Кир Булычев

        Операция «Гадюка» (Река Хронос)

  Leo's Library, spellcheck Valentina      

        Река Хронос.  Великая река времени. Она течет сквозь годы, века, эпохи,

делает повороты,  растекается ручейками,  дает излучины. Но — что было бы, если

бы она повернула не там, где повернула? Хотя бы совсем чуть-чуть? Возможно, все

было бы именно так,  как в книге Кира Булычева,  проследившего путь реки Хронос

за  весь наш XX  век.  Со  всеми возможными мельчайшими отклонениями от  курса,

круто меняющими дальнейший ход  истории.  Что  было  бы,  если?..  Если  менять

историю берется Кир Булычев — значит будет интересно и увлекательно!..

        Глава первая . Лаврентий Берия

        Под камеру переделали один из бункеров связи центра ПВО Москвы.

        Но коридор,  в который выходили помещения бункера,  получился тюремным,

как будто создатели его заранее предусмотрели, что тут будет камера смертника.

        Судьи еще оставались в  зале суда —  тоже помещении бункера,  но этажом

ниже.  Когда приговор был  оглашен,  Лаврентия Павловича Берию поведи обратно в

камеру.  Он почему-то думал, что его расстреляют тут же, не возвращая в камеру.

Зачем тратить время? Ведь приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

        Лаврентием Павловичем в тот момент владело возмущение несправедливостью

приговора.  «Убейте меня за  то,  что верно служил партии!  Убейте в  моем лице

совесть партии и признайте: да, мы отказываемся от высокого звания коммунистов,

потому что решили предать смерти настоящего ленинца.  Но  какое вы  имели право

называть меня  дашнакским агентом?  Шпионом,  нечестным человеком?  Я  не  могу

умереть с таким пятном на моей репутации!»

        Он  пытался  сказать это  тупым  генералам,  которые сидели  в  ряд  за

канцелярским столом и  старались не  встречаться с  ним  глазами,  но  генералы

боялись его слушать —  они были охвачены страхом не  только перед своими новыми

хозяевами, но и перед подсудимым.

        Ненавидя этих ничтожных судей, Берия улавливал их чрах, и потому, когда

его повели обратно в  камеру,  он вдруг ощутил приближение надежды.  Не все так

просто -  с ним хотят разделаться от страха.  Его хотят убить. Но этот же страх

может ему помочь.

        Против  него  одного,   невысокого,  скромного,  обыкновенного  на  вид

человека,  поднялась вея карательная машина государства.  Это Голиаф.  Он  же —

Давид.

        Известно, чем закончится тот поединок.

        Притом Берия знал секрет,  которым не поделился бы с этими Хрущевыми ни

под какими пытками. Он отправлял доверенного человека в Тибет, в город Шамбалу,

и тот привез ему гороскоп. В гороскопе было написано, что планеты предсказывают

ему   жизнь  до   конца  XX   века.   Все   эти  предсказания  были  нарисованы

каллиграфически на  местном тибетском языке  с  английским переводом.  Сомнений

никаких не было — Лаврентию Павловичу суждено скончаться в 2000 году,  точнее —

в  1998-м,  а  тогда,  при  получении гороскопа,  шел  сорок  шестой.  Сомнения

оставались,  доверенного человека всерьез допрашивали, он поручил это Кобулову.

Кобулов  поклялся,  что  документ  настоящий.  Лаврентий Павлович тогда  громко

закашлялся,  принялся протирать пенсне,  чтобы не показать радости,  охватившей

его. Не зря он расколол гитлеровских астрологов: у тех были связи на Востоке.

        Конечно,   Лаврентий  Павлович  был  настоящим  коммунистом,  атеистом,

интернационалистом,  можно сказать.  Но есть вещи выше,  чем атеизм, это каждый

умный человек понимает,  хотя признаваться в этом нельзя, потому что существуют

простые люди,  так называемый народ,  которому не  следует морочить голову —  в

голове должна быть  только одна  религия.  Когда его  приговорили к  смерти,  в

глазах встало воспоминание:  желтый пергаментный документ, машинописный перевод

с английского на русский, пришпиленный скрепкой — так обыкновенно.

        «Вы можете приговаривать меня к любой казни, — сказал он себе. — Но вам

до меня не добраться».

        Когда за  ним затворили дверь камеры,  а  не  повели сразу на расстрел,

Лаврентий Павлович чуть-чуть успокоился. Вернее всего, несколько часов в запасе

у него есть.

        Как — несколько часов?

        А гороскоп?

        Утешение бывает мгновенным — нельзя утешаться долго «Ведь ты сам казнил

стольких людей,  что не имеешь права утешаться...  Но ты и миловал.  Значит,  и

тебя могут помиловать».

        И Берия стал думать,  как оттянуть казнь, — гороскоп гороскопом, но как

ее оттянуть?

        Часы у него отобрали.  Камера была подземной — в окно не выглянешь,  не

поймешь, когда наступит вечер.

        А  что  сейчас?  Они же  могли устроить заседание трибунала и  глубокой

ночью — с них станется.

        Под потолком лампочка,  забранная в решетчатую клетку,  — ему все равно

не достать.  Но в этом порядок... а вот по полу бежит таракан — беспорядок. При

нем в  тюрьмах такого не  допускали.  Он лично распоряжался,  чтобы дезинфекция

тюремных помещений была абсолютно эффективной.  Когда-то при нем Ягода пошутил,

что  заключенные ловят тараканов,  чтобы их  жрать.  Лаврентий Павлович,  когда

пришел к власти, все эти тараканьи дела прекратил. Таких шуток не бывает. И все

насмарку —  таракан пробежал по неровному цементному полу и скрылся под койкой.

А  Лаврентий  Павлович  не  то  чтобы  боялся  тараканов,  но  испытывал к  ним

отвращение.  Это бывает,  даже с очень отважными людьми.  Он поднялся и пошел к

двери:  хотел вызвать надзирателя,  чтобы указать ему на недопустимость, но тут

же  опомнился (как  можно быть таким рассеянным!)  —  с  соседней койки вскочил

армейский майор.  Он сидел там и смотрел на Берию. Осужденного ни на секунду не

оставляли одного. А он забыл об этом.

        — Тараканы, — сказал он. — Грязь развели.

        Майор посмотрел на него,  но отвечать не стал. У офицеров, дежуривших в

камере, было строгое указание не разговаривать с преступником.

        Берия возвратился на свою койку. Для него сделали облегчение, разрешили

лежать —  сам он  был против того,  что бы заключенные днем валялись на койках:

распускаются и излишне отдыхают. А лишний отдых для преступника — лишние заботы

и усилия для следователя...  Вот куда уходят мысли в последние часы жизни.  Или

минуты? А о чем думать?

        И тут они стали открывать дверь.

        За ним пришли.

        Он хотел закричать — что-то убедительное хотел закричать,  о чем молчал

на допросах и на суде.

        Кому  какое дело  до  Тибета?  Здесь офицеры.  В  армии его  никогда не

любили,  а он сделал ошибку:  противопоставил себя армии, убедил себя, поддался

убеждениям Хозяина — армия в России всегда будет подчиняться Госбезопасности. У

нас нет настоящих бонапартов. А тех, что были, мы ликвидировали.

        А  ведь  Лаврентию Павловичу приходилось читать  о  военных  заговорах.

Елизавету и Екатерину возвели на трон солдаты.  Но поверил Хозяину.  Потому что

то были феодальные,  империалистические армии, а наша армия — это армия страны,

которая строит социализм.

        Он  кинулся в  угол,  подальше от  двери,  он  искал  руками —  за  что

схватиться,  когда будут уводить.  Движения рук были бессознательными — разум в

том не участвовал:  ну кому удавалось удержаться в камере, если тебя выводят на

расстрел?  Скажи это ему в  нормальной обстановке —  начал бы хохотать.  Именно

хохотать.

        Вошел  Москаленко,  в  форме,  встал у  двери.  Еще  какой-то  генерал,

незнакомый. Может, это хороший знак?

        — Выходите, — сказал Москаленко.

        — Нет, — сказал Берия. Он cтарался говорить убедительно и спокойно. Это

не удавалось.  Получился крик.  —  Нет,  я  буду жаловаться!  Я  прошу дать мне

возможность... написать объяснительную записку в ЦК.

        — Выходите, — повторил Москаленко.

        «Он — садист.  Он знает, что я останусь жив. Он будет меня мучить перед

смертью».

        Офицер,   дежуривший  в  камере,  толкнул  Берию  в  спину,  Москаленко

отстранился,  чтобы не  коснуться Лаврентия Павловича.  И  получилось так,  что

Берия очутился в коридоре, а новый толчок в спину заставил его зашагать вперед.

        Они шли по  коридору,  в  шаровых стенах таились глухие стальные двери,

под ногами —  цементный пол.  Чудно думать,  что он сам принимал когда-то новый

центр управления ПВО.                                         

        Конечно,  это была здравая мысль. Они боялись, что честные коммунисты и

работники Государственной безопасности поднимутся на защиту своего руководителя

и  освободят его.  Остались же  на  свободе  его  верные  товарищи,  помощники,

командиры  дивизий  и  особых  отрядов...  А  эти  заговорщики упрятали  его  в

подземелье;  может быть, его сейчас ищут друзья, врываются в тюрьмы и лагеря. А

его  нигде  нет.  Нигде  нет  —  время  уходит,  в  любой  момент маршала могут

расстрелять.  Вы знаете,  что я маршал? Что я — старший по званию? Нет, говорит

Жуков.  А  он рад его растерзать —  ведь попался голубчик на грабеже,  где твои

вагоны с награбленным добром?  Нет, говорит Жуков, твой чин липовый. Ты никогда

не был близко от фронта. Это неправда, потому что ценность маршала определяется

пользой Родине.  И  еще неизвестно,  победили бы  вы,  военные,  если бы  мы не

очистили страну от всякой нечисти, перед тем как вступить в войну.

        «Ну  почему мои  мысли  убегают в  сторону?  Я  должен сосредоточиться!

Сейчас от моего слова может зависеть моя жизнь. Пока я не расстрелян, я жив...»

        Одна из дверей сбоку открылась.

        За ней небольшой тамбур, где стоит лейтенант.

        Нет, это не расстрельная. Нет.

        Москаленко и другой генерал остаются снаружи, в коридоре.

        Офицер открывает внутреннюю дверь.

        Дверь сзади захлопывается.

        В  комнате,   чуть  побольше  его  камеры,  стоит  стол,  точно  как  у

следователя, конторский стол с двумя ящиками.

        За столом мирно сидит Никита.

        В пиджаке и белой сорочке, но без галстука.

        Хрущев кивает.

        Берию  охватывает слепая радость —  тибетские мудрецы врать  не  будут.

Никогда новый главарь государства не будет вызывать к себе смертника только для

того, чтобы пожелать ему счастливого пути.

        - Ну как? — задает вопрос Хрущев. — Имеются жалобы?

         «Глупее ничего не придумаешь.  Спрашивать о жалобах у приговоренного к

смерти. Но может, это сигнал? Может, дорогие союзнички передрались между собой?

А я понадобился?»

        — Я протестую,  — сказал Лаврентий Павлович.  — Ты не представляешь,  в

каком положении я нахожусь! Мне даже не дают бумаги, чтобы написать жалобу.

        — Тебя били? — спросил Никита.

        — Почему меня должны бить?

        Эта  комната была также освещена лампочкой в  решетке под потолком.  От

этого на лысине Хрущева искорками перемещались отражения лампы.

        —  Вот видишь,  —  сказал Хрущев.  —  А  при тебе происходили нарушения

законности.

        —  Все  дело  против  меня  —  это  сплошное нарушение социалистической

законности. И если мне дадут возможность выступить на ЦК...

        —  Тебе не дадут такой возможности,  —  сказал Никита.  И этим словно с

размаху ударил по вспыхнувшей надежде.  Берия так и застыл с полуоткрытым ртом.

.  Только через минуту, или чуть поменьше минуты, он произнес:

        — Тогда зачем вызывал меня?

        Он  хотел сказать —  пригласил,  но  испуганные губы  не  сказали этого

слова. Они задрожали — глаза Хрущева были холодными, как у взбешенной свиньи.

        —  Ты  все  равно  приговорен,  —  сказал Хрущев.  —  Я  хотел с  тобой

встретиться, чтобы получить твои последние показания.

        — Я все сказал.

        — Не хорохорься,  Лаврентий. Через полчаса будешь в ногах у исполнителя

ползать, «Интернационал» петь. А мы будем строить социалистическое будущее. Что

ты мне хотел сказать?

        — Мне нечего сказать.

        — Тогда прощай.  Теперь уж совсем прощай.  А то я думал,  что ты хочешь

дать дополнительные показания.

        Берия  стоял,   не  двигался,   словно  ждал,   когда  войдет  конвоир.

