П.П.Бажов
ДВЕ ЯЩЕРКИ
Нашу-то Полевую, сказывают, казна ставила. Никаких еще заводов тогда в
здешних местах не было. С боем шли. Ну, казна, известно. Солдат послали.
Деревню-то Горный Щит нарочно построили, чтоб дорога без опаски была. На
Гумешках, видишь, в ту пору видимое богатство поверху лежало, - к нему и
подбирались. Добрались, конечно. Народу нагнали, завод установили, немцев
каких-то навезли, а не пошло дело. Не пошло и не пошло. То ли немцы
показать не хотели, то ли сами не знали - не могу объяснить, только
Гумешки-то у них безо внимания оказались. С другого рудника брали, а он
вовсе работы не стоил. Вовсе зряшный рудничишко, тощенький. На таком доброго
завода не поставишь. Вот тогда наша Полевая и попала Турчанинову.
До того он - этот Турчанинов - солью промышлял да торговал на
строгановских землях, и медным делом тоже маленько занимался. Завод у него
был. Так себе заводишко. Мало чем от мужичьих самоделок отошел. В кучах
руду-то обжигали, потом варили, переваривали, да еще хозяину барыш был.
Турчанинову, видно, этот барыш поглянулся.
Как услышал, что у казны медный завод плохо идет, так и подъехал:
нельзя ли такой завод получить? Мы, дескать, к медному делу привышны - у нас
пойдет.
Демидовы и другие заводчики, кои побогаче да поименитее, ни один не
повязался. У немцев, - думают, - толку не вышло- на что такой завод? Убыток
один. Так Турчанинову наш завод и отдали да еще Сысерть на придачу. Эко-то
богатство и вовсе даром!
Приехал Турчанинов в Полевую и мастеров своих привез. Насулил им,
конечно, того-другого. Купец, умел с народом обходиться! Кого хочешь обвести
мог.
- Постарайтесь, - говорит, - старички, а уж я вам по гроб жизни...
Ну, ласковый язычок, - напел! Смолоду на этом деле, - понаторел! Про
немцев тоже ввернул словечко:
- Неуж против их не выдюжите?
Старикам большой охоты переселяться со своих мест не было, а это слово
насчет немцев-то задело. Неохота себя ниже немцев показать. Те еще сами нос
задрали, свысока на наших мастеров глядят, будто и за людей их не считают.
Старикам и вовсе обидно стало. Оглядели они завод. Видят, хорошо устроено
против ихнего-то. Ну, казна строила. Потом на Гумешки походили, руду
тамошнюю поглядели, да и говорят прямо:
- Дураки тут сидели. Из такой-то руды да в этаких печах половина на
половину выгнать можно. Только, конечно, соли чтобы безотказно было, как по
нашим местам,
Они, слышь-ко, хитрость одну знали - руду с солью варить. На это и
надеялись. Турчанинов уверился на своих мастеров и всем немцам отказал:
- Больше ваших нам не требуется.
Немцам что делать, коли хозяин отказал? Стали собираться, кто домой,
кто на другие заводы. Только им все ж таки удивительно, как одни мужики
управляться с таким делом станут. Немцы и подговорили человек трех из
пришлых, кои у немцев при заводе работали.
- Поглядите, - говорят, - нет ли у этих мужиков хитрости какой. На что
они надеются, - за такое дело берутся? Коли узнаете, весточку нам подайте, а
уже мы вам отплатим.
Один из этих, кого немцы подбивали, добрый парень оказался. Он все
нашим мастерам и рассказал. Ну, мастера тогда и говорят Турчанинову:
- Лучше бы ты всех рабочих на медный завод из наших краев набрал, а то
видишь, что выходит. Поставишь незнамого человека, а он, может, от немцев
подосланный. Тебе же выгода, чтобы нашу хитрость с медью другие не знали.
Турчанинов, конечно, согласился, да у него еще и своя хитрость была.
Про нее мастерам не сказал, а сам думает" "К руке мне это".
