Кир БУЛЫЧЕВ

РЕКА ХРОНОС(Книга I)

Роман

НАСЛЕДНИК (1914 год)

СОДЕРЖАНИЕ:

Глава 1.  АВГУСТ 1913 г.

Глава 2.  РОЖДЕСТВО 1913 г.

Глава 3.  ИЮЛЬ - АВГУСТ 1914 г.

Глава 4.  ОКТЯБРЬ 1914 г.

Глава 5.  ОКТЯБРЬ 1914 г.

Что войны, что чума? Конец им виден скорый;

Их приговор почти произнесен.             

Но как нам быть с тем ужасом, который     

Был бегом времени когда-то наречен?       

Анна Ахматова

      Глава 1

      АВГУСТ 1913 г.

     Тетя Маня проявляла настойчивость.

     - Не мне же ехать к Сергею Серафимовичу.

     Я ему никто. А тебя он хочет видеть. Ты читал его письмо.

     - Я поеду в субботу.

     - За  день  до  поезда?  Это  легкомысленно.  Разговор будет касаться

твоего будущего. Такое за полчаса не делается.

     - Зачем нужны эти  церемонии?  Если человек хочет мне  помочь,  можно

сделать это без Каноссы.

     - При  чем  тут  Каносса?  Ты  обязан  проявить уважение к  человеку,

который столько для нас сделал.

     - Я ему благодарен, да, благодарен! - сказал Андрей с вызовом.

     Одна оса,  поумнее,  снизилась к блюдечку с медом и без помех сосала,

приподняв полосатое брюшко.  Вторая,  глупая,  вилась перед  лицом Андрея,

норовя вцепиться в ломоть намазанного медом хлеба.  Мед стекал с ломтя,  и

приходилось крутить хлеб в руке,  чтобы подхватывать языком капли, готовые

упасть на колени. Солнце било в маленькое окошко, отражалось от самовара и

от  стеклышек пенсне тети Мани.  Пенсне удивительным образом не  шло тете,

противоречило ее  полному красному лицу  и  носу-картошке.  Но  тетя  Маня

полагала  пенсне  непременным атрибутом интеллигентной дамы,  служащей  по

симферопольскому ведомству императрицы Марии Федоровны.

     - Я  вчера  поговорила  с  Керимовым,  -  продолжала тетя,  игнорируя

возмущение Андрея. - Все складывается как нельзя лучше. Ахмет сегодня едет

в Ялту. Он захватит Колю Беккера. Вы сложитесь, выйдет совсем недорого.

     - Ты уже и это организовала?  - Андрей хотел скептически усмехнуться,

но мед все же капнул с ломтя,  к счастью,  на скатерть. Андрей взял ложку,

чтобы подобрать каплю со скатерти, а глупая оса спикировала вниз, полагая,

видно, что капля предназначается ей.

     - А почему Коля едет в Ялту? - спросил Андрей.

     - Об этом ты спросишь у  него,  -  резонно возразила тетя.  -  Ты еще

будешь пить чай?

     - Жарко.

     - За  перевалом куда  прохладнее.  Ирина Тимофеевна провожала вчера в

Гурзуф Барятинских. Там просто рай земной. Я уложила желтый чемодан.

     Андрей поморщился.  Его  жизнь  была  предусмотрена тетей в  малейших

деталях, и Андрей даже опасался, сможет ли управлять ею сам в Москве. Весь

восьмой класс  он  сладостно мечтал о  том  дне,  когда  сядет  в  поезд и

свергнет гнет тетушкиной предусмотрительности.  А теперь, когда до отъезда

остались считанные дни, он начал малодушничать, так как не знал, как сдают

белье прачке и что следует говорить кондуктору в поезде.

     - Ты отвезешь Сергею Серафимовичу банку моего черешневого варенья,  -

сказала тетя.

     - Еще чего не хватало!

     - Он специально просил меня об этом в письме.  Ты же знаешь, что мама

всегда варила это варенье.

     Тетя Маня поглядела на мамину фотографию,  висевшую на стене в черной

рамке.  Мама была в  большой шляпе с  цветами,  и  оттого лицо ее казалось

маленьким,  хотя Андрей запомнил ее как нечто большое и теплое -  ему было

три года,  когда мама умерла.  Тетя Маня забрала его из Ялты, где они жили

последние годы, потому что у мамы была чахотка. Сергей Серафимович остался

там. Настоящего отца Андрей не знал.

     Все это было странным. Нина, сестра Коли Беккера, как-то сказала ему:

     - Ты, Андрэ, такой загадочный. Я не удивлюсь, если окажется, что твой

настоящий отец - великий князь.

     Андрей знал,  что маму обесчестил Некто, а Сергей Серафимович женился

на ней,  когда Андрей был грудным младенцем,  но почему-то,  в  отличие от

иных семей, Сергей Серафимович, дав ему свою фамилию, не пожелал считаться

его отцом.  Тетя Маня говорила,  что эта жестокость по отношению к  сироте

была  одной из  причин,  приведших маму к  ранней смерти.  Андрей тоже был

обижен на отчима.

     ...Ему было лет семь,  и на лето,  как обычно,  он поехал к отчиму. В

доме были гости.  Андрюшу ласкали душистые дамы,  а толстый бородатый поэт

качал его на упругом колене.  В  саду,  у  столика,  стройный седой Сергей

Серафимович разливал по  бокалам  шампанское.  Андрей  увидел,  как  через

дорожку  к  отчиму  семенит  громадный  тарантул.  Андрей  испугался,  что

тарантул укусит Сергея Серафимовича. И он закричал:

     - Папа! Папа! Смотри!

     Он побежал к тарантулу,  чтобы прогнать его,  - совсем не испугавшись

за себя. Сергей Серафимович подхватил Андрея, держа его на руках, шагнул к

тарантулу и быстрым движением раздавил его. Потом сказал:

     - Я не твой папа. Ты же знаешь.

     Вряд ли многие слышали эти слова, дамы заверещали, поэт пожал Андрюше

руку и сказал,  что он -  наш маленький герой.  Но Андрей полагал, что эти

слова были громче грома,  и  возненавидел отчима.  Той  же  ночью он  ушел

пешком в  Симферополь.  Он шел всю ночь,  а  с  рассветом заснул у  нижней

дороги, чуть не доходя до Ай-Даниля. Там его нашли татары, которые ехали в

Ялту  на  базар.   Он  проснулся,   стал  вырываться  и  не  хотел  никому

рассказывать,  кто  он  и  как его зовут.  Татары смеялись.  Один из  них,

усатый,  крепкий, от него пахло луком и потом, держал Андрея на руках. Они

довезли его  до  городового,  что  стоял у  въезда в  город,  а  тот узнал

мальчика. Вышла дополнительная обида, потому что никто Андрея не хватился.

Сергей Серафимович еще спал,  а его экономка Глафира кормила на дворе кур.

Она думала, что мальчик в своей комнате.

     Глафира начала причитать, куры закудахтали, Сергей Серафимович вышел,

кутаясь в длинный халат,  дал городовому полтинник и пожал ему руку. Когда

городовой ушел, он сказал:

     - Мне неприятно думать,  что я тебя обидел. Прости меня. Я хотел тебе

сказать об этом еще вчера ночью, но решил, что ты ушел спать. Но если бы я

позволил тебе называть меня отцом, это была бы неправда.

* * *

     - Я хочу домой, - сказал Андрей.

     - Я не волен тебя задерживать,  - сказал Сергей Серафимович. - Глаша,

покорми  Андрея,   а  потом  позови  извозчика.   Андрюша  возвращается  в

Симферополь.

     Глафира  стала  спорить,  она  даже  топала  крепкой загорелой ногой.

Глафира была молодая и красивая, и Андрей был благодарен ей за то, что она

ругает Сергея Серафимовича.  Но  тот  закурил свою длинную темную трубку и

ушел в кабинет...

     - Ты задумался? - спросила тетя Маня. - Ты меня не слушаешь.

     - Я слушаю,  -  ответил Андрей.  -  Ты сказала, что на перевале может

быть дождь.

     - Я  сказала,  чтобы ты взял с собой зонт.  Я бы не хотела,  чтобы ты

простыл перед самым отъездом в Москву.

     - Я не простыну.

     - Я написала письмо Сергею Серафимовичу,  - сказала тетя Маня. - Этим

я  избавляю тебя от необходимости самому поднимать вопрос о  деньгах,  так

как полагаю, что тебе это неприятно.

     - Спасибо.

     Все-таки тетя - замечательная женщина.

     Андрей допил  остывший чай.  Солнце поднялось выше,  и  квадрат света

переместился со стены на пол.  У Сошинских, за невысоким каменным забором,

лаял Булька. Тетя Маня встала из-за стола и пошла собирать Андрею чемодан.

От ее шагов вздрагивали и скрипели половицы.  Осы улетели, а над блюдечком

вилась муха.  Вдруг стало очень тихо.  Светло и  тихо.  Словно закончилась

глава и пора перевернуть страницу.

* * *

     Оставалось  занести  книги  в  гимназическую  библиотеку.  Тетя  Маня

аккуратно завернула их в голубую бумагу и перевязала шпагатом.

     Андрей  пошел  по   Госпитальной,   столь  многократно  исхоженной  и

избеганной,  что  сделало  ее  незамечаемой и  будто  невидимой.  Но  тут,

расставаясь с ней, Андрей увидел улицу будто впервые.

     Улицы  в  той  части  Симферополя  были  схожими,  Госпитальная -  не

исключение.  Они состояли большей частью из приземистых одноэтажных домов,

сложенных  из   ракушечника  и   оштукатуренных,   выходивших  фасадами  в

три-четыре окна на  тротуары,  под сень акаций.  Среди этих домов не  было

особенно богатых или  очень  бедных:  бедность угадывалась по  осыпавшейся

штукатурке или покосившимся воротам,  достаток -  по колоннам в  два метра

высотой,  приклеившимся к  фасаду.  Настоящая  жизнь  домов  скрывалась за

высокими воротами, за узкими калитками, в глубине, в садике за домом, куда

выходила веранда,  где  по  траве бродили куры,  там устраивали стирку или

выносили большой стол для свадьбы. Андрей не мог бы сказать, красива улица

или нет.

     Перистая тень редких акаций не давала прохлады. Дождей давно не было,

и  город был покрыт серо-желтой пылью,  от которой свербило в носу.  Улица

была пуста: все, у кого были в городе дела, старались сделать их пораньше,

по холодку, и уже спрятались в садиках или комнатах.

     Ближе к центру,  на Екатерининской,  вид города изменился.  Появились

дома в два и даже три этажа, совсем европейского вида. Первые этажи многих

домов  были  заняты  магазинами,  витрины которых были  укрыты  от  солнца

полосатыми,  с  фестонами,  маркизами.  Привычному взору  Андрея  магазины

казались бедными и  скучными не потому,  что были такими на самом деле,  а

потому,   что  в  мыслях  он  гулял  уже  по  Тверской  или  Никольской  и

симферопольское благополучие было провинциальным и  мелким по сравнению со

столичной жизнью, которая ожидала Андрея.

     Народу и в центре было немного.  Редкие покупатели брели от витрины к

витрине, скрываясь порой в недрах магазинов.

     Андрей зашел в кондитерскую Циппельмана - там всегда было прохладно и

подавали кофе глясе со льдом.  В кафе было пусто,  толстенькая Фира, дочка

Циппельмана,  обрадовалась Андрею. Они были знакомы - ее младший брат Илья

учился в одном классе с Андреем.

     Она не спрашивала,  что ему подать,  - сразу принесла высокий бокал с

кофе и отдельно на блюдце наколотого льда.

     - Только не глотайте помногу,  -  сказала она, - может быть ангина. Я

слышала,  что вы  уезжаете в  Москву?  Это так?  Вы будете адвокатом?  Мне

рассказывал Илья,  что вы будете адвокатом, как жаль, что вы нас забудете,

но когда вы откроете свою практику, то я буду к вам ходить и жаловаться на

соседей.

     Андрей смотрел  на раскаленную улицу.  Как быстро течет жизнь,  думал

он, не прислушиваясь больше к милой болтовне Фиры, да та и не претендовала

на  его внимание - был бы слушатель,  а слушает он или нет,  разве это так

важно?  Через несколько дней он уже будет в  Москве  -  предусмотрительная

тетя  сговорилась  о  недорогой  комнате с полным пансионом у своей бывшей

сослуживицы, это было правильно, но как бы продолжало тетину опеку даже на

расстоянии  от  нее.  Бывают  моменты,  когда  человек  в восемнадцать лет

чувствует себя страшно старым, прожившим столь долго, что непонятно, зачем

жить дальше?

