Кир БУЛЫЧЕВ

                             Журавль в руках

                                    1.

     Базар в городе был маленький:  три ряда крытых деревянных прилавков и

неширокий  двор  на  котором  жевали  овес  запряженные  лошади.  С  телег

торговали картошкой и капустой.

     Будто  принимая парад,  я  прошел  мимо  крынок  с  молоком банок  со

сметаной  кувшинов,  полных  коричневого тягучего  меда,  мимо  подносов с

крыжовником,  мисок с черникой и красной смородиной,  кучек грибов и горок

зелени. Товары были освещены солнцем, сами хозяева скрывались в тени, надо

было подойти поближе, чтобы их разглядеть.

     Увидев ту женщину,  я  удивился насколько она не принадлежит к  этому

устоявшемуся обычному уютному миру.

     И  как бывает со мной,  я  сразу придумал ей дом,  жизнь,  окружающих

людей.  Я  решил,  что она приехала из  затерянного в  лесу раскольничьего

скита,  где ее  отец мрачный,  неумный,  но цепкий старик главенствует над

несколькими старушками.  Там  живет ее  мать,  растолстевшая,  ленивая,  с

отекшими ногами. И она, никогда не ходившая в школу, не знавшая сверстниц,

и  теперь за постом и  молитвами,  к двадцати пяти годам переставшая в них

нуждаться.

     В  отличие  от  прочих  торговок  женщина  никого  не  окликала,   не

предлагала своего  товаpa  -  крупных яиц  в  корзине и  ранних помидоров,

сложенных у весов аккуратной пирамидкой, словно ядра у пушки.

     Она  была  в  застиранном голубом ситцевом платье,  тонкие загоревшие

руки были обнажены.  Она  смотрела над  головами прохожих,  словно глубоко

задумалась.  Цвета волос и  глаз я не разглядел,  потому что женщина низко

подвязала  белый  платок,   и  он  козырьком  выдавался  надо  лбом.  Если

кто-нибудь подходил к ней,  она,  отвечая улыбалась. Улыбка была несмелой,

но доверчивой.

     Женщина почувствовала мои взгляд и  обернулась.  Так быстро,  готовая

бежать, оборачивается лань.

     Я отвел глаза.

     Нет,  она никогда не была в раскольничьем скиту.  И не потому,  что в

этих  местах  леса  небольшие,  они  перемежались полями  и  лугами  вдоль

обмелевших речек и  неглубоких озер,  все  искони было  обжито,  скитов не

знали отродясь.  Просто у нее на шее на тонкой цепочке висел отшлифованный

кусочек янтаря, а не крестик.

     Она  живет  в  далекой  деревне,  и  ее  муж,  коренастый,  крепкий и

беспутный,  велел  про  дать  накопившиеся  за  неделю  яйца  и  поспевшие

помидоры.  Потом  он  пропьет  привезенные  деньги  и  мучимый  похмельным

раскаянием, купит на остатки платочек маленькой дочери.

     Мне хотелось услышать ее  голос.  Я  не мог уйти,  не услышав его.  Я

подошел и,  стараясь не смотреть ей в глаза, попросил продать десяток яиц.

Тетя Алена ничего мне  не  говорила о  яйцах -  она  велела купить молодой

картошки к обеду. И зеленого лука.

     Я  смотрел на тонкие руки с  длинными сухими пальцами.  На безымянном

пальце было тонкое золотое колечко - я прав, она замужем.

     - Сколько я  вам должен?  -  спросил я  заглянув в  лицо (глаза у нее

оказались светлые - кажется, серые).

     - Рубль -  сказала женщина,  сворачивая из  газеты кулек и  осторожно

укладывая туда яйца.  Я взял пакет. Яйца были крупные, длинные, а скорлупа

- чуть розоватой.

     - Издалека привезли? - спросил я.

     - Издалека.

     Она не глядела на меня.

     - Спасибо - сказал я - Вы завтра здесь будете?

     - Не знаю.

     Голос был низким,  глухим,  даже хрипловатым, и она произносила слова

тщательно и раздельно, словно русский язык был ей неродным.

     Когда я вернулся домой, тетя Алена удивилась моей неловкой лжи о том,

что молодой картошки на рынке не было, взяла кулек с яйцами отнесла его на

кухню и оттуда крикнула:

     - Чего ты купил Коля? Яйца-то не куриные.

     - А какие? - спросил я.

     - Утиные, наверно. Почем платил?

     - Рубль.

     Я прошел на кухню. Тетя Алена выложила яйца на тарелку, и они в самом

деле показались мне совсем непохожими на куриные. Я сказал:

     - Самые обыкновенные яйца тетя. Куриные.

     Тетя  Алена чистила морковку.  Она  развела руками -  в  одной зажата

морковка в другой нож. Вся ее поза говорила "Если тебе угодно "

     Тетя Алена -  единственный оставшийся у  меня родственник.  Пятый год

подряд я  обещал приехать к  ней,  все обманывал и  вдруг приехал Причиной

тому  не  столько  ненужная  московская ссора,  крушение  моих  планов,  а

вспыхнувший страх  перед  временем,  могущим отнять  у  меня  тетю  Алену,

которая пишет обстоятельные письма со старомодными рассуждениями и укорами

погоде,  присылает поздравления к  праздникам и  дню рождения и  ежегодные

банки с вареньем и ничем не выказывает обид на мои пустые обещания.

     Когда я приехал, тетя Алена не сразу поверила своему счастью. Я знаю,

что она иногда поднималась ночами и подходила ко мне, чтобы убедиться, что

я  здесь Детей у  нее не  было,  мужа убили на фронте,  и  меня она любила

более, чем я того заслуживал.

     Не успел я прожить неделю в тихом городке на краю полей и лесов, как,

в  который  раз  убедившись,  что  отдыхать не  умею,  начал  тосковать по

неустроенной привычной жизни, по корешкам Вольфсона и Трепетова на верхней

полке и своей заочной,  уже ненужной с ними полемике.  И ссора, толкнувшая

меня  примчаться сюда,  начала приобретать свои  действительные,  скромные

масштабы.  Ну, не поеду я в Хорог, ну, уйду из института. И что изменится?

Будет  другая,  почти  такая  же  лаборатория и  очень похожие разговоры и

конфликты.  А уехать так вот,  сразу,  когда тетя Алена заранее грустила о

том, как скоротечны оставшиеся мне здесь две недели, было жестоко.

     - Ты,  наверно,  куриных яиц и не видел, - сказала тетя Алена - И чем

только вас в Москве кормят?

     - Лучший способ разрешить наш спор,  -  ответил я, перейдя из кухни в

комнату и раскрывая старый номер "Иностранной литературы",  -  разбить два

яйца и поджарить. Перед ужином я напомнил тете о своей просьбе.

     - Может,  до  продовольственного добегу?  -  сказала тетя  -  Простых

куплю.

     - Нет уж. Рискнем.

     Поставив передо  мной  яичницу,  тетя  Алена  налила себе  заварки из

чайника,  извлеченного из-под весьма подержанной, но все еще гордой ватной

барыни,  долила кипятком из самовара и отколола щипчиками аккуратный кубик

сахара Она делала вид,  что мои эксперименты с  яичницей ее не интересуют,

плеснула чаю на блюдце, но в этот момент я занес вилку над тарелкой, и она

не выдержала:

     - Я на твоем месте,  -  сказала она,  -  ограничилась бы чаем. Желтки

были крупными,  выпуклыми,  словно половинки спелых яблок.  Я подумал, что

интересно бы подсчитать СЭП желтков.

     - Посолить не  забудь,  -  сказала тетя,  полагая,  что мною овладела

нерешительность.  В ее голосе звучала ирония.  Она поправила очки, которые

всегда съезжали на сухонький, острый нос - Не робей.

     На  вкус  яичница  была  почти  как  настоящая,   хотя,  конечно,  не

приходилось сомневаться в  том,  что  прекрасная  незнакомка  продала  мне

вместо куриных какие-то иные, неизвестные в наших краях яйца, и я доставил

удовольствие тете Алене, спросив:

     - А какие яйца у тетеревов?

     - Почему только тетерева? Есть еще вальдшнепы, глухари и даже журавли

и орлы.  Все птицы несут яйца -  Тетя Алена много лет учила в школе,  и ее

назидательная ирония была профессиональной.

     - Правильно,  -  не сдался я -  Страусы,  соловьи и даже утконосы. Но

главное в яйцах - их питательность. И вкус. А яичница отменная.

     Когда стемнело,  я  вдруг поднялся и  отправился гулять.  В городском

парке отыскал скамейку неподалеку от танцевальной веранды.  Я  курил и был

снисходителен  к  мальчишкам  и  девчонкам,   плясавшим  под  плохой,   но

старательный оркестр, и даже поспорил с сердитым стариком, обличавшим моды

и  прически ребят с таким энтузиазмом,  что я представил,  как он приходит

сюда каждый вечер,  влекомый неправильностью того, что здесь происходит, и

почти детским негативизмом.  Призывая старика к  терпимости,  я неожиданно

испугался,  что стал куда ближе к нему,  чем к ребятам,  и защищаю даже не

их,  а  самого себя,  каким был  лет двадцать назад.  А  ребята,  стоявшие

неподалеку,   слышали  наш  спор,   но  говорили  о   своем  и  тоже  были

снисходительны к  нам.  Что  из  того,  что я  могу представить себе,  как

накопилось электричество в  невидной за  желтыми фонарями туче и  блеснуло

зарницей над театрально подсвеченными деревьями,  и вижу энергию,  которая

заставляет присевшую на  скамейку капельку росы подняться шариком,  потому

что выучил ненужный этим ребятам пустяк:  энергия поверхностного натяжения

воды -  все та же неотвязчивая СЭП - при двадцати градусах равна 72,5 эрга

на квадратный сантиметр.  Вот так-то.  И  ребята в  лучшем положении,  чем

брюзгливый старик,  -  кто-то  из  них  еще узнает эту и  другие цифры.  И

полюбит их. И поднимется в небо в погоне за сизыми журавлями туч. А старик

уже ничего не полюбит.

     - Всех остричь,  -  настаивал старик - У них там вши заведутся. Точно

говорю.

     Валя Дмитриев погиб этой весной,  измеряя СЭП в грозовой туче. У него

тоже были длинные волосы,  до  плеч,  и  как раз в  то  утро зам по кадрам

устроил ему беседу о внешнем виде молодого ученого.

     Я ушел.

                                    2.

     Подобрав под  себя  ноги  в  толстых шерстяных носках -  перед дождем

мучил ревматизм, - тетя Алена сидела на продавленном диване и читала "Анну

Каренину" Рядом лежал знакомый -  от медных застежек до вытертого голубого

бархата покрышек,  -  но  начисто забытый за  двадцать лет пухлый альбом с

фотографиями.

     - Помнишь?  -  спросила тетя Алена.  -  Я  сегодня сундук разбирала и

наткнулась.  Раньше ты  любил его  разглядывать.  Бывало,  сидишь на  этом

диване и допрашиваешь меня:  "А почему у дяди такие погоны? А как звали ту

собаку?..."

     Я положил тяжелый альбом на стол,  под оранжевый с кистями абажур,  и

попытался представить, что увижу, открыв его. И не вспомнил.

     Альбом  раскрылся  там,  где  между  толстыми  картонными  листами  с

прорезями  для  углов  фотографий  была  вложена  пачка  поздних  снимков,

собранных,  когда мест на листках уже не осталось.  И  сразу увидел самого

себя.  Я,  совершенно обнаженный,  лежал на пузе с идиотской самодовольной

ухмылкой на  мордочке,  не  подозревая,  какие каверзы готовит мне  жизнь.

Признал я  себя в  этом младенце только потому,  что такая же  фотография,

призванная умилять родственниц,  была и  у  меня в  Москве.  Потом в пачке

встретилась групповая  картинка  "Пятигорск,  1953  год",  с  которой  мне

улыбались пожилые учительницы на  фоне  пышной растительности.  Среди  них

была и тетя Алена.  На фотографиях встречались знакомые лица,  больше было

незнакомых - тетиных сослуживцев, местных жителей, их детей и племянников.

     Интереснее было полистать сам альбом,  с начала. Мой прадедушка сидел

в кресле,  прабабушка стояла рядом,  положив руку ему на плечо. Прадедушка

был в  студенческой тужурке,  и  я заподозрил,  что он сидел не из избытка

тщеславия,  а потому что был мал ростом, худ и во всем уступал своей жене.

