-----------------------------------------------------------------------
Пер. - М.Лорие.
В кн.: "Джон Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе
Уопшотов. Рассказы". М., "Радуга", 1983.
OCR & spellcheck by HarryFan, 19 July 2001
-----------------------------------------------------------------------
Когда я мальчишкой ходил в цирк, там показывали номер под названием
"Сестры Тревизо, Мария и Розита". Розита балансировала на голове у Марии,
и так, макушка к макушке, они делали круг за кругом по арене. У Мариа в
результате этого труднейшего упражнения были короткие мускулистые ноги и
смешная походка, и всякий раз, когда моя жена удаляется от меня, я
вспоминаю Марию Тревизо. Моя жена - крупная женщина. Она - одна из пяти
дочерей полковника Бойсена, политического заправилы из Джорджии, бывшего в
свое время другом Калвина Кулиджа. Он семь раз побывал в Белом доме, и у
моей жены имеется подушка в форме сердца с вышитыми на ней словами "НА
ПАМЯТЬ", которую миссис Кулидж не то подарила миссис Бойсен, не то даже
сшила своими руками.
Мой брак оказался до крайности несчастливым, но у нас трое прекрасных
детей, и мы стараемся как-то сохранить семью. Я, как и остальные, делаю
все, что положено, а положено мне, между прочим, подавать жене утренний
завтрак в постель. Я стараюсь соорудить ей завтрак повкуснее, потому что
иногда это повышает ее настроение, в общем-то почти всегда ужасное. Вот
хотя бы на днях, когда я вошел к ней с подносом, она уткнулась лицом в
ладони и расплакалась. Я глянул на поднос - нет ли каких упущений. Завтрак
был первый сорт: два крутых яйца, кусок пирога и кока-кола с джином. Все
это она любит. Готовить бекон я так и не научился. Яйца были как будто
свежие, тарелки чистые, и я спросил, что с ней. Она отняла руки от лица -
а лицо было мокрое от слез и глаза страдающие - и ответила с интонацией
семейства Бойсен:
- Не могу я больше, чтобы мне подавал завтрак волосатый мужчина в
нижнем белье.
Я принял душ, оделся и уехал на работу, но вечером, вернувшись домой,
сразу увидел, что дело плохо: она все еще в обиде за мой утренний вид.
Обед я обычно готовлю на жаровне во дворе. Зена стряпать не любит, я
тоже, но побыть на воздухе приятно, и мне нравится поддерживать огонь в
жаровне. Наши соседи, мистер Ливермор и мистер Ковач, тоже часто стряпают
на свежем воздухе. Мистер Ливермор надевает поварской колпак и фартук с
надписью "Чего прикажете", и еще у него имеется шуточный плакат: "Опасно
для жизни - готовят мужчины". Мы с мистером Ковачем не наряжаемся, но к
делу, мне кажется, относимся серьезнее. Мистер Ковач однажды зажарил
баранью ногу, в другой раз - небольшую индейку. У нас в тот вечер были
рубленые шницели, и я заметил, что Зена ест без аппетита. Дети уплетали за
обе щеки, но, как только кончили - может быть, в предвидении ссоры, -
улизнули в гостиную смотреть ссоры по телевизору. Насчет нашей ссоры они
не ошиблись. Начала ее Зена.
- Ты такой бестактный, - загремела она, - обо мне никогда не подумаешь!
- Прости, дорогая, - сказал я. - Разве шницель недожарен?
Она пила неразбавленный джин, и я не жаждал осложнений.
- Не в шницеле дело. Ты что ни приготовь - все гадость, я уже привыкла.
Что я ем на ужин, мне давно уже безразлично. Я научилась обходиться тем,
что мне подают. Просто очень уж все твое поведение бестактно.
- Что я такого сделал, дорогая? - Я всегда называю ее "дорогая", чтобы
умилостивить.
- Что сделал? Что сделал? - Голос ее зазвучал резче, лицо покраснело,
она встала с места и, возвышаясь надо мной, крикнула в голос: - Жизнь мою
загубил, вот что ты сделал!
- Не знаю, чем я загубил твою жизнь, - сказал я. - Вероятно, ты
растеряла кое-какие иллюзии, это со многими случается, но винить в этом
только наш брак, по-моему, несправедливо. Я, например, много о чем мечтал
- мечтал даже подняться на Маттерхорн, но никого не виню за то, что это не
состоялось.
