Юрий БРАНДЕР Николай ЧАДОВИЧ

     МИРЫ ПОД ЛЕЗВИЕМ СЕКИРЫ

 

     Чудовищный  катаклизм  взорвал  спокойную  жизнь  провинциального  городка

Талашевска,  имеющего  единственную  достопримечательность  -  зону  для  особо

опасных преступников. Чудом выжившие горожане, словно волки, сбиваются в стаи и

ведут  борьбу  за  выживание  с  загадочными  варнаками,  дикими  кочевниками и

безжалостными инквизиторами.  Неизвестно,  как  бы  сложилась дальнейшая судьба

жалкой кучки Робинзонов,  если бы  на их пути не встретился странник через миры

по имени Артем...

 

     Эх, чтой-то солнышко не светит...

     Песня тамбовских повстанцев

 

     Часть первая

 

     - Ну? - спросил Смыков у Зяблика.

     Спросил с  тихой нудной въедливостью,  с  которой,  наверное,  делал все в

своей жизни.  ("Эх,  посмотреть бы хоть раз,  как ты на бабу залазишь, - сказал

ему однажды Зяблик в сердцах. - Неужто с такой же постной рожей?")

     - Ну?  -  повторил он печально,  словно заранее не ждал ничего хорошего. -

Почему обстановку не докладываете, братец вы мой?

     Зяблик,   продолжавший  сидеть  под  лестницей  на   куче  всякого  хлама,

задохнулся от давно копившейся желчи,  но ничего не ответил,  только перебросил

изжеванную щепку из одного угла рта в другой да косо резанул взглядом. Означать

этот взгляд должен был  примерно следующее:  не  строй из  себя крутого пахана,

сявка дешевая.

     Однако Смыков, тихий-тихий, но настырный, как чесотный клещ, не отставал:

     - Я вас, кажется, спрашиваю, а не дядю...

     - Чего ты,  интересно,  разнукался?  -  негромко,  но проникновенно сказал

Зяблик.   -   Знаешь,   сколько  я  здесь  не  жравши  сижу?  Ты  меня  сначала

накорми-напои, а потом нукай.

     - Сейчас получите сухой паек  у  Веры Ивановны,  -  скучно глядя на  него,

пообещал Смыков.

     - И Верка с вами?  - сразу оживился Зяблик. - Тогда рассказываю. Значит, с

того самого момента, как я здесь на стреме встал, в парадку даже цуцик паршивый

не заглядывал. Со скуки чуть не околел, честное слово. Хорошо хоть курево было.

     - Покуривали, стало быть, в засаде?

     - Как  же  иначе!   -   Зяблик  хмыкнул.   -  Но  только  в  рукав.  -  Он

продемонстрировал истрепанный и  прожженный обшлаг своей видавшей виды защитной

куртки.  -  Сюда дунешь,  дым из  ширинки выходит.  Но уже реденький-реденький.

Будто ребенок пукнул.

     - А вы не спали, случаем?

     - Обижаешь!  Даже похезать дальше этого ящика не отлучался, - он кивнул на

темную зловонную кабину лифта с навечно распахнутыми дверцами.

     - Получается,  Шансонетка наша из  квартиры не выходила?  -  Смыков достал

мятый,  но  сравнительно чистый  носовой  платок,  высморкался -  сначала левой

ноздрей,  потом  правой -  и  принялся внимательно изучать то,  что  осталось в

платке.

     - Тихо сидела.  Как мышка-норушка. Даже гармошку свою не трогала. - Зяблик

демонстративно  плюнул  в   стену,   густо  исписанную  образчиками  городского

фольклора времен крушения цивилизации и всеобщей разрухи. Самая оптимистическая

надпись здесь была такова: "С голодухи милку съел, только клитор захрустел".

     - А через окно она не могла выбраться? - поинтересовался Смыков.

     - Да  ты  что,  в  натуре!  Тут на  всех окнах до  третьего этажа железные

решетки присобачены,  как в  хорошем кичмане.  Помнишь,  их  когда-то от арапов

ставили?

     - Какие соображения имеете,  братец вы  мой?  -  немного подумав,  спросил

Смыков. Было у него немало кличек, и Братец вы мой - не последняя из них.

     - Я-то? - искренне удивился Зяблик. - Ты мне вола не верти! Не зря ведь вы

сюда всей кодлой привалили.  Даже Верку не забыли.  Проведать меня Чмыхало один

мог. Значит, все и так решено...

     - Короче, вы поддерживаете первоначальный план?

     - Я его с самого начала поддерживал.

     - Тогда приступайте.  -  Смыков отошел в сторонку,  давая Зяблику проход к

лестничному маршу.

     - Это  мы  запросто,   -   тот  встал,   треща  одеревеневшими  от  долгой

неподвижности суставами. - Это мы в один момент замантулим.

     Жизнь свою пропащую Зяблик совсем не  ценил (не  за  что  было такую дрянь

ценить),  и  в  ватаге  его  давно  привыкли вместо  живого щита  использовать,

запуская первым во всякие опасные места. Впрочем, сейчас дело намечалось плевое

- без   стрельбы,   поножовщины   и   рукоприкладства.   Какое,   спрашивается,

сопротивление  могла  оказать  такому  мордовороту,  как  Зяблик,  обыкновенная

двадцатилетняя девчонка, и без того до смерти напуганная?

     Дверь может рассказать о тех,  кто за ней скрывается,  очень многое.  Есть

двери,  обитые  тисненой кожей,  под  которой если  и  не  просматривается,  то

угадывается стальная рама с  магнитными запорами и  фиксаторами на  все  четыре

стороны.  А есть двери,  чей облезлый картон висит клочьями, жалкие замки много

раз вырваны с мясом и потом небрежно вставлены обратно.  Дверь,  интересовавшая

Смыкова,  была как раз из этого самого последнего разряда.  Даже к  ее ручке не

хотелось прикасаться без брезентовых рукавиц-спецовок.

     Так,  как Зяблик,  в  чужое жилье умели стучаться немногие,  и еще меньшее

число людей способно было этому стуку противостоять.  Если ему вдруг попадались

всякие  дзинькающие  и  тренькающие  устройства,  переделанные из  велосипедных

звонков,  будильников и  колокольчиков,  Зяблик начинал все-таки с  них,  но от

излишнего усердия вскоре отрывал или разламывал хлипкие рычажки и кнопки, после

чего привычно пускал в ход кулаки и ботинки.

     Уже  после  первой  -  еще  разминочной -  серии  ударов изнутри осторожно

поинтересовались:

     - Кто там?

     - А ты не догадываешься? - зловеще спросил Зяблик и чуть погодя добавил: -

Лярва...

     Дверь едва-едва приоткрылась,  и  хозяйка выглянула из  душного полумрака,

пахнущего нафталином,  помоями и "маньками" -  маниоковыми лепешками, жаренными

на мартышечьем жире.  Лицо, обращенное к незваным гостям, было свежее, с ясными

глазами,  но язык не поворачивался назвать его обладательницу девушкой -  очень

уж она была плотна, коренаста, большегруда.

     - Что вам надо?  - спросила она и длинно, тяжело глотнула, как будто перед

этим держала во рту сухую корку.

     - Сейчас узнаешь!  -  Зяблик уже вломился в  прихожую и  придерживал дверь

открытой, дожидаясь, пока вернется Смыков, вышедший из подъезда звать Верку.

     Четвертый из  их  ватаги -  нехристь Толгай,  больше известный под кличкой

Чмыхало, - должен был пока оставаться снаружи, наблюдая одновременно и за своим

драндулетом,  и за ближайшими окрестностями. Место было дурное - варнаков здесь

уже  не  раз видели,  а  там,  где варнаки появляются,  и  всякая другая погань

вьется.