Тогда, видишь, Демидовы и другие заводчики здешние всяких беглых
принимали, башкир тоже, староверов там и протча. Эти, дескать, подешевле и
ответу за них нет, - что хоть с ними делай. Ну, а Турчанинов по-другому,
видно, считал:
- Наберешь таких-то, с бору да с сосенки, потом не управишься, себе не
рад станешь. Беглые народ бывалый, - один другого подучать станут. У башкир
опять язык свой и вера другая, - не углядишь за ними. Переманю-ко лучше из
дальних мест зазнамо да перевезу их с семьями. Куда тогда он убежит от
семьи-то? Спокойно будет, а как зажму в руке, так еще- поглядим, у кого
выгоды больше закаплет. А беглых да башкир либо еще каких вовсе и к заводам
близко подпускать не надо.
Так оно, слышь-ко, и вышло потом. По нашим заводам, известно, все
одного закону. У тагильский вон мне случалось бывать, так у их этих вер-то
не пересчитать, а у нас и слыхом не слыхали, чтоб кто по какой другой вере
ходил. Ну, из других народов тоже нет, окромя начальства. Однем словом,
подогнано.
Тогда те речи плавильных мастеров Турчанинову шибко к сличью пришлись.
Он и давай наговаривать:
- Спасибо, старички, что надоумили. Век того не забуду. Все как есть по
вашему наученью устрою. Завод в наших местах прикрою и весь народ сюда
перевезу. А вы еще подглядите каких людей понадежнее, я их выкуплю, либо на
срока заподряжу. Потрудитесь уж, сделайте такую милость, а я вам...
И опять, значит, насулил свыше головы. Не жалко ему! Вином их поит,
угощенье поставил, сам за всяко просто пирует с ними, песни поет, пляшет.
Ну, обошел стариков.
Те приехали домой и давай расхваливать:
- Места привольные, угодья всякие, медь богатимая, -заработки, по всему
видать, добрые будут. Хозяин простяга. С нами пил-гулял, не гнушался. С
таким жить можно.
А турчаниновски служки тут как тут. На те слова людей ловят. Так и
набрали народу не то что для медного заводу, а на все работы хватит.
Изоброчили больше, а кого и вовсе откупили. Крепость, вишь, была. Продавали
людей-то, как вот скот какой.
Мешкать не стали, в то же лето перевезли всех с семьями на новые места
- в Полевую нашу. Назад дорогу, конечно, начисто отломили. Не говоря о
купленных, оброчным и то обратно податься нельзя. Насчитали им за перевозку
столько, что до смерти не выплатишь. А бежать от семьи кто согласен? Своя
кровь, жалко. Так и посадил этих людей Турчанинов. Все едино как цепью
приковал.
Из старых рабочих на медном заводе только того парнюгу оставили,
который про немецкую подлость мастерам сказал. Турчанинов и его хотел в гору
загнать, да один мастер усовестил:
- Что ты это! Парень полезное нам сделал. Надо его к делу приспособить
- смышленый, видать. Потом и спрашивает у парня:
- Ты что при немцах делал?
- Стенбухарем, - отвечает, - был.
- Это по-нашему что же будет?
- По-нашему, около пестов ходил, - руду толчи да сеять.
- Это, - говорит мастер, - дело малое - в стенку бухать. А засыпку
немецкую знаешь?
- Нет, - отвечает, - не допущали наших. Свой у них был. Наши только
подтаскивали, кому сколько велит. По этой подноске я и примечал маленько.
Понять было охота. За карнахарем тоже примечать случалось. Это который у них
медь чистил, а к плавке вовсе допуску не было.
Мастер послушал-послушал и сказал твердое слово:
- Возьму тебя подручным. Учить буду по совести, а ты обратно мне
говори, что полезное у немцев видел.
Так этого парня - Андрюхой его звали - при печах и оставили. Он живо к
делу приобык и скоро сам не хуже того мастера стал, который его учил-то.
Вот прошло годика два. Вовсе не так в Полевой стало, как при немцах.
Меди во много раз больше пошло. Загремели наши Гумешки. По всей земле про
них слава прошла. Народу, конечно, большое увеличенье сделалось, и все из
тех краев, где у Турчанинова раньше заводишко был. У печей полно, а в горе и
того больше. У Турчанинова на это большая охота проявилась - деньги-то
огребать. Ему сколь хошь подавай - находил место.
