Кир БУЛЫЧЕВ

                               ЧУЖАЯ ПАМЯТЬ

                                 Повесть

                                    1

     За  долгие годы  Сергей Андреевич Ржевский привык не  замечать здание

института и окружающие его дома.

     Но в  тот понедельник машина за ним не пришла,  Ржевский добирался до

работы автобусом и увидел,  что начали ломать барачный поселок, тянувшийся

от автобусной остановки.

     Поселку было лет  пятьдесят,  его построили в  тридцатые годы.  Между

двухэтажными желтыми  бараками выросли  высокие тополя.  Сергей  Андреевич

понял,  что  бараки ломают,  когда вместо первого из  них оказался светлый

проем в  деревьях,  за  ним,  как в  раме,  из  которой вытащили привычную

картину,  тянулся еще не застроенный пустырь до самого горизонта, до белых

зубцов нового района.

     У  следующего барака  Ржевский  остановился.  Когда-то  прожил  здесь

полгода, устроившись на работу в институт. Снимал комнату на втором этаже.

     Барак был  пуст,  входная дверь приоткрыта,  можно войти,  но  Сергей

Андреевич отогнал  внезапное желание оказаться в  той  комнате,  подойти к

окну на улицу и постоять у него, как стоял и ждал когда-то.

     Ржевский посмотрел на часы, словно искал оправдания поспешному уходу.

Часы показывали десять минут десятого.  Сергей Андреевич прошел еще  сотню

метров и  увидел свой  институт -  серое четырехэтажное здание с  большими

квадратными  окнами  и  несоразмерно  маленькой  дверью.   Когда  институт

построили,  Москва еще не добралась до этих мест. А потом город обошел его

языками домов,  институт вошел  в  пределы Москвы,  но  вместе с  барачным

поселком остался заводью в высоких берегах новостроек.

     Надо делать ремонт,  подумал Ржевский, глядя на осыпавшуюся на втором

этаже штукатурку. Сейчас вызову Алевича. Неужели ему самому не стыдно?

                                    2

     В коридоре было пусто, все уже разошлись по отделам и лабораториям. В

узком  предбаннике  перед  кабинетом  Ржевского  тоже  пусто.   На   столе

секретарши записка:

     <СА! Я в месткоме. Обсуждаем итоги пионерлагеря. Лена.>

     Рядом  несколько  конвертов официального вида  -  приглашения.  Новый

английский журнал. Автореферат, из Ленинграда.

     Настроение  было  испорчено.   Ржевский  искал  причину,   не   желая

признаться себе,  что  виноваты бараки.  Что  он  хотел  сделать?  Вызвать

Алевича? Нет, сначала надо просмотреть почту...

     За  приоткрытой дверью  в  кабинете  послышался шорох.  Потом  легкий

скрип.  Кто-то  открывал средний ящик его письменного стола.  Этого еще не

хватало!

     Ржевский сделал было шаг к кабинету.  И вдруг остановился.  Ему стало

страшно.

     Страх был иррационален. Директор института боялся войти в собственный

кабинет.  Ржевский стоял и слушал. И ему хотелось, чтобы из кабинета вышла

Лена и сказала:  <А я у вас на столе прибирала>. Но в кабинете было темно,

шторы задвинуты. Лена первым делом открыла бы шторы.

     - Кто здесь?  -  спросил Ржевский от двери.  Голос сорвался. Пришлось

откашляться.

     Тот, кто таился в полутьме, не хотел отвечать. Молчал, затаился.

     Надо  войти  и  зажечь  свет.  Но  свет  в  кабинете зажигается очень

неудобно.   Надо  сделать  два  шага  в  сторону,  по  правой  стене.  Там

выключатель.  От двери не дотянешься.  Зачем повесили такие плотные шторы?

Кино, что ли, показывать?

     В кабинете не совсем темно. Глаза различили стол буквой <Т>. Шкафы по

стенам... Ржевский шагнул в кабинет и, прижимаясь спиной к стене, двинулся

к выключателю.  Уже протягивая к нему руку, разглядел за письменным столом

темную фигуру.  И понял,  что у фигуры нет лица. То есть лицо было темным,

как туловище, как руки... Темная голова шевельнулась, следя за Ржевским, и

отраженным от двери светом блеснули маленькие глаза.

     И тут громадное темное тело, словно подброшенное пружиной, взлетело в

воздух и метнулось к Ржевскому.  Он не сообразил, некогда было соображать,

что тело несется к двери. И сам бросился туда же.

     Успел к  двери в  тот момент,  когда ее  достигло и  черное существо.

Отлетел  в  сторону,  ударился  об  стол,  все  закружилось,  обрушилось в

пропасть...  на  несколько секунд он  потерял сознание.  Очнулся от боли в

спине и  в ноге.  И от страшного вопля,  визга в коридоре.  От топота.  От

криков.  Он  понял,  что  сидит  на  полу,  прислонившись спиной  к  столу

секретарши.

                                    3

     Алевич  прибежал первым,  помог  директору подняться,  хотел  вызвать

<скорую помощь>, но Ржевский велел отвести его в кабинет.

     Алевич открыл шторы,  поднял опрокинутое кресло.  Он сокрушенно качал

головой и повторял:

     - Надо же! Вы только подумайте.

     Сергей Андреевич молчал.  Он сел в  кресло,  заглянул в  полуоткрытый

ящик стола,  вытащил оттуда смятую красную бумажку,  расправил, положил на

стол. И вдруг улыбнулся. Улыбка получилась растерянной, даже глупой.

     - Как же я не сообразил, - сказал он.

     - Клетка оказалась легкомысленно открытой, - объяснил Алевич, сидя на

корточках и собирая бумаги,  улетевшие со стола.  -  Может,  дефект замка?

Гурина клянется, что вчера запирала.

     - А сегодня утром она заходила в виварий?  -  Ржевский сложил красную

бумажку вдвое,  потом вчетверо,  провел ногтем по  сгибу,  подкинул фантик

ладонью.

     - Сегодня утром?.. Мы ее сейчас вызовем.

     - Не надо. Я сам туда спущусь.

     - Может, все-таки вызовем врача?

     - Ничего не случилось,  - произнес Ржевский. - Немного ушибся. И все.

Надо было мне раньше догадаться. Струсил.

     - Бывает, - сказал Алевич, - даже с директорами.

     Он подошел к  двери на два шага сзади Ржевского,  в дверях обернулся,

глазом смерил расстояние до письменного стола, покачал головой:

     - Надо же так сигануть!

                                    4

     Оба шимпанзе жили на  первом этаже,  в  большой комнате,  разделенной

пополам  толстой редкой  решеткой,  отдельно от  собак,  которые ютились в

подвале  и  устраивали  иногда  шумные  концерты,  будто  оплакивали  свою

подопытную судьбу.

     Глаза у Гуриной были мокрыми.

     - Я запирала, - повторила она. - Я проверила, перед уходом проверила.

     Шимпанзе были очень похожи. Только у Джона, матерого самца, морда уже

потеряла лукавство и  озорную подвижность.  Он спокойно чесал живот,  чуть

прищурив глаза,  кивнул солидно Ржевскому и ничего просить не стал - знал,

что у этого человека не допросишься.  Захочет,  сам даст. Лев - живее. Лев

сморщил лицо,  удивительно похожее на отцовское,  - у обезьян разные лица,

как у людей,  если общаться с ними,  никогда не спутаешь. Лев вытянул губы

вперед. Лев был собой доволен.

     - Ну  как же  ты,  чуть директора не убил,  -  сказал ему укоризненно

Алевич.

     - Это чья клетка? - спросил Ржевский.

     - Как так чья? - не поняла Гурина.

     - Лев сидит в своей клетке?

     - Конечно, в своей.

     - Ошибка,  -  поправил ее Алевич.  - Мы его сюда только на той неделе

перевели. Поменяли клетки.

     - Правильно, - отозвался Ржевский. - Тогда все понятно.

     - Что?  -  Гурина была  очень  хороша непорочной,  розовой красотой с

какой-то немецкой рождественской открытки. Только вот глаза мокрые.

     Ржевский подошел к  клетке и  сунул руку внутрь.  Лев протянул лапу и

дотронулся указательным пальцем до руки Ржевского.

     - Осторожнее, - прошептала Гурина.

     - Не беспокойтесь,  Светлана,  -  ответил Ржевский.  - Мы с ним давно

знакомы. Уже пятый год.

     Гурина не  стала спорить.  Не  посмела.  Лев  появился в  виварии две

недели назад.  До  этого Ржевский видеть его  не  мог.  Но  возражать было

бессмысленно -  директор знал,  что говорил.  Если конечно,  не  произошло

мозговой травмы.

     - Покажи-ка, Лев, - велел Ржевский, - как открывается этот замок.

     Джон заволновался в своей клетке, заворчал, был недоволен.

     - Ну,  чего же,  -  настаивал Ржевский.  - Мы же знаем этот маленький

секрет.

     Лев склонил голову набок.  Он все понимал. Потом знакомым, джоновским

движением почесал себе живот.

     - Ты уже съел, - сказал Ржевский. - Нечестно дважды получать награду.

Ты съел без разрешения.

     Он вынул из кармана красный фантик, показал Льву. Джона это привело в

ярость.  Он тряс решетку, пытался добраться до сына, чтобы наказать его за

самовольство.

     Лев  лениво  протянул лапу,  длинными пальцами пошевелил замок,  чуть

приподнял его. Замок щелкнул и открылся.

     - Вот и весь секрет,  - заключил Ржевский. - Спасибо за демонстрацию,

Лев.

     - Даже я не знала, честное слово, не знала, - сказала Гурина.

     - Правильно.  Не знали. Знали только Джон и я. Но Джон не пользовался

знанием без нужды. Он у нас - солидный мужчина.

     Солидный мужчина продолжал сердиться.  У  него  были  желтые страшные

клыки, и в гневе он закатывал глаза, так что видны были только белки.

     - Замок сменим,  -  заверил Ржевского Алевич.  -  Я сейчас же слесаря

позову.  Но  какой  мерзавец,  а?  Найти дорогу к  вам  в  кабинет.  Какая

сообразительность.

     - Спасибо, Лев, - сказал Ржевский, - спасибо, молодец.

                                    5

     В кабинете Ржевский подошел к окну. Из окна были видны купы деревьев,

и  среди них равномерный пунктир темно-зеленых крыш бараков.  В конце этой

плотной зеленой полосы, у шоссе, вместо последних крыш был провал.

     Тогда было трудно с деньгами,  вернее,  денег у них совсем не было. А

соседка Эльзы уезжала куда-то,  кажется в Саранск. Она продала им тахту за

сто  рублей старыми деньгами.  Это  было  дешево.  Они  тащили тахту через

полгорода.  Виктор все  чаще останавливался,  чтобы отдохнуть,  садился на

тахту  прямо на  тротуаре,  люди  проходили мимо,  оглядываясь,  некоторые

шутили, Виктору это нравилось. Лиза стеснялась, отходила в сторонку, Эльза

топталась над  Виктором,  требовала,  чтобы вставал,  шел,  -  всего этого

Виктор не терпел,  он ласково улыбался,  мягко двигал руками, стряхивал со

лба капли пота.  Он  всегда быстро уставал,  физически и  умственно.  <Еще

минутку,  -  говорил он, - одну сигарету и в путь>. Ножек у тахты не было,

на свалке рядом с  бараком нашли кирпичи и подложили.  Поэтому тахту звали

печкой.  Лиза была счастлива.  Она  воспринимала тахту как символ будущего

дома, хозяйства, даже вечности...

     Шаги  Эльзы нервно и  даже возмущенно простучали сквозь <предбанник>,

выбили короткую дробь в кабинете. Замерли. Ржевский не обернулся.

     - Сергей! Что это значит?

     - Ничего не значит.

     Он  отошел к  столу.  Эльза на  удивление молодо выглядит.  В  плотно

лежащих,  прижатых к черепу черных волосах,  разделенных на прямой пробор,

совсем нет седины. Вот он, Ржевский, уже стал пегим, а ее на первый взгляд

можно принять за  девушку.  Если бы она не прыгала на вечеринках,  задирая

короткие ноги,  не  бросалась бы  к  пианино,  чтобы бурно сыграть Шопена,

соскользнуть с  Шопена на популярный шлягер,  если бы она не старалась так

казаться молодой, было бы лучше.

