Кир Булычев

Сказка про репку

Я привез Люцине "полянку" При виде этого подарка Люци села на диван и

сидела в полном оцепенении три часа (я не преувеличиваю). Нет ничего

приятнее, как делать подарки, от которых человек цепенеет. Я сел напротив

и рассматривал Люцину, преисполненный тщеславия, и ждал, пока она придет в

себя, чтобы сообщить мне мои жизненные планы на ближайшие дни.

- Это будет. - сказала она - Все умрут.

Все - это относилось к подругам и вообще знакомым, а может, ко всему

женскому населению города. Моему внутреннему взору предстала зловещая

картина: Люцина идет по улице в одеянии из полянки, а при виде ее женщины,

молодые и немолодые, красивые и некрасивые, ложатся вдоль стен домов на

цветочные клумбы и умирают. И тотчас мне стало их жалко, лучше бы ложились

помирать мужчины, и не все, а одни мои соперники, которые крутятся вокруг

Люцины, тогда как я рискую жизнью, вылавливая полянок или углубляясь в

дебри шахты. Так всегда бывает в жизни: Одиссеи бродят по океанам,

способствуя первоначальному накоплению капитала, рабы сидят на галерах или

мрут в рудниках, а принцессы в окружении льстивых придворных прожигают

жизнь в ожидании богатых даров.

- Полянка, - сказала Люцина бархатным голосом. Получилось польанка -

изящно и нежно.

А я все еще пребывал в мстительном настроении по отношению к

придворным моей прекрасной дамы и потому постарался разрушить совершенство

этого мира.

- Ты знаешь, почему "полянка"? - спросил я.

- Нет. Наверно, потому, что красиво, наверно, потому, что на ней

узоры переливаются, как цветы на полянке, как полянка в лесу.

- Ничего подобного. Эту бабочку назвали по имени Теодора

Поляновского, Теодора Федоровича, такое вот странное имя.

- Да? - сказала Люцина рассеянно, поглаживая тонкими, длинными

пальцами нежнейший ворс полянки - Это интересно Польановский.

Ей это было совершенно неинтересно, она вновь оцепенела, а мне

хотелось рассказать Люцине о Поляновском, мне хотелось доказать ей, что

Поляновский некрасив, скучен и зануден, неосмотрителен и даже глуп. Его

отличала от прочих смертных удивительная настойчивость, упорство муравья,

цепкость бульдога и способность к самопожертвованию ради дела, даже если

это для других смертных и яйца выеденного не стоит. Хотя кто может

рассудить, что важнее в нашем перепутанном, сложном мире? Хорошо было жить

в тихом, провинциальном двадцатом веке, когда все было ясно, Ньютона

почитали за авторитет и Эвклида изучали в школах, когда люди передвигались

с черепашьей скоростью на самолетах, никто никуда не спешил, а на

маленьких полустанках притормаживали ленивые поезда. Теперь о тихой глади

того времени могут лишь мечтать бабушки, а внуки, как и положено внукам,

не дослушивают медленных бабушкиных рассказов, убегают, улетают,

дематериализуются. Наверно, я старею, иначе чего это меня тянет в

спокойное прошлое?

Поляновский сочетал в себе скорость и решительность нашего времени с

настойчивой последовательностью прошлого века. Он - идеал, выпавший из

времени и чудом державшийся в пространстве. Чудом, но с какой хваткой!

Меня вызвал к себе начальник шахты Родригес и сказал:

- Ли, к нам приехал гость. Гостю надо помочь. Поведешь его в шахту?

- Поздно, - сказал я - Со вчерашнего дня шахта закрыта, и ты знаешь

об этом лучше меня. Со дня на день пойдет вода.

- Особый случай, Ли, - сказал Родригес, прикрывая правый глаз. -

Познакомься.

И тут я увидел в углу человека, который сидел, сложившись втрое, и

глядел в землю. Но первое впечатление было обманчивым. Он только ждал

момента, чтобы броситься в бой. Он уже сломил несгибаемого Родригеса и

намеревался подавить меня.

- Здравствуйте, - сказал он, разгибая один за другим не по размеру

подобранные суставы. - Меня зовут Поляновский, Теодор Федорович. Слышали?

