --

он повернулся к  пьяницам: -- Придвигайтесь, други, пить-гулять будем! И вы,

странники, подсаживайтесь -- всех угощаю!

     -- Денег-то хватится расплатиться? -- раззадоривал его целовальник.

     Ярыга хмыкнул презрительно, достал из-за пазухи  и швырнул на стол туго

набитый сафьяновый кошелек.

     -- Да тут их...  на целый год хватит!  -- восторженно произнес  один из

пьяниц, заглянув в кошелек.

     --  Пейте-ешьте,  сколько влезет! Чтоб на всю  жизнь  запомнили  и всем

рассказали, как умеет гулять ярыга!

     [email protected]

     Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно  приобрести  в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

     Б Е Л Б О Г

 

 

     Туман  был густ и бел,  как сметана, и толстенным слоем покрывал озеро,

которое схоронилось  во впадине,  окруженной темными  обрывистыми скалистыми

берегами,  поросшими  соснами,  высокими  и  стройными, напоминающими  копья

многочисленной  невидимой  рати,  охранявшей два  белесых острова,  округлые

вершины  которых,  светлая и темная,  виднелись одна ближе  к южному берегу,

вторая -- к  северному, причем первая  казалась клоком  тумана, осмелившимся

подняться  повыше. На восточном берегу, там, где  из  леса как  бы  вытекала

тропинка,  широкая  и  утоптанная,  немного  петляла  по  крутому  склону  и

пряталась в тумане, чуть в  стороне от нее и примерно посередине между лесом

и озером стоял шалаш, крытый сеном, небольшой -- двое с трудом поместятся, а

перед  ним догорал костерок, языки  пламени едва  возвышались  над углями. У

костерка  сидел,  держа  на  коленях  закопченный, медный  котелок  с  ухой,

перевозчик -- мужчина  малость за сорок с  покрытым шрамами от ожогов лицом,

безбородым,  безусым и даже безбровым,  худощавый и с  распухшими суставами,

одетый в заячью шапку, овчинный тулуп поверх холщовой рубахи, когда-то алой,

а теперь  бледно-розовой, и короткие, до  колен, порты из небеленого холста.

Из-за шрамов  лицо казалось  жутким, отталкивающим,  но  уродство смягчали и

даже  делали симпатичным  глаза  цвета  чистого  неба и  со  светом, мягким,

неярким, напоминающим  первый, робкий луч восходящего солнца. Перевозчик уже

выбрал всю  юшку из котелка, приступил к вареной рыбе, окуням и красноперке.

Время  от времени он оставлял ложку в  котелке и шарил  рукой  по натянутому

подолу  рубахи, отыскивая хлеб, находил  только крошки,  темно-коричневые  и

колючие, слизывал их с пальцев.

     Топот   копыт,  звонкий  и  отчетливый,   как  бы  рассекающий  воздух,

послышался в  ложбине  между  холмами,  что  подступали  к озеру  с востока.

Перевозчик оторвался от еды, прислушался,  наклонив голову чуть ниже, потому

что у земли звуки слышались громче. Глянув в котелок и определив, что успеет

доесть  до  приезда всадника,  неторопливо зачерпнул ложкой окуневую голову,

обсосал ее,  а кости бросил в  костерок. Дохлебав остатки  юшки,  перевозчик

попытался  встать   рывком,  однако  ноги  разогнулись  с   сухим   щелчком,

напоминающим  хруст валежника,  а  боль  в  пояснице  заставила  замереть  в

полусогнутом положении.  Обождав  немного, он потер  рукой  спину и  колени,

осторожно распрямился и, с трудом переставляя  затекшие  ноги,  спустился  к

воде. Он долго  скреб  нутро котелка серой каменной крошкой, с удовольствием

слушая  скрежечущие  звуки,  пару раз  прошелся  и  по  закопченной  внешней

стороне,  оставив на  ней несколько тонких золотистых царапин.  У воды топот

слышался  еще громче, создавалось  впечатление,  что скачут совсем рядом, по

краю  обрыва.  Из-за  тумана вода казалась  мутной,  но погруженный в нее на

локоть  котелок   был   виден  отчетливо,  даже  царапины   просматривались.

Перевозчик  сполоснул  котелок,  наполнил  водой  на  две трети  и  понес  к

костерку,  бесшумно   ступая   босыми   ногами   на  пятна  мха,   чтобы  не

поскользнуться на влажных камнях.

     Всадник  прискакал к шалашу. Конь  дышал надсадно, часто всхрапывая,  и

перебирал копытами, не в силах устоять на месте.

     --  Эй! -- раздался хрипловатый мужской голос, затем прочистили горло и

позвали звонче: -- Перевозчик!

     Судя  по голосу,  это  был молодой мужчина, но когда перевозчик  увидел

лицо всадника, то подумал, что принадлежит оно его ровеснику: изможденное, с

затравленными глазами,  правая половина покрыта бурой коркой засохшей крови,

которая стекла из большой  рваной раны на коротко стриженной голове. Подтеки

крови  были и на  шее, и  на червчатой  рубахе, распанаханной  от ворота  до

подола. Порты на всаднике были темно-зеленые, однако ни ремня, ни обуви, как

и седла на чалой -- гнедой с седой гривой и хвостом -- кобыле.

     -- Перевозчик! -- вновь позвал  всадник,  наклонившись на лошади, чтобы

заглянуть в шалаш.

     Там было пусто, лежали две волчьи шкуры с клочковатой  шерстью, видимо,

с  весеннего, недолинявшего  зверя, да  небольшой бочонок с  медом  и топор.

Всадник с  трудом выпрямился в седле и прикрыл рукой глаза, чтобы остановить

головокружение.

     -- Чего кричишь? -- сказал перевозчик, выступив из тумана.

     Всадник испуганно вздрогнул и сильнее сдавил грязными пятками лошадиные

бока,  покрытые  белесыми  подтеками  пены.  Кобыла  подалась чуть  назад  и

всхрапнула  коротко и  устало, выпустив  из угла  рта тягучую  нитку  слюны.

Раненый осторожно слез с  лошади, поклонился в пояс, а разогнувшись, замер с

закрытыми глазами и плотно сжатыми губами, пересиливая дурноту.

     -- Перевези, -- открыв глаза,  тихо  попросил  он. -- Только  заплатить

нечем, -- раненый выпустил из руки уздечку, -- кобыла не моя.

     Лошадь,  косясь  на  людей черным  глазом  с покрасневшим белком, жадно

пошевелила ноздрями и направилась к воде.

     --  В  следующий раз  заплатишь,  --  проходя мимо  него со  склоненной

головой. -- Кобылу выводи, а то запалишь.

     -- Мне срочно надо!

     -- Успеешь, погони не слышно, -- сказал перевозчик и поднял голову.

     Раненый хотел еще что-то сказать, но, увидев лицо перевозчика, запнулся

и послушно взял лошадь за узду и повел от воды.

     Перевозчик подкинул  валежника в костер, повесил над  огнем  котелок  и

развел в нем зачерпнутую из  бочонка, полную  ложку меда, темно-коричневого,

пахучего. Костер  затрещал весело, лишь когда в  него  падали капли  воды  с

котелка, недовольно  шипел. Перевозчик сел на  бревно, короткое и с прогибом

посередине, будто продавленным ягодицами, протянул к пламени руки с красными

пальцами. Он,  казалось, не замечал  раненого,  который водил  чалую кобылу,

звонко  цокающую подковами по камням, вдоль  берега,  стараясь  держаться на

одинаковом расстоянии от края леса и от кромки тумана.

     Между холмами опять послышался стук копыт. Скакал целый отряд. Звуки то

сливались в один,  протяжный и  тяжелый,  то распадались на  несколько менее

грозных.  Раненый, придерживая у  горла края разорванной  рубахи,  подошел к

костру  и  загнанно посмотрел  на  перевозчика.  Тот недовольно  поморщился,

помешал ложкой воду в котелке, снял с огня и одним духом выпил половину.

     --  На, подкрепись,  --  предложил  он раненому,  который  отрицательно

махнул рукой и молвил тихо:

     -- Скоро здесь будут.

     Перевозчик ухмыльнулся и в два  захода допил  воду с медом. Он  бережно

встал, стрельнув коленными суставами, снял тулуп и кинул в шалаш.

     -- Пойдем, -- позвал он, направившись к воде.

     Узкая  лодка  долбленка, шаткая и  неповоротливая,  глубоко  осела  под

тяжестью  двух человек,  низкие борта всего на ладонь возвышались над водой.

Иногда вода переплескивала  через борта и стекала  на  дно  лодки,  покрытое

ярко-зелеными водорослями, короткими,  мягкими и скользкими. Раненый сидел в

носу лодки, лицом к перевозчику, и,  думая  о  чем-то муторном, черпал  воду

деревянным  ковшиком, стараясь не содрать водоросли, и выплескивал  за борт.

Иногда он замирал и плотнее сжимал губы, сдерживая тошноту, и на левой щеке,

покрытой  бурой  коркой, начинала  дергаться  жилка.. Раненый погладил  щеку

мокрыми пальцами и розовые капли  потекли на шею. Розовыми стали и подушечки

пальцев, раненый пополоскал их за бортом.

     -- Теплая, -- тихо произнес он.

     -- Умылся бы, --  посоветовал перевозчик,  загребая веслом поочередно с

левого и правого борта.

     Раненый  будто  не слышал  совета.  Скребнул  ковшиком  по  дну  лодки,

зачерпнув воду, выплеснул  за борт, вновь зачерпнул, а полный тревоги взгляд

был  направлен  на  восточный  берег, откуда  доносился стук  копыт, который

становился все  громче.  Что  можно  там  увидеть, в таком-то тумане,  когда

дальше руки с трудом что-либо разглядишь?!

     Перевозчик положил весло  поперек лодки  на борта,  гмыкнул недовольно,

сделал пару гребков слева.  Лодка  медленно  и бесшумно  скользила по темной

воде, пока  не  врезалась  гулко  в каменный берег острова,  светлого, точно

образованного из застывшего тумана.

     Раненый  выронил  ковшик  на  дно лодки, вскочил, раскачав ее и чуть не

перевернув, выпрыгнул на берег. Ноги его соскользнули, упал на левое колено.

     -- Не спеши, здесь тебя никто не тронет, -- сказал перевозчик.

     Раненый поднялся, сделал несколько шагов, скрывшись в тумане.

     -- Спасибо, век не забуду! -- послышался его голос как бы из небытия.

     -- Еще и как забудешь, -- пробурчал под нос перевозчик.

     Он проплыл вдоль берега острова, остановился там, где к воде спускались

вырубленные в скале ступеньки. Положив весло на  борта, послушал стук копыт,

определил, что еще не скоро доскачут  до шалаша, перенес  внимание на звуки,

доносившиеся с острова. Они были громки и отчетливы, словно  все происходило

в двух шагах от перевозчика.

     Раненый вышел на овальную площадку, огражденную с трех сторон отвесными

скалами, в каждой из которых темнело по  входу в пещеру. Правая и левая были

завешены  темно-коричневыми бычьими шкурами, а  в  центральной пещере  можно

было разглядеть  горящие угли  в горне. Посреди площадки стоял вытесанный из

светлого  камня  Белбог  --  высотой  в  косую  сажень,  с  суровым   лицом,

облепленным мухами, и вытянутой вперед и вниз правой рукой, в которой  лежал

темный брусок  железа.  Раненый остановился перед  Белбогом, посмотрел в его

нахмуренные глаза.

     Из  левой  пещеры  бесшумно вышел старик  с длинными  седыми  волосами,

заплетенными на  висках в косички, по три на каждом, в белой рубахе до  пят,

холщовой и без прикрас, но подпоясанной широким ремнем с серебряным набором.

     -- Чего хочешь, -- строго спросил он раненого, -- правды или защиты?

     Раненый поклонился в землю, пошатнулся, чуть не упав, и еле вымолвил:

     -- Правды.

     -- Клейма позора не боишься? Подумай хорошо, -- предупредил старик.

     -- Не боюсь.