Это тоже относилось к  области семейных преданий.  И  я  уже знал,  что на

следующей странице увижу тех же -  прадедушку с прабабушкой,  но пожилыми,

солидными,  в иной одежде, окруженными детьми и даже внуками, включая тетю

Алену, помеченную у ног белым крестиком - она когда-то сама пометила себя,

чтобы  не  спутать  с  другими  представителями того  же  поколения  семьи

Тихоновых.  Дальше моя мать и  тетя Алена,  юбки до щиколоток и башмаки со

шнуровкой.  Они очень похожи и  почему-то  восторженны.  Фотографу удалось

вызвать в их глазищах этот восторг. Птичку он им, что ли, показал? Это уже

где-то незадолго до революции.

     - Кто это, я забыл...

     Тетя Алена отложила "Анну Каренину",  поднялась с дивана, наклонилась

ко мне:

     - Мой жених,  -  сказала она.  - Ты его, конечно, не знаешь. Он после

революции  в  Вологде  жил,   каким-то  начальником  стал.   А  тогда,   в

шестнадцатом,  его  звали  моим  женихом.  Не  помню  уж  почему  Очень  я

стеснялась.  И  этих  ты  тоже не  можешь знать.  Это  врачи нашей земской

больницы.  Они отправляются на фронт, в санитарном поезде. Второй справа -

мой дядя Семен.  Отличный,  говорят, был врач, золотые руки. Среди земских

врачей,  должна тебе  сказать,  были замечательные подвижники.  Моего дядю

лично знал Чехов, они вместе на холере работали.

     - А что потом с ним случилось?

     - Он погиб, в девятнадцатом году.

     Дядя был суров, фуражка низко надвинута на лоб, шинель сидит неловко,

он взял на складе первую попавшуюся.

     - Где же его невеста?  -  продолжала тетя Алена. - Ее, кажется, Машей

звали.  У нее глаза были запоминающиеся,  зеленоватые.  Рассказывали,  что

когда Семен погиб,  она дня два как окаменела. А потом исчезла. И никто ее

никогда больше не видел.

     - Может быть, она куда-нибудь уехала?

     - Нет.  Я знаю,  что она погибла.  Она без него жить не могла. - Тетя

Алена листала альбом. - Ага, вот она, завалилась.

     Почему-то невесту дяди Семена сфотографировали отдельно.

     Снимок поржавел от  времени.  Он  был наклеен на картон.  Внизу вязью

выдавлены фамилия и  адрес фотографа.  Маша была в темном платье с высоким

стоячим воротником,  в  наколке с красным крестом,  крест был и на широкой

белой повязке на рукаве.

     Я знал ее.

     Не  только потому,  что  видел двадцать лет назад в  этом альбоме,  а

может,  и слышал уже о ее судьбе. Нет, я ее видел вчера на базаре. Значит,

она не погибла... Чепуха какая-то. Женщина на фотографии не улыбалась. Она

смотрела серьезно -  люди на старых фотографиях всегда серьезны,  выдержка

камер  тех  лет  была  велика,  и  улыбка  не  удерживалась на  лице.  Они

собирались к  фотографу в  Вологде все вместе.  Начинался семнадцатый год.

Маша опоздала. Прибежала, когда фотограф уже складывал пластинки. А доктор

Тихонов, немолодой, некрасивый, умный, золотые руки, уговорил сестру Марию

сфотографироваться отдельно.  Для него.  Один снимок взял с собой.  Другой

оставил дома. И ничего не осталось от этих людей. Лишь маленький клочок их

жизни, драгоценных им, крепких, казалось бы, вечных уз, живет еще в памяти

тети Алены.  Теперь в  моей памяти.  И почему-то в этих местах через много

лет должна была вновь родиться Маша.

     Тетя Алена долго укладывалась за стенкой, вздыхала, бормотала что-то,

шуршала страницами книги.  Далеко брехали собаки,  и  время от времени наш

Шарик врывался в  собачью беседу и  тявкал под  окном.  По  улице пронесся

мотоцикл без глушителя,  и  не  успел грохот мотора заглохнуть вдали,  как

мотоциклист развернулся и  снова  пронесся мимо,  затем,  наверное,  чтобы

порадовать меня  замечательной работой  мотора  "Василий,  -  раздался  за

палисадником женский голос,  -  если не достанешь ребенку бадминтон,  то я

вообще не представляю, на что ты годен". Я посмотрел на часы. Без двадцати

час. Самое время поговорить о бадминтоне.

     Листва  яблони  под  окном  была  черной,  но  неодинаково  черной  -

различная плотность черноты создавала видимость объема,  и  дальние листья

пропускали толику  черного  небесного  сияния.  На  темно-сером,  шелковом

летнем северном небе  все  никак не  могли разгореться звезды,  и  листья,

вздрагивая,  гасили их.  Но  одна из звезд сумела пронзить лучом листву и,

разгораясь,  спустилась по  этой  дорожке к  самому  окну.  Легкое  сияние

проникло в комнату,  сгущаясь к потолку, лучась, словно звезде было тесно.

Надо было бы встать, поглядеть, что происходит, но тело отказалось сделать

хоть какое-то усилие. Кровать начала медленно раскачиваться, как бывает во

сне,  но я  знал,  что не сплю и  даже слышу,  как Василий длинно и скучно

оправдывается, сваливая вину на кого-то, кто обещал, но обманул. Женщина с

рынка вошла в комнату, причем умудрилась при этом не колыхнуть занавеской,

не  скрипнуть дверью.  Она  была странно одета -  светлый,  длинный мешок,

кое-где заштопанный, с прорезями для головы и рук, доставал до колен. Ноги

были босы и  грязны.  Женщина приложила к  губам палец и кивнула в сторону

перегородки.  Она не хотела будить тетю Алену. Женщину звали Луш. Это было

странное имя, но его легко было шептать, оно показалось мне пушистым.

     Мне не хотелось входить вслед за Луш в отверстие пещеры, потому что в

темноте скрывалось нечто страшное, опасное - даже более опасное и страшное

для Луш, чем для меня, потому что оно могло оставить Луш там навсегда. Луш

протянула длинною  тонкую  руку  и  крепко  обхватила мою  кисть  твердыми

пальцами. Нам надо было спешить, а не думать о страшном.

     Я  потерял  Луш  в  переходе,  освещенном тусклыми факелами,  которые

горели там так давно, что потолок на два пальца был покрыт черной копотью.

Но я  не мог выйти в зал,  где было слишком светло,  потому что тогда я не

выполнил бы обещанного.

     Ты  чего не  спишь?  -  спросила тетя Алена из-за перегородки -  Туши

свет.

     Я был благодарен тете Алене за то,  что она вывела меня из пещеры. Но

тревога за Луш осталась,  и,  отвечая тете Алене "Сейчас тушу",  -  я  уже

понимал,  что мне пригрезился приход женщины,  хотя я был уверен, что если

бы тетя Алена мне не помешала,  я  бы нашел Луш и постарался вывести ее из

пещеры, откуда никто еще не выходил.

     Ночью я  несколько раз снова оказывался в  подземелье и снова и снова

шел тем же коридором,  останавливаясь перед освещенным залом и  кляня себя

за  то,  что не  могу переступить круг света.  Луш я  больше не  видел.  Я

проснулся  рано,  разбитый  и  переполненный  все  тем  же  иррациональным

беспокойством за эту женщину.

     - Как спал?  -  тетя Алена вошла в комнату и стала поливать герань на

подоконнике - Хорошие сны видел?

     Для нее смотрение снов -  занятие, сходное с походом в кино. Я же сны

вижу редко.  И  сразу забываю.  Я  вскочил с  диванчика,  и он взвыл всеми

своими пружинами.

     - Пойдешь за грибами?

     - Нет, поброжу по городу.

     - Только яиц не покупай,  - засмеялась тетя Алена. - Ты еще вчерашние

не доел.

     Через час я  был на рынке Я  прошел мимо крынок с молоком и ряженкой,

мимо банок с медом, подносов с крыжовником и красной смородиной. Вчерашней

женщины не было. Да и не должно было быть.

     На  следующее утро -  не пропадать же добру -  тетя Алена сварила мне

еще  два  яйца,   в  мешочек.  Днем  на  пляже,  за  городским  парком,  я

почувствовал жужжание в голове и увидел,  как в небе среди облаков, плывет

остров,  но смотрю я на него не снизу,  как положено,  а сверху.  На плохо

убранное поле,  на стоящие в круг хижины, обнесенные высоким, покосившимся

тыном.  Луш выбежала из хижины, к сухому дереву, на котором висел человек,

и  стала  мне  махать,  чтобы я  скорее к  ней  спускался.  Но  я  не  мог

опуститься,  потому что  я  был  внизу,  на  пляже,  а  остров летел среди

облаков.  Рядом  со  мной  мальчишки играли  в  волейбол полосатым детским

мячом,  а  у ларька с лимонадом и мороженым кто-то уверял продавщицу,  что

обязательно принесет бутылку  обратно.  Я  смотрел сверху  на  удаляющийся

остров,  и фигурка Луш стала совсем маленькой,  она выбежала в поле, а те,

кто гнались за ней,  уже готовы были выпрыгнуть из-за тына. Потом я заснул

и проспал, наверное, часа два, потому что, когда очнулся, солнце поднялось

к зениту, обожженная спина саднила, киоск закрылся, волейболисты переплыли

на другой берег и там играли полосатым детским мячом в футбол.

     По  роду  своей деятельности я  пытаюсь связать причины и  следствия.

Придя домой, я вынул из шкафа на кухне оставшиеся пять яиц, переложил их в

пустую коробку из-под туфель и  перенес к себе за перегородку.  Я поставил

коробку на  шкаф,  чтобы до  нее не добрался кот.  Я  думал отвезти яйца в

Москву,  показать одному биологу.  Они  там ставили опыты с  мексиканскими

наркотиками.  Правда,  это было давно, лет пять назад, и лаборатория могла

сменить тему.

     Но моя идея лопнула на следующий же день. Я проснулся от грохота. Кот

свалился со  шкафа вместе с  коробкой.  По  полу,  сверкая под косым лучом

утреннего солнца,  разлилось месиво из скорлупы,  белков и  желтков.  Кот,

ничуть не обескураженный падением,  крался к диванчику.  Я свесил голову и

увидел,  что  туда  же,  с  намерением скрыться в  темной  щели,  ковыляет

пушистый, очень розовый птенец, побольше цыпленка, с длинным тонким клювом

и ярко-оранжевыми голенастыми ногами.

     - Стой! - крикнул я коту. Но опоздал.

     В  двух  сантиметрах  от  протянутой  руки  кот  схватил  цыпленка  и

извернулся,  чтобы не  попасть мне в  плен.  На подоконнике он задержался,

нагло сверкнул на меня дикими зелеными глазами и исчез. Пока я выпутывался

из простыней и бежал к окну,  кота и след простыл.  Я стоял, тупо глядя на

разбитые яйца, не лежащую на боку коробку из-под туфель. Вернее всего, кот

услыхал,  как  птенец  выбирается  на  свет,  заинтересовался и  умудрился

взобраться на шкаф.

     - Что там случилось? - спросила тетя Алена из-за перегородки. - С кем

воюешь?

     - Твой кот все погубил.

     В необычного цыпленка тетя не поверила. Сказала, что мне померещилось

со  сна.  А  про разбитые яйца добавила:  "Не надо было из кухни выносить.

Целее были бы"

     Мне не  приходилось видеть ярко-розовых цыплят,  которые выводятся из

яиц,  внушающих  грезы  наяву  Притом  существовала прекрасная незнакомка,

присутствие которой придавало сюжету загадочность.

     Я   решил   самым  тщательным  образом  обыскать  палисадник,   столь

прискорбно уменьшившийся со  времени моих детских приездов сюда.  Тогда он

казался мне обширным,  дремучим, впору заблудиться. А всего-то умещались в

нем,  да и то в тесноте,  два куста сирени,  корявая яблоня, дарившая тете

Алене кислые дички на  повидло,  да жасмин вдоль штакетника.  Зато ближе к

дому,  куда  попадал солнечный свет,  пышно  разрослись цветы  и  травы  -

флоксы,  золотые шары,  лилии и всякие другие, полуодичавшие жители бывших

клумб или грядок,  порой случайные пришельцы с соседних садов и огородов -

из  травы  и  полыни поднимались курчавые шапки моркови,  зонтики укропа и

даже одинокий цветущий картофельный куст.  На его листе я  и  нашел клочок

розового пуха.

     Принеся пух  домой,  я  заклеил его  в  почтовый конверт.  Если науке

известны такие птицы, розового пуха должно хватить.

     - На базар?  - спросила проницательная тетя Алена, увидев, что я чищу

ботинки. - Там же пыльно.

     - Погулять собрался, - сказал я.