Он не сомневался, что я слышал. А я не слышал. В чем и признался.

- А вот я о вас слышал, - сказал он с некоторой обидой. - Родригес

сказал мне, что вы - лучший разведчик в шахте, что вы знаете ее как свои

пять пальцев. И что вам сейчас нечего делать. Правильно?

- Родригесу лучше знать, - сказал я.

- Теперь, когда я вас увидел, я тоже в этом не сомневаюсь, - сказал

Теодор голосом экзаменатора - И я на вас надеюсь.

Я повернулся к Родригесу и изобразил на лице полное недоумение. Этот

Теодор мне не понравился. И вообще у меня была свободная неделя, я

намеревался съездить в горы.

- Вы слышите, - сказал Теодор, уткнув в меня могучий нос, которому

было тесно на слишком узком лице. - Я на вас надеюсь. Вы моя последняя

надежда. Родригес не хочет пускать меня в шахту одного.

- Еще чего не хватало, - сказал я. - Вы оттуда живой не выберетесь.

- Я вас предупреждаю, - заявил тогда Теодор, - что я все равно пойду

в шахту. Хоть один. И если я там погибну, вся ответственность, я имею в

виду моральную ответственность, ляжет на вас.

Он извлек из кармана громадную ладонь и отогнул массивный

указательный палец, чтобы ткнуть им в Родригеса. И в меня.

- Простите, профессор, - сказал Родригес с несвойственным ему

пиететом - Но мы вас не приглашали и, если бы заранее знали о вашем

приезде, никогда бы не дали согласия на спуск в такое время года.

Прилетайте к нам через три месяца. Все будет нормально.

- Мне нечего здесь делать через три месяца, и вы об этом знаете, -

сказал Теодор - Мне нужно побывать в шахте сегодня или завтра.

- Но ведь вода же пойдет! - воскликнул я. Мне стало жалко Родригеса.

Он ни в чем не виноват. И позвал меня, чтобы кто-то мог подтвердить, что в

шахту спускаться невозможно.

- Я успею, - сказал Теодор. - Я бывал в куда худших переделках. Вы не

представляете. И всегда возвращался. Я же на работе.

- Мы все на работе, - сказал я.

Родригес перебирал на столе какие-то бумажки, борьба с Теодором легла

на мои плечи.

- Если я не пойду в шахту, - заявил Поляновский, - то не состоится

открытие.

- У нас в шахте все открытия уже сделаны.

- Да? Что вы понимаете в энтомологии?

- Ничего.

- Тогда как вы можете утверждать, что все открыто?

Он раскрыл папку, покоившуюся у него под мышкой. Там, между двумя

листками прозрачного пластика лежал, словно великая драгоценность, кусок

крыла бабочки. С ладонь, не больше. Он был глубокого синего цвета, но я-то

знал, что стоит повернуть его на несколько градусов, и окажется, что он -

оранжевый, а если повернуть дальше, то он позеленеет.

- Знаете, что это такое? - спросил Теодор. Мне не нравился его

экзаменаторский тон.

- Знаю, - сказал я. - Почему не знать. Это бабочка, ее называют у нас

радужницей. И другими именами.

- Вы ее сами видели?

- Сто раз.

- Что вы о ней знаете?

- Ничего особенного. Живет на деревьях.

- Размер?

- Они высоко летают. Ну, до полуметра в размахе крыльев.

- А сколько крыльев?

- Два, наверное? А может, четыре? Не считал.

- Восемь, - поправил меня Родригес, не отрываясь от бумажек. - И

шесть пар ног. Мне один раз ребята принесли. Я хотел сохранить, отвезти

домой, но моль съела.

- Вы можете мне поймать хотя бы один экземпляр? - настаивал

профессор.

- Когда же? Сейчас их нет. Будут деревья, будут и бабочки. Поэтому

вам и советуют приехать через три месяца. Налюбуетесь в свое удовольствие.

Только пахнут они сильно. Как цветы на дереве. Хуже нашатыря.

- Неважно, - отмахнулся Теодор. - Пахнет - не пахнет, какое до этого

дело науке, если ни в одной коллекции мира нет целого экземпляра. Если

никто не знает жизненного цикла этого существа, если только у меня есть

идеи по этому поводу...

- Так какие же у вас идеи?