     Это  не  значит,  что  такие  настроения  были  свойственны характеру

Андрея,  -  еще вчера он находился в  возбуждении от предстоящей свободы и

новых событий.  Но  то  ли  сегодняшняя жара,  то ли нужда ехать в  Ялту к

отчиму   стерли   завтрашнюю  радость.   Оказалось,   что   расставание  с

Симферополем не столь радостно.

     По улице проехал черный длинный открытый автомобиль с такими большими

фарами,  будто произошел от  стрекозы.  В  автомобиле сидели две немолодые

дамы в больших белых шляпах и оживленно разговаривали.  Еще в прошлом году

в гимназии соревновались:  надо было угадать,  какой автомобиль или экипаж

кому  из  именитых людей  принадлежит.  Автомобили стали частыми гостями в

городе -  их  приобрели многие знатные семейства,  имения и  виллы которых

были в Ялте,  Гурзуфе,  Ливадии,  но этот автомобиль был новым, его Андрей

раньше  не  видел.   Правда,  дама  постарше  показалась  ему  похожей  на

императрицу Марию  Федоровну -  милое,  доброе,  домашнее,  совсем еще  не

старушечье лицо.

     Андрей подошел к стойке и положил мелочь.

     - Ну как вам не стыдно,  Андрюша, - сказала Фира. - Завтра вы придете

к нам домой и станете давать мне на чай.

     - Так вы разоритесь,  - сказал Андрей. - Пол-Симферополя будут пить и

есть у вас бесплатно.

     - Ах,  оставьте,  -  сказала Фира жеманно и сделала ручками движение,

как в последней синефильме, которую показывали на той неделе в "Орионе".

     Шагая  по  Екатерининской,  Андрей издали увидел купол  гимназической

церкви,  а затем белый фасад Александровской гимназии.  Двухэтажное здание

было погружено в летнее оцепенение.

     Андрей толкнул тяжелую дверь,  и  она  заскрипела.  Он  подумал,  что

никогда раньше не слышал,  что дверь скрипит,  - не было нужды подходить к

этому зданию в одиночестве и тишине.

     Внутри было прохладно и  пусто.  Справа собранием трофеев охотника на

оленей тянулась пустая раздевалка,  дверь в  швейцарскую была открыта,  но

комната пуста.  Андрей поднялся на второй этаж,  заглянул к  себе в класс.

Его парта была второй в  дальнем ряду.  На черной доске почему-то написано

"Кроликъ опочилъ".  Может,  пройти и сесть за свою парту?  Глупо - а вдруг

кто-нибудь зайдет и увидит.

     Андрей прошел дальше,  заглянул в  актовый зал.  От  пола до  потолка

возвышался  портрет  Александра  Благословенного,   именем  которого  была

названа гимназия.  Александр был в высоких ботфортах,  белых лосинах и без

головного убора. Вид у него был глуповатый, о чем раньше Андрей никогда не

смел  догадываться.   Андрей  непроизвольно  взглянул  вверх.  Там  висела

громадная тяжелая люстра.  Именно с  ней  было связано его  преступление в

третьем классе. Тогда в зале заседал учительский совет, решавший вопрос об

исключении Коли Беккера, друга Андрея, который учился классом старше и был

пойман на тяжкой гимназической провинности - он подделал подпись классного

наставника в  дневнике,  потому что трепетал перед своим отцом.  Надо было

совет сорвать,  и они с Колей не придумали ничего лучше,  как забраться на

чердак,  потому  что  знали,  что  один  из  болтов,  крепивших  люстру  к

металлической пластине,  выпал и сверху можно заглянуть в зал. С собой они

взяли  пакет  нюхательного табака  и  высыпали его  в  зал,  полагая,  что

расчихавшиеся педагоги сами прервут роковую встречу.

     Именно в  тот момент сам директор,  толстый низенький Федор Федорович

Карабчинский,   поднял,   скучая,  голову  и  увидел,  как  порошок  тучей

опускается вниз.  Злоумышленников поймали,  а  так как Коле Беккеру и  без

того было достаточно неприятностей, Андрей взял всю вину на себя. Директор

отвез его  на  извозчике домой и,  стоя в  воротах дома и  держа Андрея за

руку, кричал выбежавшей тете Мане:

     - Больше он в мою гимназию ни ногой!

     А отважная тетя отвечала, блестя пенсне:

     - Простите,  господин Карабчинский. Это не ваша гимназия, а казенная.

Я оставляю за собой право обращаться к попечителю.

     Андрей вежливо поклонился лукавому императору и сказал:

     - Боюсь, что больше нам с вами не встретиться.

     Император не  ответил.  Да  и  будет ли император отвечать вчерашнему

гимназисту?

     Андрей прошел в конец коридора и толкнул дверь в библиотеку.

     Грудзинский был у себя.  Его шаткий стол был придавлен двумя стопками

книг,  в  ущелье  между  которыми блестела его  склоненная лысина.  Андрей

поздоровался.

     - Здравствуйте,  Берестов.  Я  убежден,  что  ваша тетя заставила вас

принести книги. Иначе бы я вас так и не увидел.

     Грудзинский поднял  голову,  отложил  школьную  ручку  и  рассмеялся.

Кончики длинных усов  колыхались от  смеха.  Грудзинский был  из  ссыльных

поляков,  он  говорил с  мягким  польским акцентом и  был  так  стар,  что

гимназисты верили, будто он стоял когда-то во главе мятежа 1863 года.

     Андрей положил книги на стол.

     - Вы подали в университет? - спросил Грудзинский.

     - В Московский.

     - Похвально. На юриспруденцию?

     - На исторический.

     - Вдвойне  похвально.   История  -  мать  всех  наук,  хотя  философы

рассуждают иначе. Вы будете у Сергея Серафимовича?

     - Я сегодня еду в Ялту.

     - Тогда не откажите в  любезности,  передайте ему журналы,  которые я

обещал, да все нет оказии.

     Грудзинский поднялся из-за стола, захромал к полкам, скрылся из глаз,

принялся шуршать журналами.

     - Я  отношусь с почтением к Сергею Серафимовичу,  -  слышен был голос

Грудзинского.   -   С  его  умом  и  образованностью  преступление  заживо

похоронить себя в нашей глуши.

     - Вы его давно знаете? - спросил Андрей.

     - Мы  учились вместе  в  Гейдельбергском университете.  В  отдаленные

времена.

     "Странно,  -  подумал Андрей,  -  еще  вчера Грудзинский был для меня

одним из Взрослых. Отныне мы просто знакомы. Отчим никогда не рассказывал,

что учился в Гейдельбергском университете".

     Грудзинский вынес стопку журналов.  Журналы были на немецком языке. В

серых шершавых обложках.

     - Я завидую вам,  -  сказал Грудзинский,  - что вы имеете возможность

беседовать и пополнять свои знания путем общения с паном Берестовым.

     - Я пойду, - сказал Андрей. - Ахмет Керимов отвезет нас в Ялту вместе

с Беккером.

     - Коля Беккер здесь? Жаль, что он не зашел. Я всегда предсказывал ему

большое будущее.

     Старик  проводил Андрея  до  дверей,  словно принимал его  в  родовом

замке.

     - Кланяйтесь отчиму. Нижайший поклон.

* * *

     Андрей  вернулся  домой,   взял  чемодан,   собранный  тетей.   Тетка

перекрестила его,  передала письмо для Сергея Серафимовича.  И тут как раз

вошел Ахмет.  Он был одет в костюм шофера,  вернее, костюм, который должен

носить шофер в понимании Ахмета:  кожаная черная куртка, фуражка с очками,

прикрепленными  к  тулье.   Но  брюки  у  него  были,   как  у  Андрея,  -

гимназические, правда, заправленные в сапоги.

     - Господа, - заявил он с порога, - мотор подан!

     - Ахмет,  -  сказала тетя,  -  в  этой компании я доверяю только вам.

Держите корзину.  В ней продукты на дорогу.  Андрей обязательно что-нибудь

разобьет.

     - Я в этом уверен,  Мария Павловна,  -  сказал Ахмет, показывая очень

белые зубы.  Ахмет всегда кого-то  играл.  -  Твоя моя  мало-мало пожевать

давай, барыня! - Сегодня он был татарским извозчиком.

     - Поезжайте с  Богом,  -  сказала тетя.  -  А то на перевале ночевать

придется.

     Пролетка стояла у ворот. Андрей дал Тигру кусочек сахара.

     - Вы его балуете,  милорд,  -  сказал Ахмет. Он забрался на облучок и

передал  Андрею   корзину.   -   Беречь  пуще   ока.   Особое  задание  ея

императорского величества.  Надеюсь, там нет свинины, которую не переносит

моя исламская честь?

     - Трогай, - сказал Андрей. - Только не тряси. А то молоко свернется.

     Сиденье было  раскаленным.  Ахмет  забыл поднять верх.  Андрей поднял

верх и стал укреплять его. Ахмет увидел, что он привстал, и стегнул Тигра.

Тот сразу взял с  места,  Андрей упал на  сиденье,  полотно ему на голову.

Ахмет расхохотался.

     Коля Беккер стоял в тени акации у своего дома, держа в руке новенький

саквояж.  Он был в форме института путей сообщения, полупогончики надраены

до блеска, белый китель излучал особое сияние.

     - Господам кавалергардам наше почтение! - закричал Ахмет издали.

     Коля поднял руку в белой перчатке, принимая парад.

     За  зиму он отрастил небольшие усики и  баки.  Андрей полагал,  что в

Коле появилось нечто фатовское,  он всегда был склонен к внешним эффектам.

Но человека надо принимать таким,  какой он есть. Иначе растеряешь друзей.

Это были слова тети, и Андрей сразу угадал их в собственных мыслях.

* * *

     Коля Беккер тратил немало усилий,  чтобы никто не  догадался,  как он

жестоко,  катастрофически беден.  Хотя все об этом знали. Его отец работал

кондуктором на железной дороге,  попал лет пять назад под поезд и  остался

без ноги.  Мать часто хворала.  Существовали Беккеры на  отцовскую пенсию.

Андрей своей бедности никогда не стеснялся.  Может,  потому,  что она была

умеренной бедностью.  Вот  если  бы  он  сейчас  разорвал  брюки,  это  не

трагедия. Для Коли такое событие было бы катастрофой.

     Андрей учился с  Ахметом в  одном классе,  Коля годом старше.  Обычно

дружат в своем классе,  следующий год скрывается за пропастью. Но все трое

жили в Глухом переулке, знакомы были с раннего детства. И в их отношениях,

может,  это  и  льстило  Коле,  табель  о  рангах  вовсе  не  зависела  от

имущественного положения.  Коля был умнее, смелее, элегантнее приятелей. У

него  были  лучше манеры,  нежели у  сына  разбогатевшего возчика Ахмета и

обыкновенного Андрея.

* * *

     С перевала спускались быстро, пока море еще светилось вечерней синью,

а чем ниже, тем более воздух густел и становился парным и шелковым.

     Их обогнал автомобиль.  Сначала сзади ударили лучи больших фар, затем

взвыл клаксон. Автомобиль был длинным, открытым, Андрей успел увидеть двух

дам в белом на заднем сиденье и офицера рядом с шофером.

     - Я знаю, кто это, - сказал Коля.

     - И я узнал авто, - сказал Ахмет. - Только ты не прав, думая, что это

сама вдовствующая императрица.  Это ее фрейлины.  Я их видел в городе. Они

покупали что-то у Фока.

     - А я и не говорил, что это Мария Федоровна. Я бы ее узнал.

     Спор был пустым,  потому что в темноте нельзя рассмотреть, ехала ли в

автомобиле сама императрица. Коля был монархистом, пожалуй, единственным в

их  классе.  Многие,  как и  Андрей,  выступали за  парламентаризм и  даже

склонялись к  социализму.  Но не Беккер.  Политическая позиция Ахмета была

неопределенной,  то есть ее попросту не было. И Ахмет отлично без нее жил.

В  классе Андрея было два  татарина.  Но  Исламов был  крещеный,  а  Ахмет

магометанин,  что  вызывало в  младших  классах  глубокую зависть  Андрея,

потому что Ахмет не ходил на закон Божий.

     За  поворотом открылись,  потом  снова пропали тусклые уютные огоньки

Алушты.

     - У дяди переночуем, - сказал Ахмет. - Он ждет.

