Кир БУЛЫЧЕВ

                             ГЕРКУЛЕС И ГИДРА

                          Фантастическая повесть

                                    1

     На  южном берегу Азовского моря воды мало,  и  удобств для отдыхающих

нет.  Иначе бы давно застроили эти места пансионатами и санаториями. Может

быть,  кому-то  это  бы  понравилось,  а  я  рад  что  наши места довольно

пустынны.  Если мне очень захочется цивилизованной жизни,  я  всегда смогу

сесть в автобус и доехать до Керчи или до Симферополя.  Это не значит, что

я нелюдимый анахорет,  прячусь от человечества.  Просто не люблю толкотни.

После десятилетки я  пойду в мореходку.  А может быть,  в университет,  на

исторический.  То  есть еще  в  прошлом году я  был  убежден,  что пойду в

мореходку,  а этой весной к нам,  на мыс Диамант,  в километре от поселка,

приехала экспедиция профессора Манина и круто изменила мою жизнь.  Кстати,

это относится не только ко мне,  но и  к Макару Семенцову из моего класса.

Он  вообще не  хотел идти  в  институт.  У  него масса концепций.  Одна из

концепций  относится  к  паразитизму.   И  звучит  так:   если  ты  имеешь

возможность отрабатывать долг  обществу,  начинай  это  делать  как  можно

скорей.  Впрочем, у Макара есть жизненные обстоятельства. Если у меня мать

бухгалтер в  совхозе,  сестра  уже работает телефонисткой и отец присылает

деньги,  то у него только отец -  инвалид,  почти  слепой.  Отец-одиночка,

редкий случай. И лет с десяти Макар тянет на себе все хозяйство.

     Я  рад,  что  у  нас здесь вольно.  Можно пройти десять километров по

степи и не встретить ни одной души. За соленым озером подняться на высокий

пологий холм,  где  остались каменные плиты  древнего татарского кладбища,

потом  узкой лощиной,  где  растет несколько старых тополей,  добраться до

заброшенной армянской часовни,  за которой кусок обвалившейся стены.  Наши

археологи ездили к  этой часовне и так не столковались,  кто строил стену.

Манин думает,  что  она  осталась от  генуэзцев,  а  Борис уверен,  что ее

построили готы.  Удивительный у  нас край.  Кто только здесь не  жил.  Наш

поселок Ключи тоже старый.  Говорят,  что  его основали при Екатерине,  то

есть в  восемнадцатом веке,  когда Крым присоединили к  России и  поселили

туда солдат-инвалидов.  Солдаты научились ловить рыбу, ее тогда в Азовском

море было много, стали разводить виноград и делать вино. А Ключами поселок

назвали из-за  источника.  Он  испокон веку бьет из-под  скалы.  Это место

обложено хорошо  отесанными плитами.  Лет  пять  назад  неподалеку пробили

артезианскую скважину.  Только ошиблись. Скважина работает неравномерно, а

в  источнике воды убавилось.  Типичный случай нарушения баланса в природе.

Так  что  у  нашего  поселка  так  и  не  появилось возможностей вырасти и

обзавестись санаторием или заводом. Зато тихо, свободно.

     А вот Томат недоволен. Я еще вчера, во время очередного спора, сказал

своей сестре Люси:  <Если не нравится,  чего приезжает третий год подряд?>

Разумеется,  Люси отвечать мне не стала. Соврет - я начну смеяться, скажет

правду -  умрет от стыда.  Дело в том,  что Люси до сих пор надеется,  что

этот Томат на  ней женится.  Честное слово!  Ну  хоть бы он дал ей понять,

насколько пусты ее глупые надежды.  А он хитрит.  Ему куда выгоднее жить у

нас под видом почти жениха.  И  мать покормит,  и Люси бельишко постирает.

Только я  никогда и  ничего для него делать не буду.  Это вопрос жизненных

принципов,  потому что Томат -  это дутая величина,  а  я  не  выношу лжи.

Простите, но это так.

     Разумеется,  в свете истории,  которая произошла в последние дни, мои

слова  могут показаться кокетливым бредом,  притворством и  лицемерием.  Я

выступал в  ней последним лжецом и подонком.  Но разве не бывает так,  что

человек, который не выносит кипяченого молока, вынужден глотать его, чтобы

не расстраивать любимую бабушку? Со мной такое было, в детстве.

     Я не знаю,  с какого момента вести отсчет этой истории. Может быть, с

весны. Может, с приезда Томата. Так как весна была раньше, я начну с нее.

     Манин приезжал сюда прошлым летом,  но меня в  то время в  поселке не

было.  Я  устроился в строительный отряд и уехал на два месяца в Таганрог.

Мне  было  четырнадцать  лет,  но  выгляжу  я  на  все  шестнадцать  из-за

акселерации.  Так вот,  Манин приезжал на разведку и решил,  что они будут

копать городище на  мысе  Диамант,  возле которого,  спускаясь к  морю,  и

разместился наш  поселок.  Мыс  Диамант выдается довольно далеко в  море и

заканчивается почти стометровым обрывом.  Из  травы там  высовываются углы

каменных плит,  а  внизу под  обрывом,  который море понемножку размывает,

иногда можно найти обломок кувшина или  даже  монеты.  У  меня долго лежал

довольно красивый обломок амфоры -  размером с  две  ладони.  На  нем  был

нарисован почти белый сатир с копытами,  он гнался за нимфой, к сожалению,

ее голова была за пределами обломка. Люси подарила этот обломок Томату еще

в прошлый приезд и мне ничего не сказала. Я, может, и забыл бы о нем, если

бы не Манин.  Когда весной появилась экспедиция, Манин спрашивал, нет ли у

кого в  поселке вещей с  мыса Диамант.  Некоторые принесли.  Я  тоже хотел

принести,  но обломка не было.  И тогда Люси сказала, что подарила Томату.

Думала, что мне не нужно. Можете представить, какую сцену я ей устроил.

     Наверное, было бы романтичней, если бы экспедиция жила в палатках над

морем.  Но  они  предпочли снять здание нашей восьмилетки.  Там  поставили

раскладушки.

     Разумеется,  мне  хотелось поработать на  раскопках.  Я  люблю читать

исторические книги и  всегда интересуюсь нашим прошлым.  Так  что для меня

приезд экспедиции был везением.  А то,  что Манин набирал рабочих -  стало

везением номер два.  Ну из кого ему было набирать рабочих в нашем не очень

многолюдном поселке?  Разумеется,  из старшеклассников. Так мы и попали на

раскопки Тавманта. Правда, я вам должен сказать, что даже Манин не уверен,

Тавмант мы копаем или нет.  В Крыму еще много загадок,  особенно когда это

касается античных времен. Какой-нибудь Херсонес или Пантикапей известны на

весь  мир,  да  и  тогда тоже  были  известны.  А  вот  небольшие городки,

разбросанные по  берегам Черного и  Азовского морей,  порой не  попадали в

исторические труды.  Или если попали в Перипл,  это что-то вроде лоции, их

не так уж легко определить.  Тем более мы уже в  первые недели обнаружили,

что верхние слои городка относятся к  периоду хазарского каганата,  а люди

ушли оттуда только к  концу десятого века.  В  общем,  сказочно интересная

работа. И люди мне понравились. Мне с ними было хорошо.

     Я понимаю, приезжает на новое место коллектив. В нем старые знакомые,

ученые,  много студентов-историков.  У них общие интересы,  они и в Москве

знакомы.  Поэтому рабочие,  такие  как  мы,  обычно  остаются  в  стороне.

Например,  Солодко из соседнего дома, она отработала свои часы и спешит на

огород или по дому заниматься.  Для нее  это  только  приработок.  Но  что

касается нас с Макаром,  получилось иначе.  Сначала я сблизился с Борисом,

потому что мы друг другу понравились.  Хотя он и кандидат наук,  но в  нем

есть молодость души,  если вы меня понимаете. Макар не так быстро сходится

с людьми, как я. Может, это из-за разного физического развития. Я играю за

район  в баскет и стометровку проплываю со скоростью вельбота дяди Христо.

В общем,  у меня нет  комплексов.  А  Макар  держится  только  на  чувстве

собственного  достоинства.  Он  толстый и мягкий.  И близорукий.  Ну прямо

чудак-ученый из  романа.  Что  ему  помогает  жить  на  свете  -  это  его

талантливость.   Он   удивительно   талантливый   человек,   иногда   наши

преподаватели  просто  разводят  руками.  Но  при   этом   он   невероятно

стеснительный,  и поэтому бывает очень грубым. Понимаете? Так вот, я через

две недели стал в экспедиции своим человеком. Костя, где ты? Костя, сгоняй

за  пивом  на  <рафике>  (у меня юношеские права).  Костя,  достань лодку,

вечером в море пойдем...  Костя здесь. Костя там, но я не обижаюсь, потому

что  ничего  обидного  в  этом нет.  Я сам себя так поставил.  Да они и не

обижают. В конце концов я могу большинство студентов положить на лопатки в

сорок  секунд.  Это ничего,  что я такой худой.  Возрастное.  Когда мне не

хочется возвращаться домой и глядеть на Томата  и  слушать  его  банальные

речи,  я остаюсь в школьном здании ужинать,  потому что вечером начинается

самое интересное.  И песни под гитару, и споры, и даже танцы. И еще лучше,

если  разговорится  Манин.  Совсем необязательно он говорит об археологии.

Знаете,  он из тех людей,  которых все волнует. Он и о летающих тарелочках

будет  рассуждать,  и об охране природы,  и о литературе.  Его выдвинули в

члены-корреспонденты и,  может быть,  изберут. Я бы его давно избрал, хоть

он и сравнительно молодой.

     Макар поначалу в  экспедиции не  задерживался.  Прямо с  раскопа,  не

заходя в школу,  шагал домой клепать свой телевизор.  Он вроде бы придумал

принципиально новую схему,  какой еще нет ни на одном заводе. Не знаю, что

у  него  выйдет,  но  времени  он  потерял на  это  -  месяцев семь.  Если

настойчивость -  свойство таланта, то Макар - самый талантливый человек на

Азовском море.  И самое любопытное то,  что это не только мое мнение.  Его

разделяет со мной Игорь Маркович.  Игорь Маркович Донин - это новое лицо в

нашей экспедиции и  личность таинственная.  То есть он таким мне показался

сначала.  Представляете,  недели через две  после начала работы,  когда мы

только-только сняли хазарский слой  и  пошли на  антику,  приезжает крытый

фургон.  День был жаркий,  парило,  море казалось свинцовым, а небо словно

выцвело.  Работать не хотелось,  в  раскопе было душно и пыльно.  Поэтому,

когда приехала машина, мы все полезли наружу.

     Из кабины вылез очень высокий изможденный человек в  темном костюме и

при галстуке - самое нелепое сочетание, какое только можно придумать. Этот

человек постоял под раскаленным солнцем,  всматриваясь в  пыль.  И  тут из

раскопа вылетел наш круглый,  маленький,  крепкий Манин в  майке и шортах,

понесся по солнцу к машине с диким воплем:

     - Игоречек! Игореночек, Игорюшка, ты мой спаситель, я тебя люблю!

     Изможденный человек сделал два  больших шага  вперед и  принял нашего

профессора в  объятия.  Голова Манина утыкалась в  живот Игоречку,  и тело

сотрясалось словно  от  рыданий.  Потом  из  раскопа вышел  сутулый Борис,

поправил указательным пальцем очки на переносице и спросил:

     - А как же ты нас нашел?

     - Ах, не говори, сказал Игоречек печальным голосом.

     Так  в  нашей  экспедиции и  появился Донин  с  его  машиной.  Машина

занимала весь фургон,  ее разместили в  пустом школьном гараже.  Отец дяди

Христо,  Константин,  стал  сторожем  при  гараже,  а  монтировали ее  сам

Игоречек и его техник по прозвищу Кролик, тяжелоатлет с красными глазами и

всегдашним желанием улечься в теньке и заснуть минут на шестьсот.

     С  приезда машины жизнь моего Макара изменилась.  На  второй день  он

заглянул в  гараж,  потому что у  него нюх по части всякой техники,  и там

остался.  Я теперь даже не знаю, спит он когда-нибудь, ходит ли домой - он

превратился в  придаток той машины.  Но  не в  бесполезный придаток,  а  в

самого главного человека.  Кролик теперь может  спать спокойно -  машина в

надежных руках.  Сам  Игоречек говорит,  что  ему сказочно повезло.  Найти

пятнадцатилетнего  технического  гения  в  деревне  Ключи  -  это  и  есть

сказочное везение.