- Ты?! На Маттерхорн? Ха. Да ты и на памятник Вашингтону не мог бы
подняться. А я поднималась. У меня знаешь какие были замыслы. Я могла бы
основать свое дело, писать для телевидения, заняться политикой, пойти на
сцену. Могла бы стать членом конгресса!
- Я не знал, что тебе хочется стать членом конгресса, - сказал я.
- В том-то и горе. Обо мне ты никогда не думаешь. Не думаешь о том,
чего я могла бы достигнуть. Ты загубил мою жизнь! - После чего ушла наверх
и заперлась в своей спальне.
Мне было до боли ясно, что она действительно чувствует себя обманутой,
хотя я, казалось бы, дал ей все, что обещал. Лживые обещания, причинившие
ей столько горя, исходили, скорее всего, от полковника Бойсена, но его уже
не было в живых. Ни одна из ее сестер не нашла счастья в браке, но до
какой степени они были несчастливы - это я понял только в тот вечер,
уловив кое-какие аналогии. У старшей, Лилы, муж во время прогулки свалился
со скалистого обрыва над Гудзоном. Ее допрашивала полиция, и все
семейство, включая меня, возмущалось такой подозрительностью, но, может
быть, она и в самом деле легонько его подтолкнула? Стелла, следующая но
старшинству, вышла за алкоголика, он окончательно спился и умер. Но Стелла
была женщина вздорная, изменяла ему, так, может быть, ее поведение
ускорило его смерть? У Джессики муж утонул при загадочных обстоятельствах
в озере Джордж, когда они, остановившись там в мотеле, вздумали пойти
ночью купаться. А муж Лоры погиб в автомобильной аварии, когда за рулем
сидела Лора. Неужели все они - убийцы? - подумал я. Неужели я породнился с
целым выводком закоренелых убийц? Неужели Зена с досады, что не стала
членом конгресса, замышляет убить меня? Нет, едва ли. Я не столько
опасался за свою жизнь, сколько жаждал ласки, тепла, любви, радушия - всех
невинных радостей, которые, как я твердо знал, возможны в этом мире.
На следующий день в обеденный перерыв один сослуживец рассказал мне,
что встретил в гостях некую Лайлу Смайт, девицу, по его словам, безусловно
доступную. Мне-то было нужно другое, но я не устоял против мучительной
потребности возобновить знакомство с более отзывчивыми образчиками женской
половины человечества. Мы простились у дверей ресторана, после чего я туда
вернулся, чтобы найти в справочнике телефон Лайлы Смайт и попробовать
договориться о свидании. Одна из лампочек, освещавших справочник,
перегорела, печать казалась бледной и нечеткой. Я нашел ее имя, но оно
стояло в самом темном углу страницы, прижатом обложкой, и прочесть номер
оказалось нелегко. Что это, неужели я теряю зрение? Мне нужны очки или
освещение очень уж плохое? Забавная вроде бы получается ситуация: человек
решил завести любовницу, а сам уже не способен прочесть строку в
телефонном справочнике! Двигая головой взад-вперед, как утка, я наконец
разобрал номер коммутатора, потом чиркнул спичкой, чтобы прочесть
добавочный. Горящая спичка выпала у меня из пальцев и подожгла страницу. Я
стал дуть на огонь, но от этого он только запылал веселее, и пришлось
сбивать его руками. Я невольно оглянулся - что, если кто-нибудь видел? Так
и есть - возле будки стоял высокий поджарый мужчина в пластиковом берете
поверх шляпы и прозрачном синем плаще. Я испугался. Мне почудилось, что он
что-то олицетворяет - не то совесть, не то грех, - и я вернулся на работу,
а Лайле Смайт так и не позвонил.
Вечером, когда я мыл посуду, Зена появилась на пороге кухни.
Обернувшись на ее голос, я увидел у нее в руке мою бритву (щетина у меня
жесткая, и я бреюсь "опасной" бритвой).
- Ты бы не раскидывал такие вещи где попало! - кричала она. - Если
жизнь тебе дорога, не раскидывай такие вещи где попало. Другая на моем
месте тебя бы на куски изрезала за все, что я вытерпела...