     - Вы  ошиблись!  Уходите,  пожалуйста,  прошу вас...  -  в  голосе молодой

хозяйки появились умоляющие нотки.

     - Не нас,  значит,  ждешь?  А  кого?  -  Зяблик замахнулся на нее открытой

ладонью, впрочем, больше для острастки.

     Тут его оттер в сторону Смыков, следом за которым шла Верка с фельдшерским

чемоданчиком.

     - Здравствуйте,  -  шаркая  подошвами по  несуществующему коврику,  сказал

Смыков. - Одна живете?

     - С бабушкой. - Первая слеза уже катилась по щеке девицы.

     - Понятно,  -  Смыков глянул по  сторонам,  словно бабушка могла прятаться

где-то здесь,  среди вороха изношенной одежды и кучи стоптанной обуви.  - А где

же она сейчас?

     - В Лимпопо пошла. За мукой.

     - Давно пошла?

     - Давно...  Я даже со счета сбилась. - Еще две слезы побежали вдогонку ,за

первой, и каждая была как полновесная виноградина. - Пора бы уж и вернуться.

     - На  что муку меняете?  -  Смыкову это было,  конечно безразлично,  ему и

картошки с кислым молоком вполне хватало, а вопрос он задал потому, что заранее

хотел расположить Шансонетку (так они  заглазно прозвали между собой девушку) к

себе.

     - Да так... На барахло разное. Бабушка на спицах вяжет.

     - Говорят, сейчас в Лимпопо электрические лампочки хорошо идут. Только без

цоколя.  Арапам из них пить нравится.  Они же к сушеным тыквам привыкли. Стакан

им в руку не ложится. А лампочка в самый раз.

     - Где же тех лампочек набраться? - вздохнула Шансонетка.

     - Это точно,  - подтвердил Смыков, уже успевший между делом заглянуть и на

кухню,  и  в  темную сырую конуру,  некогда служившую санузлом.  -  Присесть не

пригласите?

     - В  зал проходите.  -  То,  что количество вторгшихся в  ее  жилище людей

возросло, вроде бы немного успокоило хозяйку.

     Зал представлял собой невзрачную,  хоть и чистенькую комнатку,  чуть более

просторную,  чем вигвам,  и чуть более тесную, чем юрта. Единственное, да еще и

зарешеченное,  окно глядело на какие-то захламленные задворки, заросшие мерзкой

степной   колючкой.   Типичное   старушечье  обиталище  с   блеклыми  семейными

фотографиями на  стенах,  нищенской разномастной мебелью  и  множеством вязаных

салфеток,  разложенных к  месту и  не  к  месту.  Самым ценным предметом здесь,

наверное,  была  фарфоровая  юбилейная  ваза  с  голубоватым портретом  кого-то

волосатого:  не  то маршала Буденного,  не то олимпийского мишки.  Эта бедность

была тем более удивительна,  что в соседних квартирах без толку пропадали ковры

и зарастал паутиной хрусталь.

     - Вот,  значит,  какие дела,  -  сказал Смыков, примостившись на скрипучем

венском стуле.  - Не хочется вас, конечно, беспокоить, но, как видно, придется.

Такая уж жизнь наша хлопотная, одни заботы да недосуги. Вы нам, пожалуйста, все

расскажите подробно, мы и пойдем себе...

     - Что я должна рассказать? - Шансонетка прижала к груди пухлые кулачки.

     - Скрывать от  нас ничего не  надо.  Знаем,  заходил тут к  вам кое-кто на

днях.

     - Вы  про варнаков спрашиваете?  -  лицо девушки дрогнуло так,  словно под

кожей у нее была не упругая плоть, а хлипкий студень.

     - Про  них,  родимых,  -  Смыков  улыбнулся  своей  обычной  кисло-сладкой

улыбочкой. - Интересно знать, что они от вас такое хотели?

     - А что,  по-вашему,  мужчина от женщины может хотеть?  - Она уставилась в

угол, где на фанерной тумбочке красовался старенький аккордеон.

     - Так то от женщины! - не удержался Зяблик. - А ты же корова!

     - Все,  я  больше вам  ни  слова не  скажу,  -  Шансонетка спрятала лицо в

ладони.

     - Не  обращайте  внимания,  -  Смыков  укоризненно  глянул  на  Зяблика  и

откашлялся в  кулак.  -  Вы нас правильно поймите...  Варнаки нам враги.  Но не

такие,  как,  скажем,  когда-то были арапы или нехристи.  Они враги всем людям,

которых и  так осталось не очень-то много.  Мы о них почти ничего не знаем.  До

сих пор к варнакам никто и пальцем не сумел прикоснуться.  Единственное, чем мы

располагаем,  так это гипсовые отливки их  следов да  некоторые не совсем...  а

лучше сказать,  совсем непонятные вещи.  Так близко, как вы, их никто не видел.

Мы просто обязаны подробно допросить вас.

     - Тише дыши, командир! - озлился Зяблик. - Чего ты ей всю нашу подноготную

выкладываешь?

     - Не  мешайте,  братец  вы  мой,  -  Смыков  отмахнулся от  него,  как  от

назойливой мухи.

     - Ладно, - после недолгого молчания выдавила Шансонетка. - Я все расскажу.

     - Вот и ладненько, - кивнул Смыков. - Сколько их было?

     - Трое.

     - Все трое занимались с вами... этим?

     - Нет. Только один.

     - А остальные где были?

     - Рядом стояли. Они накрыли нас чем-то вроде шатра или покрывала.

     - Раньше вы знали мужчин?  -  Смыков вновь откашлялся в кулак.  - Я имею в

виду: вам есть с чем сравнить?

     - Есть, - она покраснела, главным образом ушами и шеей.

     - Ну и что вы можете сообщить нам по этому поводу? Разница между человеком

и варнаком имеется?

     - Не знаю... Кажется, нет.

     - Говори, шалава, во всех деталях, как дело было! - вновь влез Зяблик.

     - Дай бог вам всем, как у него! - огрызнулась Шансонетка.

     - Какой он на ощупь? - осведомился Смыков. - Кожа, мышцы, волосы?

     - Обыкновенный. Только очень твердый. Как камень. Если бы захотел, из меня

лепешку мог бы сделать.

     - Какого-нибудь особенного запаха вы не ощущали?

     - Нет.

     - Звуки он издавал?

     - Нет.

     - Что - не дышал даже?

     - Дышал, наверное. Но я как-то не прислушивалась.

     - А сердце как билось?

     - Не  помню.  Я  очень испугалась.  Они  вошли,  сняли с  меня всю одежду,

будто... с колбаски шкурку стянули, а потом покрыли этой попоной.

     - Где все это происходило?

     - Здесь. На полу.

     - Вы убирали потом?

     - Да. И полы помыла.

     - Ничего примечательного не нашли?

     - Нет.

     - Эта женщина -  врач,  -  Смыков кивнул на Верку.  - Она должна осмотреть

вас.

     - Вы-то хоть выйдите отсюда, - взмолилась Шансонетка.

     - Ага,  стыдно теперь!  -  ухмыльнулся Зяблик.  - А когда они тебя по полу

валяли, не стыдилась?

     - А вы меня защитили?  Прогнали их? - девушка вскинула заплаканное лицо. -

Сейчас-то вы все смелые...

     - Пошли, - Смыков взял Зяблика под локоть. - Покурим.

     На кухне Зяблик соорудил себе огромную самокрутку из целой горсти самосада

и желтоватого клочка газетной бумаги (на вес золота шла нынче любая макулатура)

и  скрылся  за  вонючей  дымовой  завесой,  а  добросовестный  Смыков  принялся

перетряхивать мусорное ведро.  Вскоре к нему присоединился и Зяблик, обшаривший

давно  не  топившийся самодельный очаг  и  посеявший тем  самым страшную панику

среди тараканов,  глянцевато-черных и  невиданно здоровенных,  давно сживших со

света своих рыжих собратьев - прусаков.

