Николай БУЯНОВ

     ОПРОКИНУТЫЙ КУПОЛ

     Анонс

     Наша  земля бережно хранит бесчисленное множество древних тайн,  как  мхом

поросших домыслами и  легендами.  Попытки же  разорвать их  вязкую пелену могут

нарушить  тысячелетнее Равновесие и  пробудить  дремлющие  разрушительные силы,

таящие в себе угрозу для всего человечества...

     Могущественный артефакт из  параллельного мира -  Шар  Древних,  последние

упоминания о  котором  относятся  ко  времени  разрушения древнего  поволжского

города  Житнева  монголо-татарским  воинством,  попадает  в  руки  предателя  и

властолюбца.  И  только сами участники кровавых событий восьмивековой давности,

пройдя сквозь череду реинкарнаций и перевоплощений,  способны обуздать зловещую

реликвию.

     Выражаю  сердечную  благодарность Геннадию  Белорыбкину,  историку,  моему

консультанту, за неоценимую помощь в создании этой книги.

     Глава 1

     ПИР

     Январь 1930 года. Православный монастырь на реке Кидекше.

     Как  наяву стояла перед глазами та  ночь.  Явно  спятившая желтоватая луна

чуть покачивалась на черном небосклоне,  заливая окрестности мертвенным светом,

и звезды блестели,  словно волчьи глаза среди сосен. Сами сосны торчали прямые,

как натянутые струны,  -  казалось,  ударишь топором по коре со всего маху -  и

пойдет по чаще звон...

     Ну  да  это  чудилось спьяну.  Не  будет  больше никакого звона  -  сапоги

прогрохотали по деревянным ступеням наверх,  в звонницу (будто черные ангелы...

или вороны -  вестники смерти,  взлетели, взмахнув полами шинелей). Послышалась

короткая возня,  кто-то охнул, следом грянул выстрел из революционного маузера,

снабженного  наградной   табличкой:   "Тов.   Красницкому  от   руководства  за

преданность делу ВКП(б)".

     - Амба звонарю,  -  хрипло сказал кто-то заплетающимся языком. - Окопался,

гнида. Думал, не достанем...

     Мелькнуло в воздухе легкое, почти невесомое тело. Упало с глухим стуком на

утоптанный снег, чуть подпрыгнуло и осталось лежать, разбросав худые руки.

     Очкастый  в  кожанке,  прикативший еще  вчера  на  черной  "эмке",  весело

распорядился:

     - Эй ты, с топором! Иди сюда, руби веревку!

     - Дык как же? Толстая больно и обледенела... Нипочем не разрубить!

     - А за тем херувимом вниз хочешь?  С пулей в башке...  А ты,  малец, давай

заводи свою трещотку. Будешь снимать для истории.

     Тот, к кому обращались, и вправду был молод. Не старше четырнадцати, худой

и  маленький,  совершенно терявшийся в  огромном,  не  по  размеру,  поношенном

полушубке.  Он  все  время засовывал в  рот  пальцы,  пытаясь их  хоть  чуточку

отогреть.  Рукавицы он  не  смел  одевать -  иначе  можно  было  уронить старую

трофейную  кинокамеру,  ящик  с  деревянной рукояткой,  вызывающий ассоциацию с

балаганной шарманкой.  Завести-то можно,  сердито подумал он,  только все равно

ничего не  выйдет при  таком  освещении.  Ночь  все-таки...  Но  вслух перечить

побоялся.

     "Маузер"  (без  желтой  кобуры  -  не  те  годы,  но  от  этого  не  менее

впечатляющий) убедит кого хочешь.  Антанту победили,  так неужто не справимся с

какой-то поповской веревкой?

     Справились.  Отсюда,  с земли,  картина предстала поистине величественная.

Многие даже вскочили на ноги -  те, кого ноги еще держали. Иные, смешав убойный

местный самогон с  привезенной водкой,  остались вповалку лежать возле костров,

не  ощущая ни  пылающего жара,  ни  вселенского холода (а  мороз стоял знатный:

градусов за тридцать, лютый, нездешний...).

     Огромный  черный  колокол,  отражающий тусклыми боками  рыжеватые огненные

блики,  стоял  над  перилами (непонятно как:  веревку,  на  которой  он  висел,

все-таки перерубили),  покачивался,  будто раненый, и гудел - мощно, отчетливо,

на низкой трубной ноте. Так гудит, прощаясь, умирающий крейсер с пробоиной ниже

ватерлинии, уходя в пучину...

     - Падай же, сука, - послышался суеверный шепот.

     Но  колокол не  желал падать.  Он продолжал висеть в  воздухе без опоры и,

казалось, светился изнутри мрачноватыми всполохами - иллюзия, конечно (сивуха и

ледяная ночь знали свое дело),  но -  жуткая.  Мальчишка с кинокамерой не сразу

сообразил,  что костяной стук,  который он слышит, издают его собственные зубы.

Комсомольский секретарь Пашка  Дымок  тоже  стоял в  растерянности,  запрокинув

голову,  с  ужасом  в  широко  открытых  глазах.  Даже  того,  очкастого,  тоже

проняло...  Но лишь на мгновение.  Тут же он возник над перилами,  в просторном

окне  на  верхотуре,   проорал  что-то  непонятное,  уперся  рукавицами...  Еще

несколько подручных нехотя присоединились к нему, ухнули в такт, точно волжские

бурлаки, поднатужились...

     Колокол  летел  долго.  Ударился  о  землю  так,  что  поляна  под  ногами

содрогнулась.  И  лег набок,  точно мертвый кит,  вынесенный на  берег прибоем.

Секретарь с верными сподвижниками замерли,  стряхивая оцепенение,  потом дружно

бросились к  черному исполину,  обступили,  крича что-то победное и  размахивая

руками.

     Длинное  приземистое  строение  -   кельи  для  монахов  -  в  десять  рук

обкладывали хворостом и  поливали керосином.  Сами монахи,  выведенные во двор,

заголосили и  рванулись назад,  в  двери  (сгореть,  что  ли  решили  вместе  с

монастырем?), но их грубо оттеснили прикладами и сбили в кучу.

     - Вот отродье, - сверкнув очками, хмыкнул Красницкий.

     - Правда, товарищ уполномоченный, - поддакнул Паша Дымок. - Им новую жизнь

на блюдечке подносят, а они упираются. Несознательный народ...

     -Думаешь?

     Красницкий посмотрел с изрядной долей сомнения и вмиг стал серьезным.

     - Ты в Гражданскую воевал?

     - В Гражданскую я совсем мальцом был.

     - Это плохо.  Видишь ли,  есть несознательные.  Заблудшие.  Для них да для

таких, как твой Севка, мы и воюем... Им новую жизнь строить после нас. А есть -

враги.  Эти лютые,  им в голову вбили...  Ну, неважно. Они в светлое будущее не

пойдут. А пойдут - так только для того, чтобы стрелять в нас из-за угла.

     Помолчал и резко добавил:

     - С  такими разговор должен быть коротким.  Сева -  парнишка с кинокамерой

почувствовал холодный пот  на  спине.  Будто  кто-то  коварный сунул ледышку за

шиворот.  Он несмело потянул секретаря за рукав.  Тот обернулся.  Лицо его было

нехорошее, застывшее...

     - Паша...

     - Что тебе?

     - А это обязательно...  Ну,  "короткий разговор"? Может, их еще можно... в

новую жизнь? Пусть только пообещают, что не будут из-за угла стрелять. А, Паша?

     В  мальчишеских  глазах  стояла  мольба.   Дымок  резко  дернул  плечом  и

раздраженно произнес:

     - Шел бы ты отсюда, не вертелся под ногами.

     - Куда?

     - Да  хоть  к  тетке  Настасье.  Добежишь за  десять минут.  Она  тебя  не

прогонит, скажешь, я прислал.

     - Страшно одному-то, - возразил мальчик. - Ночью да по лесу...

     Однако про себя знал точно: здесь совсем скоро будет еще страшнее. Монахов

уже подняли и стали уводить в глубь двора, к темно-красной кирпичной стене.

     Есть такая штука: наказание памятью. Амнезия наоборот. Ему больше всего на

свете хотелось бы  забыть те годы,  выкинуть вон и  успокоиться душой,  которая

мучилась тогда,  в морозный довоенный январь,  и сейчас,  спустя более полувека

(правда,   по-другому:   раны  затянулись  и  зарубцевались,   боль  из  острой

превратилась в  тупую и  ноющую,  приходившую обычно по  ночам.  Днем  все-таки

отвлекали домашние дела, "ящик", газеты - "брехаловка", словом).

     Легкие шаги в  прихожей.  Он  посмотрел поверх очков в  том  направлении и

увидел внучку:  надо же,  вымахала.  Он,  старый пердун,  и  не заметил...  Это

потому,  что живешь не  здесь и  не  сейчас,  хмыкнул ехидный голос изнутри,  а

черт-те  где и  когда.  Среди старых,  выцветших фотографий,  будто в  пыльном,

заброшенном пантеоне.

     - Ты надолго? - спросил он.

     - К ужину буду, дедуль. Не скучай без меня. Хоть телевизор включи.

     - А ну его. Все одно и то же.

     - Как знаешь. Что купить в гастрономе? Я по дороге заскочу...

     - Не надо ничего. Я непритязателен, картошки наварю.

     Она  подошла  (уже  одетая,  в  коричневом модном  пальто  с  капюшоном) и

чмокнула в щеку.

     - Не  болтай.  Уж  я-то знаю,  ты гурман еще тот.  В  ее голосе,  нарочито

бодром,  даже веселом, ему вдруг почудилось скрытое волнение. С таким, пожалуй,

идут к  врачу,  заранее не зная диагноза (но опасаясь худшего...  Нет,  об этом

лучше не  думать).  Очень хотелось расспросить поподробнее,  усадить на колени,

приласкать,  как когда-то, но он сдержался. Незачем впадать в маразм: а куда, а

с  кем,  а  во  сколько ждать назад (с точностью до секунды)?  Он никогда и  не

спрашивал - зато и не получал лживых ответов.

     Однако  беспокойство прочно  засело  в  груди,  точно  старая  заноза.  Он

поднялся с  любимого плетеного кресла,  сходил на кухню,  сварил кофе и  тут же

забыл про него,  оставив остывать в  большой чашке с голубым узором и надписью:

"Дорогому другу от  Жени Енея.  Крым,  1964".  Бесцельно побродил по  квартире,

казавшейся сейчас огромной и гулкой.  На высоких потолках кое-где запечатлелись

следы исчезнувших перегородок - квартира пережила несколько исторических циклов

уплотнений и  разуплотнений:  кого-то  подселяли,  кого-то  выселяли (бывало  -

ночью, под грохот казенных сапог, женские вопли и негромкое шуршание машины под

окном)...  Комнаты,  бывшие коммунальными,  переходили из  рук  в  руки,  точно

стратегические  высоты.   С   тех   пор   утекло  множество  воды,   "последний

интернационал" миновал (он надеялся,  навсегда...  А коли вернется -  так он не

доживет),   урбанистическая  местность   дышала   свободой:   четыре   комнаты,

соединенные общим коридором,  предназначались теперь для двоих. Что же касается

остального пространства,  то  его наводнили призраки.  Пришедшие из тех времен,

когда...

     Когда кто-то из них под утро наткнулся на вход в подземелье.

     "Открытие" совершили случайно: чтобы быть уж последовательными до конца, в

четвертом часу  утра  надумали взорвать храм.  Дело  было дьявольски непростым:

храм  выглядел словно  древний  витязь-богатырь -  четырехстолпный,  с  широкой

маковкой,  опоясанный под  куполом  гирляндой кокошников,  с  мощными  стенами,

выложенными из белого камня... Возле фундамента долбили шурфы, матерясь во весь

голос и  горланя песни.  Он тоже долбил вместе с  другими,  сбросив полушубок и

завернув в  него кинокамеру.  В  памяти отложилась дикая боль в руках:  кончики

пальцев ничего не чувствовали,  а  ладони горели от набухших кровью мозолей.  И

вдруг из  правого придела раздался крик.  Все,  конечно,  сбежались,  он тут же

забыл про ладони,  увидев выбитую дверь, совсем несерьезную на вид (сколько раз

проходил мимо и не подозревал, что она скрывает за собой тайное подземелье).

     Распоряжался очкастый.  Первым с  факелом в руке спустился Паша Дымок,  за

ним - еще парочка активистов, потом Красницкий приказал:

     - Ну-ка, малец, тащи свою шарманку!

     - Темно больно, - возразил тот, ковыряя в носу.

     - Я те поговорю! За такие слова, знаешь...

     - Да я при чем? Техника буржуйская, сволочь. Однако, получив подзатыльник,

припустился бегом.

     За дверью начиналась узкая винтовая лестница.

     Факелы  совершенно не  могли  разогнать  мрак,  лишь  выхватывали из  него

неровные круги,  а в них -  древние кирпичные стены, низкий сводчатый потолок в

ледяных сосульках, неглубокие ниши (пустые, однако так и чудились во тьме белые

пятна  черепов  и  решетчатые  скелеты).   Обстановочка  способствовала:  хмель

выветрился,  разговаривать -  даже шепотом -  было жутковато.  Они ощущали себя

попавшими в  мир звуков:  осторожные шаги,  дыхание,  цвеньканье капелек воды о

камень -  все тут усиливалось в  десятки раз и отдавалось странным ватным эхом.