     Старик кивнул головой, потому что  ответ был именно тот, который ожидал

услышать, и показал рукой на вход в центральную пещеру.

     В  горне  среди  алых углей  лежали три продолговатых железных  бруска,

беловато-красных, вот-вот потекут.  Старик взял клещами ближний, поводил над

углями,  поднес  к руке раненого. Крепко сжатые пальцы  напряглись,  малость

согнулись, а ладонь  стала того  же цвета, что и раскаленное  железо. Старик

разжал клещи  -- рука подалась  вверх, потому что брусок оказался легче, чем

предполагалось. Железо как  бы присосалось к ладони, стало частью ее, быстро

темнеющим наростом.

     -- Неси Белбогу, -- приказал старик.

     Пройти  надо  было  двенадцать  шагов.  Раненый   прошел  их  осторожно

переставляя ноги,  чтобы не споткнуться, ведь  неотрывно смотрел на Белбога.

Железо потемнело, теперь стало похоже на кровавый нарыв. Раненый остановился

перед Белбогом, положил ему брусок рядом с первым и поднес к его глазам свою

ладонь без ожогов, затем развернулся и показал ее старику.

     -- Чист  перед богами и людьми, -- произнес старик и показал на  правую

пещеру: -- Иди туда. Залечат рану, отдохнешь, сил наберешься.

     -- Мне домой надо срочно.

     -- Такой ты не доберешься, а мертвый всегда виноват, -- сказал старик и

добавил громче: -- Да и плыть не на чем, перевозчик не скоро вернется.

     Перевозчик оттолкнулся рукой  от берега и бесшумно поплыл  к восточному

берегу, где его уже ждали.

     --  Здесь он!  -- послышался  там злобный мужской  голос. --  Вон чалая

кобыла бирюка. Руки-ноги ему пообламываю за то, что помог гаденышу!

     -- На остров поплыл, -- произнес другой мужчина, судя по голосу, старше

и степенней. -- Подождем, как Белбог решит.

     --  Нечего  ждать! Он  прячется там,  защиты попросил!  Смерть  ему! --

крикнул  третий, молодой, наверное, ровесник раненого. -- Перевозчик, где ты

там?!

     -- Сейчас буду, -- отозвался из тумана перевозчик, подгребая к берегу.

     -- Плывем на остром, -- сказал первый мужчина.

     -- Мы здесь подождем, -- отказался второй.

     -- Струсили?! -- крикнул третий.

     -- Язык придержи, сопляк! -- бросил второй. -- Если и виновен, боги его

там защитят, не нам с ними воевать.

     -- Посмотрим, защитят или нет! -- язвительно произнес третий.

     К воде спустились двое, видимо, братья, уж больно похожи. Оба жилистые,

рыжебородые,  со вздернутыми, конопатыми носами,  одетые в  темно-коричневые

кафтаны,  высокие  куньи  шапки  и  юфтевые  сапоги;  один  лет  тридцати  с

подслеповато прищуренными глазами, вооруженный коротким мечом, второй лет на

десять моложе и с кистенем в левой руке.

     -- Оружие оставьте здесь, -- приказал перевозчик.

     --  Не указывай! -- рыкнул на него старший из  братьев и  стремительно,

чуть не перевернув лодку, сел на скамью посредине ее.

     Младший устроился  на носу  лодки, спиной  к перевозчику,  и  наготовил

кистень, будто уже добрались до цели, сейчас надо будет быстро выпрыгнуть  и

ударить  врага. Тяжелая шестиконечная звездочка, свисавшая на цепи  с  конца

рукоятки кистеня, занырнула наполовину в воду.

     -- Греби быстрее! -- прикрикнул младший.

     Перевозчик повез  их к центру  озера, загребая  по  очереди с левого  и

правого борта, которые  всего  на пару пальцев возвышались над водой.  Плыли

молча. Старший подвигал ногами,  пытаясь пристроить их так, чтобы сапоги  не

мочила вода, плескающаяся на дне лодки. Воды становилось все больше, поэтому

он, низко  наклонив голову,  поскреб носаками  сапог ярко-зеленые водоросли,

будто от них и шло  самое  большое неудобство, поставил  на очищенные  места

ноги и взял ковшик,  намереваясь вычерпать воду.  Хватило  его  не на долго.

Поняв, что вода прибывает быстрее, чем ее  вычерпывают, а сапоги и  так  уже

мокрые,   старший  брат   отшвырнул   ковшик  и   рассерженно  посмотрел  на

перевозчика.  Тот опустил  руку  за борт,  повертел,  пробуя воду. И старший

попробовал.

     -- Какая холодная! -- удивился он и потер руку и полу кафтана.

     Перевозчик сделал  несколько гребков с правого  борта,  отложил  весло,

внимательно  посмотрел  вперед.  Вода  с  тихим  плюскотом  билась  о борта,

перепрыгивая через них, когда кто-нибудь из братьев шевелился.

     -- Чего не гребешь? -- прикрикнул старший.

     -- Приплыли.

     Лодка гулко ткнулась носом в мокрый камень, темным  пнем выпирающий  из

воды.

     Младший  брат  перебрался  на  него, развернул  лодку,  чтобы  старшему

удобнее  было  вылезти.  И впервые увидел лицо  перевозчика --  лицо  идола,

неумело  вырубленное из светлой древесины  и  словно облепленное коричневыми

червяками, безбровое и безбородое. Рука перевозчика дотронулась до звездочки

кистеня, попробовал ее на вес. Младший брат  выпрямился и  рывком высвободил

свое оружие. Следуя  за старшим,  он переступил  на другой камень,  пошире и

повыше, и растворился в тумане.

     -- Перевозчик, куда тут дальше? -- послышался голос старшего.

     -- Прямо по тропинке.

     -- Попробуй найди ее, ни черта не видно!

     -- Вот она, -- нашел младший.

     Перевозчик взял ковшик и принялся вычерпывать воду. выливал за борт как

можно тише, чтобы не пропустить ни звука из происходящего на острове.

     -- Ох! -- воскликнул младший.

     -- Чего ты? -- спросил старший.

     -- Думал, человек, а это камень!

     -- Меньше думай, сперва бей.

     Братья замолчали, затихли и звуки их шагов.

     -- Чего опять? -- спросил через некоторое время старший.

     -- Тропинка раздваивается, видишь?

     -- Ага, точно... Кости какие-то...

     -- Череп, человеческий.

     -- Ага... Ну, ты иди туда, а я в эту сторону. Как увидишь его, крикни.

     -- Сам справлюсь! -- хвастливо произнес младший.

     Голоса опять стихли, не слышно было  и шагов, видимо, по мху шли. Вдруг

тишину  вспорол короткий свистящий  звук,  затем что-то  твердое ударило  по

мягкому,  кто-то зарычал от боли. Еще удар --  и младший из братьев закричал

жалобно:

     -- Бра-ат!..

     Послышался  то ли  стон  сквозь  зубы, то ли хрипение,  то  ли  рычание

набитым ртом. Звякнул меч, упавший на камни.

     Перевозчик подождал  немного, затем перебрался на камень-пенек, положил

на него весло,  придавив конец веревки, привязанной к носу лодки, и бесшумно

пошел вглубь темного острова.

     Вернулся  с  двумя  парами  юфтевых  сапог,  двумя  куньими  шапками  и

темно-коричневыми кафтанами, испачканными кровью, кистенем и коротким мечом.

Замыв кровь на шапке и кафтане, прорезанном на груди,  положил добычу на дно

лодки в носу, оттолкнулся веслом  от камня-пенька  и поплыл  на юг, где  над

туманом возвышалась верхушка светлого острова.

 

     [email protected]

 

     Новую  книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно  приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     Б О Р Т Н И К

 

 

     Сосна была стара, кора покрыта  зеленовато-серыми  наростами,  с  южной

стороны на высоте трех с половиной саженей имелось дупло, которое углубили и

заколотили досками, превратив в  борть, и  подвесили чуть  ниже  на  лыковой

веревке бревно, короткое и тяжелое, и пчелы, вылетев, какое-то время кружили

около него, грозно жужжа, потом опускались  чуть ниже,  мимо знамени -- двух

скрещенных зарубин,  встречать непрошенного гостя. Сдирая  когтями  кору, на

дерево карабкался  медведь, крупный,  матерый, с  длинной  светло-коричневой

шерстью. Он добрался до бревна, обнюхал, оттолкнул лапой. Бревно откачнулось

и вернулось на место, стукнув зверя по уху. Из борти  вылетело сразу десятка

два пчел,  сбилось в облачко, темное и постоянно меняющее форму, которое как

бы осело на черный мясистый нос. Медведь  злобно  зарычал  и на бревно, и на

пчел, прихлопнул вторых  лапой,  а  первое трогать  не стал,  перебрался  на

северную  сторону  сосны, поднялся  чуть  выше  и  перегрыз лыковую веревку.

Бревно торцом упало на землю, покрытую мхом и опавшими иголками,  завалилось

на бок, покатилось, примяв кустики брусники с подрумяненными сверху ягодами.

Несколько пчел устремились за ним, но  вскоре вернулись к зверю, который уже

обнюхивал доски, преграждающие доступ в борть, блажено  урчал, чуя поживу, и

небрежно давил лапой пчел, быстро вылетающих сразу из всех отверстий одна за

другой,   отчего  складывалось  впечатление,  что  из  дупла  сами  по  себе

вытягиваются бесконечные, жужжащие веревки.

     Бортник  --  тридцатилетний мужчина, коренастый,  в  плечах чуть  ли не

шире, чем в  вышину, с проседью в густой, темно-русой, коротко подстриженной

бороде, одетый в старую шапку, рубаху и порты, аккуратно залатанные,  обутый

в лапти  с подошвами из сыромятных  ремней, с колчаном и торбой за  спиной и

рогатиной и луком в руках -- бесшумно перешел из-за кустов к  молодой сосне,

росшей  неподалеку от старой. Он  прислонил к стволу дерева рогатину, древко

которой  было  настолько  заяложено,  что  отсвечивало  на  солнце,   как  и

наточенные железные наконечники на зубьях. Неторопливо, словно  делал это по

многу раз  на  день,  достал из-за плеча ясеневую стрелу  с белым, лебединым

оперением,  приложил  к тетиве,  другой  рукой  натянул большой лук,  тугой,

обклеенный с  внешней  стороны  сухожилиями,  а  с  внутренней  --  роговыми

пластинами.  Тщательно  прицелившись,  выстрелил мишке  под  левую  лопатку.

Стрела  вошла  в зверя  наполовину, и  белое  оперение  заколыхалось,  вторя

судорожным его движениям. Медведь заревел, завозил лапой по спине, отыскивая

пчелу,  которая  так больно  ужалила. Быстро,  но без  суеты, бортник всадил

мишке вторую стрелу рядом  с  первой, сбил его с  дерева.  Светло-коричневая

туша с ревом рухнула на землю, скребнула ее передними лапами, разметав мох и

старую хвою. Хищник  развернулся,  блымкнул налитыми кровью глазами,  увидев

человека,  яростно  рявкнул.  Он  встал на  задние лапы, поднял  передние  с

большими острыми когтями и повалил на бортника, намереваясь подмять под себя

и перегрызть желтыми  зубами,  которые,  казалось,  не помещались  в  пасти,

разрывали ее, поэтому  и текли из  уголков розовые  слюни. Бортник прислонил

лук  к  дереву и  взял  рогатину,  перехватил посподручнее  и, нацелив зубья

медведю  в грудь, упер нижний конец древка в землю, и прижал ногой, чтобы не

посунулось.  Зверь,  не  замечая  наточенных  железных клыков, обрушился  на

человека. Бортник цепче ухватился  за древко,  начавшее гнуться, когда зубья

влезли  в  медвежью грудь  по  раздвоение,  и чуть  подался назад,  чтобы не

угодить  под лапы.  Они  зачерпнули  воздух, подгребли под  себя  и обвисли,

малость  подрожав, когда  из  пасти  вместе с  густой,  почти черной  кровью

вырвалось  захлебистое, хриплое  рычание-стон.  Голова зверя  поникла,  тело

ослабло, сильнее навалилось на рогатину, согнувшуюся дугой и на пядь влезшую

в землю. Бортник перехватил ее повыше, почти прижавшись  к светло-коричневой

туше, почуял резкий запах зверя и сладковатый -- крови, надавил на рогатину,

чтобы подалась  вбок.  Медведь  завалился  на  левый бок, лапа оказалась  на

морде, прикрыла глаз, будто зверь не хотел видеть своего убийцу.