* * *

     Видно,  скрип колес в доме угадали издали, потому что пролетка еще не

успела остановиться,  как ворота распахнулись и  с фонарем в руке появился

хромой дядя Махмуд,  за  ним пятеро его сыновей,  а  в  глубине двора,  за

чинарой,  выстроились, щебеча, женщины и девочки этого семейства, число их

превышало всяческое воображение.  Ахмет серьезно утверждал, что у дяди три

жены и он присматривает себе четвертую, ибо это разрешено Кораном, от всех

жен  есть  дети,  к  тому  же  в  доме  живут  вдовая племянница,  дальние

родственники и, уж конечно, сам Керим-Оглу, общий дедушка в зеленой чалме,

потому что он хаджи.

     Семейство было  бедным и  относилось к  младшему брату,  отцу Ахмета,

который занимался в Симферополе извозом и имел каменный дом,  с почтением,

но если верить Ахмету,  никогда не просило денег,  все там трудились - кто

на маленьком винограднике,  кто торговал,  кто разносил фрукты и  овощи по

виллам и пансионам.

     Молодым людям постелили на  плоской крыше.  Звезды были иными,  чем в

Симферополе,  -  ярче и ближе.  Воздух был напоен забытыми за год влажными

запахами.

     К утру стало прохладно.  Андрей проснулся от шума прибоя.  Он спал на

спине,  потому,  открыв глаза, увидел светлое небо, лишенное еще цвета, но

легкие,  как  рваное  кружево,  облака уже  начали розоветь,  подкрашенные

невидимым солнцем. Конечно же, подумал Андрей, потягиваясь и ощущая силу и

стремление к движению, прибрежным жителям трудно поверить в шарообразность

Земли  -  они  ведь  ясно  видят с  берега край  моря,  обрыв,  в  который

проваливается солнце,  чтобы,  проплутав ночь в темных подземельях,  снова

взойти над краем мира.

     Коля Беккер еще  спал -  лишь прямой нос  и  прядь светлых волос были

видны  из-под  кошмы.  А  Ахмет  уже  поднялся -  его  голос был  одним из

негромких голосов, гортанно и мягко сплетавшихся внизу, во дворе.

     Через  час,  позавтракав  легко  -  татарской  простоквашей язьмой  с

теплыми лепешками,  снова  пустились в  путь.  Дорога сначала шла  берегом

моря, потом поднялась выше, влилась в недавно законченное верхнее шоссе. С

его  покойным  строителем,  скандально популярным среди  молодежи романами

"Гимназисты" и "Студенты" писателем Гариным-Михайловским, дружил отчим.

     Верхняя дорога,  прямая и  широкая,  прорезала,  не жалея,  татарские

деревни, виноградники и сады. Деревни еще не пристроились к дороге, словно

не  заросли  рубцы.  Зато  те,  что  жили  у  нижней,  теперь  значительно

опустевшей дороги,  остались как бы не у дел.  Все,  кроме приезжих,  были

недовольны.

     Говорили мало  -  отговорились вчера.  Когда  проехали Гурзуф,  Ахмет

вдруг спросил:

     - Коля, а ты чего в Ялте потерял?

     - Ничего. - Коля было задремал, привалившись к Андрею.

     - Я еду в Ялту по делу, Андрей по делу. А ты почему без дела?

     - Отдохнуть хочу,  проветриться...  Вечером  приглашаю.  Познакомлю с

дамами.

     - Ротшильду некуда деть миллион,  - сказал Ахмет. - Давай лучше я его

в дело вложу.

     - В восемь у гостиницы "Мариано",  -  сказал Беккер. - Форма одежды -

выходная.

     - Я не смогу, я на службе, - сказал Ахмет.

     Дорога стала оживленней. Приближались к Ялте.

     У  Массандры съехали вниз,  почти к самому морю.  Среди виноградников

мелькали татарские домики.

* * *

     Ахмет высадил Андрея у порта.

     Андрей пошел не вверх,  а  по берегу моря,  вдоль подпорной стенки за

портом.  Он смотрел на пароходики и  шхуны.  Далеко по морю шел миноносец.

Андрей когда-то хотел стать гардемарином.

     Затем он свернул от моря вверх.  Сразу, за первым же поворотом, стало

жарче,  ветерок не мог одолеть подъема.  Андрей остановился и  поглядел на

экипажи на набережной. В порт входил пароход.

     Зеленая,  вогнутая, грандиозная, подобная театральному занавесу стена

Ай-Петри превращала Ялту в бело-розовую бахрому, лежавшую там, где занавес

касался моря.

     И  тогда Андрей радостно понял:  он  вернулся.  Он и  не подозревал о

существовании в  себе этой радости,  а  если она возникала в  подсознании,

гнал ее, стыдясь.

     Андрей не был у Сергея Серафимовича больше года, а казалось, что ушел

отсюда только вчера.  Незыблемость, постоянство этого дома выражалось не в

стенах или даже растениях сада -  оно виделось Андрею в деталях, словно он

снова,  через  годы,  поглядел  на  знакомую  картинку  волшебного фонаря,

изображающую ялтинскую  набережную с  извозчиком,  едущим  мимо  гостиницы

"Франция",  и той же дамой в черной шляпе, сидящей у чугунной решетки, что

отделяет набережную от моря.

     Прежде   чем   одолеть  последний  крутой   подъем  улички,   Андрей,

уморившись,  поставил чемодан на плоский камень. Он уже знал, что сейчас в

щель  под  воротами протиснется белый мохнатый Филька и  помчится к  нему,

вертя хвостом так, что хвост станет подобен пропеллеру летящего аэроплана.

     Филька выскочил из-под ворот,  подбежал к  Андрею и  принялся прыгать

вокруг,  стараясь дотянуться языком до  лица  гостя.  Ввиду  малого своего

размера  допрыгнуть  он   не   мог,   бил   передними  лапами  по   пряжке

гимназического ремня и  заливался,  лаял так,  что звенело в ушах.  Андрей

подобрал  чемодан  и  пошел  к  калитке.   Он  знал,  что  калитка  сейчас

растворится и в ней появится Глаша,  темно-рыжая,  белокожая,  несмотря на

то,  что  весь день проводила на  воздухе,  налитая здоровьем и  спокойным

весельем. И скажет...

     Калитка распахнулась.  Глаша  стояла в  ней,  держа  в  руке  миску с

размоченным хлебом, которым кормила кур.

     - Андрюша, - пропела она. - Счастье-то какое!

     Если тетя Маня Андрея любила, потому что ей больше некого было любить

и  именно он был центром и смыслом ее жизни,  то Глаша видела Андрея,  дай

Бог,  раз в  год,  но  каждая новая встреча начиналась так,  словно Андрей

вышел на  минутку,  но  даже это минутное расставание для нее -  искреннее

горе.

     Глашу Андрей помнил с раннего детства -  когда мать умерла,  ему было

три годика,  и потому он не был уверен, воспоминания о женских белых руках

и  нежной ласке -  воспоминание ли это о  руках матери или Глаши,  которая

тогда была совсем еще юной девушкой, младше, наверное, чем Андрей сегодня.

Но  за  пятнадцать лет,  прошедшие с  тех пор,  она почти не  изменилась -

только стала статной и даже царственной,  если в доме были посторонние.  А

для  своих осталась прежняя Глаша -  юбка  подобрана,  чтобы не  испачкать

подол в хозяйственной беготне,  икры крепкие, ступни широкие, все налитое,

круглое,  все  выпуклости тела  норовят разорвать ситцевое платье.  Андрей

подозревал, что Глаша сожительствует с отчимом, но ревности не испытывал и

обиды тоже. Мать умерла слишком давно, и отчим - свободный человек.

     - Андрюша, - пропела Глаша. - Заходи, чего ты стоишь.

     Она  поставила миску на  землю и  схватила чемодан -  Андрей даже  не

успел  удержать  его.   Свободной  рукой  притянула  к  себе  его  голову,

наклонила,  поцеловала его в щеку, с чмоком, весело. От нее пахло здоровым

телом, солнцем, травой.

     - Ты языческая богиня, - сказал Андрей.

     - Языческие голые бегали, - засмеялась Глаша. Зубы у нее были ровные,

белые, молодые. - А нам нельзя.

     - А хотелось бы?

     - Андрюша, как не стыдно! Я же старая женщина, я свое отбегала.

     Они  шли  рядом  по  широкой дорожке.  Куры  семенили за  ними  белой

процессией,  Филька на кур внимания не обращал,  он носился вокруг. Сергей

Серафимович вышел из двери,  остановился на верхней ступеньке. Он держал в

зубах длинную трубку, словно не выпустил ее за прошедший год.

     - Наконец-то, - сказал он. - Я уж боялся, что ты укатишь в Москву, не

попрощавшись.

     Сергей Серафимович тоже не изменился.  Андрей так и не знал,  сколько

ему лет. Что за шестьдесят - это точно. Сергей Серафимович совершенно сед,

хотя волосы не поредели и даже чуть вьются. А усы, как ни странно, темные,

в  желтизну,  от  постоянного курения.  В  отличие от  белокожей Глаши  он

смуглый,  но  это от солнца -  потому что в  глубоких морщинах,  идущих от

углов рта,  и у глаз кожа светлее. Сергей Серафимович всегда чуть щурился,

и  лицо его было склонно к  улыбке,  правда,  улыбка эта холодная,  как бы

формальная. По крайней мере Андрею она не нравилась.

     На Сергее Серафимовиче была, впрочем, как всегда, светлая толстовка и

холщовые брюки,  однако  он  умудрялся носить эту  цивильную одежду словно

мундир преображенца.

     - Здравствуйте, Сергей Серафимович.

     Глаша рядом горестно вздохнула.  Она  все  надеялась,  что любимые ее

мужчины сблизятся,  найдут нужные слова,  чтобы понять,  -  ведь они самые

близкие на свете!  Глаша покорно и с готовностью подчинялась любому мнению

или  слову  Сергея  Серафимовича.  Лишь  в  одном  ему  перечила вслух:  в

холодности к пасынку.

     Сергей Серафимович пропустил Андрея в  дверь.  Но следом не пошел,  а

сказал:

     - Иди вымойся, приведи себя в порядок. Жду тебя на веранде.

     С  широкой  веранды  второго  этажа  открывался  удивительный вид  на

Ялтинскую бухту.  Правда,  сейчас,  к  середине дня,  солнце  немилосердно

светило с зенита,  отчего море выцвело,  а дома на набережной скрывались в

дымке. С обрыва Ай-Петри выбегали маленькие, робкие, шустрые облачка и тут

же  таяли  от  страха,   увидев  такой  жаркий  простор.  Белый  пароходик

ошвартовался у  мола.  Видно было,  как муравьишки-матросы сбросили трап и

пассажиры спускаются на мол.

     - Ну что ж,  -  сказал Сергей Серафимович, выходя на веранду. В руках

его был поднос,  на  нем серебряная ладья со  льдом,  в  которой покоилась

бутылка шампанского, и два бокала. - Давай сначала отметим твое вступление

в самостоятельную жизнь.

     На веранде стояли плетеные низкие кресла и под стать им круглый стол.

Андрей подумал,  что и год, и три назад они стояли точно на тех же местах.

Только шампанского ему не предлагали.

     Отчим ловко открыл пробку и  разлил шампанское по бокалам,  не пролив

ни  капли.  У  него  были большие крепкие руки с  длинными пальцами.  Тетя

говорила, что у Сергея Серафимовича руки хирурга.

     - Прозит! - сказал Сергей Серафимович.

     Шампанское  было  холодное,   шипучее,   кислое.   Словно  специально

придуманное для такой жары.

     - Теперь давай письмо Марии Павловны, - сказал отчим.

     - Как вы догадались?

     - Догадываться не надо,  - ответил Сергей Серафимович, - надо немного

знать людей.  Твоя тетя преисполнена гордыни разночинки.  И  она полагает,

что ты также должен быть подвержен этой болезни.  Поэтому,  чтобы избавить

тебя от нужды обращаться ко мне с вопросами имущественными,  она предпочла

пойти на жертву.

     - Я также подвержен этой болезни, - сказал Андрей.

     - Следует  избавляться,   -  сказал  отчим,  принимая  узкий  голубой

конверт.

     Он вытащил письмо из конверта, мгновенно пробежал его глазами. Андрей

отвернулся к перилам.

     - Я  мог бы  выиграть у  тебя пари,  -  сказал Сергей Серафимович,  -

пересказав содержание письма, даже не разворачивая его.

     - Это нетрудно, - сказал Андрей.

     - Могу  заверить тебя,  -  сказал Сергей Серафимович,  -  что  и  без

трогательного послания Марии Павловны я  бы предпринял те шаги,  к которым

она меня призывает.  Если тебя не коробит, давай обговорим эти проблемы, а

потом уж с чистым сердцем приступим к обеду.