Иногда  попадались проемы-входы  в  крошечные отшельнические кельи  (квадратный

мешок с  каменной лежанкой внутри и  выступом под  икону).  Кое-где  видны были

пятна сажи -  следы сгоревших свечей.  Кто-то прошел внутрь, поводил факелом из

стороны в сторону, освещая стены, и присвистнул:

     - Гляди-кась! Трубки какие-то.

     В  каменную  толщу  и  вправду  непонятным образом  были  вмурованы тонкие

керамические трубки.

     - Может, их тут травили? - послышался неуверенный голос.

     - Кого?

     - Да  монахов.  Заманивали сюда,  а  потом  пускали  газ...  Как  немцы  в

четырнадцатом, мне батя рассказывал...

     - Не гони, дурень. Обычная подслушка, не видишь?

     - Смотрите,  товарищи,  -  веско сказал очкастый.  -  Вот к чему прибегало

поповское руководство,  чтобы следить за своими подчиненными! Наверняка в келье

настоятеля было слышно все,  о чем тут говорилось. Пресекали свободомыслие, так

сказать.

     Какое же свободомыслие в монастыре,  захотел возразить мальчишка, но опять

промолчал. Еще засмеют.

     Прошли еще немного.  Метров через двадцать наткнулись на  два ответвления.

Левое было засыпано,  из  правого явственно тянуло сквознячком.  Они  двинулись

туда  и  чуть  было не  прошли мимо решетчатой двери,  которая вела в  довольно

просторную комнату. Дверь была наполовину завалена битым кирпичом, но сверху, с

высоты человеческого роста, помещение хорошо просматривалось.

     - Сокровища,  -  прошептал пораженный Пашка  Дымок,  просунув факел сквозь

прутья решетки.

     Мальчик с  трудом  протиснулся поближе.  Слабый  свет  проникал в  комнату

непонятно откуда:  вроде бы она находилась глубоко под землей и не было заметно

никаких отверстий в  потолке.  Тем  не  менее  внутреннее убранство угадывалось

четко:  очертания  больших  кованых  сундуков  вдоль  стен,  деревянные  ящики,

тщательно упакованные от сырости тюки и свертки...

     - Лопаты сюда, - мгновенно распорядился очкастый.

     Подгонять  никого  не  пришлось.  Закипела  дружная  (насколько  позволяло

пространство) работа.  Завал в считанные минуты расчистили,  сбили замок, дверь

рухнула,  и комсомольцы рванулись к сундукам, ломами сбивая крышки... Он спустя

полвека усмехнулся,  вспоминая:  а  ведь ни в одном из них,  ни в одной горячей

башке (тот,  с "маузером",  из органов -  не в счет) не возникло и мысли что-то

припрятать для себя.  И даже идея продать немалые драгоценности, переправить за

границу, скопом, без разбора, а на вырученные деньги купить у буржуев пшеницу и

накормить голодающих (коли на всех, на мировой пролетариат, не хватит - то хоть

на  свою  губернию) как-то  поникла  перед  мощным  и  понятным всем  призывом:

"ЛОМА-АЙ!"  (а  как  сияли  в  чадящем  пламени изумруды и  рубины  на  богатых

нательных крестах,  потирах,  окладах  икон  и  царских  диадемах!  Как  тускло

отливало загадочным темно-медовым цветом золотое обрамление! Рехнуться можно).

     - А это что за баба?

     - Где?

     - Да вот, на доске нарисована.

     - На иконе, балда. Пресвятая Богородица. Мне мамка говорила в детстве...

     - Не болтай лишнего, услышат еще.

     И,  чтобы не заподозрили ни в чем ТАКОМ,  - хрясть топором по почерневшему

от времени лику!  Раскололся лик.  Лишь глаза - по одному на каждой половинке -

продолжали пристально смотреть, будто заглядывая в самую душу...

     Кроме  драгоценностей и  икон,  здесь оказалась целая библиотека старинных

книг  и  пергаментных  свитков  -   товарищ  из  органов  авторитетно  произнес

непонятное слово:  раритеты. Их решили оставить на месте: все равно рассыпались

бы в прах от малейшего прикосновения. Остальное натужно потащили наверх.

     Вдруг общее веселье прорезал голос:

     - ОСТАНОВИТЕСЬ!

     Он исходил отовсюду -  мощный,  властный... Будто суровый родитель усмирял

не в меру расшалившуюся малышню. Комсомольцы разом притихли, в испуге завертели

головами,  некоторые тайком перекрестились...  Нетленный монах предстал из тьмы

коридора в нетленном облачении, грозно сверкая очами из-под насупленных бровей.

Они всмотрелись:  да нет, никакой не нетленный, очень даже живой (ну а с живыми

разговор у нас короткий...)

     - Кто такой? - резко спросил очкастый.

     - Это отец Илизарий, - сунулся кто-то под руку. - Здешний настоятель.

     - Та-ак,  -  на  губах очкастого заиграла нехорошая улыбка.  -  Что же ты,

святой отец, в подземелье ховаешься? Братья твои под расстрел идут с песнями...

     Настоятель вдруг двинулся вперед (ему даже дорогу расчищать не  пришлось -

все расступились, будто завороженные, прижались к стене...). Опираясь на посох,

он  вошел  в  сокровищницу,  поднял с  пола  разрубленную Богородицу,  соединил

половинки  вместе...  Мальчик  с  кинокамерой попытался прикинуть его  возраст:

совсем старый...  Вон и морщины на лбу,  и резко очерченные бескровные губы. Но

стать!  И глаза!..  Недаром очкастый уступил дорогу и,  будто устыдясь чего-то,

попытался сунуть "маузер" назад в кобуру.

     - Гнева божьего не боитесь? - прошептал Илизарий в гробовой тишине. - Ведь

страшное творите.

     - Ты о себе подумай,  -  сквозь зубы процедил Красницкий.  -  А то мигом к

братьям  присоединишься.  Кстати,  -  он  вдруг  повеселел.  -  Сокровищница-то

маловата для  такого монастыря,  а,  святой отец?  Какой же  вывод?  Правильно,

должна быть еще, и не одна. Ну-ка, ребята, тащите его наверх! Там допросим.

     Двое  самых  крепких с  готовностью подскочили,  обрадовавшись возможности

поразмяться.  Один даже успел схватить игумена под  локоть.  И  вдруг -  они на

секунду застыли от  удивления -  из-за  спины  отца  Илизария скользнул молодой

парень в одежде послушника.  Двигался он как-то странно,  приплясывая и вертясь

вокруг оси,  точно  черная размытая юла  в  полутьме,  с  дикой  завораживающей

скоростью и грацией. Тот, кто держал настоятеля, упал сразу, закатив глаза и не

успев крикнуть.  Другой,  сбив по  дороге еще  двух своих товарищей,  отлетел к

стене и там затих. Пашка Дымок еле успел отскочить в сторону, от испуга выронив

факел.  Тени заметались в  узком коридоре,  раздался чей-то визг,  оглушительно

грохнул "маузер" в руке очкастого...

     Пуля выбила пыль из кирпича. Послушник перетек вправо, прикрыв грудью отца

Илизария.   Кто-то  из  комсомольцев  издал  боевой  клич  и  бросился  вперед,

замахнувшись лопатой.  Мальчишка не стал даже тратить время на защиту -  просто

дернул бедром, опрокинув нападавшего, перехватил отобранное оружие и встал так,

чтобы никто не смел сунуться.  Никто и не совался.  На краткий миг установилось

некое силовое равновесие,  хотя со стороны и  выглядевшее нелепым:  сбившиеся в

кучу  комсомольцы,  пылающие боевой яростью,  а  напротив -  щуплый подросток в

черной рясе, подпоясанной крученой веревкой...

     - Стой, - тихо сказал Илизарий. - Не нужно. Я пойду сам.

     Послушник обернулся. В его широко раскрытых глазах стояли слезы.

     - Но вы не должны...

     - Молчи.

     Настоятель положил руку на плечо мальчика, будто успокаивая.

     - На  все  воля  божья,  -  мягко  проговорил он.  -  Иногда нужно большое

мужество, чтобы принять ее безропотно.

     И медленно двинулся вперед.

     - Слушай, Вадька, а что такое "воля божья"?

     Вадька - лохматый, лет семнадцати, цыганского вида - нехотя пожал плечами.

     - Поповское что-нибудь. Тебе зачем?

     - Да так... Нет, понятно, что они - контра, а все же любопытно.

     - Любопытной Варваре...

     - Знаю, знаю.

     - Вот так-то.  И потом,  все равно скоро по всей стране ни одной церкви не

останется. Вред от них один.

     Остаток дня они провели в опустевшем подземелье, как в могиле. Жуть, почти

потусторонняя,  притупилась,  спряталась за ленивыми разговорами: душа устала и

организм,  пусть и молодой,  устал и требовал временного затишья. Там, наверху,

жгли  высокий костер из  икон  (уполномоченный из  уезда  стоял  рядом и  веско

объяснял собравшимся: "Видите, товарищи? Бога нет"). И правда, думал Сева. Если

Он есть, почему же не пустит молнию с небес и не спалит всех к чертям собачьим?

     Вместе с  рассветом -  поздним,  холодным и  хмурым -  их сморил-таки сон.

Мальчик выбрался на свет, зажмурился и неуверенно ступил на утоптанный наст. Из

всех монастырских построек целым оставался только храм,  но и это ненадолго:  в

готовых шурфах уже лежала взрывчатка. Только шнур подпалить...

     Он  медленно обошел  церковь кругом,  уважительно потрогав мощную  кладку.

Силища. Так же неторопливо, будто в раздумье, вошел внутрь через выбитую дверь.

Обогнул  алтарь,  осторожно поднялся по  широким деревянным ступеням наверх,  в

длинную  пустую  галерею,  опоясывавшую изнутри  аркатурный  пояс.  Здесь  были

"заходные полати"  -  места,  куда  во  время  богослужений поднимался когда-то

великий князь Юрий Всеволодович со своей семьей. Снаружи, на стене, он приказал

увековечить себя и своих сыновей в подколонном барельефе:  безбородый мужчина в

нарядно вышитом кафтане и  княжеском плаще  держит на  коленях мальчика,  юного

княжича Константина (будущего отца Василия Константиновича,  что правил городом

Житневом рука об руку с верной супругой Еланью)... Так давно, что и не верится.

     Мальчиком овладело странное чувство:  будто  все  они,  жившие в  глубинах

веков,   незримо  собрались  здесь,   под   тяжелыми  сводами.   Откуда-то   из

сопредельного мира  прошелестел легкий  ветерок,  что-то  еле  слышно звякнуло,

прошуршало, неземные голоса переплелись...

     - Ты совсем не боишься смерти, старик?

     Мальчик  остановился.   Голос  вовсе  не  был  нечленораздельным.  Он  был

приглушенным,  но вполне земным, тутошним. Он принадлежал очкастому и доносился

из-за двери в самом конце галереи.

     - Православный покров на нашей земле ослаб, - тихо и внятно отозвался отец

Илизарий.  -  Мы все боимся смерти -  по невежеству и гордыне. Вопрос в другом:

коли Господь оставит нам жизнь,  как ее вынести?  Возможно ли? Нет заступников,

нет молитвы...

     - Не изображай мученика.  Мученики идут на костер за веру, а не прячутся в

подземелье. А ты не просто прятался... Ты надеялся уйти. И я хочу знать: куда и

как.

     Голос  был  сладенький,  как  все  дьявольское.  Вообще  все  вокруг  было

странным,  неестественным...  Гулкий пустой коридор, серый камень, узкая полоса

света, проникавшая из щели между дверью и косяком, страшные и странные слова...

Как во сне,  мальчик подошел поближе и приник к зазору, увидев фрагмент кельи -

темную стену  и  угол  дубового стола,  на  котором неровно коптила керосиновая

лампа.  Он испугался,  представив картину пытки,  позаимствованную из рассказов

папиного  дальнего  родственника,   в  прошлом  красного  конника,   плененного

белогвардейцами,  но  не сломленного и  бежавшего из застенка (позже,  впрочем,

расстрелянного своим же  трибуналом).  Но  нет,  голос настоятеля был спокоен и

сдержанно-печален.

     Красницкий обогнул стол и  встал напротив игумена.  Он словно находился на

перепутье (что пообещать упрямому попу -  трон или костер? И то и другое вполне

реально и можно устроить...).  Но тот молчал.  Видно, слишком страшной и важной

была хранимая им тайна.

     - Поймите же,  -  наконец проговорил настоятель.  - Я не хозяин Шара. И не

слуга,  и даже не хранитель.  Он принадлежит каким-то иным,  высшим силам. Я не

имею в  виду Творца нашего,  но кого-то более древнего и  могущественного,  чем

человечество. Нам было только дважды разрешено воспользоваться им, чтобы спасти

жизнь нашим братьям. Но это случилось давно...

     - Знаю, - перебил очкастый.

     Отец Илизарий вздрогнул.

     - Вы прочли документ?

