Дмитрий Биленкин. 
                                Давление жизни
   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "Фантастика 69-70".
    & spellcheck by HarryFan, 24 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------
   Он шел по красной, смерзшейся равнине прямо, только прямо - уже  вторые
сутки. На нем был заметный издали ярко-синий комбинезон, но надеждой,  что
его найдут, он не обольщался. Это было бы чудо,  если  бы  в  однообразный
свист марсианского ветра вторглось гудение мотора.
   Он шел походкой заводного автомата -  мерной,  экономящей  силы:  шесть
километров в  час,  ни  больше,  ни  меньше.  Мысли  тоже  были  подчинены
монотонному ритму. Впечатления утомляют не хуже, чем расстояния. Из  всего
пройденного пути в памяти остались какие-то обрывки, все остальное слилось
в туман, а прежняя жизнь отдалилась  куда-то  в  бесконечность,  сделалась
маленькой и нереальной, как пейзаж в перевернутом бинокле.
   Зато и страха не было. Было тупое движение вперед, была тупая усталость
в теле и тупая бесчувственность в мыслях. Лишь все  сильней  болело  левое
плечо,  перекошенное  тяжестью  кислородного  баллона  (правый   уже   был
израсходован и выброшен). А так все было  в  порядке  -  он  был  сыт,  не
испытывал жажды, электрообогрев работал безукоризненно, ботинки не терли и
не жали. Ему не надо было бороться с  угасанием  тела,  лишенного  притока
жизненной энергии, не надо было ползти из последних сил, повинуясь уже  не
разуму, а инстинкту. Техника даже теперь избавляла его от страданий.
   Снова  и  снова  он  машинально  поправлял  сумку,  чтобы  уравновесить
нагрузку на плечо. Всякий раз, когда он это делал, положение  головы  чуть
изменялось, и свист ветра в ушах (точнее - в шлемофонах) то усиливался, то
спадал. Несмотря на ветер, воздух был чист и прозрачен,  близкий  горизонт
очерчивался ясно, фиолетовое небо, как и почву,  прихватил  мороз,  отчего
редкие звезды в зените горели бестрепетно и сурово.
   Он еще испытывал удовольствие, пересекая невысокие увалы. Подъем  бывал
не крут, он не сбавлял шага, а при спуске даже ускорял  и  радовался,  что
холмы помогают идти быстрей, хотя это был явный самообман, и он знал  это.
Все равно ему нравилось "отпускать  тормоза".  (Еще  в  детстве  он  любил
воображать, что не идет, а едет, что он сам автомобиль и вместо ног у него
четыре колеса; приятно было самому себе "поддавать газ", то  есть  "шагать
быстрей", "выворачивать руль", избегая столкновения с прохожим, и "жать на
тормоза". Сейчас он тоже казался себе машиной.)
   Постепенно  отбрасываемая  им  тень  удлинялась.  Чем  ниже  опускалось
солнце, тем красней делалась  равнина.  Склоны  увалов  пламенели.  Но  за
гребнями уже копились темно-фиолетовые  сумерки.  Ветер  как-то  незаметно
смолк. Все оцепенело, и на Севергина - так  его  звали  когда-то,  но  это
теперь не имело значения -  повеяло  той  тревогой,  которая  предшествует
приходу ночи, когда человек одинок и беззащитен среди пустыни.
   Он посмотрел на солнце и почувствовал  невыразимую  тоску.  Значит,  он
все-таки надеялся в глубине души, что его  спасут...  Конец  светлого  дня
означал конец надежды.
   Издали, от синюшных  вздутий  эретриума,  пересекая  тени,  прокатилось
что-то  живое,  приблизилось  к  Севергину.   Взгляд   маленьких,   розово
блеснувших  глаз  зверька  уколол  человека.  Севергин  положил  руку   на
пистолет. Но зверек, не задерживаясь, пробежал по  своим  делам.  Какой-то
мудрый инстинкт, видимо, подсказал животному, что это  двуногое  не  имеет
отношения к Марсу, что оно случайно здесь, случайно  живо  и  не  случайно
исчезнет еще до того, как солнце вновь окрасит равнину.
   Севергин чуть не выстрелил животному вслед, так ему стало  жалко  себя!