Навидячу богател. На что Строгановы, и тех завидки взяли. Жалобу
подали, что Гумешки на их землях приходятся и Турчанинову зря попали. Надо,
дескать, их отобрать да им - Строгановым - отдать. Только Турчанинов в те
годы вовсе в силу вошел. С князьями да сенаторами попросту. Отбился от
Строгановых. При деньгах-то долго ли!
Ну, народу, конечно, тяжело приходилось, а мастерам плавильным еще и
обидно, что обманул их.
Сперва, как дело направлялось, мягонько похаживал перед этими
мастерами:
- Потерпите, старички! Не вдруг Москва строилась. Вот обладим завод по-
хорошему, тогда вам большое облегченье выйдет.
А какое облегченье? Чем дальше, тем хуже да хуже. На руднике вовсе
людей насмерть забивают, и у печей начальство лютовать стало. Самолучших
мастеров по зубам бьют да еще приговаривают:
- На то не надейтесь, что хитрость с медью показали. Теперь лучше
плавень знаем. Скажем вот барину, так он покажет!
Турчанинова тогда уже все барином звали. Барин да барин, имени другого
не стало. На завод он вовсе и дорожку забыл. Некогда, вишь, ему - денег
много, считать надо.
Вот мастера, которые подбивали народ переселяться в здешние места, и
говорят:
- Надо к самому сходить. Он, конечно, барином стал, а все ж таки
обходительный мужик, понимает дело. Не забыл, поди, как с нами пировал?
Обскажем ему начистоту.
Вот и пошли всем народом, а их и не допустили.
- Барин, - говорят, - кофею напился и спать лег. Ступайте-ко на свои
места к печам да работайте хорошенько.
Народ зашумел:
- Какой такой сон не к месту пришел! Время о полдни, а он спать!
Разбуди! Пущай к народу выходит!
На те слова барин и вылетел. Выспался, видно. С ним оборуженных сколько
хошь. А подручный тот - Андрюха-то, человек молодой, горячий, не испугался,
громче всех кричит, корит барина всяко. В конце концов и говорит:
- Ты про соль-то помнишь? Что бы ты без нее был?
- Как, - отвечает барии, - не помнить! Схватить этого, выпороть да
посолить хорошенько! Память крепче будет.
Ну, и других тоже хватать стали, на кого барин указывал. Только он,
сказывают, страсть хитрый был, - не так распорядился, как казенно
начальство. Не зря людей хватал, а со сноровкой: чтоб изъяну своему карману
не сделать. На завод хоть не ходил, а через наушников до тонкости про
всякого знал, кто чем дышит. Тех мастеров, кои побойчее да поразговорчивее,
всех отхлестали, а которые потишае,-тех не задел. Погрозил только им: -
Глядите у меня! То же вам будет, коли стараться не станете!
Ну, те испугались, за двоих отвечают, за всяким местом глядят, - порухи
бы не вышло. Только все ж таки людей недохватка - как урону не быть? Стали
один по одному старых мастеров принимать, а этого, который Андрюху учил,
вовсе в живых не оказалось. Захлестали старика. Вот Андрюху и взяли на его
место. Он сперва ничего - хорошим мастером себя показал. Всех лучше у него
дело пошло. Турчаниновски прислужники думают - так и есть, подшучивают еще
над парнем. Соленым его прозвали. Он без обиды к этому. Когда и сам пошутит:
- Солено-то мяско крепче.
Ну, вот, так и уверились в него, а он тогда исхитрился, да и посадил
козлов сразу в две печи. Да так, слышь-ко, ловко заморозил, что крепче
нельзя. Со сноровкой сделал.
Его, конечно, схватили да в гору на цепь. Рудничные про Андрюху
наслышаны были, всяко старались его вызволить, а не вышло. Стража
понаставлена, людей на строгом счету держат... Ну, никак...
Человеку долго ли на цепи здоровье потерять? Хоть того крепче будь, не
выдюжит. Кормежка, вишь, худая, а воды когда принесут, когда и вовсе нет -
пей руднишную! А руднишная для сердца шибко вредная.