     С  величайшей осторожностью Красницкий положил на  стол ломкие пожелтевшие

листы бумаги.

     - Чудом спас,  - пояснил он. - Эти идиоты чуть было его не пожгли заодно с

иконами.

     - Откуда же вы узнали...

     - Неважно,  -  с  трудом  проговорил Красницкий,  будто  из  последних сил

сопротивляясь некоему колдовству,  уже  начавшему действовать (он еще оставался

человеком,  но на загривке проступила рыжеватая шерсть и  звериный рык рванулся

из напряженной глотки...).  -  Я услышал эту историю от одного заключенного. Он

давно сдох,  я даже не помню,  как его звали...  Впрочем, это тоже неважно. Так

вот,  миллионы лет  назад,  когда  человека еще  не  было  на  Земле,  какая-то

исчезнувшая народность (думаю,  их  ты  и  называешь высшими силами) оставила в

этих местах...  особый предмет. Шар. А потом они вынуждены были уйти - то ли на

небеса, то ли под землю... То ли вовсе все передохли - мне наплевать.

     Этот  ублюдок перед смертью (утром отправили в  расход) прямо-таки взахлеб

рассказывал об  этом  Шаре  (почему взахлеб -  тоже  понятно:  наши  докторишки

впрыснули ему какую-то гадость). Я, правда, мало что понял, но в его истории...

словом,  были некоторые конкретные детали,  которые меня насторожили. Например,

он упоминал Кидекшский монастырь. И вот эту древнюю бумажку.

     Он встал,  прошелся из угла в  угол,  заложив руки за спину и  поскрипывая

ремнями.  Снова очутился перед столом с чадящей лампой... Мальчик сквозь щель в

двери будто бы наблюдал представление театра теней. Резкий голос произнес:

     - Ты отведешь меня к Шару, святой отец.

     - Но вы не сможете...

     - Не твое дело! Мне бы только добраться до него, а дальше...

     - Нет.

     - Ты  что?  -  взвился  Красницкий.  -  Ты,  падла,  хоть  понимаешь  свое

положение?

     - Понимаю, - твердо сказал Илизарий. - И все равно - нет.

     Он помолчал.

     - Все мы принадлежим к одному племени: заблудшие овцы, лишенные пастыря...

Я  хочу сказать,  что благодарен вам.  Может быть,  только теперь я осознал всю

глубину человеческого грехопадения.

     - О чем ты бормочешь?

     - О спасении.  О том, что, возможно, именно в этом оно и состоит: чтобы не

поддаться  соблазну.   Вы  искушаете  меня:   предлагаете  жизнь  в   обмен  на

предательство. Я не могу принять ее от вас...

     Голова настоятеля дернулась -  ствол  "маузера" с  силой впечатался ему  в

висок.

     - Значит,  за себя ты не боишься?  А за своих братьев во Христе?  Они-то в

чем провинились?

     - О господи, - вздрогнул Илизарий.

     - Ты еще можешь их спасти. Пока они живы:..

     Братья во Христе пели.  Хор был протяжный,  жалостливый,  нестройный... Он

доносился откуда-то снизу,  сквозь закрытые двери какого-то помещения,  где они

были заперты. Мальчик: замер, соображая: голоса были странные, идущие не просто

снизу,  а  вроде бы  из-под  земли.  Вдруг как током ударила догадка:  глиняные

трубки.  Чтобы настоятелю было  слышно,  что  происходит в  кельях отшельников,

трубки и предназначались. Значит, монахов заперли в подземелье...

     - Их даже не будут выводить наружу,  - сообщил очкастый. - Пощелкают прямо

через решетку. Отсюда будет прекрасно слышно.

     - Ироды, - прошептал Илизарий.

     - Решайся, поп. Иначе гореть тебе в аду за невинно убиенных. Ну!

     - Будьте вы...

     Выстрел!

     Мальчик зажмурился и присел от страха.  Началось, мелькнула мысль. Но нет,

звук был другой,  совсем близкий...  Он нашел в себе силы открыть глаза и вновь

прильнуть к  щели,  чувствуя собственное сердце где-то в районе валенок.  Сцена

изменилась,  словно развернутая к  зрителю под другим углом.  Разнесенный пулей

затылок игумена.  Разбитая вдребезги лампа и  пляшущие на  столе,  на полу,  на

черной сутане язычки пламени...

     Еще два выстрела (по звуку -  "маузер" и "наган",  в этом мальчишка хорошо

разбирался).  Стрелял очкастый и кто-то третий,  невидимый, прятавшийся в тени.

Оба были ранены,  но очкастый - серьезнее. Яростно хрипя, они повалились на пол

и сцепились, не замечая занимавшегося вокруг пожара.

     Наверное,  мальчик  нечаянно толкнул дверь.  От  неожиданности он  потерял

равновесие и упал вперед,  на четвереньки.  И - близко, в каких-то сантиметрах,

сквозь едкие  клубы  дыма  увидел выпученный глаз  игумена Илизария.  На  месте

второго  чернела  пустая  глазница,  сквозь  которую  вышла  револьверная пуля.

Желто-коричневые пергаментные листки валялись тут же,  возле ножки стола,  и  к

ним  уже  плотоядно  устремился огонь.  В  лицо  пахнуло  нестерпимым жаром,  и

мальчик, не сдержавшись, закашлялся.

     Он  выдал себя...  Из пламени,  из рыжего жаркого мрака поднялась страшная

фигура  -  окровавленная,  окутанная  дымом,  с  "наганом" в  руке...  Медленно

обернулась и пошла на мальчишку прямо сквозь пламя, не ощущая боли.

     - Паша,  -  прошептал мальчик. - Пашенька, не убивай, родненький! Я никому

не скажу... И полетел вниз с лестницы.

     Сознание возвращалось медленно,  толчками.  Вокруг было  темно,  хоть глаз

выколи.  С  трудом проникая сквозь завесу дурноты,  слышались невнятные голоса,

кто-то очень далекий и нежный напевно произносил незнакомые слова...

     - "Пришел Иисус,  когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир

вам.

     Потом говорит Фоме:  подай перст твой сюда и посмотри руки Мои. Подай руку

твою и вложи в ребра Мои, и не будь неверующим, но верующим.

     Фома сказал в ответ: Господь мой и Бог мой!.."

     Как хорошо.  Правда или неправда -  все равно как сильно и хорошо... Лучше

умирать так.  Мальчик протянул руку, улыбаясь, но пальцы наткнулись на холодную

кирпичную стену. Минутное наваждение пропало, и он подумал: "Я жив. И я опять в

этом чертовом подземелье.  Камеру потерял, товарищ Красницкий мне за нее голову

оторвет". Однако тут же вспомнил хрип, с которым товарищ Красницкий упал там, в

пожаре, - угасающий, звериный, предсмертный... И эта мысль странным образом его

успокоила.  Тьма накрыла мальчика,  словно шапка-невидимка, и он побрел наугад,

держась рукой за стену. Все равно куда, лишь бы подальше.

     Шел он  долго,  может быть,  несколько часов.  Коридор все не кончался,  и

мальчик стал уставать.  Очень хотелось пить,  и лоб горел,  как в лихорадке. Он

уже собирался сдаться.  "Еще десять шагов,  -  сказал он себе,  -  и я упаду...

Плевать".  Но неожиданно увидел впереди свет. Вернее, светлую точку, похожую на

крохотную  одинокую  звездочку  посреди  ненастного неба.  Свет  манил,  и  он,

собравшись с силами, заковылял быстрее.

     И вскоре звездочка превратилась в Шар.

     - Ты кто?  -  шепотом спросил мальчик.  Внутри,  под прозрачной оболочкой,

забегали размытые огоньки.  Мальчик раскрыл рот от изумления, обошел непонятный

предмет кругом  и  несмело дотронулся до  него  озябшей ладонью.  Ощущение было

приятным -  будто от дружеского рукопожатия.  Теплая волна поднялась навстречу.

Шар  запульсировал,  заколыхался  и  поплыл  посреди  коридора  вперед,  словно

приглашая следовать за собой.  Мальчик,  подумав, подчинился. Идти тут же стало

легко. Коридор расширился, посветлел и превратился в просторный грот, на стенах

которого плескалось отражение воды.  А  пройдя еще немного,  парнишка и  впрямь

увидел море.

     Пейзаж был неприветливый.  Северный,  холодный, с черными острыми скалами,

полосой прибоя и  одинокой сосной,  прилепившейся на  крошечном клочке земли  в

расселине.  Кругом -  ни души, брызги и грохот, дул тевтонский ветер - ледяной,

упорный...  Волны с размаху бросались на берег,  покрытый крупной галькой,  и с

шипением, нехотя, отползали назад, за границу своих владений.

     Мальчик поплотнее запахнул одежду и  присел на  каменный выступ,  пожалев,

что нет с собой даже краюшки хлеба. Есть хотелось ужасно.

     Неведомо,   сколько  он  так  просидел.  Шум  волн  убаюкивал,  будто  пел

колыбельную без слов. И в конце концов он задремал...

     Сильный удар обрушился сзади и сбоку.  Голова словно взорвалась, и мальчик

кубарем скатился по насыпи вниз,  к  самой кромке прибоя.  Соленая вода лизнула

ободранную щеку и  вмиг привела в  чувство.  Парнишка приподнялся,  застонав от

резкой боли, и развернулся к нападавшему...

     Пашу Дымка трудно было узнать. Окровавленный и обожженный, с неестественно

скрюченной левой рукой,  в обгоревших лохмотьях, он походил на страшный призрак

из ночного кошмара. Волос на голове не было, кожа кое-где свисала клочками... И

"наган" злобно, будто живой, смотрел черным зрачком прямо в лицо мальчика.

     - Отбегался, сучонок.

     - За что ты их? - одними губами прошептал мальчик.

     Он не пытался бежать. Знал, что бесполезно.

     - А что я должен был делать?  - вроде бы спокойно отозвался Павел. - Я всю

жизнь искал этот Шар.  Гнил заживо,  голодал, пресмыкался перед такими гнидами,

как... Да тебе не понять. И все ради того, чтобы какой-то мудак в пенсне...

     Голос прерывался.  Призрак стоял на ногах нетвердо,  покачиваясь и заметно

слабея с каждой секундой. С отчаяния мальчик прикинул: подобрать под себя ноги,

прыгнуть головой вперед, рвануть за ствол...

     - Может, отпустишь? А, Паша? Ты же знаешь: я никому... Я могила!

     Слезы сами брызнули из глаз, он и не думал играть. Это хорошо, это значит,

противник и не заподозрит...  Вот уже и смотрит не так пристально,  и револьвер

чуть подрагивает в руке.

     - Помнишь,  как зареченские собрались меня отдубасить,  а  ты не позволил?

Вытащил из лодки весло,  показал им и говоришь:  кто,  мол, на брата моего руку

подымет - башку снесу... Помнишь?

     - Зубы не  заговаривай,  -  процедил Дымок.  -  Кто тебе,  сучонок,  велел

шпионить? Ты же все слышал... К сожалению.

     - Случайно я, Пашенька. Кабы знал - за километр бы обошел и уши зажал.

     Он уже плакал навзрыд,  по-настоящему. Только какой-то участочек мозга еще

цеплялся за привычное: любопытство вдруг проснулось совершенно некстати.

     - А тот заключенный, про которого говорил очкастый, он...

     - Это был мой отец,  - ответил комсомольский секретарь. - А теперь умолкни

и повернись. Не в рожу же стрелять.

     Дымок качнулся сильнее.  На страшном лице отразилась мука -  мальчик готов

был  пожалеть  его  (слишком  свежо  было  в  памяти  ощущение  слепого,  почти

иррационального  ужаса  при  виде  единственного  в  поселке  старого  "Опеля",

выкрашенного в черный цвет,  вестника несчастий,  красного мандата перед лицом,

снился испуганный шепот:  "Может,  пронесет?  Сын за  отца,  говорят,  нынче не

отвечает"  -  кратковременный курс  партии,  карательный аппарат  ненадолго дал

сбой...). Только вот "наган" в белых от напряжения пальцах...

     - Он  всегда держал его  заряженным,  под  подушкой.  Не  для того,  чтобы

кого-то там пристрелить.  Для себя. И для мамы. Он знал, что рано или поздно за

ним придут.

     (Пришли,  как  водится,  перед рассветом.  Прошелестел "Опель" под  окном,

звонок задыхался,  стервенея,  в дверь дубасили сразу несколько кулаков. Отец с

матерью глядели друг на друга,  прощаясь. "Я требую от вас отречения", - сказал

он. "Какого отречения?" - "От меня".)

     - И вы отреклись? - замирая, спросил мальчик.

     - Мама -  нет. Пошла как ЧСВН - член семьи врага народа. Жертвенница, чтоб

ее...

     - А ты? Ты отрекся?

     Дымок болезненно дернул уголком рта.

     - Как видишь.

     И   мальчишка  прыгнул.   Головой  вперед,   целя  в  брюхо  противнику  и

одновременно дергая за ствол револьвера вниз, к земле...

