Юрий Брайдер, Николай Чадович.

Рассказы

 

Ад на Венере

Мертвая вода

Каин еще не родился

Лес Ксанфы

Ищейка

 

 

   Юрий Брайдер, Николай Чадович.

   Ад на Венере

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Ад на Венере". Минск, "Эридан", 1991.

   & spellcheck by HarryFan, 25 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Небесный Спаситель уже явился!

   Неограниченная  власть  над  природой,  ненасытная  жажда  потребления,

немыслимая свобода нравов, утрата истинной веры, алкоголизм и  наркомания,

всеобщая алчность и равнодушие, вечная жизнь, купленная за деньги,  -  вот

последние испытания, ниспосланные роду человеческому.

   Грядет День Страшного суда!

   Планета Земля как колыбель греха и  обитель  Сатаны  будет  обращена  в

прах, и каждый узнает тогда меру своих прижизненных деяний. Лишь  немногие

избранные предстанут перед светлым ликом Господа.

   Спасение может даровать только "Заоблачный Храм"!

   Двери его открыты для страждущих днем и ночью, к алтарю  его  допускают

всех: богатых и бедных, мужчин  и  женщин,  белых  и  черных,  верующих  и

атеистов. "Храм" исцелит и очистит ваши души,  вы  избавитесь  от  чувства

одиночества, найдете истинную любовь и бескорыстную дружбу, обретете покой

и кротость, вам будут обеспечены посильный труд и тихий отдых.

   И  все  вы,  без  исключения,  получите  вечную  жизнь!  Немедленно   и

бесплатно!

   Не дожидаясь Последнего дня, осененный  Божьей  благодатью  "Заоблачный

Храм" покинет обреченную Землю и  унесет  детей  своих  к  порогу  Святого

престола, коим является  весь  беспредельный  космос.  И  только  там,  на

планетах, свободных от первородного греха,  роскошных,  как  райский  сад,

начнется для всех спасенных новая, счастливая и вечная жизнь.

   Спешите в "Заоблачный Храм"! Спешите, пока не поздно!

   Воззвание совета учредителей религиозно-общественной

   организации "Заоблачный Храм" ко всему человечеству.

   2048 год.

 

 

   ...Следует  учитывать,  что  пожертвование  в  пользу   "Храма"   всего

движимого  и  недвижимого   имущества   является   обязательным   условием

посвящения.  При  этом  преимущество  должно  отдаваться   трудоспособным,

практически здоровым лицам  мужского  пола,  возраст  которых  гарантирует

целесообразность проведения геронтологической операции...

   ...Необходимо с максимальным тактом объяснять всем новообращенным,  что

природа человека, как существа, вышедшего  из  среды  животного  мира,  во

многом остается греховной  и  поэтому  истинное  спасение  невозможно  без

такого атрибута Царства Божьего как Ад. Непродолжительное  и  добровольное

пребывание в этом  условном  Аду  является  непременным  условием  личного

искупления и служит промежуточной ступенью подготовки  к  вечной  жизни  в

Раю. Предположительное местонахождение Ада - Меркурий, Венера; Рая - Марс,

спутники Юпитера, пояс астероидов...

   Выдержки из секретной инструкции всем филиалам и

   региональным представительствам "Заоблачного Храма".

   2049 г.

 

 

   Международная  ассоциация  практикующих  врачей-геронтологов   намерена

предъявить секте  "Заоблачный  Храм"  судебный  иск.  Как  заявил  адвокат

ассоциации, за последние три года его  клиенты  понесли  огромные  убытки,

вызванные тем, что все члены секты  в  обязательном  порядке  подвергаются

принудительной геронтологической операции.

   Агентство "Ассошиэйтед Пресс", 2052г.

 

 

   Концерн  "Вестингауз  электрик"   совместно   с   корпорацией   "Эйртип

индастриз"  приступили  к  строительству   на   Венере   первого   жилища,

рассчитанного на одновременное пребывание нескольких тысяч человек. Работы

финансирует общественно-религиозная организация "Заоблачный Храм"."

   "Спэйс Джорнэл" N 11, 2055 г.

 

 

   Ряд государств и неправительственных организаций представили в Комиссию

по правам человека  ООН  документ,  требующий  немедленного  расследования

деятельности клерикально-реакционной  организации  "Заоблачный  Храм".  Не

исключено, что этот вопрос может быть  вынесен  на  обсуждение  ближайшего

заседания Совета Безопасности.

   Пресс-бюллетень ООН, май 2056 г.

 

 

   Комитет ООН по использованию космического пространства  заявил  протест

по  поводу  противоправных   действий   организации   "Заоблачный   Храм",

продолжающей  несанкционированное  строительство  человеческого  жилья   и

космодромов на планетах Солнечной системы.

   Пресс-бюллетень ООН, январь

   2058 г.

 

 

   Из хорошо  информированных  источников  стало  известно,  что  связь  с

поселенцами "Заоблачного Храма" на  Венере  отсутствует.  Два  космических

корабля, посланных к этой планете с интервалом  в  три  месяца,  бесследно

исчезли. Точное число членов "Заоблачного Храма", в свое время  покинувших

Землю, не поддается объективной оценке:

   "Обсерваторе романо" N 89, 2060 г.

 

 

   Грохот раздался после  полуночи,  когда  бодрствовала  только  дежурная

смена. Палубы и стены Компаунда задрожали. Он сдвинулся с места и медленно

пополз вверх по склону, вспарывая почву на десятки метров вглубь и  сминая

на  своем  пути  скалы.  В  переполненных  жилых  секциях,  в   коридорах,

оранжереях, ангарах проснулись тысячи людей. Скользя в полной  темноте  по

все более и более наклоняющимся поверхностям палуб, они, проклиная все  на

свете, пытались поудобнее устроить свои надувные матрасы и раскладушки.  В

вентиляционном колодце сорвался один из огромных кондиционеров  и  полетел

вниз,  давя  и  калеча  тех,  кто   устроился   на   ночлег   в   прохладе

воздухозаборных каналов.

   Скрипя и сотрясаясь, Компаунд забирался все выше  и  выше,  преодолевая

одну из пологих вершин хребта Ариадны, и держа курс  параллельно  условной

линии, вот уже более полувека именуемой Слепой Глиссадой. Это был наиболее

безопасный, а возможно, и единственный путь, которым  космические  корабли

могли достичь поверхности Венеры. Входя в верхние слои атмосферы над плато

Иштар,  где  на  высочайших  пиках  Макферсоновых  гор  были   установлены

радиомаяки, они  затем  постепенно  снижались  на  меридиональном  отрезке

длиной в четыре тысячи километров, чтобы в случае  удачи  сесть  в  долине

Эрминии, недалеко от Южного полюса. Весь этот коридор, шириной примерно  в

двести километров, был буквально усеян обломками всевозможных  космических

аппаратов,  начиная  от  первых  беспилотных  зондов  и  кончая  новейшими

суперлайнерами.

   Эти обломки, химически богатая атмосфера Венеры, ее  минералы,  да  еще

совершенная регенерационная система, способная утилизировать каждый  грамм

отходов, служили основой существования людей, населявших Компаунд.

 

 

   - Сволочи, - бубнил в темноте  староста  секции.  -  Не  могли  заранее

предупредить! Чтоб вас "матрасы" задавили!.. Хромой! - позвал он затем.  -

Ты же хотел на работу! Утром все бригады выйдут наружу.

   - Я ни в одной не числюсь, - ответил из своего угла Хромой.

   -  Поговори  с  бригадиром  Четвертого  моноблока.  Он  парень  ничего.

Пообещай ему что-нибудь.

   - У меня ничего нет.

   - Найдешь. Для этого и выходят наружу. Или ты сбежать хочешь?

   - Нет, не хочу.

   - Врешь - хочешь! Я за тобой давно наблюдаю... Что молчишь?

   - Не люблю болтать впустую.

   - Не нравится тебе тут, я вижу. Кем ты раньше был?

   - Астронавтом.

   - Чем же ты недоволен? У нас здесь почти как в космосе.

   - Это совсем разные вещи. Тут хуже, чем в тюрьме.

   - Никто тебя силой не тащил. Оставался бы на Земле. Давно бы, наверное,

и кости твои истлели.

   - Сказки все это.

   - Ты о чем?

   - Да не верю я, что Земля погибла.

   - Потише! Не дай бог донесут коменданту или пресвитеру... А теперь  сам

подумай. Раньше, что ни год,  так  по  три,  а  то  и  по  четыре  корабля

прилетало. Новичков привозили, оборудование, провизию, комиссии всякие.  А

тут уже столько лет никого, как отрезало. Нет, погибла Земля,  это  точно.

Сгинул род человеческий. Одни только мы и спаслись.  Мы  да  еще  те,  кто

сразу на Марс отправились. В райскую, так сказать, обитель.

   - Не знаю... Но чтобы вся планета сразу... Трудно поверить.

   - Планета может и цела, только людишки передохли... А  ты  чего  такой?

Остался там кто-нибудь у тебя?

   - Да нет, никого. Только все равно жалко. Представь себе, как  все  они

лежат там, непогребенные. И старики, и младенцы...

   - Заткнись ты! Разнылся... А мне вот никого не жалко. Все они сволочами

были. Грешники. Болтали о совести, о справедливости, а сами только  хапали

да жрали, жрали да хапали.

   - А ты сам разве не хапал?

   - Хапал бы, если б возможность была.  Один  раз  попробовал  -  так  на

полжизни за решетку упрятали.  После  этого  я  ученым  стал.  Как  только

услышал про "Храм", сразу понял - это по мне!  Здесь  я  хоть  тысячу  лет

проживу. Даже на Марс меня не тянет... А ты  как  сюда  попал?  Бессмертия

захотелось?

   - Нет. Консервацию мне раньше сделали. Еще  перед  полетом  на  Плутон.

Если бы не нога, я был бы сейчас далеко отсюда.

   - За ногу тебе,  наверное,  неплохо  заплатили.  Мог  бы  жить  в  свое

удовольствие.

   - Не мог, представь себе... Одиночество, тоска. Я ведь до этого почти и

не бывал на Земле. Случайно узнал про "Храм". Там обещали как раз то, чего

мне не хватало: любовь, дружбу, покой. Вот и поверил.

   - Ну и дурак! Да это же обыкновенная реклама. Кто в нее  сейчас  верит?

Попался ты, парень! Если бы ты хоть поваром  был  или  там,  садовником  -

тогда другое дело. А астронавты здесь ни к  чему.  Здесь  даже  Солнца  не

видно, не то, что звезд.

 

 

   В туалете Хромой нарочно  замешкался,  и  когда  все  обитатели  секции

выстроились в очередь, отстал от своей десятки. Каждая  следующая  десятка

старалась вытолкать чужака назад, и вскоре он оказался в самом конце.  Это

и было ему нужно. Доктор как всегда появился последним. Вечно заспанный  и

взлохмаченный, он сначала сунулся  вперед,  но  вскоре  оказался  рядом  с

Хромым.

   - Погодите, вы меня еще вспомните! - кричал он кому-то.  -  Не  зря  вы

сюда попали, поганцы! Не хотели жить праведно - получайте! -  Он  отпихнул

Хромого плечом и встал впереди него. - Вы, может, думаете, что я такой же?

Нет! Тысячу раз - нет! Да я за всю свою  жизнь  ну  хоть  бы  на  столечко

нагрешил! - Доктор показал кончик указательного пальца. - Как я  жил!  Как

жил! Случай, только случай виноват в том, что я оказался здесь!  Случай  и

мое доброе сердце. Спасая честь друга, я совершил  то,  что  привело  меня

сюда! Но скоро я  буду  в  Раю,  на  Марсе!  Там,  где  мне  суждено  было

находиться с самого начала. Известно ли вам, что десять человек  с  Венеры

ежегодно отправляют на Марс? Тех, кто это заслужил, конечно. В прошлый раз

меня чуть было уже не отправили. Не долго мне  осталось  глядеть  на  ваши

преступные рожи!

   Люди в очереди молчали, стараясь не смотреть на Доктора.

   Некоторые покуривали в кулак, другие  прикладывались  к  баллончикам  с

кислородом - воздух здесь, как и во всех подсобных помещениях, был  такой,

чтобы только-только не задохнуться. Басни Доктора большинство слышали  уже

десятки раз. Он жил в Компаунде очень давно, прибыв, вероятно, еще с одной

из первых партий и, хотя в крупные шишки не выбился, имел все же кое-какие

привилегии. У него  часто  водились  табак,  наркотики  и  даже  спиртное.

Занимался он и некоторыми  другими  делишками,  о  чем  Хромой  совершенно

случайно узнал на прошлой неделе.

   Когда в очереди осталось всего несколько человек  и  Доктор  прекратил,

наконец, свое карканье, Хромой тихо сказал ему в затылок:

   - Мне нужна ваша помощь.

   - Что?! Это ты мне? - Доктор свирепо вытаращился на новичка, посмевшего

так запросто обратиться к нему.

   - Я хочу, чтобы вы помогли мне  избавиться  от  этой  штуки,  -  Хромой

похлопал себя по левому боку, где у него, как и у любого другого обитателя

Компаунда, была зашита  под  кожей  "пиликалка"  -  миниатюрный  генератор

строго индивидуальных радиоимпульсов, работающий от биотоков человека, а в

случае  их  пропадания,  переключающийся  на   питание   от   собственного

аккумулятора. С его помощью не составляло труда  отыскать  на  поверхности

Венеры затерявшегося человека или же, в крайнем случае, его останки.

   - Наглец! - прошипел Доктор. - Да как ты посмел сказать мне такое? Да я

тебя сейчас!..

   - Я слышал, как вы договаривались о точно таком же деле с одним  парнем

из Второго моноблока. Было это дней пять назад  в  тупике  под  криогенной

палубой.

   - Что ты мелешь? Ты рехнулся?

   - Не бойтесь, я заплачу!

   - Да что у тебя может быть, желторотый?

   - Кислород, к примеру. Могу дать один большой баллон.

   - Из-за баллона кислорода я буду рисковать! Да ты что?! За такое и трех

мало!

   - У меня их всего четыре. Я экономил кислород целый год.

   - Убежать, значит, захотел? Куда ты  денешься,  дурашка?  Это  же  ведь

Венера, а не пляж в Ницце! Ты десять раз задохнешься, прежде, чем  найдешь

сколько-нибудь исправный корабль.

   - Я астронавт.  И  прекрасно  знаю,  сколько  космических  кораблей  не

вернулось с этой планеты. Экипажи гибнут от аэротермического  нагрева,  от

перегрузок, от мецитоза, от каменной плесени, от  "матрасов"  и  "лужаек",

наконец, а корабли остаются целыми  и  невредимыми.  Если  я  найду  такой

корабль, то один смогу долететь до Альфы Центавра.

   - Тебе не хватит кислорода.

   - Я умею дышать очень экономно. Четырех баллонов  мне  хватит  на  трое

суток.

   - Тебя сожрут "матрасы".

   - Лучше это, чем заживо гнить здесь.

   - Я знал многих, кто решался на побег. И все рассуждали, примерно,  так

же. Их скафандры, выеденные, как рачьи  панцири,  мы  нередко  находим  на

своем пути.

   - Я все обдумал. Мне нужно избавиться от "пиликалки".

   - Два баллона.

   - Я же вам объяснил, что у меня нет лишнего кислорода.

   - Достань где-нибудь. Одолжи. Тогда я  помогу  тебе.  А  пока  разговор

окончен.

   Утренняя  служба  была  мероприятием  ежедневным,  строго  обязательным

(больных и умирающих доставляли на носилках),  но,  отнюдь,  не  рутинным.

Одновременно - и хорошо поставленный спектакль, и вольная импровизация,  в

которой мог  принять  участие  любой  из  присутствующих.  Сам  пресвитер,

личность почти что легендарная,  никогда  не  появлялся  на  этих  мрачных

мистериях, но  его  дух  незримо  витал  над  толпами  обитателей  Второго

моноблока, собранных  в  огромном,  душном  и  плохо  освещенном  эллинге,

пустовавшем с  тех  самых  времен,  когда  приписанный  к  нему  ракетобот

бесследно исчез среди каменных лабиринтов каньона Химеры.

   Когда построение, сверка, перекличка,  подсчет  живых  и  мертвых  душ,

наконец,  закончились,   под   потолком   вспыхнуло   несколько   десятков

прожекторов. Все разом умолкли,  выровнялись  в  рядах  и  подтянулись.  В

проходе между шеренгами появилась высокая  изломанная  фигура,  освещенная

столбом мерцающего фиолетового света. Как и обычно,  дежурный  проповедник

был одет в черный костюм-трико, черную маску и такие же перчатки.

   Движения его напоминали судорожный танец. Он то  семенил,  то  замирал,

словно  прислушиваясь  к  чему-то,  то  вприпрыжку  возвращался   обратно.

Несколько прожекторных лучей  метались  впереди  него,  вырывая  из  мрака

бледные и напряженные лица.

   - Грешники! -  вдруг  завопил  проповедник,  вскидывая  вверх  руки  со

странно удлиненными, поблескивающими металлом, пальцами. - Мы грешники! Мы

грязь! Мы прах!

   Тысячи глоток подхватили  этот  крик,  и  он,  грохоча,  заметался  под

высокими сводами эллинга. Одни, как и Хромой, все время ощущавший на  себе

чьи-то  пристальные  оценивающие  взгляды,  орали  во  все  горло,  другие

беззвучно разевали рты, а третьи  лишь  снисходительно  улыбались.  Черная

фигура металась в круге мертвенно-синего света. Она то падала, сжимаясь  в

комок, то вновь вздымалась над людским скопищем, неправдоподобно длинная и

костлявая.

   - Мы мразь! Мы черви! Мы пыль у ног Всевышнего! Кто дал нам жизнь?

   - Он, Всевышний! - заорали шеренги.

   - Кто дал нам хлеб?

   - Он, Всевышний!

   - Кто дал нам благодать?

   - Он, Всевышний!

   - Хвала ему! Хвала Всевышнему!

   Внезапно проповедник умолк, резко перегнувшись назад  и  заломив  руки,

затем стремительно распрямился и, сделав серию плавных  балетных  прыжков,

остановился  возле  какого-то  жалкого  плюгавого  человечишки.  Все   уже

молчали, лишь один этот несчастный,  на  котором  сразу  скрестились  лучи

прожекторов, продолжал кричать, выпучив  глаза  и  напрягая  шейные  жилы:

"Хвала! Хвала!"

   - Замолчи! - зловещим шепотом приказал ему проповедник.  -  Твои  слова

лживы! Твоя душа грязна! Ты не любишь Всевышнего!

   - Простите, святой отец! Я ни в чем не виноват! Простите!  -  человечек

упал на  колени.  Стоявшие  рядом  с  ним  медленно  расступились,  словно

остерегаясь заразы.

   -  Всевышний  милостив!  Он  простит  тебя!  -  в  голосе  проповедника

слышались неподдельные боль и сострадание. - Покайся, несчастный!

   Всего на мгновение проповедник припал к рыдавшему человечку, обвил  его

длинными тонкими руками и тут же отпрянул. Хромой, через плечо наблюдавший

за этой сценой, отвел глаза и утер с лица пот. К чужой смерти он уже почти

привык, а вот с собственным страхом справиться не мог.

 

 

   Когда наступило время завтрака, Компаунд еще грохотал и сотрясался,  но

наклон палуб  заметно  уменьшился.  Возле  дверей  столовой,  как  всегда,

началась давка. Первая смена еще не закончила трапезу, а вторая уже орала,

улюлюкала и стучала ногами в коридоре. Дежурные быстро доложили об этом на

Центральный  распределительный  пост,  и  подача  кислорода  в  герметично

закупоренный коридор сразу прекратилась. Все моментально успокоились, лишь

ругались сиплыми голосами да, как рыбы, хватали ртом воздух.

   В столовой  Хромой  проглотил  таблетку  поливитаминов,  съел  пахнущий

аммиаком слизистый комок холодной белковой каши и получил кружку воды. Эту

воду разрешалось брать с собой, чтобы выпить позднее или заварить  на  ней

чай, но Хромой одним глотком осушил кружку и торопливо пошел вниз -  туда,

где на  Нулевой  палубе  Первого  моноблока  формировались  и  снаряжались

рабочие бригады.

   В  огромном,  непривычно  ярко  освещенном  помещении,  сплошь  забитом

потными злыми людьми, Хромой не без  труда  отыскал  бригадира  Четвертого

моноблока. Это был худой и жилистый, совершенно седой человек.

   По его лицу Хромой понял, что с ним можно договориться.

   - Возьмите меня на работу, - сказал он.

   Бригадир оторвался от списка, который держал  в  руках,  и  внимательно

осмотрел Хромого.

   - Хочешь рабочий паек? - спросил он.

   - Да.

   - Давно здесь?

   - Пять лет.

   - Выходил уже?

   - Нет.

   - Э-э, такие работники мне не нужны!

   - Я астронавт. И на Венере высаживался  раз  десять.  Да  и  пострашнее

планеты видел!

   - Разве могут быть планеты пострашнее? А что у тебя с ногой?

   - Раздробило коленный сустав. Но сейчас все в порядке.

   - Присядь. Еще раз... Скафандр, допустим, я для тебя найду, - задумчиво

сказал бригадир. - А вот кислород...

   - Кислород у меня есть.

   - Много?

   - Три баллона, - соврал Хромой.

   - Один отдашь мне. Вроде как аванс.

   - Но...

   - Пошел вон!

   - Согласен.

   - Баллон принесешь сейчас же. Знаю я ваших! И поворачивайся быстрее.  Я

внесу тебя в список следующей партии. Паек получишь после работы.

   Спустя  минут  двадцать,  когда  все   формальности   были   завершены,

кран-балка доставила со склада  скафандр  -  огромную  титановую  бочку  с

крохотным иллюминатором. Из бочки торчали три  пары  могучих  конечностей,

верхняя из которых служила манипулятором, а две нижние  выполняли  функции

ног. Когда-то серебристо-сверкающая, зеркальная поверхность скафандра была

сплошь покрыта царапинами, вмятинами и следами сварки.

   - Раньше, наверное, у тебя скорлупа лучше была, - усмехнулся  бригадир.

- Но ничего! Здесь и это сойдет. Что брать - знаешь?

   - Знаю.

   - В общем, хватай все, что попадется. Вот такие камни тоже, -  бригадир

показал на обломок светло-серого кристалла, формой  похожего  на  огромную

снежинку. - Когда  вернешься,  не  торопись  выходить  из  шлюза.  Я  тебя

встречу. Посмотрим твою добычу. Кое-что и себе оставим.  С  контролером  я

договорюсь.  Все  "лужайки"  вокруг  мы  уже  успокоили.   Если   появятся

"матрасы", старайся залезть в какую-нибудь яму или трещину.  А  еще  лучше

заранее вырой себе щель в полный рост. Все понял? Часов через шесть я  вас

соберу. Твой номер?

   - Двадцать четыре ноль сорок.

   - Лезь в скафандр. Кислорода здесь на часов пятнадцать-двадцать. Поилку

можешь не трогать. Клиентам вроде тебя их не заправляют. За одну смену  не

помрешь.

   Скафандр был устаревшего образца, весил не  меньше  тонны  и  давно  не

использовался по назначению. Хромой с трудом устроился в тесном внутреннем

пространстве, засунул руки и ноги в гнезда панели биоуправления  и  теперь

только дожидался, пока кряхтевший  над  ним  бригадир  закончит  соединять

многочисленные разъемы системы жизнеобеспечения.

   - Проверь руки! - крикнул  бригадир.  -  Так,  хорошо!  Теперь  ноги!..

Годится! Пошел на дефектоскопию!

   Хромой напряг мышцы ног  так,  будто  хотел  сделать  шаг,  сервомоторы

заскрипели,  сгибая  сочленения  металлических  конечностей,  и   скафандр

медленно, по-паучьи переступая, двинулся вперед.  Процедура  дефектоскопии

заняла не больше одной минуты. Бригадир стукнул по шлему разводным  ключом

и заорал, стараясь перекричать вой уже заработавших насосов:

   - Задраивай люк! Удачи тебе!

   Как только Хромой вошел в шлюзовую камеру,  свет  в  ней  погас,  а  за

спиной лязгнула герметическая заслонка, разом отделившая его от маленького

человеческого мирка, заброшенного в кромешный венерианский ад. Все  вокруг

завыло, завибрировало,  и  Хромому  показалось,  что  на  него  обрушилась

снежная лавина. Это в  шлюзовую  камеру  ворвался  воздух  Венеры,  сжатый

чудовищным давлением почти до плотности воды.

   Он включил головной прожектор  и  сквозь  стремительно  летящие  черные

хлопья пошел вперед - сначала по  твердому,  глухо  звенящему  под  ногами

трапу, а затем - по неровной  и  рыхлой  почве.  Свет  мощного  прожектора

бессильно терялся во мраке, более густом, чем мрак глубоководных океанских

впадин. Долгая ночь не могла  остудить  песок  и  камень,  раскаленные  до

температуры кузнечного горна. Все, что могло здесь  сгореть,  расплавиться

или испариться - сгорело, расплавилось, испарилось миллионы лет назад.

   Ноги сами собой сгибались и разгибались, передавая команды  механизмам,

и ему уже не нужно было заранее обдумывать каждый шаг. На ровных  участках

Хромой переключался на автоматическое управление, давая себе отдых. Пройдя

несколько тысяч шагов, он  остановился  и  посмотрел  в  ту  сторону,  где

остался Компаунд.

   Он был сейчас совершенно один во мраке чужой планеты,  и  ничто,  кроме

зашитой под лопаткой "пиликалки", не связывало его  больше  с  ненавистным

миром  Компаунда  -  миром  тоски,  отчаяния  и  одиночества.  Впервые  за

последние пять лет не  оставлявшее  его  даже  во  сне  чувство  полнейшей

человеческой   несостоятельности,   отупляющее   ощущение   умственной   и

физической деградации - исчезли. Он вновь был свободен,  силен,  уверен  в

себе и смел - первооткрыватель планет, покоритель космоса.  На  глаза  ему

попался причудливый букет кристаллов, похожий на тот,  что  показывал  ему

бригадир, и он ногой отшвырнул его далеко в сторону.

 

 

   Ночью "матрасы" всегда появляются внезапно. Еле различимое желтое пятно

света, венчавшее купол Компаунда, вдруг пропало и спустя секунд пять-шесть

появилось  снова.  Можно  было  подумать,  что  какое-то  движущееся  тело

случайно заслонило его. Но случайностей на Венере не  бывает.  Случайности

могут быть на Земле  или  на  марсианских  курортах.  Поэтому  Хромой,  не

мешкая,  двинулся  прочь.  Верхняя  часть  скафандра  вращалась  наподобие

танковой  башни,  и  через  каждые  полсотни  шагов  он  обшаривал  светом

прожектора пространство позади себя.

   До этого Хромому уже неоднократно приходилось наблюдать  за  нападением

"матрасов" на людей и всякий раз его удивляло полное отсутствие  логики  в

их действиях. Никогда нельзя было  предсказать  заранее,  какую  цель  они

выберут -  ближайшую  или  наоборот  -  самую  дальнюю,  одиноко  стоящего

человека или тесно сбившуюся группу. "Матрасы" не реагировали ни на  свет,

ни на производимый человеком шум, ни, тем более, на  его  запах.  Загадкой

оставалось, каким способом они выслеживают людей и  зачем  вообще  это  им

нужно. Обычно "матрас", расплющив скафандр, некоторое  время  возился  над

ним, превращая тело человека буквально в кашу, а затем преспокойно уплывал

дальше,  ничем  определенным  не  воспользовавшись.  Никто  не  знал,  чем

питаются  эти  твари,  представлявшие,  по  сути  дела,  одну-единственную

непомерно разросшуюся анаэробную клетку. По крайней  мере,  их  постоянные

смертельные схватки с "лужайками" никогда не переходили в пиршество.

   Хромой двигался по широкой  дуге,  стараясь  не  слишком  удаляться  от

Компаунда. Он уже, решил было, что избежал погони, когда метрах в тридцати

позади себя, почти на пределе дальности света  прожектора,  увидел  что-то

темное, плоское, медленно шевелящееся, похожее скорее даже не на матрас, а

на огромное одеяло с рваными и разлохмаченными краями.  "Матрас"  медленно

плыл в густой атмосфере, едва не касаясь почвы.  Истинные  его  размеры  с

такого расстояния определить  было  трудно,  но,  без  сомнения,  это  был

крупный,  достаточно  зрелый  экземпляр  -  неутомимый  преследователь   и

беспощадный противник. Даже если  бы  у  Хромого  и  имелось  какое-нибудь

оружие, причинить им вред  этому  небелковому  порождению  стоатмосферного

давления и пятисотградусной температуры было  практически  невозможно.  Не

отличавшийся спринтерскими качествами  "матрас"  мог  преследовать  жертву

многие сутки подряд и, лишь приблизившись к ней  на  расстояние  трех-пяти

шагов, атаковал с неуловимой для глаза стремительностью.

   Оборачиваясь назад, Хромой убеждался,  что  разделяющее  их  расстояние

постепенно сокращается.  Стараясь  не  поддаваться  панике,  он  бежал  по

прямой, обходя  крутые  подъемы  и  переключаясь,  где  только  можно,  на

автоматический режим. На исходе третьего часа погони Хромой заметил  слева

от себя достаточно узкую извилистую борозду.  Глубиной  она  была  ему  по

пояс, но дальше, похоже, углублялась.

   "Может, я топчу свою собственную могилу?" - подумал Хромой, спускаясь в

борозду.

   "Матрас" был в десяти метрах, когда каменные  брустверы  достигли  плеч

скафандра.

   "Матрас" был в пяти метрах и вот-вот  должен  был  броситься  в  атаку,

когда Хромой, не закончив последнего шага, упал лицом вниз.

   Почва содрогнулась,  как  от  близкого  разрыва  тяжелого  снаряда.  По

скафандру застучали камни.  Борозда  наполнилась  пылью.  Это  "матрас"  с

разгона плюхнулся туда, где только что торчала прикрытая титановой  броней

голова Хромого...

   ...Почти семь часов, перетирая в песок камни,  "матрас"  ворочался  над

ним.

   Когда Хромой, наконец, с великим трудом откопал себя и  выполз  наверх,

манометр   его   кислородного   баллона    показывал    меньше    половины

первоначального давления. Произведя в уме несложный расчет, он понял,  что

даже если ему удастся пройти обратный путь тем же маршрутом  и  с  той  же

скоростью - даже в этом идеальном случае баллон опустеет где-то на дальних

подступах к Компаунду. А учитывая то,  что  венерианский  ветер  слизывает

следы точно так же, как это делает  морская  вода  на  пляже,  можно  было

предположить, что на возвращение понадобится гораздо больше времени.

   В общем, надеяться оставалось только на чудо. Хромой решил  не  впадать

преждевременно в панику и идти в максимально экономном режиме до тех  пор,

пока в баллоне не останется последний  глоток  воздуха.  Тогда,  чтобы  не

мучиться, умирая от удушья,  он  подойдет  вплотную  к  первой  попавшейся

"лужайке" и примет от нее мгновенную и безболезненную смерть...

 

 

   ...Он потерял счет холмам, через которые перевалил, и застывшим лавовым

потоком, которые удалось обойти стороной. Иногда он сразу  узнавал  места,

где уже побывал, спасаясь от "матраса",  иногда  же,  сбившись  с  дороги,

долго  блуждал  на  одном  месте.   В   тесной   седловине   между   двумя

извергающимися вулканами его чуть не раздавила упавшая рядом вулканическая

бомба. Нестерпимо хотелось пить, и временами, теряя  над  собой  контроль,

Хромой принимался лизать прохладную поверхность  иллюминатора.  Мышцы  ног

по-прежнему работали как автоматы, но перед глазами  все  чаще  вспыхивали

радужные пятна, отзывавшиеся болезненным гулом в  ушах.  Поврежденный  при

падении прожектор время от времени начинал  хаотично  мигать,  и  по  этой

причине Хромой не успел заметить какое-то препятствие, подвернувшееся  ему

под левую ногу. При этом что-то лязгнуло, словно металл ударился о металл.

Он вернулся  назад  и,  наклонившись,  увидел  ярко  сверкнувший  в  свете

прожектора круглый бок полузасыпанного песком скафандра - почти такого же,

как и у него самого. Нижняя часть скафандра вместе с конечностями  напрочь

отсутствовала. В раскрытом чреве среди бахромы  разорванных  световодов  и

похожих на раздавленные темные  соты  криогенных  ячеек  уже  выросли  две

крошечные, еще не успевшие окостенеть "лужайки".

   Когда  Хромой,  обкопав  скафандр  со  всех  сторон,  вывернул  его  на

поверхность, в яме блеснул длинный, сложной  конструкции  предмет,  формой

похожий на большую рогатку.  Расходившиеся  под  острым  углом  две  более

тонкие трубы состояли из множества подвижных колец и лимбов. Толстый конец

заканчивался  широким  воронкообразным  раструбом.  Это  был  финверсер  -

индивидуальное устройство для выживания в экстремальных условиях. В разных

режимах работы он мог  служить  двигателем,  отопителем,  буром,  резаком,

сигнализатором, а  если  возникала  необходимость,  то  и  оружием.  Путем

реакций фотолиза финверсер  был  способен  выделять  из  углекислого  газа

чистый кислород.

   Хромой осторожно поднял финверсер и вставил  в  специальное  гнездо  на

груди скафандра, раструбом вперед. Набрав нужную  программу,  он  направил

раструб в сторону лежащего неподалеку гранитного валуна. Камень засветился

малиновым светом, затем ослепительно вспыхнул и рассыпался.

   Убедившись  в  исправности  финверсера,  Хромой  приступил  к   осмотру

скафандра. От человека, когда-то владевшего им, не осталось ничего,  кроме

иссохших кистей рук, застрявших  в  гнездах  биоуправления.  Очевидно,  за

несколько секунд до гибели он упал  на  правый  бок,  обессиленный  долгим

преследованием, и "матрас" прихлопнул его, как сложенное вчетверо кухонное

полотенце прихлопывает муху. Поилка  оказалась  пустой,  а  ее  шланг  был

прогрызен  насквозь.  От  радиокомпаса  осталась  одна  труха.  Зато   оба

кислородных баллона, заправленные почти полностью, уцелели.

   Особой радости при виде этих находок Хромой не испытал. Близкая  смерть

могла разом разрешить все проблемы, а  нежданный  подарок  судьбы  в  виде

финверсера неминуемо ввергал его в новый круговорот страданий.

   Хромой подумал, что снаряженный  таким  образом,  он  мог  хоть  сейчас

отправиться на розыски подходящего космического корабля. Мог бы,  если  бы

не жажда, которая убьет его через трое-четверо суток, и не "пиликалка", по

сигналам которой патрульный ракетобот отыщет его еще раньше.

   Да, беглецам из Компаунда ждать пощады не полагалось...

 

 

   Лишь подойдя к Компаунду, Хромой принял, наконец,  решение.  Не  доходя

шагов десяти до шлюзового люка, он закопал финверсер в куче мелкого  щебня

возле приметной гранитной глыбы. Затем Хромой подошел к трапу и встал так,

чтобы контролировавшая вход телекамера засекла его. Стоя в шлюзовой камере

под потоками низвергавшейся на него  охлаждающей  жидкости,  Хромой  думал

только о глотке воды.  Едва  компрессор  заменил  венерианский  воздух  на

обычную для технических помещений  Компаунда  газовую  смесь,  в  шлюзовую

камеру влетел бригадир. Погрозив  Хромому  кулаком,  он,  обжигая  пальцы,

помог ему открыть верхний люк.

   - Где ты был? - закричал он. - Ты знаешь сколько времени  прошло?  Тебя

же больше суток не было!

   - На меня напал "матрас".

   - Не на тебя одного. Четверо вчера не вернулись. Скоро ракетобот пошлют

на поиски.

   - Поздновато что-то.

   - Это тебя не касается. Кстати, а чем ты дышал?  Твой  кислород  должен

был кончиться еще часов десять назад.

   - Я нашел пару баллонов.

   - Где?

   - В какой-то яме.

   - Так прямо и лежали?

   - Да. Я их совершенно случайно обнаружил.

   - А сейф с бриллиантами там не лежал?

   - Больше ничего не было.

   - Сразу видно, врать ты не умеешь.  Ну-ка  покажи...  Действительно,  -

сказал бригадир, рассматривая  баллон,  извлеченный  Хромым  из  багажного

отсека. - Не наш.  И  почти  новый.  Странно.  Я  их  пока  спрячу.  Потом

разделим. Контролеру скажешь, что ничего не нашел. Для первого раза к тебе

особо придираться не станут. Если спросят, чем дышал, скажешь, что я  тебе

по ошибке лишний баллон навесил. Все понял?

   - Понял. Мне пить очень хочется.

   - Я бы дал, да нету. Попроси в столовой. Завтра утром можешь  приходить

снова.

 

 

   Сразу после ужина Хромой, провожаемый  пристальным  взглядом  старосты,

покинул свою секцию и по бесконечным пролетам аварийной лестницы  поднялся

на несколько десятков палуб вверх - в Седьмой  моноблок,  где  размещались

службы наблюдения и связи.  Посторонним  здесь  болтаться  в  общем-то  не

полагалось.

   Оглянувший, по сторонам, он негромко постучал в дверь  поста  наружного

контроля. Никто, кроме старшего дежурного  по  Компаунду,  не  имел  права

заходить сюда, но  находившийся  сейчас  на  вахте  оператор  оказался  бы

последней свиньей, если бы не впустил Хромого.  И  действительно  -  дверь

открылась. Высокий темноволосый человек,  улыбаясь  несколько  растерянно,

сказал:

   - Вот не ожидал! Заходи.

   В длинном полутемном помещении  мерцал  огромный  зеленоватый  экран  и

вразнобой мигали разноцветные лампочки.

   -  Садись,  -  оператор  указал  на  свободное  кресло.   -   Случилось

что-нибудь?

   Это был единственный человек, которого Хромой знал до того,  как  попал

сюда. Много лет назад, курсантом-радиотехником, он проходил  шестимесячную

стажировку в экипаже Хромого. С тех пор  они  не  виделись  и  встретились

только здесь, где радиотехник занимал положение куда более приличное,  чем

его бывший командир. Несколько раз, разговаривая с Хромым в  столовой,  он

приглашал в гости, впрочем, ничего конкретного не обещая. Был он,  видимо,

неплохим человеком - из тех, кто хоть ничем тебе не  поможет,  но  зато  и

вреда не причинит.

   - Шел мимо, вот и решил заглянуть, - сказал Хромой. - Как живешь?

   - Ничего. Сам знаешь, что это за жизнь.

   - Может новости какие есть?

   - Нет. По крайней мере - хороших.

   - А экран для чего здесь?

   - Это изображение поверхности планеты  в  радиусе  двадцати  километров

вокруг нас. Вот тут Компаунд, - он ткнул пальцем в центр экрана. -  А  вот

ракетобот, - он отметил крохотную светящуюся точку. - Разыскивает тех, кто

не вернулся вчера. Троих уже, вроде, нашли.

   - Ну и как они?

   - Как всегда. В лепешку. Сегодня рабочие  бригады  не  выходили.  Ждут,

когда уберутся "матрасы".

   - Я тоже был там. Едва-едва спасся.

   - Что ты говоришь?! Повезло тебе!

   - Информация с экрана записывается где-нибудь?

   - Обязательно. Все передвижения за пределами  Компаунда  фиксирует  вот

этот блок.

   - Знакомая штука. У нас на корабле тоже был такой.

   - Да. Вот клавиша пуска, вот перемотка, а это - запись.

   - А красная кнопка для чего?

   - Экстренное стирание. Разве ты забыл, командир?  -  оператор,  вначале

ощущавший некоторую неловкость, был рад, что нашел тему для  разговора.  -

Послушай! - сказал он, как-будто вспомнив что-то. - Может выпить хочешь?

   - Да как-то, знаешь, неудобно.

   - Ну что ты! Я сейчас.

   Отверткой от приподнял одну  из  плиток  пола  и  вытащил  трехлитровую

пластмассовую  емкость,  кусок  завернутой  в  бумагу  поваренной  соли  и

несколько фильтров от респиратора.

   Пока оператор, нагнувшись, копался в своем тайнике, Хромой быстро нажал

на кнопку аварийного стирания. Крохотная,  не  больше  булавочной  головки

лампочка, контролировавшая наличие записи в кассете, погасла.

   - Здесь у меня клей, - пояснил оператор, выпрямившись.  -  Спецклей  на

спирту. Пропущу пару раз через фильтры - и готово! Дрянь, но пить можно.

   - Мне что-то расхотелось, - сказал Хромой. - Может  быть,  в  следующий

раз.

   - Ну, как хочешь.

   - Пойду. Поздно уже. Будь здоров.

   - До свидания. Заходи.

   Расставшись, оба вздохнули с облегчением.

 

 

   Хромой уже собирался ложиться  спать,  когда  его  вызвали  в  коридор.

Кто-то незнакомый сунул ему в руки завернутый  в  бумажный  мешок  баллон,

шепнул: "Бригадир зовет тебя к себе", и быстро удалился.

   В крохотной каморке бригадира на столе стояли две кружки холодного  чая

и лежала пачка галет.

   - Присаживайся, - пригласил бригадир. - Баллон  тебе  отдали?  Спрятал?

Ну, молодец.

   Хромой  маленькими  глотками  пил  чай,  все  время  ощущая   на   себе

пристальный взгляд бригадира.

   - Так говоришь, в яме лежали... - задумчиво проговорил тот. - Бывает...

Может быть ты, все же, еще что-нибудь нашел?

   - Нет.

   - Постарайся меня правильно понять.  Человек  ты,  вроде,  неплохой.  Я

справки навел. По крайней мере, не доносчик, это точно. И еще слушок  есть

- убежать хочешь, - бригадир снова внимательно глянул на Хромого.

   - Нет, не хочу.

   - Меня можешь не бояться. Если бы я на тех работал, - он ткнул  большим

пальцем куда-то вверх, - тебя бы еще вчера за жабры взяли.  Буду  говорить

откровенно. Сюда ты попал с одной из последних партий.  После  этого  было

еще только два транспорта. Уже четыре года с Земли никто не прилетал. Было

объявлено,  что  Страшный  суд,  наконец,  свершился.   Кое-кто,   правда,

засомневался. Но это оказался как раз тот случай,  когда  сомненья  вредят

здоровью. Никто тех скептиков больше не видел. Признаюсь, лично я ни в ад,

ни в рай, ни в Спасителя не верю. О том, как  попал  сюда,  скажу  в  двух

словах - больше деваться было некуда. Вот и полез в петлю. А теперь  вижу:

лучше бы дома под забором подыхал, чем здесь наслаждаться  вечной  жизнью.

Трудно поверить, что в наше время возможно такое. Ведь это  и  рабство,  и

инквизиция, и фашизм - все вместе. Те, кто прибыл на  Венеру  с  последним

транспортом,  рассказывали,  что  на  Земле  "Храмом"  занялись   всерьез.

Запретили его деятельность в десятках стран, наложили арест на  имущество,

раскрыли массу афер и преступлений. Что случилось потом, никто  не  знает.

Почему прервалась связь с Землей? Почему больше не прилетают корабли? Твои

баллоны, судя по всему, взяты с корабля,  который  посетил  Венеру  совсем

недавно - год, от силы два  года  назад.  Если  тебе  об  этом  что-нибудь

известно - скажи.

   - К сожалению, сказать нечего. Спасибо за чай. Мне пора идти.

   - Еще несколько слов. Многие здесь думают так же, как и я.  Как  только

станет возможно, мы попытаемся захватить Компаунд и тогда узнаем, наконец,

всю правду. У нас уже довольно сильная  организация  и  имеется  кое-какое

оружие. Времени очень мало. Надо спешить, пока в людях  еще  до  конца  не

убито все человеческое. Если хочешь, присоединяйся к нам.

   - Нет, я не заговорщик.

   - Значит, бежишь? Веришь, что на Марсе рай?

   - Я бы не хотел говорить на эту тему...

 

 

   В свою секцию Хромой  вернулся  уже  после  того,  как  во  всех  жилых

помещениях выключили свет.

   - Где ты шатался? -  спросил,  проснувшийся,  а  может  и  не  спавший,

староста. - Знаешь ведь, что после ужина нельзя никуда уходить.

   -  Могут  у  меня  появиться  неотложные  дела!  -  огрызнулся  Хромой,

устраивая постель.

   - Ночью?

   - И ночью.

   - Знаю я, какие дела делаются ночью.

   - Ну, а раз знаете, то и спрашивать нечего.

   - Значит, не скажешь, где был?

   - Нет.

   - И даже не соврешь?

   - И не собираюсь.

   - Откуда ты только такой взялся? Астронавт! Подумаешь - фигура!  Да  ты

хоть один год пожил на Земле, как все люди?

   - Пожил, и не один.

   - Да, конечно. Только людей ты чаще всего  видел  из  окошка  лимузина,

когда тебя везли на очередной банкет лопать устриц. А люди, вроде меня,  в

это время ели хлеб из целлюлозы и сыр из планктона.

   - А я тут при чем?

   - Ты ни при чем. Ты порхал среди звезд, а на Землю спускался только для

того, чтобы получать чеки да букеты. А я крутился, как белка в  колесе,  и

никогда за всю жизнь ничего хорошего не видел. Меня топтали все, кого я не

мог затоптать. Да какая тут может быть  праведная  жизнь,  когда  тебя  за

глотку душат!

   - Можете успокоиться. Сейчас мы в одинаковом положении.

   - Нет, не в одинаковом! Я уже давно ни на что  не  надеюсь,  а  у  тебя

что-то есть на уме. И из-за этого мы все можем хлебнуть горя.  А  ты  -  в

первую очередь.

   - Хуже чем сейчас не будет.

   - Может быть и хуже. Ты просто не знаешь тех, кто стоит над нами.  Если

что - ты даже пикнуть не успеешь. Ни суда ни прессы тут нет. Что  захотят,

то и сделают с тобой.

   - Пусть только попробуют.

   - И не сомневайся. Мы для них хуже чем грязь.  Думаешь,  они  останутся

тут навечно, как все мы? Черта с два! Отбарабанят свой срок - и на Марс! А

на их место пришлют других, чтобы  еще  крепче  давили  соки  из  нас.  Ты

думаешь, для чего мы здесь? Спать и  обжираться?  Собирать  всякое  дерьмо

вокруг? Нет! Мы здесь рабы! Скоро все Компаунды соберутся у полюса. Там мы

будем строить завод по изготовлению ракетного топлива.  Вот  где  начнется

настоящая каторга!

   - Ну все, - сказал Хромой. - Кончай болтовню. Я спать хочу.

 

 

   - Ладно, - сказал утром Доктор, когда они остались в туалете вдвоем.  -

Так и быть, я сделаю тебе это! Видит бог, не  могу  отказать  никому,  кто

взывает о помощи. Неси кислород. Два баллона, как договаривались.

   - Один.

   - Чтоб ты им подавился! Черт с тобой, волоки!

   Хромой вернулся в секцию и, пользуясь тем, что  все  ушли  на  завтрак,

снял заднюю  стенку  своего  шкафчика,  за  которой  у  него  был  устроен

временный тайник.

   Тайник был пуст!

   Исчез баллон, две пачки синтетических сигарет и заготовка для ножа -  в

общем все, что лежало здесь еще вчера  вечером.  Кражи  в  Компаунде  были

обычным делом, и оставалось надеяться на то, что  здесь  пошарили  обычные

воры, а не тайные агенты охраны. Впрочем, времени на размышление не  было,

и Хромой побежал на криогенную палубу. Там,  в  одном  из  тупиков,  среди

переплетения бесчисленных труб у него находился основной тайник. Когда  он

вернулся в туалет, Доктор уже чуть на стенку не лез.

   - Я думал, ты повесился! - как змея, зашипел он. - Что я  -  до  вечера

здесь ждать буду? Принес?

   - Да. Вот он. Берите.

   Доктор прикинул баллон на вес и быстро завернул его в свою куртку.

   - Если кто-нибудь сейчас зайдет  сюда,  нам  крышка,  -  сказал  он.  -

Раздевайся до пояса. Живо!

   - Успеем, - сказал Хромой, стягивая через  голову  рубашку.  -  Все  на

завтраке.

   - Наклонись, - приказал Доктор. -  Упрись  в  стенку  руками.  Главное,

терпи, что бы ни случилось. Сам напросился.

   Острое лезвие вонзилось Хромому в спину, и он, помимо воли, застонал.

   - Тихо! - прошипел Доктор. - Молчи, гад!

   Ножом он быстро углублял крестообразный надрез, подбираясь к вросшей  в

тело "пиликалке".

   - Нагнись ниже, а то кровью все зальешь. И не корчись!

   Засунув  в  рану  два  пальца.  Доктор  вытащил  окровавленный   шарик,

величиной, примерно, с вишню.

   - На, держи, - сказал он. - Потерпи еще немного, я наложу швы.

   Когда все было закончено, Доктор вытер рубашкой Хромого руки и  сказал,

уходя:

   - Подбери здесь, да так, чтобы никаких следов не  осталось.  Никогда  в

жизни не буду больше связываться с кем-нибудь из вас.

 

 

   Кое-как затерев брызги крови, Хромой присел на  пол,  привалясь  правым

боком  к  стене.  Операция  оказалась  куда  более  мучительной,  чем   он

предполагал. Левая рука совсем онемела, а лопатку жгла невыносимая боль.

   Когда наверху затопали и загоготали уборщики, Хромой встал  и  пошел  в

свою секцию. Левую руку он придерживал правой и старался  ни  до  чего  не

дотронуться левым боком. В секции еще никого не было, и он улегся на  свою

кровать лицом вниз.

   - Ты что это? - услышал он через  некоторое  время  голос  старосты.  -

Почему на завтрак не ходил?

   - Заболел, - буркнул Хромой, не отрывай лица от подушки.

   - Если заболел, иди в госпиталь. Здесь  лежать  нельзя!  Кстати,  забыл

сказать. Тебя старший повар разыскивает. Ты,  вроде,  не  оформил  рабочий

паек. Иди - он ждет.

   Проклиная в душе старосту и всех поваров  на  свете.  Хромой  побрел  в

столовую. Там уже никого не было, только за отдельным  столом  неторопливо

жевал старший повар.

   - Двадцать четыре ноль сорок? -  переспросил  он  писклявым  голосом  и

выплюнул рыбью кость. - Выходили позавчера на работу?

   - Да.

   - А почему не оформили рабочий паек?

   - Я плохо себя чувствую, - сказал Хромой, сглатывая слюну. Чего  только

не было на столе перед поваром!

   - Ничего не знаю, - сказал тот, аккуратно очищая вареное яйцо. - Сейчас

же идите в комнату 916.

   Поднявшись лифтом в Девятый моноблок, Хромой отыскал дверь под  номером

916. Холодный пот тек у него по лицу, а нижняя рубашка  на  спине  и  боку

пропиталась кровью.

   В комнате сидело несколько человек в форме внутренней охраны.

   - Двадцать четыре ноль сорок? Да, вас вызывали, - сказал один  из  них,

до самых глаз заросший курчавой бородой. - Идите вон в ту дверь.

   Что-то нехорошее почудилось Хромому  в  его  голосе  и  в  том  быстром

взгляде, которым он обменялся с остальными.

   Размышляя над тем, как странно оформляются в Компаунде  рабочие  пайки,

он прошел длинным коридором, открыл  находившуюся  в  его  конце  дверь  и

оказался в большой овальной комнате, заполненной душистым табачным  дымом.

Посреди комнаты за столом из настоящего  дерева  сидел  тучный  человек  с

дряблым лицом обиженной жабы. За его спиной стояло еще несколько  фигур  -

все  сплошь  местная  элита.  Люди,  располагающие  бесспорной,   реальной

властью.

   - Здравствуйте, - сказал ошарашенный Хромой.

   - Двадцать четыре ноль сорок?

   - Да.

   - Так-так, - задумчиво сказал пресвитер Компаунда, ибо это  был  именно

он - бог, судья и хозяин в одном  лице.  Хромой  лицезрел  его  впервые  в

жизни. - Что же ты нас обманываешь, Двадцать четыре ноль сорок?

   - Не понимаю, о чем вы? - ответил Хромой, а про себя подумал:  кто  мог

выдать? Неужели Доктор? Вряд ли. Тогда кто же?

   - Не понимаешь? - переспросил пресвитер. - Тогда придется разъяснить. -

Он сделал знак рукой, и кто-то из стоящих за его спиной  положил  на  стол

кислородный баллон. -  Позовите  сюда  этого...  как  его...  -  пресвитер

поморщился.

   Дверь  позади  Хромого  открылась,  и  староста,  пройдя   мимо   него,

остановился в трех шагах от стола.

   - Ну, - поторопил его пресвитер. - Я слушаю.

   - Двадцать четыре ноль сорок в моей секции пятый год.  Сначала,  вроде,

все было ничего, но потом его поведение показалось мне подозрительным.

   - Чем же?

   - Ну, во-первых, он ни с кем особенно не сближался. Все больше молчал и

ничего не рассказывал. И каждый день по часу, а то и по два  тренировался;

приседал, отжимался от пола и все такое.

   - Что же в этом странного?

   - Не знаю. Странно и все. Так никто не делает.

   - Дальше.

   - После того, как он сказал на днях, что здесь хуже, чем в тюрьме, я  с

него глаз не спускал. Позавчера он вышел на работу  и  отсутствовал  почти

сутки. А вчера ушел куда-то после ужина. Воспользовавшись этим, я  обыскал

его вещи и нашел вот это, - староста указал на баллон.

   - Понятно. А ты что скажешь? - вопрос относился уже к Хромому.

   - Что я скажу? Такие  баллоны  есть  у  многих.  На  кислород  можно  и

сигареты выменять, и воду, и многое другое.

   - Да, правду говорить ты не хочешь, - сказал  пресвитер.  -  Эй!  -  не

оборачиваясь, он щелкнул пальцами.

   Человек с бычьей шеей и голым черепом - комендант, номинально третье, а

фактически второе лицо в Компаунде, склонился к плечу пресвитера.

   - Выяснить, когда он выходил наружу, сколько времени пробыл там и с кем

встречался после этого. Обыскать весь Компаунд сверху донизу.  По  записям

поста внешнего контроля определить весь его маршрут. Выполняйте!

   - Будет сделано, - сказал комендант и рысцой побежал к двери.

   - Ты, кажется, был когда-то астронавтом? - спросил пресвитер у Хромого.

   - Да.

   - Вон лежит кислородный баллон. Ты ведь не отрицаешь, что он твой?

   - Нет, - поколебавшись с секунду, ответил Хромой.

   - Хорошо. Ты уже начинаешь говорить правду. На каждом  баллоне  имеется

маркировка. Два числа через тире. В нашем случае это 661  и  1203.  Ты  не

знаешь, что они могут означать?

   Ну, еще бы не знать Хромому, что означают эти числа.

   - Нет, - сказал Хромой, чувствуя себя, как попавшая в сети рыба.

   - А зря. Числа эти не сулят тебе ничего хорошего. Первая группа цифр  -

инвентарный номер баллона. На любом космическом корабле их сотни.  Но  вот

вопрос, как узнать, какому космическому кораблю он принадлежал  ранее?  Ты

не знаешь?

   - Нет.

   -  А  ведь  нет  ничего  проще.  Я  беру  четвертый  том  приложения  к

штурманскому справочнику и безо всякого труда выясняю, что бортовой  номер

1203 имел транспортный корабль первого класса "Гамма Эол". Что ты  на  это

скажешь?

   - Мне нечего сказать. Этот баллон я выменял на четыре пачки сигарет еще

год назад.

   - У кого именно, ты, конечно, не помнишь?

   - Нет.

   - Ну, ладно. Времени и терпения у нас  хватит.  "Эол"  слишком  лакомый

кусочек, чтобы выпустить его из рук.

   В это время вернулся комендант и стал шептать что-то на ухо пресвитеру.

   - Ничего странного в этом нет, - прервал его тот. -  Наш  астронавт  не

так глуп и успел предпринять вчера кое-какие меры. Оператора под замок,  с

ним поговорим позже. Узнайте у специалистов, можно ли восстановить запись.

   В  коридоре  раздались  шум  и  проклятия.  Двое  охранников  втолкнули

растерзанного и исцарапанного бригадира, а третий, пройдя вперед,  положил

на стол еще один баллон.

   - 703-1203, - прочитал на нем пресвитер. - Так-так...

   - Я ничего не знаю, - прохрипел бригадир. - Что вы от меня хотите?

   - Как к тебе попал этот баллон?

   - Я его в первый раз вижу.

   - А этого красавца? - пресвитер кончиком сигары указал на Хромого.

   - Тоже.

   - Между прочим, он позавчера выходил с твоей бригадой на работу.

   - У меня в бригаде двести человек. Одни приходят, другие уходят! Откуда

я могу знать всех.

   - Давно ты здесь?

   - Давно. С самого первого дня.

   - И с самого первого дня воруешь?

   - Чужого я никогда не брал!

   - Ты думаешь, что обманул меня? Ты сам себя обманул. За тобой и  раньше

грешки водились. Пора с этим кончать. Пойдешь в утилизатор.

   Лицо бригадира побелело, все жилы на лбу напряглись, а  в  уголках  рта

показалась пена.

   - В утилизатор?! - закричал  он,  пытаясь  приблизиться  к  столу.  Уже

четверо охранников висели на нем. - На котлеты меня пустите! Людоеды! Чтоб

вы подавились моими костями!

   - Не подавимся, - впервые усмехнулся пресвитер. -  Утилизатор  разберет

тебя на молекулы. Но не сразу. Часика два подергаешься.

   - Не трогайте его, - сказал Хромой. - Я все расскажу.

   - Ну-ну?..

   - Баллоны я снял с раздавленного скафандра  километрах  в  двадцати  от

Компаунда.

   - Со скафандра?

   - Да.

   - И больше там ничего не было?

   - Нет.

   - А дорогу туда найдешь?

   - Найду. Только освободите его, -  Хромой  указал  на  бригадира.  -  И

оператора поста внешнего контроля тоже.

   - Зря ты, парень, - сказал бригадир. - Из меня они и слова не  вытянули

бы!

   -  Хорошо,  -  вновь  усмехнулся  пресвитер.  -  Сейчас  мы  приготовим

ракетобот.

   - Ракетобот здесь не поможет. Дорогу я помню по приметам. Сверху их  не

видно.

   - Пусть будет так. Ты выйдешь наружу  в  скафандре  и  покажешь  дорогу

нашим людям. Согласен?

   - Да.

   - Предупреждаю заранее; ни сбежать, ни  найти  легкую  смерть  тебе  не

удастся. Если ты обманул нас, разговор продолжится,  но  уже  в  несколько

других декорациях. Надеюсь, ты меня правильно понял?

   - Я сказал правду. Через несколько часов вы в этом убедитесь. Только не

понимаю, для чего вам этот скафандр. От него осталась куча металлолома.

   - В этой куче должен быть походный трассограф. Если он уцелел, мы легко

узнаем путь, пройденный хозяином скафандра от "Эола" до места гибели.  Это

всем понятно. Старшим пойдешь ты, - кончик сигареты указал на  коменданта.

- Возьми с собой столько людей, сколько считаешь нужным. За него, - сигара

переместилась в сторону Хромого, - отвечаешь головой.

 

 

   В сопровождении шести здоровяков, больше  похожих  на  громил,  чем  на

охранников, Хромой спустился на Нулевую  палубу.  Комендант  шел  сзади  и

буквально дышал Хромому в затылок.

   - Стоп! - сказал Хромой, увидев, что для  него  приготовлен  тот  самый

скафандр, в котором он уже выходил наружу. - Этот я не хочу!

   - Почему? - удивился комендант, успевший залезть в свой скафандр.

   - Вы могли подстроить что-нибудь.

   - Не валяй дурака, зачем нам это нужно.

   - Замените скафандр, иначе я никуда не пойду.

   - Ладно, - вокруг рта коменданта зашевелились каменные  бугры  мышц.  -

Выбирай любой.

   - Ваш! Это мое единственное условие.

   - Ну что ж, - немного помедлив, сказал комендант, - бери. Я  стерплю  и

это, - внутри скафандра что-то хрустнуло, и он с кривой усмешкой  добавил:

- Уж извини, я задел радиокомпас.

   С трудом сдерживая стоны. Хромой забрался в его скафандр. Первым  делом

он схватил губами шланг поилки и убедился, что она  заправлена.  На  месте

радиокомпаса зияла дыра, откуда торчали  обрывки  световодов.  Нужна  была

нечеловеческая сила, чтобы рукой вырвать его из панели.

   Спустя полчаса Хромой вновь оказался в черной, горячей печи Венеры.  За

его спиной  возвышалась  несокрушимая,  сплошь  побитая  стена  Компаунда,

впереди мелькали прожектора  рабочих,  копошившихся,  словно  муравьи,  на

остатках только что обнаруженного беспилотного грузовика.

   - Туда! - Хромой  указал  рукой  в  том  направлении,  где  он  спрятал

финверсер.

   Проходя мимо знакомой глыбы, он зацепился одной ногой за другую и  упал

грудью на еле заметную кучу щебня. При этом боль в левом боку рванула так,

словно к ране прикоснулись раскаленными щипцами.

   - Эй, брось свои штучки! - крикнул комендант. - Вставай, а не то...

   Хромой уже стоял лицом к конвоирам и  обе  его  руки  сжимали  рукоятки

финверсера.

   - Не шевелиться! - приказал он. - Такую штуку вы вряд ли видели раньше.

Вот как она действует...

   Когда ослепившая всех короткая  вспышка  погасла,  на  стене  Компаунда

осталась борозда глубиной в четверть метра.  Расплавленный  металл  вокруг

нее медленно остывал, из нестерпимо белого превращаясь в багрово-красный.

   - Возвращайтесь в Компаунд, - сказал Хромой.  -  Я  никому  никогда  не

причинял зла. Но сейчас моя  жизнь  в  опасности  и  я  ни  перед  чем  не

остановлюсь.

   - Он не шутит, - прошипел комендант. - Отходите,  ребята.  Считай,  что

первый раунд за тобой, - это относилось уже к Хромому. -  Но  игра  только

начинается. Козырей у тебя маловато. Через час ракетобот разыщет тебя.  Не

забывай, что все вы здесь меченые.

   - У меня есть способ оттянуть начало погони,  -  проговорил  Хромой.  -

Убить вас всех... Так вот, пока я не передумал, быстрее уходите!

   - Благодарю за великодушие, - сказал комендант.  -  Хотя  ответного  не

обещаю.  Даже  если  тебя  и  не  обнаружит  ракетобот,  ты  через  неделю

приползешь обратно сам и будешь умолять о глотке воды.

   До тех пор, пока шлюзовый люк не закрылся за последним  из  охранников,

Хромой не опускал излучатель финверсера.

   Вода в поилке кончилась на исходе третьих суток. А еще  раньше,  заснув

на ходу, он провалился в  трещину  и  сломал  одну  из  механических  ног.

Первоначальное направление на юг было давно утеряно, и Хромой брел наугад,

сквозь кромешный мрак,  через  бесконечные  россыпи  сухо  трещавшего  под

ногами щебня, не встречая на пути ничего, что изначально  не  принадлежало

бы этому миру. Дважды его вводили  в  заблуждение  высокие  конусообразные

обломки скал, чем-то похожие издали на силуэты космических кораблей класса

"Фея-Торнадо",  и   дважды   отчаянная   надежда   сменялась   мучительным

разочарованием. До начала венерианского рассвета оставалось двое  суток  -

двое суток медленного умирания от жажды.

   Видение изгрызенного шланга в раздавленном скафандре преследовало,  как

кошмар, и, чтобы избавиться от него, Хромой начал вспоминать  свою  жизнь.

Ничего хорошего почему-то на память не приходило и постепенно он пришел  к

выводу, что ожидающий его вскоре  нелепый  и  бессмысленный  конец  явится

закономерным  завершением  всей  его,  как  теперь  оказалось,  нелепой  и

бессмысленной  жизни.  Прошлое  представлялось  цепью  сплошных  неудач  и

заблуждений. Сколько он помнил себя, его постоянно засовывали то  в  один,

то в другой ящик - вначале закрытое училище, куда даже родителей допускали

только два раза в год, потом космос - долгие-долгие годы в космосе, редкие

возвращения на Землю, месяцы адаптации,  когда  не  можешь  шевельнуть  ни

рукой, ни ногой, затем отдых в  горах  или  на  побережье.  Диета,  ванны,

врачи, охрана, приходящие по графику женщины, - и  снова  космос  -  озера

жидкого азота на  Титане,  сверхмощные  электрические  разряды  в  кольцах

Сатурна, стреляющие расплавленной  серой  вулканы  Ио.  Семьи  он,  как  и

большинство ему подобных, не  завел,  открытий  и  подвигов  не  совершил,

неизвестно чем и когда провинился (а скорее  всего,  что  ничем,  на  него

просто махнули рукой, как на отработавшую свое клячу)  -  и  вновь  череда

железных ящиков: рейс на Венеру пассажиром четвертого класса, заточение  в

Компаунде и вот, наконец, этот скафандр,  судя  по  всему,  его  последняя

прижизненная оболочка.