                              Никто не входил.  В комнате было очень тихо — она

была спрятана на много метров под землей.  Даже слышно было, как дышит Хрущев —

быстро и резко. Берия слышал и свой пульс — почему-то в шее, справа.

        Потом пришло озарение.  Такое озарение приходит от Бога, с неба, оно не

придумывается в голове.

        —  Если  бы  партия  дала  мне  возможность,  я  бы  дал  показания  на

деятельность  некоторых  руководителей нашего  государства.  Я  не  давал  этих

показаний раньше...

        —  Почему не  давал?  —  Хрущев был  настойчив,  как  охотничья собака,

которая взяла след и рванулась с поводка.

        —  Вопрос  стоял  о  партийной этике,  Никита  Сергеевич.  —  Лаврентий

Павлович  пытался  ухватить  нужный  тон.  Именно  сейчас  решается,  правы  ли

тибетские мудрецы из городка Шамбала.

        — Конкретнее.

        —  Речь  шла  о  моих  старых товарищах,  много сделавших для  партии и

государства. Мог ли я докладывать о них?

        — Даже когда речь шла о твоей жизни?

        —  Я  скажу тебе честно,  Никита Сергеевич.  —  Берия дрожал,  ему было

холодно.  Он видел выход, как говорится — свет в конце туннеля, но кто даст ему

добежать до  этого конца?  —  Меня бы все равно приговорили.  Днем позже,  днем

раньше.  И  приговорили бы  именно  те  товарищи,  которые сегодня узурпировали

власть      в       стране      и       боятся      меня      хуже      смерти.

       .

        — Конкретно. Кто конкретно?

        «А  теперь  не  спеши,  Лаврентий.  Теперь  пойми,  что  ставка —  твоя

собственная жизнь.  Ты должен назвать имена главных и  самых опасных соперников

Никиты.  Не тех, кого в самом деле надо считать его соперниками, а тех, кого он

больше всего боится».

        —  Я  предпочел бы  изложить  свои  соображения в  письменной форме,  —

решился Берия. — Мне нужно время, чтобы все вспомнить и сформулировать.

        —  Нет  у  тебя такого времени,  —  сказал Никита.  —  Нет времени.  Ты

приговорен.  Уже сейчас... — Никита посмотрел на ручные часы. Берия заметил что

они показывают двадцать минут восьмого. Вечера? Утра? А так ли это важно?

        —Уже сейчас ты живешь взаймы.  Ты расстрелян.  И весь Союз будет знать,

что ты уже расстрелян. Так что говори, караул ждет.

        Берия глубоко вздохнул.

        Теперь он в своей обстановке. Это своя игра, и тут у Хрущева нет особых

преимуществ.

        —  Все!  — взбесился Хрущев,  словно его укусила гадюка.  — Ты мертвец!

Врал ты все, не знаешь ничего нового.

        — Я знаю,  — просто и доверительно ответил Берия.  Только акцент у него

стал еще тяжелее, чем в начале беседы. — Я знаю очень много.

        — Где эти документы?

        — Не документы. Зачем мне документы-мокументы? Я в голове все держу.

        — Выбьем!

        — Вряд ли, — сказал Берия. — Что ты выбьешь?

        —Все!

        — А если отвяжешься от меня,  дашь мне время и возможность, получишь не

только фамилии — ты получишь иностранные связи,  ты получишь шпионскую сеть, ты

получишь заговор против самого себя. Все будет на столе.

        —  Торгуешься?  —  Хрущев вытащил гребешок — маленький,  пластмассовый,

дешевый — и стал нервно причесывать лысину. — Не выйдет. Ты мертвец!

        —  Не надо было звать меня,  — сказал Берия.  Хрущев засунул гребешок в

верхний карман пиджака, будто успокоился, причесавшись.

        — Все же скажи фамилии, — сказал он спокойнее, ровнее.

        —  Близкие к тебе люди,  Никита Сергеевич.  Тон был правильным.  И даже

сочетание второго лица с отчеством.

        — Фамилии!

        — Мне нужно будет немного, — сказал Берия. — Мне нужно будет... можно я

сяду?

        — Ноги дрожать устали?

        — А тебя, Никита Сергеевич, приговаривали к смерти?

        — Думаю, если бы не Хозяин, ты бы меня давно убрал.

        —   Были  на  тебя  материалы,   —   признался  Берия  с   товарищеской

искренностью. — Серьезные материалы.

        — Какие же?

        — О репрессиях на Украине, о процессах в Москве, твое письмо Хозяину по

Бухарину...

        — Стой!

        «Дурак я,  старый дурак,  —  подумал Берия.  — Об этом говорить нельзя!

Неужели я все погубил? Именно сейчас, когда блеснула надежда?»

        Хрущев молчал.

        — Ты боишься, сволочь, — сказал он наконец.

        Берия сдержался от естественного и правдивого ответа:

        «И ты ненамного лучше меня, Никита». Вместо этого он произнес:

        — Я не дал хода делу.

        — А кто тебя просил об этом?

        — Многие просили. Включая Хозяина.

        — И что же тебя остановило?

        —  Сегодняшний день.  Я допускал,  что он может прийти.  И тогда ты мне

нужен как друг. А не как злобный враг.

        — Мудришь и крутишь.  Ты не выносил соперников. И впять Берия подавил в

себе фразу: «Ты мне не соперник».

        Тем   более  что  фраза  в   конечном  счете  прозвучала  бы   глупо  —

приговоренный к смерти не критикует своего палача.

        — Я все документы уничтожил. Почти все...

        — И про других документы уничтожил? Идет торговля. Ну что ж, украинский

куркуль, выстоишь ли ты против мингрельского рыцаря?

        — Теперь уже все равно, — вздохнул Лаврентий Павлович.

        — Почему все равно? Для партии это не все равно.

        —  Я  — человек конченый,  я разоружился перед партией,  но партия меня

отвергла, Никита Сергеевич, ты же знаешь.

        — Сам виноват. Значит, не разоружился.

        «Каждая минута,  —  говорил себе Лаврентий Павлович,  —  каждая секунда

разговора увеличивает мои шансы».  Он знал этот закон:  если разбойник с  тобой

разговаривает,     а     не     стреляет    сразу,     дай     ему    говорить.

        —  Послушай,  Никита Сергеевич,  — сказал Лаврентий Павлович,  стараясь

отыскать нужный тон —  не  наглый,  не просящий.  Тон собеседника.  Не то чтобы

совсем равного — это может рассердить,  но и не униженно просящего.  — Ты лучше

всех знаешь,  что мое положение в  Политбюро позволяло мне узнавать о некоторых

событиях раньше, чем их участники.

        Никита не улыбнулся. Но и не оборвал его.

        —  Кое-что я прятал в сейфе,  кое-что докладывал Иосифу Виссарионовичу.

Но были такие вещи,  которые я мог докладывать только сюда.  — Он постучал себя

по виску костяшками пальцев.

        — Значит,  мы правильно сделали,  — вдруг заговорил Хрущев,  — что тебя

уничтожили.  Пока ты живой,  от тебя всегда может исходить клевета, яд, вонючая

каша.

        —  Ну уж вонючая каша!  — Слово было противно Лаврентию Павловичу.  Оно

звучало плохо и  несправедливо.  —  Зачем словами бросаться?  Мы взрослые люди,

руководители великой державы...

        — Помолчи, — оборвал его Хрущев.

        «Я совершил ошибку? Я не так сказал? Но в чем? В чем моя ошибка?»

        Он даже не удержался, обернулся, кинул взгляд на закрытую дверь.

        Никита хмыкнул. Он почувствовал страх Берии, и страх ему был приятен.

        Хрущев  рассердился на  самом  деле  из-за  того,  что  сообразил,  как

неправильно ведет себя:  дал уцепиться Берии за кончик веревочки,  и тот, придя

сюда  как  приговоренный,  через десять минут посмел назвать себя руководителем

державы.  И Хрущев понял, что никогда, ни при каких обстоятельствах не выпустит

Берию на свободу,  не оставит в живых.  На свободе он обязательно отыщет способ

отомстить... одному из них на свете не жить.

        Но  это  не  означает,  что  не  следует выжать  из  Лаврентия все,  до

последней капли.  До этой минуты Лаврентий давал показания на гласном суде, где

имел возможность и  желание,  даже под угрозой смерти,  таить важные и,  может,

решающие для СССР факты. Надо это изменить.

        —  Лаврентий Павлович,  —  сказал Хрущев,  — ты приговорен к смерти,  я

ничего не могу тебе обещать.  Уж очень велики твои преступления перед партией и

народом.  Но я  полагаю,  что тебя еще рано казнить.  Ты еще можешь пригодиться

партии.

        Никита Сергеевич сделал паузу, и Берия нарушил ее:

        — Я готов выполнить любое задание партии.

        — Да помолчи ты,  не во вражеский тыл с бомбой посылаем. Задание твое —

остаться в этом подвале.

        — Зачем?

        —  Чтобы окончательно разоружиться...  Потому что сейчас ты даже смерти

недостоин.

        — Я готов, — поспешил сказать Берия.

        —  Мне  интересно узнать,  —  Хрущев  проговорился,  нарушив  правило —

говорить только от  имени  партии,  —  в  какие отношения вступали за  спиной у

партии некоторые члены  Политбюро,  какой заговор они  готовили...  если,  ко--

нечно, они готовили какой-нибудь заговор.

        — Кого именно ты имеешь в виду, Никита Сергеевич?

        —  А  ты подумай,  кто замышлял,  кто устраивал заговоры,  ты скажи всю

правду партии.  И  если в  наших рядах есть невиновные,  то  на  них не следует

напраслину возводить.  Ни  в  коем  случае.  Меня интересует только объективная

информация.  Мы, как ты знаешь, решили восстановить ленинские нормы партийной и

общественной жизни.

        — Я сам настаивал...

        — Помолчи.  И поэтому совершенно недопустимы наговоры на верных сынов и

дочерей нашей партии. За это мы будем беспощадно карать, товарищ Берия.

        Что за оговорка!

        —  Но если вы знаете нечто важное,  государственно важное,  то придется

вам об этом рассказать. Понял?

        Хрущев поглядел в  глаза Берии —  получилось неубедительно:  Хрущеву не

удалось вогнать себя в истинно гневное состояние.

        - Как конкретно, понимаешь... это делать будем? — спросил Берия.

        - Конкретно — сядешь и напишешь.  И не то,  что в бумаженциях, — это мы

уже изучили. Конкретно, по именам, никого не жалей. И если знаешь что обо мне —

пиши, говори, невзирая, понимаешь?

        — А мне бумаги не дают,  — сказал Берия.  Это был не самый умный ответ,

даже глупый, но Хрущеву он понравился.

        — Значит, так, — сказал он. — Ты расстрелян, Лаврентий Павлович. Казнен

по приговору суда.

        Хрущев посмотрел на большие наручные часы.

        — Полчаса назад расстрелян. Труп твой, как понимаешь, кинули собакам.

        —  А вот это недопустимо!  — почему-то вырвалось у Лаврентия Павловича.

Хотя в той ситуации метод расправы с телом не играл решающей роли.

        — Удивительный ты человек,  Лаврентий,  — сказал Хрущев.  — Какие могут

быть запросы?

        —   Я   —  грузин,   Никита  Сергеевич.   Для  нас,   жителей  Кавказа,

надругательство над телом мертвого врага — позор для убийцы!

        —  А  значит,  ты  никогда...  ни  разу?  Все твои враги похоронены под

оркестр на Новодевичьем кладбище?  «Он еще улыбается!  Ну,  я до тебя доберусь,

сука!» Берия отвел глаза — они его выдают. Но теперь он знал: тибетские мудрецы

не соврали — он выберется отсюда, он еще покажет этому хохлацкому недоумку!

        —  Молчишь?  Ну и правильно делаешь.  Кавказец нашелся!  Да твое имя на

Кавказе будет проклятием!

        — Врешь! Я национальный герой грузинского народа!

        — Я тебе больше скажу.  Твои грузины,  конечно,  нуждаются в святом,  в

пророке.  Так  они  пророком Сталина сделают.  Молиться ему будут,  тело его из

нашего Мавзолея к себе в Гори утащат, будут там шахсей-вахсей вокруг танцевать!

        — Это мусульмане — шахсей-вахсей.

        — А, все равно, все вы черноэадые.

        — Мы христиане.

        —   Вы  христиане?   А   кто  у   нас  большевик-ленинец,   кто  у  нас

интернационалист?

        Как    тянуло   Лаврентия   Павловича   оборвать   эти    кощунственные

провокационные  высказывания.   Но  надо  терпеть.  Настоящий  великий  человек

отличается от политического авантюриста тем,  что умеет терпеть. И ждет нужного

момента чтобы ударить внезапно и беспощадно. Этому нас учил великий Сталин.