Кто-то словно перевернул бинокль, и прошлое  ожило.  То  прошлое,  которое
предрешило все. Почему именно его  природа  сделала  не  таким,  как  все?
Почему, почему?
   Наклонив голову и  почти  обезумев,  он  побежал  навстречу  крадущимся
теням. Мышцы, как он и ожидал, тотчас налились свинцом, но он гнал и  гнал
себя вперед, точно казня свое тело.
   Метров через сто  он  сдался.  Любой  другой  человек  его  возраста  и
здоровья осилил бы и тысячу. А ему хватило ста, чтобы изнемочь.
   Так было всегда.
   Он родился неполноценным - не таким, как все. Беда была не в  том,  что
он, скажем, не мог есть хлеба, - тысячи людей не могут есть чего-то: кроме
неудобств, это ничего не создает. Природа отказала ему в более важном -  в
силе. Он был не болезненней других ребят, но сдыхал на стометровке, не мог
подтянуться на турнике, плакал, пытаясь одолеть шведскую стенку.
   Нет, ему были  доступны  длительные  физические  нагрузки,  такие,  как
ходьба на большие расстояния. Дело было в другом. На  мотор,  пока  он  не
разработался,  ставят  ограничитель.  А  вот   в   его   организме   такой
ограничитель был поставлен навечно. Он не был способен на  усилия  резкие,
требующие большого выхода энергии, как привернутый фитиль не  способен  на
яркое пламя.
   Сверстники  снисходительно  презирали  его  за  слабость,  а   учителей
физкультуры он доводил до бешенства. Если врачи ставят  диагноз  мальчишке
"здоров", если парень нормально сложен, то какое  он  имеет  право  мешком
висеть на канате?! Физкультура была кошмаром детства и  юности  Севергина.
При виде брусьев, колец он трясся,  как  осужденный  на  пытку.  "Чемпион,
чемпион!" - кричали ему ребята в пропахших  потом  и  пылью  физкультурных
залах. И он заранее мертвел, зная, каким смехом (беззлобным, но оттого  не
менее обидным) они встретят его нелепый, позорный прыжок через "козла".
   Спас его четвертый или пятый по  счету  врач,  к  которому  отвели  его
встревоженные родители. Этот врач тоже не нашел ничего ни в сердце,  ни  в
легких, но не пожал плечами, не посмотрел на мальчика, как на симулянта, а
спокойно сказал:
   - Отклонения в обмене веществ, похоже, генетические.  Пока  неизлечимо.
Не огорчайтесь. Футболистом вам не  быть,  а  в  остальном...  В  пещерные
времена вас скушал бы первый же тигр, но какое это имеет значение  сейчас?
Так что не обращайте внимания.
   Кошмар рассеялся навсегда.
   Вот  чем  все  это  кончилось  -  печально  гаснущей  равниной   Марса,
сумасшедшим бегом от самого себя...
   Севергин заставил себя лечь,  устроил  ноги  повыше,  чтобы  они  лучше
отдохнули. Эти простые движения успокоили его.  Вспышка  отчаяния  вернула
ему трезвость.
   Он сам во всем виноват, обвинять некого. Он сам  бросил  судьбе  вызов,
отправившись на Марс. Не так, разумеется, как в детстве,  когда,  ревя  от
злости, он вновь и вновь хватался за штангу, чтобы  или  поднять  ее,  или
свалиться замертво. О, о таких схватках прославленный доктор микробиологии
и думать забыл! Он уже давно жил в мире, где все решал  ум,  а  физические
достоинства не имели значения. Там он был на месте, более чем на месте. Не
удивительно, что именно его, а не  другого  попросили  срочно  прибыть  на
Марс,  чтобы  разобраться   в   тревожном   поведении   кристаллобактерий,
необъяснимо преодолевавших фильтры водоочисток. Плевать всем было  на  то,
может он или нет подтянуться на турнике: Марсу требовался  его  ум,  а  не
мускулы.
   Он мог бы не поехать. Но избранником прийти  на  Марс,  приблизиться  к
тому переднему краю, где человек ведет суровую борьбу за выживание, -  мог
ли он отказаться от столь  блистательного  реванша  за  унижения  детства?