     Андрей кивнул.  Сергей Серафимович,  который,  как понял Андрей, тоже

чувствовал себя неловко, старался говорить иронично, как бы показывая, что

все это мелочи, не стоящие внимания.

     - Мало ли что может со мной случиться, - сказал Сергей Серафимович. -

Я  немолод и  не  так здоров,  как хотелось бы.  К  тому же,  заглядывая в

будущее, я вижу в нем трагические события и перемены.

     Андрей удивился, и удивление было очевидно.

     - Не поднимай бровей,  -  холодно улыбнулся Сергей Серафимович.  -  Я

умнее тебя.

     Люди в  разговоре не  говорят таких слов,  тем более столь уверенно и

просто. Андрей и без того допускал, что отчим умнее его, но тем неприятнее

показалась реплика.

     - Вы имеете в виду Балканскую войну? - спросил Андрей.

     - Глупости,  -  сказал Сергей Серафимович.  -  Я  имею в виду большую

войну, которая начнется не позже чем через год.

     - Кого с кем? - спросил Андрей. - Франция с Англией вроде бы поделили

свои колонии.

     - Это будет мировая война.  Но  никто не  хочет и  не  может осознать

масштабов этого бедствия.

     - Для  мировой  войны,  -  сказал  Андрей,  впервые  услышавший такое

словосочетание, - требуется Наполеон.

     - Идиотизм  мировой  войны  заключается  в   том,   что  для  нее  не

понадобится Наполеон.  Ее будут вести банальные генералы,  а  в самом деле

воевать будут Крупп с Путиловым.

     - У нас в классе был Горяинов,  -  сказал Андрей.  -  Он называл себя

эсдеком, даже ходил на собрания. Он был бы вашим союзником.

     - Через  год  ты  будешь  шагать  по  Красной  площади с  трехцветной

кокардой и искренне вопить: "Смерть бошам!"

     - Сергей Серафимович,  -  обиделся Андрей,  - вопить вообще не в моих

правилах.

     - Прости, вопить будет толпа, ты будешь сочувствовать ее позывам.

     - Надеюсь, что ваше предсказание не сбудется.

     Сергей Серафимович наполнил бокалы. Шампанское уже немного согрелось.

     - Каждый остается при  своем мнении,  мой  мальчик,  -  сказал Сергей

Серафимович.  -  Я делюсь с тобой своими тревогами, но ты вправе счесть их

стариковской воркотней.

     Андрей вдруг увидел,  что у Сергея Серафимовича старая шея. Кожа была

не человеческой, а как у пресмыкающегося - словно у исхудавшего хамелеона.

     - Я обязан думать о твоем будущем,  -  продолжал старик, - так как ты

пока думать о  нем не способен.  Ты вообще бы предпочел сейчас фланировать

по  набережной со знакомой восьмиклассницей семнадцати лет от роду.  Год в

твоей жизни - дистанция экстраординарная. Для меня это - минута.

     - Честное слово, я не могу встать на вашу позицию, - сказал Андрей. -

Хоть у  меня и  нет  на  примете восьмиклассницы,  я  бы  предпочел сейчас

фланировать по набережной.

     Возможно,  это  прозвучало вызовом,  но  Сергей Серафимович вызова не

заметил.

     - Не исключено, - сказал он, - что ты изменишь свою точку зрения куда

скорее, чем предполагаешь. А я постараюсь тебе помочь.

     - Как? Состарив меня?

     - Поток  времени скор  и  непостоянен,  -  сказал Сергей Серафимович,

словно не обращался к Андрею, а подумал вслух.

     Андрею  хотелось  еще  шампанского,  но  неловко  было  самому  взять

бутылку. А Сергей Серафимович словно забыл о ней.

     - Чтобы быть уверенным в том, что ты сможешь завершить образование, -

сказал он, - я не хочу ограничиваться лишь денежной помощью, которая может

обесцениться скорее, чем мы с тобой этого бы хотели. Однако в любом случае

я  открыл на  твое  имя  счет в  Московском коммерческом банке -  завтра я

передам тебе все документы.  Я вполне доверяю твоему здравомыслию,  но все

же  хотел  бы  застраховать тебя  от  неожиданных эскапад,  которые  столь

возможны в  твоем возрасте.  Ты  сможешь распоряжаться этим  счетом лишь в

определенных пределах.

     Андрей  подумал:   "Как  я  не  люблю  этого  холодного  равнодушного

человека.  Как я  не люблю его хамелеонью шею,  его слишком светлые глаза,

его выпяченную нижнюю губу,  его манеру громко сосать потухшую трубку, его

удивительное умение унизить человека.  Сейчас я  встану и откажусь от этих

отвратительных подачек и уйду..."

     - Не следует злобиться на меня,  -  сказал Сергей Серафимович,  - все

мои действия оправдываются заботой о  тебе.  Я  хочу быть уверенным в том,

что у тебя будут все условия для получения образования.  Даже если меня не

станет.  Даже если война обесценит все бумаги. Мне нужно, чтобы ты получил

образование.

     - Нужно?

     - Необходимо, - отрезал Сергей Серафимович.

     Всегда,  сколько Андрей себя помнил,  отчим пытался его образовывать.

Но  странным образом.  Скорее  не  учил,  а  испытывал.  Каждое  очередное

испытание занимало от силы месяц. Как-то они излазили весь Карадаг, мокли,

мерзли в  палатке,  дошли  яйлой до  окрестностей Карасубазара -  собирали

гербарий горных растений.  На следующие каникулы Сергей Серафимович, забыв

о  ботанике,  ползал с  ним  по  скалам от  Симеиза до  Байдарских ворот в

поисках минеральных обнажений,  чтобы годом позже встретить его с сачками.

Так началось энтомологическое лето,  навсегда пропахшее в  памяти эфиром и

исколотое длинными булавками.  Видно,  специалиста по жукам в Андрее отчим

также не обнаружил...

     Андрей  не   мог  бы  сказать,   что  летние  испытания  внушали  ему

отвращение. И сам отчим, и все, что он говорил либо делал, было для Андрея

притягательно,  но,  пожалуй,  главной причиной постоянных неудач отчима в

попытках  отыскать  и  раскрыть  дарования пасынка  была  его  собственная

внутренняя холодность,  всегдашнее сохранение расстояния между  всезнающим

учителем и обыкновенным учеником.

     А ведь Андрею,  особенно в первые два года ученичества,  так хотелось

отличиться,  и,  конечно,  не ради успехов в ботанике. Но отчим ни разу не

догадался либо не  пожелал догадаться уступить:  замедлить шаг,  не прийти

первым.   Как-то,   после  шестого  класса,   в  последней  их  совместной

экспедиции,   к   счастью  недолгой,   где   они   наблюдали  и   пытались

фотографировать жизнь  птиц,  грызунов  и  иных  обитателей плоскогорий за

Чуфут-кале,  сидя,  усталый, под редким дождиком, у костра, ловко и быстро

разожженного отчимом, он понял, на что все это похоже.

     Уже  год-два как в  журналах появилась новая игра,  которую некоторые

именовали  крестословицей,   а   отчим,   разумеется,   английским  словом

"кроссворд".  В ней надо было вписывать слова в пустые квадратики. Так его

походы  с  отчимом  были  как  бы  совместным разгадыванием кроссворда при

условии,   что  ни   единого  слова  Андрею  не  дали  разгадать  первому.

Неизвестно,  догадался о том Сергей Серафимович или нет, но Андрей-то был,

наверное,  убежден:  ни  за  что не станет ни геологом,  ни ботаником,  ни

энтомологом,  ни орнитологом. Он подал прошение в Московский императорский

университет на историю.

     Может, потому, что историей отчим не успел с ним заняться...

     Отчим налил еще  по  бокалу шампанского,  и  Андрей взял  свой  бокал

скорее, чем следовало, и ему показалось, что отчим опять улыбается.

     Андрей поставил бокал на столик.

     Сергей Серафимович поднялся легко, словно молодой.

     - Пошли, - сказал он. - Мне нужно тебе что-то показать.

     Они прошли внутрь дома, в кабинет Сергея Серафимовича.

     Кабинет  Андрею  всегда  нравился.   Он   принадлежал  не   Ялте,   а

петербургскому  профессорскому  дому.   С   высокого  потолка  свисала  на

бронзовых цепях  люстра с  белым матовым абажуром,  являвшая собой как  бы

впятеро увеличенную керосиновую лампу, хотя люстра была электрической. Пол

кабинета был застелен огромным,  от стены до стены,  персидским ковром,  и

посреди  него  стоял  овальный стол,  накрытый шоколадного цвета  суконной

скатертью.  Вокруг  стола  на  неизменных местах стояли венские стулья.  У

дальней  стены  располагался большой резной  письменный стол  с  мраморным

прибором  и  часами:  часы  были  ампирными,  с  позолоченными сфинксами и

малахитовыми  колонками.  Между  столом  и  голландской  печью  поместился

высокий,  красного дерева, книжный шкаф, напротив, между двух окон, стояла

бочка, в которой росло лимонное дерево, иногда дававшее настоящие плоды, а

по обе стороны от него -  глубокие черные кожаные кресла. Такой же диван -

мягкий и уютный,  Андрею приходилось спать на нем, - стоял справа от печи.

И ничто в этом кабинете никогда не менялось, не сдвигалось с места.

     В кабинете было две картины. Одна, принадлежавшая кисти Айвазовского,

изображала бурю на море.  Зеленые, подсвеченные прорвавшимся сквозь облака

солнцем волны накатывались на  зрителя,  неся  беспомощную,  с  порванными

парусами шхуну.  Вторая -  екатерининских времен - была портретом молодого

черноволосого человека в  зеленом  мундире с  красными отворотами и  узким

эполетом на плече. Резкими чертами лица он был похож на отчима.

     - Садись, - сказал Сергей Серафимович, указывая на кресло.

     Сам же  он  подошел к  письменному столу,  вытащил до  отказа верхний

ящик,  нажал,  не таясь, на скрытую кнопку в его задней стенке, отчего эта

стенка откинулась,  и  отчим  вынул оттуда связку ключей.  Действия отчима

Андрея  заинтересовали,  потому что  никогда ранее  он  не  предполагал за

Сергеем Серафимовичем склонности к секретам, а обстановка светлого уютного

кабинета не вязалась с потайными кнопками и двойными стенками.

     Взяв  ключи,  Сергей  Серафимович отошел к  стене,  на  которой висел

портрет военного, обернулся к Андрею и сказал:

     - Подойди ближе. Я хочу, чтобы ты все запомнил.

     Андрей  послушно поднялся.  Сергей Серафимович взял  его  за  руку  и

провел его  указательным пальцем по  раме.  В  одном  месте  палец  ощутил

выпуклость.  Сергей Серафимович нажал  на  эту  выпуклость пальцем Андрея.

Неожиданно картина  сдвинулась с  места  и  с  помощью какого-то  скрытого

механизма откинулась,  словно дверца шкафа.  За картиной образовался серый

стальной сейф.

     - Возьми ключи,  -  сказал Сергей Серафимович.  -  Сначала маленький.

Вставь в верхнюю скважину и поверни три раза против часовой стрелки.

     Андрей подчинился. Ключ двигался легко и послушно.

     - Обедать пойдете? - спросила Глаша, без стука войдя в кабинет.

     - Через десять минут, - сказал отчим.

     Андрей отметил, что отчима не смутил приход служанки.

     - Теперь поверни ручку сейфа вправо. Два раза.

     Дверца сейфа, тяжелая и толстая, беззвучно отворилась.

     Внутри лежали бумаги: две или три связанные шнурками кожаные тетради,

синий пакет и несколько конвертов.

     Сергей  Серафимович вынул  один  из  конвертов и  показал Андрею.  На

конверте было написано:

Андрею Берестову.                            

Вскрыть в слулае моей смерти или исчезновения.

     Это была странная надпись.  Она звучала словно из  настоящего романа,

ее последнее слово могло встретиться у  Коллинза или Буссенара.  Но Андрей

ничего не сказал.

     Сергей Серафимович положил конверт на место.  Затем вытащил с  нижней

полки толстый синий, запечатанный сургучом пакет.

     - Здесь, - сказал он, - шестьдесят тысяч долларов. Я полагаю, что эта

валюта имеет больше шансов пережить любую войну, нежели европейская. Здесь

же акции швейцарской часовой фирмы "Лонжин".  Наверное,  и  их не коснутся

грядущие трагедии.  Хотя кто знает...  Что касается писем и  бумаг,  то ты

имеешь право  прочесть их,  но  никому,  ни  при  каких обстоятельствах не

должен их показывать.  Впрочем,  если у меня будет время и возможности,  я

постараюсь их уничтожить.