        —  Сталина твои грузины святым сделают,  — повторил Хрущев.  — Для того

чтобы твое имя с навозом смешать.  Так удобнее — есть мерзавец и есть святой. Я

тебе точно говорю.

        — Я устал, — сказал Берия, — меня ноги не держат.

        —  Что делать,  — вздохнул Хрущев,  — второго стула в комнате нет,  сам

видишь.

        — Я на пол сяду, — сказал Берия.

        Ему стало все равно. Он уже немолодой человек, он провел много недель в

ожидании ужасной несправедливой смерти. Он совершал ошибки в жизни, и его можно

критиковать, но за что же его так мучить?

        — Ты получишь бумагу и канцелярские принадлежности,  — сказал Хрущев. —

Ты  будешь работать,  ты  запишешь все,  что хранится в  твоей голове.  Я  буду

знакомиться с твоими писаниями и,  может, даже еще побеседую с тобой. Но теперь

учти одну вещь и заруби ее себе на носу:  для всего мира,  включая нашу партию,

включая членов Политбюро,  —  ты умер.  Тебя нет.  Ты —  горстка пепла в  общей

могиле. И ты не заслуживаешь иной участи, потому что земля еще не носила такого

злодея и  убийцу,  как  ты.  В  любой момент я  могу прекратить эту  отсрочку и

ликвидировать тебя.

        — Зачем мне писать?  — Берия переступил с ноги на ногу. Его охватила та

тупость,  что бывала на  экзамене —  становится все равно,  только кончайте ваш

экзамен, господин учитель.

        — Ты будешь писать,  — сказал Хрущев.  — Потому что,  пока ты пишешь, у

тебя остается надежда,,  что  я  тебя помилую.  Или  надежда на  то,  что  меня

сковырнут дорогие мои товарищи и соратники — знаю я им цену!  Ты будешь писать,

потому что надеешься,  что я  использую тебя как союзника — тайного или явного,

что  ты  понадобишься мне как неожиданный свидетель на  каком-то  еще процессе.

Понимаешь?

        — Мне. приходилось давать такие обещания, — сказал Берия.

        — А я тебе не даю обещаний.  Я тебе обещаю,  что тебя расстреляют,  как

только ты напишешь последнее слово.  Но не пытайся тянуть время.  Может, я тебе

дам неделю,  может, месяц... может, до Нового года. Но я тебя потом расстреляю,

потому что кому нужен человек, уже казненный, а?

        И Хрущев засмеялся — громко и ненатурально.

        Он не вставал,  но подал какой-то знак — наверное, под столешницей была

кнопка.

        Дверь заскрипела, вошел незнакомый капитан.

        — Уведите, — сказал Хрущев.

        — До свидания, Никита Сергеевич, — сказал Берия. Хрущев не ответил и не

посмотрел на него. Это был плохой знак.

        Но ведь человека не убили в день, когда должны были убить.

        Новая камера была совсем другой. Правда, тоже без окна.

        Койка застелена простынкой — простыней Берия давно не видел.  И подушка

в  наволочке.  Откуда-то притащили канцелярский стол без ящиков.  Стопка бумаги

для  пишущей  машинки,  нелинованная —  он  сразу  попросил линованной,  и  ему

принесли две толстые общие тетради в синих клеенчатых обложках. Писать пришлось

карандашами,  карандашей было  три  —  если затуплялись,  можно позвать,  чтобы

сменили,  —  но  он рассчитывал так,  что трех заточенных карандашей хватало на

рабочий день.

        Он установил себе рабочий день в  четыре часа.  Но это не значило,  что

Лаврентий Павлович строчил не  переставая.  Он  думал.  Только  приняв решение,

писал строчку или две.  Он вел себя как поэт, создающий эпическую поэму, — поэт

ищет рифмы, старается не выпасть из размера, не нарушить гармонии.

        Помимо того,  что  спешка не  входила в  планы Лаврентия Павловича,  он

должен был идти правильным руслом, должен был дать компромат на своих коллег по

Политбюро,  но сделать это так, чтобы обвинения были серьезными и в то же время

не  погубили бы его,  если Хрущев падет,  дверь откроется и  в  проеме окажется

Георгий Максимилианович Маленков.

        Лаврентий Павлович решил,  что Хрущев его не  убьет.  Что со временемон

будет все нужнее новому вождю:  в  своей борьбе Хрущев будет вынужден опираться

на  сведения,  находившиеся в  светлой голове шефа Госбезопасности.  Они станут

союзниками.

        Беда заключалась в том,  что, составляя досье на Маленкова и Молотова —

главных врагов,  —  Берия  не  знал,  что  же  происходит снаружи.  Газет  ему,

естественно,   не  давали,  радио  в  «номере»  не  было.  Попытки  разговорить

охранников ни к чему не приводили.  Охраняли его военные — опять военные, но не

те,  что подчинялись Москаленке и  Жукову,  а какие-то другие военные.  И Берия

никак не мог раскусить — кто их шеф.  Он знал,  что армия,  как и партия, также

делится на  смертельно враждующие кланы,  он  отлично помнил,  как на  процессе

Тухачевского и  Гамарника Сталин разделался с  ними  руками Блюхера и  Егорова,

чтобы вскоре на  следующем процессе судить Блюхера и  Егорова руками следующего

поколения маршалов.

        Значит, как ни крути — ставку можно делать только на Хрущева.

        Его присутствие рядом он ощущал все время — показания,  отправленные из

камеры,  возвращались порой с пометками на полях.  Почерк принадлежал Никите. И

выражения его: не всегда грамотные, но с чувством.

        По этим замечаниям Берия понимал,  что Хрущев остается у власти — иначе

бы ему и не требовались показания на соратников. И кроме того, он понимал, куда

клонит Хрущев, чего ему надо.

        Сначала он желал, чтобы основные показания шли против Маленкова. Причем

его  интересовали не  высказывания Маленкова против  Хозяина,  партии  и  лично

товарища Никиты Сергеевича.  Нет,  он  должен был  стать  во  главе  шпионского

центра,  нужны были связи с  США и особенно желательно с Израилем,  отношения с

которым  испортились  еще  при  Иосифе  Виссарионовиче,  когда  начали  громить

врачей-убийц.

        Затем —  судя по  подсчетам Лаврентия Павловича,  лишенного даже самого

паршивого календарика,  к  началу декабря —-  понадобилось включить в заговор и

Ворошилова.

        Чем-то Ворошилов насолил.  Но главным руководителем иностранного центра

в Москве должен был стать Каганович. Что ж, насолим Лазарю.

        Лаврентий Павлович попросил женщину. Пускай она не будет красавицей, но

отсутствие  женской  любви  приводит  к  нарушениям в  организме,  привыкшем  к

любовным утехам.  Он  уже  не  может  логически рассуждать и  начинает страдать

забывчивостью.

        Для того чтобы это пожелание дошло до  глаз Никиты,  Берия вписал его в

качестве отдельного абзаца в общие рассуждения о преступлениях Кагановича.

        Бумага возвратилась на следующий день.

        На полях возле абзаца было написано очень неприлично.

        В  общем,  отказ в  грубой форме и с насмешкой,  касающейся грузинского

народа в целом.  Лаврентий Павлович был взбешен,  он поклялся себе,  что, когда

выйдет на свободу и  посадит в  клетку этого Хрущева,  в первую очередь отрежет

ему яйца.  Вот именно!  И  пускай весь народ знает об этом недостатке покойного

Никиты Сергеевича.

        Когда  Хрущев отказался в  такой  грубой форме прислать женщину,  Берия

встревожился.  Конечно, он утешал себя верой в могущество тибетских астрологов,

но  астрологи где-то  там,  а  автоматчики здесь.  И  если  Хрущев  решит,  что

надобность в Лаврентии Павловиче миновала, он не постесняется отдать приказ.

        Лаврентий Павлович все  ждал  успешного заговора против Хрущева.  Ждал,

надеялся и трепетал.  Все зависит от того,  кто придет к власти.  Если те,  кем

Берия в своих подневольных записках не занимался,  не разоблачал,  — есть шансы

остаться в живых.  Но если победит Маленков или,  что еще хуже, — Каганович, то

все, беспощадно.

        Но  вроде бы  Хрущев укрепляется на  троне.  Судить об  этом  Берия мог

только по поведению самого Хрущева,  то есть по его заметкам на полях рукописи,

то есть по интересу к тому или иному сотоварищу. А раз Хрущев укрепился, то ему

не нужны подпорки вроде воспоминаний Лаврентия Павловича.

        И вот наступил день, когда Берия, сдавши очередную порцию показаний, не

получил наутро карандашей и тетрадку.

        Утро было самым обыкновенным.  Он проснулся оттого, что загремел засов.

Теперь он в  камере жил один,  без наблюдателя;  не боялись,  что он сотворит с

собой что-нибудь.  Ему даже вернули очки,  хотя преступник может очки разбить и

разрезать себе вены — такие случаи в практике органов известны.

        Пришел  капитан,   которого  Берия  называл  Колей,   хотя  неизвестно,

настоящее ли это было имя.  Может,  и  настоящее.  Коля был подобрее Ивана,  он

иногда разговаривал. Вот и сейчас сказал:

        — Доброе утро. Вставайте.

        Он поставил на стол поднос,  на котором лежал кусок хлеба, стояла миска

с кашей и кружка с чаем. На куске хлеба — два кирпичика рафинада.

        Не вставая, Берия сказал:

        — Сегодня какое?

        — Не знаете, что ли?

        В  тоне капитана возникло человеческое сочувствие.  Что это может быть?

День Сталинской Конституции? Нет, он прошел. День Рождения Хозяина? Конечно же,

день рождения Сталина.

        —  День  рождения Иосифа Виссарионовича?  —  спросил Берия.  Теперь все

зависело от того, как откликнется на догадку капитан. А вдруг он свой?

        — Чего несете? — Капитан, наоборот, вопреки ожиданию как-то скис, будто

Берия сказал неприятное.

        —  Простите,  если я  что не  так сказал.  —  Берия слышал просительные

интонации в собственном голосе. Это было совсем плохо.

        —  Новый год завтра,  —  сказал капитан.  — Тридцать первое сегодня.  А

завтра Новый  год.  Пятьдесят четвертый.  Капитан,  поставил поднос на  стол  и

повернулся к двери. Берия сел на койке. Что-то было неправильно.

        —  Стой,  —  сказал он.  —  Я  же  тебе  вчера говорил!  У  меня оумага

кончилась.  И  карандаши.  Слышишь?  Мне  сегодня работать,  а  у  меня  бумага

кончилась.                   —  Знаю,  —  сказал  капитан от  двери.  —  Я  уже

спрашивал. Я говорю, у него бумага кончилась.

        — И что?

        — Сказали, не нужна ему больше бумага. Не понадобится. Он свое написал.

        Берия старался сообразить,  что надо сказать, как убедить капитана, что

бумагу надо нести.  Кончится бумага —  его убьют.  Пока он  так думал,  капитан

закрыл дверь.

        Берия вскочил,  пробежал к  параше.  У  него  и  без  того было плохо с

кишечником, а сегодня — нервы не выдержали — катастрофа.

        Он сидел на параше — и не мог встать, чтобы постучать в дверь и вызвать

начальника.  Доказать ему,  что произошла ошибка.  И  тот поймет,  согласится и

скажет — да, произошла ошибка.

        Завтракать он не смог. Только похлебал чаю.

        Он  постарался взять  себя  в  руки  и  думать.  Спокойно думать.  Если

поддашься панике —  то  погибнешь.  Так он уговаривал себя,  но его слушал лишь

махонький уголочек мозга. Все тело бешено надеялось на спасение, придумывало за

него черт знает что — может быть,  к примеру,  тридцать первого, работать здесь

не положено,  такое в тюрьме внутреннее правило — день отдыха! Конечно же, день

отдыха.

        «Дурак,  —  отмечал трезвый уголок в  мозгу.  —  Тебе даже не  положено

знать,  какой сегодня день.  Это капитан тебя пожалел.  Ведь ты  на  ноябрьские

работал? Работал, давали бумагу...»

        Он стал стучать в дверь, но стучал не очень громко.

        Глазок открылся.

        —  Простите,  —  сказал Лаврентий Павлович,  —  мне бумагу не принесли.

                     — Ждите,  — ответил бесплотный голос. Но не отказал. Берия

ждал долго,  может быть, часа два или три. Он считал про себя секунды, но никак

не  смог считать ровно —  то  торопился,  то заставлял себя тормозить,  считать

размеренно.

        — Сейчас принесут,  — сказал он вслух. Никто его не слышал. Он был один

на этом свете, один на Земле, остальные померли.

        И когда он, не выдержав, кинулся к двери, она сама открылась навстречу.