                                    3.

     Ту женщину я  увидел только на пятый день.  Я ходил на рынок,  как на

службу. И не раз, а три, четыре, пять раз в день. Примелькался торговкам и

сам знал их в лицо. На пятый день я увидел ее и сразу узнал, хотя она была

без платка и лицо ее,  обрамленное тяжелыми,  светлыми волосами,  странным

образом изменилось,  помягчело и  не внушало ассоциаций ни с раскольничьим

скитом,  ни  с  жестоким и  жадным мужем.  С  реки дул  свежий ветер,  она

накинула на плечи черный, с розами, платок. Глаза ее были зелеными и брови

высоко проведены по выпуклому лбу.  У нее были полные,  но не яркие губы и

тяжеловатый для такого лица подбородок.

     Она не сразу заметила меня -  была занята с покупателями. На этот раз

перед  ней  лежала  груда  больших,  красных яблок,  и  у  прилавка стояла

небольшая очередь.

     Я  уже  привык  приходить на  рынок  и  не  заставать ее.  Поэтому ее

появление здесь показалось сначала продолжением грез,  в  которых ее зовут

Луш.

     Чтобы успокоиться,  я отошел в тень и следил за тем,  как она продает

яблоки.  Как останавливает на  весы гири и  иногда подносит их  к  глазам,

будто она  близорука или непривычна к  гирям.  Как всегда добавляет лишнее

яблоко,  чтобы миска весов с  яблоками перевешивала.  Как  прячет деньги в

потертый кожаный плоский кошелек и  оттуда же достает сдачу,  тщательно ее

пересчитывая.  Когда гора яблок на прилавке уменьшилась, я встал в очередь

Передо мной было три человека. Она все еще меня не замечала.

     - Мне килограмм,  пожалуйста,  - сказал я, когда подошла моя очередь.

Женщина не подняла глаз. - Здравствуйте, - сказал я.

     - Мало берешь,  -  сказала старушка,  отходившая от прилавка с полной

сумкой. - Больше бери, жена спасибо скажет.

     - Нет у меня жены, - сказал я.

     Женщина подняла глаза. Она, наконец, согласилась меня признать.

     - Вы меня помните? - спросил я.

     - Почему же не помнить? Помню.

     Она  быстро кинула на  весы  три  яблока,  которые потянули почти  на

полтора кило.

     - Рубль, - сказала она.

     - Большое спасибо. Здесь больше килограмма.

     Я не спеша копался в карманах, отыскивая деньги.

     - А яиц сегодня нет?

     - Яиц нет,  -  сказала женщина.  - Яйца случайно были. Я их вообще не

продаю.

     - А вы далеко живете?

     - Молодой человек,  -  сказал мужчина в униформе районного чиновника,

состояв  шей  из  парусиновой фуражки и  слишком теплого,  не  по  погоде,

просторного костюма  -  Закончили  дело,  можно  не  любезничать.  У  меня

обеденный перерыв кончается.

     - Я далеко живу, - сказала женщина.

     Мужчина оттеснял меня локтем.

     - Три  килограмма,  попрошу покрупнее.  Можно  подумать,  что  вы  не

заинтересованы.

     - Вы еще долго здесь будете?-спросил я.

     - Я сейчас заверну, - сказала женщина. - А то нести неудобно.

     - Сначала попрошу меня обслужить, - сказал мужчина в фуражке.

     - Обслужите его,  -  сказал  я.  -  У  меня  обеденный перерыв только

начинается.  Когда мужчина ушел,  женщина взяла у меня яблоки, положила их

на прилавок и принялась сворачивать газетный кулек.

     - А яблоки тоже особенные? - спросил я.

     - Почему же особенные?

     - Яйца оказались не куриными.

     - Да что вы... если вам не понравилось, я деньги верну.

     Она потянулась за кожаным кошельком.

     - Я не обижаюсь Просто интересно, что за птица...

     - Вы покупаете? - спросили сзади - Или так стоите?

     Я  отошел,  встал в тени,  достал из кулька одно из яблок,  вытер его

носовым платком и  откусил.  Женщине видны были мои  действия,  и  когда я

вертел  яблоко в  руке,  разглядывая,  я  встретил ее  взгляд.  Я  тут  же

улыбнулся,  стараясь убедить ее улыбкой, что неопасен. Она тоже улыбнулась

- в ответ, но улыбка получилась робкой, жалкой, и я понял, что лучше уйти,

пожалеть ее.  Но уйти я  не смог.  И дело было не только в любопытстве,  я

боялся, что не увижу ее снова.

     Движения женщины потеряли сноровку и  стали замедленными и неловкими,

словно она  оттягивала тот  момент,  когда  отойдет последний покупатель и

вернусь я.

     Яблоко было  сочным и  сладким.  Такие у  нас  не  растут,  а  если и

появятся в саду какого-нибудь любителя-селекционера, то не раньше августа.

Мне показалось, что яблоко пахнет ананасом. Я вытащил из огрызка косточку.

Косточка была одна. Длинная, острая, граненая. Никакое это не яблоко.

     Я  видел,  как женщина высыпала из корзины последние яблоки,  сложила

деньги в кошелек,  закрыла его.  И тогда,  сделав несколько шагов к ней, я

сказал негромко:

     - Луш.

     Женщина вздрогнула,  кошелек звякнул о прилавок. Она хотела подобрать

его,  но рука не дотянулась,  повисла в  воздухе,  словно женщина замерла,

сжалась в ожидании удара, когда все теряет смысл перед физической болью.

     - Простите, - сказал я, - простите Я не хотел вас испугать...

     - Меня  зовут  Мария Павловна,  -  голос был  сонный,  глухой,  слова

заученные,  как будто она давно ждала этого момента и  в  страхе перед его

неминуемостью репетировала ответ - Меня зовут Мария Павловна.

     - Это  точно,  -  второй голос пришел сзади,  тихий и  злой  -  Мария

Павловна. А что - интересуетесь?..

     Небольшого роста  пожилой  человек с  обветренным,  темным  лицом,  в

выгоревшей потертой  фуражке  лесника  отодвинул меня  и  накрыл  ладонями

пальцы Марии Павловны.

     - Тише,  Маша,  тише.  Люди глядят.  -  Он  смотрел на  меня с  таким

холодным бешенством в  белесых глазах,  что  у  меня мелькнуло -  не  будь

вокруг людей он мог бы и ударить.

     - Извините, - сказал я - Я не думал.

     - Он пришел за мной?  -  спросила Маша,  выпрямляясь,  но не выпуская

руки лесника.

     - Ну что ты,  зачем ты так.  Человек извиняется. Сейчас домой поедем.

Никто тебя не тронет.

     - Я уйду, - сказал я.

     - Иди.

     Я не успел отойти далеко. Лесник догнал меня.

     - Ты как ее назвал? - спросил он.

     - Луш. Это случайно вышло.

     - Случайно, говоришь?

     - Приснилось.

     Я  говорил ему  чистую правду и  я  не  знал  своей вины  перед этими

людьми,  но вина была,  и она заставляла меня послушно отвечать на вопросы

лесника.

     - Имя приснилось?

     - Я видел Марию Павловну раньше. Несколько дней назад.

     - Где?

     - Здесь, на рынке.

     Лесник,  разговаривая со  мной,  поглядывал в  сторону прилавка,  где

женщина непослушными руками связывала пустые корзины,  складывала на  весы

гири, собирала бумагу.

     - И что дальше?

     - Я был здесь несколько дней назад. И купил десяток яиц.

     - Сергей Иванович, - окликнула женщина, - весы сдать надо.

     - Сейчас помогу.

     Кто он ей' Муж?  Он старше вдвое,  если не втрое. Но не отец. Отца по

имени-отчеству в этих краях не называют.

     Лесник не хотел меня отпускать.

     - Держи, - сказал он, протягивая мне чашку весов, уставленную кеглями

гирь.  Сам взял весы.  Мария Павловна несла сзади пустые корзины.  Она шла

так, чтобы между нами был лесник.

     - Маша, - спросил лесник - Ты яйцами торговала?

     Она не ответила.

     - Я же тебе не велел брать. Не велел, спрашиваю?

     - Я бритву хотела купить. С пружинкой. Вам же нужно?

     - Дура, - сказал лесник.

     Мы остановились у конторы рынка.

     - Заходи, - сказал он мне.

     - Я тоже,- сказала Маша.

     - Подождешь. Ничего с тобой здесь не случится. Люди вокруг.

     Но Маша пошла с нами и,  пока мы сдавали весы и гири сонной дежурной,

молча  стояла  у  стены,  оклеенной санитарными плакатами о  вреде  мух  и

бруцеллеза.

     - Я  вам деньги отдам,  -  сказала Маша,  когда мы вышли,  протягивая

леснику кошелек.

     - Оставь себе,  -  сказал Сергей Иванович.  Мы остановились в тени за

служебным  павильоном.  Лесник  посмотрел  на  меня,  приглашая продолжать

рассказ.

     - Яйца были необычными,  -  сказал я - Крупнее куриных и цвет другой.

Потом я  увидел сон.  Точнее я  грезил наяву.  И  в  этом  сне  была Мария

Павловна. Там ее звали Луш.

     - Да,- сказал лесник.

     Он был расстроен.  Ненависть ко мне, столь очевидная в первый момент,

исчезла. Я был помехой, но не опасной.

     - Мотоцикл у ворот стоит,  -  сказал лесник Маше.  - Поедем? Или ты в

магазин собралась?

     - Я в аптеку хотела. Но лучше в следующий раз.

     - Как хочешь.  -  Лесник посмотрел на  меня.  -  А  вы  здесь что,  в

отпуску? - Он стал официально вежлив.

     - Да.

     - То-то я вас раньше не встречал. Прощайте.

     - До свиданья.

     Они ушли.  Маша чуть сзади.  Она сутулилась, может, стеснялась своего

высокого роста.  На ней были хорошие, дорогие туфли, правда, без каблуков.

Я  не  сдержался.  Понял,  что никогда больше их не увижу,  и  догнал их у

ворот.

     - Погодите,- сказал я.

     Лесник обернулся, потом махнул Маше, чтобы шла вперед, к мотоциклу.

     - Сергей Иванович,  скажите только,  что за  птица?  Я  ведь цыпленка

видел.

     Маша молча привязывала пустые корзины к багажнику.

     - Цыпленка?

     - Ну да, розовый, голенастый, с длинным клювом.

     - Бог его знает.  Может,  урод вылупился.  От этого... от радиации...

Вообще-то яйца обыкновенные.

     Лесник уже не казался ни сильным,  ни решительным.  Он как-то ссохся,

постарел и даже стал невзрачным.

     - И яблоки обыкновенные?

     - К чему нам людей травить?

     - Таких здесь не водится.

     - Обыкновенные яблоки, хорошие. Просто сорт такой.

     Сергей Иванович пошел к мотоциклу.  Маша уже ждала его в коляске.  Из

ворот рынка вышел человек,  похожий на арбуз.  И  нес он в  руке сетку,  в

которой лежало два арбуза.  Арбузы были ранние,  южные,  привез их молодой

южанин,  задумчивый и  рассеянный,  как  великий математик из  журнального

раздела "Однажды...". Продавал он эти арбузы на вес золота, и потому брали

их неохотно, хотя арбузов хотелось всем.

     - Сергей? - возопил арбузный толстяк. - Сколько лет?

     есник поморщился, увидев знакомого.

     - Как жизнь, как охота?-Толстяк поставил сетку на землю, и она тут же

попыталась укатиться.  Толстяк погнался за ней. - Все к вам собираемся, но

дела, дела...

     Я пошел прочь.  Сзади раздался грохот мотора.  Видно,  лесник не стал

вступать в  беседу.  Мотоцикл обогнал меня.  Маша обернулась,  придерживая

волосы. Я поднял руку, прощаясь с ней.

     Когда мотоцикл скрылся за поворотом,  я остановился. Арбузный человек

переходил улицу. Я настиг его у входа в магазин.

     - Простите,- сказал я. - Вы, я вижу, тоже охотник.

     - Здравствуйте,  рад,  очень рад, - арбузный человек опустил сетку на

асфальт,  и  я  помог ему поймать арбузы,  когда они покатились прочь.  Мы

придерживали беспокойную сетку ногами.

     - Охота -  моя страсть,  -  сообщил толстяк.  - А не охотился уже два

года. Можете поверить? Вы у нас проездом?

     - В отпуске. Вы, я слышал, собираетесь...

     - К Сергею?  Обязательно его навещу!  Тишь, природа, ни души на много

километров.   Чудесный  человек,   настоящий  русский  характер,  вы  меня

понимаете?  Только пьет.  Ох,  как пьет!  Но это тоже черта характера,  вы

понимаете? Одиночество, он да собака...