Помаялся так-то Андрюха с полгода ли, с год - вовсе из сил выбился.
Тень- тенью стал, - не с кого работу спрашивать.
Руднишный надзиратель, и тот говорит:
- Погоди, скоро тебе облегченье выйдет. Тут в случае и закопаем, без
хлопот.
Хоронить, значит, ладится, да и сам Андрюха видит - плохо дело. А
молодой, - умирать неохота.
"Эх, - думает, - зря люди про Хозяйку горы сказывают. Будто помогает
она. Коли бы такая была, неуж мне не пособила бы? Видела, поди, как человека
в горе замордовали. Какая она Хозяйка! Пустое люди плетут, себя тешат".
Подумал так, да и свалился, где стоял. Так в руднишную мокреть и мякнулся,
только брызнуло. Холодная она - руднишная-то вода, а ему все равно - не
чует. Конец пришел.
Сколько он пролежал тут - и сам не знает, только тепло ему стало. Лежит
будто на травке, ветерком его обдувает, а солнышко так и припекает, так и
припекает. Как вот в покосную пору.
Лежит Андрюха, а в голове думка:
"Это мне перед смертью солнышко приснилось".
Только ему все жарче да жарче. Он и открыл глаза. Себе не поверил
сперва. Не в забое он, а на какой-то лесной горушечке. Сосны высоченные, на
горушке трава негустая и камешки мелконькие - плитнячок черный. Справа у
самой руки камень большой, как стена ровный, выше сосен.
Андрюха давай-ко себя руками ощупывать - не спит ли. Камень заденет,
травку сорвет, ноги принялся скоблить - изъедены ведь грязью-то... Выходит,
- не спит, и грязь самая руднишная, а цепей на ногах нет.
"Видно, - думает, -мертвяком меня выволокли, расковали, да и положили
тут, а я отлежался. Как теперь быть? В бега кинуться, али подождать, что
будет? Кто хоть меня в это место притащил?"
Огляделся и видит, - у камня туесочек стоит, а на нем хлеб ломтями
нарезанный. Ну, Андрюха и повеселел:
"Свои, значит, вытащили и за мертвого не считали. Вишь, хлеба поставили
да еще с питьем! По потемкам, поди, навестить придут. Тогда все и узнаю".
Съел Андрюха хлеб до крошки, из туеска до капельки все выпил и
подивился, - не разобрал, что за питье. Не хмелит будто, а так силы и
прибавляет. После еды-то вовсе ему хорошо стало. Век бы с этого места не
ушел. Только и то думает:
"Как дальше? Хорошо, если свои навестят, а вдруг вперед начальство
набежит? Надо оглядеться хоть, в котором это месте. Тоже вот в баню попасть
бы! Одежонку какую добыть!"
Однем словом, пришла забота. Известно, живой о живом и думает. Забрался
он на камень, видит - тут они, Гумешки-то, и завод близко, даже людей видно,
- как мухи ползают. Андрюхе даже боязно стало, - вдруг оттуда его тоже
увидят. Слез с камня, сел на старое место, раздумывает, а перед ним ящерки
бегают. Много их. Всякого цвету. А две на отличку. Обе зеленые. Одна
побольше, другая поменьше.
Вот бегают ящерки. Так и мелькают по траве-то, как ровно играют. Тоже,
видно, весело им на солнышке. Загляделся на них Андрюха и не заметил, как
облачко набежало. Запокапывало, и ящерки враз попрятались. Только те две
зеленые-то не угомонились, все друг за дружкой бегают и вовсе близко от
Андрюхи. Как посильнее дождичек пошел, и они под камешки спрятались. Сунули
головенки, - и нет их. Андрюхе это забавно показалось. Сам-то он от дождя
прятаться не стал. Теплый да, видать, и ненадолго. Андрюха взял и разделся.
"Хоть, - думает, - которую грязь смоет", - и ремки свои под этот дождик
разостлал.