        Вошли другой капитан и полковник,  здешний начальник, его за эти недели

Берия видел мельком и не разговаривал с ним.

        — Сдайте очки, — приказал он, — ремень, ботинки.

        — Почему? Я ничего плохого не сделал.

        — Заключенный номер шестьсот двадцать пять, выполняйте и не заставляйте

меня прибегать к мерам физического воздействия.

        Берия послушно снял очки, вытащил ремень из брюк.

        — А как же я без ботинок пойду? — спросил он вежливо.

        — Недалеко идти, — сказал полковник.

        — А когда идти?

        —  Скажут,  —  ответил  полковник.  И  приказал другому капитану унести

нетронутый завтрак.

        И  когда снова закрылась дверь и  он  остался без очков,  без ботинок —

сразу  стали мерзнуть ноги,  пришлось подобрать их  под  себя,  —  им  овладело

оцепенение. «Проклятые тибетские мудрецы... Никита, как ты поймал меня, Никита!

А  ведь я должен был с самого начала сообразить,  что чем больше я напишу,  тем

скорее он меня потом прихлопнет.  Я знал это, но думал, что обойдется. Все люди

так устроены...»

        Он закутался в  одеяло и сидел нахохлившись,  порой мелко дрожа,  порой

забываясь в  дреме —  спасительный сон старался помочь Лаврентию Павловичу,  но

был хлипок и рвался, как ветхая марля.

        Он не знал, сколько прошло времени и идет ли оно вообще.

        Потом пришел капитан, утренний, Коля.

        Он принес суп и хлеб. И кружку чая.

        — Это обед? — спросил Берия.

        — Считайте,  ужин.  — В капитане не было жестокости. — Я сменяюсь. А вы

поспите.

        — Вряд ли я высплюсь как следует.

        — До утра времени много. Так и с ума сойти можно, — сказал капитан.

        — Я был бы рад.

        —- Ну это вы зря, — сказал капитан. — Надо держаться-

        — Сколько до Нового года? — спросил Берия.

        — Думаю,  успею до дому доехать.  Мне на трамвае.  Берия вдруг подумал:

«Сейчас я его задушу, переоденусь в его мундир и приеду к нему домой...»

        Может,  он  даже  совершил какое-нибудь  движение,  потому что  капитан

отпрянул к двери. Взгляд его стал испуганным.

        — Вы что? — спросил он из спасительного дверного проема.

        — Скажи, сколько сейчас времени, — попросил Берия. Капитан посмотрел на

часы.

        — Двадцать один двадцать, — сказал он.

        — А когда... за мной придут?

        — Назначено на пять ноль-ноль.  Но могут проспать.  Вы же знаете, что у

нас порядка нет.

        — При мне порядок был, — жестко ответил Лаврентий Павлович. — Иди.

        — С наступающим, — сказал капитан.

        Берия не ответил.  Он сидел с ногами на койке и не смотрел на капитана.

Он и не слышал его.

        Капитан ушел, а Берия думал.

        Он думал о том,  как бы ему не умереть. Он не может умереть. Он слишком

много знает о смерти, слишком много видел смертей — ему туда нельзя.

        Он был неподвижен.

        Полковник,  который не  пошел встречать Новый год  —  такой был  приказ

сверху,  и  за это ненавидел смертника,  — выпивал вместе со своим замполитом в

кабинете. Он раза два поднимался, подходил к камере Берии, заглядывал в глазок.

Тот сидел неподвижно, как какой-то абрек на молитве. Глаза у него были закрыты.

Может, молился?

        Полковник уходил к себе.

        А Лаврентий вдруг понял — он с ними не останется!

        Он  не  останется с  ними в  будущем году,  он не будет здесь завтра на

рассвете.  Он уйдет:  он не знал,  как уйдет,  но главное было —  не пропустить

момент Нового года — единственный момент, когда можно вырваться из этой жизни.

        Его слух приобрел невероятную силу и тонкость.

        Он  даже  различал голос диктора,  он  даже  услышал,  как  начали бить

часы...

        «Они не убьют меня...»

        Нелепая,  а может,  и понятная мысль пришла в голову полковника,  когда

они с замполитом подняли по чарке за здоровье, за родных, за народ.

        Он налил в стакан водки и сказал:

        — Отнесем ему?

        — Ох, рискуешь, Тимофеевич, — сказал замполит.

        — Настучишь на меня?

        — Нет,  Тимофеевич,  но с тобой туда не пойду. И знать не хочу, куда ты

со стаканом пошел.

        —  Твое  дело  партийное,  —  сказал полковник,  положил поверх стакана

толстый шмат сала и пошел по коридору к единственной камере в этом каземате.

        Возле  двери  сидел на  корточках сержант —  из  внутренней стражи.  Он

вскочил.

        —  Сиди,  —  сказал ему полковник.  — Сейчас я пришлю тебе смену.  Утро

скоро начнется. Исполнителя привезут. Сержант слушал молча.

        —  Посмотри,  —  сказал  полковник.  Сержант заглянул в  глазок.  Потом

выпрямился и сказал:

        —  Но  там  тихо  было,  я  как  раз  перед  боем  курантов заглядывал.

        —  Что,  мать твою?  —  Полковник сразу понял,  что случилось страшное.

             Сержант открыл засов.

        Полковник ворвался внутрь.

        Камера была пуста.

        Он кинул стакан и  разбил его об пол и  тут же пожалел,  чтo разбил,  —

надо было выпить.

        Потом это спасло его,  говорят,  от  расстрела,  потому что бедствие не

нашло опьянения.

        Камера была пуста.

        Выйти Берии было некуда, но он вышел. Такова самая оольшая тайна.

        * * *

        Все равно его собирались расстрелять на рассвете 1 января 1954 года.  А

объявили об этом уже несколько месяцев назад.

        И никто не стал разбираться.

        Когда у  нас отправляют в  никуда политического деятеля,  о нем принято

забывать. Попросите перечислить наших президентов, нет, не мальчишку с улицы, а

любого доктора наук. Многие из них вспомнят Шверника или Подгорного? Их и через

неделю после падения или  отставки никто в  лица  не  знал,  хотя  еще  недавно

любовались большими портретами во время праздничных демонстраций.

        А  уж  если кого расстреляли,  то  забыть его —  дело честта доблести и

геройства. Ну и конечно, самосохранения.   

        Кто  такой  Берия?  Не  слышал такой  фамилии-мамилии!  Мало  ли  какие

авантюристы продавались царской охранке или немецкой разведке?  Мы-то никому не

продавались. Нас никто и не предлагал купить!

        Исчез Берия из камеры — и исчез.

        Мог бы так же исчезнуть в каком-нибудь другом месте.

        Некоторое время беспокоился один  человек —  Хрущев.  Он-то  знал,  что

Берию не расстреляли.  Потому опасался,  а вдруг Лаврентий Павлович объявится в

каком-нибудь неподходящем месте?

        Но потом, по прошествии лет, перестал бояться.

        Забыл о таком человеке и его странной судьбе.

        Мне  как-то  пришлось попасть в  дом,  где сохранилос несколько папок и

коробок  с  остатками  «дела  Берии».  Там  были  свалены  в  кучу  конверты  с

фотографиями сексуальных партнерш  Лаврентия  Павловича  с  заметками полковник

Саркисова на обратной стороне, какого числа данная гражданка вступила в половую

связь с  гражданином Берией и  сколько раз  в  этой связи состояла.  Там  лежат

разорванный пачки  от  папирос «Север».  На  обороте —  записки Берии прокурору

Руденко с просьбой вмешаться и восстановите справедливость.  Там много семейных

фотографий —  Лаврентий с  женой  и  соратником Шарией на  пляже,  там  сложены

пачками  семейные  телеграммы,  паспорта и  дипломы,  ценнейший набор  вещей  и

документов,  не уместившихся в обвинительном заключении и недостойных попасть в

архив.   Хотя порой там встречались бумаги иного звучания.  К  поимеру,  письмо

Берии Кобулову с просьбой расстрелять к утру следующих граждан...

        Глава вторая Лаврентий Берия

        Берия потерял сознание. От страха и внутреннего сопротивления тому, что

с ним вскоре случится.

        Это он понял, когда очнулся.

        Потому что был жив.

        Но   сколько   прошло   времени  после   яростного  припадка  отрицания

действительности, он не понял.

        Потому что было совершенно темно.

        Видно, в камере перегорела лампочка.

        Здесь всегда было тихо,  до  отвращения тихо,  —  подземная тюрьма!  Но

сейчас тишина даже давила на уши, такой абсолютной она оказалась.

        Сколько времени он был без сознания?

        Берия пошарил руками вокруг себя, рядом валялось смятое одеяло. Кровать

была холодной.  Но в самой камере — не то чтобы совсем холодно и даже не зябко,

а подвально. Бывает же в подвале не очень холодно. Но воздух там особенный.

        Там пахнет сырой пылью.

        Лаврентий Павлович  встал  на  пол.  Пол  был  цементный,  холодный,  а

Лаврентий Павлович был босиком. Почему босиком? Ах да! У него же отобрали перед

смертью ботинки!

        Берия пошел направо, потому что направо должна быть дверь.

        Чуть  сбился с  пути,  ударился ногой  о  рукомойник,  оттолкнулся —  в

темноте трудно рассчитывать движения,  — задел ногой парашу. К счастью, пустую,

она зазвенела, как кастрюля.

        Наконец он у двери.

        Ощупал пальцами холодную шершавую поверхность.  Вот и глазок. Ни звука,

ни  движения снаружи,  хоть Лаврентий Павлович и  приложил ухо к  щели.  Ему не

хотелось стучать в  дверь  —  посетила дикая мысль,  что  о  нем  забыли,  ушли

встречать Новый год и забыли. И может, о нем и не вспомнят больше...

        Но тут же он чуть было не засмеялся, трезво оценив такую надежду.

           Забыли?  В подземелье? И он теперь помрет с голоду, а через двадцать

лет будут проводить инвентаризацию секретных объектов и  найдут высохший скелет

бывшего министра и члена Политбюро...

        Никто ничего не забывает.

        У нас так не принято.

        Значит,  что-то случилось.  Какое-то ЧП. Может быть, все-таки произошел

долгожданный переворот?  Но почему тогда его не ищут?  А потому не ищут,  понял

Берия,  что никто и  не подозревает о том,  что он жив.  Охрана сбежала,  дверь

закрыта,  объект пустой.  Ну  кто  сюда сунется,  особенно если они  обесточили

подземелья? Как дать знать о себе?

        И  тогда  Лаврентий Павлович  решился.  Он  принялся  бить  кулаком  по

железной  двери,  удары  были  громкими.  Но  не  раскатистыми.  Звуки  как  бы

застревали в темной пустоте.

        Ощупью Берия  возвратился в  центр  камеры и  принялся водить рукой  по

столу.  Стол  был  чист.  Тогда  он  наклонился и  нащупал табурет —  тяжелый и

крепкий. Он подошел к двери, прижал табурет сиденьем к животу и принялся тыкать

ножками в дверь,  потом совсем разозлился и стал бить им с размаху,  занося над

головой, как колун. Звук был громче, но недостаточно, чтобы кто-то услышал.

        Берия отбросил табурет и оперся о дверь.

        Что-то надо придумать.  Он устал. И голова устала думать. Нервный срыв.

Все же не мальчик, а над ним так издеваются.

        Глаза  настолько  устали  смотреть  в  кромешную  темноту,  что  в  них

крутились светящиеся червячки, да и сама голова кружилась — порой казалось, что

падаешь, и хотелось одного — лечь и замереть.

        Он уже знал — никого в этой тюрьме нет. И не будет.

        И ему суждено теперь подохнуть от голода и жажды в этом каменном мешке.

И  это не плод его больного воображения,  это не сон —  он может ущипнуть себя,

ударить, сделать себе больно...

        Он смертельно устал стучать и кричать, биться, как мышь в мышеловке.

        Лаврентий Павлович нащупал в  темноте койку,  натянул на  себя одеяло и

накрылся им. Теплее не стало — впрочем, ему и раньше не было зябко.

        Надо заснуть, думал он. Надо заснуть, потому что тогда появляются шансы

на  то,  что  это все приснилось.  Вот именно —  это страшный сон.  А  когда он

начался?  Если он начался вчера,  то есть сегодня под Новый год, тогда лучше не

просыпаться — а то проснешься от того,  что в дверь входят палачи.  Может,  сон

начался,  когда его  арестовали свои  же  товарищи по  партии,  ничем не  менее

жестокие и уж куда более подлые, чем он.

        Тогда тоже не надо просыпаться...

        Лежа с головой под солдатским одеялом,  Берия понял,  что сон как выход

из тупика его не устраивает. И даже лучше погибнуть здесь самому в одиночестве,

а не от пули какого-то мерзавца.

        Время для Лаврентия Павловича перестало существовать.