Всегда так - ты занимаешься делом, а тут приходит дядя Теодор с

идеями.

- Мои идеи касаются жизненного цикла этих существ.

- Так зачем же в шахту лезть?

- Послушайте, Ли, а вы не задумывались, откуда появляются ваши

радужницы?

- Из репы. Откуда же еще?

Это мое заявление ввергло нашего гостя в полную растерянность.

- Вы так думаете? Вы сами догадались или видели?

- Им неоткуда больше браться, - сказал я.

- Тогда пошли в шахту. Мы там найдем куколок.

- И что дальше?

- Дальше? - Теодор не уставал изумляться моей наивности. - Мы будем

разводить радужниц на Земле, вы знаете, что представляет собой материал,

из которого сделаны эти крылья? Это же самый красивый, самый прочный,

просто невероятный материал!

Родригес извлек из кипы бумаг метеосводку на ближайшие дни.

- Поглядите, - сказал он Поляновскому. - Температура уже поднялась

выше нормы. Сегодня в полдень уровень солнечной радиации достигнет

критического. Вы видите, я пошел вам навстречу, вызвал Ли и, ничего не

рассказывая ему, предложил спуститься в шахту. Его мнение совпадает с

моим. Так что вопрос закрыт. Завтра вы посмотрите на появление побегов,

зрелище, скажу я вам, исключительное, приезжают операторы, художники.

Потом вы поймаете бабочек, и мы в этом вам с удовольствием поможем.

- Сейчас мне нужны не бабочки. Необходимо отыскать ранние стадии

метаморфозы. Когда начнется лет бабочек, будет поздно. Неужели вы не

понимаете?

- Все понимаю, но в шахту не пущу, - сказал Родригес. - Окончательно.

Он потянулся к селектору, потому что в самом деле с минуты на минуту

должны появиться гости, их надо было размещать: каждый уверен, что именно

он - главная фигура на торжестве.

- Космодром? - спросил Родригес. - Второй с Земли еще не прибыл?

- Я попаду в шахту. И не думайте, что сможете меня остановить. Меня

пытались останавливать куда более сильные личности, чем вы, - объявил

Теодор.

- И как? - спросил Родригес, который тоже относил себя к сильным

личностям.

- Ничего не вышло! - Теодор захрустел суставами, развернулся и сделал

невероятной длины шаг, вынесший его из комнаты.

- Вы хорошо устроились? - спросил ему вслед Родригес голосом

гостеприимного хозяина.

Поляновский ничего не ответил. Родригес повернулся ко мне:

- Ты за ним присмотри. Он и в самом деле может туда полезть.

- У шахты дежурный.

- И все-таки подстрахуй. Если профессор потонет, нам с тобой этого

мировая наука не простит.

Я ушел. Над долиной, голой, серой, скучной до отвращения, металась

холодная пыль. Во впадинках лежал иней. Приближался вечер. В воздухе была

какая-то тревога, напряжение, которые всегда предшествовали взрыву весны.

Над долиной дул ветер, и пыль вздымалась у куба шахтных подъемников,

засыпала подъездные пути и валом скапливалась у кольца сушильной фабрики.

В темнеющем небе возникла зеленоватая полоса - садился корабль. До

космодрома двести километров. Мне страшно хотелось туда. Меня тянула сама

атмосфера космогородка, где много незнакомых людей, где суматоха и шум,

куда сваливаются с неба новости. Я вернулся к Родригесу и отпросился

съездить за гостями. Все равно кому-то придется гнать туда вездеход.

Вернулся я из космогородка поздно, было почти темно, луны, а их здесь

штук тридцать, по очереди выкатывались из-за горизонта и неслись по небу.

Я прошел к шахте, посмотреть, все ли в порядке. На вершине холма, у

будущего ствола, я нашел ребят из первой смены. Они окружили бугор и

спорили, пойдет ли завтра росток. Бугор подрос за день, был уже с меня

ростом. Я сказал, что завтра росток еще не пойдет, и мне поверили, потому

что я здесь протрубил уже пять сезонов и хожу в ветеранах. Теодора я за

вечер нигде не видел и, по правде сказать, забыл о нем. Мало ли чайников

попадает к нам на планету. Я спросил, кто дежурит у шахты, и мне ответили,

что дежурит Ахундов. И я пошел спать.