     Макар - человек немногословный, сам о себе ничего не рассказывает. Но

если бы у  меня были комплексы,  я  бы убил его из ревности.  После Манина

Макар стал самым популярным человеком в  экспедиции.  Тут у  нас в прошлую

пятницу приезжала корреспондентка из  Симферополя написать о  перспективах

раскопок,  что мы найдем в этом сезоне.  Сама задача нелепая -  если бы мы

знали, то не искали бы. Манин ее уверил, что надо писать не о раскопках, а

о  Макаре.  Только корреспондентка не  оценила хитрости нашего профессора,

который боится корреспондентов,  и  всерьез написала целый очерк о Макаре,

начиная с его успехов в первом классе.  Правда,  она больше домыслила, так

как от Макара монологов не добьешься.

     Поэтому в событиях прошлой пятницы Макар сыграл  очень  важную  роль.

Тем  более  что  Кролик,  извините  за  выражение,  запил  и из фургона не

вылезал.  И основная тяжесть подготовки нашей установки выпала на Игоречка

с Макаром.

     Следовательно,  мы  имеем  деревенского гения  Макара,  меня  в  роли

всеобщего друга и прислуги за всеми,  Игоречка, Манина, двадцать студентов

и  столько же  рабочих из  нашего поселка.  И  имеем Томата.  Тут  Томат и

выходит на сцену.

     Томат появился в нашем доме в позапрошлом году.

     Появился он  в  своих <Жигулях> второй модели,  подтянутый и  страшно

скучный. Он умудрился с первых же слов внушить полное доверие моей матери,

трепетание чувств в Люси и неприязнь во мне.

     Все в  нем нормально.  Бывает же такой нормальный человек.  И  зубы у

него целы,  и глаза не косят, и печень не беспокоит. Он сразу сообщил моей

матери,  что родом из Подмосковья,  по профессии экономист с  заграничными

перспективами,  машину купил на собственные сэкономленные деньги и намерен

отдыхать в  нашем  поселке,  так  как  слышал от  надежных людей  о  нашем

целебном воздухе и море, а также узнав о нашей здесь дешевизне на фрукты и

овощи.  К  нам  его  направили из  крайнего дома,  так  как у  нас пустует

комната,  а  мы нуждаемся в  деньгах.  Он же нуждается в приведении своего

тела  в  бодрое  и  загорелое состояние (без  излишеств,  ни  боже  мой!),

отличается  добрым  нравом,  тихим  характером,  не  употребляет  спиртных

напитков,  притом холост и  ищет жену из хорошей семьи и  с положительными

душевными данными.  Моя  мать  была  сражена этими  сведениями,  будто  ей

предложили сдать комнату ангелу небесному.

     Самое обидное, что при всей моей ненависти к этому человеку, я ничего

не могу сказать о нем плохого. Томат гладок, ему лет тридцать, он спокоен,

в  самом деле не пьет и не курит и не терпит,  когда в его присутствии это

делают  другие,  он  обожает эстрадную музыку,  но  не  современную,  а  с

опозданием лет на десять - тридцать, ночью не храпит, ловит рыбу на удочку

и  отдыхает изо всей силы.  Отбыв у  нас месяц,  он уехал обратно на своем

сверкающем  <жигуленке>  с   тремя   запасными   колесами,   прислал   нам

поздравления к седьмому ноября и Новому году,  а потом заявился вновь,  на

следующее лето. И в третий раз - на той неделе.

     Больше всего на свете я боюсь,  что он в конце концов женится на Люси

и  будет жить в  нашем доме или  увезет Люси в  свое Подмосковье.  Люси не

красавица,  но  привлекательней ее  я  девушки не  знаю.  Даже студенты из

экспедиции со  мной  совершенно согласны,  а  они  в  Москве видели всяких

девушек.

     Люси неглупый человек,  все понимает и  сомневается,  но общественное

мнение поселка ее уже выдало замуж за Томата, и она тоже с этим смирилась.

Жалко мне ее смертельно,  но поймите -  в  нашем поселке с женихами просто

катастрофа, не ехать же ей в Симферополь в поисках семейного счастья, если

она любит Ключи и  хочет здесь жить,  а  в то же время ей уже двадцать два

года, критический возраст, почти старая дева.

     Томатом я его зову по простой причине.  У него фамилия - Пасленов,  а

помидоры относятся к этому семейству.  И щечки  у  него  красные,  вот-вот

лопнут.  Видите,  как я его не выношу.  И,  наверное,  прав Макар, который

утверждает, что я не люблю его не за объективные отрицательные качества, а

потому  что на каждую мою отрицательную черту у Томата есть положительная.

Все мои минусы в сумме не дают плюса, а все его плюсы превращаются в такой

огромный плюс, что он для меня как флюс (каламбур - игра слов).

     Но есть у Томата одно отрицательное качество,  я его именую вещизмом.

Он обожает вещи. Разные. Особенно свои. Он обожает свою машину, она у него

лучшая в мире, он обожает денежки, он обожает наш поселок, потому что он в

нем отдыхает,  и очень дешево,  он,  боюсь,  обожает и мою сестру.  Только

решить вопрос о женитьбе он не может так вот сразу,  за три года. Я думаю,

он еще лет пять у  нас постолуется,  а потом или женится,  или найдет себе

другое тихое недорогое место.

     У него,  как  у  человека  бережливого,  скажем,  даже жадного,  есть

удивительное умение хвалить свои вещи.  Вот он привез  с  собой  пластинку

ансамбля <Абба>. Большой диск. Дефицитный. Говорит, что купил его в Орле и

переплатил три рубля.  Все может быть.  Он привез эту пластинку в  подарок

Люси, но как и все свои подарки (а их накопилось уже штук пять) бережет ее

так,  будто от ее порчи у него случится инфаркт.  В  прошлом  году  привез

банку французского крема,  самого лучшего, по его словам. А сейчас приехал

и спрашивает: <Как мой крем, пользуешься?> Люси покраснела и ответила, что

крем весь кончился.  Вы бы видели его физиономию.  Он, наверно, думал, что

Люсенька будет всю зиму этот крем нюхать и только. Люси так смутилась, что

принесла ему пустую баночку.  Он долго вертел се в руках, будто удивлялся,

какая Люси транжирка,  она чувствовала себя преступницей, но молчала. А он

ничего больше не сказал,  только взял пустую баночку с собой на море,  там

ее тщательно вымыл и чистенькую поставил на полку в своей комнате.

     Раз вы теперь понимаете, какой человек Томат, то тогда понятней будет

мое смертельное легкомыслие.

     В  общем,  в  четверг вечером,  как  раз  перед  тем,  как  проводить

испытание установки Игоря,  был  день  рождения у  Шурочки Андреевой.  Она

аспирантка у Бориса, милое создание, только мне совсем не нравится, потому

что  шумна и  жутко разговорчива.  Мы  в  экспедиции решили,  что  устроим

большой праздник,  Манин не возражал,  а я думал, что бы такое сделать для

ребят,  и  потом притащил им целое ведро черешни,  а когда уходил из дома,

увидел,  что пластинка лежит прямо на столе,  наверное, Томат любовался ею

перед уходом с  Люси в  кино.  И  я  решил ее прихватить.  Все равно будут

танцы, а пластинок всего пять штук, и все надоели.

     Вечер прошел неплохо.  Тем  более что  была  очень хорошая погода,  а

назавтра предстояло испытание машины Игоречка,  и  Макар с утра не вылезал

из гаража,  его даже на праздник еле приволокли.  Так что настроение у нас

было приподнятое, как перед запуском в космос. Это не значит, что все мы в

тот момент представляли,  как работает машина - Манин и Игоречек люди, как

ни странно, суеверные, и оба, как оказалось, боялись, что опыт провалится,

хотя в Москве его уже ставили много раз.

     Шурочка танцевала со  мной и  уговаривала меня поступать в  Москву на

истфак.  Она, как всегда, говорила безумолку, черные завитые химией волосы

падали ей на лицо,  и  она все время надувала щеки,  чтобы отдуть локоны в

сторону.  Вообще-то,  она  была  очень милой.  Это  вопрос не  личной моей

привязанности.  Хоть я  и  акселерат,  мне  еще  только пятнадцать лет,  и

женский вопрос меня практически не волнует.

     Потом Манин,  Игоречек и,  конечно же,  Макар скрылись в гараже и там

колдовали,  но меня это мало интересовало.  Мне было хорошо. И было бы еще

лучше, если бы не эта пластинка. Я вдруг представил, что Томат вернулся из

кино и сразу бросился искать пластинку, а ее нет. Представляете, что тогда

поднимется за скандал!  Тихий такой скандал,  вежливый, лучше утопиться! Я

сидел и смотрел, как неосторожно эту пластинку ставят на проигрыватель, но

взять ее и унести было неловко. Не могу же я показать, что боюсь какого-то

Томата.

     Но все на этом этапе обошлось.

     Часов  в  одиннадцать  Манин,  вернувшись  из  гаража,  приказал  нам

расходиться,  потому  что  подъем  в  семь,  а  в  половине  восьмого всем

приказано быть готовыми к эксперименту.

     Я с облегчением забрал пластинку,  сунул в конверт и,  позвав Макара,

пошел домой. Мы с Макаром живем недалеко друг от друга, на другом от школы

конце улицы. Светила луна, было тихо, даже собаки не брехали.

     Макар молчал,  был погружен в мысли.  Я спросил его,  нравится ли ему

Шурочка, он даже не понял моего вопроса.

     - Игорь Маркович обещал меня взять к себе в институт,  - сказал он, и

я понял, что любые разговоры с этим чудаком обречены на провал.

     Сами понимаете,  я свою улицу знаю как пять пальцев. Я могу пройти по

ней  с  завязанными глазами в  любое время года.  И  знаю  на  ней  каждую

рытвину.

     - Ну ладно, - сказал я, - с тобой каши не сваришь.

     - И  вообще,  -  ответил Макар,  который,  оказывается,  запомнил мой

вопрос о Шурочке,  - как ты можешь задавать вопросы о Шурочке, если завтра

ты умрешь.

     Если бы он при этом улыбнулся или еще что,  я бы так не удивился.  Но

он  сказал это  неожиданно и  так  серьезно,  что я  споткнулся о  колоду,

лежащую у  ворот дяди  Христо,  и  полетел вперед,  приземлившись точно на

пластинку, и в ночной тишине поселка услышал, как она раскололась. Я лежал

в  ужасе.  А он остановился надо мной и смотрел на меня сверху.  И я глупо

спросил:

     - Почему умру?

     - Потому что,  -  ответил он спокойно.  Как будто и не заметил, что я

лежу на земле. - Ничего подобного ни ты, ни археология еще не видели.

     И с этими словами он повернулся и пошел через дорогу к своему дому.

     А  я,  про  себя проклиная его последними словами,  поднялся,  поднял

превратившуюся в кучу осколков пластинку и побрел домой,  моля бога, чтобы

Томат еще не вернулся из кино.

     Из кино он вернулся, но уже лег спать и вежливо аккуратно посапывал в

своей комнате.

     Я прошел к себе,  спрятал разбитую пластинку под кровать и лег спать.

И даже, несмотря на мое расстройство, сразу заснул.

                                    2

     Утром Томат встал затемно и отправился с Христо ловить рыбу.  Так что

пропажи пластинки он не заметил.  Я  вздохнул с облегчением,  потому что я

умею забывать о неприятностях, если они случаются не немедленно, и пошел к

школе.

     Хоть  было  лишь  начало  восьмого,   все  уже  поднялись.  Все  были

возбуждены,  как будто нашли на раскопке статую Венеры. Двери в гараж были

широко открыты,  там суетились Макар с  Кроликом,  Игоречек разговаривал с

Маниным.

     Потом Манин обратился к нам.

     - Коллеги,  - сказал он. - У нас есть еще несколько минут, и я сейчас

хочу сделать вам сообщение. Давайте пойдем в столовую.

     Мы пошли за ним в  школьную столовую и расселись на небольших стульях

у покрытых пластиком столов.  Манин встал у раздачи,  где стояли горой еще

не мытые тарелки, закурил, потом сказал:

     - Не обижайтесь,  что я  раньше вам обо всем этом не рассказал.  Хотя

многие уже слышали об опытах нашего гостя. Но все еще было покрыто туманом

неизвестности. Сегодня же он должен рассеяться.