        Пытка,  которой его  подвергли —  а  ему  виделась в  темноте и  тишине

изысканная пытка злобных врагов,  — растянулась в бесконечности.  А как человек

может определить длительность пытки? Ведь он уже полгода как живет вне времени,

не видя дневного света, а в последние дни — часы? — он лишен и света вообще.

        Как-то  Лаврентию  Павловичу доложили,  что  есть  такие  специалисты —

спелеологи,  которые забираются в  пещеры и там сидят по нескольку дней,  чтобы

сделать какие-то опыты. Он велел тогда отыскать ему этих спелеологов, чтобы они

полазили по подвалам и подземным ходам вокруг Кремля, поискали библиотеку Ивана

Грозного.  А  на  самом деле  его  интересовала не  библиотека,  а  возможность

пробраться в Кремль. Потом спелеологов, которые никакой библиотеки не отыскали,

зато нашли несколько неучтенных ходов и туннелей, пришлось ликвидировать, чтобы

не  лазили куда ни  попадя.  Но образ людей,  которые сидят в  кромешной тьме,,

остался  неприятным  воспоминанием.  Неужели  и  ему  придется  завершить  свой

жизненный       путь        в        пещере?        Спелеолог       вздернутый!

       Он никак не мог заснуть.  Хотя,  конечно, он не был уверен в том, что ни

разу    не    заснул.     Все    равно    глаза    закрыты.     Или    открыты.

        Порой он вставал,  подходил к двери, стучал в нее, не  надеясь услышать

ответа. Потом снова лег на койку.     

        Он сам удивился тому,  что не пьет и не ест,  но не мучается от жажды и

не  умирает.  Но его и  на парашу не тянуло,   Одно объяснение приходило на ум:

времени прошло мало,   слишком мало, только в этой темноте оно кажется длинным.

Кажется, и все тут.                             

        Он сходил с ума и отдавал себе в этом отчет. «Я схожу с  ума, — говорил

он в  темноте.  — И пускай это произойдет поскорее,  потому что я тогда не буду

переживать и  бояться.   А  то  по  мне  вчера или позавчера пробежал по  груди

таракан,  и  я  чуть не умер от неожиданной спазмы страха.  А может,  и не было

таракана?»

        Однажды его слуху, невероятно обострившемуся от тишины, показалось, что

по коридору кто-то бредет. Шлеп-шлеп — шаги, совсем не военные, домашние шаги.

        Берия  скатился с  койки,  побежал к  двери.  Стал  стучать,  никто  не

отозвался.

        Он еще стучал. Кто-то подошел к двери и стал возиться с засовом.

        — Вы кто? — спросил Лаврентий Павлович. Тот человек не ответил. И снова

стало страшно. Казалось бы, сколько можно бояться? Разве может быть хуже?

        Он  отпрянул от  двери  и  кинулся к  койке  —  завернулся в  одеяло  и

сообразил,  как  оно провоняло.  И  тут он  услышал,  как скрипит засов.  Дверь

чуть-чуть приоткрылась.

        — Ох! — произнес кто-то. В голосе было отвращение.

        И  дверь  захлопнулась.  А  затем послышались уходящие шаги.  Кто-то  в

тапочках или шлепанцах спешил прочь. Испугался.

        Чего он испугался?

        Своим испугом он снял страх с Лаврентия Павловича.

        Берия вновь поднялся с койки,  накинул на плечи одеяло и пошел к двери.

Только бы тот, который убежал, не закрыл ее вновь на засов.

        Нет, дверь — невероятно, но это случилось, — дверь легко поддалась.

        За ней была такая же темень,  как и внутри.  Но совсем.  другой воздух,

настолько другой,  что  показался отравленным.  Берия даже отшатнулся обратно в

застойную теплынь камеры.  И  вдруг понял,  отчего сбежал его спаситель — запах

камеры был для него невыносимым.

        «Интересно,  сколько же прошло времени?  Я,  как Илья Муромец, тридцать

три года сиднем просидел?»

        Лаврентий Павлович провел рукой по лицу — бороды не было. Раньше брился

каждый день,  а  порой,  если важная встреча,  то и  вечером еще раз.  А сейчас

ничего, так, щетина незначительная... Значит, та же ночь.

        Куда идти?

        Наверное, следом за убежавшим спасителем.

        И чего его принесло сюда?

        А какое счастье,  что принесло, — какая-то случайность, одна миллионная

шанса. Но правы тибетские астрологи, правильно вычислили его гороскоп — ему еще

жить и жить, он мужчина крепкий, даже одиночное заключение его не сломило.

        Лаврентий Павлович пошел  по  темному коридору,  придерживаясь рукой за

стену,  добрался до лестницы наверх,  на четыре пролета. Он еле поднялся, такая

одышка, видно, совсем отвыкли ходить мышцы ног. Но когда же будет свет?

        А свет начался, когда он поднимался по четвертому пролету.

        Он скудно лился из коридора.

        Лаврентий Павлович увидел его и  возрадовался,  словно те самые цыгане,

которых вывела из джунглей старуха Изергиль. Он вспомнил, как Горький читал эту

сказочку по личной просьбе Хозяина, а тот качал головой и шевелил губами — знал

наизусть.

        Лаврентий Павлович шел все медленнее,  как бы  оттягивая момент встречи

со  светом.  Это  только  в  сказках дурачье несется к  лампочке как  мотыльки.

        Свет выбивался из-под обыкновенной двери, из узкой щели.

        Лаврентий Павлович постоял,  глядя  на  светлую полоску,  потом  открыл

дверь.

        За дверью была обыкновенная служебная комната.  Давным-давно пустая,  и

не  потому что  пыльная,  хотя и  пыль была,  а  потому что  у  нее  было такое

состояние.

        В комнате было окно — совершенно невероятно, но в комнате было окно.

        Он подошел к окну. Сердце билось, пропуская удары.

        За окном — обширный пустырь,  ограниченный железным сетчатым забором. В

заборе — приоткрытые ворота.

        А там дальше полз редкий, но непрозрачный туман.

        Лаврентий Павлович боком сел на подоконник,  чтобы не выпускать из виду

пейзаж и подходы к объекту.

        «Где же люди? — подумал он. — Как давно меня здесь не было».

        Наверное,  произошла атомная война,  которую развязали империалисты, об

этом предупреждала разведка, хотя в это ему самому верить не хотелось.

        Но  может  быть,  войну устроил Никита?  В  борьбе за  власть —  он  же

оголтелый, неподконтрольный.

        Кто бы  это ни  сделал —  все погибли.  Так может быть,  если случилась

цепная реакция, и сейчас земля заражена. Людей нет, но зараза оставалась.

        Лаврентий Павлович вышел  в  скучный серый  вестибюль и  выглянул через

застекленную дверь наружу.  Солнца не  видно,  низкие облака какого-то осеннего

неопределенного цвета.  Освещение предвечернее, как бы специально подобранн для

ослабевшего зрения.

        Холода нет. Скорее — прохладно, и если говорить о тем пературе воздуха,

то ее нет тоже. А когда температуры нет ты быстро забываешь о ней, о погоде, об

освещении.

        Радиация,  наверное,  здесь опасна,  но у Лаврентия Павловича не было с

собой  специального  прибора,  изобретенного неким  Гейгером,  позволявшего эту

радиацию определить.

        Лаврентию Павловичу было приятно осознавать, что память и умение быстро

соображать его не покинули,  несмотря на длительное заключение.  Он перенес это

испытание лучше  многих других,  которые сходили с  ума  или  кончали с  собой.

Радиация,  как он вспомнил, очень опасна в первые минуты, а потом разлетается в

стороны.  Наверное,  большинство людей умерло от  первой радиации,  а  те,  кто

остался,  скрываются в  других частях страны,  так что вряд ли кому теперь есть

дело до бывшего министра.

        Но на всякий случай надо придумать себе псевдоним, партийный псевдоним,

не  в  первый  же  раз  приходится  это  делать.   И  если  сказать,   то  и  в

муссаватистской разведке  у  Лаврентия  была  кличка.  Он  числился  агентом  у

полковника Марченко-Алиева,  но,  естественно,  делалось это  для  разоблачения

планов муссаватистского отребья.  Затем стало опасно вспоминать о романтическом

периоде молодости,  потому что Лаврентий Павлович,  как орел, высоко взлетел, а

внизу множились бескрылые враги. Верный друг Кобулов тогда достал из бакинского

архива все  его  дело —  маленькую папочку,  и  Берия положил его в  свой сейф.

Где-то  теперь эта папочка?  То,  что ее  нашли,  сомнений не было:  ведь среди

обвинений на  этом  липовом суде  была  и  строка  о  службе в  муссаватистской

охранке,  и он тогда сказал — да, было, по поручению партии. Они пропустили это

мимо ушей.  И Руденко пропустил. А ведь еще недавно кричал о своей дружбе. Было

же, было?

        Выходить наружу Лаврентий Павлович не стал, а решил начать со здания.

        Будем исследовать помещение,  помня притом,  что  по  крайней мере один

человек здесь есть. Нечаянный спаситель Лаврентия Павловича.

        — Эй? — негромко произнес Берия. Гулко отозвалось эхо.

        Справа Лаврентий Павлович увидел выгородку, барьер, за которым положено

сидеть вахтеру.

        Он  подошел к  барьеру и  заглянул за  него.  Опыт не  подвел Лаврентия

Павловича.  Прижатый толстым стеклом,  на  столе остался лист бумаги со списком

комнат и телефонов. Хотя самого телефона на столе не осталось.

        Берия  приподнял стекло и  вытащил список.  Кабинет директора института

был  на  втором этаже.  Лаврентию Павловичу стало  любопытно,  как  можно  было

позвонить к нему, в тюрьму.

        Телефоны  были  разлинованы  по   этажам.   Второй  этаж:   директор  и

заместители.  Третий —  лаборатории.  Четвертый —  какие-то  кабинеты.  Там  же

бухгалтерия,  плановый отдел... Первый этаж — совсем мало телефонов. Значит, не

все записаны, даже вахтерам не положено знать.

        «Комендатура-1»,  «Комендатура-2»,  «Спецкомендатура» —  слишком  много

комендатур для одного института.  А  что ниже?  В подвале?  Всего один телефон.

«Дежурный».  Вот  и  все.  Так  и  должно  быть.  При  Лаврентии Павловиче тоже

придерживались такой системы — если ты прячешь куда-то алмазик, то лучше в кучу

стекол такого же размера. И чем меньше народу знает об алмазе, тем лучше.

        Он пошел по коридору первого этажа, заглядывая в комнаты.

        Странное впечатление оставалось от этих комнат. Двери всех были открыты

или по крайней мере не заперты.

        Создавалось впечатление, что, уходя отсюда, люди брали вещи по странной

логике.  Например,  стульев почти нигде не было, а вот столы остались. Ящики их

были  пусты,  хотя  в  некоторых можно было найти какие-то  бланки,  книжки для

чтения,  копирку,  ластики,  порой записки личного содержания,  но ничего,  что

помогло бы Лаврентию Павловичу понять причины беды.

        Зато на  столе лежал перекидной календарь.  Вот его изучением Лаврентий

Павлович и  занялся.  Календарь был за 1953 год.  Что и  требовалось.  Владелец

календаря  был  человеком  аккуратным  и   не  помещал  в  него  секретных  или

каких-нибудь сомнительных записей.

        Но  вот  3  марта.  Черным  и  красным карандашами комендант сделал  на

свободном поле рамочку и внутри написал:

        «Скончался наш Вождь и Учитель. Вечная слава! Мы осиротели».

        Лаврентий Павлович перелистал календарь,  не обращая внимания на значки

и записи,  значения которых ему все равно не понять. Его интересовали две даты.

Во-первых, день, когда его сюда привезли.

        Ничего особенного. Или почти ничего.

        В нижнем углу маленькими аккуратными буквами написано: «Особый режим».

        Можно предположить, что комендант знал о появлении здесь какого-то лица

или об изменившихся обстоятельствах. Вернее всего когда Берию привезли сюда, то

подкрутили гайки,  пугнули местное начальство. А теперь давай посмотрим, что он

пишет...  по  поводу Нового года?  Как  случилось,  что  за  мной не  пришли на

расстрел?

        Последний листок календаря — 31 декабря.

        И ниже синим карандашом: Поздравить Л.Л.

        Следующего листка нет.

        Впрочем,  его и  быть не может.  Даже если что и случилось — если война

оборвала ход жизни,  то в календаре это не отражено. Любой календарь, кончается

именно 31 декабря.

        И  все же обидно.  Лаврентий Павлович перевернул страницу,  поглядел на

обороте. Конечно же, чисто.

        Берия знал по собственному опыту,  что новый календарь ставился на стол

именно тридцать первого. А может быть, секретарша... какая, к черту, секретарша

у простого коменданта или сотрудника комендатуры!