     Бортник выдернул рогатину, вытер  мхом кровь с зубьев и землю с нижнего

конца, прислонил к дереву рядом с луком. Из торбы он достал древолазные шипы

и две веревки, короткую и длинную,  сплетенные из пеньки.  Шипы  он приделал

ремнями к лаптям, длинную  веревку  привязал к  бревну,  сбитому  зверем,  а

короткой --  себя лицом  к  дереву,  но  так,  чтобы  между телом  и стволом

оставалось   пространство  и  можно  было   свободно   передвигать   веревку

вверх-вниз.  Сноровисто  поднявшись  к борти, бортник откинулся  на короткую

веревку,  перенеся  на  нее  большую часть веса своего тела, вытянул  наверх

бревно. Привязав его так, чтобы отвадило  следующего  непрошенного гостя, не

такого смышленного, как убитый, неспешно спустился  на землю. С  дюжину пчел

покружилось около него, однако ни одна не ужалила.

 

     Кудлатый  широкогрудый   пес  с   обрубленными  ушами  и  хвостом  рвал

укороченную цепь  и  захлебывался  в лае,  хрипел и брызгал  слюной  с такой

яростью, будто  во дворе  хозяйничала  стая  волков, а  не  хрустели  овсом,

насыпанным щедрой рукой прямо на  землю,  четыре оседланные  лошади, которые

незло  фыркали  на кур, с кудахтаньем таскающих почти  из-под  копыт длинные

узкие  зерна. Казалось, нет  ничего на  свете, что могло бы вызвать у собаки

большую  враждебность,  но  когда  соловая  кобыла,  подгоняемая  бортником,

втянула во двор волокушу с мертвым медведем, пес как бы увеличился в размере

из-за вставшей дыбом шерсти и уже не залаял, а завыл передавленным ошейником

горлом. Встав свечой на задние лапы и удерживаясь на туго натянутой цепи, он

сучил лапами  и ворочал  выпученными  от натуги глазами,  а из пасти  падали

хлопья пены. Бортник недобро посмотрел на оседланных лошадей, на рассыпанный

по двору овес, взял с волокуши рогатину и, шлепнув соловую кобылу, чтобы шла

к сараю, направился к крыльцу.

     Дверь  избы открылась  и на  крыльцо  выбрались два  мечника  боярские,

вытерли губы, липкие от медовухи. Следом вышел еще один, одетый побогаче и в

шапке  повыше.  Рука  его  лежала  на  плече  десятилетней  девочки,  дочери

бортника, скуластой  и  конопатой, крепкого  сложения, но  постройнее  отца,

одетой в  льняную  рубаху до  пят,  зачем-то подпоясанную  темно-коричневым,

сыромятным  ремнем. Пара,  вышедшая первой, спустилась  с крыльца,  зашла  с

боков  к  остановившемуся  бортнику. Руки  их  лежали на рукоятках мечей,  а

полные  наигранного  презрения глаза не  упускали  из  виду зубья  рогатины.

Старший загородился девочкой, крепче сжал ее плечо и пригрозил бортнику:

     --  Не  вздумай  дурить.  Сам  понимаешь,  мы  люди  подневольные,  что

прикажут, то и делаем.

     Бортник   удобнее   перехватил   рогатину,   посмотрел   на   мечников,

подобравшихся к  нему с боков,  на пса, позабывшего  о медведе  и  рвущегося

загрызть  непрошенных  гостей,  на девочку,  на  шее которой лежала  сильная

мужская рука, большой палец -- на горле, готовый передавить в любой миг -- и

уронил оружие.

     -- Вяжите, -- сказал старший мечник.

     Подручные сноровисто выполнили приказ.

     Старший спустился с крыльца, подтолкнул девочку, разрешая попрощаться с

отцом. Она остановилась  в  шаге, не  осмеливаясь  подойти ближе, впилась  в

бортника  взглядом, полным любви, звериной, жертвенной  --  чистый волчонок,

прикажи отец  --  вцепится в глотку мечнику, будет грызть, пока не  убьют, и

даже тогда не  разожмет зубы. Она ждала такого приказа. Но бортник словно бы

не замечал ее.

     -- Чем  это я не  угодил  боярину? Или трех  бочек меда  ему показалось

мало?

     -- Двух, -- ответил старший. -- Одну по дороге разбили.

     -- Самую большую?

     -- Ее  самую.  А в остальных  медок оказался... не того... --  подмешал

чего или нашептал -- это тебе виднее. Все, кто попробовал, животами маются.

     --  Мало  ли  от чего живот  может  болеть?! Попили  бы натощак  настой

кудрявого купыря -- хворь как рукой бы сняло.

     -- Приедем к боярину, ему и расскажешь. Он третий день лежит, позеленел

уже. Обещал на кол тебя посадить, как только привезем.

     --  Ну,  это бабушка надвое сказала, -- возразил бортник и повернулся к

дочери.  -- За  домом  присматривай. С медведя сними шкуру,  мясо  засоли, а

левую лапу сохрани: от бессонницы помогает. -- Он подмигнул дочери: -- Травы

накоси, но  только  не  в  полночь  у болота,  а то  косу можешь  сломать  о

разрыв-траву.  И  мешочек с травой  кукушкины слезы, что у  печки висит,  не

трогай:  память  напрочь  отшибает,   еще  и   меня  забудешь!   --  грустно

улыбнувшись, произнес он. -- Ну, поехали, а то засветло не успеем.

     -- Доскачем, -- не согласился старший, взобравшись  на лошадь,  которая

трепещущими ноздрями ловила медвежий дух и тревожно перебирала копытами.

     Один  из  мечников  посадил бортника  позади себя  на  лошадь.  Девочка

проводила их до ворот, посмотрела на лук и колчан со стрелами в волокуше, на

левую лапу медведя, над которым кружил рой мух, черных, серых, зеленых.

 

     Старый   месяц  старался   боднуть   острыми   рогами   тучное  облако,

проплывающее мимо, чтобы не закрыло его, дало еще посветить на луг у болота,

где  дочка  бортника  как  бы  отбивалась  косой-горбушей  от обступившей ее

вражеской рати  --  высокой  травы.  Лезвие  с  тягучим  шипением  подрезало

передних врагов под  корень, укладывая  на землю  полукруглой полосой. Таких

полос  было  уже  десятка  три,  они  тянулись  от опушки  леса, где паслась

спутанная соловая  кобыла,  казавшаяся в лунном  свете  серебристой,  а  под

старой кривой березой лежал кудлатый  пес с  обрубленными ушами и  хвостом и

при  каждом незнакомом  звуке вскидывал  голову, принюхивался  и приоткрывал

пасть, точно пугал невидимых врагов острыми клыками.

     Коса звякнула и разлетелась на две части. Звук был такой пронзительный,

что лошадь  шарахнулась и  всхрапнула,  а собака  грозно  зарычала.  Девочка

собрала  траву в  том  месте,  отнесла  в неглубокую  впадинку,  заполненную

дождевой  водой.  Почти вся трава осталась  плавать на  поверхности, девочка

отвела ее к  одному краю,  чтобы видно было  дно,  на котором лежала  тонкая

травинка  с  двумя четырехугольными  листиками.  Дочка бортника  достала ее,

повертела  в руке,  разглядывая.  На воздухе травинка как  бы  покраснела от

смущения,  стала цвета червонного  золота. Она была мягка, поддатлива, легко

сворачивалась в кольцо и  стремительно разворачивалась,  стоило отпустить, а

когда  девочка  дотронулась  ею до обломка косы, тот  пронзительно звякнул и

распался  на  несколько  частей.  Девочка  положила  разрыв-траву  в  торбу,

притороченную  к  седлу,  где  уже  была медвежья  лапа  и мешочек  с травой

кукушкины слезы. Ловко вскочив  в  седло,  она свистнула псу,  поскакала  по

ночному лесу, замерзшему, опасливо усваивавшему перестук лошадиных копыт.

 

     Съезжая изба  стояла на площади  рядом  с  двором  боярина  и  напротив

церкви. В верхних  комнатах  было  темно  и тихо,  спали все,  а  в  подвале

светилось  маленькое  окошко  -- ребенок голову еле  просунет, -- заделанное

бычьим пузырем. На  дальней околице села  постукивала  колотушка  сторожа  и

изредка  взбрехивала собака. Полаяли они и на боярском  дворе, почуяв чужого

пса,  но так как он не отзывался, вскоре затихли. Дочка  бортника  слезла  у

избы с лошади, привязала ее к  коновязи  и показала  рукой  псу, чтобы лежал

здесь.  Она достала из торбы медвежью лапу,  разрыв-траву и кукушкины слезы,

подошла к обитой железом двери, ведущей в подвал, постучалась.

     -- Господи Иисусе Христе, помилуй нас!

     --  Аминь! -- послышался за дверью мужской голос. --  Кого там нелегкая

принесла?

     -- Я дочка бортника.

     -- Утром придешь, ему сейчас не до тебя.

     -- Мне надо к утру домой вернуться, за хозяйством некому присматривать.

Я много принесла, на всех хватит, и медовухи целый кувшин.

     --  Пусти ее, -- послышался другой мужской голос,  подрагивающий, будто

говорящий ехал в тряской телеге.

     Прискрипел дубовый запор, дверь приоткрылась. Чернобородый  и кривой на

правый глаз кат с  жилистыми руками окинул девочку взглядом с головы до ног,

пытаясь найти кувшин  с медовухой. Дочка бортника поднесла к его  лицу левую

медвежью  лапу, похожую  на человеческую,  только  слишком заросшую, провела

влево-вправо  -- и будто  намазала густым клеем: глаза ката слиплись, щеки и

губы обмякли,  расплылись.  Он покачнулся и,  придерживаясь  рукой за стену,

спустился  по  лестнице в три  ступеньки  в комнатенку,  низкую и  узкую,  в

которой стоял стол и две лавки, а на стене висели орудия пыток. Кат добрался

до ближней лавки и рухнул на  нее, как подрубленный. Его товарищ, низколобый

и с вывороченными ноздрями, словно набитыми комками черных  волос, приоткрыл

рот,  намереваясь  ругнуться,  но  не  успел,  потому что  медвежья  лапа  с

полусогнутыми,  когтистыми пальцами  покачалась у его лица. Второй кат успел

зевнуть перед тем, как свалился, заснув мертвым сном.

     Девочка подошла к маленькой дубовой двери с зарешеченным окошком вверху

и закрытой  на висячий замок,  большой  и  ржавый.  Через  окошко из подвала

тянуло  сыростью,  гнилью, испражнениями,  кровью  и  паленым мясом. Девочка

дотронулась разрыв-травой  до замка, он  жалобно  взвизгнул и разлетелся  на

несколько  частей,  завоняло дегтем.  Она открыла дверь, замерла  на пороге,

привыкая к вони и темноте.

     -- Прямо иди, -- позвал отец из глубины подвала.

     Девочка выставила вперед руки, прошла несколько шагов, путаясь ногами в

соломе, гнилой и влажной.

     -- Чуть левее. Стой. Повернись к двери.

     Девочка развернулась и  заметила левее себя и чуть впереди лежавшего на

полу отца,  ноги которого были закованы в  кандалы,  приделанные к кольцу  в

стене. На груди  бортника сидела белая  мышка, умывалась. Когда пронзительно

зазвенели рвущиеся кандалы, мышка  неторопливо слезла с человека, побежала в

нору под стеной.

     -- Помоги встать, -- попросил отец.

     Спина его была исполосована кнутами -- живого места не найдешь, а руки,

вывернутые в суставах, не шевелились. С  помощью дочери он вышел из подвала,

добрался до коновязи.