     Туман неизвестности -  это Манин хорошо сказал.  Я люблю таинственные

слова.  Меня и археология привлекает своей таинственностью.  Ты никогда не

знаешь,  что тебе откроется за поворотом. Сами понимаете, нам всем хочется

открыть какой-нибудь храм  или  богатое захоронение.  Все  археологи любят

посетовать:  ах,  не  дай  бог нам богатое захоронение.  Мы  ненавидим эти

золотые украшения и бриллиантовые короны. Сразу приедет фининспектор, надо

охрану ставить,  и  это  проклятое золото затмевает чисто научное значение

наших раскопок.  Одна надпись, даже неполная, дороже всего золота мира. Но

я думаю,  что они лицемерят.  В самом деле, тому же великому Манину всегда

приятно,  когда  про  него  говорят:  это  тот  человек,  который  откопал

волшебный клад в кургане Седая могила.  Там было восемь ваз и так далее...

А кто читает археологические отчеты? Только такие любители, как я. Кстати,

Манин обещал мне осенью прислать свои статьи за последние годы.  Думаю, не

обманет.

     Ну вот,  я и отвлекся. Я и на уроках отвлекаюсь. Я как-то плыл на МРТ

в Таганрог, стоял на палубе, задумался, и мне показалось, что я на берегу.

Я сделал шаг вперед и нырнул в воду. Хорошо еще, что плаваю как рыба.

     - Принцип изобретения нашего дорогого гостя,  -  продолжал между  тем

Манин,   -  заключается  в  том,  что  при  изготовлении  любого  предмета

нарушается не  только  форма  исходного сырья,  но  и  неуловимые обычными

приборами связи в самих молекулах.  Вот эта амфора,  которую вчера отыскал

наш Костя,  -  тут я  немного покраснел,  потому что приятно,  когда Манин

помнит о твоих скромных заслугах,  -  когда-то была куском глины. Потом ее

замесили,  положили на  гончарный круг,  вылепили,  затем сунули в  печку,

обожгли,  раскрасили.  В принципе,  это все тот же кусок глины.  Но в ином

облике.  По химическому составу амфора не отличается от глины,  из которой

она сделана. Но эта глина помнит, какой она была когда-то.

     С философской точки зрения тут что-то было. Я так и сказал, хоть не к

лицу  простому  рабочему,   не   достигшему  совершеннолетия,   перебивать

профессора. Но у нас демократия.

     - Давайте не будем углубляться в философию,  - сказал Манин, выслушав

меня.  Шурочка почему-то хихикнула,  можно подумать, что вчера вечером она

со мной вовсе не танцевала. Ну я и закрылся в себе.

     - Мне важен принцип,  -  сказал Манин.  - Я хочу, чтобы вы его поняли

так, как его понял я. Технических деталей процесса мы не поймем.

     Это вы не поймете,  хотел бы я добавить,  но,  разумеется, промолчал.

Хватит с  меня  Шурочкиных улыбок.  Но  ведь  Макар-то  понял лучше любого

профессора. Иначе бы эту установку готовил бы к работе Манин, а не Макар.

     - Каждая  вещь,  -  сказал  Манин,  -  имеет память.  Это не память в

понимании живых существ,  а память молекулярная.  Моя рубашка помнит,  что

была когда-то коробочкой хлопка,  этот стол помнит,  что рос в лесу,  даже

песчинка на берегу помнит о том, что была частью расплавленной магмы.

     Эта идея всем понравилась, и некоторые студенты начали шутить, потому

что  люди  такого склада всегда стараются шуткой скрыть свою растерянность

перед сложностью мира.  Я замечал это и раньше. Я же становлюсь совершенно

серьезен. И сразу перехожу к сути дела.

     - Если бы предметы помнили о своем прошлом,  то теоретически можно их

заставить это прошлое нам показать, - сказал я.

     Некоторые засмеялись вслух, а Манин сказал:

     - Костя, от того что Макар тебе рассказал все раньше, не исходит, что

ты можешь демонстрировать так называемое знание.

     - Чего!  -  я даже возмутился.  - Макар мне ни слова не сказал. Я сам

догадался.

     Тут все на  меня зашикали.  В  человеческом обществе все теоретически

равны,  но попробуй только оказаться умнее окружающих.  Сожрут.  Так что я

окончательно и бесповоротно замолчал и даже хотел уйти, но пересилил себя.

И остался.

     - Ладно, - сказал Манин, - пошли в гараж.

     Шурочка подошла ко мне, потому что я отстал. И сказала:

     - Скажи, вы, акселераты, обязательно должны свой нос всюду совать?

     - Я  думал,   -   ответил  я  с  достоинством,   -   что  нахожусь  в

демократическом коллективе, и получил по носу. Заслуженно.

     - Демократия не означает неуважения,  - заметила Шурочка. - Мальчикам

не  следует стараться быть умнее,  чем академики.  Всему свое время.  Тебе

надо еще учиться, учиться и учиться...

     - Ладно,  шутки в  сторону,  -  сказал я,  потому что  не  умею долго

обижаться.

     В  самом деле мне было очень интересно узнать,  какое можно придумать

практическое приложение идее о том, что все вещи мира имеют память.

     Как вы знаете,  у меня пятерки по истории, геометрию я тоже люблю, но

в математике и предметах,  где надо иметь дело с голыми цифрами, я профан.

Свет я, конечно, в доме починить могу, но уже приемник для меня всегдашняя

загадка.  Мне  проще  прожить без  приемника,  чем  копаться в  безымянных

проводах  и  схемах.  Так  что  описание их  установки было  бы,  наверно,

смешным,  если бы я за это взялся. Они перетащили сюда все, что уместилось

в  фургоне,  и  в расположении приборов,  ящиков и панелей не было никакой

логики.  К  тому же все было смонтировано неаккуратно.  Провода провисали,

под  одним из  контейнеров был положен кирпич,  а  в  другом была вмятина.

Разумеется,  этого никто,  кроме меня, не заметил. Все стояли, открыв рты.

Гуманитарии, но далекие от искусства.

     Манин уже снова забрался на трибуну.  В переносном смысле.  Он взял в

руки нечто вроде подноса, на котором лежал наш Геракл.

     - Вот, - сказал он.

     Надо снова отвлечься,  вы  уж  меня простите.  Геракла нашли при мне.

Правда,  без моего участия.  Шурочка тогда подошла к  одной нашей девочке,

что обскребывала ножом угол каменной плиты, и вдруг закричала ей: <Стоп!>

     Все, разумеется, прекратили работу. Такой крик мог означать лишь одно

- бесценный клад!

     Но это  был  не  клад.  Просто  зоркий взгляд Шурочки уловил в желтой

породе инородное вкрапление. Это большое искусство. В первые дни мне могла

попасться какая-нибудь ценная керамика, и я бы ни за что не догадался, что

это - не обычная порода.  У тех,  кто ездит в экспедицию  не  первый  год,

вырабатывается буквально чутье на такое. Чуть потемнее или чуть посветлее.

Чуть другая фактура,  какая-то полоска,  которую вряд ли могла  прочертить

природа...

     Оказалось -  голова  небольшой статуэтки.  Вернее,  половина головы -

кто-то  ударил по  ней молотком.  Потом показалась рука.  Шурочка работала

щетками и  кистью,  а прибежавший Манин почему-то велел собирать на поднос

всю  пыль,  ни  крошки не  выбрасывать.  Тогда я  еще не  знал,  что Манин

предусмотрел   сегодняшний   день.    Свойство    большого    ученого    -

предусматривать.

     И вот сейчас на столе перед машиной лежал поднос.  На подносе осколки

статуэтки,  которую мы отыскали в  тот день,  и еще кучка породы -  крошек

мрамора и песка, что лежали на той же плите, что и статуэтка. Состояние ее

было настолько прискорбное,  что даже такой знаток античности,  как Борис,

сказал:  <Вернее всего,  Геракл.  Но не гарантирую. Может быть, и Дионис>.

Представляете, какой разброс? Воинственный герой или бог виноделия.

     - Сейчас,  -  сказал  Игорек,  -  который,  почесывая седую  бородку,

возился в панели. - Одну минутку.

     - На что мы надеемся?  -  Манин воспользовался паузой. - Мы надеемся,

что вот эти мраморные крошки и осколки хранят память о своем прошлом...

     - О куске мрамора? - спросил кто-то из ребят.

     - А почему должна быть только одна память?  - ответил вопросом Манин.

- Вот  вы,  например,  неужели вы  помните только тот день,  когда пошли в

школу?  А  первый урок по  алгебре,  поездку в  пионерский лагерь,  первый

поцелуй под тополем...

     Кто-то засмеялся. Умеют у нас ценить профессорские шутки.

     - И   каждый   предмет   может   помнить   несколько  стадий   своего

существования.  Серебряная ложка могла раньше быть монетой или несколькими

монетами,  из  которых  ее  переплавили.  А  еще  раньше  она  могла  быть

серебряным кубиком...  и  лишь  в  самом  начале  своего  существования на

поверхности земли она была слитком серебра. Понятно?

     Всем было понятно.

     - Значит,  если у нас появилась возможность,  -  Манин широким жестом

сеятеля показал на машину,  - восстановить память предмета и попытаться ее

активизировать, то есть вернуть ему ту форму, которую он имел когда-то, то

мы должны научиться варьировать эти слои памяти...

     Тут машина зажужжала,  включилась.  Игоречек сказал Манину, что можно

переходить  к  практической  демонстрации.   Макар  был  серьезен,  словно

запускал спутник номер  один  с  любимой девушкой на  борту,  даже  Кролик

проснулся.

     Игоречек вставил поднос с осколками Геракла в печку. То есть это была

не  печка,  но  у  меня возникло ощущение,  что я  смотрю на русскую печь.

Жужжание усилилось,  и  Игоречек с  Кроликом уселись за  пульт,  и  начали

колдовать.

     Вообще-то,  времени прошло немного.  Наверное,  минут десять. Мне они

казались бесконечностью.  Ведь когда человеку показывают фокус, ему обычно

не дают опомниться. Чтобы не увидел ниточек или запасной колоды. Здесь нам

ничего не показывали, но и не спешили. Мне все хотелось пошутить, сказать,

что у них там лежит запасной Геракл.  Я понимал,  что это недозволительная

шутка.  Еще Борису так можно пошутить, а мне не простят. Поэтому я молчал.

Мать вечером мне рассказала,  что напряжение в сети село,  видно, Игоречек

не учел возможностей нашей станции. Но в основном все прошло незамеченным.

У нас происходило событие космического значения,  а они, видите ли, ничего

не заметили.  Хотя,  наверное,  до сих пор где-нибудь в  Новой Гвинее есть

племена, которые не подозревают, что люди уже побывали на Луне. Ведь может

так быть?

     В гараже было жарко,  воздух снаружи был неподвижен.  Восемь часов, а

жарко,  как  в  обед.  Я  подумал,  что  завтра-послезавтра погода  должна

испортиться. У меня на этот счет предчувствия.

     Игоречек встал со стула, притащенного из школы, и сказал:

     - Вот вроде и все.

     Манин погасил папиросу в  банке из-под сардин,  но остался стоять.  Я

понял,  что он трусит. Для него это открытие важнее, чем для многих других

людей.

     - Ну, - сказал он наконец. Как будто был обижен на Игоречка.

     А Игоречек сказал:

     - Макар.

     И только Макар вел себя так,  словно ничего не произошло. Он спокойно

поднялся,  подошел к русской печке, подобрал свой живот, вздохнул и достал

поднос. И поставил его на стол.

     На подносе лежал на боку Геракл с поднятой дубиной.  Он, видно, хотел

пришибить этой дубинкой животное на львиных ногах с  девятью головами,  из

которых три  головы валялись у  его ног на  подставке.  Вся эта скульптура

была ростом сантиметров тридцать. А чудовище на львиных ногах, как я потом

узнал, называлось гидрой. Отсюда и пошла <гидра контрреволюции>.

     Макар глядел на Геракла,  почесывая ухо.  Все остальные оставались на

своих местах, потому что не знали, что делать.

     И,  наверное,  прошла минута,  не меньше,  прежде чем начался шум. Он

поднимался по кривой,  становясь все сильнее, потом уже все кричали <ура!>

и,  выбежав на улицу,  вытащили Игоречка,  качали его и уронили в пыль.  А

Манину и Макару с Кроликом удалось убежать.