Росток меня мало интересовал. Я видел это уже пять раз. В конце

концов даже самое восхитительное зрелище, ради которого люди пролетают

полгалактики, может надоесть. Для них это чудо, для меня - работа. Я начал

собираться в горы. Каренина показала мне одну пещеру, где на стенах были

чудесные кристаллы изумруда. Я хотел привезти друзу Люцине. До гор

добираться полдня, да еще по пещере идти день, не меньше.

Я улегся спать часа в два ночи. А еще через час меня разбудил

Родригес и спросил, когда я видел Теодора Поляновского. А я его весь вечер

не видел. Что я ему, нянька, что ли?

- Его нет в комнате. И нигде на территории нет.

- Потыкается в шахту, вернется, - сказал я - Там Ахундов. Не пустит.

- И все-таки...

В общем, я оделся и, проклиная энтомологию, пошел к подъемнику, чтобы

узнать, не видал ли Ахундов этого Теодора.

Ахундов Теодора не видел. По простой причине: Ахундов был выключен.

Видно, Теодор подошел к нему сзади, приложил ему к носу тряпку,

пропитанную наркотиком, и Ахундов заснул. Виноваты мы сами. Привыкли, что

здесь всякая живность появляется лишь летом, и пока росток не пойдет,

опасаться нам нечего, да и кто по доброй воле полезет к нам в шахту?

Ахундов сидел перед входом, любовался звездами и никак не подозревал, что

на него совершат такое покушение.

Пришлось вызвать Родригеса и доктора, приводить Ахундова в чувство и

выяснять, что тот никакого Теодора не видел.

И тогда Родригес сказал:

- Просто не представляю, что теперь делать, - и посмотрел на меня.

- А какая последняя сводка? Может, он сам выберется?

- Сводка никуда не годится, - сказал Родригес. - Да ты же слышишь.

Я слышал, как из-под земли шел гул. Шахта набирала силу.

- Тогда я пойду, - сказал я.

- Кого с тобой послать? - спросил Родригес.

- Никого. Одному проще.

- А то я с тобой пойду.

- У тебя опыта нет. К тому же пока будем тебя готовить, опоздаем. А у

меня все готово. Я с утра в горы собирался, в пещеру. Мне только скафандр

натянуть, и я пошел.

- Ты уж извини, Ли, - сказал Родригес.

- Я сам виноват, - сказал я. - Ты просил за ним присмотреть. Дверь

подъемника была взломана чисто. Я бы так не смог. Я проверил скафандр,

взял запасной баллон и маску для Теодора, веревки, ножи, ледоруб. Родригес

хлопнул меня по шлему. До рассвета оставалось часа два, и мы надеялись,

что вода не пойдет до рассвета, хотя уверенности в этом не было. Родригес

с Ахундовым остались наверху на связи. Доктор пошел разбудить Сингха и

позвать его сюда на всякий случай со вторым скафандром. Родригес врубил

аварийку для главного подъемника, на большее мы не пошли - не хотелось

подымать людей.

Я вошел в подъемник, и Родригес помахал мне, показывая, чтобы я не

задерживался. Задерживаться мне самому не хотелось. Мне еще не приходилось

попадать в шахту в такой момент.

Странно было спускаться одному - всегда спускаешься со сменой. Стены

главного ствола поблескивали под лучом шлемового прожектора. Содержание

сока в породе было больше нормы. Приторный запах наполнял шахту,

привычный, не очень приятный запах, которым мы все, кажется, пропитаны

навечно. Даже сквозь гудение подъемника слышны были вздохи, шуршания,

словно за стенами шевелились живые существа, требуя, чтобы их выпустили на

волю.

Внизу, в центральном зале, я постоял с минуту, рассуждая, куда бы

Теодор мог направиться. Туннель, ведший к западу, вряд ли мог соблазнить

энтомолога. Уж очень он был обжит, исхожен и широк. Я не знал, есть ли у

него хотя бы фонарь. Вернее всего, есть. Он казался человеком

предусмотрительным. Со стен стекала вода, и пол центрального зала был

покрыт ею сантиметров на пять. Я опустил забрало шлема.