     -- Кукушкины слезы привезла? -- спросил он дочь.

     -- Да.

     -- Дай псу.

     Он присел перед кобелем, в зубах которого был узелок с травой кукушкины

слезы,  и представил,  как  он  заходит во двор боярина, быстро  подбегает к

колодцу и роняет в  него  узелок, а потом, не вступая  в драку  с  боярскими

собаками, выбегает на улицу.

     -- Открой ему ворота, -- сказал он дочери.

     Девочка подошла к  воротам боярского двора, просунула травинку с  двумя

четырехугольными  листьями  в  щель калитки.  По  ту сторону ворот  звякнуло

железо и испуганно завыли собаки. Калитка малость приоткрылась, пес нырнул в

просвет и исчез.  Через какое-то время  в глубине  двора послышался  собачий

лай, истошный, многоголосый. Лай  покатился к  воротам.  Пес  с обрубленными

ушами и хвостом выскочил со двора, развернулся, вздыбив шерсть на холке, и с

радостным блеском  в горящих  глазах  приготовился к драке, поджидая,  когда

первая собака выскочит за ворота.  Не  дождался,  потому что девочка провела

перед  собачьими мордами медвежьей  лапой -- и в  селе  опять запала тишина,

никто ни за кем не гнался и ни на кого не лаял.

     -- Этот медведь испугал лошадей, которые везли мои меда  боярину, из-за

него  и разбилась большая  бочка, выпив  которую, позабыли бы о нас с тобой.

Теперь  напьются  воды  из колодца  --  и  все-таки забудут,  пока опять  не

заблудятся на охоте и случайно не наткнутся, -- сказал бортник.

     Дочь помогла ему сесть в седло, сама пристроилась сзади и, держа правой

рукой поводья, а левой -- отца, поскакала  по безлюдной ночной улице. Следом

бежал пес, безухий и бесхвостый, и катился лай собак из дворов, мимо которых

они проезжали.

     [email protected]

     Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно  приобрести  в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

 

 

 

 

 

 

 

     Д Е Н Н И Ц А

 

 

     На  безоблачном  небе,  сплошь усеянном  звездами, яркими  и  ядреными,

красовался молодой месяц, молочно-белый и словно набухший  от росы, которую,

наливая взамен серебристым сиянием,  впитывал из цветов,  листьев и травинок

на  лесной  поляне,  посреди   которой   выстроились  полукругом  двенадцать

девушек-погодков,  голубоглазых и со светло-русыми волосами,  заплетенными в

косу: у старшей --  длиной до середины  бедер и толщиной в руку, у следующих

--  все  короче  и  тоньше и  у  самой  младшей  --  хвостик,  перехваченный

ленточкой. Одеты  они были в  белые просторные рубахи до пят с  вытканной на

животе золотыми нитками  головой  Дажьбога  --  густые,  нахмуренные  брови,

наполовину скрывающие  глаза, способные  испепелить переполняющей их злобой,

широкий нос  с вывороченными  ноздрями,  казалось,  учуявшими  врага, сурово

сжатые губы, не ведающие жалости и сострадания,  и  вздыбленные пряди волос,

обрамляющие,  как  языки  пламени,  круглое  лицо.  Перед  дюжиной  красавиц

замерла,  склонив   наголо  стриженную  голову,   двенадцатилетняя  девочка,

обнаженная, с худеньким, угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью.

     В  глубине  леса  тревожно ухнула  сова,  между  деревьями  прокатилось

троекратное  эхо,  постепенно  слабеющее, будто  стиралось  об еловые  иглы.

Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной, гордо

держа голову,  оттянутую  тяжелой косой,  поплыла, оставляя на посеребренной

траве  широкую  темную  полосу,  по  кругу,  в  центре  которого  находилась

обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за  спиной, повернула к ней.  На

ходу  собрав  росу  с  цветов и травы,  остановилась  позади девочки и омыла

стриженную голову.  Руки медленно проползли  по колючему ершику, перебрались

на  лоб,  скользнули  указательными  пальцами  по  закрытым  векам,  сдавили

подрагивающие  крылья носа, сошлись  на  плотно сжатых  губах, вернулись  на

затылок и  отпрянули, точно  обожглись. Старшая  красавица  обошла девочку и

замерла в трех шагах лицом к  ней. Подошла вторая девушка  и окропила  росой

шею и плечи обнаженной, но не встала рядом  с  первой, а  поплыла дальше  по

кругу  и  остановилась на нем как раз напротив того места, где  вначале была

старшая.  Затем  третья выполнила  свою часть  обряда  и  присоединилась  ко

второй,  четвертая,  пятая...   Предпоследняя   омыла  ноги   обнаженной,  а

последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее белую просторную

рубаху с широкими рукавами  и  вышитой  на животе головой Дажьбога  и повела

вновьобращенную к  десяти девушкам, выстроившимся полукругом, перед которыми

стояла со склоненной головой старшая красавица.

     Все  тринадцать  не  двигались,  молча прислушивались к ночным  звукам:

шелесту листьев, потрескиванию веток,  трущихся  друг  о друга, попискиванию

мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей перекличке

журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова,  прокатилось троекратное эхо,

и  на  короткое время  лес затих, словно насторожился.  Старшая из  стоявших

полукругом  девушек  отделилась  от  подруг  и  плавной  бесшумной  походкой

обогнула свою бывшую  предводительницу,  зашла  со спины. В ее руке  блеснул

короткий  нож --  и  толстая коса упала  на траву. Лезвие  оттянуло  отворот

рубахи, поползло вниз,  с треском распарывая материю. Рубаха соскользнула на

землю,  обнажив стройное тело с упругой, налитой грудью, густой  порослью  в

низу плоского живота и длинными и  ровными, будто  выточенными ногами. Новая

предводительница завернула отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах

в трех позади обнаженной. Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног

росой  и  построились  по  старшинству в  колонну.  Бывшая  предводительница

попробовала гордо  вскинуть голову,  но та без косы  никла, как надломленный

цветок.  Нерешительно, точно и  ноги вдруг  стали  непослушны,  она  сделала

маленький  шажок, еще один  и еще, немного приободрилась и засеменила  прямо

через  поляну  к тропинке, ведущей  в глубь леса, оставляя на  посеребренной

траве  темные овалы  -- следы босых ног. Дюжина  красавиц-погодков, отпустив

обнаженную шагов на десять, цепочкой потянулись следом.

     Тропинка привела их на другую поляну, разделенную на две неравные части

холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей части рос древний

дуб в несколько обхватов, нижние ветки  которого  были увешаны разноцветными

ленточками,  новыми  и старыми, беличьими  шкурками, увядшими  венками.  Под

деревом были сложены поленицы  дров, видимо, для костра, который  собирались

жечь во впадине, заполненной черными головешками и серовато-белыми костьми и

расположенной посередине между дубом и черным деревянным идолом, стоявшим на

возвышенности из  обомшелых валунов. У  идола были золотые волосы и  борода,

которые,  напоминая языки пламени, обрамляли круглое  свирепое лицо с сурово

сжатыми губами,  вывороченными  ноздрями и  густыми  бровями, наплывшими  на

красные глаза из драгоценных  камней.  Глаза смотрели на  восход  и время от

времени словно  бы наливались злобой, когда на  них падали отблески большого

костра, горевшего  на противоположном склоне холма почти  у вершины.  Оттуда

доносились мужские голоса и звон чаш и тянуло запахом жареного мяса: видать,

вдоволь было и еды, и хмельного, и желания пировать.

 

 

 

     Обнаженная  девушка остановилась на краю поляны, прислушалась к мужским

голосам, то ли пытаясь распознать знакомый,  то ли еще почему.  Из-за кустов

донеслось пение: высокий и  чистый  мужской голос, цепляющий  душу,  затянул

щемяще-грустную песню о расставании с любимой перед походом:

 

     Не плачь, моя лада,

     Потускнеют очи,

     Не увидят в синем небе

     Сокола сизого.

     Лететь ему далеко,

     В края чужие,

     Ударить острым клювом

     Ворона черного...

 

 

     Песня растекалась  по  поляне,  как бы вбирая в себя  серебристый блеск

росы и становясь чище  и звонче, ударялась о деревья и по-новой накатывалась

на девушек, слушавших  жадно, боясь упустить хоть  слово, а обнаженная  даже

подалась  вперед  грудью и  вскинула  непокорную  голову, точно именно  ей и

только ей одной предназначалась эта песня.

     Певец вдруг смолк, послышались задорные возгласы и перезвон чаш. Костер

взметнул к темному небу багряные языки, которые отразились  в глазах идола и

как бы наполнили их яростью. Обнаженная пожухла  под  их взглядом и,  словно

подстегнутая кнутом, торопливо засеменила к пещерам, вырытым в склоне холма,

к ближней к дубу  и  наособицу  от  остальных,  в которой  ни разу не  была.

Двенадцать одетых девушек проводили ее до входа и, не обменявшись ни словом,

ни  жестом, пошли  к самой  большой  пещере,  расположенной  в  другом конце

склона.

     Обнаженная приподняла край бычьей шкуры, тяжелой и негнущейся,  которая

загораживала  вход в пещеру, шагнула вперед, в темноту. В нос ударила густая

вонь  волчьего логова.  Девушка протянула  руку и нащупала шкуру,  наверное,

волчью, подвешенную за  хвост. Справа и слева от этой шкуры висели другие, а

за ними -- еще несколько рядов, словно бы вход охраняла стая волков. Девушка

пробралась  между ними и оказалась в треугольной пещере,  теплой и  сухой, в

одном из углов которой стояла она сама, в другом --  ложе, низкое и широкое,

застеленное одеялом из серо-рыжих беличьих шкурок, а в третьем был сложен из

валунов  очаг.  В очаге  горел огонь,  дым  поднимался  к потолку  и  как бы

втягивался в расщелины. У огня сидел на скамеечке кудесник -- дряхлый старец

с длинными седыми волосами  и  бородой, свернувшейся, точно кошка, клубочком

на его коленях, напоминающий ликом  своим идола, голова которого была вышита

золотом на  его  белой рубахе, длинной, с  широкими рукавами  и подпоясанной

золотым ремешком.  Деревянной  ложкой  кудесник помешивал пунцовое  варево в

глиняной чаше, стоявшей  на  камне  у очага. От  варева шел пьянящий аромат,

одновременно  и сладкий  и горький, и мягкий и острый.  Девушка еле  заметно

пошевелила  ноздрями, втягивая дурман, который будто  бы сразу же  попадал в

зрачки,  наливая и  расширяя  их.  Руки,  прикрывавшие  грудь  и низ живота,

опустились,  словно подчинились  кому-то  ласковому  и настойчивому,  темные

соски набухли, а по плоскому животу пробежала судорога и будто бы запуталась

в  светло-русой  поросли  на  лобке,  ноги  раздвинулись,  чтобы  помочь  ей

выбраться --  и резко  сжались. Девушка обмякла, еще ниже  понурила  голову,

закрыла глаза и безвольно, точно во сне, но ни разу не споткнувшись, подошла

к кудеснику  и остановилась в той точке в двух шагах от  него, в которую был

направлен его  взгляд. Старец зачерпнул из  чаши варева, понюхал, болезненно

морщась, а  когда  отнес ложку  от носа, лицо его помолодело, посветлело,  в

расширенных  зрачках появился  блеск и  они невольно  покосились на девушку.