     - Сережа, скажи честно, ты пострадал?

     Господи, подумал Ржевский, я все равно остаюсь ее собственностью. Она

весь мир делит на собственных и чужих.  Собственным хуже. К ним требования

выше. Надо соответствовать ожиданиям. И не дай бог покинуть свою полочку и

нарушить законы Эльзиной любви.  Лучше  быть  чужим.  Эльза была  из  того

прошлого,  о котором Ржевский не любил вспоминать,  о котором он забыл.  И

вот надо же  было ей отыскать его через столько лет.  И  все время чего-то

просить. По-приятельски. По старой памяти.

     - Спасибо за заботу, Эльза, - сказал Ржевский. - Все хорошо.

     - Как может быть хорошо,  если по институту бегают звери?  Ты от меня

что-то скрываешь?

     - Ничего не случилось,  - повторил Ржевский. Он подошел к письменному

столу  и  наклонился,  разглядывая ящик.  Никаких следов  ногтей,  никаких

царапин.  Шимпанзе знал,  как открывать стол.  -  Кстати, ты не помнишь, в

каком бараке мы с Лизой жили, в третьем или в четвертом?

     - В бараке?

     - Ну  тогда,  двадцать пять лет  назад.  Мы  же  снимали там комнату.

Теперь их начали сносить.

     - Не помню, - быстро ответила Эльза. - Это было давно. Может, вызвать

врача?

     - А ты всегда хвасталась фотографической памятью,  - сказал Ржевский.

- Мне бы твою память, я бы давно стал академиком.

     - Ты  и  так  станешь,  -  произнесла Эльза уверенно.  -  Если тебя в

следующий раз не сожрет тигр. Все-таки расскажи мне, как это произошло.

     Ржевскому  почему-то  не  хотелось  рассказывать  Эльзе  об  утреннем

переполохе.  К  тому  же  заведующей  институтской библиотекой  совсем  не

обязательно знать обо всем.

     - Как у тебя дома? - спросил он. - Как Виктор?

     Эльза отмахнулась.

     - Мама как? Ниночка?

     - Да,  кстати,  я  еще  вчера хотела к  тебе  зайти по  этому поводу.

Ниночке поступать в институт.

     - Да, знаю.

     Летом Нина поступала на биофак и безуспешно. Ни пробивная сила Эльзы,

ни помощь Ржевского,  которого,  конечно же,  заставили позвонить на самый

верх,  не  помогли.  Теперь Нина пережидала год,  работала в  библиотеке у

матери.

     - Я  хотела тебя попросить -  переведи ее в какую-нибудь лабораторию.

Ей будет легче поступить.  Ты же обещал, когда освободится место. Кадровик

сказал, мы набираем лаборантов.

     - Хорошо,  -  сказал Ржевский, подвигая к себе папку с почтой. Может,

Эльза догадается, уйдет?

     Эльза подошла к окну.

     - В самом деле,  сносят бараки,  -  удивилась она. - Я и не заметила.

Быстро идет время. Ты совсем седой. Тебе надо отдохнуть.

     Ржевский поднял голову,  встретился с  ее  взглядом.  Взгляд и  голос

требовали ответной теплоты. Но ее не было. Что будешь делать.

                                    6

     Эльза открыла поцарапанную бурую дверь, ступила в полутьму коридора -

давно надо бы повесить новую лампу, на той неделе чуть не купила, но сумка

была  полная,  отложила до  лучших  времен.  Паркетины знакомо заскрипели,

когда Эльза вешала плащ. Виктора, конечно, нет дома, придет навеселе.

     Эльза прошла на  кухню,  бросила сумку с  продуктами на  стол рядом с

посудой,  оставшейся после завтрака.  Виктор обещал помыть. Конечно, никто

не почесался,  чтобы привести кухню в  порядок.  Хлеб засох,  ломтики сыра

свернулись,  ощетинились сухими краями.  Ну,  ломают бараки, и бог с ними,

почему она  должна думать об  этих  бараках.  Эльза  зажгла газ,  налила в

кастрюлю воды, достала вермишель.

     - Кисочка, - раздался голос сзади, - я без тебя изголодался.

     - Ты дома? - Эльза не обернулась. - Я думала, на футболе.

     - Хлеб я купил. Два батона. Один я съел, кисочка.

     За  последние годы  Виктор расползся и  размяк.  Эльзе казалось,  что

стулья начинают скрипеть за секунду до того, как он на них садится.

     - На Сергея в кабинете обезьяна напала, - сказала Эльза.

     - Они  у  вас  бегают по  институту?  -  спросил Виктор,  придерживая

открытую дверцу холодильника,  чтобы посмотреть,  нет  ли  еще чего-нибудь

съедобного. - Ты за Ниночку не боишься?

     - Молодой шимпанзе вышел из клетки, пробрался в кабинет Сергея и стал

шуровать к его письменном столе.

     - Не  может  быть!  -  Виктор отыскал в  холодильнике кусок колбасы и

быстро сунул в рот.

     Как ребенок, толстый, избалованный, неумный, подумала Эльза.

     - Этой обезьяне всего две недели от роду,  -  сказала Эльза. - Ты все

забыл.

     - А,  опять его опыты... Я сегодня жутко проголодался. В буфете у нас

ничего сытного.

     - Теперь его не  остановить,  -  продолжила Эльза.  -  Он примется за

людей.

     - Ты в самом деле хочешь его остановить? - спросил Виктор.

     - Он  изменился к  худшему.  Ради своего тщеславия он ни перед чем не

остановится.

     - Ты преувеличиваешь, кисочка, - вздохнул Виктор. - У нас не осталось

выпить чего-нибудь?

     - Не осталось. Человечество еще не готово к такому шагу.

     - Не готово? - повторил Виктор. - Значит, надо написать куда следует.

Написать, что не готово.

     - Нельзя. Уже писали. Он всех обаял.

     - Надо было побольше писать,  -  убежденно сказал Виктор.  - Тогда на

всякий случай прислали бы комиссию.

     Хлопнула  дверь,  прибежала  Нина.  Нина  всегда  бегала,  так  и  не

научилась за восемнадцать лет ходить, как все люди.

     - Я сыта, - бросила она от дверей кухни, не здороваясь.

     Нина не любила есть дома.  Она вообще старалась не есть,  она боялась

растолстеть.

     - Я все устроила, - сообщила Эльза. - С понедельника тебя переводят в

лабораторию.

                                    7

     Ржевский кончил говорить.

     Они  смотрели  на  него.  Шестнадцать человек,  которые  имеют  право

сказать <да>. Или отказать в деньгах. Или отложить исследования. Остапенко

убежден,  что все обойдется.  Из окна кабинета отличный вид.  Москва-река,

трамплин на  Ленинских горах,  дальше -  стадион.  Вечернее солнце золотит

лысины и серебристый пух над ушами. Чего же они молчат?

     Остапенко постучал по столу концом карандаша.

     - Вопросы? - предложил он.

     - А  как  дела у  наших коллег?  -  спросил крепкий широкий мужчина в

цветном галстуке,  он  буквально убивал себя  этим  галстуком -  остальное

пропадало в тени. - Что делают в Штатах?

     Ржевский вновь поднялся. Этот вопрос полезен.

     - Мы полагаем,  -  сказал он,  -  что японцы уже близки к  успеху.  С

американцами сложнее.  В  прошлом году  была  публикация -  с  собаками им

удалось.

     - Джексон? - спросил Семанский с далекого конца стола.

     - Джексон и Хеджес, - ответил Ржевский. - Потом замолчали.

     - Ясно, - уронил мужчина в ярком галстуке. Почему-то Ржевский никогда

раньше его не видел. - Значит, на пороге?

     - Сегодня трудно допустить,  чтобы целое направление в  биологии было

монополией одной страны. Мы все едем по параллельным рельсам.

     - Голубчик, - раздался голос сбоку.

     Ржевский обернулся и  не сразу разглядел говорившего -  солнце било в

глаза. Голос был скрипучим, древним.

     - Значит, вы предлагаете заменить собой господа бога?

     Ага,  это  Человеков,  бывший  директор  ИГК.  Великий  консультант и

знаменитый тамада на докторских банкетах.

     - Если нам выделят средства, то мы постараемся выступить коллективным

богом.

     Не этих вопросов он опасался.

     - Удивительно, - произнес Человеков. - И во сколько нам обойдется наш

гомункулус?

     - Ржевский знакомил нас  с  цифрами,  -  сказал  Остапенко.  -  Хотя,

разумеется, он в них не уложится.

     - Вы  думаете,  что Пентагон засекретил?  -  спросил человек в  ярком

галстуке.

     - Я ничего не думаю,  -  ответил Ржевский. - Хотя убежден, что делать

людей дешевле ортодоксальным путем.

     Кто-то засмеялся.

     - Перспективы соблазнительны,  -  проговорил секретарь  отделения.  -

Именно  перспективы.  Когда-нибудь  мы  научимся  делать  это  в  массовом

порядке.

     - Не думаю, что в ближайшем будущем, - сказал Ржевский.

     - Первая атомная бомба тоже дорого стоила, - вступил Сидоров. Сидоров

был против методики Ржевского. Его фирма работала над близкими проблемами,

но,  насколько Сергей знал,  они зашли в  тупик.  -  Меня смущает другое -

неоправданный риск.  Кто-то  здесь  произнес слово  <гомункулус>.  И  хоть

литературные аналогии могут показаться поверхностными,  я бы сказал больше

- чудовище  Франкенштейна.  Где  гарантия,  что  вы  не  создадите дебила?

Монстра?

     - Методика отработана, - не согласился Ржевский.

     - Я вас не перебивал, Сергей Андреевич. Между опытами над животными и

экспериментами над  человеком лежит пропасть,  и  каждый из  нас  об  этом

отлично знает.

     - Что предлагаете? - спросил Остапенко.

     - Создать комиссию авторитетную,  которая ознакомится с  результатами

работы института...

     - Я в январе возглавлял уже такую комиссию, - напомнил Семанский.

     - Тогда вопрос об опыте над человеком не ставился.

     - Ставился. Это было конечной целью.

     - Считайте меня скептиком.

     - А  если  американцы вправду  сделают?  -  спросил  человек в  ярком

галстуке.

     - Ну и бог с ними,  -  взвился Сидоров.  -  Вы боитесь,  что там тоже

есть...  недальновидные люди, которые захотят выкинуть несколько миллионов

долларов на жалкое подобие человека?

     Началось, подумал Ржевский.

     - Я  понял,   -   вмешался  Айрапетян,   отчеканивая  слова,   словно

заворачивая каждое в хрустящую бумажку,  - профессора Ржевского иначе. Мне

показалось, что наиболее интересный аспект его работы - в ином.

     Остапенко кивнул.  Ржевский подумал,  что они с Айрапетяном обсуждали

все это раньше.

     - Клонирование -  давно  не  секрет,  -  сказал  Айрапетян.  -  Опыты

проводились и проводятся.

     - Но  вырастить  в  колбе  взрослого человека,  сразу...  -  возразил

Человеков.

     - И это не новость, - кинул Сидоров.

     - Не новость,  -  согласился Айрапетян. - Удавалось. С одним минусом.

Особь, выращенная ин витро, была <маугли>.

     Остапенко снова кивнул.

     - Маугли? - Человек в ярком галстуке нахмурился.

     - В  истории  человечества,  -  заговорил  Айрапетян размеренно,  как

учитель,  -  бывали случаи, когда детей подбирали и выращивали звери. Если

ребенка  находили,   то  он  уже  не  возвращался  в  люди.  Он  оставался

неполноценным.  Мы -  общественные животные. Взрослая особь, выращенная ин

витро, - младенец. Мозг его пуст. И учить его поздно.

     - Вот именно, - отозвался Сидоров. - И нет доказательств...

     - Простите,  -  сказал  Айрапетян.  -  Я  закончу.  Достижение Сергея

Андреевича и  его сотрудников в  том,  что они могут передать клону память

генетического отца. Поэтому мы здесь и собрались.

     Они  же  все это слышали,  подумал Ржевский.  Но  существуют какие-то

шторки в мозгу. Сито, которое пропустило самое главное.

     - Подтвердите, Сергей Андреевич, - попросил Айрапетян.