- Как у тебя дела?-спросил Родригес. Я включил связь.

- Много воды, - сказал я.

Большой плоскотел вывалился из стены и поспешил к подъемнику, словно

хотел спастись с его помощью. Плоскотел громко шлепал по воде, и я

погрозил ему ледорубом, чтобы он вел себя попристойней.

- Куда дальше пойдешь? - спросил Родригес.

- По новому стволу, - сказал я. - Он идет вниз, а наверно твой

энтомолог рассудит, что так он быстрее проберется в дебри шахты. Его же

куда поглубже понесет.

- И поближе к центру, - сказал Родригес. - Он вчера мне устроил

большой допрос, я ему сдуру показал планы. Он не скрывал, что хочет искать

своих куколок в главных сосудах.

- Еще чего не хватало, - сказал я с чувством. - Там же потоп. Тем

временем я шел по новому стволу, спускаясь и скользя по сладкой массе

породы, иногда переходя на неразобранные звенья транспортера.

- Родригес, - сказал я. - Это какая бригада здесь оставила метров

пятьдесят транспортера?

- Я знаю, - сказал Родригес. - Они меня пытались убедить, что здесь

периферия и нет смысла таскать туда-сюда тяжести. Я им разрешил. В порядке

эксперимента.

- После такого эксперимента придется везти с Земли новый транспортер.

- Ладно уж, - сказал Родригес. - Нельзя не рисковать.

- Им просто лень было выволакивать оборудование. Вот и весь

эксперимент.

Я был в прескверном настроении, Родригес это понимал, так что на мое

ворчание не реагировал.

Мне мешала идти всякая живность. Зимой обитатели шахты спят или

тихонечко роют свои ходы. А сейчас... Некоторые из них были весьма

злобного нрава и устрашающего вида. В скафандре они мне неопасны, но ведь

Теодор пошел практически голым. Вроде бы смертельно опасных зверей у нас в

шахте не водилось - в прошлом году приезжали биологи, резали их, смотрели.

Но как сейчас помню: Ахундов наступил на одну суничку, неделю лежал - нога

как бревно.

Штрек повернул налево, пошел вниз. Этот штрек был разведочным. Он вел

к большой полости почти в центре месторождения. Полость была естественная,

мы думали, как бы ее использовать, но неподалеку проходили главные сосуды,

и мы оставили полость как есть, чтобы не повредить месторождение.

Я шел штреком, по забралу шлема стекала жидкость, и приходилось все

время вытирать ее, чтобы не загустела. Прожектор был ненадежен - даже при

малом объеме множество бликов слепило и мешало смотреть вперед.

Я вдруг подумал: что за глупость, зачем мы называем вещи не своими

именами? Ведь когда пришли сюда первые разведчики, они называли вещи

проще. Месторождение - репой, к примеру. Это уж мы, промысловики, наклеили

на репу официальную кличку: месторождение.

Когда мне предложили сюда поехать, я сначала воспринял эту шахту как

настоящую. Когда мне объяснили, отказался наотрез. А потом меня взяло

любопытство, и я все-таки поехал. И не жалею. Ко всему привыкаешь. Работа

как работа. И сама планета мне нравится - сплошное белое пятно. Хотя,

конечно, шахты - главное здесь чудо. Я помню, как-то пытался объяснить

Люцине, что это все означает:

- Представь себе, милая, планету, на которой времена года меняются в

два с лишним раза чаще, чем у нас. Недалеко от экватора на ней обширная

равнина, окруженная горами. Климат там жутко континентальный. Зимой - ни

капли влаги. И морозы градусов до ста. Что, ты думаешь, делают там

растения зимой?

Люцина морщила свой прекрасный лоб:

- Наверное, они сбрасывают листья.

- Это не помогло бы.

- Знаю, - заявила Люцина. Ей так хотелось быть умницей. - Не

подсказывай. Они засыхают и прячут семена в землю.

- Усложняем задачу. Лето короткое, меньше месяца. За это время

растение должно завершить цикл развития, дать новые семена...

- Знаю, - перебила Люцина. - Они очень быстро растут.