Прошел дождик, опять ящерки появились. Туда-сюда шныряют и сухоньки
все. Ну, а ему холодно стало. К вечеру пошло, - у солнышка уж сила не та.
Андрюха тут и подумал:
"Вот бы человеку так же. Сунулся под камень - тут тебе и дом".
Сам рукой и уперся в большой камень, с которого на завод и Гумешки
глядел. Не то чтобы в силу уперся, а так легохонько толкнул в самый низ.
Только вдруг камень качнулся, как повалился на него. Андрюха отскочил, а
камень опять на место стал.
"Что, - думает, - за диво? Вон какой камень, а еле держится. Чуть меня
не задавил".
Подошел все ж таки поближе, оглядел камень со всех сторон. Никаких
щелей нет, глубоко в землю ушел. Уперся руками в одном месте, в другом. Ну,
скала и скала. Разве она пошевелится?
"Видно, у меня в голове круженье от нездоровья. Почудилось мне", -
подумал Андрюха и сел опять на старое место.
Те две ящерки тут же бегают. Одна ткнула головенкой в том же месте,
какое Андрюха сперва задевал, камень и качнулся. По всей стороне щель
прошла. Ящерка туда юркнула, и щели не стало. Другая ящерка пробежала до
конца камня да тут и притаилась, сторожит будто, а сама на Андрюху
поглядывает:
- Тут, дескать, выйдет. Некуда больше.
Подождал маленько Андрюха, - опять по низу камня чутешная щелка прошла,
потом раздаваться стала. В другом-то конце из-под камня ящерка головенку
высунула, оглядывается, где та - другая-то, а та прижалась, не шевелится.
Выскочила ящерка, другая, и скок ей на хребетик - поймала, дескать! - и
глазенками блестит, радуется. Потом обе убежали. Только их и видели. Как
показали Андрюхе, в котором месте заходить, в котором выходить. Оглядел еще
раз камень. Целехонек он, даже званья нет, чтоб где тут трещинка была.
"Ну-ко, - думает, - попытаю еще раз".
Уперся опять в том же месте в камень, он и повалился на Андрюху. Только
Андрюха на это безо внимания - вниз глядит. Там лестница открылась, и
хорошо, слышь-ко, улаженная, как вот в новом барском доме. Ступил Андрюха на
первую ступеньку, а обе ящерки шмыг вперед, как дорогу показывают.
Спустился еще ступеньки на две, а сам все за камень держится, думает:
"Отпущусь - закроет меня. Как тогда в потемках-то?"
Стоит, и обе ящерки остановились, на него смотрят, будто ждут. Тут
Андрюха и смекнул:
"Видно, Хозяйка горы смелость мою пытает. Это, говорят, у ней первое
дело".
Ну, тут он и решился. Смело пошел, и как голова ниже щели пришлась,
опустился рукой от камня. Закрылся камень, а внизу как солнышко взошло -
все до капельки видно стало.
Глядит Андрюха, а перед ним двери створные каменные, все узорами
изукрашенные, а вправо-то однополотная дверочка. Ящерки к ней подошли - в
это, дескать, место. Андрюха отворил дверку, а там - баня. Честь-честью
устроена, только все каменное. Полок там, колода, ковшик и протча. Один
веничек березовый. И жарко страсть - уши береги. Андрюха обрадовался. Хотел
первым делом ремки свои выжарить над каменкой. Только снял их - они куда-то
и пропали, как не было. Оглянулся, а по лавкам рубахи новые разложены и
одежи на спицах сколь хошь навешано. Всякая одежа: барская, купецкая,
рабочая. Тут Андрюха и думать не стал, залез на полок и отвел душеньку -
весь веник измочалил. Выпарился лучше нельзя, сел - отдышался. Оделся потом
по-рабочему, как ему привычно. Вышел из баньки, а ящерки его у большой двери
ждут.
Отворил он - что такое? Палата перед ним, каких он и во сне не видал.
Стены-то все каменным узором изукрашены, а посередке стол. Всякой еды и
питья на нем наставлено. Ну, Андрюха уж давно проголодался. Раздумывать не
стал, за стол сел. Еда обыкновенная, питье не разберешь. На то походит,
какое он из туесочка-то пил. Сильное питье, а не хмелит.