        Поглядим повыше.

        Уже  обжившись  в  этом  здании,  потеряв  опаску,  Лаврентий  Павлович

поднялся на второй этаж,  к директору.  Интуиция его не обманула. В предбаннике

на столе секретарши в  верхнем выдвинутом наполовину ящике лежала пачка листков

-- заготовленный перекидной календарь на 1954 год.

        Заготовила, но не успела положить на стол шефу.

        Берия заглянул и в кабинет.  Там лежало опрокинутое кресло,  в открытом

шкафу висел плащ,, хороший добротный серый плащ с квадратными широкими плечами.

Берия тут же вспомнил, что он-то сам ходит как бродяга, закутавшись в одеяло, и

первый же прохожий его сдаст куда следует.

        Плащ был коротковат,  но по ширине в самый раз.  Значит, директор здесь

был приземист и в теле.  Жаль,  что он не оставил хороших ботинок и костюма.  И

сорочки с галстуком.

        «Не гневи судьбу, Лаврентий», — сказал он себе.

        Он  кинул взгляд на свои ноги —  ноги были,  к  сожалению,  босыми.  Но

холода он не чувствовал, и то хорошо.

        С  появлением плаща настроение немного улучшилось —  если попался плащ,

будут и ботинки. Доберемся до города, найдем людей, найдем одежду...

        В плаще,  куда более похожий на приличного человека,  он снова вышел на

улицу.     Ну    хоть    бы    сандалии,     хоть    бы    резиновые    сапоги!

        Ведь не  исключено,  что  именно на  земле эта радиация остается дольше

всего.  Ты идешь, она в тебя сквозь голые пятки лезет! Да и вообще негигиенично

и опасно ходить в его возрасте босиком по земле,  когда неизвестно, какое стоит

время года. Земля не ледяная, но прохладная и голая.

        Лаврентий Павлович,  мучимый такими мыслями, осторожно и с оглядкой шел

по  дороге,  ведущей от фасада его тюрьмы.  Ворота в  решетке расступились.  Он

рассудил,  что дорога обязательно упрется в  шоссейку,  а  там уж разберемся по

указателям, куда идти дальше, где переночевать и пообедать.

        Надо сказать,  что пейзаж по обе стороны дороги был странным и каким-то

неправильным.  Деревьев почти не было,  а  если и были,  то высохшие,  неживые,

обломанные,  а то и просто высокие пни.  Такая вот полустепь протянулась далеко

вперед,  тая в легком бесцветном тумане. То есть местность была как бы открытая

и   в  то  же  время  ограниченная  в  видимости.   Поэтому  терялось  ощущение

перспективы, и когда Берия услышал, как играет какая-то дудочка или свирель, он

не сразу даже сообразил, откуда доносится звук.

        Он замер — потом увидел музыканта.

        Впереди среди пней и редких стволов шел человек и играл на свирели.  Он

шел по  обочине,  не глядя под ноги и  не боясь споткнуться о  корни или камни,

которыми была усеяна местность вне узкой асфальтовой полосы.

        — Эй! — крикнул Берия. — Погодите.

        Человек не обернулся — может быть,  не услышал,  так как сам производил

звуки, — он продолжал приплясывать, сам себе оркестр и сам себе танцор.

        Берия пошел быстрее,  он вдруг понял, что ему плевать, кто этот человек

— беженец,  псих или просто гуляка,  — но оказалось,  что больше всего на свете

Лаврентий Павлович мечтает о человеке и хуже, чем смерть, — одиночество.

        Человек  не  спешил,   но  шел  так,   что  расстояние  между  ними  не

сокращалось.

        И тут Берия выбежал на шоссе. Сам не сразу сообразил. . Теперь музыкант

шагал по  обочине шоссе,  а  Берия семенил за ним по центру асфальтовой полосы,

перепрыгивая через трещины.

        Дорожный  указатель  справа  —  «Матвеевская».  Черт  ее  знает,  какая

Матвеевская и правильно ли мы бежим.

        — Эй, постой!

        Впереди  показалась речка.  Небольшая  речка,  но  сотворившая себе  за

долгую жизнь глубокую долину,  как бы громадный желоб, по которому она спокойно

виляла,  окаймленная по  сторонам повалившимися заборами и  пустыми  грядками —

когда-то местные жители здесь что-то сажали, а потом убежали.

        Музыкант начал спускаться по тропинке, вниз от шоссе. Звук дудки, и без

того прерывистый и негромкий, пропал, и. Лаврентию Павловичу пришлось прибавить

ходу, чтобы догнать мужчину.

        Но когда он добежал до начала тропинки и поглядел вниз, то музыканта не

было ни видно, ни слышно.

        Лаврентий Павлович довольно долго  стоял  над  крутым  склоном,  поводя

головой и стараясь отыскать пропажу, но тщетно.

        Впрочем,  укрыться музыканту было негде, если не считать стоявших вдоль

берега шалашей, сарайчиков и домиков в различных стадиях деградации.

        Вернее всего именно в одном из них и спрятался музыкант. Но идти туда и

шарить по шалашам не хотелось, тем более босиком.

        Он  так  и  стоял в  нерешительности,  потом решил все же  спуститься к

речке, посмотреть на бегущую воду — он соскучился по зрелищу живой воды.

        Лаврентий Павлович начал спускаться по тропинке,  глядя под ноги, чтобы

не наступить на стекло или гвоздь, — в этих местах очень много опасного мусора.

        Спустившись шагов на сто,  он понял,  что вокруг стало темнее — шалаши,

заборы и загородки, а также иные остатки человеческой строительной деятельности

были многочисленны, и он потерял свободу обзора.

        Конечно,  здесь никого не  найдешь,  а  тропинка уже  стала сырой,  под

ногами хлюпнуло. Еще шаг — и попадешь в болото, тем более неприятное, что в нем

была не растительность, а валялись консервные банки.

        Лаврентий  Павлович  поскользнулся  и   ухватился  за   тонкий   столб.

Удержавшись на  ногах,  он  поднял взгляд,  и  оказалось,  что  он  стоит перед

металлическим  листом,   прибитым  к  двум  толстым  шестам.   На  листе  очень

приблизительно и  аляповато был нарисован олень.  Так рисуют оленей на  дешевых

базарных ковриках.  А  раньше таких  зверей можно  было  увидеть в  Тифлисе над

дверью в духан.

        Пока  он  рассматривал некстати появившегося тут  оленя,  рядом с  ухом

свистнуло, и железный лист задрожал от удара стрелы.

        Да-да, самой обыкновенной стрелы, как у Робин Гуда.

        Еще не хватало здесь мальчишек с настоящими стрелами.

        —  Так и убить можно,  понимаешь!  — выкрикнул Лаврентий Павлович.  — Я

тебе уши оборву.

        Но на всякий случай он отошел,  шагнул в  сторону и тут же провалился в

жижу глубже колен.

        —  Мать твою перемать!  —  закричал он в сердцах.  — Плащ совсем новый.

                                   Плащ    сейчас    был    его    единственной

материальной ценностью, он уже успел полюбить его — и тут такая неприятность!

        Откуда-то  со  стороны и  в  то  же  время сверху появился человек.  Он

показался Лаврентию Павловичу очень большим и  опасным.  Берия отпрянул еще  на

шаг и оказался в грязи по пояс.

        —  Я не в вас стрелял,  — вежливо сказал человек,  не производя никаких

враждебных движений. — Я оленя убил. Так что вылезайте.

        —  Вылезайте!  —  вдруг  рассердился Берия.  —  Вы  же  меня  пугнули и

заставили сюда свалиться. Неприлично как-то получается. Разве можно так к людям

относиться!

        —  Ну давайте лапу,  — сказал человек,  и Лаврентию Павловичу ничего не

оставалось, как протянуть и схватить за пальцы высокого человека. А он оказался

высоким —  на  полторы головы выше Лаврентия Павловича.  Но  очень худым.  Лицо

украшали бесцветная эспаньолка и  бакенбарды серого волоса,  который так  и  не

приобрел благородного серебристого цвета.

        Лицо человека было бледным,  морщинистым, на голове фуражка офицерского

образца,  но  далеко  не  новая,  френч,  брюки-галифе  и  высокие,  до  блеска

начищенные сапоги — как только можно сохранить такой блеск в этой грязи!

        Не самое удивительное заключалось в  том,  что вместо сабли или кортика

на портупее у этого человека висел кожаный колчан е оперениями стрел наружу,  а

в  свободной руке он держал нечто схожее с луком,  но куда короче,  — Лаврентий

Павлович не разбирался в старинном оружии,  но понял,  что это вовсе не детская

игрушка.

        —  Ах,  у  вас  нет  обуви!  —  расстроился высокий человек.  —  Или вы

потеряли?

        — Нет, у меня не было.

        — А как вы сюда попали? — Человек обвел рукой окрестность, как бы давая

понять, что пойма речки — его собственность.

        —  Тут был человек...  очевидно,  со  свирелью,  —  признался Лаврентий

Павлович, — я им заинтересовался. Я давно не видел людей...

         «Интересно, — подумал он, — а рад ли я, что вижу этого человека?»

        — А, крысолов, — сказал высокий мужчина. — Опять заманивает. Значит, он

вас вывел из города и хотел утопить, но вы не успели?

        — Я не собирался топиться.

        — А он всегда так действует.  Надоел мне безумно,  — сказал мужчина.  —

Заманивает и делает попытки утопить. Ну кого вы в наши дни утопите, а?

        —  Никого,  —  согласился Берия.  Он явно столкнулся с сумасшедшим,  на

психику которого так повлияла атомная война. А может, и сама радиация.

        —  Разрешите представиться,  —  сказал высокий мужчина и  протянул руку

Берии,  — Николай Николаевич,  Николай Николаевич-младший.  Вам приходилось обо

мне слышать?

        — А фамилия, простите?

        — Фамилия обыкновенная — Романов.

        — Из тех самых Романовых? — догадался Лаврентий Павлович.

        —  Приходился дядей  покойному императору,  —  сказал  высокий мужчина,

отчего  Лаврентий Павлович  окончательно убедился  в  том,  что  имеет  дело  с

сумасшедшим, которого лучше не сердить.

        — А это мои края,  — сказал Николай Николаевич,  — мои заповедные,  так

сказать, леса. Здесь я охочусь, думаю, отдыхаю от дел.

        — Ну конечно, конечно...

        —  Господи,  — вдруг рассмеялся Николай Николаевич,  глядя на Лаврентия

Павловича сверху вниз. — Да вы, как кажется, меня полагаете психопатом, то есть

человеком  ненормальным.   Смотрите  же:  вот  мое  оружие,  и  вы  видели  его

губительную силу.  А  если хотите,  мы  можем сыграть в  Вильгельма Телля —  вы

слыхали о  таком?  Вы киваете,  значит,  я  имею дело с образованным человеком.

Кстати,  я  не  люблю разговаривать с  людьми,  которые не  умеют или не  хотят

вовремя представиться.

        — Лаврентий Павлович, — сказал Берия, — Лаврентий Павлович.

        — И давно вы у нас, Лаврентий Павлович?

        — Недавно, — сказал Берия.

        Он  правильно рассчитал,  что нет вреда назвать себя полным именем.  По

той  причине,  что  если  этот сумасшедший изображает из  себя дореволюционного

князя,  то не может ничего знать о Берии.  А если покажет,  что знает — хотя бы

слышал, то тут...

        Николай Николаевич ничего не знал о  Берии,  да и  не стремился узнать.

Вместо этого он  рывком вытащил стрелу из  железного листа,  как  раз из  груди

оленя, и сказал:

        — А ведь неплохой выстрел. Точно в сердце. Уложил с первого раза. А бил

вон оттуда...  — Николай Николаевич обернулся и показал на шалашик метрах в ста

на склоне долины.                                          

        — Хороший выстрел, — Осторожно согласился Берия.

        —  Я ведь и живу охотой,  — сказал Николай Николаевич.— Можете называть

меня просто князь — тут приходится быть демократом.

        —  Хорошо,  князь,  —  сказал Лаврентий Павлович,  и  тут  его поразила

страшная догадка:  а что, если после войны погибло социалистическое государство

и  к  власти снова пришли дворяне?  Ну  и  что  —  туда ему и  дорога,  родному

государству. По крайней мере среди дворян нет его врагов.

        Подумал —  и  сам испугался своих мыслей.  «Как так нет?  А сколько мне

пришлось,  выполняя  жестокую волю  Сталина,  расстрелять или  иными  способами

уничтожить  этих  самых  князей?   Ведь  до  самой  смерти  вождя,   до  начала

пятидесятых,  мы их вылавливали и ликвидировали.  Нет,  наверно, я был не прав,

когда открылся. Этот не заметит, другие заметят».

        — А вы охотитесь? — спросил великий князь;

        — Я давно не охотился.