     После того  как  на  кухню,  на  ходу застегивая свой чемоданчик,  явилась

Верка,  мужчины переместились в  зал -  переворачивать половики,  отодвигать от

стен  мебель,  ножами ковыряться в  щелях.  При  этом  была  разбита стеклянная

салатница и сломана ножка у тумбочки. Единственной же добычей оказалась бутылка

самогона, спрятанная в побитом молью валенке.

     - Ага,  -  зловеще  констатировал Зяблик.  -  Продукты питания  на  бимбер

переводишь? Ряху разъела! А люди кругом с голодухи дохнут!

     - Да  вы  сами  тоже  вроде  от  ветра  не  качаетесь!  -  дерзко ответила

осмелевшая хозяйка. - А бутылка бабушкина. Она на самогонке лекарственные травы

настаивает.

     - Побудьте пока  здесь,  -  сказал  Смыков  и,  поманив  Зяблика  пальцем,

направился на кухню.

     - Ну,  как успехи,  зайчики?  -  спросила Верка,  мусолившая оставшийся от

Зяблика бычок.

     - Пустое дело, - махнул рукой Зяблик. - Локш потянули.

     - Что? - переспросила она.

     - Осечка, говорю. Дырка от бублика.

     - И  у  меня  ничего.  Никаких  признаков беременности,  -  сказала Верка,

выкладывая на кухонный столик все,  что полагалось Зяблику за сутки дежурства в

засаде:  нитку вяленой,  сочившейся жиром саранчи, половинку черствой лепешки и

кусок желтоватого неочищенного сахара.

     - Эх и загужуем сейчас, - Зяблик с вожделением потер руки. - Жаль, баланды

никакой нет. От сухомятки уже кишки склеиваются... Пить будете?

     - Я не буду, - поспешно отмежевался Смыков.

     - А мне плесни, зайчик, - Верка вытащила из чемоданчика аптечную мензурку.

     После того как они, не чокаясь, выпили. Смыков глубокомысленно заметил:

     - Значит, вариант кукушки исключается?

     - Я вам это с самого начала доказывала,  -  Верка отщипнула себе крохотный

кусочек лепешки.  -  Есть  куда  более  простые и  надежные способы репродукции

потомства.

     - Проще-то не бывает, - пожал плечами Смыков.

     - А им, может, именно такой и нравится, - добавил Зяблик, энергично двигая

челюстями.

     - Похоть они  свою  тешат.  Вроде  как  солдатня в  захваченном городе,  -

высказался Смыков,  не  столько  любопытный,  сколько дотошный.  -  Правильно я

мыслю, Вера Ивановна?

     - Похоже на то,  -  кивнула она.  - Заметьте, кого они выбирают. Под стать

себе. Для варнаков это, наверное, и есть идеал красоты.

     - Какой туфтой приходится заниматься,  - Зяблик сплюнул. - У профурсеток в

манде копаться... Еще будешь? - он щелкнул ногтем по бутылке.

     - Нет, - Верка предусмотрительно пересела подальше от него.

     - Как хочешь, - Зяблик жадно припал к выщербленной хозяйской чашке.

     - Что теперь делать будем? - спросил Смыков. Любил он интересоваться чужим

мнением и редко оспаривал его при людях, но потом все всегда делал по-своему.

     - Сами решайте, - устало сказала Верка. - Вы мужики, вам виднее.

     - Что делать,  спрашиваешь?  -  Зяблик уже немного захмелел. - Отодрать ее

хором да еще припугнуть хорошенько, чтобы в следующий раз не скурвилась.

     - Ну это вы, братец мой, бросьте, - покосился на него Смыков.

     - Да шутит наш Зяблик, - через силу улыбнулась Верка. - Тоже мне насильник

нашелся.  Уж как я только к нему,  бывало,  не подкатывалась раньше - и ничего!

Функциональная  импотенция.   Результат  глубокого  нервного  потрясения.  Тебе

сколько лет было, зайчик, когда все это случилось? За двадцать перевалило?

     - Не твое дело,  - обиделся Зяблик. - На себя лучше посмотри. Да на такую,

как ты, даже варнак не позарится. Одни кости. А еще докторша...

     - Потише,  -  сказал Смыков. - Предлагаю бабенку с собой забрать и еще раз

хорошенько допросить. Не может такого быть, чтобы она совсем ничего не знала. А

здесь пока засаду оставим.

     - Опять меня? - насупился Зяблик.

     - Вас, братец вы мой, вас, - кивнул Смыков. - Кого же еще? Да не одного, а

с Толгаем на пару.

     - На  фига он мне нужен?  С  ним ни покурить,  ни поговорить.  Лучше пусть

Верка останется. Уж я ей покажу функциональную импотенцию!

     - Отстань!  -  увернувшись от  его  рук,  Верка  легонько мазнула  Зяблику

ладонью по лицу.  - Зачем тебе мои кости? Треск такой пойдет, что все варнаки в

округе разбегутся. Отстань, говорю!

     - Ах вот ты как!  -  скорчив жуткую рожу и заухав на манер раздосадованной

гориллы, Зяблик вскочил с табурета...

     ...И  тут же  напоролся на человека,  который в  настоящий момент на кухне

никак не мог находиться!

     Просто  наваждение какое-то.  Как  проморгал этого  типа  верный  Чмыхало?

Почему никто не  слышал приближающихся шагов?  Почему не скрипнули проржавевшие

петли входной двери? Почему бледное лицо незнакомца так мучительно напоминает о

чем-то важном?

     Даже   подвыпивший  Зяблик  был   против  рядового  обывателя  как   дикий

кабан-секач против домашнего борова.  Пока Верка еще только начала приоткрывать

от удивления рот,  а Смыков лапать кобуру и вместе со стулом отклоняться назад,

он  уже сунул руку за  пистолетом.  Не за тем,  давно не чищенным,  который для

блезиру терся под мышкой,  а за другим -  упрятанным за поясом штанов,  заранее

снятым  с  предохранителя и  взведенным.  ("Прострелишь  ты  себе  когда-нибудь

мошонку", - не раз говорила ему Верка.)

     Да только проворные пальцы Зяблика хапнули пустоту.  Пистолет удивительным

образом уже перекочевал в руки незнакомца,  и тот его внимательно рассматривал,

наклонив боком к свету.

     - Нельзя    так    с    огнестрельным   оружием   обращаться   -    что-то

неуловимо-странное было в  голосе этого человека:  не  то  он  давно не говорил

по-русски,  не  то недавно обжег язык горячим чаем.  -  Курок на боевом взводе,

предохранитель снят, патрон в патроннике. Да и спуск совсем короткий. Подточили

небось?

     - Подточил, - мрачно подтвердил Зяблик. - Ты это самое... тещу свою поучи,

как с  огнестрельным оружием обращаться.  Или дружков своих,  варнаков.  А меня

учить поздно... Верни пушку.

     - На,  - незнакомец протянул пистолет Зяблику, перед этим выщелкнув патрон

из патронника и ловко опорожнив магазин. - Может, присядем?

     - Конечно,  присядем,  -  опомнившийся наконец Смыков услужливо пододвинул

гостю свой стул.

     Так они и сели:  Зяблик - положив перед собой разряженный пистолет, а тот,

другой,  -  выстроив на  краю  стола  заборчик из  восьми тускло поблескивающих

патронов.  Странен он  был не только голосом и  поведением,  но и  всем обликом

своим,  причем странен не какими-то особыми приметами, а именно обыкновенностью

внешнего вида,  усредненного почти  до  символа.  Именно такие люди  без  явных

признаков индивидуальности,  не соотносимые ни с  одной определенной этнической

группой, изображались на миниатюрах средневековых хроник.