Наелся-напился Андрюха, как на самом большом празднике либо на свадьбе,
ящеркам поклонился:
- На угощенье, хозяюшки!
А они сидят обе на скамеечке высоконькой, головенками помахивают:
- На здоровье, гостенек! На здоровье!
Потом одна ящерка - поменьше-то - соскочила со скамеечки и побежала.
Андрюха за ней пошел. Подбежала она ко кровати, остановилась - ложись,
дескать, спать теперь! Кровать до того убранная, что и задеть-то ее боязно.
Ну, все ж таки Андрюха насмелился. Лег на кровать и сразу уснул. Тут и свет
потух.
А на Гумешках тем временем руднишный надзиратель переполошился.
Заглянул утром в забей, - жив ли прикованный, - а там одна цепь.
Забеспокоился надзиратель, запобегивал:
- Куда девался Как теперь быть?
Пометался-пометался, никаких знаков нет, и на кого подумать - не знает.
Сказать начальству боится - самому отвечать придется. Скажут - плохо
глядел. Вот этот руднишный надзиратель и придумал обрушить кровлю над тем
местом. Не шибко это просто, а исхитрился все ж таки, - кое с боков
подгреб, кое сверху наковырял. Тогда и по начальству сказал. Начальство,
видно, не крепко в деле понимало, поверило.
- И то, - говорит, - обвал. Вишь, как его задавило, чуть цепь видно.
Надзиратель, конечно, поет:
- Отрывать тут не к чему. Кровля вон какая ненадежная, руды настоящей
давно нет, а мертвому не все ли равно, где лежать.
Руднишные видели, конечно, - подстроено тут, а молчали.
"Отмаялся,-думают,-человек. Чем ему поможешь?" Так начальство и барину
сказало:
- Задавило, дескать, того, Соленого-то, который нарочно в печи-козлов
посадил.
Барин и тут свою выгоду не забыл:
- Это, - говорит, - его сам бог наказал. Надо про эту штуку попам
сказать. Пущай народ наставляют, как барину супротивничать.
Попы и зашумели. Весь народ про Андрюху-то узнал, что его кровлей
задавило. Пожалели, конечно:
- Хороший парень был. Немного таких осталось.
А он что? После бани-то спит да спит. Тепло ему, мягко. День проспал,
два проспал, на другой бок перевернулся да пуще того. Выспался все ж таки и
вовсе здоровый стал, будто не хворал и в руднике не бывал. Глядит - стол
опять полнехонек, и обе ящерки на скамейке сидят, поглядывают. Наелся,
напился Андрюха, ящеркам поклонился, да и говорит:
- Теперь не худо бы барину Турчанинову за соль спасибо сказать.
Подарочек сделать, чтоб до слез чихнул.
Одна ящерка - поменьше-то - сейчас соскочила со скамейки и побежала.
Андрюха за ней. Привела его ящерка к другой двери. Отворил, а там тоже
лестница, в потолок идет. На потолке скобочка медная, как ручка. Андрюха,
понятно, догадался, к чему она. Поднялся по лестнице, повел эту скобочку,
выход и открылся. Вышел Андрюха на горушечку, а время, глядит, к вечеру -
солнышко на закате.
"Это, - думает, - мне и надо. Схожу по потемкам на рудник. Может,
повидаю кого, узнаю, как у них там и в заводе что".
Пошел потихоньку. Сторожится, конечно, как бы его не увидели, кому не
надо. Подобрался к руднику, за вересовым кустом притаился. Людей у руды
много, а подходящего случаю не выходит. Либо грудками копошатся, либо не те
люди. Темненько уж стало. Тут и отбился один, близко подошел. Парень
простоватый, а так надежный. Вместе с Андрюхой у печей ходил, да тоже на
Гумешки попал. Андрюха и говорит ему негромко:
- Михаиле! Иди-ко поближе.
Тот сперва пошел на голос, потом остановился, спрашивает:
- Кому надо?
- Иди, - говорю, - ближе.