     Паша  не  ожидал  нападения от  полудохлого сосунка.  Он  устоял на  ногах

(однако взвыл от боли в  раненом бедре),  но "наган" выпустил,  и тот отлетел в

сторону.   Мальчик  на  четвереньках  отполз  от  страшного  места,  вскочил  и

припустился наутек,  к спасительному гроту.  Содранные коленки горели, он никак

не мог вздохнуть поглубже -  воздуха не хватало,  глаза застилали слезы, и всей

спиной он  с  яростью на  самого себя ощущал:  не  удрать.  Призрак из  ночного

кошмара (гад,  гад!  Ведь росли на одной улице!) уже нагнулся,  поднял оружие и

прицелился в точку аккурат меж лопаток...

     Сил бежать больше не было.  Мальчик остановился и стал ждать выстрела.  Но

услышал сдавленный крик.  А потом,  когда что-то мокро шлепнулось на прибрежные

камни,  сквозь грохот волн раздались гортанные голоса и металлический лязг. И -

тяжелый топот копыт.

     Лошади скакали по  самой кромке прибоя.  Вода  лениво лизала край  отлогой

каменистой осыпи,  и  в  некотором отдалении за ней круто уходили в  поднебесье

серые  тела   скал.   Острые  каменные  клыки,   поросшие  северным  карликовым

кустарником,  тут  и  там  торчали над  волнами.  Пахло гнилыми водорослями,  в

воздухе носились вечно испуганные чайки.

     Четверо всадников в  плотных серых  плащах из  грубой шерсти ехали  парами

вдоль берега.  Двое -  с  длинными мечами на левом боку,  у третьего клинок был

закреплен за  спиной  и  рукоятка  торчала  над  правым  плечом.  Четвертый был

вооружен  тяжелым  бронебойным арбалетом.  Головы  путников  покрывали шлемы  с

поднятыми забралами.  По  лицам никто не  мог  бы  определить их  звания и  род

занятий:  все как один были загорелые,  угрюмые и решительные.  С такими лицами

идут в битву, заранее зная, что вернуться назад будет не суждено.

     Подле лежавшего на камнях человека они придержали коней. Лошади зафыркали,

пятясь,  но,  привыкшие  повиноваться,  все  же  встали,  недовольно  перебирая

копытами.

     - Плохая примета,  -  вполголоса произнес один из  всадников,  обращаясь к

тому, у кого за спиной торчал длинный сарматский меч. - В самом начале пути...

     Тот  лишь посмотрел на  говорившего устало и  отрешенно,  так  что и  слов

тратить было не нужно.  Плохая примета или хорошая - ни у одного из них не было

дороги назад.  Он только подумал, что распластанного на земле человека убили не

так давно,  может быть,  еще перед рассветом. Или он умер сам - вон сколько ран

покрывали истерзанное тело, непонятно, как вообще держался так долго...

     - Хранительница ждет, - пробормотал всадник, трогая коня. - Не отставайте.

     Помрачневшие еще больше спутники двинулись следом.

     На  востоке едва-едва  начинали проявляться первые признаки голубого неба.

Конные остановились у огромного обломка скалы, сотни лет назад упавшего посреди

дороги и  успевшего врасти в  нее,  округлиться линиями благодаря воде и ветру.

Перед камнем стояла высокая женщина с  распущенными черными волосами.  Она была

красива диковатой северной красотой и  статью могла бы  поспорить с  королевой.

Впрочем,  она действительно стояла выше тех, кто правил страной, сидя на троне.

Главная Жрица, одна из десяти Хранителей Шара...

     Всадники спешились, по одному подошли к Хранительнице и преклонили колени.

Все происходило. по-прежнему молча - момент был слишком важен и трагичен, любые

слова казались пустыми.  Женщина доставала из складок длинной одежды серебряные

браслеты тонкой работы,  производила над  ними какие-то  действия (будто читала

заклинания) и одевала на запястья тем, кто подходил к ней. Четыре браслета - по

одному на каждого.

     Они уходили,  не  прощаясь,  сквозь странную дрожащую пелену,  за  которой

продолжала бежать вдаль та же дорога вдоль воды, и те же мрачные скалы торчали,

словно зубья дракона,  но вместе с тем мир словно менялся,  плавно перетекал из

одной грани в другую,  и вот уже исчезло ледяное море,  чайки смолкли и запахло

не привычными водорослями и йодом, а чем-то чужим, резким, неприятным... Черный

лес окружал их под незнакомым небом (созвездия были невиданными, неправильными,

самая  яркая  звезда торчала прямо над  головами,  и  от  нее  деревья казались

плоскими,  будто вырезанными из бархатной бумаги). Они посмотрели друг на друга

и  одновременно опустили на  лица металлические забрала.  Кто-то  одними губами

прошептал молитву...

     Тот,  что был вооружен арбалетом, соскочил с лошади и бесшумно залег возле

раскидистого дерева на обочине дороги. Остальные ощетинились тяжелыми копьями и

встали  в  линию,  сдерживая коней.  Секунды сливались в  минуты,  лошади,  чуя

копытами непривычную ровную  поверхность,  словно  облитую  чем-то  скользким и

холодным, нервно пританцовывали, закусив удила.

     Но  вот далеко впереди послышался невнятный шелест.  Приземистое чудовище,

блестя гладкими боками,  на которых играли лунные блики, неслось прямо на них -

стремительно,  почти неслышно,  горя двумя дьявольскими глазами.  Один,  шептал

тот, что был с мечом. Два. Три... Когда до чудовища оставались считанные метры,

он с шипением вытянул из-за спины тяжелую рукоять, и высоко над головой блеснул

серебристый клинок.  Три всадника пустили лошадей с места в галоп, а там, перед

ними,  человек за  рулем легковой машины,  едва не теряя рассудок от изумления,

лихорадочно жал на тормоз...

     Глава 2

     Я ИДУ ВСТРЕЧАТЬ БРАТА

     Утро было свежим,  даже,  пожалуй,  холодноватым,  но  мне  это нравилось.

Только  росы  чересчур.  Стоило  перейти через  дорогу  и  слегка  углубиться в

березнячок,  как кроссовки (легендарный "Адидас",  43-й  размер,  синяя замша с

тремя  белыми полосками,  120  "штук" на  рынке) тут  же  промокли насквозь.  Я

пожалел,  что  не  надел туристские ботинки -  нашу русскую гордость (помнившие

зарю нового мира, Ельцина на танке, смену флагов и вывесок). Ботинки, кстати, и

по сей день выглядели как новые,  но мне почему-то не хотелось предстать в  них

перед Дарьей Матвеевной, с которой я сейчас обязательно встречусь - вон там, на

тропинке, петляющей меж березок...

     Дарью Матвеевну я даже наедине с собой называл только полным именем.  Было

время,  когда она  мне  отчаянно нравилась:  я  караулил ее,  ловил наши  якобы

случайные  встречи,  напоминая  себе  юного  пионера,  млеющего  перед  старшей

пионервожатой. Хотя пионерчику-то пошел четвертый десяток...

     Она была лет на пять старше меня,  но благодаря то ли ежедневным прогулкам

и восточной гимнастике,  то ли просто природе и генам...  черт знает еще чему -

выглядела почти юной.  Мелкие морщины в уголках глаз - не в счет. Черные волосы

она заплетала в  роскошную косу,  и у меня часто возникало желание...  нет,  не

дернуть (боже упаси!),  а,  скажем,  взять в руку, подержать, узнать, какая она

(коса то есть) на ощупь.  Что еще?  Тугая на вид попка, стройные ножки с узкими

лодыжками и сильными икрами,  маленькая грудь и прямая осанка.  При всем этом -

живой ум в очаровательной головке. Возможно, я рисую слишком идеальный портрет,

но, в конце концов, это мое право художника.

     Трава в лесу была густой и высокой, и - странное ощущение - тяжелой, будто

таз  с  мокрым бельем.  Лучи солнца,  светившие сквозь кроны,  превращали ее  в

прозрачно-серые  кусочки  слюды.  Наконец я  выбрался на  ту  самую  тропинку и

зашагал по ней.

     В  детстве нам с  братом казалось,  что она ведет в некий мир,  где все не

так,  как здесь (слово "параллельный" в  широком обиходе еще отсутствовало).  У

меня даже была мечта:  пройти ее до конца и посмотреть, что там, да родители не

пускали.  Позже,  когда мне  было  лет  двенадцать,  я  исполнил свое  заветное

желание.  Встал  на  лыжи  (дело  было  в  начале декабря),  собрался с  духом,

оттолкнулся  палками  от   поскрипывавшего  укатанного  наста  и   помчался  "в

неизведанное", представляя себя Амундсеном на пути к Северному полюсу. Путь мой

оказался совсем не длинным - часа через полтора я, даже не успев устать толком,

уперся в ржавую колючую проволоку дачного поселка.  Поселок казался необитаемым

и   абсолютно  не   романтичным:   разнокалиберные  заборы  скрывали  за  собой

заколоченные  на  зиму  людские  жилища  -   от  богатых  двухэтажных  вилл  до

смастеренных чуть ли не из картона хибарок. Дальше лыжня раздваивалась. Та, что

шла влево,  заканчивалась харчевней для шоферов-дальнобойщиков. Правая выходила

к покрытому льдом крошечному озеру.  По берегам озера торчал ломкий камыш, а на

середине  сидел  одинокий рыбак,  медитировавший над  маленькой черной  лункой.

Помнится,  я был страшно разочарован. Если мое воображение и рисовало нечто, то

обязательно  ТАЙНУ,  необычное...  Скажем,  окно  в  прошлое  или  будущее  или

посадочную площадку  НЛО.  А  тут  -  безжизненное озеро,  колючая  проволока и

одинокий рыбак (интересно,  поймал ли он что-нибудь в тот день?).  Вот мой брат

(которого я считал слегка не от мира сего) -  тот здорово умел видеть необычное

в обычном,  даже обыденном.  Наверно,  благодаря этой способности он стал много

лет спустя известным кинорежиссером. Я смотрел его фильмы - каждый по нескольку

раз. Способный у меня брат. Некоторые знатоки утверждают, гениальный.

     Мы родились до смешного похожими, почти близняшками. Наверное, только мама

различала нас сразу.  Она назвала нас в честь первых русских святых - Борисом и

Глебом (Глеб -  первенец,  я  появился на  свет чуть позже,  из-за  чего ужасно

переживал). В детстве разница в возрасте казалась огромной. Глеб, пользуясь ею,

безбожно мной верховодил,  а я подчинялся и радовался втихомолку: с братом было

по-настоящему интересно.  С  годами  эта  разница  все  таяла,  а  различия  во

внешности,  наоборот,  увеличивались.  Теперь я,  пожалуй, выгляжу старше. Мама

говорит,  это потому,  что я совсем не слежу за своим здоровьем.  Слишком много

сигарет и  кофе.  Глеб  обычно поддакивал со  всем  подобострастием,  чем  меня

несказанно злил (сам-то  тоже хорош...  Но им положено как творческой личности,

они без "дыма адского" творить не могут-с).

     Словом, братцу своему я частенько завидовал - его железному здоровью (хотя

откуда бы?),  его свободной натуре и  силе характера.  В  свое время он  прошел

дьявольски  трудный   путь   -   от   городского  училища   культуры  ("кулька"

по-культурному)  до  Московского  театрального  института,  который  окончил  с

отличием  и  был  приглашен в  мастерскую самого  Венгеровича (снявшего в  пору

хрущевской  оттепели  знаменитую  "Девушку  из   рабочего  поселка").   Пока  я

добросовестно пыхтел  в  Высшей школе  милиции,  а  позже  -  отбывал номер  на

юридическом факультете университета,  Глебушка успел  завоевать четыре приза за

лучшую режиссерскую работу на  Всероссийских кинофестивалях и  один -  "Золотой

парус" -  на международном,  в Карловых Варах. Мы с мамой лицезрели его большей

частью по телевизору - дающим интервью отечественной и зарубежной журналистской

братии...

     Но  всегда,  куда бы  судьба ни  забрасывала его,  Глеб возвращался домой.

Обветренный,  пропахший Дальними  Странами,  загорелый как  негр  (и  столь  же

грязный) или,  наоборот, с обмороженными ушами и носом - в зависимости от того,

где выпало снимать "натуру"...

     И тот,  последний,  его визит я запомнил ярко, во всех мелких подробностях

(вроде той,  что мы чуть не опоздали к поезду,  -  у масляного фильтра в машине

некстати началась "течка").  Глеб вышел из вагона - ни дать ни взять лондонский

денди:  дубленка бежевых тонов,  дымчатые очки,  светло-серый  кейс  в  руке  и

дорожная сумка "Rifle" через плечо.  Улыбчиво раскланялся с проводницами (одну,

с  копной  ярко-рыжих  волос,  даже  чмокнул в  щечку  -  проводница обомлела и

запунцовела),  встал посреди перрона,  толкаемый со  всех  сторон,  и  принялся

растерянно вертеть головой (давным-давно у  нас  был  выдуман такой ритуал).  Я

неслышно,  точно  чукча-охотник,  подкрался сзади  и  со  всего размаха хлопнул

братца по плечу.  Он обернулся... И мы, обнявшись, счастливо и нечленораздельно

заорали,  изо  всех сил  тиская друг друга в  молодецких объятьях.  Мама,  тоже

счастливая, слегка испуганно нас урезонивала: "Господа, ну что вы будто дикари!