     На свету мы рассмотрели Геракла получше. Он, к сожалению, оказался не

идеальным.  Видно,  каких-то  крошек и  кусочков не хватало.  Дубинка была

обломана, на одной руке не было пальцев и коленки не хватало. И у гидры не

было ноги. Но, сами понимаете, разве это так важно?

     Манин объявил, что работы сегодня не будет.

     Вы бы послушали,  как все возмутились и добились все же от профессора

разрешения работать после обеда.  И  я понял,  почему.  Потому что я и сам

требовал,  чтобы работать.  Каждый из нас надеялся,  что именно сегодня он

отыщет разбитую чернолаковую вазу или килик,  а  может,  статую Венеры или

раздавленный камнем золотой клад.

     А пока суд да дело, Манин взял плавки и отправился купаться.

     Надо  знать  Манина.  Когда  у  него  неприятности  или  какой-нибудь

скандал,  он  всегда таким образом себя успокаивает.  Берет плавки и  идет

купаться. Психотерапия.

     Разумеется,   сегодня  никаких  неприятностей  не  было.  Но  нервное

потрясение такое, что стоило десяти неприятностей.

     Я убедился в этом,  когда вылез из моря и улегся на песке, раздумывая

о  последствиях нашего изобретения для науки.  Но раздумывать было трудно,

потому что неподалеку,  вылезши из моря,  разговаривали Манин с Игоречком.

Они не таились, больше того, двое или трое археологов даже подползли к ним

поближе, чтобы лучше слышать. Но я не подползал. Мне и так было слышно.

     - Я  тоже переживал,  -  говорит Донин.  В  его седой бородке набился

песок,  и  он выскребывал его тонкими сухими пальцами.  Совсем не похож на

научного гения. - Одно дело - испытания в институте. Мы могли их вести еще

месяцами. И директор категорически запретил нам вывозить установку на юг.

     - Значит, ослушался? - спросил Манин лениво. Он лежал животом кверху,

закрыв глаза.

     - А твоя телеграмма? - спросил Игоречек. - А твои звонки в президиум?

А твои пробивные способности?

     Манин ничего не ответил, и тогда Игоречек заговорил снова.

     - В  институте можно умом все понимать,  а  вот почувствовал я только

здесь.  Знаешь,  я  смертельно боялся,  что сорвется.  Мне было бы стыдно.

Понимаешь?

     - Угу.

     - Ничего ты не понимаешь, самодовольный индюк!

     - Угу.

     - С сегодняшнего дня твоя наука станет иной.

     - Сколько же вы делали опытный образец?  -  Манин вдруг сел и  открыл

глаза.

     - Ну, несколько лет...

     - Вот именно,  -  сказал Манин. - Значит, дождемся мы таких установок

дай бог через десять лет. Правда?

     - Но ты - раньше.

     - Не знаю.  Пока наступит то светлое время, когда твои восстановители

будут продаваться по  безналичному расчету,  миллион организаций и  десять

тысяч ученых прослышат про эти возможности.

     - Ну и что?

     - А то, что археологов оттеснят на одно из последних мест. Склеивайте

древним способом, скажут нам.

     - Преувеличиваешь, Валентин, - сказал Игоречек.

     - Не настолько, чтобы отступить от правды.

     - А я думаю, что это не так важно. Важны перспективы, - сказал Борис.

- Как-нибудь поделимся и с реставраторами.

     - Если бы реставраторы только...

     - Ты уже завидуешь, - сказал Игоречек.

     - Еще бы не завидовать!  Как профессионал я  вижу принципиально новое

будущее  археологии.  За  исключением  редчайших  везений  нам  попадаются

осколки,  ошметки прошлого, и мы занимаемся тем, что складываем загадочные

картинки по крохам. И потом еще спорим, туда ли положили песчинку.

     - Сколько будет целых сосудов и статуй! - сказала Шурочка.

     - Узко мыслишь,  -  сказал Манин. - А текст, смытый тысячу лет назад,

чтобы снова использовать лист пергамента?  А запись,  затертая врагами?  А

спекшиеся куски  ржавчины?  А  картины,  записанные новым слоем краски?  А

иконы,  которые приходится месяцами расчищать?  А  окислившиеся безнадежно

монеты?  Я могу продолжать этот перечень до вечера.  Понимаете, наша наука

может завтра стать точной наукой,  как математика...  и  теперь мы  должны

ждать,  пока  твою установку выведут из  бесконечной стадии экспериментов,

утвердят,  одобрят,  пустят в  производство,  а  потом  она  археологам не

достанется.

     Манин был разумным пессимистом. Он сам так всегда говорил.

     А Игоречек был оптимистом. Поэтому он ответил:

     - Паровозов сначала тоже было один-два, и пассажиры на них не ездили.

К нему не подпускали.

                                    3

     После обеда мы все-таки пошли на раскоп,  но никто ничего стоящего не

нашел. Так, наверное, и должно было быть.

     Потом  мы  все  вернулись в  школу  и  еще  минут  десять  любовались

Гераклом,  который поражал Гидру Лернейскую.  И придумывали, что еще можно

сделать с  помощью машины.  Правда,  Игоречек сказал,  что после испытания

установку надо проверить и  снова мы займемся восстановлением вещей только

послезавтра.

     Я пошел домой один,  потому что мой друг Макар, разумеется, остался в

гараже - его от установки трактором не оттащишь. Сначала я думал о великом

прогрессе науки и  о  том,  что стану археологом,  но чем ближе подходил к

дому,  тем  больше у  меня  портилось настроение.  Сначала я  даже не  мог

догадаться,  почему оно портится, но потом вспомнил о пластинке и стал уже

думать,  как бы мне незаметно съездить в  Симферополь и  поискать ее там в

магазине. Но откуда у меня целый день на это? Может, лучше сознаться?

     Мои самые плохие предчувствия оправдались.

     Томат был дома.  Чистенький,  гладкий, в джинсах и безрукавке с Микки

Маусом на груди. Просто не человек, а мечта о положительном человеке.

     Люси еще не возвратилась с  телефонной подстанции,  а мать возилась в

огороде.  Мне  показалось,  что  он  меня  давно  ждет.  Уж  очень у  него

загорелись глазки,  когда я  вошел в  большую комнату.  Он в тот же момент

возник на пороге.

     - Здравствуй,  Костя,  -  сказал он ласково.  -  А  я тебя жду.  Что,

трудный день выпал?

     - Обыкновенный день.

     Не  будь его  дома,  я  бы  матери и  сестре весь вечер рассказывал о

Геракле. Но при нем у меня буквально рот не раскрывался.

     - Что задержался?

     Он  ведет себя  у  нас  в  доме,  словно жил  здесь всегда.  Ему  так

нравится.  Я подозреваю,  что ему в его Подмосковье некого было угнетать и

учить. Вот и приезжает к нам отдыхать таким образом.

     - Работал, - сказал я.

     Я  вдруг  понял,  что  смертельно устал.  День-то  был  фантастически

длинный и с фантастическим приключением.

     - А я рыбачил,  -  сказал он.  -  Гляжу с моря, а вся ваша экспедиция

лежит на пляже.  Представляешь? Никто не работает, все лежат на пляже. Мне

далеко было,  я не разглядел,  был ты там или нет.  Но ведь это все равно?

Государство вкладывает  огромные  деньги  в  освоение  нашего  культурного

наследия.  И если люди,  которые отвечают за это освоение, будут лежать на

пляже, что станет с государством?

     - Рухнет,  -  сказал я  убежденно.  Не объяснять же ему,  что у  всей

экспедиции был эмоциональный стресс?

     - А ты заходи,  заходи ко мне,  -  сказал Томат.  Вы знаете,  он если

купается, потом завязывает волосы платочком, чтобы сохранять прическу?

     Я зашел. Я понимал, что все эти слова - вступление к войне.

     В его комнатке,  здесь раньше жил отец,  стоял его верстак,  странное

сочетание девичьего порядка и лавки старьевщика. У Томата страсть к вещам,

которые могут пригодиться.  Вот он идет с пляжа,  волочит шар - стеклянный

поплавок,  который выкинуло на  берег.  Зачем  человеку может понадобиться

стеклянный поплавок?

     - Это удивительная находка,  -  сообщит он нам вечером, за чаем. - Вы

представляете, что из этого можно сделать?

     Мы, разумеется, не представляем.

     Тогда  он  подождет,  насладится нашей тупостью и  сообщит что-нибудь

вроде:

     - Мы прорезаем в нем отверстие и изготовляем светильник.  Для нежилых

помещений.

     Не  изготовит он  этого  светильника,  но  на  весь  вечер  счастлив:

приобрел.  И вроде бы не больной человек, почти столичный житель, а иногда

ведет  себя,  как  провинциальная баба.  Садится в  машину (меня никогда с

собой не берет), едет в Керчь: там что-то дают - от баб услыхал на базаре.

Привозит японские плавки.  Ну зачем ему японские плавки?  Нет,  давали! Он

бензина истратит на десятку,  еще куда заедет, еще чего возьмет, потом нам

же будет говорить,  что бензин такой дорогой,  хорошо еще он свои <Жигули>

на семьдесят шестой переделал,  с грузовиков покупает.  И считает, сколько

сэкономил.  Ну, вы видите, я опять завелся: просто не люблю я такую породу

людей.  У  него внутри все время идет процесс покупки и продажи.  Заодно и

тебя может продать.

     - Вот,  -  сказал он,  заведя меня в  комнату.  -  Я  в уголке помыл.

Наверняка там есть внутренний слой. Представляешь, сколько это тогда будет

стоить?

     Он показывал мне на облезлую икону -  у  какой-то бабки на пути к нам

выцыганил. Теперь любовался, скреб в уголке, надеялся, что там внутри есть

какой-то шестнадцатый век.  Я  даже вспомнил слова Манина о реставраторах.

Нет уж -  скажешь ему,  побежит в экспедицию, чтобы ему поглядели, что там

внутри иконы.  Какой она  когда-то  была.  Неприятностей не  оберешься.  И

стыдно.  Все-таки  как-никак моя  пустоголовая сестра Люси  имеет на  него

планы. И тут позор на весь поселок.

     Я  вежливо поглядел на икону -  можно угадать,  что на ней изображена

богоматерь. Ничего интересного.

     - Да,  кстати,  -  сказал Томат невинным голосом. И у меня все внутри

оборвалось. - Ты случайно не видел мою пластинку?

     Вот так он всегда начинает свои допросы.

     - Какую пластинку? - меня тоже голыми руками не возьмешь. Я вообще-то

ненавижу врать,  да  и  не  нужно.  А  с  ним как будто наступает игра без

правил. Вру и не краснею.

     - Пластинку  ансамбля  <Абба>,   приобретенную  мною  на  пути  сюда.

Дефицитную пластинку, за которую в Москве дают не менее десяти рублей.

     Надо  сказать,  что  когда  он  начинает  волноваться,  то  почему-то

переходит  на  какой-то  античеловеческий канцелярский язык.  Это  как  бы

сигнал для меня: <Внимание: опасность!>

     - Видел, конечно, - сказал я. - Только не помню когда.

     Вот  так  всегда.  Стоит  начать врать,  дальше приходится врать  все

больше. Цепная реакция.

     - Вчера  вечером,  когда  мы  с  твоей  сестрой Людмилой находились в

кинотеатре,  пластинка лежала в  большой комнате на столе.  У меня хорошая

зрительная память, Костя.

     - Ну и что? - спросил я.

     - Достаточно немного подумать,  как  это  сделал  я,  чтобы  прийти к

безошибочному выводу, что пластинка была взята тобой для твоих неизвестных

мне целей. Ну?

     Я пожал плечами.  Я на голову его выше и,  если бы не мать и Люси,  в

жизни  бы  не  пустил  его  к нам в дом.  А теперь я злился на него втрое,

потому что в самом деле был виноват. Надо было с самого начала сознаться и

сказать,  что  выплачу ему деньги,  пускай даже по этой самой подмосковной

цене. А вот начал врать, теперь уже не остановишься.

     - Более того,  -  сказал он совершенно спокойно. Так, наверное, удавы

разговаривают с  кроликами.  -  Вчера  поздно  вечером  по  возвращении из

кинотеатра мне  слышались звуки  музыки,  а  конкретно -  именно  ансамбля

<Абба>,  доносящиеся со стороны школы,  где поселилась ваша так называемая

археологическая экспедиция.

     - Не брал я вашей пластинки, - сказал я упрямо. Ну что мне оставалось

сказать?