Чтобы почувствовать себя таким избранником, надо было закрыть  глаза  лишь
на ничтожный пустяк. А именно: никто - ни люди, ни обстоятельства заведомо
не требовали от него на Марсе рукопашного боя с природой. Там,  как  и  на
Земле, он оставался пассажиром  корабля,  именуемого  цивилизацией,  и  от
штормов его отделяли надежные иллюминаторы. Разве капитан, беря пассажиров
на борт, справляется об их умении плавать?
   ...Он летел из Сезоастриса в Титанус, сидя в  мягком  кресле  крохотной
автоматической ракеты, которая сама взлетает, сама садится  и  вообще  все
делает сама. Он сидел в кресле и читал.  Очнулся  он,  лишь  когда  увидел
приближающиеся снизу скалы. Он не знал и теперь  никогда  не  узнает,  что
испортилось в механизме. Но и падая, ракета позаботилась о нем: катапульта
вышвырнула его прежде, чем он успел сообразить, что произошло.
   Одного не смогла сделать автоматика - уберечь его  при  парашютировании
от удара о скалу (но ведь и самая  заботливая  мать  не  всегда  уберегает
ребенка от ушиба!). К счастью, удар пришелся не по Севергину, а по сумке с
аварийным запасом. Рация превратилась в винегрет, посеребренный  осколками
кофейного термоса, но все остальное уцелело, в  том  числе  и  драгоценная
планкарта, позволяющая точно определиться в любой местности.
   Он определился, как только пришел в себя. Все было  и  очень  хорошо  и
очень плохо. Он находился в южной части  хребта  Митчелла,  в  стороне  от
трассы, которой следовала ракета, и вне  зоны  радарного  наблюдения.  Это
означало, что  место  его  падения  Сезоастрису  не  удалось  засечь  даже
приблизительно. Зато он был всего в ста шестидесяти километрах от  поселка
геологов. Баллоны скафандра  и  аварийного  запаса  обеспечивали  тридцать
шесть  часов  дыхания.  Таблетки,  снимающие  сон,  тоже  были.   Гористая
местность кончалась километрах в семи от места падения, и горы тут были не
слишком крутыми, не слишком высокими - вполне туристские горы.  Прекрасно!
Часов за шесть он пересечет горы,  дальше  начнется  равнина,  где  вполне
можно держать среднюю скорость равной пяти с половиной километра в час. Он
успеет дойти. Ведь идти - не бежать, тут его организм не подведет.
   В какой-то момент он даже обрадовался: он на самом деле возьмет реванш!
   Он рассеял вокруг места аварий приметную сверху флюоресцирующую  краску
и бодро двинулся в дорогу.
   Он забыл, что даже в невысоких горах, если не хочешь удлинить свой путь
впятеро, надо  кое-где  карабкаться  отвесно  вверх,  перепрыгивать  через
трещины, подтягиваться на руках, то есть делать все то, что делать он  был
не способен.
   На преодоление первых семи километров ушло пятнадцать часов, тогда  как
любой парень  со  значком  туриста  потратил  бы  на  его  месте  от  силы
шесть-восемь!
   Дальше он шел, уже зная, что дойти не успеет.
   ...Маленькое марсианское солнце коснулось края равнины. Севергин встал.
Его вытянувшаяся тень скакнула за горизонт. Надо  было  идти,  чтобы  ритм
движения усыпил разыгравшиеся эмоции.
   Он не прошел и километра, как равнина потускнела. Но в вышине неба одно
за другим вспыхивали незримые днем перистые облака,  будто  кто-то  трогал
их, беря аккорды цветомузыки. Золотистые, лиловые,  красные  -  тона  были
нежные, легкие, высокие.
   Севергин поднял голову и шел так, улыбаясь чему-то, поражаясь тому, что
улыбается, и желая себе вечно быть таким, как сейчас.
   Не надо спорить с природой -  он  только  теперь  это  понял.  Не  надо
требовать от нее уюта диванных подушек, надо брать то,  что  она  дает,  и
любить каждое мгновение своего существования,  ибо  вдали  у  каждого  все
равно смерть. Так стоит ли ненавидеть жизнь  за  то,  что  она  не  вполне
соответствует желаниям? Камень падает, река течет, человек  ищет  счастья,
все совершается по своим законам, их надо понять, а спорить - к чему?