Приедет милиция, и я на старости лет попаду в острог..."

     - Не бойся, мам, - захохотал Глеб. - Борька свой человек, отмажет.

     - Только мне и забот, что тебя отмазывать, - хмыкнул я. Ребяческая радость

так и рвалась наружу.

     Насчет забот я,  кстати, ввернул не для красного словца: на следующий день

в 10 утра в управлении заслушивался мой доклад о положении дел по городу.

     Список был длинен,  как вечность,  и также беспросветен: "глухой" разбой в

Лаврине -  кто-то весьма дерзкий и  хорошо информированный "бомбил" дачи бывших

партийных, а ныне - депутатских бонз, киднеппинг и четыре нераскрытых убийства.

В машине я спросил:

     - Ты на каникулы?

     - Работать, - отозвался Глеб.

     - Вот как?

     - Будем проводить натурные съемки - здесь, неподалеку.

     - Значит, ты надолго?

     - А ты против?

     Я всеми доступными средствами дал понять,  что я не только не против, но и

за. Для меня дни, проведенные с братом, были как возвращение в беззаботную пору

студенчества, когда Глеб приезжал после сессий, замотанный до черноты, худющий,

небритый - "отъедаться и отсыпаться" (мамино выражение).

     - А меня возьмешь с собой? Никогда не видел, как снимают кино.

     - Будешь вовремя ходить на горшок и есть манную кашу - так и быть, возьму.

     Вот такой милый треп-импровизация.  Немудреные шуточки, которые я повторял

про  себя как некое заклинание,  глядя на  тропинку перед собой (наш диалог был

воображаемым:  Глеба рядом не было, только умытый росой березовый лес, "гусиные

лапки" в блестящей траве, утро да мы с Кузей - это наша самоедская лайка-самец,

белый,  как свежий снег, с человеческими умными глазами и черной пуговкой носа.

Кличка, как вы догадались, целиком моя заслуга).

     Деревья слева от  тропинки расступились,  и  мы вышли на небольшую круглую

полянку.  Посреди нее  стояли две старые березы.  Когда-то,  давным-давно,  два

семечка упали рядом,  принялись,  потянулись вверх...  Ни  одно из  деревьев не

желало уступать,  и их стволы срослись снизу,  превратившись в один,  толстый и

корявый,  а на высоте человеческого роста они опять разделялись. Косые утренние

лучи  падали  на  них,  оставляя нежные  желтоватые полосы  на  белом  фоне.  У

подножия,  рядом с трухлявым пнем,  лежала мохнатая туша темно-кофейного цвета,

размером приблизительно со взрослого пони.  Туша пребывала в полнейшей нирване,

однако при виде нас тут же сторожко подобралась и приняла очертания собаки.

     - Привет, Шерп, - сказал я. - А где хозяйка?

     Шерп улыбнулся черными губами,  на мгновение обнажив клыки,  и  повозил по

земле хвостом -  признал старых знакомых. Кузя подошел вслед за мной, потянулся

носом  к  приятелю...  Обычно за  этим  начиналась какая-нибудь бешеная игра  с

имитацией кровавой борьбы,  гонкой по пересеченной местности, валянием в пыли и

громкими криками.  Но нынче у  собачек настроение было не для состязаний -  они

немножко походили кругами и улеглись рядышком - головы на лапах, веки прикрыты,

глаза мудрые и чуточку печальные, как у старых даосов.

     С Дарьей Матвеевной мы,  к слову, познакомились именно на "собачьей" почве

- тут же,  возле сестер-березок.  Шерп в то время был еще подростком с нелепыми

длинными ногами,  веселым  и  неуклюжим.  Кузька  же  и  вовсе  напоминал белый

шарик-игрушку,  его и собакой-то назвать было неудобно.  Иногда я поглядывал на

него и втихомолку мечтал: вот подрастешь, выучишься, и мы с тобой...

     Что именно "мы с  тобой" -  я и сам толком не знал.  Охотиться на медведя?

Для этого, во-первых, нужно было ехать за тридевять земель, в охотничьи угодья,

во-вторых  -  для  начала  вступить в  общество и  платить взносы размером чуть

меньше моей месячной зарплаты.  Ну и  в-третьих -  проблема свободного времени,

которого не было.  Правда, мы с братом понаслышке знали, что нормальные люди не

ходят по воскресеньям на службу: семья там, дети, уик-энды за городом... Однако

сами "предпочитали" развлекаться в выходные по-своему: Глеб - на съемках, я - в

лихорадочных поисках очередного убивца или  бандита.  И  оба свято верили:  вот

потом, когда-нибудь... Нет, не буду об этом.

     В  данный момент Дарья занималась обычным утренним делом.  Черный силуэт в

свободном восточном кимоно,  освещенный неярким еще солнцем, - это было красиво

и  волнующе.  Она  выполняла какое-то  невероятно сложное упражнение с  гладким

двухметровым шестом из арсенала боевых искусств Тибета.  Однажды я взвесил этот

шест: он был тяжел даже для меня. А в ее маленьких ладонях летал легко и мощно,

напоминая несущий  винт  вертолета.  В  моменты  особенно  резких  ударов  шест

вибрировал и  издавал низкое гудение.  Сколько раз  я  наблюдал эту картину,  и

всегда она  зачаровывала меня  -  я  стоял,  прислонившись спиной к  березе,  и

забывал о том,  что вокруг лес, поляна и березы, и вообще забывал обо всем... А

главное - боль в левой стороне груди пусть ненадолго, но отступала.

     Некоторые движения я  угадывал и  даже  помнил названия:  тычок в  горло в

высоком прыжке -  "Полет через пропасть" (действительно похоже: тело непонятным

образом будто зависает в  воздухе),  приземление и стремительный нырок вниз,  к

самой земле,  конец шеста описывает страшный свистящий полукруг,  метя по ногам

противника,  -  "Аркан богомола"...  Мгновенный разворот,  удар снизу вверх, не

разгибаясь,  из немыслимой стойки -  "Богомол бьет цикаду"...  Я  долго пытался

повторить это  движение,  используя в  качестве оружия черенок от  лопаты.  Дня

через  три  регулярных  тренировок,   однако,   бросил,   уговаривая  себя:  не

шаолиньский монах,  в конце концов.  А следователь по особо важным делам -  это

прежде всего не мышцы и  не растяжка,  а ум,  воля,  реакция (или,  как говорил

Сергей Павлович Туровский,  мой  бывший шеф,  умница и  крутейший профессионал:

улыбка-ноги-терпение. Терпение-ноги-улыбка).

     Шест вздрогнул в последний раз - Дарья на секунду застыла в низкой позиции

"Семь  звезд",  медленно  выпрямилась и  заметила  меня.  Улыбнулась,  подошла,

чуточку рассеянно взяла протянутое мною полотенце.

     - Вы давно здесь?

     - Минут десять, - отозвался я.

     Кузя подошел, потерся о Дарьины ноги, требуя ласки. Она присела, запустила

пальцы в  богатую опушку (Кузька замер от  восторга),  взглянула на  меня снизу

вверх...

     - Он у вас повзрослел,  -  заметила Дарья Матвеевна, почесывая моего зверя

за  ушами.  -  Вы заметили,  у  него глаза стали совершенно другими?  Он сильно

переживал?

     Я пожал плечами.

     - Чужая душа -  потемки.  Иногда кажется: спокоен до обидного, а иногда...

Скулит, тычется носом из угла в угол. Одним словом, не поймешь. Вы-то как?

     - Вы имеете в виду киностудию?

     Она помолчала.

     - У нас некоторые кадровые перестановки. Мохов официально назначен главным

режиссером. Машенька Куггель (вы должны ее помнить: полненькая, в очках, волосы

в мелкий завиток) -  помощник режиссера.  Остальные на своих местах.  Александр

Михайлович объявил перерыв на два дня,  а послезавтра - возобновление съемок. -

Дарья сделала нерешительную паузу. - Вы ведь не против?

     - Против?

     - Было решено доснять картину.  Глеб оставил развернутый план, дневники...

Словом, все материалы. Мохов заверил, что ничего менять не собирается.

     Она меня будто уговаривала.  Мне и самому меньше всего хотелось бы,  чтобы

Глебов сценарий,  который он  в  великих муках  вынашивал столько лет,  канул в

какой-нибудь  пыльный  архив  вместе  с   километрами  отснятой  пленки  (шесть

здоровенных бобин -  две павильонные и  четыре натурные,  снятые в окрестностях

древнего города Житнева).

     - Я с ним посоветуюсь, - вырвалось у меня.

     Я  привык во  всех  делах,  даже сугубо своих собственных,  советоваться с

Глебом. Он удивительно тонко умел вникать в сущность любой проблемы и принимать

ее исключительно близко к сердцу.

     Он стоял чуть поодаль, небрежно облокотясь о шершавый теплый ствол старого

дуба.  Черные  длинные  волосы  были  растрепаны (уже  с  восьмого класса  его,

болвана,  таскали к директору из-за этой "неуставной" шевелюры), белый пушистый

пуловер -  подарок с  Алтая -  накинут на  плечи и  завязан рукавами на  груди.

Кремовые брюки и светлые теннисные туфли без единого пятнышка -  ну как ему это

удается, я не понимаю. Ведь тоже, поди, чапал сюда по колено в мокрой траве...

     Дарья Матвеевна посмотрела на  меня без  удивления,  но,  как  показалось,

слегка осуждающе.

     - Пусть снимают, - сказал Глеб. - Мохов, конечно, скотина порядочная (мы с

ним все время цапались,  едва до драки дело не доходило),  но способный. У него

получится.

     - Как у тебя? - ревниво спросил я.

     - Ну, это ты хватил. С какой стати? У него своя голова на плечах.

     - Глеб, а не жалко? Грандиозный замысел-то твой.

     - Не жалко,  -  и повторил мою мысль:  -  Вот если бы все кануло в архив -

тогда действительно.

     В самом деле, денег и труда в картину было вложено столько, что не хватило

бы пороху бросить все на середине пути.  Взять хотя бы Житнев -  город-легенду,

город-призрак,   над   которым  трудились  посменно  три   бригады  художников.

Возглавлял их  Яков  Арнольдович Вайнцман,  первый ученик и  сподвижник Евгения

Енея  -  того  самого,  что  участвовал в  съемках "Дон Кихота" с  Черкасовым в

главной  роли,  -  создавал  далекую  Сьерру  Ла  Манча  на  солнечных крымских

просторах (по его признанию,  тогда было проще:  несмотря на свирепую партийную

цензуру,  слово "смета" не звучало так безнадежно и мрачно, да и Крым находился

по эту сторону границы). Однажды Глеб представил нас с Вайнцманом друг другу, и

старик мне понравился:  в нем чувствовалась сила художника,  одержимость,  даже

фанатизм (слово,  может быть,  и царапающее слух,  но точное) -  все,  присущее

настоящей старой школе.  И  вокруг себя он собрал таких же одержимых,  как и он

сам, способных втискивать в сутки по тридцать шесть рабочих часов.

     "Не  смейте произносить при  мне  слово "декорации"!"  -  вещал он  тонким

голоском,  тыча  пальцем в  грудь оторопевшего ученика.  Выглядел он  при  этом

весьма угрожающе и немного трогательно: седые волосы вокруг лысины всклокочены,

будто у папы Карло,  худые ножки,  обутые в огромные,  не по размеру,  ботинки,

притоптывают от возбуждения,  капля мелко дрожит на крючковатом носу -  гном из

сказки:  иногда бывает сердитым и  несносным,  но в  целом -  милейшее и доброе

существо.  Я переглянулся с Глебом: что, мол, за экспонат? Он улыбнулся в ответ

и поднял вверх большой палец.

     - Запомните,   юноша.  Если  кто-то,  посмотрев  картину,  скажет:  "Какие

красивые декорации",  знайте,  что  фильм провален.  Все  должно быть абсолютно

настоящим,  вы понимаете?  Не выглядеть,  а быть!  Игра убивает актера -  актер

должен жить на сцене! А иначе не спасут ни Виго, ни Феллини.

     Молодые втихомолку посмеивались,  но  внимали со  всем почтением.  Даже я,

мало разбиравшийся в  искусстве,  восхищенными глазами смотрел на его творение.

При всем желании я не мог принять увиденное за покрытые грунтовкой куски фанеры

- это  был настоящий древний город на  берегу озера в  верховьях Волги:  мощные

стены,  способные выдержать долгую осаду,  за ними -  дома,  мостовые,  маковки

церквей,  сияющие позолотой на  фоне  изумрудных холмов...  Осколок ТОГО  мира,

перенесенный в  НАШ.  Или  скорее наоборот -  я  сам вдруг оказался в  страшном

далеке, за восемь с лишним веков от родного дома.

     Я боялся пошевелиться.  Была полная уверенность:  оглянусь - и не увижу ни

камер,  ни юпитеров,  ни съемочной группы, только непроходимые чащобы, болота и

тракт, испещренный следами копыт...