   Холмы сменялись долинами,  из  глубоких  трещин  выплескивалась  магма,

колоссальные молнии поражали вулканические вершины,  и  тогда  огонь  неба

соединялся с огнем недр, заставляя почву  трястись,  словно  это  была  не

каменная твердь, а туго натянутый батут. Хромой медленно ковылял  на  трех

ногах через это пекло, и его воспаленные глазные  яблоки  ворочались,  как

маятники  старинных  часов,  повторяя  равномерные  движения   прожектора,

бросавшего луч света по дуге - то влево, то вправо. Временами  он  засыпал

на ходу, но сразу же просыпался, ударившись носом или губами  о  приборную

панель.

   В самом начале пятых суток он едва не напоролся на "лужайку".  Стараясь

привести себя в чувство, Хромой несколько  раз  стукнулся  лбом  о  стекло

иллюминатора. Затем пошел вправо, пытаясь обойти преграду, но  повторяющая

каждую складку местности, Похожая на толстый плотный мох масса,  казалось,

не имела конца. Хромой поднял камень и швырнул его в сторону "лужайки".

   Камень еще не закончил своего полета, когда навстречу ему  стремительно

и бесшумно рванулся лес трехметровых игл, способных превратить  в  дуршлаг

даже одетое двухдюймовой силиконовой броней  днище  ракетобота.  Всего  на

мгновение "лужайка" стала похожа на огромного ощетинившегося ежа, и тотчас

иглы исчезли, превратившись в тугие спирали тускло-серого  цвета,  похожие

чем-то на завитки каракуля. Заряды финверсера были уже на исходе, да и  не

имело смысла тратить их на этот колючий лес, размерами превышающий десяток

футбольных полей.

   Хромой уже повернулся, чтобы идти назад, когда  в  луче  прожектора  на

склоне  соседнего  холма  обозначилась  длинная  и  сплющенная,   медленно

вибрирующая по краям тень.

   На память Хромому вдруг  пришло  почти  забытое  детское  воспоминание:

рассказ о человеке, однажды оказавшемся между крокодилом и львом.  Близкая

опасность вернула Хромому  ясность  мышления.  Он  вспомнил  о  нескольких

фугасных гранатах, обнаруженных в багажном боксе  скафандра  еще  в  самом

начале пути. Они были снабжены взрывателями замедленного действия и  могли

успокоить  "лужайку"  среднего  размера  минимум  на  час-полтора.  Вопрос

состоял в том, будут ли они достаточно эффективны против такого гиганта.

   Хромой достал одну гранату и бросил ее прямо перед  собой.  Иглы  ловко

поймали ее, как собака ловит подачку, и вновь сомкнулись в  плотный  серый

ковер,  в  глубине  которого  спустя  несколько  секунд  раздался   глухой

чавкающий звук. "Матрас" был уже рядом и Хромой, не раздумывая, ступил  на

край  "лужайки".  Везде,  где  только  доставал  луч  прожектора,   дружно

взметнулась густая щетина сверкающих, как вороненая сталь, иголок,  но  на

том месте, где стоял  Хромой,  и  метров  на  пять  вокруг,  они  либо  не

поднялись вовсе, либо мотались  туда-сюда,  как  плети.  Хромой  торопливо

заковылял по жесткой пружинящей  поверхности,  бросил  еще  одну  гранату,

дождался взрыва, двинулся дальше и тут же упал, потеряв опору всеми ногами

сразу. Облако густой пыли, в  которой  сразу  затерялся  свет  прожектора,

накрыло его. "Матрас" врезался в "лужайку" и теперь,  пронзенный  тысячами

игл, давил и терзал ее всей своей колоссальной массой.

   Полуоглушенный Хромой приподнялся, опять упал и, ничего не видя, пополз

вперед. Уже бессильные иглы вскидывались на его  пути  и,  высекая  искры,

стегали по скафандру.

   Крокодил проглотил льва, подумал Хромой. Или наоборот. А что же стало с

человеком? Ведь он мог напиться. Там, на  картинке,  кажется,  была  река.

Иначе, откуда бы вылез крокодил? Прохладная вода. Газированная вода.  Вода

со льдом. Вода, вода, вода!..

 

 

   ...В оранжевом тумане  кружились  какие-то  яркие  точки.  Их  движения

напоминали чем-то суету инфузорий в окуляре микроскопа. Кто-то шел к  нему

навстречу сквозь это пульсирующее оранжевое свечение, все увеличиваясь.

   Вначале Хромому показалось, что это человек в скафандре. И хотя шел  он

ногами вверх, ничего странного в этом не  было.  Лишь  подойдя  к  Хромому

почти вплотную, он  оказался  тем,  кем  был  на  самом  деле  -  огромным

призрачным пауком, бестелесным фантомом, тенью, даже не заслонявшей свет.

   Хромой уже и сам шел куда-то. Туман вокруг него  все  густел  и  вскоре

перестал быть туманом. Он попробовал пить эту оранжевую жижу, но она  была

горячей, обжигала рот и не утоляли жажду.  Беспорядочно  мелькавшие  искры

постепенно  превращались  в  блестящие  шары.  Они  то  приближались,   то

удалялись, двигаясь в каком-то странном влекущем ритме. На месте некоторых

шаров стали открываться глубокие, запутанные тоннели. Хромой шел  по  этим

тоннелям и постепенно страх, тоска и отчаяние покидали  его.  Венерианская

ночь, боль, жажда, "матрасы", "лужайки" - все это казалось  теперь  чем-то

пустяковым и незначительным. Он чувствовал себя совсем  другим  человеком.

Не  нуждался  больше  ни  в  пище,  ни  в  воде,  ни  в   отдыхе.   Ощущал

необыкновенные силы. Казалось, стоит только взмахнуть руками и он  взлетит

вверх, высоко и стремительно, легко достигнет Земли или даже звезд.

   И с этим радостным чувством он вошел в город, который  часто  видел  во

сне, но наяву - впервые. Все было на своих привычных местах: белели  среди

садов дома, похожие на  сказочные  замки,  по  безлюдным  улицам  скользил

старенький смешной пневмопоезд, над тихими  прудами  изгибались  мосты,  в

протоках, заросших кувшинками, плавали лебеди. Каждый дом, каждое  дерево,

каждый камень на улице были знакомы и  дороги  ему.  На  каждом  углу  его

поджидало какое-то воспоминание. Лишь немного тревожно  было  на  душе  от

этого странного, идущего неведомо откуда, оранжевого света.  Он  бродил  в

одиночестве  по  милым,  его  сердцу  местам  -  уже  не  искалеченный   и

изверившийся старик,  а  наивный  и  добрый  ребенок,  маленький  человек,

впервые постигающий волнующие тайны жизни.  Вот  только  оранжевое  сияние

продолжало нестерпимо резать глаза. Откуда все  же  этот  свет?  Оранжевый

свет Венеры?  А  разве  могут  быть  на  Венере  города?  Он  присмотрелся

повнимательнее и увидел, что пруд - вовсе не пруд, а медленно  шевелящийся

застывающий поток лавы, что поперек его лежит не мост, а рухнувшая  скала,

что под ногами не истоптанная брусчатка, а раскаленный  щебень.  Деревьев,

домов, цветов, птиц не было и в помине. Но среди языков стреляющей искрами

магмы, всего в  двух  шагах  от  затаившейся  "лужайки",  стоял  невысокий

человек  совершенно  заурядной  внешности,  одетый  в  черный  старомодный

костюм. Чем-то этот человек напоминал Хромому его дядю, каким он видел его

в последний раз лет тридцать назад.

   - Ты венерианин? - спросил Хромой.

   - Нет, - ответил тот.

   - А кто же тогда? Люди без скафандров здесь жить не могут.

   - Я не совсем человек. И я не совсем здесь.

   - Не понимаю.

   - Сейчас я нахожусь в разных  временах  и  пространствах.  Перед  тобой

только часть моей сущности. Но,  возможно,  когда-то  давным-давно  я  был

человеком.

   - Значит, между нами все же есть что-то общее?

   - Увы, почти ничего... Не считая  разве  что  одной  вещи.  Той  самой,

которую вы называете разумом.

   - Разум! Он приносит одни страдания. Неужели все разумные существа  так

же жестоки и безрассудны, как мы?

   -  Жестокость,  агрессивность,   эгоизм   -   свойства   младенческого,

неразвитого ума. Они необходимы на самых ранних ступенях  развития,  когда

разумные существа еще не овладели в достаточной мере силами  природы.  Это

нравственные атавизмы и они должны отмереть, как и все атавизмы.

   - Тебе известно будущее?

   - Будущее в твоем понимании для меня не существует.  Ты  забыл,  что  я

живу одновременно в самых разных временах.

   - Выходит, ты бессмертен?

   - И да, и нет. Вам, людям, этого не понять.

   - Неужели мы так глупы?

   -  Дело  не  в  этом.  Чтобы  понять  меня,  твоему  разуму  необходимо

освободиться  от  эмоций,  от  власти  тела,   преодолеть   конечность   и

ограниченность, из слуги  превратиться  в  хозяина,  стать  бесконечным  и

неисчерпаемым орудием познания.

   - Ждать, когда мое тело освободится от разума, осталось совсем недолго.

Помоги мне, если можешь. Хотя бы глоток воды...

   - Я не могу напоить тебя. Здесь я не в силах передвинуть даже  пылинку.

Но есть другая возможность. Ты можешь стать почти  таким  же,  как  я.  Ты

больше не будешь испытывать ни жажды, ни голода, ни усталости...

   - Ни любви, ни счастья, ни вдохновения?

   - Естественно.

   - Я не завидую тебе.

   - Это  лишь  одно  из  многих  ваших  заблуждений.  Вы  живете  в  мире

собственных иллюзий, возвеличиваете  самые  обыденные  вещи,  вами  самими

придуманную игру выдаете за объективную реальность. Из вполне естественных

для любого примитивного живого существа биологических функций  вы  создали

целую философию. Ваша жизнь - мираж, сон, пустота.

   - Мы, это мы. Что же тут поделаешь. Жизнь моя на исходе, но я ни о  чем

не жалею. Я любил и ненавидел. Плакал и смеялся. Ел и спал. Меня спасали и

предавали. И даже сейчас я не хотел бы поменяться с тобой местами.

   - Не спеши. Подумай. Это мгновение я могу растянуть до бесконечности.

   - Нет, мне ничего от тебя не надо...

   ...Хромой очнулся и увидел, что разговаривает с  пустотой.  Все  вокруг

него  было  окрашено  в  тускло-оранжевые  тона  недоброго   венерианского

рассвета. Рот его высох, и язык стал, как наждак. Внутренности,  казалось,

спеклись. Перед глазами все плыло. Он попытался  сделать  шаг  вперед,  но

какая-то преграда не позволяла.  Прошло  немало  времени,  прежде  чем  он

понял, что упирается грудью в посадочную опору  космического  корабля.  На

округлом, уходящем вверх боку была  какая-то  надпись,  смысл,  ее  Хромой

раньше понимал, но теперь забыл. Ниже шли цифры,  складывающиеся  в  число

1203.

   Это был "Гамма Эол".

   Ветер горстями швырял пыль в его открытый шлюзовый люк.

   Вода в посеребренных изнутри баках имела чудесный вкус, в холодильниках

хранились тонны пищевого льда и тысячи банок фруктового сока.

   Хромой выпил сразу не меньше чем полведра воды, его вырвало,  он  уснул

прямо на полу. Спал двое суток, просыпаясь только  для  того,  чтобы  пить

снова и снова.

   На  третьи  сутки  он  почувствовал  себя  достаточно  окрепшим,  чтобы

приступить  к   осмотру   корабля.   Система   жизнеобеспечения   исправно

перерабатывала венерианский жар и  солнечную  радиацию  в  электроэнергию,

дававшую  кораблю  свет,  прохладу  и  свежий  воздух.  Трюмы  были  полны

продуктов и  снаряжения.  Не  было  только  людей  и  их  скафандров.  Что

заставило людей бросить Корабль, Хромой так и не сумел выяснить.

   Последующие двое суток ушли на проверку всех систем  корабля  и  расчет

предполагаемой трассы перелета на Марс.

   Оранжевый утренний  туман  стал  светлеть  и  уступать  место  ядовитой

желтизне дня, когда корабль благополучно взлетел. Заклубились и ушли  вниз

облака, насыщенные серной кислотой, в желтом тумане  мелькнуло  солнце,  и

вот, наконец, на экране засияла россыпь ярких звезд...

   Хромому нужна была только одна из  них  -  буро-красный,  как  капелька

засохшей  крови,  Марс  -  далекое   и   недоступное   сосредоточие   всех

существующих в этом мире благ, ласковый цветущий  Эдем,  голубая  мечта  и

надежда всех обитателей Венеры...

   В полете он много спал, читал, играл сам с собой в шахматы и размышлял.

Выйдя на орбиту Марса, Хромой не стал запрашивать разрешение на посадку, а

направил корабль в удаленное от космопортов место. Захватив с собой только

самое необходимое, он без сожаления покинул  корабль  и  пошел  пешком  по

барханам красноватого мелкого песка, уже прихваченного  кое-где  зарослями

светло-фиолетового,   выведенного   специально   для   Марса   кустарника.

Искусственная атмосфера, еще  довольно  бедная  кислородом,  но  чистая  и

прозрачная, как на высокогорном леднике, слегка кружила голову.

   Вдали Хромой увидел цепочку людей и помчался к ним, оставляя  за  собой

шлейф мелкого, как пудра, песка. Вскоре  навстречу  ему  попался  небритый

мужчина, одетый в неописуемые  лохмотья.  Перед  собой  он  толкал  тачку,

короткой цепью прикованную к его ноге.

   - Откуда ты? - удивленно спросил он у Хромого. - Закурить случайно,  не

найдется?

   - Я с Венеры, - ответил Хромой.

   - С Венеры? А не врешь? - мужчина бросил ручки тачки. - Как  тебя  сюда

занесло? Ну-ка, расскажи, как вам там живется? Говорят - лучше чем в Раю!

   - Рай здесь, на Марсе, - сказал Хромой. - Это же всем известно. Поэтому

я сюда и прилетел.

   - Издеваешься! - мужчина поплевал на ладони и  вновь  взялся  за  ручки

своей тачки. - Здесь Ад! Здесь хуже Ада! Хватай, пока не поздно, свободную

тачку! А не то тебя загонят в шахту, на урановый рудник!..

 

 

 

   Юрий Брайдер, Николай Чадович.

   Мертвая вода

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Ад на Венере". Минск, "Эридан", 1991.

   & spellcheck by HarryFan, 25 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Сначала была только боль - огромная, черная, вечная. Все его  естество,

казалось, целиком состояло из этой боли. Он различал десятки ее  оттенков,

она пульсировала в каждом нерве, в каждой клетке, она жила вместе  с  ним,

то собираясь в один непереносимо мучительный комок, то кипятком растекаясь

по всему телу. Была боль, которая будила его, вырывая из омута небытия,  и

была боль, которая ввергала в состояние, мало отличимое от смерти.

   Потом появился свет - тусклый, красный, сам по себе ничего не значащий.

Время шло, свет постепенно разгорался, а боль мало-помалу стихала.

   Однажды он очнулся от воя  -  гнусного,  протяжного,  монотонного.  Так

могла выть только самая примитивная, обделенная всякими  признаками  души,

тварь, к примеру - раздавленный дождевой червь, если бы  природа  наделила

его вдруг голосом. Звук то усиливался, то  угасал,  и,  казалось,  ему  не

будет конца. Вой досаждал сильнее боли, гнал прочь  спасительное  забытье,

сводил с ума. Не выдержав этой новой пытки, он закричал, вернее, попытался

закричать. В заунывном глухом вое возникли истерические взвизгивания, и он

понял, что вой этот принадлежит ему самому.

 

 

   В красном тумане над ним шевелились огромные неясные тени.  Изредка  он

слышал  голоса  -  гортанные,  гулкие,  незнакомые.   Он   ощущал   чьи-то

прикосновения. Иногда они приносили сладостное  облегчение,  иногда  после

них боль взрывалась ослепительным фейерверком.

   Понемногу он познавал окружающий мир и самого себя. Ему стали  доступны

новые чувства - голод, жажда.  Он  различал  свежий  терпкий  запах  трав,

составлявших его жесткое ложе. Он  знал  уже,  что  прозрачный  сверкающий

предмет, похожий  одновременно  и  на  пламя  свечи  и  на  осколок  льда,

появление которого всякий раз приносило  избавление  от  боли,  называется

"шебаут", а горячее красное пятно, с удивительным постоянством возникающее

в поле его зрения, имеет собственное имя - "Алхаран". Однако  пустая,  как

треснувший кувшин, выжженная страданиями память, все же подсказывала  ему,

что нечто подобное: круглое, горячее,  но  только  не  багрово-красное,  а

золотисто-желтое, он уже видел  где-то,  и  называлось  оно  тогда  совсем

по-другому - "Солнце".

   Дождавшись часа, когда  боль  достигла  вполне  терпимого  предела,  он

исполнил давно  намеченный  план  -  дотянулся  до  стоящего  в  изголовье

плоского металлического сосуда и напился  -  первый  раз  без  посторонней

помощи. Он лакал по-звериному, стоя на  четвереньках  и  погрузив  лицо  в

воду, лакал, захлебываясь и  отфыркиваясь,  лакал  до  тех  пор,  пока  не

уткнулся лбом в прохладное, до зеркального  блеска  отполированное  медное

дно, откуда на него  в  упор  глянуло  странное,  смутное  и  расплывчатое

отражение - черный,  как  головешка,  бугристый  шар  с  висящими  кое-где

клочьями кожи, огромная дырка безгубого рта, гноящиеся щелки глаз...

 

 

   Его лечили, кормили, учили говорить и двигаться. Жаркое  и  сухое  лето

сменилось ветреной и дождливой осенью. Красное светило перестало  всходить

над горизонтом, и один долгий период мрака  отделялся  от  другого  только

краткими мутными сумерками. Его закутали в мягкие звериные шкуры,  уложили

на плетеную волокушу и повезли куда-то. Дорожная  тряска  пробудила  боль,

едва затянувшиеся было раны открылись, мир вокруг вновь свернулся багровым

удушливым коконом, в недрах которого билась, хрипела, взывала о помощи его

вконец измученная, бренная душа. Тогда из  багровой  смертной  мглы  опять

выплывал пронзительно-холодный волшебный камень  и  костлявая  лапа  сразу

отпускала горло, боль понемногу перетекала куда-то за пределы  тела,  бред

сменялся сновидением.

   Очнулся он от холода с  ощущением  бесконечной  слабости  и  еще  более

бесконечной надежды. Лагерь спал. Ближайший костер  выгорел,  под  меховой

шлем успела набиться ледяная  крупа.  Буря,  разогнавшая  тучи,  стихла  и

воздух словно оцепенел от мороза. Черное небо светилось серебряной  пылью,

сверкало целыми гроздьями  хрустальных  подвесок,  переливалось  россыпями

изумрудов, слепило глаза бесчисленными бриллиантами. Таких крупных и ярких

звезд,  такой  могучей  космической  иллюминации  ему   еще   никогда   не

приходилось видеть, однако  некоторые  небесные  узоры  смутно  напоминали

нечто давно знакомое.

   И тут что-то странное случилось с его  памятью  -  стронулись  какие-то

колесики, что-то лопнуло, а может, наоборот, соединилось, и он  совершенно

отчетливо, во всех подробностях  вспомнил  название  этого  мира:  планета

Химера, она же по малому штурманскому справочнику - Лейтен 7896-2.

   Зиму они  переждали  в  глубокой  карстовой  пещере,  истинные  размеры

которой не позволял определить плотный  сернистый  пар,  поднимавшийся  от

многочисленных горячих источников.

   Здесь его лечением занялась целая  коллегия  знахарей  и  чародеев,  на

время зимнего безделья оказавшихся,  как  видно,  не  у  дел.  При  помощи

какого-то отвратительного на вкус зелья его постоянно держали в  состоянии

полусна-полуяви,  когда  реальность  нельзя  отличить  от  видений,  когда

сливаются печаль и радость, свет и  тьма,  взлет  и  падение,  а  призраки

склоняются над ложем вместе с существами из плоти и крови.  Чуткие  пальцы

касались его век, гладили мышцы, разминали  суставы.  Многоголосый  хор  с

фанатическим вдохновением  шептал,  бормотал,  выкрикивал  непонятные,  но

грозные и величественные заклинания, и в такт им раскачивались подвешенные

на кованых цепях, витых шнурах и кожаных лентах шебауты -  всех  цветов  и

размеров, то прозрачные, как слеза, то опалесцирующие, как  жемчуг.  Когда

таинство достигало апогея, его тело обильно  кропили  летучей  влагой,  от

которой мгновенно затягивались воспаленные раны, заживали смердящие  язвы,

осыпалась гнойная короста.

   В самом конце зимы, когда свет красного светила стал  на  краткий  срок

проникать в пещеру, он убедился, что на пальцах рук у него выросли  ногти,

а на голове - мягкие  короткие  волосы.  Однако  и  после  этого  он  даже

отдаленно не стал похож на окружавших его существ - сплошь покрытых густой

рыжеватой шерстью гигантов с  зелеными,  светящимися  в  абсолютной  тьме,

кошачьими глазами.

   Он был сыном совсем другого народа и прекрасно понимал это.

   Еще он понимал, что его лечат, кормят и берегут  вовсе  не  из  чувства

сострадания, а из каких-то других, совершенно непонятных  ему  побуждений.

Он не мог стать для  своих  спасителей  ни  братом,  ни  другом,  ни  даже

забавной игрушкой. Для них он был врагом. Все ненавидели  его  и  даже  не

пытались это скрыть.

 

 

   К тому времени, когда племя хейджей вернулось в буйно цветущую  саванну

к своим поредевшим и одичавшим за зиму стадам, он начал  уже  вставать  на

ноги. Боль и слабость нередко возвращались, но самое страшное было позади.

Он выжил, и выжил не только потому, что попал в руки необыкновенно умелых,

прямо-таки волшебных целителей, но и потому, что  умел  бороться  за  свою

жизнь. У него всегда были способности  к  этому,  а  потом  их  развили  и

закрепили опытные учители. По-видимому, умение выживать в  любых  условиях

было непременным условием того дела, которым он занимался раньше.

   Каждый день в нем по крохам оживали воспоминания о той другой,  прежней

жизни.  Некогда  расколовшаяся  вдребезги   мозаика   памяти   мало-помалу

складывалась вновь. Но он все еще не знал самого главного - как  и  почему

оказался здесь.

   Научившись сносно передвигаться на самодельном костыле, он стал надолго

уходить из лагеря. В первое время  кто-нибудь  из  аборигенов  обязательно

увязывался  следом,  но  потом,  когда  стало   ясно,   что   он   неплохо

ориентируется в  саванне  и  способен  постоять  за  себя  при  встрече  с

тростниковым котом или ядовитой  жабой,  его  оставили  в  покое.  Крупных

зверей можно было не опасаться: все они - как хищники, так и травоядные  -

старались держаться подальше от охотничьих угодий и выпасов хейджей.

   Однажды, уйдя особенно далеко, он набрел на огромную овальную  воронку,

уже начавшую зарастать густой травой и молодым кустарником. Озерцо воды на

ее дне было охристо-красным от ржавчины. Поскольку версия  об  артобстреле

или бомбардировке отпадала сама собой, оставалось предположить, что  здесь

в поверхность  планеты  врезалось  какое-то  космическое  тело  -  крупный

железный метеорит или звездолет, летевший  со  стороны  заката  под  углом

примерно тридцать градусов к горизонту, о чем свидетельствовали глубина  и

контуры воронки, а также характер выброса грунта.

   Он присел и стал методично осматривать почву вокруг, пока не  наткнулся

на тонкий и узкий,  свернутый  в  штопор  кусок  блестящего  металла.  Это

подтверждало его предположение о происхождении воронки. Аборигены добывали

золото  и  свинец,  умели  сплавлять  медь  с  оловом,   ковали   серебро,

использовали самородное железо,  но  не  имели  никакого  представления  о

легированной стали. Этот кусок нержавейки был гостем  из  совсем  другого,

далекого мира.

   Затем его  внимание  привлекла  вертикальная  каменная  глыба,  одиноко

торчащая на вершине пологого, наполовину срезанного взрывом  холма.  Такие

примитивно  обработанные  стелы,  обозначавшие  границы   владений   давно

исчезнувших  племен,  нередко  встречались  в  саванне  у  водопоев  и  на

водоразделах крупных рек, однако  элементарная  логика  подсказывала,  что

этот камень появился здесь совсем недавно, иначе каким образом смог бы  он

уцелеть при катаклизме, как пригоршню грязи вывернувшем  из  недр  планеты

тысячи тонн песка и суглинка.

   Ощущая смутное волнение, он взобрался на  холм.  На  поверхности  плиты

наспех и без особого тщания было нацарапано несколько строк:

 

   АРТУР КВАСТ, АСТРОЛЕТЧИК

   СЕРГЕЙ КОРОБКИН, ИССЛЕДОВАТЕЛЬ-ИНСПЕКТОР

 

   Он долго смотрел на эту надпись, потом, словно пробуя твердость  камня,

коснулся плиты куском металла, который все еще сжимал в руке,  и  рядом  с

первой строкой вывел две даты - год рождения и год смерти.  Вторую  строку

он зачеркнул, как сумел.

   Теперь он знал свое имя. Теперь он знал, ради чего прилетел сюда.

 

 

   Минул год, куда более  долгий,  чем  год  на  Земле.  Трава  в  саванне

отцвела, обильно усыпав почву семенами, потом привяла, высохла, утонула  в

холодной слякоти, была засыпана снегом, промерзла насквозь,  в  положенный

срок оттаяла, напилась теплой весенней воды и вновь зазеленела на огромных

пространствах.

   Два существа, внешне сходные издали, но весьма  различные  вблизи,  уже

много  суток  подряд  шли  по  этому  шелестящему,   мерно   колышущемуся,

благоухающему океану. Впереди шагал широкоплечий, высокий даже для  своего

племени абориген, всем своим видом, а особенно резкими гротескными чертами

лица и могучими мохнатыми ногами напоминавший Пана, древнего бога лесов  и

стад. Для полного сходства не хватало разве что козлиных рожек  на  голове

да свирели в руках. На его груди посреди широкого выбритого круга -  знака

высокого сана и почтенного возраста - покачивалась на толстой цепи  пустая

бронзовая оправа. Больше при нем не было ничего: ни оружия,  ни  припасов.

При рождении отец, следуя воле старейшин, нарек его именем Гарпаг - так на

языке их народа назывался самый могучий зверь саванны, который был к  тому

же так хитер, что никому еще не удавалось его увидеть. Впоследствии Гарпаг

оправдал свое имя, став на закате  жизни  бхайлавом  -  вождем  и  главным

чародеем всех хейджей.

   Следом шел человек, одетый  в  долгополый  плащ  из  грубой  домотканой

шерсти. Судя по всему, совсем недавно он перенес тяжелую  болезнь.  Долгие

переходы утомляли  его  и  к  концу  для  он  еле  волочил  ноги.  Чистая,

незнакомая с бритвой кожа лица и пухлые, почти детские губы совершенно  не

вязались с его невозмутимым и пристальным взглядом.  Через  плечо  он  нес

сумку, сплетенную из чего-то  похожего  на  асбестовое  волокно.  В  сумке

находился небольшой, выдолбленный  из  особого  камня  сосуд  с  тщательно

притертой пробкой.

   Поход обещал быть долгим и трудным, но не менее  дол;  ими  и  трудными

были предшествовавшие ему  переговоры.  На  всем  протяжении  саванны,  от

приморских лесов на севере до безлюдных  пустынь  на  юге,  кипели  мелкие

стычки, грозившие в скором  времени  перерасти  в  большую  войну.  Каждое

племя, каждый род ревниво следили за неприкосновенностью своих территорий,

своих  стад,  своих  рудников  и  водопоев.  Закон  гостеприимства,  свято

соблюдавшийся зимой,  с  наступлением  тепла  терял  свою  силу,  и  любой

неосмотрительный путник, заранее не заручившийся покровительством всех без

исключения противоборствующих сторон, рисковал не только  свободой,  но  и

жизнью, особенно сейчас, в  период  высоких  трав,  в  пору  отела,  когда

наглеют ночные хищники и скотокрады,  а  хозяин  подземной  воды,  владыка

заоблачных стад и бог агонии свирепый демон  Ингула  требует  человеческих

жертвоприношений.

   Они шли звериными тропами и опустевшими караванными путями  сначала  по

влажной саванне, трава которой скрывала их обоих с  головой,  а  потом  по

сухой кочковатой степи, однообразие которой нарушалось лишь редкими, почти

не дававшими тени колючими деревьями - и весть об  их  приближении  летела

далеко впереди. Нередко им встречались обитатели этих мест -  воинственные

пастухи и охотники. Завидев путников, они сходили с тропы, оставляя на ней

корзины с пищей и горшки с соком сладкой  лианы.  Обострившаяся  за  время

долгой болезни интуиция подсказывала Сергею, что руководят  ими  при  этом

отнюдь не добрые чувства, а какая-то высшая необходимость, более  сильная,

чем ненависть, жажда мести или страх -  ведь  именно  такую  гамму  эмоций

испытывали по отношению к нему почти все аборигены.

   До настоящей стычки дело дошло всего один раз.

   Они только что перешли вброд широкую, сильно обмелевшую  реку,  кишащую

сонной ленивой рыбой и углубились в заросли гигантских камышей,  как  путь

им преградили два воина: судя по вооружению, болотные роджулы - пожиратели

жаб и рабы своих суровых женщин. На левом предплечье каждого из них  висел

шестигранный кованый щит, из-за спины торчала рукоятка боевого  молота,  а

правая рука, одетая в длинную, выше локтя перчатку из кожи питона, сжимала

остро заточенную с одного конца палку. То, как они держали  эти  палки,  -

осторожно, на отлете, острием вниз, - подсказывало, что это ветви змеиного

дерева, чей сок, проникнув в кровь, убивает мгновенно, а  попав  на  кожу,

растягивает смертные  муки  на  несколько  часов.  Перед  этим  ядом  были

бессильны любые заклинания и снадобья.

   - Возвращайся к своему костру, бхайлав, - сказал один из воинов.  -  Мы

не причиним тебе вреда. Нам нужен только голокожий.

   - Он нужен и мне, - не замедляя шага, ответил Гарпаг.

   - Мы много слышали о тебе, бхайлав! -  крикнул  роджул,  пятясь.  -  Но

против нашего оружия ты бессилен! Опомнись!

   - Прочь! Для свободного хейджа разговор с вами  позорен!  Убирайтесь  в

свои  берлоги!  Жрите  болотную  нечисть!  Лижите  грязные   пятки   ваших

повелительниц! Прочь с дороги! - голос старика грохотал, как осенняя буря,

а от его твердых тяжелых шагов сотрясалась почва.

   Роджулам, быстро отступавшим перед ним по узкой тропе, судя  по  всему,

было  невыносимо  страшно,  однако  менять  планы   они   не   собирались.

Одновременно вскрикнув, оба прикрыли головы щитами  и  занесли  для  удара

свои страшные пики.

   "Его же убьют сейчас!  Почему  он  не  защищается?"  -  успел  подумать

Сергей.

   Однако  старик,  в  пять  шагов  преодолев  отделявшее  его  от  воинов

расстояние, поровнялся с ними и столь  же  уверенно  двинулся  дальше.  На

тропе остались торчать две словно окаменевшие фигуры. Осторожно минуя  их,

Сергей увидел, что глаза роджулов полузакрыты, лицевые мышцы  расслаблены,

челюсти отвисли. Они  спали  стоя,  слегка  покачиваясь,  словно  внезапно

настигнутые сильнейшей усталостью.

   Гарпаг, не оборачиваясь, удалялся и уже успел достичь  поворота  тропы,

когда тростник за его спиной бесшумно раздвинулся и  из  него  выскользнул

еще  один  воин,  третий,  до  этого  хладнокровно  наблюдавший  за   всем

происходящим из засады.

   Все, что затем произошло,  заняло  времени  не  больше,  чем  требуется

человеку на то, чтобы чихнуть. По  крайней  мере,  Сергей  не  успел  даже

испугаться,  а  тем  более  придумать  что-то  дельное.  Какая-то  другая,

подспудная  и  темная  память,  изначально  жившая  в  нем  помимо   всего

остального сознания, швырнула его те  по  вперед,  заставила  вцепиться  в

рыжие лохмы на голове роджула, и  когда  тот,  резко  перегнувшись  назад,

оставил без прикрытия  лицо,  шею,  грудь,  безошибочно  указала  наиболее

уязвимую точку среди этой груды каменных мышц и бычьих костей - впадину  в

самом низу гортани, там, где тупым углом сходятся кости ключиц...

   Когда на закате дня они расположились на ночлег, Гарпаг  суровым  тоном

спросил:

   - Зачем ты напал на роджула? Разве я просил тебя о помощи?

   - Ты мог и не видеть его. Разве у тебя есть глаза на затылке?

   - В камышах и высоких травах нельзя полагаться только  на  свои  глаза.

Кто хочет жить, должен глядеть на себя со стороны. Глазами  птиц,  зверей,

насекомых. А еще лучше - глазами врага. В засаде было шесть роджулов. Трое

ждали нас на этой тропе, трое на соседней. Я знал об этом еще накануне.

   Грубое, похожее на маску Квазимодо, лицо старика  ничего  не  выражало.

Именно это лицо Сергей чаще всего видел во  время  своей  болезни,  именно

этот голос громче других звучал в хоре заклинателей, именно в этих  глазах

он впервые натолкнулся на непроницаемую броню ненависти.

   С этого самого дня в их  отношениях  что-то  неуловимо  изменилось.  На

отдыхе и перед сном они перебрасывались теперь парой фраз,  причем  Гарпаг

не только отвечал, но нередко и сам задавал вопросы. В пути он  стал  чаще

останавливаться, поджидая отставшего Сергея.

   Стена недоброжелательности, если и не рухнула окончательно, то серьезно

подалась еще после одного случая, едва не закончившегося трагично.

   Дело происходило на  исходе  дня,  когда  они  уже  начали  внимательно

посматривать по сторонам, подыскивая безопасное место для  ночлега.  Степь

вокруг была ровная, как  стол.  Десятки  троп,  глубоко  выбитых  в  почве

копытами диких быков, пересекали ее во всех направлениях.  Гарпаг,  указав

рукой на кучку росших неподалеку колючих деревьев, - среди них  без  труда

можно было оборудовать почти неприступное убежище, - повернул  на  боковое

ответвление тропы и тут же исчез, словно покрытый плащом-невидимкой.

   Уже в следующий миг Сергей понял, что его спутник угодил в ловушку  для

крупного зверя, устроенную хоть и довольно примитивно, но  зато  тщательно

замаскированную. Падая в душную зловонную пустоту,  где  на  глубине  трех

человеческих ростов поджидал очередную жертву остро отточенный  деревянный

кол, Гарпаг сумел каким-то чудом зацепиться за  край  ямы,  и  теперь  его

пальцы в поисках надежной опоры судорожно  рыли  твердую,  как  обожженная

глина, почву. Сергей уже собрался протянуть руку, но вовремя спохватился -

старик должен был сорваться через секунду-другую,  и  ему  ни  за  что  не

удалось бы удержать такой огромный вес.

   Метрах в пяти от тропы торчал трухлявый, изъеденный древоточцами  пень,

разбросивший по сторонам кривые цепкие корни,  которые,  как  хорошо  было

известно Сергею, даже после смерти дерева долгое время сохраняли  отменную

прочность. Он сорвал с себя плащ, рифовым узлом завязал его длинные рукава

вокруг самого толстого корня и, намотав на кулаки плотную, жесткую  ткань,

лег ничком, ногами к яме. Твердые, как клещи, пальцы тотчас же вцепились в

его щиколотки. Пень заскрипел, затрещала натянутая  до  предела  ткань,  в

позвоночнике Сергея что-то  хрустнуло.  Могучая  хватка  переместилась  на

голени, потом на бедра, и обессилевший Гарпаг рухнул рядом с ним на тропу.

   - Встать можешь? - спросил старик некоторое время спустя.

   - Могу, - ответил Сергей, продолжая, однако, лежать.

   - Отпусти плащ.

   - А вот это не могу.

   Гарпаг  осторожно  разжал  его  побелевшие  пальцы,  разом   лишившиеся

молодых, недавно отросших  ногтей.  И  тут  как  нельзя  кстати  оказалось

содержимое каменного сосуда, с которым никогда не расставался Сергей.

 

 

   Так они достигли  края  степи.  Дальше  расстилалась  пустыня,  дыхание

которой  обжигало,  словно  вся  она  целиком  состояла  из   только   что

извергнувшейся магмы. Изломанные горячим  дрожащим  маревом,  повсюду,  до

самого горизонта, торчали узкие острые утесы, от каждого из которых  текли

песчаные реки - то сахарно-белые, то угольно-черные, а иногда  золотистые.

Сергей слышал где-то, что это и на самом деле было  золото  очень  высокой

пробы, но здесь оно  почти  ничего  не  стоило.  Сливаясь,  перемешиваясь,

наплывая одна на другую, эти странные реки создавали мрачную, неповторимую

гамму.

   У последнего перед пустыней колодца их ожидали мешки с вяленым мясом  и

фляги  с  шипучим  напитком,  прекрасно  утолявшим  жажду  и  очень  долго

сохранявшим свежесть. Здесь путешественники решили дать себе краткий отдых

перед самым тяжелым отрезком пути.

   - Бхайлав, - сказал Сергей, после того, как они  утолили  голод.  -  Ты

ведешь меня туда, куда я и сам стремлюсь попасть. Вот  только  планы  твои

мне совершенно непонятны. Поделись ими  со  мной,  и  я,  возможно,  смогу

помочь тебе не только словом, но и делом.

   - Вдали от родных костров - в  лесах  и  на  побережье,  а  особенно  в

пустыне - я привык полагаться только на себя.

   - Это разные вещи. За долгие годы ты  мог  узнать  все  тайны  лесов  и

пустынь, но совершенно не знаешь мир людей. Они не пасут скот  и  не  роют

ловчих ям. В вашем языке нет даже слов, чтобы рассказать об их жизни. Весь

твой опыт и ум могут оказаться бесполезными здесь. Вот поэтому  я  и  хочу

помочь тебе. Неужели ты еще не убедился, что я не враг вам?

   - Случается, что хейджи  находят  в  траве  брошенного  матерью  птенца

чернохвостого кровохлеба. Он очень красив и забавен. И он совсем  не  враг

нам, пока еще мал, пока ест из наших рук, пока у него не  отросли  клюв  и

когти. Но если потом его вовремя не убить или не прогнать, в одну из ночей

он обязательно прикончит своих спасителей.

   - Но ведь ты умеешь читать в чужих душах. Загляни в мою.

   - В твоей душе есть много недоступного мне.  Когда  я  гляжу  в  ночное

небо, то вижу только костры счастливых заоблачных пастухов. А ты  говорил,

что видишь там свой дом. Чувствую, ты не лжешь, но и поверить  тебе  я  не

могу. Нам никогда не  понять  друг  друга.  Будет  лучше,  если  голокожие

навсегда покинут нас.

   - Земляне обидели тебя чем-то?

   - Не  только  меня.  Очень  многих.  Нет  такого  племени,  которое  не

потерпело бы от твоих братьев.

   - Если это действительно так, виновные понесут наказание.

   - И кто их накажет? Ты?

   - Хотя бы и я.

   - Голокожие построили в пустыне неприступную крепость. Оттуда они могут

видеть все происходящее до  самого  края  мира.  Их  оружие  сжигает  даже

камень. На врагов они насылают страшную железную осу. А у  тебя  -  только

твои слабые руки.

   - Со мной весь народ Земли и еще четырнадцать других населенных  миров.

Со мной законы людей. Любой землянин, совершивший здесь зло, пусть даже по

ошибке, обязан держать передо мной ответ. Для этого меня и послали сюда.

   - И ты сможешь принять сторону хейджей в их споре с твоими братьями?

   - Если правы хейджи, безусловно.

   - Искренность твоих слов я  испытаю  ровно  через  двенадцать  дней.  А

сейчас спи. Мы встанем задолго до восхода Алхарана.

 

 

   Для Сергея оставалось загадкой, как  Гарпаг  ориентируется  в  пустыне,

однако уверенность, с которой он прокладывал путь сквозь  это  раскаленное

пекло, невольно внушала уважение. От Сергея требовалось только одно  -  по

возможности не отставать и ступать  за  своим  проводником  след  в  след.

Гарпаг объяснил, что в  пустыне  встречаются  участки  зыбучих  песков,  в

которых, случалось, бесследно исчезали целые  караваны  вместе  с  грузом,

носильщиками, вьючным скотом и охраной.

   Пройдя первую половину пути за шесть дней, они  не  увидели  ни  одного

зверя,  ни  одной  птицы,  ни   одного   облачка.   Единственным   звуком,

сопровождавшим их, был шорох песка, стекавшего с гребней барханов, поэтому

далекое монотонное тарахтенье, донесшееся откуда-то  из  глубины  пустыни,

сразу привлекло  внимание  путников.  Очень  скоро  они  увидели  то,  что

несомненно  являлось  источником  этого  шума  -  темную   точку,   плавно

скользящую над вершинами самых дальних утесов.

   - А вот и железная оса, - мрачно сказал Гарпаг.

   - Подожди-ка! - Сергей, прикрыв глаза ладонью, внимательно всматривался

вдаль. - По-моему это... Ну, конечно! Патрульный геликоптер! И кажется, он

летит сюда. Считай, что нам повезло. Ужинать будем уже на базе.

   Точка, между тем, стремительно приближаясь, выросла до размеров мухи, а

потом превратилась в серую поджарую стрекозу. Облетев путников по широкому

кругу, геликоптер резко снизился  и,  гоня  перед  собой  песчаные  вихри,

понесся прямо на них.

   - Эге-гей! - большими пальцами вскинутых над головой рук Сергей подавал

сигнал посадки. - Вниз! Вниз! Нам нужна помощь!

   Черная ревущая тень на мгновение накрыла его, песок больно хлестнул  по

лицу, забил глаза и рот. Сильно кренясь на правый борт,  геликоптер  круто

развернулся, блеснул на прощание прозрачным нимбом винта и унесся в ту  же

сторону,  откуда  прилетел.  Силуэт  его  вскоре  растворился  в  багряных

просторах неба, и только звук двигателя, многократно  отраженный  скалами,

некоторое время еще глухо перекатывался где-то у горизонта.

   - Странно, - разочарованно  сказал  Сергей.  -  Может,  нас  просто  не

заметили?

   - Заметили. От железной осы невозможно спрятаться.

   - Может быть у них  на  исходе  горючее...  Или  пилот  боится  зыбучих

песков, - сказал Сергей скорее для самого себя, чем для Гарпага.

 

 

   Где-то в середине девятого дня  пути  через  пустыню,  Гарпаг,  никогда

раньше не обнаруживавший даже  признаков  колебания  или  нерешительности,

вдруг резко сбавил темп ходьбы. Несколько раз он приостанавливался, словно

прислушиваясь к чему-то, подолгу кружил на одном месте и даже  возвращался

по своему следу обратно.

   Выбившийся из сил Сергей присел  на  горячий  обломок  скалы  и  сквозь

полуприкрытые веки наблюдал за стариком.

   Поиски вскоре увенчались успехом, хотя, судя по всему, Гарпаг вовсе  не

обрадовался своей находке. Руками вырыв в песке порядочную яму, он  присел

на корточки и стал внимательно рассматривать то, что находилось на ее дне.

   - Что ты там нашел? - крикнул Сергей, однако старик ничего не ответил и

даже не шевельнулся.

   Сильный порыв ветра сорвал с кучи вывороченного песка что-то невесомое,

похожее на пучок сухой травы, и швырнул под ноги Сергею.

   Но это была вовсе не трава. Это был свалявшийся, пахнущий тлением  клок

рыжеватой шерсти.

   - Кто это? - тихо спросил Сергей, когда Гарпаг, тщательно заровняв яму,

вернулся к нему.

   - Какой-то кайтак. Я не знаю его имени.

   - Отчего он умер?

   - От жажды.

   - Кайтаки живут у самого побережья. Как он здесь оказался?

   - Скоро ты узнаешь все. Осталось три дня.

 

 

   Как и предсказывал старый вождь, цели своего путешествия  они  достигли

на двенадцатый день. Последние сутки Гарпаг ничего не  пил,  отдавал  свою

воду Сергею, который к этому времени уже едва плелся. Остатки окаменевшей,

утратившей съедобность пищи они выбросили еще накануне.

   Сердце Сергея бешено заколотилось, когда с вершины  очередного  бархана

он увидел вдали высокую башню и несколько  сверкающих  куполов  -  обычное

жилье землян на  чужих,  малоисследованных  планетах.  Внушительного  вида

металлическая стена, окружавшая базу, придавала ей сходство с разбойничьим

замком.

   - Вот мы и пришли, - сказал Гарпаг. - Эту дорогу ты начал как  пленник,

а заканчиваешь свободным. Сейчас ты встретишь своих  братьев.  Хотя  право

мести на моей стороне, я постараюсь не пользоваться им.  Я  требую  только

справедливости. Сейчас ты волен в своих  поступках.  Захочешь  ли  ты  мне

помочь, будет зависеть только от тебя.

   Странные, противоречивые чувства испытывал Сергей, приближаясь к ограде

базы: радость человека, после долгих скитаний возвращающегося, наконец,  в

родной и привычный мир, смешивалась с глухим животным страхом дикаря перед

сверхъестественной мощью сил,  воздвигнувших  в  пустыне  такое  громадное

сооружение.  Только  теперь  Сергей  осознал,  насколько  глубоки   корни,

связывающие его с этой планетой. Дважды рожденный, дважды прошедший  через

великое таинство осознания самого  себя,  он,  так  и  не  став  настоящим

хейджем, не был уже и землянином в привычном смысле этого слова.

   Очень давно Сергею не приходилось открывать никаких дверей, поэтому  он

несколько мгновений колебался, стараясь припомнить, что же положено делать

в  таких  случаях.  Где-то  здесь  полагалось  быть   сигнальной   кнопке,

переговорному устройству, следящей телекамере, однако ничего этого  он  не

смог обнаружить. Испытывая непонятную робость,  он  осторожно  постучал  в

стальную дверь,  на  которой  песок  и  ветер  уже  успели  оставить  свои

неизгладимые следы.

   Так прошло не менее часа - Сергей стучал кулаками, локтями, коленями, и

все без результата. Гарпаг, сложив руки на груди,  с  непроницаемым  лицом

стоял поодаль.

   "Неужели я прошел столько километров по  степям  и  пустыням  лишь  для

того, чтобы подохнуть  здесь  от  жажды?"  -  подумал  Сергей.  Ему  вдруг

представилось  давно  забытое:  холодный  лимонад  в  высоком   запотевшем

стакане, апельсиновый сок со льдом, содовая вода, приятно щиплющая язык  и

небо. Не в силах побороть закипавшую ярость, обиду и злое  недоумение,  он

подхватил увесистый камень - великое множество  их  валялось  вокруг  -  и

заколотил по двери так, словно всерьез собирался ее высадить.

   - Открывайте! - кричал он. -  Открывайте  немедленно!  Мы  нуждаемся  в

помощи. Вы что там, поумирали все?

   Что-то  щелкнуло  и  негромко  загудело  слева  от  дверей.  Спокойный,

равнодушный  голос,  слегка  искаженный  усилителем,  произнес  на   языке

хейджей:

   - Прекратите. Отойдите на десять шагов назад...  Так.  Теперь  изложите

вашу просьбу. Можете  говорить  на  своем  родном  языке,  я  его  отлично

понимаю.

   - Фу, наконец-то! - Сергей  вытер  лоб  тыльной  стороной  ладони.  При

первых же  звуках  человеческого  голоса,  такого  непохожего  на  резкую,

отрывистую  речь  аборигенов,  злость   его   мгновенно   улетучилась.   -

Здравствуйте.     Хочу     представиться      -      Сергей      Коробкин,

исследователь-инспектор. А вы, вероятно,  Александр  Уолкер,  руководитель

геологоразведывательного отряда "Оникс-2"?

   - Нет, - все так же невозмутимо ответил  голос.  -  Я  его  заместитель

Карстенс.

   - Так позовите Уолкера!

   - Это невозможно. Капитан  Уолкер  погиб  пять  лет  назад  у  водопада

Висячие Камни на Мутной реке.  Какое  у  вас  дело  к  нему?  -  человека,

назвавшегося Карстенсом, похоже, ничуть  не  волновал  тот  факт,  что  на

планете, удаленной от  Солнечной  системы  на  десятки  парсеков,  к  нему

обратился за помощью землянин.

   - Повторяю, я исследователь-инспектор Сергей Коробкин. Прибыл  сюда  со

специальным заданием. Вас должны были заранее предупредить об этом.

   - Да, припоминаю.  Года  три  назад  космический  корабль,  на  котором

находился какой-то инспектор,  разбился  при  посадке.  Пилот  и  пассажир

погибли.

   - Пилот действительно погиб. Но я, как видите, жив.

   - В самом деле, на мертвеца вы не похожи.

   - Что за чушь вы несете! - разговор этот уже начал раздражать Сергея. -

Откройте дверь! Мы умираем от усталости и жажды! Все расспросы потом!

   - Уж  если  вы  назвались  инспектором,  то  должны  знать  инструкцию,

регламентирующую правила контакта с  внеземными  формами  разумной  жизни.

Любой ее представитель может попасть  на  базу  только  после  прохождения

специального карантина.

   - Какие еще внеземные формы? - Сергей даже поперхнулся от возмущения. -

Это я, по-вашему, внеземная форма?

   - А кто же еще? То, что  осталось  от  Сергея  Коробкина,  я  похоронил

собственными руками. А вы просто его копия.  Причем,  не  весьма  удачная.

Тот, кто придал вам этот облик,  возможно,  видел  тело  инспектора  сразу

после  катастрофы.  Я  давно  уже  перестал  чему-либо  удивляться.   Ваше

появление еще не самое большое чудо, которое мне приходилось видеть здесь.

Давно известно, что среди косматых есть колдуны, способные творить  всякие

мрачные фокусы: оживлять мертвецов, принимать  облик  зверей,  копаться  в

чужой памяти. Но со мной такие штучки не пройдут, и вы прекрасно понимаете

почему.

   - Хорошо, пусть будет так. Осторожность не самое худшее из человеческих

качеств. В конце концов вы и не должны верить мне на слово. Но  ведь  меня

можно испытать. Аборигены не должны знать  того,  что  знаю  я.  Задавайте

любой вопрос. О Земле, о космическом флоте, о чем угодно!

   - Еще раз говорю, не пытайтесь меня дурачить. Я отлично знаю,  как  это

делается. Пока мы тут  болтаем,  ваш  дружок  пытается  проникнуть  в  мое

сознание, пробует разгадать мои мысли, навязать свою волю. Не  сомневаюсь,

что он заранее будет знать ответ на любой мой вопрос. Как видите, я не зря

провел на этой  планете  столько  лет.  Кое-чему  жизнь  меня  научила.  А

главное, я владею надежным средством, чтобы определять, кто прибыл ко  мне

- друг или враг, человек или, принявшее его облик, чудовище.

   - Ладно, начнем с другого конца. - Сергей  опустился  на  песок.  Тупая

апатия вдруг овладела им. - Вместе со мной сюда пришел Гарпаг.  Старейшина

рода Совы, вождь племени хейджей. Именно он спас мне жизнь. Гарпаг имеет к

тебе важное дело.

   - Мне кажется, спектакль затягивается, - в голосе Карстенса послышались

нотки раздражения. - Впрочем, выслушаем и его.

   - Твой голокожий брат  сказал  правду,  -  для  большей  убедительности

Гарпаг сделал два шага вперед. - Я видел, как на наши стада  упал  с  неба

осколок небесного огня. Многие хейджи бежали в  страхе,  но  самые  смелые

воины остались. Когда я нашел твоего брата,  жизни  в  нем  оставалось  не

больше, чем в освежеванном и выпотрошенном теленке. Мы  спасли  его,  хоть

это было совсем не просто. Сейчас я возвращаю его тебе. Взамен  ты  должен

отдать мне сына. С тех пор, как он пропал, на  наших  пастбищах  четырежды

вырастала трава. Многие хейджи видели, как его похитила железная оса. Хоть

он и был совсем молод тогда, но уже носил на груди голубой шебаут.

   - Нет, не припоминаю, - после короткого раздумья ответил Карстенс. - Я,

конечно, вынужден привлекать к некоторым работам  местных  жителей.  С  их

согласия, само собой. Но того, о ком вы говорите, здесь никогда не было.

   - Я  дам  любой  выкуп!  Все,  что  ты  захочешь!  Скот,  рабов,  самые

драгоценные шебауты, свою жизнь. В тайных сокровищницах хейджей есть много

такого, о чем ты  даже  и  не  слышал!  Только  верни  мне  сына!  На  нем

прерывается мой род.

   - Его тут не было и нет! Сколько можно говорить  об  одном  и  том  же!

Косматые приходят ко мне добровольно и так же добровольно уходят.

   - Никто из тех, кто попал сюда, не вернулся к соплеменникам.

   - Это меня не касается! Считаю, что говорить нам больше не  о  чем!  Вы

вольны уйти, вольны и  остаться.  Пищу  и  воду  получает  лишь  тот,  кто

работает. Ступайте в пустыню и ищите камни. Какие именно, вы знаете.  Тот,

кто найдет полноценный шебаут, получит любое вознаграждение. Кроме оружия,

конечно. Прощайте!

   - Дайте хотя бы напиться, - устало сказал Сергей.

   - До заката еще много времени.  Если  будете  добросовестно  трудиться,

получите половину суточной нормы...

 

 

   - Что ты скажешь теперь? - промолвил Гарпаг, усаживаясь в узкую полоску

тени под скалой.

   - Честно признаться, такого оборота дела я не ожидал. Не пойму,  он  на

самом деле не верит, что я землянин, или только  прикидывается.  Ты  понял

что-нибудь в его мыслях?

   - Почти ничего.

   - Что-то мешало тебе?

   - Да.

   По тону Гарпага Сергей понял, что тот не настроен продолжать  разговор.

Неподвижный полуденный воздух кипятком обжигал ноздри.  Пустыня  сверкала,

как огромная свалка битых елочных украшений. Каждый излом гранита,  каждая

песчинка,  каждая  самая  ничтожная  каменная  грань  отбрасывала   яркие,

слепящие блики,  однако  воспаленные  глаза  Сергея  давно  уже  перестали

слезиться. Ему казалось, что все жидкие  субстанции  тела:  слюна,  желчь,

лимфа - давным-давно высохли, загустели, иссякли.

   Время от времени он машинально взбалтывал свой каменный  сосуд,  однако

плескавшаяся в нем влага могла помочь в сотне  самых  разных  случаев,  но

только не в этом.

   Едва Алхаран начал клониться к закату, как из пустыни  один  за  другим

стали появляться аборигены - худые, изнуренные, с  облезлой  шерстью.  Все

они молча садились на корточки под стеной, словно ожидая чего-то.

   Наконец, металлическая  дверь  в  стене  лязгнула  и  выпустила  наружу

коренастого одноглазого крепыша, судя по татуировке  на  выбритом  лице  -

воруму. С собой он тащил пластмассовую канистру,  большой  черпак  и  туго

набитый  брезентовый  мешок.  Каждого   из   присутствующих   он   наделил

несколькими горстями похожих на финики сушеных плодов и черпаком воды,  не

всегда полным. Когда подошел черед Гарпага  и  Сергея,  воруму  исподлобья

зыркнул на пришельцев  своим  единственным  оком  и,  повернувшись  к  ним

спиной, принялся завязывать мешок.

   - Разве ты не накормишь нас? - и тени просьбы не было в словах Гарпага.

   - Вы не работали сегодня, - буркнул через плечо одноглазый.  -  Пить  и

есть имеет право только тот, кто работал целый день и работал усердно.

   - Но ведь сам ты целый день провалялся в тени по ту сторону ограды,  не

так ли?

   - На то воля голокожего вождя. Таких как ты, это не касается.

   - За такие слова тебя полагается привязать к хвосту дикого быка.

   - Уймись, бхайлав. Здесь ты  значишь  не  больше,  чем  любой  из  нас.

Возвращайся лучше домой и командуй своими внуками.

   Одноглазый уже давно закинул мешок на плечо и завинтил пробку канистры,

но что-то мешало ему уйти. Он кряхтел от напряжения и дергался,  как  муха

на липучке, но не мог даже сдвинуться с места.

   -  Ты  хочешь  унести  с  собой  все  это,  чтобы  съесть  и  выпить  в

одиночестве? - спросил Гарпаг.

   - Я сыт, бхайлав, -  пробормотал  одноглазый.  Голос  его  переменился,

страх и недоумение слышались в нем.

   - Неправда. Ты очень голоден. Я разрешаю тебе поесть  песка.  Его  тут,

хвала небожителям, вдоволь.

   Одноглазый послушно  опустился  на  четвереньки  и  принялся  жадно,  с

хрустом и чавканьем, хватать ртом плотно утоптанный горячий  песок.  Время

от времени он приподнимал голову, с подобострастием поглядывая на Гарпага,

и тогда становилось видно, как по его  подбородку  обильно  течет  грязная

слюна. Сергей не выдержал этого омерзительного зрелища и взмолился:

   - Не надо, бхайлав! Прекрати!

   - Хватит! - приказал Гарпаг. -  Это  будет  для  тебя  хорошим  уроком.

Отныне ты никогда не позаришься на чужое.

   - Никогда, бхайлав! Клянусь Алхараном!

   - Тогда угощай нас. Да и про остальных не забудь.

   - С радостью.

   - Из каких ты воруму? - спросил Гарпаг, выпив подряд два ковша воды.

   - Я родился у Горьких озер. Мы хозяева соли.  Наши  народы  никогда  не

враждовали.

   - Кто здесь есть еще?

   - Многие. И твои братья хейджи, и шамарро, и аджуны.

   - И что же делают здесь свободные хейджи, смелые  шамарро,  непобедимые

аджуны?

   - Мы ищем в пустыне шебауты. От рассвета до  заката.  Тот,  кто  найдет

хоть один, сможет уйти, получив на дорогу достаточно припасов и прекрасные

подарки.

   - Давно ты здесь?

   - Давно. Я потерял счет дням.

   - Ты не встречал молодого хейджа из рода Совы по имени Зорак? Он  носил

на груди голубой шебаут.

   - Нет. Молодые тут долго не выдерживают. Они бегут в пустыню  и  больше

не возвращаются.

   - Часто вы находите шебауты?

   - Редко, очень редко. Я вот, к примеру, не нашел ни одного. Бывает, что

камень  по  всем  признакам  похож  на  шебаут.  Чтобы  убедиться  в  этом

окончательно, его привязывают к телу, а иногда даже прибинтовывают к ране.

Но когда проходит положенный срок, лишь один  из  ста  камней  оказывается

настоящим.

   - Тот, кто его нашел, действительно может уйти?

   - Да, бхайлав.

   - С водой и пищей? Смотри мне в глаза!

   - Да, с водой и пищей...

   - Почему же тогда еще никто не вернулся из пустыни?

   - Об этом мне ничего не известно.

   - Зачем голокожему шебауты?

   - Не знаю, бхайлав. Может быть, они свели его с  ума.  А  может,  с  их

помощью он хочет стать великим колдуном.

   - Почему голокожий приблизил тебя к себе?

   - Я рассказывал ему обо всем, что видел и слышал, передавал все дерзкие

речи. Если кто-либо собирался бежать или плохо работал, я сообщал об  этом

хозяину.

   - Я ошибся, когда выбирал тебе кару.  Привязать  тебя  к  хвосту  быка,

значит смертельно обидеть все рогатое племя. Ты  кончишь  жизнь  в  яме  с

ядовитыми жабами. А пока можешь убираться к своему голокожему.

   - С твоего разрешения я останусь здесь.  После  всего,  что  случилось,

хозяин не пустит меня в свое жилище.

   - Поступай, как знаешь, но только старайся не попадаться мне на глаза.

   Некоторое время они сидели молча. Алхаран  все  глубже  проваливался  в

щель между двумя утесами. Небо заметно потемнело,  зато  все  пространство

пустыни  пылало  десятками  оттенков  багрового   цвета.   Каждый   бархан

превратился в кучу тлеющих углей, вершины скал на горизонте полыхали,  как

факелы.

   - Не нравится мне это, - нарушил молчание Сергей. - Очень не  нравится.

Но я обязательно разберусь во всем до конца.

   - Это будет нелегко. Голокожий, который прячется  в  крепости,  сильнее

тебя. Он сильнее любого человека,  любого  хейджа.  Может  быть,  он  даже

сильнее меня. И дело даже не в железной осе и его  страшном  оружии.  Есть

одна  вещь,  которая  делает  его  неуязвимым.  Все  твои  старания  будут

напрасны, пока мы не лишим его этого преимущества.

   - Ты придумал какой-то план?

   - Только одну его половину. Другую должен придумать ты...

 

 

   На прощание Гарпаг сказал ему:

   - Ничего не бойся. Незримо я буду с тобой. Если попадешь в беду,  делай

все, чтобы спастись, но помни - я обязательно приду на помощь.

   Первым делом Сергей обошел базу по периметру, внимательно приглядываясь

к стене. К рассвету он должен был преодолеть ее. Обязательно. Любой ценой.

Во что бы то ни стало. Иной вариант действий даже не предполагался.

   Никакого определенного плана он так и не составил,  однако  надежды  не

терял, по собственному опыту зная, как уязвимы  и  непрочны  бывают  самые

изощренные человеческие замыслы, столкнувшись с суровой действительностью,

и  как  нередко  шальной  случай  или  нечаянная   импровизация   приносят

совершенно неожиданный успех.

   Абсолютно гладкая, пятиметровой высоты стена не  имела  ни  бойниц,  ни

люков. Поверху она, судя по  всему,  была  защищена  проводником  высокого

напряжения и нейтронными излучателями. Сергей, не однажды участвовавший  в

монтаже подобных сооружений, знал, что они  практически  непреодолимы.  От

подкопа стену защищал частокол стальных свай, забитых до гранитного  слоя.

На  ночь  и  во  время  тревоги  над  базой  разворачивалась  тонкая,   но

непреодолимая для любых летающих тварей сетка.

   Сделав полный круг, Сергей вернулся на прежнее место.  Аборигены  давно

убрались в норы, вырытые под защитой ближайших утесов. Где-то в стороне, у

подножия бархана, зелеными точками светились глаза Гарпага.

   Несколько  минут  Сергей  стоял  неподвижно,  расслабив  все  мышцы   и

концентрируя волю, словно  акробат  перед  головокружительным  трюком.  Ни

единый звук, кроме стука его собственного сердца, не нарушал  покоя  ночи.

Эта мертвая, абсолютная тишина  и  должна  была  стать  союзницей  Сергея.

Тишина да еще расшатанные нервы Карстенса (а иными они после стольких  лет

одиночества на чужой планете, наверняка, быть не могли).

   Наконец Сергей собрался с силами, несколько раз глубоко вздохнул, потом

выбрал подходящий булыжник и принялся, не  спеша,  размеренно  бить  им  в

дверь.  Вскоре  он  нашел  для  себя  наиболее  удобную  позу,   выработал

приемлемый ритм и определил те  места  в  металлической  плите,  удары  по

которым вызывали  самые  гулкие  и  раскатистые  звуки.  Внутренне  Сергей

приготовился к тому, что стучать придется очень долго, может быть не  один

час. Другого способа вызвать Карстенса на разговор у него  просто-напросто

не было.

   Реакция последовала довольно скоро - Сергей не  успел  даже  хорошенько

вспотеть. Снова щелкнул включившийся динамик  и  скорее  озадаченный,  чем

возмущенный голос произнес:

   - Прекратите немедленно! Что там еще у вас случилось?

   - Мне срочно нужно переговорить с вами. Можете верить мне или нет, дело

ваше, но я должен  сделать  чрезвычайное  сообщение.  Так  или  иначе  оно

касается всех землян. Впустите меня вовнутрь.

   - В этом нет необходимости. Говорите, я вас прекрасно слышу.

   - Речь идет о важном открытии. Я обнаружил здесь нечто более  ценное  и

уникальное, чем шебауты. Человек, с которым  я  поделюсь  своим  секретом,

станет неуязвимым, а, возможно, и бессмертным.

   - Любопытно, - после некоторого молчания сказал Карстенс. - Эта вещь  у

вас с собой?

   - Да.

   - Хорошо. Я впущу вас. Но только одного. И не пытайтесь дурачить  меня.

На каждый ваш ход я успею ответить двумя. Так что  рисковать  не  советую.

Сейчас дверь откроется. Идите прямо по коридору, никуда не сворачивая...

   В  просторной,  ярко  освещенной  комнате,  прохлада   которой   являла

разительный  контраст  с  иссушающим  зноем  пустыни,  за  столом,  сплошь

заваленным  бумагами,   инструментами   и   образцами   минералов,   сидел

безукоризненно выбритый и тщательно причесанный человек, одетый в  простой

рабочий комбинезон и  клетчатую  рубашку.  Что-то  в  его  голосе,  манере

держаться, а особенно во взгляде сразу выдавало привычку распоряжаться, но

привычку не благоприобретенную на высоких  должностях,  а  идущую  от  тех

свойств характера, по которым стая безошибочно  выбирает  себе  вожака,  а

толпа - предводителя. В то же время нечто странное ощущалось в его облике:

глаза лихорадочно блестели, на скулах горел неестественно  яркий  румянец,

движения были быстры и порывисты, но не всегда точны, как  будто  делавший

их человек сдерживал в себе огромную, рвущуюся на свободу энергию.