     Тут я услышал,  что пришла мать.  Она зазвенела ведром в прихожей. Ну

как, подумал я с надеждой, прекратит допрос?

     Ничего подобного.  Мать догадалась,  что я  пришел,  и прошла прямо к

нам.

     - Костя, - спросила она. - Ты ужинать будешь?

     И  тут  же  почувствовала неладное.  Она  буквально  экстрасенс.  Все

чувствует.

     - Костя, - спросила она, - ты чего натворил?

     - Ничего  я  не  натворил,  -  сказал я.  -  Томат,  то  есть  Федор,

спрашивает меня, не видел ли я его драгоценной пластинки. А я ее не видел.

     - Тем не  менее,  -  сказал Томат зло и  тихо.  Видно,  его оскорбило

прозвище - он никогда еще не слышал, чтобы я называл его Томатом. - Тем не

менее, пластинка пропала вчера вечером со стола. И если Костя отказывается

в  том,  что  он  ее  похитил,  мои подозрения неизбежно падают на  других

обитателей этого дома.

     - Другими словами,  -  спросил я,  -  вы  хотите  сказать,  что  мать

свистнула вашу пластинку?

     - Костя! - возмутилась мать.

     - Ни  в   коем  случае  я  не  намерен  кидать  подозрения  на  Лидию

Степановну,  к  которой я  отношусь с  близкой,  можно  сказать,  сыновьей

нежностью. Я методом исключения доказываю, что пластинку взял ты.

     - Или Люси?

     - Твоя сестра находилась со мной в кинотеатре.

     Нет,  у него намертво отсутствует чувство юмора. Это непростительней,

чем глупость.

     - Ну ладно, - сказал я. - Пойду телевизор посмотрю.

     - Костя, - сказала мать. - Ты что сделал с чужой пластинкой?

     - Ну вот,  -  ответил я.  -  Сейчас еще явится Люси и добавит масла в

огонь.

     И  как  назло именно в  этот  момент явилась Люси  и  подлила масла в

огонь.

     - Что еще? - спросила она трагическим голосом.

     Люси  не  похожа на  нас  с  матерью.  Мы  белые,  узколицые и  легко

загораем.  А  она  черноволосая,  в  отцовскую родню,  с  большой примесью

греческой крови. Заводится она с полоборота.

     - Мы о пластинке, - сказал тихо Томат. Ну просто овечка.

     Я  понял,  что,  когда  я  вчера уже  спал,  он  ей  плешь проел этой

пластинкой.

     - Что? Не вернул? - спросила она.

     - Я не брал, - сказал я.

     - Врешь.

     - Ой,  и  надоели вы  мне все,  -  сказал я  в  сердцах.  Вообще-то я

выдержанный человек.  Но  такое вот падение от  счастья присутствовать при

великом событии -  дрязгах из-за пластинки,  которой цена два рубля,  кого

угодно выведет из  себя.  Особенно,  если ты  признаешь,  что сам во  всем

виноват.

     - Мама,  -  сказала  Люси  трагическим голосом,  и  грудь  ее  начала

судорожно вздыматься, - мама, я не вынесу. Это такой позор!

     - Товарищи,  -  сказал тогда  Томат.  Он  своего добился,  муравейник

разворошен.  -  Я постараюсь забыть об этом происшествии.  Я полагаю,  что

пластинка была похищена у  Кости и  он,  как  подросток,  не  приученный к

высоким нормам морали,  в чем я не упрекаю вас,  Лидия Степановна, которой

приходится воспитывать детей без помощи отца,  боится в этом сознаться.  Я

переживу эту болезненную для меня потерю...

     - Костя, - рыдала Люси, - как ты мог!

     Я понимал,  ей казалось, что сейчас ее драгоценный Томат соберет свой

чемодан и не видать ей Подмосковья, как своих ушей.

     На  этом этапе беседы я  ушел из комнаты и  хлопнул дверью.  Хватит с

меня.  В  самом деле.  Переночую у  Макара.  А  в крайнем случае в школе с

археологами.  Они еще пожалеют, что меня выгнали из дома. Хотя я, конечно,

в глубине души понимал, что никто меня из дома не выгонял.

     Макар еще не  спал.  Он,  к  счастью,  был даже не дома,  а  сидел на

скамейке у ворот.  Я знаю,  он любит так сидеть,  потому что в доме всегда

душно и  жарко,  его отец боится сквозняков,  к тому же за день соскучится

дома  и  начинает разговаривать,  вспоминать прошлое,  и  Макар  от  этого

сбегает.  Он на этой скамейке,  может быть, уже в общей сложности года три

просидел. Дом у них крайний на улице, отсюда со скамейки виден залив и мыс

Диамант. Зрелище удивительное.

     - Ты чего? - спросил он тихо.

     - Пришел просить политического убежища, - сказал я. - Заели.

     - Люси?

     - Люси, но больше, конечно, ее Томат.

     - Потерпи, он скоро уедет, - ответил мой разумный Макар.

     - Боюсь,  что на  этот раз решит навсегда к  нам переселиться.  Может

быть, он даже готовит операцию по моему изгнанию из дома.

     - Я бы не удивился, - сказал Макар спокойно, и от его спокойствия мне

стало тошно.  Я,  надо сказать,  очень люблю свою мать и сестру.  К отцу я

равнодушен,  он  приезжал  к  нам  в  прошлом  году  на  три  дня.  А  так

отделывается алиментами и  подарками к  празднику.  Но  мать  с  сестрой я

люблю. Поэтому так психую из-за Томата. Люси жалко.

     - Я бы ее за кого-нибудь из археологов отдал.  Она красивая, - сказал

я.

     - Борис женат, - ответил Макар. - Донин тоже. А остальные младше ее.

     - Знаю, - ответил я.

     - А из-за чего война?

     Я ему рассказал про пластинку. Правду рассказал.

     - Сам виноват,  -  сказал Макар,  когда я кончил.  -  Надо было сразу

взять огонь на себя.

     - Теперь поздно.

     - Признаться никогда  не  поздно,  -  ответил Макар,  а  потом,  стал

говорить о  том,  что Донин обещал его взять к  себе в  институт и  о том,

какой  Донин  гениальный.  Как  будто моя  история с  пластинкой не  имела

жизненного значения.

     И я слушал его,  представляя себе,  что творится дома. Как рыдает моя

дуреха Люси,  как  молчит мать.  Рожу  Томата представлял.  Убить его  был

готов.  И вот тогда мне в голову пришло решение.  Оно,  наверное, сидело у

меня в голове уже давно, но кристаллизовалось только сейчас.

     - Слушай, Макар, - сказал я. - Ты эту машину уже хорошо знаешь?

     - В каком смысле?

     - Ты мог бы ее сам запустить?

     - Это несложно.

     - И мог бы такого Геракла сам восстановить?

     - Не знаю.

     - Почему не знаешь?

     - Сложность в настройке. Боюсь, мне одному не настроить.

     - Ну а если не настроишь?

     - Могут произойти ошибки.

     - Но вообще-то можешь?

     - А что тебе?

     - Я  понял,  что  надо  сделать.  Я  сейчас схожу домой,  принесу эту

пластинку, а ты ее починишь.

     - Как?

     - Ну, сунешь ее в машину и восстановишь. Ведь пластинка помнит, какой

она была недавно.

     - Нет, - сказал Макар, подумав немного, - Донин не разрешит.

     - Разумеется,  не разрешит,  -  согласился я.  -  А  ты его не будешь

спрашивать.

     - Ты с ума сошел! Ты что хочешь, чтобы я машину сломал?

     Я понял, что надо попробовать другой подход.

     - Пойми, Макар, - сказал я. - У тебя такой возможности, может, больше

и  не будет.  Я  тебе даю возможность самому провести эксперимент мирового

значения. Неужели тебе не интересно самому попробовать?

     - Нет, неинтересно.

     - Врешь.  Я же знаю, какой ты азартный. Я помню, как ты поспорил, что

приемник починишь дяде Христо. Телефункен, трофейный, на который все давно

рукой махнули,  потому что  ламп нет.  А  ты  два месяца возился,  так его

переделал, что наши лампы подошли. Разве забыл?

     - Но приемник мне сам дядя Христо дал. А установку нельзя. Она вообще

одна в мире.

     - А я,  что прошу ее сломать?  Я прошу помочь мне и моей сестре Люси.

Ты не представляешь, в каком она состоянии.

     Мои последние слова были нечестными,  коварными и гадкими. Я бил ниже

пояса.  Мой друг Макар уже скоро год,  как безнадежно влюблен в мою родную

сестру,  но не скажет об этом даже под пытками.  Только потому,  что я его

наблюдаю каждый день,  я знаю,  что это так. А Люси его не замечает. А как

она может его замечать,  если она не понимает, что он - технический гений,

а для нее он только дружок ее младшего братишки,  то есть мальчик,  малыш,

младенец.

     - При чем тут Люси, - сказал Макар.

     - А при том,  что этот Томат ее охмуряет. И сейчас, если пластинку мы

не вернем,  он сделает так, что она станет его союзником против меня. Он -

страдалец,  понимаешь?  А  я негодяй!  Мы обязаны выбить это оружие из его

подлых рук.

     Макар замолчал надолго,  и поэтому я побежал домой, влез к себе через

окно -  никто не заметил. В доме было тихо, как бывает, когда пришла беда.

Я вытащил из-под кровати пакет с обломками пластинки и побежал обратно,  к

Макару, чтобы сомнения его не одолели.

                                    4

     В школе все уже спали.  Экспедиция,  если нет какого-нибудь праздника

или мероприятия,  ложится рано.  В  школьном дворе не было ни души.  Макар

мрачно молчал.  Он  не одобрял наших действий,  но ничего не мог поделать.

Получалось,   как  будто  его  попросила  сама  Люси,  ну  и  дружба  наша

тоже играла в этом не последнюю роль.

     Правда,  операция чуть было не  провалилась из-за пустяка.  Гараж был

заперт,  и  ключа  у  нас  не  было.  А  идти  красть его  у  Кролика было

невозможно. Пластинка такого риска не стоила.

     Тогда я  нашел выход из положения.  Я  обошел гараж и  увидел,  что с

обратной его стороны под крышей есть окошко.  Я отыскал лестницу,  оставил

Макара на  страже,  сам  залез  наверх и,  перебравшись по  балкам вперед,

спрыгнул на  пол у  самой двери.  На наше счастье,  замок в  гараже был не

навесной. Он открывался изнутри. Я отворил дверь. Макара не было видно.

     - Макар, - позвал я его.

     Темная тень отделилась от  стены школы.  Уже  почти совсем стемнело -

оказалось, за боями и разговорами прошел весь вечер.

     - Ну что тебе? - прошептал Макар.

     - Заходи, - сказал я, - гостем будешь.

     В  этот момент скрипнула школьная дверь.  Кто-то выходил на улицу.  Я

еле  успел  втащить в  гараж неуклюжего Макара и  захлопнуть дверь.  После

этого  нам  пришлось просидеть больше  часа  в  темноте,  выслушивая бред,

который нес один из  студентов одной из студенток,  который,  оказывается,

был в  нее еще с  зимы влюблен,  страшно ревновал ее к  какому-то Ричарду,

оставшемуся в  Москве,  и,  кроме  того,  хотел  обсудить  с  ней  вопросы

мироздания.  Хорошо еще,  что его возлюбленную заели комары (которые и нас

не жалели), и в конце концов они ушли со двора.

     Настроение Макара  упало  ниже  нуля.  Ему  хотелось только  одного -

скорей вернуться домой.  Мне почти силком пришлось волочить его к  пульту,

самому отыскивать поднос.  К  тому же он боялся зажигать свет,  и с каждой

минутой ему  становилось все более жалко установку и  все меньше -  меня и

Люси.  А  я  находился во  власти упрямства.  Мне  казалось тогда,  что не

восстанови мы пластинку, весь мир обрушится. Я понимаю, как все это нелепо

звучит   для   постороннего   человека.   Какой-то   подросток   испугался

справедливого возмездия из-за  пустяка  и  ради  собственных эгоистических

выгод решил под угрозу поставить эксперимент мирового значения.

     Теперь-то  я  и  сам это понимаю.  Но  в  тот момент -  совершенно не

понимал. Я был как танк. А Макар попал мне под гусеницу.

     Когда машина зажужжала, мне показалось, что она шумит так сильно, что

сейчас все прибегут из школы. Макару тоже так показалось. У него буквально

руки опустились. Я опомнился быстрее.