Михаиле еще подался, а уж, видать, боится чего-то. Андрюха тогда и
выглянул из-за куста, показаться хотел, чтоб он не сомневался. Михаиле
сойкнул да бежать. Как нарочно в ту пору еще бабеночку одну к тому месту
занесло. Она тоже Андрюху-то увидала. Визг подняла - уши затыкай.
- Ой, батюшки, покойник! Ой, покойник!
Михаило тоже кричит:
- Андрюху Соленого видел! Как есть такой показался, как до рудника был!
Вон за тем кустом вересовым!
В народе беспокойство пошло. Побежали которые с рудника, а начальство
вперед всех. Другие говорят;
- Надо поглядеть, что за штука!
Пошли тулаем, а так Андрюхе неладно показалось.
"Покажись, - думает, - зря-то, а мало ли кто в народе случится".
Он и отошел подальше в лес. Те побоялись глубоко-то, заходить,
потолклись около куста, расходиться стали.
Андрюха тут и удумал. Обошел Гумешки лесом да ночью прямо на медный
завод. Увидели его там - перепугались. Побросали все, да кто куда.
Надзиратель ночной с перепугу на крышу залез. На другой день уж его сняли -
обеспамятел вовсе... Андрюха и походил у печей-то, Опять все наглухо
заморозил да к барину.
Тот, конечно, прослышал о покойнике, попов велел нарядить, только их на
ту пору найти не могли. Тогда барин накрепко заперся в доме и не велел
никому отворять. Андрюха видит - не добудешь его, ушел на свое место - в
узорчату палату. Сам думает:
"Погоди! Еще я тебе соль попомню!"
На другой день в заводе суматоха. Шутка ли, во всех печах козлы. Барин
слезами ревет. На Гумешках тоже толкошатся. Им велел отрыть задавленного и
попам отдать, - пущай, дескать, хорошенько захоронят, по всем правилам, чтоб
не встал больше.
Разобрали обвал, а там тела-то и нет. Одна цепь осталась и кольца
ножные целехоньки, не надпилены даже. Тут руднишного надзирателя потянули.
Он еще повертелся, на рабочих хотел свалить, потом уж рассказал, как было
дело. Сказали барину - сейчас перемена вышла. Рвет и мечет:
- Поймать, коли живой!
Всех своих стражников-прислужников нарядил лес обыскивать.
Андрюха этого не знал и вечером опять на горушечку вышел. Сколь, видно,
ни хорошо в подземной палате, а на горушечке все лучше. Сидит у камня и
раздумывает, как бы ему со своими друзьями повидаться. Ну, девушка тоже одна
на уме была.
"Небось, и она поверила, что умер. Поплакала, поди, сколь-нибудь?"
Как на грех, в ту пору женщины по лесу шли. С покосу ворочались али
так, ягодницы припозднились... Ну, мало ли по лесу народу летом проходит. От
той горушечки близенько шли. Сначала Андрюха слышал, как песни пели, потом и
разговор разбирать стал.
Вот одна-то и говорит:
- Заподумывала, поди, Тасютка, как про Андрюху услыхала. Живой ведь,
сказывают, он.
Другая отвечает:
- Как не живой, коли все печи заморозил!
- Ну, а Тасютка-то что? Искать, поди, собралась?
- Дура она, Тасютка-то. Вчера сколь ей говорила, а она старухам своим
верит. Боится, как бы Андрюха к ней под окошко не пришел, а сама ревет.
- Дура и есть. Не стоит такого парня. Вот бы у меня такой был -
мертвого бы не побоялась.
Слышит это Андрюха, и потянуло его поглядеть, кто это Тасютку осудил.
Сам думает: "Нелзя ли через них весточку послать?"
Пошел на голоса. Видит - знакомые девчонки, только никак объявиться
нельзя. Много, видишь, народу-то идет, да еще ребятишки есть. Ну, как
объявишься? Поглядел-поглядел, не показался. Пошел обратно.
Сел на старое место, пригорюнился. А пока он ходил, его, видно,
какой-то барский пес и углядел да потихоньку другим весточку подал. Окружили
горушечку. Радуются все. Самоглавный закричал:
- Бери его!