   - Вы по-прежнему не хотите признать меня землянином? - спросил Сергей.

   - Опять вы за свое, - поморщился Карстенс. -  Это  становится  смешным,

рот фотография Сергея Коробкина. Ее я нашел среди немногих  уцелевших  при

катастрофе документов. А теперь полюбуйтесь на себя в зеркало -  вон  оно,

на стене. Похожи, как заяц на черепаху.

   - Смотрите, - Сергей руками развел пряди  волос  на  голове.  -  Видите

шрамы? Череп мой, как античная ваза, слеплен из отдельных кусочков. Лекари

хейджей долго не могли разобраться, где у меня  лицо,  а  где  затылок.  А

хотите, я покажу следы от обломков  ребер,  пробивших  легкие  и  вылезших

наружу? На мне нет живого места! Кожа, волосы,  лицо  -  все  это  другое,

новое. Таким меня сделали Гарпаг и его помощники. Им я обязан жизнью! Им и

еще вот этому лекарству.

   Сергей вытащил из сумки каменный сосуд и откупорил его. При этом пробка

упала на пол и укатилась куда-то.

   - Не двигаться! - крикнул Карстенс. - Иначе я применю оружие.

   - Успокойтесь, это действительно лекарство. Нет такой болезни или раны,

которых оно не смогло бы излечить. Ничего похожего нет больше ни на  одной

планете. Слыхали легенды о живой воде? Вот она, перед вами. Смотрите!

   Очень медленно, чтобы не встревожить Карстенса, Сергей  взял  со  стола

тяжелый скальпель и рубанул  себя  по  мякоти  левой  ладони.  Всего  одно

мгновение рана  оставалась  чистой,  затем  сквозь  бледно-розовую  мякоть

хлынула кровь. Сергей капнул на ладонь из сосуда и  пальцами  правой  руки

сжал края раны. В  напряженном  молчании  прошло  несколько  минут.  Когда

Сергей протянул, наконец, левую ладонь вперед, на ней не было ни шрама, ни

царапины - ничего, кроме запекшейся между пальцами крови.

   - Выглядит  убедительно.  Если  это,  конечно,  не  фокус,  -  Карстенс

небрежно взял бутылку, повертел ее в руках и поставил на стол перед собой.

- Про живую воду я слышал, хотя, признаться, не особенно этому  верил.  Но

ведь, кажется, в легендах упоминается еще и мертвая вода?

   - Упоминается. Но про нее не слышно уже много  лет.  Для  приготовления

мертвой воды нужны чрезвычайные обстоятельства.  Насколько  мне  известно,

последний раз мертвой водой был казнен самозваный император  Дракс  Волчья

Пасть. Но  такое  стало  возможным  лишь  после  того,  как  этот  фанатик

буквально залил кровью саванну,  когда  против  него  восстали  почти  все

племена, когда на одной-единственной личности  сконцентрировались  гнев  и

ненависть миллионов.

   - Короче говоря, именно это, - Карстенс щелкнул пальцами по сосуду, - и

есть то открытие, о котором вы говорили?

   - Да.

   - И вы явились сюда среди ночи только для того, чтобы  обрадовать  меня

этим?

   - Нет, конечно. Это только повод. Необходимо  было  заинтересовать  вас

чем-то необычайным.

   - Насколько я понял, вы прибыли сюда как парламентер?

   - Нет, как  инспектор.  Подождите,  не  перебивайте!  Я  постараюсь  не

злоупотреблять  вашим  гостеприимством.  Пять-шесть  минут   меня   вполне

устроят.

   Карстенс  поморщился,  но  ничего  не  сказал,  только   демонстративно

повернул настольные часы циферблатом к Сергею.

   - Как известно, недра этой планеты чрезвычайно богаты редкими металлами

и минералами. - Чтобы выиграть время, Сергей  начал  издалека.  -  Еще  со

времен первых экспедиций ходило  немало  слухов  об  алмазах  величиной  с

кулак, утесах из чистого золота и  морских  пляжах,  сплошь  состоящих  из

рубинов. Всеми этими  сокровищами  владели  загадочные  косматые  гиганты,

способные превращаться  в  зверей  и  птиц,  убивающие  взглядом,  умеющие

добывать живую и мертвую воду. На самом деле все оказалось намного проще и

намного  сложнее.  Планета  действительно   богата,   но   богатства   эти

заключаются отнюдь не в золоте и драгоценностях. Аборигены и впрямь творят

чудеса, но для них  это  такое  же  естественное  занятие,  как  для  нас,

например, пение или танцы... По заданию Галактического совета и с согласия

большинства здешних вождей вы  проводите  геологоразведывательные  работы.

Само собой, что при этом вы обязаны соблюдать Космический устав и  уважать

местные законы. Однако, вы игнорируете и первое и второе. Случайно узнав о

существовании некого минерала, обладающего весьма экзотическими...  скажем

так...  свойствами,  вы  занялись  его   добычей,   используя   при   этом

принудительный труд аборигенов. Нередко вы отбирали  у  хозяев  украшения,

сделанные из этого минерала. То есть занимались  банальным  грабежом.  Вот

главные обвинения, которые я выдвигаю против вас, хотя и устно, но  вполне

официально. Как только  это  станет  возможным,  я  доложу  о  случившемся

Космическому трибуналу.

   - Все? - Карстенс глядел в пространство поверх  головы  Сергея,  а  его

правая  рука  машинально  поглаживала  какой-то   продолговатый   предмет,

прикрытый большой топографической картой. - А теперь выслушайте меня.  Тот

минерал, о котором вы говорите, действительно  имеет  волшебные  свойства.

Философский камень древних алхимиков по сравнению с ним - игрушка. Получив

его в достаточном количестве,  люди  смогут  подняться  на  новую  ступень

развития. Для вас же... Я хотел сказать, для местных  жителей,  это  всего

лишь красивая безделушка. Но вся беда в  том,  что  добывать  этот  камень

могут только они. Вот почему я привлек в качестве рабочей  силы  некоторое

число аборигенов. Труд их оплачивается достаточно хорошо. Я  понимаю,  что

нарушил некоторые статьи устава. Но  он  не  может  предусмотреть  все  на

свете. Прав я или неправ - решат на Земле.  Как  видите,  я  изложил  свою

позицию, хотя мог этого и  не  делать.  Для  меня  вы  по-прежнему  жалкий

манекен. Так и передайте своим хозяевам. Будет  лучше,  если  они  оставят

меня в покое. Я не боюсь ни чертей, ни призраков.

   - Одно из двух: или  вы  сознательно  паясничаете,  или  у  вас  что-то

неладное с головой.

   - Если у кого-то из нас двоих что-то действительно неладно,  то  скорее

всего у вас. Полюбуйтесь! - из разреза рубашки Карстенс вытащил цепочку  с

крупным яйцевидным камнем, переливающимся чистыми аквамариновыми тонами. -

Эту штуку вы, кажется, называете шебаутом. Я ношу его уже  несколько  лет.

Он не раз спасал мне жизнь. Шебаут помогает думать, защищает от  болезней,

благодаря ему почти  не  нужен  сон.  Он  научил  меня  разгадывать  чужие

замыслы. Я знаю, что вы пришли не с добром! Ваша цель - похитить мои камни

или, по крайней мере, уничтожить  их.  Разве  не  так?  Но  старания  ваши

напрасны.  Камни  в  надежном  месте!  -  он  похлопал  рукой  по   стенке

внушительного металлокерамического сейфа, стоявшего позади его кресла.

   - Продолжать этот разговор бессмысленно, - Сергей встал.  -  Сейчас  вы

явно не отдаете отчета своим поступкам. Я ухожу. Обдумайте на  досуге  все

сказанное мной.

   Он протянул руку, чтобы взять каменный сосуд, но Карстенс опередил его.

   - Это останется здесь! Аборигены, находящиеся вблизи  базы,  не  должны

иметь при себе ничего лишнего.

   Глазами Карстенс поискал пробку  и,  нигде  не  обнаружив  ее,  свернул

затычку из бумаги.  При  этом  лицо  его  на  мгновение  приобрело  тупое,

недоуменное выражение, как у человека, очнувшегося после  тяжелого  сна  в

совершенно незнакомом месте. Затем, словно забыв о  существовании  Сергея,

он вместе с креслом повернулся к нему  спиной,  электронным  ключом  отпер

сейф, небрежно сдвинул в сторону груду камней, сверкнувших  при  этом  как

взорвавшаяся петарда, и на освободившееся место  поставил  сосуд  с  живой

водой.

 

 

   - Дело сделано, - сообщил Сергей, вернувшись к Гарпагу. - Все, кажется,

прошло гладко.

   - Да, - согласился старик. - Гладко. Очень гладко.

   - Что-то не нравится тебе?

   - Я не верю в легкие победы. Любое дело имеет не только  начало,  но  и

конец. Здесь же конец не близок, и я не берусь предсказать его. Все  может

случиться... Ты готов к смерти?

   - Не совсем. Хотелось бы еще пожить.

   - Ты молод. У тебя еще могут быть дети. А мой род прервался. В этом уже

почти нет сомнения. Давай договоримся, если у нас будет выбор, первым умру

я.

   - Откуда такие мрачные мысли? Я уверен, что все кончится  хорошо.  Ведь

он один, а нас двое. Да и на серьезного противника  он  не  похож.  Просто

псих какой-то. Ему бы сейчас хорошего врача.

   - Об этом говорить рано. Мы еще не одолели  голокожего.  Вначале  нужно

сломить его силу, лишить того, что помогает ему идти путем зла.

   - Что требуется от меня?

   - Уйти подальше в пустыню. То, что  я  буду  делать,  нельзя  наблюдать

непосвященным.

   Когда на рассвете Сергей вновь отыскал Гарпага, тот выглядел как  давно

остывший, брошенный без погребения  мертвец.  На  плотно  сжатых  губах  и

смеженных веках лежал принесенный  ветром  песок,  тело  было  холодным  и

твердым, как мрамор, одеревеневшие растопыренные пальцы  напоминали  когти

хищной птицы, ни одна жилка не вздрагивала под кожей. Однако при первом же

прикосновении Гарпаг открыл глаза и вполне осмысленно уставился на Сергея.

Быстрые конвульсии пробежали по его телу, он глубоко вздохнул и сел.

   - Было трудно? - спросил Сергей.

   - Нелегко. - Гарпаг принялся энергично растирать  свои  мышцы.  -  Хотя

раньше я проделывал такое неоднократно, но всякий раз при этом был  кто-то

другой, тот, кого я должен был спасти. А сегодня мне пришлось одновременно

быть и целителем, и исцеляемым. Нужно было, пройдя  по  грани,  отделяющей

жизнь от смерти, не только не поддаться  искушению  вечного  покоя,  но  и

успеть сделать все, что положено в таких случаях делать бхайлаву.

   - И сколько теперь придется ждать?

   - Дня два-три. Когда придет время,  я  это  почувствую.  А  пока  будем

искать камни для голокожего. Глупо было бы сейчас умереть от жажды. Заодно

я расскажу о шебаутах все,  что  доступно  твоему  пониманию.  Вы  великий

народ, голокожие, но головы у вас устроены совсем по-другому.

 

 

   За два дня они облазили сотни барханов, перерыли тонны песка, через  их

руки прошло множество разнообразных камней, абсолютное большинство которых

старик забраковал на месте. Самый пристрастный недоброжелатель не смог  бы

упрекнуть их в недостатке усердия. Пищу  и  воду  теперь  раздавал  другой

абориген, зрячий на оба глаза, но  беспалый.  Подавая  Гарпагу  полный  до

краев черпак, он всякий раз касался культей песка у его ног, выражая  этим

покорность и почтение.

   Наступила третья  ночь  их  пребывания  здесь.  Гарпаг  упорно  молчал,

игнорируя все вопросы Сергея, но по его виду было понятно - что-то вот-вот

должно произойти.  Сергей  решил  бодрствовать  до  утра  и  часа  полтора

мужественно боролся с дремотой, однако  усталость  в  конце  концов  взяла

свое, и вскоре тихий невесомый поток увлек его совсем в другие  времена  и

миры.

   Проснулся он от резкого пронзительного чувства  тревоги.  Стена  тускло

серебрилась  в  свете  звезд.  Дверь  в  ней  была  открыта,  и  в  черном

прямоугольнике проема, скрестив руки, стоял Карстенс собственной персоной.

Глубокая тень скрывала верхнюю часть ого лица, и Сергею были видны  только

белые, как мел, щеки, бескровные губы и небритый, а  от  этого  казавшийся

грязным подбородок.

   - Прошу, - глухо сказал Карстенс,  делая  рукой  приглашающий  жест.  -

Заходите. Оба.

   В комнате, казалось, ничего не изменилось с того времени,  когда  здесь

побывал Сергей. Зато с ее хозяином  произошли  разительные  перемены:  все

краски на его лице поблекли, взгляд стал рассеянным, движения -  вялыми  и

неосмысленными. Топографическая карта лежала теперь на полу, и стало ясно,

что она скрывала ранее -  гравитационный  отбойник,  устройство  мощное  и

опасное,    способное    с    одинаковым    успехом    служить    и    для

геологоразведывательных работ и для охоты на крупного зверя.

   - Поздравляю, - скорбным голосом сказал Карстенс. - Вы добились своего.

Камни умирают. Они помутнели, изменили цвет,  покрылись  какой-то  слизью.

Весь прошедший день и эту ночь я чувствовал себя ужасно. Страх,  слабость,

головокружение... - он устало прикрыл глаза и умолк.

   - Так и должно быть. Своеобразный абстинентный синдром. Примерно то  же

самое испытывают  наркоманы  и  алкоголики,  прекратившие  принимать  свое

зелье. Со временем это пройдет. Главное, что  вы  освободились  от  власти

шебаутов. Сейчас ваш организм постепенно приходит в норму.

   - Что? - Карстенс открыл глаза и уставился на  Сергея  и  Гарпага  так,

словно видел их впервые в жизни.  -  Да...  Ловко  у  вас  получилось.  Не

ожидал. Как дурак верил в абсолютную неуязвимость камней. Думал,  что  они

способны защитить меня от любого колдовства.

   - Так оно и есть, -  сказал  Сергей.  -  За  исключением  очень  редких

случаев.

   - Я предвидел,  что  косматые  рано  или  поздно  перейдут  к  активным

действиям. Народ они отчаянный. Но  прямая  атака  на  базу  не  имела  бы

смысла. Мое оружие  во  сто  крат  сильнее.  Значит,  следовало  опасаться

какого-то коварного хода. Всего я ожидал, но только  не  появления  Сергея

Коробкина.

   - Я тут, как раз, лицо второстепенное. Гарпаг привел меня сюда и он  же

подсказал план действий.

   - Идея уничтожить камни тоже его?

   -  Я  бы  сказал  по-другому;  идея  избавить  ваш  разум  от  дурмана,

навеянного камнями.

   - Жалко... - дрожащей рукой Карстенс погладил себя по груди. -  А  ведь

мы могли бы договориться. Я действительно хотел доставить камни на  Землю.

Странная, чудодейственная сила заключена в них...

   - Да,  и  аборигены  -  единственный  народ  в  Галактике,  научившийся

правильно распоряжаться этой силой. Я думаю, что на это им понадобилась не

одна  тысяча  лет.  Большинство  шебаутов  имеют  длинную   историю.   Они

передаются из поколения в поколение. Отец, вручивший свой шебаут взрослому

сыну, может спокойно умереть. Камень поможет его наследнику выбрать путь в

жизни, защитит от врагов, удержит от опрометчивых поступков, даст совет  в

трудную минуту.  Для  аборигена  шебаут  является  как  бы  частью  мозга,

хранилищем коллективной памяти поколений. Без камня  он  ничто!  Существо,

лишенное своих корней, своего прошлого. Я бы  сказал,  что  шебаут  -  это

весьма сложный и совершенный природный компьютер.

   - Судя по вашим словам, владеть шебаутом - великое благо. Зачем  же  вы

лишили меня его?

   - Несмотря на все свои  волшебные  свойства,  это  всего  лишь  осколок

камня. Минеральная структура, способная глубоко и гибко влиять на мыслящее

существо, но сама лишенная души и разума. Все зависит  от  того,  в  какие

руки  попадет  шебаут,  какое  сердце   будет   стучать   рядом.   Станете

использовать его для зла, и скоро, даже помимо вашей воли, зло это  начнет

приумножаться. Едва только вы сделались  владельцем  камня,  как  началась

невидимая борьба между вашей личностью и всем тем,  что  было  заложено  в

шебаут раньше. Человеку  это  грозит  шизофренией,  тяжелым  расстройством

нервной системы.  Пороки,  существовавшие  в  скрытой  форме,  подавленные

воспитанием и культурой, могут обнажиться, вырваться  из  подсознания.  Вы

завладели чудодейственной вещью, но не умеете ею распорядиться. Она  стала

для вас кумиром, особой формой наркомании. Шебаут освободил вас от упреков

совести,  лишил  самооценки.  Вы  уверовали  в   собственное   могущество,

исключительность.  Ради   удовлетворения   корыстных   целей   вы   губите

аборигенов. Ложь стала для вас обычным делом.

   - Значит, во всем виноваты камни?

   - Во всем виновато ваше легкомыслие. Вы не расстаетесь  с  шебаутом  ни

днем ни ночью, хотя для взрослого, сложившегося человека это очень опасно.

Аборигены  впервые  встречаются  со  своим  шебаутом  еще  в  младенческом

возрасте. Они играют с ним по несколько минут в  день,  как  бы  привыкая.

Носить камни постоянно дозволяется лишь в зрелом возрасте. Я прожил  среди

хейджей не один год. Я ел их пищу, спал  возле  их  костров,  меня  лечили

живой водой, весьма драгоценной  и  редкой  даже  здесь.  Но  ни  разу  не

позволили притронуться к шебауту.

   - Я сниму... скоро сниму его... от него уже нет никакой пользы... Может

расскажете, каким способом вы его убили?

   -  Расскажу.  Отчего  же  не  рассказать.   Заодно   сообщу   и   тайну

приготовления живой воды,  -  Сергей  оглянулся  через  плечо,  ожидая  от

Гарпага какого-нибудь одобряющего или, наоборот, предостерегающего  знака,

однако тот с  отсутствующим  видом  крутил  на  пальце  бронзовое  кольцо,

служившее когда-то оправой его шебаута, и лишь напряженный, остановившийся

взгляд старика свидетельствовал о высшей степени  внимания.  -  Существует

предание, связанное с именем первого бхайлава хейджей Мшатта.  Находясь  в

цветущем возрасте, он заболел тяжелой, неизлечимой болезнью. И когда демон

Ингула уже явился к постели умирающего, все  присутствующие  увидели,  что

шебаут Мшатта, знаменитый зеленый шебаут Дар Молнии, потускнел и  медленно

тает, как тает кусочек льда в ладони. Каждая новая капля возвращала Мшатте

частицу здоровья. Излечившись окончательно, он повелел  собрать  все,  что

осталось от шебаута в ритуальный сосуд. Потом Мшатт поочередно владел  еще

несколькими щебаутами, но ни один не  принес  ему  удачи.  Племенной  союз

распался, начались междоусобицы, и в  одной  из  стычек  он  пал  от  руки

простого пастуха, сына своей рабыни. Впоследствии, когда все, что касалось

памяти Мшатты, стало святыней и к  сосуду  с  каплями  его  шебаута  стали

стекаться толпы паломников, кто-то из жрецов только что основанного культа

заметил  странную  закономерность.  Некоторые   тяжелобольные,   явившиеся

поклониться сосуду, после совершения над ним вполне  определенных  обрядов

излечивались. Но всякий раз при этом их шебаут терял часть своей массы или

полностью растворялся - в зависимости от тяжести недуга. Вот так хейджи, а

потом и другие племена узнали об этом чудесном лекарстве.  Как  оказалось,

для его приготовления необходимы четыре условия:  потенциальный  покойник,

которому уже нельзя помочь никакими другими средствами; искушенный в своем

деле бхайлав; шебаут - любой, но  лучше,  конечно,  "чистый",  только  что

найденный, он не так дорог; и капелька готовой живой воды, которая  служит

как бы детонатором. Причем шебаут и живая вода  должны  соприкасаться  или

находиться достаточно близко друг от друга.

   - Как я понимаю, три условия налицо, а где же умирающий?

   - Гарпаг сыграл обе роли - и больного, и лекаря. Это было  нелегко,  но

он справился.

   - Еще вы сказали: "достаточно близко". А если точнее?

   - По выражению хейджей - на расстоянии шага демона Ингулы. Демон  этот,

конечно, не великан, но судя по изображениям, существо достаточно  рослое.

Так что метра два-три, не меньше.

   - Понятно... Но ведь я, кажется, закупорил сосуд.

   - Бумагой. Это то же самое, что ничего. Даже сталь и свинец не преграда

для живой воды. Ее можно хранить только в сосудах из  специального  камня,

не менее редкого, чем сами шебауты.

   - Вот где мой главный промах! До сих пор не могу понять, зачем я забрал

у вас этот  сосуд.  Ведь  ясно  же  было,  что  вы  подсовываете  мне  его

специально... Впрочем, как раз этот момент я припоминаю очень  смутно.  Не

обошлось ли тут без козней вашего друга?

   - Да, шебаут был для вас надежной защитой.  Но  перед  Гарпагом  он  не

устоял. Дело в том, что этот камень хорошо  знаком  Гарпагу.  Когда-то  он

принадлежал его сыну, а еще раньше - ему самому.  Постарайтесь  вспомнить,

каким путем шебаут попал к рам.

   - По-видимому, до этого он прошел через многие руки. А того, кто продал

его мне, я не помню. Много воды утекло с тех пор. Да  и  в  голове  сейчас

полный сумбур. Что это так обеспокоило вашего друга? Разве он понимает,  о

чем мы говорим?

   - Слов не понимает, но общий смысл улавливает.

   - А почему он носит цепь с пустой оправой?

   - Для бхайлава это знак высшего достоинства. Он так  преуспел  в  своем

искусстве, что уже не нуждается в помощи шебаута.

   - А по виду не скажешь. Обыкновенная горилла. Только с бритой грудью.

   - Кроме того, цепь без шебаута - это еще и гарантия его доброй воли.  В

любом деле, в том числе и в магии, существует  предел  совершенства.  Свой

потолок, которого в числе немногих достиг  и  Гарпаг.  Но  случается,  что

обуреваемый непомерной гордыней бхайлав  начинает  добиваться  власти  над

совершенно иными силами, находящимися за пределами добра. Путь этот опасен

и страшен,  однако  тот,  кто  сумеет  пройти  его  до  конца,  становится

"сардаканом" - существом, не принадлежащим миру  смертных,  олицетворением

вселенского  зла,  живым  воплощением  демона  Ингулы.  Такая  метаморфоза

невозможна  без  участия   шебаута,   поэтому   старейшие   из   бхайлавов

демонстративно не носят его. Между прочим, император Драке,  о  котором  я

вам уже говорил, по-видимому, тоже был сардаканом. Многие  годы  никто  не

мог одолеть его ни колдовством, ни оружием. Убила его только мертвая вода.

   Что-то  заставило  Сергея  обернуться,  и  его  взгляд   на   мгновение

встретился с взглядом Гарпага. Старик обеими руками оглаживал свои густые,

ниспадающие до плеч бакенбарды, и при этом пальцы его левой руки то  резко

сжимались в кулак, то так же резко распрямлялись. Это был  сигнал  крайней

опасности, хорошо известный всем обитателям саванны.

   - Давайте перейдем к официальной  части,  -  сказал  Сергей,  вместе  с

креслом передвигаясь чуть-чуть ближе к столу. - Согласно имеющимся у  меня

полномочиям я принимаю контроль над базой геологоразведывательного  отряда

"Оникс-2". Прошу передать мне служебную документацию, ключи от помещений и

табельное оружие.

   - Все в свое время, - Карстенс налил себе стакан воды  и,  сморщившись,

выпил. - Итак, все карты раскрыты. Я получил хороший урок. За это спасибо.

Вы правы почти во всем. Камни действительно  стали  для  меня  наркотиком.

Благодаря им я открыл в себе массу пороков. И совсем этого  не  стесняюсь.

Оказывается, именно в пороках и заключается вся  прелесть  жизни.  Сколько

лет было потеряно зря. С детских лет  мне  вдалбливали  рабскую  мораль  -

делай так, а не иначе! Уважай старших, заботься о младших, мой руки  перед

едой, не забывай говорить  "спасибо".  А  я  ненавидел  чванство  старших,

презирал  сопли  младших,  вместо  спасибо  мне  хотелось   заорать:   "Да

подавитесь  вы  всем  этим!".  Меня  считали  трудным   ребенком.   Лечили

психотерапией, гипнозом, электросном. Навязывали друзей, заставляли играть

в командные игры. И постепенно я стал таким,  как  все.  А  может,  просто

научился притворяться. Не знаю. Формально я  был  свободен,  но  душа  моя

угасала в клетке условностей - Эй, что это вы там переглядываетесь?

   - Вам показалось, - сказал Сергей, чувствуя, что его  голосу  недостает

убедительности. За секунду  до  этого  он  принял  новый  сигнал  Гарпага,

означавший, что схватка неизбежна. Медленно, по  сантиметру,  по  два,  он

перемещался к тому краю стола, на котором лежал отбойник.

   - Настоящую  свободу  я  получил  только  здесь!  Благодаря  камням!  -

продолжал Карстенс. Речь его постепенно  приобрела  прежний  повелительный

тон, на скулах вновь появились малиновые пятна румянца. - Камни  дали  мне

уверенность и силу. Это сейчас! А  в  будущем  они  обещали  бессмертие  и

власть над миром. Вы только что рассказали здесь про императора-сардакана,

которого никто не мог победить. А что мешает землянину также стать  высшим

существом? Называйте меня как хотите  -  сардаканом  или  дьяволом,  но  я

сейчас именно тот, кем хотел быть всегда. Да будет  вам  известно,  что  в

моих жилах течет кровь древних завоевателей, великих воинов,  для  которых

существовал только один закон - собственная воля, которые родились на свет

для того, чтобы править толпами глупой черни! Камни прекрасно поняли это и

подчинились мне. Это я повелеваю ими, а не они мной. В шебаутах  я  открыл

новые, никому не известные свойства! Все ваши бхайлавы, вместе взятые,  не

знают и десятой доли того, что знаю я! Кого вы захотели обмануть,  глупцы!

Я с трудом сдерживал смех, когда вы  явились  ко  мне  со  своей  дурацкой

бутылкой. Я нарочно Притворился побежденным, сломленным, и вы попались  на

это. Я же просто водил вас за нос! Мне пытались  навязать  чужую  волю,  а

вышло так, что я навязал вам  свою!  И  даже  за  язык  никого  тянуть  не

пришлось! Сами все рассказали! А ведь всерьез  собирались  уничтожить  мои

шебауты. Куда уж вам! Смотрите! - Карстенс рывком распахнул  сейф.  -  Они

целехоньки! И сосуд с живой водой закупорен как положено. Не вам  тягаться

со мной! На этой планете еще не было колдуна, равного  мне!  Но  пока  это

тайна! И все, причастные к ней, должны умереть...

   Сергей изо всех сил оттолкнулся  от  подлокотников  кресла  и  бросился

вперед. От стола его отделяло  всего  метра  три,  не  больше,  но  прыжок

почему-то получился долгим,  очень  долгим...  Утратив  власть  над  своим

телом, он медленно плыл куда-то, словно гонимая ветром пушинка. Заваленная

всяким хламом поверхность стола, тускло  поблескивающий  ствол  отбойника,

угловатая громада сейфа  скоро  растворились,  канули  в  туман,  и  перед

Сергеем  остались  только  холодные  и  пустые,  как   космический   мрак,

беспощадные глаза Карстенса.

   - Это я убил капитана  Уолкера.  Он  мешал  мне.  Постоянно  одергивал,

запрещал носить камни. Потом я устроил  аварию  космического  корабля,  на

котором  должен  был  прилететь  инспектор.  Дал  неверные  ориентиры  для

посадки. Я в то время уже ничего не боялся. Камни  стали  моими  надежными

союзниками.

   - Ваши преступления тяжелы, -  с  трудом  ворочая  языком,  пробормотал

Сергей, которому казалось, что полет в черной бездне все еще продолжается,

хотя на самом деле он стоял  в  двух  шагах  от  стола,  уронив  голову  и

раскинув в стороны руки, словно распятый  на  невидимом  кресте.  -  Но  я

думаю, что Космический трибунал  учтет,  что  совершая  их,  вы  не  могли

отвечать за свои действия.

   - Трибунал учтет?! - захохотал Карстенс. - Трибунал  ничего  не  учтет.

Живыми вы отсюда не уйдете. Что ж, спектакль окончен!  Второй  раз  Сергей

Коробкин от меня не спасется! А уж по косматым я никогда не  промахивался.

Напрасно стараешься, рыжая обезьяна! - это относилось  уже  к  Гарпагу.  -

Можешь пялиться на меня, как удав, до конца своей жизни, то есть еще минут

пять. Это тебе уже не поможет.

   - Я думал... вы просто больной человек... -  какая-то  сила  сдавливала

грудь Сергея, и не позволяла ни пошевелиться, ни даже глубоко вздохнуть. -

Тронувшийся с ума от одиночества... одурманенный шебаутами... Я хотел  вам

помочь...  Спасти...  Я  ошибся.  Вы  даже  не  человек...   Вы   выродок,

чудовище...  Никому,  никогда  не  желал  смерти,  но   вас   задушил   бы

собственными руками...

   - Жаль, - Карстенс облизал сухие губы и взял со  стола  отбойник.  -  Я

хотел еще поболтать с вами. Гости у меня  бывают  не  часто.  Но  если  вы

спешите - так и быть, начнем!

   Ствол отбойника дернулся в сторону Сергея, но, стремительно  метнувшись

через всю комнату, Гарпаг успел принять  концентрированный  гравитационный

удар на себя. Огромное тело бхайлава словно переломилось и, как  тряпичная

кукла, отлетело к стене. Отбойник щелкнул, снова встав на боевой взвод.

   - Получил чужое, косматый, сейчас получишь и свое, - прорычал Карстенс,

обходя стол. - Как же, я прекрасно помню твоего сына. Он был первым,  кого

я заставил искать камни и первым, кто подох здесь...

   Старик застонал и приподнял голову. И  столько  ненависти  было  в  его

взгляде, что Карстенс подавился словами. В наступившей тишине негромко, но

отчетливо, прозвучало короткое страшное заклинание, то самое, что  некогда

погубило императора Дракса, и хотя тогда его одновременно  произнесли  все

хейджи, все кайтаки, все воруму, все горные  шамарро  и  лесные  аджуны  -

несколько миллионов отчаявшихся мужчин, безутешных вдов, голодных детей  -

а теперь только один  изувеченный,  умирающий  старик,  это  нисколько  не

убавило его силы.

   В следующий момент в сейфе  что-то  оглушительно  треснуло.  Со  звоном

отлетела дверца. Стенки сейфа перекашивались и оплывали,  как  будто  были

сделаны  из  воска,  а  не  из  прочнейшего  в  Галактике  композиционного

материала. Карстенс выронил отбойник и захрипел -  мучительно  и  страшно,

словно глотнул  концентрированной  серной  кислоты  и  теперь  пытался  ее

отхаркнуть. Схватившись за грудь, на которой расплывалось влажное  голубое

пятно, он, сшибая кресла, попятился в угол. Одежда  на  нем  разваливалась

клочьями, сквозь пальцы сочилось уже не голубое,  а  ярко-алое.  От  сейфа

осталась только куча праха, из которого торчали осколки каменного сосуда.

   Сергей вышел, наконец, из оцепенения и бросился к телу Гарпага.  Старик

шептал что-то, но слов его нельзя было уже разобрать. На могучем торсе  не

было заметно никаких повреждений, но Сергей знал, что гравитационный  удар

оставляет следы только внутри - эмболия сосудов, разрывы легких,  обширные

кровоизлияния.

   - Потерпи, - взмолился Сергей. - Сейчас я помогу тебе. Должна же где-то

здесь остаться хоть капля живой воды.

   - Ничего не трогай, - неожиданно ясным  голосом  произнес  Гарпаг.  Его

пронзительные зеленоватые глаза  быстро  тускнели,  превращаясь  и  мутное

стекло. - Уходи отсюда... Быстрее... Здесь нет больше  живой  воды...  Вся

она стала мертвой...

 

 

 

   Юрий Брайдер, Николай Чадович.

   Каин еще не родился

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Ад на Венере". Минск, "Эридан", 1991.

   & spellcheck by HarryFan, 25 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   ПРОЛОГ. "ЖУРНАЛИСТ" И "УЧЕНЫЙ"

 

   Отыскал я, значит, нужный кабинет, постучал вежливо и вхожу. В приемной

никого: седьмой час, секретарша,  понятное  дело,  уже  отбыла.  В  полном

соответствии с трудовым законодательством. Тогда  я  по  ковровой  дорожке

прямиком к следующей двери. Опять стучу, опять вхожу.

   - Здравствуйте, -  говорю  с  порога.  -  Журнал  "Эврика".  Заведующий

отделом горизонтов и проблем науки Авдей Сычев.

   На самом деле по паспорту я Саша  Анохин.  Александр  Васильевич,  если

хотите. Для своих - просто Саня. В редакции я всего вторую  неделю.  Самое

ответственное дело, которое мне там пока доверяют - это откупорить тюбик с

клеем. Даже при  галстуке  и  в  очках  "Сенатор"  вид  у  меня  не  очень

импозантный. Об этом, кстати, мне и Авдей Кузьмич на инструктаже  говорил.

А  еще  он  сказал:  "Ты,  Санька,  главное,  не  тушуйся.  Внешность-дело

второстепенное. Самый толковый журналист, которого я  знал,  больше  всего

был похож на грузчика из бакалейной базы".

   И  точно!   Хозяин   кабинета   (судя   по   табличке   на   дверях   -

член-корреспондент,  доктор  физико-математических  наук   и   профессор),

услыхав  фамилию  автора  знаменитой  статьи  "Мои  встречи   со   снежным

человеком", чуть не подпрыгнул в своем кресле.

   - Рад, очень рад! - воскликнул он с таким энтузиазмом, словно перед ним

предстал, по крайней мере,  директор  универсама  "Центральный".  -  Давно

мечтаю познакомиться!.. Хотя, признаться, я представлял вас себе несколько

иным...

   Ну вот, начинается! Со слегка обиженным видом  я  полез  во  внутренний

карман пиджака, где у меня кроме проездного  билета  на  автобус,  газовой

зажигалки "Ронсон" (взятой, как и очки, для солидности) да всяких  бумажек

ничего не имелось. Прием, конечно, наивный. На милицию и персонал  детских

учреждений давно не действует. Но с научной  и  творческой  интеллигенцией

иногда проходит.

   Так и есть - профессор вскочил, руками замахал:

   - Ну что вы, что вы! Садитесь, прошу вас!

   Я  присел,  и  хотя  волнение,  вкупе  с  чужими  линзами,  мешало  мне

сосредоточить взор на чем-либо определенном, все же отметил про себя,  что

профессор удивительно молод. Ну от силы  лет  на  десять  старше  меня.  А

может, и того не будет. Интересно, когда же это он все успел? Ведь говорил

же я себе тысячу раз - брось без дела шататься  по  улицам  и  в  выходные

спать до обеда, берись за ум... Тоже мог бы уже профессором стать. Или,  в

крайнем случае, завотделом горизонтов и Проблем... Как Авдей Кузьмич.

   - Если  не  возражаете,  приступим  к  делу,  -  эту  фразу  я  заранее

отрепетировал дома перед зеркалом.

   Профессор кивнул и для чего-то приподнял лежащую перед ним  папочку.  В

кресле он сидел как-то странно - боком. То ли еще не привык к нему, то  ли

уже успел заработать в нем геморрой.

   Я тем временем небрежным жестом раскрыл блокнот. Все  вопросы,  которые

настоящий Авдей Сычев собирался задать профессору,  были  записаны  там  в

столбик. Под каждым вопросом оставались  три  чистых  строки  для  ответа.

Профессор славился своим лаконизмом не менее, чем  любовью  к  парадоксам.

Глядя поверх очков, я прочел первый вопрос: "Ваша точка зрения на истинное

положение человечества во Вселенной?"

   Профессор отодвинул папочку еще дальше, и я увидел, что под  ней  лежит

какая-то бумага. Ученый посмотрел сначала в эту бумагу, потом  в  потолок,

потом снова в бумагу и, наконец, глубокомысленно изрек:

   - Наука -  попытка  человека  внести  некий  порядок  в  хаос  природы.

Поскольку никакого хаоса не существует, а имеется высший, недоступный  нам

пока порядок - наука является не чем иным, как самообманом.

   По мере того, как профессор говорил, голос его становился все  менее  и

менее уверенным. Закончив, он выжидательно посмотрел на меня, и уже совсем

растерянно спросил:

   - Ну что - не то?

   - Не то... - не менее растерянно пробормотал я.  -  Про  науку  у  меня

вопросы в конце.

   Вот так да! Вот так профессор! Попал, как говорится, пальцем в небо.

   - Тогда попробуем что-нибудь другое...  -  он  снова  уткнулся  в  свою

бумажку. - Может быть это: "В настоящее время человек  представляет  собой

основной дестабилизирующий фактор среды"?  "Человека"  можно  заменить  на

"человечество", а "среду" - на "Вселенную". Подходит?

   - Подходит.  Одну  минуточку...  Записываю...  Так,  следующий  вопрос:

"Расскажите коротко о главных направлениях ваших исследований?"

   - Сейчас, сейчас... -  вся  его  шпаргалка  была  покрыта  размашистыми

неразборчивыми  строчками,  и  профессор,  кривясь  и   морщась,   пытался

разобраться в них. - Ага!  Вот:  "Следует  уяснить,  что  с  точки  зрения

многомерного мироздания наша Вселенная не что иное, как сверхтонкий  блин,

один из бесконечного множества точно таких  же  или  почти  таких  блинов.

Причем каждая мини-Вселенная как бы свернута по отношению к любой  другой,

что полностью исключает какие бы то ни было взаимные влияния.  Цель  нашей

работы - заглянуть, а  если  удастся,  то  и  проникнуть  за  естественную

границу нашего мира, проще говоря - в иное пространство".

   - Подтверждаются ли ваши идеи практически?"

   - Безусловно! - профессор оторвался, наконец, от бумажки.  -  Установка

для исследования сопредельных пространств уже действует.

   - Тогда еще вопрос: "Что означает в философском плане..."

   - Подождите, пожалуйста! - взмолился вдруг мой собеседник.  -  Вот  тут

все написано. Ответы на любой ваш вопрос. Только  очень  уж  неразборчиво.

Можете пользоваться.

   - Так значит, вы не профессор? - дошло, наконец, до меня.

   - Нет, я здесь лаборантом работаю, - сознался парень, и кончики ушей  у

него при этом покраснели. - Профессор час  назад  улетел  на  симпозиум  в

Сидней. Уж извините, товарищ Сычев, что так получилось.

   Ага, подумал я. С тобой все ясно! Видать, в юные годы  тоже  по  улицам

любил шататься, науку игнорировал - так и остался  у  серьезных  людей  на

побегушках. Нечего теперь расстраиваться, сам виноват.

   - Анохин моя фамилия, - сказал я. - А зовут Саней. И я под чужого  дядю

сегодня работаю. Авдей  Кузьмич  тоже  улетел.  Правда,  не  в  Сидней,  а

поближе. Свидание у него с любимой женщиной. В редакции он  никому,  кроме

меня, не доверяет. Говорит: "Один только  ты,  Санька,  под  меня  еще  не

копаешь."

   - Володя,  -  представился  лаборант.  -  Насчет  Сиднея,  я,  конечно,

пошутил. Профессор дома спит. Сутки напролет работал. Знаете ведь,  как  у

них со временем.

   Тут нам обоим сразу полегчало" Я узел  на  галстуке  расслабил  и  очки

снял. А он в кресле развалился и ноги на журнальный столик положил.

   - Что же тогда получается? - чуть не хохочу я. - Ты не настоящий! Я  не

настоящий! Может и установка ваша не настоящая?

   - Ну нет! - успокоил он меня. - Тут все как надо. Испытано, одобрено  и

защищено патентами. У шефа, считай,  уже  Нобелевка  в  кармане.  Было  бы

желание,  можно  хоть  сейчас  -  ф-ф-р-р  -  и  улететь  в   сопредельное

пространство.

   - И был там уже кто-нибудь?

   - Ты что! Мы же о нем почти ничего не знаем. Так черт знает куда  можно

попасть. Ведь там все иное может оказаться: и гравитация, и время, и  даже

структура материи.

   - Может, хоть кота или собаку запускали?

   - Исключено! А вдруг в том пространстве люди всего с  палец  величиной?

Представляешь, что наш кот может натворить?

   - Выходит, изобрели машинку, а она ни туда ни сюда?

   - Почему же? - парень, вроде, даже обиделся. - Эксперименты идут полным

ходом. Строго по плану. Из сопредельного пространства  уже  получена  одна

молекула газа. Изучается.

   - А глянуть на нее можно?

   - На молекулу?

   - Нет, на вашу установку.

   - А мы, считай, прямо в ней и находимся. Тут на каждом этаже  ее  узлы.

Но все основное, конечно, под землей... Ключи  от  главного  зала  я  могу

взять... Да только посторонних туда водить не положено.

   - Какой я посторонний? Я же пресса!  Нас  даже  в  роддом  без  халатов

пускают.

   - Ну если так... Только чур - об этом никому!

   - Что за вопрос, коллега!

   Лифт оказался прямо в профессорском кабинете. В смежной комнате.  Очень

удобно. Через пару минут мы были там, где нужно. Гляжу - коридор бетонный,

как в бомбоубежище, а в  самом  его  конце  одна-единственная  дверь.  Мой

парень прямо к ней подошел и сначала какие-то кнопочки потыкал. В окошечке

над дверью шестизначный номер  загорелся.  Понятно  -  сенсор.  У  меня  в

телевизоре такой есть. Только уже давно не работает.

   После этого лаборант ключ достал  и  в  замочную  скважину  вставил.  Я

такого ключа отродясь не видал - обыкновенная гладкая пластинка  длиной  с

палец. Ясно сразу - с большим секретом замок. А  парень,  видно,  молодец,

раз профессор ему не только свои каракули доверяет, но и ключи тоже.

   В общем, заходим мы в этот самый главный зал. Холодно. И пахнет  как-то

странно - не то горелой изоляцией, не то канифолью.  А  может  озоном.  Я,

правда, сам этого газа никогда не нюхал, но моя родная жена как  только  в

лес хотя бы на полметра  зайдет,  так  сразу  и  вещает:  "Ох,  чудненько!

Оз-зон!"

   - Верхний свет не горит. Но не очень темно. Глазки зеленые на  приборах

мигают, всякие экраны от потолка до  пола  светятся.  Когда-то  я  в  этом

хозяйстве  неплохо  разбирался.  Как-никак  почти  три   года   в   кружок

радиолюбителей ходил.  Любой  телевизор  мог  разобрать.  Теперь,  правда,

подзабыл многое. Хотя резистор от транзистора отличу.

   - Ну вот, любуйся! - сказал лаборант и  по  залу  гордо  так  прошелся.

Вроде как петух по курятнику. Рисуется. Профессором себя воображает. - Это

центральный пост управления. Здесь регистрационно-следящий комплекс. А там

- контактная площадка. Оси  пересечения  пространств  как  раз  на  ней  и

находятся.

   Смотрю - в дальнем конце зала на толстенных пружинах какая-то платформа

установлена. Никелированная вся. Сразу видно, без халтуры  сделана.  А  на

ней чего только нет! Какие-то баллоны,  аппараты,  кабели,  штучки  всякие

непонятные. Глаза разбегаются!

   - А поближе посмотреть можно? - спрашиваю я почему-то шепотом. Понимаю,

что никуда он от меня, голубок, уже не денется. Как  говорится:  "Влез  по

пояс - полезай по грудь."

   - Если только посмотреть... - замямлил он.

   Ломается. Можно подумать, что он девица, а я хахаль.

   - Но только руками ничего не трогать! Обещаешь?

   - Что за вопрос! Обещаю!

   И вот я уже на площадке. Жаль, фотоаппарата нет. Запечатлел бы кадр для

потомства: "Александр Анохин лично осматривает первую модель установки для

исследования сопредельных пространств!"

   Постоял я немного на площадке, и вдруг такая тоска меня разобрала. Ведь

глупости все это. Детство. Как сейчас помню, было тогда мне лет  пять  или

шесть, залезешь, бывало, в кабину машины, руль  покрутишь,  побибикаешь  -

удовольствие! А потом придет шофер, сгонит тебя с сидения, заведет мотор и

укатит куда-то в светлые дали. А ты останешься - маленький,  сопливый,  со

всеми своими детскими неприятностями на душе.  Вот  так  и  здесь!  Придет

время и встанет на это место кто-то вышколенный, натренированный,  щелкнет

вот этим тумблерочком, нажмет вот эту кнопочку, а еще лучше - эту... такая

она   красивая,   красненькая,   отрапортует    четко:    "К    выполнению

государственного задания готов!" - и сиганет в другое измерение. А пока он

там прохлаждается, ему одних  командировочных  по  триста  рублей  в  день

начислять будут. Семье дачу двухэтажную дадут, а каждому  родственнику  по

новой квартире. А если он еще и живым оттуда вернется, тогда все - будущее

обеспечено! Банкеты, ордена, звания, цветы и женщины. А я, если,  конечно,

выпускающий разрешит, буду лепить его цветные портреты на макет журнальной

обложки. И все только потому, что  не  мне,  а  ему  эту  кнопочку  нажать

доверили... Ну и тугая же она, аж палец занемел!

   Вздохнул я горько и полез с платформы. Да не  тут-то  было!  С  размаху

лбом во  что-то  твердое  ударился,  как-будто  передо  мной  вдруг  стена

стеклянная оказалась. Сунулся я в другую сторону - то же самое. Только уже

не лбом, а вытянутыми руками уперся. Вот тебе и на!  Попался,  как  сом  в

вершу.

   - Але! - закричал я лаборанту. - Эй! Брось шутить! Выпусти!

   У парня сразу рот раскрылся. Симпатичный  парень,  ничего  не  скажешь,

только уж очень у него нижняя челюсть здорова - ну прямо галоша.  Пол-лица

занимает.

   - Ты трогал что-нибудь? - спросил он, чуть не плача.

   - Ничего я не трогал! Очень нужно... А что это такое красное у тебя  за

спиной мигает?

   Обернулся он, а потом снова на меня уставился.  Молчит.  Только  совсем

белым стал. Это даже при свете красной мигалки заметно.

   - Ты только, пожалуйста, не шевелись, - жалобно сказал он. -  Стой  как

стоишь. Я сейчас что-нибудь придумаю.

   - Да ты хоть объясни, что случилось? - заорал я с платформы. - Что  мне

тут, до самой пенсии быть?

   - Нет,  всего  пятьдесят  секунд  осталось.  Потом  ты  в  сопредельное

пространство переместишься.

   Поплелся он к самому большому пульту, но  что-то-очень  уж  неуверенно.

Подошел и встал. Смотрит на него,  как  тюлень  на  сноповязалку.  Руку  к

какому-то рычагу потянул, потом отдернул. Надписи на пульте  стал  читать.

Ну, это  уже  полный  завал!  Наверное,  не  лаборант  он  совсем!  Вахтер

какой-нибудь или, вообще, дежурный сантехник!

   Идут, значит, эти последние секундочки, а я, как дурак, на  одной  ноге

стою, руки в стороны раскинув. Ну что  твоя  балерина!  "Танец  умирающего

козла!" И вдруг все - потухли красные лампы. Темнота наступила. И даже  не

темнота вовсе, а  какие-то  желтые  сумерки.  Как-будто  я  в  бассейне  с

подсолнечным маслом оказался. Опустил  я  осторожно  ногу,  руками  вокруг

пошарил - вроде бы уже нет стеклянной стены. Может, все же сумел меня этот

недотепа выручить?

   Постепенно желтая муть стала редеть. Прямо над головой  у  меня  висело

горячее яркое пятно. Лампа? Нет... Скорее  -  Солнце.  Сквозь  золотистый,

прозрачный, как платьице из кисеи, туман я уже  различал  голубое  небо  и

пышную зелень деревьев. А ведь, когда я шел в институт, на  улицах  горели

фонари и валил мокрый снег. Пальто и шапка мои в гардеробе  остались.  Где

теперь этот гардероб? Где улица Академическая, дом два, корпус четыре?..

   Я стоял по колено в траве, а вокруг был лес, хоть и густой, но не очень

высокий. Только  одно-единственное  дерево,  росшее  особняком,  казалось,

доставало до самого неба. Среди цветов, похожих на тарелки из антикварного

сервиза, порхали бабочки, похожие на разноцветные абажуры. Где же это я?..

Непривычно огромное, янтарного цвета солнце почти не слепило глаза. Я  без

труда различал его зернистую структуру, которая бурлила и  перемешивалась,

словно закипающая гречневая каша. Так где же я? Это не Земля? Это...

   Вот, значит, какое оно - сопредельное пространство!

 

 

 

   1. В РАЙ С ЧЕРНОГО ХОДА!

 

   Если моя покойная бабушка, была права, и где-то все же существует  рай,

то это именно то место, в котором я очутился.

   Относительно рая болтают много всякого. Считается,  что  являться  туда

положено  голышом  и  без  багажа.  За  этим,  якобы,  внимательно  следят

специально назначенные апостолы, денно и нощно  несущие  вахту  у  райских

врат. Все наше прошлое, настоящее и  будущее  у  них  как  на  ладони.  Им

начхать на земные регалии, деньги и блат.

   Со мной дело обстояло несколько иначе. Проник я в рай не совсем обычным

путем - то ли через черный ход, то ли вообще через дырку в заборе. Поэтому

никто не взвешивал мою душу на безмене и не  тыкал  в  мое  тело  огненным

мечом. Ничего хорошего от этого, думаю, не получилось бы.

   Да и экипирован я был  внушительно.  Не  в  пример  другим  соискателям

райского блаженства.  При  мне  и  на  мне,  кроме  уже  указанных  очков,

зажигалки и галстука,  имелось  еще:  шерстяной  костюм,  сорочка,  зимние

полусапожки, некоторые другие предметы  туалета,  связка  ключей,  носовой

платок и семь рублей денег мелкими купюрами.

   Видимый мне участок рая  был  совершенно  безлюден,  чего,  впрочем,  и

следовало ожидать. Очевидно, поток праведников, достаточно жидкий  уже  во

времена поэта Данте, в наш просвещенный век иссяк окончательно.

   Однако, все прочие атрибуты рая, как то: теплый душистый воздух, мягкая

изумрудная трава,  чистое  голубое  небо,  звенящие  хрустальные  ручьи  -

имелись. Кусты  росли  правильными  шарами.  На  одних  и  тех  же  ветках

распускались цветы, зеленели завязи и  наливались  соком  крупные  красные

ягоды. Примерно в сотне метров от меня,  за  неширокой  рекой  возвышалось

огромное  дерево,  чем-то  отдаленно  напоминавшее  наш  дуб.  Его  ствол,

лишенный  дуплистых  язв  и  заскорузлой  коры,  блестел  на  солнце,  как

гранитная колонна. На нижних ветках гроздьями  висели  плоды,  похожие  на

ананасы.

   В общем, все было в точности, как и положено в раю. Уж в этом вопросе я

разбираюсь. Спросите - откуда? Конечно же, не от бабушки. Она, бедная, рай

чем-то вроде санатория-для ветеранов сцены  представляла.  Дескать,  ходят

там все в белых халатах и под арфу целый день хором псалмы поют. Ясно, что

в такой рай нормального человека не заманишь.  Идея  райской  жизни  может

иметь успех только в том случае, если в ней будут представлены  именно  те

блага, которых не хватало  в  земной  юдоли.  К  примеру  та  же  бабушка,

коротавшая свои последние годы на восьмом этаже  блочного  дома,  страстно

мечтала  иметь  корову.  Следовательно,  в  раю  ей   обязаны   выдать   в

безвозмездное  пользование  буренку-рекордистку,  сорок  соток   сенокоса,

сарайчик и все остальное, включая электросепаратор  и  маслобойку.  Список

того, чего не хватает в этой жизни мне, значительно обширнее, и я не хотел

бы сейчас на этом останавливаться.

   Это я к тому рассказываю, чтобы все поняли - райскую  обстановку  я  не

понаслышке знаю. Имеется у меня картина, "Сад Эдема" называется.  Говорят,

голландской школы. Не знаю на какой свалке ее  один  забулдыга  из  нашего

двора нашел. С меня он сначала бутылку  потребовал,  но  потом  и  за  так

отдал. Лильке, жене своей, я  сказал,  что  это  подлинник,  в  1812  году

французскими  мародерами  из  Кремля  украден  и  до  сих  пор  Интерполом

разыскивается. Поверить она мне, может, и не  поверила,  но  за  недостачу

пятерки с аванса не очень корила. Поскольку на картине мелкие  повреждения

имелись, да и вообще, моя квартира не музей, мы этот "Сад Эдема"  на  даче

пристроили. Так что в последнее время я райскими пейзажами  по  три-четыре

раза в неделю любуюсь, а в случае скандалов с женой - даже чаще.

   И что интересно - почти все на той картине в  точности,  как  здесь.  И

дерево высокое имеется, и  кустики  подстриженные;  и  ручейки,  и  прочая

оранжерейная природа. Но кое в чем  и  разница  есть.  На  полотне  всякая

живность изображена, от индюка до тигра. А тут  наблюдается  почти  полное

отсутствие фауны. Были бабочки, да и те куда-то улетели.  Даже  комары  не

кусают. Хотя они в раю, возможно, и  не  предусмотрены.  Но  я  достаточно

твердо стою на позициях материализма, дарвинизма и эволюции, привитых  мне

в средней школе, и поэтому понимаю - там, где есть ягодки,  будет  и  тот,

кто ими лакомится. А на каждую дюжину вегетарианцев  обязательно  найдется

один любитель мясного. Круговорот веществ в природе.  Ягодка  -  птичка  -

лисичка - потом жучок-червячок - и снова ягодка.

   И не исключено, что какая-нибудь не очень крупная, обделенная  силой  и

проворством  тварь,  уже  успела  пораскинуть  скудными  мозгами  о  своей

невеселой доле, встала с горя на  задние  лапы,  в  передние  взяла  палку

покрепче и начала подгонять природу под свое понимание жизни.

   Короче, не может быть, чтобы в таком приятном местечке не завелись  уже

люди. Даже на моей картине Адам с Евой изображены. Под деревом.  В  полном

неглиже. Поскольку на полотне в том самом месте дырка имеется, понять, чем

конкретно занимаются наши прародители, совершенно невозможно.  То  ли  они

еще пребывают в чистоте и невинности, то ли уже вкусили запретный  плод  и

предаются первородному греху.

   Ну в общем, все это, конечно, так, болтовня.  Сначала  я,  если  честно

сказать, здорово испугался. В  чужой  стране  одному  оказаться  и  то  не

сладко. А тут - чужое измерение! Это же от родной Земли дальше, чем  любая

звезда. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

   Однако, немного успокоившись, я понял, что все не так уж и плохо. Людей

в беде у нас не положено бросать. За то, что невинного человека  в  другое

измерение упекли, никто по головке не погладит. Придет профессор  утром  в

институт, быстренько во всем разберется, придурковатого лаборанта (а может

сантехника) с работы турнет и направит все  научные  силы  на  организацию

спасательной экспедиции. Так  что,  думаю,  ждать  мне  осталось  недолго.

Денька два-три. Ну, от силы неделю. Воды здесь хватает. А кормиться  можно

и ягодами. Да и ананасы на дубе выглядят весьма аппетитно.

   Я сорвал горсть ягод  и  осторожно  пожевал  их.  Они  оказались  очень

сочными, но жгучими, как перец. Ничего, сварим. Из крапивы суп  делают.  Я

похлопал по карману, проверяя, на месте ли зажигалка. Жаль, что сигареты в

пальто оставил, на профессорские понадеялся.

   Повесив  пиджак  на  куст  и  разувшись,  я  прилег  на  траву.  Ягодки

определенно были какими-то  хмельными.  Голова  приятно  кружилась,  мысли

приходили легкие и радостные.  Как  тут  ни  крути,  а  все  же  я  первый

путешественник в сопредельное пространство. Такое не скоро  забудется.  По

крайней мере, не при моей жизни.  "Сенсация!  Репортаж  нашего  сотрудника

Александра Анохина из потустороннего мира!" Короче, хочешь  не  хочешь,  а

придется меня после возвращения назначить никак не ниже, чем завотделом. А

что? Не глупей я того же Авдея Кузьмича. Хоть и  четвертый  курс  заочного

никак не могу закончить. Впрочем, начхать мне теперь на  журнал.  Я  лучше

докторскую  тискану.  "Некоторые   аспекты   вкусового   и   обонятельного

восприятия многомерного мира". Институт или кафедру я, конечно, не потяну.

А вот на зама по общим вопросам, пожалуй, соглашусь. Только как с  Лилькой

быть? Не может она соответствовать моему  новому  положению.  Вульгарна  и

языкаста. Может развестись? Нет, неудобно. Скомпрометируюсь. Ладно, так  и

быть - пусть живет при мне. Греется, так сказать, в лучах чужой славы. А я

себе  на  каждом  континенте,  кроме  Антарктиды,  конечно,  по  любовнице

заведу... Вот в таких сладких мечтаниях я и уснул.

 

 

 

   2. ВОЛК - ОН И В РАЮ ВОЛК

 

   Проснулся я, как после грандиозной попойки, с жуткой головной  болью  и

невыносимой жаждой. Еще не открыв глаза, я понял, что резкие движения  мне

сейчас противопоказаны. Мои  насквозь  отравленные  внутренние  органы  за

время сна кое-как приспособились к горизонтальному положению тела,  и  все

попытки шевельнуться, а тем  более  встать,  мгновенно  вывели  бы  их  из

равновесия. Со стоном я разлепил веки  и  очень  долго  тупо  рассматривал

окружающий пейзаж, пытаясь понять, где я и что со мной случилось.

   В конце концов до меня все же дошло, что место, в котором  я  оказался,

не имеет ничего общего ни с моей квартирой, ни с комнатой Таньки  (есть  у

меня одна такая знакомая), ни с палатой вытрезвителя. Может я  подрался  с

кем-нибудь, получил по мозгам и сейчас брежу в реанимации? А может  я  уже

умер и пребываю в загробном  мире?  Нет,  это  исключено.  Для  ада  здесь

чересчур светло, а рай мне давно не грозит... Лет этак с пятнадцати.

   Едва я подумал про рай, как кое-какие разорванные цепочки в моей голове

стали соединяться. Сначала я вспомнил красные ягодки. Потом - дуб. Потом -

желтый туман.  А  немного  погодя  и  все  остальное:  недоумка-лаборанта,

платформу на пружинах, стеклянную стену.

   Жгучий привкус перца все еще драл мне язык и небо. Вот тебе  и  ягодки!

У-у, проклятые!.. Ведь всего штучек пять съел, а по башке шибануло, как от

бутылки спирта.

   С великими трудами и муками я все же  дотащился  до  ручья.  Вода  была

холодной, чистой и вкусной, как газировка. Слегка притушив пылавший в моей

утробе пожар, я несколько раз обмакнул голову в ледяную  искристую  струю.

После этого полегчало. В черепке еще  шумело,  но  мысли  стали  ясными  и

какими-то отрешенно-жестокими.

   Самому мне отсюда ни за что не выбраться. Это ясно. Легче вон  тот  дуб

голыми руками вырвать. Вопрос - смогут ли  меня  отсюда  вытащить  другие?

Трудно сказать.  Наука,  конечно,  сильна,  но  не  всесильна.  Попробуйте

выпущенный из пушки снаряд вернуть обратно  в  казенник  с  полдороги.  Не

получится! Вот так и я - лечу сейчас на манер этого снаряда сквозь миры  и

пространства, все дальше и дальше от Земли, от своего родного измерения. И

с каждой минутой мои шансы на возвращение уменьшаются.

   Что же  я  буду  здесь  делать  -  совершенно  один,  без  оружия,  без

инструментов, без теплой одежды? Ведь я  ничего  не  знаю  об  этом  мире.

Бывает ли здесь зима? Водятся ли крупные хищники?

   Нет, я не Робинзон Крузо. Уж  себя-то  я  знаю.  Долго  в  одиночку  не

протяну. Разучусь говорить, сойду с ума, стану животным. Чем так  -  лучше

вниз головой с дуба! А еще лучше -  нажрусь  пьяных  ягод.  Пары  горстей,

наверное, вполне хватит... Хочу домой! Хочу к Лильке! Не надо мне никакого

рая!.. У, гадина лаборант, попался бы ты мне сейчас!..

   Чувствуя себя несчастным и раздавленным, я побрел к реке,  куда  впадал

ручей. Даже про пиджак и полусапожки забыл. Трава была мягкой, как пуховое

одеяло, теплый воздух благоухал дезодорантом "Фиджи". Но все это я  ощущал

как бы со стороны. Я был совершенно чужим здесь. И все вокруг  было  чуждо

мне.

   Прямо в зените, почти не шевеля  крыльями,  парило  несколько  огромных

птиц. Яркий солнечный свет мешал рассмотреть их. Мне они казались  черными

крестами, распластанными в жаркой голубизне  неба.  Птицы,  наверное,  уже

заметили меня и поняли, что я  не  жилец  на  этом  свете.  Точно  так  же

стервятники в пустыне кружат над отбившимся от стада беспомощным ягненком.

   Слева хрустнула ветка. Верхушка одного  из  деревьев  дрогнула,  словно

кто-то осторожно тряхнул ее.  Подойдя  поближе,  я  увидел  двух  красивых

миниатюрных козочек. Встав на задние ножки, они щипали  с  дерева  листья.

Заметив  меня,  козочки  мгновенно  оцепенели,  потом  дружно  пискнули  и

высокими прыжками помчались прочь.

   Шашлык побежал, вяло подумал я. Да только поймай его попробуй.  А  чего

они такие пугливые? Не должны они людей бояться. Как это у классика:  "Там

на нехоженых дорожках следы непуганых зверей..." А эти, выходит,  пуганые?

Кем? Надо разобраться...

   Кстати, а почему я вдруг решил, что здешний край дик и безлюден? Только

потому, что мне  сразу  не  отдавили  ногу  в  толпе?  Представляю,  какое

впечатление сложилось бы о  Земле  у  какого-нибудь  инопланетянина  (или,

скажем, - инопространственника), окажись он в пустыне  Сахара.  Кусал  бы,

наверное, в тоске свои щупальца и клял, как и я, свою пропащую жизнь.  Мир

этот огромен, а я, практически, ничего  здесь  не  видел.  Может  быть  по

опушке леса проходит десятирядная автострада, а с вершины дуба открывается

вид на огромный город? Пусть в нем живут даже не люди, а разумные пауки  -

как-нибудь столкуемся. Главное - город, центр цивилизации. Там обязательно

разберутся, что к чему. Уж где-где, а  в  городе  я  не  пропаду!  Кстати,

многие сейчас вовсю клянут городскую жизнь. Дескать, и тесно, и  шумно,  и

воздух не тот. Я этим крикунам ни на грош не верю.  По  крайней  мере,  ни

один из них город на деревню еще  не  поменял.  Мотнется  на  дачу  или  в

турпоход - и обратно в шум и тесноту. Я вот уже скоро тридцать лет живу  в

неблагоприятных городских условиях -  и  ничего.  Даже  в  весе  регулярно

прибавляю. Или с другой стороны к этому вопросу  подойти.  Помню,  послали

нас лет пять назад на картошку. Деревня -  двадцать  дворов.  Глушь-дальше

некуда. Радио  туда  подвели,  а  электричество  еще  нет.  Раз  в  неделю

подъезжает автолавка. Спички, соль, хлеб. Кино -  в  среду  и  субботу  от

дизельного генератора. Баня - кто как сумеет. Туалет - в  любом  ближайшем

леске. Зато тишина! Воздух! Оз-зон!  Нет,  я  лучше  хлором  буду  дышать,

только подавайте заодно и другие достижения цивилизации.

   Итак, вперед! На поиски городов! Вот только обуюсь и пиджачок прихвачу.

   Но не успел я сделать и пяти шагов, как какой-то  очень  крупный  зверь

вышел из кустов и встал прямо на моем  пути.  Несомненно,  это  был  волк.

Серый матерый волчище, с совершенно седым загривком,  весь  в  клочковатой

свалявшейся шерсти. Я узнал его  сразу,  хотя  никогда  раньше  волков  не

видел. На воле их не очень-то встретишь, а в  зоопарке  я  сразу  бежал  к

клеткам с более экзотичными зверями. Конечно, он был похож на  собаку.  Но

не  более,  чем  чемпион  мира  по  боксу  в  полутяжелом  весе  похож  на

какого-нибудь замухрышку-бухгалтера.

   Не знаю почему, но у меня  сложилось  впечатление,  что  волк  оказался

здесь не случайно. Его бока ходили, как кузнечные  мехи,  язык  свешивался

наружу. Волк смотрел на меня безжалостно и мудро.  Такие,  как  я,  всегда

были его врагами. Он ненавидел меня и всю мою родню уже очень давно, может

быть, тысячи лет. Ему не нужно было угрожающе рычать, скалить клыки и рыть

лапами землю, то есть готовиться к схватке. Смертельная схватка  была  его

стихией, нормальным образом жизни.