     Сергей Серафимович поглядел на оторопевшего Андрея и  улыбнулся,  как

всегда холодно, одними губами:

     - Их  давно надо  было  уничтожить -  всего с  собой не  возьмешь.  Я

слишком здесь зажился.

     С  этими словами он  закрыл сейф,  взял у  Андрея ключи,  запер его и

вернул  портрет на  место.  Молодой офицер глядел на  Андрея строго,  даже

сурово.

     - Ты все запомнил? - спросил отчим.

     - Да. - Андрей чувствовал себя неловко.

     Он был бы рад уйти.  Но нельзя. Чтобы отвлечься от странных поступков

отчима,  он подмигнул портрету.  Портрет, по семейному преданию, изображал

прадеда Сергея Серафимовича.  "А может,  это я сам",  -  шутил отчим, если

кто-нибудь из гостей обращал внимание на сходство офицера и отчима.

     - Перейдем ко второму действию семейной мелодрамы, - сказал отчим. Он

пересек кабинет и  у  самого книжного шкафа  резким движением откинул угол

ковра. Затем присел на корточки.

     Паркет под  ковром был  точно таким же,  как и  на  открытых участках

пола. Он был набран квадратами из светлых и темных планок.

     - От ножки шкафа,  - сказал  Сергей  Серафимович,  ведя  указательным

пальцем по паркету, - третий квадрат.

     Он  показал на  темный квадрат со стороной примерно в  пядь,  который

ничем не  отличался от соседних.  Затем раскрыл прикрепленный к  цепочке с

часами перочинный ножик и, подцепив лезвием, приподнял одну из планок. Под

паркетом   обнаружилось  углубление,   дно   которого  представляло  собой

металлическую пластину.

     - Для этого у тебя есть второй ключ,  -  сказал Сергей Серафимович. -

Открывай.

     Андрей присел рядом с отчимом и вставил ключ в отверстие в пластине.

     - По часовой стрелке, - сказал Сергей Серафимович. - Два раза.

     Раздался щелчок,  и крышка легко открылась, обнаружив внутри такой же

металлический  ящичек,   что  лежал  в   сейфе.   Он  был  набит  кожаными

коробочками.  Сергей Серафимович взял верхнюю и  раскрыл ее.  В  коробочке

лежала золотая брошь, усеянная изумрудами.

     Храня  молчание,  отчим  открыл  поочередно еще  несколько коробочек,

показав Андрею их  содержимое -  разного рода  драгоценности,  из  которых

Андрею запомнился лишь массивный перстень с опаловой камеей.

     Затем  он  молча  сложил все  обратно,  закрыл шкатулку,  восстановил

паркет и  положил на  место ковер.  На этот раз он поднимался тяжело,  ему

пришлось опереться на руку Андрея.  Отчим поморщился, недовольный собой, и

сказал:

     - Прости.

     Он перевел дух, затем спрятал ключи в ящик стола, закрыл его и окинул

взглядом кабинет,  чтобы убедиться,  что  все стоит на  своих местах и  не

напоминает о происшедших там событиях.

     - Перейдем на веранду, - сказал отчим. - Здесь душно.

     И тут Андрей понял,  что в кабинете и впрямь душно,  настолько, что у

него вспотела спина и по виску стекла струйка пота.

     - Обеда-а-ать! - закричала снизу Глаша, когда они вышли на веранду.

     - Три минуты, - откликнулся Сергей Серафимович.

     - Вы можете секретничать и за столом!

     - За столом не секретничают, - отозвался Сергей Серафимович. В голосе

его было облегчение, словно он скинул тяжкую ношу.

     Он прошел к столику,  разлил остатки шампанского, поднял свой бокал и

негромко сказал:

     - За удачу.

     Андрей выпил с наслаждением и жадностью.

     - Глаша знает обо всем,  -  сказал Сергей Серафимович. - Но ей ничего

не нужно.

     - Я не претендую!  - сказал Андрей. - Мне не нужно чужое имущество. Я

не имею на это никакого права.

     - Господи, он говорит о правах! - сказал Сергей Серафимович.

     - Даю честное благородное слово...

     - Оставь,  Андрей,  -  сказал Сергей Серафимович.  - Я тебе ничего не

дарю,  ничего не обещаю.  Но,  отлично зная тебя и полагая, что ты честный

человек,  я хочу,  чтобы ты понимал,  что являешься наследником некоторого

состояния,  предназначенного вовсе не для того, чтобы ты проматывал деньги

с гимназистками.

     - Сергей Серафимович!

     - Дослушай меня!  Ты пока ничего не понял.  Я утверждаю, на основании

моего немалого жизненного опыта,  что  ближайшие времена для нашей державы

будут страшными и трудными. Я должен быть уверенным, что в случае нужды, в

случае необходимости,  о  чем  решать тебе,  когда меня уже не  будет,  ты

получишь резерв, который поможет тебе выжить.

     - Спасибо,  -  сказал Андрей,  борясь с  растущим в нем раздражением,

причины которого он еще не мог понять,  -  но я  постараюсь сам заработать

себе на жизнь.

     - Дай Бог, - сухо сказал Сергей Серафимович. - А теперь обедать.

     И он первым пошел к двери, словно забыл об Андрее.

     Андрей спускался за  ним по лестнице,  глядя на седой откинутый назад

затылок отчима, и уже понял, чем он так рассержен: столько лет они с тетей

жили в бедности,  тетя поднимала его,  Андрея, в основном на свое скромное

жалованье,  ибо субсидии от  отчима были весьма скудны.  Оказывается,  тот

сидел  гобсеком на  своих  богатствах,  вовсе не  думая о  судьбе пасынка.

"Никогда в  жизни,  -  твердил Андрей,  -  никогда в  жизни не трону твоих

проклятых побрякушек".

     Глаша сидела с ними за столом, на ней был сарафан с открытыми плечами

и таким низким вырезом,  что Андрею были видны ее груди. И это сейчас тоже

раздражало.

     Глаша  суетилась,   все   уговаривала  Андрея  поесть  окрошки,   тот

отмалчивался.

     - Ты что? - спросила Глаша. - Может, на что обиделся?

     - Он  обиделся,  -  сказал Сергей Серафимович,  кладя  трубку рядом с

собой на стол. - Я бы на его месте тоже обиделся.

     Андрей посмотрел на него. Сергей Серафимович опять улыбался.

     - Не сердись,  - сказал отчим. - Ты думаешь сейчас: почему мы с тетей

Маней все эти годы жили столь скромно...  Не крути головой,  я  знаю,  что

говорю.  Отвечу тебе:  я делал это вполне сознательно.  Я знал,  что ты не

испытываешь нужды в насущном,  но главное -  не желал, чтобы ты был богаче

других.  Ты именно таков,  как есть,  потому что не имел лишнего.  Будь ты

богат, ты стал бы хуже. Человек должен вырасти вне власти денег.

     Андрей  не  ответил.  Ему  не  хотелось  признаться,  что  мысли  его

оказались столь просты,  что отчим разгадал их  сразу,  но обида так и  не

прошла.

     - Сегодня я наблюдал за тобой,  -  продолжал Сергей Серафимович.  - И

обрадовался,  что в  тебе не  вспыхнула алчность.  Обида твоя направлена в

прошлое.

     Сергей  Серафимович отодвинул тарелку  с  тушеной  бараниной и  начал

набивать трубку.

* * *

     - Ты вечером уходишь? - спросил Андрея Сергей Серафимович.

     - Да, я договорился встретиться с товарищами.

     - Возвращайся не поздно,  -  сказал отчим.  - У меня будут интересные

гости. И для тебя интересные.

     - Спасибо.

     - А сейчас поспи,  - сказала Глаша. - Самая жара, чего тебе делать? Я

тебе внизу постелила, в детской.

     - Сиеста  -  святой  обычай испанцев,  -  сказал Сергей Серафимович и

направился к лестнице, наверх, к себе в кабинет.

     Андрей  вошел  в  маленькую комнату,  где  он  всегда останавливался,

потому она звалась детской.  Андрей присел на кровать,  и  она так знакомо

отозвалась скрипом пружин, словно и не расставалась с ним. Думать ни о чем

не хотелось.

     На столике рядом с кроватью стояла тарелка с белой черешней и ранними

абрикосами. Глаша постаралась.

     Андрей  скинул  ботинки  и   улегся  поверх  покрывала.   Воздух  был

неподвижен и  тих,  только жужжали мухи.  "Надо бы раздеться",  -  подумал

Андрей и заснул.

* * *

     Андрей проснулся  около  семи  вечера.  Солнце   ушло   из   комнаты,

прозрачные виноградные листья пологом светились за распахнутым окном,  и в

него влетал свежий ветер,  дергая за занавеску,  словно размахивая флагом.

Вдали трепетал пронзительный женский голос, по-татарски отчитывая кого-то.

Татарский Андрей знал через пень-колоду от соседских мальчишек, с детства.

Потом,  повзрослев,  товарищи  детских игр либо исчезли из его мира,  либо

предпочитали говорить по-русски.

     От свежего, пахнущего морем ветра было приятно и лениво.

     Сначала Андрей понял,  что он в  Ялте и  это хорошо.  Потом в  память

вторгся голос  Сергея Серафимовича,  и  сразу вспомнилась странная сцена в

кабинете, словно из романа тайн и ужасов...

     Андрей потянулся и понял вдруг,  что ему и дела нет до этих коробочек

под паркетом и писем в сейфе.  Этого не было в его жизни вчера,  и отлично

жилось...  А  счет в Коммерческом банке?  Пускай будет счет в Коммерческом

банке.  По  крайней мере теперь не будет угрызений совести,  что ради него

отчим вынужден себе в чем-то отказывать. Даже лучше...

     Андрей сбросил ноги с  постели и  обнаружил,  что гимназические брюки

измялись. Это было плохо - потому что на набережной, куда он собрался, еще

совсем светло и  там разгуливают франты из  Петербурга.  Угораздило же его

заснуть не раздеваясь...

     Но  он  даже не  успел расстроиться,  как без стука вошла Глаша.  Она

несла,  держа перед собой,  отлично отглаженные, новые черные узкие брюки.

Не  говоря ни слова,  она повесила их на спинку стула.  И,  сложив руки на

высокой груди, склонила голову. Ее зеленые глаза смеялись.

     - Хорошо я придумала? - спросила она.

     - Ты умница!  -  воскликнул Андрей,  поднимаясь.  -  Ты ангел - но во

плоти.

     - Плоти во мне достаточно,  - сказала Глаша, уклоняясь от его рук. Но

Андрей обнял ее  -  искренне хотел,  чтобы объятия были братскими,  но как

только его  пальцы дотронулись до  белых  плеч,  все  в  Андрее сжалось от

вспыхнувшего желания,  и  он притянул к себе служанку,  перехватил руками,

чтобы прижать теснее,  и  ее  смеющееся лицо  оказалось совсем рядом,  она

отклонила голову, чтобы поцелуй не пришелся в губы.

     - Полно, - говорила она, смеясь, - ну что ты, Андрю-ю-юша...

     Андрей искал ее губы, повторяя:

     - Надо, надо, надо...

     Глаша вздохнула,  она умела как-то особенно глубоко и шумно вздыхать,

и вдруг повернула к нему лицо, приоткрыла губы и сама начала целовать его,

ласкать  его  губы  языком,   прижавшись  всем  телом,   отчего  у  Андрея

закружилась голова и рука -  сам не понял,  как случилось,  -  отыскала ее

грудь, мягкую и большую.

     Глаша ахнула и рванулась.

     И вот она уже стоит в двух шагах,  подняв руки,  поправляя прическу и

уже не смеясь. Андрей сделал шаг к ней, она отступила к двери.

     - Не надо, - сказала она. - Ну зачем так? Я же брюки принесла.

     - Спасибо,  -  сказал Андрей и понял, что нельзя более дотронуться до

нее.

     - Я тебе в матери гожусь, - заявила вдруг Глаша, словно прочитала эти

слова в книге.

     - Вряд ли, - сказал Андрей, и ему стало смешно.

     Глаша много читала,  но только романы, в "Женском журнале", в "Ниве".

Романы  о   любви.   Порой  она  вечером  пересказывала  их   за   столом.

Пересказывала она очень смешно, со своими комментариями, романы получались

еще глупее и наивнее, чем в самом деле.

     - Нет,  правда,  -  сказала Глаша неуверенно.  - Мне уже тридцать три

будет.