     - Дурак,  -  сказал я ему.  -  Чем дольше мы здесь сидим,  тем больше

опасность, что нас застукают. Давай, действуй.

     Макар молчал. Надулся. Он считал меня извергом и мерзавцем. Таким я и

был, конечно.

     Я  высыпал на  поднос осколки пластинки,  и  Макар подошел к  пульту,

чтобы откалибровать слой воспоминаний.

     Свет мы включили не весь,  только лампочку под потолком. Картина была

зловещая.

     Самое трудное оказалось - ждать, пока что-нибудь получится.

     Я уж даже смирился с мыслью, что ничего не получится.

     Я стоял у двери, выглядывал сквозь щель, не идет ли кто-нибудь.

     Почему-то на втором этаже загорелось окно. Я замер. Я представил, как

Донин встает с постели,  спускается во двор...  Я смотрел на дверь и ждал,

когда она откроется.  И  даже не услышал,  как замолчала установка и голос

Макара, хриплый, будто простуженный, сказал:

     - Бери свою чертову пластинку и пошли.

     Я даже подпрыгнул от неожиданности.

     За  моей  спиной  стоял  Макар  и  протягивал  мне  совершенно  целую

пластинку.

     Я  еще  сохранил  достаточное присутствие духа,  чтобы  поглядеть  на

этикетку.  Этикетка  была  в  полном  порядке:  <Ансамбль <Абба>.  Швеция.

Апрелевский завод грампластинок. Фирма <Мелодия>. Все как надо. Потом взял

со  стола  конверт  с  четырьмя  певцами,   которые  одинаково  улыбались,

осторожно сунул в него пластинку и первым вышел из гаража.

     Макар захлопнул дверь и сказал мне:

     - Спокойной ночи.

     И быстро пошел вперед,  не оглядываясь.  Был зол на меня и на себя. Я

его понимаю.  Но  догонять не  стал.  Мне надо было идти осторожно.  Лучше

сломать ногу, чем еще раз разбить пластинку, которая так дорого обошлась.

     Я  должен сказать,  что никакого раскаяния я не чувствовал.  Хотя был

вдвойне,  втройне преступником.  Не  только сам,  но  и  друга  толкнул на

преступление.

     Но,  наверное,  даже  у  самых закоренелых преступников бывает период

морального облегчения.  Когда они надеются,  что совершили самое последнее

преступление,  что теперь начнут светлую,  чистую, честную жизнь, что небо

расчистилось от  туч.  Но  обычно  преступник такого рода  ошибается.  Ему

кажется,  что  о  преступлении можно  забыть.  Но  тяжелая  костлявая рука

прошлого тянется за ним и толкает к новым бедам. Так случилось и со мной.

     Я вернулся домой, когда наши пили чай. У нас чай пьют поздно.

     В большой комнате гудели,  мирно переливались голоса. Я остановился в

прихожей.  Наш  кот  посмотрел на  меня строго,  потом сиганул на  бочку с

водой,  чуть в  нее не свалился.  И  я тогда еще подумал -  ну почему я не

свалил преступление на  безгласного кота?  Ну  бросил бы пакет с  разбитой

пластинкой на пол и стоял бы на том,  что виноват кот.  Что коту?  Коту на

наши  подозрения плевать.  Ну  ладно,  дело сделано.  Куда теперь положить

пластинку, чтобы ее завтра нашли?

     В прихожей оставлять ее нелепо. Ага, понял!

     Я  вышел  на  улицу,   подошел  к  окну  комнаты  Томата,  окно  было

приоткрыто.  Я  осторожно растворил его,  подтянулся,  влез  в  комнату  и

беззвучно положил пластинку под  кровать Томата.  Я  вспомнил,  что завтра

мать на работу не идет, начнет как всегда уборку, выметет пластинку из-под

кровати Томата, и наш жилец будет посрамлен.

     Сделав все,  как задумал, я вновь вошел в дом, спокойно проследовал в

большую комнату и сказал нормальным голосом:

     - А мне чаю дадут?

     Мое появление заставило их  замолчать.  Они никак не  ожидали,  что я

вернусь таким спокойным и  даже  веселым.  Люси  окинула меня уничтожающим

взглядом, а мать молча достала из буфета чашку и налила мне. Томат смотрел

на меня,  общение с  таким низким существом доставляло ему неудовольствие.

Но я-то был спокоен. Ведь я был единственным здесь, кто знал, чем кончится

завтра наш детектив. И как человек с дополнительным знанием, мог сдержанно

улыбаться.

     А матери хотелось, чтобы дома был мир и порядок. Чтобы все друг друга

любили.  Она всегда устает,  она всегда в заботах,  даже теперь,  когда мы

выросли и  нет  в  том большой нужды,  она все равно носится по  жизни как

угорелая и ей кажется, что завтра мы останемся голодными или необутыми.

     - Вот я  Федору Львовичу предложила,  -  сказала она,  глядя на  меня

материнским взглядом,  -  что  я  с  получки отдам  всю  стоимость.  А  он

отказался.

     - Никогда, - сказал Федор.

     - Мама, ну что за чепуху ты несешь! - воскликнула Люси, которая почти

совсем разучилась разговаривать с матерью нормальным голосом.

     - Да не волнуйся, мама, - сказал я. - Найдется эта пластинка.

     - Может  быть,   -   произнес  задумчиво  Томат.  -  Я  уже  высказал

подозрение,  что  Костя  подарил ее  какому-нибудь своему дружку,  и  если

дружок  изъявит добрую  волю,  он  может  вернуть ее  обратно и  незаметно

куда-нибудь подсунуть...

     - С него хватит,  - поддержала своего кавалера Люси. - А потом, когда

Федор  Львович после этих  переживаний наткнется на  нее,  мой  братишка с

чистым взором заявит, что в глаза ее не видел.

     Как они были близки к истине! У меня даже пальцы на ногах похолодели.

Черт возьми, ведь завтра ее найдут и скажут: мы же предупреждали! И стоило

тогда идти на такие приключения! Лучше бы свалить на кота и дело с концом.

Но  я  взял себя в  руки и  ничем не  показал своего расстройства.  И  был

благодарен матери, которая по своей должности примиренца перевела разговор

на наши дела.

     - Уж ваша экспедиция,  -  сказала она. - Договор с совхозом заключили

на продукты,  а  деньги не переводят.  Наш Филин собирается в  Симферополь

писать.  У  них в  экспедиции такой счетовод,  просто удивительно,  что из

Москвы.

     - Мама, ты опять о пустяках, - сказала Люси раздраженно.

     - А что же тогда не пустяки? - спросила мать.

     - Моральный уровень моего брата!

     - Ого,  чужим  языком заговорила,  -  сказал я  печально,  потому что

печально  слышать  такие   слова   от   собственной  сестры.   Как   будто

предательство от собственных солдат в разгар боя.

     - Я полагаю вопрос исчерпанным, - сказал вдруг Томат. Не знаю, почему

он решил нас примирить. - Есть много других тем для разговоров.

     Но тем как-то не находилось.  Мы пили чай в молчании. Я уже собирался

идти спать,  как Люси стала при мне рассказывать Томату,  что в экспедицию

привезли машину, весь гараж заняла. А машина эта будет заниматься склейкой

всяких статуй, которые найдут.

     - Зачем?  - удивился Томат. - Зачем нужна машина, если можно обойтись

клеем. - И он посмотрел на меня.

     - Не склейкой, - сказал я, - а реставрацией.

     - Это очень любопытно. А по какому принципу?

     - Вы у Макара спросите, - сказал я, - он на ней работает.

     - Ну  уж  чепуха!  -  сказала Люси.  -  Твой Макар малахольный.  Он в

восьмом классе учится.

     - Интересно,  что сказал бы  Пушкин,  если бы  ты отвергла его стихи,

написанные еще в лицее, - сказал я.

     - Пушкин -  гений, - ответила Люси. Пушкина она читала только то, что

задавали в школе.  Правда, память у нее хорошая, лучше моей, и она все это

помнила наизусть.  И могло показаться,  что она и в самом деле понимает. А

что он гений, это ей тоже в учебнике написали.

     После этого я не стал больше отвечать на вопросы Томата, потому что и

не смог бы ответить. Но сказал, что хочу спать. И ушел.

                                    5

     На  следующий день  поднялся горячий ветер,  на  раскоп  несло  пыль,

работать было  совершенно невозможно.  Манин  посадил  несколько человек в

зале на первом этаже,  разбирать находки и  заниматься описанием.  Геракл,

поражающий  гидру,  стоял  посреди  комнаты  на  столе,  и  все  могли  им

полюбоваться.  Что удивительно,  на нем не было ни одной трещинки. Выбоины

были, потому что не нашлось некоторых деталей, а трещин - ни одной.

     После  обеда,  раз  уж  ветер не  кончался,  мы  поиграли в  шахматы,

подождали и разошлись по домам пораньше.  Только Макар остался с Дониным у

машины.  Я  весь день опасался,  что  кто-нибудь догадается,  что  машиной

пользовались. Но никто ничего не сказал. Макар был мрачен словно туча и со

мной не разговаривал.  Ну и я его не беспокоил. В конце концов он взрослый

человек, знал, на что идет.

     Домой я возвратился часа в три. Томата еще не было, он уехал в Керчь,

наверное,  там  чего-нибудь  давали.  На  столе  в  большой комнате лежала

пластинка.  Мать сообщила мне,  что нашла ее под кроватью у Томата,  когда

убиралась.

     - Как хорошо, - сказала она, - а то я беспокоилась. Ведь такая ценная

вещь.

     Потом сделала красноречивую паузу и спросила:

     - Ты ее туда не клал?

     Сил  врать у  меня уже  не  осталось,  поэтому я  только отрицательно

покачал головой.

     Не  знаю,  поверила ли мне мать или нет,  но я  пошел к  себе,  лег в

кровать и  стал  читать третий том  историка Соловьева.  Очень  интересно.

Правда,  я все время отвлекался.  Я думал о машине,  о том,  какой в общем

неплохой человек Макар,  и  как машину будут использовать дальше.  У  меня

даже появились кое-какие идеи,  и  я не услышал,  как вернулся мой дорогой

Томат.

     Угадал я, что он приехал, по его удивленному возгласу:

     - Откуда здесь эта пластинка?

     И голос матери:

     - Федор Львович, какое счастье. Знаете, где я ее нашла?

     - Догадываюсь, - сказал Томат. - Костя принес ее обратно.

     - Вот  и  не  догадались!   -  мать  старалась  спасти  честь  нашего

семейства. - У вас под койкой лежала. Видно, упала и вы не заметили.

     Томат откашлялся. Я с интересом ждал, что он скажет.

     - Возможно,  -  сказал он. - Возможно, и под кроватью. Но дело в том,

что я  вчера производил розыск пластинки в разных помещениях.  В том числе

заглядывал и под кровать. Могу вас заверить, что сделал это тщательно.

     - Но она же лежала!

     - Как вчера правильно заметила Людмила,  -  сказал этот негодяй,  - в

характере вашего сына было подбросить мне похищенную вещь,  чтобы избежать

справедливого наказания.

     - Ну знаете!  -  я изобразил возмущение, но оно было не очень, как вы

понимаете, искренним.

     Я встал и вышел из комнаты, чтобы лицом к лицу встретить бурю.

     Но  бури не  было.  Томат стоял,  внимательно разглядывал конверт,  в

котором была пластинка.  Затем подцепил пальчиками ее за край и вытащил на

свет.  Пластинка приятно поблескивала под лучом солнца,  проникшим в окно.

Наконец, он удовлетворенно сказал:

     - Вытер.  Надеюсь,  что  не  грубой тряпкой,  которая может  оставить

микроцарапины на поверхности диска.

     Я ничего не ответил. Мой ответ он бы тут же объявил признанием вины.

     - Ну  ведь хорошо все  кончилось,  правда?  -  спросила мать,  и  мне

захотелось  закричать,  чтобы  она  не  оправдывалась  перед  Томатом,  не

унижалась перед ним.

     - Сейчас проверим, - сказал Томат, открыл наш проигрыватель и включил

его.  Я смотрел на него как мудрец на ребенка.  Пусть он цепляется за свои

погремушки. До чего, подумал я, мир разобщен и неправильно устроен. Пройди

десять минут по свежему воздуху, и ты окажешься рядом с гаражом, где стоит

машина,  способная изменить к  лучшему жизнь всего человечества.  А  здесь

сидит  мелкий  собственник из  Подмосковья и  сейчас будет  проверять,  не

потерял ли он двадцать копеек на качестве своей пластинки.