   И сейчас он медлил не потому, что боялся. Он просто ждал моих действий,

прекрасно зная, что контрприем бывает результативнее любого приема. Поняв,

что я не собираюсь нападать первым, он молча и  стремительно  бросился  на

меня.

   Совершенно инстинктивно я попятился, зацепился за что-то и упал, задрав

ноги. Тяжелое, деревянно-твердое тело ударило меня, как таран.  Я  вдохнул

смрадный звериный запах. Где-то возле самого  лица  щелкнули  челюсти.  Не

знаю, как мне удалось  встать,  откуда  вдруг  взялись  быстрота  и  сила.

Видимо, в каждом человеке до поры до  времени  тоже  дремлет  зверь.  Волк

прыгнул снова, без всякого труда сбил меня с ног, но вцепился почему-то не

в горло, а в штаны, благо они были модные, с большим запасом на  бедрах  и

ягодицах. Я кое-как выкарабкался,  вскочил,  изо  всей  силы  рванулся  и,

оставив почти всю нижнюю часть своего туалета в волчьих зубах,  полетел  с

берега в речку.

   Первое ощущение было такое, как-будто я с головой окунулся  в  кипяток.

Ледяная вода на мгновение ослепила и оглушила меня, но  я  тут  же  ногами

нащупал дно. Волк не последовал  за  мной,  и  нетрудно  было  догадаться,

почему именно. Холод пронзил мой  мозг,  проник  буквально  до  селезенок,

резанул по кишкам.

   Зверюга оскалил желтые влажные клыки и коротко пролаял. Кусты у меня за

спиной затрещали. Я оглянулся и увидел еще одного волка  -  чуть  помельче

первого, с черной спиной и надорванным ухом. Ловушка захлопнулась.

   Да, теперь мне уже никуда отсюда не деться.  Выбор  не  очень  велик  -

утонуть в речке или попасть на обед к волкам. В качестве  главного  блюда.

Ни то ни другое, меня, конечно, не устраивало. Эх, ружьишко бы сейчас. Или

хотя бы самый обыкновенный кол. Доконали вы меня, сволочи!  Ну  и  черт  с

вами. Грызите меня волки, жрите рыбы, клюйте вороны! Вольемся в круговорот

природы. Дадим жизнь цветкам и мошкам. Только  бы  скорее!  Только  бы  не

мучиться!

   Со стороны дуба  раздался  низкий  глухой  вой.  Ага,  волкам  подходит

подмога! Жалко мне вас, серые! На всех меня не хватит. По кусочку только и

достанется.

   И тут метрах в десяти выше меня по течению  из  кустов  вышел  человек.

Загорелый, с длинной бородой и еще более длинными волосами.

   Как и положено Адаму, он был совершенно гол.

 

 

 

   3. РАЙСКАЯ СЕМЕЙКА

 

   Стоя у самой воды, человек снова  завыл.  Интересно,  что  он  хочет  -

напугать волков или, наоборот, приободрить? Появление нового  действующего

лица вроде бы не  произвело  на  хищников  особого  впечатления.  Молодой,

опустив морду к самой земле, продолжал, как маятник, мотаться  по  берегу.

Старый зло и отрывисто рявкнул на волосатика: отцепись, мол,  не  до  тебя

сейчас.

   Человек отступил в кусты, так что осталась видна только его  голова,  и

выдал целую арию на волчьем языке. Тут были и вой, и визг,  и  шипение,  и

фырканье. Мой седой недоброжелатель вскочил, шерсть на его загривке встала

дыбом. Яростно рыча, он несколько раз крутнулся  на  одном  месте,  словно

хотел поймать себя за хвост, а потом быстро, не оглядываясь, пошел  прочь.

Второй волк, не мешкая, последовал его примеру.

   Человек вылез из кустов и неторопливо приблизился ко мне.  С  вину  это

был  ничем  не  примечательный  мужичок  средних  лет.  Только  очень   уж

нестриженный. Это придавало ему  сходство  не  то  с  монахом,  не  то  со

знаменитым бас-гитаристом из популярного рок-ансамбля "Керогаз".

   Остановившись напротив-меня, райский житель задумчиво почесал за  ухом,

словно решая, стоит ли мараться, спасая меня, а потом заговорил. Речь  его

была  немного  сиплой,  но  внятной  и  убедительной,  слова  короткими  и

звучными. Каждую  фразу  он  сопровождал  быстрыми,  очень  выразительными

жестами. Нетрудно было догадаться, что меня приглашают выйти на берег.

   Я и рад бы - но уже ни рук, ни ног не чувствую. Впечатление такое,  что

у меня осталась только одна голова,  а  в  этой  голове  медленно-медленно

ворочаются какие-то неясные,  тягучие  мыслишки  да  тупо  ноют  все  зубы

одновременно.

   Адам голосом и руками изобразил раздражение, буркнул в мой адрес что-то

не совсем лестное и, ойкая от холода, полез в воду. Держась одной рукой за

куст, он другой ухватил меня за волосы и отбуксировал на мелкое место.  До

травки я кое-как дополз сам, но уж тут-то мои силы исчерпались полностью и

окончательно.

   Адам на своем языке продолжал меня о чем-то  выспрашивать,  не  забывая

при этом время от времени ворочать мое почти бездыханное тело  с  боку  на

бок. Что б я, значит, на солнышке обсох.  Со  стороны  глянуть  -  смешная

картина! Я, цивилизованный человек,  валяюсь  в  унизительной  позе  перед

голым дикарем.

   Вскоре Адаму надоело надрывать  голосовые  связки.  Поднатужившись,  он

взвалил меня на спину и потащил в сторону, противоположную той, куда  ушли

волки. Тут мне стало совсем худо. Адам был мужик хоть и крепкий, но ростом

не очень. Мой подбородок  колотился  о  его  лохматую  макушку,  а  ступни

волочились по земле. И вообще, неприятное это  дело,  когда  тебя,  словно

мороженую свиную тушу волокут куда-то в неизвестном направлении. А тут еще

ноги стали отходить. Ощущение  такое,  как  будто  по  тебе  от  пяток  до

поясницы пьяные ежики катаются!

   Неважные мои дела. Если и останусь жив, двухстороннее воспаление легких

обеспечено. На местную медицину надежды мало. Судя по внешнему виду Адама,

тут не то что пенициллина, даже дегтя еще не изобрели. Да и спасатель  мой

особого доверия не внушает. Попробуй разберись, что у него на  уме.  Может

он собирается меня своим идолам в жертву  принести?  Или  вообще  на  фарш

пустить. Не исключено, что он с волками на  паях  работает.  Те  случайных

прохожих в ледяную воду загоняют, а тонкий  кулинарный  труд  возложен  на

представителей местного населения.

   - Эй, дядя, - пробормотал я. - Куда ты хоть меня тащишь?

   Он  только  фыркнул  и  еще  быстрее  попер.  Не  человек,  а   трактор

"Беларусь". Я хоть и нахожусь почти в  полной  отключке,  но  по  сторонам

озираться не забываю - дорогу стараюсь запомнить. С Адама  какой  спрос  -

дитя природы! А мне пиджак и полусапожки совсем не лишние.

   Скоро дуб из моего поля  зрения  скрылся,  но  другие  ориентиры  стали

попадаться: пенек, из которого сразу три тоненьких деревца  растут,  узкий

овражек, огромный замшелый валун.

   Наконец Адам меня со спины сбросил. Приехали, значит. Котла  с  кипящей

водой не видно. Идола, человеческой кровью измазанного,  тоже.  И  на  том

спасибо!

   Посреди чистенькой зеленой поляны (этот бы газон да на наше  футбольное

поле!) стоит домик не домик, а  так  -  шалаш.  Из  лозы  очень  аккуратно

сплетен. Поблизости ни забора, ни туалета, ни  свинарника.  Только  всякие

живописные коряги - вроде  тех,  что  на  выставке  "Природа  и  фантазия"

демонстрируют. И птиц кругом видимо-невидимо. Маленькие, как  наши  шмели.

Красные, фиолетовые, белые - в глазах  рябит.  И  все  чирикают,  чтоб  им

неладно было. Не видят разве, что человек кончается?

   Тут занавески на  дверях  шалаша  раздвинулись.  Вышла  оттуда  женщина

цветущего вида с волосами до пояса, а за ней безусый паренек  допризывного

возраста. Само собой, оба голые. Только шею женщины украшает  ожерелье  из

сушеных ягод. Ева, значит. Кстати, я ее так  себе  и  представлял.  А  вот

паренек кто? Каин или Авель? Лучше, конечно, если Авель.

   Стал Адам им что-то рассказывать. Про меня, как видно.  Мальчишка  явно

перетрусил и обратно в шалаш залез. А Ева  стоит  в  непринужденной  позе,

руки в крутые бедра уперла, локон покусывает, на меня то ли с жалостью, то

ли   с   отвращением   поглядывает.   Конечно,   зрелище   я   представляю

малопривлекательное.  Валяюсь  перед  дамой  весь  мокрый,  в  разорванной

сорочке и почти без штанов.

   Наконец, она какое-то  решение  приняла,  волосы  за  спину  забросила,

супругу сказала что-то и тут же свои слова жестом  продублировала.  Не  то

шкуру с меня содрать велела, не то на прежнее место отнести и там утопить.

Уж очень у нее решительный жест получился.

   Но здесь Адам свой характер показал. Голос повысил  и  бородой  затряс.

Рукой куда-то назад показывает, вроде как на чей-то  авторитет  ссылается.

Они бы еще долго так спорили, но  тут  я  чихать  начал.  Не  сильно,  но,

наверное, очень жалобно. Ева ко мне наклонилась, лоб пощупала,  вздохнула.

Сказала что-то, но уже совсем другим тоном. Адам головой согласно закивал,

схватил меня за микитки и прислонил к стенке шалаша. И давай  они  с  меня

последнюю одежду срывать. Минуты не прошло,  как  я  остался  в  чем  мать

родила. Стою, шатаясь, бледный, волосатый, с  вдавленной  грудью  и  синим

шрамом от вырезанного аппендикса на брюхе. Словом, совсем  не  Аполлон,  а

скорее полудохлая обезьяна из передвижного зоопарка.

   Но хозяева  мои  очень  довольны  остались.  Заулыбались  даже,  словно

богатого родственника встретили.  Адам  меня  по  плечу  похлопал,  а  Ева

вытащила из кучи мокрого тряпья галстук и повязала мне  на  шею  бантиком.

Как собачонке.

   И тут я вдруг такое облегчение почувствовал, как-будто всю жизнь о  том

только и мечтал, чтобы голышом по чужому измерению прогуляться.

 

 

 

   4. НЕКТАР И АМБРОЗИЯ НА УЖИН

 

   Вскоре на меня навалился новый приступ чиханья. Из  носа  потекло.  Ева

вынесла из шалаша горшок с каким-то пойлом и подала мне.  Теплое  и  почти

безвкусное, оно вязало рот, как сок хурмы. Затем она стала  растирать  мои

грудь и спину пучками жестких буроватых листьев. Через пару минут все  мое

тело горело, словно меня намазали скипидаром. Но постепенно зуд прошел,  и

я задремал на солнышке.

   Проснулся уже на закате,  совершенно  здоровым.  О  купании  напоминало

только першение в горле.  В  мою  честь  на  свежем  воздухе  был  устроен

скромный ужин. Состоял  он  из  одного-единственного  блюда  -  тех  самых

ананасов, которые я видел на дубе.  Кроме  того  перед  каждым  участником

трапезы стоял небольшой горшок с питьем. Ни ложек, ни вилок,  естественно,

не было. Бедно живут мои хозяева. Где-то на уровне каменного века. Хотя на

дикарей совсем не похожи. Особенно Ева. Ее  хоть  сейчас  в  кино  снимай.

Графиня или иностранная шпионка из нее, может, и  не  получится  -  личико

простовато,   зато   на   роль   передового   агронома,   своей    любовью

перевоспитывающего отсталого председателя, лучшей  фактуры  не  найти.  Уж

я-то  в  этих  делах  разбираюсь!  Год   на   киностудии   пожарником   по

совместительству работал. Да, что тут ни говори - лакомый кусочек достался

Адаму.

   О  принятом  здесь  застольном  этикете  я   не   имел   ни   малейшего

представления, поэтому наваливаться на ананасы не  спешил.  Дьявол  знает,

как их тут едят. Подожду Адама. Уж он-то не промахнется. Сразу видно -  не

дурак пожрать.

   Однако, начали почему-то не с еды, а с питья. Все у них не как у людей!

Но зато напиточек - первый класс! Куда там нашему пиву или пепси-коле.  Из

чего они его, интересно, делают? Жаль только - посуда маловата.

   Тут только я рассмотрел, что горшок вовсе не горшок, а  просто-напросто

плетеная корзина, обмазанная глиной. Сделано все, конечно, красиво,  я  бы

сказал - по-авангардистски. Такой горшок и в музей не стыдно поставить. Но

ведь супа в нем не сваришь! Ну неужели они, бедняги, даже огня не знают?

   А тем временем Адам принялся за ананас.  Выбрал  самый  крупный,  очень

ловко очистил и стал уплетать за  обе  щеки.  Я,  следуя  его  примеру,  с

помощью ногтей и зубов кое-как ободрал кожуру со своего плода,  но  первая

же попытка  отведать  кусочек  нежной  светло-розовой  мякоти  закончилась

плачевно. Брызги густого сока залепили мне все  лицо.  И  не  мне  одному.

Однако хозяева отнеслись к моей  неловкости  с  милым  равнодушием  хорошо

воспитанных людей. Адам тут же принялся обучать меня приемам  обращения  с

ананасами. Правда, при этом он умял добрую половину моей порции,  но  ведь

за всякую науку положено платить.

   Сидим мы себе кружком  и  хрумкаем  экзотические  плоды.  Адам  бородой

утирается, Ева пучком травы, я - пятерней. Конечно, с ананасом  этот  плод

ничего общего не имеет. Он даже и не сладкий. Но вкуснее я  еще  ничего  в

жизни не пробовал. Ощущение такое, как-будто  одновременно  ешь  копченого

угря, шашлык по-карски, пирог с грибами  и  спелый  персик.  Говорите,  не

бывает такого? Я тоже так думал, пока сам не попробовал.

   Вот кому жизнь, подумал я. Никаких проблем. Тепло,  светло  и  мухи  не

кусают. Свободного времени уйма. Никто над душой не  стоит.  Еды  навалом.

Под каждым дубом буфет. И главное - какая еда! Сказка! Нектар и  амброзия!

А в наших  краях  какой  нектар?  Разве  что  -  "Нектар  Полесья",  рубль

девяносто пять бутылка. Чуть получше политуры, чуть  похуже  одеколона.  А

про амброзию я и не слыхал. Ее, наверное, еще древние греки умяли.  А  что

осталось, только космонавтам дают. От удовольствия  я  даже  икнул.  Потом

погладил живот и говорю Адаму (шутя, конечно):

   - Ну спасибочки. Накормил.

   - Спасибочки, - кивнул головой Адам.

   У меня аж глаза на лоб полезли. Полиглот! Сразу усек, что  к  чему.  Да

как чисто произнес, чертяка! Молодец, говорю, и большой  палец  показываю.

Он довольно так осклабился и снова на ананас налег. На этом обмен мнениями

завершился.

   После ужина Ева принялась прямо с рук кормить  своих  пташек,  а  мы  с

Адамом залезли в шалаш. Все его стены изнутри были завешаны пучками  сухой

травы, какими-то стручками и гроздьями подвяленных ягод. На длинной  полке

стояли горшки с разными настойками. Настоящая аптека.

   Уже перед сном, когда стемнело, я из  шалаша  наружу  вылез.  Кое-какие

свои делишки обделать да заодно на ночное небо глянуть.  Сориентироваться,

так сказать, по небосводу. Теплилась во мне еще слабая надежда, что  я  не

очень  далеко  залетел.  Может  это  всего  лишь  Гавайские  острова   или

какое-нибудь Таити.

   Однако, надежда моя очень быстро рассеялась. Звезд на небе было  -  кот

наплакал. Да и те все крупные, как пятаки. Луна отсутствовала. Так же, как

и Млечный Путь. В общем, не наше я увидел небо. Чужое.

   И опять мне немного взгрустнулось. Эх, куда занесло! Не подбил бы  меня

Авдей вместо себя в институт сходить, не нарвался бы я на  лже-профессора,

не полез бы сдуру на контактную площадку - сидел бы сейчас с Лилькой возле

телевизора и попивал чаек со сдобой.  Вот  ведь  какая  судьба!  А  теперь

ничего не попишешь. Надо жить. Найду себе какую-нибудь Еву. Построю шалаш.

Буду ананасы есть да волкам хвосты крутить.

   Пока я отсутствовал, Ева уже приготовила  постель  -  навалила  на  пол

свежей душистой травы. И получилась не постель, а чудо! Даже сравнить не с

чем. Таких постелей даже у генеральских дочек нет.

   Адам как залег, так сразу и начал выводить носом всякие трели.  То  как

унитаз забулькает, то  как  пожарная  сирена  заверещит.  Можно  подумать,

храпит не один человек, а целый взвод. Ева тоже заснула быстро,  но  спала

тихо. Только все время ворочалась и  закидывала  на  меня  горячую  мягкую

руку. Авель ночевать почему-то не пришел,  и  о  нем  вроде  бы  никто  не

беспокоился.

   В траве за стеной шалаша что-то шуршало. Вдалеке заунывно провыл  волк.

Только сейчас я ощутил усталость этого  так  бурно  прожитого  дня.  Очень

скоро и мой храп присоединился к могучим руладам Адама.

 

 

 

   5. ПРОГУЛКА ПРИ ЗВЕЗДАХ

 

   Проснулся я оттого, что кто-то осторожно, но настойчиво дергал меня  за

ногу. Как благодарен был бы я судьбе, если бы это вдруг оказалась Ева!  Но

она по-прежнему тихо посапывала у  стенки.  Зато  совсем  не  было  слышно

молодцеватых всхрапываний Адама. Выходило, что разбудил  меня  именно  он.

Надо вставать, ничего не  поделаешь.  Хозяев  положено  слушаться.  Может,

здесь обычай такой - будить гостей среди ночи.

   На четвереньках я выполз из шалаша; Ночной пейзаж был  глух  и  неясен.

Света звезд хватало только на то, чтобы не спутать яму с бугром.

   Адам, бесшумно ступая, удалялся в сторону  леса.  Смутные  ночные  тени

придавали его фигуре фантастические очертания. Глаза, в те моменты,  когда

он оборачивался ко мне, вспыхивали зеленым фосфоресцирующим светом, а лицо

казалось отчужденным и загадочным. Через его плечо было перекинуто  что-то

похожее на большое  свернутое  одеяло.  Пахло  почему-то  тиной  и  рыбьей

чешуей.

   Мы миновали валун, который я заприметил накануне,  затем  спустились  в

низину, воздух в которой был заметно холоднее, чем наверху. Я  понял,  что

мы идем к реке.

   Мой проводник, как бестелесный призрак, скользил  во  мраке.  Когда  мы

оказывались на открытом месте, бесчисленные капельки росы, покрывавшие его

волосы и бороду, начинали тускло светиться. От всего  происходящего  веяло

какой-то древней языческой  тайной.  Реалии  дня  оборачивались  жуткой  и

величавой мистерией ночи.

   И тут только до меня дошло, что люди, волки, деревья, которые  я  видел

здесь, на самом деле вовсе не люди,  не  волки,  и  не  деревья,  а  нечто

совсем-совсем другое, более чуждое мне, чем свет  далеких  звезд,  росчерк

метеорита в небе, сполохи северного сияния. В мире, где  на  дубах  растут

ананасы, где солнце петляет по  небосклону,  словно  путающий  свои  следы

заяц, где время тянется невыносимо медленно, все  должно  быть  совершенно

другим, не таким, как на Земле. И то,  что  это  другое  имеет  привычные,

знакомые мне формы,  вовсе  не  значит,  что  в  них  заключена  привычная

сущность. По крайней мере, я ничуть не  удивлюсь,  если  Адам  превратится

вдруг в ночного зверя, а деревья заговорят со мной человеческим голосом.

   Кто знает, пойму ли я когда-нибудь этот мир, научусь  ли  жить  по  его

законам, примут ли меня люди, поверят ли мне волки.

   Река шумела где-то уже совсем рядом, и через несколько десятков шагов я

увидел звезды у себя под  ногами.  Как  желтые  и  красные  фонарики,  они

дрожали, отражаясь в воде.

   Сверток, который нес Адам, оказался обыкновенной рыболовной сетью. Даже

странно, что я не догадался об  этом  раньше.  Адам  аккуратно  расправлял

сеть, встряхивая ее так, что  грузила  звякали,  ударяясь  друг  о  друга.

Закончив эту работу, он похлопал себя ладонью по лбу. Учись, дескать, пока

я жив! В ответ я кивнул головой - дело знакомое. Не в первый раз.

   Адам  привязал  один  конец  сети  к  кусту,  а  второй   вручил   мне,

красноречиво указав при этом на противоположный берег. Хорош гусь!  Сам  в

воду лезть не хочет, так батрака нашел. Но спорить я  не  стал.  Не  время

еще. Сцепил зубы и полез в  воду.  То  ли  снадобья  Евы  помогли,  то  ли

солнечное тепло, которого я за день впитал более чем достаточно, а  может,

какая другая причина подействовала, но  на  этот  раз  я  перенес  купание

значительно легче. Не прошло и пяти минут,  как  речка  была  перегорожена

сетью. Течение сразу натянуло ее, выгнув дугой белую цепочку поплавков.

   Адам жестом поманил меня за собой и мы пошли вверх по течению -  он  по

своему берегу, я по своему. Невдалеке от того  места,  где  я  сражался  с

волками, Адам остановился и выломал из кустов две довольно длинные  гибкие

ветки, одну из которых оставил себе, а другую, на манер копья,  перебросил

мне.

   По-прежнему все было тихо вокруг, только едва слышно  шумела  река,  да

шелестели листья. Адам слегка помахал своей веткой, словно примериваясь  к

ней, потом резко размахнулся и стеганул  по  воде.  Удар  получился  таким

звучным и неожиданным, что я подскочил на месте. Отражения звезд задрожали

и рассыпались. Где-то рядом плесканула большая рыба.

   Замысел Адама сразу стал ясен. Мы неторопливо пошли по  бережку,  время

от времени шлепая прутьями по воде, а  впереди  нас,  ничего  не  ведая  о

поджидавшем ее сюрпризе, быстро скатывалась  вниз  по  течению  осторожная

рыба.

   Когда мы подошли к тому месту, где стояла сеть, я сразу заметил, что ее

поплавки притоплены. Неплохо! Значит, поедим утром ушицы. Выходит, тут  не

одними ананасами питаются. Мною овладел азарт,  знакомый  только  рыбакам,

охотникам и донжуанам. Я мигом развязал узел. Мои пальцы при этом  ощутили

резкие, беспорядочные рывки застрявшей в ячеях рыбы.  Адам  ловко  выбирал

сеть, и скоро в звездном свете блеснула серебристая, судорожно дергающаяся

плаха. Килограмма два, не меньше, определил я на глаз. Плоские и  широкие,

чем-то похожие на наших лещей, рыбины густо сидели в сети. Некоторые  были

неподвижны, другие отчаянно бились, запутываясь от  этого  еще  больше.  Я

вновь форсировал реку и принялся вместе с Адамом выпутывать из сети  рыбу,

мелких черных рачков и длинные пряди водорослей. Рыбешек,  размер  которых

не превышал ладони, Адам сразу же выбрасывал обратно в реку. Зря,  подумал

я. Посолить, высушить, лучшей закуски к пиву не найти. Хотя, какое к черту

пиво! Тут соли, наверное, не раздобудешь, не то что  пива!  Пора  забывать

старые привычки.

   Вскоре на траве валялась  с  дюжина  рыбин,  размером  от  сковороды  и

больше. Интересно, а как мы их потащим? Ведь никакого мешка нет.  Нанизать

на ветку?  Так  никакая  ветка  не  выдержит.  Здесь  же  больше  двадцати

килограммов.

   Вдоволь налюбовавшись добычей, Адам выбрал три самые крупные  рыбины  и

тоже отправил в реку. На племя, значит. Хозяин! О  будущем  заботится.  Ну

ничего, нам и того что осталось, хватит.

   Поблизости от нас  завыл  волк.  Сначала  послышалось  глухое  утробное

клокотание,  которое,  быстро  Забирая  силу,  перешло  в   вопль,   резко

оборвавшийся на высокой и яростной ноте. Адам вздрогнул и принялся  быстро

швырять рыбу куда-то в темноту, за Кусты. Меня даже оторопь взяла. Я уже и

рот раскрыл, чтобы запротестовать, но вовремя сдержался. Что я ему скажу и

на каком языке? Наверное, они все здесь чокнутые. Больно было слышать, как

наша законная добыча плюхается в траву и колотит там хвостом. Вот и  поели

ушицы!

   Адам тем временем собрал сеть и знаком показал мне -  неси!  Тащить  на

себе холодную мокрую сеть занятие не из самых приятных. Вода лила  по  мне

ручьями. Приспособленные под грузила камни при каждом шаге больно хлестали

по  ляжкам.  Я  шагал  вслед  за  Адамом  и  все  ощупывал  сеть,  пытаясь

определить, из чего она сделана.

   Не знаю, из какого материала плели свои неводы, вентери и ставки дикари

на Земле, но эта рыболовная снасть сработана была явно из нейлона. Заявляю

вполне компетентно.  У  меня  самого  такая  когда-то  имелась.  Шурин  из

загранки привез.

 

 

 

   6. К ДУБУ НА ПОКЛОН

 

   С речки мы вернулись уже со светом. Ева убирала  внутри  шалаша.  Авель

сидел в углу и клевал носом. Вид у него был усталый и удрученный.

   Завтрак ничем не отличался от ужина. Вновь были поданы  три  неизменных

ананаса. Адам и Авель  преспокойно  слопали  свои  порции  и  улеглись  на

солнышке переваривать пищу. Я  с  независимым  видом  отошел  в  сторонку.

Дескать, не надо мне ничего, я и так по горло сыт. А  сам  слюнки  глотаю.

Как говорила одна моя знакомая буфетчица: "Хорош квас,  да  не  про  вас!"

Однако Ева меня обратно поманила и пальцем вокруг оставшегося ананаса круг

описала. Можешь съесть, значит, половину. Все же  и  женщины  способны  на

благородные поступки. Или это только здесь, в сопредельном пространстве?

   Ночная рыбалка отняла у меня порядочно энергии,  и  половинка  ананаса,

конечно же, не смогла возместить ее. Облизываясь, я оглянулся по сторонам,

но ничего в достаточной мере съедобного  не  обнаружил.  Да,  мисочка  ухи

сейчас не помешала бы. С картошечкой, лавровым листом и перцем! Впрочем  -

что уха! Дали бы сырого ерша, и то, кажется, сожрал бы за милую душу.

   Адам, пребывавший после завтрака в хорошем расположении  духа,  жестами

объяснил мне, что дуб выдает ананасы строго по количеству едоков,  каковым

для него я - увы - пока еще не являюсь. Выглядело это объяснение  примерно

так: руки Адама очень точно  изображают  контуры  дуба,  при  этом  пальцы

трепещут  наподобие  листьев,  затем  щелчок  по  своей  энергично  жующей

челюсти, три поднятых вверх  пальца  и,  наконец,  тычок  в  мою  грудь  и

недоуменно разведенные в стороны руки.

   Выходит, на довольствие я еще не поставлен. Обидно. А вообще-то  логика

у Адама странная. Я бы сказал  -  иждивенческая.  Что  же,  он  всю  жизнь

подачками дуба собирается питаться? Даст - не даст! У нас, к примеру,  что

делают, если яблоня плодов не дает? Под топор ее! А на  это  место  сажают

новую, молодую. Может быть  просто  обленился  Адам?  Зажрался?  Лень  ему

лишний раз по солнцепеку к дубу прогуляться? Попробую к нему  в  помощники

напроситься.

   - Дерево! - сказал я, указывая в ту сторону, где рос дуб. - Сходим?

   - Сходим! - охотно согласился Адам.

   Ничего не скажу, мужик он одаренный. Все на  лету  схватывает  и  почти

ничего не забывает. Любой звук  может  в  точности  повторить.  Почти  как

Владимир Винокур. И вообще с ним легко. Человек он хоть  и  себе  на  уме,

лишнего на пуп не возьмет, зато весьма общителен.  Ева  все  время  чем-то

занята. То воду таскает, то плетет что-то, то в шалаше подметает, то своих

пичуг кормит и  обхаживает.  Авель  с  открытыми  глазами  спит.  Довольно

угрюмый подросток.

   Ближе к полудню, если судить по длине тени от шалаша, мы отправились  к

дубу. По пути я узнавал те места, где вчера сражался с  волками,  а  ночью

под чутким руководством Адама ловил рыбку. С любопытством  осмотрел  куст,

под которым остался наш улов.  Ничего!  Ни  плавничка,  ни  хвостика.  Как

подмели.

   Еще издали я стал приглядываться к дубу.  Спорить  не  буду  -  зрелище

величественное. Ничего похожего я даже в  сочинском  дендрарии  не  видел.

Если бы не голод, буквально выворачивавший мне требуху, я, возможно,  даже

залюбовался  бы  им.  Стоял  дуб  посреди  огромной  поляны,  отдельно  от

остальных деревьев. Ананасы висели на его ветках сотнями, но о том,  чтобы

подобраться к ним, не могло быть и  речи.  Тут  только  пожарная  лестница

могла помочь или, в крайнем случае, бита, которой шабашники в Сибири кедры

околачивают.  Земля  под  дубом   была   тщательно   очищена   от   всякой

растительности и, кажется, даже разрыхлена. Не иначе  -  работа  Евы.  Три

ананаса, каждый величиной с мою голову, валялись между корней дерева.

   Адам первым делом тщательно осмотрел ствол,  обобрал  с  него  каких-то

червячков,  отнес  подальше  и  выпустил  в  траву.  Я  даже  сплюнул   от

отвращения. Человека  голодом  морят,  а  тле  всякой  -  такое  уважение.

Закончив свои агротехнические мероприятия, Адам в просительной позе застыл

под дубом. Губы его беззвучно шевелились, но руки,  как  всегда,  мотались

наподобие мельничных крыльев. Несколько  раз  он  делал  мелодраматические

жесты в мою сторону, чертил в воздухе какие-то контуры - легко было узнать

символы человека, волка и шалаша -  колотил  себя  в  грудь,  хватался  за

голову, тряс бородой. В общем, изо всех сил валял ваньку.  Артист,  ничего

не скажешь!

   Закончив "беседу" с деревом, Адам сел на землю и устало вытер лоб.  При

этом он имел такой вид, как-будто только что сделал большое и важное дело.

   - Ну как? - спросил я с сарказмом. - Уговорил?

   - Подождем, - флегматично ответил Адам, внимательно  рассматривая  свою

собственную пятку.

   Следующие минут тридцать-сорок прошли почти в  полном  молчании.  Скоро

мне стало как-то не по себе. Прямые лучи солнца не могли  пробить  плотную

завесу ветвей и под дубом царил зеленый полумрак. Мало того - или это  был

только мираж - освещение плавно  менялось,  словно  вокруг  скользили,  не

перемешиваясь  друг  с  другом,  какие-то  бесплотные  эфирные   создания,

насквозь пронизанные еле заметной паутиной сумеречного  света.  Монотонный

шум листвы завораживал. Мне уже казалось, что  это  не  ветер  шелестит  в

кроне дерева, а рокочет невидимый  орган.  Что-то  вечное,  умиротворяющее

было в глухом шепоте дуба. Он навевал покой и сладкую грусть, смирял  злые

мысли и рассеивал суетные желания. Даже чувство голода почему-то исчезло.

   Еще никогда в жизни у меня не было, таких  странных  ощущений.  Зеленая

сень над головой вдруг стала небом моего  родного  мира.  Мошка,  ползущая

куда-то по своим делам,  была  размером  чуть  ли  не  с  меня  самого.  Я

чувствовал, как корни трав и деревьев упорно расталкивают частички  почвы,

слышал, как  в  этих  корнях  пульсирует  сок,  как  бьется  дикая  пчела,

запутавшаяся в паутине, как радуются теплу, свету и пище птенцы, живущие в

ветвях дуба. Я понял,  как  громаден  даже  этот  крохотный  мирок,  какие

сложные взаимоотношения существуют между грибами и  деревьями,  кустами  и

мошками, бабочками и птицами.

   Да, этот мир был гармоничен, но в нем  присутствовал  и  страх,  вернее

полузабытые воспоминания о страхе,  древние  отзвуки  неотвратимых  бед  и

разрушительных катаклизмов...

   ...Вдруг  вверху  что-то  хлопнуло,   словно   откупорили   бутылку   с

шампанским. Ветка над моей головой дрогнула, зашуршала листва. Здоровенный

ананас, просвистев в воздухе, как авиационная бомба, шлепнулся на землю. И

наваждение, овладевшее мной, сразу рассеялось. Привидится же такая чепуха!

   Мы подобрали ананасы и, не торопясь, пошли обратно к шалашу. Адам ничем

не выражал своих эмоций. Я - тем более. Можно подумать,  если  бы  не  его

обезьяньи  ужимки,  плоды  так  и  остались  бы  висеть  на  дубе.  Ничего

подобного! Закон природы: созрел - падай!

   По дороге Адам с серьезным видом стал объяснять мне, что дуб согласился

некоторое время кормить меня, но окончательно этот вопрос пока не решен. Я

для дуба пока загадка. Но во всяком случае я не... (тут он изобразил нечто

лезущее из-под земли - не то растение, не то живое существо).

   Спорить я, конечно не стал. Не скажу, что мои хозяева  люди  совершенно

глупые. Но есть в них какая-то дремучесть. Сплошные пережитки и  суеверия.

Извращенный анимализм, как говорил наш редактор про тех, кто собак и кошек

больше себя самого любит.

   Что ж, было такое дело - и наши предки когда-то деревьям поклонялись. И

деревьям, и зверью, и ветру, и даже яме. Греки по птичьим потрохам  судьбы

народов предсказывали (впрочем, кажется, не греки, а  римляне).  Но  всему

свой срок. Подождите, будет и на  нашей  улице  праздник.  Скоро  и  здесь

людишки разберутся, что к чему. Придет время - волки только с  тоски  выть

будут! И дуб на  что-нибудь  полезное  сгодится.  Ведь  как  ни  крути,  а

прогресс неизбежен. Разум нам не для  мелочных  дел  дан,  а  для  полного

преобразования мира. Только дождусь ли я этого светлого времечка?  Как  бы

все это дело ускорить? Я ведь жизнь не понаслышке знаю. Топор каменный или

колесо запросто изобрету. И  огоньком  поделюсь.  Помогу  человеку  занять

подобающее  ему  в  природе  место.  А  то  очень  уж   тут   со   всякими

жучками-червячками носятся.

   Сам я, конечно, природе не враг. Я даже ее любитель и за экологию двумя

руками. Что ни говори, а приятно зайти в лесок, где до тебя еще  никто  не

топтался и костров не жег. А то сейчас под деревом скорее  пустую  бутылку

найдешь, чем  гриб.  Ведь  без  природы  какой  отдых?  В  городе  так  не

расслабишься. Да только и у природы много  всяких  излишеств.  Ну,  грибы,

ягоды, соловьи нужны. Никто не спорит.  Даже  против  лосей  и  кабанов  я

ничего лично не имею. Пусть себе  живут.  Волкам,  слава  богу,  их  место

указали. Но вот всякие комары, мошка, крапива, колючки - это уже совсем ни

к чему. Все кругом должно быть для пользы человека. И если каждому дубу  в

пояс кланяться, ничего путного из этого не  выйдет.  Пусть  они  сами  нам

кланяются. Как это уже имеет место во всех цивилизованных странах на  моей

планете.

   Вторую половину дня мы с Адамом провели в лингвистических  упражнениях.

Все он запоминал шутя, без видимого  напряжения.  Особенно  ему  нравились

слова, в которых было много шипящих. Но если вдруг что-то у него  начинало

не ладиться, например, не вытанцовывалось произношение, он сразу  терял  к

учебе всякий интерес. К вечеру Адам знал уже около полусотни слов и вполне

правильно их употреблял. То есть так же, как и я. Полсотни слов, я считаю,

для общения багаж вполне приличный. Существует масса людей, с  которыми  я

уже не первый год всего парой фраз  обхожусь.  Взять,  к  примеру,  соседа

моего Петьку. Я его чуть ли не от рождения знаю. Когда-то лучшими друзьями

считались. А теперь весь наш разговор: "Привет! - Привет!", "Что куришь? -

"Астру". "Опять наши в гостях дунули! - Игрочишки!  Я  за  них  больше  не

болею!", "Не знаешь, где пиво свежее есть?  -  Только  возле  рынка",  "Ну

пока! - Пока!" И так, практически каждый день. Про свою Лильку я вообще не

говорю. Она три слова в разных вариациях может целую неделю повторять.

   Вот  таким  образом  прошли  первые  сутки  моего  пребывания  в   ином

измерении. Да вот еще, чуть не забыл. Пиджачок мой так и висит на кустике,

там, где я его оставил. Никто на него не позарился. Ну и пусть себе висит.

Мне он пока не нужен. Так же, как очки  и  деньги.  А  вот  зажигалочка  -

совсем другой разговор! Уж если мне суждено стать в этом мире кем-то вроде

Прометея, то без зажигалочки никак не обойтись.

   Интересно, а каковы на вкус печеные ананасы?

 

 

 

   7. ПЛАН ДЕЙСТВИЙ НА БЛИЖАЙШУЮ ИСТОРИЧЕСКУЮ ЭПОХУ

 

   Ночью я снова проснулся. Примерно в то же  время,  что  и  накануне.  В

шалаше было тихо, но за стенкой  шалаша  слышался  негромкий  разговор.  Я

осторожно подполз к выходу и на фоне звездного неба увидел  силуэты  всего

райского семейства. На плече Адама висела сеть. Значит, опять  на  рыбалку

собрался. Но на этот  раз  без  меня.  Единственное,  что  я  понял  в  их

разговоре, было слово "тсуги". Так Адам называл тех загадочных существ, за

одно из которых меня чуть не принял дуб.  Как  я  догадывался,  они  имеют

какое-то отношение к подземному миру. Может быть, местные черти.

   Потом отец и сын тихо-тихо, словно фронтовые  разведчики,  растворились

во мраке. Ева постояла немного, зевнула  и  подалась  куда-то  в  сторону.

Досыпать,  наверное.  Значит,  доверять  мне  доверяют,  но  не  очень.  И

правильно делают, подумал я уже со злостью.

   Лежу, значит, я на постели из душистой травки. Не спится. Перебили сон.

Кишки от вегетарианской пищи марш играют. Вкусная, конечно, штука  ананас,

но очень уж легкая. Для манекенщиц только и  годится.  Неужели  мне  этими

божьими дарами весь остаток жизни придется питаться?

   Ночью мне всегда думается лучше, чем днем. Я бы, конечно, и днем думал,

если бы не мешали. Парень я  совсем  не  глупый.  Во  дворе  "профессором"

зовут. Ни один кроссворд без меня не решается. И если спор какой, опять же

приглашают. Это все от моей общей  начитанности.  Книжки  я  еще  в  школе

любил. И в армии время зря не терял. Там чтение особо  поощрялось.  Каждую

среду нас сержант в библиотеку водил. Взял книжку -  через  неделю  обязан

доложить об  исполнении.  Кто  свою  не  успел  прочитать,  следующий  раз

получает сразу две. Так я до конца службы  почти  весь  библиотечный  фонд

осилил. Последняя моя книга там, как  сейчас  помню,  называлась:  "Людвиг

Фейербах. Избранные  философские  произведения.  Том  L."  Хорошая  книга.

Автор, безусловно, мужик умный, хоть и сильно разбрасывается.

   Но уж когда я в редакции стал работать, золотое времечко настало. Там и

в столах, и в шкафах, и в мусорных корзинах  любого  чтива  море.  И  даже

такого, что ни в одной  библиотеке  не  достанешь.  Если  нет  детективов,

фантастику читаю, нет фантастики - про войну или  о  жизни  что-нибудь.  А

если ничего художественного не найду, все  подряд  штудирую:  домоводство,

медицину, астрономию... Могу со средины читать, могу  задом  наперед.  Все

равно в голове что-то да останется. Память у меня цепкая. Когда требуется,

нужный факт обязательно всплывает.

   Так вот, нередко попадались мне книжки про то, как люди, оказавшиеся на

необитаемом  острове,  на  полюсе  или  в  другом  глухом   месте,   мигом

разворачивали бурную деятельность по оборудованию комфортабельной жизни  -

из стеклышек очков зажигательную линзу делали, из золы и песка - порох, из

всякой другой подручной дряни - электростанцию. Книжкам этим я  не  верить

не могу. Но у меня ситуация куда сложнее. Не то что часов  -  штанов  даже

нет. Один дурацкий галстук на шее болтается. Камней подходящих и то  найти

не могу. Только и есть, что трава, кусты да дуб этот  проклятый.  Что  еще

остается? Зубы,  ногти.  Зажигалка  на  три  четверти  заправленная.  Все,

кажется? Ну нет! Еще голова на  плечах  имеется.  Раньше  я  ею  особо  не

пользовался, случая не было, зато теперь голова - мое основное оружие.

   Не может такого быть, чтобы на всей планете дела обстояли  в  точности,

как здесь. Где-то ведь  и  другие  страны  имеются,  другие  народы.  Где,

например, Адам свою сеть раздобыл? Не свалилась  же  она  сюда  вместе  со

мной?.. Не соответствует сеть... как это  называется...  ага,  вспомнил  -

общему развитию производительных сил. Не все в этом раю  так  просто,  как

кажется на первый взгляд. Есть тут какие-то скрытые пружины и колесики.

   В общем, надо срочно готовить коренные перемены.  Двигать  лучшие  силы

человечества  на  покорение  зарвавшейся  природы.  Начну  я,  пожалуй,  с

пропаганды. Любой борец за идею прежде всего единомышленников подыскивает.

Сначала проверю Адама. Хоть он себя и  умником  считает.  А  по-моему,  он

просто слабовольный лентяй и обжора. К  тому  же  немного  плут.  Придется

играть на его отрицательных качествах. На жадности, например.

   Ева - совсем другой человек. Чувствую,  положительная  личность.  Ее  к

моему делу только через большое и светлое чувство можно привлечь.  Вопрос,

способен ли я такое чувство в ней возбудить? По крайней мере,  смотрюсь  я

сейчас ничуть не хуже Адама. Даже кудрявую бородку отпустил.

   Но, конечно, главная надежда - Авель. Ведь во всех  заварухах  молодежь

впереди шла. Им со старыми привычками легче рвать. Не закостенели они  еще

в предрассудках.

   Значит, решено - Авель. Тем более, что  парень  явно  на  распутье.  Не

вытанцовывается у него что-то. Свое место в жизни найти не может. Придется

помочь. Место его - на троне царя природы! И чтоб никаких возражений!

   Как  всегда,  приняв  определенное  решение,  я  успокоился.  И   сразу

задремал. Снился мне Авель в короне из рыбьих хвостов.  Адам  с  двуручной

пилой вокруг пояса. И Ева, скачущая верхом на волке.

   Под утро вернулись мокрые и усталые рыбаки. С собой они  ничего,  кроме

пустой сети, конечно же, не принесли. Чуть позже пришла  Ева  и  принялась

"накрывать на стол".

   Ничего, накормлю я вас скоро  настоящей  человеческой  пищей.  Пальчики

оближете. Дайте срок. Сначала двинем к прогрессу одну семью, а уж потом  и

все общество.

 

 

 

   8. ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ ЭТАП

 

   В  течение  нескольких  следующих  дней   ничего   примечательного   не

случилось. Я жевал ананасы, вволю спал, в те ночи, когда Авель не  являлся

домой, ходил с Адамом на его  странные  рыбалки,  а  все  остальное  время

бродил по окрестностям да грелся на солнышке. Оно меня почему-то не брало,

и я оставался таким же  белым,  как  и  до  прибытия  сюда.  С  Адамом  мы

объяснялись уже  почти  свободно.  Ева  и  Авель  в  разговорах  почти  не

участвовали, но, как вскоре выяснилось, ни одно из произнесенных мною слов

не миновало их ушей. Способностью  к  языкам  они  обладали  ничуть  не  в

меньшей степени, чем глава семьи. Это заставило меня призадуматься (теперь

я часто думал и днем, все  равно  никакой  другой  работы  не  было).  Без

причины в природе ничего не бывает. Почему у волка быстрые  ноги,  понятно

всем. Для чего растениям красивые цветочки, тоже понятно.  А  зачем  людям

такая ненормальная  способность  к  языкам?  Выходит,  кому-то  это  надо.

Выходит, понадобились природе люди-полиглоты, чтобы заткнуть ими  какую-то

дыру. Вопрос только в том - какую именно?

   А может все это просто моя фантазия? Борода Адама, например,  не  имеет

никакой практической пользы, тем не менее, он ее таскает.

   Выбрав удобное время, я приступил к выполнению  своих  планов.  Наедине

переговорил с каждым из членов приютившего меня семейства.  Прощупал,  так

сказать, почву. А кое-где и семена сомнения в эту почву посеял.

   Первый разговор состоялся с Адамом. Обстановка, значит,  такая:  жаркий

полдень, все только что откушали. Адам лежит в тенечке, поглаживая  живот.

Как всегда после обеда, он пребывает в добром расположении духа. Я тут как

тут - змей-искуситель.

   Я: Эх, еще бы по кусочку, - говорю. Поскольку Адам никак  не  реагирует

на эти мои слова, продолжаю: - Попросил бы ты у дуба добавки.

   Он: Зачем? Ты что, с голода помираешь?

   Я: Нет, но попросить ведь нетрудно. Что он, интересно, скажет?

   Он: Скажет, что нельзя.

   Я: Так ведь у него рта нет. Как он может сказать?

   Он: Видишь небо? Что оно говорит?

   Я (несколько озадаченно): Ничего оно не говорит.

   Он: Плохо смотришь. Оно говорит, что к вечеру может  пойти  дождь.  Что

ночью надо ждать тумана. Так и Дуб. Кто умеет его слушать, тот все поймет.

Если бы не Дуб, тебя разорвали бы волки. Дуб все видел и сказал мне.

   Я: Что именно он сказал?

   Он: Сказал, что пришел чужой человек. Странный. Похожий  на  подземника

(оказывается, именно так переводится слово "тсуг"). Но вроде не подземник.

Пусть волки его пока не трогают.

   Я: Кто такие подземники?

   Он: Не знаю. (Врет!) Я их не видел.

   Я: А дуб их видел?

   Он: Дуб стоял тут еще при моем отце. Он все видел.

   Я: Твой отец, наверное, тоже дуба слушался?

   Он: Почему слушался? Советовался. Дуб плохого не скажет. Я ведь  отсюда

и уйти могу. Волки - тем более. А Дуб на месте стоит. Ему ошибаться  никак

нельзя.

   Я: А с волками дуб разговаривает?

   Он: Как же он с ними  может  разговаривать?  Волк  есть  волк.  Ты  вот

человек, и то понять ничего не можешь. Если Дубу что-то от волков  или  от

других зверей понадобится, он скажет сначала нам. А мы уже передадим  куда

надо. (Хоть и звучит как сказочка, но все концы здесь сходятся. Это  может

объяснить способность людей к языкам и звукоподражанию. Тогда, если верить

Адаму, люди здесь  не  что  иное,  как  средство  связи  между  различными

существами).

   Я: Скучно так жить. Там, откуда я пришел, все не так.

   Он: А как?

   Я: Ну, к примеру, просить милостыню у какого-то дуба мы  не  стали  бы.

Отрясли бы в два счета и взяли столько ананасов, сколько нам надо.

   Он: Волки не позволят.

   Я: Будем мы у волков спрашивать! Кишки вон, и все  разговоры.  (Адам  в

растерянности пожимает плечами.  Молчит.  Хочет  возразить,  но  не  может

подобрать слова. Я тем временем перехожу в наступление.) А зачем  ты  рыбу

по ночам ловишь?

   Он: Так надо.

   Я: А самому ее есть нельзя?

   Он: Нельзя.

   Я: Кто это тебе сказал?

   Он: Никто. Я знаю. (Раздраженно.) Раз нельзя - значит, нельзя!

   Я: А сеть где ты взял?

   Он:  От  отца  досталась.  (Встает  и  уходит  с   несвойственной   ему

торопливостью.)

   Беседа с Евой состоялась несколькими днями позже, под вечер, когда  она

отправилась за водой к источнику. Я вызвался помочь. Несу горшки.  На  мои

вопросы Ева вначале отвечает  неохотно,  скованно.  Чувствуется,  что  она

растеряна. Ей такое галантное отношение незнакомо. Начинаю издалека.

   Я: Хороший у тебя муж.

   Она (кивает головой): Хороший.

   Я: Любишь его, наверное?

   Она: Он мой муж. Как же его не любить?

   Я: А как вы познакомились?

   Она: Никак. Отец с матерью ушли куда-то и больше  не  вернулись.  Тогда

Дуб, возле которого мы жили (опять этот дуб!), послал  меня  сюда.  Муж  -

правда, тогда еще он мне не был мужем - тоже один остался. С тех пор мы  и

живем вместе. (Интересно - дуб в роли свахи! Такого  в  фольклоре  землян,

кажется, нет.)

   Я: Ну, и нравится тебе такая жизнь?

   Она: Нравится.

   Я: Тут же тоска зеленая!

   Она: Тебе тоска. А мне нет. Вот если бы я попала туда, где  раньше  жил

ты, мне была бы тоска. Зеленая.

   Я: Ты так говоришь только потому, что ничего о нас не знаешь. А была бы

моей женой, все  бы  имела.  Холодильник,  телевизор,  стиральную  машину,

дубленку.

   Она: Я не знаю, о чем ты говоришь. Но если я  сейчас  без  всего  этого

обхожусь, значит, оно мне совсем не нужно.

   Я: Но ведь так жить нельзя, как вы живете. Развиваться  надо,  учиться!

Вы же про самих себя ничего не знаете!

   Она: А ты про нас знаешь еще меньше. Ко всему подходишь только со своей

меркой. Откуда ты взял, что мы не учимся? Ведь я говорю на твоем языке.

   Я: Дело не в этом...

   Она: В этом! Мы  учимся.  Если  считаем  это  нужным.  Твоему  языку  я

научилась. А учиться у тебя жить не хочу.

   Я: Интересно, почему?

   Она: Для тебя главное в жизни - собственные желания. Разве не так?

   Я: Можно подумать, у вас по-другому.

   Она: По-другому.

   Я: Что-то не заметил.

   Она: Ты многого не замечаешь. Иногда ты похож на  глупого  ребенка.  Но

ребенок хоть любопытен. А ты нет.

   Я: Давай не будем переходить на личности. Причем здесь я? Разговор  был

о вас. О том, как скучно и убого вы живете. И  ничего  не  хотите  делать,

чтобы эту жизнь изменить. Не  развиваетесь.  Не  пытаетесь  узнать  что-то

новое.

   Она: Пока нам вполне хватает того, что мы знаем. Узнаешь что-то новое и

обязательно попробуешь  этим  воспользоваться.  А  конец  может  оказаться

печальным.  Если  и  не  сейчас,  то  через  много  лет.  Разве,   начиная

какое-нибудь дело, знаешь, как оно обернется? Чем  угодно,  но  только  не

тем, чего ты ожидал.  (Да  она  прямо  мыслитель!  Философ  от  горшков  и

веников!)

   Я: Если так думать,  ничего  вообще  не  добьешься.  Так  и  останешься

навсегда голым и босым. А мы добились всего, чего хотели.

   Она: Всего-всего?

   Я: Ну, почти всего.

   Она: Значит, вы стали счастливыми?

   Я: Ну, так вопрос ставить нельзя."

   Она: Можно. Так вы стали счастливыми или нет?

   Я: В двух словах не скажешь.

   Она: Да или нет?

   Я: Ну хорошо - нет.

   Она: Так чего же ты от нас хочешь? А я счастлива. Мне здесь  хорошо.  У

меня есть муж и сын. И другого счастья мне не надо. Ведь ты же не  знаешь,

как бывает плохо, когда ты совсем один.

   Я: А если тебя еще кто-нибудь полюбит?

   Она: Кто меня может полюбить?

   Я: Ну я, к примеру.

   Она: Ты? (Очень спокойно и, кажется, даже без удивления.) Зачем?

   Я: Откуда я знаю - зачем! (Страстным шепотом.) Полюблю и все!

   Она: Хорошо. Ты полюбишь меня, я тебя. А как же муж?

   Я: Ну". Я не знаю, как это у  вас  делается.  Дашь  ему  развод.  Пусть

уходит куда-нибудь.

   Она: Куда? Он все время жил здесь. У нас с ним  все  общее.  Даже  сын.

Зачем ему уходить? А ты чужой. Как пришел, так и уйдешь.

   Ее ноги заскользили по крутой  песчаной  осыпи.  Я  поддержал  Еву  под

локоток. Наши глаза встретились. Родился я не  вчера,  и  кое-что  в  этих

делах смыслю. Любое другое выражение  ее  глаз:  любопытство,  сочувствие,

жалость, даже страх могли дать мне надежду  на  успех.  Любое  другое,  но

только не это снисходительное равнодушие.

   - Я пошутил, - пробормотал я. - Извини, если  что  не  так.  Больше  не

буду.

   - Будь, - ответила она. - Мне то что!

   Дольше всего я искал контактов с Авелем. Он все время куда-то  исчезал.

А  когда  появлялся,  к  разговорам  был  явно  не  расположен.   На   его

предварительную обработку  ушло  больше  недели.  Беседа  наша  продлилась

недолго, но, говоря официальным языком, оказалась весьма плодотворной.

   Я: Какие трудности, дорогой?

   Он: Никаких, вроде.

   Я: А что ты такой хмурый?

   Он: Не хмурый я, вроде.

   Я: А где гуляешь по ночам?

   Он: Ищу, где бы пристроиться. Я уже взрослый.  Здесь  мне  больше  жить

нельзя.

   Я: А почему нельзя?

   Он: Отец с матерью еще одного ребенка хотят завести. (Неужели Каина?)

   Я: Ну и пусть заводят на здоровье. Ты то чем мешаешь?

   Он: Есть нечего будет.

   Я: Неужто дуб всех не прокормит?

   Он: Нет, вроде.

   Я: Просто смешно! Ну ладно, родится у тебя брат, но ты отсюда не  ушел.

Что будет?

   Он: Волки, вроде, должны прогнать.

   Я: А ты все равно не уходишь. Что они могут тебе сделать?

   Он: Разорвут, вроде. Или меня, или брата. А может отца.

   Я: А говорили, что волки людей не трогают.

   Он: Так то людей. Люди ничего такого, за  что  волки  разорвать  могут,

никогда не делают.

   Я: А если сделают?

   Он: Значит, они не люди. (Ну и логика!)

   Я: Ничего себе делишки! Разве вы на волков управу найти не можете?

   Он: Где же ее найдешь?

   Я: А рук у вас нет? Волки не заколдованные. Что их - перебить нельзя?

   Он (испуганно): Как перебить? Совсем убить?

   Я: Можно и совсем. Пускай не лезут!

   Он: Про такое я, вроде, даже не слышал. Чтобы убить кого-нибудь.  Разве

можно? Мы же не подземники. Людям нельзя никого убивать.

   Я: Волки - хищники. Их жалеть нельзя. Обвели вас  всех  вокруг  пальца.

Запугали. Где это видано, чтобы волки людей разрывали! Правильно я говорю?

   Он (задумчиво): Правильно, вроде... Но, вроде, и неправильно.  Если  бы

не волки, мать хоть каждый год по ребенку рожать могла бы. Так мы  все  на

свете съедим.

   Я: Не съедите. На дубе  ананасов  много.  Потом  новые  дубы  посадите.

Огород  разведете.  Каких-нибудь  животных  приручите.  Охотой  займетесь,

рыбалкой. Хватит еды.

   Он: Выходит, мы животных есть будем?  И  рыб?  (Смотрит  на  меня  так,

словно я, по меньшей мере, предлагаю ему стать людоедом.)

   Я: Конечно! Зубки-то у тебя вон какие! Острые. Как  у  волка.  Выходит,

дед твой не одни только ананасы ел. Их можно и без зубов есть.

   Он (трогает свои зубы): Острые. Но у волка вроде острее.

   Я: Ты же с волками не зубами будешь драться.  Возьми  палку  подлиннее,

привяжи к ней что-нибудь острое, камень или кость - копье получится. Очень

красиво им колоть. Р-раз - и волку каюк! Понял меня?

   Он: Понял, вроде. (Авель явно в растерянности. Мои слова переворачивают

все его представления о жизни.  Слава  богу,  они  у  него  еще  не  очень

прочные.)

   Я: Ну признайся, ведь не хочется тебе отсюда уходить?

   Он: Нет, вроде...

   Я: Ну и не уходи. А я против волков что-нибудь придумаю.

   Он: А отец с матерью что скажут?

   Я: Ты им пока ничего не говори. Тяни время. Не торопись. А потом я  все

на себя возьму. Договорились?

   Он (тихо): Вроде...

   Встаю. Пойду прогуляюсь. А он пусть посидит,  подумает.  Переварит  мои

слова. Для его травоядного мозга пища, конечно, непривычная. Отхожу, потом

возвращаюсь. Есть еще один вопрос.

   - Слушай, а кто такие подземники?

   - Подземники? Ну... просто подземники и все.

   - Кто они - люди, звери?

   - Не знаю.

   - Как они хоть выглядят?

   - Ну... как все подземники. Вроде,  как  из  земли  сделаны.  И  пахнут

землей.

   - Ты их сам видел?

   - Если бы видел, меня бы здесь уже не было. Они такие - чуть что, сразу

каюк! (Молодец, запомнил мое словечко.)

 

 

 

   9. КРОВАВЫЙ СЛЕД

 

   Вот так проходила моя жизнь, тягучая  и  скучная,  как  научные  обзоры

Авдея Кузьмича. Никто особо не ограничивал мою свободу, и я несколько  раз

предпринимал дальние походы. Двигаясь в сторону восхода солнца, я дошел до

топких, непроходимых болот, в которых  жутко  орали  какие-то  похожие  на

крокодилов твари.  Двигаясь  в  противоположном  направлении,  я  вышел  к

огромной реке, такой же чистой и холодной, как все реки и речушки  в  этих

краях. В  пути  мне  нередко  встречались  разные  животные  -  большие  и

маленькие.  Мохнатые  полукошки-полуобезьяны  взбирались  мне  на   плечи,

пестрые цапли приветственно махали  крыльями,  козочки,  так  испугавшиеся

меня в первый раз, теперь доверчиво брали листья прямо из моих рук. И  все

это  только  потому,  что  я  был  голым.  В  природе  здесь   действовала

своеобразная система "свой - чужой". Голый - свой.  Одетый  -  чужой.  Еще

один способ унизить человека!

   Только волки испытывали ко мне стойкую неприязнь. Умные и  недоверчивые

звери, видимо, печенками чувствовали мои далеко идущие планы.

   Скоро я узнал, что в какую сторону ни пойдешь, везде  рано  или  поздно

натыкаешься на дуб, возле которого живет человеческая семья  из  двух-трех

человек, а по соседству бродит волчья стая. Можно было подумать,  что  вся

планета разделена на какие-то удельные княжества.

   Возвращаясь к шалашу, я  подкреплялся  опостылевшими  ананасами,  потом

ложился в тенек и, делая вид, что сплю, сквозь полуприкрытые  веки  издали

любовался Евой. В отвлеченные разговоры с ней я больше не  вступал,  да  и

она, кажется, начала сторониться меня. Однако, всякий раз, когда я заводил

беседу  с  кем-нибудь  из  мужчин,  ее  тревожный  и  растерянный   взгляд

неотступно следил за нами.  Отдаю  должное  ее  интуиции.  И  вообще,  мне

кажется, они с мужем совершенно разные люди. Ева устроена гораздо  тоньше,

сложнее. Даже я по сравнению с ней иногда чувствую себя глупым. И к дубу у

нее совсем другое отношение. Ходит она к нему редко. А если и  придет,  то

просто  стоит,  задумчиво  поглаживая  ствол,  и  не  мечется,  как  Адам.

Чувствуется, она себя с дубом ровней считает. А все звери и  птицы  так  к

ней и льнут. Как к родной мамочке.

   В общении с Адамом я ограничивался негативной информацией типа:  "Разве

это еда? Вот у нас... Разве это горшок? Вот у нас... Разве  этого  погода?

Вот у  нас..."  И  так  далее.  Не  знаю,  действовало  ли  это  на  него.

По-видимому, действовало. Человека, который  никогда  не  ел  редьку,  при

желании можно убедить, что она слаще меда.

   Зато уж с  Авелем  я  отводил  душу.  Очень  скоро  диковатый  парнишка

привязался ко мне. Идея человека-бога, человека-царя, человека-судьи не на

шутку увлекла его. Он слушал меня, открыв рот.

   Бесспорно, Ева догадывалась, о чем мы шушукаемся  наедине.  И  ответные

меры принимала. Сужу об  этом  потому,  что  не  однажды  уличал  Адама  в

отступничестве. Однако я не отчаивался и терпеливо продолжал свою работу.

   А время шло. Однажды  Еве  понадобилось  для  чего-то  несколько  новых

горшков. Супруг, хоть и с большой неохотой, но все же  согласился  сделать

их. По известным только ему одному признакам Адам  долго  подбирал  ивовые

прутья, бесконечное число раз сортировал их по разным кучкам и, если бы не

постоянные понукания жены, наверное, так  никогда  и  не  приступил  бы  к

работе. Делать горшки одинаковой формы было ему, видимо, неинтересно. Одна

заготовка формой напоминала греческую амфору, вторая  -  таз,  третья,  из

которой в разные стороны торчали сразу три горлышка,  -  выглядела  вообще

чем-то невообразимым. С этими каркасами он на следующее утро отправился  в

лес. Я, конечно, увязался следом.

   Мы вышли к круглой яме, на  дне  которой  бил  родничок.  Вода  размыла

склоны, и на  солнце  влажно  блестели  пласты  жирной  глины.  Хорошенько

перемешав ее ногами, Адам принялся обмазывать  плетеные  каркасы  горшков.

Делал все это он не спеша, с расстановкой.

   Я тоже зачерпнул полную ладонь жидкой глины, отжал воду и  слепил  шар,

величиной, примерно, с кулак. Потом еще один. Сначала я занялся этим делом

от скуки, но потом работа увлекла меня.

   - Что это такое? - покосился на меня Адам.

   - Да так, - отозвался я. - Ничего особенного. Игрушки-безделушки.

   Скоро на солнцепеке уже лежало не менее полусотни глиняных  шаров.  Для

прочности я напихал в них веточек. Вместо арматуры, Адам, не доведя  своей

работы и до половины, уже сладко похрапывал в траве.

   Я  оттащил  его   в   тенек   и   пошел   назад.   В   вышине,   словно

самолеты-разведчики, плавали большие черные птицы. Они были неотделимы  от

неба, так же как облака и солнце. Я видел их  всякий  раз,  когда  задирал

голову вверх.

   Стороной обойдя шалаш, я вышел к реке. Слева от  меня  возвышался  дуб.

(Все же сила убеждения - великая вещь: каждый раз, когда я  прихожу  сюда,

мне кажется, что за мной кто-то наблюдает.) Справа, за рекой, как  пугало,

маячил мой пиджак, распятый на кусте. Невдалеке от него,  на  ярко-зеленом

газоне, резко выделялось большое круглое пятно жухлой травы.  Не  вызывало

сомнения, что это след моего появления здесь.  Примерно  такой  же  размер

имела контактная площадка, на которую  я  так  опрометчиво  залез  в  свое

время. Уже несколько раз я становился в центр этого круга, но - увы -  без

всяких результатов.

   Солнце грело, но не слепило  и  не  обжигало.  Все  кусты  вокруг  были

усыпаны, "пьяными"  ягодами.  Некоторые  сочились  густым  розовым  соком,

который сосульками застывал на ветках и листьях. Ни одна  мошка,  ни  одна

бабочка не вились над ними.

   В прозрачной воде, недалеко от берега, стояли  головой  против  течения

несколько огромных рыбин. Хвосты их лениво  подрагивали,  гоняя  мусор  по

песчаному дну. Ловят их ловят, а им хоть бы что, не переводятся!

   На дальнем конце поляны, окружавшей дуб, еле  заметно  дрогнули  кусты,

потом еще и еще, уже ближе. Кто-то  двигался  там  наискосок  от  меня.  Я

отступил поглубже в заросли и присел на корточки.

   На поляну один за другим вышло шестеро волков. Впереди,  высоко  подняв

узкую, продолговатую морду, шагал красивый поджарый  зверь  очень  светлой

масти, очевидно, волчица. Процессию замыкал мой косматый  знакомец.  Звери

шли очень медленно. Волчица то и дело оглядывалась назад, и очень скоро  я

понял причину этого. Один из волков ковылял на  трех  лапах.  Из  глубокой

рубленой раны на его левом плече сочилась кровь, и он на ходу слизывал ее.