     Кажется,  я  что-то  ощутил.  Мгновенный переход  сквозь  незримый барьер,

разделявший два  мира.  Солнце здесь  грело  по-другому,  сосны могуче тянулись

вверх,  и  вода  в  озере была до  того прозрачной,  что  угадывались очертания

рельефа на дне.  Город жил - я ясно слышал далекие голоса, стук топоров, ржание

лошадей и чистый звук колоколов стройной, будто свечка, звонницы...

     Передо  мной  лежал  древний тракт.  Я  робко  ступил на  него,  подошел к

громадному камню у обочины и потрогал его ладонью. Камень был теплый от солнца.

Он  явно стоял здесь не  одну сотню лет  -  наверно,  еще с  тех пор,  когда не

существовало  ни  дороги,   ни  города.  Он  глубоко  врос  в  землю,  покрылся

лишайником,  а  из  небольшой трещины в  нем  торчал  шипастый шарик  какого-то

сорняка на  высокой ножке.  Никаких надписей на камне не было.  Зато возле него

стоял мальчик.

     Неизвестно,  откуда он  возник.  Мальчишка был  самый  обыкновенный -  лет

двенадцати,  худой и загорелый,  светлые волосы падали на лоб,  прикрывая серые

глаза. Судя по картинкам в книгах, которые мне доводилось читать, на голове ему

полагалось носить обруч,  но  обруча не  было.  Рубашка из грубой белесой ткани

была ему великовата (я  подумал,  что он,  наверное,  донашивает ее  за старшим

братом,  как  я  когда-то  в  детстве  за  Глебом).  Воротник  украшала вышивка

крестиком.  Штаны с пузырями на коленях,  опорки на ногах со следами грязи -  в

общем,  обычный пастушок или  сын  мастерового (нож с  рукояткой из  бересты на

поясе выглядел совсем не  игрушкой).  Я  вдруг отчетливо понял,  что парнишка -

настоящий, тутошний, а вовсе не участник массовки.

     - Здрасьте, - глупо произнес я.

     Мальчик не  ответил.  Он  смотрел немигающе,  очень  внимательно и  слегка

настороженно: чего ждать от пришельца? Так мы стояли друг против друга, потом я

усилием воли преодолел ступор, сделал шаг назад и налетел на что-то спиной.

     - Куда ты исчез?  - удивленно спросил Глеб. - Только что был здесь и вдруг

пропал...

     Я  огляделся.  Вокруг,  на  съемочной  площадке,  кипела  жизнь  -  вполне

современная,  хотя и с легким налетом абсурда:  девица в ярко-красном китайском

пуховичке подклеивала ус  великану-витязю  в  кольчуге и  шлеме,  чуть  поодаль

разворачивалась пожарная машина,  пожарники и осветители,  мешавшие друг другу,

лениво  переругивались,  между  ними  сновал  кто-то,  задавал всем  назойливые

вопросы  и  убегал,   не  получая  ответов.   Где-то  на  заднем  плане,  между

поставленными на прикол трейлерами (гримуборные для "звездочек", пояснил Глеб),

мелькнула женщина дивной  красоты...  Я  не  успел  разглядеть ее,  запомнились

только  пышные  волнистые волосы,  светлые  северные глаза  и  длинная  мантия,

отороченная богатым мехом (не натуральным,  конечно,  - хватит с меня видений).

Вот она,  оказывается, какая - правительница города княгиня Елань. Появилась на

секунду и пропала. Видимо, зашла в трейлер.

     Яков  Вайнцман  с  извечным  веселым  пессимизмом наблюдал за  плотниками,

которые трудились над  бутафорским мостом через  ров.  Мне  вдруг  стало  жалко

старика:  сколько трудов и  таланта он  вложил в  этот  замок-призрак,  сколько

ночей,  поди,  не спал в  поисках того единственного,  что оживило бы бездушные

декорации (прошу прощения)...  С  тем чтобы через пару недель,  после окончания

съемок, смотреть, как все это великолепие рушится и превращается в пепел.

     - Мост неправильный, - незнамо зачем сказал я. - Опор должно быть шесть, а

не четыре. И нет вон тех поперечных балок.

     - Да? - Яков Арнольдович шумно почесал лысину. - Вообще-то наш консультант

тоже утверждал... Вы историк?

     - Следователь.

     - В каком смысле?

     - В прямом. То есть в уголовном.

     - Надо же.  А по вашему виду не скажешь.  Я-то был уверен,  что вы тоже...

творите,  -  он изобразил рукой некую волнистую линию.  - А как вам нравится та

церквушка на холме?

     - Великолепно, - искренне отозвался я. - Вот уже действительно как живая.

     Церковь  поражала  чистотой  линий  (язык  не   поворачивался  назвать  ее

декорацией).  Ни  одной детали не  убавить,  не  прибавить,  ни одного камня не

передвинуть. Три полукруглые алтарные башенки были немного выдвинуты вперед, на

каждой виднелось оконце с цветным витражом...  Современные строители разместили

бы все три окна по шнурку в  один ряд.  А неведомый зодчий князя Андрея (одного

из сыновей Юрия Долгорукого) приподнял среднее оконце над крайними.  Отчего ему

так захотелось? Едва ли он сумел бы ответить - просто сердце подсказало.

     Два  купола светились в  небе тусклой позолотой и  походили на  шлемы двух

воинов,  вставших спиной к спине в последнем своем бою. Я совершенно забыл, что

церковь ненастоящая (ее прародительница, если верить легенде, волшебным образом

исчезла перед  взорами изумленных врагов,  погрузившись в  воды  озера  Житни).

Множество  экспедиций  спустя  восемь  веков  пытались  отыскать  ее   останки.

Аквалангисты десятка стран исследовали дно  вдоль и  поперек,  даже  нарисовали

подробную карту рельефа... Безрезультатно. Постепенно сошлись на том, что город

существовал лишь в преданиях (подобно граду Китежу). Да только время от времени

зеленовато-прозрачная  водная  гладь   действительно  отражает  несуществующее:

безукоризненно  стройные  белые   стены,   украшенные  лишь   поясом  арочек  и

изображением сказочных полульвов-полудив  над  колоннами,  два  купола-шлема  и

тоненькую, как молодая березка, невесомую колоколенку.

     - Борис и Глеб...

     - Что? - очнулся я от дум.

     - Церковь святых великомучеников Бориса и Глеба,  - пояснил Вайнцман. - По

крайней мере, согласно летописи. Забавно, а?

     - Мало ли что пишут в летописях,  -  мне почему-то сделалось тревожно. - Я

не верю.

     - Во что?

     - Где она,  церковь-то?  И сам город? Археологи искали, водолазы искали, а

даже самого маленького камешка не нашли.

     - Однако  культурный слой  они  обнаружили.  И  датируют его  примерно той

эпохой... Знаете, что такое культурный слой?

     - Отходы? - спросил я.

     - Именно.   Черепки,   склянки,   вообще  мусор...  -  Старик  вздохнул  и

высморкался в  длинный рукав.  -  Так  что  город здесь стоял,  это  бесспорно.

Вопрос, куда он потом делся? Каким образом? Откуда появляется отражение в воде?

     - А вы сами видели отражение?

     Он покачал головой.

     - Не довелось.  Сие является лишь праведникам (так сказано в  легенде).  А

я...  Грешник. Даже не великий грешник, а так, по мелочи. Но кое-кто из местных

утверждает,  будто наблюдал такое явление.  Мы с  Закрайским и с вашим братом в

поисках очевидцев все окрестные села обошли.

     - Кто это - Закрайский?

     - Вадим  Федорович,  наш  консультант.  Директор  местного  краеведческого

музея.

     Он доверительно взял меня под локоток.

     - Видите ли, в чем суть. Мне не хотелось... Ну, если так можно выразиться,

упрощать.  Создавать  некий  собирательный  образ:  немножко  отсюда,  немножко

оттуда.  Собирательность рождает усреднение,  безликость.  Мне  нужна  была  не

просто абстрактная церковь - а именно ЭТА. Вы понимаете меня?

     - А княгиня с юным княжичем? - вспомнил я. - Они тоже погибли?

     - Вот  это неизвестно.  В  легенде говорится,  что,  когда враги захватили

Житнев,  княгиня и  княжич  вместе с  последними защитниками укрылись в  стенах

храма и  стали молиться о  спасении.  И  тогда озеро вышло из  берегов...  Или,

наоборот,  город сполз в озеро.  Не знаю.  Если заинтересовались,  поговорите с

Закрайским.

     - Поговорю.

     Однако меня почему-то  больше интересовала не  эта  история,  произошедшая

черт знает когда (или вообще не имевшая места),  а  сам старик.  И с Закрайским

Вадимом  Федоровичем,  "консультантом  из  местных",  тоже  не  особо  хотелось

встречаться,  глядя в  его елейно-православный лик (черные бакенбарды органично

врастают в окладистую бороду, волосы расчесаны на прямой пробор, склеротические

красные прожилки на  щеках и  выдающемся носу,  глаза опущены долу...  Нет,  не

выходит: вдруг да мелькнет пристальный прищур).

     - Долго еще вы собираетесь снимать? - спросил я.

     - Вы  имеете  в  виду  натуру?  Гм...  По  плану  к  концу  месяца  должны

управиться. Если повезет с погодой.

     - А что же будет с вашим творением?

     - Снесут, - беспечно ответил Вайнцман. - Туда и дорога.

     - Почему?

     - Не знаю. Нехорошо.

     - Что нехорошо?

     - Место нехорошее,  -  несколько бессвязно пояснил он.  -  Вы слышали, что

здесь,  в окрестностях,  пропадают люди? Выходят в лес - по грибы, по ягоды - и

исчезают бесследно.

     - Отечественный вариант  Бермудского треугольника?  Брехня.  Мало  ли  как

может пропасть человек. Болота, леса...

     - Здешнему лесу далеко до  тайги.  Села через каждые полкилометра,  шоссе,

автобус,  турбаза на Селигере...  Цивилизация, одним словом. А вы сами разве не

почувствовали некоторой аномалии?

     - Мне кажется, вы чего-то боитесь, - напрямик сказал я.

     Художник помолчал. Потом нехотя выдал:

     - За себя - нет, я не боюсь. А вот наш Глебушка меня беспокоит.

     - Глеб?   -   я  усмехнулся.   -  Более  здравомыслящего  человека  трудно

представить (а  про себя подумал:  здравомыслящий -  да,  но и  нервный...  Все

"творческие натуры" нервны и  впечатлительны -  не  повлиял бы  на  братца этот

чертов старикан со своими россказнями).

     Оказалось, очень даже повлиял.

     - Я иногда замечал странности в его поведении.  Сядет где-нибудь в уголок,

сожмет  пальцами  виски,  замирает...  Не  докличешься.  Будто  он  здесь  -  и

одновременно бог знает как далеко.

     - Бывало такое, - согласился я.

     - А потом вдруг -  словно толчок, искра. Будто он силился что-то вспомнить

и наконец вспомнил. И начиналась беготня: Машенька, это не так, это переделать,

Яков,  крыша  у  терема  должна  быть  двускатная,  позолота на  куполе слишком

сияет... Когда вы мне сказали про мост, я аж вздрогнул.

     - Да,  странно,  -  признался я.  -  Скажите,  в  вашей картине есть такой

персонаж - мальчик-пастушок? Лет двенадцати примерно.

     Я,   как  мог,  описал  виденное  (в  горячечном  бреду),  не  вдаваясь  в

подробности, чтобы не насторожить.

     - Лохматый,  лет двенадцати?  Есть.  Точнее, был в первоначальном варианте

сценария.  Потом Глеб Аркадьевич решил кое-что  изменить.  Причем сделал это  в

последний момент,  возникли нешуточные трудности:  сценарий-то был утвержден...

Однако  настоял,  пастушка убрали.  Кстати,  мальчика должен  был  играть  Миша

Закрайский.

     - Это сын...

     - Внук. Конечно, вышел скандальчик... Впрочем, это дела давно минувшие.

     - Когда это было, не помните?

     - В январе.  По календарю Крещение,  самые морозы, а на дворе почти весна.

Снег таял, с крыш свисали сосульки...

     Глава 3

     ЗАМКИ В ПЕСОЧНИЦЕ

     Мы с Дарьей собирались домой.  За Кузькой пришлось побегать -  не то чтобы

ему очень уж не хотелось домой,  просто он был еще щенок и свободу воспринимал,

как  любой в  его  возрасте:  вот  побегаю всласть,  совершу все  намеченные на

сегодня подвиги -  и вернусь.  Когда? А как получится. В конце концов я нацепил

на  него поводок и  грозно прикрикнул:  "Рядом!"  Дарья на своего Шерпа даже не

взглянула,  только шлепнула ладонью себе по  бедру.  Пес  моментально вскочил и

пристроился к ноге хозяйки. Выучка, блин.

     Так мы все вместе и шли по тропинке.  Возглавлял процессию Глеб.  Он шагал

легко и  размашисто,  по-прежнему засунув руки в  карманы и  чуть откинув назад

голову.

     - Дарья, вы знали Марка Бронцева? -спросил я.

     Она едва заметно поморщилась.

     - Близко - нет. Неприятный был человек (прости господи!).

     - Его дело поручено мне.

     - Вот как?

     Мы немного помолчали.

     - Нас познакомил Вадим Федорович.  Помню,  был декабрь,  мы  отмечали день

рождения Мохова. Собралась большая компания - практически вся съемочная группа.