- Теперь я сведу воедино все твои теории и даже дополню их. Итак,

представь себе очень большое растение. Такое, чтобы корнем оно могло

достать до воды, которая находится здесь глубоко под землей. Этот корень -

не только насос, который качает воду к стеблю, но и кладовая, где хранятся

питательные вещества. Получается репа. Только диаметром в полкилометра.

- В полкилометра! - воскликнула Люцина и развела руками, чтобы

представить себе, как это много.

- Теперь, - продолжал я, - растение может спокойно отмирать на зиму.

Основная его часть живет сотни лет, только под землей. И как только

наступает весна, оно дает новые побеги, и репа кормит и поит их. А наша

шахта - внутри репы. И мы строим свои ходы в ней, как гусеница в яблоке,

стараясь не нарушать главные сосуды, по которым поступает влага к

растению. Года через три переходим к другому растению. В долине их сотни,

хотя они и находятся далеко друг от друга. Есть репы молоденькие, они с

трехэтажный дом, есть и репы-старожилы, одну нашли диаметром больше

километра.

- А там есть другие... насекомые? - Этим вопросом я был поставлен на

положенное мне место. Люцине всегда хотелось, чтобы я был как минимум

капитаном звездного корабля.

- У нас масса конкурентов, неужели ты думаешь, что репа, единственный

источник пищи в этой долине, будет обойдена вниманием местных тварей?

- Не думаю, - согласилась Люцина и спросила без особого беспокойства

за мою судьбу:

- А они вас заодно не съедят?

- Нет, мы с ними не враждуем. Они вегетарьянцы.

- Ну, а за ними кто-нибудь охотится? - Моя жизнь показалась ей

недостаточно драматичной.

- Когда наступает лето, в долину спускаются хищники, которые охотятся

за насекомыми или зверями, что проводят зиму внутри репы, а летом

выбираются на поверхность. Для них репа - лишь зимнее убежище. Есть у нас

там, например, бабочки удивительной красоты, крылья у них до полуметра. Мы

их зовем радужницами.

- Хочу такую бабочку, - сразу сказала Люцина.

- Постараюсь достать, - пообещал я. - Но для нас главное не бабочки.

Это плотная, богатая сахаром, витаминами и белками масса, которую тут же

консервируют или сушат. Мы кормим всю планету и соседние базы, мы даже на

Землю репу вывозим. Она нужна и парфюмерам, и медикам - ты наверное,

читала...

- Конечно, - поспешила ответить прекрасная Люцина, и я ей не поверил.

И вот я шел по узкому штреку именно в тот день, когда в шахту

спускаться нельзя. Началась весна. Через день, а может раньше, сосуды репы

начнут качать наверх воду. В такой период шахта закрывается, из нее

вывозят оборудование, и пока не прекратится рост побегов, у нас отпуск.

Обычно он длится недели две-три. А этот сумасшедший энтомолог вместо того,

чтобы подождать месяц, бросился сюда один без скафандра, в поисках

куколок.

Оказалось, я иду правильно. Я сообщил Родригесу.

- Хуан, тут лежит вскрытая торопыга. Он здесь проходил.

Торопыга была страшненькой на вид, такие нам часто встречались, мы к

ним привыкли, и из их тяжелых, сверкающих жвал ребята делали ножи и другие

сувениры. Я сам привез как-то Люцине такой нож. Она его тут же выкинула,

как узнала, что это - жвалы какой-то гусеницы.

Уйти он далеко не мог. Я был в башмаках, которые не очень скользили

по липкому полу, я знал куда идти, наконец, я не искал ничего, кроме

Теодора, и не исследовал гусениц по дороге.

Идти становилось все труднее. С потолка падали капли, каждая

наполнила бы стакан сладким соком, под ногами хлюпало. Стены штрека

прогибались под напором сладкой воды. Репа гудела, радуясь весне. И где-то

в этой липкой бездне бродил Теодор, причем с каждой минутой его спасение

становилось все более проблематичным.

Навстречу мне ползли и бежали личинки, нимфы, плоскотелы, манги,

торопыги, сунички, - все те жители репы, что летом не выходят наружу,

отсиживаются внутри, на бесплатной кормежке. Беженцы шли сплошным потоком,

стремясь уйти подальше от центрального ствола. Они-то уж знали, когда им

следует бежать. Я раздвигал их башмаками. Большая, черно-оранжевая

леопардовая манга подняла голову и удивленно поглядела мне вслед, подумав

видно: вот дурак, куда идет? Оттуда наш брат, подземный житель, живым не

возвращается.