     - Еще скажешь, что в люльке меня качала.

     - Качала, - сказала Глаша. - Это правда. Ей-богу, качала.

     Тут  Андрей  совсем  развеселился,  а  Глаша  почему-то  обиделась  и

сказала:

     - Ты примерь,  может, не подойдут, я тебе еще вчера купила по старым,

которые ты в том году здесь оставил. Но с запасом.

     Она закрыла за собой дверь.

     Андрей сразу  примерил брюки  -  они  были  в  самый раз,  даже  чуть

узковаты.  И  материал был дорогой.  Любопытно,  Сергей Серафимович дал ей

денег или она сама?

     Дом Сергея Серафимовича был комфортабельным. Второго такого в Ялте не

найдешь. Даже у высокой знати. К каждой спальне (их было четыре: на первом

этаже жила Глаша и пустовали две -  детская и гостевая, на втором - обитал

лишь  Сергей Серафимович) была  приспособлена туалетная комната,  где  был

умывальник, душ и фаянсовый унитаз. Андрей привел себя в порядок, помылся,

достал свежую сорочку и  через  три  минуты,  поглядев в  большое зеркало,

убедился,  что готов к боям и походам,  Андрей де-Берестов - гроза молодых

барышень!

     Сергей Серафимович был в  саду.  Он срезал розы -  розарий у него был

великолепный,  как  утверждала Глаша,  именно  увлечение розами  послужило

причиной  его  недолговременной дружбы  с  покойным  Чеховым.  Если  ждали

гостей, отчим готовил букет.

     Это занятие столь увлекло Сергея Серафимовича, что он не заметил, как

элегантно одет  его  пасынок.  Он  лишь рассеянно помахал ему.  Но  Глаша,

которая уже  успела убежать на  двор,  к  своим  любимым курам,  взмахнула

руками, изображая восторг и преклонение, чем рассмешила Андрея.

     Андрей быстро шел вниз, по крутой улице. Море то показывалось спереди

между деревьев или домов, то скрывалось; с каждым шагом становилось теплее

и  влажней.  Уже  внизу  Андрей  замедлил  шаги,  стало  почти  жарко.  Он

остановился возле  ларька,  в  котором мрачный грек  торговал сельтерской.

Перед  ним  стояли две  толстые дамы,  от  которых сильно пахло цветочными

духами.

     И  именно в  тот момент,  когда дамы отошли со  стаканами,  продолжая

громко осуждать какого-то Алексея Львовича,  который ведет себя совершенно

неприлично,  грек  протянул руку  к  высокому стеклянному сифону,  готовый

обслужить Андрея,  того посетила грустная мысль - его портмоне осталось на

столике в детской,  а мелочь - в кармане гимназических брюк. И он оказался

на набережной совершенно нищим.

     - Спасибо,  я передумал,  - сказал Андрей греку. Можно было поспешить

наверх,  домой, за деньгами - но это четверть часа в гору быстрым шагом, а

в  восемь у  гостиницы "Мариано" его  ждет Коля.  Но  остаться без копейки

денег...

     - Эх,  черт!  -  выругался Андрей  и  махнул рукой,  толкнув девушку,

стоявшую за его спиной. Да так неудачно, что у нее слетела белая шляпка.

     Человек редко замечает то  мгновение,  с  которого жизнь его изменяет

ход и  приобретает новое направление.  У Андрея случилось иначе.  Он точно

знал,  что переворот в его жизни произошел в тот момент,  когда он сказал:

"Эх, черт!" и сбил шляпку с Лиды.

     В  тот момент он,  разумеется,  не  подозревал,  что ту девушку зовут

Лидой.  Он лишь увидел,  как шляпка неровно планирует,  словно аэроплан, у

которого выключился мотор, намереваясь угодить в лужу, натекшую у ларька с

сельтерской.  И  сообразив,  что,  если шляпка не будет поймана,  вина его

усугубится, Андрей коршуном кинулся вслед за шляпкой, поскользнулся и чуть

не сел в лужу, правда, шляпку успел подхватить, хотя помял ее в кулаке.

     Еще мало что соображая,  Андрей выпрямился и  услышал звонкий девичий

голос:

     - Может быть, вы мне ее вернете?

     Андрей  обернулся к  голосу,  все  еще  думая  о  невезении,  которое

преследует его сегодня, и увидел девушку, которая протягивала к нему руку.

     Девушка   точно   сошла   с   рождественской   открытки,   ибо   была

неправдоподобно и  ангельски хороша,  хотя следует признать,  что девицы с

рождественских открыток,  а  также  розочки  и  вазончики оставляли Андрея

равнодушным,  ибо он был воспитан в правилах хорошего вкуса.  Если человек

читает футуристов и  своим богом в искусстве почитает Гогена,  он не может

опускаться до мещанских красот.

     Вторым ощущением,  исходившим от  девушки,  было  ощущение безмерной,

неправдоподобной чистоты.  Кожа,  покрытая легким золотистым загаром, была

без  единой точки,  прыщика или  морщинки;  она  столь совершенно облекала

лицо,  шею и  руки,  словно ее  сотворила не сама природа,  которая всегда

допускает  неточности  и  неровности для  жизненности и  правдоподобия,  а

мириады фей и Дюймовочек,  что выглаживали,  вылизывали щеки и наносили на

них  легкий румянец,  так,  чтобы не  нарушить общей гармонии и  ничуть не

противоречить цвету нежно-зефирных губ,  очерченных с  помощью совершенных

чертежных  инструментов,  и  подчеркнуть  высокогорную белизну  белков,  в

которых сверкали ледниковые голубые озера. Это потом Андрей сообразит, что

нос Лиды вовсе не точен,  как бы следовало,  а  мягок к кончику,  лоб чуть

шире,  чем  положено по  открыточным канонам,  а  волосы,  столь  нежно  и

естественно вьющиеся и  локонами спадающие на плечи,  в самом деле требуют

завивки,   иначе   распрямляются  и   тогда   красота   несколько   теряет

рождественский стиль.  Иных дефектов в  Лиде Андрей не обнаружил ни в  тот

момент, ни в последующие годы.

     На  девушке было длинное голубое платье,  не  доходившее до  земли на

вершок,  отчего были видны тонкие щиколотки в  белых чулках и  башмачки на

небольших каблуках.  На груди и плечах платья проходили белые полоски,  и,

не будучи матроской, платье все же создавало ощущение чего-то морского.

     Девушка приняла из руки Андрея шляпку и стала ее распрямлять.  Шляпка

была соломенной с синим бантом,  и рука Андрея нанесла ей некоторый ущерб,

что огорчило девушку.  Она не  глядела на  Андрея,  а  водила рукой внутри

шляпки, расправляя соломку.

     Андрей же,  не в силах оторвать от девушки взгляда, стоял столбом, не

представляя,  что же делать дальше.  И  только женский голос,  произнесший

повелительно:

     - Простите,  но ваши брюки испорчены,  -  заставил его заметить,  что

девушка не одна,  а  с  подругой -  яркой кареглазой брюнеткой с  высокой,

собранной в пук прической.

     Более ничего заметить во второй девушке Андрей не успел,  потому что,

повинуясь ее голосу,  обратил свой взор к брюкам.  Сбоку шла полоса грязи,

особенно видная на черной ткани.

     - Купите  стакан  сельтерской,  -  приказала кареглазая девица,  -  и

смойте грязь.

     Андрей почувствовал вспышку ненависти к кареглазой девице, потому что

у  него не было двух копеек на стакан сельтерской,  а сознаться в том было

невозможно.

     Рождественская девушка на  него не смотрела,  а  все крутила в  руках

шляпку,  локоны закрыли ее лицо,  и видно было лишь покрасневшее маленькое

ухо. Оттого наваждение покинуло Андрея, и он смог соображать. И понял, что

единственный для него выход - вернуться домой, к доброй Глаше.

     - Ничего, - сказал он. - Я тут близко живу.

     И  быстро зашагал прочь,  непроизвольно похлопывая и  возя ладонью по

брючине,  чтобы снять с нее грязь. Ему показалось, что сзади засмеялись, и

он прибавил шагу.

     И  в  этот  момент  его  ладонь  ощутила некую  неровность в  боковом

кармане.  У Андрея мелькнула мысль - не положила ли Глаша в карман носовой

платок. Глаша могла предусмотреть нужду в платке.

     Он  угадал.  Это  было  если не  спасением,  то  каким-то  выходом из

положения.  Андрей остановился и  стал  затирать грязь  платком и  тут  же

задумался:  не  проявила ли  Глафира иной сообразительности...  Он  провел

рукой по другому карману.  Пусто.  По заднему карману. Тоже пусто. Нет, не

догадалась... "Постой, - сказал он себе, - есть еще кармашек для часов".

     Андрей запустил в  него пальцы и извлек на свет -  ах,  Глаша,  умный

друг! - завернутые в синюю пятерку три серебряных рубля.

* * *

     Когда Андрей вернулся к  продавцу сельтерской,  возле него  никого не

было. Андрей кинул на жестяной прилавок серебряный рубль и сказал:

     - Два стакана.

     Грек посмотрел на рубль с  недоверием -  видно,  у него уже сложилось

собственное невысокое мнение об этом молодом человеке -  и,  налив стакан,

начал  медленно отсчитывать сдачу  медяками.  Андрей выпил  стакан залпом,

затем  вытащил платок и  второй стакан пустил на  спасение брюк,  что  ему

вполне удалось. Мокрое пятно на черном было вовсе не заметно.

     Скоро восемь -  Коля ждет у  "Мариано".  Андрей вышел на набережную и

быстро пошел по ней,  крутя головой,  потому что надеялся, что две девушки

ушли не так далеко и можно будет их отыскать.

     Но  тут  пришлось остановиться,  потому что  по  набережной навстречу

ехала  знакомая пролетка.  На  козлах в  образе шофера сидел Ахмет,  а  на

сиденье  -  прелестная  и  явно  знатная  девица  с  молодым  человеком  с

незначительным,  но аристократическим лицом. Знатность девицы определялась

не только скромностью ее туалета, но и тем, что единственным украшением на

ней была чрезвычайно длинная, до пояса, нить жемчужных бус.

     - Эй! - окликнул Андрея Ахмет. - Коля там тебя заждался!

     Почему-то   молодому   аристократу   не   понравилось,    что   Ахмет

разговаривает с  прохожим,  и  он постучал по облучку тросточкой,  которую

держал на коленях.

     - Простите, ваше высочество! - сказал Ахмет громче, чем требовалось.

     Он легонько стегнул Тифа, и пролетка покатила дальше.

     Когда Андрей наконец дошел до  "Мариано",  Коля  уже  ждал  его  там.

Вместе со своими приятельницами.

     К  крайнему удивлению Андрея,  ими  оказались рождественская девушка,

шляпку которой он чуть не погубил, и ее кареглазая приятельница.

     При   виде  Андрея,   нерешительно  остановившегося  в   двух  шагах,

кареглазая девушка вдруг засмеялась,  а  Коля,  не  знавший причины смеха,

сказал церемонно:

     - Разрешите представить: мой друг - Андрей Берестов.

     - Мы знакомы,  -  сказала кареглазая девушка.  - Ваш друг совершил на

нас нападение.

     - Маргарита,  не надо,  - сказала рождественская девушка. - Андрей не

виноват.

     Она  протянула Андрею  руку.  Рука  была  узкой,  сухой,  с  длинными

прохладными пальцами.

     - Лидия Иваницкая.

     - Что за  тайны!  -  воскликнул Коля.  -  Неужели наш Андрей вел себя

недостойно?

     - Я у сельтерского киоска... - сказал Андрей. - Толкнул нечаянно.

     - Судьба направляет наши действия, - сказал Коля с явным облегчением.

Он любил во всем ясность.  Киоск и нечаянное столкновение были объяснимы и

понятны.

     - Маргарита, - протянула Андрею руку вторая девушка.

     - Раз уж  мы познакомились,  -  сказал Коля,  -  предлагаю для начала

мороженое. У господина Лагидзе. Там мы сможем неспешно обсудить, что будем

делать дальше.

     "Воды  Лагидзе" -  большой  открытый павильон -  располагались,  чуть

отступив от набережной,  за старым, могучим платаном. Они сели за столик у

белых перил,  совсем рядом журчала речка, за ней были видны окна гостиницы

"Ореанда", а напротив - ряд татарских домиков, выстроившийся вдоль пляжа.

     - Что будем заказывать? - спросил Коля.

     - Мне - грушевую, - сказала Маргарита.

     - А мне - мандариновую.

     - Мороженое - крем-брюле?