Раздраженно  отшвырнув ложку, кудесник поднялся, сложил  руки на животе, как

раз под головой  Дажьбога, словно  поддерживал  ее, сильнее нахмурил брови и

заговорил тихим, старческим, но еще твердым голосом:

     --  Мы,  русичи,  -- дажьбожьи  внуки,  а  ты  --  его  дочь,  денница,

полуденная  звезда.   Двенадцать  лет  ты   исправно  служила  своему  отцу,

поддерживая  по ночам огонь  в его очаге, и  Дажьбог  был  милостив к  своим

внукам. Служба  твоя  кончилась.  Этой ночью -- самой короткой в году --  ты

изменишь  ему, став женой  Месяца. --  Кудесник потрогал чашу: горяча ли? --

Через жизнь каждой  женщины  проходят  двенадцать  мужчин.  Каждый  забирает

частичку  ее  души  -- кто больше, кто меньше.  После них женщине уже нечего

отдавать, души  у нее нет. Нечего отдавать -- нечем любить, нечем  любить --

незачем жить. -- Он снова потрогал чашу и решил, что недостаточно остыла. --

Дажьбог  ревнив,  не прощает  дочерям измену  с  Месяцем.  Разгневавшись, он

перестанет помогать своим внукам: зной испепелит злаки и травы, высушит реки

и  озера --  наступят глад и  мор. В такой черный год умерли твои  родители,

братья и сестры. Чтобы не  случилась беда с  русичами, поутру ты предстанешь

перед очами Дажьбога и искупишь грехи, свои и всего племени.

 

     ~

 

     Кудесник  двумя  руками поднял чашу.  Пунцовое варево как бы трепетало,

переливаясь оттенками красного цвета, отчего казалось живым -- душой, только

что вырванной из человеческой груди.

     -- Любовный напиток. Он малое сделает  большим, а важное --  суетой, --

сказал старец, передавая чашу. -- Пей зараз до дна.

     Денница поднесла  чашу  к губам,  вдохнула трепещущими ноздрями сладкий

дурман.  Крупная дрожь  пробежала по телу девушки,  руки затряслись, едва не

расплескав напиток

     Кудесник напрягся, сжал  руки в кулаки,  глаза исчезли под нахмуренными

бровями.

     Денница уняла дрожь в теле и припала к чаше. Первый глоток дался тяжело

--  горяч ли был  напиток или горек? -- она  справилась с собой, глотнула во

второй раз, в третий... Лицо ее  начало наливаться пунцовым  румянцем. Выпив

чуть меньше половины, денница поперхнулась. Пунцовая капля вытекла из уголка

рта, пробежала по подбородку, спрыгнула на грудь, которая, казалось, набухла

еще больше и закаменела.

     Кудесник  испуганно дернул  головой, впился  взглядом  в  каплю,  будто

надеялся остановить ее. Капля, уменьшаясь, добралась  до пупка  и спряталась

там. Старец  подождал  немного,  убедился, что  не вьггечет и  не  упадет на

землю, облегченно вздохнул.

     -- И эта... -- глухо буркнул он и подстегнул денницу злым взглядом.

     Девушка  быстро  допила  чашу и  передала  ее старцу. На покрасневших и

будто припухших губах  денницы играла улыбка, сочная,  сучья, щеки  полыхали

румянцем, а глаза казались  двумя темно-синими кусочками весеннего грозового

неба. Когда ее пальцы ненароком дотронулись до руки старика, она одернула их

и впервые посмотрела на него, как на мужчину.

     Кудесник поднял чашу на уровень ее глаз, точно загораживался  от них, и

резким движением разломил пополам.  Обе половинки были  брошены в очаг,  где

занялись   синевато-зеленым   пламенем,   и   по   пещере  растекся  острый,

возбуждающий запах.

     -- Помни, -- слабеющим, но все еще  строгим голосом молвил кудесник, --

ночь эта коротка и бездонна, как любовь, а  там,  --  показал  он скрюченным

пальцем на выход из пещеры, -- смерть, черная  или белая, долгая или легкая.

-- Помолчав  немного, будто собирал  силы, чтобы произнести последние слова,

приказал: -- Ложись и жди.

     Денница, широко расставляя ноги, приблизилась  слабой, больной походкой

к ложу, оглянулась. В пещере больше никого  не было. Она села  на  ложе -- и

застонала томно:  прикосновение ягодиц и  бедер к  мягкому,  ласковому  меху

оказалось  необычайно приятным. Закусив нижнюю губу и  плотно  смежив  веки,

она,  вздрагивая  от наслаждения,  легла навзничь.  Деннице  показалось, что

чувствует, как от  очага катятся волны  тепла,  каждая следующая  --  теплее

предыдущей,  словно  пламя  разрастается  ввысь  и  вширь,   запахло  гарью,

послышались мужские голоса, пьяные и злые, и звон оружия...

 

     ...горело  где-то  рядом,  соседний,  наверное,  дом,  оттуда  и голоса

доносились. Никто не ожидал нападения среди  бела дня,  большая  часть селян

была в поле, а те, кто, как она, остались  присматривать за домом, не успели

убежать в  лес. Она, двенадцатилетняя девочка, залезла под лавку и накрылась

старым рядном, тревожно прислушиваясь к голосам, доносившимся со двора.

     -- Моя! -- крикнул молодой  мужчина, и ступеньки крыльца заскрипели под

его тяжестью.

     Сильный удар распахнул входную дверь, жалобно заскрипели петли, в сенях

загрохотал, покатившись,  пустой  бочонок. Свистнул меч, легко переполовинив

полог из волчьих шкур, и со вонзился в притолоку. Мужчина перешел из сеней в

горницу,  поддел  ногой  скамеечку,  которая  с шумом  покатилась  к лавке и

остановилась в полусажени от нее. Зазвенело железо о железо -- сбили замок с

сундука, стукнулась  крышка  о стену,  с тихим шорохом начала падать  на пол

одежда, штуки полотна.

     Девочка чуть приподняла угол рядна, посмотрела в сторону сундука. Возле

вороха вываленной на пол  одежды она увидела  сапоги,  большие и  стоптанные

наружу, о левое голенище бились ножны меча. Ноги торопливо сгребали одежду и

штуки  полотна  на  растеленный  рядом  платок  с желто-красными цветами  по

черному полю.  Руки схватили два  противоположные угла  платка, связали  их,

потянулись  за  двумя другими -- и девочка увидела лицо грабителя, молодое и

загорелое, с короткой русой бородкой и, кажется, серыми  глазами: разглядеть

не успела, потому что испуганно закрылась рядном.

     Грабитель подошел к лавке,  нащупал под рядном девочку, рывком  вытянул

ее. Спрятав  меч в  ножны, он  намотал на  левую руку девичью косу, а правой

разорвал  рубаху. Худенькое, угловатое тело с  едва проклюнувшейся грудью не

сильно заинтересовало его.  Какое-то  время  он  молча разглядывал  девочку,

затем помял грудь, бедра, одобрительно гмыкнул. Толкнув девочку на лавку, он

не спеша снял пояс с мечом.

     Девочка лежала неподвижно, хоть и боялась, но уже  не так, как  раньше,

потому что поняла: не убьют, сделают другое. В ноздри ей ударил запах чужого

тела  -- тяжелый дух пропотевшего мужчины. Шершавая, мозолистая  рука помяла

ее бедра, раздвинула, согнув в коленях, ноги. Твердое и упругое  вдавилось в

ее  промежность, наполнив  тупой  болью. Мужчина дернулся  и  хекнул, словно

рубил  дрова,  --  и  другая  боль, острая  и  короткая, пронзила  ее  тело,

заставила жалобно  вскрикнуть. Потом было  терпимо,  вот только  ноги начали

затекать.

     Скрипнув зубами, мужчина  замер и  напрягся, через какое-то время ослаб

телом и как  бы  потяжелел,  дыхание стало  реже  и  тише  и переместилось с

темечка девочки на ее щеку и  шею. Он отпустил ее ноги, и девочка осторожно,

боясь потревожить мужчину, разогнула  их  и облегченно вздохнула.  Грабитель

слез с нее, сел на край лавки. Шумно зевнув, он почесал через одежду  грудь,

пошел к  печи. Заслонка полетела  на  пол, из печи были  вытащены обе кринки

топленого молока, желтовато-белого, с темно-коричневой пенкой. Мужчина выдул

одну кринку и разбил ее о стену, из второй  выловил пальцем пенку,  а молоко

выплеснул в печь. Вернувшись к лавке, он подпоясался, вынул меч из ножен.

     Девочка, испуганно всхлипнув, отвернулась к стене, закрыла лицо руками.

Острие меча коснулось ее шеи,  поддело  косу. Грабитель другой рукой оттянул

косу и  перерезал ее мечом,  полюбовался  добычей, весело хохотнув,  сунул в

узел к награбленному добру и вышел из избы.

     Девочка слышала, как проскрипели ступеньки крыльца, как заржал во дворе

конь,  как мужчина  перекинулсл  с  кем-то короткими  фразами,  как  вдалеке

прокричали  зычно и  всадники поскакали туда.  В  деревне  стало тихо,  даже

собаки  не брехали, но девочка боялась  пошевелиться. Между ног было мокро и

липко, наверное, текла  кровь. И еще жалко было косу --  девочка дотронулась

до коротких и колючих прядей на затылке, --  без  которой хоть  из  дома  не

выходи. Она ткнулась лицом в подушку и заревела от стыда и обиды...

 

     ...пролились слезы и как бы размыли горе. Она еще  раз потрогала волосы

на затылке, упругие, отталкивающие ладонь, перевернулась на  спину и открыла

глаза. Огонь в очаге горел ярко  -- кто-то подкинул несколько поленьев  -- и

блики  бегали по неровным стенам пещеры, словно бы выгоняя темноту из трещин

и впадин. Возле очага валялись черепки от разбитой кринки, у  входа в пещеру

-- перерубленные волчьи  шкуры, а неподалеку от ложа -- сломанная скамеечка.

С поляны доносились звуки веселого пиршества и захлебистый, бесстыдный смех,

каким провожают из-за свадебного стола жениха и невесту...

 

     ..жених  стоял  с  самодовольной  улыбкой  на  красном  лице,  покрытом

крупными каплями  пота, и, не  замечая  невесту, неотрывно смотрел  на ложе,

словно сомневался, то ли  это или найдется  другое? Убедившись, что  другого

нет, подошел  к ложу,  сел на край и  как-то сразу растерял  самодовольство,

превратившись в усталого  человека, наконец-то обретшего тишину и покой.  Он

оперся  руками  о  колени  и  задумался  о  чем-то, затем  привычным  жестом

расстегнул  неподатливые  крючки нового кафтана, богатого,  шитого серебром,

потянулся к сапогам  и тут вспомнил, почему здесь  находится. Выставив  ногу

вперед, он скорее попросил, чем приказал:

     -- Разувай.

     Невеста  опустилась  перед  ним  на колени,  взялась  двумя  руками  за

остроносый сапог из мягкой  кожи,  потянула на себя. В нос  ей шибанула вонь

потной ноги, а  портянка  была такой мокрой, будто в ней  ходили  по  лужам.

Жених  пошевелил  бледными  пальцами  с толстыми  желтыми  ногтями, поставил

разутую  ногу на  холодный пол, блаженно застонал и протянул невесте обутую.

Пока она стягивала второй сапог, произнес извиняющимся тоном:

     --  Умаялся  в  них: нерастоптанные,  первый раз обул,  -- а  когда она

поднялась с коленей, похлопал ее по заду и радостно воскликнул: -- Жена!

     И сразу приободрился -- усталости как ни бывало! -- торопливо разделся,

роняя  на  пол  семена  хмеля и  ржи,  которым  гости  посыпали  молодых,  и

развалился на ложе.

     Невеста раздевалась медленно, стесняясь неотрывного мужского взгляда, а

легла так, чтобы  не  касаться мужа, и стыдливо  закрыла глаза. Он назвал ее

женой, выбрал из всех девушек деревни,  потому что любит, и она будет любить

его.  Влажными  полными  губами  припал  он  к  ее  сухим  губам  --  и  она

откликнулась   на   ласку.   По  телу   невесты  растеклась  теплая  истома,

приглушившая боль, хоть  и  не такую  острую, как тогда,  пять лет назад, но

тоже  неприятную, а когда стало полегче,  раздвинула шире ноги,  чтобы  мужу

было удобней.

     Вскоре он вцепился  зубами в ее шею  у ключицы, зарычал  сладострастно.

Потом зубы его медленно  разжались, а  тело будто расплылось  и стало мягче.

Муж лег рядом  с ней, повозился  малость, устраиваясь поудобней, и  замер со

скрещенными на животе руками.