Я рассчитывал отыскать Теодора в полости, но нашел там лишь следы его

недавнего пребывания. Одной из стен он нанес несколько порезов ножом,

словно что-то выковыривал из нее. Затем он, видно, проследовал к дыре. Вот

этого делать не следовало. Я сразу сообщил об этом Родригесу.

- Дело плохо, - сказал я - Он отправился дальше.

- Ого, - сказал Родригес и замолчал. Я понимал, почему он молчит.

Долг начальника велел ему тут же вызвать меня обратно. Но и этого он

сделать не мог - это означало погубить Теодора. Дыра вела в один из

питательных сосудов репы. Это были вертикальные туннели, по которым и

поступала вода к ростку. Мне приходилось туда лазить в хороший, сухой

период, и то эти колодцы, в которых всегда сыро и жарко, не вызывали

желания в них возвращаться. Мы тщательно наносили их на план шахты, чтобы

не врезаться к ним штреком. Внизу, в глубине, покачивалась вода. Здесь

терпеливо ждали своего времени выползти на свет миллионы всяческих тварей.

И это было в сухое время. Что там творится сейчас - мне и думать не

хотелось. Но Родригес молчал, а это значило, что мне все-таки придется

туда идти.

- Решай сам, - сказал Родригес. - Скафандр у тебя надежный.

Ну и негодяй, подумал я о своем начальнике. Это во мне бушевала

трусость. И ничего я с ней поделать не смог. Только я был уверен, что

Люцине я об этом ничего не расскажу.

И я пошел к дыре.

Я сунул голову внутрь. Учтите, что я был в скафандре, спасательном

скафандре, которому почти ничего не страшно. Теодор же отправился в это

путешествие в простом комбинезоне. Вода подошла уже к самому краю

отверстия. До нее оставалось метров десять, не больше. Ствол, метров шесть

в поперечнике, был заполнен таким количеством живности, что мне захотелось

зажмуриться и отправиться домой, к маме. Постояльцы кишели в воде,

покрывали в несколько слоев стену, ворошились, праздновали свое скорое

освобождение. А на той стороне ствола, пониже отверстия, прижавшись к

стене, висел на ледорубе покрытый насекомыми мой Теодор.

- Вы живы? - спросил я, осветив чудака фонарем.

- А, это вы, - ответил он также буднично. - Я скоро упаду. Вы не

могли бы мне помочь?

Помочь? Помочь ему было невозможно, о чем я сообщил Родригесу, после

чего загнал первый крюк в плотную ткань репы и вылез в ствол. Меня тут же

облепили обитатели ствола, хотя, к счастью, приняли за своего и

враждебности не проявляли. Но уступать мне сидячие места на стенках

туннеля также не намеревались.

- Держитесь! - крикнул я Теодору, и тут же мне пришлось опустить

забрало шлема, потому что какая-то игривая суничка прицелилась со мной

подружиться и пожить немножко у меня на щеке.

Потом я помню, как, расталкивая зрителей, я загнал еще один крюк. На

третьем я кинул взгляд вниз и увидел, что вода подобралась уже к ногам

Теодора. Ему, хоть он и был самоотверженным исследователем, стало не по

себе. Теодор пытался подтянуть ноги, грохнулся в воду и тут же пропал в

этом компоте.

- Я пошел! - почему-то сообщил я Родригесу и, с отвращением

зажмурившись, нырнул вслед за Поляновским.

Я поймал его и попытался обнять, чтобы вытащить его голову на

поверхность, и в тот момент случилось самое ужасное: начался Ток. Репа

взревела, включив все свои насосы, и вода пошла, набирая скорость, вверх.

И дальнейшее я как-то запамятовал...

В это время наверху занялся рассвет. А так как многие в космограде

знали, что наша репа - одна из самых крупных, вокруг собралось человек

сто, с нетерпением ожидавших, когда первый луч солнца выглянет из-за

горизонта. Все знали, что Это будет сегодня.

