Кир БУЛЫЧЕВ

                          "МОЖНО ПОПРОСИТЬ НИНУ?"

     - Можно попросить Нину? - сказал я.

     - Это я, Нина.

     - Да? Почему у тебя такой странный голос?

     - Странный голос?

     - Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?

     - Не знаю.

     - Может быть, мне не стоило звонить?

     - А кто говорит?

     - С каких пор ты перестала меня узнавать?

     - Кого узнавать?

     Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом  деле  Нинин  голос

лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь,  по  голосу  его

возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго

остаются молодыми.

     - Ну ладно, - сказал я. - Послушай, я звоню тебе почти по делу.

     - Наверно, вы все-таки ошиблись номером, - сказала Нина. - Я  вас  не

знаю.

     - Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?

     - Ну вот! - Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. -

Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.

     - Простите, - сказал я и повесил трубку.

     Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда  попал.  Мои

пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер.  А  почему  они  не

хотели?

     Я отыскал в столе пачку кубинских сигарет. Крепких  как  сигары.  Их,

наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело  к  Нине?

Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А  если  ее

нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у  мамы.  Или  в

театре, потому что на тысячу лет не была в театре.

     Я позвонил Нине.

     - Нина? - сказал я.

     - Нет, Вадим Николаевич, - ответила Нина. -  Вы  опять  ошиблись.  Вы

какой номер набираете?

     - 149-40-89.

     - А у меня Арбат - один - тридцать два - пять три.

     - Конечно, - сказал я. - Арбат - это четыре?

     - Арбат - это Г.

     - Ничего общего, - сказал я. - Извините, Нина.

     - Пожалуйста, - сказала Нина. - Я все равно не занята.

     - Постараюсь  к  вам  больше  не  попадать,  -  сказал  я.  -  Где-то

заклиналось. вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.

     - Да, - согласилась Нина.

     Я повесил трубку.

     Надо  подождать.  Или  набрать  сотню.  Время.  Что-то  замкнется   в

перепутавшихся линиях на  станции.  И  я  дозвонюсь.  "Двадцать  два  часа

ровно", - сказала женщина по телефону "сто". Я вдруг подумал, что если  ее

голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер "сто", когда

ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой  голос.

А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек,  который  ее  любил,

набирает сотню и слушает ее голос.

     Я позвонил Нине.

     - Я вас слушаю, - сказала Нина молодым голосом. - Это опять вы, Вадим

Николаевич?

     - Да, - сказал я. - Видно, наши  телефоны  соединились  намертво.  Вы

только не сердитесь, не думайте что я  шучу.  Я  очень  тщательно  набирал

номер, который мне нужен.

     - Конечно, конечно, - быстро сказала Нина.  -  Я  ни  на  минутку  не

подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?

     - Нет, - сказал я.

     - У вас важное дело к Нине?

     - Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.

     - Соскучились?

     - Как вам сказать...

     - Я понимаю, ревнуете, - сказала Нина.

     - Вы смешной человек, - сказал я. - Сколько вам лет, Нина?

     - Тринадцать. А вам?

     - Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.

     - И каждый кирпич - это месяц, правда?

     - Даже один день может быть кирпичом.

     - Да, - вздохнула Нина, - тогда это очень толстая стена. А о  чем  вы

думаете сейчас?

     - Трудно ответить. В данную минуту ни о  чем.  Я  же  разговариваю  с

вами.

     - А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли  бы

познакомиться, - сказала Нина. - Это было бы очень смешно. Я  бы  сказала:

приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас  буду  ждать  в  семь

часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?

     - Как когда.

     - И у Пушкина?

     - Не совсем. Мы как-то встречались у "России".

     - Где?

     - У кинотеатра "Россия".

     - Не знаю.

     - Ну, на Пушкинской.

     - Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите.  Я  хорошо  знаю

Пушкинскую площадь.

     - Неважно, - сказал я.

     - Почему?

     - Это давно было.

     - Когда?

     Девочке не хотелось вешать трубку. почему-то  она  упорно  продолжала

разговор.

     - Вы одна дома? - спросил я.

     - Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она  на  ночь

останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.

     - Ага, - сказал я. - Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.

     - Вы со мной заговорили как с ребенком.

     - Нет, что ты, говорю с тобой, как со взрослой.

     - Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов.  До

свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко  мне  попадете.  И

разбудите меня, маленькую девочку.

     Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что  луноход

прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я  бездельничал.  В

последний раз я решил позвонить Нине уже часов в  одиннадцать,  целый  час

занимал себя пустяками. И решил, что, если опять попаду на девочку, повешу

трубку сразу.

     - Я так и знала, что вы еще раз позвоните, - сказала Нина, подойдя  к

телефону. - Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно.  И

читать нечего. И спать еще рано.