Дойдя примерно  до  центра  поляны,  раненый  зверь  зашатался.  Лапы  его

подгибались, голова бессильно моталась. Два волка тут же подскочили к нему

и, зажав с обеих сторон своими телами, заставили двинуться  дальше.  Скоро

вся серая компания скрылась в кустах. Лишь  седой  ветеран  задержался  на

секунду и повернул морду в мою сторону. Он  видел  меня  или,  по  крайней

мере, чувствовал. Его отношение ко мне ничуть  не  изменилось  со  времени

нашей первой встречи. Он ненавидел меня  всей  своей  звериной  душой,  но

какая-то высшая сила до поры до времени  оттягивала  неминуемую  расправу.

Наконец, тихо и злобно прорычав, он канул в сумрачные дебри леса. Я  успел

заметить, что вся его морда и грудь были облеплены высохшей рыбьей чешуей.

   Просидев в своем укрытии время,  вполне  достаточное  для  того,  чтобы

волки удалились на приличное расстояние, я  выполз  на  поляну.  Дуб  тихо

шелестел над моей головой. Толстые и длинные нижние ветки торчали  во  все

стороны, словно  бушприты  сказочных  парусников,  распустивших  на  ветру

зеленые кливера и стаксели. Из каждой  такой  ветки  вышло  бы,  наверное,

кубометров десять деловой древесины. Эх, некому за это дело взяться! И все

же надо признать, в дубе определенно что-то было. Он казался непоколебимым

и древним, как земля  и  небо.  Его  величавое,  отстраненное  спокойствие

утоляло боль, просветляло душу.  Ну  как  тут  не  понять  бедного  Адама,

который считает это дерево чуть  ли  не  живым  существом.  То  же  самое,

наверное, ощущали и  мои  далекие  предки,  пораженные  красотой  и  мощью

баньянов, секвой, эвкалиптов.

   Кровь на траве уже успела засохнуть. Я без труда проследил пересекавшую

поляну цепочку бурых пятен. Неплохо было  бы  пойти  по  следам  волков  и

узнать, где  находится  их  логово.  Сходить,  что  ли?  Однако,  вспомнив

ощеренную пасть вожака, я сразу отбросил эту мысль. Двигаться  вперед  мне

не позволяла осторожность. (Страх, скажете вы? Пускай. Ведь страх  не  что

иное, как  гипертрофированная  осторожность.)  Зато  никто  не  мешал  мне

прогуляться по следу в обратном направлении и узнать, если повезет, кто же

нанес волку такую рану - соперник из враждующей стаи, какое-нибудь крупное

копытное, вроде лося, или Его Величество Человек Разумный.

   В лесных зарослях мне сразу пришлось сбавить ход.  Отыскивать  засохшие

капли крови в  зеленом  сумраке  среди  пятен  света  и  трепещущих  теней

оказалось не таким уж и простым делом, тем более, что волки придерживались

какого-то странного, нелогичного маршрута. След  их  все  время  петлял  и

много раз пересекался. Недаром говорят: для собаки десять километров -  не

крюк. А для волка - тем более. Хорошо хоть, что  здесь  совсем  не  бывает

колючек, иначе мне пришлось бы туго.  Проплутав  таким  образом  несколько

часов, я неожиданно оказался у  одного  из  своих  ориентиров  -  круглого

камня, похожего на поросший  мхом  великанский  череп.  Возле  него  волк,

очевидно, лежал: на землю натекла порядочная лужа крови. Я пошел по  следу

дальше. Лес становился все более сырым и темным. В этих местах мне ни разу

не приходилось бывать. Вскоре я увидел еще один огромный валун, а потом  и

целое нагромождение, напоминавшее  какие-то  древние  руины.  Серо-зеленый

плотный мох целиком скрывал поверхность камня.  Кое-где  из  трещин  росли

молодые  деревья.  Вскоре  я  оказался  в  довольно   узком,   затемненном

растительностью проходе между двумя почти отвесными стенами.  Земля  здесь

была истоптана и обильно полита кровью. Куски  дерна,  выбитые  из  почвы,

валялись вперемешку с обломанными ветками и ошметками мха.  Казалось,  тут

побывали не волки, а бешеные кентавры.

   Все говорило за то, что схватка произошла именно в этом месте. И отсюда

волки вернулись к реке. А куда ушел тот, кто сражался с ними?  Я  двинулся

по каменному ущелью дальше и  буквально  через  несколько  десятков  шагов

увидел под одним из утесов узкий, полускрытый кустами лаз. Из него  тянуло

холодом и затхлостью, как из подвала с  проросшей  картошкой.  Сердце  мое

колотилось часто-часто, когда я,  пересилив  страх,  сунул  голову  в  эту

крысиную нору. Однако, никто не огрел меня дубиной по лбу и не  укусил  за

нос. Прошло не менее минуты, прежде чем  мои  глаза  привыкли  к  скудному

свету подземелья. Косые солнечные лучи проникали  только  в  самое  начало

пещеры, дальше простирался абсолютный мрак. Прямо подо мной была  глубокая

яма, на дне которой что-то смутно белело. Справа  вдоль  стены  шел  узкий

каменный карниз, пробраться по которому могли разве что  горный  козел  да

альпинист-разрядник. Однако, сейчас меня интересовало совсем не это, а то,

что находилось в глубине вертикального колодца.

   Это были совсем не сталагмиты, как я  подумал  вначале,  и  не  бледные

побеги какого-то растения. Нет, это  были  заостренные  деревянные  колья,

слегка наклоненные в сторону входа. На одном из них висел скелет  крупного

зверя - скорее  всего  волка.  Сомкнувшиеся  полукружья  ребер  напоминали

кольца от серсо. Череп отсутствовал начисто.

   Я полежал на краю лаза еще некоторое время, потом набрался  смелости  и

начал кричать: "Эй! Люди! Ау! Выходите! Я ваш друг!" Глухое  неразборчивое

эхо было мне единственным ответом.

   Выбравшись снова на солнечный свет, я почувствовал огромное облегчение.

Хотя в этой пещере, возможно,  и  скрывались  мои  собратья  по  разуму  -

будущие союзники и друзья, оставаться в ней долго не  хотелось.  Очень  уж

там было жутко. Адская щель, да и только. Не хватает лишь лязганья  цепей,

шипения сковород да отсветов горящей серы.

   У того места, где произошла схватка, я задержался. Долгое и  тщательное

изучение следов ничего  не  дало.  Единственной  моей  находкой  оказалась

раздавленная красная ягода. Оставалось загадкой, как  она  попала  сюда  -

нигде поблизости "пьяных" кустов не было видно.

   Я уже собрался уходить, когда почти  случайно  заметил  длинную  палку,

косо торчащую из мха примерно на высоте моего роста.

   Это была стрела, неоперенная, грубо выструганная  стрела.  Наконечником

ей служила отточенная винтовочная пуля.

 

 

 

   10. СУД НАД ЧЕЛОВЕКОМ

 

   Возле шалаша я нашел только Авеля. После очередного путешествия он  был

серым от пыли и усталости. Хотя время обеда миновало (об  этом  мне  лучше

всяких часов подсказывал желудок), о еде, судя  по  всему,  еще  никто  не

позаботился.

   - Где мать? - спросил я.

   - Пошла, вроде, волка лечить.

   - А она умеет? - удивился я.

   - Умеет. Она всех лечит. И нас, и птиц, и волков. (Почти как в  детской

сказке "Добрый доктор Айболит...")

   - А отец где?

   - Вроде, за едой пошел.

   - Давно?

   - Вроде, уже и вернуться пора.

   - А ты себе ничего подходящего не нашел?

   - Нет, - печально ответил Авель. - Поблизости все  занято.  У  водопада

живет одна, но... - он задумался, подыскивая подходящее слово.

   - Но тебе не нравится? - помог я ему.

   - Вроде, не нравится. Злая... А та, что у Круглого озера живет, ничего,

но к ней уже ходит один парень.

   - Что же будешь делать?

   - Надо, вроде, дальше идти. К большой реке или  за  горы.  Только  туда

пять дней хода в один конец.

   - Ничего, скоро люди будут жить все вместе. Большой кучей. Называется -

город. Там невесту найти проще простого. У меня в твои годы их  было  штук

пять.

   - Когда это еще будет, - вздохнул он.

   - Будет, - сказал я веско. - Может даже и скоро.

   Наконец притопал Адам. Без  ананасов  и,  кажется,  очень  злой.  Жадно

напился воды и буркнул, не глядя в мою сторону:

   - Дуб тебя зовет. Пошли.

   Пошли   так   пошли.   Я   человек   сговорчивый.   Хотя   упорство   и

последовательность,  с  которыми  Адам   продолжал   цепляться   за   свои

заблуждения, уже начинали мне  надоедать.  Надо  его  как-то  переубедить.

Сам-то он, бедняга, вряд ли сознает свое жалкое положение.

   Предположим, что дело было так. Рос Адам в глуши, вдали от людей.  Мать

и отец, конечно же, учили его каким-то простейшим правилам поведения.  Что

можно, что нельзя. Что полезно, а что  вредно.  И  при  этом  для  большей

убедительности приговаривали: "Дуб так велел... Не будешь  слушаться,  дуб

тебя забодает". Или что-то в этом  роде.  Жизнь  здесь  несложная.  В  ней

свободно можно обойтись десятком элементарных истин.  И  эти  истины  -  а

лучше сказать, заповеди, от постоянной долбежки намертво  спаялись  в  его

мозгу с представлением о всесильности Дуба. Даже после того, как родителей

не стало, их нравоучения продолжали звучать в сознании Адама как реальные,

поступающие со стороны команды.

   Поскольку связать их с кем-нибудь, кроме  дуба,  было  нельзя,  Адам  в

конце  концов  обожествил  дерево.  Создал,  так  сказать,  себе   кумира.

Банальный  случай  самогипноза.  Невежество  порождает  предрассудки,  как

сказал... Не помню кто именно так сказал, но сказано правильно.  Любопытно

было бы глянуть, как поведет себя  Адам  в  сложной  обстановке,  когда  и

собственным умом пораскинуть надо.

   Вскоре мы добрались до дуба и уселись в его тени. Адам, надувшись,  как

индюк,  многозначительно  молчал.  Общался  со  своим  боженькой.   Видно,

когда-то папа водил его сюда, чтобы припугнуть. Вроде, как на исповедь.  И

этот жалкий фарс он хочет сейчас повторить со мной.  Нет,  такой  номер  у

него не пройдет! Видел я храмы посолидней. И нигде на меня ни божий страх,

ни божья благодать не снизошли. А он меня дубом напугать хочет. Смех да  и

только!

   - Дуб спрашивает, чего  тебе  не  хватает?  -  прервал,  наконец,  Адам

затянувшееся молчание.

   - "Жигулей" одиннадцатой модели, телевизора, еды нормальной, квартиры с

удобствами... - начал перечислять я.

   - Говори только о том, что я понимаю. Чего тебе не хватает?

   - Тогда всего хватает, спасибо.

   - Зачем же ты все время чего-то ищешь? Сегодня ты был там,  куда  людям

ходить нельзя.

   (Кто мог выдать? Никто меня у камней не видел. Кроме  птиц.  Неужели  и

они здесь к делу приставлены? Доносчики проклятые!)

   - Я не ребенок, - сказал я как можно более твердо. - Куда хочу, туда  и

иду. Нечего мне указывать. Я человек вольный.

   - Что значит - вольный?

   - Ни от кого не завишу.

   - Так не бывает. Каждый от  кого-то  зависит.  Дуб  нас  кормит,  волки

защищают. И им без нас не обойтись.  Каждый  должен  делать  то,  что  ему

положено. Только тогда все будет хорошо. (Ну прямо как в детском саду.)

   - Послушай, кто все это говорит? Ты или дуб?

   - Дуб. Я передаю тебе его слова на понятном тебе языке.

   - Тогда спроси, что будет, если я не стану слушаться его советов.

   - Тебе придется уйти.

   - Куда? К другому дубу?

   - Нет. Если какой-нибудь Дуб отказал человеку в  гостеприимстве,  скоро

об этом узнают и другие Дубы.

   - Сурово. Мошек не трогаете, а человека на голодную смерть обрекаете.

   - Дубы никогда никому не делали вреда. Они могут принять  любого.  Даже

чужака, как ты. Даже подземника. Только во всем надо следовать их советам.

   - Лучше голодному  под  кустом,  чем  сытому  в  клетке!  (Утверждение,

конечно, весьма спорное.)

   - Говори понятней.

   - Скажи, что я подумаю.

   - Думай. Но еды пока не получишь.

   - Перебьюсь.

   Следующие полчаса прошли в молчании. Я ждал, пока уйдет Адам. А он ждал

подаяния от дуба. Вот резкий порыв ветра качнул крону, и три ананаса почти

одновременно  шлепнулись  на  землю.  Адам  быстро  подобрал  их   и,   не

оборачиваясь, ушел. Да-а, с его удачей только по грибы  ходить!  Упало  бы

четыре, либо два, утер бы я тогда ему нос! А так,  похоже,  остался  я  не

только без еды, но и без пристанища.

   Вот ведь как все нескладно получается. Что бы ни случилось, все  против

меня оборачивается. Одним  невезеньем  это  не  объяснишь.  Покорить  меня

хотят, объездить! Кто? Может, действительно  есть  в  этом  мире  какой-то

высший разум? Да и вообще, что это за штука такая - разум?  Разумен  ли  я

сам? Разумны ли люди вообще? Некоторые да, спорить не буду. Хотя бы тот же

профессор, что установку эту - будь она неладна - придумал. Или наш  Авдей

Кузьмич. Не голова, а энциклопедия. Ему бы настырности немного - далеко бы

пошел... А другие людишки своим разумом пользуются только для того,  чтобы

себе брюхо набить. Хуже волков живут. Хотя при чем здесь  волки?  Привыкли

мы все на них валить. Дескать, человек человеку - волк. Волк  никогда  над

своим глумиться не станет. Мне один лесник совершенно  серьезно  объяснил,

что волки не из озорства стадо целиком вырезают, а потому, что о  стариках

своих и щенятах заботятся, которые охотиться не  могут  и  потому  падалью

питаются. Даже шакалы своего раненого товарища не бросят, будут ему  прямо

в глотку мясо совать. Нет такого  чувства,  вплоть  до  любви,  жалости  и

сострадания, которое звери не могли бы испытать. Правильно, чувства еще не

разум. Но и разум без чувств - не разум. Опасное устройство.

   Тут я даже сплюнул от досады. Ну и мысли мне в голову лезут.  Гнать  их

надо. Не самокопанием сейчас нужно заниматься, а делом. Ведь так всю жизнь

в сладких грезах под дубом пролежать можно. Что ни говори, а непростые они

существа - растения. Если, конечно,  в  целом  взять.  Везде  живут.  И  в

пустыне, и на вечной мерзлоте и возле химических комбинатов, где даже мухи

не водятся. Умеют растения  приспосабливаться  ко  всяким  неблагоприятным

условиям. А что значит - приспособиться? Выработать в себе новые, полезные

свойства? Уйти под землю или наоборот  -  вытянуться  к  солнцу,  заменить

листья на колючки, стать бродягой, как перекати-поле?

   А если предположить, что на этой планете растениям, пытавшимся  уцелеть

в новых и, скорее всего, неважных условиях, не оставалось ничего  другого,

как обзавестись разумом? Ну, конечно, совсем не таким, как у нас.  Темным,

загадочным. Непостижимым. Ведь даже представить трудно, о чем может думать

такой вот столетний дуб.

   Постепенно деревья захватили контроль  не  только  над  всей  остальной

природой, но и над людьми. Сговорчивых и слабовольных превратили в  рабов,

остальных загнали  под  землю,  лишили  пищи,  травят  волками.  Непонятно

только, как люди так легко сдались. Ведь, если судить по моим находкам,  в

те  времена  уже  существовало  огнестрельное  оружие.  А  значит  -  была

промышленность, была армия. И все же обдурили как-то людей  бесчувственные

деревяшки!  Полная  власть  над  природой  обернулась  полным  бесправием.

Борьба, ясное дело, еще не закончена. Но пока она складывается явно  не  в

пользу людей.  Изменит  ли  что-нибудь  мое  вмешательство?  Говорят,  что

личность в истории ничего не решает. Но это мы еще  посмотрим!  Все  равно

другого выхода у меня нет. Либо в  стремя  ногой,  либо  в  пень  головой!

Значит, заметано: сегодня начинаю. Зла я никому не хочу,  даже  волкам.  С

тезисом дуба (или Адама?) о том, что каждый должен  делать  свое  дело,  я

полностью согласен. Но вот какое это дело и  как  его  следует  исполнять,

решать будем только мы - люди!

 

 

 

   11. ЗАВАРУХА В РАЮ

 

   Как я и предполагал, возле ямы с глиной в этот час никого не оказалось.

Шарики мои, уже почти высохшие, лежали  в  траве  кучкой,  как  пасхальные

яйца. Рядом дозревали небрежно сляпанные горшки.

   Я думаю, дуб совершил крупную ошибку,  разрешив  людям  делать  горшки.

Одежду носить нельзя, металл и камень  обрабатывать  нельзя,  гуртом  жить

нельзя - все верно, так  и  положено  поступать  с  побежденными.  В  этом

аспекте и горшки полагалось бы запретить. Пусть бы лакали воду из лужи.  В

любом деле важна система. А горшки в существующую систему не укладываются.

Значит, слабинка получается, трещинка. А ведь самая маленькая  трещинка  в

системе может оказаться для нее роковой. Конечно, уж если империи дубов  и

волков суждено погибнуть, то не  от  горшков.  Но  им  тоже  отводится  не

последнее место. Не горшкам, само собой, а тому, из  чего  они  сделаны  -

глине. Ведь совсем не игрушки я здесь лепил утром, а  снаряды  для  пращи.

Чтобы каменный топор или лук  там  соорудить  и  материал  соответствующий

нужен, и сноровка, и терпение, и время. А у меня как раз ничего этого нет.

Зато пращу могу запросто сделать. В  детстве  мы  такими  игрушками  часто

баловались. Для чего, спрашивается, у меня на шее галстук  болтается?  Это

же готовая праща! Тем более, что галстук широкий, как лопата.

   Взвесил я глиняный шар на ладони.  Годится.  Не  завидую  тому,  в  чью

черепушку он угодит. Набив шарами первый попавшийся горшок, я отправился к

дубу.

   Будто предчувствуя недоброе, дуб шумел как-то тоскливо,  я  бы  сказал,

по-осеннему. Небо и солнце по-прежнему сияли, как на театральной декорации

к последнему акту оперы "Снегурочка".

   "Главное не расслабляться, - подумал  я.  -  Иначе  скрутит  меня  дуб.

Человек я по природе впечатлительный".

   Не теряя  времени  попусту,  я  быстро  вложил  глиняный  шар  в  петлю

галстука, раскрутил его над головой и швырнул в крону  дуба.  Промахнуться

было  невозможно,  ананасы  сидели  на  ветках  густо,  как  яблоки  сорта

"китайка". Однако праща, это оружие слабых телом, но сильных умом и духом,

почему-то отказалась повиноваться мне. Шар полетел не вверх, а куда-то  за

спину. Второй разбился о ствол дуба. Третий засыпал меня сбитыми листьями.

Четвертый, вырвавшись из пращи уже на первом обороте, едва не раскроил мою

собственную  голову.  После  десяти  или  пятнадцати  бросков,  я   собрал

уцелевшие шары и присел перевести дух.

   В кроне дуба тревожно галдели птицы.  Из  кустов  выскочила  козочка  и

недоуменно поглядела в мою сторону. На душе  у  меня  вдруг  стало  гадко,

словно я сгоряча обидел старика или  ребенка.  Эх,  заварил  я  кашу!  Ну,

обтрясу я этот дуб, а что дальше? На планете их, наверное, сотни тысяч.  И

вообще - к чему все это? Дикарь я. Варвар, заехавший верхом  в  прекрасный

храм.

   Хорошо, хоть никто меня не видит. От стыда можно сгореть. С отвращением

я отбросил подальше мое импровизированное оружие. Напиться бы с горя!..  А

что - это идея. Взглядом я отыскал  ближайший  куст  с  красными  ягодами.

Много не буду. Лизну только и все. С лечебной целью.

   Пальцами я раздавил одну  ягоду  и,  морщась,  облизал  ладонь.  Прошло

несколько минут, но никакого дурмана  я  не  ощущал.  Наоборот,  в  голове

прояснилось. И чего это я так  расклеился?  Из-за  дуба?  Ах,  он,  колдун

проклятый! Чуть-чуть не околпачил! Ну, я его сейчас...

   Первый же бросок  в  новой  серии  оказался  удачным.  Глиняный  снаряд

расколол один из ананасов. Меня,  как  из  ведра,  окатило  теплым  соком.

Сверху посыпались аппетитные ломти. Я подбирал их с земли и тут же  лопал.

Пища Придала мне новые силы.  Глиняные  снаряды  один  за  другим  улетали

вверх. При каждом удачном броске я орал и прыгал, как обезьяна. Со стороны

меня, наверное, можно было принять за сумасшедшего. Вокруг, истекая соком,

грудами  лежали  ананасы  -  и   совершенно   целые,   и   треснувшие,   и

превратившиеся в кашу.

   Так  я  и  появился  перед  шалашом  -  весь  перемазанный   соком,   с

галстуком-пращой, небрежно завязанным на шее, и двумя плодами под мышками.

   - Привет вам дуб передавал, - сказал я.  -  Ешьте  на  здоровье,  трусы

несчастные!

   Первый ананас я сунул Авелю. Тот растерянно отступил, но я почти  силой

стал запихивать мякоть ему в рот. И  он  начал  есть.  Сначала  осторожно,

будто опасаясь какого-то подвоха, потом торопливо и жадно, с  хлюпаньем  и

чавканьем. Затем настала очередь Адама.

   - Лопай! - повелительно сказал я, вручая ему ананас.

   - Дуб дал их тебе? - спросил он, держа плод  на  вытянутых  руках,  как

мину.

   - Ну да! Буду я у вашего дуба что-то просить. Взял сколько надо и  все.

Ешь! Там их много валяется.

   Адам  стоял  в  полном  оцепенении.  На  его  глазах  рушились  идеалы,

осквернялись кумиры, рассыпался в прах символ веры. Очевидно он ждал,  что

подо мной вот-вот разверзнется земля, или с неба на мою  непутевую  голову

обрушится молния.

   - Так будешь ты есть или нет? - спросил я, вплотную подходя к нему.

   В ответ Адам промычал что-то нечленораздельное и  отрицательно  покачал

головой. Ананас вывалился из его рук.

   И тут я совершил крайне неэтичный, но совершенно необходимый  в  данной

ситуации поступок. Развернулся и правой (правда не сильно) врезал Адаму по

роже. Ева, внимательно  наблюдавшая  за  нами  с  противоположной  стороны

поляны, вскрикнула. Авель перестал чавкать. Один  Адам  ничего  не  понял.

Бегемот толстокожий! Я снова размахнулся и (прости,  дорогой!)  -  залепил

ему  вторую  оплеуху.  Он  инстинктивно  закрыл  лицо  руками   и   сквозь

растопыренные пальцы со страхом и изумлением  вылупился  на  меня.  Нельзя

было терять ни секунды. Если он опомнится и  даст  мне  сдачи,  я,  скорее

всего, даже костей не соберу.

   - Ну-ка, бегом к дубу! - заорал я, занося над его головой кулак. - Чтоб

здесь мигом ананасы были. Иначе я из тебя компот сделаю!

   Что такое компот Адам, конечно,  не  знал.  Однако,  он  стал  каким-то

пепельно-серым, втянул голову в плечи,  быстро-быстро  закивал  головой  и

убежал на полусогнутых ногах.  Не  бойся,  дурень!  Ведь  это  для  твоего

собственного блага делается!

   И все же зря я его одного к дубу отпустил. Слабое он существо,  хоть  и

весит под центнер. Обдурит его дерево. Как младенца обдурит.

   Догнать Адама не составило труда. Его бег больше всего напоминал прыжки

на месте. Даже со спины было заметно, как отчаянно он трусит.

   - Чего трясешься? - спросил я, поравнявшись с ним. - Страшно?

   Он только скосил на меня глаза и что-то  слабо  вякнул.  Отпускать  его

таким к дубу, конечно же, нельзя. Не  вернется.  А  если  вернется,  то  с

волками. Нужно было срочно прибавить Адаму смелости.

   - Стой! -  сказал  я,  сорвав  с  куста,  возле  которого  мы  как  раз

пробегали, горсть спелых красных ягод. - Ну-ка, прими!

   Сунь я Адаму в лицо горящую головешку, и тогда, наверное,  его  реакция

не была бы столь бурной.

   - Брось! - закричал он. - Нельзя!

   - Почему нельзя? - спросил я, спокойно надкусывая ягоду. - Отравлюсь?

   - Нет, перестанешь быть человеком.

   - Иногда это совсем неплохо.

   Адам хотел еще что-то сказать, но  я,  изловчившись,  залепил  его  рот

горьким красным месивом. Оставив плюющегося и сморкающегося  Адама  одного

на тропе, я с чувством выполненного долга пошел обратно.

   - Доволен? - спросила Ева, когда я вернулся к шалашу. -  Думаешь,  твоя

взяла? Дуб обидеть нетрудно. Вот только про волков ты забыл.

   - А это видали! -  я  изо  всей  силы  раскрутил  пращу.  Глиняный  шар

просвистел над поляной и пробил крышу  шалаша.  -  Пусть  только  сунутся!

Никто нам теперь не страшен! Есть будем сколько захотим и когда захотим! А

завтра (это я  обратился  уже  к  Авелю)  сходим  к  водопаду  и  доставим

девчонку, которая тебе приглянулась, сюда.

   - Не к водопаду, а к озеру, - поправил Авель. Он был восхищен и испуган

одновременно. Не мог оторвать глаз от пращи.

   - Правильно, к озеру. Поставим здесь дом, да не такой, а в  два  этажа,

из бревен. Все вместе будем жить. Э-э... на зло надменному  соседу,  здесь

будет город заложен... Назовем его в честь вашего папочки  Адамоградом.  А

ты, Ева, будешь королевой, - я церемонно поклонился ей. - Королева, если у

вас есть какие-либо желания, приказывайте. Будет исполнено в сей же миг.

   - У меня только одно желание. Вернуть тот день, когда ты пришел.  Пусть

бы тебя лучше разорвали волки. Пусть бы ты утонул. Я  знаю,  так  говорить

нельзя, но иначе не могу. Пока  ты  здесь,  нам  не  будет  счастья.  Уйди

куда-нибудь! Я тебя об этом очень прошу.

   - Увы,  моя  королева,  -  дурашливо  ответил  я.  -  Как  председатель

правящего кабинета, военный министр и начальник контрразведки  я  не  могу

оставить вас в сей грозный час.

   Слова мои, конечно же, до нее не дошли. Не скоро еще  на  этой  планете

появится кабинет министров, армия и контрразведка. Чтобы как-то  заполнить

тяжелую паузу, я с разбойничьим свистом начал крутить над  головой  пращу.

Ева  смотрела  на   меня   с   жалостью   и   брезгливостью,   словно   на

буйнопомешанного. Глиняный шар пролетел через всю поляну и задел  одну  из

птичек. Только перья от нее полетели.

   - Зачем ты это сделал? - спросила Ева таким тоном, словно заранее  была

уверена, что я ничего не пойму. - Разве она тебе мешала?

   - Прости, пожалуйста. Я не хотел. Случайно получилось.

   Я действительно был расстроен случившимся.

   - Случайно? Разве можно убить случайно? Не брал бы в руку эту  штуку  -

не было бы никакой случайности!

   - Да перестань ты, мать,  -  довольно  неуверенно  вступил  в  разговор

Авель. - Ну что тут такого! Вон их сколько.

   - Замолчи! Разве я не учила тебя с  самого  детства,  что  любая  жизнь

неприкосновенна? Быстро же ты все забыл! Он (Ева указала на меня  пальцем)

- чужой человек. Ему ничего здесь не дорого. Ты тоже хочешь стать бродягой

без семьи и дома?

   - Уж лучше стать бродягой, чем заживо гнить тут, - поспешил я на помощь

Авелю. - Сами прожили всю жизнь, как звери, и ребенка губите. Я ему только

добра хочу. Да и вам обоим тоже. Все ваше останется вам. А вдобавок  будет

теплая одежда, горячая пища, крепкие просторные дома. Ни  один  волк  косо

глянуть на вас не посмеет.

   - Сначала крепкие просторные дома, потом дома еще крепче и  просторней,

а потом дома до неба. А те, кому таких домов не хватит, будут приходить  к

тебе  и  молить  о  крове.  За  это  ты  заставишь  их  делать  грязную  и

унизительную работу. У нас будут горы теплой одежды, сто  горшков  горячей

пищи. А у других не будет  ничего.  Но  мы,  конечно,  не  станем  с  ними

делиться. Разве ты не знаешь, чем все это потом кончается?

   - А откуда ты об этом знаешь? - удивился я.

   - Знаю. Не такие мы глупцы, как тебе кажется.

   - Ничего мне не кажется. Только ты чепуху говоришь. Плохо вы  живете  и

скучно. Вот хоть у Авеля спроси, нравится ли ему такое существование?  Ну,

скажи, Авель.

   - Не нравится, вроде, - пробубнил он. (Молодец, не подвел.)

   - Почему? - спросила Ева страдальческим тоном.

   - Ага! Вам хорошо. Отец никуда не ходил. Ты сама к нему пришла. А я уже

все ноги отбил. Почему я должен за горы идти? Не буду я Дуба слушаться!  -

голос Авеля приобрел истерические интонации.

   - Это злые слова. Ты сказал их не подумав, - Ева  чуть  не  плакала.  -

Давай, пока не поздно, уйдем отсюда.

   - Нет, - ответил Авель и отвел глаза.

   - Ну как, убедилась? - торжествующе сказал я. - На чьей стороне массы?

   Ева молчала, глядя куда-то поверх наших голов.  Крупные,  как  горошины

слезы катились по ее щекам. Я обнял Авеля за плечи и отвел в сторону.  Там

я вручил ему пращу и указал на одиноко лежащий горшок. Неуверенно улыбаясь

Авель взмахнул моим оружием, но сразу выронил шар. Я  ободряюще  подмигнул

ему и повертел рукой над головой, имитируя бросок. Все  время  оглядываясь

на меня, Авель с грехом пополам раскрутил пращу. Пущенный им  снаряд  лег,

примерно, в десяти метрах слева от горшка. Второй - примерно,  на  столько

же справа. Неплохо!  Классическая  вилка.  После  шестого  броска,  горшок

отлетел в  сторону  и  завертелся  волчком.  Таких  успехов  от  Авеля  я,

признаться, не ожидал. Силы, правда, было у него маловато,  зато  ловкости

хватало с избытком. Способный  паренек.  Я  повесил  горшок  на  ветку,  и

учебная стрельба возобновилась. Вскоре мы оба вошли в азарт. Вырывали друг

у Друга пращу.  Торжествующе  орали  при  каждом  попадании,  приходили  в

отчаяние при промахах, бегали наперегонки, подбирая шары.

   Наконец вернулся Адам.  Хоть  он  и  был  порядочно  пьян,  но  все  же

умудрился притащить штук восемь ананасов. Как это у  него  получилось,  не

пойму. Я даже под страхом смерти больше четырех зараз не унесу. Вся  морда

Адама была перемазана соком. Уже успел нажраться, кот шкодливый.

   - Все принес? - спросил я строго.

   - Нет. Еще осталось. (Сомневаюсь  я  в  этом.  Вон  как  у  него  брюхо

раздулось.)

   - А что тебе на это дуб сказал?

   - Ничего. Молчал.  (Ага,  подействовала,  значит,  взбучка.  Мигом  все

фантазии из головы выскочили.)

   - Ладно. Ананасы от нас никуда не  убегут.  Пусть  полежат  до  завтра.

Сегодня другая работа намечается.

   До поздней ночи мы лепили новые снаряды. Потом Адам показал место,  где

он спрятал мою одежду. Сорочка и остатки штанов уже ни на что не годились,

зато брючный ремень был в отличном состоянии.  Праща  из  него  была  даже

лучшая, чем из галстука. Количество  наших  артиллерийских  стволов  таким

образом сразу удвоилось.

   На обратном пути мы встретили Еву. Она шла куда-то,  прижимая  к  груди

мертвую птицу. Нам она не сказала ни слова. Мы ей тоже.

 

 

 

   12. НОЧНАЯ ДИВЕРСИЯ

 

   Ужинать пришлось уже в полной  темноте.  Потом  мы  с  Авелем  Обсудили

некоторые вопросы тактического  характера.  Адам  за  последние  несколько

часов как-то слинял, затих и отошел на задний план. Хотя на  его  аппетите

это совсем не отразилось. Без видимых усилий он съел еще  два  ананаса,  а

оставшиеся притопил в холодном родничке. Похвальная  предусмотрительность.

Со временем, возможно, назначу его старшим по тылу.

   Спал я плохо,  опасаясь  двух  вещей:  внезапного  нападения  волков  и

дезертирства Адама. За Еву я не опасался.  Не  способна  она  на  коварные

поступки. Или я ничего не понимаю в  людях.  Бродит,  наверное,  по  лесу,

убивается с горя. Жалко ее, но что поделаешь. Со временем она меня поймет.

Я ведь ей только добра желаю.

   На ночную рыбалку мы отправились все втроем. Адам пошел по привычке.  Я

пошел с секретной целью. Авель пошел потому, что пошел я. Родитель  больше

не был для него авторитетом.

   От Адама я решил по  возможности  не  отходить  ни  на  шаг.  Ведь  он,

как-никак, единственное здесь коммуникационное средство.  Радио,  почта  и

телеграф  в  одном  лице.  Буду  следить  за  ним  до  тех  пор,  пока  не

удостоверюсь в его полной лояльности. Или пока не заставлю сделать  что-то

такое, после чего обратной дороги для него уже не будет.

   Пока отец с сыном загоняли рыбу в сеть,  я  занялся  поисками  пиджака.

Прямо скажу, работенка не из приятных. Искать серый пиджак в  ночном  лесу

то же самое,  что  черную  кошку  в  темной  комнате.  Раз  пять  я  терял

направление и трижды падал в яму (по-моему - в одну и ту же!) Когда я  все

же наткнулся на него, то перепугался чуть ли  не  до  смерти.  Ветер,  или

какая другая сила, забросил пиджак на самую верхушку куста,  где  на  фоне

звезд он смотрелся форменным висельником.

   Зажигалка, к счастью, оказалась в полном порядке.

   Ориентируясь на хлопки по воде, я вернулся к реке.  Адам,  кряхтя,  уже

вытаскивал сеть. Улов был хоть и не рекордный, но вполне приличный. На сей

раз за дележку взялся я. Шесть средней величины рыб как всегда полетели за

кусты. (Теперь я уже знал для кого они предназначаются.) Мелочь и  крупная

- обратно в реку. Двух  примерно  полуторакилограммовых  лещиков  я  велел

отнести к шалашу,  чем  снова  поверг  Адама  в  великое  смятение.  Чтобы

предотвратить возможную попытку  мятежа  и  придать  убедительности  своим

действиям, я, словно бы  случайно,  щелкнул  зажигалкой  перед  самым  его

носом. Как ни странно, бледно-голубой язычок  пламени  ничуть  не  испугал

Адама, и, кажется, даже не заинтриговал.

   - Идите, - сказал я немного погодя. - Я вас догоню. Авелю я еще  шепнул

на ухо: - Следи, чтобы не удрал.

   Дождавшись, когда шаги отца и сына затихли, я залез в  кусты  и  ощупью

отыскал рыбу. Когда я приподнял первую, ее  чешуйки  заиграли  в  звездном

свете, как осколки зеркала. Обдирая пальцы о мелкие острые зубы, я засунул

руку в пасть рыбы, рывком вырвал пищевод, а затем и внутренности вместе  с

плавательным пузырем. Потом стал плотно  набивать  опустевшее  чрево  рыбы

"пьяными" ягодами. Скоро я с головы до ног был  измазан  рыбьей  кровью  и

слизью. Ядовитый сок щипал кожу на пальцах. Я  успел  обработать  подобным

образом  уже  четыре  рыбины,  когда  поблизости  раздалось   приглушенное

рычание. Кто-то из серых солистов  уже  пробовал  свои  голосовые  связки.

Постепенно усиливаясь, звук поднимался все  выше  и  выше,  превращаясь  в

тоскливый, леденящий душу вой. И тут  же  издалека  откликнулись  еще  два

волка.

   Всего через минуту я был уже далеко от  речки.  Зажигалку  прихватил  с

собой.

   Своих спутников я нагнал возле большого камня. Полная тишина  стояла  в

этот предрассветный час. Перекличка волков стихла, ночные птицы  вернулись

в свои гнезда, а дневные еще не просыпались. Весь остаток пути я  проделал

буквально на нервах. Случайный шорох бросал меня в  пот,  я  шарахался  от

каждого куста.

   Мы уже выбрались из лощины, когда позади раздался жуткий  пронзительный

визг. Визг боли, страха, ненависти. Так визжат сбитые машиной собаки. Ага,

подумал я. Взяло кота поперек живота! Не по вкусу вам моя начинка!

   У реки творился уже сущий ад - там выли, лаяли, клацали зубами, рычали.

Можно было подумать, что сторож загробного мира, трехголовый Цербер, вновь

сорвался со своей цепи.

   Оставшийся до шалаша путь мы проделали бегом. Звуки у  реки  постепенно

стихали. Там больше не выли и не рычали, а только жалобно скулили.

 

 

 

   13. ВОТ ВЕДЬ КАКОЙ НЕВАЖНЫЙ СУП ПОЛУЧИЛСЯ!

 

   С самого утра навалилась куча забот. Каждую минуту можно  было  ожидать

атаки волков. Я вовсе не был уверен, что  все  они  передохли,  попробовав

"фаршированной рыбки". Да это, впрочем, и не входило в мои планы. Я просто

хотел предупредить волков, что шутить не  собираюсь.  Первым  делом  возле

шалаша был разведен большой костер. Всю поляну мы окружили кольцевым валом

из веток, которые можно было поджечь в любую минуту.  Для  этого  пришлось

обломать все ближайшие кусты. Для растопки предназначалась сухая трава  от

подстилки.

   Сырое ломье горело  неважно,  нещадно  дымило  и  стреляло  искрами.  Я

приказал таскать от ямы еще не просохшие шары и небольшими партиями кидать

в костер. Спустя полчаса они приобретали в огне кирпичный цвет и  каменную

твердость. Рядом стоял самый большой из евиных горшков, в котором  плавала

предназначенная для  ухи  рыба.  Как  только  Авель  выкатывал  из  костра

очередной раскаленный  шар,  я  деревянной  рогулькой  подхватывал  его  и

отправлял в горшок. Вода закипела, хотя и не очень скоро.

   Готовая уха представляла собой довольно  непривлекательное  зрелище.  В

мутной  коричневой  жиже  болтались  кверху  брюхом  распухшие  белоглазые

рыбины. Адам нехотя принял предложенный ему кусок, с отвращением пожевал и

тут же выплюнул. Авель ел старательно, через силу глотал и даже  заставлял

себя при этом не морщиться. В конце концов он  подавился  костью  и  долго

натужно перхал. Я объяснил ему, что уху нужно есть осторожно. Что  же  они

думают - в их речке филе плавает? Без костей рыбки не бывает.

   Все, что осталось в горшке, пришлось доесть мне самому. Сказать честно,

недоваренная рыба, да еще без соли и приправ, не самое лучшее из того, что

я едал в своей жизни. Ананасы, к примеру, значительно вкуснее.

   Неожиданно затрещали  ветки.  Кто-то  лез  через  наше  заграждение.  Я

вскочил, держа в одной руке пращу, а в другой горящую  головешку.  Однако,

это была всего лишь Ева.

   Она молча прошла в шалаш, отобрала там несколько пучков целебной  травы

и так же молча пошла обратно. Лицо ее очень осунулось за ночь, но от этого

стало еще привлекательнее.

   - Куда ты? - не очень уверенно спросил ее Адам.

   Дойдя до баррикады, она остановилась и, ни на кого не глядя, сказала:

   - Одноухий издох. Малыш до полусмерти искусал Звездочку и сам утонул  в

болоте. Кто-то из вас отравил их. Но Старик и  Красавка  невредимы.  Скоро

они будут здесь. Кто не хочет изведать их клыков пусть идет со мной.

   Чувствуя, что Адам весь напрягся при этих словах, я ласково  обнял  его

за шею и прошептал: "Тихо! Стоять!"  Он  слабо  рванулся,  но  мои  пальцы

впились в его плечо, как когти.

   - А ты не хочешь остаться с нами? - спросил я Еву. - Разве  волки  тебе

дороже людей?

   - Вы не люди. Люди так не поступают. Даже подземники до такого  никогда

бы не додумались. Тот мир, из которого ты пришел, - страшный. Иначе ты  не

умел бы делать все эти подлые штуки.

   Тут мое терпение лопнуло.

   - Глупая баба! Ты никогда ничего не поймешь! Иди к своим волкам! Скажи,

пусть поторопятся. У нас найдется чем их встретить!

   - Хорошо, - сказала она. - Я ухожу. Сын, ты идешь со мной?

   - Нет, - буркнул Авель  и  принялся  складывать  пирамиду  из  глиняных

шаров.

   Ева легко вскочила на кучу веток и исчезла. И почти в тот же  момент  я

услышал близкое глухое рычание. Седой волчище единым махом взлетел на наше

укрепление. Где-то рядом раздался звонкий голос волчицы. Я сунул головешку

в сухую траву, и огонь, гудя, начал кольцом расползаться вокруг поляны.  В

лицо дохнуло жаром. Адам, прикрывая голову от  роящихся  в  воздухе  искр,

бестолково метался возле шалаша. Эх, вояка! Ему бы только с тараканами  на

печи сражаться! Авель без остановки швырял куда-то в дым глиняные снаряды.

   Неожиданно из пламени прямо передо  мной  возникла  белая  волчица.  Ее

прыжок был грациозен и точен. Я метнул ядро,  конечно  же  промахнулся  и,

понимая, что уже не успею перезарядить пращу,  схватил  первый  попавшийся

под руки предмет - палку, которой мы шевелили  в  костре  угли.  Падая  на

колени, я успел выставить ее вперед на манер рогатины.  Твердый  и  острый

конец палки вошел волчице точно в то место,  где  углом  сходятся  грудные

кости.

   Видели вы в кино, как умирают люди или животные?  Выстрел,  удар  ножа,

молниеносный выпад шпагой - и жертва бездыханно падает ниц. Ну, разве  что

ногой  дрыгнет.  В  жизни  все  почему-то  выглядело  иначе.  Как  бы   ни

распорядилась судьба в дальнейшем, и сколько бы лет я  еще  не  прожил  на

свете (на том или на этом - безразлично), мне уже никогда не забыть долгих

и мучительных конвульсий волчицы, густой  яркой  крови,  хлынувшей  из  ее

пасти вместе с обильной розовой пеной, ее до жути  разумного,  молящего  о

жизни взгляда.  Я  понимал,  что  возле  моих  ног  умирает  враг,  но  не

чувствовал ни торжества, ни удовлетворения.

   Резкий могучий удар, опрокинул меня как кеглю. Жесткая щетина  наждаком

рванула кожу на  ладонях.  Что-то  тяжелое,  темное,  судорожно  хрипящее,

навалилось сверху, закрыло небо. Блеснули клыки, готовые вонзиться  мне  в

горло.

   - Помогите! - заверещал я не своим голосом.

   И мне помогли. Меня не бросили.

   Слева подскочил Адам и  ткнул  горящей  головешкой  прямо  в  ощеренную

волчью пасть. Справа хлопнула праща Авеля, посылая  в  волка  смертоносный

снаряд.

   Запахло паленым и тяжесть, прижимавшая меня  к  земле,  сразу  исчезла.

Одновременно раздался негромкий чмокающий звук -  это  закаленный  в  огне

глиняный шар тюкнул Адама в висок. Приседая и заваливаясь  на  бок,  глава

райского семейства сделал несколько нетвердых шагов в сторону и повалился,

задрав бороду.

   "Дурачится! - почему-то подумал я. - Напугать  меня,  наверное,  хочет.

Ведь ничего же не случилось!"

   Я склонился над Адамом  и,  всем  нутром,  ощущая  падение  в  какую-то

холодную пропасть, понял - нет, не дурачится.

   Один глаз Адама бессмысленно глядел в небо, второй  был  прикрыт  слабо

дергающимся веком. Из уха вытекла тоненькая струйка крови.

   Тихо на цыпочках подошел Авель, посмотрел из-за моего плеча на  отца  и

стал медленно пятиться прямо в костер. Если бы  я  не  подхватил  его  под

руку, он, наверняка, упал бы в огонь.

   Бой угас как-то  сам  собой.  Вокруг  полыхало  пламя.  Дым  ел  глаза.

Беззвучно рыдал Авель. Седой волк, облизав морду  своей  мертвой  подруги,

исчез в дыму.

 

 

 

   14. ПОДЗЕМНИКИ

 

   Как здесь принято поступать с покойниками, я не  знал.  Да  и  спросить

было не у кого. Ева ушла. Авель, не выпуская  из  рук  злополучную  пращу,

оцепенело сидел в сторонке. Пришлось  мне  исполнять  похоронный  обряд  в

одиночестве.

   С помощью острой палки я кое-как снял дерн и принялся руками разгребать

теплую, слегка влажную землю. Мне очень мешали  тонкие,  но  прочные,  как

рыболовная  леска,  корни.  Некоторые  даже  пришлось  перегрызть  зубами.

Несколько раз я в отчаянии бросал работу, но вскоре опять возобновлял  ее.

От груды углей, в которую превратился костер, тянуло нестерпимым жаром.  В

воздухе хлопьями носился пепел. Вокруг тлела трава, кое-где  кусты  начали

заниматься огнем.  Работа  моя  продвигалась  медленно.  Я  ковырял  землю

палкой, а потом ладонями выбирал разрыхленный грунт. На  глубине  примерно

метра цвет и структура почвы резко изменились.  Пошла  темно-серая,  почти

черная труха, которую легко подхватывал и уносил ветер. Без сомнения,  это

была самая обыкновенная зола. Я продолжал  расширять  и  углублять  яму  и

вскоре мне начали попадаться головешки, раздробленные кости, полуистлевшее

тряпье, насквозь проржавевшие куски металла. Затем моя палка наткнулась на

что-то твердое. С великим трудом, чуть не срывая ногти, я извлек на  белый

свет несколько кирпичных обломков, полуобгоревшую человеческую  челюсть  с

запломбированным зубом и дюжину  небольших,  размером  с  косточку  вишни,

шариков, судя по всему - свинцовых. На такие шарики я вдоволь  насмотрелся

еще в детстве, когда вместе с окрестной пацанвой выплавлял на  заброшенном

стрельбище свинец из пистолетных и автоматных пуль,  которыми  в  изобилии

была напичкана там земля.

   Да, судя по всему, нешуточные дела творились здесь несколько веков тому

назад. Все это в корне меняло уже  сложившееся  у  меня  представление  об

истории планеты и о причинах деградации людей. Конечно, огонь  сопутствует

любым  катастрофам,  но  он  бессилен  против  кирпичных   зданий.   Здесь

поработало что-то другое: порох, динамит, а может и плутоний. Волки, а тем

более  дубы,  к  этому  пожару  скорее  всего,   были   непричастны.   Так

добросовестно умеет уничтожить себе подобных один только человек.

   Значит, здесь когда-то уже был город, здесь уже  жили  люди,  познавшие

чудеса прогресса: искусные оружейники, хитроумные изобретатели взрывчаток,

гениальные исследователи внутриядерного распада. Голый и нестриженый  Адам

был их прямым потомком.

   Спустя полчаса похороны  были  завершены.  Поскольку  никакого  другого

обелиска под рукой не оказалось, я водрузил в изголовье горшок, в  котором

до этого варил уху. Думаю, впоследствии в него можно будет ставить  букеты

цветов.

   Над покойником полагалось сказать несколько прощальных слов, но у  меня

на такое просто язык не поворачивался. Да и что я мог  сказать  об  Адаме,

безвредном малом, лентяе и любителе покушать, моем невольном  спасителе  и

моей нечаянной жертве. Да-да,  если  говорить  откровенно,  не  Авель  был

виновен в его смерти, а один только я. Это я внес  смятение  в-их  простые

души, я разрушил странный, но по своему гармоничный союз деревьев, людей и

животных. Впрочем, дороги назад все равно уже нет.  События  вышли  из-под

моего контроля, точно так же, как и полыхавший вокруг лесной пожар.

   - Поднимайся, - сказал я Авелю.  -  Ты  же  мужчина.  Слезами  горю  не

поможешь.

   Авель встал и, шатаясь как пьяный,  подошел  к  холмику  свежей  земли.

Постояв немного, он направился к шалашу, для чего-то поднял и расставил по

своим местам  разбросанную  утварь,  потом  все  тем  же  вихляющим  шагом

двинулся обратно к могиле и тут наткнулся на труп волчицы.

   И парня прорвало! С хриплым воем набросился он на  тело,  стал  топтать

его ногами, хлестать пращой. Я едва-едва сумел оттащить его в сторону.

   - Прекрати! - кричал я, тряся за плечи худое легкое  тело.  -  Прекрати

немедленно!

   Безразличие овладело Авелем так же внезапно, как и ярость. Он  обмяк  и

застыл, уставясь в одну точку. Я попробовал ветками сбить огонь с травы  и

кустов, но мне это не удалось. Нужна была помощь и как можно скорее. А где

ее искать - у дуба, у мифических подземников, у Евы?

   - Пойдем, - сказал я Авелю. - Попробуем найти твою мать.

   Лес был полон дыма. До вечера  оставалось  еще  порядочно  времени,  но

казалось, уже наступили сумерки. Через каждую сотню шагов я останавливался

и, сложив руки рупором, звал Еву. Авель плелся где-то позади. Я не понукал

его, понимая, что сегодня с него будет мало толку.

   Мы миновали  три  сросшихся  дерева,  стороной  обошли  лощину,  и  уже

подходили к большому камню, когда за очередным поворотом я увидел длинную,

немного сутулую человеческую фигуру.

   Незнакомец  стоял  спиной  ко  мне,  склонив  набок  маленькую  голову,

покрытую чем-то вроде капюшона. Он напоминал хищную  птицу,  дремлющую  на

своем суку.

   Первым моим чувством было скорее удивление, чем страх. Ведь  я  впервые

увидел здесь одетого человека. Я уже открыл рот, чтобы окликнуть  его,  но

тут он сам медленно и плавно стал поворачиваться в мою сторону.

   Несомненно, это был подземник. "Вроде как из  земли  сделаны  и  землей

пахнут", - вспомнил  я  слова  Авеля.  Мутные  воспаленные  глаза  в  упор

уставились на меня. Щербатый рот растянулся в  жуткой  идиотской  ухмылке.

Розовый сок "пьяных"  ягод  стекал  по  его  давно  небритому  подбородку.

Широкий плащ распахнулся и я увидел в руках подземника натянутый  лук.  Не

спеша, в каком-то замедленном гипнотическом ритме, он поднял  лук,  прижав

тетиву к лицу так, что она расплющила ему нос и прицелился в меня.

   Сзади пронзительно вскрикнул Авель. Крик оборвался на полуслове, словно

кто-то накрепко зажал ему рот. Я  зайцем  метнулся  в  кусты  и  зигзагами

помчался по  склону  холма.  Хриплый  хохот  раздался  сзади.  На  бегу  я

оглянулся. Подземник стоял на прежнем  месте,  продолжая  целиться  мне  в

спину. Двое других вязали Авеля, на голову которого было  накинуто  что-то

вроде мешка.

   "Почему он не сопротивляется?" - подумал я; Ведь у него есть праща.

   Меня никто не преследовал, и я уже почти достиг поросшего редким леском

гребня холма, когда кусты впереди шевельнулись и на моем пути возникла еще

одна закутанная в саван фигура. Шагнув мне навстречу, подземник нагнулся и

вытащил из-за  голенища  длинный,  сильно  сточенный  нож.  Лука  у  него,

очевидно, не было, или он не хотел тратить стрелу на  такую  жалкую  цель,

как я. Деваться было некуда и я,  изобразив  на  лице  покорность,  поднял

вверх руки. Черт с вами, сдаюсь. Берите в плен, а там посмотрим.

   Снисходительно, и даже ласково улыбаясь, подземник отрицательно помотал

головой.  Чувствовалось,  что  все  происходящее  доставляло   ему   массу

положительных эмоций, но главное удовольствие  было  еще  впереди.  Он  не

просто убьет меня, а будет с садистским восторгом долго ковырять ножом.

   Нас разделяло уже не больше пяти шагов. Пятясь, я вжался спиной в куст.

Мои руки шарили в поисках хоть  какого-нибудь  оружия,  но  находили  одни

только мягкие, податливые ягоды. Их сок обжигал мне  ладони.  Тонкий,  как

шило, кончик ножа опустился вниз и  немного  отклонился  назад.  Подземник

метил мне в пах.

   И в этот момент я, не размахиваясь, плеснул ему прямо  в  глаза  горсть

едкого розового сиропа. Он  зарычал,  схватившись  левой  рукой  за  лицо,

пригнулся и вслепую нанес резкий колющий удар. Но  я  двумя  прыжками  уже

достиг гребня холма и кувырком покатился вниз.

 

 

 

   15. ЕВА

 

   Ночь я провел под кустом, свернувшись калачиком, как бездомная  собака.

Да и куда мне было теперь идти? Вернуться к шалашу? Но там, наверное,  уже

вовсю хозяйничает огонь. Бежать к дубу?  Вряд  ли  он  примет  меня  после

всего, что случилось вчера. Прямо скажем  -  невеселые  делишки.  Как  там

говорила Ева: "Ведь ты же не знаешь, как это плохо, когда ты совсем-совсем

один..." Теперь я знаю...

   На рассвете я направился к реке. С собой у  меня  ничего  не  было.  Ни

галстука, ни зажигалки. Единственное, что еще могло напомнить мне о родном

мире, было желтое пятно увядшей травы.

   Небо было мутным от дыма. Запах гари за ночь  усилился.  Обгоняя  меня,

промчалось стадо козочек. Быстро проползла зеленая, толстая, как  пожарный

рукав, змея. Похожая на индюка птица гнала перед собой  суетливый,  громко

пищащий выводок.

   Я напился из реки, кое-как вымыл лицо и остался сидеть на берегу,  тупо

глядя на рыб, которые, копнув носом ил, ловили что-то в быстро  исчезающих

облачках мути.

   Расслабляющая,  дремотная  апатия  овладела  мной.   Не   хотелось   ни

шевелиться, ни дышать, ни думать. Как прекрасно было бы вечно  сидеть  вот

так, без забот и  желаний,  грезить  наяву,  отрешенно  созерцать  ленивое

движение рыб, мерное покачивание камыша, тени облаков на воде.  Только  бы

забыться, только бы не вспоминать ни о чем: ни о приближающемся пожаре, ни

о  холмике  сырой  земли  возле  разрушенного  шалаша,  ни   о   коротком,

захлебывающемся вскрике Авеля, ни о жутких ухмылках подземников.

   Я понимал, что потерпел поражение, и сейчас у меня не было ни  сил,  ни

желания продолжать борьбу. Кто я теперь? Полководец без армии? Король  без

подданных?  Пророк   без   учеников?   Голый,   безоружный,   слабосильный

человечишко, со всех сторон  окруженный  врагами.  Интересно,  кто  первый

доберется до меня - огонь, волки или подземники?

   Внезапно  колеблющееся  отражение  милого  измученного  лица  легло  на

поверхность реки рядом  с  плоским  закопченным  блином  моей  физиономии.

Длинные пряди светлых волос коснулись воды. Несколько долгих минут длилось

молчание, потом я забормотал что-то о нелепой случайности, о своих  добрых

намерениях, о непредвиденном стечении обстоятельств. Я просил  прощения  и

тут же принимался доказывать, что прощать меня нельзя.

   - Не надо, - сказала Ева. - Лучше молчи. Я уже все знаю.

   - А-а-а, - глупо протянул я и потом добавил. - Наверное, ты хочешь меня

убить?

   - Нет. Разве этого можно хотеть?

   - Уж лучше ты, чем кто-то другой.

   - Как бы я не хотела стать птицей, я все равно никогда не смогу летать.

И убить тебя я тоже не могу. Даже если бы и хотела. Ведь я человек.

   - Человек - не человек... Какая разница? Подземники ведь тоже люди.

   - Нет, они не люди. Для того, чтобы стать  человеком,  мало  иметь  две

руки и две ноги. Нужно еще жить по-человечески. Без убийств. Без  зависти,

злобы, недоверия.

   - Вот и объясните это подземникам. Договоритесь как-нибудь.

   - Нельзя. Человеком можно  стать  только  по  своей  собственной  воле.

Каждый подземник знает, что можно прийти к Дубу и начать новую  жизнь.  Но

не все хотят этого... Моя  прабабушка  и  отец  мужа  тоже  когда-то  были

подземниками. Раньше я думала, что и ты подземник...

   - Нет. Я здесь совсем-совсем чужой.

   - Я поняла это. Ты не похож ни на кого из тех, кого я знаю.  Подземники

творят только зло. Мы же стараемся избегать всякого  зла.  А  в  тебе  все

перемешано - и добро, и зло. Может быть, поэтому  и  Дуб  не  смог  помочь

тебе.

   - Я не совсем такой, как вы... Но об этом долго рассказывать.

   - Не надо рассказывать. Все и так  понятно.  Ты  любишь  только  самого

себя. Считаешь, что все зависит от  собственной  воли.  Не  только  другие

люди, звери и растения, но и  вся  природа.  Но  ведь  природа  совершенно

безразлична к тебе. Она глуха и слепа  ко  всем  твоим  замыслам.  Попытки

изменить ее бесполезны. Куда проще изменить себя самого.

   - И, тем не менее, в мире есть такие места, где люди изменяют  природу.

И довольно успешно.

   - Это вам только кажется. Борьба с природой бессмысленна. Вы ничего  не

приобретете от этого. Зато  многое  потеряете.  Душевное  равновесие.  Дух

терпимости и согласия... Ведь нам дан разум. А как ты его используешь? Для

познания самого себя? Для совершенствования души? Ответь...

   - Не будем говорить об этом сейчас. Я виноват перед  тобой...  и  перед

всеми. Если тебе нужна помощь, скажи. Я постараюсь сделать все, что в моих

силах.

   - Мне помощь не нужна. И мужу ты уже ничем не  поможешь.  Надо  спасать

лес, зверей. Надо искать сына.

   - Тогда пойдем.

   - Сначала спросим совет у Дуба.

   Всю дорогу  до  поляны,  окружавшей  дуб,  я  ощущал  себя  нашкодившим

школьником, которого за  ухо  ведут  на  место  преступления.  Следы  моей

деятельности были заметны уже  издали:  кучи  гниющих  ананасов,  засохшие

ветки, глубокие царапины на коре дерева.

   Ева села на землю, боком к  дубу,  и  замерла,  прикрыв  глаза.  Каждая

черточка ее лица, взятая отдельно, была безупречна: и бледная  бархатистая

кожа, и немного курносый, с удивительным вырезом ноздрей нос, и припухлые,

всегда чуть-чуть приоткрытые губы. Но  красота  эта  была  трагична.  Тень

горькой и  злой  судьбы  лежала  на  ней.  Печать  вечного  неискупленного

наказания за грехи давным-давно исчезнувших поколений.

   Она стремилась жить в  согласии  не  только  с  самою  собой  и  своими

собственными принципами, но и со всем тем, что окружало ее.  Вряд  ли  эта

жизнь была так уж легка и безоблачна, как казалось мне со  стороны.  Я  не

знаю цену, которую она заплатила за благополучие, царившее в ее  маленьком

мирке, но думаю, в любом случае, цена эта была немалой. Недаром в  глубине

ее прекрасных глаз всегда таилась печаль и предчувствие беды. И вот, когда

самое тяжелое, казалось, уже было позади, выяснилось вдруг, что  милый  ее

сердцу мир слишком уязвим и хрупок. Он рухнул всего за одну ночь, и вместе

с ним рухнуло и ее счастье. Сейчас, возможно, она находилась еще в  худшем

положении, чем я.

   Что мог сказать ей дуб - пусть даже и разумный? Знает ли он  что-нибудь

о любви, печали, одиночестве, смерти? Способен ли понять материнское горе?

Слишком долго стоял он на этом месте, слишком много видел на  своем  веку,

слишком привычен был ко всяким  проявлениям  добра  и  зла,  чтобы  понять

страдания хрупкой человеческой души.

   В чем же тогда предназначение  этого  загадочного  дерева?  В  чем  его

власть над людьми? Почему дети и внуки убийц, выросшие  в  темных  пещерах

среди зла и насилия, с молоком  матери  впитавшие  пренебрежение  к  чужой

жизни,  стали  потом   людьми?   Что   сделал   с   ними   дуб?   Вылечил,

загипнотизировал, уговорил? Почему же тогда он не разговаривает  со  мной?

Только потому, что я родился на другой планете, в другом измерении?

   Много раз я приходил к дубу и никогда еще в моих мыслях  не  появлялось

ничего такого, о чем я мог бы сказать - да, это не мое, такое могло прийти

на ум только сверхмудрому и сверхсовершенному существу. Ведь  все,  что  я

передумал, стоя или сидя под дубом, давно таилось  во  мне  самом.  Просто

раньше я гнал это от себя, считал малодушием,  слюнтяйством.  Давным-давно

прошли детские  годы,  когда  я  плакал  ночами,  пораженный  человеческой

жестокостью, ложью, бездушием. Очень скоро я  понял,  что  подлым  и  злым

живется на свете куда как легче. Нельзя сказать, что я силой гнал от  себя

все доброе. Нет, оно вытекало само, понемногу, по капельке. А если  что-то

и осталось, то на самом донышке. Окончательной сволочью я не  стал,  но  и

сволочей  особо  не  осуждал.  Считал  нахальство  и  хитрость  такими  же

счастливыми качествами, как здоровье. Ну разве  виноват  человек,  что  он

таким уродился?

   Но вот что странно! Пожалел бы я, спрашивается, Еву, окажись мы в такой

ситуации раньше? Если только для виду. Или  с  подленькой  мыслишкой  -  я

пожалел тебя, ты пожалей меня... А вот теперь, прикажи она мне утопиться -

пойду и утоплюсь. Даже слова не скажу. Значит, все же влияет на меня  дуб?

А может быть, это я стал другим?

   И тут меня вдруг осенило. Конечно же, дуб и не станет разговаривать  со

мной. Я просто не могу его понять. Слишком груба и  глуха  еще  моя  душа.

Чтобы понимать дуб, нужно, наверное, прожить рядом с ним  всю  жизнь.  Как

Адам, как Ева. Дуб не умеет разговаривать с чужаками. Зато он умеет другое

- пробуждать в них  совесть.  А  если  и  не  совесть,  то  хотя  бы  стыд

человеческий.  У  кого,  конечно,  его   хоть   немного   осталось.   Вот,

оказывается, чем он берет подземников. Вот почему они потом остаются  жить

возле него, постепенно превращаясь из зверя в человека.

   Лишь самые подлые, самые жестокие, самые закореневшие в зле не захотели

покинуть свои норы. Вот уж кто, наверное, никогда  не  слыхал  о  жалости,

добре и сострадании! Но и они боятся дуба.  Недаром,  едва  поднявшись  на

поверхность, начинают обжираться "пьяными" ягодами. Нет  лучшего  средства

от упреков совести, чем  всякий  дурман,  будь  то  водка,  наркотики  или

что-нибудь еще. Это я по себе знаю... С этими-то маньяками и обязаны  были

сражаться волки. Вряд ли к этому их понуждал только скудный  рыбный  паек.

Может, и здесь не обошлось без влияния дуба? Или даже звери могут отличать

людей совести от двуногих хищников?

   Ева встрепенулась и медленно, словно пробуждаясь от  тяжелого  забытья,

открыла глаза.

   - Дуб не может одолеть огонь, - сказала она. - Но он сделает  все,  что

только возможно. Скоро ему должны помочь другие Дубы.  Нам  нужно  спасать

животных.

   По поляне в беспорядке металось множество зверей. Шерсть  на  некоторых

уже была основательно подпалена.  На  моих  глазах  здоровенный  клыкастый

боров сбил с ног теленка антилопы и  умчался  куда-то  влево,  но  тут  же

вернулся, весь дымясь  и  жалобно  хрюкая.  Из  кустов  галопом  вынеслось

несколько низкорослых пегих  лошадок.  Ева  крикнула  им  что-то,  и  они,

заржав, повернули к реке, но стадо горбатых вилорогих быков,  мчавшихся  в

противоположном направлении, погнало лошадей обратно в лес.

   Через наши головы  летели  уже  не  искры,  а  целые  головешки.  Пожар

подступал с трех сторон. Единственным  путем  к  спасению  была  река.  Но

обезумевшие от страха животные, не  слушая  Еву,  продолжали  носиться  по

поляне, давя и калеча друг друга.

   Тогда Ева приложила ко рту обе руки и издала призывный  волчий  вой.  И

почти сразу же издалека донесся ответ - хриплый и могучий вой. Несмотря на

жару, я почувствовал между лопаток неприятный холодок.

   Не прошло, наверное, и пяти минут, как седой вожак,  отряхивая  с  себя

воду, уже выбрался на наш берег.  Его  намерения  в  отношении  меня  были

весьма красноречивы, но в последний момент Ева успела  стать  между  нами.

Наклонившись, она сказала что-то волку в самое ухо.