     Напряженная тишина  длилась  с  минуту,  даже  Смыков,  большой специалист

вопросы задавать и зубы заговаривать,  как-то подрастерялся. Потом Зяблик глухо

произнес:

     - Выпьешь?

     - Ради знакомства можно.

     - Чашка одна. Не побрезгуешь?

     - Могу из горлышка.

     - Как хочешь.

     Точным  красивым движением,  словно  последний мазок  на  картину наносил,

Зяблик выплеснул в чашку ровно половину содержимого бутылки.

     - Ну, будем, - сказал он.

     - За все хорошее.

     Незнакомец приподнял бутылку,  но она внезапно хрустнула у  него в  руках,

как елочная игрушка, обдав всех брызгами самогона.

     - Вот незадача!  -  с напускной досадой сказал он,  дробя в горсти осколки

стекла. - Уж простите за неловкость.

     - Так, - Зяблик поставил на место чашку, которую так и не успел донести до

рта.  -  Весьма впечатляюще.  Публика потрясена. Бурные аплодисменты. А подкову

перекусишь?

     - Лучше  котлету,  -  незнакомец вытряхнул  в  мусорное  ведро  стеклянное

крошево.  -  Сейчас я уйду.  Есть две просьбы к вам.  Или, если хотите, совета.

Первая -  не трогайте девчонку.  Второе -  не надо стрелять мне в  спину.  Дело

неблагодарное.

     - А  я  ведь тебя сразу срисовал,  залетный,  -  опасное веселье звенело в

голосе Зяблика.  -  Давно ты  у  нас на примете.  Ни одна заварушка без тебя не

обходится.  Может,  ты  и  не сам их устраиваешь,  но попадаешь всегда вовремя.

Скажи:  что тебе от нас надо? Ты же вроде человек, а не черт с рогами! Да когда

вы наконец нас в покое оставите?  Знаешь, сколько людей я до этой напасти знал?

Может, целую тысячу! Теперь ни одного в живых не осталось. У нас дети перестали

рождаться.  Хватит уже! Передышку дайте! Только-только кое-как очухались, а тут

опять...

     - Поверьте,  я  не имею к этому никакого отношения,  -  незнакомец встал и

качнулся к дверям. - Девчонку не трогайте.

     - Минуточку!  -  соскочил с подоконника Смыков - Есть вопросик... Лично вы

сами - человеческого рода?

     - Думаю, да. По крайней мере, родился я человеком.

     - Тогда еще один вопросик...

     Но  дверь в  прихожей уже хлопнула,  и  по  лестнице застучали,  удаляясь,

быстрые шаги.

     - Вот  нарвались так  нарвались,  -  сказал  Зяблик,  пододвигая крошку от

лепешки  взобравшемуся на  стол  особо  наглому таракану.  -  С  Белым  Чужаком

покалякали. Надо же...

     - Да-а, - вздохнул Смыков. - Такую птицу упустили.

     - Догоняй, еще не поздно.

     - Как же, ищи ветра в поле...

     - А  мне он очень даже понравился,  -  Верка прижмурила глаза и  покрутила

головой,  словно дорогих духов нюхнула.  -  Сразу видно настоящего мужчину.  Не

чета некоторым.

     В прихожей раздался шорох, и все подскочили как ужаленные. В дверной проем

осторожно заглянула молодая хозяйка.

     - Забыла сказать... Уже после, когда они уходили, один что-то запел.

     - Кто - варнак? - вылупился на нее Смыков.

     - Ага.

     - Что же он запел? "Частица черта в нас заключена подчас..."

     - Ну,  я не знаю...  Может,  он и не запел,  а сказал что-то.  Но звук был

такой...  -  она  закатила глаза  и  пошевелила в  воздухе  пальцами,  стараясь

выразить жестами и  мимикой нечто  невыразимое словами,  -  такой мелодичный...

Сейчас я вам сыграю.

     Шансонетка одернула на себе застиранный халатик и  скрылась.  Было слышно,

как  в  зале  вздохнул потревоженный аккордеон.  В  кухню она  вернулась уже  с

музыкальным инструментом в руках и от этого стала еще шире.

     - Слушайте...  -  склонив голову на  левое  плечо,  она  растянула мехи  и

пальчиками прошлась по клавишам.  - Та-ра-ри-ра-ра, та-ра-ри-ра-ра... Похоже на

"Подмосковные вечера", правда?

     Зяблик  и  Смыков  переглянулись,   после  чего  последний  незаметно,  но

многозначительно постучал себя пальцем по виску, а первый сказал:

     - Кранты.  Подались к  причалу.  А  не  то  нам  тут  еще  и  танец живота

изобразят.

     Незлобивого  Толгая  даже  друзья  в  глаза  называли  то  нехристем,   то

басурманом,  то татарином.  Он и в самом деле был выходцем откуда-то из глубины

азиатских степей -  меркитом,  уйгуром,  таргутом,  а может, и гунном, - но нос

имел  вовсе  не  монгольский,  приплюснутый,  а  скорее  кавказский:  огромный,

висячий,  пористый.  Носом этим он, как еж, все время издавал громкие чмыхающие

звуки, за что и получил свое прозвище.

     Все в ватаге любили его за исполнительность, безотказность, добродушие, да

еще за  то,  что он ни у  кого не клянчил патроны.  При себе Толгай всегда имел

саблю,  кривую,  как половинка колеса,  и в случае нужды выхватывал ее быстрее,

чем другие -  ствол. На русском он изъяснялся через пень-колоду, пиджин (Пиджин

- упрощенный язык,  используемый для  общения  в  среде  смешанного населения.)

вообще игнорировал,  но  все  сказанное ему понимал,  как умный пес.  Абсолютно

ничего не соображая в  технике,  более сложной,  чем лом и  кувалда,  он тем не

менее  выучился довольно ловко  водить машину -  жуткий драндулет с  топившимся

чурками газогенераторным движком и  калильным зажиганием,  собранный неизвестно

кем из остатков пяти или шести разнотипных предшественников.  Было у  Чмыхала и

отрицательное качество -  водобоязнь.  Заставить его вымыться могла одна только

Верка, да и то обманными обещаниями своей любви.

     Увидев,  что из подъезда гуськом выходят его сотоварищи, Чмыхало по-детски

доверчиво улыбнулся.  Бедняга и не подозревал,  что в образе хмурого Зяблика на

него надвигается божья гроза.

     - Падла татарская!  -  начал Зяблик без долгих околичностей.  - Вот я тебе

сейчас фары промою! Ты здесь, ракло носатое, для чего был поставлен? По сопатке

давно не получал? Как ты этого волчару проморгать мог? Почему шухер не поднял?

     - Не-е, - продолжая блаженно улыбаться, Чмыхало помахал в воздухе пальцем.

- Не-е,  Зябля...  Тут  зла  нет...  Тут  хорош человек был...  Дус...  Друг...

Батыр...

     - Ах ты,  кабёл драный! - продолжал наседать Зяблик. - А про Белого Чужака

ты слышал? А про Дона Бутадеуса?

     - А  про Куркынач-Юлчи?  -  как бы между прочим добавил Смыков.  -  А  про

Чудиму?

     - Слышал... - кивнул Чмыхало. - Ты говорил.

     - Так это он и был!  -  болезненно скривившись,  простонал Зяблик. - Мы за

ним уже сколько времени охотимся! А ты в его дружки записался! Тебя же, лапоть,

на понт взяли!

     - Не-е,  -  повторил Чмыхало.  - Толгай глаз имеет... Толгай душу имеет...

Толгай людей понимает... Друг приходил...

     - Куда он хоть подался, друг твой?

     - Так подался, - Толгай ладонью указал в промежуток между двумя ближайшими

пятиэтажками.

     - Эх!  -  Зяблик в  сердцах лягнул задний баллон драндулета и  стал ладить

очередную самокрутку.