   Севергин незаметно для себя перешел тот рубеж, который отделяет отрезок
жизни, когда о смерти не думают, от последней прямой, когда точно известен
час конца. Разные люди  пересекают  этот  рубеж  по-разному,  но  все  они
открывают за ним что-то новое для себя - страшное, великое, в чем  есть  и
ужас и примирение.
   Небо почернело, но темнота  длилась  недолго:  поднялся  Деймос.  Почва
слегка засеребрилась, и холодок,  охватывавший  колено  при  каждом  шаге,
когда   ткань   натягивалась,   сделался   ощутимей.    Севергин    усилил
электрообогрев.
   Равнина  стала  плоской,  как  разостланная  скатерть,  но  кое-где  ее
узенькими мазками туши пятнали тени, отброшенные редкими стрелками  сафара
-  марсианской  травы.  Неожиданно  Севергин  заметил,  что  старается  не
наступать на  эти  стрелки,  и  удивился,  откуда  взялась  у  него  такая
бережность.
   Потом он вспомнил откуда. Хмурым и  ветреным  апрельским  днем  он  шел
однажды дубовым лесом. Деревья стояли  по-зимнему  нагие,  корявые,  землю
устилали  ломкие  листья,  и  под  ногами  хрустели   желуди,   такие   же
коричнево-серые, как и листья. Хруст желудей был чем-то приятен  слуху.  В
нем отзывалась мощь шагов уверенного в себе человека, вес  его  здорового,
сильного тела.
   Так шел он, пока среди жухлой травы ему не бросилась в  глаза  какая-то
бледно-зеленая звездочка. Он с удивлением  нагнулся:  то  оказался  росток
желудя, уже вцепившийся в холодную землю. И  тут  он  увидел,  что  вокруг
таких звездочек много, что они везде и что он шагал по ним тоже.
   На цыпочках он поспешил покинуть лес.
   Как  тогда,  Севергин  остановился  и  нагнулся  над  стрелкой  сафара.
Почему-то рассмотреть травинку показалось ему делом более важным, чем  все
другое.
   Стебель сафара был похож на ржавую проволоку, косо воткнутую в  мерзлый
грунт. Он был прочней стальной проволоки, его нельзя было  раздавить,  как
желудь, Севергин это знал. Но сафар так же ждал часа  своего  пробуждения,
как и желудь. В этой разреженной, бедной кислородом и теплом атмосфере ему
тоже была уготована весна. Он не  прозябал,  он  прекрасно  жил  в  среде,
смертельной  для  всего  земного,  если  только  оно  не  было   ограждено
скафандром или стенами теплицы.
   С этим тоже следовало смириться.
   Внезапно от стебля сафара пролегла вторая тень, тонкая,  как  вязальная
спица. Всходил Фобос.
   Севергин выпрямился.  Его  окружала  ярко  освещенная  равнина.  Узкие,
сдвоенные тени лежали  на  ней  черной  клинописью.  Севергин,  освещенный
лунами, возвышался над темными письменами, как памятник.
   И все-таки рядом с ним была жизнь. Сколько  раз,  вглядываясь  в  резко
очерченное поле микроскопа, он восхищался ее стойкостью! Порою  предметное
стекло напоминало поле битвы,  так  густо  его  усеивали  трупы  бактерий,
убитых ядами, ультрафиолетом, радиацией. Ни проблеска  движения,  вот  как
сейчас. Но это был обман. Один организм из миллионов, один  из  миллиардов
нередко  оказывался  цел  и  давал  начало  новой  мутационной  расе.   То
неведомое,  что  отличало  его   от   всех,   торжествовало   победу   над
обстоятельствами и отвоевало для жизни новую сферу там, где, казалось  бы,
не существовало никакой зацепки.
   Так было всегда. Никакая ошибка в природе не была ошибкой.  Зародившись
в воде, земная жизнь овладела сушей, вышла  в  воздух.  Кто  знает,  может
быть, через сотни миллионов лет и без человека ее  давление  выбросило  бы
семена новых всходов в космос, перенесло их на другие планеты? Почему бы и
нет? Суша для обитателей моря тоже была гибельной пустыней.  Но  волна  за
волной, влекомые обстоятельствами, они шли  на  приступ,  и  на  триллионы
погибших всегда приходились  одиночки  -  не  такие,  как  все,  одиночки,
которые смогли уцелеть в новой среде.