   Тот, как видно, сразу  понял  ее,  прыгнул  в  сторону,  цапнул  зубами

истошно  визжащую  свинью,  ударил  плечом  бестолково  прыгающего  козла,

разогнал двух сцепившихся рогами быков, завернул назад несколько антилоп и

погнал их всех прямо в речку.

   Очень скоро вода в ней буквально кипела от  множества  переправлявшихся

животных. А  волк  продолжал  молнией  носиться  по  поляне,  направляя  к

спасению все новые и новые стада.

   Тут только я обратил внимание на то, что пожар,  обложивший  нас  почти

правильным полукругом, за все время почти не продвинулся вперед. Не  знаю,

дуб ли был тому причиной или что-то другое, но волны бушующего огня  никак

не могли пересечь какую-то невидимую для меня, но  строго  обозначенную  в

пространстве границу.

   Из-за реки потянуло вдруг свежим ветром.  Тотчас  взметнулись  огромные

столбы искр, но могучий вихрь легко отбросил их куда-то  назад,  за  стену

дыма. Я оглянулся. Прямо на нас по небу неслись черные  густые  тучи.  Как

кавалерийская лава накатывались они на горящий лес.

 

 

 

   16. КРУГ ЖУХЛОЙ ТРАВЫ

 

   А на другом берегу, между тем, произошла заминка. Многие животные,  уже

сумевшие благополучно преодолеть реку, бросались обратно в воду.  С  диким

ржанием взвился на дыбы пегий жеребец.  В  шее  его  торчала  стрела.  Еще

несколько стрел вонзилось в  прибрежный  песок.  Из  кустов,  растянувшись

редкой цепью, один за другим выходили  люди  в  длинных  балахонах.  Почти

каждая выпущенная стрела находила себе жертву. Подземники ножами  добивали

бьющихся в судорогах животных, выдергивали свои окровавленные стрелы и шли

дальше, все теснее сжимая круг и отрезая нам единственный путь спасения.

   Среди них я сразу  узнал  Авеля.  Лохмотья,  в  которые  он  был  одет,

волочились по земле. Руки его сжимали все ту же злополучную, сделанную  из

моего брючного ремня пращу. На боку висел короткий меч  без  ножен.  Авель

жевал что-то на ходу и бессмысленно улыбался. Скорее всего он был пьян  до

бесчувствия. Ева, узнав его, слабо вскрикнула.

   Подземники тоже заметили нас. Кто-то, возможно их предводитель, пальцем

указал на Еву. В цепи визгливо захохотали. Весь правый фланг отряда -  три

или четыре человека - бегом бросились в нашу сторону.

   Навстречу им  метнулся  волк.  Ловко  увернувшись  от  пущенных  стрел,

налетел на переднего подземника, каким-то чудом миновал подставленный нож,

клацнул челюстями и отскочил обратно, оставив на лице подземника  глубокие

следы клыков. Остальные подземники тут же встали в круг и натянули луки. А

волк тем временем продолжал свой отчаянный танец. Влево,  вправо,  вперед,

назад, опять назад, вперед. Клацанье челюстей, вопль, звон тетивы. Уже три

стрелы торчали в его теле. Очередной подземник  взвыл,  тряся  прокушенной

рукой, но это был последний успех старого бойца. Сразу два топора с разных

сторон опустились на его череп.

   И тут Ева повела себя очень странно. Она отошла к дубу  и  прижалась  к

нему спиной, постояла так немного, словно прислушиваясь к чему-то, а затем

стала шагами мерить длинный толстый  корень,  торчащий  из  земли,  словно

хребет какого-то доисторического зверя. Уж  не  сошла  ли  она  с  ума  от

пережитого?

   - Копать здесь! - сказала она и  пяткой  сделала  углубление  в  земле,

почти рядом с корнем.

   - Зачем? - спросил  я,  не  спуская  глаз  с  подземников.  Нас  теперь

разделяла только река.

   - Не знаю. Так Дуб велел.

   Она опустилась на колени и стала руками разгребать грунт.  Я,  все  еще

недоумевая, стал помогать ей. К счастью, копать глубоко  не  пришлось.  Не

прошло и минуты, как мы извлекли из земли увесистый продолговатый сверток.

   - Эту вещь спрятал отец мужа, когда пришел сюда в первый раз, - сказала

Ева, разворачивая черный, скользкий на ощупь пластик.

   Тяжелая, аккуратно сработанная  из  хорошего  металла  штуковина  имела

довольно странный вид, и если бы не торчащая  из  нее  короткая  трубка  с

высокой, зловещего вида мушкой, я пожалуй бы и не  догадался  об  истинном

предназначении  нашей  находки.  Смазка,  покрывавшая  металл,  уже  стала

твердой, как лак. Приклад и рукоятка были отполированы чьими-то  пальцами.

Запасные магазины по виду напоминали банки с сардинами.

   - Ты знаешь, что это? - спросила Ева.

   - Оружие, - ответил я. - Машинка для убийства.

   - Дуб сказал, что теперь она твоя.

   - А больше он ничего не сказал?

   - Он сказал, что все остальное ты знаешь сам.

   - Но ведь я тоже человек. Я не хочу быть убийцей.

   - Разве кто-нибудь заставляет тебя убивать? Ты должен  принять  решение

сам.

   Я вставил магазин, передернул затвор и, никуда  специально  не  целясь,

нажал на спуск. Автомат рявкнул и добрая половина магазина  ушла  в  небо.

Подземники сразу сыпанули обратно на берег и там залегли.  Хоть  сами  они

огнестрельным  оружием  и  не  пользовались  (видно,  давно  все   патроны

расстреляли), но представление о  нем  имели.  Поэтому  и  не  паниковали.

Понимали, что численное превосходство за ними, а  я  никуда  не  денусь  -

огонь вот-вот заставит меня сигануть с берега в речку.

   - А что будет со мной потом.", после всего этого?.. Если  мы  останемся

целы?

   - Тебе придется уйти. Ни один Дуб, ни одна человеческая семья не примет

убийцу. Но изгнание все же лучше смерти. Люди  жалеют  таких,  как  ты,  а

волки не трогают.

   - Круто!

   Тучи клубились уже прямо у нас над головой. Все небо было мутно-желтым,

тревожным,  и  эта  муть  во  всем  своем  огромном   объеме   шевелилась,

опалесцировала,  тускло  вспыхивала.  В   ней   ощущалась   дикая,   почти

космическая сила.

   Уцелевшие животные давно разбежались. Подземники схоронились по ямам  и

за кустами. Один только Авель, как потерявший управление робот,  бесцельно

бродил по берегу.

   Сзади  меня  треснуло  так,  будто  рухнул  небосвод.  Пламя   прорвало

невидимую плотину и с трех сторон обрушилось на дуб. Вверх взлетел ревущий

гейзер огня. Так, наверное,  горят  нефтяные  вышки.  Мне  опалило  спину.

Волосы на затылке затрещали. Я схватил Еву  за  руку  и  потащил  к  воде.

Подземники тоже  вскочили,  вскидывая  навстречу  нам  луки,  но  я  одной

короткой очередью снова прижал их к земле.

   - Плыви! - закричал я Еве. - А потом прячься и жди меня.

   Она хотела что-то возразить,  но  я  столкнул  ее  в  воду  и  принялся

поливать свинцом укрытия, в которых засели подземники. Пули рубили  ветки,

вздымали фонтанчики земли, впивались в тела мертвых животных.  Я  позволил

Еве добежать до ближайших кустов и еще  с  минуту  после  этого  не  давал

подземникам поднять голову. Я  мог  бы  продержаться  еще  дольше,  но  от

гибнущего дуба прямо на меня катился огненный вал.

   Подняв над головой автомат с последним  магазином,  я  ступил  в  воду,

багровую от отблесков пожара. Пришлось  плыть  на  боку,  подгребая  одной

рукой. Автомат тянул  на  дно,  и  я,  прежде  чем  добраться  до  берега,

порядочно наглотался воды. Со  всех  сторон  ко  мне,  пригибаясь,  бежали

подземники. Я вылил воду из ствола и нажал  на  спуск.  Боек  клацнул,  но

выстрела не последовало. Лапка затвора торчала в крайнем  положении  и  не

поддавалась моим усилиям. Это был конец.

   И тут прямо в глаза мне блеснула  молния.  Почти  одновременно  с  неба

обрушился ледяной ливень. По земле запрыгали  градины.  Стало  темно,  как

ночью. Дождь залеплял рот, глаза, стегал по  лицу.  Я  совершенно  потерял

ориентировку, сделал  несколько  шагов  по  грудь  в  воде,  и  с  головой

провалился в какую-то яму. Выронив  бесполезный  уже  автомат,  я  всплыл,

судорожно хватая ртом воздух, и тут  чьи-то  руки  ухватили  меня  поперек

груди. Мокрые мягкие волосы коснулись моего лица. Помогая друг другу, мы с

Евой выбрались на берег и побрели куда-то сквозь  завесу  дождя.  Верхушки

деревьев клонились к  самой  земле.  Сыпались  на  траву  "пьяные"  ягоды.

Казалось, лес превратился в дно реки, и  мы  как  рыбы  плывем  сквозь  ее

тугие, холодные струи.

   Что-то похожее на рваный черный флаг пребольно хлестануло меня по лицу.

Я не сразу понял, что это мой собственный пиджак, болтающийся на сломанной

ветке. Невольно я  отыскал  глазами  круг  жухлой  травы  -  единственный,

невзрачный памятник моего появления здесь. И странное дело - хотя дождевая

вода доходила мне почти до щиколоток, все пространство внутри  круга  было

совершенно сухим. Он был словно прикрыт колпаком,  о  который  разбивались

низвергавшиеся с неба потоки. Я сунулся было под этот невидимый зонтик, но

сразу налетел грудью на холодную гладкую преграду.

   Почти наощупь я отыскал в дожде Еву.

   - Вот место, через которое я попал в ваш мир. Потрогай!  Ты  думаешь  -

это стена? Нет, это дверь. Хотя и закрытая. Еще вчера ее  здесь  не  было.

Она должна открыться. Если хочешь, пойдем со мной. Наша жизнь, конечно, не

рай, но я думаю, ты сможешь понять и полюбить ее.

   - Нет, - она покачала головой. - Это твоя жизнь. Иди один. А моя  жизнь

здесь. Я остаюсь. Не забывай, что у меня есть сын. Я должна спасти его.  И

еще я должна вырастить  дерево.  Взамен  того,  что  сгорело.  Это  совсем

непростое дело. Мне его хватит до конца дней.

   -  Пойми,  это  тупик!  Деревья  в  конце  концов   погубят   вас!   Вы

вырождаетесь! У вас  уже  исчезли  желания.  Скоро  исчезнет  и  воля.  Вы

превратитесь в скот. Добрый, тихий, безобидный домашний скот!

   - Тупик? - спокойно сказала она. - Нет... Я знаю,  что  такое  тупик...

Когда-то давным-давно на этом месте был огромный город. В нем  жило  много

людей. Каждый владел массой вещей, но каждому хотелось еще  больше.  Из-за

этого они постоянно враждовали друг с другом. И не только отдельные  люди,

но и целые народы. Как и ты, они старались  переделать  природу.  То  есть

просто хапали все без разбора. А когда хапать стало нечего,  вот  тогда  и

получился тупик.

   - Война, что ли?

   - Может быть, - она пожала плечами. - Про те времена рассказывают много

страшного. Сначала все горело. Даже то, что гореть не должно.  Много  дней

за дымом не было видно неба. Потом стало холодно и пошел черный снег.  Все

реки и озера покрылись черным льдом. Целый год стояла ночь. Мало кто выжил

после этого. А тот, кто выжил, стал хуже бешеного зверя. Людей убивали  за

кусок еды, за клочок шкуры. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если  бы

не большие деревья. Вернее, если  бы  не  тот  человек,  который  вырастил

первое такое дерево. Наверное, он был великим мудрецом. Сейчас  уже  никто

не помнит его имени. Он сидел  под  своим  деревом,  голый,  безоружный  и

пытался заговорить с каждым, кто проходил мимо.  Много  раз  его  пытались

убить, но всякий раз что-то мешало этому. Никто не подозревал  тогда,  что

причиной  всему  дерево.  Каждый  желающий  мог  получить  семечко,  чтобы

вырастить такое же дерево для себя и своих детей. Ведь у него  были  такие

вкусные плоды. Когда этот человек умер, по всей  округе  уже  росли  Дубы,

возле которых жили бывшие подземники - голые, безоружные, но сильные своей

верой в добро. Они научились понимать язык  зверей  и  деревьев.  Волки  и

птицы были им как братья. Постепенно деревья очистили  воздух  и  воду  от

ядов и сажи. Пожарища заросли травой.  Дубы  защищают  нас  не  только  от

врагов, но и от самих себя. Оберегают от черной тоски,  злобы,  чрезмерных

желаний, себялюбия. Когда-нибудь Дубы будут расти везде-везде, от моря  на

закате, до гор на восходе. И тогда все живущие под ними люди  объединятся.

Но так, наверное, будет еще не скоро.

   - Люди очень разные, - сказал я. - Одним  нравится  то,  другим  это...

Кое-кого такая жизнь может и не устроить.

   - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Муж был сыном подземника. Душа  его

еще не успела очиститься. Чтобы стать человеком, нужно прожить под деревом

два-три поколения. Он не был тверд в мыслях и поступках. Потому и погиб. А

сын... сын сейчас в таком возрасте, когда трудно отличить  добро  от  зла.

Тем более если это зло умеет ловко притворяться. Ты одурманил его лукавыми

словами, и за это тебе никогда не будет прощения...

   Сквозь мрак полыхнула длинная и прямая, словно  по  отвесу  проведенная

молния.

   - Иди! - сказала Ева и слегка подтолкнула меня к краю желтого круга.

   Тело мое на этот раз не встретило  никакой  преграды,  и  я,  чтобы  не

упасть, был вынужден сделать несколько шагов назад.

   Первое, что я  ощутил,  оказавшись  в  центре  круга,  -  были  запахи.

Полузабытые запахи канифоли, горелой изоляции и почему-то,  свежего  кофе.

Ярко-желтая пленка стала понемногу расползаться в моих глазах.

   - Ева! - закричал я. - Ева! Подожди! Я с тобой!

   Стены моей прозрачной клетки были прочны и упруги. В отчаянии я снова и

снова  бросался  на  их  штурм,  а  Ева,  не  спуская  с   меня   взгляда,

медленно-медленно отступала назад - во мглу, в холод, в бесконечность...

 

 

 

   ЭПИЛОГ. ИНТЕРВЬЮ С БЕЗДОМНЫМ ПСОМ

 

   - Ваша история не лишена интереса, - сказал профессор. -  Жаль  только,

что эмоций в ней больше, чем фактов.

   - Какие еще факты вам нужны? - спросил я устало.

   Уже шесть часов я находился в своем родном мире, но никакой радости  от

этого почему-то не испытывал. Мне было очень  неуютно  в  тесной  комнате,

залитой  резким  неживым  светом  и  заполненной  громоздкой,   совершенно

бесполезной  мебелью.  Рядом  со  мной  находилась  батарея   центрального

отопления. Поднимающийся от нее горячий, пахнущий  пылью  воздух,  иссушал

мои легкие. Ноги затекли - я никак не мог найти в кресле удобную позу.

   - Какие факты? - переспросил профессор.  -  Гравитационная  постоянная,

скорость  распространения  электромагнитных   волн,   постоянная   Планка.

Остальные мировые константы смежного  пространства.  И  еще  многое-многое

другое.

   - Как-нибудь в следующий раз,  -  буркнул  я,  прекрасно  понимая,  что

никакого следующего раза не будет.

   - Вам по-прежнему не хочется одеться?

   - Нет.

   - И тем не менее - придется. Скоро сюда может зайти уборщица.  Возьмите

хотя бы это, - он бросил мне через стол белый халат. - Ничего  другого,  к

сожалению, нет. Я не предполагал, что вы явитесь оттуда налегке.

   Халат был примерно пятьдесят шестого размера, женский, с  выточками  на

груди  и  пуговицами  на  левой  стороне.  Одев  его,  я  ощутил  огромное

неудобство, словно халат был сшит не из сатина, а,  по  крайней  мере,  из

кровельного железа. Ткань мешала свободно дышать,  стесняла  движения,  от

нее приторно пахло духами и чужим потом. Почти с ужасом я подумал, что мне

придется еще и обуться.

   Профессор стряхнул пепел с лацканов  своего  пиджака  и  склонился  над

аппаратом, в недрах которого уже добрые  десять  минут  булькало  примерно

четверть стакана моей собственной крови.

   - Чужеродных микроорганизмов у вас, кажется, не обнаружено, - сказал он

как-будто с сожалением.

   - Ничего удивительного. В каких только ядах вы не  полоскали  меня.  До

сих пор вся шкура зудит.

   - Это как раз тот случай, когда излишняя предосторожность не  помешает.

Для полной гарантии вас не помешало  бы  обработать  перегретым  паром,  а

потом сутки-другие подержать в растворе сулемы.

   - Может лучше сначала сулемой, а паром уже напоследок?

   Профессор покосился на меня, но ничего не сказал. На его лысине,  почти

как в зеркале, отражались  зеленые  и  красные  блики  индикаторных  ламп.

Внешность у профессора, надо сказать, была самая  заурядная.  Сотни  таких

кряжистых, багроволицых, закаленных в жизненных передрягах  пенсионеров  я

ежедневно  встречал  на  улице,  в  пивной,  в  приемной  нашей  редакции.

Неопределенного  цвета  костюм  за  сто  двадцать  рублей,  блекло-голубая

рубашка, из тех, что обычно носят отставники, и войлочные ботинки  "прощай

молодость" неплохо дополняли  общую  картину.  Так  мог  одеваться  только

человек  совершенно  равнодушный  к  жизненным  благам.  Не   обремененное

условностями аскетичное житье в  смежном  пространстве,  наверное,  вполне

устроило бы его. Мудрому дубу нашелся бы, наконец, достойный собеседник.

   За окнами кабинета была  черная  ночь.  В  открытую  форточку  залетали

снежинки. Значит - еще зима. А может - уже зима. Новая.

   - Скажите, сколько времени я провел там?

   - Чуть больше суток. В десять вечера гардеробщик сообщил  вахтеру,  что

кто-то из посетителей не забрал свою шапку и пальто. В двенадцать об  этом

уже знал я. В половине первого на моем столе был  обнаружен  ваш  блокнот.

Примерно в час вся картина стала мне ясна. Сразу  включили  установку.  Вы

лежали  на  контактной  площадке  голый  и  бездыханный,  как  только  что

родившийся ребенок.

   - Сутки... А я думал пол-года, не  меньше.  У  меня  вон  какая  борода

выросла.

   - Время в разных пространствах течет по-разному. Их миг может быть  для

нас целым веком и  наоборот...  А  бороду  придется  убрать.  В  туалетной

комнате найдется все, что для этого нужно.

   - Бороду убрать нетрудно... А как же все остальное?

   - Все остальное - забыть! - твердо сказал профессор.

   - Забыть... - машинально повторил я. - Забыть...

   - Да, забыть. А вы как думали? Оркестров не будет. Откуда я знаю, может

вы залезли на контактную площадку голым и там уснули. А рассказ ваш - сон,

или еще хуже того  -  вымысел.  Я  знал  людей,  которые  с  пеной  у  рта

доказывали, что на летающих тарелочках посещали далекие планеты. Послушали

б вы, как красочно и убедительно они говорили. Однако никто не поставил их

в один ряд с Гагариным и Армстронгом. Для науки фактом является  лишь  то,

что можно повторить в строгом эксперименте. А это - совершенно  нереально.

Человек,  без  скафандра  покинувший  космический  корабль  где-нибудь  за

орбитой Плутона, имел бы больше шансов благополучно  вернуться  на  Землю,

чем вы. Вероятность того, что ваш подвиг повторит еще  кто-то,  невероятно

мала. Если говорить честно, я включил установку совсем не для того,  чтобы

спасти вас. Я просто хотел убедиться в ее исправности.

   И на том спасибо.

   - Нет никакого смысла поднимать ненужный шум. Нездоровая сенсация может

только повредить делу. За одежду и обувь вам заплатят.

   - Разумно, - сказал я. - Не было ничего и все тут. Соврем еще  раз,  не

впервой.

   - Умалчивание не есть ложь. Кроме того, я и молчать вас  не  заставляю.

Можете рассказать обо всем друзьям,  знакомым.  В  конце  концов  напишите

фантастический рассказ. Я даже помогу его опубликовать. Хотя  бы  в  вашем

журнале... Запамятовал его название...

   - "Эврика".

   - Вот-вот!

   - Сколько еще времени я пробуду здесь?

   - Около часа. Я вызвал своего шофера. Он отвезет вас  домой.  Заодно  и

штаны одолжит.

   - Можно пару вопросов напоследок?

   - Это нужно журналу или лично вам?

   - Лично мне.

   - Хорошо. Но учтите, я не энциклопедия, а тем более не оракул.

   Я взял со стола свой блокнот  и,  немного  полистав  страницы,  отыскал

нужный вопрос.

   - "Что вы могли бы сказать о взаимоотношениях человека и природы?"

   - Природа существовала задолго до нашего появления и будет существовать

еще много-много времени после того, как воспоминания о землях сотрутся  из

памяти Вселенной. Она обойдется без нас, а мы - нет. Сохранение природы не

самоцель. Это способ, и кстати, единственный - выжить нам всем.

   - Мы же договорились, ответы нужны лично мне... А  я  не  совсем  понял

вас. Это все общие рассуждения.

   - Считается, что человек выделил себя из мира природы после  того,  как

обрел сознание. Но еще очень долгое время он почти целиком зависел от нее.

И поэтому любое ее проявление считал полным смысла и целесообразности. Мир

раскололся после того, как наука оформилась в ее современном виде. То есть

около двухсот лет назад.

   - Значит, во всем виновата наука?

   - Нет. Люди, которые используют ее в корыстных целях.

   - По-вашему, двести лет назад все было по-другому? Лучше?

   - Я не сказал так. Основной массе людей жилось несравненно труднее, чем

сейчас. У них были свои проблемы. Но вопрос о  гибели  человечества  -  не

какой-то его части, а всего человечества в целом - тогда еще не стоял.

   - Выходит - назад?

   - Нет. Только вперед. Но по-другому.

   - Например?

   -  Рецептов  существует  масса.  Могу  поделиться,  -  он   достал   из

письменного стола записную книжку и  полистал  ее.  -  Слушайте,  цитирую:

"Двигаться в будущее нужно бесконечно  осторожно,  обдумывая  и  взвешивая

каждый шаг." Это сказал один ученый, благодаря трудам которого многие наши

болота превратились в пустыни, а степи -  в  солончаки.  А  вот  еще  одно

откровение: "Необходимо, наконец, научиться благоговеть перед всем живым."

Думаете, кто это сказал? Альберт Швейцер? Нет, один мой  знакомый.  Бывший

министр, кстати. Любимое его занятие - охотиться с  вертолета  на  оленей.

Всякой другой живностью он тоже  не  брезговал.  А  это  уже  переводы.  С

заграничного,  так  сказать:  "Построение  нового  справедливого  общества

доступно лишь единому человечеству, избавленному от религиозных, расовых и

социальных предрассудков." Так в конце своей карьеры  высказался  человек,

почти десятилетие направлявший внешнюю  политику  своей  страны.  За  этот

период не было такого религиозного, расового или социального конфликта,  в

который он не попытался бы вмешаться. Как  видите,  недостатка  в  советах

нет. Вот только на практике они осуществляются туго.

   - Ну, а как вам понравился мир, в котором я побывал?

   -  Конечно,  было  бы  заблуждением  считать  нашу  земную  цивилизацию

единственно  возможным  вариантом  существования  людей.  Я   имею   ввиду

цивилизацию машин,  науки,  технологии.  Цивилизацию  вещей.  Цивилизацию,

воздействующую главным образом  на  внешний  мир.  А  ведь  переустройство

внешнего мира ничто по сравнению  с  переустройством  человека.  Мы  часто

забываем об этом. Нас преследуют материальные  заботы.  Духовные  искания,

духовное совершенствование все еще остается уделом одиночек. Но  рано  или

поздно человеку придется заглянуть в самого себя, в свою душу. Уверен,  он

сможет найти там больше ценностей, чем во всей Галактике. Поэтому  я  могу

представить себе цивилизацию, в  которой  науку  заменяет  искусство,  где

чувства и интуиция важнее знания, где вместо  прогресса  вещей  существует

прогресс человеческой личности.

   - Такое возможно на Земле?

   - Трудно сказать.  Но  в  одном  я  уверен  -  ни  боги,  ни  дубы,  ни

космические пришельцы не  могут  помочь  нам.  Спасти  человечество  можем

только мы сами.

   - Мы - очень широкое понятие. А что сделали для  спасения  человечества

лично вы?

   - Я? - он задумался. - Вчера утром по дороге сюда я подвязал  сломанное

деревце. А еще раньше я участвовал в создании оружия. Страшного оружия.  В

то время-оно уже существовало, но у нас его не было. Кто знает,  возможно,

если бы мы не успели тогда, мир давно бы уже лежал в развалинах.

   - И последний вопрос - что с вашим лаборантом? Я не хотел бы, чтобы все

случившееся как-то отразилось на нем. Виноват я один.

   - Вопрос очень непростой... - профессор встал, подошел к книжной полке,

взял какой-то объемистый том, полистал его и  небрежно  сунул  обратно.  -

Очень непростой... Дело в том, что лаборант исчез. Сначала я думал, что он

ушел в смежное пространство вместе с вами. Оказывается  -  нет.  Куда  же,

спрашивается, он мог деться?

   - Может просто сбежал?

   - Исключено. Выйти из института незамеченным нельзя... Только  что  мне

на ум пришла одна странная мысль... Во второй половине  прошлого  века,  в

одном из местечек под Могилевом, жил интересный  и  загадочный  человек  -

школьный учитель Якутович. Систематического  образования  он  по  каким-то

причинам  не  получил,  экзамен   на   должность   сдал   экстерном.   Ему

приписывается авторство многих весьма интересных, но невыполнимых  по  тем

временам  проектов.  Он  изобретал  летательные  аппараты,  самодвижущиеся

повозки,  подводные  лодки.   Пытался,   правда,   без   особого   успеха,

предсказывать будущее. К несчастью,  ни  одна  из  бумаг,  написанная  его

рукой, не сохранилась. Косвенным путем можно  предполагать,  что  Якутович

самостоятельно пришел к выводам, сходным с  теми,  что  изложены  в  общей

теории  относительности.  Кроме  того,  он  неоднократно  высказывался   о

многомерности Вселенной.

   - Ну и что из этого?

   - А то, что  фамилия  исчезнувшего  лаборанта  тоже  была  Якутович.  И

инициалы сходятся. Я проверил по справочнику. Почему бы  не  предположить,

что это одно и то же  лицо.  Бросившись  спасать  вас,  Якутович  попал  в

энергетическое поле, образовавшееся на месте  стыка  смежных  пространств.

Процессы, происходящие в этот момент, изучены еще не до  конца.  Известно,

что время там может превращаться  в  пространство,  а  пространство  -  во

время. Якутович, таким образом, оказался отброшенным в прошлое. Хотя,  это

всего лишь мои предположения.

   - Как вы считаете, он был счастлив в той жизни?

   - Не думаю. На чужбине всегда не сладко. Будь то чужбина в пространстве

или чужбина во времени. По крайней мере,  в  личном  плане  он  был  очень

одинок.

   - Ясно. Больше вопросов не имею. Скажите, чтобы меня отсюда  выпустили.

Пойду домой. Мне нужно побыть одному.

   - А штаны?

   - Наплевать. Все равно придется объясняться с женой. Скажу, что  был  у

любовницы. Выйдет очень убедительно.

   ...Какая-то усатая рожа проводила меня до дверей вестибюля, накинула на

плечи пальто, сунула в руки шапку и  осклабилась  на  прощание.  Возможно,

меня приняли за знаменитого йога или наследного принца неведомой державы.

   За ночь слегка подморозило. Тонкий ледок тихо похрустывал под ногами  и

приятно щекотал пятки.  Где-то  впереди  над  проспектом  полыхало  желтое

зарево, брызгали искрами дуги первых троллейбусов.

   Я совершенно разучился ориентироваться в мире голых бетонных вертикалей

и скоро заблудился. Долго бродил по каким-то глухим переулкам,  заходил  в

слабо освещенные дворы, натыкался на детские песочницы, пока  не  попал  в

узкий грязный тупик, забитый огромными жестяными  ящиками.  От  них  пахло

кислятиной. Кто-то зашуршал бумагой и метнулся в сторону. Это был облезлый

коротконогий  пес.  Поджав  хвост,  он  забился  в  щель  между  мусорными

контейнерами.

   - Ну, здравствуй, - сказал я.

   Пес заскулил и съежился, ожидая удара.

   - Не бойся, - я подошел поближе. - Не  трону.  Сегодня  странная  ночь.

Ночь вопросов и ответов. Хочешь, я возьму у тебя интервью?

   Пес заскреб лапами по мерзлой земле и жалобно тявкнул.

   - Я сочувствую тебе, псина. Ты тоже угодил в чужой мир. Тебе бы  сейчас

в поле за зайцами гоняться, а ты чужие  объедки  подбираешь.  Как  это  вы

докатились до жизни такой?

   Пес молчал. Он не верил мне. Мой ласковый голос ничуть не успокоил его.

   - Не хочешь отвечать? А может просто не знаешь?  Конечно,  откуда  тебе

знать. Ведь ты и родился, наверное, на помойке... А ведь в свое  время  вы

нам крепко подсобили. Выручили. Помогли выйти  в  цари  природы.  Туго  бы

людям пришлось без ваших когтей и без вашего нюха. Без вашей  преданности.

Никому вы спуску не давали - ни лосю, ни мамонту, ни родному  брату-волку.

А теперь вот не нужны стали. Подыхаете под забором. Были  друзьями,  стали

обузой... Хотя нет, шапки из  вас  неплохие  получаются.  Что  рычишь?  Не

нравится?

   Пес напрягся, выбирая момент,  чтобы  рвануть  мимо  меня  в  ближайший

закоулок.

   - Ладно, беги, - разрешил я. - Взял бы тебя с собой, да  сам  не  знаю,

где мой дом. И угостить тебя нечем. Так что, извини.

   Я повернулся и пошел назад. В  слепых  глазницах  окон  уже  зажигались

огни. Хлопали двери подъездов. Ранние прохожие провожали меня  удивленными

взглядами.

   Но ничего этого я не замечал. Не выбирая дороги, брел куда-то, стараясь

не потерять, не  вспугнуть  смутный,  неясный  образ,  вдруг  проступивший

передо мной сквозь тусклое и сырое декабрьское утро - светлые растрепанные

волосы, темные печальные глаза...

 

 

 

   Юрий Брайдер, Николай Чадович.

   Лес Ксанфы

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Ад на Венере". Минск, "Эридан", 1991.

   & spellcheck by HarryFan, 25 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Едва Сергей доложил о своем прибытии, как его  немедленно  проводили  в

кабинет директора - не через приемную, где уныло дожидались своей  очереди

пять или шесть посетителей, а через какие-то пустые и полутемные комнаты.

   Директор,  заложив  руки  за  спину,  стоял  у  окна  -   маленький   и

сгорбленный, но грозный, похожий на седого, взъерошенного коршуна.

   - Да-а, время летит... - задумчиво сказал он, глядя поверх мокрых  крыш

на серые, сиреневые и розовые громады облаков, сгоняемые ветром в  сторону

заката. - Давно ли ты был первокурсником. Шесть лет  назад.  А  как  будто

вчера... Все экзамены сданы, дипломная  работа  зачтена...  Осталась  одна

небольшая формальность.

   - Заключительное испытание?

   - Заключительное испытание,  -  слегка  прихрамывая,  директор  пересек

кабинет и уселся за совершенно пустой письменный стол. - По  этому  поводу

ходит много легенд, но почти  все  они  -  вымысел.  Никто  не  собирается

ставить перед вами заведомо невыполнимые задачи. Вас не бросят без пищи  и

снаряжения на пол. Все гораздо проще. Каждому  выпускнику  будет  поручено

конкретное  задание,  подобранное  с  учетом  его  индивидуальности.   Ну,

например, те, кто не отличался силой воли, столкнутся  с  проблемами,  для

решения которых нужны не только знания, но и инициатива, характер...

   - Да, я знаю.

   - Теперь о  самом  задании.  Ты,  конечно,  слышал  о  планете  Ксанфа.

Аборигены называют  ее  Страна  деревьев,  а  себя  детьми  деревьев,  или

древесниками. Земляне никогда не встречались с ними. Наши  звездолеты  еще

не летают так далеко, а древесники не любят покидать родную планету.  Все,

что известно об этом народе, дошло к нам через  третьи  руки.  Лет  десять

назад алетяне доставили на Землю несколько  семян  того  самого  растения,

которое образует знаменитые леса Ксанфы.

   - Я помню. Тогда еще было  много  споров...  Одни  предлагали  высадить

семена где-нибудь в Сахаре, другие возражали...

   - Да. С этими растениями связывались большие надежды. Ведь они способны

существовать практически в  любых  условиях,  была  бы  только  опора  для

корней, солнечный свет, да углекислый газ. Но и опасений было немало...  В

конце концов одно зерно все же посеяли на Марсе, вблизи  экватора.  Теперь

там огромный лес. Содержание кислорода в марсианской атмосфере  повысилось

почти на целый порядок, а среднегодовая температура -  на  полградуса.  До

недавнего времени все шло как нельзя лучше...

   - Шло?

   - ...Позавчера там произошла катастрофа. На,  прочти...  Пока  об  этом

знают немногие, - он протянул Сергею листок бумаги с машинописным текстом.

   Это  был  рапорт  одного  из  членов  Административного  Совета   Марса

председателю комиссии по внеземной  экологии  -  своему  непосредственному

начальству.  Сухо  и  немногословно  сообщалось,  что  в  таком-то   часу,

такого-то числа, в самом центре Леса  (биологического  объекта  внеземного

происхождения) зародился ураган (аномальное атмосферное явление) небывалой

разрушительной  силы,  следствием  которого  явилось   полное   разрушение

исследовательской станции и гибель цитолога  Тахтаджяна,  находившегося  в

этот момент в Лесу. Ураган бушевал целые сутки, но человеческих  жертв,  к

счастью,  больше  не  было.  Считается  доказанным,   что   причиной   его

возникновения является именно Лес, а не какие-нибудь другие причины.

   - Комиссия по внеземной экологии  предложила  заняться  этой  проблемой

одному из наших выпускников...

   Как ни коротка была пауза, Сергей успел удивиться: очень  уж  серьезна,

не по масштабам заключительного испытания, оказалась проблема, которой ему

предлагали заняться. Дальнейшие слова профессора,  однако,  заставили  его

удивиться еще больше и забыть все здравые рассуждения.

   - Поскольку задание связано с определенным риском, тебе разрешено взять

напарника. Желательно эколога-ботаника. Кого бы это выбрать... Ну, скажем,

Виктория Бармина, - директор  посмотрел  прямо  в  глаза  Сергея.  -  Она,

кажется, из вашей группы? Не возражаешь?

   - Нет, - едва слышно ответил Сергей.

   Во всей Вселенной был только  один  эколог-ботаник,  с  которым  Сергей

мечтал бы очутиться на Марсе и где угодно. Вика.

   -  Ну  и  прекрасно.  План  работы  и  всю  документацию   получишь   в

секретариате. Отлет завтра в 22:00. Сразу по прибытии  разворачивай  новую

станцию. Бармина вылетит следующим рейсом. Все понятно?

   - Да. Можно идти?

   - Нет... Постой. - Директор в  явном  смущении  колебался,  не  решаясь

что-то сказать или спросить. - Если все будет хорошо, а я в этом почти  не

сомневаюсь, - он снова остановился в затруднении. - Возможно, мы больше не

увидимся. Рано  или  поздно  придет  время,  когда  в  твоем  распоряжении

окажутся люди, много людей. Зачастую их судьбы и даже жизни будут зависеть

от тебя. В мире нет более тяжкой ответственности, поверь. И,  быть  может,

тогда ты вспомнишь меня... и поймешь. Теперь иди. Будь осторожен. И Марс и

Лес оба чужие нам. Но Марс мертвый, а Лес - живой...

   ...Самый первый на Марсе лес тихо, но явственно шумел, словно шепелявые

детские рты, нашептывали что-то молодые растущие побеги. В чаще скрипели и

похрустывали роющие корни,  могучие,  как  бурильные  установки.  Шуршали,

пробиваясь сквозь песок, кочующие побеги. Ветви, на опушке  красноватые  и

глянцевые, ближе к центру Леса приобретали  бурый  оттенок  и  лохматились

бесчисленными жесткими чешуйками, а дальше  -  в  самой  глухомани,  росли

черные, толстые, как столетние дубы,  закрученные  в  спирали  материнские

побеги - удивительно твердые и, если верить слухам, почти разумные.

   Еще в полете Сергей  занялся  изучением  полученной  документации.  Она

состояла из трех папок, первая из которых касалась Ксанфы, вторая -  Леса,

а третья, самая тощая, - Тахтаджяна. Очень скоро он убедился,  что  понять

биологию Леса можно только во взаимосвязи с образом жизни и мировоззрением

разумных существ, уже многие миллионы лет находившихся с ним  в  симбиозе.

Поэтому Сергей вначале взялся  за  язык  древесников.  Большая  часть  его

словаря была  так  или  иначе  связана  с  Лесом.  Древесники  не  создали

технологической цивилизации, да, очевидно, в ней и не нуждались. Лес поил,

кормил и одевал их, давал приют, защищал от врагов и даже  лечил.  Была  в

этих взаимоотношениях еще какая-то весьма немаловажная, но трудно понятная

для человека деталь, которую Сергей пока угадывал инстинктивно.

   Сейчас, стоя под Лесом впервые в жизни, он  уже  знал,  что  крошечная,

только что проклюнувшаяся веточка называется "вис" и ее нельзя ни срывать,

ни трогать руками, что через пару недель, разбухнув  на  конце  и  немного

удлинившись, она превратится  в  "сайл",  и  тогда  каждый  древесник,  по

какой-то причине покидающий родной Лес, должен взять ее с собой в качестве

талисмана, что из  коры  воздушного  корня  "тарта"  добывается  пряжа,  а

сердцевина его съедобна, что смола "кафан", стекающая по  зрелым  стволам,

помогает почти от любой болезни.

   Что-то вечное, умиротворяющее и почти сказочное было  в  глухом  шепоте

Леса, в светло-оранжевых бесконечных дюнах, в  глубоком  блекло-фиолетовом

небе с редкими звездочками вокруг неяркого солнца.  Такое  чувство  Сергей

уже испытывал однажды, тихим и ясным осенним днем,  стоя  совершенно  один

среди седых от мха мегалитов Стоунхенджа.  Лес  навевал  покой  и  сладкую

грусть, он словно связывал между собой прошлое и будущее, хотелось прилечь

в его тени и задремать, но Сергей ни на  минуту  не  забывал,  что  совсем

недавно здесь погиб человек.

   Ночь он провел в кабине вездехода. Ему снились  зеленые  леса  Земли  и

полные влаги облака над ними. Еще ему снилась Вика.

   Утром Сергей распаковал ящики со строительными  материалами  и  занялся

возведением станции. Одни автоматы  штамповали  металлоконструкции  нужных

профилей, другие готовили  надувную  крышу.  Как  только  какой-нибудь  из

автоматов  заканчивал  свою  работу,  остальные  тут  же  разбирали   его,

превращая в болты, гайки и опоры. Незадолго до полудня  последний  автомат

склепал из самого себя переходный тамбур -  и  работа  закончилась.  Можно

было со спокойным сердцем отправляться в Лес.

   Тропинки, некогда прорубленные  в  подлеске,  заросли  так  густо,  что

Сергею пришлось двинуть впереди себя рослого робота-андроида, вооруженного

двумя дисковыми пилами. Налево и направо  валились  поверженные  древесные

стволы. Брызгал липкий, красный, как кровь, сок.  Так  они  прошли  метров

пятьдесят, и макушка робота уже скрылась в густой  чаще,  когда  по  всему

массиву Леса прошло движение,  подобное  сильному  порыву  ветра.  Десятки

гибких ветвей обвили андроида и  безо  всякого  труда  перевернули  ногами

вверх. Лишенный чувства самосохранения, робот и в этом положении продолжал

размеренно и сноровисто рубить все, до  чего  только  мог  дотянуться,  но

держащие его  щупальца  скручивались  все  туже  и  туже.  Что-то  натужно

хрустнуло, и металлическая голова, блеснув линзой телеобъектива,  отлетела

далеко  в  сторону.  Свободная  нога  еще  продолжала  дергаться,   словно

раздражаемая электрическим током препарированная лягушачья мышца.  Впустую

визжали пилы.

   Несколько минут Сергей стоял с тревожно  колотившимся  сердцем,  ожидая

нападения. Заросли вокруг сомкнулись, и лишь капли алого сока напоминали о

том, что здесь только что прошел робот. Сергей осторожно двинулся назад.

   Ветки слабо трепетали, мотались из стороны в  сторону,  словно  гусиные

шеи,  и  расступались  одна  за  одной,  давая  дорогу.  Деревья   ощущали

присутствие человека! Это было что-то новое.

   Облепив электронными датчиками несколько приглянувшихся ему  на  опушке

леса стволов и взяв образцы для  анализа,  Сергей  без  новых  приключений

вернулся на станцию.

   Остаток дня он посвятил изучению материалов о Тахтаджяне. Начал с того,

что несколько раз внимательно прочитал медицинское заключение  о  причинах

смерти. Оказалось, цитолог погиб от нарушения герметичности скафандра  еще

до того, как разгул стихии достиг апогея.  Все  ушибы  и  переломы  носили

посмертный характер. Один из экспертов допускал даже,  что  Тахтаджян  сам

вырвал патрубок кислородного шланга из дыхательной маски. Зачем?  Впрочем,

в остальных предположениях  можно  было  обнаружить  не  больше  смысла  и

логики.

   Полистав бумаги, Сергей нашел анкету. Сколько же  ему  было  лет?  Ага,

сорок три. На фото самое  обыкновенное,  немного  усталое  лицо.  Глубокие

залысины, крупный рот, чуть-чуть  асимметрично  расположенные  глаза.  Сын

Андрей учится во втором классе Ярцевской  школы-интерната.  Жена  -  Ирина

Ковач - астрохимик... Где-то, кажется, Сергей уже слышал это имя. Что  тут

еще?  Автобиография,  медицинская  карта,  копии   рапортов,   приказы   о

поощрениях. Все. Никакой зацепки.

   ...Вика прибыла на пятый день под  вечер.  К  станции  ее  доставил  на

вездеходе  здоровенный  чернокудрый  детина,  что   несколько   подпортило

настроение Сергея, уже успевшего извлечь из  контейнера  с  аргоном  букет

гвоздик. Брюнет вел себя так, будто совсем не  собирался  обратно,  громко

говорил и по каждому поводу отпускал дурацкие, по мнению Сергея, шуточки.

   Воспользовавшись моментом,  когда  Вика  оставила  их  наедине,  Сергей

спросил  незваного  гостя,  входит  ли  в  функции  "водителя  обязанность

развлекать сотрудников научных станций или же это  личная,  не  получившая

пока  одобрения  у  начальства,  инициатива  брюнета?  Чернявый   водитель

высокомерно усмехнулся и, не вступая в пререкания, удалился,  прихватив  с

собой самую пышную из гвоздик.

   Пока Вика принимала с дороги душ, Сергей разогрел  праздничный  ужин  и

испек (вернее - сжег) яблочный пирог.

   - Ну, как наши делишки? - спросила Вика, усаживаясь за стол.  -  Жуткие

тайны Марса уже разгаданы?

   - Нет еще. Пока собираю данные,  -  ответил  Сергей  излишне  серьезно.

Присутствие Вики почему-то всегда лишало его чувства юмора. - У Леса очень

сложная биология. Это какое-то полурастение, полуживотное. И... он  сильно

изменился в последнее время.

   - Ну, например?

   - Он знает о нас. Ты заметила, как все вокруг заросло?

   - Да. Я еще удивилась, почему ты поставил станцию так близко к Лесу.

   - Это еще не Лес. Это кочующие побеги. Но за ними придет и  Лес.  Через

несколько месяцев мы можем оказаться в самой его чаще.

   По-моему, ничего странного. Собака тоже ходит за человеком.  И  корова,

если ее вовремя не подоить.

   - Лес не корова. От древесников он зависит гораздо меньше, чем  они  от

него.

   - Ты думаешь, что это важно?

   - А почему бы и нет?

   - Ты забыл, для чего мы здесь. Нам нужно выявить причину  возникновения

урагана, вот и все!

   - У меня есть одна гипотеза. Древесники жили в лесах  так  долго,  что,

возможно, стали частью их организма. Поэтому всякая  распря  среди  них  в

первую очередь угрожала Лесу.  Кстати,  таких  понятий,  как  "корысть"  и

"жадность" в языке древесников не существует, так же как и "горе",  "зло",

"ненависть". Представь, что твои руки  начнут  враждовать  с  головой  или

ногами. Кому это понравится?

   - Симбиоз, биоценоз, фотосинтез, хлоропласт, - сказала Вика. - Мне  они

еще в училище надоели! Давай хоть сегодня не будем об этом думать.

   - Давай, - обиделся Сергей.

   - А ты знаешь, мне Марс не понравился. Та же Сахара. Камни да песок.

   - А Лес! Можно прямо сейчас сходить!

   - Сходи один, пожалуй. Я так сильно устала. Вот эти штучки  прикрепи  к

веткам, а эти - зарой под корни.  Только  не  перепутай.  Я  тебя  за  это

поцелую. Но только не сейчас, а когда вернешься.

   Когда Сергей вернулся, она уже крепко спала в своей комнате.

   Наутро у Сергея была запланирована экспедиция в самую чащу Леса,  туда,

где погиб Тахтаджян.  Так  и  не  дождавшись,  когда  проснется  Вика,  он

отправился один. Кочующие побеги за последнюю ночь сильно подросли, да и в

самом Лесу чувствовалось какое-то оживление, похожее  на  то,  что  бывает

ранней весной в земных лесах, когда соки начинают двигаться  по  древесным

сосудам. В лесной чащобе было сумрачно от  плотного  переплетения  ветвей.

Материнские побеги, все как один штопором закрученные  вправо,  напоминали

чугунные опоры какого-то фантастического моста. Корни и грунт  вокруг  них

были залиты остекленевшей смолой. Если у Леса имелось  что-то  похожее  на

мозг или центральный нервный узел, то он находился именно  здесь.  Обычный

инструмент не брал кору материнских побегов, и Сергею пришлось  прибегнуть

к помощи лазерного манипулятора (боли Лес не ощущал, в иные годы  лесовики

выедали до трети его биомассы и еще столько же тратилось на другие нужды).

Взяв пробы, он в образовавшиеся отверстия вставил датчики.

   Чувство неуверенности, которое Сергей до этого гнал от  себя,  надеясь,

что с приездом Вики что-то обязательно изменится, все  сильнее  овладевало

им. Множество разных,  часто  противоречивых  данных,  не  складывались  в

целостную, законченную картину. Бесспорным можно было считать лишь одно  -

между Лесом и человеком  существовала  какая-то  связь.  Лес,  несомненно,

нуждался  в  присутствии  людей,  как  до  того  нуждался  в   присутствии

лесовиков. Но вот только для чего? Для поддержания экологического баланса?

Для расселения семян? Для удобрения почвы продуктами жизнедеятельности?  А

может, этому странному древообразному  существу,  как  и  земной  росянке,

необходим животный белок? Может быть, Лес гетеротрофен, чужеяден?  Да  тут

целая лаборатория и за год не разберется! Почему послали именно  их,  двух

недопеченных специалистов?.. А вдруг это совсем не мои мысли? Здесь ничему

нельзя верить! Правильно говорил директор: Лес чужой, чужой...

   Вернувшись на станцию, он застал Вику перед  зеркалом,  со  щеткой  для

волос в руках. Она была так  хороша  в  цветастом  купальном  халате,  так

по-домашнему женственна, что у Сергея язык не повернулся сказать,  что  на

Марсе во всех временных сооружениях запрещено находиться без спецкостюма.

   - Доброе утро, - сказала Вика. - Надо стучаться, когда входишь.  Хотела

завтрак приготовить, да у тебя ничего не найдешь.

   - Я сам все сделаю, - сказал Сергей.

   Допив кофе, он, наконец, собрался с духом:

   - А за тобой должок.

   - Какой? - рассеянно спросила Вика.

   - Поцелуй. Ты вчера обещала.

   - Так то вчера! Мало ли что может обещать измученная дорогой женщина, -

она вздохнула и в упор посмотрела на Сергея. - И вообще, нам надо серьезно

поговорить.

   - О чем? - спросил Сергей, внимательно разглядывая узоры кофейной  гущи

у себя в чашке.

   - Через месяц у меня свадьба.

   С минуту Сергей молчал, потом очень спокойным голосом сказал:

   - Поздравляю. А кто жених?

   - Ты его не знаешь. Мы познакомились  весной...  в  спортивном  лагере.

Хочешь еще кофе?

   - Нет, спасибо. Пойду. Пора проверять приборы.

   - Только не дуйся, пожалуйста. Ведь мы останемся друзьями,  да?  -  она

быстро наклонилась через стол и уголком рта  коснулась  щеки  Сергея.  Как

обожгла.

   ...На пороге станции он  споткнулся  и  чуть  не  упал.  В  наступающих

сумерках Лес казался темной и глухой стеной. Над  головой  пылали  красные

перистые облака, размазанные через весь небосвод,  -  пыль,  неделю  назад

выброшенная ураганом в верхние слои атмосферы. Сергей  вспомнил  волосы  -

густые, светлые, чуть влажные после купания - причесываясь, она  Наклонила

голову и следила за ним искоса. Широкий рукав  халата  опустился,  обнажая

тонкую, чистую руку с гребнем. И взгляд. Спокойный, ясный. Так смотрят  на

пустое место, на чужого, неинтересного человека.

   Дурак, с болезненной отчетливостью  подумал  Сергей,  ох,  какой  же  я

дурак! На что я мог надеяться!

   Он шел сквозь Лес, ветви беспорядочно раскачивались вокруг. Они уже  не

были послушны и предупредительны, как прежде, и временами  даже  цеплялись

за скафандр,  словно  пытаясь  остановить  человека.  Вершины  материнских

побегов шатались от ветра. Где-то с хрустом  рухнул  перезрелый  ствол.  В

воздухе стремительно закружился песок.

   Ураган, как  будто  сквозь  сон  подумал  Сергей.  Ну,  конечно!  Этого

следовало ожидать. Лес не злой и не  добрый,  он  рациональный,  как  сама

природа. Смерть неудачникам! Дорогу сильным  и  нахальным!  Может  быть  и

Тахтаджяна бросила любимая. Как же ее звали?.. Ирина Ковач, кажется.

   И Сергей вспомнил.

   Ирина Ковач -  ну,  конечно!  Это  именно  она  доказала  биологическую

природу Большого Красного Пятна на Юпитере. Потом участвовала в экспедиции

"Галилей-12"... Что-то там у них случилось. Экспедиция погибла.  Точно!  В

тот же день погиб  Тахтаджян.  Конечно  же,  он  любил  эту  женщину.  Лес

улавливает эмоции любого разумного существа. Страх, гнев, горе  совершенно

неведомы жителям Ксанфы, и, столкнувшись  с  ними  здесь,  Лес,  наверное,

испытал нечто вроде стресса. Отсюда огромное выделение энергии.  Вот  она,

причина урагана! Тахтаджян! Вика!

   Внезапно  его  словно  пронзило  -  "Станция!  Вика!"   Станция   будет

разрушена!

   Ветер валил с ног. Сергей невольно опустился  на  колени.  Вырванные  с

корнем побеги уносились ввысь. В двух шагах уже ничего не было видно.  Это

его горе породило бурю. Тоска превратилась  в  ревущий  ветер,  боль  -  в

песчаный вихрь, обида - в грохот и стон ломающихся деревьев.

   Тахтаджян погиб, когда понял, что он единственная причина бури.

   Неужели уже ничего нельзя сделать? Усилием воли  блокировать  сознание?

Вряд ли  сейчас  получится.  Уснуть,  выключиться?  Хоть  бы  какой-нибудь

наркотик! Ничего нет.  Тахтаджян  нашел  выход.  Но  он  не  успел.  Какой

неподатливый клапан  в  маске...  Скорее,  скорее!  Щелчок!  Пронзительное

шипение. Тесно в костюме! Душно! Запрокидывается в пропасть голова...

   Очнувшись, Сергей увидел склонившегося над ним брюнета.

   - Это моя вина, - торопливо сказал брюнет. - Целиком моя вина. Я  хочу,

чтобы ты это сразу понял. Раз и навсегда.

   Слова доходили до сознания с  трудом,  словно  набор  звуков,  лишенный

смысла и человеческих эмоций.

   - О чем вы? - безучастно сказал Сергей.

   Кроме брюнета вокруг стояли, склонившись к нему, еще несколько человек.

Кто-то поддерживал его под голову. Вики нигде не было видно.

   -  Ну,  понимаешь,  -  продолжал  брюнет,  -  первоначально  в  условия

эксперимента это не входило...

   - Какого эксперимента?

   - ...В общем, мы уже подозревали,  что  причиной  урагана  были  эмоции

Тахтаджяна, но только подозревали...

   - Значит, мы с Викой...

   - Нет, нет! Ты не должен так думать! Просто  требовались  три  условия,

трудно выполнимые,  если  брать  их  все  вместе:  нужен  был  специалист,

достаточно неустойчивая психика и незнание того, что отрицательные  эмоции

могут вызвать ураган. Специально для эксперимента не разбудишь ведь в себе

злобу или там зависть, ревность, не  станешь  стонать  от  горя.  У  меня,

например, - я главный специалист  проекта  Постников,  -  всегда  были  на

редкость положительные эмоции.

   - Вроде... как у  сытого  питона,  -  Сергей  сел,  давясь  мучительным

кашлем.

   Брюнет  нисколько  не  обиделся  и,  кажется,  даже  воспрянул   духом,

обнаружив в пострадавшем явственные признаки жизни.

   - Это уже потом, когда привез Викторию, мне пришла  в  голову  дурацкая

идея попросить ее разыграть сценку...  Если  бы  она  не  согласилась  так

сразу... Да нет, что тут - не прощу себе! Когда мы увидели, что начинается

ураган, бросились за тобой  в  лес.  Рация  твоя  почему-то  не  работала,

кажется, ты просто забыл ее подключить. И вот - не успели.

   - Где Вика?

   - Ее сразу пришлось  увезти.  Эмоции  такие,  что  возможен  был  новый

ураган. Повторяет только, что любит.

   - Кого?

   - Как кого? Тебя, конечно...  Скверно  получилось,  но  может  быть  ты

учтешь, что...

   Не дослушав, Сергей поднялся и, пошатываясь, пошел прочь сквозь покорно

расступающиеся заросли.

 

 

 

   Юрий Брайдер, Николай Чадович.

   Ищейка

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Ад на Венере". Минск, "Эридан", 1991.

   & spellcheck by HarryFan, 25 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   К этому тягостному разговору сержант милиции Кульков готовился чуть  ли

не целую неделю,  даже  тезисы  кое-какие  обмозговал  заранее,  однако  в

понедельник утром, оказавшись, наконец, в кабинете  начальника  райотдела,

он так растерялся, что напрочь забыл все полагающиеся  для  такого  случая

вступительные слова. На языке почему-то вертелось только "Разрешите идти!"

да "Служу Советскому Союзу!" - то есть фразы в данной ситуации  совершенно

неподходящие.  Очень  смущало  Кулькова  еще  и  то  обстоятельство,   что

начальник был не один.  За  приставным  столиком  сидел  его  заместитель,

молодой, но чрезвычайно въедливый майор.

   - Ну? - сказал начальник, не дождавшись от Кулькова даже  "здрасте".  -

Что там у тебя?

   Взгляд у начальника был усталый и мудрый, как у члена Политбюро, и  под

этим взглядом каждый мало-мальски совестливый посетитель  ощущал  себя  по

меньшей  мере  бездельником,   праздным   гулякой,   нахально   отнимающим

драгоценное время у столь загруженного работой человека.

   - Просьба у меня, - поражаясь собственной дерзости, вымолвил Кульков.

   - Излагай.

   - Не могу я больше в КПЗ работать.

   Данное известие нисколько не удивило начальника. Казалось,  он  заранее

знал, с чем именно пришел к нему этот нескладный и  недотепистый  сержант,

похожий на растрепанную печальную птицу.

   - А где можешь?

   - В патруле, как раньше.

   - В патруле нужны ребята молодые,  хваткие.  И  чтоб  внешний  вид  был

соответствующий.  А  на  тебя  глянуть  тошно.  Не  милиционер,  а  чучело

гороховое. Таким как ты в КПЗ самое место. Хоть глаза никому не  мозолишь.

Да и тебе так спокойней.  Как-нибудь  до  пенсии  дотянешь.  Сколько  тебе

осталось?

   - Десять лет и семь месяцев... Только не могу я в КПЗ.

   - Опять двадцать пять! - Начальник  даже  слегка  пристукнул  по  столу

ладонью, что случалось с ним крайне редко. - Ну почему? Толком объясни!

   Мысли, к  этому  времени  начавшие  кое-как  упорядочиваться  в  голове

Кулькова, вновь рассыпались, как стекляшки в калейдоскопе. А  ведь  нельзя

было сказать, что он боится  начальника.  Испытываемые  Кулаковым  чувства

были совсем иного свойства. Начальник казался ему неким сверхъестественным

существом, начисто лишенным всех человеческих слабостей. Кулькову  никогда

не приходилось видеть, чтобы он ел,  курил,  сморкался,  ходил  в  туалет,

улыбался,  ухаживал  за  женщинами.  Суждения   начальника   были   всегда

непререкаемы, а решения  окончательны.  Такие  личности  рождались,  чтобы

командовать армиями, а отнюдь не районными отделами внутренних дел  второй

категории.

   Отчетливо сознавая свою собственную  неполноценность,  Кульков  все  же

выдавил:

   - Не могу и все...  Вентиляции  там  никакой  нет...  Запахи  разные...

Тошнит меня. После дежурства целый день, как пьяный хожу.

   - Да ты прямо как барышня кисейная. Тебе бы не в милиции работать, а  в

галантерейном отделе.

   - В галантерейном  магазине  меня  тоже  тошнит,  -  печально  сознался

Кульков.

   - Что - и там запахи?

   - И там.

   - Может аллергия у тебя. К врачу обращался?

   - Да никакая не аллергия. Просто я  все  запахи  очень  сильно  ощущаю.

Бывает, что и затычки в нос приходится вставлять. Мне парашу  или,  скажем

там, одеколон нюхать, то же самое, что вам  на  солнце  без  черных  очков

смотреть. Все нутро выворачивает. Мне жена даже еду отдельно готовит.  Без

всяких специй. Как розыскной собаке.

   - Ты это серьезно? - Начальник отложил в сторону карандаш,  который  до

этого нетерпеливо перекатывал в ладонях.

   - Конечно, серьезно. Кого хотите спросите. Мамонтову из детской комнаты

спросите. Я ей прошлой осенью кольцо золотое отыскал, что  она  в  огороде

потеряла.

   - По запаху отыскал?

   - Ага, по запаху.

   - И чем же оно пахло? Золотом?

   - Ну и золотом, конечно. Но в основном Мамонтовой.

   - Так ты, выходит, талант! Почему же раньше скрывал?

   - Да ничего я не скрывал, - замялся Кульков. - Чего тут скрывать. И так

весь отдел смеется.

   - Выйди на пять минут, а потом опять зайдешь.

   Кульков послушно  вышел  в  коридор,  по  стенным  часам  засек  время,

потоптался в дежурке, выпил стакан теплой,  несвежей  воды,  для  верности

добавил еще минуту и, не забыв постучать, вернулся в кабинет.

   На краю стола лежал скомканный носовой платок, розовый с синей каемкой.

   - Сейчас мы твое  чутье  проверим,  -  палец  начальника  прицелился  в

платок. - А ну определи, чей он?

   - Определять тут нечего. Товарища майора платочек,  -  сказал  Кульков,

мельком глянув в указанном направлении.

   -  Ты  посерьезней,  посерьезней.  В  угадалки  не  играй.  Чем  можешь

мотивировать?

   Кульков сделал несколько шагов вперед  и  осторожно  -  двумя  пальцами

приподнял сине-розовую тряпицу.

   - Стирали его, значит, с неделю  назад.  Стирала  лично  жена  товарища

майора. Порошком "Лотос". Потом он им свои штиблеты обмахивал.  Сморкался,

само собой. Руки вытирал, после того, как селедочку ел.  Машинистка  наша,

Валька, им один раз пользовалась. Губы вытирала... Вот этим краешком...

   -  Все,  достаточно!  -  остановил   Кулькова   начальник.   -   Весьма

убедительно.

   Затем последовала довольно долгая пауза. Начальник исподлобья глядел на

заместителя. Заместитель смотрел на свои ногти, словно видел их впервые  в

жизни. Кульков смотрел в пространство.

   - Что же с  тобой,  сержант,  делать?  -  Начальник  прервал,  наконец,

неловкое  молчание.  -  А  если  тебя  инспектором  в   уголовный   розыск

определить? Ведь ты любого преступника можешь по следу найти.

   - По следу я не найду. Собака, когда по следу идет, у самой  земли  нос

держит. А я на четвереньках далеко не убегу.

   - А если тележку такую низенькую сделать, вроде тачки?  -  встрепенулся

заместитель, явно довольный тем, что разговор переменил тему. - Чтобы  его

носом вперед везти!

   - Пустое все это, - сказал уже вконец осмелевший Кульков. - Никто  меня

в розыск не возьмет. Образование мое вам известно.

   - Да... тут ты прав, - начальник потер переносицу.

   - А если в виде исключения? По личному распоряжению министра,  -  опять

влез заместитель, которому очень хотелось  реабилитироваться  за  казус  с

Валькой. - Можно  сослаться  на  слова  товарища  Брежнева.  Помните  -  в

"Целине"? Дескать, руководитель обязан умело использовать  в  работе  все,

как сильные, так и слабые стороны подчиненных.

   Начальник ничего на это не ответил. То ли он имел какое-то иное мнение,

то ли просто не помнил такое место в "Целине",  поскольку,  в  отличие  от

простых смертных, политзанятий не посещал и был избавлен от  необходимости

подробно конспектировать любимую книгу советского народа.

   - И давно это у тебя? - спросил он Кулькова.

   - Да лет пять уже. С тех пор, как в пивбаре кружкой по затылку получил.

   - Вот-вот, - усмехнулся заместитель.  -  Не  было  удачи,  так  неудача

помогла. Не надо пиво в служебное время пить.

   - Не пью я пиво, - устало сказал Кульков. - Особенно в служебное время.

В бар я по необходимости зашел. Позвонить оттуда хотел. Я вам это уже  сто

раз объяснял.

   - Погоди, - начальник поскреб висок. - Так ведь получил ты по  затылку,

а не по носу. Причем здесь запахи?

   - Врач говорил, что здесь главное как раз не нос, а мозги.  Что-то  там

такое сдвинулось, что за нюх отвечает.

   Здесь Кульков был  откровенен  не  до  конца.  В  действительности  все

обстояло несколько иначе. Он прекрасно помнил  увесистый,  тупой  удар  по

голове, от которого лязгнули зубы, в глазах вспыхнул радужный фейерверк, а

окружающий мир завалился набок и завертелся, все темнея, темнея и  темнея,

пока не превратился  в  глухой  черный  колодец,  на  дно  которого  он  и

провалился. Очнулся Кульков среди сероватого  мутного  тумана,  в  котором

медленно перемещались какие-то искаженные, неясные тени. Он различал  свет

и мрак, черное и белое, но не узнавал человеческих лиц  и  не  мог  читать

даже самый крупный текст. Зрение сильно сдало, утратив глубину и четкость.

О случившемся несчастье он никому не рассказывал,  опасаясь  увольнения  и

наивно надеясь, что впоследствии все  как-то  образуется  само  собой.  Не

доверяя глазам, он стал полагаться в основном на слух  и  обоняние,  но  в

ушах постоянно звенели невидимые комары, зато нос  не  подводил,  исправно

работая за все другие органы чувств. Постепенно Кульков научился различать

по запаху не только медперсонал и всех навещавших его людей, но  и  многие

предметы, даже самые мелкие и ничем  особым  раньше  не  пахнувшие.  После

окончания лечения зрение несколько  восстановилось,  хотя  в  норму  и  не

вернулось. Видел он как крот, не  далее  чем  на  пять  метров  вокруг,  а

газетные заголовки разбирал только в очках.  Зато  чутье  становилось  все

острее, все изощреннее. С закрытыми глазами он мог опознать любого  жителя

городка, любую улицу, да что там улицу - каждый квадратный  метр  на  ней,

каждый забор, каждое дерево. Более того, сильные  и  резкие  запахи  стали

действовать на организм Кулькова угнетающе  -  ему  все  чаще  приходилось

затыкать ноздри ватой, хотя ходить с вечно приоткрытым  ртом  было  весьма

неудобно. Так он и жил,  погруженный  в  буйную  стихию  запахов,  которые

заменяли ему теперь все краски и образы Земли.