     Опять  из  нее  что-то вытекало, наверное,  кровь,  надо  бы  подложить

что-нибудь,  но стеснялась,  ждала, когда муж заснет.  А он,  хоть  и  дышал

теперь ровно, засыпать не  собирался. Она почувствовала,  как волнами начала

расходиться  от  него  злость: первые  были  бледно-красными  и  невысокими,

обещали быстро  затухнуть, но  следующие вдруг стали  багроветь и вырастать,

побежали быстрее и чаще. Она догадалась,  что взбесило мужа, и придвинувшись

и прижавшись щекой к его плечу, собралась рассказать, как все случилось, что

не виновна,  что  блюла себя. Дальней рукой с маху  ударил муж ее  по  лицу,

отчего из ее глаз брызнули искорки, в ухе зазвенело, а скулу свело, если б и

захотела что-нибудь сказать,  теперь бы уже не смогла. Больше ее не били,  и

она потихоньку отодвинулась от мужа. В голове стоял тихий звон, какой издает

лишь пустота, и в сердце было пусто...

 

     ...и  в  пещере. Откуда-то  издалека, казалось,  с другого  края  леса,

доносилась   песня,   в  которой  трудно  было  разобрать  слова,  но  легко

угадывались грусть-тоска в высоком мужском голосе...

 

     ...пели за  околицей,  где  по вечерам собиралась  молодежь.  Пойти  бы

послушать,  но  замужней  женщине туда  хода  нет.  И  она сидела у  окошка,

смотрела на темную  улицу,  надеясь,  что молодежь  вздумает пройтись  через

деревню, и можно будет  наконец-то увидеть, кто поет. Вроде  бы так и должно

случиться:  песня зазвучала громче  и отчетливей, певец приближался к центру

деревни.

     За спиной  послышались шаги  -- вернулся муж.  Осторожно, словно  хотел

шутки ради испугать жену, подкрался он, обхватил ручищами и ткнулся холодным

носом  в  ее  шею.  Жена недовольно  пошевелила  плечами,  высвобождаясь  из

объятий.

     -- Пойдем спать, -- просительно молвил он, -- поздно уже, а мне до зари

надо встать, сама знаешь.

     Она  молчала  и  не  шевелилась,  прислушиваясь  к  песне,  пытаясь  по

отдельным понятым  словам догадаться, о  чем  в ней поется. Наверное, о том,

как тяжко жить с постылым мужем, как уходят годы, а вместе с ними красота. И

детей  нет  --  боги  не дали, -- и не  на  кого  истратить любовь,  которой

накопилось так много, что тесно ей в сердце, душит сама себя.

     -- Пойдем,  -- муж нежно, но требовательно  сдавил  ее плечо, заставляя

подняться.

     Она  сбросила  его руку и прильнула к окошку. Пели  уже  совсем близко,

сейчас будут проходить мимо их дома.

     ...Ой, собрались вороны --

     Почернело небо --

     И напали грозной тучей

     На добра молодца

     Долго бил их сизокрылый,

     От зори до зореньки

     Окропил сухую землю

     Кровью вражьей...

     Песня вдруг оборвалась, послышался веселый смех, постепенно  затихающий

-- молодежь пошла назад, к околице.

     -- Пойдем, а? -- скулил муж

     -- Ложись, я посижу чуток, -- ответила она.

     --  Подождешь,  пока  я  засну?!  Не  выйдет!  А будешь  упрямиться,  к

родителям отправлю, не нужна мне такая жена!

     -- Отправляй, -- промолвила она. Чем  так мучаться, пусть лучше  родной

отец убьет. А может, и к лучшему все обернется.

     Словно угадав ее мысли, муж спросил язвительно:

     -- Думаешь, другой возьмет в жены? Кому ты нужна, пустоцвет?!

     Она  вздрогнула, как от  удара, поникла головой. Глаза ее уставились на

живот, так  и не познавший материнства. Она покорно встала,  задула  лучину,

подождала, когда глаза привыкнут  к темноте. Перешла к лавке. Муж уже лежал,

нетерпеливо  ерзал. Пусть  помается,  и  чем  дольше,  тем  меньше  ей потом

мучаться под ним. Она легла на спину, раздвинула на самую малость ноги.  Ему

и так хватит, а ей все легче...

 

     ...огонь в очаге  догорал, еле  заметные язычки пламени  вырастали  над

углями и быстро  никли, почти не освещая пещеру. Денница лежала на спине и с

тоской  прислушивалась  к звукам, глухим  и непонятным, словно  истершимся о

стенки  пещерного лаза. Кажется, мужчины спорили о чем-то,  а может,  просто

разговаривали -- пьяные, поди их разбери! Сейчас кто-то из них вспомнит, что

наступил его черед, и попрется в пещеру. Пусть не спешит, здесь ему не шибко

рады. А с другой стороны -- скорей бы все это кончилось...

 

     ...она  лежала  лицом к  стене и прислушивалась к звучим  в  сенях. Муж

нетвердой походкой, перевернув по пути лохань, добрался до  двери в горницу.

Какое-то время он царапал дверь, как кошка, не мог, наверное, вспомнить, как

открывается. Вспомнил-таки и, споткнувшись о порожек, с грохотом ввалился  в

горницу. Пробурчав  что-то  невразумительное, но веселое, он на четвереньках

подполз к лавке.

     -- Слышь? -- холил он жену в плечо. -- А что я тебе принес!

     Она  не  отозвалась,  притворяясь спящей.  Муж долго рылся  за пазухой,

разыскивая подарок, а найдя, снова толкнул ее в плечо:

     -- Во, смотри!

     В  темноте  немного-то  и  увидишь,  но  любопытство  взяло   верх.  Не

оборачиваясь, жена ощупью нашла руку мужа, толстопалую,  с  грубой, шершавой

кожей, и бусы в ней,  снизанные из продолговатых твердых зернышек, наверное,

из "кошачьего  глаза", о таких давно мечтала, упрашивала купить. Она бережно

высвободила бусы из мужней  руки,  перебрала  зернышки,  гладкие  и  теплые,

приложила к шее, примеряя. Вроде бы впору, муж не дал толком померять, полез

целоваться. Она оттолкнула его:

     -- Погоди!

     Расстроенно вздохнув -- не даст ведь полюбоваться подарком, пока своего

не получит! -- она зажала бусы в руке и перевернулась на спину.

     Когда муж после долгих и,  кажется, бесполезных стараний  слез с нее  и

захрапел, негромко  и монотонно, убаюкивающе,  жена справилась  с  дремотой,

встала с  лавки, подбежала к окну. Месяц светил ярко, видно было, как  днем.

Она медленно разжала пальцы, подставив серебристому свету бусы, свернувшиеся

на  ладони темной  змейкой.  Зернышки не  вспыхнули  зеленоватым огнем, были

тусклы,  даже  лунный  свет как  бы сползал с них, не задерживаясь.  Дерево,

твердое дерево, может, бук или граб, но уж никак не "кошачий глаз"...

 

     ...угли  в  очаге покрылись  сероватым пеплом,  однако еще  не потухли,

еле-еле  подсвечивая   пещеру   бледным  красноватым  сиянием,   которое  не

задерживалось  на  тусклых деревянных зернышках бус, и денница сжала пальцы,

пряча в ладони  обманутую надежду.  Слезы,  крупные и горячие, покатились по

щекам, унося с собой и силу любовного напитка. Хотелось заснуть, забыться до

восхода солнца, пока не кончатся ее муки...

 

     ...она  с трудом открыла глаза, потому что веки  налились тяжестью,  по

пуду  в каждом. Много выпила вчера, надо было отказать от последней чарки, и

муж не советовал, но именно назло ему и приняла  ее. Распухшим  языком, едва

помещающимся во рту, облизала  сухие  губы, словно покрытые  рыбьей  чешуей,

попробовала  сглотнуть   слюну,  вязкую  и  кислую,  не  смогла  и  протяжно

застонала, стыдясь самой себя. И  тело болело,  особенно бедра и низ живота.

Она провела рукой по груди, животу, просунула в промежность, дотронувшись до

волосков, мокрых и слипшихся. Кажется, было. А  с кем? Что, если не с мужем?

Если и не с ним, то сам виноват: у хорошего мужа и жена хорошо...

 

     ...она  повернула  тяжелую,  одурманенную голову  к очагу.  Пламя,  еще

робкое,  еле заметное,  протискивалось  к  щели между серыми углями  и жадно

облизывало светлые березовые поленья, наваленные как попало. Значит, было. А

с кем? Какая разница, пусть  и остальные  пройдут так же  незаметно! Деннице

вдруг  стало весело,  по телу  словно бы  пробежала  горсть горячих искорок,

сделав  его  легким  и  сильным.  Наверное,  опять  подействовал  кудесников

напиток, вторая, большая, часть его, выпитая после того, как поперхнулась.

     К  пещере  приближались  шаги,   твердые  и   неторопливые.  Идущий  не

сомневался,  что  получит  положенное  ему.  Получит,  но не  сразу,  сперва

попросит  хорошо, пока не решит, что напрасно старается, пока не перегорит в

нем желание, тогда она и уступит, чтобы награда показалась ему наказанием...

 

     ...он вошел в горницу,  снял шапку, тряхнул  русыми кудрями,  пригладил

курчавую бороду, улыбнулся, одновременно и задиристо и робко, показав ровные

белые  зубы,  глянул  зеленовато-голубыми  глазами  ей  в  глаза  и  проник,

казалось, прямо  в  самые тайные уголки ее сердца. И не  стало у нее сердца,

хотя и  билось что-то в груди, бешено и  гулко, оно словно бы растаяло,  как

воск  на  огне, и  перетекло из  ее глаз в мужские,  такие родные, будто всю

жизнь их  знала. Он  приоткрыл рот,  намереваясь что-то  сказать,  а она уже

знала,  какой  у  него голос --  тот, высокий  и чистый, цепляющий  за душу,

будящий щемящую грусть.

     -- Здравствуй, хозяюшка! Примешь гостя?

     При первых же звуках его речи что-то оборвалось и лопнуло у нее в груди

-- не сердце, того уже словно бы не было, -- и расплескалось жидким жаром по

всему ее телу, полностью обессилив, даже ноги подогнулись.

     -- Что молчишь? Али не рада? -- с наигранной обидой спросил он. -- А то

могу к соседям пойти!

     -- Оставайся, -- разрешила она тоном, больше  похожим на просьбу.  Щеки

ее полыхнули пунцовым румянцем: ведет себя, как потаскуха!  Она сложила руки

на животе, вцепившись одной  в другую,  и строгим голосом добавила: --  Если

ничего дурного в мыслях не держишь.

     --  Дурного? -- переспросил он, облизав сочные губы. --  Глядя на такую

красоту, можно думать только о хорошем!

 

 

Я

 

     Он подошел к ней вплотную -- отшагнуть бы ей, да не было моченьки! -- и

обнял крепко -- косточки  хрустнули! -- прижал к себе, заставив приподняться

на цыпочки.  Она обмякла, повисла на его руках, а  тело ее  словно  бы опало

бесшумно  на  пол,  как одежда,  оставив в мужских руках  лишь женскую душу,

исстрадавшуюся  без любви. Он поцеловал ее, затем подхватил на руки  и отнес

на  лавку, ловкими  и нежными  движениями раздел  ее,  застыдившуюся,  точно

впервые была с мужчиной. Целовал долго и неторопливо, будто собирал по капле

любовный мед, в который превратилось,  растаяв, ее сердце, и ей  захотелось,

чтобы  поскорее сделал больно, иначе выпьет до дна и нечего будет дать ему в

следующий раз. Она  верила, что они еще  встретятся,  много раз, больше, чем

поцелуев, которые она  уже получила  и еще получит этой  ночью.  И когда она

изнемогла от ласк, он сделал ей больно, однако боль была настолько приятной,

насколько  болезненно  жутким   своей  необъятностью,  глубиной  и  остротой

оказалось наслаждение, заставившее закричать ее не своим голосом.