     Ржевский поднялся.  Река казалась золотой. По ней полз розовый речной

трамвайчик.

     - На опытах с животными мы убедились,  -  начал Ржевский, - что новая

особь  наследует не  только  физические характеристики донора,  но  и  его

память, его жизненный опыт.

     - К какому моменту? - спросил Человеков.

     - К моменту, когда клетка экстрагирована из организма донора.

     - Конкретнее, - попросил Остапенко.

     - Мы  выращиваем особь до  завершения физического развития организма.

Для человека этот возраст -  примерно двадцать лет.  Если донору,  скажем,

было пятьдесят лет, то все знания, весь жизненный опыт, который он накопил

за  эти  годы,  переходят к  его <сыну>.  Я  думал,  это понятно из  моего

сообщения.

     - Понятно, - сказал Семанский. - Понятно, но невероятно.

     - Ничего невероятного, - возразил Айрапетян.

     - Все  без  исключения  животные,  выращенные по  нашей  методике,  -

продолжал Ржевский,  -  унаследовали память своих доноров. Кстати, три дня

назад ко  мне забрался шимпанзе,  которому от  роду две недели.  Но  он не

только знал,  как открыть замок клетки,  но и  помнил путь по институту до

моего кабинета и даже знал,  стервец,  где у меня в письменном столе лежат

конфеты. На самом же деле знал не он, а его генетический отец.

     - Он ничего не поломал? - спросил Сидоров.

     Наверняка у  него  свой человек в  моем институте,  подумал Ржевский.

Донесли, что я опозорился.

     - Ничего,  -  ответил он.  -  Испугался я, правда, до смерти. Вхожу в

кабинет, думаю, кто же сидит за моим столом?

     Остапенко постучал карандашом по столу, усмиряя смех.

     - Если  ваш  гомункулус  решит  погулять  по  институту,   это  может

кончиться совсем не так смешно.

     - Надеюсь с ним договориться, - сказал Ржевский.

     - Нет никаких гарантий,  - настаивал Сидоров, - что разум гомункулуса

будет человеческим. Нормальным.

     - Пока что с животными все было нормально.

     - Да погодите вы!  - вдруг закричал Человеков. Острый кадык ходил под

дряблой кожей.  - Нам предстоит новый шаг в эволюции человека, а мы спорим

по  пустякам.  Неужели непонятно,  что в  случае удачи человечество станет

бессмертным?  Мы все можем стать бессмертными -  и  я,  и  вы,  и любой...

Индивидуальная смерть,  смерть тела перестанет быть смертью духа,  смертью

идеи,  смертью личности!  Если понадобится,  я  отдам вам,  Ржевский,  мою

пенсию. Я не шучу, не улыбайтесь.

     Ржевский знал Человекова давно -  не  близко,  но знал.  И  даже знал

обоих его сыновей - Человеков запихивал их в институты, спасал, отводил от

этих пожилых балбесов дамокловы мечи и справедливые молнии...

     - Спасибо, - сказал Ржевский без улыбки.

     - Всю жизнь я  накапливал в себе знания,  как скупой рыцарь,  набивал

свою   черепушку  фактами  и   теориями,   наблюдениями  и   сомнительными

гипотезами.  И знал, что с моей смертью пойдет прахом, сгорит этот большой

и  бестолковый склад,  к  которому я  даже описи не  имею...  -  Человеков

постучал себя по виску согнутым пальцем.  -  И  вот сейчас пришел человек,

вроде бы  не  шарлатан,  который говорит,  что ключи от моего склада можно

передать другому,  который пойдет  дальше,  когда  я  остановлюсь.  Вы  не

шарлатан, Ржевский?

     - В  этом  меня  пока что  никто не  обвинял,  -  произнес Ржевский и

заметил, как шевельнулись губы Сидорова, но Сидоров промолчал.

     Сидоров не  верил,  но уже понимал,  что пожилые люди,  собравшиеся в

этом  кабинете,  согласятся  дать  Ржевскому  тринадцать миллионов  и  еще

миллион в валюте.

     <А вдруг я шарлатан?> -  подумал Ржевский. Вдруг то, что получалось с

собаками и шимпанзе, не получится с человеком? Ладно, не получится у меня,

получится у кого-то потом, завтра.

     - Я не предлагаю свою клетку,  - сказал Человеков, - особенно сейчас,

когда столь многое зависит от первого опыта. От первого гомо футуриса. Мой

мозг уже сильно изъеден склерозом. А жаль, что я не услышал вас, Ржевский,

хотя бы  десять лет назад.  Я  бы настоял,  чтобы мне сделали сына.  Мы бы

славно поработали вместе...

     - Кстати,  -  спросил  Семанский,  когда  Человеков устало  опустил в

кресло свое громоздкое обвисшее тело. - Вы задумывались о первом доноре?

     - Да, - ответил Ржевский. - Клетку возьмем у меня.

     - Почему?  - воскликнул вдруг человек в ярком галстуке. - Какие у вас

основания? Этот вопрос следует решать на ином уровне.

     - Не надо его решать,  -  возразил Айрапетян.  -  По-моему, все ясно.

Кто,  как не  руководитель эксперимента,  может лучше проводить наблюдения

над самим собой... в возрасте двадцати лет?

                                    8

     С понедельника Ниночка была в лаборатории, но совсем не в той роли, к

которой себя готовила.

     Она ездила.  Каждый день куда-то ездила,  с бумагами или без бумаг. С

Алевичем или без него,  на машине или на автобусе.  Получала,  оформляла и

тащила в институт.  Будто Ржевский готовился к осаде и запасался всем, что

может пригодиться.

     Директорская лаборатория занимала половину первого этажа  и  выходила

окнами в  небольшой парк.  Деревья еще  были  зелеными,  но  листья начали

падать.   В  парке  жила  пара  ручных  белок.  Во  внутренних  помещениях

лаборатории,  за  металлической толстой дверью с  иллюминатором Нина  была

только один раз,  на  субботнике,  когда они скребли стены и  пол без того

чистых,  хоть  и  загроможденных аппаратурой комнат.  Даже  электрик Гриша

входил туда только в халате и пластиковых бахилах.  Ничего там интересного

не было,  первая комната с приборами,  вторая от нее направо -  инкубатор,

там ванны с биологическим раствором.  Одна чуть поменьше, в ней выращивали

шимпанзе,  и вторая - новая, ее еще не кончили монтировать, когда в третью

комнату, лазарет, перешел сам Ржевский.

     Ржевским занимались два врача -  один свой, Волков, рыжий, маленький,

с  большими  губами,   всегда  улыбается  и  лезет  к  Ниночке  со  своими

шоколадками, второй - незнакомый, из института Циннельмана.

     Какое-то  нервное  поле  окутало институт.  Даже  техники и  слесари,

которые раньше часто сидели за кустами в  парке и  подолгу курили,  а то и

выпивали,   перестали  бубнить  под  окном.  Навесили  на  себя  серьезные

физиономии, двигались деловито и даже сердито.

     Мать  раза  два  забегала,  будто  бы  повидать Ниночку.  Косилась на

металлическую дверь и говорила громким шепотом,  а Нине было неловко перед

другими  лаборантками.  Мать  здесь  была  лишней,  ее  присутствие  сразу

отделяло  Ниночку  от  остальных и  превращало в  ребенка,  устроенного по

знакомству.

     Вечером дома шли бесконечные разговоры о  Ржевском и его работе.  Они

шли кругами,  с  малыми вариациями.  Ниночка заранее знала все,  что будет

сказано,  она пряталась в  своей комнате и  старалась заниматься.  Но было

слышно.

     Хлопает дверь холодильника - отец что-то достает оттуда.

     - Что ты делаешь! - возмущается мама. - Через полчаса будем ужинать.

     - Я поужинаю еще раз,  -  отвечает отец.  -  Так будешь останавливать

Ржевского?

     - Если  у  него  получится,  он  наверняка  схлопочет государственную

премию. Почти гарантия. Мне Алевич говорил, - слышен голос матери.

     - Лучше бы уж он на тебе женился, и дело с концом, - говорил отец.

     - Я этого не хотела!

     - Правильно, кисочка, я всегда был твоим идеалом.

     - Ах, оставь свои глупости.

     Тут Нина поднимается с дивана,  откладывает математику и идет поближе

к  двери.  Она так и  не  знает толком,  что же произошло много лет назад.

Что-то произошло,  связывающее и  по сей день всех этих людей.  Она знает,

что Ржевский предал маму и убил бедную Лизу. Ниночка привыкла за много лет

к тому, что Ржевский - предатель и неблагодарный человек. Раньше это ее не

касалось.  Ржевский никогда не  приходил к  ним домой.  И  в  то  же время

знакомство с  ним  позволяет не  без гордости говорить знакомым:  <Сережка

Ржевский,  наш старый друг...> А потом мама пристроила ее в библиотеку,  и

она  увидела Ржевского,  который оказался совсем не  похож на  предателя -

образ  предателя  складывался  у  нее  под  влиянием  телевизора,   а  там

предателей обычно  играют  одни  и  те  же  актеры.  Ржевский  был  сухим,

подтянутым, стройным человеком с красным лицом, голубыми глазами и пегими,

плохо подстриженными волосами.  На  круглом подбородке был  белый шрам,  а

руки оказались маленькими.  Ржевский здоровался с  ней  рассеянно,  словно

каждый раз с трудом вспоминал, где он с ней встречался. Потом он улыбался,

почти  робко,  наверное,  помня,  как  много плохого Ниночка должна о  нем

знать.  Ниночка была готова влюбиться в Ржевского, в злодея, который нес в

себе тайну. Правда, Ржевский был очень старым. За сорок.

     А из-за двери льются голоса родителей:

     - Знаешь, а бараки сносят, - говорит мать.

     - Какие бараки?

     - Где он с Лизеттой жил.

                                    9

     Ржевский  вывел  очередную  комиссию  из  лаборатории.  Посидели  еще

немного в кабинете. Леночка принесла кофе с коржиками. Говорили о каких-то

пустяках -  Струмилов обратил внимание,  что на  первом этаже нет решеток.

Алевич воспользовался случаем и стал просить денег на ремонт, фасад никуда

не годится,  паркет буквально рассыпается.  А  если иностранные делегации?

<Не  спешите с  иностранными делегациями>,  -  сказал  Остапенко.  Хрупкий

спросил  о  конгрессе  в  Брно,   кого  бы  послать.  Ржевский  пил  кофе,

разговаривал с начальством,  делая вид, что принадлежит к той же категории

людей,  а  мысленно представлял,  как  идет  деление первых клеток.  Прямо

видел,  словно в  поле  микроскопа,  как  шевелятся,  переливаются клетки.

Главное, чтобы успели подготовить перенос...

     Потом сидел допоздна во  внутренней лаборатории.  Внизу лаяли собаки,

потом раздался звон.  Ржевский понял,  что обезьяны скучают, зовут людей -

кружкой о прутья клетки.

     Во  внутренней лаборатории было  хирургически светло.  Дежурный  Коля

Миленков,  чтобы не  мешать директору,  делал вид,  что  читает английский

детектив. Он считал директора гением и потому был счастлив.

     Ржевский пошел домой пешком.  Он остановился возле барака, дверь была

открыта.  Ржевский вошел  внутрь.  Пахло  пылью  и  давнишним человеческим

жильем.  Света не было, свет давно отключили. Ржевский зажег было спичку и

понял,  что это лишнее -  он отлично помнил, сколько ступенек на лестнице.

Он поднялся на второй этаж, и было странное ощущение, что поднимается не в

пустоту заброшенного барака,  а  к  себе,  где  за  дверью  должна стоять,

прислушиваясь к  его шагам,  Лиза.  Откроет,  смотрит и молчит.  Он устало

протянет ей сумку с  продуктами или портфель,  чтобы поставила на столик в

маленькой прихожей,  и  скажет:  <Не  сердись,  Лиз,  сидел в  библиотеке,

опоздал на электричку>.  Катька, спящая на топчанчике, который он сколотил

сам,  не очень красиво,  некрепко,  застонет во сне,  и  Лиза произнесет с

виноватой улыбкой: <Котлеты совсем остыли, я их два раза подогревала>.

     Дверь была не заперта.  За окном висела луна, на полу валялись старые

журналы. Больше ничего. Ни одной вещи из прошлого. И обои другие.