   - Бывает и хуже, - сказал заместитель, демонстрируя свою эрудицию. -  С

головой шутки плохи. Мне на  днях  судья  рассказывал,  как  к  нему  одна

парочка пришла разводиться. В годах уже. Колхозники. Он шофер, она доярка.

Судья,  конечно,  причиной  интересуется.  Может  муж  пьет  или   гуляет?

Оказывается, тут дело совсем не в этом. Супруг после автомобильной  аварии

приобрел  необычайные  сексуальные  способности.  Мог  любовью  всю   ночь

заниматься, от гимна до гимна. А жена чуть  ноги  таскает,  ей  на  первую

дойку в четыре утра вставать. Вот и не выдержала, подала в суд - зам  мог,

конечно, изложить эту историю совсем иначе, простым и  доходчивым  языком,

но присутствие начальника сковывало его и он старательно  подбирал  совсем

другие слова, в приличии которых не сомневался.

   - Ладно, иди Кульков, - сказал  начальник,  немного  подумав.  -  Скажи

дежурному, пусть тебя в КПЗ кем-нибудь заменят. Сегодня отдыхай, а  завтра

с утра чтобы был здесь. Тут у нас как раз рейд запланирован  по  борьбе  с

самогоноварением. Примешь участие.

 

 

   В рейд уходили  группами  -  двое  работников  милиции  и  трое-четверо

дружинников. Кулькову в напарники достался участковый инспектор по  кличке

Дирижабль - самый несимпатичный для него человек в отделе. Роста  тот  был

среднего, зато отличался необычайной дородностью.  Его  необъятное,  вечно

урчащее и хлюпающее пузо начиналось сразу от плеч, к  которым  посредством

шеи  сорок  девятого  размера  крепилась   тяжелая   и   шишковатая,   как

репа-рекордистка, голова, куда более  широкая  в  челюстях,  чем  во  лбу.

Верхние конечности Дирижабля толщиной превосходили ногу обычного человека,

а  нижние,  скрытые  широчайшими  галифе  с  болтающейся  где-то  у  колен

ширинкой, мощью  и  объемом  могли  соперничать  с  колоннами  дорического

ордера. Естественно, что обладавшая  такими  редкими  статьями  фигура  не

могла уложиться ни в одну типовую  ростовку.  В  справке  обмера,  которую

каждый работник милиции обязан был  периодически  представлять  в  вещевую

службу ХОЗО, у Дирижабля значилось - "нестандартный". Благодаря  этому  он

получал не готовое обмундирование, а отрезы, в которые умудрялся  обшивать

не только себя самого, но и всех остальных членов семьи.

   Несмотря на пугающую  толщину,  Дирижабль  был  чрезвычайно  энергичен,

особенно если дело касалось его личной выгоды, виртуозно  водил  служебный

мотоцикл, для баланса поместив в  коляску  пятипудовый  бетонный  блок,  в

недолгой потасовке (на долгую дыхания не хватало) мог одним ударом уложить

почти любого противника. Он никогда ничего не читал, даже районной газеты,

Китай и Албанию причислял к членам  НАТО,  на  вступительных  экзаменах  в

среднюю школу милиции не сумел найти на географической карте город Москву,

зато в чисто практических вопросах разбирался  не  хуже,  чем  архиерей  в

священном писании. О гастрономических подвигах Дирижабля  ходили  легенды.

На спор он съедал пятьдесят блинов, а однажды с небольшой компанией друзей

усидел все блюда и напитки, предназначенные для свадебного стола,  включая

таз сметаны и мешок черного хлеба (отец жениха,  пригласивший  участкового

"перекусить с дорожки", надеялся избежать этим наказания  за  изготовление

браги, однако совершенно не учел аппетит гостей и в конечном  итоге  понес

убытки, превышающие  самый  крупный  штраф  раз  в  десять).  Кроме  того,

Дирижабль  был  хитер,  как  шакал,  злопамятен,  злоязычен  и  не   лишен

лицедейских способностей.

   Сейчас он шагал  вместе  с  дружинниками  позади  Кулькова,  и  глухая,

тщательно скрываемая злоба распирала  его,  как  тесто  распирает  квашню.

Во-первых, Дирижабля глубоко возмущал сам факт  рейда.  Весь  этот  район,

вместе с улицами, домами, садами, людишками, собаками и другим  имуществом

он считал чем-то вроде своей феодальной вотчины и со всякими нарушителями,

в том числе и самогонщиками, привык поступать соответственно:  кого  хотел

карал, кого хотел миловал, а кое-кому  и  покровительствовал  -  негласно,

конечно.  Посторонним  тут  делать  было  просто  нечего.  Во-вторых,  его

совершенно не устраивал напарник. Люди робкие,  совестливые,  да  вдобавок

еще и не корыстолюбцы, всегда вызывали у Дирижабля  брезгливое  презрение.

Однако звериное,  подсознательное  чутье  подсказывало  ему,  что  Кульков

опасен, очень опасен, опасен не только своим дурацким, много раз осмеянным

талантом, но главное - той тихой и упорной  безгрешностью,  с  которой  он

влачился по скользкой и ухабистой, полной соблазнов и искушений  жизненной

дороге. Дирижабль понимал, что в случае чего им не договориться  -  и  это

бесило его еще больше.

   Рано или поздно эта злоба должна  была  излиться  на  Кулькова,  и  она

излилась, в свойственной только Дирижаблю форме.

   - Слушай, - приторно ласковым голосом начал он. - Правду говорят, что у

тебя геморрой?

   - Правду, - буркнул Кульков. Спорить тут было бесполезно,  в  маленьком

городке медицинских тайн не существовало.

   - Да, неприятная болезнь, - неподдельное сочувствие  звучало  в  словах

Дирижабля. - Ни себе посмотреть, ни людям показать. Сделал бы ты операцию.

Мой дядька в прошлом году сделал, так теперь как молодой бугай скачет.

   - Где сделал? У нас? - заглотил наживку Кульков.

   - Да нет, в областной больнице. Если хочешь, я тебя устрою.

   - Не знаю даже... А операция сложная?

   - Да нет! Раз плюнуть! - Харя Дирижабля была ясной и  невинной,  как  у

грудного  младенца,  никогда  не  посещавшего  ясли.  -  Ты   врачам   уже

показывался?

   - Показывался.

   - Трубку металлическую тебе в задницу вставляли?

   - Вставляли, - стыдливо признался Кульков.

   - Значит, мерку уже сняли. После этого хирург берет  деревянную  чурку,

дубовую, конечно, и обстругивает по размеру той самой трубы.  Обжигает  ее

паяльной лампой...

   - Паяльной? -  с  сомнением  переспросил  Кульков,  никогда  досель  не

слышавший о существовании такого хирургического инструмента.

   - Ну не простой, конечно,  а  специальной.  Которая  на  чистом  спирте

работает. И вот когда та чурка станет как головешка, ее тебе в задницу  до

самого упора и забьют.

   - Так ведь это то же самое, что горячую кочергу засунуть... -  разговор

этот смущал Кулькова, но актуальность темы не позволяла его прервать.

   - Ты же под наркозом в это время будешь.

   - Ну, тогда другое дело. А Потом что?

   - А потом чурку вытащат и весь твой геморрой будет висеть на  ней,  как

виноградная гроздь. Ну, согласен?

   - С женой надо бы посоветоваться... - взволнованный Кульков обернулся и

увидел, что посиневшие от сдерживаемого хохота дружинники зажимают рты,  а

Дирижабль,  сделав  страшное  лицо,  грозит  им  толстым,  как  сарделька,

пальцем.

   И только теперь Кульков понял, что стал жертвой хамского розыгрыша.

   - Дурень ты! - ласково сказал Дирижабль. - Тебе лапшу на уши вешают,  а

ты и слюни распустил... Шуток не понимаешь...

 

 

   Дальше рейдовая  бригада  шла  в  молчании.  Дирижабль,  наморщив  лоб,

придумывал новую пакость.  Дружинники  -  работяги  с  торфозавода,  парни

простецкие и грубые, - время от времени с восторгом похрюкивали  в  кулак.

Кульков, чтобы не попасться больше на подначку, решил вообще не раскрывать

рта.

   Так  они  вступили  в  район  частной  застройки,  где  среди   россыпи

деревянных одноэтажных домов вразброс торчали редкие кирпичные пятиэтажки.

Никто не попадался им навстречу, кроме черных облезлых котов да  заспанных

всклокоченных женщин, бродивших с пустыми ведрами от  колонки  к  колонке.

Холодный сырой воздух был переполнен тысячами самых разнообразных запахов.

Пахло  помоями,  халвой,  гуталином,  кожей,  жареной  картошкой,  вареной

свеклой, нафталином, луком, чистым бельем, грязным  бельем,  дезодорантом,

нашатырем, дохлятиной,  плохим  чаем,  хорошим  кофе,  дустом,  пеленками,

олифой, полынью,  канифолью,  скипидаром,  парным  молоком,  простоквашей,

золой, тараканами,  шипром,  французскими  духами,  бензином,  сигаретами,

пропан-бутаном, губной помадой,  йодом,  подгорелым  подсолнечным  маслом,

тальком, сосновыми досками, свиным окороком, блевотиной, машинным  маслом,

сушеным зверобоем и черт знает чем еще. Аромат и  смрад  плыли  рядом,  не

перемешиваясь,  волны  зловония  перемежались  волнами  благоуханий.  Были

запахи мягкие, ласковые, баюкающие, и были такие, что  оглушали,  терзали,

мутили. Обоняемый мир был так же пестр, многообразен и  необъятен,  как  и

мир зримый. Все  на  свете  имело  свой  собственный  неповторимый  запах.

Пасмурный день пах совсем не так,  как  солнечный.  Тень  от  пробегающего

облака оставляла на  земле  едва  различимый,  но  вполне  реальный  след,

понятный дождевому червю и бабочке. И сгорающий в высоком небе метеорит, и

разносимая ветром соль далекого моря,  и  бушующий  над  тропиками  ураган

неизбежно меняли что-то в сложной, но в то же время привычной, устоявшейся

гамме запахов.

   Кульков шагал хоть и не быстро,  но  уверенно,  по  привычке  полагаясь

главным образом на чутье: вот справа запахло лужей - до нее шагов пять;  а

там к асфальтовой  вони  примешивается  крепкий  дух  сырой  земли  -  это

выбоина; впереди пахнет уже не истоптанной и заезженной дорогой, а  жильем

и свинарником - значит, улица делает поворот. Время от времени  он  ощущал

сладковатый, слегка дурманящий  аромат  свежей  браги.  Несколько  раз  по

ноздрям шибала весьма экзотическая, но от этого  не  менее  отвратительная

композиция,  состоявшая  из  запахов  сивушного  масла,  кипящего  спирта,

подгоревшего хлеба и выбродивших дрожжей. Вычислить, в каком  именно  доме

варят самогон, не составляло труда, но Кулькова угнетала даже сама  мысль,

что сейчас они ввалятся в чье-то чужое, скорее всего невзрачное и  скудное

жилище, насмерть перепугают его обитателей, начнут шарить  в  шкафах,  под

печкой, на антресолях, вскоре найдут  наспех  спрятанные  части  аппарата:

медный  змеевик,  склепанный  из  нержавейки  испаритель,   сорокалитровый

алюминиевый бидон с дыркой в крышке, а потом Дирижабль протопает  грязными

сапожищами в комнаты, важно  рассядется  за  накрытым  плюшевой  скатертью

столом, предварительно смахнув с него школьные учебники, начнет не  спеша,

с грубыми прибаутками, составлять акт, и на него, как на Фантомаса,  будут

пялиться забившиеся в угол дети, а изможденная, задавленная жизнью хозяйка

станет, причитая, совать им измятые рубли и тройки - и эта сцена, особенно

тягостная и постыдная  от  самогонного  смрада  и  невыветривающейся  вони

запущенного человеческого обиталища будет длиться бесконечно.

   За двадцать лет службы Кульков повидал всякое: и висельников, и зверски

изнасилованных женщин, и утопленных младенцев,  и  забытых,  брошенных  на

произвол судьбы стариков, и горемычные семьи, в которых родители пропивали

все, включая детскую одежду, - но так и не сумел привыкнуть ни к  людскому

горю, ни к своему праву вмешиваться в чужую жизнь.

   - А вы слыхали, хлопцы, что в Америке собаку научили говорить? -  начал

очередную атаку Дирижабль.

   - Не! - предчувствуя хохму, дружно ответили дружинники.

   - Так это, я вам скажу, ерунда! В нашей стране, где сказка каждый  день

становится былью, человека можно запросто приучить  к  собачьей  жизни.  И

лаять будет, и на столбики брызгать, и по следу ходить, и даже за  сучками

на собачьих свадьбах гоняться!

   Всякому терпению бывает предел - и то,  что  может  случиться  за  этим

пределом, непредсказуемо. Но если лопается терпение  у  очень  терпеливого

человека, последствия всегда бывают  самые  ужасные.  Не  дожидаясь,  пока

Дирижабль во всех деталях  изложит  его  историю,  начиная  со  знаменитой

потасовки в баре, Кульков решил выйти из глухой обороны и нанести ответный

удар. Пусть и не нокаутирующий, но достаточно чувствительный.

   Обстоятельства благоприятствовали ему -  как  раз  в  этот  момент  они

подходили к длинной, в семь подъездов  пятиэтажке,  от  которой  явственно

тянуло первачом. Не от всей пятиэтажки, конечно, а от одного-единственного

окошка на третьем этаже. Кульков хоть и  не  любил  лезть  в  чужие  дела,

однако в  числе  многих  прекрасно  знал,  кто  именно  проживает  в  этой

квартире, чем занимается в свободное от трудовых будней  время,  и  почему

сюда так часто наведывается участковый.

   Засунув руки глубоко в карманы шинели и никому не говоря ни  слова,  он

завернул в нужный подъезд. Дирижабль и дружинники  машинально  последовали

за ним, и только на площадке третьего этажа за спиной Кулькова раздался...

нет, не голос, а какое-то свистящее шипение:

   - А ну стой! Ты чего это задумал?

   Но было уже поздно - Кульков дотянулся до кнопки  звонка.  Дверь  почти

сразу распахнулась (в  лицо  Кулькову  ударило  алкогольное  облако  такой

концентрации, что он еле удержался на ногах), и на пороге, едва  не  задев

макушкой притолоку,  появилась  женщина,  внешне  удивительно  похожая  на

безбородого Гришку Распутина. Высокомерно-вопросительное выражение ее лица

тут же сменилось восторгом, едва только она узнала Дирижабля.

   - Проходите, гости дорогие, проходите! А я как  чувствовала!  И  выпить

приготовила и закусочка найдется!

   Дорогие гости, ошарашенные не менее хозяйки, ввалились  в  прихожую,  и

только Дирижабль  издал  при  этом  глухой,  предостерегающий  звук,  чем,

впрочем - тут надо отдать ему должное - и ограничился.

   Квартира совсем не походила на  жилище  рядового  самогонщика.  Вешалка

готова была  оборваться  от  добротной  одежды.  На  полированной  полочке

гнездился  голубенький  телефонный  аппарат.  Сквозь  застекленную   дверь

гостиной можно было полюбоваться на арабские ковры и чешский хрусталь.  Не

нужда и не пристрастие к спиртному заставляли  хозяев  нарушать  закон,  а

исключительно страсть к наживе.

   Еще в квартире было  очень  много  настороженных  мышеловок.  Они  были

расставлены во всех углах и даже  на  обеденном  столе.  В  одной  застрял

маленький, полувысохший мышонок.

   - Раздевайтесь, раздевайтесь! - хриплым басом пела радушная хозяйка.  -

Фуражечку вашу, Иосиф Адамович, сюда подайте!

   - Вы это,  гражданка,  прекратите!  -  Дирижабль  решительно  отстранил

услужливые женские руки. - Мы к вам по служебной необходимости.

   Кульков, раньше всех проникший на кухню, где что-то булькало и  парило,

уже тащил оттуда почти полную десятилитровую бутыль,  от  которой  исходил

тошнотворный, ни с чем более не сравнимый сивушный дух.

   - Вот это да! - уважительно сказал один из дружинников.  -  Да  тут  на

хорошую свадьбу хватит! Хлебная или сахарная? А, мамаша?

   И тут только до хозяйки дошло, что все это  не  шуточки,  не  очередная

забавная  проделка  сердечного   друга,   а   подлый   и   коварный   удар

злодейки-судьбы, в самом ближайшем будущем  грозящий  ей  судом,  штрафом,

общественным порицанием, неприятностями  на  работе  и  гигантской  тратой

нервов.

   - Иосиф Адамович! - белугой завыла она; - Зачем же вы так? Да  разве  я

вам когда в чем отказывала?..

   - Помолчите, гражданка! - строго сказал Дирижабль. - Вы меня  с  кем-то

путаете. - Затем он откашлялся в кулак и  повернулся  к  Кулькову:  -  Ты,

это... не шуми... давай отойдем... поговорить надо...

   - Сейчас, сейчас... поговорим, - пробормотал Кульков, отступая к  полке

с телефоном. - Сейчас...

   Первый раунд закончился в его пользу, но  окончательный  результат  боя

оставался еще неясным. Для выигрыша необходим был завершающий удар.

   Кульков схватил телефонную трубку и быстро набрал номер, который обязан

был помнить наизусть.

   "Только бы он был на месте, только бы никуда не  ушел!"  -  лихорадочно

думал он, вслушиваясь в первый долгий гудок.

   Но сегодня ему, как ни странно, все время везло - после третьего  гудка

в трубке щелкнуло и  раздался  как  всегда  спокойный,  хрипловатый  голос

начальника:

   - Слушаю! Але?

   - Товарищ подполковник,  это  я,  Кульков!  Докладываю,  что  на  улице

маршала Чойболсана обнаружен очаг  самогоноварения!  Дом  шесть,  квартира

десять... Да, участковый со мной... Заслуга общая... Позвать  к  телефону?

Слушаюсь!

   С ненавистью зыркнув на Кулькова, Дирижабль  вырвал  у  него  трубку  и

часто задышал, слушая что-то неразборчивое.

   - Ясно, - выдавил он наконец. - Ясно... Примерно  с  ведро  будет...  И

аппарат обнаружен... Ясно... Не забуду... Будет сделано... Уже оформляю...

   - Ну вы тут уже без  меня  как-нибудь  справитесь,  -  сказал  Кульков,

направляясь мимо Дирижабля к выходу. Всего вам хорошего.

   Уже спускаясь по  лестнице,  он  услыхал  слова,  сказанные  хоть  и  с

запозданием, но зато от всей души:

   - Рано радуешься, чувырла! Попомнишь ты меня! Попомнишь!

 

 

   Месть не заставила себя ждать долго.

   В четверг под вечер, Кульков, как обычно,  заглянул  в  дежурку,  чтобы

узнать, нет ли для него каких-нибудь неотложных дел, а заодно и  послушать

свежие новости, как районные, так и всесоюзные, поданные  в  интерпретации

местных говорунов и острословов, кстати  сказать,  в  милиции  никогда  не

переводившихся.

   Так уж повелось, что в этот час, когда отработавшие свое сотрудники уже

собирались по домам, а заступившие на  ночное  дежурство  наряды,  получив

после инструкции оружие и радиостанции, еще не выходили на свои  маршруты,

дежурка превращалась в некий импровизированный клуб,  где  можно  было  на

полчасика расслабиться,  вволю  побалагурить,  отвести  душу  в  дружеской

беседе, обменяться анекдотами и  оперативной  информацией,  по  какой-либо

причине не предназначенной для ушей начальства.

   Каждодневное общение  с  опасностями,  грязью  и  подлостью  постепенно

выработало в этих людях некую защитную реакцию, выражавшуюся в пристрастии

к весьма своеобразному юмору, сравнимому разве что с  юмором  могильщиков,

патологоанатомов и каторжан.

   Вот и сейчас инспектор дорнадзора Трескунов  рассказывал  о  том,  как,

рассорившись однажды с тещей, он, по наущению  Дирижабля,  подкинул  ей  в

сортир килограммовую пачку дрожжей, но поскольку погода  стояла  холодная,

пасмурная, то ничего особенного не случилось, а потом он об этом  позабыл,

помирился с тещей, и в первый же погожий летний денек уселся с ней на пару

пить чаек в саду  -  а  тут  вдруг  из  дощатого  сортира  поперло  что-то

серо-буро-коричневое, вонючее, пенящееся  и  лезло  так  в  течение  целых

суток, пока не покрыло толстым слоем  всю  усадьбу  и  значительную  часть

прилегающей к ней территории.

   От этой жуткой истории, скорее всего  выдуманной  от  начала  до  конца

самим Трескуновым или его приятелем Дирижаблем, впечатлительного  Кулькова

даже слегка передернуло. Как водится, сразу возник спор, возможно ли такое

в принципе, поступили опровержения, посыпались аналогичные случаи, а также

случаи, к тещам, сортирам и  дрожжам  никакого  отношения  не  имеющие,  и

вскоре, перескакивая с одного на другое,  общий  разговор  ушел  совсем  в

другую сторону. Кулькову тоже хотелось  иногда  вставить  свое  слово,  но

всякий раз он вовремя спохватывался, потому что рассказчиком был неважным,

часто попадал впросак, да и привлекать излишнее  внимание  к  своей  особе

опасался.

   Он уже собрался уходить, когда весьма довольный собой Трескунов  уселся

рядом и по-приятельски подал руку, хотя виделись они сегодня не впервые  и

на короткой ноге никогда не были.

   - Ну как делишки? Какие трудности? - бодро осведомился он.

   - Никаких, - осторожно ответил Кульков.

   - Как дети?

   - Здоровы.

   - А супруга как? Работает? Где?

   - Портнихой в ателье.

   - Хорошо шьет?

   - Да не жалуются пока.

   - А костюм или платье сшить может?

   - Костюм нет, а платье или юбку - пожалуйста.

   - Надо будет  когда-нибудь  свою  телку  к  ней  сводить...  Кстати!  -

Трескунов хлопнул себя ладонью по  лбу  и  вытащил  из  планшета  толстый,

сверкающий глянцем иностранный журнал.  -  Случайно  купил  вчера.  Думал,

что-нибудь дельное, а тут одни фасоны да  выкройки.  Может  супруге  твоей

пригодится?

   Отказываться сразу было как-то  неудобно  и  Кульков  журнал  взял,  но

некоторое время не раскрывал, обдумывая, какой здесь может крыться подвох.

Трескунову он не доверял: человек тот был хоть и не  вредный,  но  пустой,

бесхарактерный, легко поддающийся постороннему влиянию. Даже  в  служебной

аттестации у него было записано - "не всегда критичен в оценке собственных

поступков".

   На яркой, цветастой обложке было что-то написано не по-русски.  Кульков

сумел разобрать только одно слово - "Мода". Ну и дату,  конечно,  а  также

порядковый номер. Пахло от журнала солидно: типографской краской,  хорошим

лаком, добротной бумагой. Он  успел  побывать  уже  во  многих  руках,  но

Дирижабль к нему явно не прикасался.

   Кульков  начал  листать  журнал,   переворачивая   страницы   с   такой

осторожностью, словно между ними могла  скрываться  мина.  Однако  никаких

неприятных сюрпризов не обнаружилось.  Холеные,  хоть  и  непомерно  тощие

иностранки   демонстрировали    разнообразные    туалеты,    начиная    от

полупрозрачных, чисто символических трусиков, кончая шубами, просторными и

основательными, как постовой тулуп, нежились в ванных, полных  белоснежной

пены (одна  бесстыдница  даже  не  постеснялась  грудь  наружу  высунуть),

примеряли драгоценности,  рекламировали  непонятного  назначения  кухонные

механизмы, мазали губы, подводили глаза,  ласкали  собак,  кормили  детей,

скакали  на  лошадях,  загорали  под   тентами   на   пляжах,   занимались

гимнастикой, а также изображали всякие  другие  сцены  легкой,  нетрудовой

жизни.

   "Крестьянка", которую выписывала жена, в  этом  смысле  была  куда  как

серьезней,  там  и  про  передовой  опыт  можно  было  почитать,   и   про

международное положение, и про технику безопасности на ферме, и про всякие

юридические казусы. Зато выкроек здесь на самом  деле  было  немало.  Жене

они, конечно, пригодились бы. Обычно она доставала новые фасоны у знакомых

или перерисовывала из той же "Крестьянки", но это, по ее словам, было явно

не то.  Жена  у  Кулькова,  в  отличие  от  него  самого,  была  человеком

современным,  деловым,  знала,  что  почем.  За  собой  следила,  хотя  из

сострадания к мужу старалась не употреблять духов и косметики.

   - Нравится? - спросил Трескунов. - Дарю!

   - Да нет, не надо. Я заплачу. - Кульков торопливо полез в карман, где у

него имелась некоторая сумма серебром и в мелких купюрах,  предназначенная

для приобретения хлеба, молока и маргарина.

   В его представлений журнал стоил копеек тридцать-сорок,  ну  в  крайнем

случае полтинник. Такую сумму он  вполне  мог  себе  позволить.  Продолжая

рыться в кармане, он перевернул журнал тыльной стороной вверх  и  в  левом

верхнем углу, рядом с двухзначной иностранной ценой  разглядел  фиолетовый

штамп явно отечественного происхождения - "4 руб."

   От непомерности такой цены Кульков оторопел.

   - Бери, бери, не стесняйся, - поспешил успокоить его Трескунов. - Потом

рассчитаемся.

   Тут же несколько человек со всех сторон  потянулись  к  журналу,  и  он

пошел гулять по дежурке. Дамочки в нижнем  белье  и  купальниках  особенно

заинтересовали общество. Старый мерин, начальник  медвытрезвителя  Лызлов,

которого уже неоднократно и всякий раз безуспешно пытались  вытолкнуть  на

пенсию, выразился в том смысле, что в  сорок  пятом  точно  такая  же  вот

немочка предлагала ему любовь за банку тушенки, а вот  за  эту  и  две  не

жалко, а та и на буханку ситника не потянет.  Разговор,  получивший  новое

благодатное направление, вновь оживился, а журнал,  между  тем,  дошел  до

противоположного угла дежурки, где, небрежно развалясь  на  скамье,  сидел

Дирижабль, грыз монпансье и пугал помощника  дежурного  младшего  сержанта

Грушу тем, что раз за разом пытался обрезать маникюрными ножницами кончики

его длинных усов. На журнал он особого внимания не обратил, только немного

повертел его в руках и сразу отправил обратно.

   Никто не успел заметить, как он сунул между его  страничек  фотографию,

которую еще утром выпросил в уголовном розыске.  На  ней  была  изображена

весьма смазливая блондинка, квартирная воровка и  аферистка,  в  настоящий

момент находившаяся в бегах.

   Дирижабль аккуратно отстриг нижнюю часть  фото  с  паспортными  данными

преступницы, а на обороте красивыми округленными буквами вывел:

 

   "Пройдут года - все будто в воду канет,

   Меня ты вспомнишь разве что во сне.

   Так пронеси сквозь будущие годы

   Хоть маленькую память обо мне.

 

   Володе от Тамары на память о днях

   нашей короткой, но страстной любви".

 

   Дата, выставленная под текстом, соответствовала тому  периоду  времени,

который Владимир Петрович Кульков в прошлом году провел в санатории.

   Не обращая внимания на  слабые  протесты  Кулькова,  Трескунов  запихал

журнал во внутренний карман его шинели, за руку попрощался со всеми и  был

таков. За ним потянулись к выходу и остальные.

   Домой  он  пришел  часов  в   восемь,   по   пути   посетив   несколько

продовольственных магазинов. Функции снабжения были возложены на  Кулькова

после того, как жена убедилась в  его  способностях  безошибочно  отличать

свежий продукт от лежалого,  а  качественный  от  фальсифицированного,  на

какие бы ухищрения ни пускались перед этим продавцы. Без всяких приборов и

химических  реактивов  он  мог  по  запаху  определить  жирность   молока,

количество нитратов, содержащихся в огурцах, и влажность сахарного  песка.

Хотя скандалить и добиваться своего Кульков не  умел,  работники  прилавка

старались с ним не  связываться,  вполне  резонно  полагая,  что  от  пары

отборных селедок и килограмма неразбавленной сметаны у них не убудет.

   В прихожей он разулся, сам  сгрузил  припасы  в  холодильник  и,  держа

свернутый  в  трубку  журнал  за  спиной,  прошел  в  комнату,  являющуюся

одновременно гостиной, спальней, детской и филиалом швейного ателье.

   Сын, в этом году начавший ходить в школу, валялся  посреди  комнаты  на

полу и, обхватив обеими руками левую ногу, старательно гнул ее  к  правому

уху.

   - Что ты мне, папочка, купил? - спросил он.

   - Ничего.

   - А почему?

   - Денег нет.

   - А когда будут?

   - В получку.

   - А тогда купишь что-нибудь?

   - Куплю.

   - Смотри не забудь.

   Жена Инесса, низко склонившись над столом, кроила  что-то,  приложив  к

ткани картонное лекало. Иглой и ножницами она зарабатывала побольше  мужа,

и это определяло ее позицию в семейных отношениях. На появление  мужа  она

никак не отреагировала, даже бровью не повела. Ничего необыкновенного  она

от него давно уже не ждала (хотя именно сегодня ей суждено было  убедиться

в обратном).

   - Глянь, что я принес,  -  сказал  Кульков,  выкладывая  журнал  поверх

лекала.

   - Скажи пожалуйста! - искренне удивилась Инесса. - Где достал?

   - Где достал, там уже нет.

   Жена  только  хмыкнула  -  к  коммерческим  способностям  Кулькова  она

относилась весьма скептически. Однако по мере того, как со страниц журнала

ей открывались все новые и  новые  чудеса  западного  индпошива:  она  все

больше смягчалась душой и вскоре дошла до такого  состояния,  что  ласково

сказала:

   - Иди поешь. Картошка еще теплая.

   Радостный  Кульков  ушел  на  кухню  и   принялся   собирать   скромный

вегетарианский ужин - мясо с некоторых пор он совершенно не переносил.

   Его розовые мечты о  том,  какой  тихий,  чудесный  вечер  проведет  он

сегодня в кругу семьи, были прерваны истошным, рыдающим воплем жены...

   На службе Кульков появился только спустя двое суток,  причем  вид  имел

такой,  что  все  сразу  поверили,  что  он  приболел,  даже  справку   из

поликлиники не потребовали. Особенно  сочувствовал  Дирижабль:  принародно

прикладывал ладонь ко лбу  Кулькова,  интересовался  регулярностью  стула,

состоянием  сердечно-сосудистой  системы,  ругал   казенную   медицину   и

рекомендовал переписать рецепт чудодейственного  народного  снадобья,  как

рукой снимавшего  любые  хвори  (несколько  простаков,  поверивших  в  это

снадобье,  впоследствии  жестоко  поплатились  -  все  его  многочисленные

ингредиенты   оказались   слабительными    средствами    разной    степени

интенсивности).

   Кульков  молчал,  униженный,  но  не  побежденный.   За   двое   суток,

проведенных им главным образом в полуразрушенной бане на окраине  городка,

он передумал больше, чем за всю остальную жизнь.

   В тот же день он изложил начальнику свой  собственный  план  ликвидации

самогоноварения в районе, получил "добро" и уже в конце  следующей  недели

возглавляемая им опергруппа сдала в  утильсырье  целый  грузовик  цветного

металлолома, состоявшего главным образом  из  причудливо  изогнутых  труб,

бачков, бидонов, кастрюль и корыт. Кроме того разрушению  подверглись  два

стационарных аппарата, представлявших собой по сути дела ни что иное,  как

маленькие  винокуренные  заводики.   Попутно   "методом   разлития"   было

уничтожено несколько  бочек  готового  продукта  и  не  поддающееся  учету

количество полуфабриката.

   Слух о необыкновенных способностях Кулькова  разнесся  по  городу,  как

лесной  пожар.  Дворники  и  ранние  прохожие  стали  находить  по   утрам

искореженные  и   побитые   конструкции   весьма   специфического,   легко

узнаваемого  назначения  -  явные  приметы  отчаянной  паники,  поразившей

местных бутлегеров. Резко упала продажа  сахара  в  магазинах,  что  могло

пагубно отразиться  на  месячном  плане  товарооборота.  Прекратились  все

сделки по распиловке дров, вспашке огородов,  доставке  навоза  и  ремонту

квартир. Впервые в текущей пятилетке медвытрезвитель остался без клиентов,

за что его начальник немедленно получил головомойку от руководства отдела.

Заведующий райфо вынужден был отложить празднование своего пятидесятилетия

до лучших  времен.  Самогонный  чад,  некогда  висевший  над  городом  как

знаменитый  лондонский  смог,  исчез  в  считанные  дни.  Бывший  работник

культуры, а ныне  законченный  алкоголик  Костя  Шкалик,  за  кружку  пива

слагавший всем желающим  эпиграммы,  а  за  стакан  водки  оды,  сравнивал

события этой достославной недели с такими памятными для города трагедиями,

как  набег  хана  Кайдана  в  тринадцатом  веке;   зверства   князя   Юрия

Милославского в  семнадцатом  и  провозглашение  в  уезде  так  называемой

"независимой республики дезертиров", имевшее место в двадцатом году нашего

века.

   Кульков все чаще ловил на себе  недобрые  взгляды  сограждан.  Знакомая

продавщица, швыряя ему покупки,  высказалась  в  сердцах:  "Жри,  Ирод!  А

подумал ты, что дети мои будут жрать, если я без премии останусь?" В  бане

не нашлось желающих потереть Кулькову спину, а когда он,  намылив  голову,

опрокидывал на себя шайку с горячей водой, кто-то изо всей силы запустил в

него мочалкой. Из бани Кульков ушел не домывшись.

   Неизвестно, чем бы все  это  закончилось,  если  бы  начальник  в  одно

прекрасное утро вдруг не отменил все рейды. Человек тертый и многоопытный,

он умел думать не только о настоящем, но  и  о  будущем.  А  столь  резкий

скачок одного из основных отчетных показателей как раз  и  работал  против

будущего.  Вышестоящие  инстанции  привыкли   оценивать   работу   низовых

подразделений по принципу, изложенному в  известной  песне:  "все  выше  и

выше, и выше-е-е..." Сколько бы самогонщиков ни выявил в этом году отдел -

десять или миллион - в следующем году придется выявить хотя бы на  одного,

да больше.  Иначе  сразу  пойдут  разговоры  о  "работе  ниже  собственных

возможностей",  "утрате  позиций",  "ослаблении  активности  в  борьбе   с

правонарушениями" и так далее. Конечно, Кульков сильно выручал  коллектив.

Но все понимали, что он не вечен. А второго такого где возьмешь?

 

 

   Заместитель начальника  очень  любил  вызывать  сотрудников  к  себе  в

кабинет.  "На  ковер",  так  сказать.  И  не  только  любил,  но  и  умел.

Приглашение  никогда  не  передавалось  непосредственно,  а  только  через

дежурного по отделу. Дата назначалась заранее -  пусть  бедолага  поломает

головушку, помучается, стараясь вспомнить, чем это он таким провинился. (А

в том, что грешки водятся за каждым,  заместитель  не  сомневался).  Время

всегда  выбиралось  самое  неудобное  -  поздний  вечер,  выходной   день,

обеденный перерыв. Скрупулезно следя за  точностью  явки  подчиненных,  он

никого из них не принимал сразу, а предварительно  мариновал  в  приемной.

Кулькову в этом смысле еще повезло: назначено ему было на восемь  утра,  а

аудиенция началась уже в половине девятого.

   - Скажи, Кульков, только честно -  ты  употребляешь?  -  хмуро  спросил

заместитель и щелкнул себя указательным пальцем по сонной артерии.

   -  Ни-ни...  Мне  сейчас  что  водка,  что  керосин,  одинаково.   Даже

притронуться противно.

   - А запах улавливаешь?

   - Улавливаю.

   - На каком расстоянии?

   - От человека или от бутылки?

   - От человека, естественно.

   - Ну не знаю даже... Метров с десяти, наверное... А вы что, в ГАИ  меня

хотите определить?

   - Нет, ГАИ как-нибудь и без тебя справится.  Просто  к  тебе  поручение

одно  имеется.  Общественное.  -  Заместитель  с  многозначительным  видом

постучал карандашом по столу. - Утром, как на службу явиться, первым делом

возле некоторых кабинетов прогуляйся. Каких конкретно, я тебе потом скажу.

Но вовнутрь не заходи! Только принюхайся и все. И если откуда-нибудь вдруг

запашком потянет - мне доложить. Ясно?

   - Не ясно, - потоптавшись на месте, сказал Кульков.

   - Почему? - раздраженно спросил заместитель. Он терпеть  не  мог,  если

кто-то не понимал того, что ему самому представлялось совершенно ясным.

   - Я так понимаю, что вы мне стукачом предлагаете стать.

   - Как ты сказал? Стукачом? Чтобы я от тебя таких слов больше не слышал!

Нахватался в КПЗ от блатных! Тебе русским языком  сказано  -  общественное

поручение! Сегодня ты нам поможешь, а  впоследствии,  возможно,  мы  тебе.

Учти, аттестацию на тебя мне писать придется! А вопросов по тебе много.  И

на работе и в моральном плане.

   - А что в моральном плане?

   - А то, что имеются сигналы, будто ты в период отпуска  сожительствовал

с посторонней  женщиной!  Знаешь,  как  это  выглядит  в  свете  последних

постановлений партии и правительства, направленных на укрепление советской

семьи?

   - Знаю... - вздохнул без вины виноватый Кульков. - Только  общественное

поручение вы мне другое дайте. Газеты, может, подшивать или  в  ленкомнате

стулья ремонтировать.

   - Да, Кульков, твоя позиция проясняется.  Выходит,  ошибся  я  в  тебе.

Иди... Иди и подумай на досуге над своей политической близорукостью.

 

 

   Пятница считалась в отделе тяжелым днем, потому что всегда начиналась с

совещания, на  котором  обязаны  были  присутствовать  все  сотрудники  за

исключением больных, отпускников и командированных.  Впрочем,  мероприятие

это, нередко затягивающееся на час, а то и на два, совещанием  можно  было

назвать только с большой натяжкой. Никто здесь ни о чем не совещался.  Те,

кто восседал в  президиуме,  должны  были  говорить,  указывать,  учить  и

требовать, а те, кто размещался в зале, должны были слушать, мотать на  ус

и помалкивать. Сценарий этих сборищ был всегда незамысловат  и  однотипен:

сначала  втыки  и  распекания,  потом  вздрючка  и  накачка,  а  в   конце

голословные призывы работать лучше. Девяносто процентов  всего  сказанного

являлось ничем иным, как бессмысленным сотрясением  воздуха.  Если  что-то

кому-то и влетало в ухо, то немедленно вылетало через другое.

   Начальник был занят какими-то неотложными  делами  и  совещание  открыл

заместитель.  Он  долго  и  скрупулезно  проводил  по  списку  перекличку,

безжалостно распекал старших служб, "не обеспечивших  явку",  требовал  от

них письменные объяснения, грозил  взысканием,  судом  чести  и  задержкой

очередного звания - то есть вел себя,  как  обычно.  Затем  речь  пошла  о

дисциплине, соблюдении формы одежды и отдании чести. Из  слов  заместителя

можно  было  сделать   вывод,   что   достаточно   не   забывать   вовремя

приветствовать старших, а  также  равных  по  званию,  до  блеска  чистить

ботинки, наглаживать стрелки на брюках, никогда не носить пестрых  носков,

а только синие - и преступники, испугавшись столь бравых стражей  порядка,

разбегутся сами по себе.

   Аудитория, занятая своими делами, сдержанно гудела. Участковые, положив

на колени планшеты, строчили рапорта и отказные материалы. Инспектор  БХСС

перелистывал толстую пачку актов  документальной  ревизии.  Сыщики  сообща

колдовали что-то над свежими дактилоскопическими картами. В  задних  рядах

хихикали и шуршали газетами. Особенно независимо  вели  себя  следователи,

милицейская интеллигенция, люди, в  юридических  науках  подкованные  и  в

суждениях смелые.

   -  Вы  прекратите  или  нет?!  -  взорвался,  наконец,  заместитель.  -

Олиференко, вы почему Плаксина отвлекаете?

   - Да это он меня сам отвлекает, - спокойно и даже  с  некоторой  ленцой

ответил  следователь  Олиференко,  крупный,  красивый   мужчина,   большой

любитель быстрой езды, охоты и женщин. - Вытащил, понимаете, две  рублевые

бумажки и доказывает, что одна короче другой  на  целый  сантиметр.  Может

такое быть или нет, как вы думаете?

   - Вы мне эти шуточки бросьте! В детство впали от безделья!  За  год  ни

одного преступления следственным  путем  не  раскрыли!  И  на  занятия  по

строевой подготовке не ходите! Вот отсюда все и начинается! Рыба с  головы

гниет!

   - Вы это верно подметили,  товарищ  майор,  -  по-прежнему  невозмутимо

произнес Олиференко. - Но ведь рубль-то на самом деле короче.

   Неизвестно, чем бы закончился столь конструктивный обмен мнениями, если

бы его не прервало появление начальника. Все сразу присмирели, в том числе

и заместитель. В  присутствии  начальника  никто  не  отваживался  шуметь,

пререкаться, а  особенно  -  шутить.  Это  было  тем  более  странно,  что

начальник юмор понимал, ценил, да и сам нередко любил пошутить. Правда, от

шуток этих кое-кого пробирал мороз по коже.

   - Только  что  из  деревни  Котлы  позвонила  заведующая  магазином,  -

будничным тоном сказал  начальник.  -  На  входных  дверях  следы  взлома,

навесной замок отсутствует.  Туда  поедет  начальник  уголовного  розыска,

кто-нибудь из следствия, участковый и... - взгляд его медленно скользил по

лицам присутствующих, - и Кульков. На этом, товарищи,  будем  заканчивать.

Вопросы есть?

   - Есть! - Встал со своего места Дирижабль.  -  Старый  туалет"  значит,

сломали. Говорят, санстанция велела. Ладно, не возражаю. А что вместо него

построили? Скворешник какой-то! Разве нормальный человек в нем поместится?

Требую с этим вопросом разобраться.

 

 

   Еще не выехав из города, водитель предупредил пассажиров, что ни первый

класс, ни двадцатилетний опыт работы, ни наличие у автомобиля двух ведущих

осей, не могут превратить человека в бога, а посему доставить их сегодня в

эти самые чертовы Котлы он не обещает. Любой, только что  севший  за  руль

молокосос  знает,  что  дорога  туда  состоит  из  двух  участков,  весьма

различных как по протяженности, так  и  по  степени  проходимости.  Первый

участок - двадцать километров  накатистой,  недавно  проложенной  бетонки,

особых сомнений не вызывает.  Зато  относительно  второго  -  сравнительно

короткого, но совершенно разбитого, утонувшего в болотах проселка, никаких

гарантий существовать не может. В такую погоду его отваживались штурмовать

только хлебовозки да изредка - "скорая помощь", но их у съезда  с  бетонки

обычно  встречает  гусеничный  трактор  с   буксировочным   тросом.   Если

председатель колхоза догадается нам навстречу ЧТЗ  послать,  тогда  другое

дело, тогда прорвемся.

   Однако возле синего эмалевого указателя "д.Котлы  5  км"  их  никто  не

ожидал. Проклиная все на свете,  а  в  особенности  свою  судьбу,  местные

власти и всю их родню по материнской линии вплоть до  прабабушек,  господа

бога,  его  апостолов,  существующий  социальный  строй,  ротозея-сторожа,

дуру-завмага и неизвестных преступников, которых живьем в землю вбить и то

мало, водитель включил ведущий передок и на  первой  передаче  пустился  в

долгое и небезопасное путешествие по зыбкой извилистой  дороге,  все  ямы,

кочки и колеи на которой в данный  момент  были  скрыты  под  полуметровым

слоем густой черной жижи.

   Поскольку в современном литературном языке  (в  отличие  от  народного)

отсутствуют  эпитеты,  достойные  живописать  столь  дерзкое  предприятие,

ограничимся простой констатацией факта - не  прошло  и  часа,  как  газик,

вздымая фонтаны грязи и буксуя через каждые десять метров, достиг  крайних

деревенских домишек. Магазин  -  обычная,  только  обложенная  кирпичом  и

зарешеченная изба - стоял слева от  дороги,  чуть  на  отшибе.  Молчаливая

толпа старух с корзинами, мешками и кошелками  в  руках  окружали  высокое

крыльцо. Приземистая, широкая  спереди  и  сзади  заведующая,  прикрывшись

пестрым зонтиком, втолковывала  что-то  сторожу,  небритому  и  заспанному

инвалиду. Увидев подъезжающую милицейскую автомашину, она сложила зонтик и

заплакала, натужно и некрасиво. Сторож засуетился,  замахал  руками,  стал

орать на толпу:

   - Разойдись! Нечего здесь стоять, тетери глухие! Сказано вам, не  будет

сегодня торговли!

   Старухи послушно отступили на несколько шагов и вновь застыли в прежних

позах - молчаливые и скорбные, привычные к  повиновению,  к  понуканию,  к

терпению.

   - Что же ты, гвардеец, свинью мне такую подложил, да еще  перед  самыми

праздниками?  -  спросил  у  сторожа  участковый  инспектор  Скворчевский,

спросил, впрочем, не особо строго:  краж  на  своем  веку  он  насмотрелся

предостаточно, они были для него  неизбежным  злом,  надоедливой  рутиной,

такой же как соседские свары, семейные скандалы, хищение  кормов,  буйное,

упорное пьянство мужиков и тихое, но не  менее  упорное  пьянство  баб.  -

Признавайся, где был? Дрых, должно быть?

   - Никак нет! - сторож вытянулся по стойке  "смирно".  -  Бдительно  нес

службу!

   - А это что? - участковый указал на распахнутую дверь магазина.

   - Не могу знать!

   - А ну дыхни...

   - Гы-ы-ы...

   - Все ясно. С тобой потом будем говорить.

   Тем  временем  следователь  Олиференко  и  начальник  розыска  Печенкин

решали, что же делать - ждать эксперта из Управления или проводить  осмотр

места происшествия  самостоятельно.  В  конце  концов  доводы  Олиференко,

сводившиеся к тому, что ни один уважающий себя эксперт не попрется в такую

даль и по  таким  дорогам,  чтобы  зафиксировать  кражу  нескольких  пачек

сигарет и пары горстей окаменевшей карамели (как было известно заранее, ни

спиртное,  ни  дефицитные  промтовары  в  эту  торговую  точку  давно   не

завозились)  взяли  верх  и  оперативная  группа  гурьбой  направилась   к

магазину.  На  крыльце  Печенкин   обнаружил   целую   кучу   вещественных

доказательств -  несколько  свежих  щепок,  два  кривых  ржавых  гвоздя  и

открытый замок с глубокими царапинами на дужке. Все это Печенкин  приобщил

к делу, а попросту говоря, спрятал в свой вместительный саквояж. В розыске

он был человек  новый  и  свою  некомпетентность  старался  компенсировать

неуемной энергией и истовым отношением к делу. Раньше Печенкин  подвизался

в Госпожарнадзоре, где показал себя работником исполнительным и  усердным.

Он в срок обследовал  закрепленные  объекты,  ретиво  штрафовал  нерадивых

хозяйственников,   вовремя   приостанавливал   эксплуатацию    неисправных

отопительных приборов, создал фотовыставку "01 информирует" и  организовал

кружок юных пожарников.  Кроме  того,  он  всегда  правильно  выступал  на

собраниях и умел дружить с нужными людьми. Поэтому, когда встал вопрос  об

укреплении уголовного розыска (а люди  там  подобрались  со  странностями,

формы носить не любили, в строевом  отношении  не  дотягивали,  речь  свою

засоряли   блатными   словечками,   вечно    запаздывали    с    принятием

соцобязательств, дрыхли на политзанятиях и вообще много о  себе  понимали)

лучшей кандидатуры, чем Печенкин, не нашлось.

   Любо-дорого было посмотреть со стороны на его бессмысленную, но кипучую

деятельность. С оружием в руках он первым ворвался в магазин и так  быстро

затоптал все  следы,  что  Олиференко  только  крякнул  в  сердцах.  Затем

Печенкин  обшарил  все  углы  и  заглянул  во  все  щели,  словно  надеясь

обнаружить там преступника, а поскольку такового не оказалось, излил  свой

праведный гнев на участковом.

   - Я тебя,  Скворчевский,  предупреждал!  Неоднократно  предупреждал!  И

начальник предупреждал! И заместитель предупреждал! А тебе наши слова, как

с гуся вода! Мохом оброс! Спишь, как сурок, целыми  днями!  Вот  вся  твоя

работа, как на ладони! Где  профилактика?  Где  связь  с  общественностью?

Почему топочного листа возле печки нет? А  вьюшка  какая?  Ты  посмотри  -

разве это вьюшка? Вот как ты народное добро бережешь!

   На это участковый вполне резонно ответил, что если возле печки  прибить

даже двадцать пять топочных листов, а вместо  вьюшки  поставить  дверь  от

сейфа, сие все равно не спасет магазин от кражи. В дымоходе  воров  искать

нечего. И с больной головы валить на здоровую не надо. Если  "глухарь"  за

отделом повиснет, вместе будем отвечать. Так что  особо  не  разоряйся,  а

помогай искать, коли уж приехал.  А  то  сейчас  пешочком  домой  пойдешь.

Сыщик, мать твою!

   Кульков, едва сунувшись в дверь, сразу ретировался обратно  и,  заткнув

ноздри заранее припасенной ватой, остался стоять на крылечке.  В  магазине

витало  плотное,  почти  непроницаемое  для   обоняния   облако   резкого,

удушливого аромата. Источник его  определить  было  нетрудно  -  сразу  за

порогом валялись осколки флакона  из-под  дешевого  цветочного  одеколона.

Таким способом преступники предполагали сбить со следа  служебную  собаку.

Действовали они в общем-то правильно, но не  учли  одного  обстоятельства:

одеколон был отнюдь не французский, а наш отечественный,  сработанный  без

всякой амбры, на одной химии, а посему  -  нестойкий.  Махорка  с  молотым

перцем была бы куда эффективней.

   Кульков вызвал заведующую и попросил, чтобы она настежь открыла  заднюю

дверь. Вскоре сквозняк немного развеял тошнотворное благоухание, и Кульков

стал различать много  других  ароматов,  свойственных  маленьким  сельским

магазинам, где торгуют всем, чем придется,  начиная  от  спичек  и  кончая

хомутами. Запахи кожи, керосина, мышей, резины,  хлеба,  лаврового  листа,

уксуса, табака, мыла и всякой другой бакалейной мелочи он  сразу  отделил,

как естественный и не имеющий никакого  отношения  к  делу  фон.  Довольно

сильно пахло людьми: молодыми и старыми, мужчинами и женщинами, неряхами и

чистюлями, однако запахи эти так перемешались, что выделить из них  чей-то

индивидуальный образ было совершенно  невозможно.  Присутствовал  также  и

слабый запах кошки, но кошка могла жить  в  складе  или  по  крайней  мере

наведываться туда. Было и еще несколько  несвойственных  магазинам,  но  в

общем-то объяснимых запахов.  Недоумение  вызывал  лишь  едва  различимый,

сладковатый аромат, напоминавший о  больнице  или  аптеке.  "А  может  это

заведующая лекарства принимает?" - подумал Кульков  и  повел  носом  в  ее

сторону. Нет, не то. Пот, пудра, вчерашние духи, жареный лук.

   - Аптечка у вас имеется? - поинтересовался Кульков.

   Смущаясь чего-то, заведующая достала из-под прилавка фанерный ящичек  с

изображением красного креста. Несколько ампул нашатырного спирта и початая

пачка таблеток от кашля составляли все его содержимое. Если аптечка чем-то

и пахла, то только пылью и паутиной.

   Кулькову ничего не оставалось, как занести загадочный  запах  в  разряд

необъяснимых, что впрочем случалось не так уж  и  редко.  Ему  приходилось

бывать в учреждениях, где пахло, как на бойне, и в туалетах,  благоухающих

оранжерейными цветами. Был он знаком уже и с обонятельными галлюцинациями,

штукой весьма неприятной.

   Осмотр места происшествия тем временем  подходил  к  концу.  Олиференко

сделал все  необходимые  замеры,  составил  протокол,  взял  объяснение  у

сторожа, зафиксировал на  клейкой  ленте  несколько  еще  неизвестно  кому

принадлежащих пальцевых  отпечатков  и  пару  раз  щелкнул  фотоаппаратом.

Участковый нашел завалившуюся за мешки с  мукой  граненую  фомку,  которую

никто здесь раньше не видел. Печенкин не нашел ничего и теперь как  коршун

кружил вокруг заведующей, пытаясь выяснить, как же  могло  случиться,  что

преступники не взяли из магазина ничего, за исключением  денег  -  семисот

десяти рублей, всей недельной выручки, хранившейся в брезентовой рукавице,

которая была засунута в валенок, который, в свою очередь,  был  спрятан  в

складе под нижней полкой и вдобавок тщательно замаскирован всякой ветошью.

При этом ни одна консервная банка не была  сдвинута,  ни  одно  корыто  не

перевернуто,  ни  один  ватник  не   сдернут   с   плечиков.   Создавалось

впечатление, что  проникшие  в  магазин  злоумышленники  совершенно  точно

знали, где именно хранятся деньги. Именно это обстоятельство и порождало у

Печенкина вполне определенные подозрения. Он принялся  подробно,  во  всех

деталях расспрашивать и без того расстроенную женщину о событиях минувшего

дня, по ходу беседы запуская хитрые подковырки и многозначительные намеки.

   - Кто мог видеть, куда вы прятали деньги?

   - Никто.

   - А муж?

   - Муж мой до десяти вечера на  машинном  дворе  сшивается,  домой  чуть

живой приходит.

   - А... друг сердечный не мог?

   - Какой друг, что вы такое говорите! Я за работой  и  за  детьми  света

белого не вижу!

   - Ну так может вы потеряли эти деньги?

   - Да как же я их могла потерять? Я ведь их  никуда  не  носила!  Вот  в

кассовой книге все записано! Да я за десять лет  копеечки  не  взяла!  Все

знают! У кого хоть спросите!..

   Кончилось это тем, что заведующая разрыдалась в голос и допрос пришлось

прервать.

   - Ну что, Володя, - сказал участковый, подавая  Кулькову  завернутую  в

полотенце фомку. - Может, попробуешь? На тебя вся надежда.

   Кроме обычных запахов железа, солярки, коррозии,  инструмент  хранил  и

следы  прикосновений  вполне  определенного  человека:  молодого,  но  уже

распившегося  мужчины,  равнодушного  к  своей  внешности  и  одежде,   не

злоупотребляющего личной  гигиеной,  курящего  все,  что  бог  пошлет,  но

главным  образом  сигареты  "Астра",   имеющего   какое-то   отношение   к

автомобилям, кошкам и коровьему дерьму.

   Сопровождаемый  благоговейными  взглядами   старух,   Кульков   покинул

магазин, прошелся туда-сюда  по  улице,  потом,  не  торопясь,  обследовал

соседние огороды и на узенькой, прихотливо вьющейся по задворкам  тропинке

буквально напоролся на искомый запах, уже сильно ослабленный,  полустертый

утренним туманом и свежим ветерком.

   Шагавший вслед за Кульковым участковый сразу все понял и склонился  над

тропинкой, внимательно рассматривая глубоко отпечатавшиеся в  сырой  глине

следы.

   - Один вроде был?

   - Один, - подтвердил Кульков. - Парень еще. Помоложе нас с тобой.  Этой

дорожкой пришел, этой и ушел.

   - Сапоги резиновые. Размер примерно сорок  третий.  Похожий  след  и  в

магазине остался.

   Они долго шли по  голому  грязному  лугу,  еще  с  осени  выеденному  и

вытоптанному колхозной скотиной (здесь им попалась  раздавленная  рубчатой

подошвой подсохшая коровья лепешка, что объясняла  связь  вора  с  крупным

рогатым скотом),  потом  пересекли  широкую  полосу  жнивья,  присыпанного

кое-где перепревшими прядями соломы, и спустились  к  речке,  прямой,  как

стрела и почти заросшей болотными травами.

   - Рудица, - сказал участковый. - Я здесь тонул когда-то. Была речка как

речка, а теперь канава.

   Действительно, речкой здесь и не  пахло.  Пахло  хлоркой,  ржавчиной  и

аммиаком. Тропа взбежала на холм, за  которым  открылись  изумрудные  поля

озимой пшеницы. Время от времени Кульков приседал и  принюхивался,  всякий

раз убеждаясь, что они идут правильно. В воздухе запах уже  исчез  и  лишь

земля хранила его.

   - Куда мы этой тропкой выйдем? - спросил он.

   - На трассу. Тут до нее самый короткий путь.

   - Может кто из местных залез?

   - Да нет. Местные все робкие. Скорее свое отдадут, чем чужое возьмут. А

дорожка эта многим известна. Дачники по  ней  частенько  ходят...  Слушай,

ничего если я закурю?

   - Кури, я против ветра стану.

   Кульков в душе давно  симпатизировал  Скворчевскому.  Был  тот  мужиком

рассудительным,  добродушным   и   по-крестьянски   основательным,   перед

начальством не лебезил, себя в обиду не давал, чтя законы, не забывал и  о

здравом смысле. Конечно, как у всех нормальных людей, были свои  маленькие

слабости и у него. Притчей  во  языцех  стала  его  затасканная,  облезлая

папка. Чем бы Скворчевский ни занимался, тащил ли пьяницу в  вытрезвитель,

объяснял ли свинаркам тонкости уголовного права, ремонтировал ли служебный

мотоцикл или отдыхал с приятелями на речке - он никогда не выпускал ее  из

рук. Даже хлебая в столовой борщ, он всегда плотно прижимал папку локтем к

правому боку. Незаметно засунуть в нее кирпич, полено или  пустую  бутылку

считалось  в  отделе  чуть  ли  не  высшей  доблестью,  и  случалось,  что

Скворчевский по несколько часов кряду таскал с собой  до  полпуда  лишнего

веса.

   - Ну что, тронемся дальше? - сказал он, затоптав каблуком окурок.

   - Тронемся, - согласился Кульков.

   Спустя четверть часа с гребня  очередного  холма  они  увидели  впереди

серую  полоску  дорогой,  по  которой  в  обе  стороны  сновали  крошечные

разноцветные автомобили, казавшиеся отсюда юркими весенними жучками.

   На обочине шоссе, в  нескольких  шагах  от  кромки  бетонного  покрытия

тонюсенькая ниточка  живого  человеческого  запаха  обрывалась,  исчезала,

поглощенная дизельным чадом, развеянная стремительными воздушными вихрями.

   - Здесь его машина ждала, - сказал Кульков.

   - Похоже,  что  так,  -  согласился  участковый.  -  Вот  след  правого

протектора. "Москвич", скорее всего.

   - Было их, значит, двое. Про  первого  я  тебе  все  рассказал.  А  про

второго... - Кульков глубоко втянул в себя воздух, вновь уловив  ничтожную

частичку загадочного мятного запаха - запаха боли, лекарств,  старости.  -

Про второго ничего не скажу.  Вот  только  капли  какие-то  он  принимает.

Скорее всего от сердца. Но точно не знаю...

 

 

   Следующей ночью в деревне Каменке, совсем на другом конце  района,  был

обворован небольшой промтоварный магазин. В понедельник  Такая  же  участь

постигла орсовский универмаг на станции Барсуки. Во вторник злодеи сделали

себе выходной, а в среду, четверг и  пятницу  тряхнули  еще  три  магазина

подряд, в том числе один городской, охраняемый ночной милицией.  Прибывший

через пять минут дежурный наряд, не  обнаружил  ничего,  кроме  расколотой

витрины. Преступники, а вместе с ними и полторы тысячи рублей,  спрятанных

под бочкой с атлантической сельдью, бесследно исчезли.

   Вся районная милиция буквально сбилась  с  ног.  Инспектора  уголовного

розыска и участковые все ночи  напролет  мотались  по  проселкам,  а  днем

отсыпались.   На   трассе   были   установлены    дополнительные    посты,

регистрировавшие номера всех транспортных средств, проезжавших мимо  после

полуночи. Из  Управления  "для  оказания  помощи"  прибыла  целая  бригада

майоров, еще более усугубивших  неразбериху  и  сумятицу.  Было  задержано

полтора десятка подозрительных  граждан,  один  из  которых  действительно

сознался в краже велосипеда, совершенного им лет  двадцать  назад,  еще  в

подростковом возрасте. Всем завмагам было дано указание на  ночь  забирать

выручку домой, однако большинство из них  наотрез  отказались  -  дескать,

своя  жизнь  дороже  (к  этому  времени  по  району  уже  разнесся   слух,

значительно преувеличивающий численность и опасность  преступников,  якобы

уже повесившей на громоотводе строптивого сторожа и в  упор  расстрелявшей

из автоматического оружия милицейскую засаду). На  механическом  заводе  в

спешном порядке изготавливались металлические ящики для хранения  денег  -

сейфы давно числились в дефиците  и  о  том,  чтобы  снабдить  ими  каждый

магазин, не могло быть и речи.

   В этой заварухе о Кулькове забыли, тем  более,  что  его  заключение  о

первой краже было вначале  начисто  опровергнуто  Печенкиным,  а  потом  и

высмеяно Дирижаблем. Он исправно приходил  на  службу,  помогал  дежурному

отвечать на телефонные звонки, носил из столовой обед для  административно

арестованных и подсоблял машинистке  Вальке  подшивать  служебные  бумаги.

Свободного времени сейчас было  у  Кулькова  более  чем  достаточно  и  он

посвящал его размышлениям. Мыслить абстрактно он не  любил,  занимали  его

вопросы чисто практические, а в особенности эта треклятая серия краж.

   Надо сказать, что до этого  он  насмотрелся  их  немало.  Кражи  бывали

разные: мелкие и крупные, тщательным образом подготовленные и  совершенные

наобум, кончавшиеся горем и кровью  и  такие,  после  которых  весь  отдел

неделю  покатывался  от  смеха.  Случалось,  что  воры   очищали   магазин

полностью, прихватив даже пожарные багры и огнетушители, а иногда,  выпив,

закусив и справив нужду в ящик с  макаронами,  они  уходили  восвояси,  не

позарившись ни на меха, ни  на  хрусталь,  ни  на  бижутерию.  Как-то  раз

неизвестный преступник, прихватив  дефицитный  египетский  ковер,  оставил

возле кассы полную его стоимость.

   Однако таких случаев, когда воры  брали  одну  только  выручку,  причем

брали так быстро и уверенно, словно сами ее и прятали - Кульков припомнить

не мог. Бесспорно, здесь  существовала  какая-то  тайна.  Столь  дерзко  и

эффективно  мог  действовать  только  человек,  наделенный  необыкновенной

прозорливостью или особым чутьем на деньги -  в  общем,  личность  редкая,

неординарная, оттого опасная вдвойне.

 

 

   В субботу вечером, когда Кульков, согрев на газе ведро воды и занавесив

окно, плескался в корыте (ежедневные омовения в последнее время стали  для

него  жизненно  важной  процедурой:  оказавшись  где-нибудь  в   безводной

пустыне, он погиб бы не от жажды, а  от  невозможности  содержать  себя  в

чистоте), в квартиру позвонили и посыльный торопливо крикнул сквозь дверь,

что всему личному составу приказано срочно  собраться  в  отделе  -  форма

одежды повседневная, при себе иметь  фонарик,  кобуру  и  харчей  на  одни

сутки.

   Спустя пять  минут  кое-как  обсушившийся  Кульков,  хлопая  голенищами

чересчур широких сапог, уже бежал по улице. В  этот  смутный  и  тоскливый

послезакатный час, на переломе света и  тьмы,  когда  пивбары  и  водочные

магазины уже закрыты, а на танцплощадку идти еще рановато, город был тих и

пустынен, и только на площади возле милиции гудели  подъезжающие  один  за

другим автомобили. Здесь были и пропахшие силосом колхозные  грузовики,  и

"Волги" местного начальства,  и  малолитражки  частников.  Объединяла  эту

разномастную транспортную орду одна общая деталь - укрепленный  на  каждом

ветровом стекле ярлык "Внештатный сотрудник ГАИ". Водители,  собравшись  в

кучки,  покуривали  и  вполголоса  обсуждали   вероятные   причины   столь

внезапного сбора.

   Дежурка была битком набита милицейским народом. Пахло ружейной смазкой,

щелкали, загоняемые в магазины, патроны.

   - По две обоймы брать, по две! - кричал дежурный. - Не  толпиться!  Кто

получил пистолет, идите в ленкомнату!

   Мало-помалу все, кто только смог, собрались.  Отсутствующих  занесли  в

черный список.  Одним  из  последних,  ковыряя  спичкой  в  зубах,  прибыл

Дирижабль - как всегда в таких случаях он вначале плотно перекусил.

   - Тише, успокоились! - сказал начальник. - Будем начинать... Повод,  по

которому мы вас сегодня собрали, следующий. Как  известно,  на  территории

района гастролирует преступная группа, в течение недели совершившая  шесть

краж. Чаще всего нападению  подвергаются  магазины,  расположенные  вблизи

автомобильных магистралей, из чего можно сделать  вывод,  что  воры  имеют

транспорт. Наша задача - перекрыть этой ночью все торговые  точки  района,

на которые возможны посягательства.  Операция  готовилась  в  тайне,  дабы

исключить  возможность  утечки  информации,  -  начальник   закашлялся   и

потянулся к графину с водой.