     - Разве он был не с женой?

     - Неужели?  Я и не заметил. Наверно, подвозил кого-то. А как он знает

лес,  повадки зверей  и  птиц,  даже  ботанические названия растении -  не

поверите!  Вы не спешите?  Я тоже. Значит так, купим чего-нибудь и ко мне,

пообедаем. Надеюсь, не откажете...

                                    4.

     До  деревни Селище,  по шоссе,  я  ехал на автобусе.  Оттуда попутным

грузовиком до Лесновки,  а  дальше пешком по проселочной дороге,  заросшей

между колеями травой и даже тонкими кустиками. Дорогой пользовались редко.

Она  поднималась на  поросшие соснами бугры,  почти  лишенные подлеска,  и

крепкие боровики,  вылезающие из  сухой хвои,  были видны издалека.  Потом

дорога ныряла в болотце, в колеях темнела вода, по сторонам стояла слишком

зеленая трава  и  на  кочках  синели черничины.  Стоило остановиться,  как

остервенелые комары впивались в  щиколотки и  в  шею.  На  открытых местах

догоняли слепни - они вились, пугали, но не кусали.

     Охотник я  никакой.  Я выпросил у тети Алены ружье ее покойного мужа,

отыскал патроны и  пустой  рюкзак,  в  который сложил  какие-то  консервы,

одеяло и зубную щетку. Но маскарад не был предназначен для лесника, скорее

он должен был обмануть тетю Алену,  которой я  сказал,  что договорился об

охоте со старым знакомым, случайно встреченным на улице.

     Трудно было бы вразумительно объяснить -  и ей,  и кому угодно,  себе

самому,   наконец,  -  почему  я  пристал  к  арбузному  толсгяку  Виктору

Донатовичу,   добрейшему,  ленивому  чревоугоднику,  живущему  мечтами  об

охотах,  о  путешествиях,  которые  приятнее предвкушать,  чем  совершать;

пришел  к  нему  в  гости,  обедал,  был  любезен  с  такой  же  ленивой и

добродушной его супругой,  скучал, но получил-таки координаты лесника. Чем

объяснить  мой  поступок?   Неожиданной  влюбленностью?  Тайной  -  грезы,

цыплята,  яблоки,  страх женщины,  которой знакомо странное имя Луш,  гнев

лесника?  Просто  собственным  любопытством  человека,  который  не  умеет

отдыхать  и   оттого   придумывает  себе   занятия,   создающие  видимость

деятельности?   Или  недоговоренностью?   Привычкой  раскладывать  все  по

полочкам.   Или,  наконец,  бегством  от  собственных  проблем,  требующих

решения,  и  желанием отложить это решение за  видимостью более неотложных

дел?  Ни одна из этих причин не была оправданием или даже объяснением моей

выходки,  а  вместе они  неодолимо толкнули бросить все и  уйти на  поиски

принцессы, Кащея, живой воды и черт знает чего. В оправдание могу сказать,

что  шел  все-таки с  тяжелым сердцем,  потому что был гостем нежданным и,

главное, нежеланным. Не нужен я был этим людям, неприятен. И будь я лучше,

или хотя бы сильнее,  то постарался бы забыть обо всем, так как сам отношу

назойливость к самым отвратительным свойствам человеческой натуры.

     Дом лесника стоял на берегу маленького озера,  в том месте,  где  лес

отступил  от  воды.  К дому примыкал сарай и небольшой огород,  окруженный

невысокими кольями,  по-южному заплетенными лозой. Дом был стар, поседел -

от  серебряной  дранки  на  крыше  до почти белых наличников.  Но стоял он

крепко,  как те боровики,  что встречались на пути.  У берега, привязанная

цепью,  покачивалась  лодка.  Порывами пролетавший над водой ветер колыхал

осоку.  Вечер наступал  теплый,  комариный.  Собиравшийся  дождь  пропитал

воздух нетяжелой, пахнущей грибами и влажной листвой сыростью.

     Я остановился на краю леса.  Маша была в огороде.  Она полола, но как

раз в  тот момент,  когда я увидел ее,  распрямилась и поглядела на озеро.

Она была одна -  Сергей Иванович,  наверное,  в  лесу.  Я понял,  что могу

стоять так до темноты,  но не подойду к ней - ведь даже на рынке, в толпе,

мои неосторожные слова заставили ее  заплакать,  и,  конечно,  не  пошел к

дому.  Постоял еще  минут пятнадцать,  заслонившись толстым стволом сосны.

Маша,  кончив полоть, взяла с земли тяпку, занесла в сарай. Скрип сарайной

двери был  так  четок,  словно я  был совсем рядом.  Выйдя из  сарая,  она

посмотрела в  мою сторону,  но меня не увидела.  Потом ушла в  дом.  Начал

накрапывать дождь.  Он  был  мелок,  тих и  дотошен -  ясно,  что кончится

нескоро.  Я повернулся и пошел обратно, к Селищу. Я ведь никакой охотник и

тем более никуда не годный сыщик.

     Лес был другой.  Он  сжался,  потерял глубину и  краски,  он  уныло и

покорно пережидал вечернюю непогоду.  Над  дорогой дождь  моросил мелко  и

часто,  но на листьях вода собиралась в крупные,  тяжелые капли,  которые,

срываясь вниз,  гулко щелкали по лужам в колеях. Я выйду на шоссе в полной

темноте, и неизвестно еще, отыщу ли попутку. И поделом.

     Впереди затарахтел мотоцикл,  и  я  не успел сообразить,  кто это,  и

отступить с  дороги,  как Сергей Иванович,  сбросив ногу на  землю,  резко

затормозил.

     - Ну  здравствуй,   -   сказал  он,   откидывая  с   фуражки  капюшон

плащ-палатки. Будто и не удивился - Куда идешь?

     - Я к вам ходил, - сказал я.

     - Ко мне в другую сторону.

     - Знаю.  Я  дошел до  опушки,  увидел дом,  Марию Павловну.  И  пошел

обратно.

     Крепкие кисти лесника лежали на руле. Фуражка была низко надвинута на

лоб.

     - И чего же обратно повернул?

     - Стыдно стало.

     - Не понял.

     - Я узнал ваш адрес, взял ружье, решил к вам приехать, поохотиться.

     - Так охотиться ехал или как?

     - Поговорить.

     - Раздумал?

     - Когда увидел Марию Павловну одну, раздумал.

     Лесник   достал  из   внутреннего  кармана  тужурки  гнутый  жестяной

портсигар,  перетянутый резинкой,  достал оттуда папиросу.  Потом подумал,

протянул портсигар мне.  Мы закурили,  прикрывая от дождя яркий в сумерках

огонек спички.  Лесник поглядел на дорогу впереди, потом обернулся. В лесу

стоял  комариный нервный звон,  листва приобрела цвет  воды  в  затененном

пруду.

     - Садись.  Ко  мне  поедешь,  -  сказал  лесник,  откидывая брезент с

коляски мотоцикла.  -  Я бы тебя до Селища подкинул, да не люблю Машу одну

вечером оставлять.

     - Ничего, - сказал я. - Дойду. Сам виноват.

     Лесник усмехнулся Усмешка мне показалась недоброй.

     - Садись.

     Коляска высоко подпрыгивала на буграх и проваливалась в колеи. Лесник

молчал,  сжимая  зубами  мундштук  погасшей  папиросы Маша  услышала треск

мотоцикла и вышла встречать к воротам. Лесник сказал:

     - Принимай гостя.

     - Здравствуйте, - сказал я, вылезая из коляски. Ружье мне мешало.

     - Добрый вечер, - Маша смотрела на Сергея Ивановича.

     - Сказал,  принимай гостя.  Покажи, где умыться, человек с дороги. На

стол накрой.  -  Он говорил сухо и подбирал будничные слова,  словно хотел

сказать,  что я ничем не выделяюсь из числа случайных путников, если такие

попадаются в  этих  местах.  -  В  лесу  встретил охотника,  подвез.  Куда

человеку в такую темень до Селища добираться?

     - Он не охотник, - сказала Mаша. - Зачем он приехал?

     - Ну,  пусть не охотник,  -  согласился лесник -  Я  мотоцикл в сарай

закачу, а то дождь ночью разойдется.

     - Я вас не стесню, - сказал я Маше. - Завтра с утра уеду.

     - Так и будет, - сказал лесник.

     Маша убежала в дом

     - Не обращай внимания,  -  сказал лесник, запирая сарай на щеколду. -

Она диковатая. Но добрая. Пошли руки мыть.

     В доме засветилось окно.

     - У меня водка есть, - сказал я. - В рюкзаке.

     - Это Донатыч подсказал?

     - Он, - сознался я.

     - А я второй год не пью. И потребности не чувствую.

     - Извините.

     - А чего извиняться?  В гости ехал.  Ты не думай, я за компанию могу.

Маша возражать не будет. Как тебя величать прикажешь?

     - Николаем.

     Рукомойник был в  сенях.  Возле него на  полочке уже стояла зажженная

керосиновая лампа.

     - Электричества у нас нету,  -  сказал лесник.  - Обещали от Лесновки

протянуть.  В сенокос бригада жить будет.  Может, в будущем году при свете

заживем.

     - Ничего, - сказал я - И так хорошо.

     В комнате был накрыт стол: наверно, лесник возвращался домой в одно и

то же время.  Шипел самовар,  в  начищенных боках которого отражались огни

двух  старых,  еще  с  тех  времен,  когда их  старались делать красивыми,

керосиновых ламп.  Дымилась картошка, стояла сметана в банке, огурцы. Было

уютно и мирно, и уют этого дома подчеркивал дождь. Дождь, стучавший в окно

и стекавший по стеклу ветвистыми ручейками.

     - Я эти стулья из города привез, - сказал лесник. - Мягкие.

     - Хорошо у вас.

     - Маше спасибо.  Даже обои наклеил. Если бы Донатыч или кто из старых

охотников сюда нагрянул, не поверили бы. Да я теперь их не приглашаю.

     На этажерке между окнами стоял транзисторный приемник. За приоткрытой

занавеской виднелась кровать с аккуратно взбитыми,  пирамидой подушками. К

стене, под портретом Гагарина, была прибита полка с книгами.

     - Водку доставать? - спросил я.

     - Давай.

     - Сергей Иванович, - услышала нас Маша.

     - Не беспокойся. Ты же меня знаешь. Как твой рыбник, удался?

     - Попробуйте.

     Может я в самом деле приехал сюда в гости? Просто в гости.

     От сковороды с пышным рыбником поднимался душистый пар.  Оказывается,

я  страшно проголодался за  день.  Маша  поставила на  стол  два  граненых

стакана. Потом села сама, подперла подбородок кулаками.

     - За встречу, - сказал я. - Чтобы мы стали друзьями.

     Этого говорить не  стоило.  Это напомнило всем и  мне тоже,  почему я

здесь.

     - Не спеши, - сказал лесник. - Мы еще и не знакомы.

     Он отхлебнул из стакана, как воду, и отставил стакан подальше.

     - Отвык, - сказал он. - Ты пей, не стесняйся.

     - Вообще-то я тоже не пью.

     - Ну вот,  два пьяницы собрались,  -  лесник засмеялся.  У  него были

крепкие,  ровные зубы,  и  лицо стало добрым.  Там,  в городе,  он казался

старше, суше, грубей.

     Маша тоже улыбнулась. И мне досталась доля ее улыбки.

     Мы ели не спеша, рыбник был волшебный, тетя Алена была посрамлена. Мы

говорили о погоде, о дороге, как будто послушно соблюдали табу.

     Только за чаем Сергей Иванович спросил:

     - Ты сам откуда будешь?

     - Из Москвы В отпуске я здесь, у тетки.

     - Потому и любопытный? Или специальность такая?

     Я вдруг подумал, что в Москве, в институте, такие же, как я, разумные

и  даже  увлеченные своим делом люди включили кофейник,  который тщательно

прячут  от  сурового  пожарника,  завидуют  мне,  загорающему  в  отпуске,

рассуждают о  той  охоте,  на  которую должны выйти через две недели -  на

охоту  за  зверем  по  имени  СЭП,   что  означает  -   свободная  энергия

поверхности.  Зверь этот могуч,  обитает он  везде,  особенно на  границах

разных сред.  И  это его известная всем,  но  далеко еще не учтенная и  не

используемая сила заставляет сворачиваться в  шарики капли росы и  рождает

радугу.  Но  мало  кто  знает,  что  СЭП  присущ всем материальным телам и

громаден:  запас поверхностной энергии мирового океана равен 64 миллиардам

киловатт-часов.  Вот  на  такого зверя мы  охотимся,  не  всегда,  правда,

удачно.  И  выслеживаем его не для того,  чтобы убить,  а чтобы измерить и

придумать, как заставить его работать на нас.