     Ржевский подошел к  окну.  Если ночью не  спалось,  он вылезал из-под

одеяла и  шел к окну,  открывал его и курил,  глядя на пустырь.  Там,  где

теперь белые дома  нового района,  была черная зелень.  В  ней  скрывалась

деревня -  в ту деревню Лиза бегала за молоком, когда Катька простудилась.

Он  вдруг насторожился.  Он  понял,  что  вот сейчас Лиза проснется -  она

всегда просыпалась,  если он вставал ночью.  <Что с  тобой?  Ты себя плохо

чувствуешь?> - <Просто не спится.> - <Просто не бывает. Ты расстроен? Тебе

плохо?> -  <Нет, мне хорошо. Я думаю.> Он бывал с ней невежлив, он уставал

от  ее  забот,  вспышек ревности и  мягких,  почти  робких  прикосновений.

<Может, тебе дать валерьянки?> - <Еще чего не хватало!>

     Скрипнула ступенька на лестнице.  Потом удар.  Шум.  Словно тот,  кто

поднимался сюда,  неуверенно и медленно ощупывая стенку рукой, ударился об

угол.

     Надо бы  испугаться,  сказал себе Ржевский.  Кто  может подниматься в

полночь по лестнице пустого барака?

     Дверь медленно начала отворяться,  словно тот,  кто шел сюда,  не был

уверен, эта ли дверь ему нужна.

     Ржевский сделал шаг в сторону, чтобы не стоять на фоне окна.

                                    10

     Человек,  вошедший в комнату, неуверенно остановился на пороге. Глаза

Ржевского уже привыкли к  темноте,  к тому же в комнату глядела луна -  он

увидел,  как человек шарит рукой справа по стенке, и вспомнил, сколько раз

он сам протягивал туда руку и зажигал свет. Раздался щелчок.

     - Ах, черт! - прошептал человек.

     - Послушай,  свет все равно отключен, - сказал Ржевский. - Эти бараки

выселены, ты забыл, что ли?

     Человек замер,  прижался к  стене,  он  не  узнал  голоса Ржевского и

испугался так, что его рыхлое тело размазалось по стене.

     - Испугался,  что ли?  - Ржевский подошел к Виктору, врезался ногой в

кучу журналов, чуть не упал. - Это я, Сергей.

     - Ты?  Ты зачем здесь? - проговорил Виктор хрипло. - Испугался. Никак

не думал кого-нибудь встретить.

     Они замолчали.

     - Курить будешь? - спросил Ржевский.

     - Давай закурим.

     Ржевский  достал  сигареты.  Когда  Виктор  прикуривал,  он  наклонил

голову,  и  Ржевский увидел  лысину,  прикрытую зачесанными набок  редкими

волосами.

     - Я давно тебя не видел, - сказал Ржевский.

     - Ну, я пошел, - ответил Виктор.

     Ржевский кивнул.  Ему тоже бы  уйти,  но  не  хотелось идти по ночной

улице с  Виктором.  Ботинки Виктора тяжело давили на  ступеньки.  Лестница

ухала. Потом все смолкло.

     Наверное,  Эльза сказала ему,  что бараки сносят, подумал Ржевский. А

может быть,  Виктор приходил сюда и раньше? Его, Ржевского, тянет прошлое,

как убийцу,  который приходил на место преступления.  Тут его и  ловят.  И

Виктор его ловил?  Нет.  Он сам пришел. Ржевский закрыл глаза и постарался

представить  себе  комнату,  какой  она  была  тогда.  Он  заставлял  себя

расставить мебель,  положил мысленно на  стол свои книги и  даже вспомнил,

что настольную лампу накрывали старым платком,  чтобы свет не  мешал спать

Катьке.  А  Лиза лежала в  полутьме и  смотрела ему в  спину,  стараясь не

кашлять и  не  ворочаться.  А  ему этот взгляд мешал работать.  И  он тихо

говорил:  <Спи,  тебе завтра вставать рано>. - <Хорошо, - отвечала Лиза, -

конечно. Сейчас засну>.

     В  то  последнее  утро  они  заснули  часов  в  пять,   на  рассвете,

прошептавшись всю  ночь,  а  потом  он  открыл глаза  и,  как  продолжение

кошмара,  увидел,  что  она  стоит в  дверях,  держа за  руку тепло одетую

Катьку,  с  чемоданом в  другой руке.  Он  тогда еще не осознал,  что Лиза

уходит навсегда,  но в том,  что она уходит,  было облегчение,  разрешение

тупика, какой-то выход. И он заснул...

     Ржевский открыл  глаза.  Свежий  ночной  ветер  вбежал в  окно  через

разбитую створку и зашуршал бумагой на полу.

     Ржевский выкинул сигарету в окно и спустился вниз.  Его одолела такая

смертельная,   глубокая,   безнадежная  тоска,  что,  когда  он  увидел  -

неподалеку,  за деревом, стоит и ждет Виктор, - замер, не выходя наружу, а

потом дождался,  когда Виктор зажег спичку,  снова закуривая,  выскочил из

подъезда и скользнул вдоль стены, за угол, в кусты.

                                    11

     Нине очень  хотелось  заглянуть  во  внутреннюю  лабораторию - центр,

вокруг которого уже шестую неделю концентрировалась  жизнь  института.  Но

никак не получалось.  Туда имели доступ только пять или шесть человек,  не

считая Ржевского и Остапенко из президиума.  Правда,  раза  три  приезжали

какие-то друзья Ржевского,  седые,  солидные.  Коля Миленков их,  конечно,

всех знал - академик такой-то,  академик  такой-то...  Этих  Ржевский  сам

заводил внутрь, и они застревали там надолго.

     - Понимаешь,  Миленков,  - сказала Ниночка, которая к Коле привыкла и

уже совсем не боялась.  -  Это для меня -  как дверь в замке Синей Бороды.

Помнишь?

     - Помню.   Тебе   хочется  бесславно  завершить  молодую  жизнь.   Ты

понимаешь,  что Синяя Борода нас обоих тут же вышвырнет из института.  А у

меня докторская в перспективе.

     Самого Ржевского,  хоть  и  видела его  теперь каждый день и  он  уже

привык считать ее  своей,  не  дочкой Эльзы,  а  сотрудницей,  даже как-то

прикрикнул  на  нее,   -   понимаете  разницу?   -  Ниночка  попросить  не

осмеливалась.  Он был злой,  дерганый,  нападал на людей почем зря,  но на

него не  обижались,  сочувствовали -  ведь это у  них в  институте,  а  не

где-нибудь в Швейцарии рос в биованне первый искусственный человек.

     В конце концов Ниночка проникла в лабораторию.

     Был  вечер,  уже темно и  как-то  тягостно.  Деревья за  окнами почти

облетели,  один желтый кленовый лист прилип к стеклу,  и это было красиво.

Коля вышел из  внутренней лаборатории,  увидел Ниночку,  которая сидела за

своим столом с книжкой, и спросил:

     - Ты чего не ушла?

     - Я Веру подменяю. Мне все равно домой не хочется. Я занимаюсь.

     - Я до магазина добегу,  а то закроется.  На углу. Минералочки куплю.

Ты сиди, поглядывай на пульт. Ничего случиться не должно.

     Ниночка кивнула. Внешний контрольный пункт занимал полстены. Ржевский

еще давно,  в сентябре, заставил всех лаборантов разобраться в этих шкалах

и циферблатах. На всякий случай.

     - Главное, - сказал Коля, - температура бульона, ну и, конечно...

     - Я знаю.  -  Ниночка почувствовала, что краснеет. У нее была тонкая,

очень белая, легко краснеющая кожа.

     - Я не закрываю,  -  предупредил Коля. - Одна нога здесь, другая там.

Но ты туда не суйся...  -  И,  выходя уже,  добавил:  - Восьмая жена Синей

Бороды.

     Ниночка встала и подошла к пульту.  Там,  внутри, ничего неожиданного

не происходило.  А если произойдет, такой трезвон пойдет по институту! Так

было на прошлой неделе, когда повысилась кислотность. К счастью, Ржевского

в институте не было, а когда он приехал, все уже обошлось.

     Ниночка прошлась по комнате. В институте было очень тихо. Желтый лист

на стекле вздрагивал и, видно, собирался улететь.

     - Если улетит, - загадала Ниночка, - я загляну. Краем глаза.

     Конец листа оторвался от стекла,  Ниночка напряглась, испугалась, что

он  улетит и  придется заглядывать.  Но капли дождя прибили лист к  стеклу

снова. Он замер.

     Тогда Ниночка подумала,  что скоро Коля вернется. Она подошла к двери

и  легонько тронула ее.  Может,  дверь и  не  откроется.  Дверь открылась.

Легко, беззвучно.

     Переходник  был  ярко  освещен,  дверь  направо,  в  инкубатор,  чуть

приоткрыта.  Каблучки Ниночки быстро простучали по плиткам пола.  В  шкафу

висели халаты.  Из рукомойника капала вода.  Ниночка замерла перед дверью,

прислушалась. Тихо. Даже слишком.

     Только  жужжали  по-электрически  какие-то   приборы.   Из-за   двери

пробивался мягкий свет.

     Нина приоткрыла дверь и скользнула внутрь.

     Почему-то  сначала она увидела мягкий черный диван и  на нем открытую

книгу и половинку яблока. Там должен был сидеть Коля Миленков. У дивана на

столике стояла  обыкновенная настольная лампа.  Одна  ванна  была  пустая,

большая,  совершенно как египетский саркофаг с выставки. Или как подводная

лодка.  Все таинство происходило во второй ванне,  поменьше,  утопленной в

полу  и,  к  сожалению,  совершенно  непрозрачной.  То  есть  крышка  была

прозрачной,  но внутри - желтоватая мутная жидкость. Ниночка наклонилась к

ванне,  но  все  равно  не  смогла различить,  и  тогда  она  потрогала ее

стеклянный гладкий бок.  Бок был теплым.  Ее прикосновение вызвало реакцию

приборов.  Они  перемигнулись,  гудение усилилось,  словно шмель  подлетел

поближе,  к самому уху,  Ниночка отдернула руку,  и тут дверь отворилась и

вошел Ржевский. Ниночка думала, что это Коля, и даже успела сказать:

     - Коля, не сердись...

     И замолчала,  прижав к груди руку,  как будто на ней отпечатался след

прикосновения к ванне.

     - Ты что тут делаешь?  -  Ржевский сначала даже не удивился, прошел к

приборам,  повернулся к  Нине спиной,  и  она стала продвигаться к  двери,

понимая, что это глупо.

     - Меня Коля попросил побыть,  пока он  за  водой сходит,  -  ответила

Нина.

     - Попросил?  Побыть?  -  Ржевский резко обернулся.  -  Как он посмел?

Оставить все на девчонку! Несмышленыша! Ты чего трогала?

     И Ниночке показалось, что он ее сейчас убьет.

     - Не трогала.

     - Почему улыбаешься?

     - Я не улыбаюсь, барон.

     - Кто?

     - Синяя Борода. Или он был герцог?

     Ржевский  прислушался к  жужжанию шмеля,  потом  ладонью  рубанул  по

кнопке, и жужжание уменьшилось.

     Видно, понял, в чем дело, и сам улыбнулся.

     - Мне было очень интересно,  -  сказала Ниночка.  -  Простите, Сергей

Андреевич.  Я  все понимаю,  но обидно,  когда я каждый день сижу там,  за

стенкой, а сюда нельзя.

     - Это не прихоть, - объяснил Ржевский. - Как ребенок... Синяя Борода.

Чепуха какая-то.

     - Чепуха,  -  быстро  согласилась Ниночка.  -  Это  очень  похоже  на

саркофаг. Только фараона не видно.

     - Даже  если  бы  ты  и  увидела,   ничего  бы  не  поняла.   Процесс

строительства тела идет иначе,  чем в природе. Совсем иначе. Куда приятнее

увидеть младенца,  чем  то,  что  лежит  здесь.  Послезавтра будет большое

переселение.  -  Ржевский постучал костяшками пальцев по  большому пустому

саркофагу.  -  И попрошу больше сюда не соваться.  Ты вошла сюда в обычном

халате - не человек, а скопище бактерий.

     Нет, он не сердился. Какое счастье, что он не сердился.

     - Но тут все закрыто герметически, я же знаю.