     - Ладно, - сказал я. - Давайте разговаривать. А почему вы так  поздно

не спите?

     - Сейчас только восемь, - сказала Нина.

     - У вас часы отстают, - сказал я. - Уже двенадцатый час.

     Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.

     - Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, - сказала она.

- Сейчас октябрь, и потому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.

     - Теперь ваша очередь шутить? - спросил я.

     - Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.

     - Почему врет?

     - А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.

     - Нет, декабрь, - сказал я. И почему-то, будто сам себе  не  поверил,

посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. "Двадцать третье  декабря"

- было написано под заголовком.

     Мы  помолчали  немного,  я  надеялся,  что  она  сейчас  скажет   "до

свидания". Но она вдруг спросила:

     - А вы ужинали?

     - Не помню, - сказал я искренне.

     - Значит, не голодный.

     - Нет, не голодный.

     - А я голодная.

     - А что, дома есть нечего?

     - Нечего! - сказала Нина. - Хоть шаром покати. Смешно, да?

     - Даже не знаю, как вам помочь, - сказал я. - И денег нет?

     - Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?

     -  Да,  -  согласился  я.  -  Все  закрыто.  Хотите,  я   пошурую   в

холодильнике, посмотрю, что там есть?

     - У вас есть холодильник?

     - Старый, - сказал я. - "Север". Знаете такой?

     - Нет, - сказала Нина. - А если найдете, что потом?

     - Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к  подъезду  и

возьмете.

     - А вы далеко живете? Я - на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.

     - А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.

     - Опять не знаю. Только это неважно. Вы хорошо придумали,  и  спасибо

вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто  так  спрашиваю,  не

думайте.

     - Если бы я помнил, - сказал я. - Сейчас перенесу телефон на кухню, и

мы с вами посмотрим.

     Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.

     - Итак, - сказал я, - открываем холодильник.

     - А вы можете телефон носить за собой? Никогда не слышала о таком.

     - Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?

     - В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?

     - Значит, так... что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.

     - Яйца?

     - Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу?  Нет,  она  французская,

мороженая. Пока вы ее сварите, совсем  проголодаетесь.  И  мама  придет  с

работы. Лучше мы вам возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины,

шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?

     - Да, - сказала Нина совсем тихо. - Зачем вы так  шутите?  Я  сначала

хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.

     - Это еще почему? В самом деле так проголодались?

     - Нет, вы же знаете.

     - Что я знаю?

     - Знаете, - сказала Нина. Потом помолчала и добавила: - Ну  и  пусть!

Скажите, а у вас есть красная икра?

     - Нет, - сказал я. - Зато есть филе палтуса.

     - Не надо, хватит, - сказала Нина твердо. - Давайте отвлечемся. Я  же

все поняла.

     - Что поняла?

     - Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?

     -  Из  окна?   Дома,   копировальная   фабрика.   Как   раз   сейчас,

полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной.  И

еще виден "Мосфильм". И пожарная команда. И железная дорога.  Вот  по  ней

сейчас идет электричка.

     - И вы все видите?

     - Электричка, правда, далеко идет.  Только  видна  цепочка  огоньков,

окон!

     - Вот вы и врете!

     - Нельзя так со старшими разговаривать, -  сказал  я.  -  Я  не  могу

врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?

     - Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.

     - Что же она, невидимая, что ли?

     - Нет, видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из  окна

не выглядывали.

     - Почему? Я стою перед самым окном.

     - А у вас в кухне свет горит?

     - конечно, а так как же я в темноте в холодильник бы лазил? У меня  в

нем перегорела лампочка.

     - Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.

     - Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.

     - Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение.  А  если  откинули

затемнение, то потушили свет. Правильно?

     - Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?

     - Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?

     - Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток... Я не об этом.

     - И я не об этом... Постойте, а вы инвалид?

     - К счастью, все у меня на месте.

     - У вас бронь?

     - Какая бронь?

     - А почему вы тогда не на фронте?

     - Вот тут я в первый раз только  заподозрил  неладное.  Девочка  меня

вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно,  что  чуть

было меня не испугала.

     - На каком я должен быть фронте, Нина?

     - На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте  с  немцами.  Я

серьезно говорю, я не шучу. А то  вы  так  странно  разговариваете.  Может

быть, вы не врете о курице и яйцах?

     - Не вру, - сказал я. - И никакого фронта нет. Может быть, и в  самом

деле мне подъехать к вам?

     - Так и я в самом деле не  шучу!  -  почти  крикнула  Нина.  -  П  вы

перестаньте. Мне сначала было интересно и весело. А теперь стало как-то не

так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.

     - Честное слово, девочка, я говорю правду, - сказал я.

     - Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет.  Дров  мало.  И

темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной  сидеть  ой

как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.

     И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:

     - Вы почему не на фронте?

     - На каком я могу быть фронте? -  Уже  и  в  само  деле  шутки  зашли

куда-то не туда. - Какой может быть фронт в семьдесят втором году!

     - Вы меня разыгрываете?

     Голос опять сменял тон, был он  недоверчив,  выл  он  маленьким,  три

вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед  глазами  -

то, что было с мной, но много лет, тридцать или больше  лет  назад.  когда

мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла буржуйка.  И  я  сижу  не

диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это было керосиновая  лампа?  И

курица  кажется  нереальной,  сказочной  птицей,  которую  едят  только  в

романах, хотя я тогда не думал о курице...

     - Вы почему замолчали? - спросила Нина. - Вы лучше говорите.

     - Нина, - сказал я. - Какой сейчас год?

     - Сорок второй, - сказала Нина.

     И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее  словах.  Она

не знает кинотеатра "Россия". И телефон у нее только из шести  номеров.  И

затемнение...

     - Ты не ошибаешься? - спросил я.

     - Нет, - сказала Нина.

     Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня?  Может,  ей

не тринадцать лет? Может, она, сорокалетняя женщина, заболела  еще  тогда,

девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?

     - Послушайте, - сказал я спокойно. Не вешать  же  трубку.  -  Сегодня

двадцать третье декабря 1972  года.  Война  кончилась  двадцать  семь  лет

назад. Вы это знаете?

     - Нет, - сказала Нина.

     - Вы знаете это. Сейчас двенадцатый час... Ну как вам объяснить?

     - Ладно, - сказал Нина покорно. - Я тоже знаю, что  вы  не  привезете

мен курицу. Мне надо было догадаться, что французских куриц не бывает.

     - Почему?

     - Во Франции немцы.

     - Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но

немецкие туристы бывают и у нас.

     - Как так? Кто их пускает?

     - А почему не пускать?

     - Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверно, просто

вредитель или шпион?

     - Нет, я работаю в СЭВе, Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь

венграми.

     - Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.

     -  Венгры   давным-давно   прогнали   своих   фашистов.   Венгрия   -

социалистическая республика.

     - Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы  все-таки

все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите  мне,  как  будет

потом. Придумайте что хотите, только  чтобы  было  хорошо.  Пожалуйста.  И

извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.

     И я не стал больше спорить. Как объяснить  это?  Я  опять  представил

себе, как сижу в этом самом сорок втором  году,  как  не  хочется  узнать,

когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где  я  потерял

хлебную карточку за октябрь. И сказал:

     - Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.

     - Не может быть! Очень долго ждать.

     - Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше.  И  Берлин  мы  возьмем

второго мая. Даже будет такая медаль  -  "За  взятие  Берлина".  А  Гитлер

покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве  Браун.  А  потом  эсэсовцы

вынесут его тело во двор  имперской  канцелярии,  и  обольют  бензином,  и

сожгут.

     Я рассказывал это не Нине. Я  рассказывал  это  себе.  И  я  послушно

повторял факты, если Нина не верила или не  понимала  сразу,  возвращался,

когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было  не  потерял  вновь  ее

доверия, когда сказал, что Сталин  умрет.  Но  я  потом  вернул  ее  веру,

поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину,  рассказав

о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И  даже

вспомнил, когда наши  перейдут  границу  с  Пруссией.  Я  потерял  чувство

реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване  и

слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже

хуже, чем у Нины; хлебную карточку он потерял, и  до  конца  месяца  им  с

матерью придется жить на одну ее карточку, рабочую  карточку,  потому  что

Вадик посеял карточку где-то во дворе, и только через  пятнадцать  лет  он

вдруг вспомнит, как это было, и  будет  снова  расстраиваться  потому  что

карточку можно было найти даже через неделю;  она,  конечно,  свалилась  в

подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол.  И

я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать, то  что  полагала  хорошей

сказкой:

     - Ты знаешь Петровку?

     - Знаю, - сказала Нина. - А ее не переименуют?

     - Нет. Так вот...

     Я рассказал, как войти во двор под арку и где в  глубине  двора  есть

подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина

месяца, то в подвале, вернее всего лежит  хлебная  карточка.  Мы  там,  во

дворе, играли в футбол, и я эту карточку потерял.

     - Какой ужас! - сказала Нина. - Я бы этого не пережила.  Надо  сейчас

же ее отыскать. Сделайте это.

     Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни  она,

ни я не понимали, в каком году мы находимся, - мы были вне времен, ближе к

ее сорок второму году.

     - Я не могу найти карточку, - сказал я. - Прошло много лет.  Но  если

сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае  скажешь,

что карточку обронила ты.