        — А вы откуда будете родом?

        — С Кавказа, князь.

        Ах, как легко ложится на язык это слово! Будто и не забывал его.

        — На Кавказе отличная охота,  Лаврентий Павлович,  — я там служил. А вы

служили?     - Я позже служил, — сказал Берия.

        — Этого и следовало ожидать. Но если вы питаете слабость к охоте, я вам

должен показать одну штуку,  я,  знаете,  одного хищника тут поднял, а он потом

залег.  Если вам  не  сложно,  пошли,  я  попытаюсь его взять.  А  об  олене не

беспокойтесь, потом егеря придут и унесут его ко мне в резиденцию.

        — Простите, я босой, — сказал Берия.

        —  Я  же  сказал —  два  шага.  —  Голос  Николая Николаевича прозвучал

неприятно. Он не любил, когда ему перечили. А Лаврентий Павлович не был склонен

сейчас кому-нибудь перечить,  тем более больному манией величия, который выдает

себя за дядю императора.

        Николай  Николаевич  сложился  почти  вдвое  и  начал  подкрадываться к

чему-то скрытому заборами и  завалами сухостоя.  Берия пошел за ним,  и Николай

Николаевич время от времени приостанавливал его движение ладонью, опасаясь, что

Берия спугнет зверя.

        Вот он замер.

        И начал медленно поднимать свой лук или как его... арбалет.

        Он  готов уже  был  спустить тетиву,  как совсем близко раздался резкий

звук дудочки. Той самой дудочки.

        Князь выстрелил и тут же закричал:

        — Как ты посмел! Ты мне под руку заиграл! Я же из-за тебя промахнулся.

        — А я нарочно!  — раздался голос из-за шалаша.  — Вы знаете, князь, что

диких животных осталось так мало,  что каждая особь на счету. Я вам столько раз

говорил — стреляйте в людей!

        — Да пошел ты! — закричал в ответ великий князь и кинулся вперед.

        Резким движением он откинул груду сухостоя,  и глазам изумленного Берии

предстал еще один железный щит,  на  котором ярко и  аляповато во весь рост был

изображен лежащий тигр с гнусной ухмылкой на роже.

        Стрела вонзилась в щит где-то возле тигриного хвоста.

        Берия тоже сделал шаг  вперед,  чтобы получше разглядеть это  диво,  но

Николай Николаевич услышал, как треснула ветка, и крикнул:

        — Не подходите, Лаврентий Павлович. Вы же видите, он только легко ранен

и раздражен. Если он бросится, я не смогу вас защитить.

        —  И не надоело?  — С другой стороны шалаша появился согнутый человек с

деревянной дудкой в  длинных угловатых пальцах.  —  Ваши  звери  —  беспомощные

жертвы дворянского произвола.  Скоро  в  наших лесах перестанут водиться тигры.

Разве мало вам того, что вы перебили всех динозавров!

        — Вот это вы зря,  Бетховен!  — откликнулся Николай Николаевич. — Никто

вам не поверит. Динозавры вымерли сами, вам каждый ребенок скажет.

        — У нас детей нет!                             

        — Не исключено, что будут. — И великий князь расхохотался.

        —  Лучше убивайте людей.  —  Человек по  имени Бетховен,  совершенно на

Бетховена не похожий и даже не глухой, показал дудочкой на Лаврентия Павловича.

— Не зря же я его сюда заманил.

        — Так это ваша работа!

        Они забыли о Лаврентии Павловиче,  будто он был и не человеком вовсе, а

какой-то мошкой,  на которую можно,  не заметив,  наступить.  Конечно же, после

радиации остались только психи.

        — Моя, Николай Николаевич, моя! Я его отыскал в подвале, в тюрьме. И не

зря отыскал. Великий мерзавец.

        — Почему же вы так решили?

        —  Я  куда моложе вас,  великий князь.  И  прибыл сюда только в прошлом

году. А раз так, то как бы застал его там. В тюрьме узнал о его печальном конце

—  у  нас  многие говорили.  А  потом кинули к  нам в  камеру одного капитана —

бывшего капитана,  не эмвэдэшного, а армейского, и тот сказал, что был в охране

Берии,  которого вроде бы не расстреляли, а приберегли для следующего случая. А

он потом исчез. Вот вдруг подумал, а не наш ли это случай?

        —  Вы мне надоели,  Бетховен,  —  сказал Николай Николаевич.  —  Я даже

подозреваю, что вы вовсе не Бетховен. У него была совершенно другая прическа.

        —  Так вы  думаете охотиться на этого вот,  Берию?  -  Я  должен сейчас

охотиться?  — Ну сколько вам нужно говорить! Я для вас выманил этого мерзавца.

        Николай Николаевич глядел на  Берию,  и  во  взоре его не  было никакой

решимости.

        — А я хотел еще слона поискать, — сказал он наконец.

        — По-моему,  вы здесь посходили с ума,  — сказал Бетховен.  — Я даю вам

уникальную возможность избавить наш свет от убийцы и злодея, а вы предпочитаете

слона.

        —  Погодите,  погодите,  —  решил  воспользоваться  заминкой  Лаврентий

Павлович. — Почему никто не хочет выслушать моего мнения?

        —Помолчи, я таких, как ты, уже выманил с полдюжины. И буду ловить!

        — Бетховен прав, — сказал Николай Николаевич.

        — Я требую открытого суда!  Вы докажите, что я виноват! — Берия смотрел

на князя.

        —  А  он дело говорит!  — сказал великий князь.  — Займитесь,  коллега,

составом суда, подбором присяжных, и чтобы все как положено.

        Великий князь пошел дальше по берегу речки,  высоко поднимая ноги.  Его

сапоги блестели, несмотря на грязь.

        —  Ну  что,  выкусил?  —  спросил Лаврентий Павлович.  —  Никакой ты не

Бетховен, и мы еще выясним, кто ты такой.

        — Здесь каждый выбирает имя,  которое ему больше всего подходит. Должна

же где-то быть свобода!

        Они стояли по щиколотку в  грязи,  и  понятно было,  что никакого вреда

друг другу они причинить не могут.  Лаврентий Павлович, хоть и исхудал во время

заключения и суда,  сил не прибавил — он и выглядел бывшим толстяком.  Пожилым,

скорее немощным,  даже если в  молодости и  отличался силой.  Впрочем,  никогда

Лаврентий Павлович не отличался ни силой,  ни ростом,  ни красотой — все вместе

это  вело  к  желанию  повелевать.  И  он  присоединился к  неистребимой  армии

претендентов на мировое господство, которые провели лучшие годы, набираясь сил.

Присоединился — чтобы отомстить девочке Наде Иоселиани, презревшей его в шестом

классе.  А когда он достигнет таких высот, что может сказать: «Теперь ты будешь

у  меня в ногах ползать,  умолять,  чтобы я тебя в койку на ночь взял,  иначе я

весь твой род  в  порошок сотру»,  оказывается,  что  Надя не  представляет уже

интереса  —  пускай  остается  на  своей  коммунальной кухне  со  своими  тремя

шелудивыми ублюдками и алкоголиком-мужем!

        Его  противник был  повыше ростом,  зато  худ  и  сутул.  У  него  были

печальные шоколадные глаза на очень белом лице, удрученном корявым носом.

        И  тут Лаврентий почуял,  что враг не уверен в себе.  Нет,  музыкант по

кличке Бетховен не чета министру Госбезопасности!

        — Что же еще тебе капитан наплел? — спросил Берия.

        —  Он  рассказал,  где вас содержат.  Он сказал,  что вам лично товарищ

Хрущев велел  писать воспоминания,  то  есть  доносы.  А  потом вас  все  равно

расстреляют, потому что для всех вы уже расстрелянный.

        — А какой твой интерес?

        —  Я  подумал:  такая сволочь,  как  вы,  если дотянет до  Нового года,

наверняка попытается к нам прорваться. Надо было сегодня проверить.

        — Почему сегодня?

        —  Потому что сегодня первое января.  С Новым годом,  товарищ Лаврентий

Павлович Берия!

        — С каким еще годом?

        —  С  наступившим.  Вот я  и пошел проверить.  И решил,  что если я,  к

сожалению,  угадал,  то  обязательно вас  уничтожу.  Хватит у  нас  здесь своей

нечисти.

        — А чего же не уничтожил?

        С каждым словом Берия как бы наливался силой,  словно русский богатырь,

прижавшийся к земле.

        — Вы же понимаете...  я не умею убивать. Я надеялся на  великого князя.

Если я вас выманю, он обещал вас подстрелить. Но промахнулся.

        — И что же будем делать? — спросил Лаврентий Павлович.

        - Не знаю, — признался музыкант. - А на самом деле как тебя зовут?

        —- Семен Матвеевич, Гуревич Семен Матвеевич.

        —  А  кличку  себе  придумал  —  Бетховен.   Чтобы  я  не  догадался  о

национальности? Ну и порода, ну и нация!

        — Вы не думайте, что легко отделались, — сказал Гуревич. — Потому что я

до вас доберусь. Или другие доберутся. Здесь таких немало.

        — У государственного деятеля всегда много врагов,  — признался Берия. —

Это неизбежно.

        Лаврентий Павлович размышлял:  то ли перевести разговор в  товарищеское

русло и выпытать у этого музыканта подробности ситуации — он быстро расколется.

Или  принять другой,  более  суровый тон?  Последнее победило,  потому  что  уж

слишком противно было стоять в этой грязи.

        —  А  ну хватит!  —  крикнул он,  набычиваясь.  —  Поговорили и хватит.

Разувайся.

        — Как так разувайся?

        — Снимай ботинки.

        — Но они же мне нужны.

        —  Мне  нужнее.  —  Собеседник пасовал,  отступал,  и  вдруг  Лаврентий

Павлович ощутил почти потерянное,  забытое чувство силы —  он  так любил прежде

заставлять людей  делать по  его  воле,  желанию,  капризу,  и  делать то,  что

совершенно противно их  природе.  Когда-то Хозяина спросили,  какое чувство ему

всего ближе,  и  он ответил —  месть.  Лаврентий Павлович ответил бы —  чувство

власти. Месть мельче, о мести можно забыть... он был крупнее Хозяина!

        Теперь Лаврентий Павлович уже полностью овладел положением. Он не спеша

оглянулся, зная, что этот Бетховен всецело в его власти. Охотник попался в лапы

дичи. Смешно.

          Оглянувшись,  Лаврентий Павлович  увидел  совсем  рядом  обвалившийся

забор.  Он резко рванул планку,  вытащил ее —  теперь он был вооружен.  Хорошая

плоская палка больше метра длиной. Ею можно еще как огреть по спине!

        — Осторожнее, — предупредил Гуревич, — там гвозди.

        — Ах гвозди! Ну тем лучше.

        —  Ну  чего вы от меня хотите!  —  взвыл этот самый Бетховен.  —  Вы же

сколько угодно ботинок найдете.  — Он показал рукой куда-то наверх. — Зайдите в

универмаг, там они стоят, рядами, выберите себе, что нужно.

        — Считаю до трех.    

        Бетховен ринулся на сухое место, Лаврентий Павлович было замахнулся, но

сообразил, что Гуревич лишь хочет снять ботинки там, где удобнее.

        — Они вам будут малы, — сказал он.

        — Ничего, кидай.

        Бетховен кинул ботинок, он был мокрый.

        — Ничего, — сказал Берия, — не хочу простужаться.

        — Простужаться?  — И вдруг Гуревич захохотал.  Тонко,  противно,  но не

притворяясь. — Как же вы, милостивый товарищ, намерены простудиться?

        — Очень просто.

        Берия натянул ботинок.  Тесновато,  но  зато  как  приятно —  человек в

ботинках совершенно иначе себя чувствует.

        —  Мне кажется,  что вы,  как бывает с  новенькими,  —  сказал Гуревич,

переминаясь с ноги на ногу (без ботинок ему было стоять неприятно), — вы до сих

пор не представляете, куда попали.

        — А вот это вы мне сейчас расскажете, — грозно сказал Берия.

        —  Вы  не  так страшны,  как хотите показаться,  —  ответил Гуревич.  —

Ботинки вы  еще  у  меня  отнять можете.  Но  этим ваши возможности практически

ограничиваются.

        — Пошли,  — приказал Берия,  показывая вверх по склону.  Бетховен пошел

впереди.  Он  вынул было свою дудку,  хотел поднести ее к  губам,  но Лаврентий

Павлович сразу  догадался,  что  Бетховен намерен  звать  сообщников,  а  этого

допускать нельзя.

        —  Если ты  ее  еще раз вынешь из  кармана,  я  ее  собственными руками

разломаю, — предупредил он.

        Тропинка была сырая,  но не очень скользкая. Как приятно не глядеть под

ноги.

        Они поднялись на шоссе.