     - Вернется,  -  сказал Смыков,  с  прищуром глядя вдаль.  -  Даже черти на

старые дорожки возвращаются. Сто раз стороной минет, а на сто первый вернется.

     - Сто раз... Сколько же тогда его ждать? Сто лет, что ли?

     - Зачем сто лет...  Через сто лет здесь варнаки будут жить. Или такие, как

он.

     - Или вообще никто, - вздохнула Верка.

     - Знать бы  только,  кто за кем ходит,  -  Смыков задумчиво почесал кончик

носа. - Он за варнаками или они за ним.

     - Думаешь, не корешатся они?

     - Это,  братец вы мой,  вряд ли.  В  сказках только лиса с  волком дружат.

Разные они совсем... И пришли из разных мест.

     - Устроили тут,  понимаешь,  проходной двор, - проворчал Зяблик, понемногу

успокаиваясь. - То чурки неумытые, то негры недобитые...

     Было  пасмурно,  как  в  ранние осенние сумерки,  хотя "командирские" часы

Смыкова показывали полдень.  Небо над  головой напоминало неровный тускло-серый

свод огромной пещеры,  слегка подернутый туманной пеленой.  В нем совершенно не

ощущалось ни  глубины,  ни простора.  Можно было подумать,  что учение Птолемея

вопреки  всему  восторжествовало и  планету окружает не  бесконечный космос,  а

твердая хрустальная сфера, по неизвестной причине внезапно утратившая чистоту и

прозрачность (а  заодно -  и  способность попеременно посылать на  землю день и

ночь), да вдобавок еще и просевшая, как продавленный диван. Ни солнце, ни луна,

ни звезды уже не посещали эти ущербные небеса,  и  лишь иногда в  разных местах

разгоралось далекое мутное зарево -  то багровое,  как вход в преисподнюю, а то

изжелта-зеленое, как желчь.

     Была жара,  но какая-то странная:  как будто стоишь зимой в дверном проеме

плавильного цеха,  подставив  лицо  потоку  раскаленного воздуха,  а  лопатками

ощущаешь ледяную стужу.

     Еще был город вокруг:  давно лишенный газа, воды, электричества - мертвый,

как человек с вырванным сердцем.  Ютились в нем только самые распоследние люди,

уже не  имевшие ни  сил,  ни  желания бороться за более-менее пристойную жизнь,

кормившиеся со  свалок,  с  не  до  конца разграбленных армейских складов да  с

подвалов,  хозяева которых или давно погибли,  или сбежали, спасаясь от арапов,

варнаков,   нехристей,   киркопов,   инквизиции,   ангелов,  своих  собственных

соседей-налетчиков, жары, мора, радиации и еще черт знает чего.

     Кое-где  под  окнами домов  виднелись грядки с  чахлой картошкой (нынешний

климат не  благоприятствовал) или с  не менее чахлым сахарным тростником (почва

не  подходила),  но  дикая  цепкая поросль,  являвшая собой невообразимую смесь

голарктической и  палеотропической флоры,  уже  обвила  стены  нежилых  зданий,

проточила асфальт,  ковром покрыла тротуары, превратила уцелевшие электрические

провода в пышные гирлянды.

     - Уж если меня кто в гроб и загонит,  так только Чмыхало.  -  Зяблик отдал

недокуренный чинарик Верке и отхаркался желтой тягучей слюной.  - Ну чего зенки

пялишь, пропащая твоя душа? Такой верняк зевнули из-за тебя...

     Неизвестно,  как долго бы еще Зяблик распекал безответного Толгая, если бы

его  не  отвлек  звук,  родившийся,  казалось,  сразу  во  всем  окружающем  их

пространстве.  Поначалу  глухой  и  слитный,  как  раскаты  далекого грома,  он

постепенно распадался на  отдельные аккорды:  грозный рокот,  идущий  словно бы

из-под земли,  натужный скрип, падающий с неба, свистящий шорох несуществующего

ветра.  Небывалая,  прямо-таки  космическая мощь  ощущалась в  этом  сдержанном

многоголосом гуле, как будто бы производимом сдвинувшимися с места материками.

     - Опять!  -  сказала Верка несчастным голосом.  -  Да что же это, господи,

такое?

     - Конец скоро, - равнодушно сообщил Зяблик. - Мать-сыра земля стонет.

     - Империалисты какую-то каверзу измышляют,  -  заявил Смыков,  -  неймется

проклятым...

     - Конечно,  на кого же еще бочки катить!  Империалисты и  солнышко с  неба

сперли,  и моря ложкой выхлебали,  и ночь с днем перепутали.  Да вот только где

они,  те  самые империалисты?  От  нашего брата,  может,  хоть  один на  тысячу

уцелел...  А  от них?  Видел я  однажды за Лимпопо -  коробка бетонная из земли

торчит,  этажа на полтора.  На вид очень даже клевая.  На крыше буквы аршинные:

"Галф энд..." Дальше не разобрать -  срезало.  Сунулся в окно,  жрачки поискать

или барахла какого,  да там уже до меня крепко пошуровали.  Над лифтом,  гляжу,

написано:  "45  флор".  Сорок  пятый  этаж,  значит.  Хотел  по  лестнице  вниз

спуститься,  да побоялся. Темно там и вода плещет, как в колодце... Вот, может,

и все, что от твоих империалистов осталось.

     - Заблуждаетесь,  братец вы мой,  ох заблуждаетесь!  Это все на простачков

рассчитано. Вот скажите-ка мне...

     На  этом  месте Чмыхало прервал их  бесконечный и  беспредметный спор.  Он

загудел,  подражая звуку мотора,  и руками покрутил невидимую баранку -  ехать,

мол,  пора! Зяблик привычно забрался на водительское место, швырнул приятелю до

блеска  отполированную  ладонями  заводную  ручку:   "Крути!"  -  а  сам  выжал

сцепление.  (О  всяких там стартерах,  магнето,  аккумуляторах и  прочих хитрых

штучках в этом проклятом мире давно не вспоминали.) Спустя пару минут драндулет

уже трясся на холостом ходу, как алкоголик с похмелья, и чихал сизым дымом.

     Разъезжать по  такому городу было,  пожалуй,  посложнее,  чем по дремучему

лесу.  В  любой момент колесо могло угодить в  открытый канализационный люк или

просто в глубокую трещину,  скрытую от глаз ползучей растительностью. Все время

приходилось    маневрировать   между    ободранными    остовами    автомобилей,

проклюнувшимися сквозь  мостовую  молодыми  деревцами неведомой породы  (цветы,

колючки да крепкий узловатый ствол -  больше ничего) и  кирпичными завалами.  У

давно не посещавших город людей эти завалы вызывали недоумение гораздо большее,

чем парочка страусов,  высиживавшая яйца в песочнице детского парка, или жираф,

объедающий кроны конских каштанов.  Большинство домов Талашевска хоть  и  имело

крайне неухоженный вид,  тем не  менее оставалось домами со  всеми присущими им

внешними  особенностями.  Зато  некоторые по  неизвестной причине  превратились

буквально  в  руины,   навевая  воспоминания  об  ужасах  Герники,  Ковентри  и

Сталинграда.  Одно  блочное здание,  словно  извергнутый землей гроб  грешника,

вообще встало вместе с  фундаментом на  попа  и  сейчас своей  высотой уступало

только, пожалуй, трубе местной котельной.

     Лихо  объехав  очередное препятствие,  Чмыхало залопотал что-то  на  своем

родном языке, по версии Смыкова, главного полиглота ватаги, предназначенном для

общения с лошадьми и баранами, но никак не с людьми.

     - Чего это он? - поинтересовалась Верка.