Я не испугался. Что я ощутил? Не знаю. Замешательство, предельное
замешательство и еще какую-то необъяснимую нежность к бедной Зене.
Она ушла наверх, а я продолжал мыть посуду и думал, во многих ли домах
на нашей улице происходят подобные сцены. Но господи, господи, до чего же
мне в эту минуту хотелось хоть немного, мягкости, кротости, ласки, шутки,
уюта и доброты. А покончив с посудой, я вышел черным ходом во двор. В
сумерках мистер Ливермор брызгал из пульверизатора краской на бурые
проплешины своего газона. Мистер Ковач жарил рябчиков. Не я придумал этот
мир со всеми его парадоксами, но путешествовать мне не привелось, и
поскольку ничего интереснее наших дворов я, возможно, никогда и не увижу,
то и наблюдал этот пейзаж, даже плакат "Опасно для жизни - готовят
мужчины", внимательно и с чувством. В воздухе звучала тихая музыка, она
звучит всегда, и это еще обострило мое желание увидеть красивую женщину.
Потом вдруг поднялся ветер, ветер, пахнущий дождем, и по нашим дворам
повеяло запахом дремучего грибного леса, хотя лесов в наших краях нет.
Этот запах взволновал меня, и я вспомнил, как бывает, когда ты юн и
счастлив и в свитере и чистых холщовых штанах идешь по комнатам дома, где
прошло твое детство и где летом за всеми распахнутыми дверями и окнами
зеленой с золотом завесой свисала листва. Нет, я не просто вспомнил свою
юность, я словно окунулся в нее. И более того: в этом далеком видении сам
я, умудренный опытом, не только обладал всеми преимуществами юности, я мог
их оценить. Из телевизора Ливерморов неслась музыка вальса. Мелодия была
такая изящная и грустная - не иначе как реклама деодоранта, или дамских
бритв, или поясков. И не успела музыка смолкнуть - а запах леса еще
держался в воздухе, - как я увидел ее, она шла ко мне по траве, еще шаг,
еще, и я ее обнял.
Ее звали Ольга. Я не могу изменить ее имя, как не могу изменить ничего
в ее облике. Она была всего лишь праздной мечтой, и я это знал. На этот
счет я никогда не обманывался. Я много чего воображал в жизни - что
выиграл дубль на скачках, что поднялся на Маттерхорн, что отплываю первым
классом в Европу, - и Ольгу я, вероятно, создал в своем воображении из той
же тоски по свободе и нежности, но в отличие от других моих грез она
явилась с запасом совершенно точных фактов. Разумеется, она была красива.
Кому в таких обстоятельствах пригрезилась бы ведьма, мегера? Волосы у нее
были темные, душистые, прямые. Лицо продолговатое, кожа оливковая, но
черты лица я еле различал в темноте. Она только что приехала поездом из
Калифорнии. Приехала не помочь мне, а искать моей помощи. Она искала
защиты от мужа, который грозил последовать за ней. Она искала любви,
поддержки, совета. Я держал ее в объятиях, упиваясь ее теплом и близостью.
Она заплакала, когда заговорила о муже, и я словно увидел его воочию. Я и
сейчас его вижу. Военный, сержант. На толстой шее шрамы от фурункулеза.
Лицо красное. Волосы желтые. На тесном, в обтяжку, мундире двойной ряд
нашивок. Дыхание отдает пивом и зубной пастой. Я так радовался ее
присутствию, ее доверию, что подумал - конечно, в шутку, - уж не сошел ли
я с ума. Есть ли у мистера Ливермора, когда он красит свою траву, столь же
прекрасная подруга? А у мистера Ковача? Может ли быть, что потеря иллюзий
до того нас сблизила? Неужели же в мире есть неведомое нам равновесие и
милосердие, так что рано или поздно наши заветные желания сбываются? Потом
пошел дождь. Ей пора было уходить, но мы прощались так долго и сладко, что
в кухню я вернулся уже промокший до нитки.
Каждую среду мы с женой ходим вечером обедать в китайский ресторан в
нашем пригороде, а оттуда в кино. Мы заказываем обед на двоих, но почти
все съедает жена. Аппетит у нее отменный. Она тянется через столик и
забирает себе мой рулет с яйцом, жареную утку выгребает себе в тарелку,
отнимает у меня пирожок, а наевшись, глубоко вздыхает и говорит: "Какой же
ты обжора!" По средам я всегда съедаю что-нибудь посытнее в городе, чтобы
не проголодаться к ночи, беру телячью печенку с беконом или что-нибудь в
этом роде.