     - Я в НИИ работаю, - сказал я леснику.

     А  вот  работаю ли?..  Скандал был  в  принципе никому не  нужен,  но

назревал он давно.  Ланда сказал,  что в Хорог ехать придется мне.  Видите

ли,  все сорвется,  больше некому.  А  два месяца назад,  когда я  добился

согласия Андреева на полгода для настоящего дела, для думанья, он этого не

знал?  В  конце концов,  можно гоняться за  журавлями в  небе  до  второго

пришествия,  но  простое накопление фактов  хорошо  только для  телефонной

книги.  Я заслужил, заработал, наконец, право заняться наукой. На-у-кой! И

об этом я сказал Ланде прямо,  потому что мне обрыдла недоговоренность, за

которой  скрывалась элементарная зависть.  Что  бы  он  там  ни  говорил о

необходимости,  о долге,  о кресте,  который мы несем;  о том,  что каждый

должен пахать не  только свой огород,  и  так далее.  А  мне надоели чужие

огороды... Словом, после этого разговора я знал, что в Хорог не поеду. И в

институте не останусь.

     - А я вот не выучился.  Не пришлось.  Может,  таланта не было. Был бы

талант, выучился.

     Он  пил чай вприкуску,  с  блюдца.  Мы приканчивали по третьей чашке,

Маша не допила и первую.  Мной овладело размягченное,  нежное состояние, и

хотелось сказать что-нибудь очень хорошее и  доброе,  и  хотелось остаться

здесь и ждать,  когда Маша улыбнется.  За окном стало совсем темно,  дождь

разгулялся, и шум его казался шумом недалекого моря.

     - На охоте давно был? - спросил Сергей Иванович.

     - В первый раз собрался.

     - Я и вижу. Ружье лет десять не чищено. Выстрелил бы, а оно в куски.

     - А я его и не заряжал.

     - Еще пить будешь?

     - Спасибо, я уже три чашки выпил.

     - Я про белое вино спрашиваю.

     - Нет, не хочется.

     - А я раньше - ох, как заливал. Маше спасибо.

     - Вы сами бросили, - сказала Маша.

     - Сам редко кто бросает. Правда? Даже в больнице лежат, а не бросают.

     - Правда.

     - Ну  что ж,  спать будем собираться.  Не  возражаешь,  если на лавке

постелим, Николай, все-таки как тебя по батюшке?

     - Просто Николай. Я вам в сыновья гожусь.

     - Ты меня старостью не упрекай.  Может,  и  годишься,  да не мой сын.

Когда на двор пойдешь, плащ мой возьми.

     Мы встали из-за стола.

     - А вы здесь рано ложитесь? - спросил я.

     - Как придется. А тебе выспаться нужно. Я рано подыму. Мне уезжать. И

тебе путь некороткий.

     И  я  вдруг обиделся.  Беспричинно и  в  общем безропотно.  Если тебе

нравятся люди,  ты хочешь,  чтобы и они тебя полюбили.  А оказалось, я все

равно чужой.  Вторгся без спроса в  чужую жизнь,  завтра уеду и  все,  нет

меня, как умер.

     Сверчок стрекотал за  печью -  я  думал,  что  сверчки поют  только в

классической литературе.  Лесник  улегся на  печке.  Маша  за  занавеской.

Занавеска доходила до  печки,  и  голова Сергея Ивановича была как раз над

головой Маши.

     - Вы спите? - прошептала Маша.

     - Нет, думаю.

     - А он спит?

     - Не пойму.

     - Спит вроде.

     Она была права.  Я спал,  я плыл, покачиваясь, сквозь темный лес, и в

шуршании листвы  и  стуке  капель еле  слышен был  их  шепот.  Но  комната

тщательно собирала их слова и приносила мне.

     - Я так боялась.

     - Чего теперь бояться. Рано или поздно кто-нибудь догадался бы.

     - Я во всем виновата.

     - Не казнись. Что сделано, то сделано.

     - Я думала, что он оттуда.

     - Нет, он здешний.

     - Я знаю. У него добрые глаза.

     Слышно было,  как лесник разминает папиросу, потом зажглась спичка, и

он свесился с печи, глядя на меня. Я закрыл глаза.

     - Спит, - сказал он. - Устал. Молодой еще. Он не из-за яиц бегал...,

     - А почему?

     - Из-за тебя. Красивая ты, вот и бегал.

     - Не надо так, Сергей Иванович. Для меня все равно нет человека лучше

вас.

     - Я тебе вместо отца. Ты еще любви не знала.

     - Я знаю. Я вас люблю, Сергей Иванович.

     Легонько затрещал табак  в  папиросе.  Лесник  сильно затянулся.  Они

замолчали.  Молчание было таким долгим, что я решил, будто они заснули, Но

они еще не заснули.

     - Он не настырный, - сказал лесник.

     Хорошо ли,  что я  не  настырный?  Будь я  понастырней,  на мне никто

никогда бы  не пахал и  Ланде в  голову бы не пришло покуситься на эти мои

полгода, - цепочка мыслей упрямо тянула меня в Москву...

     - А зачем сюда шел? - спросила Маша.

     - Он не дошел,  повернул. Как увидел тебя одну, не захотел тревожить.

Я его на обратном пути встретил.

     - Я не знала. Он видел меня?

     - Поглядел на тебя и ушел.

     Опять молчание. На этот раз зашептала Маша:

     - Не курили бы вы. Вредно вам. Утром опять кашлять будете.

     - Сейчас докурю, брошу.

     Он загасил папиросу.

     - Знаешь, что. Маша, решил я. Если завтра он снова разговор поднимет,

все расскажу.

     - Ой, что вы!

     - Не бойся. Я давно хочу рассказать Образованному человеку. А Николай

- москвич, в институте работает...

     Я неосторожно повернулся, лавка скрипнула.

     - Молчите, - прошептала женщина.

     Я  старался  дышать  ровно  и  глубоко.   Я  знал,   что  они  сейчас

прислушиваются к моему дыханию.

                                    5.

     - Как спалось? - спросил Сергеи Иванович, увидев, что я открыл глаза.

Он был уже выбрит, одет в старую застиранною гимнастерку.

     - Доброе утро. Спасибо.

     Утро  было  нераннее.  Сквозь открытое окошко тек  душистый прогретый

воздух.  Сапоги лесника были мокрыми -  ходил куда-то  по траве.  Топилась

печь, в ней что-то булькало, кипело.

     Я опустил ноги с лавки.

     - Жалко уезжать, - сказал я.

     - Это почему же? - спросил лесник спокойно.

     - Хорошо тут у вас, так и остался бы.

     - Нельзя, - сказал лесник и улыбнулся одними губами. - Ты у меня Машу

сманишь.

     - Она же вас, Сергей Иванович, любит.

     - Да?.. Ты как, ночью не просыпался?

     - Просыпался. Слышал ваш разговор.

     - Нехорошо. Мог бы и показать.

     Я не ответил

     - Так  я  и  думал.   Может,   и  лучше,  не  надо  повторять.  Путей

отступления, как говорится, нету.

     И он вдруг подмигнул мне, словно мы с ним задумали какую-то каверзу.

     - Одевайся скорей,  мойся,  -  сказал он. - Маша вот-вот вернется. На

огороде она,  огурчики собирает тебе в дорогу. Ей-то лучше, чтобы ты уехал

поскорее. И - забыть обо всем.

     - Огурчики обыкновенные? - спросил я.

     - Самые обыкновенные.  Если хочешь,  в озере искупнись. Вода парная Я

мылся в сенях, когда вошла Маша, неся в переднике огурцы.

     - Утро доброе,  -  сказала она.  -  Коровы у нас нет. Сергей Иванович

молоко из Лесновки возит. Как довезет на мотоцикле, так и сметана.

     - Вы наверное росой умываетесь, - сказал я.

     Маша потупилась, словно я позволил себе вольность. Но Сергей Иванович

сказал:

     - Воздух у нас здесь хороший,  здоровый. И питание натуральное. Вы бы

поглядели, какой она к нам явилась - кожа да кости. Мы оба любовались ею.

     - Лучше за стол садитесь,  чем глазеть, - сказала Маша. Наше внимание

было ей не неприятно - А вы, Николай, причешитесь. Причесаться-то забыли.

     Когда я вновь вернулся в комнату, Маша спросила Сергея Ивановича:

     - Пойдете?

     - Позавтракаем и пойдем.

     - Я вам с собой соберу.

     - Добро. Ты не волнуйся, мы быстро обернемся.

     За  завтраком лесник стал  серьезнее,  надолго задумался.  Маша  тоже

молчала Потом  лесник вздохнул,  поглядел на  меня,  держа в  руке  чашку,

сказал:

     - Все думаю, с чего начать.

     - Не все ли равно, с чего?

     - Ты, Николай, подумай. Может, откажешься. А то пожалеешь!

     - Вы меня как будто на медведя зовете.

     - Говорю: хуже будет. Такое увидишь, чего никто на свете не видал.

     - Я готов.

     - Ох, и молодой ты еще. Ну ладно, кончай, по дороге доскажу.

     Он снял с крюка ружье,  заложил за голенище сапога широкий нож.  Маша

хлопотала, собирая нам в дорогу. Мне собирать было нечего.

     - Я Николаю резиновые сапоги дам, - сказала Маша.

     - Не мельтеши, - сказал Сергей Иванович добродушно - Там сейчас сухо.

Ботинки у тебя крепкие?

     - Нормальные ботинки. Вчера не промок.

     Маша передала леснику небольшой рюкзак. Он повесил его на одно плечо.

     - А это анальгин. У Агаш опять зубы болят. Забыли небось?

     - Забыл,   -   признался  лесник,   укладывая  в   карман   хрустящую

целлофановую полоску с таблетками.

     - Может, Николаю остаться все-таки?

     Я вдруг понял, что говорила она обо мне не как о чужом.

     - Далеко не поведу. До деревни и обратно.

     - Я вам там пряников положила. Городских.

     - Ну, счастливо оставаться.

     - Что-то у меня сегодня сердце не на месте.

     - Без слез,  - сказал лесник, присаживаясь перед дорогой - Только без

слез. Ужасно твоих слез не выношу. Откуда они только в тебе берутся?

     Маша постаралась улыбнуться,  рот скривился по-детски, и она слизнула

скатившуюся по щеке слезу.

     - Ну вот, - сказал лесник, вставая - Всегда так Пошли, Коля.

     Маша вышла за нами к  воротам.  И  когда я встретился с ней взглядом,

мне тоже досталась частица сердечного расставания.

     У  первых  деревьев  лесник  остановился  и  поднял  руку.   Маша  не

шелохнулась. Мы углубились в лес, и дом пропал из виду.

     Несколько минут мы прошли в молчании, потом я спросил:

     - Далеко идти?

     - Километра два...  Жалею я  ее.  Люблю и  жалею.  Ей  в  город надо,

учиться...

     - А сколько Маше лет?

     - День в день не скажу. Но примерно получается, что двадцать три.

     - Но вы еще не старый.

     - Куда уж.  Пятьдесят шестой в  апреле пошел.  Хочу в  Ярославль Машу

отправить. У меня там сестра двоюродная.

     Мы свернули на малохоженную тропинку.  Лесник шел впереди,  раздвигая

ветки орешника. Солнце еще не высушило вчерашний дождь, и с листвы слетали

холодные капли.

     Он сказал:

     - Такое дело,  что трудно начать.  Если бы мы в городе заговорили, ты

бы не поверил.

     Мы  перешли светлую,  жужжащую пчелами душистую лужайку.  Дальше  лес

пошел темный, еловый.

     - Меня давно это  мучает.  Я  как увидел,  что ты  под дождем обратно

идешь, потому что Машу пожалел, я и решил, что расскажу.

     - Давайте я рюкзак понесу. А то иду пустой, а у вас и ружье и груз.

     - Ничего. Своя ноша не тянет.

     Лес поредел. Стали попадаться упавшие деревья. Мы вышли на прогалину.

Кто-то повалил на ней лес, но вывозить не стал.

     - Не удивляет? - спросил лесник.

     - Это ураган был? Но лес-то вокруг стоит!

     - Ураганом так не повалит.