 

     Она  словно бы выбиралась  из рдяной кудели, теплой  и мягкой,  не веря

еще, что все это было на самом деле, а не приснилось. Чуть скосив глаза, она

увидела лежавшего рядом мужчину с прилипшими  к потному лбу русыми  кудрями.

Прижавшись щекой к его горячему плечу, положила руку ему на грудь, в которой

надсадно билось  сердце, погладила, помогая  успокоиться.  Мужчина понял  ее

жест по-своему и, крепко сжав ее ослабевшую ладонь,  произнес тихо и твердо,

как клятву:

     -- Я вернусь. Обязательно вернусь...

 

     ...она  лежала с  закрытыми глазами и  вспоминала  то, что было  с  ней

совсем  недавно  и  вроде бы  много-много  лет назад, вновь переживала самые

приятные мгновения, пусть  и не так ярко,  как  было на самом  деле, зато их

можно повторять бесконечно.

     В пещеру доносились отголоски мужского пира, невнятные, точно  размытые

росой.  Вдруг  послышался  звон железа  о  железо --  опять  дерутся,  опять

какой-то женщине  плакать.  Протяжный, предсмертный  стон  комком  влетел  в

пещеру, побился о неровные стены и сполз, будто растаял в тепле, прекратился

и звон  клинков. Над  поляной повисла тишина, гнетущая, недобрая. Нарушил ее

мужской  голос,  высокий и чистый, но песню пел  грустную, словно прощался с

жизнью.

     ...Где кровь вражья капала,

     Земля загоралась,

     Покрывалась скалами --

     Клыками черными.

     Обессилел сокол ясный,

     Ослабели крылья,

     И упал широкой грудью

     На камни острые...

 

     ...она  стояла у лавки  и с тревогой прислушивалась к шуму во дворе.  У

крыльца часто всхрапывала и перебирала копытами лошадь, загнанная, наверное,

в мыле вся,  а бока западают глубоко и часто. Всадник спешился, заводил коня

по  кругу, не расседлав, делал  все неспешно, по-хозяйски,  как обычно и вел

себя муж,  сколько бы  долго  не был в отъезде. Конь ему  дороже,  чем жена.

Значит,  напрасно  надеялась  и  ждала,  не судьба ей  еще  раз свидеться  с

любимым.  Ноги  ее  подломились в  коленях, она  осела на лавку и  вцепилась

руками в крайнюю доску,  чтобы не упасть от дурноты, подкатившей  из глубины

живота к горлу. Не услышала она, как скрипнули ступеньки крыльца, как дважды

хлопнула  дверь,  открытая ударом кулака и закрытая толчком ноги,  как  шаги

пересекли  горницу,  но  почувствовала,  что  кто-то приблизился, и  подняла

заплаканное лицо, чтобы выложить мужу всю правду -- и умереть от его руки.

     -- Али не рада? -- спросил вошедший и тряхнул русыми кудрями.

     И  опять  в  ее  груди оборвалось  и  лопнуло  что-то,  по  всему  телу

прокатился  жар, от темечка до подошв,  и  она  ухватилась обеими руками  за

мужскую рубаху,  мокрую то ли от  росы, то ли  от крови и выскальзывающую из

пальцев.  Любимый подхватил ее на руки  и  заходил по  горнице, баюкая,  как

маленького ребенка, а она ревела навзрыд, не в силах остановиться.

     -- Не плачь, моя лада, -- произнес он, утешая, первую строку песни.

     И женщина затихла, чтобы  не услышать  продолжение  грустной  повести о

двух влюбленных, чтобы не накликать на себя такую же беду.

     -- Я люблю тебя, -- молвил он охрипшим голосом, -- и никому не отдам.

     -- И я, -- выдохнула она.

     --  Я увезу тебя  далеко-далеко, туда,  где никто не живет. Только ты и

я...

     -- ...и наши дети, -- добавила она.

     -- Не побоишься кары богов?

     -- С тобой я никого не боюсь.

     Он положил ее на лавку и поцеловал страстно, а она прижалась к нему, не

желая отпустить ни на миг. Он попробовал высвободиться из ее рук, неожиданно

сильных, цепких, не сумел и подчинился им, позабыв о том, что времени у него

нет..

 

     ...с  поляны  не  доносилось ни  звука: то ли пирующие  загляделись  на

что-то необычное и от удивления не могли произнести ни слова,  то ли упились

и спали. Где-то  вдалеке заржала  лошадь,  словно  в ответ  ей ухнула  сова,

коротко и грозно, и тишину разорвали истошные крики и звон мечей...

 

     ...она зажала уши руками и спрятала лицо в подушку, еще хранившую запах

мужской головы. Если бы все шло хорошо, не было бы шума: побег любит тишину.

Женщина беззвучно шевелила губами, призывая богов на помощь любимому, и если

уберегут его, она  больше не прогневит  их,  будет жить  с  мужем, храня ему

верность до конца жизни.

     Шум  стих внезапно,  словно дерущиеся окаменели по велению  богов.  Она

встала с  лавки, направилась  к окну, не  дошла  и замерла посреди  горницы,

спиной к двери,  к которой  приближались  шаги, неторопливые и  уверенные --

шаги победителя.  Она  знала,  что  ее  ждет,  поэтому  с  закрытыми глазами

повернулась  к  вошедшему  и  гордо  вскинула  голову. Холодное острие  меча

уперлось в  ее тело  чуть ниже левой груди, напротив сердца, которое стучало

часто  и еле слышно, ожидая, когда железо прорвет кожу, легко пронзит мясо и

располовинит маленький, трепещущий комочек, способный  любить и  ненавидеть.

Острие замерло,  словно  наткнулось  на кольчугу, жена  открыла глаза, чтобы

оскорблением  добавить мужу решительности, увидела на клинке темные пятна  и

подалась вперед всем телом.

     Муж ожидал этого. Он успел отдернул меч, спрятал в ножны и со всей силы

ударил ее  кулаком в лицо. Она, словно перышко, улетела на лавку, стукнулась

головой о стену и больше не  чувствовала боли, ни телесной, ни душевной, как

бы со  стороны наблюдала за происходящим. Муж  снял пояс с мечом, швырнул на

пол  с  тем  пренебрежением,  с  каким  избавляются  от  ненужной  вещи.  Не

разувшись, он залез  на лавку, рывком  перевернул женщину на живот и овладел

ею грубо и по-скотски, намереваясь посильнее унизить, но так и  не понял, не

услышав ни стона, ни плача, добился ли своего...

 

     ..добился-таки, однако плакать  начала  лишь  тогда, когда он  вышел из

пещеры,  а если  бы и остался,  все равно  ничего бы не заметил, потому  что

огонь  в очаге  почти  потух,  лица  ее не разглядеть, а рот зажимала  двумя

руками, чтобы не вырвалось ни звука.

     Обильные  слезы -- короткие  слезы, на смену им пришли мысли о мести, и

даже если за нее придется заплатить жизнью -- быстрее встретится с любимым в

мире мертвых...

 

     ...она  так  сильно  задумалась,  что не  услышала,  как  в  избу зашел

странник -- молодой мужчина, высокий и худой, как жердь, с изможденным лицом

и  большими, глубоко посаженными  глазами с длинными, на  зависть  женщинам,

ресницами.  Он,  не спросив  разрешения  у хозяйки,  подкинул дров в печь  и

протянул  к  огню руки,  маленькие,  с  тонкими  пальцами,  собрался  что-то

сказать, но зашелся в кашле, затяжном, чахоточном,  согнувшим его пополам, а

когда затих и распрямился, на  лбу и  на висках крупным  бисером  засверкали

капли пота, а глаза запали еще  глубже и стали больше и печальнее. На тонких

алых  тубах появилась робкая улыбка, извиняющаяся не только за болезнь, но и

за то, что пришел сюда.

     -- Я не хотел... -- начал он объяснять -- и опять согнулся в кашле.

     Она подошла к чахоточному, прижала  его склоненную голову к своей груди

и  погладила  по-матерински. Волосы  были необычайно мягки, казалось, к пуху

прикасаешься,  такие  бывают  у  маленьких  детей.  Откашлявшись,   странник

опустился  на колени, взял ее руку, покрыл поцелуями.  Не  отпуская руки, он

прижался лицом к теплым женским бедрам и всхлипнул, одновременно и жалобно и

блаженно. А  она свободной рукой перебирала его пуховые волосы, позабыв  все

обиды, причиненные ей мужчинами...

 

     ...рука ее  скользнула по  беличьему меху,  и  показалось, что  все еще

гладит мужские волосы, утешая, а заодно и  благодаря, что снял  коросту с ее

сердца.  В  очаге  задорно  потрескивали  поленья, и  теплый  воздух волнами

накатывался на ее тело,  разомлевшее от мужских ласк,  нежных и  утонченных.

Хоть и  не был  он похож  на ее  любимого,  все равно  чудилось, что эти два

мужчины -- две половинки одного целого. Как  бы там ни было, а  теперь она в

каждом будет видеть своего любимого, представлять, что целуется именно с ним

-- и так оно и будет...

 

     ...муж был настолько пьян, что  умудрился удариться о дверной  косяк  и

правым и левым плечом. Остановившись посреди горницы, он почесал оба плеча и

спину  между  лопатками, отрыгнул  громко  и  смачно,  наполнив  избу густым

запахом перегара и лука.

     --  М-м... -- замычал  он,  то  ли  от удовольствия,  то  ли поняв, где

находится, добрался на  заплетающихся  ногах до  лавки и рухнул  на нее, как

подкошенный, придавив жену.

     Жена оттолкнула его на край и потерла ушибленное бедро и бок. Следовало

бы высказать мужу все, что  думает о  его беспробудном  пьянстве, но он  уже

захрапел. Она стянула с его ног сапоги и мокрые от пота портянки, швырнула в

сени, снова  легла и, когда муж во  сне перевернулся на спину и откинул руку

ей на живот, толкнула его в бок что есть мочи.

     -- М-м... -- промычал он и повернулся к жене лицом.

     Широко  распахнутые  глаза  долго  всматривались  в женщину, наконец-то

узнали,  и  тогда в ход пошли руки, помявшие грудь  и ягодицы.  Муж  еще раз

мыкнул и требовательно раздвинул женины ноги.

     Она  покорно  подчинилась и  начала  думать  о любимом, однако никак не

могла сосредоточиться на воспоминаниях, мешали вонь перегара  и  лука.  Жена

прикрыла  нос  ладонью,  это  не  помогло,  тогда  принялась  в  уме  делать

завтрашние дела по  дому: доила корову, растапливала  печь,  шла  за  водой,

готовила обед... Вроде  бы  все переделала, а  муж  еще  пыхтел на  ней,  не

столько от  удовольствия,  сколько из  упрямства, не любил оставлять  работу

недоделанной.  Тогда жена  перешла  к  послезавтрашнему  дню,  и  когда  она

собиралась накрывать  стол  к  ужину,  муж  добился  своего  и слез  с  нее,

моментально захрапев.

     Жена оттолкнула  его, чтобы не  дышал в ухо  перегаром и луком,  да так

сильно, что муж свалился на пол.

     --  М-м...  --  послышалось из-под  лавки, муж  встал на четвереньки  и

пополз к двери, наверное, по нужде захотел...

 

     ...около входа в пещеру пожурчала, разбиваясь о камни,  мощная струя, и

нетвердые шаги  удалились в  ту  сторону, где  шел  пир. Оттуда  послышались

веселые и насмешливые  голоса, грохнули раскаты безудержного хохота.  Пьяные

--  почему бы  и не посмеяться?! Пирующие в очередной раз  позвенели чашами,

затихли ненадолго, и к пещере начали приближаться шаги -- не совсем трезвые,

но  и пьяными  не назовешь,  неторопливые и  усталые,  как  у пахаря в конце

рабочего дня...

 

     ...он сел на  лавку, широкорото  зевнул, потянулся,  хрустнув  костями.