Андрюха видит - со всех сторон бегут... Нажал на камень, да и туда.
Стражники-прислужники подбежали, - никого нет. Куда девался? Давай на тот
камень напирать. Пыхтят-стараются. Ну, разве его сдвинешь? Одумались
маленько, страх опять на них напал:
- В самделе, видно, покойник, коли через камень ушел.
Побежали к барину, обсказали ему. Того и запотряхивало с перепугу-то.
- В Сысерть, - говорит, - мне надо. Дело спешное там. Вы тут без меня
ловите. В случае не поймаете - строго взыщу с вас.
Погрозил - и на лошадь да в Сысерть и угнал. Прислужники не знают, что
им делать. Ну, на то вывели - надо горушку караулить. Андрюха там, под
камнем- то, тоже заподумывал: как быть? Сидеть без дела непривычно, а
выходить не приходится.
"Ночью, - думает, - попытаю. Не удастся ли по потемкам выбраться, а там
видно будет".
Надумал эдак-то, хотел еды маленько на дорогу в узелок навязать, а
ящерок нету. Ему как-то без них неловко стало, вроде крадучись возьмет.
"Ладно, - думает, - и без этого обойдусь. Живой буду - хлеба добуду".
Поглядел на узорчату палату, полюбовался, как все устроено, и говорит:
- Спасибо этому дому - пойду к другому.
Тут Хозяйка и показалась ему, как быть должно. Остолбенел парень -
красота какая! А Хозяйка говорит:
- На верх больше ходу нет. Другой дорогой пойдешь. О еде не беспокойся.
Будет тебе, как захочешь, - заслужил. Выведет тебя дорога, куда надо. Иди
вон в те двери, только, чур, не оглядывайся. Не забудешь?
- Не забуду, - отвечает, - спасибо тебе за все доброе.
Поклонился ей и пошел к дверям, а там точь-в-точь такая же девица
стоит, только еще ровно краше. Андрюха не вытерпел, оглянулся, - где та-то?
А она пальцем грозит:
- Забыл обещанье свое?
- Забыл, - отвечает, - ума в голове не стало.
- Эх ты, - говорит, - а еще Соленый! По всем статьям парень вышел, а
как девок разбирать, так и неустойку показал. Что мне теперь с тобой
делать-то?
- Твоя, - говорит, - воля.
- Ну, ладно. На первый раз прощается, другой раз не оглянись. Худо
тогда будет.
Пошел Андрюха, а та, другая-то, сама ему двери отворила. Там штольня
пошла. Светло в ней, и конца не видно.
Оглянулся ли другой раз Андрей и куда его штольня вывела, - про то мне
старики не сказывали. С той только поры в наших местах этого парня больше
не видали, а на памяти держали.
Посолил он Турчанинову-то!
А те - прислужники-то турчанииовски - долго, слышь-ко, камень
караулили.
Днем и ночью кругом камня стояли. Нарочно народ ходил поглядеть на эких
дураков. Потом, видно, им самим надоело. Давай тот камень порохом рвать.
Руднишных нагнали. Ну, разломали, конечно, а барин к той поре отутовел, -
отошел от страху да их же ругать.
- Пока, - кричит, - вы пустой камень караулили, мало ли в заводе и на
Гумешках урону вышло. Вон у приказчика-то зад сожгли. Куда годится?
Собрание сочинений в трех томах. Том первый
Сказ "Медной горы Хозяйка" положил начало целой группе произведений,
объединяемых образом Малахитницы. В эту группу, кроме указанного сказа,
входят еще девять произведений, в том числе; "Приказчиковы подошвы" (1936),
"Сочневы камешки" (1937), "Малахитовая шкатулка" (1938), "Каменный цветок"
(1938), "Горный мастер" (1939), "Две ящерки" (1939), "Хрупкая веточка"
(1940), "Травяная западенка" (1940), "Таюткино зеркальце" (1941).
Впервые опубликован в 1939 г. (журнал "Октябрь", э 5-6, 1939 г., а
также в первом издании книги "Малахитовая шкатулка", Свердловское областное
издательство, 1939 г.).
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 10.09.2002 13:33