     - А я не могу рисковать.  Я двадцать лет шел к этому.  Неудачи мне не

простят.

     - К вам так хорошо относятся в президиуме.

     - Нахваталась  институтских  сплетен  -  <хорошо  относятся>.  Хорошо

относятся  к  победителям.  Остапенко тоже  рискует,  поддерживая нас.  Ты

знаешь,  как принято говорить?  Поработайте еще пять лет с крысами...  ну,

если хотите с обезьянами, удивительные эксперименты... великий шаг вперед!

Неопасно! Рискованно! Триумф генной инженерии, создали гомункулуса! А если

вы - наш, советский Франкенштейн? Ты знаешь, кто такой был Франкенштейн? И

что он создал?

     Ржевский сел на Колин диван, взял книгу, рассеянно полистал.

     - Да,  я слышала,  - ответила Ниночка голосом отличницы. - Он сшил из

трупов человека,  а тот потом нападал на женщин. Но ведь вы же выращиваете

своего по биологическим законам...

     - Супротив законов...  -  Ржевский отложил  книжку.  -  Супротив всех

законов. Неужели ты этого не знаешь? А лезешь сюда с немытыми руками.

     - Я больше не буду.

     Нина  понимала,  что  надо уйти.  Но  уйти было жалко.  И  жалко было

Ржевского - он побледнел, осунулся, ему все это дорого обходится.

     - У  вас еще не  было детей,  -  сказала Ниночка непроизвольно,  сама

удивилась, услышав свой голос. - Теперь будет.

     - Ты о нем?

     - Разумеется.  Конечно,  лучше,  если бы у вас уже были свои дети, но

для начала можно и так.

     - С ума сойти, - удивился Ржевский. - А ну, марш отсюда!

                                    12

     Иван родился 21 ноября в шесть часов вечера.

     Никто  не  уходил  из  института  -  хоть  и  не  объявляли  о  конце

эксперимента.  Ждали.  Ржевский три дня буквально не выходил из внутренней

лаборатории,  а Ниночка по очереди с другими девушками покупала и готовила

тем,  кто  был  внутри,  еду.  Они  выбегали  на  несколько минут,  что-то

перехватывали и исчезали вновь за дверью переходника.

     С  утра в тот день в институте появились новые люди -  медики.  Потом

два раза приезжал Остапенко и один из тех,  старых академиков.  В кабинете

директора все время звонил телефон,  но Леночка имела жесткие инструкции -

Ржевского  не  звать,   ничего  ему  не  передавать,  даже  если  начнется

землетрясение.

     Ниночка сама не  пошла обедать,  какой уж  там  обед.  Мысли ее  были

внутри,  за дверьми.  Этот мальчик,  гомункулус, чудовище Франкенштейна...

вот он повернулся,  вот он старается открыть глаза,  и слабый хриплый стон

вырывается между  синих  губ.  Или  сейчас  прервалось дыхание -  Ржевский

начинает массировать сердце...  Она недостаточно разбиралась в  вынесенных

на  пульт во  внешней лаборатории показаниях прибора.  У  пульта толпились

биологи из других лабораторий и вели себя так, словно смотрели футбол.

     В  шесть  часов  с  минутами кто-то  из  молодых талантов,  глядя  на

мельтешню зеленых кривых на экранах,  сказал: <Вот и ладушки>, - и хлопнул

в ладоши. Они все заговорили, заспорили, стали глядеть на дверь, и Ниночке

почему-то показалось, что Ржевский должен выйти с Ним.

     Ржевский долго не выходил,  а вышел вместе с одним из медиков. И все.

Ниночка не  могла разглядеть Ржевского за спинами высоких молодых талантов

- в  этой толпе его  и  унесло в  коридор,  и  лишь раз  его усталый голос

поднялся над другими голосами: <У кого-нибудь есть сигареты без фильтра?>.

Ниночка почувствовала,  что смертельно устала,  но не могла не смотреть на

дверь во  внутреннюю лабораторию,  потому что  Он  мог выйти сам по  себе,

забытый и неконтролируемый. А когда вышел покурить и Коля Миленков, она не

выдержала и спросила его тихо, чтобы не услышали и не засмеялись:

     - Он ходит? Он говорит?

     - Будет ходить, - произнес Коля самодовольно.

     Потом  вернулся  Ржевский и  потребовал у  Фалеевой графики  дежурств

лаборанток.  Он  сидел за столом,  Ниночка подошла к  нему поближе,  и  ей

казалось очень трогательным,  что  волосы на  затылке у  Ржевского редкие,

мягкие и хочется их погладить.

     - В ближайшие недели, - сказал Ржевский Фалеевой, но слышали все, - с

ним должны дежурить сиделки.  Я договорился с Циннельманом, но у них плохо

с младшим персоналом.  Сестры будут, а вот в помощь им хотелось бы позвать

кого-нибудь из наших. Есть добровольцы?

     Ржевский оглянулся.

     - Конечно, есть, - ответила Фалеева.

     Но никто не отозвался, потому что девушки вдруг испугались.

     Оробел даже Юра,  лаборант, который занимается штангой. И больше всех

испугалась Ниночка. И потому проговорила тонким голосом:

     - Можно я?

     - Конечно,  -  сказал Ржевский,  который,  видно, совсем не боялся за

судьбу Ниночки. - А еще кто?

     Тогда еще вызвались Юра и сама Фалеева.

                                    13

     Вокруг темнота и глухота, темнота и глухота, но темнота небесконечна,

только нужно из нее выкарабкаться и знать, куда ползти сквозь нее, а никто

не может сказать,  куда надо ползти, и если поползешь не туда, то попадешь

в колодец;  это еще не колодец,  а понятие, для которого нет слова, место,

куда падают,  падают,  падают, и тело становится громоздким, и все растет,

оно больше, чем пределы колодца, но не касается, они отодвигаются быстрее,

чтобы пропустить его в бездну.

     И он не знает,  что это значит, хотя должен знать, иначе не выбраться

из темноты...

                                    14

     Ниночка пришла домой в  девятом часу.  Родители были на  кухне.  Отец

читал <Советский спорт>. Мать рубила капусту.

     - Что так поздно? - спросил отец мирно, как будто с облегчением.

     - Мы так устали...  - И Ниночка замолчала. Когда она шла домой, то не

знала,  что сделает,  вбежит ли с криком: <Он родился!> - или просто ляжет

спать.

     - Наверно,  устала,  -  сказал отец, чуть раскачиваясь. - Каждый день

приходила чуть не ночью... Теперь хоть будешь дома сидеть.

     - Нет. Теперь будет больше работы. Меня назначили дежурить с Ним.

     - С кем? - спросила мать, нож повис в воздухе.

     - С Иваном. Его зовут Иваном, ты знаешь?

     - Я ничего не знаю,  - ответила мать. - Я ушла раньше. Иван - это его

детище?

     В слове <детище> было отношение к новорожденному. Плохое.

     - Я буду дежурить у него.

     - Господи, - сказала мать. - Возле этого чудовища? Одна?

     - Он не чудовише.  Это сын Ржевского.  Понимаешь, биологически он сын

Ржевского, он выращен из его клетки.

     Мать бросила нож,  он отскочил от доски и упал на пол.  Никто не стал

поднимать.

     - Он убийца! - закричала мать. - Он убил Лизу! Он убивает все, к чему

прикасается.  Он  затеял  всю  эту  историю  из  патологического желания -

доказать мне, что у него может быть ребенок.

     Ниночке бы  уйти,  она всегда уходила от  таких сцен,  но теперь все,

относившиеся к Ржевскому, слишком ее интересовало.

     - Какая Лиза? - спросила Ниночка.

     Мать подобрала нож и сказала, будто не услышала:

     - Я категорически, - она подчеркнула свои слова ножом, - против того,

чтобы Нина приближалась к  этому ублюдку.  Если нужно,  я  дойду до самого

верха. Я не оставлю камня на камне.

     И  тогда Ниночка убежала из  дома.  Было темно и  зябко.  У  нее  был

домашний телефон Ржевского,  она списала его дома,  из  телефонной книжки.

Она зашла в  будку автомата,  еще не думая,  что будет звонить,  -  просто

освещенная изнутри желтой лампой будка была теплым и уютным местом,  чтобы

спрятаться. А потом она набрала номер Ржевского.

     Поняв по голосу,  что разбудила директора института, Нина хотела было

уже бросить трубку, но не успела.

     Он строго спросил:

     - Кто говорит?

     И она не посмела скрыться.

     - Простите, я не хотела вас будить. Это Нина Гулинская.

     - Что-нибудь случилось? Ты из института?

     - Нет,  я  пошла  домой,  а  потом поругалась с  мамой,  то  есть  не

поругалась, а просто ушла от них.

     - Тогда не плачь. Ничего особенного не произошло.

     - Она  мне не  разрешает,  а  я  хочу.  Я  уйду от  них,  если она не

разрешит...

     - Ты из автомата?

     - Да.

     - Тогда приезжай ко мне. Адрес запомнишь?

     - У  меня есть.  Я  давно еще списала...  Но уже поздно,  и  вам надо

спать.

     - Если не ко мне, то куда пойдешь?

     - Не знаю.

     - Вытри глаза и приезжай.

     В голосе Ржевского ей послышалась насмешка, и она сухо ответила:

     - Нет, спасибо.

     Не поедет она за сочувствием...

     Потом  прошла  еще  две  или  три  улицы,  позвонила подруге Симочке,

сообщила, что приедет к ней ночевать, и поехала к Ржевскому.

                                    15

     Квартира Ржевского разочаровала Ниночку.  Она часто представляла, как

он живет,  совсем один,  и ей казалось, что его мир - завал книг, рукописи

горой  на  столе,  обязательно  большое  черное  кожаное  кресло,  картина

Левитана  на  стене  -  неустроенный уют  великого  человека.  А  квартира

оказалась маленькой, двухкомнатной, аккуратной и скучной.

     - Я  кофе собирался выпить,  -  сообщил Ржевский.  Он был в джинсах и

свитере. - Будешь?

     - Спасибо.

     Он  пошел  на  кухню,   а   Ниночка  осталась  стоять  возле  чистого

письменного стола,  огляделась, увидела широкий диван и подумала: <К нему,

наверное,  приходят женщины. Приходят, а он им делает кофе и потом достает

вон оттуда,  из бара в стенке,  коньяк.  А вдруг он смотрит на меня как на

женщину?>  Ниночка  испугалась  собственной  мысли,   которая  происходила

оттого, что в глубине души ей хотелось, чтобы он видел в ней женщину.

     - Сосиски сварить? - спросил Ржевский из кухни.

     Ниночка подошла к двери на кухню,  заглянула. Кухня была в меру чиста

и небогата посудой.

     - Спасибо. Я не хочу есть. А вам кто-нибудь помогает убирать?

     - Вызываю  молодицу из  фирмы  <Заря>,  окна  мыть.  Держи  печенье и

конфеты. Поставь на столик у дивана.

     <Он совершенно не видит во мне женщину>,  -  поняла Ниночка. Это было

обидно.  Ее не разубедило в этом даже то,  что Ржевский достал все-таки из

бара бутылку коньяка и  две маленькие рюмочки.  Кофе был очень ароматный и

крепкий - такой умеют делать только взрослые мужчины.

     - Давай выпьем с тобой за первый шаг, - сказал Ржевский.

     Он капнул коньяку в  рюмки,  и  Ниночка устроилась удобнее на диване.

Она поняла,  что они коллеги и  они обсуждают эксперимент.  К  тому же они

знакомы  домами.  Видела  бы  мама,  что  она  пьет  коньяк  с  директором

института.  А какое бы лицо было у Фалеевой?  Правда,  репутация директора

погибла бы безвозвратно. Ниночка хотела было сказать Ржевскому, что никому

не проговорится о своем ночном визите, но он ее опередил:

     - Рассказывай, что дома приключилось.

     - Они  все взбунтовались.  Мать не  разрешает мне с  Иваном работать.

Говорит, что он ублюдок. Вы не обижайтесь.

     - Я твою маму знаю много лет и знаю, какой она бывает во гневе.

     - Она отойдет, вы же знаете, она быстро отходит.

     - Не совсем так.  Она мирится внешне, а так, без Каноссы, прощения не

добиться.

     - Без Каноссы?