     В   центре   лесосеки   обнаружился  небольшой   бугор,   заплетенный

полусгнившими корнями.  Пробираться к нему пришлось,  перепрыгивая с кочки

на  кочку  через  черные непрозрачные лужи.  Низина,  на  которой лес  был

повален,   заболотилась.   Кочки  поросли  длинным  теплым  мхом,  и  нога

проваливалась в него по колено.  Я старался ступать в след леснику, но раз

промахнулся, и в ботинок хлынула ледяная вода.

     - Ну вот,  -  сказал лесник укоризненно. - Надо было нам с тобой Машу

послушаться, сапоги надеть.

     Мы  выбрались на бугор.  Земля на нем была голой,  покрытой сероватым

налетом,  то ли пылью,  то ли лишайником, скрывавшим хрупкие сучья и корни

Лесник разбросал груду  валежника,  и  за  ней  под  навесом переплетенных

ветвей обнаружился черный лаз.

     - Это я  шалаш такой поставил,  -  сказал Сергеи Иванович.  -  Лапник

натаскал. Высохло - не отличишь Теперь отдыхай.

     - Я не устал.

     - А я не говорю, что устал. Потом устанем.

     Он зарядил ружье, подобрал лямки рюкзака, чтобы не мешался.

     - Там зверь есть, - сказал он. - Некул. Слыхал о таком?

     Лесник нырнул в черный лаз, зашуршал ветками, сверху посыпались рыжие

иглы.

     - Ты здесь, Николай? - услышал я его голос. - Иди за мной. Темноты не

бойся. А как схватит тебя, тоже не робей. Зажмурься. Слышишь?

     Я  пригнулся и  пошел  за  ним,  выставя вперед руку,  чтобы ветки не

попали в глаза. Впереди была кромешная тьма.

     - Сергей Иванович! - окликнул я.

     Его не было.

     Тьма впереди была безмолвной и  бездонной Она не принадлежала к этому

лесу,  она  была первобытна,  бесконечна,  и  я  не  смог бы  сравнить ее,

например, с входом в глубокую шахту, хотя бы потому, что шахта или трещина

в  горе обещают конечность падения -  брось камень и когда-нибудь услышишь

стук или плеск воды.  А здесь я,  даже ничего не видя,  знал,  что темнота

беспредельна.

     И я не мог решиться сделать шаг.  Я понимал,  что лесник уже Там. Что

он ждет меня. Может быть, посмеивается над моим страхом. Где был лесник? Я

в тот момент об этом не думал, но в то же время понимал, что это не просто

пещера, что лесник не притаился в темноте, а был там, за черной завесой...

Бред какой-то!  Вот сейчас,  вот-вот, он вернется спросит с насмешкой: "Ну

чего же ты, Николай?.." И я сделал шаг вперед.

     И  в  то же мгновение земля исчезла из-под ног,  я оторвался ог нее и

перестал существовать,  потому  что  темнота не  только  сомкнулась вокруг

меня,  но  и  превратила  меня  в  часть  себя,  растворила и  понесла  со

стремительностью,  которую  можно  ощутить,  но  невозможно объяснить  или

просчитать. В таких случаях старые добротные романисты писали нечто вроде.

"Мое перо отказывается запечатлеть..."

     Все это продолжалось мгновение,  хотя отлично могло продолжаться год,

а  если  бы  кто-нибудь сказал мне,  что  меня несло сквозь темноту три  с

чем-то часа, я тоже поверил бы.

     Но очнулся я в том же шалаше -  с той лишь разницей,  что впереди был

свет  и  на  его  фоне я  увидел силуэт Сергея Ивановича -  он  пригнулся,

стараясь разглядеть меня.

     - Прибыл? - спросил он - А я уж собирался идти за тобой.

     Он протянул мне руку.  Я  выбрался наружу.  Густой кустарник подходил

почти к самому шалашу Сергей Иванович отошел на несколько шагов,  поставил

ружье между ног,  достал папиросы, протянул мне, закурил, сплющив мундштук

крест-накрест.

     - Обернись, - сказал он.

     Я не сразу понял,  в чем дело.  Мы подходили к шалашу по заболоченной

лесосеке. А здесь за шалашом начинались густые, колючие, скрюченные, почти

без листьев кусты.  И ни одного поваленного дерева,  ни кочки,  ни мха, ни

воды - никакого болота.

     - Не понимаешь?  Я  в первый раз тоже не понял,  -  сказал лесник.  -

Шалаш я потом соорудил.  А тогда,  в первый раз,  прямо в дыру шагнул... И

провалился.

                                    6.

     За  спиной лесника стояла сосна.  Не  сосна  -  старое,  раздвоенное,

подобно лире,  дерево со стволом сосны,  но вместо игл на ветвях -  мелкие

узкие листья. На коре была глубокая зарубка, затекшая желтой смолой.

     - Это чтобы дорогу обратно найти,  - сказал Сергей Иванович. - Такого

второго дерева поблизости нету. Вход в шалаш видишь?

     Под сучьями и  пожухлой листвой чернело пятно входа.  Сергей Иванович

подобрал  разбросанные  у  шалаша  ветки  и  свалил  беспорядочной грудой,

маскируя вход.

     Было нежарко,  но ветер казался сухим и листва была покрыта пылью.  В

ботинке у меня еще хлюпало.

     - Путь один, - сказал лесник. - Через шалаш. Хочешь - проверь.

     - Как? - на меня навалилась необъяснимая тупость.

     - Обойди, - сказал лесник.

     Я  обошел шалаш.  Он был спрятан в гуще кустов приходилось нагибаться

или  отводить рукой ветви.  Гудел жук,  сквозь листву проглядывало блеклое

небо Я обернулся.  Лесник шел за мной, держа ружье на сгибе руки. С задней

стороны шалаш был завален сучьями.  В  щелку между ними я увидел все то же

небо.

     - Убедился?  - спросил Сергей Иванович - Нет здесь никакого болота. И

ни одной елки в округе.

     - Убедился, - сказал я.

     - Ты здесь со мной,  как на выставке с  экскурсоводом.  А  каково мне

было в позапрошлом году?  Один я был. И знаешь - струсил. Побежал обратно,

а дыру потерял. Наверное полчаса по кустам лазил. Ведь я свой лес как пять

пальцев знаю. А вижу - не тот лес...

     Мы  снова вышли на открытое место,  перед шалашом.  Леснику хотелось,

чтобы я понял, каково ему было тогда.

     - Я, наверно, тысячу раз тем болотом проходил. Там лисья нора была, -

он показал папиросой в сторону шалаша -  На краю низины. Я всю ихнюю лисью

семью в  лицо узнавал.  Краем ходил,  а  вот на  бугор не ходил.  Какое-то

неладное место, даже не объясню почему. И сейчас уж не помню, зачем меня в

этот бурелом понесло.  Вижу.  чернеется.  Как берлога. Но пусто, знаю, что

пусто.

     - Слушайте,  Сергей Иванович,  -  перебил его  я  -  А  лес когда был

повален?

     - Лес?  Не знаю. Давно. Значит, сунулся я в дыру, меня подхватило, не

пойму,  то  ли медведь,  то ли это смерть меня заграбастала.  Но обошлось,

жив.  Вылезаю  -  дождь  идет.  А  по  нашу  сторону дождя-то  не  было...

Понимаешь,  меня подо Ржевом контузило,  еще в сорок первом. Голова до сих

пор побаливает. Я решил - вот тебе и последствие.

     Порыв  сухого  ветра  пронесся по  кустам,  они  словно  забормотали,

заскребли ветвями, зашептались сухими листьями.

     Сергей Иванович бросил папиросу,  загасил ее каблуком. Я заметил, что

неподалеку валялось еще  несколько окурков,  старых,  серых -  мундштуки у

всех одинаково сплющены.

     - Пойдем,  -  сказал Сергей Иванович.  -  По дороге поговорим. Дела у

меня здесь Люди ждут.

     Мы  прошли краем широкого поля,  заросшего незнакомой высокой травой,

по  которой  волнами гулял  ветер,  и  там,  где  он  пригибал траву,  она

поворачивалась  светлой  стороной.   Светлые  волны  бежали  к  кустам,  и

казалось, что мы идем по берегу моря.

     - Под ноги посматривай,  - предупредил Сергей Иванович, - здесь гадов

много.  Трава пахла парфюмерно и тяжело.  Трава так пахнуть не должна. Где

же мы? В, саванне? В сельве?..

     - Я  долго голову ломал,  -  сказал лесник.  -  Куда  меня угораздило

провалиться. В Австралию, что ли? Земля-то круглая?

     Последние  слова  прозвучали  вопросом.   Сомнение  родилось  не   от

невежества, а от избыточного опыта.

     - Так и представил себе дырку сквозь весь шарик. Потом передумал.

     Ружье вдруг взлетело в его руке и дернулось. Я вздрогнул. Выстрел был

короток и негромок - кусты сглотнули эхо. В кустах затрещали ветки и упало

что-то тяжелое.

     - Спа-койно,  -  сказал лесник Он достал патрон,  перезарядил ружье и

только  потом,  приказав мне  жестом  оставаться на  месте,  вытащил из-за

голенища нож и шагнул в кусты.

     Теперь  он  был  другой,   вернее,  уже  третий  человек.  Первого  -

неуклюжего, староватого, неловкого - я увидел на рынке, в городе. Второй -

добрый,  домовитый,  сильный -  остался в доме, с Машей. А третий оказался

сухим, ловким и быстрым. Этот, третий, стрелял.

     - Коля,  -  позвал лесник из кустов.  -  Иди-ка сюда. Погляди, кого я

свалил.

     Подмяв  длинные  стебли,  лежал  большой серый  зверь.  У  него  были

неправдоподобно длинные  ноги,  тонкие  для  крепкого  мохнатого торса,  и

вытянутая вперед, как у борзой, но куда более массивная, почти крокодилья,

морда с оскаленными, желтыми клыками.

     - Уже прыгнул, - сказал лесник. - Повезло нам, что с первого выстрела

взяли. Они живучие.

     - Кто это?

     - Некул.  Говорят,  они  домашние раньше были,  как  собаки.  Одичали

потом,  когда сукры пастухов разорили. А теперь некул хуже волка. Человека

знают, не любят. На человека охотятся.

     Лесник ломал ветки, забрасывая ими некула.

     - Скажу своим.  Потом заберут. Где-то логово близко. На меня один уже

бросался - крупней этого.

     - Они по одному ходят?

     - Только зимой в стаи собираются... Не бойсь.

     Тропа петляла среди редких остролистых деревьев,  обогнула неглубокую

обширную впадину,  заросшую рыжими колючками.  Из-за  них  выглянули концы

обгорелых балок.

     - Тут  раньше жили,  -  сказал Сергей Иванович.  -  Так вот,  я  ведь

человек, можно сказать, обыкновенный. Образования не пришлось получить, но

повидал всякое.  Всю  войну прошел.  Разные страны повидал.  И  по-всякому

жизнь поворачивалась.  Так  что  не  спеши меня  судить.  Тебе вот  сейчас

кажется:  проще простого -  увидел в лесу дыру,  другая обстановка,  беги,

сообщай куда  следует,  умные люди  разберутся.  А  ведь  все  же  не  так

просто...

     Мы спустились в  лощину,  по дну которой протекал узкий ручей.  Через

него было переброшено два бревна.

     - Дождей что-то давно не было,  - сказал лесник, так говорят о засухе

у себя дома,  в деревне -  Сперва я хотел раскусить, что к чему. Ведь не в

городе живу,  там до милиционера добежал - взгляните, гражданин начальник.

Значит,  езжай в город, за тридцать километров, иди по учреждениям, пороги

обивай.  А  не поверят?  Я  бы и  сам не поверил,  и насмешек боюсь Потому

вообще отложил. Увидишь, почему. Можешь - поймешь. Теперь твоя очередь, ты

и решай. Только сначала погляди, пойми все, потом решай. Я подозреваю, что

не Земля это. Понятно? Чего глядишь как черт на богородицу?

     - Почему вы так думаете?

     - Звезды не такие и сутки короче.  На час, да короче. И другие данные

есть...  Охотники ко  мне  тогда  еще  приезжали.  Не  столько наохотятся,

сколько водки переведут.  Один преподаватель там был,  из области, я с ним

теоретически побеседовал. Я его и так и этак допрашивал, а про дыру ни-ни.

Я ему:  "а если бы так и так?" А он в ответ -  "В твоем алкогольном бреду,

Сергей, ты видел параллельный мир. Есть такая теория". Сам подливает, а я,

значит,  в бреду...  Слушай,  Николай, ты о параллельных мирах слыхал? Как

наука на них смотрит?

     - Слыхал. Никак не смотрит.

     - Будто это такая же  Земля,  только на ней все чуть иначе.  И  таких

Земель может быть сто...  Стоп. Отойди-ка, друг, в сторонку. В кусты. А то

испугаешь.