     - Ненавижу крем-брюле, - сказала Маргарита. - Попросите шоколадное.

     Подошел официант.  Коля сделал  заказ,  Андрей  видел  профиль  Лиды,

очерченный  закатным  солнцем.  Лучики  пробивались  сквозь русые волосы и

зажигали их золотом.  "Господи,  - молил Бога Андрей,  понимая  всю  тщету

своей молитвы,  - сделай так,  чтобы Коля был влюблен в Маргариту, я отдам

за это все сокровища Сергея Серафимовича".  Это мысленное обещание, словно

миллионная  ставка  в Монте-Карло,  сделанная босяком,  не имеющим ни су в

кармане, лишь свидетельствовало о том, что Андрей смирился с проигрышем. И

это  было  ужасно:  именно  сегодня,  когда  он встретил девушку,  которая

отвечала всем требованиям романтического  идеала,  она  окажется  объектом

увлечения друга, то есть табу...

     - Простите.  - Андрей дотронулся до рукава официанта. - И еще бутылку

шампанского.

     Это  было непорядочно,  потому что  Андрей отлично знал,  что у  Коли

почти нет  денег.  А  ведь  приглашал сюда он,  значит,  и  расплачиваться

следовало ему.

     - У нас только "Клико",  -  сказал официант, как бы давая понять, что

подобные развлечения молодым людям не по карману.

     - Не надо шампанского, - сказала Лида. - Зачем это?

     Андрей отвел глаза, чтобы не встретить настойчивого взгляда Коли. Ему

злорадно захотелось подразнить друга.  Но  тут же он устыдился,  незаметно

подмигнул Беккеру,  как бы давая понять: все в порядке. Коля понял, но все

равно  был  недоволен и  не  придумал ничего лучше,  как  взрослым голосом

завсегдатая спросить:

     - Сколько же вы за бутылку берете?

     "Сейчас он скажет - десять рублей, - подумал Андрей, - и отказываться

придется мне".

     - Шесть рублей, - сказал официант. - Как везде.

     - Несите, - сказал Андрей, - несите, голубчик.

     - А  я  не испугалась,  -  сказала Маргарита.  -  Вы не знаете,  а по

набережной гуляет папин приятель.  Когда бы вы разорились, я бы побежала к

нему и одолжила.

     - Не люблю хвастунов, - сказала Лида.

     - Мой папа -  купец второй гильдии,  -  сказал Андрей.  -  Мы торгуем

скобяным товаром.

     - А  что  такое скобяной товар?  -  спросила Маргарита.  Она закусила

полную нижнюю губу, стараясь не рассмеяться.

     - По-моему,  это сковородки, - сказал Андрей таким тоном, чтобы никто

не подумал, что он действительно может иметь отношение к скобяному товару.

     Принесли мороженое и  шампанское.  Шампанское было теплым и совсем не

таким вкусным,  как днем у отчима.  Андрей старался не глазеть на Лиду, но

не  мог  не  любоваться тем,  как она подносит бокал к  губам,  как держит

ложечку с мороженым, даже как откидывает мешающую ей прядь волос.

     Маргарита,  как выяснилось в разговоре,  гостила здесь у Лидочки. Они

были  знакомы домами,  отец Лиды служил в  управлении Ялтинского порта,  а

раньше,  много лет назад,  жил в  Одессе.  Там они и  подружились с  отцом

Маргариты, одесским судовладельцем Потаповым.

     Коля  оказывал Лиде особые подчеркнутые знаки внимания,  впрочем,  он

был любезен и с Маргаритой.

     Андрей подумал,  что сейчас придет официант и надо сделать так, чтобы

не подвести друга.  Он поднялся с места,  попросил прощения у дам и сказал

Коле:

     - Мне нужно сказать тебе два слова.

     Они отошли к выходу из кафе. Андрей заранее сложил пятерку так, чтобы

два серебряных рубля лежали внутри. Он протянул деньги Коле. Тот сразу все

понял и сказал:

     - Не понимаю твоего гусарства. Ты что, получил наследство?

     - Прости, нечаянно так вышло.

     - Ты мог поставить меня в неловкое положение.

     В   Колином  голосе   появились  знакомые  нравоучительные  интонации

старшего брата.

     - Ты лучше скажи, - спросил Андрей, - которая Татьяна?

     - У тебя могли быть сомнения?  -  Коля достал портмоне, раскрыл его и

вложил пятерку в  кармашек,  где уже лежали три рубля,  а монеты положил в

другое отде ление.  Только тогда добавил:  -  Надеюсь, что ты будешь вести

себя в рамках хорошего тона.

     - Сергей Серафимович просил меня пораньше вернуться домой,  -  сказал

Андрей. - Так что я вас скоро покину.

     - И  не мечтай,  -  сказал Коля.  -  Если ты мне друг,  тебе придется

остаться. Твое присутствие входит в мои планы.

     - Мне, честное слово, надо...

     - Ну полно, Андрюша.

     И Коля быстро пошел к столу, так что Андрею ничего не оставалось, как

говорить ему в спину. В таком случае лучше промолчать.

     Андрей понял Колю однозначно: как и следовало ожидать, его избранница

- Лидочка,  хоть прямо в том Коля не признался.  Происходило это убеждение

оттого,  что самому Андрею полногрудая, громкая, пышноволосая Маргарита не

понравилась и не верилось, что она может понравиться Коле.

     Когда они  снова вышли на  набережную,  Коля  предложил покататься на

пароходике  "Анапа",  который  ждал  пассажиров,  чтобы  сделать  круг  по

Ялтинской бухте.  Но девушки воспротивились - уже было темно, десятый час,

и им скоро возвращаться домой.

     Они пошли по набережной дальше,  за "Ореанду",  в  парк.  В ресторане

"Голубой залив" играл  духовой оркестр,  с  моря  донесся гудок  парохода,

аллеи были освещены электрическими фонарями. Идти вчетвером в ряд по аллее

было трудно. Коля взял Лиду под руку и повел вперед. Маргарита спросила:

     - Вы, наверное, пишете стихи?

     - Почему вы так думаете? - сказал Андрей.

     - Вам никто не говорил, что у вас романтическая внешность?

     Андрей смотрел на тонкую фигурку Лидии. Порой она поворачивала голову

к Коле и тот склонялся к ней.  Андрею очень хотелось,  чтобы Лида отняла у

Коли руку.

     - Хотите, я почитаю вам Блока? - спросила Маргарита.

     - Не знаю, - сказал Андрей.

     Они  вышли  к  обрыву над  морем.  Маргарита схватила Андрея за  руку

горячими крепкими пальцами и повлекла к Лиде с Колей.

     - Послушайте,  послушайте!  -  воскликнула она. - Этот момент требует

поэзии!

     Она начала быстро,  захлебываясь, читать Блока и не отпускала пальцев

Андрея, а ему неловко было вырывать руку. Коля скучал, он смотрел на море.

Андрей увидел, как он поднял руку и положил ее на плечо Лиде.

     "Убери руку,  -  приказывал мысленно Андрей. - Сейчас же! Лида, убери

его руку. Это же неприлично!"

     - Я хотела бы летать,  -  сказала Маргарита. - Давайте посидим здесь,

полюбуемся морем.

     Она первой села на лавочку и потянула за собой Андрея.

     Андрей обернулся.  Коля увел Лидию прочь.  И ведь не кинешься следом.

Ничего не сделаешь.

     Маргарита закрыла глаза.

     - Какая божественная тишина! - прошептала она.

     Совсем рядом взвизгнула кошка, и кто-то выругался в кустах.

     Маргарита смотрела перед собой.  Нос  у  нее был крупный,  костистый,

щеки выдавались остро. Густые ресницы затеняли глаза.

     - Они ушли,  -  сказала она.  - Этого следовало ожидать. Вам грустно,

потому что вам понравилась моя Лидочка. Моя фарфоровая девочка.

     - Нет, напротив, - сказал Андрей.

     - Не надо лжи,  -  сказала Маргарита.  - Я чувствую мужчин. Я видела,

как вы на нее смотрели. Потерпите и получите свое.

     - Ничего подобного!

     Человек более всего возражает, когда слышит о себе правду.

     - Я вас скоро отпущу, но выполните одну мою просьбу.

     - Пожалуйста.

     - Посидите здесь  со  мной  хотя  бы  десять минут и  постарайтесь не

думать о  том,  что ваш друг сейчас целуется в  темной аллее с  простушкой

Лидочкой.

     Маргарита  связала  платочек  в  узел  и  теперь  дергала  за  концы,

затягивая его все туже.

     Андрей старался побороть в  себе желание кинуться туда,  в  эти самые

темные аллеи, чтобы разлучить Колю и Лиду. Простушка? Какое гадкое слово!

     - Это все -  кафешантан!  -  продолжала между тем Маргарита. - Я знаю

этому цену!

     Платок разорвался - отлетела кружевная кайма.

     - Я вас не понимаю!

     - В отличие от вас,  я знаю жизнь,  -  отрезала Маргарита.  -  У меня

немало недостатков,  но  глупость к  ним  не  относится.  И  я  не  терплю

пошлости!

     - Сколько вам лет? - не выдержав, спросил Андрей.

     - Не важно. Может быть, мы с вами ровесники, но женщина всегда старше

мужчины.

     Маргарита смотрела в  море.  Стало совсем темно,  и огоньки на море -

верно, на рыбачьих лодках, а может, отражения звезд - были редки и неярки.

Звук ресторанного оркестра долетал лишь ровным буханьем барабана.

     - Лидочка -  чудесное существо, - сказала вдруг Маргарита. - Добрая и

в то же время эгоистическая, бескорыстная и избалованная, легкомысленная и

расчетливая -  она  кажется себе такой,  какой ее  представляют влюбленные

мужчины. Ей суждено страдать.

     - Вы рассуждаете, словно ревнуете, - сказал Андрей.

     - Скорее жалею. Ваш друг - настоящий мужчина. Завоеватель. Гунн. Если

моя крепость ему не сдалась, он кинулся к другой, слабенькой.

     - Коля  -   обыкновенный  человек...   Нет,  я  не  хотел  сказать  -

обыкновенный. Он очень способный. Он окончил гимназию с медалью.

     - Еще  бы,  -  сказала  Маргарита  не  без  злорадства,  -  с  такими

родственниками можно было бы учиться и в Александровском лицее.

     - С какими родственниками?

     - Вы  же  его друг -  вам лучше знать,  что его дядя барон фон Беккер

один из самых богатых промышленников в Риге.

     - Дядя? В Риге?

     Андрей осекся.  Еще мгновение,  и он предаст друга. Конечно же, Коля,

который так стесняется своей бедности, придумал для них красивую историю о

богатом дяде и даже эту приставку - фон! Нет, он не будет раскрывать глаза

Маргарите, но Ахмету он завтра же расскажет... фон Беккер! Надо же!

     - Он лгал? - спросила проницательная Маргарита.

     - Может  быть,  и  есть  дядя,  -  сказал  Андрей,  стараясь говорить

естественно. - Я не знаю.

     - Вы покрываете его.

     - А какая разница? - сказал Андрей. - Неужели вы судите о человеке по

его родственникам?

     - Как вы наивны!  -  ответила Маргарита.  -  Я презираю титулы! Я жду

восстания, которое сметет эту жалкую мишуру!

     - Тогда я вам скажу,  что у меня нет никакого богатого дяди в Риге. И

вообще у  меня  никого нет,  кроме  моей  тети,  которая трудится на  ниве

филантропии,  за  что  получает небольшое жалованье.  И  мне  не  на  кого

надеяться...

     "Зачем я это говорю, - подумал Андрей. - Ведь это тоже ложь!" Сегодня

днем он вместе с отчимом ползал по его кабинету и рассматривал коробочки с

драгоценностями.

     - Жаль, что вы бедный, - прервала филиппику Андрея Маргарита. - Иначе

бы  мы  с  вами  каждый  вечер  пили  шампанское  на  набережной.   -  Она

аффектированно рассмеялась.

     - Пойдемте,  -  сказал Андрей.  -  Я провожу вас.  Уже поздно, и ваши

родные будут беспокоиться.

     - Простите,  если я вас обидела. Это все мой вредный язык. Некрасивой

девушке приходится быть умной.

     Они шли на  расстоянии шага друг от друга,  Андрей стал насвистывать.

Тетя всегда говорила,  что свист -  признак дурного воспитания.  И  Андрею

хотелось,  чтобы Маргарита убедилась в том, что он плохо воспитан. Как все

пошло  получилось!   Весь  мир  построен  на  лжи  и   лицемерии,   и   за

рождественской открыткой скрывается мушка,  которая норовит попасть в сети

богатенького паука...