     Для меня важнее - прогресс человечества. Для него - двадцать копеек.

     Мне бы уйти к себе,  читать Соловьева,  но я остался в комнате.  Мать

тоже  осталась,  хотя собиралась готовить обед.  Мы  были как  прикованы к

этому проигрывателю. Как свидетели на допросе.

     - Мани-мани-мани,  -  пели  шведские  певцы.  Разумеется,  у  них,  в

капиталистическом мире, это и есть основная ценность. Но мы же выше этого!

     - Мани-мани-мани...  -  Томат  был  недоволен.  Я  его  понимал.  Ему

приятнее было бы услышать треск и  всяческие  неполадки.  А  так  даже  не

пострадаешь...  Вдруг  звук  песни оборвался и началась бесконечная пауза.

Томат прямо подпрыгнул на стуле.  Ох,  он сейчас начнет страдать.  Что  же

произошло? Вроде мы все делали правильно.

     - ...мленное  солнце  нежно  с   морем  прощалось,   в  этот  час  ты

призналась, что нет любви, - запел вдруг противный сладкий голос.

     - Чего? - спросил Томат и поглядел на меня.

     - Не понимаю, - сказал я искренне.

     Тут его  слова  оборвались,  и  снова  загремел   оркестр   на   тему

мани-мани-мани.   Но   ненадолго.   Почему-то   мани  начали  перебиваться

фортепьянными аккордами.  Могучими аккордами,  а потом совсем отступили  в

сторону,  исчезли, и загремел шаляпинский бас. Он сообщил нам, что клевета

торжествует по всему свету и справиться с ней нет никакой возможности.

     - Это что такое?  - почему-то Томат обратился с этим грозным вопросом

к моей матери. А мать ничего лучше не придумала, как предположить:

     - Может, брак? Заводской брак, ведь это бывает?

     - Брак?   А  кто  вместе  со  мной  с  первой  до  последней  строчки

прослушивал эту пластинку еще два дня назад?  Не вы ли вкупе с вашим сыном

и  Людмилой?  Неужели вы  забыли,  что  два  дня  назад пластинка играла в

совершенстве? Бе-зу-ко-риз-нен-но!

     Мысли во мне носились как стая перепуганных мух.  Что случилось? Ведь

это была та самая пластинка.  Никакого сомнения в  этом.  Я  не вынимал из

пакета осколков.  Только когда высыпал их  на поднос.  Что говорил Манин о

слоях памяти? У вещей есть несколько слоев? Сначала память о том, что было

вчера, потом память о более раннем состоянии? Неужели мы ошиблись? То есть

это разгильдяй Макар ошибся?  Нет, легче всего теперь упрекать Макара. Сам

потащил и сам недоволен.

     - Костя,  может,  ты знаешь?  -  спросила меня мать. Как ей хотелось,

чтобы все обошлось.

     - Ничего не знаю, - буркнул я.

     - А  я  знаю,  -  сказал  Томат  уверенно.  -  Константин погубил мою

пластинку,  а потом нашел где-то другую,  бракованную.  Именно так. Это не

моя пластинка.

     - Ваша,  честное слово,  ваша! - тут я мог дать честное слово. Потому

что пластинка и в самом деле была его.

     - Мне грустно,  -  сказал Томат,  -  мне грустно сознавать, насколько

человек может изолгаться в таком юном возрасте. Простите.

     И  ушел,  даже не сняв пластинку с проигрывателя.  Как Наполеон после

битвы при Ватерлоо.

     - Костя, ты в самом деле... - начала было мать.

     Я  не  ответил.  К  чему  все  эти  оправданья?  Я  снял  пластинку с

проигрывателя и понес к свету,  чтобы посмотреть, нет ли на ней трещин или

швов.  Ничего подобного.  Наверное, надо смотреть под микроскопом. Правда,

мне показалось,  что в  некоторых местах бороздки были пошире,  в других -

поуже.

     - Ты чего? - раздался голос под окном. Там стоял Макар.

     - Ты мне и нужен,  - сказал я. - Погоди, я к тебе выйду, дома не хочу

говорить.

     - Он? - спросил Макар.

     - В частности.

     Я взял с собой пластинку,  махнул через подоконник. Я забыл спросить,

зачем он ко мне пришел. Так и не узнал. События начали развиваться с такой

быстротой,  что было не до вопросов.  Наверное,  и сам Макар забыл,  зачем

шел.

     Макар как увидел пластинку,  сразу понял, что дело неладно, но ничего

не спрашивал,  пока мы не зашли за сарай,  где у нас давно, уже лет шесть,

как дружим, было свое потайное место. Там лежало старое бревно, наполовину

вросшее в землю.  Рядом возились куры,  негромко переговаривались на своем

курином языке.

     Я  рассказал Макару,  что случилось дома.  Он  взял пластинку,  долго

рассматривал ее, поворачивая к свету. Потом сказал:

     - Твое  предположение верно.  Когда мы  вели восстановление,  шкалу я

рассчитал неточно. Сам виноват. Задели внутренние слои.

     - Но  почему на  пластинке старые песни?  Ведь  ее  делали на  заводе

совсем недавно.

     - Это все шеллак, - сказал Макар. - Очень редкая смола. Мы ее ввозим.

Поэтому бой пластинок до  недавнего времени сдавали в  палатки вторсырья и

из  них  делали новые.  Как книги из  макулатуры.  Значит,  когда-то  наша

пластинка была другой.  Может,  в ней были куски пластинок, на которых пел

Шаляпин или еще кто.  Вернее всего,  так и было. А настройка машины - дело

нелегкое.  И  я ошибся.  Так что,  если хочешь,  я пойду к твоему Томату и

расскажу ему, что я во всем виноват.

     - И что же ты ему скажешь? - спросил я не без ехидства.

     - Все.  Как  ты  случайно разбил  его  пластинку,  как  мы  решили ее

починить на установке и как ошиблись. Элементарно.

     - Элементарно для другого человека.  Но не для Томата.  Где гарантия,

что он не побежит к  Манину и  не доложит ему,  что мы с  тобой фактически

совершили преступление?

     - Зачем ему?

     - От склонности к  порядку.  А  потом меня вышибут из экспедиции и не

видать мне  истфака,  как  своих ушей,  а  тебя  не  возьмут в  институт к

Игоречку. Вариант?

     - А что же делать?

     - Скажи, вот я подумал, а нельзя ее снова в машину загнать?

     - Пластинку?

     - Чтобы вернуть ее к самому свежему слою. Понимаешь?

     - Понимаю,  но бессмысленно. Думаю, пройдет еще несколько лет, прежде

чем машина научится гулять по  слоям,  как по  комнате.  Это все равно как

если бы  ты  потребовал от  токарного станка,  чтобы он обточил деталь,  а

потом обратно вернул нам заготовку.

     - Жалко.  Придется тогда мне терпеть  нападки  этого  Томата.  А  он,

можешь поверить,  еще поиздевается надо мной.  И,  жалко, отношения с Люси

мне испортит.  Это он  сможет.  Знаешь,  эти  женщины  совершенно  не  так

устроены, как мы с тобой. У них вся шкала ценностей перепутана...

     - Не надо было нам начинать с пластинкой, - сказал Макар.

     - Сделанные ошибки трудно исправить,  -  сказал я умную фразу.  Не то

сам ее придумал, не то вычитал где-то. - Легче не совершать новых.

     И тут мы услышали совершенно спокойный голос:

     - Я тоже так думаю.

     Томат вошел в наш тайный закуток. Предвечернее солнце золотило редкие

волосы на его голове, лицо его было красным и блестело.

     - Вы что, подслушивали? - возмутился я.

     - Это  далеко  не  самый  тяжелый  грех,  -  сказал  Томат.  -  Я  не

подслушивал,  я  услышал.  Случайно я  проходил мимо сарая и  услышал ваши

голоса.  То, о чем вы говорили, было настолько интересно, что я, сознаюсь,

остановился и стал слушать дальше.

     - Из-за сарая не слышно,  - сказал я, но это были лишние слова. - Что

будешь делать?

     Поэтому я протянул ему пластинку и добавил:

     - Конверт остался на столе. Я согласен вам заплатить за нее по любому

курсу, по государственному или по спекулянтскому, как вы сочтете нужным.

     - Очередная грубость,  -  сказал Томат,  но пластинку взял. Он стоял,

нависая над нами,  очень чистый,  спокойный и неотвратимый, как четвертная

контрольная по алгебре.

     - Пошли, что ли? - сказал я Макару.

     - Пошли, - сказал тот.

     - Погодите.  Значит,  вы считаете,  что машина, которая стоит в вашей

экспедиции, восстановить пластинку не сможет?

     - Нет, - сказал Макар.

     - Помолчи, - сказал я.

     - Ваш товарищ прав,  -  посмотрел на меня Томат.  -  Он понимает, что

дальнейшее укрывательство безнадежно. Если ты неправ, имей мужество в этом

сознаться.

     - В чем сознаваться?

     - В  том,  что вы воспользовались принадлежащей государству ценной и,

вернее всего, секретной установкой в корыстных целях.

     - Так чего в них корыстного? - я даже удивился.

     - Избежание наказания.  Изготовление предмета стоимостью в  несколько

рублей. Не надо, мне все ясно.

     Я  тоже поднялся,  я  был выше его и от того,  что он в два раза меня

старше,  мне нельзя было применить насилие.  Ну,  вы  понимаете,  в  каком

смысле. Но вид у меня был грозный.

     - Вы что, донести собрались? Давайте, - сказал я.

     - Вас жалею.

     - Нет, доносите, мне нечего терять.

     Вдруг  он  повернулся  и  ушел.  Сам  ушел.  И  это  было  совершенно

непонятно.

     Мы с Макаром буквально обалдели.

     Потом я  выглянул из-за сарая.  Я  подумал было,  что он отправился в

экспедицию. Сообщать. Ничего подобного. Он вошел в дом. Может, сделает это

позже?

     Настроение у  нас с Макаром было поганое.  Даже обсуждать эту историю

не  хотелось.  Два мальчика,  этакие лопоухие,  нашкодили,  а  дяденька их

поймал.

     Когда Макар уходил, я сказал ему вслед:

     - Даже не представляю, как я завтра на раскоп пойду.

     - Я тоже, - сказал Макар.

                                    6

     Весь вечер я  поглядывал на Томата.  И  когда он в  сумерках вышел из

дома,  я подошел к забору проследить за ним.  Но оказалось,  Томат пошел к

Федотовым  за  молоком.  Он  пьет  молоко  только  от  федотовской коровы,

говорит, что в нем выше жирность. Иногда за молоком заходит с работы Люси,

но в тот день она снова задержалась.  Я стоял у забора до тех пор, пока он

не  вышел  с  банкой  обратно и  не  отправился к  дому.  Нет.  Ничего  не

произошло.

     Но успокоиться я не мог.  Тяжелые предчувствия,  как пишут в романах,

меня не покидали.  Этот Томат должен был что-то натворить. Что-то варилось

в  его гладкой голове.  И,  разумеется,  нам с  Макаром будет плохо.  Я не

строил иллюзий.

     Раза два вечером я заглянул к нему в комнату. На проходе. Он сидел за

столом,  разглядывал  свою  икону,  я  даже  подумал,  не  хочет  ли он ее

восстановить?  Но восстанавливать там было нечего.  Икона  его  была,  как

новенькая.  Он же мне сам показывал. У меня, как видите, уж тогда возникло

подозрение,  что  такой  человек,  как  Томат,   захочет   воспользоваться

информацией. И, может, даже решит меня шантажировать. Но у него, насколько

я понимал, не было никакой с собой вещи, которую он мог бы восстановить по

ее памяти.  Не ехать же ему в его Подмосковье.  А раз так,  то его замысел

заключался в чем-то ином. И самое гадкое то, что я не мог догадаться. Даже

голова разболелась.

     За ужином не было никаких разговоров о пластинке. И мать молчала. Так

что Люси даже и не узнала о том,  что пластинка оказалась дефектной. Томат

говорил о погоде, о ценах на рынке и потом принялся пересказывать какой-то

двухсерийный индийский фильм, который видел в Москве.

     Со стороны посмотришь -  все мирно. Идеальная семья сидит за вечерним

чаем. Но все во мне было напряжено.

     Надо сказать,  что у  меня есть одно свойство организма.  Может,  оно

иногда бывает полезным,  но в тот день оно сыграло надо мной дурную шутку.