Пригласили  Закрайского  и  даже,  кажется,  Мишеньку  -  он  играл  в  картине

пастушка...

     - Я в курсе.

     - Посреди застолья Закрайский встал и говорит:  "Господа артисты, а теперь

сюрприз.  Представляю вам замечательную личность,  мага,  экстрасенса, или, как

говаривали на Руси, ведуна..." Ну, и в том же духе. Короче, явил нам Марка.

     - Он вам не понравился?

     - Не  знаю.  По-моему,  он  из  кожа вон  лез,  чтобы создать образ этакой

демонической  личности.   Вроде  Григория  Распутина  в  современном  варианте.

Конечно,  не внешне: никаких красных рубах навыпуск и сальных волос... Волосы у

него,  наоборот,  были  очень  красивые:  такая роскошная седая грива до  плеч,

тщательная укладка...  Лицо  коричнево-красного  оттенка,  васильковые глаза  -

словом,  мог  произвести  впечатление.  И  голос  соответствующий:  глубокий  и

сильный. Таким только завораживать.

     - У него, если я не ошибаюсь, был диплом психиатра?

     - Возможно.  Он нам демонстрировал какой-то документ с  печатью Ассоциации

Магов. Хотя я не уверена, что такая существует.

     - Вы ему не поверили?

     - Что вы имеете в виду?

     - То,  что внешний антураж вас не ввел в заблуждение.  Кстати, по отзывам,

Марк действительно был сильным экстрасенсом.

     - Он был гипнотизером,  -  поправила Дарья.  -  Экстрасенс - это другое...

Знаете, я несколько лет провела на Тибете, в провинции Амдо. У меня был учитель

- мастер боевых искусств и Тхыйонг.

     - Тхыйонг?

     - В вольном переводе -  "тот, кто знает". Мудрец, колдун, философ. Один из

немногих оставшихся.  За  ним  всюду как  привязанный ходил белый барс.  Совсем

ручной,   будто  большая  собака.   Белый  барс,  между  прочим,  не  поддается

дрессировке и не живет в неволе. Его нет ни в одном зоопарке мира. А однажды мы

нашли человека,  попавшего под обвал в  горах.  Он был в  таком состоянии,  что

никак не мог выжить (я кое-что смыслю в  медицине).  Грудная клетка,  обе ноги,

позвоночник -  все было раздроблено.  Учитель вылечил его за месяц.  Я не могла

поверить...

     - Действительно,  -  согласился я. - Поверить трудно. Ваш учитель - кем он

был в жизни? Монахом?

     Дарья улыбнулась.

     - Он работал кондуктором в автобусе.

     Мы немного помолчали.

     - Теперь вы понимаете?  -  спросила она.  - Истинное могущество не требует

антуража.  Поэтому Марк меня и оттолкнул. Хотя Закрайского буквально распирало:

как же, лично знаком с таким "матерым человечищем"!

     Мы  расстались возле моего дома.  Мне  он  в  это солнечное утро показался

особенно мрачным,  хотя на  самом деле ничего мрачного в  нем не было:  обычная

длинная  пятиэтажка  шестидесятых  годов  постройки,   которая  вкупе  с  тремя

братьями-близнецами образовывала квадратный дворик  со  вполне сносным газоном,

веревочными качелями меж двух тополей,  горкой и  песочницей,  где мы с  Глебом

сами когда-то возводили и  рушили сказочные дворцы (тут напрашивается параллель

с  Яковом  Вайнцманом  и  его  фанерными  городами...  Но  не  хочется  мыслить

штампами).

     Я  помахал рукой Шерпу,  скомандовал Кузьке "Домой!"  и поднялся к себе на

третий этаж,  вошел  в  квартиру,  закрыл дверь и  отгородился от  мира  и  его

обитателей.   Все  сегодня  были  тихи,  до  тошноты  вежливы  и  участливы  (в

перспективе дармовой выпивки... Впрочем, зря я обобщаю). Дома на улице казались

серыми и унылыми,  а сама улица -  грязной,  чужой и убогой, несмотря на свежую

пахучую  листву  на  деревьях...   Только  Глеб  улыбался  беззаботно  и   чуть

снисходительно.

     Потому что не было Глеба.

     Я находился один в комнате (если не считать верного Кузьки,  притихшего на

своем коврике).  Я сидел в продавленном плюшевом кресле под открытой форточкой.

Из  форточки доносились голоса,  шум машин,  позвякивание бидонов в  очереди за

молоком...  Влетал теплый ветер, приносивший запах бензина и ржавых крыш. Самый

разгар  весны  -  буйство новоявленной жизни,  красок,  света  (правда,  грядет

очередное повышение цен и тарифов, но плевать, не впервой). А я чувствовал себя

так,  будто остался один в крошечной подводной лодке,  на страшно сказать какой

глубине.    Глеб   улыбался   с   большой   фотографии,    окаймленной   черным

прямоугольником.

     Сорок дней назад,  15 апреля,  мой брат Глеб Анченко был убит в  небольшом

зале  на  своей  киностудии,  при  просмотре  отснятого  эпизода.  И,  согласно

христианским канонам,  его неприкаянная душа сегодня окончательно ушла -  ничто

более не удерживало ее здесь,  в  этих стенах и в этом мире...  Разве что кроме

тяжести неразрешенных вопросов: почему? как? за что?

     И главный вопрос: КТО?

     Впрочем,  брат мой (и друг!), тебя сии проблемы уже не волнуют. А вот меня

- очень.  До  боли,  до озноба.  Поэтому я  сидел сейчас в  кресле,  смотрел на

фотографию,  а  мозг  независимо от  меня  перебирал имена и  фамилии тех,  кто

присутствовал тогда, в роковой день. Составлял список.

     Дарья Матвеевна Проскурина (партийный псевдоним Богомолка), консультант по

боевым сценам, дублерша одной из героинь фильма.

     Вадим Федорович Закрайский,  историк, консультант, директор краеведческого

музея.

     Яков Арнольдович Вайнцман, художник-декоратор.

     Мария Леонтьевна Куггель, ассистент.

     Александр Михайлович Мохов, помощник режиссера.

     Глеб - главный режиссер.

     Леонид  Исаевич  Карантай,   коммерческий  директор  финансового  общества

"Корона", спонсор.

     А также -  актеры,  актрисы,  каскадеры, массовка, технический персонал...

Вся "королевская рать".

     Он смотрел в  окно и  ждал.  Пейзаж за окном был достаточно унылым:  март,

слякотно.  Тепло, но небо прочно затянуто серой пеленой без малейшего просвета.

К ночи, возможно, опять подморозит.

     Он  видел  часть  улицы,  не  скрытую  рядом  стоящими домами:  сверкающий

красно-желтыми  всполохами  ресторан  "Русский  север",   соседствующий  с  ним

универмаг (супермаркет по-нынешнему),  яркие  глаза светофоров на  перекрестке,

поток машин и людской поток: вечер пятницы, спешка, беготня на гудящих ногах из

булочной в  гастроном и обратно -  до ресторанов ли тут...  Ресторан,  впрочем,

отнюдь не пустовал: хозяева жизни фланировали под руку со штатными путаночками,

иномарки  гнездились на  "пятачке"  перед  входом,  и  швейцар  в  генеральских

лампасах картинно высился у  дверей (вполне может  быть,  и  впрямь в  недавнем

прошлом генерал).

     Эта женщина не вписывалась в общую картину, выписанную суетливыми мазками.

Она двигалась не торопясь, с каким-то внутренним достоинством, торопливые волны

обтекали ее  (толкали,  конечно,  но  не  извинялись),  и  походка у  нее  была

совершенно особой:  шаг неширокий,  легкий...  Она шла будто по линеечке, ставя

ступни одна впереди другой и чуть покачивая бедрами.

     До  сегодняшнего вечера он  видел  ее  лишь  однажды,  но  уже  точно знал

(чувствовал),  что  сейчас  произойдет.  В  отсветах стеклянных витрин мелькнет

светло-коричневое пальто с серой опушкой,  крошечная сумочка в тон,  капюшон на

голове и  платиновая челка -  светлее,  чем мех и  пальто.  Вот она на  секунду

исчезла под аркой и  вошла в парадное -  чудом сохранившийся лепной козырек над

подъездом скрыл ее фигуру.  Скрипнул лифт. Громадный, со среднюю собаку, черный

кот Феликс проснулся, зевнул, показав обширную пасть во всей красе, взглянул на

хозяина   мутными   зелеными   глазами,   спрыгнул  с   кресла   и   потянулся,

прихорашиваясь.

     - Марк Леонидович, к вам пришли, - доложила Маргарита Павловна.

     - Я открою.

     Маргарита   Павловна   -   домработница  (он   предпочитал   называть   ее

по-старинному:  экономкой). В какой-то степени она была его гордостью: экономка

(по  Далю,  "экономить" -  то  есть "вести хозяйство") заправляла всем в  доме,

причем ухитрялась делать это совершенно незаметно:  ее как бы и не существовало

- так,   легкий  намек.   Однако  везде  чистота,  все  на  своих  местах,  еда

приготовлена, белье свежайшее...

     Он  встретил гостью в  дверях.  Двери,  кстати,  тоже были его гордостью -

старинные,  как и  дом,  почерневшие от  времени,  но  на  редкость крепкие,  с

зеленоватой бронзовой табличкой: "М. Л. Бронцев, врач-психотерапевт".

     - Вы действительно психотерапевт? Он тонко улыбнулся в усы.

     - Я  начинал,  когда  слова  "целитель" и  "экстрасенс" вызывали...  гм...

ненужный эффект. Хотя частную практику уже терпели.

     Женщина  расстегнула пальто.  Он  галантно помог  снять  его,  повесил  на

вешалку и  прошел  вслед  за  посетительницей в  гостиную.  Там  уже  было  все

приготовлено (Марк окинул хозяйским оком  -  не  упустил ли  чего?  Вроде нет):

верхний свет приглушен,  торшер в  углу на  высокой ножке создает теплый уют  с

легким  оттенком  интима...   Разумеется,   никакого  скрытого  намека:   здесь

присутствуют лишь врач и пациент.

     Слева от  входа,  на  пузатом черном комоде,  стояла шкатулка из малахита,

инкрустированная тонким  серебряным  литьем.  Женщина  остановилась на  пороге,

рассеянно погладила шкатулку,  открыла крышку - без всякой цели, занятая своими

мыслями. Тихо и прозрачно зазвучал Моцарт. Она спохватилась.

     - Ой, извините.

     - Ничего страшного. Нравится?

     - Да, прелесть. Я люблю старинные вещи.

     Примем к сведению, подумал Марк.

     Он не торопил, давая женщине осмотреться и привыкнуть. Она медленно обошла

комнату по периметру,  несмело потрогала пианино (немецкое, начала века. Крышка

теплая и чуть шершавая,  никакой дешевой полировки - настоящее красное дерево),

окинула  взглядом стеллаж  с  книгами,  подошла  к  столу,  покрытому малиновым

бархатом...  Все дорогое,  добротное,  с дореволюционным размахом,  пропитанное

духом декаданса ("антураж",  по выражению Дарьи) -  кажется,  на новую знакомую

это произвело определенное впечатление.  Не восторг, конечно (не та порода), но

определенный интерес Марк прочел в ее лице.

     Короче,  гостья осваивалась с  обстановкой (погладила кота -  тот не  стал

возражать,  выгнул спину и снисходительно промурлыкал что-то),  он рассматривал

гостью.   Хороша.   Высокая,   тонкая,   прекрасно  сложенная,  она  будоражила

воображение.  Белые длинные волосы ниспадали вниз до середины спины,  и неяркий

свет бра на стене придавал им нежный оттенок кофе с молоком. Красивые кисти рук

- Марк  обратил  на   них  внимание,   когда  она  дотронулась  до   бронзового

подсвечника,  стоявшего  посередине стола.  Медальон  на  тоненькой  серебряной

цепочке -  что-то старинное,  круглой формы,  с загадочным рисунком:  крест, от

которого по  обе стороны расходятся побеги,  и  полумесяц внизу,  у  основания.

Очень неплохо смотрится в глубоком вырезе кремовой блузки.

     - Вы любите смотреть на огонь? - спросил он.

     - Да. Откуда вы знаете?

     - Знать - основа моей профессии. Присаживайтесь.

     Он  щелкнул  зажигалкой.   Три  свечи  тихонько  затрещали,   заколыхалось

рыжеватое пламя.  Глаза женщины вспыхнули в ответ,  и он увидел в них отражение

крохотных пляшущих язычков.

     - Как вас зовут?

     - А это обязательно? - нерешительно спросила она.

     Марк не удивился.  Большинство его пациентов в  разной форме задавали этот

вопрос.

     - Вовсе нет. Однако надо же нам как-то общаться, - и закинул удочку: - Мне

кажется,  у  вас  должно  быть  некое  редкое  имя.  Древнерусское,  возможно -

языческое. Я не прав?

     Он мог бы поклясться, что женщина вздрогнула,

     - Вы считаете, имя как-то связано...

     - С судьбой? - закончил он. - Все взаимосвязано в этом мире. Не существует

ничего обособленного или случайного.