     - Ругается,  - лениво объяснил Зяблик, понимавший друга нутром. - Говорит,

плохо здесь на колесах ездить.  На конях, говорит, надо ездить. Конь сам дорогу

видит. Конь сам яму обойдет.

     - Ну да,  -  рассеянно кивнул Смыков.  -  Самолет хорошо, а оленя лучше...

Слыхали.  Да  только коня  твоего овсом полагается кормить,  а  машина осиновые

чурки жрет.

     - Конь жеребя дает. Жеребя кушать можно, - горячо возразил Чмыхало. - Конь

кумыс дает.  Кумыс кушать можно.  А  что драндулет дает?  Дым дает.  Дым кушать

можно?

     - Можно, если умеючи, - пробормотал Зяблик, засыпая.

     Они выехали на  дорогу,  когда-то  считавшуюся европейским шоссе номер 30,

вернее,  на  то,  что от него осталось после исчезновения большей части Европы,

Азии,  Африки,  да, наверное, и всех других частей света. Дорога была ухабиста,

колдобиста,  но  на  всем  своем  протяжении почти  безопасна,  а  Зяблик  имел

необоримую привычку засыпать в  любом безопасном месте.  Эта  его слабость была

понятна и простительна - в местах опасных он мог не спать сутки напролет.

     На стене самого последнего дома красовалась надпись,  намалеванная кривыми

буквами:  "Зяблик,  если не покаешься,  с тобой будет то же самое". Еще недавно

красная,  она уже успела побуреть,  а  в конце,  вместо восклицательного знака,

болталась подвешенная за хвост псина с перерезанным горлом.

     Верка, первой заметившая зловещую мазню, толкнула Смыкова под бок.

     - Смотри! Вчера еще не было... Может, разбудить его?

     - Не буди лихо,  пока тихо,  - посоветовал Смыков. - Пусть себе дрыхнет, а

не то сейчас заведется...

     - Будто бы такое в первый раз намалевали, - сквозь сон пробормотал Зяблик.

- У  аггелов (Аггелы -  в церковном представлении ангелы-оборотни,  отпавшие от

бога  и  принявшие  сторону  сатаны.)  руки  чешутся.  Ничего,  припомню  я  им

когда-нибудь эту собачку...

     Регулярный сбор  делегатов от  всех ватаг,  рыскавших не  только в  Отчине

(называемой многими еще и Отчаиной), но и во всех окрестных землях, на этот раз

был назначен в  деревне Подсосонье,  километрах в  десяти от  Талашевска.  Сама

деревня давно сгорела,  но в  сторонке от нее на холме уцелело кирпичное здание

школы, разграбленное, но не порушенное - даже стекла в окнах уцелели.

     Народ собирался целые сутки -  по одному, по двое, кто пешком, кто верхом,

кто  на  жуткого  вида  самоходных  устройствах,   и,   хотя  особо  шуметь  не

рекомендовалось,  пошумели при  встрече знатно.  Люди,  однажды объявившие себя

свободными и  посулившие уважать чужую свободу,  просто обязаны были  постоянно

напоминать об этом самим себе и  друг другу,  а поскольку свобода не баба -  ни

обозреть,  ни  пощупать,  -  новое  состояние души  проявлялось главным образом

своеволием и строптивостью.

     Председательствовать согласно очередности полагалось Зяблику,  но он,  все

еще   пребывая   в   состоянии   полудремы   (накануне  усугубленной  обильными

возлияниями),  только махнул рукой и  промычал что-то маловразумительное.  Ради

ложно понятой солидарности Верка тоже отказалась от своего законного права один

денек  покомандовать целой  сворой мужиков.  Из  задних рядов стали выталкивать

вперед Толгая, но он улегся на пол и философски заметил:

     - Где у коня хвост, знаю... Где у драндулета руль, знаю... Какие тут у вас

всех дела, не знаю... Зачем зря ваньку валять?

     Собравшиеся в школе люди,  большинство из которых добирались сюда по много

дней и отнюдь не по торным трактам, стали роптать.

     Действительно,  хватит ваньку валять, говорили они. Прав нехристь. Мы сюда

не самогон пить собрались и не штаны протирать.  Дел невпроворот. Многие башкой

рискуют.  Каждая минута на счету. Начинать пора, ни дна вам ни покрышки! Левка,

приступай, мать твою! Первый раз тебе, что ли?

     Левка Цыпф,  сиротой прибившийся к  штабу,  выросший при нем и надорвавший

здоровье чтением никому не нужных книг, застенчиво сказал:

     - Если, конечно, никто не возражает...

     - Не  возражаем!   -   вокруг  загалдели  так,   что  на  потолке  паутина

зашевелилась. - Любо! Любо! Только громче говори, не шепелявь!

     Даже Зяблик приоткрыл один глаз и на удивление внятно произнес:

     - Действуй,  Левка,  не тушуйся.  Не боги горшки обсирают.  Только сначала

хайло этим горлопанам заткни.

     Дождавшись,  пока шум  поутихнет,  Левка Цыпф придвинул к  себе грифельную

доску  и   принялся  черкать  по  ней  мелком  -   в   отличие  от  большинства

присутствующих,  он  предпочитал больше доверять письменным знакам,  чем своей,

пусть и изощренной, памяти.

     - Кое-какие предварительные справки я  уже  навел...  На  этот час прибыли

представители шестнадцати  регионов  из  восемнадцати  контролируемых нами.  Из

Баламутья никого не будет,  там наша миссия погибла полностью...  Тише! Погибли

они исключительно по своей неосторожности,  и  винить тут некого.  Сами знаете,

какая там обстановка... Из Эдема вестей нет вот уже свыше полугода, а посланные

туда  разведчики  не  возвращаются.  Может,  кто-нибудь  прольет  свет  на  эту

проблему? Ближайшие соседи, например...

     Человек,  на  которого весьма  недвусмысленно уставился Цыпф,  прежде  чем

встать, натянул повязку на. лишенный век усохший глаз. Все лицо его было изрыто

зарубцевавшимися следами какой-то лютой кожной болезни.

     - Я лично в тех краях не бывал,  - сообщил он сипло. - Не знаю, что там за

Эдем такой обнаружился.  От нас до него сто верст и  все болотами.  А болота те

такие,  что в них даже жаба не сунется. Был Сарычев в Эдеме или нет, спорить не

буду.  Это  он  про него первым наплел.  Вы  ему тогда все поверили и  поручили

миссию основать. Хотя доказательства были скользкие. Помните? Муку дали, сахар,

патроны... А он у меня потом двух самых толковых помощников увел и толмача.

     - Толмачку! - поправил кто-то из заднего ряда.

     - Не  важно...  -  он  покосился  на  подсказчика живым,  набрякшим кровью

глазом. - Важно, что с тех пор про них ни слуху ни духу.

     - О судьбе разведчиков тоже ничего не известно? - поинтересовался Цыпф.

     - Ничего.  Как в  воду канули.  Мы их до того самого места проводили,  где

Сарычев через болото переправлялся. Авантюра все это... Зряшный риск...

     - Вся жизнь наша - зряшный риск, - заметил Цыпф.

     - Вот это верно,  Левка!  -  Зяблик тяжело вздохнул, перекладывая голову с

Веркиной груди на  плечо Смыкова.  -  Риск...  Сегодня в  порфире,  а  завтра в

сортире.

     - Значит,  по явке более или менее разобрались,  - деловым тоном продолжал

Цыпф. - Какие у кого будут предложения?

     - У  меня  будут!  -  Смыков  вскинул руку.  -  Предлагаю начать  согласно

повестке дня и в соответствии с регламентом.

     Это предложение он  регулярно вносил в  начале каждого собрания,  а  потом

терпеливо дожидался его конца, чтобы потребовать прекращения прений. Никто даже

и не смел покуситься на эту священную прерогативу Смыкова.