Не успели мы в тот вечер войти в ресторан, как я подумал, что увижу
здесь Ольгу. Я не знал, что она вернется, как-то не думал об этом, но если
я в своих грезах столько раз стоял на вершине Маттерхорна, так почему бы и
ей не появиться вновь? Я предвкушал нашу встречу. Был доволен, что надел
новый костюм и не забыл постричься. Мне хотелось произвести на нее
впечатление, и ее хотелось увидеть при более ярком свете, чем в тот
дождливый вечер. Вдруг я заметил, что по радио передают тот же изящный и
грустный вальс, что донесся тогда ко мне из телевизора Ливерморов, и
подумал, что это, может быть, просто колдует музыка, что какая-то нехитрая
игра памяти обманула меня, как в тот раз, когда запах дождя вызвал
обманчивое ощущение юности.
Никакой Ольги нет. Искать утешения негде. Я был потрясен, удручен,
раздавлен. Я заметил, как жена, причмокнув губами, грозно воззрилась на
меня, как бы говоря: "Попробуй только отведать фуйонга с креветками!" Но
мне нужна была Ольга, и чувство это было так сильно, что она как бы снова
стала реальностью. Как может не быть реально то, чего так страстно
желаешь? А музыка - это просто совпадение. Я распрямился и храбро
огляделся по сторонам, ожидая, что она вот-вот войдет в зал. Но она так и
не пришла.
Встретить ее в кино я не надеялся - я знал, что она не любит кино, - но
все еще верил, что нынче вечером увижу ее. Повторяю, я не обольщался, я
знал, что она нереальна, и все же угадывал в ней какую-то пунктуальность,
сознание долга, привычку держать слово, а главное - она была мне нужна.
Когда Зена легла спать, я уселся на край ванны почитать газету. Жена не
любит, чтобы я сидел в гостиной или в кухне, поэтому я ухожу читать в
ванную, там и лампа ярче. И пока я читал, вошла Ольга. Не было ни дождя,
ни музыки вальса, объяснить ее появление можно только моим безысходным
одиночеством.
- О моя радость, - сказал я, - я думал, мы увидимся с тобой в
ресторане.
Она ответила что-то в том смысле, что не хотела, чтобы ее видела моя
жена. А потом села рядом со мной на край ванны, я обнял ее, и мы стали
обсуждать ее планы. Она ищет квартиру, живет пока в дешевой гостинице и
никак не подыщет работу. Помню, я говорил ей:
- Жаль, что ты не умеешь писать на машинке и стенографировать. Пожалуй,
есть смысл поступить на курсы... Я поразузнаю, может быть, что и
подвернется. Иногда требуются регистраторы, с этим ведь ты справишься? Ни
служить гардеробщицей, ни танцевать в ресторане я тебе не позволю. Нет,
этого я не допущу. Лучше уж сам буду платить тебе жалованье, пока не
набежит что-нибудь получше...
Дверь распахнулась, в ванную вошла Зена. Мне кажется, женские бигуди,
так же как краска для газона и шуточные плакаты, лишь напоминают о том,
что высказывать свое мнение следует о предметах более серьезных и
возвышенных, и потому я скажу лишь одно: моя жена закручивает такое
количество бигуди и торчат они так агрессивно, что всякий, кто решился бы
за ней поухаживать, рискует остаться без глаза.
- Разговариваешь сам с собой! - загремела она. - Все соседи слышат,
подумают, что ты спятил. И меня разбудил. Я так крепко спала, и ведь
знаешь отлично, меня если что с вечера разбудит, я больше не засну. - Она
подошла к аптечке и достала таблетку снотворного. - Если хочешь
разговаривать сам с собой, иди на чердак, - заключила она, ушла и
заперлась в своей спальне.
Прошло несколько дней, и вот как-то вечером, поджаривая во дворе
шницели, я заметил, что небо на юге затягивают дождевые тучи. Я решил, что
это добрый знак - может быть, будет какая-нибудь весточка от Ольги.