И вот, как только рассвело, громадный бугор (как и другие бугры в

долине), усыпанный сухими ветками и слоем мертвых листьев, начал медленно

вспучиваться. Это было грозное и неодолимое движение жизни, словно

богатырь, проспавший под землей сто лет, решил выглянуть наружу и

посмотреть, что делают тут незваные лилипуты. А те отодвинулись подальше

от холма и включили кинокамеры. Родригеса среди них не было, Родригес

сидел у пульта управления подъемником и слушал, как рычит вода в венах

репы.

Через несколько минут раздался грохот рвущейся земли и, разбросав на

несколько метров сучья и листву, комья породы и камни, из земли появился

первый росток. Не появился, а вырвался как меч, прорвавший занавес. Мы

всегда говорим - "росток", и можно подумать, что он невелик. А росток -

это зеленый палец диаметром чуть меньше тридцати метров. И растет он со

скоростью три метра в секунду. Вот для чего требуется столько воды и

питательных веществ - чтобы его родить на свет. Через минуту это уже был

не росток, а пук раскрывающихся листьев высотой в полторы сотни метров. И

такие ростки, поменьше, побольше, более раскидистые и менее раскидистые,

вылезали по всей долине, и, словно по мановению жезла могучего волшебника,

эта бесплодная, серая земля превращалась в пышный, ярко-зеленый лес... И

тут же первые жители этого леса, прорвавшиеся наверх вместе с ростком,

начали обживать свои дома, жрать листву, охотиться на себе подобных, пить

нектар раскрывающихся цветов и сверкать крыльями под солнцем.

И вот тогда наступил решающий момент этого сказочного спектакля. По

крайней мере так рассказывали об этом очевидцы. Как раз в той стороне

могучего зеленого ствола дерева, которая была обращена к зрителям, было

очевидное и значительное вздутие, словно растение собиралось пустить в ту

сторону мощный побег, да почему-то этого не сделало. И вдруг у всех на

глазах в зеленой массе что-то блеснуло. Никто сначала и не догадался, что

это лезвие ножа. Стальное лезвие кромсало ствол изнутри, и завороженные

зрители не могли оторвать глаз от этого феномена.

Никакой это был не феномен. Когда отверстие стало достаточно большим,

в краях его обнаружились две руки, и они начали раздирать зеленую кору.

Зрелище, говорят, было мистическим, ужасным и навевало мысли о злых духах,

рвущихся на волю из заточения. Наконец в отверстии, из которого хлынул

прозрачный сок, показался человек в скафандре, вымазанный соком и зеленой

массой. Человек вывалился наружу, на молодую травку, и вытащил за собой

еще одного, бесчувственного, как колода.

Только тогда зрители почуяли неладное и побежали к нам. У меня еще

хватило сил откинуть забрало и потребовать, чтобы Теодору привели врача,

потому что мне обидно было бы сознавать, что после столь увлекательного

путешествия по жилам репы он помрет. Меня поняли, и Теодора откачали.

Говорят, когда он пришел в себя - я этого не видел, потому что

умудрился прийти в себя позже, - он первым делом спросил: "Как мои

куколки?" Окружающие решили, что он спятил, но Теодор нашарил руками

застежку на груди, открыл ее, и оттуда одна за другой вывалились три

куколки размером с молочную бутылку, а из них, расправляя крылышки,

вылетели бабочки-радужницы, которые теперь, когда на них пошла на Земле

мода, известны под названием полянок - по имени Поляновского, преданного

науке энтомолога. (Мое имя в энтомологии так и не прославилось).

Разумеется, Люцине я эту историю излагал вдесятеро короче, иначе она

не дослушала бы и сочла меня занудой и завистником. Впрочем, краткость

меня не спасла.

- А он настоящий мужчина, - сказала она задумчиво. Она смотрела

сквозь меня, через время и через миллиарды километров - туда, где

несгибаемый Теодор продирался сквозь сладкую репу, чтобы осчастливить

Люцину полянкой.

- Опомнись, что ты говоришь! - возмутился я. - Полянку привез тебе я.

И его вытащил тоже я.

- Ты... ты... всюду ты. - В голосе Люцины звучала скука - Я хочу с

ним познакомиться.

- Зачем?

- Тебе не понять.

...Лучше бы я привез ей друзу изумрудов из каренинской пещеры.

"Химия и жизнь", 1974, № 11.