Заметив,  что жена не спит, похлопал ее с  грубоватой  лаской по  заду. Рука

его, тяжелая и твердая, словно  вытесанная из дубовой доски, погладила женин

живот и замерла, потому что муж задумался  о чем-то невеселом, судя по тому,

как кривились  его  губы. Он махнул  рукой, будто отгонял  неприятные мысли,

разулся, аккуратно  повесив портянки на  сапоги, лег, крепко обнял жену. Она

прижалась  к  нему всем  телом, поцеловала  в губы,  уколовшись о  короткие,

недавно  подстриженные  усы. Любил он жену ни быстро, ни медленно, с щадящей

силы сноровкой и добросовестностью, с какими пахал землю...

 

     ...на кровати рядом  с  ней еще сохранилась впадина от  мужского  тела,

тяжелого и сильного, денница взъерошила там мех, влажный, слипшийся в острые

сосульки, отчего напоминал ежика, и сразу пригладила, чтобы не укололся тот,

кому предстоит здесь лежать...

 

     ...он устало смотрел на жену и крутил рукой свои седые волосы над ухом,

будто  хотел намотать  на  палец  и  выдернуть,  но  слишком  коротки  были,

соскальзывали. Тогда он, кряхтя и сопя, стянул сапоги, долго разглядывал их,

мял  руками,  напоминая  покупателя,  собравшегося  по  дешевке   приобрести

добротную вещь. Товар не понравился и  был отброшен к печи, муж лег  на бок,

спиной к  жене, и  затих. Через какое-то время перевернулся на  другой бок и

погладил жену по голове, нежно, как ребенка.

     Она сразу отозвалась на ласку, придвинулась к нему,  поцеловала в щеку,

поросшую  жесткой бородой, наполовину  уже  седой,  отыскала  губы  и  жадно

припала к ним. Муж не откликнулся,  но и не оттолкнул, и тогда она погладила

рукой его живот, пах,  бедра. И таки расшевелила  его. Муж крепко обнял  ее,

навалился  грузным телом. Она задвигалась, помогая ему, и  получалось у  них

так ладно,  что уже одно это доставляло удовольствие. Жена  сдерживала себя,

растягивая  блаженство,  а  когда  стало совсем невмоготу, когда решила, что

пора, муж вдруг замер и постепенно  ослаб. От обиды  она вцепилась ногтями в

перину и с громким скрипом пробороздила ее...

 

     ...она поднесла руки к  глазам и  повыковыривала  из-под ногтей  рыжие,

беличьи шерстинки,  собрала на ладони  и  дунула  на  них, отправив медленно

опускаться на землю.  Вот так и на денницу скоро дунут  боги и улетит она из

этого мира в  другой,  где встретится  с родителями, братьями и сестрами и с

любимым.  Жаль,  что так  рано это случится, когда  тело  еще не  разучилось

чувствовать, но, с другой стороны, нет и желающих любить это тело.

     Кто-то  приподнял закрывающую вход бычью шкуру и в пещеру  проник  свет

утренних  сумерек и  робкий посвист ранних птиц.  Шаркающей  походкой  вошел

кудесник остановился у очага. Худые руки его нависли над покрывшимися пеплом

углями, ловя последнее тепло.

     -- Пора? -- спросила денница, приподнявшись  на  локтях и не спуская со

старика испуганных глаз.

     --  Рано,  --  ответил  он,  не  поворачиваясь к  ней. --  Должно  быть

двенадцать мужчин. Один погиб. Найти замену до восхода  не  успеем. Придется

мне. -- Кудесник посмотрел на денницу,  которая,  облегченно вздохнув, вновь

легла, принял ее вздох за огорченный и  добавил: -- Трогать не  буду, старый

уже.

     -- Сколько тебе лет? -- спросила она, чтобы потянуть время.

     --  Много. Я был  подростком,  когда родилась мать твоей матери.  -- Он

подошел к ложу, сел рядом с денницей.  --  Зажился, не забирают боги к себе.

Долгая старость --  наказание за  нерастраченную  молодость. -- Он  лег так,

чтобы  между  ним и  женщиной  было  расстояние  в локоть,  погладил бороду,

длинную  и седую,  прокашлялся.  -- Ты  похожа  на  свою  бабушку, такая  же

красивая. Пока я  был в плену -- целых восемь лет, -- она стала женой твоего

деда...

 

     ...сгорбленный,  с  седыми, давно не  стриженными волосами  и  бородой,

разбитыми  и грязными ногами,  стоял  он перед  ней,  опершись  на  клюку, и

смотрел  бесцветными,  будто  выгоревшими, и  холодными  глазами,  а  брови,

кустистые и широкие,  подергивались, выдавая тщательно скрываемое  волнение.

Что-то  знакомое  угадывалось  в  его  лице,  по  крайней мере,  не  вызывал

враждебности, какую испытываешь  к чужаку,  но и  припомнить,  где  и  когда

встречалась с ним, она не смогла.

     --  Не  узнаешь?  --  спросил он дребезжащим от старости  или  волнения

голосом и  попробовал улыбнуться, отчего  брови  задергались чаще,  а крылья

носа задрожали, как у хищника, почуявшего кровь. -- Да, много воды утекло...

     И она вспоминала, у кого так же дрожали  крылья  носа, когда она как бы

ненароком дотрагивалась до его руки. Тогда они  были юны и красивы и верили,

что проживут жизнь вместе. Он ушел в поход -- и сгинул,  ни слуху ни духу, а

она поплакала-погоревала два лета и  вышла  замуж: родители настаивали да  и

засидеться в девках боялась, детишек хотелось, которых боги так и не дали.

     Она  дотронулась кончиками  пальцев до его  носа,  щеки,  обветренной и

морщинистой,  попробовала пригладить  пряди  спутанной  бороды. Он прижал ее

руку  к  своим  губам  и посмотрел  тем  влюбленным  взглядом, каким  глядел

много-много лег  назад, и  глаза  его помолодели,  налились синью  весеннего

неба. Она  поцеловала его,  благодаря  за то, что сохранил юношеское чувство

ярким и чистым,  несмотря на все беды,  а он  погладил ее по голове  так  же

нежно, ласково, как и в молодости...

 

     ...рука кудесника взлохматила волосы на затылке денницы и требовательно

сжала их.

     -- Пора, -- буднично молвил кудесник,  точно деннице предстояло сделать

то, что делала каждый день, привычное и не страшное.

     Она поверила этому  голосу,  неспешно  встала  с кровати,  как вставала

каждое утро, только не оделась, потому что не во что было, а отошла к очагу,

угли в котором погасли и покрылись толстым слоем темно-серого пепла.

     Она чувствовала себя такой усталой,  будто  всю ночь носила  тяжести, а

может, и всю жизнь, долгую, как у кудесника, и не знала в ней ни счастья, ни

радости,  ни покоя,  и теперь хотела  избавиться от бремени, чем скорее, тем

лучше. На ее  плечо легла рука кудесника, мягкая, приободряющая,  но денница

скинула дополнительную ношу  --  свою бы донести -- и,  с трудом переставляя

непослушные, больные ноги, вышла из пещеры. Холодная и мокрая от  росы трава

приятно  щекотала стопы,  будила воспоминание из  детства:  солнечное  утро,

двор, поросший травой, лающая собачонка...

     Там,  где   ночью  была  впадина  с  углями  и  костьми,  теперь  стоял

свежеоструганный столб,  обложенный  со  всех сторон поленицами  дров,  теми

самыми, что хранились под дубом,  и из-под нижних выглядывали белые в черную

крапинку  языки бересты. Неподалеку от  столба стояли  в ряд десять мужчин с

опухшими от пьянки лицами, кто с  синяком под  глазом, кто с разбитым  носом

или губами, но не было  среди них  того, кого хотела бы увидеть денница. Она

задержала  взгляд лишь на пятом -- была ли с ним? -- и благодарно улыбнулась

чахоточному, который, держась  правой рукой за рукоять меча, дернулся было к

ней, наверное, хотел спасти или погибнуть вместе с ней и замер, вперившись в

нее полными удивления и брезгливости  глазами,  а  затем  попятился, как  от

зачумленной.  И  остальные  мужчины  смотрели  с отвращением  на  обнаженную

старуху с  коротко стриженными, седыми лохмами, синяками под обоими глазами,

дряблой,  морщинистой  кожей,  покрытой  коричневыми,  старческими  пятнами,

обвисшей  грудью  и задом,  опухшими ногами  со вздувшимися  синими  венами.

Каждый  из  них, наверное, клял себя  за  то, что  спьяну  переспал с  таким

страшилищем.

     Словно не заметив их  презрения, денница неспешно  подошла к столбу  и,

отказавшись от помощи кудесника, залезла на дрова. Старик, кряхтя, взобрался

следом, привязал  ее к столбу,  лицом  к идолу, стоявшему  на возвышении  из

валунов.  Темно-красные безжалостные глаза были как раз на одной высоте с ее

глазами, и  как  она ни поворачивала голову,  никуда не могла деться от  его

взгляда, только спину поцарапала о плохооструганный столб.

     -- Дрова отсырели, -- тихо шепнул ей кудесник, --  будет много дыма, он

поможет тебе.

     Кудесник слез с жертвенного костра, посмотрел на идола, кончики золотых

волос которого уже вспыхнули  под  первыми лучами восходящего  солнца  и еще

больше  стали  похожи  на языки  пламени,  достал из  костра длинную палку с

намотанным  на конце пучком сена, облитым какой-то темно-коричневой, вонючей

жидкостью, и повернулся к мужчинам так, чтобы они не видели его левую

     Солнечные  лучи опустились  с волос на лоб идола, задержались ненадолго

на  нахмуренных  бровях и зажгли  ярко-красным огнем глаза.  Кудесник сделал

левой рукой еле заметное движение,  которое уловила лишь денница, -- и  сено

на конце  палки вспыхнуло, а  мужчины удивленно охнули, решив, что  это идол

воспламенил своим  взглядом,  и боязливо  попятились.  Старик обошел  вокруг

столба, поджигая бересту, которая затрещала и завертелась, как живая.  Огонь

перекинулся  на дрова, они  занялись сначала  нехотя, потом  все  веселее  и

веселее.

     Денница  пошевелила  ногами,  стараясь  прижать  их  к  столбу,  убрать

подальше от пламени,  но ремни не дали, и тогда она  гордо вскинула голову и

уставилась прямо в  горящие,  безжалостные глаза черного  деревянного идола.

Снизу подымался сизый дым, густой и горький, и  обволакивал тело женщины, не

спеша  улетать в небо. Денница  сперва старалась дышать пореже, но вспомнила

слова кудесника и  вдохнула  полной грудью.  Шершавый,  терпкий  дым продрал

горло, заскреб  легкие. Денница  закашлялась,  из глаз  потекли слезы,  идол

расплылся и  потерял грозность,  превратился  в  кого-то  очень знакомого, а

треск горящих дров, радостный и ритмичный, складывался в мелодию...

 

     ...она  узнала эту песню и голос  певца, высокий и чистый, цепляющий за

душу, будящий в ней щемящую грусть.

     ...Долго ждала суженого --

     Выплакала очи.

     Затянулось сине небо

     Тучами багровыми.

     Вышла на берег крутой

     К бездонному омуту,

     Утолила жар сердечный

     Холодной водицей.

     Он  встал  перед ней на  колени,  припал  к  стопам  губами,  горячими,

страстными, поднимаясь все выше и выше...

 

     ...заходящее  солнце  неторопливо  спряталось за деревья на  краю леса,

налив напоследок розовым светом облака,  точно давало  знать, что насытилось

кровью и больше не гневается на русичей.

     Кудесник  протер слезящиеся глаза, проморгался, снимая с них усталость,

повернулся к впадине, в  которой дымились угли, долго смотрел на них,  будто

ожидал, что сейчас  из-под пепла  восстанет денница,  живая и еще краше, чем

была.  Не  дождался и пошаркал к идолу,  сел  на  нижний  валун.  Ноги идола

оказались как раз над головой старика, как бы стояли на ней, и чудилось, что

оба они идолы -- победитель и побежденный.

 

---------------------------------------------------------------

     [email protected]

 

     Новую книгу  Александра  Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в

издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73