Перемыв посуду, я вышел на заднее крылечко и стал ждать. В сущности,
никакое это не крылечко, а просто маленькая деревянная площадка с четырьмя
ступеньками, под которой мы держим помойное ведро. Мистер Ливермор стоял
на своем крыльце, мистер Ковач на своем, и мне вдруг пришло в голову, а
что, если они, как и я, ждут химеру? Если я, скажем, подойду к мистеру
Ливермору и спрошу: "Ваша какая, блондинка или брюнетка?" - поймет он меня
или нет? Была минута, когда мне ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь
моей тайной. А потом зазвучал тот вальс, и едва музыка смолкла, как она
взбежала ко мне по ступенькам.
О, сегодня она счастлива. У нее есть работа. Это я знал, потому что сам
же нашел для нее место. Работала она регистратором, в том же здании, что и
я. Чего я не знал, так это что она нашла квартиру - не то чтобы настоящую
квартиру, но меблированную комнату с отдельной кухонькой и ванной.
Пожалуй, оно даже и лучше, ведь вся ее мебель осталась в Калифорнии.
Поедем туда сейчас? Мы еще поспеем на последний поезд, а переночевать
можно там. Я согласился, сказал, что только сбегаю наверх проведать детей.
Я заглянул в детскую, дети спали, Зена уже заперлась у себя. Я зашел в
ванную вымыть руки и на раковине увидел записку, написанную моей старшей
дочкой Бетти-Энн: "Милый папочка, не бросай нас".
Это смешение реального с нереальным было абсурдно. Дети ведь ничего не
могли знать о моих бреднях. Их ясные глаза никого не увидели бы на заднем
крылечке. А записка всего лишь говорила о том, что они не могли не
почувствовать, как мне плохо. Но внизу ждала Ольга. Я словно ощущал ее
нетерпение, видел, как она, свесив с крылечка длинные ноги, курит и
поглядывает на свои часики (подарок к окончанию колледжа), и однако же
мольба моих детей словно пригвоздила меня к дому. Я не мог сдвинуться с
места. Мне вспомнился парад в нашем поселке, на который я недавно водил
младшего сынишку. Устроило парад какое-то местное братство. В нем
участвовали два оркестра в старинных костюмах и пять или шесть отрядов.
Членами братства, судя по всему, была в основном мелкая сошка -
телеграфисты, парикмахеры. Погода не могла повлиять на мое состояние - я
отлично помню, что день был солнечный, прохладный, - но впечатление у меня
осталось гнетущее, точно я стою у подножия виселицы. В рядах марширующих я
видел лица, изнуренные пьянством, измученные тяжелым трудом, иссушенные
заботами и все как одно с печатью разочарованности, словно целью этого
веселого шествия было доказать, что жизнь - сплошная цепь пагубных
компромиссов. Музыка звучала бравурно, но лица и фигуры выдавали рабов
компромисса, и я, как сейчас помню, встал со своего места на трибуне и
вглядывался в последнюю шеренгу, в надежде найти хоть одно ясное лицо,
которое опровергло бы мои невеселые выводы. Нет, не нашел. Сейчас, сидя в
ванной, я словно сам очутился в рядах той колонны. Впервые в жизни я
ощутил то, что было, очевидно, давно знакомо этим людям, снедаемым
неистовым желанием вырваться на волю и накрепко пригвожденным к своей
темнице чьей-то мольбой. Я сбежал вниз, но Ольги уже не было. Красивая
женщина никогда не станет ждать долго. Она была фикцией, однако вернуть ее
я не мог, как не мог изменить того, что часы ей подарили к окончанию
колледжа и что зовут ее Ольга.