   Единственный  случай,  когда  их  существование  оправдывалось!  Ибо  в
привычных условиях эти же десантники скорей других обрекались  на  гибель.
Когда стая птиц попадает в буран, то  смерть  выбирает  жертвы  не  слепо.
Выверенный миллионами лет эволюции  стандарт  может  противостоять  бурану
именно потому, что в его отшлифовке участвовали тысячи  буранов  прошлого.
Но горе тем, кто нестандартен!
   Он, Севергин, был нестандартен, и потому горы победили его, а не он их.
Техника позволила людям почти избежать потерь при движении к другим мирам.
Если бы она всегда была безотказной, потерь не было бы вовсе. Но, увы, щит
не был и не мог быть абсолютным...
   Севергин внезапно понял, почему из всего, о чем он мог  думать  в  свои
последние часы, он  думал  об  этом.  Бессознательно,  невольно  он  искал
утешения. Разум не может смириться  ни  с  бессмысленностью  жизни,  ни  с
бессмысленностью смерти. Так он устроен. Как будто от этого легче!
   Безбрежная тишина стояла вокруг него.  Луны  сблизились  и  смотрели  с
высоты пристально, как два глаза. Всякое движение  в  этом  замершем  мире
казалось святотатством. Севергин ускорил шаг.
   Теперь он не сделает  того,  о  чем  недавно  думал.  В  минуту,  когда
начнется удушье, он не вынет пистолет  и  не  застрелится.  Живым  не  все
равно, как он погибнет, друзьям будет больно, если его найдут с  дыркой  в
сердце. Пример малодушия? Не  то...  Просто  человек  обязан  бороться  до
последнего вздоха. Как борется трава, как борются бактерии. Мера стойкости
человечества зависит от меры стойкости каждого, вот и все.
   Теперь он шел и думал о друзьях, о тех, кого любил, о том, что сделал и
чего не сделал. Многое из того, что раньше казалось важным,  стало  теперь
совсем неважным. Слава,  власть,  успех.  Они  не  опора  человеку,  когда
приходит смерть. До нее и после человек жив тем хорошим, что сделал он для
людей. Лишь дружба, благодарность и любовь могут поддержать  и  успокоить,
когда наступает время подвести итог. Особенно любовь.  Недаром  так  часто
последним словом умирающих бывает слово "мама"...
   Сейчас он стал бы жить совсем-совсем иначе.
   Поздно.
   Фобос закатился. Подул ветерок, уже предрассветный. Значит, он дождется
утра. Почему-то ему хотелось, чтобы это случилось при свете солнца.
   Но тут в регуляторе давления воздуха трижды щелкнуло.
   Он похолодел. Сигнал,  предупреждающий,  что  кислород  иссякнет  через
десять минут. Конец.
   Немеющие ноги сами усадили его на побелевший от  инея  камень.  Небо  у
горизонта чуть поблекло, но до восхода солнца было еще далеко.
   Может быть, выключить обогрев и замерзнуть? Говорят, что это походит на
сои.
   И вдруг ему невероятно, по-звериному захотелось жить! Он не  успел,  не
доделал, не исправил, не долюбил - он не мог исчезнуть просто так!
   Он вскочил. И задохнулся. Словно ко рту прижали маску! И все же  пошел.
Легкие вздымались и опадали - чаще, чаще их сводила боль, горло сжалось  в
хрипе, он упал на колени и все равно пополз. И когда сознание потемнело, а
тело забилось в конвульсиях, он рванул напрочь шлем и глотнул марсианского
ветра, как тонущий глотает воду, потому что не глотнуть ее не может.
   В легкие прошел холодок, боль последней вспышкой озарила  мозг,  и  все
погасло.
   Погасло, чтобы снова замерцать. Он очнулся от  судорог,  выворачивающих
легкие, и увидел перед глазами что-то красное, колышущееся.
   С невероятным усилием он поднял голову. Было уже светло. И он  полз!  И
он дышал марсианским воздухом! Его организм был  не  таким,  как  все:  он
выжил!
   Он даже не осознал этого. Он продолжал ползти. Он полз яростно, упорно,
повинуясь уже не разуму, а инстинкту: все вперед и вперед, туда, где  были
люди.