        Где-то  там  внизу  бродит по  помойкам великий князь  с  его  жестяной

охотой. Его надо беречься, у него есть арбалет. А из арбалета можно и убить.

        Бетховен прошел несколько шагов и уселся на асфальт.

        — Устал, — сказал он.

        Берия хотел было съездить ему палкой по  затылку,  а  потом решил,  что

пора менять тактику.

        — Снимай штаны, — сказал он, — быстро.

        — Вы не посмеете!

        — Еще как посмею. Ты же меня знаешь. Ты меня знаешь?

        — Еще бы,  — сказал Бетховен.  — Вы моего отца убили, брата убили, жену

заморили. Я все знаю...

        — Тогда снимай штаны. Мне в штанах больше нравится, а то видишь — что у

меня под плащом! Разве это штаны?

        — Но у меня ненамного лучше, — признался Гуревич. Берия присмотрелся.

        — А ты говоришь, здесь можно достать?

        — Конечно.

        — И не радиоактивные?

        — Да обычные, новые — нет проблем..

        — Покажешь?

        — Когда?

        — Сейчас.                

        — Мне отдохнуть надо. Вы-то здесь новенький,- у вас еще силы остались.

        — А ты не новенький?

        — На полгода старше вас, а это здесь много значит.

        — Радиация?

        — Да что вы заладили со своей радиацией? Откуда здесь быть радиации?

        Берии не хотелось стоять.    

         Он  уселся на асфальт в  двух шагах от Бетховена.  Если тот попытается

убежать, Лаврентий Павлович его догонит.

        —  А  если  здесь  нет  радиации,   то  где  народ?  —  спросив  Берия.

                         — Точно! — Почему-то Бетховен обрадовался. — Он ничего

не знает!

        — А ты объясни старику, объясни.

        — Я и пытаюсь объяснить.

        — Война?  Да?  Американцы напали?  Атомная бомба? Все погибли? Остались

только психи и кто был под землей, да?

        —  Ах  вот  какую  теорию вы  построили,  Лаврентий Павлович!  Нет,  не

выдерживает критики ваша теория.  Не было атомной войны,  не было радиации, и я

вовсе не:  псих,  а такой же, как вы, беженец. И мне даже смешно, что мы с вами

оказались в одном положении. Я вас дудочкой заманивал...

        — Неудачно.

        — Разумеется,  неудачно,  я не охотник и даже не настоящий крысолов. Но

зато куда информированней вас.      

        Лаврентий Павлович  поднялся  и  встал  над  Бетховеном.  Тот  не  стал

подниматься.

        Лаврентий опирался на палку от забора. Как Геракл на дубинку.

        Бетховен смотрел на него снизу вверх.

        — Говори,  — приказал Берия.  В нем росла тревога. Он  уже понимал, что

происходит нечто вне его понимания, даже  более невероятное, чем атомная война.

 — Этому еще нет настоящего научного объяснения,  —  сказал Бетховен. — Но, как

вы знаете,  отсутствие объяснения не закрывает тему. Вы попали на тот свет... .

 Бетховен смотрел на него,  чуть склонив свою еврейскую голову. И, в общем, его

не боялся.  Испугался там,  внизу, у  речки, а сейчас уже овладел собой, потому

что знал секрет, и секрет для Лаврентия Павловича вполне страшный.

        — На тот свет? — повторил Лаврентий Павлович.

        Этот вариант ему в  голову не  приходил,  потому что он  был убежденным

материалистом,  ленинцем,  он знал, что тот свет — выдумки попов и всевозможных

врагов пролетариата. Но в то же время он сам никогда не участвовал в разрушении

церквей или убийстве священников. Если уж приходилось, то поручал другим. И все

только потому, что Лаврентий Павлович не знал, что происходит с человеком после

смерти.  Он столько видел смертей и стольких людей убил сам,  что волей-неволей

стал мучиться мыслью — а что потом? Куда деваются все эти люди, мгновение между

жизнью и смертью которых он наблюдал?

        После смерти должно что-то быть.  И марксизм не мог дать на это ответа.

И как бы ты ни штудировал классиков и даже Хозяина,  то ты,  будь у тебя голова

на  плечах,  приходил к  выводу,  что  эти  умные люди  и  сами не  знают,  что

происходит после смерти.

        - На тот свет... Нет! — Лаврентий Павлович был не согласен.

        —— Отчего такая уверенность в себе? — спросил Гуревич.

        — Он не такой, — сказал Берия.

        — Вам это доложили?

        — Без иронии!

        — Так в чем проблема?

        Бетховен не издевался, он наблюдал за Лаврентием Павловичем, как ученый

наблюдает потуги муравья, взбирающегося на песчаный холмик.

        — Все должно быть иначе.

        — Никто с того света домой не возвращался.

        — С чего вы-то так решили? Где ангелы и всякие ихние причиндалы?

        — Не бунтуйте, товарищ министр, — сказал Бетховен. — От этого ничего не

изменится.  Тем более,  что вы  правы —  наш свет отличается от всех вариантов,

которые есть в религиях. Потому что он — материалистический.

        — Объяснись.

        — Существует и,  видимо,  всегда существовала категория людей,  которые

мечтают о  том,  чтобы спрятаться,  исчезнуть,  не быть вместе с человечеством.

Если им грозит неминуемая смерть или страшный позор. Вот возьмем ваш случай.

        Берия кивнул. В самом деле, лучше понимать на своем опыте.

        — Вам грозила неминуемая смерть.  Все ваши надежды рухнули. И пик ваших

переживаний попал на момент Нового года —  когда люди переходят из года 53-го в

год 54-й.  И вы, ваш организм, вопил: нет, я с вами не пойду! Идите без меня! Я

согласен на все что угодно — только бы не идти с вами.

        — И что же?

        —  А  то,  что некая сила —  назовем ее природой — эту просьбу согласна

выполнить.  Но с одним условием — это случается раз в году,  в новогоднюю ночь.

Погодите,  не задавайте мне вопросов,  на которые я  не смогу ответить.  Почему

именно христианский Новый год?  Не знаю,  я говорю о фактах. Раз в году, в одну

минуту,  в одну секунду — если вы отчаянно пожелаете уйти от человечества, ваше

желание сбывается.  Вы оказываетесь в мире, который вас сейчас окружает. В мире

без времени.

        — Почему без времени?  Я же говорю с тобой,  я хожу, значит, в нем есть

то, что было раньше, и то, что будет после значит, есть время.

        —  Не  философствуйте,  министр,  —  сказал Бетховен,  —  факт остается

фактом. Мы все здесь такие.

        — Те, кто не захотел?

        — Да. Вот я, например, был на краю смерти, и в то же время назавтра нас

отправляли на этап, который мне не пережить... и я оказался здесь.

        — Но почему именно этот момент? Один момент?

        —  Я  просил вас  не  задавать мне  вопросов,  на  которые я  не  готов

ответить,

        — Но вы проверяли?

        —  Не  надо  проверять.  Каждый новенький узнает о  нашей  жизни  через

полчаса после прихода.

        — А потом? Что происходит потом?

        — Потом? Мы существуем. Мы живем.

        —Долго?

        — Пока не износимся.

        — Я не понял!

        — Никто здесь не болеет, не стареет, не ест, не спит, не пьет, не любит

в  этом нет нужды.  Время остановилось,  и  кровь перестала течь в ваших жилах.

        — Ну уж это в переносном смысле!        

           —  В переносном.  Но биологически мы все — мертвые.  Мне рассказывал

доктор — состав крови,  тканей, всего довольно быстро, через несколько дней или

недель меняется.  Вы даже и  не знаете,  что температура наших тел на несколько

градусов ниже, чем у нормальных людей.

        — Ну меня-то ты с собой не путай!  — рассердился Берия. — У тебя кровь,

может, лягушачья...

        — А у вас руководящая, да?

        — Нормальная кровь.

        Берия непроизвольно потрогал свою шею. Шея как шея. Нормальная шея.

        — Если холодное тронуть холодным,  то не заметишь,  — сказал Бетховен..

     :

        — Перестань нести чепуху!

        Берия пошел прочь по шоссе.  Ему было страшно и противно.  Ему сказали,

что у него неоперабельная опухоль,  -  неужели он зря старался, бежал... А куда

бежал?

        Бетховен шел сзади и  говорил,  занудно,  тихо,  но Берия не мог его не

слушать. И слушал.

        — Вы думаете,  нас много?  Нет,  люди не бессмертны,  они конечны, хоть

здесь никто и  не умирает.  Мы изнашиваемся,  как вещи,  и исчезаем,  как вещи.

Двести, триста лет и конец... да и поступления невелики.

        — Помолчи!

        — Каждый новый человек вскоре начинает искать себе дело...  Кстати,  вы

не  хотите выступать в  нашей стенгазете?  У  нас на Измайловском стадионе есть

стенгазета.  Ее делают такие чудесные люди! Интернационалисты, увлеченные своим

делом, так сказать, пионеры первого набора. Вы были в пионерах?

        Этот Бетховен совершенно обнаглел,  забыл,  наверное,  как у него обувь

отобрали!  С другой стороны — пускай говорит,  если не врет,  а не похоже,  что

врет,  значит,  Лаврентию Павловичу предстоят нелегкие времена.  Эти  сволочи —

тибетские мудрецы,  может,  предсказали и  верно,  но  по  присущей им подлости

упустили пустячок — где он проведет последние годы жизни?  В какой-то никому не

нужной дыре?

        Нет,  так быть не может!  Конечно же,  этот мерзавец сошел с ума, и ему

чудится этот нелепый мир.

        — Видите, — Бетховен остановился, будто угадал мысли Берии, — мы с вами

входим на территорию дачи Сталина. Это так называемая ближняя дача. Если вы и в

самом деле Берия, вы должны знать, где помер ваш Хозяин. Хотите посмотреть?

        — Там охрана, — уверенно сказал Лаврентий Павлович.  — Даже если власть

переменилась?

        —  Какая бы власть и как бы ни менялась,  — сказал Берия,  — там всегда

будет охрана.

        — Тогда пойдем поглядим?

        Берия остановился.  Он  не  мог заставить себя сделать первый шаг —  не

потому, что боялся охраны, мало ли что, начнет стрелять... нет, больше всего он

боялся,  что  охраны не  окажется.  Потому что  это  означает куда более крутое

крушение,  чем просто смерть великого вождя.  Берия мог быть циничен,  но он же

оставался  коммунистом,  то  есть  человеком,  который  уверен  в  незыблемости

системы.

        — Пошли? — спросил Бетховен.

        Он  стал спускаться с  другой стороны шоссе,  и  они пошли по  тропинке

вдоль реки. Откосы берегов сблизились. На них валялись стволы упавших деревьев,

валежник и  сучья.  Но  ни  одного зеленого дерева,  ни полоски травы Лаврентий

Павлович не заметил.

        И  тут  Лаврентий Павлович догадался,  что эту речку он  знает по  той,

прежней жизни,  даже спускался к ее берегу,  где в чистой воде медленно плавали

пескари.  Ои  вспомнил,  как  ему  пришлось  строго  наказать  двух  директоров

фабричек,  стоявших выше по  течению Сетуни и  не сообразивших —  ведь русского

мужика пока не выпорешь, он не догадается, — что мерзопакости от их производств

попадают в воду, а значит, доплывают, как сосиски дерьма, по воде до местности,

где гуляет вождь.

        Он  лично  обещал  Хозяину разобраться и  принять меры  и  искренне был

возмущен,  как и Хозяин,  тем,  что плыло по речке в такой близости от дачи. Он

сам  забил до  смерти и  пристрелил уже доходивших директоров фабрик,  приказал

снести домики и огородики у берегов Сетуни,  и главное — этим он мог гордиться,

он  ведь  был  награжден незаурядным умом  —  поставил у  ограды при  входе  на

территорию дачи вертикальную сеть и  сменяющиеся бригады под наблюдением верных

людей,  чтобы они собирали с  поверхности воды и  из  ее глубин все,  что могло

нарушить расположение духа Хозяина.

        Размышляя о  себе  и  своей роли в  истории России,  Лаврентий Павлович

дошел следом за  Бетховеном до открытой полянки,  летом обычно поросшей травой,

окруженной до-рожкой, по которой он столько раз гулял с Иосифом Виссарионовичем

и обсуждал с ним не терпящие отлагательства Дела государства.  Сколько здесь, в

неспешных прогулках,  было  решено человеческих судеб и  сколькие фразы конча-.

яись смертью для того,  о ком вспоминали.  Эти прогулки Доказывали судьбе,  что

страна-то маленькая,  несмотря на лолторы сотни миллионов ее обитателей.  Как и

при дворе Николая Павловича, который гулял по иной дорожке с Бенкендорфом, люди

с  фамилиями составляли вряд ли более десятой доли процента,  и  потому их было