     В том месте тропа сливалась с пыльной проселочной дорогой. Послышался

скрип колес.  Сергей Иванович вышел на дорогу и  свистнул.  В ответ кто-то

сказал. "Эй". Скрип колес оборвался.

     Как  бы  какой-нибудь некул не  догадался,  что я  здесь,  в  кустах,

безоружный.  Лесник  и  добежать  не  успеет.  Кора  дерева  была  черной,

шершавой.   Золотой  жучок  с   длинными,   щегольски  закрученными  усами

остановился  и   стал  ощупывать  ими  мой  палец,   загородивший  дорогу.

Параллельный мир...  Почему-то  меня  занимала не  столько  сущность этого

мира,  говорить о котором можно будет лишь потом.  Я думал о дыре. О двери

на болоте.  То есть о  феномене,  который очевиден!  В  чем сущность этого

перехода?  Короток ли  он,  как сам шалаш,  или бесконечно длинен?  Откуда

ощущение падения, невероятной скорости? Занавес или туннель, протянувшийся

в пространстве? От природы этой двери зависит и принцип мира, в который мы

попали.  Если допустить, что это мир параллельный, то о его расположении в

пространстве бессмысленно гадать.  Если же это мир,  существующий в нашей,

допустим,  Галактике,  то  каково искривление пространства?  Никогда бы не

подумал, что придется ломать голову над такими вещами!

     - Николай, - окликнул с дороги лесник. - Пойди сюда.

     - Иду.

                                    7.

     В пыли,  скрывавшей,  будто утренний туман, колеса, возвышалась арба,

запряженная парой  маленьких,  заморенных  -  ребра  наружу  -  носорогов.

Туловища у  носорогов были  необычно поджарые,  холки потерты ярмом,  ноги

мохнатые.  Серая, вроде собачьей, шерсть облезала клочьями. Над носорогами

кружились слепни.  У арбы стоял мужчина в серой домотканной одежде, мешком

опускавшейся до  колен.  Он был бос.  Увидев меня,  он поднял свободную от

поводьев руку  и  приложил к  груди.  Редкая  клочковатая бородка казалась

нарисованной неаккуратным ребенком. Зеленые глаза настороженны.

     - Приятель мой,  - сообщил лесник. - Зуем звать. Я ему сказал, что ты

- мой младший брат. Не обидишься?

     Зуй переступил босыми ногами по теплой мягкой пыли. Сказал что-то.

     - Говорит, что спешить надо. Садись в телегу.

     Рюкзак лесника валялся в  арбе,  на грязной соломе.  Я вскарабкался и

сел, подобрав ноги. Носороги мерно махали хвостами, отгоняя слепней.

     За телегой тянулось облако пыли,  арба тащилась медленно,  налетевший

сзади ветер гнал пыль на нас,  и  тогда лесник и  Зуй скрывались в  желтом

тумане.  Мы  ехали мимо скудного,  кое-как засеянного поля.  На  горизонте

поднимался столб черного дыма.

     - Что это? - спросил я, но Зуй с лесником были заняты разговором и не

услышали.

     Было  в  этом что-то  от  кошмарного сна  с  преувеличенной точностью

деталей -  ты понимаешь, что такого быть не может, но стряхнуть наваждение

нет сил,  и даже растет любопытство, чем же закончится этот нелепый сюжет.

Внизу, поднимаясь из пыли, покачивались серые спины носорогов.

     - Зуй говорит,  вчера приходили сукры,  искали меня. - сказал лесник,

разминая папиросу.

     - Сукры? - уже второй раз я слышал это слово.

     - Здешние стражники.

     - Чего они стерегут?

     - Потом расскажу.  Ты учти,  Николай для всех я за лесом живу.  Будто

там другая страна,  но вход в нее запрещенный.  Про дверь они, конечно, не

знают. Не хотел бы я, чтоб кто из сукров к нам забрался. Помнишь, как Маша

на рынке испугалась? Подумала сперва, что ты отсюда.

     - А она здесь была?

     - Была, была. Конечно была. Не о ней речь. Как быть со всем этим?

     - И все-таки,  Сергей Иванович,  я с вами не согласен. Можно настоять

на своем, привести в лес специалистов. Организовали бы...

     - Погоди,  -  лесник закурил, Зуй опасливо поглядел на дым, идущий из

рта лесника.  -  Не могут привыкнуть.  Я  здесь стараюсь не курить,  чтобы

суеверия не развивать.  И так уж черт те знает чего придумывают.  Так вот,

ты говоришь:  добился бы,  организовали бы. Ну ладно, а что дальше? Мне-то

будет   от   ворот   поворот.   Простите,   Сергей   Иванович,   с   вашей

необразованностью и  алкогольным  прошлым,  позвольте  вам  отправиться на

заслуженный покой.

     - Ну зачем же так.

     - А  затем.  Я  бы  на  месте ученых так же бы рассудил.  Этот Сергей

Иванович только всю картину портит.  Бегает,  путает... А ведь ученые тоже

не все поймут.

     - Чего же они не поймут? - я постарался улыбнуться.

     - Жизни им не понять. Мои-то без меня куда? Маша, Зуй, другие? Они же

надеются.  Если в соседний дом бандюга залез,  с ружьем, что будет умнее -

бежать,   спасать  людей  или  размышлять:  "А  вдруг  он  меня  из  ружья

пристрелит?"

     - Вряд ли это аргумент.  Соседний дом живет по тем же законам,  что и

ваш. А представьте, что в другой стране...

     Лесник выбросил в пыль папиросу.

     - Не  будем спорить.  Я  тебя для того и  позвал,  чтобы ты поглядел,

какие здесь бандиты. А если со мной что случится, сам отыщешь...

     Арба подпрыгивала на  неровностях дороги,  пыль скрипела на зубах,  в

кустарнике у  дороги шевелилось что-то большое и  темное,  кусты трещали и

раскачивались, но ни лесник, ни Зуй, не обращали на это внимания.

     - Что там? - спросил я.

     - Не знаю,  -  признался лесник.  -  Иногда бывает такое шевеление. Я

как-то хотел поглядеть,  а они не пустили. Нельзя близко подходить. А если

не подходить, то неопасно.

     - Неужели вам не захотелось выяснить?

     - Если все выяснять,  жизни не хватит...  Тебе в  соседнем городе все

ясно?..

     Минут пять мы ехали молча. Потом я спросил:

     - А откуда Зуй знал, что мы придем?

     - Я  на той неделе здесь был.  Без предупреждения лучше в  деревню не

соваться. Сукров можно встретить. Меня они не любят.

     Мы  догнали  стадо.  Четыре  однорогих,  лохматых скотинки плелись по

пыли,  окруженные кучкой каких-то зверюшек.  Голый мальчишка бегал, стегал

скотину по  бокам,  чтобы не мешали нам проехать.  Вдруг он замер,  увидев

меня.

     - Курдин  сын,  -  сказал  мне  лесник.  Вытащил из  верхнего кармана

гимнастерки кусок  сахара  и  кинул  его  мальчишке.  Кусок  сахара  сразу

перекочевал за щеку пастуху.

     - В школу бы ему,  -  сказал лесник.  -  Все думал,  может, его к нам

взять.

     - Вы бы, наверно, не только его взяли, - сказал я.

     - И не говори. Может, возьму еще...

     Дорогу  пересекал  забор  из  жердей.  Зуй,  передав  вожжи  леснику,

спрыгнул с  арбы и  оттащил несколько жердей в  сторону,  чтобы освободить

проезд.  Ставить их на место не стал,  за нами шло стадо.  Арба перевалила

пригорок, и спереди появилась деревня.

     Она  была  обнесена тыном  и  защищена широким,  но,  видно,  мелким,

заросшим ряской рвом.  Через ров  вел бревенчатый мостик.  Ворота в  тыне,

когда-то прочные,  мощные, были полуоткрыты, накренились, уперлись в землю

углами.

     - Эй! - крикнул Зуй, придерживая носорогов у мостика.

     Никто не откликнулся.  Деревня словно вымерла.  Носороги замешкались,

Зуй хлестнул их кнутом. Носороги дернули арбу, она въехала на мост, бревна

зашатались, словно собирались раскатиться.

     Мы  оказались на  пыльной,  утоптанной площади,  на  которую со  всех

сторон глядели, распахнув черные рты дверей, голодные, неухоженные хижины,

словно  птенцы  в  гнезде,  отчаявшиеся  дождаться  кормилицу.  С  тына  и

соломенных,  конусами,  крыш взлетели серые птицы и  принялись кружить над

нами и сухим корявым деревом, возле которого мы остановились.

                                    8.

     Я знал эту деревню.  Она пригрезилась мне на пляже, только я видел ее

тогда сверху.

     И дерево видел.

     И человека, висящего на толстом, длинном суку.

     Порыв  горячего,  сухого  ветра  качнул тело,  и  оно  легко,  словно

маятник, полетело в нашу сторону. У меня схватило сердце.

     Лесник,  соскакивая с  арбы,  подставил руку,  и я понял,  что это не

человек -  кукла в человеческий рост, чучело с грубо намалеванным на белой

тряпке лицом -  два пятна глаз,  полоска рта и вертикально к ней -  полоса

носа. Так рисуют дети.

     - Это  я,  -  усмехнулся лесник.  -  Это меня повесили.  Так сказать,

заочно, на устрашение врагам.

     - Кто повесил?

     - Сукры. Давно повесили, весной еще.

     Зуй привязал вожжи к стволу. Лесник снял с арбы рюкзак.

     - Очень мною недовольны,  -  сказал лесник не без гордости.  -  Вот и

пришлось куклу сооружать. Наглядная агитация.

     - А почему здесь пусто? - спросил я.

     - А кому здесь быть? Какие бабы остались и старики - в поле. Мужиков,

кто не скрылся, забрали в гору. Сам понимаешь...

     Лесник закинул ружье за плечо и пошел к одному из домов. Я последовал

за ним в раскрытую дверь и окунулся в тяжелый, затхлый воздух. Было темно,

лишь через дыру в крыше падал свет. Лесник опустил рюкзак на землю.

     - День добрый, - сказал он.

     Ответа не было.  Под стрехой завозилась птица,  и оттуда,  сверкнув в

косом луче света, ко мне спланировало знакомое розовое перышко.

     - Как дела? - спросил в темноту лесник.

     - Добри день, Серге, - произнес знакомый мне, глубокий, чистый голос.

- Как ехал? Глаза начали привыкать. Лесник поставил ружье в угол, прошел в

дальний конец хижины и наклонился над кучей тряпья.

     - Хорошо доехал, - сказал он. - Я с братом приехал. Как живешь, Агаш?

     - Живу, - ответил тот же голос. - Где брат?

     - Иди сюда,  Николай, - сказал лесник. - С теткой познакомься. В куче

тряпья  полулежала старуха в  темной  рубахе.  Седые  волосы  были  гладко

зачесаны,  лицо почти без морщин. Тетя Агаш была как две капли воды похожа

на мою тетю Алену.  Только без очков.  Она должна была сейчас улыбнуться и

спросить с  неистребимой иронией учительницы,  знающей,  что я  не  выучил

урок: "Без подсказки не можешь?"

     - Подойди ближе, - сказала старуха. Она протянула ко мне тонкую сухую

руку и дотронулась до лица. Мизинец и безымянный пальцы были отрублены.

     - Она не видит, - сказал лесник.

     - Твое лицо мне знакомо,  - сказала тетя Агаш. - У меня был племянник

с твоим лицом. Он взял меч. Его убили. Он был умный.

     - Я зажгу свечу, - сказал лесник. - Здесь у тебя темно.

     - Помнишь, где лежат свечи? Как живет Луш?

     Я обернулся к леснику. Лесник зажигал свечу.

     - Луш передает тебе привет и подарки, - сказал он.

     - Спасибо. Мне ничего не надо. Зуй меня кормит.

     Вошел  Зуй,  он  с  грохотом ссыпал у  глиняного очага посреди хижины

охапку дров.

     - Будете пить,  -  сказала тетя Агаш.  -  Устали.  У меня нет ног,  -

добавила она, повернув ко мне лицо. - Зуй, сделай.

     - Агаш по-русски почти как мы с  тобой говорит,  -  сказал лесник.  -

Один  раз  слово услышит и  уже  помнит.  Ты  ихнего настоя много не  пей.

Полчашки и хватит с непривычки. Но бодрость дает.

     - Яблоки, яйца - это отсюда?

     - Отсюда.  Что обыкновенное,  я Маше не запрещаю. С деньгами у нас не

богато.  А  ведь здешним помогать надо.  Но  яйцами я  не велел торговать.