     И в этот момент нас разъединили.

     Нины не было. Что-то затрещало в трубке. Женский голос сказал:

     - Это 148-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.

     - Вы ошиблись номером, - сказал я.

     - Извините, - сказал женский голос равнодушно.

     И были короткие гудки. Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно

было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь  получалась

в общем чепуха...

     - Да, - сказал голос Нины. Другой Нины.

     - Это вы? - спросил я.

     - А, это ты, Вадим? Что тебе не спиться?

     - Извини, - сказал я. - Мне другая Нина нужна.

     - Что?

     Я повесил трубку и снова набрал номер.

     - Ты сума сошел? - спросила Нина. - Ты пил?

     - Извини, - сказал я и снова бросил трубку.

     Теперь звонить бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на  свои

места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат - три, нет, Арбат -  один  -

тридцать два - тридцать... Нет, сорок...

     Взрослая Нина позвонила мне сама.

     - Я весь вечер сидела дома, - сказала она. -  Думала,  ты  позвонишь,

объяснишь, почему ты вчера так себя вел. Но ты, видно, совсем сошел с ума.

     - Наверно, - согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о  длинных

разговорах с другой Ниной.

     - Какая еще другая Нина? - спросила  она.  -  Это  образ?  Ты  хочешь

заявить, что желал бы видеть меня иной?

     - Спокойной ночи, Ниночка, - сказал я. - Завтра все объясню.

     ...Самое интересное,  что  у  этой  странной  истории  был  не  менее

странный конец. На следующий день утром я поехал к  маме.  И  сказал,  что

разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а  тут  приехал  сам.  Я

знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей  кажется,  может

пригодиться.  Я  копался  часа  полтора  в  старых  журналах,   учебниках,

разрозненных томах приложений к "Ниве". Книги были не пыльными,  но  пахли

старой, теплой пылью. Наконец я отыскал  телефонную  книгу  за  1950  год.

книга распухла от вложенных в нее записок и заложенных бумажками  страниц,

углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга  было  настолько  знакома,

что казалось странным, как я мог ее забыть, - если бы не разговор с Ниной,

так бы никогда и не вспомнил о ее существовании. И стало чуть стыдно,  как

перед честно отслужившим костюмом, который отдают  старьевщику  на  верную

смерть.

     Четыре первые цифры известны. Г-1-32... И еще я  знал,  что  телефон,

если никто из нас не притворялся, если надо мной  не  подшутили,  стоял  в

переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти тот телефон  не

было. Я уселся с книгой в коридоре,  вытащив  из  ванной  табуретку.  Мама

ничего не поняла, улыбнулась только проходя мимо, и сказала:

     - Ты всегда так. Начнешь разбирать книги,  зачитаешься  через  десять

минут. И уборке конец.

     Она не заметила, что я читаю телефонную книгу. Я нашел этот  телефон.

Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором  году.

И записан был на Фролову К.Г.

     Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и  быть  не  могло.  Но

вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они

на моем месте, делали бы то же самое. и я поехал на Сивцев Вражек.

     Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и  жала  ли

они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила

Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.

     Уже стемнело. По новому  району,  среди  одинаковых  панельных  башен

гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине  продавали  французских

кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня  появился  соблазн  купить

курицу и принести ее, как обещал, хоть и с двадцатилетнем опозданием. Но я

хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому,  как

гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.

     Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко,  позвонил  в

дверь рядом.

     - Скажите, Фролова Нина Сергеевна - ваша соседка?

     Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке ответил равнодушно:

     - Они уехали.

     - Куда?

     - Месяц как уехали на Север. До весны не вернуться. И Нина Сергеевна,

и муж ее.

     Я извинился, начал спускаться по лестнице. И  думал,  что  в  Москве,

вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.

     И тут дверь сзади снова растворилась.

     - Погодите, - сказал тот же парень. - Мать что-то сказать хочет.

     Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.

     - А вы кем ей будете?

     - Так просто, - сказал я. - Знакомый.

     - Не Вадим Николаевич?

     - Вадим Николаевич.

     - Ну вот, - обрадовалась женщина, - чуть было вас не упустила. Она бы

мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку  на

дверь приколола.  Только  записку,  наверно,  ребята  сорвали.  Месяц  уже

прошел. Она сказала, что  вы  в  декабре  придете.  И  даже  сказала,  что

постарается вернуться, но далеко-то как...

     Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я  сейчас

открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину

пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: "Просто знакомый".

     Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.

     "Дорогой Вадим Николаевич!

     Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как  можно  верить  детским

мечтам, которые и  себе  уже  кажутся  только  мечтами.  Но  ведь  хлебная

карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать..."