Она не показывалась целую неделю, хотя Зена пребывала в ужасающем
настроении, а между ее вредностью и моей способностью вызывать духов как
будто существовала некая связь. Каждый вечер в восемь часов по телевизору
у Ливерморов передавали тот изящный и грустный вальс, и я каждый вечер
выходил на крыльцо. Вернулась она только через десять дней. Мистер Ковач
стряпал. Мистер Ливермор красил газон. Она появилась, когда музыка
только-только стала стихать. Что-то переменилось. Она шла с поникшей
головой. Что с ней? Когда она подошла ближе, я понял, что она выпила. Что
она пьяна. Не успел я обнять ее, как она заплакала. Я гладил ее мягкие
темные волосы, вполне довольный уже тем, что могу поддержать ее, что бы ни
случилось. Она рассказала мне все. Она согласилась поужинать с одним
человеком из их учреждения, а он напоил ее и соблазнил. Утром ей было
стыдно идти на работу, и какое-то время она просидела в баре. А потом,
полупьяная, все-таки пошла объясняться со своим соблазнителем, произошла
безобразная сцена, и ее уволили. Хуже всего, что она подвела меня. Себя ей
не жалко, сказала она, но я - я дал ей возможность начать новую жизнь, а
она вот как меня отблагодарила. Я поймал себя на том, что расплылся в
идиотской улыбке, до того меня порадовало, что она так слепо мне верит,
так отчаянно за меня цепляется. Я сказал ей, что все обойдется, что я
найду ей другую работу, а пока дам ей чем платить за квартиру. Я простил
ее, и она обещала прийти завтра вечером.
На следующий вечер я выскочил во двор задолго до восьми часов, но она
не пришла. Она не была забывчива, это я знал, и не стала бы нарочно меня
обманывать. Что-то у нее опять стряслось, но как ей помочь? Как до нее
добраться? Уж кажется, я хорошо знал ее комнату, какие там живут запахи, и
как падает свет, и репродукцию с картины Ван-Гога, и след от непогашенной
сигареты на тумбочке, а между тем комната существовала только в моем
воображении и я не мог туда заглянуть. Я думал было поискать ее в
ближайших барах, но до этого в своем помешательстве еще не дошел. На
следующий вечер я опять ждал ее, но, когда она не пришла, не стал
сердиться - ведь, в конце концов, она просто беззащитный ребенок. Еще на
следующий вечер шел дождь, и я знал, что она не придет, ведь у нее нет
плаща. Она как-то об этом упоминала. Потом была суббота, и я подумал, что
она, может быть, отложила свой приезд до понедельника, потому что в конце
недели на поезда и автобусы нельзя полагаться. Это показалось мне
разумным, но уж в понедельник я твердо рассчитывал ее увидеть и, когда она
не явилась, был невероятно разочарован и огорчен. Вернулась она в четверг.
В тот же час, под тот же грустный вальс. Через весь двор, еще задолго до
того как она подошла к крыльцу, я увидел, что она шатается. Волосы ее были
растрепаны, платье разорвано, часики с руки исчезли. Почему-то я спросил
ее, куда девались часы, но она не помнила. Я обнял ее, и она рассказала
мне, что произошло. Вернулся ее соблазнитель. Она впустила его, пустила к
себе жить. Он пробыл три дня, потом они позвали в гости его друзей.
Вечеринка была шумная, затянулась допоздна, хозяйка пожаловалась в
полицию, была облава, и Ольгу арестовали по обвинению, что она использует
комнату в безнравственных целях. Три дня ее продержали в доме
предварительного заключения, прежде чем ее дело было назначено к слушанию.
Снисходительный судья приговорил ее к наказанию условно. Теперь она
уезжает домой в Калифорнию, возвращается к мужу. Она и сама не лучше его,
это она повторила несколько раз, они одного поля ягода. Деньги на дорогу
он перевел ей по телеграфу, и она уезжает сегодня, ночным поездом. Я
пробовал отговорить ее, убеждал начать новую жизнь. Я готов был и дальше
помогать ей, на любых условиях. Я схватил ее за плечи, это я хорошо помню,
и кричал ей в лицо: "Ты не уедешь, не можешь уехать! Кроме тебя, у меня
нет ничего в жизни. Если ты уйдешь, это только докажет, что даже самые
невинные мои фантазии бессильны перед похотью и временем. Не уходи! Не
бросай меня одного!"
- Перестань разговаривать сам с собой! - заорала моя жена из гостиной,
и в эту минуту меня осенило: раз я выдумал Ольгу, почему мне не выдумать и
других - темноглазых блондинок, рыженьких резвушек с мраморной кожей,
меланхоличных брюнеток, плясуний, певуний, скучающих домашних хозяек?
Женщины высокие и маленькие, печальные и с распущенными волосами до талии,
сероглазые, синеглазые, косоглазые красавицы всех видов и возрастов - все
они могут стать моими. Что, если Ольга, исчезая, просто освободила место
для следующей химеры?