     - Не хочется так думать.

     - Почему же?

     - Получается, все в жизни предрешено.

     - Ну, так тоже не стоит. Это фатализм, это другая опасная крайность.

     - А первая?

     А она неглупа, с удовольствием отметил он.

     - Первая - нигилизм, отрицание. "Мы рождены, чтоб сказку сделать..." Иначе

говоря,  "что хочу,  то и ворочу".  Тоже может завести черт знает в какую тьму.

Любые наши  действия,  даже  помыслы -  это  бумеранг...  Всегда возвращается к

хозяину.

     - Господи, да почему же так?

     - Голубушка,  что же вы расстраиваетесь? Так устроен мир. Поступки и мысли

содержат в себе сгустки энергии, а энергия - вечна, она не появляется из ничего

и не исчезает в никуда.  Мы подсознательно притягиваем ее из пространства - вот

вам и эффект бумеранга.

     - Значит, прощенья не будет? - прошептала она. - И грехи нам не отпустят?

     - Какой же грех вы совершили?

     Она  внимательно смотрела на  огоньки оплывающих свечей,  приблизив к  ним

лицо (Марк только сейчас сумел разглядеть его -  точеный подбородок,  маленький

аккуратный рот,  высокие скулы...  Можно было решить,  что  она скандинавка или

дочь лесоруба с канадского севера).  Тревога,  появившись,  не отступала, свечи

продолжали потрескивать, будто силясь сжечь обступавший мрак.

     - Я не могу вспомнить. Вернее, не могу сформулировать - так точнее.

     Он   ободряюще  улыбнулся  ей   и   самому  себе,   ощутив  уверенность  и

вдохновение...   Великолепная  женщина.   Тут   тебе  полный  набор:   страсть,

чувственность, тайна (правда, еще вопрос: какая именно? Может, изменила мужу, а

теперь,  вполне понятно,  мучается: признаваться - не признаваться? А вдруг сам

дознается? Нет, это скучно. Будем надеяться на лучшее).

     - Сформулировать,  -  сказал он,  -  все  равно что  заснуть.  Чем  больше

стараешься, тем хуже получается. Не старайтесь. Я пойму.

     - С чего мне начать?

     - С конца.

     Она не выдержала и чуточку улыбнулась.

     - А почему вы не говорите: с начала?

     - Начало -  это  слишком абстрактное понятие,  его трудно определить.  Вот

развязка, кульминация... Вы ведь поссорились?

     - С кем? - испугалась она.

     Улыбка мгновенно погасла.

     - С вашим спутником. Только не переспрашивайте с каким. Все-таки я врач, а

с врачом, как со священником, нужна полная откровенность. Так как?

     - Он предложил мне выйти за него замуж. Я согласилась.

     - Не раздумывая?

     - Ни минуты.

     - Вы не производите впечатления легкомысленной.

     - Я и не такая. Просто я слишком долго ждала.

     - Сколько же?

     - Не помню. Много лет.

     - Вы друзья с детства?

     - Нет, что вы. Я издалека.

     У  него было стойкое впечатление,  что женщина (имени он так и не узнал) с

трудом  пробирается  сквозь  дебри  собственной  памяти.   Забыла...  Или,  что

вероятнее, приказала себе забыть, а теперь...

     - Расскажите о вашей первой встрече.

     Подбородок ее вдруг задрожал, и Марк подумал, что она сейчас расплачется.

     - Если бы я могла...

     - Что вас удерживает?

     - Не понимаю,  -  призналась она.  -  Когда я  пытаюсь вспомнить,  то вижу

картины.  Будто смотрю какой-то фильм,  но не подряд,  а  кусками.  Его лицо...

Вернее, лицо совершенно другое, но я точно знаю, что это - Олег..

     - Его зовут Олег?

     Она посмотрела непонимающе.

     - Разве я сказала...

     - Как же его имя?

     Пауза.

     - Ну  хорошо.  Вы  видите лицо вашего возлюбленного.  Он  не похож на себя

нынешнего, но это он. И он вас пугает.

     - Нет, что вы. Олег всегда был по-настоящему добр ко мне.

     - Он вас любит?

     - Да, - ответила женщина не раздумывая.

     - А вы его?

     Снова возникла пауза.  Неожиданно Марк ощутил жар - захотелось расстегнуть

шелковую рубашку (он  всегда встречал в  ней  пациентов,  создавал определенный

образ),  встать,  распахнуть окно,  подставив пылающее лицо  сырому мартовскому

ветру... Но остался сидеть. "Это она на меня подействовала, - подумал он, глядя

ей в глаза сквозь пламя свечей.  -  Ведьма.  Да нет,  - тут же поправил себя. -

Никакая не ведьма,  ничего зловещего.  Наоборот,  очень мягкий образ,  светлый,

северный... Княжна Ярославна на крепостной стене".

     - Мне  кажется,  -  проговорил он,  -  что  начало вашей  истории скрыто в

далеком прошлом. Вы решили забыть момент вашей первой встречи.

     - Но...

     - Подсознательно,  голубушка.  Видимо,  с  этим  связано нечто неприятное.

Возможно -  опасное.  Что еще вы видели на вашей "картине",  кроме лица? Во что

был одет ваш возлюбленный? Как он подошел к вам, о чем заговорил?

     Она взмахнула пушистыми ресницами.

     - Он  пришел к  нам домой,  его пригласил дедушка,  как лучшего ученика на

курсе. Я не помню, о чем мы разговаривали. Помню только свое ощущение...

     - Какое?

     Она немного подумала.

     - Электрического разряда.  Словно  случилось то,  что  давно  должно  было

случиться.  Мы искали друг друга -  повсюду, в разных мирах... И наконец нашли.

Потом мы расстались -  он уехал домой, на родину, я с дедом еще некоторое время

жила  в  Москве.  Два  года  назад  переехали сюда,  подальше от  суеты.  Здесь

встретились снова. Он просто подошел на улице...

     - Что было дальше?

     - Мы  гуляли по городу.  Катались в  парке на колесе обозрения,  обедали в

каком-то  кафе на самой окраине (уж и  не помню,  как нас туда занесло).  Очень

красивое кафе  -  бревенчатая избушка  под  высокой двускатной крышей,  наверху

башенка вроде сторожевой.  Всюду резьба, на столах - вышитые скатерти. Довольно

удачная стилизация под русскую старину.

     - Что вы ели?

     - Мясо в  горшочках.  Никогда не пробовала ничего вкуснее.  Потом он возил

меня в Осташков -  знаете,  такой городок-теремок в верховьях Волги.  Там между

озерами по реке ходит пароходик с  двумя громадными гребными колесами.  Даже не

представляла, что такие могли где-то сохраниться.

     Взгляд зеленых глаз  стал  мягче,  затуманился...  Она  видела перед собой

оранжевые предзакатные небеса (сердце заходилось от  немого восторга) и  на  их

фоне  -  черный  зубчатый  силуэт  леса,  черепичных  крыш  и  широкой  маковки

деревянной церквушки...  А еще он читал ей стихи,  в основном Бунина -  из тех,

что были написаны в эмиграции.  Они стояли на верхней палубе (всего их было две

- верхняя и  нижняя,  но  на нижней гуляла компания новоруссов,  отмечали то ли

слияние фирм, то ли удачное покушение на конкурента, земля ему пухом).

     Сзади  подошел  капитан,  козырнул  с  великолепной щеголеватостью старого

морского (речного) волка, спросил, всем ли довольны господа пассажиры, не нужно

ли чего.  Благодарим, кэп, ответили они. Все великолепно. Хотим устроить завтра

экскурсию по Троицкому плесу.

     - Что ж,  места здесь чудесные,  скучать не придется.  Если не возражаете,

прошу нынче отужинать со мной в капитанской каюте.

     - Почтем за честь, кэп.

     Ужин превзошел все ожидания -  легкое вино искрилось в высоких бокалах, на

сверкающих тарелочках лежали крабовые палочки, нарезанные тонкими ломтиками сыр

и  ветчина,  а  потом их  угостили макаронами по-флотски,  но  не  простыми,  а

"фирменными" ("Рецепт мне дал под большим секретом один капитан -  он  когда-то

пиратствовал в  здешних водах").  Мужчины были  галантны и  остроумны,  кэп  по

такому  случаю  облачился в  белоснежный китель  с  золотым шевроном ("Так  вы,

оказывается,  капитан первого ранга?!" -  "На пенсии,  мой друг. Но было время,

командовал  подразделением  торпедных  катеров.   Морские  охотники  -   может,

приходилось слышать?").

     - Вам, должно быть, скучновато на этой посудине?

     - Представьте, нет. Здесь покой, красота. Душа по-настоящему отдыхает.

     Потом появилась гитара,  зазвучали песни -  сначада веселые, про пиратов и

моря-окияны ("Мы с тобой давно уже не те..." в исполнении капитана.  Олег очень

умело подпевал,  получился классный дуэт), затем плавные, лиричные, исполненные

прелести и потаенной печали.  Она чувствовала себя в центре внимания,  и это ей

льстило.  Немного кружилась голова  от  вина,  сердце  билось слегка учащенно в

ожидании чего-то...  Чего-то особенного - сказки, приключения (внутренний голос

бормотал нечто нечленораздельно-предостерегающее...  "Да  ну.  В  конце концов,

взрослая женщина,  сама разберусь").  Да и  разбираться не хотелось -  хотелось

зажмуриться,  раскинуть руки и плыть по течению. Они снова оказались на палубе,

на  этот  раз  под  звездами и  вдвоем (капитан в  своей каюте продолжал лениво

перебирать струны).  Здесь Олег впервые поцеловал ее - робко, застенчиво, будто

школьник. И это ей тоже понравилось.

     В  каюте он  медленно,  с  невероятной нежностью раздел ее.  Она  стояла в

темноте,  вытянувшись в  струнку и  не смея дышать от наслаждения.  Сначала она

хотела помочь ему, но он остановил:

     - Не надо. Не шевелись.

     И она плыла среди глубин космоса,  через тонкие пересечения миров,  ощущая

прикосновения ласковых рук и губ... Потом он осторожно опустил ее на кровать, с

улыбкой любуясь ее волосами,  разметавшимися по подушке.  Он не спешил.  Он был

очень терпелив, нежен и настойчив - он довел ее до самого края... Она застонала

от  наслаждения,  почувствовав его  внутри себя,  на  секунду прикрыла глаза  и

протянула руку, чтобы погладить Олега по обнаженной груди...

     - Продолжайте, - сказал Марк.

     Женщина молчала.

     - Что было потом?

     - Свет,  -  через  силу  ответила она.  -  Очень яркий,  ослепляющий.  Как

солнце...

     - Это было утром? Когда вы проснулись?

     - Я не спала.

     "Я не спала,  думала она.  - Наверное, я потеряла сознание, когда огромный

черный вепрь вырвался из чащи и всей массой ударил лошадь в левый бок. Это была

очень красивая лошадь -  белая как снег,  с  лебединой изогнутой шеей и тонкими

нервными ногами. Она звалась Луной".

     Глава 4

     ДЕБРИ НЕОСОЗНАННОГО

     Это наверняка был не сон.

     В снах всегда и все происходит так,  как никогда не случится в реальности.

Это душа,  покинув уставшее за день тело,  пускается в странствия по загадочным

уголкам  разных  миров.  Попадет в  злой  мир  -  и  видятся страшные чудовища,

засевшие в лесных чащобах,  водяные, покрытые зелеными водорослями, они хохочут

и  цепляют  за  ноги,   норовя  утянуть  в  трясину.   Пещерные  карлики-варары

подкрадываются в темноте, сжимая длинные боевые ножи...

     Испугаешься,  перевернешься на  другой бок под теплым меховым одеялом -  и

душа заглянет в добрую страну,  где благоухают цветы и травы,  а ты,  босая,  с

непокрытой головой,  стоишь  на  дороге,  с  тревожно-радостным чувством ожидая

ТОГО,  КОГО ЖДЕШЬ ВСЕГДА.  И Он всегда возвращается (сказка -  так уж сказка!).

Вот он останавливает своего могучего коня,  вынимает ногу из стремени и  сходит

на землю...

     Она много раз видела это.  Ей даже казалось,  что она ощущает запахи,  что

исходят от него,  -  запахи чужих ветров и  нагретой на солнце брони из толстой

кожи и медных пластин.  Он осторожно брал ее маленькие ладони в свои, широкие и

огрубевшие от  тяжелой мужской работы,  прижимал ее,  трепещущую от счастья,  к

груди... "Заждалась, родная?"

     - Заждалась.

     Она бы и рада сказать больше, да горло сжимает спазм.

     Но был и другой мир, который она теперь принимала за странное видение. Там

была неширокая река,  огоньки на  берегу и  кораблик,  флегматично плюхавший по

воде гребными колесами. В первую секунду она испугалась, но потом вспомнила про

Олега:  он стоял рядом,  облокотившись о поручень, красивый, стройный, в легкой

светлой водолазке и черных джинсах.

     - Что с тобой? - ласково спросил он.

     - А?

     - У тебя глаза тревожные.

     - Нет, - улыбнулась она. - Мне хорошо.

     Но ей и в самом деле было тревожно. И захотелось домой.

     - Вы испугались?