     - Вас, голубушка, плохо учат в школе.

     Ниночка заметила,  что  в  углу  стоят  горные  лыжи,  очень  хорошие

иностранные горные лыжи,  им не место в комнате,  но кто укажет Ржевскому,

что можно ставить в комнату, а что нет.

     Ниночка кивнула, согласившись, что ее плохо учили в школе.

     - Что же теперь будем делать?  Перевести тебя в другую лабораторию? -

спросил он.

     - Что вы! - испугалась Ниночка. - Разве я плохо работала?

     - Я к тебе не имею претензий. Но, может, ты и сама его боишься?

     Ниночка покачала отрицательно головой. Сказать, что совсем не боится,

было бы неправдой.

     Ржевский поднялся с кресла,  подошел к окну,  приоткрыл его -  оттуда

донесся неровный, прерывистый вечерний шум большой улицы.

     - Тебе не холодно?

     - Нет. Вы не думайте, что я боюсь. Но ведь это первый... первый такой

человек.

     - Но не последний,  -  сказал Ржевский.  -  Твоя мама выражает мнение

весьма существенной части  человечества...  Есть  какие-то  вещи,  которые

человеку делать положено,  а  какие-то нет.  Например,  положено создавать

себе подобных ортодоксальным путем.

     <Зачем он говорит со мной,  как с девочкой?  -  подумала Нина.  - Как

будто тайны жизни для меня закрыты на замок.>

     Она взяла бутылку, налила коньяка себе в рюмку, потом - Ржевскому.

     Тот поглядел на нее внимательно, улыбнулся уголками губ, взял бутылку

и отнес ее на место, в бар. Закрыл бар и сказал:

     - Так мы с тобой сопьемся.

     Ниночка одним глотком выпила рюмку.  Коньяк был горячим и  мягким.  И

зачем она только пришла сюда?

     Ниночка  увидела,  что  у  Ржевского оторвана  пуговица  на  рубашке.

Никогда  Ниночке  не  приходило  в   голову  смотреть  на  пуговицы  своих

сверстников.  Она отлично умеет пришивать пуговицы.  Но  нельзя же сказать

ему: я хочу пришить тебе пуговицу, дядя Сережа.

     - Лет двадцать пять назад... - Вдруг Ржевский замолчал.

     И Ниночка поняла,  что он вспомнил о той Лизе,  которую убил.  Именно

тогда.  Они дружили -  мать,  отец и Ржевский.  Ржевский хотел жениться на

матери,  а она предпочла ему отца - об этом Ниночка знала давно, из шумных

сцен  на  кухне,  когда  мать  кричала отцу:  <Если  бы  я  тогда вышла за

Ржевского, мы бы не прозябали!>

     Ржевский нахмурился, будто с трудом вспомнил, на чем остановился.

     - Тебе не пора домой?

     - Нет,  я  часто от  них  убегаю.  Они  думают,  что я  ночую у  Симы

Милославской.

     - Может, позвонишь?

     Ниночка отрицательно покачала головой.

     - Двадцать пять лет.  Ты думаешь,  это много?  Оказывается,  я помню,

сколько там ступенек,  и помню слова, которые там говорились. Как вчера. А

память у  меня совсем не  фотографическая.  Просто все это было недавно...

Двадцать пять лет назад я  резал планарий,  глядел в микроскоп и читал.  И

обо мне говорили,  что я перспективен,  говорили без зависти, потому что я

казался  фантазером.  Даже  когда  американцы  активно  занялись  тем  же.

Наверное, внутри моих друзей и оппонентов сидел религиозный запрет <Богу -

богово>,  хотя они были убежденными атеистами. А теперь клонирование стало

обыденностью.   Родились   первые   настоящие  здоровые   младенцы,   весь

генетический  материал  которых  -  искусственно выращенная  клетка  отца.

Старшему в Японии сейчас...

     - Три года, - сказала Ниночка.

     - Спасибо.  Три года.  А он и не подозревает,  что чудовище.  Растет,

пьет молочко,  говорит свои первые слова...  Никогда не  доверяй банальным

истинам...  Сделали самого  обыкновенного человека.  Самого обыкновенного,

просто нестандартным способом.  А теперь сделали еще шаг дальше и получили

человека сразу взрослым. Избавили Ивана от долгих и непроизводительных лет

детства. Ты еще кофе будешь?

     - Нет, спасибо.

     - А я себе сделаю.

     Ржевский пошел на кухню,  поставил кофе.  Ниночка поднялась с дивана,

подошла к окну -  видно,  прошел дождь,  она не заметила,  когда он был, и

машины отражались огоньками в черном мокром асфальте.

     - Почему ты мне не возражаешь?  - спросил Ржевский громко из кухни. -

Мне все возражают.

     - Вы думаете, хорошо, что у него не было детства?

     - А что хорошего в детстве? Учеба, учеба... все тебе приказывают, все

тебе запрещают. Хотела бы ты снова прожить детство?

     - Не знаю. Наверное, нет. Но я его уже прожила.

     Ржевский маленькими глотками отхлебывал кофе. Ниночка молчала. Что-то

было  в  этом  неправильно.   По  отношению  к  Ивану.  Но  она  не  могла

сформулировать свое сомнение.

     - Вы уверены? - спросила она.

     - В чем?

     - В том, что он вас поймет?

     - Если он будет спорить со мной,  я это буду приветствовать.  Знаешь,

почему?

     - Нет.

     - Да потому, что я сам все с собой спорю. Нет больших оппонентов, чем

самые близкие люди.  А он не только близок мне,  он -  продолжение меня. Я

дошел до своей вершины,  и  теперь,  хочу того или нет,  пришло время идти

вниз.  Я постараюсь сделать это как можно медленнее, но процесс остановить

невозможно... Невозможно? А вот возможно! Возможно, понимаешь, девочка?

     - Поэтому вы выбрали себя в отцы?

     - Чувствую,  что об этом тоже говорили у  Эльзы на кухне -  в  центре

Вселенной. И меня там осудили и за это тоже.

     Ниночка не ответила.

     - Кого бы ты предложила на мое место? Алевича? Остапенко? Безымянного

добровольца? Ну?

     - Нет,  я понимаю... - сказала Ниночка виновато, словно это она, а не

мать осуждала Ржевского.

     - Ни  черта ты  не понимаешь.  Ты думаешь,  потому что я  считаю себя

умнее  и  талантливее  их?  Нет,  просто  я  знаю  об  эксперименте больше

остальных. Значит, в общих интересах, чтобы сын, как и я, был в курсе всех

дел.  Какого черта я  буду  тратить время на  то,  чтобы понять не  только

искусственного сына товарища Остапенко,  но и самого товарища Остапенко. А

если я  их  обоих не  понимаю,  то могу проглядеть что-то очень важное для

эксперимента.

     - А  себя вы  понимаете?  -  осмелилась спросить Ниночка.  Она  вдруг

догадалась, что Ржевский оправдывается. Перед ней и перед собой.

     - Я?  -  Ржевский засмеялся.  -  Я  тебя заговорил.  Прости.  Сколько

времени? Двенадцатый час? Пошли, я тебя провожу. Мне тоже полезно вдохнуть

свежего воздуха.

                                    16

     Я ощущаю одиночество,  в котором оживает мое тело.  У меня есть руки,

они растут из плеч,  они длинные и на концах имеют тонкие отростки,  а как

называются отростки,  мы  еще  не  знаем.  У  меня есть ноги,  у  них тоже

отростки на  концах.  Лиза их называла,  но неизвестно,  что такое Лиза...

Если бы еще знать,  как забывают вещи...  они забывают,  а  нам нельзя.  И

снова падение вниз,  в  колодец,  хотя теперь в  нем есть смысл -  смысл в

осознании того,  что отростки называются пальцами. Но как трудно дышать, а

сквозь стену, вместо того чтобы показать путь наружу, говорят о содержании

адреналина...  великан Адреналин придет,  когда мама  будет купать тебя  в

тазике... Что такое мама? Это теплота и тишина...

                                    17

     На  улице было  свежо и  приятно.  Ржевский взял Ниночку под  локоть,

когда они переходили улицу, и Ниночка с трудом удержалась, чтоб не прижать

локтем его  руку.  Еле-еле удержалась.  Он  бы  засмеялся.  И  это было бы

невыносимо.

     Они подошли к остановке - Ниночка отказалась взять у Ржевского деньги

на такси.  Автобуса долго не было.  Ржевский закурил и заговорил снова, не

глядя на Ниночку.

     - Что такое смерть?  Это не только прекращение функционирования тела.

Люди всегда,  в любой религии,  мирились с гибелью тела. Но никак не могли

примириться,  что с каждым человеком умирает мир мыслей,  памяти,  чувств.

Поэтому   одни   люди   придумали  бессмертную  душу.   Другие   придумали

перевоплощение,  возрождение этой же самой сущности, сотканной из мыслей и

памяти,  в ином существе. Так вот, я-то со временем помру. А в том молодом

человеке, который сейчас медленно входит в жизнь, мои мысли уже оживают. А

пройдет еще тридцать лет,  и  он,  Иван,  создаст таким же  образом своего

сына,  своего духовного наследника и передаст ему не только свои, но и мои

мысли.  Накопленные почти за столетие. Ты представляешь, что через двести,

триста лет на  Земле будет несколько сот тысяч,  не знаю сколько,  гениев,

вобравших в  себя опыт и  мысли многих поколений,  людей с пятью,  шестью,

десятью душами...

     - Души будут одинаковые, - произнесла Ниночка. - Это страшно.

     - А мне -  нет,  - сказал Ржевский буднично. И выбросил сигарету. Она

красной звездочкой долетела до лужи у тротуара, пшикнула и исчезла.

     - И чувства? - спросила Ниночка. - Чувства многих поколений?

     Ржевский не ответил. Он увидел свободное такси и поднял руку.

     - Нина,  заглянем на пять минут в институт?  Посмотрим,  как идут там

дела, а? И потом я отвезу тебя к подруге Симочке.

     - Конечно,  -  согласилась Нина и вся сжалась,  будто ей неожиданно и

раньше времени предложили пойти к зубному врачу.

     Ржевский сел в машине подальше от нее,  и она вдруг поняла,  почему -

он  стеснялся шофера.  Он  не  хотел,  чтобы  тот  подумал:  такой пожилой

человек, а держит в любовницах этакое юное создание.

     Они ехали минут пять молча. Потом Ржевский сказал:

     - Я благодарен тебе, что пришла. Мне надо было перед кем-то излиться.

Перед кем-то, кто ближе мне, чем просто коллеги.

     - Ну что ж, - откликнулась Ниночка и стала думать, почему он выделяет

ее из других. Из-за бывшей дружбы с ее родителями? Или из-за нее самой?

     Со стороны фасада в институте горели лишь два окна - в дежурке.  Окна

лаборатории  выходили  в  сад.  Сторож долго не хотел открывать дверь,  но

открыв,  не удивился  -  только  начал  ворчать,  что  теперь  все  с  ума

посходили, превратили день в ночь, и никому от этого не лучше.

     Они  прошли слабо освещенными коридором до  лаборатории.  Во  внешнем

зале сидел лаборант Юра и крутил ручки приемника.

     - Потише, - сказал ему Ржевский.

     - Там не  слышно,  -  ответил Юрочка,  но  сделал музыку почти совсем

тихой. Он глядел на Ниночку. Почему она пришла ночью?

     Ржевский подтолкнул Ниночку в  переходник.  Там  заставил вымыть руки

гадко пахнущей жидкостью,  помог надеть халат,  протянул маску.  Делал все

это быстро, нервно, спешил.

     Потом  позвонил  в  дверь  внутренней лаборатории.  Откинулся глазок.

Дверь открылась.

     Внутри  все  изменилось.   Пропали  саркофаги.  Ниночка  не  заметила

почему-то,  как  их  демонтировали и  выносили.  Зато туда внесли кровать.

Почти  обыкновенную  кровать.   Больничную.  У  нее  стояла  капельница  и

небольшой пульт.  Человек на кровати спал.  Его лицо Ниночку разочаровало.