   Этим обстоятельством  не  преминул  воспользоваться  заместитель.  Весь

перетянутый  портупеями,  в  высоких,  до   блеска   начищенных   сапогах,

прилизанный и надушенный, он походил на опереточного белогвардейца.

   - Не следует думать, что  мы  не  доверяем  коллективу,  -  заявил  он,

сверкая очами. - Наоборот. В целом коллектив у нас здоровый. Но  есть  еще

отдельные сотрудники, не умеющие держать язык за зубами.  Не  успеешь  еще

что-то сказать в кабинете, а уже весь базар знает.

   Кое-кто из присутствующих после этих слов иронически улыбнулся. Ни  для

кого не было загадкой,  каким  образом  почти  все  случившееся  в  отделе

становилось темой для обсуждения в женском коллективе макаронной  фабрики,

где работали супруга и теща заместителя.

   - Сейчас группами по два человека вы разъедетесь по району, - продолжал

начальник, напившись воды. -  За  каждой  группой  до  самого  утра  будет

закреплен транспорт. Постарайтесь никого, кроме завмага,  в  это  дело  не

посвящать. Прячьтесь или в магазине, или рядом, дело ваше. Если не сумеете

задержать преступников сами, вызывайте помощь. Оружие применять  только  в

крайнем случае. Соблюдать осторожность, преступники могут быть  вооружены.

Если вопросов нет, приступим к расстановке сил.  Те,  чьи  фамилии  сейчас

назовут, могут сразу отправляться. Пожалуйста, - он кивнул заместителю.

   Тот встал и начал объявлять по списку.

   - Лапцевич и Плохих - магазин номер восемнадцать, деревня Новоселки!

   - У меня пистолета нет, - сказал инспектор пожнадзора Плохих. -  Что  я

там без пистолета делать буду?

   - У соседа двухстволку одолжи. Все, не отвлекай! Сазончик  и  Мышкин  -

магазин номер двадцать, деревня Саковка.

   Дирижаблю достался большой универмаг в рабочем поселке  торфозавода  на

пересечении двух оживленных магистралей. "Этому объекту особое  внимание!"

- напомнил начальник.

   -  Мне  бы  что  попроще,  -  слабым,  полным  муки  голосом,  попросил

Дирижабль. - Не справлюсь я там.

   - А в чем дело? - поинтересовался заместитель.

   - Болен я, товарищ майор. Сердечную  грыжу  врачи  определили.  Вот-вот

операцию жду. Профессор из Москвы специально приезжает. Второй  случай  за

всю историю медицины.

   - Ну если так, мы тебе другие место предоставим. Заместитель заглянул в

самый  конец  списка.  -  Магазин  номер   восемьдесят   девять,   деревня

Глуховщина. Уж туда-то ни один вор не доберется... Так, а кого же это тебе

в напарники дать... - по  интонации,  с  которой  были  сказаны  последние

слова, сразу становилось ясно, что  здесь  нужен  самый  никчемный,  самый

бесполезный человечишко. - Ну, скорее всего, Кулькова. Как раз  парочка  -

баран да ярочка.

   Дирижабль моментально завладел самым комфортабельным из  автомобилей  -

черной   "Волгой"   председателя   райпотребсоюза,   приволок    откуда-то

портативный телевизор  на  батарейках  и  два  свертка  (от  одного  пахло

копченым свиным окороком, в другом что-то булькало), и только после  этого

дал команду трогаться.

   - Со мной, Кулек, не пропадешь, - сказал он  добродушно.  -  Сейчас  на

один хутор заскочим, меда сотового прихватим.

   - Если начальник разрешит, я не возражаю, - холодно ответил Кульков.

   Дирижабль  раскрыл  рот,  чтобы  сказать  что-то  уничтожающее,  однако

передумал и только с ожесточением махнул рукой. После этого он  переключил

свое внимание на водителя, молодого, только что отслужившего армию, парня.

Выяснив, что тот увлекается охотой, Дирижабль стал с самым серьезным видом

расписывать достоинства своей гончей суки по кличке Пьявка.

   - Мне ее один бывший министр подарил. Бери, говорит, задаром, иначе  ее

урки все равно украдут. Такой собаке за границей цена пять тысяч  золотом.

По любому зверю может работать, хоть по утке, хоть по тигру. Не  поверишь,

на кабана одна ходит! Догонит с левой стороны и хвать зубами за бок. Кишки

из кабана сразу наружу, он ими об пень обмотается и стоит, как  миленький.

Я спокойненько подхожу, трах дуплетом в ухо и готово! Ей за это,  конечно,

требуха всякая достается, хвост, копыта. А раз я ее в лесу потерял. Зимой.

Она зайца погнала и как сгинула. Час жду, другой, третий.  Темнеть  стало.

Завтра понедельник, на работу с утра. Делать нечего,  уехал.  А  там  дела

всякие посыпались, как из дырявого мешка. В общем, вернулся я  в  тот  лес

только через неделю. Уж и не надеялся, что живой найду. Ан  нет,  слышу  -

лает! Ближе подхожу. Гоняет она того самого зайца по кругу -  снег  аж  до

земли вытоптан! А у самой только нос виден, вся  льдом  покрылась.  Я  лед

монтировкой отбил, она меня лизнула и дальше пошла. И к утру  загнала-таки

зайца. Только есть его мы не стали -  от  косого  только  кости  да  шкура

остались.

   Кулькову неоднократно приходилось видеть эту собаку, жирную  и  ленивую

таксу, непригодную даже для охоты на мышей. Весь этот разговор был  затеян

Дирижаблем с единственной целью вызвать ершистого напарника  на  словесный

поединок. Однако, Кульков, наученный горьким опытом, помалкивал.

   Машина уже давно шла узкой,  малоезженной  лесной  дорогой,  -  деревня

Глуховщина  располагалась  в  самом  центре  Козырянской  пущи,  в  местах

необжитых и дремучих, где одно человеческое жилье отстояло от  другого  на

десятки километров, а народ еще  чтил  древние  неписаные  законы,  весьма

отличные от законов большого мира. Ни барщина,  ни  колхозы,  ни  немецкая

оккупация не коснулись всерьез этого скудного, болотистого края.

 

 

   Деревня состояла из восьми хат, в девятой, разделенной пополам  дощатой

перегородкой, располагался магазин и давно закрытый по причине  отсутствия

персонала фельдшерско-акушерский пункт. Дирижабль отправился искать место,

где можно было бы спрятать машину, а Кульков вошел  в  магазин.  В  данный

момент здесь находились всего два человека:  продавщица  (она  же  завмаг,

грузчик, истопник  и  уборщица),  нетерпеливо  вертевшая  в  руках  связку

ключей, и тщедушный дедок в галошах на босу ногу, копавшийся  в  ящике  со

скобяным товаром. Деду  нужен  был  гвоздь,  причем  один-единственный,  а

поскольку он стоил значительно меньше одной копейки, сделка  купли-продажи

состояться не могла: взять  гвоздь  даром  гордый  старикан  категорически

отказывался,  а  продавщица,  естественно,  не  могла  выдать  ему  сдачу.

Украшением  магазина  служили:  холодильник  ценой   сорок   рублей   (без

компрессора),  телевизор  за  двадцатку  (с   расколотым   кинескопом)   и

развешенная на стенке мелкоячеистая рыболовная сеть  (вполне  исправная  и

годная к применению). Кроме  того  тут  было  немало  другого,  никому  не

нужного, лежалого и запыленного товара, часть которого, судя  по  внешнему

виду, была изготовлена еще до последней денежной реформы.

   - Здравствуйте, - сказал Кульков. - Уже закрываете?

   Появление  в  столь  поздний  час  незнакомого  человека,  да   еще   в

милицейской форме,  повергло  продавщицу  в  состояние,  близкое  к  шоку.

Кульков тоже молчал, не зная как продолжить разговор.  Надо  было  внятно,

доходчиво и спокойно объяснить растерявшейся женщине  цель  этого  визита,

однако нужных слов Кульков как раз и не мог подобрать.

   Выручило его появление Дирижабля. Времени  даром  тот,  как  видно,  не

терял. На его шее висела тяжелая мониста  золотистого  лука,  а  на  сгибе

локтя - несколько низок сушеных грибов.

   - Привет, Маня! - жизнерадостно поздоровался Дирижабль.

   - Я не Маня, - прошептала продавщица.

   - Какая разница! Не Маня, так Таня. У тебя муж есть?

   - Ага, - она кивнула.

   - Этот, что ли? - Дирижабль покосился на деда.

   - Не-е, это покупатель.

   - А раз  покупатель,  пусть  домой  идет.  Иди,  папаша,  иди.  Мы  тут

свататься будем.

   - А гвоздь? - осведомился дед.

   - Гвоздь тебе в собесе на Первое мая бесплатно выдадут, - успокоил  его

Дирижабль и, не дожидаясь, пока озадаченный этой новостью дед удалится,  с

видом заправского ухажера, пританцовывая на ходу, подкатил к продавщице. -

Значит, муж у тебя есть! Ну, не  беда!  Со  мной  ты,  Маня,  мать  родную

забудешь, а не то что мужа! - тут его внимание привлекла рыболовная  сеть.

- Глянь, как раз то, что мне нужно! Сколько стоит?

   Продавщица, смущаясь, стала объяснять, что сети продаются по разнарядке

райпотребсоюза только членам рыболовной артели (хотя оставалось  загадкой,

откуда такая артель могла взяться в дремучем лесу).

   - Жалко... - очень натурально расстроился Дирижабль. - Ну если так, иди

к мужу. А мы здесь останемся. Можешь  запереть  нас,  если  не  доверяешь.

Имеется сигнал, что на твой магазин этой ночью налет состоится. Дошло?

   - Ага, - продавщица снова согласно кивнула, хотя было заметно,  что  на

самом деле до нее ровным счетом ничего не дошло.

   - Подождите! - сказал вдруг Кульков, стесняясь  молодой  и  симпатичной

продавщицы, он отвернулся, чтобы поправить в носу ватные затычки. При этом

одна из них совершенно случайно выскочила, и Кульков унюхал  нечто  такое,

что сразу насторожило его. - Одну минутку...

   Мимо стеллажей, на которых гирлянды  кирзовых  сапог  соседствовали  со

школьными  тетрадями,  персолью  и  томатным  соусом,  он  прошел  в  угол

магазина, где из чугунного горшка извлек обернутый  целлофаном  конверт  с

тоненькой пачкой денег.

   Решительно  разорвав  конверт  (продавщица   вскрикнула,   решив,   что

переодетые  в  милицейскую  форму  грабители,  завладев  деньгами,  сейчас

примутся за нее), Кульков веером раздвинул купюры и выбрал из них  одну  -

сотенную. Именно от нее исходил едва уловимый мятный  запах,  напоминавший

об аптеке, сердечных болях; немощной старости - запах, преследовавший  его

все последние дни.

   - Не помните, кто вам ее дал? - спросил он у продавщицы.

   - Парень какой-то еще перед обедом  приходил.  С  бородой.  На  туриста

похожий.

   - Какие же сейчас туристы!

   - И я так подумала. Опухший он  какой-то.  Грязный.  Да  еще  в  черных

очках. Сначала вина просил, а потом бутылку лимонада купил. Я ему с  сотни

еле сдачу набрала.

   Кульков снова понюхал новенькую, хрустящую бумажку и вспомнил, наконец,

давно  вертящееся  на  языке  слово:  "Валерьянка!"  Точно  -  валерьянка.

Разрозненные, казавшиеся случайными детали складывались в стройную,  ясную

конструкцию. У  Кулькова  взмокли  ладони,  во  рту  появилась  неприятная

сухость.

   - Нужно позвонить в отдел; - сказал он Дирижаблю. - Кража будет  именно

здесь. Пусть срочно посылают помощь и перекрывают дороги.

   - Ты что, Кулек,  рехнулся?  -  спросил  Дирижабль,  впрочем  не  очень

уверенно. - За панику знаешь что бывает?

   - Все точно. Голову даю на отсечение. Перед  кражей  воры  оставляют  в

магазине сотню, обрызганную валерьянкой. А потом по ее  запаху  находят  и

все остальные деньги. Вот и весь фокус.

   - А почему именно сотню?

   - А чтобы ее со сдачей не выдали.

   - А почему именно валерьянкой?

   - Можно, конечно, и другим чем-то. Тут дело случая. Они в машине ездят,

а ничего более подходящего в дорожной аптечке нет.

   - Ничего не чувствую, - Дирижабль брезгливо обнюхал сотенную.

   - Вы и не почувствуете. У вас обоняние тупое.

   - А у них, выходит, кто-то вроде тебя есть... острый?

   - Видимо, есть.

   - Ну ладно, я доложу. Мне не трудно. Но учти, если что, отвечать будешь

ты. Где тут у вас телефон? - обратился он к продавщице.

   - Наш неисправен. Сходите к лесниковой вдове. Третья хата отсюда.

   Дирижабль исчез на полчаса, а когда вернулся, вид имел не то хмурый, не

то озабоченный.

   - И там не работает. Говорят, какой-то хлюст  в  обед  заходил,  попить

спрашивал. А как ушел - сразу и телефон испортился.

   - Ясно, - сказал Кульков.

   - Что тебе ясно? Думаешь, перерезали?

   - Уверен.

   - Ладно. Нечего впустую болтать. Поехали в город, соберем подмогу.

   - Не успеем. Два часа в один конец. А они где-то неподалеку прячутся.

   - И что ты предлагаешь? С пукалками на автоматы лезть? А может  их  там

целая банда? Ты в своем уме? Не хочешь ехать - не едь!  А  я  за  рубль  с

полтиной подыхать не собираюсь! У меня детей трое! Сказано ведь было -  не

рисковать! Подумаешь, невидаль какая - кража! Спишется, раскроется! А тебе

на могилу и памятник никто не поставит.

   - Хорошо, езжай.

   - А ты?

   - Я  останусь.  Народ  соберу,  мужиков.  Супруга  ее  попрошу  помочь.

Как-нибудь справимся. Только вы там не задерживайтесь.

   - Мы мигом! Одна нога здесь, другая там!

   Дирижабль поспешил к  выходу,  потом  вернулся,  прихватил  забытую  на

прилавке фуражку, глубоко нахлобучил ее на свою несуразную  башку  и,  уже

окончательно, канул во мрак. Спустя пару минут где-то на  окраине  деревни

резко лязгнула автомобильная  дверка,  вспыхнули  фары,  машина  завелась,

резко рванула с места и вскоре шум ее мотора затих вдали.

   - Зря вы это, - сказала продавщица. - Нет  у  меня  мужа,  я  пошутила.

Десять баб у нас в деревне, да дедка Трофим, вы его видели. Был  еще  один

дед, да на прошлую пасху помер. С нами лихой человек  что  захочет,  то  и

сделает. Я кричать буду - никто не поможет. Так что вы лучше идите отсюда.

Я вас могу на гумне спрятать.

   - Нет, - сказал Кульков. - Я здесь останусь. Запирайте магазин. Делайте

все, как обычно. Деньги на прежнее место положите.

 

 

   Лежать в темноте и тепле на мягких,  пахнущих  пшеничной  мукой  мешках

было удобно и покойно. Никто не зудел под ухом, никто не учил жить,  никто

не лез в душу.

   Ни единый звук не проникал сюда снаружи, ни один огонек не светился  за

окном. Время как будто замерло, сгустилось, стало  тягучим  и  податливым,

как паутина, и он все глубже погружался в эти ласковые, баюкающие  тенета.

Даже предстоящая схватка почему-то уже совсем не волновала  его.  Человек,

которого он поджидал здесь, умел улавливать самые слабые, почти неощутимые

запахи и, следовательно, был чем-то похож  на  самого  Кулькова.  Кто  это

будет, хладнокровный и циничный преступник, ловко использующий свой редкий

талант, или несчастный изгой,  доведенный  до  такой  жизни  насмешками  и

презрением окружающих, Кульков, конечно, знать не мог, однако  всей  душой

надеялся на лучшее. Он верил, что уговорит, усовестит незваного  гостя,  а

может даже и слов никаких не понадобится - ведь добро и участие тоже имеют

свой неповторимый запах, совершенно  не  похожий  на  запах  равнодушия  и

ненависти.

   Сладкое оцепенение полусна-полуяви все сильнее овладевало им. Тревоги и

заботы  дня  отступили.  Исчез  постоянный,   давно   уже   притупившийся,

привычный, как застарелая зубная боль, страх - страх за сына, за жену,  за

самого себя, страх за всех жалких и гонимых  живых  существ,  страх  перед

непонятной, жестокой  и  непредсказуемой  игрой,  называемой  жизнью.  Сон

обещал добрые новости, приятные перемены,  покой  и  облегчение.  Ласковый

теплый котенок неслышно подобрался к нему, лизнул шершавым сухим язычком и

пушистым боком привалился к лицу. Кульков протянул руку,  чтобы  погладить

его...

   ...И тут же проснулся - резко, рывком, как от внезапного удара.  Бешено

колотилось сердце, левое плечо совершенно онемело. Щека  его  упиралась  в

новенький валенок, поперек груди лежал другой. Сильно пахло котенком -  но

он находился не рядом, как это приснилось Кулькову, а  где-то  снаружи,  в

сыром и холодном мраке. Там же, под защитой ночи, скрывались чужие люди  -

резкий, тревожный запах мокрой одежды и потного,  нечистого  тела  выдавал

их.

   Дикая мысль,  что  он  забыл  где-то  свое  оружие,  внезапно  резанула

Кулькова.  Непослушными  пальцами  он  нашарил  кобуру,  выдернул  из  нее

пистолет, спустил предохранитель и осторожно оттянул назад затвор.  Однако

это совсем не успокоило Кулькова, он совершенно не представлял, что  будет

делать дальше. Рукопашному бою он не был обучен, а стрелком числился самым

неважным, поскольку чутьем отличить "десятку" от "молока" не умел.

   Кулькову казалось, что взгляды  невидимых  людей  уже  отыскали  его  в

глубине магазина и теперь гипнотизируют, жгут, ощупывают.  С  беспощадной,

предельной ясностью он  осознал  наконец,  в  каком  незавидном  и  глупом

положении оказался. Так тебе,  ослу  упрямому,  и  надо!  Геройство  решил

показать. Размажут тебя сейчас как соплю по стенке. Дирижабль на что мужик

отпетый, а не стал подставлять свое пузо  под  нож  или  пулю.  Долго  еще

проживет. И на его, Кулькова, поминках погуляет. И его, Кулькова, дурацкую

смерть не раз соленым словом помянет.

   Оконное стекло, как будто взорвавшись, разлетелось вдребезги.  С  улицы

хлынул свежий и пряный лесной воздух.  В  магазин  влетело  что-то  живое,

истошно мяукавшее и, обрушив  пирамиду  майонезных  банок,  плюхнулось  на

полку с гастрономией. Тут же снаружи вспыхнул карманный фонарик, яркий луч

отыскал рыженького худого котенка и  проследил  весь  его  путь  от  места

приземления до горшка с деньгами.

   Как  все,  оказывается,  просто,  подумал,  Кульков.  Капля  копеечного

лекарства, сотенная бумажка, скорее всего каждый  раз  одна  и  та  же,  и

приученный к валерьянке котенок. Как я сразу не догадался!

   Безотчетный страх сразу отпустил Кулькова. Люди за окном  оказались  не

грозными  и  загадочными  существами,  а  обыкновенной  мелкой  и   жадной

сволочью,  способной  из-за  нескольких  сотен   жалких   бумажек   мучить

беззащитное существо.

   Свет фонарика запрыгал,  приближаясь,  под  сапогами  захрустело  битое

стекло, кто-то, шумно сопя, залез в окно. По запаху это был тот,  молодой,

орудовавший  в  Котлах  фомкой.  Другой,  постарше  годами,   заматерелый,

пахнущий козлом, принятым вовнутрь одеколоном и гнилыми зубами, остался на

улице.

   Вор уже пересек помещение магазина, отыскал горшок и, шурша целлофаном,

разворачивал сверток. Котенок обиженно вякнул и, надо  думать,  хорошенько

царапнул сообщника, потому что тот, глухо  выругавшись,  отшвырнул  бедную

киску в сторону.

   Вращаясь  в  полете  на  манер  спортивного   диска   -   голова-хвост,

голова-хвост - и визжа, как осколок мины,  котенок  перелетел  через  весь

торговый зал и совершил мягкую посадку  прямо  на  голову  Кулькова.  Тот,

слегка контуженный этим внезапным ударом,  помимо  воли  дернул  спусковой

крючок пистолета, ствол которого, к счастью, в этот момент был направлен в

сторону. Трескучий  грохот  выстрела  пребольно  хлестанул  по  барабанным

перепонкам, оранжевое пламя на краткий миг озарило  весь  магазин,  вихрем

завертелся кисловатый пороховой дым, с потолка обрушился здоровенный кусок

штукатурки.

   Фонарик упал и сразу погас. Вор, круша  все  на  своем  пути,  метнулся

туда, метнулся сюда, врезался в стенку, рухнул и стал возиться на полу, не

то пытаясь раздеться, не то сражаясь с кем-то невидимым.

   Кульков, справившись кое-как  с  цепким  и  злым,  как  черт  котенком,

осторожно приблизился к преступнику, беспомощно ворочавшемуся среди  груды

товаров.

   - Ни с места! Руки  вверх!  Стреляю  без  предупреждения!  -  выкрикнул

Кульков (вернее, попытался выкрикнуть, на самом деле эти решительные слова

были произнесены сорванным, петушиным фальцетом).

   Преступник с места не двигался, только елозил ногами, рук  не  поднимал

и, вдобавок, бормотал что-то невнятное, что  с  одинаковым  успехом  можно

было расценить и как сигнал о безоговорочной  сдаче  и  как  боевую  песнь

неизвестного  индейского  племени.  Лишь  включив  свой  фонарик,  Кульков

определил истинное  положение  вещей.  Его  противника  с  ног  до  головы

опутывала рыболовная  сеть,  в  которую  также  угодило  и  немало  других

предметов: теплые женские рейтузы, раздавленные пачки стирального  порошка

и банка маринованной свеклы - все это, вместе с  человеческим  телом  было

спеленуто в плотный тугой кокон.  Вдобавок  ко  всему  канат  с  грузилами

несколько раз захлестнулся на лице и горле  незадачливого  злоумышленника,

что в данный момент лишало его дара внятной  речи,  а  в  самом  ближайшем

будущем обещало лишить еще и доступа воздуха.

   С помощью пистолетной протирки Кульков  освободил  от  пут  шею  и  рот

преступника. В благодарность за этот гуманный акт тот укусил  Кулькова  за

палец и завопил благим матом:  "Кузьмич,  меня  менты  повязали!  Выручай,

гад!"

   Неизвестный  пока  еще  Кузьмич,  все  это  время  хоронившийся  где-то

неподалеку, получил, наконец, достоверную информацию  о  происшедшем  и  -

судя по  быстро  удаляющемуся  топоту  ног  -  сделал  из  нее  совершенно

правильные выводы.  Кулькову  не  оставалось  ничего  другого,  как  через

разбитое окно кинуться вслед за ним.

   Мрак, можно сказать, был абсолютным, лишь  иногда  в  разрывах  облаков

капелькой ртути вспыхивал осколок  месяца.  Отчаянно  брехали  разбуженные

выстрелом собаки. Легко ориентируясь по свежему следу, Кульков добежал  до

конца деревни, пересек узенькую полоску  пашни  и  вступил  в  лес.  Здесь

Кузьмич явно потерял ориентировку - след петлял, пересекался  удаляясь  от

того места, где находилась спрятанная автомашина.

   - Эй! - крикнул Кульков. - Не беги! Пропадешь ведь!

   Ответа не последовало. Кузьмич, как поднятый с  лежки  волк,  уходил  в

глубь леса, и сухой валежник гулко  трещал  у  него  под  сапогами.  Почва

постепенно становилась все податливей, ноги тонули  в  сыром  мягком  мху,

явственно потянуло болотом.

   Кульков замер, принюхиваясь. След больше не убегал вперед, а  обрывался

метрах в десяти, и там, в его конце,  за  толстой  сосной  стоял  Кузьмич,

вскинув над головой руку, с чем-то железным, увесистым.  Как  загнанная  в

угол крыса, он был готов защищаться до конца, но обильно хлынувший  липкий

пот выдавал его страх.

   - Эй, не дури! - Кульков вырвал клок мха  вместе  с  торфом  и  швырнул

Кузьмичу прямо в грудь. - Брось железку!

   Кузьмич бросил, но не на землю, а в Кулькова, конечно же, промахнулся и

побежал прямо к болоту.

   - Стой! - крикнул Кульков. - Там трясина! Пропадешь, дурак!

   Однако Кузьмич шел напролом, врезаясь в кусты,  спотыкаясь  на  кочках,

проваливаясь  в  колдобины.   Кульков,   выбирая   сухие   места,   трусил

параллельным курсом. Каждое дерево, каждую ямку он узнавал так  же  легко,

как если бы сейчас был ясный день.

   Кузьмич вскрикнул и по самую грудь  ухнул  в  яму  со  ржавой  холодной

жижей.

   - Ну что, допрыгался! - сказал Кульков. - Я тебя предупреждал. За ветки

хватайся, над головой они у тебя! Так!  Грудью  ложись,  не  бойся!  Влево

выбирайся! Еще! Ну, слава богу. Да не туда! Только влево!

   Кое-как Кузьмич все же выкарабкался из трясины и снова побежал,  теперь

уже держась края болота. Вода смачно хлюпала в его сапогах.

   - Постой!  -  уговаривал  его  Кульков.  -  Ты  что,  всю  ночь  бегать

собираешься? Учти, у меня пистолет есть. Могу и применить.

   - Не попадешь! - прохрипел Кузьмич.

   - Попаду! Я тебя как на ладони вижу! - Кульков снова запустил  торфяную

бомбу и, судя по реакции Кузьмича, весьма удачно.

   - У тебя что, прибор какой-то есть?

   - Есть.

   - Слушай, а что я сейчас делаю? - Кузьмич остановился.

   - Папиросу достал, закурить хочешь. Да только спички твои промокли,  не

зажигаются.

   - Отпусти меня. Я тебе денег  дам.  Много.  Все  что  есть  отдам.  Дом

купишь, машину.

   - Дом у меня имеется, а машина и казенная сгодится.

   - Ну тогда просто так отпусти. Человек ты или нет?

   - А сам ты кто? Знаешь, сколько из-за тебя баб по деревням ревет?

   - Значит, не отпустишь?

   - Не отпущу.

   - Ну тогда стреляй. Я с места не сдвинусь.

   - Зачем стрелять. Сейчас мне подмога подоспеет. За уши тебя потянем.

   Действительно,  со  стороны  деревни  уже  слышался  рев  автомобильных

моторов, лай вновь всполошившихся, уже притихших было собак.

   - Ладно, сдаюсь, черт с тобой, - тяжело  вздохнул  Кузьмич.  -  Скажешь

начальникам, что я, дескать, добровольно... с повинной явился...

   - Это можно.

   - Но учти, не будет тебе больше в жизни счастья.  Прокляну  я  тебя.  Я

умею. Меня бабка научила. И тебя прокляну, и детей твоих.

   - А детей зачем? Дети тут ни при чем.

   - Хорошо, детей не буду, - немного подумав, сказал Кузьмич. -  Но  тебя

все равно прокляну...

 

 

   Если на белом свете есть кто-то равнодушный  к  славе,  то  это  скорее

всего тот, кто этой славы уже хлебнул по самую завязку.  Ну  а  если  тебе

довелось попробовать ее впервые, да еще полным ковшом, тут уж  равнодушным

остаться никак нельзя. Этот тезис доказал свою справедливость и на примере

Кулькова, переживавшего в эти дни свой звездный час.

   Люди, еще совсем недавно относившиеся к нему с полным безразличием  или

открытой неприязнью, теперь здоровались первыми и уважительно жали руку. В

числе двенадцати других особо отличившихся  сотрудников  (начальника,  его

заместителя, шофера начальника,  Дирижабля,  Печенкина  и  семи  столичных

майоров) он был поощрен денежной премией в размере половины оклада.

   Посмотреть на Кулькова прибыл сам начальник Управления -  генерал-майор

внутренней службы Лыков. Тут, правда, не обошлось без маленькой  накладки.

Фигурой, ростом,  прической  (а  вернее,  полным  отсутствием  таковой)  и

зеленым цветом мундира генерал весьма напоминал  инспектора  Госпожнадзора

капитана Кашкина. Следуя без  свиты  по  темному  и  извилистому  коридору

первого этажа, он нос к носу столкнулся с Дирижаблем, только что прибывшим

в отдел и ничего не знавшим о визите высокого гостя. Не  удивительно,  что

Дирижабль обознался и, поравнявшись с  генералом,  хлопнул  его  рукой  по

плечу, радушно здороваясь:

   - Привет, старый пень!

   - Здравствуйте, - сдержанно отозвался генерал.

   Первым побуждением осознавшего свою ошибку Дирижабля была попытка пасть

на колени, однако Лыков придержал его.

   - Простите, товарищ генерал-майор! Обознался!

   - Ничего, ничего, - сказал Лыков, делая безуспешные попытки обойти тушу

Дирижабля то слева, то справа. - Со всяким может случиться.

   - Простите! - продолжал  реветь  Дирижабль.  -  Больше  не  повторится!

Честное офицерское!

   - Считайте, что ничего не было.

   - Как же не было! Было! - Убедившись,  что  непосредственная  опасность

миновала, Дирижабль стал искать способ извлечь пользу из этого  случая.  -

Мне как раз подходит срок на очередное офицерское звание. Не задержите?

   - Не вижу причин.

   - Значит, обещаете?

   - Обещаю.

   - А если отдел кадров задержит?

   - Хорошо, я прослежу лично.

   - Вот спасибо, товарищ генерал-майор. Вы уж там не забудьте!

   На этом они и расстались, оба чрезвычайно  довольные  -  генерал  своим

демократизмом, а Дирижабль перспективой получения новой звездочки, которую

в обычных условиях ему пришлось бы дожидаться не один месяц.

   Затем генералу был представлен бледный от страха и восторга герой  дня.

Лыков разрешил ему  подержаться  за  свою  вялую  руку,  сказал  несколько

ободряющих слов и согласился лицезреть несложный  фокус,  заключавшийся  в

том, что во взятой наугад книжке генерал прикоснулся (опять же  наугад)  к

одной из страниц, каковую Кульков тут же  быстро  и  безошибочно  отыскал.

Корреспондент  ведомственной  газеты  "Всегда  на  страже"  взял  у   него

пространное интервью. Кто-то в штатском, человек серьезный  и  загадочный,

поинтересовался  способностями  Кулькова  по   запаху   находить   яды   и

взрывчатку. Молодой, да ранний лейтенант из политотдела предложил объявить

по области, а может и по республике почин: "Учиться  жить  и  работать  по

методу Кулькова".

   Его сфотографировали у развернутого знамени, его имя  занесли  в  книгу

Почета, его избрали членом группы народного контроля.

   Ну как тут было не закружиться бедной травмированной головушке!

   - Загляни-ка ко мне! - сказал ему  заместитель  начальника  через  пару

дней.

   Когда они оказались вдвоем в кабинете, сплошь  завешенном  вымпелами  и

заставленном переходящими знаменами, заместитель даже  предложил  Кулькову

сесть, что в общем-то было не в его правилах.

   -  Есть   мнение   присвоить   тебе   звание   отличника   милиции,   -

многозначительно сказал он.

   - Спасибо, - солидно поблагодарил Кульков, уже начинавший  привыкать  к

сладкому бремени славы.

   - Да и в сержантах ты засиделся. К ноябрю готовь старшинские лычки.

   - А может, дали  бы  мне  квартиру  с  удобствами?  -  Кульков  решился

высказать свое самое сокровенное желание.

   - Подумаем и над этим... Ты себя, конечно, зарекомендовал  в  последнее

время, но учти, что все это пока  вроде  как  аванс...  Старыми  заслугами

долго не проживешь. Надо и в дальнейшем стараться.

   - Я стараюсь.

   - Это хорошо. А сейчас тебе будет новое задание...  Тут  мы  одно  дело

раскручиваем...  Впрочем,  ты,  наверное,  слышал.  В  мебельном  магазине

крупная недостача вскрылась. Брала кассирша. Но признаваться не хочет. Все

факты против нее,  а  она  уперлась  и  ни  в  какую.  Необходим,  значит,

психологический  ход.  Кто  ты  такой  есть,  все  в  городе  знают.  И  в

способностях твоих не сомневаются. Сейчас мы зайдем в уголовный розыск. На

столе будет лежать несколько кассовых чеков. Укажешь тот, к  которому  эта

ведьма прикасалась. Сможешь?

   - Смогу.

   - Но чтобы недоразумения не вышло, говорю тебе  сразу,  тот  самый  чек

будет лежать третьим слева. Понял?

   - Понял. Да я не обознаюсь.

   - Третьим слева! - с нажимом повторил заместитель.

   Все углы просторного, насквозь прокуренного кабинета уголовного розыска

были завалены невостребованными вещдоками: ржавыми гнутыми ломами,  узлами

с ворованным барахлом,  бутылками  с  жидкостью  подозрительного  цвета  и

запаха,  заскорузлыми  окровавленными  ватниками,  выпиленными  из  дверей

замками со следами взлома. У двери сидели на скрипучих жестких стульях две

явно случайные здесь личности. "Понятые", - догадался  Кульков.  Печенкин,

явно  дожидаясь  чего-то,   сверлил   гипнотическим   взглядом   худенькую

зареванную женщину с осунувшимся полинялым лицом. Кульков неплохо знал  ее

-  она  действительно  работала   кассиром   в   мебельном   магазине   на

привокзальной площади и жила в пяти домах от него. На гладкой  поверхности

стола перед ней было  разложено  с  десяток  кассовых  чеков  -  сереньких

невзрачных бумажек с неразборчивыми фиолетовыми знаками.

   - Проводим опознание, - скрипучим официальным голосом сказал  Печенкин.

-  Товарищ  Кульков,  определите,   пожалуйста,   к   какому   именно   из

представленных  финансовых  документов  прикасалась  присутствующая  здесь

гражданка Воробьева.

   Ни один из чеков к гражданке Воробьевой никакого отношения не  имел,  и

Кульков растерянно оглянулся по сторонам,  но  встретив  твердый,  угрюмый

взгляд заместителя, машинально вымолвил:

   - Третий слева.

   - Слышали, Воробьева? - вскочил из-за стола Печенкин.  -  Понятые  тоже

слышали? Может быть, хватит запираться?

   Женщина молчала, закрыв глаза и уронив руки на колени. Прозрачная слеза

дрожала на ее коротеньких рыжеватых ресницах.

 

 

   - Так это... не прикасалась она к тем чекам, -  сказал  Кульков,  когда

они с заместителем вышли в коридор.

   - Это мы и без тебя  знаем.  Тут  психология  важна.  Она  поймет,  что

запираться бесполезно, и во всем сознается. Виновата она, это  точно,  как

дважды два. Ничего ты в криминалистике не смыслишь.

   - И что ей будет?

   - Да ничего. Баба, да еще с детьми - что с нее взять. Даже если до суда

дело дойдет, больше шести месяцев исправительных работ не получит.

   Дальнейшие события разворачивались уже без всякого участия Кулькова.

   Воробьева согласилась  со  всеми  предъявленными  ей  обвинениями,  под

диктовку Печенкина написала чистосердечное  признание,  не  смогла  только

указать место, где спрятаны похищенные  деньги.  Но  обещала  в  ближайшее

время вспомнить. После этого ей возвратили  личные  вещи  и  под  расписку

отпустили домой. Пару дней по городу еще шли пересуды (никто,  правда,  не

злорадствовал; одни жалели Воробьеву, другие ее детей),  но  вскоре  новое

происшествие - трагическая смерть  директора  бани,  подавившегося  куском

лососины на крестинах племянницы, целиком  завладело  вниманием  городской

общественности.

   Дело  Воробьевой  пылилось  в  сейфе  Олиференко,  постепенно  обрастая

справками, характеристиками и ходатайствами, несколько  раз  продлялось  и

было  бы,  в  конце  концов,  благополучно  похоронено  под   каким-нибудь

благовидным предлогом, но как раз к этому времени подоспел новый  указ  об

усилении  борьбы   с   хищениями   социалистической   собственности.   Все

находившиеся  в  производстве  дела,  касавшиеся  растрат,  присвоении   и

недостач,  были  срочно  затребованы  в  следственный   отдел   областного

Управления.  Там  преступление  Воробьевой  показалось  кому-то   наиболее

типичным, а может просто ее папка случайно очутилась  сверху,  но  решение

высшей инстанции было категоричным. Во-первых:  спешно  закончить  дело  и

передать  его  в  суд.  Во-вторых:  судить  Воробьеву   выездной   сессией

областного суда. В-третьих: показательный процесс провести непосредственно

в коллективе райпотребсоюза. В-четвертых: дать  ей  столько,  чтоб  другим

впредь не повадно было.

 

 

   Кульков, чья совесть всю последнюю неделю ныла, как  недолеченный  зуб,

пробрался в актовый зал райпотребсоюза одним из последних  и  устроился  в

заднем ряду (хотя  и  здесь,  среди  исключительно  женского,  контингента

работников торговли, он выглядел белой вороной).

   На просторной сцене под лозунгом  "Больше  хороших  товаров  советскому

народу" за крытым  вишневым  плюшем  столом  восседал  судья  -  не  свой,

привычный, незлобивый и рассудительный  Павел  Петрович,  а  демонического

вида красавец-мужчина,  на  всем  облике  которого  лежала  печать  лоска,

процветания и причастности к власть предержащим. Слева и справа  от  него,

как   бессловесные   куклы,    примостились    народные    заседатели    -

секретарь-машинистка      из       домоуправления       и       глуховатый

ветеран-железнодорожник.

   Подсудимая, казалось,  не  совсем  понимала  смысл  происходящего.  Она

беспокойно ерзала на стуле, жалко улыбаясь, кивала каждому входящему в зал

и время от времени делала козу годовалому сыну, сидевшему в первом ряду на

коленях у бабушки. Муж Воробьевой, передовик производства и  общественник,

узнав о преступлении жены, подал на развод и на процессе не присутствовал.

   На вопросы судьи и прокурора Воробьева отвечала  сбивчиво,  путалась  в

самых элементарных вещах, при этом  всегда  забывала  вставать,  а  встав,

забывала сесть. Судье все время приходилось листать папку и напоминать ей:

"В  предварительном  следствии  вы  показали  то-то   и   то-то,   о   чем

свидетельствует лист дела  такой-то.  Вы  подтверждаете  свои  показания?"

Воробьева еще больше вытягивала свою тонкую шею, торопливо  кивала  и  под

сдержанные смешки публики подтверждала: "Раз написано, значит  так  оно  и

было. Вам виднее".

   Немало пришлось повозиться и со свидетелями. Показания некоторых из них

грозили   завести   процесс    совсем    в    другую    сторону.    Однако

председательствующий твердо и умело направлял судебное  разбирательство  в

нужное русло. Можно было позавидовать его самообладанию: любой сбой, любую

заминку,  любое  самое  кричащее  противоречие  он  воспринимал  с  легкой

снисходительной улыбкой. Примерно так заслуженные, многоопытные  режиссеры

воспринимают фальшивую и неубедительную игру актеров-дилетантов.

   Адвокат, тщательно, но неумело  накрашенная  дама,  несколько  раз  для

порядка придралась  к  каким-то  мелким  несоответствиям  в  обвинительном

заключении, однако была быстренько поставлена на место прокурором  и  весь

остаток процесса просидела  молча,  всем  своим  видом  демонстрируя,  что

отбывает пустой номер.

   Главным  свидетелем  обвинения  являлся  директор  магазина  -  пухлая,

задастая  и  грудастая  личность  с   писклявым   голосом.   Единственными

неоспоримыми признаками мужского пола  у  него  были  добротный  импортный

костюм да галстук-селедка. Речь директора сводилась к тому, что подсудимая

- махровая злодейка и дерзкая аферистка, запятнавшая своим поступком  весь

кристально-чистый коллектив вверенного ему магазина, но тем не менее  этот

коллектив согласен взять ее на поруки и перевоспитание. Судья в энергичных

фразах пожурил свидетеля за отсутствие бдительности и обещал  накатать  на

него куда следует частное определение.

   Об отношении Кулькова к этому делу  не  было  сказано  ни  слова  и  он

постепенно  начал  успокаиваться.  Судьба  Воробьевой  тоже  вроде  бы  не

вызывала  особого  беспокойства.  Зал  дружно  болел  за  нее,  судья  был

настроен, кажется, миролюбиво, заседательница даже прослезилась, глядя  на

спокойно сосущего пряник младенца, отставной железнодорожник клевал носом.

Прокурор, правда, просил много, но на то он и прокурор, чтобы  просить.  А

окончательное решение выносит суд - наш советский суд, как всем  известно,

самый гуманный в мире.

   Кульков уже собрался  со  спокойным  сердцем  удалиться  (суд  как  раз

находился на совещании), но тут в зал вошли и скромно уселись  в  сторонке

два знакомых сержанта - помощник дежурного и водитель автозака,  и  в  его

душу сразу вернулись самые мрачные предчувствия.

   Наконец судья и народные заседатели вышли на сцену и все, кто не  сумел

или не захотел в перерыве удрать, стоя  выслушали  приговор.  Принимая  во

внимание значимость преступления  и  его  социальную  опасность,  учитывая

личность подсудимой, ее чистосердечное  признание,  наличие  на  иждивении

двух несовершеннолетних детей и т.д. и т.п. суд назначил  ей  наказание  в

виде лишения свободы сроком на четыре года с отбыванием в  колонии  общего

режима и с лишением права в дальнейшем занимать  материально-ответственные

должности.

   Все ахнули. Даже прокурор просил меньше.

   Дождавшись  относительной,  тишины  председательствующий   распорядился

взять осужденную под стражу в зале суда.

   - Сколько, сколько? - переспрашивала Воробьева сидевших в первом  ряду.

- Четыре года? За что?! За что?! - голос ее перешел  в  вопль.  -  Мне  же

сказали, что отпустят! Лев Карпович!  -  она  рванулась  к  директору,  но

подоспевшие милиционеры удержали ее. - Лев Карпович! Да что же это? Я ведь

все деньги вам отдавала! По вашему приказу все делалось!  Заступитесь!  Вы

же обещали!

   Люди, толпившиеся у дверей остановились,  некоторые  из  тех,  кто  уже

покинул зал, стали возвращаться, один только директор, как  ни  в  чем  не

бывало проталкивался к выходу, блаженно улыбаясь и утирая платочком пот.

   - Что же это делается, люди добрые?! - причитала Воробьева. - Он деньги

брал, а мне отвечать! - тут ее взгляд  встретился  со  взглядом  Кулькова,

затертого толпой в углу. - Владимир Петрович! Соседушка! Ты же знаешь, что

я не виновата! Детей моих пожалей! Помоги! Из-за тебя все! Если бы не  ты,

я те бумаги в жизни не подписала бы! Куда же  ты,  бессовестный!  Тьфу  на

тебя!

   На улицу Кульков вылетел с такой  поспешностью,  как  если  бы  за  ним

гнались полинезийские охотники за черепами.

 

 

   За пультом в дежурке сидел Дирижабль и катал в ладонях карандаш  -  так

он всегда делал с похмелья,  чтобы  скрыть  от  посторонних  предательскую

дрожь пальцев.

   - Где дежурный? - тяжело дыша, спросил Кульков.

   - На обеде. Я за него, - Дирижабль щелкнул ногтем по красной повязке на

своем рукаве. - Чего хрипишь, как удавленник?

   - Мне начальник нужен!

   - Начальник? Всего только! Да я тебя сейчас с министром соединю. Он про

тебя только что справлялся. Кофе, говорит, охота выпить, да  без  дорогого

друга Кулька никак невозможно.

   - В госпитале. На обследование лег перед пенсией.  Скоро  у  нас  новый

начальник будет.

   - А заместитель у себя?

   - У себя. Только не советую сейчас к нему соваться. Что-то  не  в  духе

он.

   - Тебе что? - хмуро спросил  заместитель,  с  преувеличенным  вниманием

рассматривая лежащие перед ним бумаги.

   - Как же так получилось... ведь Воробьевой четыре года дали!  -  сказал

Кульков, изо всех сил  стараясь,  чтобы  его  слова  не  выглядели  жалким

лепетом.

   - Сколько заработала, столько и дали.

   - Так ведь не она деньги брала.

   -  Это  ты  так  считаешь.  А  суд  по  другому  решил.  -  Заместитель

многозначительно поднял вверх большой палец.

   - Да вы же сами прекрасно знаете, что не виновата она.

   - Что ты заладил, виновата, не виновата! Какая разница! И у нее  рыльце

в пушку, можешь быть уверен.  Если  не  брала,  зачем  было  признаваться.

Преступление раскрыто.  По  твоему,  лучше  будет,  если  оно  за  отделом

повиснет? У нас и так раскрываемость ниже среднеобластной.

   - С директором надо было работать! Он там всему причиной!

   - И директор свое получит. По административной линии.

   - Ага, квартальной прогрессивки его лишат.

   - А ты что хочешь! Уважаемого в районе  человека,  отличника  советской

торговли на позор выставить? Над этим делом не такие умы, как ты,  думали!

Понял? Все у тебя?

   - Все, - Кульков подался к дверям, но на пороге все-таки задержался.  -

И не страшно вам, товарищ майор?

   - Почему мне должно быть страшно? Я вместе с ней не воровал.

   - И совесть, значит, вас не мучает?

   - Не хватало еще, чтобы из-за каждой истерички меня совесть мучила.

   - Железная у вас совесть, товарищ майор. Завидую.

   - Ты, Кульков, говори, да не заговаривайся. Тебя это все  не  касается.

Ты пока еще ноль без палочки! Я  тебя  выдвинул,  я  тебя,  если  надо,  и

задвину! Все от меня зависит. Не хочешь  в  солидном  кабинете  за  столом

сидеть, будешь в КПЗ дерьмо нюхать!  Послушаешь  меня  -  в  большие  люди

выйдешь. Государственными делами станешь заниматься,  а  не  какой-то  там

уголовщиной. А про бабу эту забудь! Привыкай нервы в кулаке держать.  Тебя

не такие дела ждут!

   Проходя мимо дежурки, Кульков сквозь зубы пробормотал:

   - Нет, правду я все-таки найду!

   - Чего-чего? - переспросил Дирижабль. - Правду? Камень на шею  ты  себя

найдешь, придурок!

 

 

   Ручки и ножки прокурора, по детски коротенькие, совершенно не подходили

к его массивному торсу и еще более  массивной  голове,  увенчанной  копной

пышных седых кудрей. Однако благодаря вечно грозному и  хмурому  выражению

лица,  густым  насупленным  бровям  и  беспощадному  рысьему  взгляду,  он

производил впечатление отнюдь не комическое. Даже парясь голышом  в  бане,

он гляделся не иначе как  прокурором,  ну  в  крайнем  случае  -  пожилым,

отошедшим от дел вурдалаком. Поговаривали, что карьеру свою он  начал  еще

делопроизводителем при особом совещании, а  войну  закончил  председателем

дивизионного трибунала. Судьба его, повторившая все извивы, все  взлеты  и

падения отечественной юриспруденции, напоминала горную тропу,  то  стрелой

устремляющуюся к солнцу, то низвергающуюся в мрачные пропасти.  В  отличие

от многих он уцелел на этом опасном и непредсказуемом пути,  однако  набил

на душе и сердце такие мозоли, что сейчас мог бы без  всякого  ущерба  для

своей психики наняться подсобником к старику Харону или возглавить  святую

инквизицию в ее самые лучшие  времена.  Закон  он  привык  править  не  по

статьям указов и кодексов, а согласно хоть и не писаным, но  вполне  ясным

"веяниям эпохи". Люди для  него  давно  превратились  в  субъектов  права,

товарищи - в граждан, а к милиционерам всех рангов он  относился  примерно

так же, как когда-то помещик относился к своим гайдукам.

   Пока Кульков излагал  ему  свою  собственную  версию  дела  Воробьевой,

прокурор молчал, только все  больше  и  больше  хмурил  брови,  да  тяжко,

зловеще сопел. Когда же он, наконец, заговорил, то  уже  не  дал  Кулькову

вставить ни единой реплики.

   - Ты  где  работаешь?  В  органах  или  в  богадельне?  Ты  кто  такой?

Милиционер или сопля на палочке? Ты нормальный или  ненормальный?  Что  за

ахинею  ты  мне  здесь  несешь?  Какое  ты  имеешь  право   клеветать   на

сослуживцев? Да за такие штуки с тобой знаешь что  нужно  сделать?  Откуда

ты, взял, что следствие использовало недозволенные методы? Ах,  ты  сам  в

этом участвовал! А ты кто - эксперт? Нюх у тебя, говоришь? Двинуть бы тебя

по этому нюху хорошенько! Ты материалы дела читал? На суде  присутствовал?

Чистосердечное признание слышал?  Чис-то-сер-деч-ное!  Она  пять  тысяч  у

народа украла!  За  такие  фокусы  в  тридцать  седьмом  ее  бы  к  стенке

поставили! И тебя вместе  с  ней,  размазня!  Либерализм  тут,  понимаешь,

разводить! Лирику! Марш отсюда и чтоб я даже духу твоего больше не слышал!

 

 

   Оставался последний шанс - директор магазина.

   "Пойду поговорю с ним, - решил Кульков. - Пусть сам во всем признается.

По хорошему".

   В его голове шарики уже начали слегка заезжать за ролики.

   В просторном полупустом  торговом  зале  мебельного  магазина  пылилось

несколько обеденных столов с надписью "образцы"  да  целое  стадо  корявых

кухонных табуретов. У двери, ведущей в подсобку, сложив на  груди  могучие

волосатые лапы, стоял кряжистый молодец в синем сатиновом халате, - не  то

продавец, не то грузчик.

   - Куда? - недружелюбно спросил он.

   - К Льву Карповичу.

   - Шеф на базе, - буркнул амбал и  выплюнул  спичку,  которую  до  этого

перекатывал в зубах.

   В наступившей тишине был явственно слышен шорох мышей,  орудовавших  на

складе, и характерный писклявый голос директора, разговаривающего с кем-то

по телефону.

   - А кто там говорит? - спросил Кульков.

   - Радио говорит... Эй-эй, туда нельзя! -  Но  отчаявшийся  Кульков  уже

ворвался в подсобку.

   Как и следовало ожидать, директор  находился  на  месте.  Не  прекращая

хихикать в трубку, он пальцем направил Кулькова в мягкое  кресло  напротив

себя, а ворвавшемуся следом амбалу указал на  дверь.  Телефонный  разговор

длился  нестерпимо  долго  и   для   непосвященного   казался   абсолютной

тарабарщиной. Наконец на том конце дали отбой, директор улыбнулся еще шире

и протянул Кулькову свою пухлую ладошку. Физиономия его сияла.  Точно  так

же она сияла и когда он клеветал на Воробьеву, и когда его самого распекал

судья.

   - Героической милиции привет! Наслышан, наслышан о ваших подвигах! Яша!

Прими у товарища шинельку!

   Возникший, как джин из сказки, Яша  молча  содрал  с  Кулькова  шинель,

по-хозяйски встряхнул ее,  как  охотник  встряхивает  шкуру  освежеванного

зверя, и поместил на плечики в шкаф ампирного стиля.

   - Я, собственно говоря, вот по какому вопросу... - начал Кульков.

   - Одну минуточку, - перебил его директор. -  Яша,  организуй  там,  что

положено!

   - Так вот, - продолжал Кульков, безуспешно пытаясь придать своему  лицу

выражение, недавно подсмотренное у  прокурора.  -  Разговор  у  нас  будет

серьезным...

   - А ко мне всегда с серьезными разговорами ходят! Я же не пивной  ларек

держу! Правда, фонды за этот квартал уже выбраны, но для  вас  постараюсь!

Вам для спальни или для гостиной?

   - Для какой спальни? - не понял Кульков.

   - Для вашей, я так думаю. Какая у вас сторона - северная или южная?

   - Сторона у меня северная, но это как раз никакого значения не имеет!

   - Имеет! - проникновенным голосом заверил его  директор.  -  Это  имеет

решающее значение. Если сторона северная, темный  цвет  не  годится.  Могу

предложить белый с позолотой. Из шести предметов. Импортный.

   - Мне ничего не надо! Я совсем не  за  этим  сюда  пришел!  -  едва  не

закричал Кульков, но вновь появившийся Яша прервал его.

   -  Вот!  -  сказал  он,  выставляя  на  стол  две  бутылки  коньяка   и

шампанского. - Французского не было, - с тяжелым вздохом он высморкался  в

рукав.

   - Эх! - впервые на лице директора мелькнуло нечто вроде раздражения.  -

Ты бы еще самогона принес!  Простое  дело  нельзя  поручить!  Ты  что,  не

знаешь, кто у нас в гостях? У  товарища  уникальные,  нежные  чувства!  Их

беречь надо! Это ты понимаешь?

   - Понимаю, - Яша сделал притворно-покорный вид  и  к  бутылкам  добавил

пару крупных лимонов.

   - А раз понимаешь, то иди! -  директор  извлек  из  сейфа  два  широких

хрустальных бокала.

   - Нет, нет, я не буду! - запротестовал Кульков.

   - Обижаете, молодой человек! У меня больная печень, я действительно  не

могу, но вместе с вами сочту за честь!

   - Нет! Даже и не уговаривайте!

   - Тогда хоть глоток шампанского!

   - Я вообще ничего не пью! Только воду! Мне нельзя! Мне станет плохо!

   - Ну если нельзя, другое дело. Яша, убери!

   Увидев нетронутые пробки, Яша что-то разочарованно промычал.  Не  успел

он удалиться, как затрещал телефон.

   - Алле! - пропел директор в трубку. - Слушаю, Мирон  Миронович!  Понял,

Мирон Миронович! Какие могут быть проблемы, Мирон Миронович! Сейчас  буду,

Мирон Миронович!

   Не успел Кульков ничего сказать,  как  директор  вскочил,  на  прощание

тряхнул его руку и, прочирикав: "Прошу прощения! Неотложные дела!  Значит,

как договорились - белый с золотом! Зайдите числа десятого!" - поспешил  к

выходу.  Кинувшийся  за  ним  Кульков,  столкнулся  в   дверях   с   Яшей,

внушительным и тяжеловесным, как скифская каменная баба.

   - Велено проводить! - с  палаческой  ухмылкой  сказал  он,  накинул  на

Кулькова шинель, дружески похлопал по плечу так,  что  тот  пошатнулся,  и

осторожно, но решительно выставил на улицу.

   Там уже давно шел холодный нудный дождь,  сеял,  на  желтую  глину,  на

серый асфальт, на голые веники деревьев, множил пузыри в лужах, стекал  за

шиворот... Кульков медленно брел под  дождем  и  мучительно  соображал,  к

какому именно из двух известных ему Мирон Мироновичей отправился  директор

магазина, к тому, который собирал на помойках пустые бутылки, или к  тому,

который заведовал общим отделом райисполкома.

   Стараясь оттянуть возвращение домой, где, как  можно  было  догадаться,

ничего хорошего его не ожидало, Кульков без всякой цели бродил по  пустым,

мокрым улицам и совершенно случайно оказался в хвосте небольшой похоронной

процессии, рядом с горбатой дурочкой Гиндой,  не  пропускавшей  ни  одного

подобного мероприятия.

   Судя  по  деревянному  шестиконечному  кресту,  который  несли  впереди

траурного кортежа, хоронили какую-то старушенцию. Закрытый  гроб  стоял  в

кузове грузовика, украшенного молодыми елочками.

   Музыканты только что закончили играть очередной марш и,  вытряхивая  из

мундштуков скопившуюся слюну, вполголоса рассуждали о том,  что  брать  по

семьдесят рублей за любые похороны глупо, есть большая разница,  с  какого

именно края города несут покойника, если с этого, то и за  полсотни  можно

сыграть, а если с того, откуда они сейчас идут, то и сотняги маловато.

   Одна из женщин рассеянно обернулась, заметила Кулькова, что-то  сказала

на ухо своей соседке, та передала весть дальше и вскоре  все  шествие  уже

оглядывалось и перешептывалось с таким видом, как будто это сам князь тьмы

явился  сюда  из  преисподней.  Даже  грянувшая  как  раз  в  этот  момент

торжественно-печальная  мелодия  не  смогла  разрядить  обстановку.  Глухо

вздыхали  трубы,  стонала  валторна,  скорбно  гудел  большой  барабан,  а

Кулькову, в упор расстреливаемому десятками глаз, хотелось только одного -

оказаться сейчас на месте покойницы...

 

 

   Еще не дойдя до дома, по отдернутым занавескам на окнах Кульков  понял,

что жена уже вернулась с работы. Сын играл возле калитки, щепочкой гоняя в

луже размокший бумажный кораблик.

   - Папа, а почему со мной сегодня никто не хочет играть? - спросил он.

   Кульков пошарил по карманам, наскреб мелочи и протянул на ладони сыну.

   - Сходи, купи себе что-нибудь.

   - Вот хорошо, - обрадовался  тот.  -  Я  булочку  куплю  и  машинку  на

батарейках.

   - На машинку не хватит, наверное.

   - А на жвачку хватит?

   - Хватит.

   - Ну тогда булочку и жвачку. Спасибо, папа.

 

 

   Жена,  заранее  приготовив  самую  презрительную  из  своих  гримас   и

подбоченившись, уже ждала его в прихожей.

   - Ну что! Довынюхивался! Ищейка,  паршивая!  Да  чтоб  тебя  разорвало,

кобеля! Да чтоб нос твой поганый в сторону своротило! Как я теперь людям в

глаза смотреть буду?

   Она неловко, по-бабьи, замахнулась, то ли пугая,  то  ли  действительно

собираясь ударить. Тогда Кульков осторожно, но прочно обхватил ее  поперек

туловища, вытолкал в комнату, а сам заперся на кухне. Жена  еще  некоторое

время кипятилась, колотила кулаками и ногами в дверь, потом ушла,  крикнув

напоследок:

   - Выслужиться решил, остолоп! Бабу безвинную за решетку  загнал!  Детей

осиротил! Ты хоть о собственном сыне подумал? Дружок тут твой  толстопузый

из милиции прибегал! Говорил, чтоб ты завтра в Управление ехал,  в  кадры!

На повышение пойдешь, иуда! Сколько еще безгрешных душ погубишь!

   Некоторое время он просидел без движения, невнимательно глядя на пейзаж

за окном. Потом налил себе кружку молока  и  положил  на  тарелку  немного

холодной вчерашней каши. Молоко он выпил,  а  кашу  только  попробовал,  в

горло она не полезла. Стало смеркаться, но света он не зажигал.

   - Выходи! - снова забарабанила в дверь  жена.  -  Мне  ребенка  кормить

надо.

   - Сейчас, - отозвался Кульков.

   Он открыл кухонный шкаф и в его глубине  отыскал  спрятанную  от  греха

подальше  начатую  бутылку  уксусной  эссенции.   Подходящей   посуды   не

оказалось, он взял с полки миску, из которой кормили кошку, вымыл ее и  до

краев наполнил уксусом. От резкого едкого запаха у него сразу выступили на

глазах слезы. Стараясь не дышать, Кульков  наклонился  над  миской;  зажал

левую ноздрю, а правой втянул в себя уксус, втянул с сопением и хлюпаньем,

втянул  глубоко  и  сильно,  так  как  знал,  что  обонятельные  рецепторы

находятся где-то чуть ли не у переносицы. Должно быть, на краткий  миг  он

потерял сознание, потому что внезапно оказался сидящим на  полу,  рядом  с

опрокинутой миской, от которой растекались ручейки уксуса. Слезы и  кислая

слюна душили его. Пальцы и лицо сильно щипало, но эта боль  не  шла  ни  в

какое сравнение с другой  болью,  сверлившей  голову  от  лобной  кости  к

затылку.

   Жена по-прежнему колотила в дверь, но  уже  не  бранилась,  а  тревожно

выспрашивала: "Что с тобой? Что случилось? Володя, открой немедленно!"

   - Сейчас, сейчас,  -  снова  пробормотал  он,  вернул  миску  на  стол,

выплеснув в нее остатки уксуса и зажал теперь уже правую ноздрю...

 

 

   Проснулся Кульков  на  диване,  что  случалось  только  после  семейных

размолвок да изредка - во время болезни сына, когда жена брала его к  себе

в постель. Вместе с Кульковым проснулась и  его  боль.  Вся  подушка  была

испачкана чем-то бурым. К распухшему носу  нельзя  было  прикоснуться,  из

него  обильно  текла  мутная,  гнойная  жидкость,  смешанная  с  кровавыми

сгустками.

   "Скорая  помощь",  вызванная  женой  накануне,  хотела  забрать  его  в

больницу, но Кульков наотрез отказался. В конце концов  он  согласился  на

обезболивающий укол, но носоглотку полоскал раствором соды самостоятельно.

   Ночь прошла плохо, он почти не спал, метался в полубреду, стонал,  а  в

минуты просветления глотал димедрол, оставшийся еще с  тех  времен,  когда

жена болела воспалением  легких.  Зато  теперь  он  совершенно  не  ощущал

запахов и даже не мог восстановить в памяти, что же это такое. Отныне весь

огромный, многокрасочный и бурно меняющийся мир становился для него  всего

лишь театром мутных,  размытых  теней,  трудно  уловимой  игрой  темных  и

светлых пятен, вечными сумерками.

   За занавеской спали жена и сын, он явственно слышал их глубокое, ровное

дыхание. Дом был полон каких-то странных звуков: что-то скрипело, шуршало,

позвякивало, где-то совсем рядом журчала  вода  и  переговаривались  люди.

Кульков обошел квартиру, проверил, заперта ли дверь, закрыта ли  форточка,

выключен ли телевизор, но так ничего особенного и  не  обнаружил.  Тем  не

менее  прямо  над  ухом  у  него  продолжала  звучать  болтовня   досужих,

глуповатых и не сдержанных на  язык  старух.  Голоса  показались  Кулькову

знакомыми. Он выглянул в  окно  и  смог  убедиться,  что  у  водоразборной

колонки  действительно  судачат  две  пенсионерки  с  соседней  улицы.  На

расстоянии пятидесяти шагов и через двойную  раму  он  отчетливо  различал

каждое слово. Шум воды, хлынувшей в оцинкованное ведро, показался Кулькову

грохотом Ниагары.

   Где-то хлопнула дверь, радостно завизжала собака  -  это  за  три  дома

отсюда хозяин вынес цепному  псу  кастрюлю  костей.  В  другом  доме,  еще

дальше,  заплакал  ребенок,  залюлюкала  женщина,  забулькало   молоко   в

бутылочке. По объездной дороге промчался трактор "Кировец" с  прицепом,  и

на несколько секунд грохот его огромных колес и рев  мотора  заглушил  все

другие звуки.

   С  каждой  минутой  слух  Кулькова  становился  все  острее  и  острее.

Невидимой волной он распространялся во все стороны, от  дома  к  дому,  от

улицы к улице, постепенно охватывая весь город. Он уже слышал, как щелкают

реле на телефонной станции, как  судорожно  зевает  вымотавшийся  за  ночь

дежурный  по  райотделу,   как   на   автобазе   заводятся   машины,   как

поворачиваются ключи в замках, как гудят, опорожняясь,  ватерклозеты,  как

скворчит яичница на сковородке и как скрипят пружины матрацев, на  которых

торопливо занимаются любовью только что проснувшиеся супруги.

   Кульков воспринимал сотни человеческих голосов одновременно  -  голосов

злых и ласковых, просительных и поучающих,  восторженных  и  безразличных,

простуженных  и  пропитых,  однако  в  этом  нестройном,  лишенном  всяких

признаков гармонии хоре, он различал каждую ноту, каждый  отдельный  звук,

различал так же уверенно и свободно, как раньше различал каждый запах.

   В роддоме кричала роженица, а акушерка  Виктория  Львовна,  склонившись

над ней, поучала: "Тужься, милая, тужься! Это только делать детей легко, а

рожать трудно!" Из дома номер три  по  Второй  Пролетарской  улице,  вылез

через окно директор дома культуры "Макаронник" Мишка Стельмах, не забыв на

прощание чмокнуть в  щеку  свою  подружку.  Дирижабль,  в  самом  скверном

расположении духа рылся в своих шмотках, пытаясь припомнить, куда  же  это

он запрятал вчера остатки премии, а его жена, успевшая вовремя наложить на

эти денежки лапу, довольно похохатывала на кухне. Лев Карпович, отбывавший

на базу за новой партией товара (в том числе и за золотисто-белым спальным

гарнитуром),  инструктировал  туповатого  Яшку,   каким   способом   шкафы

стоимостью  по  семьдесят  два  рубля  можно  продать  за  сто   двадцать.

Воробьевой нигде не было слышно - или она еще спала на нарах в КПЗ или  ее

уже увезли в область. Все  чаще  хлопали  двери,  все  гуще  и  торопливей

становился топот ног на  улице.  Начинался  новый  день  и  вместе  с  ним

начинались новые заботы, новые надежды, новые печали и радости.

   Сын вздохнул во сне, зачмокал губами  и  перевернулся  на  другой  бок.

Маленькое сердце билось ровно и чисто и лишь в правой  верхней  его  части

слышался какой-то  посторонний  шум.  "Надо  будет  к  врачу  сходить",  -

озабоченно подумал Кульков, глянул на часы и,  кривясь  от  боли  во  всех

лицевых мышцах, полостях и нервах, стал привычно собираться на службу.