     - Тогда начнем,  -  кивнул Цыпф.  -  Кто  первый?  Как всегда -  Кастилия?

Надежда наша и беда...

     - Я,  с  вашего  позволения,  сидя,  -  произнес  человек  неопределенного

возраста и неприметной наружности.  Выглядел он каким-то линялым и стертым,  но

первое впечатление было весьма обманчиво:  вылинял он в многочисленных кровавых

банях, а сточен был буйной жизнью, как нож - оселком.

     - А что случилось,  если не секрет?  -  осторожно осведомился Цыпф.  -  Вы

ранены?

     - Самую малость...  Нравы общества,  в  котором мне  приходится вращаться,

позволяют разрешить все споры,  в  том числе и  метафизические,  при посредстве

холодного  оружия.   Отклонить  вызов,   как  вы  сами  понимаете,  равносильно

бесчестью.

     - А  как  соотносятся эти  нравы  с  общепризнанным тезисом  о  приоритете

человеческой жизни над всеми другими ценностями? - ехидно осведомился кто-то.

     - Как?  -  раненый еле заметно усмехнулся.  - А как все у нас соотносится:

через пень-колоду.  Примерно так  же,  как  в  течение двадцати веков до  этого

соотносились с  человеческими нравами тезисы "не убий" и "не укради".  Однако я

могу успокоить вас -  смертельные исходы крайне редки.  Поединок обычно идет до

первой крови... Но мы, пожалуй, отвлеклись.

     - Вот именно, - подтвердил Цыпф.

     - Вверенный моему  надзору край  похож  на  тлеющие под  пеплом  угли,  да

простит меня Лев Борисович и наше уважаемое собрание за столь избитую метафору.

Религия продолжает служить цементирующим фактором общества,  что для нас крайне

нежелательно.  Пропаганда  атеизма  имела  скорее  негативный результат.  Более

перспективной мне  кажется идея  противопоставления духовенству какой-то  части

общества -  купечества,  например,  или дворянства.  Естественно,  на принципах

реформации.  Но для этого нужны средства и  время.  И  если в  первом мы крайне

ограничены, то о втором вообще предпочитаем умалчивать. Сколько времени у нас в

распоряжении:  час,  день, век, тысячелетие? И вообще, возможна ли какая-нибудь

конструктивная деятельность в камере смертников?

     - Я вас сегодня не узнаю,  -  мягко сказал Цыпф. - Откуда такой пессимизм?

Может, вы устали? Рана, утомительная дорога...

     - Пустяки...  Однако  последуем  совету  товарища  Смыкова  и  вернемся  к

повестке дня. Кстати, как там у меня с регламентом, любезный?

     - Еще шесть минут, - доложил Смыков, глянув на часы.

     - Короче,  обстановка мало вдохновляющая.  Несмотря на все препоны, монахи

возвращаются в монастыри, где тайно изготавливают порох и льют пули. В подполье

действует инквизиция.  Впрочем,  главное не это. Дух толерантности, терпимости,

добрососедства не имеет прочных корней в  людских душах.  Достаточно случайного

порыва ветра, чтобы костер насилия запылал снова..

     - Стравить их опять с арапами или нехристями!  - предложил чей-то не очень

трезвый голос.  -  Давно пора  этих  гадов проучить!  Меня,  бывало,  жена  как

отколотит,  так  я  ее  сразу зауважаю!  Полные штаны этой самой толерантности.

Истинная правда.

     - Если  вас  тянет  людей  стравливать,  лучше  к  аггелам подавайтесь,  -

поморщился раненый.  -  Прямо сейчас бегите,  пока Зяблик спит... Было уже. Все

было. И те нас колотили, и эти, и мы их всех. А толку? Истина не рождается ни в

драках,  ни в спорах. В драках побеждают сила и жестокость, в спорах - нахрап и

горло.

     - И  как  же  ты,  интересно,  понимаешь истину  на  современном этапе?  -

глумливо поинтересовался все тот же нетрезвый голос.

     - Уцелеть, но только не ценой чужой крови...

     - Мы не забываем,  какую опасность представляет собой Кастилия,  -  сказал

Цыпф.  -  Но  следует также  помнить,  что  ее  народ наиболее близок к  нам  в

масштабах времени.  Уничтожение или  даже  ослабление Кастилии  может  нарушить

сложившийся  в   последнее  время  баланс  сил.   Это  будет  на   руку  только

экстремистам,  которых достаточно как здесь,  так и в сопредельных регионах.  Я

слышал, что в Лимпопо тоже не все благополучно.

     - А где сейчас благополучно, скажите вы мне? - огрызнулся парень с серьгой

в ухе. - Пойдите и докажите что-нибудь моим подопечным! Они ведь ни в бога ни в

черта не верят.  Дикари!  Как им объяснить, что конь не антилопа и охотиться на

него нельзя?

     - Откуда там кони взялись? - удивился Цыпф.

     - А нехристи гоняют кормить.  У них,  видите ли,  трава не уродилась. Мало

того.  Раньше арапы только на  скотину охотились,  а  теперь и  на людей стали.

Колдуны им разрешают.  Если,  дескать, львов не стало, можно нехристей убивать.

Они тоже желтые,  хоть и без хвостов.  Чуете, чем это пахнет? Новой резней. Мне

эти колдуны уже во где сидят! - он приставил к горлу ребро ладони. - Прибрали к

рукам всю торговлю маниокой.  Монополисты!  Уже не побрякушки за нее требуют, а

железо.  Зачем им железо,  спрашивается?  Они же ни плуга,  ни мотыги не знают.

Зато наконечники к копьям замечательные куют.  Носорожью шкуру пробить можно. И

еще мода пошла -  на наших бабах жениться. Вот эти дуры колдунов и подначивают.

Не   верьте,   дескать,   бледнолицым.   Они   всегда  были  врагами  трудового

негритянского народа.

     - Ну а как вы сами на все это реагируете? - поинтересовался Цыпф.

     - В шапку не спим,  конечно.  Самозванкам этим их место уже указали.  И до

муженьков очередь дойдет.  Но  и  нехристи пусть  к  ним  не  лезут.  До  греха

недалеко...

     - Что происходит,  Глеб Макарович?  - Цыпф привстал, высматривая кого-то в

зале. - Объясните, пожалуйста.

     - Дрянные дела,  Лев  Борисович.  -  Тот,  кто  сказал  это,  сейчас шарил

взглядом по  сторонам,  выискивая,  куда бы пристроить недокуренную самокрутку.

Выражение его лица было трудно распознать из-за разницы в форме бровей:  одна -

черная узкая,  вопросительно вздернутая, вторая - седая и лохматая, словно клок

пакли.  -  Дрянные и  странные...  Знаете,  как  иногда бывает -  проснешься от

кошмара, сердце колотится, весь в поту, но постепенно до тебя доходит, что ужас

этот не взаправдашний. Такое, понимаете, облегчение наступает... А ну как вдруг

этот кошмар и наяву продолжается?  Упаси бог! Так и здесь. Уже перегорело все в

душе,  привыкать стал,  успокоился кое-как.  Живем,  как  мухи  на  стекле,  но

живем... ан нет! Опять что-то не так. Но уже с другой стороны. Чует мое сердце,

новая  напасть грядет.  То  камни  ползать начинают,  то  земля стонет,  то  из

родников  вместо  воды  какая-то  мерзость  прет,  то  еще  какой-нибудь  фокус

приключится...  С  травой  у  нас  действительно ерунда какая-то.  Не  повсюду,

правда, а как бы пятнами. Потемнеют стебли и не шевелятся на ветру, торчат, как

примороженные.  Если их помять -  в прах рассыпаются,  однако рука потом зудит,

как от стекловаты.  Если конь такую траву попробует,  через пару дней издыхает.