Оно было гладким,  бледным.  Пшеничные волосы росли короткой щетиной. Руки

безвольно лежали вдоль тела на  простыне.  Человек,  дежуривший у  пульта,

встал и  что-то начал шептать Ржевскому.  Ржевский слушал его внимательно,

но глядел на Ивана.  Медсестра,  сидевшая по ту сторону кровати, на черном

диване,  который остался еще с  тех времен,  когда никакого Ивана здесь не

было, щурилась спросонья.

     Ниночка  искала  в  лице  молодого  человека  сходство  со  Ржевским.

Конечно, это сходство было. Такой же нос, форма подбородка... Интересно, а

какие у него глаза?

     Молодой человек словно услышал ее вопрос.  Руки его шевельнулись.  Он

медленно открыл глаза.  Глаза Ржевского.  Он посмотрел на Нину,  но как-то

лениво, вяло, словно и не хотел смотреть. Он ее не узнал.

                                    18

     Одним из первых, если не первым, собственным, настоящим воспоминанием

Ивана было такое:

     Он просыпается ночью.  После очень долгого сна, и сон еще не ушел, он

лишь на мгновение отпустил его... И видит, что над его кроватью в полутьме

стоит  тонкая  глазастая девушка  с  пышными темными волосами и  испуганно

смотрит на  него,  будто он  привиделся ей  в  кошмаре.  Лицо  девушки ему

знакомо,  но очень трудно сосредоточиться и вспомнить, откуда он ее знает,

потом девушка отступает куда-то и в этот момент он понимает, что приходила

Нина,  Ниночка,  Эльзина дочь,  хоть он  совершенно не  представляет,  что

значит этот набор букв - Эль-за...

     Потом Иван  очнулся снова,  было  утро,  и  в  щель  задернутой шторы

пробивалось солнце,  совсем такое же,  как когда они с  Лизой и Катей жили

под Каунасом,  в деревне,  и он не спешил просыпаться,  он ждал, пока Лиза

первой  вскочит с  кровати,  побежит,  стуча  босыми пятками по  блестящим

доскам пола,  к  окну  и  одним  резким движением раздвинет шторы,  словно

разорвет их,  и  горячий куб солнечного света,  заполненный,  как аквариум

рыбками, ажурной тенью листвы, ввалится в комнату...

     В  лаборатории была  Ниночка.  Она  сидела  в  уголке и  переписывала

какую-то бумагу,  склонив голову,  иногда высовывая острый розовый язычок.

Странно,  что  он  никогда  раньше  не  замечал Нину.  Она  уже  полгода в

институте и  с  ним почти не встречается,  а  впрочем,  зачем?  И  если он

перевел  ее  в  лабораторию,  то  только  по  просьбе Эльзы,  которой было

неприятно его просить, но просить приходилось потому, что матерям положено

заботиться о своих детях и страдать ради них. Но почему Ниночка здесь?

     Вслед за тем пришло понимание,  что он болен. Он не знал, когда и чем

заболел,  но заболел серьезно, иначе бы его не поместили в эту палату. Тут

же возникло новое воспоминание - воспоминания проявлялись, как изображение

на фотобумаге в  бачке:  в  красном неверном свете неизвестно было,  какой

образ следующим возникнет на белом листе.

     Воспоминание  было  неприятным  и  тревожащим  -   с  ним  надо  было

разобраться,  понять, а понять его было нельзя, ибо оно заключалось в том,

что  он,  Сергей Ржевский,  лежавший здесь в  своей собственной внутренней

лаборатории,  вовсе не Сергей Ржевский,  а  кто-то другой,  еще не имеющий

имени,  а  потому  неправильный,  несуществующий человек,  которого  можно

прекратить так  же,  как  его  начали,  и  невозможность осознать все  это

таилась в  том,  что начал его тот же  Сергей Ржевский,  то  есть он  сам,

который существует сейчас вне его...

     Тут же эти мысли прервались - он услышал взволнованные голоса, полная

женщина в белом халате,  которую он не знал,  быстро заговорила о стрессе,

молодой человек,  знакомое лицо -  он у  нас работает техником?  -  что-то

начал делать с приборами.  Тут же был укол,  короткая боль и скольжение на

санках в небытие.

     В это небытие проникали голоса извне.  И он узнал,  что о нем говорят

как о Иване,  и ему все время хотелось поправить говоривших и сказать, что

они  ошибаются,  что  он  -  Сергей Ржевский,  хотя он  и  сам знает,  что

называться Сергеем Ржевским не  имеет  никакого права,  потому что  Сергей

Ржевский его придумал и сделал.

     И когда он очнулся вновь, на следующее утро, он уже осознал и пережил

свое отделение от Ржевского, свою самобытность и ничуть не удивился, когда

Сергей  Ржевский,  сидевший  у  его  кровати  и  следивший по  приборам за

моментом его пробуждения, сказал:

     - Доброе утро, Иван. Мне хочется с тобой поговорить.

     Иван прикрыл глаза, открыл их снова - показал, что согласен слушать.

                                    19

     - Здравствуй,   Иван,   -   сказала  Ниночка,  как  всегда  вбежав  в

лабораторию,  и,  как  всегда,  Ивану показалось,  что ее  принесло свежим

ветром.  -  Ты уже обедал?  А я не успела - заскочила в буфет, а там дикая

очередь, представляешь?

     Иван кивнул.  Он сразу вспомнил, какие очереди бывают в буфете, и ему

захотелось сейчас  же  позвать Алевича и  напомнить ему,  что  старик  уже

трижды обещал отдать буфету соседнюю комнату.  Иван встряхнул головой, как

всегда,  когда отгонял лишние,  чужие мысли -  этого жеста у  его  отца не

было.

     - Съешь курицу, - предложил он. - Я все равно не хочу.

     Мария Степановна,  медсестра,  укоризненно вздохнула.  Она не терпела

фамильярностей пациентов с персоналом.  Ниночка была персоналом,  а Иван -

пациентом.  От  этого никуда не  денешься -  в  этом  заключается порядок,

единственное, за что можно ухватиться в этом сумасшедшем доме.

     - Правильно, - ответила Ниночка. - А ты в самом деле сыт?

     - Меня кормят, словно я член олимпийской сборной по тяжелой атлетике.

     Нина принялась за курицу. Иван смотрел в окно. В этом году снег выпал

рано,  может быть,  он еще растает,  но лучше бы уж улегся и кончились эти

дожди.  Иван подумал,  как давно не вставал на лыжи,  и,  подумав, тряхнул

головой, а Нина, заметив этот жест, хмыкнула и сказала:

     - Я знаю,  о чем ты подумал.  Ты подумал: как хорошо бы покататься на

лыжах.

     - Как ты догадалась?

     - Я телепатка.  А в самом деле, я сегодня так подумала - почему бы не

подумать и тебе? Ты умеешь на лыжах кататься?

     - Умел.

     - Я отлучусь, - сказала Мария Степановна. - Через полчаса приду.

     - А вы совсем идите домой. Чего меня беречь? Я здоров как бык.

     - Многие люди кажутся здоровыми.  Производят впечатление.  - В голосе

Марии Степановны было осуждение, разоблачение жалкой хитрости пациента.

     Иван  смотрел на  свои руки.  Руки как  руки.  Очень похожие на  руки

Сергея  Ржевского.  Только у  того  пальцы расширились в  суставах,  стали

толще, а по тыльной стороне кисти пошли веснушками.

     Иван смотрел на свои руки с удивлением, как на чужие.  Ниночка шустро

обгладывала  ножку  курицы  и  искоса  поглядывала  на  него.  Она  всегда

старалась угадать его мысли и часто угадывала.  Ниночка за эти дни поняла,

как Иван старается познать мир своими глазами,  своими ощущениями,  как он

старается вычлениться из  старшего Ржевского,  отделить всю  массу опыта и

памяти  отца   от   микроскопического,  ограниченного  стенами  внутренней

лаборатории и  несколькими лицами собственного опыта.  Он  так ждет меня и

так любит со мной говорить,  думала Ниночка,  потому что я несу ему крошки

его  собственной  жизни.   Они  обязательно  будут  ссориться  с   Сергеем

Андреевичем.  Представляю,  что бы я сказала маме, если бы узнала, что она

за меня ходила в школу.

     Звякнул зуммер, оборвался. Техник включил селектор.

     Ржевский просил Нину Гулинскую заглянуть к нему.

     - Сейчас, - сказала Ниночка, вытирая губы. - Сейчас приду.

     Иван посмотрел ей вслед. С ревностью? Как смешно.

     Ниночка бежала по коридору и рассуждала:  почему она больше не робеет

перед  Сергеем  Ржевским?  Такая  разница в  возрасте и  во  всем.  Просто

пропасть. Алевич и тот робеет перед Ржевским. Даже Остапенко иногда. Когда

исчезла робость?  После ночного разговора в  его квартире?  И  в институте

Ниночка уже не была мелким человеком,  бегающим по коридорам,  -  она была

причастна к  эксперименту,  на нее падал отсвет тайны и величия того,  что

случилось. Ведь величие, правда?

     Мать  стояла  в  коридоре,  курила с  незнакомым мужчиной,  смеялась,

сдержанно, но нервно. Мать любила, когда мужчины обращали на нее внимание,

вообще  говорила,   что  мужчины  куда  интереснее  женщин,  но  настоящих

поклонников у  мамы не  было,  то  ли  потому,  что  она  в  самом деле не

нуждалась в них,  то ли потому,  что они боялись ее всеобъемлющего чувства

собственности.  Ниночке иногда жалко было, что она родилась именно у своей

мамы. Мать в суматохе гостей, в тщетном стремлении к постоянным, хоть и не

очень экстравагантным развлечениям -  поехать к  кому-то  на  дачу  и  там

увидеть кого-то, а потом сказать, что она знакома с ним самим и его женой,

которая ее разочаровала,  что-то купить,  выразить шумное сочувствие чужой

беде,  -  в  такой  суматохе мать  надолго  забывала о  Нине,  сдавала  ее

отцовской бабушке,  которая теперь уже умерла.  Но  потом у  матери словно

прорывало плотину -  недели на  две хватало безмерной любви,  когда от нее

продохнуть было невозможно.  Уж лучше бы,  как у других,  -  без особенных

эмоций.

     Мать, завидев Ниночку, бросила собеседника, близоруко сощурилась.

     - Нина, ты что здесь делаешь?

     Нина сразу догадалась,  что мать подстерегала ее,  поэтому и  выбрала

место в коридоре первого этажа.

     - Меня Сергей Андреевич вызывал, - ответила Ниночка. - А ты?

     - Я? Курю.

     - Обычно ты куришь на третьем этаже.

     - Я тебя не спрашиваю,  где мне курить.  Ты удивительно распустилась.

Зачем ты понадобилась Сереже?

     Ага,  этим словом мать отнимает у  нее  Ржевского,  ставит Ниночку на

место. А мы его не отдадим...

     - Мамочка пойми,  -  Нина старалась быть ласковой,  не хуже мамы, - у

нас с Ржевским эксперимент.

     - Ах,  -  произнесла мама с  иронией и  пустила дым.  Она  никогда не

затягивалась.   Курение  для   нее  было  одним  из   проявлений  светской

деятельности.  -  Ребенок без высшего образования -  незаменимая помощница

великого Ржевского. У тебя с ним роман?

     - Мама! - Ниночка трагически покраснела.

     У нее был роман с Сергеем Ржевским,  хотя он этого не замечал,  у нее

начинался роман с Иваном Ржевским,  чего она еще не замечала.  То есть она

была  вдвойне виновата,  поймана на  месте,  разоблачена,  отчего  страшно

рассердилась.

     Ниночка бросилась бежать по коридору, мама тихо рассмеялась вслед.

     Потом Эльза бросила недокуренную сигарету в  форточку.  Она не хотела

ссориться с  дочкой,  она хотела попроситься в  лабораторию,  поглядеть на

этого Ивана.  Иван был, по слухам, точной копией Ржевского в молодости. Но

никто,  кроме  Эльзы,  не  мог  подтвердить  этого  -  она  единственная в

институте знала Ржевского в молодости.

     Еще не  все потеряно.  Эльза оглянулась.  Коридор пуст.  Она дошла до

торцевой  двери.  <Лаборатория  №  1>,  скромная  черная  дощечка.  Ничего

страшного -  все знают, что у нее там работает дочь. Может быть, директору

библиотеки надо сказать кое-что дочери.