Если у меня нервный стресс, то я хочу спать. Я однажды на экзамене заснул,

потому что не знал билета.  А когда тетка умерла,  я ее очень любил,  то я

целые сутки проснуться не мог.  Так вот,  в  тот день после ужина я  вдруг

почувствовал,  что  меня тянет в  сон.  Что мне хочется заснуть сейчас,  а

утром проснуться, чтобы ничего уже не было, чтобы все обошлось.

     Я решил - полежу немного, но спать не буду.

     Лег и заснул.

     И во сне мне все время снилось,  что Геракл борется с гидрой,  только

гидра эта живая, и все ее головы похожи на Томата.

     А  я -  Геракл,  и рублю,  рублю эти проклятые головы,  а на их месте

вырастают  новые,  и  что-то  мне  доказывают с  сокрушенным видом,  вроде

говорят:  <Нехорошо,  Костя,  отрубать головы человеку, который вдвое тебя

старше и обитает в Подмосковье>.

     И  тут  я  проснулся.   От  внутренней  тревоги,  которая  пересилила

сонливость.

     Я был почти убежден - что-то случилось.

     Я  вскочил,  натянул брюки и  кеды  и  на  цыпочках прошел к  комнате

Томата.  Дверь в  нее была закрыта.  Я ее открыл.  Томата не было.  Я и не

ждал, что он спит. Я был уверен, что его нет.

     Я вышел из дома тихо,  чтобы никого не разбудить.  На улице тоже было

тихо.  Светила луна.  Времени было  больше часа  ночи.  От  луны  по  морю

тянулась длинная прямая дорога.

     Я пошел было к школе. Но через несколько шагов остановился.

     Я рассудил,  что Томат, даже если решил что-то сделать, один к машине

не  полезет.  Он же не знает,  как машина работает.  Значит,  он побежит к

Макару. В случае, если решил воспользоваться установкой. А если нет? Чтобы

жаловаться на нас,  не надо ждать ночи, чтобы чем-нибудь еще заняться... а

чем, простите, можно заняться в нашем поселке в час ночи?

     И я побежал к Макару.

     Окно  в  его  комнату было открыто.  Я  прислушался.  Было слышно как

вздыхает,  всхрапывает во сне его отец.  Но дыхания Макара я не уловил.  Я

подтянулся,  заглянул в комнату. Кровать Макара была разобрана. Самого его

не было.  Худшие мои предчувствия оправдались.  Значит,  пока я безмятежно

смотрел сны, здесь побывал Томат, каким-то образом заставил Макара пойти с

ним к установке, а теперь они восстанавливают... но что?

     Пока  я  пробежал весь поселок,  то  запыхался,  разбудил всех собак,

которые подняли истерику -  в Таганроге слышно.  Поближе к школе я перешел

на шаг - зачем будить экспедицию?

     Я  отлично представлял себе,  что между ними произошло.  Для этого не

надо быть Шерлоком Холмсом. Мой Макар приблизился к своей мечте. Он увидел

настоящую Машину,  он  встретил Донина.  Ему  даже обещали,  что возьмут в

институт.  Макар был как зерно в земле,  которое лежит,  ждет своего часа,

ждет,  когда пригреет солнце и  потом начинает расти -  и его уже ничем не

остановишь. И вот к нему приходит этот Томат. Что-то Томату нужно. И Томат

ему говорит:  если ты  не  сделаешь того,  что я  тебе велю,  то я  тут же

сообщаю обо всем Донину.  Тебя,  голубчик,  выгоняют из  экспедиции и  так

далее.  А если сделаешь, никто не узнает, и все будут друг друга любить...

Вообще-то,  как потом выяснилось,  в своих рассуждениях я был прав. Именно

так и случилось.

     Томат явился к нему в половине двенадцатого. Макар не спал. В отличие

от  меня  у   него  сонного  комплекса  нет.   Он  читал  и  переживал  от

неизвестности.  Он ждал этого Томата.  Он, как и я, рассудил, что тот ушел

не зря.  Вернее, Макар не знал точно, кого ждать - Томата или разъяренного

Донина.  В  половине двенадцатого Томат постучал к нему в окно и вызвал на

улицу.  На  улице он  сказал,  что ему требуется от  Макара одна небольшая

услуга.  Запустить на  десять минут машину.  Макар,  естественно,  наотрез

отказался. Тогда он напомнил Макару, что прошлой ночью он уже ее запускал.

Но ради друга!  -  пытался сопротивляться Макар.  И теперь,  сказал Томат,

тоже ради друга и ради тебя самого.  Ты знаешь,  что достаточно рассказать

экспедиционному начальству,  что  вы  с  Костей натворили,  придется вам с

экспедицией прощаться навсегда.  И еще платить за ущерб.  Он, Томат, знал,

какое плохое денежное положение у  Макара,  и бил по самым больным местам.

Макар все равно сопротивлялся, как спартанец на Фермопилах, но был обречен

на гибель. Томат был беспощаден - ему нечего было терять, а приобрести он,

как ему казалось,  мог много.  Я так думаю,  что у некоторых людей в жизни

такая ситуация бывает -  надо выбирать между своей честью и своей любовью.

И Макар,  как большинство,  выбрал любовь.  Видно, ему показалось, что все

еще обойдется.  Тем более что Томат объяснил ему доступно,  что моя судьба

тоже в  его  руках.  Вот мой толстый и  гениальный Макар покорно поперся к

школе.

     По дороге возбужденный,  трепещущий от предвкушений Томат показал ему

свою икону -  ну, ту самую, что получил от бабуси и теперь таскал с собой.

Он сказал,  что убежден,  что в этой иконе есть внутренний слой,  в смысле

старая  запись.  Может  быть,  шестнадцатого  века,  и  потому  эта  икона

совершенно бесценна.  Он даже при лунном свете показывал Макару эту икону,

переворачивал ее  обратной стороной и  утверждал,  что доска очень старая,

черная,  гнутая.  Макар,  конечно,  ничего в  этом не  понимал,  он  шел и

проклинал себя. И ничего не мог придумать. И постепенно в Макаре рос гнев.

Макар медленно зажигается,  но если зажегся -  его не остановишь,  в  этом

отношении он как носорог. Томат этого не знал и думал, что он уже победил.

     Наверное, вы  подумаете,  до  чего  все  неинтересно  получается.  Вы

думали,   что   у   Томата  какой-то  грандиозный  план,  что  он  задумал

какое-нибудь преступление.  А  тут  -  какая-то  сомнительная  икона.  Но,

во-первых,   у  Томата,  кроме  этой  иконы,  не  было  ничего  достойного

восстановления. А во-вторых, запомните, что Томат - никакой не преступник,

просто  не  очень  приятный  человек,  корыстный,  зануда,  но  никакой не

преступник.    Он    всегда    старается     воспользоваться     выгодными

обстоятельствами.  И очень спешит при этом. Потому он так и не разбогател.

И не разбогатеет. Масштаба у него нет.

     К  тому  времени,  когда  я  добрался до  гаража,  самое  главное уже

произошло.  Машина была запущена,  а  икона на подносе уже была заложена в

нее.

     Поэтому,  когда  я  заглянул в  щель  двери гаража,  то  увидел,  что

освещенный лампочкой под потолком стоит у пульта Макар.  По его спине было

мне  понятно,  как  он  взбешен и  растерян.  Неподалеку стоял Томат и  не

отрываясь смотрел на руки Макара, словно мог его проконтролировать.

     Я не вошел сразу.  Несмотря на то, что я все знал заранее, оказалось,

что я  совершенно не представляю,  что надо делать дальше.  Вот я  угадал,

остановился, смотрю на них сквозь щель и не двигаюсь.

     Машина щелкнула, и Макар ее выключил.

     - Все,  - сказал он и обернулся к Томату. И вдруг я увидел, что в его

глазах горит  опасный огонек.  Я  бы  назвал его  огнем  торжества.  Огнем

благородного безумия.  И  ему в  этот момент было плевать на институт,  на

научное будущее - на все. Он победил.

     От удивления я не заметил,  что отворил дверь и вошел в гараж. Но все

так волновались,  что меня не услышали и не заметили. Что же такое удалось

сделать Макару, что он победил этого Томата? Чему он радуется?

     - Давай!  -  сказал  хриплым шепотом Томат.  Его  обычно приглаженные

волосы растрепались, руки дрожали - он был кладоискателем, который вот-вот

откроет крышку сундука.  И я понял, что если все у него пройдет нормально,

он никогда не остановится. Он будет отыскивать еще и еще для нас задания и

каждый раз будет нас пугать...

     Макар нажал кнопку, поднос медленно выехал из чрева машины.

     Вот это номер!

     На  подносе лежало  небольшое бревно,  вокруг -  кучка  разноцветного

порошка.

     - Что?   -  спросил  Томат.  Он  еще  ничего  не  понял.  Я  чуть  не

расхохотался. Как все просто! Если в той иконе и был второй слой, то Макар

его игнорировал. Он вскрыл еще более глубокую память иконы - память о том,

как она была просто деревяшкой. Бревнышком, из которого сделали доску.

     - Где икона? - прохрипел Томат. - Где она, я спрашиваю?

     - Вот она и есть,  -  сказал Макар и имел еще наглость улыбнуться.  -

Вот ее второй слой.

     - Убийца,  -  сказал Томат и взял бревно с подноса. И даже перевернул

его в  руке,  заглядывая на  другую сторону,  словно там могла сохраниться

первоначальная живопись.

     - Чего хотели, то и получили, - сказал Макар.

     - Ну  нет!  -  голос Томата вдруг поднялся.  -  Издеваешься?  Или  ты

немедленно вернешь все на старое место...

     - Нельзя, - сказал Макар. - И не кричите, люди спят.

     - Ах,  нельзя!  -  И  вдруг  Томат поднял бревно и  замахнулся им.  -

Заговорщики! Вредители!

     Макар испугался за машину и бросился к нему, но Томат был сильнее. Он

отбросил Макара в сторону и кинулся к машине.

     До того момента я  стоял как пришпиленный к месту.  Я был как во сне,

как зритель,  который знает,  что вмешаться в то,  что видишь, невозможно.

Анна Каренина все равно бросится под поезд.  Но когда Макар со стоном упал

на пол, а Томат бросился к машине, я пришел в движение. Бессознательно.

     Я даже не помню,  как мне удалось подставиться под удар, направленный

на  пульт.  Он  просто чудом  не  сломал мне  плечо  -  ведь  бил  он  как

сумасшедший,  изо всей силы.  Рука сразу онемела,  но я все равно закрывал

собой машину и старался при этом одной рукой вырвать у него дубинку-икону.

     Не  знаю,  чем бы это кончилось -  но на помощь ко мне пришел Макар и

сонный Кролик. Оказывается, он услышал шум в гараже и пошел проверить.

     Когда  мы  скрутили  Томата,   к  этому  времени  уже  пол-экспедиции

сбежалось к  полю боя.  Рука болела страшно.  Томат никак не  мог прийти в

себя,  он все еще ругался и  совал всем в лицо дубинку,  крича,  что это -

Андрей Рублев.  Дубинку у него отобрали. У меня жутко болела голова, а про

руку и говорить не приходится. Я даже плохо соображал. Как сквозь воду, ко

мне  доносился  сбивчивый  рассказ  Кролика,   в  котором  все  получалось

наоборот.  Оказывается,  это злоумышленник Томат ворвался в  гараж,  а  я,

оказывается, жертвуя собой, спас эту машину.

     Кто-то побежал за врачом.  Донин смотрел на меня как на героя,  и мне

очень хотелось остаться героем,  но я  понимал,  что это уж будет слишком.

Поэтому я сказал:

     - Да не спас я ее, а чуть не погубил. Я во всем виноват.

     - Бредит,  - сказал Кролик. - По голове ему дали, вот и бредит. Я сам

видел, как он машину спасал.

     - Это я уже потом, - сказал я. - Потом, понимаете?

     - Такой худенький, а герой, - сказала Шурочка.

     - Не-ет! - закричал я.

     Но они меня не слушали.

     Только на следующий день все стало на свои места.

     Это был не очень приятный день.

     Но два утешения все же были.

     Во-первых, из экспедиции нас все же не выгнали.

     Во-вторых,  Томат уехал.  И полагаю, что навсегда. А Люси переживает.

Завтра она обещала прийти на танцы в экспедицию.

__________________________________________________________________________

     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 22/05/2000