Строго запретил.  Из них купу делают-такое лекарство. Но ты же Машу знаешь

- своенравная.

     В  очаге трещали сучья,  и  на лицо тети Агаш падали отсветы пламени.

Агаш  протянула руку за  нары,  на  которых сидела,  и  достала оттуда две

эмалированные кружки.  Кружки  были  наши,  обыкновенные.  Сергей Иванович

сказал:

     - Мы сюда много принести не можем. Опасаемся.

     - Да,  -  сказала тетя Агаш.  -  Нам опасно богатство.  Чашки чистые.

Курдин сын мыл в горячей воде.  Серге боится синей лихорадки.  Много людей

умерло от синей лихорадки.

     - Не за себя боюсь,  -  сказал лесник.  -  К  нам туда боюсь инфекцию

занести.

     - Сейчас нет лихорадки, - сказала Агаш. - В нашем роду никто не умер.

Серге принес круглые камни.

     Я не понял, обернулся к леснику.

     - Таблетки принес,  -  сказал  Сергей.  -  Отправился,  понимаешь,  в

аптеку. Знания у меня в масштабе журнала "Здоровье" - я выписываю. Аспирин

взял,  тетрациклину  немножко,  этазол.  С  антибиотиками  я  осторожность

проявлял,  чтобы побочных эффектов не было. Каждую таблетку пополам ломал.

Ничего, обошлось.

     - Ну,  знаете,  - сказал я. - Порой я удивляюсь. Вы взрослый человек.

Вы же могли повредить. Организмы...

     - Я  не  мог глядеть,  как люди помирают,  -  отрезал лесник.  В  его

поступках была определенная логика,  но правильна ли она?  Я взял кружку с

настоем. Настой был теплым, пряным. На дне кружки лежали гемные ягодки.

     - Пей, не спеши, - сказал лесник. - Я тут человека жду.

     Словно  услышав его,  в  хижину вошел  человек.  Агаш  сказала что-то

строгим голосом тети Алены.

     - Сердится, что без предупреждения пришел, - пояснил лесник. - А чего

сердится? Кривой всегда так. Конспиратор.

     Высокий одноглазый мужчина в  коротком черном балахоне,  подпоясанном

ремнем, на котором висел короткий меч, поклонился Агаш. Лесник поднялся и,

прижав  руку  к  сердцу,  подошел к  пришедшему.  Кривой заговорил быстро,

швырял словами в лесника. Все замерли.

     Лесник переспросил его,  на несколько секунд задумался.  Потом сказал

со злостью, по-русски:

     - Говорил же  я,  предупреждал!  Ну  что ты будешь делать?  -  Взгляд

скользнул по моему лицу.  Но вопрос относился не ко мне.  - Я иду. А то их

как котят передушат.

     - Что случилось? - спросил я.

     - Мой  брат  останется здесь.  -  лесник подтянул ремень гимнастерки.

Остальные молчали. Смотрели на меня. Я был обузой, помехой.

     - Вы надолго?  - спросил я. Первой реакцией было не согласиться: если

все идут,  значит и  я иду.  И в ту же минуту я понял,  что надо слушаться

Сергея Ивановича,  как слушаются проводника в горах. Только неясно, сам-то

он знает дорогу?

     - Ненадолго,  - оказал лесник. - Осложнение получилось. Если что, сам

найдешь, куда идти? Дорогу не забыл?

     - Может, все-таки с вами?

     - По незнанию еще чего натворишь.  Ружье тебе оставлю.  С  ружьем мне

нельзя.

     - Почему?

     - А  если оно  им  в  лапы попадет?  У  меня и  так на  совести всего

достаточно.

                                    9.

     - Дай мне кружку Серге, - сказала тетя Агаш. - Я допью.

     Я передал ей теплую кружку.

     - Можно я выйду, погляжу вокруг?

     - Не ходи далеко, - сказала слепая. - Тебя нельзя видеть.

     Я вышел на свежий воздух. Повозка уже переехала мостик и удалялась по

дороге,  окутанная пылью. Ветер раскачивал куклу. Полоска рта улыбалась. Я

заглянул в  соседнюю хижину.  В  ней  стоял запах пыльного сена.  Одно  из

бревен потолка рухнуло,  и  полоса света со  взвешенными в  ней  пылинками

лежала  на  полу,  усеянном черепками и  щепками.  Деревня была  наполнена

звуками, рожденными ветром, - скрипели жерди и доски, шелестел сор в узкой

щели между домами. Звуки эти были пустыми, нежилыми.

     Да,  это  тебе  не  просто  другой  континент.  Параллельный  мир?  Я

представил  себе,  как  заезжий  охотник,  разморенный  теплом  и  водкой,

снисходительно растолковывает леснику  невесть  откуда  выкопанную идею  о

параллельных мирах.  Если бы знать, где я, может быть, стало бы яснее, как

себя вести. Быть бы устроенным, как Сергей: ему все равно - где...

     В трещине глинобитного пола росли грибы.  На длинных белых ножках, со

шляпками-колпачками,  хилые  и  скучные.  Я  сорвал  один  из  грибов,  он

раскачивался в пальцах... А какие, кстати, грибы в сельве?

     Я даже улыбнулся.  Меня забавляла косность собственного мышления. Ему

подавай какое-нибудь объяснение,  которое можно было бы втиснуть в пределы

понятного. А если я в понятной сельве? Что тогда изменится? Ветер, ударив,

скрипнул задней дверью. В щели виднелась зелень, подсвеченная солнцем.

     Я  подошел к  двери.  Она не поддалась.  Петли проржавели,  словно ею

никто не пользовался уже много месяцев.  Я  шагнул и  прошел сквозь стену.

Между хижиной и тыном, заостренные концы которого поднимались над зеленью,

расположился тесный  и  узкий  палисадник тети  Алены:  несколько кустов и

корявая яблоня с зелеными маленькими яблоками.  Вспугнутая ворона тяжело и

нехотя поднялась с яблони.

     Здесь  был  иной  воздух  -  влажный,  ароматный от  знакомых  земных

флоксов, лилий и георгин, поднимавшихся в беспорядке над высокой травой. У

одинокого цветущего картофельного куста  забредший сюда  розовый  цыпленок

глядел на меня удивленно и осуждающе - кто приглашал тебя? Пчела поднялась

с мальвы и,  проследив за ее полетом, я увидел в дальнем конце палисадника

девушку. Она сидела на высоком венском стуле и читала растрепанную книжку.

Девушка была в синем длинном,  до самой земли,  платье.  На голове - белая

наколка с  красным крестом и  белая повязка с  таким же крестом на рукаве.

Пчела пролетела совсем рядом с ее лицом,  и девушка отмахнулась от нее, но

не подняла глаз от книги. Надо было напомнить ей, что уже пора собираться,

но почему-то я снова оказался на площади.

     Там было пустынно.  Ворона сидела на голове повешенной куклы, держа в

клюве маленькое зеленое яблоко. Я вернулся к тете Агаш.

     - Это ты, младший брат? - спросила она.

     - Далеко они поехали?

     - В лес. К людям.

     - Я ничего не знаю.

     - А  что можно о  нас знать.  Зачем хорошо живущим знать о  тех,  кто

живет плохо?

     - А мой брат?

     - Он знает. Но иногда он как ребенок. Он хочет хорошо, а не понимает,

что  потом  будет  плохо.  Не  понимает самых  простых вещей.  Тебе  ясно,

мальчик?

     - Может быть. А как Сергей к вам пришел?

     - Он не сказал тебе?

     - Я был далеко. Я вчера к нему приехал.

     - Это было давно,  -  сказала тетя Агаш.  Очаг догорал и дымил -  Мой

брат был в лесу. На него напал некул. Ты знаешь некула?

     - Я видел.

     - Серге убил некула.  Мой брат долго болел. Он сказал Серге моя жизнь

- твоя жизнь". Ты понимаешь?

     - Понимаю.

     - Мой  род  взял Серге.  Но  сукры могли узнать.  Нельзя брать в  род

чужого.  Серге не хотел жить у нас. Он уходил. Никто не говорил сукрам про

Серге. Закон сукра нару шил - смерть. Но закон рода нарушил - тоже смерть.

Ты понимаешь?

     - Понимаю.

     - В тот год была лихорадка.  Много людей умерло, а много бежало в лес

Когда пришли сукры,  не было мужчин,  чтобы сторожить ворота. Сукрам нужны

были новые люди.  Мой сын погиб.  Мой брат был убит на  пороге дома.  Меня

бросили умирать,  кому  нужна  старуха?  И  когда  пришел Серге  и  принес

лекарство,  мало осталось людей,  чтобы есть лекарство. И я сказала Серге:

твой брат, мой брат - мертв. Ты мой брат. Ты возьми его дочь Луш. Ты найди

сукра,  который убил брата, и убей сукра. И все, кто слышал, сказали: "Это

нельзя,  это запрещает закон.  Нас всех убьют".  И  Серге сказал:  "Законы

придумали люди И они их меняют".

     - И он убивал?

     Мне  хотелось,  чтобы старуха ответила:  "Нет.  Сергей не  имел права

судить и  казнить.  Даже  если  ему  казалось,  что  это  право  дает  ему

справедливость".

     - Он  сказал:  "Если я  убью  сукра,  придет другой сукр.  Только все

вместе люди могут прогнать их".

     - Правильно. Это ничего не решает.

     - А мы ждем, - сказала старуха. - И нас все меньше.

     Где-то далеко,  за пределами деревни,  возник низкий, протяжный звук,

словно кто-то отпустил струну контрабаса.  Агаш осеклась,  невидящие глаза

смотрели туда, откуда пришел звук. Пальцы вцепились в тряпку, прикрывавшую

колени.

     - Что это? - спросил я.

     - Трубы, - сказала старуха. - Ты должен уходить. Серге так сказал.

     - А где Сергей? Где я найду его?

     - Серге в лесу. Они ищут Серге. Уходи. Нельзя спорить с силой...

     Звук контрабаса донесся снова.  Чуть ближе.  Или мне показалось,  что

ближе?

     - Агаш-пато! Агаш-пато!

     Вбежал,   запыхавшись,   мальчишка-пастух.  Он  размахивал  кулаками,

помогая себе говорить Старуха слушала, не перебивая. Потом протянула руку.

Мальчишка разжал  кулак.  Там  был  комочек бумаги.  Я  расправил его.  На

листке, вырванном из записной книжки, было крупно, косо, написано:

     "Николай, быстро уходи. Не вернусь - позаботься о Маше. Я у нее один.

Это приказ."

     - Ты уходишь? - спросила Агаш.

     Я  посмотрел на часы.  Чуть больше часа прошло с тех пор,  как лесник

ушел с мужчинами Я не мог вернуться один.

     - Уходи быстро, - сказала Агаш. - Курдин сын выведет тебя.

     - А вы?

     Она показала на черную щель позади нар:

     - Я спрячусь в яме.

     - Я пойду к Сергею, - сказал я - Он мой брат.

     Мальчик топтался у входа,  будто хотел убежать,  но не смел.  Старуха

что-то сказала ему. Потом обернулась ко мне.

     - Иди к Серге. Ты мужчина. Я не хочу, чтобы его убили.

     - Спасибо, тетя Алена, - сказал я.

     Мы выбрались через дыру в  стене одной из хижин,  сквозь щель в  тыне

сбежали с  холма,  вброд перешли мелкий ров и  пустились по стерне к голым

вершинам скал,  торчавшим из  далекого леса.  Было  жарко.  Пот  стекал по

спине,  ружье стало тяжелым и горячим. Пыль оседала на мокром от пота лице

и попадала в глаза.

     Мальчишка бежал впереди,  иногда оборачивался, чтобы убедиться, что я

не отстал. Страшно худые, раздутые в коленях ноги, мелькали в пыли, волосы

стегали пастуха по плечам.

     Снова донесся звук трубы,  утробный и  зловещий.  Так близко,  словно

кто-то  невидимый стоял  рядом.  Мальчишка пригнулся и  бросился  к  лесу,

петляя как заяц.  Вторая труба откликнулась слева.  Я побежал за пастухом.

Лес приближался медленно, мальчишка далеко опередил меня.

     Спереди,    оттуда,   куда   бежал   пастух,   послышался   крик.   Я

приостановился,  но шум в  ушах и стук сердца мешали слушать.  Кто кричал?

Свои?  Я  был здесь от  силы три часа,  но  уже делил этот мир на  своих и

чужих.

     Когда я,  пригибаясь,  добежал до  леса,  мальчишки нигде не было.  И

тогда мне стало страшно.  Страх был рожден одиночеством.  Я поймал себя на