     Эльза подошла к двери,  замерла возле нее,  чтобы собраться с духом и

открыть дверь  простым и  уверенным движением,  как  это  делает  человек,

пришедший по делу. Толкнула.

     Фалеева подняла голову.

     - Здравствуйте,  Эльза Александровна.  А Ниночка убежала к директору.

Что-нибудь передать?

     - Спасибо,  не надо,  - сказала Эльза. Надо уйти. Но глаза держат ее,

уцепились за белую дверь в дальней комнате.

     - Скоро ваш пациент начнет ходить? - спросила Эльза, входя и закрывая

за собой дверь.

     - Он уже встает. Но Сергей Андреевич ему еще не разрешает выходить.

     - И правильно. Это не зоопарк. А вы его не боитесь?

     - Кого? - удивилась Фалеева. - Ваню?

     Как нелепо,  подумала Эльза.  Называть искусственного человека Ваней.

Как ручного медведя.

     Белая дверь изнутри резко отворилась.  Оттуда быстро вышел Сережа,  в

тренировочном синем костюме с белой полосой по рукавам и штанинам.  За ним

выскочила полная женщина в белом халате.

     - Ты с ума сошел! - кричала она на Сережу. - Что я Ржевскому скажу?

     Эльзу вдруг начало тошнить -  подкатило к горлу. От страха. И в самом

деле,  она  была единственным человеком в  институте,  который мог  узнать

молодого Ржевского.  А  он  взглянул на нее,  поздоровался кивком,  словно

виделся с  ней только вчера.  В  нем была неправильность.  И  только когда

Ржевский прошел мимо,  в  коридор,  медсестра за  ним,  Эльза поняла,  что

Сережа был неправильно подстрижен, он никогда не стригся под бобрик.

                                    20

     - Мне  интересны твои впечатления,  -  сказал Ржевский.  -  Они могут

быть, в силу вашей близости в возрасте, уникальны.

     - Я старше его, - ответила Ниночка. - На восемнадцать лет.

     - Конечно,  конечно.  -  Ржевский усмехнулся одними губами. - Но и он

старше тебя на четверть века.

     - Конечно. Старше. И никак не разберется в самом себе.

     - Пытается разобраться?

     - Пытается.  У него два мира.  Один - в комнате. В нем есть я, сестра

Мария Степановна - маленький мир. А ваш мир его гнетет.

     - Насколько мой мир реален для него? Со мной он настороже.

     - Я не знаю.  Он еще не совсем проснулся.  - Ниночка нахмурила тонкие

брови, ей очень хотелось соответствовать моменту.

     - Ты слышишь в нем меня?

     - Ой, не знаю! Он мне сегодня курицу отдал.

     - Чего?

     - Я голодная была, а он мне курицу свою отдал.

     - Я бы тоже так сделал.  Тридцать лет назад. Правда, тогда с курицами

было сложнее.

     Ржевский открыл папку  у  себя  на  столе,  в  ней  были  фотографии.

Фотографии старые, любительские.

     - Видишь, справа я, в десятом классе. Похож?

     - На кого? - спросила Ниночка.

     - Значит, не разглядела... ага, вот уже в институте.

     - Да,  это  он,  -  произнесла Ниночка,  как у  следователя,  который

попросил ее опознать преступника.

     Она  взяла еще одну фотографию.  На  ней стояли сразу четыре знакомых

человека.  Молодые папа с мамой,  Иван и еще одна девушка.  У девушки была

толстая коса.  Но больше всего удивилась Ниночка тому, что мама держала на

руках девочку лет трех.

     - Это ее дочка. - Ржевский показал на круглолицую с толстой косой.

     Он взял фотографию, хотел спрятать, потом взглянул еще раз и спросил:

     - А маму ты сразу узнала?

     - Она мало изменилась. Она любит тискать чужих детей. Если знает, что

скоро их отдаст владельцам.

     - Ну и язык у тебя.

     Телефон на  столе  взорвался писком -  это  был  зеленый,  внутренний

телефон. Ржевский схватил трубку.

     - Почему сразу не сообщили? Иду.

     Он бросил трубку. Злой, губы сжаты.

     - Иван ушел. Недосмотрели.

     - Куда ушел?

     - А черт его знает.  За ним Мария Степановна побежала. Ну как же так!

Я же ему говорил. Не на ключ же его запирать!

                                    21

     Отыскали Ивана  в  виварии.  Он  стоял  перед клеткой со  Львом.  Лев

внимательно разглядывал посетителя,  словно встречал его раньше.  Джон, на

которого не обращали внимания,  суетился в своей клетке,  ворчал,  а Мария

Степановна отрешенно застыла у двери.

     - Тебе еще рано выходить, - сказал Ржевский с порога.

     - Здравствуй, - ответил Иван.

     - Почему ты меня не предупредил?

     - Я  знаю в институте все ходы и выходы,  -  бросил Иван.  -  Не хуже

тебя.

     Ниночка стояла на  шаг сзади,  поворачивала голову,  отмечая различия

между ними. Например, чуть более высокий и резкий голос Ивана.

     - Погоди,  -  сказал вдруг Ржевский,  -  дай-ка руку, пульс дай, тебе

говорят!

     Иван  протянул руку.  Лев,  который увидел  это,  протянул свою  лапу

сквозь решетку, ему тоже захотелось, чтобы у него проверили пульс.

     - Почему такой пульс? - спросил Сергей Андреевич.

     - Ты прав,  -  кивнул Иван. - Давай вернемся. Голова кружится. Делали

меня не из качественных материалов. Черт знает что совали.

     - Что и  во всех,  -  ответил Сергей Андреевич.  -  По рецептам живой

природы.

     В  коридоре встретили нескольких сотрудников.  Мало кто  в  институте

видел  Ивана.  Люди  останавливались и  смотрели  вслед.  Кто-то  крикнул,

приоткрыв дверь:

     - Семенихин, да иди ты сюда! Скорей!

     Ниночка почувствовала,  как Ивану неприятно.  Он  даже ускорил шаги и

вырвал руку у отца.

                                    22

     Ему снился длинный сон.  В  этом сне он был мал,  совсем мал.  Шел по

поляне,  на  которой покачивались цветы с  него  ростом,  и  между цветами

слепило солнце.  Рядом шла мать,  он ее не видел,  видел только пальцы, за

которые цепко  держался,  потому  что  боялся шмеля.  Вот  прилетит и  его

заберет.  Он знал, что дело происходит в Тарусе и ему четыре года, что это

одно из его первых воспоминаний,  но в то же время это был сон, потому что

само воспоминание уже  выветрилось из  памяти Сергея Ржевского,  оно стало

семейным фольклором -  как Сережа боялся шмеля. Но почему-то в сознании не

было картинки шмеля,  а  лишь звуковой образ Ш-Ш-Ш-мель!  Неопределенность

угрозы заставляла ждать ее  отовсюду,  она могла даже превратиться в  руку

матери,  и он начал вырываться,  но мать держала крепко, он поднял глаза и

увидел,  что это не мать.  А Лиза,  которая плачет,  потому знает - сейчас

прилетит шмель и унесет его...

     Он проснулся и лежал,  не открывая глаз. Он хитрил. Он знал, что люди

при нем перестают разговаривать об обычных вещах - словно ему нельзя о них

знать.  Он понимал,  что его притворство скоро будет разоблачено - приборы

всегда предавали его.

     На этот раз, видно, никто не поглядел на приборы, может, не ждали его

пробуждения.  Говорили  шепотом.  Мария  Степановна и  другая,  незнакомая

сестра.

     - Глаза у него неживые,  старые глаза,  - шептала Мария Степановна. -

Сколько у меня было пациентов - миллион, никогда таких глаз не видела.

     - Откуда же он все знает? Это правда, что он скопированный?

     - Не скажу,  - ответила Мария Степановна. - Когда меня сюда перевели,

он уже готовый был.

     - И рассуждает?

     - Рассуждает.  Иногда заговаривается,  конечно.  На первых порах себя

директором воображал.

     Иван осторожно приоткрыл глаза -  в  комнате горела только настольная

лампа,  техник дремал в  кресле,  две медсестры сидели рядышком на диване.

Было тихо, мирно, и разговор вроде бы и не касался его.

     - А ты не боишься его? - спросила незнакомая сестра.

     - Да  нет,  он  добрый,  я  агрессивность в  людях чувствую,  большой

послеоперационный опыт.  Агрессивности в нем нет.  Но глаза плохие. Боюсь,

что не жилец он. Нет, не жилец...

     Это я  не  жилец?  Почему?  Неужели в  самом деле во  мне есть что-то

ненастояшее,  недоделанное,  слишком  хрупкие  сосуды  или  не  той  формы

эритроциты?

     Иван  невольно прислушался,  как  бьется  сердце.  Сердце  пропустило

удар... По крайней мере, нервы у него есть.

                                    23

     Снова Иван проснулся под утро.  Что-то было не так...  Снег стегал по

закрытым окнам, ветер такой, что дрожали стекла. Почему-то показалось, что

рядом лежит Лиза и спит - беззвучно, неслышно, чтобы не помешать ему, даже

во  сне боится ему помешать...  Он протянул руку,  чтобы дотронуться до ее

плеча,  которое так точно вписывается в чашу согнутой ладони. И понял, что

это  не  его  память!  Тряхнул головой,  сбил  подушку.  Мария Степановна,

прилегшая на диванчик, заворочалась, забормотала во сне, но не проснулась.

     И  тогда,  уже бодрствуя,  Иван начал прислушиваться к звукам ночного

института, в которых что-то было неправильно.

     Осторожно опустил ноги на пол,  босиком,  в  пижаме,  прошел к двери.

Повернул ручку. Потом щелкнул замок.

     В  переходнике было темно.  Иван прикрыл за  собой дверь,  во внешней

лаборатории отыскал выключатель.  Вспыхнули лампы,  он  даже зажмурился на

мгновение.  Тоже тихо -  лишь через несколько стен доносится шум, глухой и

неразборчивый.

     По коридору побежал.  Подошвы тупо стучали по половицам.  За одной из

дверей -  здесь живут шимпанзе -  слышно было ворчание,  стук. Он повернул

ручку двери.  Заперта. Иван наклонился, заглянул в замочную скважину. Была

видна  часть  клетки,  скупо освещенная маленькой лампочкой под  потолком.

Джон метался по  клетке,  тряс прутья,  потом понял,  что за дверью кто-то

есть,  и  принялся ухать,  верещать,  словно никак не мог вспомнить нужные

слова.

     - Что у вас там? - спросил Иван тихо. - Что случилось?

     Джон услышал,  принялся бить ладонями по полу,  отдергивая их, словно

обжигался.

     - Внизу? - спросил Иван.

     Джон подпрыгнул и заревел.

     Иван наклонился,  попробовал ладонью пол.  Может,  ему показалось, но

пол здесь был теплее. Подошвы ног этого не чувствовали, а ладонь ощутила.

     И тут он услышал вой собак.  Собаки часто выли ночами,  но сейчас вой

был совсем другим.

     Иван пробежал еще несколько шагов, растворил дверь, ведущую в подвал,

и, когда спускался по лестнице вниз, почувствовал, что воздух стал теплее,

словно кто-то неподалеку открыл дверь в прачечную.

     Дверь в  виварий была не заперта.  Иван потянул ее на себя,  и в лицо

ударил горячий сгусток пара.  Вниз  вело  еще  ступенек пять,  нижние были

покрыты водой,  и  лампы  под  потолком чуть  светили сквозь  белую  вату.

Жуткий, собачий вой перекрывал шипение и журчание горячей воды.

     Иван ступил вниз,  в  воду -  она была горячей.  Дальше,  в  середине

длинного подвала с  клетками вдоль стены пар был гуще,  и там из лопнувшей

трубы била вода.

     Надо было ее закрыть.  Но как доберешься до трубы и  чем ее закроешь?

Бежать наверх,  звать на помощь?  Иван даже полуобернулся было к двери, но

тут скулеж собак усилился -  собаки плакали,  визжали,  боялись,  что Иван

сейчас уйдет,  и Иван понял, что сначала надо было выпустить животных, это

можно сделать быстро,  в  несколько минут.  А  то,  пока приедет аварийка,

собаки могут свариться.

     Он нащупал ногой еще одну ступеньку, потом еще одну...

     В  два  шага,  пробиваясь сквозь воду  -  словно вошел в  море и  оно