     Извозчики стояли у  входа в  "Ореанду".  С  моря  потянуло подвальной

сыростью,  поднимался ветер  и  гнал  перед  собой  волны -  они  бились в

набережную, с каждой минутой все сильнее. Звезды заволокло мглой.

     Маргарита остановилась,  повернулась к  Андрею.  Глаза ее в полумраке

были огромны и бездонны.

     - Спасибо за чудесный вечер,  -  церемонно сказала она. Протянула ему

руку, высоко, для поцелуя.

     Андрей поцеловал руку.

     - Я вас довезу, - сказал он.

     - Прощайте, у меня есть полтинник, - сказала Маргарита.

     Она легко вскочила в пролетку. Извозчик крикнул лошади по-татарски, и

та легко взяла с места.

     Андрей смотрел вслед Маргарите. Она не обернулась.

     Настроение было  испорчено окончательно.  Андрей пошел было  к  морю,

чтобы посмотреть на прибой,  но тут увидел под светом далекого фонаря, что

из парка идут, под руку, Беккер и Лида. Они были еще далеко и не могли его

увидеть, тем более что были погружены в разговор. Но Андрея охватил страх,

что  они  его  заметят.  Он  подбежал к  свободному извозчику,  вскочил  в

пролетку и сказал адрес.

* * *

     Последний рубль Андрей разменял, расплатившись с извозчиком. Извозчик

ворчал,  увидев, что ему придется пятиться под горку: площадка перед домом

Сергея Серафимовича была занята.  Там стояло три экипажа и  длинное черное

авто, которое Андрей видел на набережной.

     "Ого,  какие гости у дяди!  -  подумал он. - Жаль, что Коля Беккер не

знал,  а то бы бросил свою рождественную Лидочку и примчался сюда".  Может

быть,   Андрей  был  в  тот  момент  несправедлив  к  другу,  но  обида  и

разочарование все еще владели им.

     Не только дом был освещен -  вдоль аллеи,  что вела от ворот,  горели

гирляндой лампочки.  Веранда второго этажа  была  пуста  -  значит,  гости

внизу,  где в склоне вырублена широкая терраса,  с которой открывается вид

на бухту.

     - Андрей, - послышалось из темноты. - Андрюша, друг мой!

     - Ахмет? Ты что здесь делаешь?

     Ахмет стоял возле забора, глядя внутрь сквозь живую изгородь.

     В темноте белым сверкнули его зубы.

     - Я подглядываю, ваше превосходительство, - сказал он. - И заслуживаю

самой суровой кары.

     - В самом деле скажи!

     - Ты что, забыл, кто я? Я извозчик, татарский извозчик, которого, как

ты знаешь,  наняли высокие господа,  потому что их собственный,  красивый,

выписанный из  Парижа экипаж приказал долго жить по причине неаккуратности

привезенного из  Петербурга пьяницы кучера,  каковой лежит  в  больнице со

сломанной ногой.

     Ахмет отрапортовал скороговоркой.  Он, как всегда, кого-то изображал,

но на этот раз Андрей не догадался кого.

     - Черт побери,  я же забыл,  -  сказал Андрей.  - Они еще долго будут

там?

     - Куда им спешить?

     - Тогда пошли ко мне.

     - Ничего, мы здесь постоим, а вдруг господа рассердятся.

     - Иногда я готов тебя убить, Керимов.

     - Хорошо, пойдем, напоишь меня чаем на кухне.

     - Скажи извозчикам, что ты у меня. Если нужно, тебя позовут.

     Они   вошли   в   калитку.   Электрические  лампочки  придавали  саду

карнавальный вид. Со стороны террасы доносились голоса.

     В  прихожей горел электрический свет.  Андрей отворил дверь к  себе в

комнату и тут же услышал голос Глаши:

     - Андрюша, ты куда? Ты к гостям иди.

     - Я друга встретил, - сказал Андрей. - Нам с ним поговорить надо.

     Глаша держала в руках поднос с маленькими тарталетками.

     - Если ты голодный, - сказал Андрей Ахмету, - угощайся.

     Он взял с подноса несколько тарталеток,  нарушив этим всю композицию.

Ахмет не осмелился последовать его примеру.

     - Кушайте,  -  сказала Глаша, - не стесняйтесь. Вы же, наверное, весь

день за рулем?

     Глаша приняла Ахмета за шофера.

     - Ахмет,  мой приятель по гимназии,  -  сказал Андрей строго,  как бы

извлекая этими словами друга из пучины, в которой пребывает прислуга.

     Глаша тем  временем поставила поднос на  столик и  привела в  порядок

горку тарталеток. Андрей протянул тарталетку Ахмету.

     - Мы не одеты, - сказал он. - А там знатные гости.

     - Что  ты,  там все попросту!  Ты  же  знаешь,  Сергей Серафимович не

выносит церемоний.

     Но  Андрей отрицательно покачал головой,  буквально втолкнул Ахмета в

свою комнату и показал ему на плетеное кресло.

     - Знаешь,  что я придумал.  Пойду на кухню,  согрею чаю,  а ты снимай

сапоги и ложись поспи.

     - Это  дело,  -  согласился Ахмет.  -  Как хорошо встретить скромного

друга в высших сферах российского общества.

     Вошел Сергей Серафимович.

     - Глафира сказала, что ты пришел с другом, - сказал он.

     - Да, Сергей Серафимович, - сказал Андрей. - Мой друг, Ахмет Керимов,

мы с ним вместе учились в гимназии.

     - Очень приятно.  -  Сергей Серафимович протянул Ахмету руку,  и тому

пришлось переложить в левую только что снятый сапог. - Разумеется, если вы

устали, я не могу заставлять вас сидеть с гостями.

     - Не знаю. - Андрей обернулся к Ахмету.

     Тот сказал:

     - Я одет не как положено...

     - Я наблюдателен,  -  сказал Сергей Серафимович.  -  Но советую,  для

вашего же удобства,  -  снимите эти кожаные латы,  и  ваши работодатели не

смогут раскрыть ваше инкогнито.

     Андрей ничего не  сказал,  потому что  перехватил загоревшийся взгляд

Ахмета и  увидел,  как  рука его  друга уже  тянется к  пуговицам кожаного

пиджака.

     - Мы скоро придем, - сказал Андрей.

* * *

     На  террасе,  очерченной каменным парапетом,  над  которым  виднелись

острые  вершинки  растущих на  крутом  склоне  кипарисов,  Глаша  обносила

гостей, сидевших в соломенных креслах либо стоявших у парапета, подносом с

тарталетками.  Терраса была  освещена такими же  фонариками,  как  аллея в

саду. И ощущение карнавала снова овладело Андреем.

     - Прошу любить и жаловать, - сказал Сергей Серафимович, увидев Андрея

и Ахмета. - Мой пасынок и его гимназический друг.

     Гости   встретили   пришедших   негромкими  разрозненными  возгласами

приветствия,  впрочем,  особого  внимания  молодые  люди  не  удостоились.

Высокий,  довольно  молодой  мужчина  с  мелкими  незначительными  чертами

красивого лица продолжил свою речь:

     - Порядок может быть дурным или хорошим,  -  говорил он, грассируя. -

Но это в  любом случае порядок.  Александр Михайлович,  -  кивок в сторону

высокого  мужчины   в   белом   морском   кителе,   -   говорил  здесь   о

несправедливости нашего строя.  Да,  я согласен -  он несправедлив.  Он во

многом  порочен и  требует исправления.  Но  исправления,  господа,  а  не

гибели.  Потому что  в  нашем обществе нет иной силы,  кроме самодержавия,

которая смогла бы удержать наш народ от бунта. Помните, как сказал Пушкин:

"Избави нас, Боже, от русского бунта - кровавого и страшного".

     - Вы неточно цитируете, князь, - сказал Александр Михайлович.

     - Важна суть.  Общество наше, лишь недавно освобожденное от рабства и

не  избывшее его в  душах,  сразу же бросится искать нового царя,  но царя

крестьянского,  страшнее Пугачева.  Он же начнет косить направо и  налево,

пока не истребит не только слои господствующие, но и миллионы невинных.

     - Мне кажется,  что среди думских деятелей,  - сказала пожилая дама с

очень знакомым,  виденным где-то ранее лицом, - есть немало интеллигентных

людей,   подающих  большие  надежды.  В  большинстве  своем  они  хорошего

происхождения.

     - Только  не  говорите  мне  о  Пуришкевиче,  -  улыбнулся  Александр

Михайлович.

     - Зачем  же,  -  обиделась пожилая дама.  -  Я  имею  в  виду  господ

Набокова, Некрасова, Львова. Интеллигентных людей.

     Она говорила с  немецким акцентом.  Сидевшая рядом с ней другая дама,

того же преклонного образа и  той же немецкой отмытости,  встречала каждую

фразу соседки энергичным утвердительным кивком.

     - В  них  самая страшная угроза,  - сказал высокий господин с военной

выправкой,  который сидел в кресле прямо, не касаясь спинки. - Им кажется,

что  они  ведут народ к свободе,  а в самом деле они разжигают в нем самые

страшные инстинкты.  И если бы мне была дана возможность карать и миловать

по  справедливости,  в  первую  очередь  я бы покарал ваших интеллигентных

протеже.  Львов твердит о передаче земли труженикам.  А на самом деле  они

тут же начнут жечь имения и убивать помещичьих детей.

     Андрей узнал говорившего по  фотографии в  "Ниве":  это  был  великий

князь Николай Николаевич.

     - Глаша, - сказал Сергей Серафимович, - подай гостям чаю.

     - Да, уже поздно, - сказала пожилая дама. - Пора собираться домой.

     - Погодите,  тетя,  - сказала девушка в розовом платье, - вечер такой

чудесный, а у Сергея Серафимовича лучший вид в Ялте.

     Девушка стояла у парапета,  и Андрей тоже подошел к парапету,  словно

подчиняясь ее призыву.

     - Вы студент? - спросила девушка.

     - Я поступаю в Московский университет, - сказал Андрей.

     - У  Сергея Серафимовича так  приятно.  Совсем без  церемоний.  Здесь

можно встретить очень интересных людей, правда?

     - Я живу в Симферополе, - сказал Андрей. - Я редко здесь бываю.

     Девушка  взглянула на  Ахмета,  который  подошел к  ним,  потому  что

старался держаться ближе к Андрею.

     - Ваш друг магометанин? - спросила девушка.

     - Я татарин, - сказал Ахмет.

     - Я совсем не думала, что татары учатся в гимназиях. Не обижайтесь, я

не хотела вас обидеть.

     - Я не обижаюсь, - сказал Ахмет.

     - И вы будете поступать в университет?

     - Отец намерен послать меня в Сорбонну,  - сказал Ахмет, и в тоне его

прозвучал вызов, который уловила девушка.

     - Татьяна!  -  окликнула ее  пожилая дама.  Девушка быстро  отошла от

парапета.

     Глаша принесла самовар,  поставила его на стол.  Самовар смотрелся не

на месте среди кипарисов и виноградных листьев.

     - А ты правильно ответил, - сказал Андрей.

     - Я не знал, сказать ей, что я кучер, или о Сорбонне.

     - А пожилую даму я где-то видел.

     - И не узнал?  - Ахмет сверкнул зубами. - Она же два года назад к нам

в гимназию приезжала.  Помнишь,  нас в актовом зале выстроили,  а какой-то

первоклашка начал проситься пи-пи?

     - Вдовствующая императрица?

     - Мария Федоровна. А ты не знал, кто здесь в гостях?

     - Я мало знаю об отчиме.

     - Догадайся, кого я вожу.

     - Тоже из Романовых?

     - Мои хозяева -  великая княгиня Ирина Александровна и ее муж - князь

Юсупов.   Вон  тот,   который  о  смуте  и  порядке  говорил.  Твой  отчим

тихий-тихий, но что-то в нем есть.

     - Что-то есть, - повторил Андрей.

     Звезды, такие  близкие  и  яркие,  заволокло  быстрыми  облаками.   С

Ай-Петри скатился ветер и принялся раскачивать гирлянды фонариков.  Цикады

сразу примолкли.

     Сергей Серафимович наклонился к князю Юсупову.

     - Вы хотели поговорить с медиумом? - сказал он негромко.

     - Разумеется,  -  ответил князь,  поднимаясь с  кресла.  Он был скор,

аккуратен в  движениях,  спина слишком прямая,  хотелось дать ему  в  руку

хлыст.

     - Я скоро вернусь, - сказал он своей прекрасной молодой жене, которая

лениво, как пантера, подняла к нему античное лицо.