Потому-то  многие и  гоняют табуны в  Лимпопо.  Там же сплошная степь,  границы

никакой не  видно.  Хотя  мы  и  предупреждали старейшин...  Наших табунщиков с

дюжину прикончили,  да и арапов примерно столько же полегло.  Но сейчас,  слава

богу, вроде все спокойно.

     - Ясно, - кивнул Цыпф. - А в остальном, значит, без сюрпризов?

     - Нормально.  Степняков в большую кучу только кнутом сбить можно.  Табунам

ведь простор нужен. Кнута нет, мы за этим внимательно следим. Если какой-нибудь

Чингис  или  Аттила  объявится,  не  проморгаем.  Бандитские шайки  в  основном

повывелись.  Воинственные роды присмирели.  Аггелы степь стороной обходят. Если

кто-то из наших пробует воду мутить,  пресекаем. Все бы ничего, если б не трава

эта да прочие знамения.

     - И давно такое началось?

     - Кто же знает...  Раньше,  может, просто внимания не обращали. Мало ли от

чего одиночный конь пал.  Когда чирей с маковое зернышко,  он, знаете, почти не

чешется.

     - Далась тебе  эта  трава!  -  человек,  на  котором поверх тельняшки была

надета  иссиня-черная  кольчужная жилетка,  в  сердцах даже  хватил  кулаком по

собственному колену.  -  Вот нашел проблему! С травой у него, видите ли, ерунда

приключилась.  Кони от нее,  понимаешь,  дохнут!  А ты забыл,  как люди пачками

дохли? Как живьем гнили? Как кровью мочились? Как мы трупы на кострах жгли? Эх,

нашел о чем говорить...

     - Нет,  это совсем другое дело,  -  разнобровый покачал головой.  - То мор

был,  эпидемия.  Страшно,  но понятно.  Степняки нас лепрой заразили,  а  мы их

коклюшем.  От арапов обезьяньей чумы нахватались. От киркопов трупного лишая...

А  нынче...  Поверьте моему чутью,  что-то  неладное надвигается.  Не люблю зря

каркать, но, кажется, нас решили добить окончательно.

     - Кто решил?  -  встрепенулся Зяблик.  - Ну скажи, кто? Я его из-под земли

достану!

     - Если бы я знал, - разнобровый развел руками. - Откуда муравью знать, кто

и  почему развалил его муравейник.  Зазнались мы,  людишки.  Возгордились не по

чину.  Ровней себя с богами стали считать. Хотя боги эти, Иисуски да Магометки,

нами же самими и придуманы.  Как говорится,  по образу и подобию. А что, если в

природе существуют другие боги,  настоящие?  Или там высший разум какой-нибудь.

Вот  прикурил этот высший разум от  нашего солнца,  словно от  уголька,  оно  и

погасло. Ничего мы, ребята, не знаем о мироздании. Для нас оно, как для слепого

цуцика -  сиська.  Если  тепло и  сытно,  значит,  гармония в  небесных сферах.

Холодно и голодно -  вселенская катастрофа.  А может, просто мамка-сучка отошла

на забор побрызгать?

     - Хорошо, если так, - пробасил кто-то. - А если сучку живодер прибрал?

     - Рег-ла-мент! - объявил Смыков, словно винтовочным затвором лязгнул.

     - Прошу прощения, - разнобровый раскланялся на все четыре стороны и сел.

     - Кто следующий? Смелее... - Цыпф сделал рукой приглашающий жест.

     Во  втором  ряду  приподнялся человек,  такой  крупный,  что  до  сих  пор

казалось,  будто бы он стоит.  Сейчас же,  даже сгорбившись, он едва не задевал

макушкой обрывок свисающего с потолка электрического шнура.

     - Тут еще и  четвертая часть из нас не высказалась,  а  уже обед скоро,  -

веско  сообщил он,  упираясь кулаками в  спинку переднего кресла.  -  Я,  между

прочим, ночевать здесь не собираюсь. Хилые у вас кровати, а на нарах мне плохие

сны снятся...  Поэтому предлагаю:  у кого действительно есть что сказать, пусть

говорит.  А  если на  твоей территории ничего не  случилось,  сдвигов нет ни  в

худшую,  ни в лучшую сторону,  можно и помолчать в тряпочку. Я, например, так и

сделаю... У кого словесный понос наблюдается, пусть ко мне обратится. Вылечу...

     - Верно!  В самую точку! - одобрительно заулюлюкали почти все собравшиеся.

- От  души сказано.  Цицерон ты наш!  За такие слова ему лишняя порция на обеде

полагается! А еще лучше - лишняя чарка.

     Даже Верка захлопала в ладоши: "Молодец, зайчик!"

     - Не  так  часто  мы  собираемся,  чтобы  сегодня  в  молчанку  играть,  -

попробовал возразить Цыпф.  -  Не могу поверить, что в Хохме или на Изволоке за

это время ничего примечательного не случилось.  На этих примерах мы должны сами

учиться и других учить. Ведь по телефону сейчас не созвонишься. Да и телеграмму

не  дашь.  Что  вчера  в  Трехградье случилось,  завтра  может  в  Гиблой  Дыре

повториться...

     Опять  поднялся  шум,   как  одобрительный,  так  и  негодующий,  но  всех

перекричала Верка, на которую нынче ну прямо стих какой-то нашел:

     - А ты, собственно говоря, кто такой? - Она вскочила, отпихнув мыкающегося

между сном и явью Зяблика.  -  Ты чего это,  Левка,  раскомандовался? До власти

дорвался? Забыл, что сегодня я должна на этом месте сидеть? Сейчас пулей отсюда

вылетишь!  Тебе люди дело говорят! Нечего здесь попусту трепаться! Тебя, может,

язык  и  кормит,  а  нас  -  ноги!  Хорошо возле  кухни отсиживаться да  книжки

почитывать! А мы сутками напролет то за варнаками, то за ангелами гоняемся!

     - Хорошо, хорошо! - Цыпф демонстративно заткнул уши. - Делайте что хотите.

Пусть выступают только те, у кого есть важные сообщения.

     - Или соображения,  -  добавил Смыков.  -  Но все же о регламенте прошу не

забывать.

     - Тихо,  братва!  - со своего места поднялся тот самый человек, который до

этого неоднократно подавал нетрезвые реплики.  -  Лева,  как всегда, прав. Быть

такого не  может,  чтобы  в  Хохме какое-нибудь чудо  не  приключилось.  Я  там

недавно,  сами знаете.  Общим решением направлен на перевоспитание... Пока я на

новое место добирался, все время голову ломал: почему его Хохмой назвали? Очень

скоро все выяснилось.  Оказывается, там когда-то холодное море было. По берегам

народец жил,  вроде чукчей, но еще диковатей. Олешек пасли, рыбу ловили, моржей

били костяными гарпунами.  Потом,  значит, лед стаял, вечную мерзлоту развезло,

ягель вымок,  олешки от бескормицы передохли,  море ушло и  стал весь этот край

теплой заболоченной лужей.  В луже этой вскоре бегемоты поселились.  Из Лимпопо

пришлепали.  Так этот народец приспособился -  стал запрягать бегемотов в  свои

каяки и гонять на них по озерам да болотам. Разве это не хохма?

     - А по существу можно? - Цыпф заскучал.

     - Стал  я  со  своей  новой  братвой знакомиться и  в  одном  вонючем чуме

обнаружил весьма занятную штуковину. Угадай, какую?

     - Самогонный аппарат? - предположил Цыпф.

     - Мимо!

     - Бабу голую?

     - Тоже мимо.  Они там в  чумах все голые...  А обнаружил я,  -  делегат от

Хохмы с торжеством оглянулся по сторонам, - боевой автомат.

     - Всего лишь?  -  Цыпф пожал плечами.  -  Видел сортир во дворе?  Я  в нем

недавно неисправный ручной пулемет утопил,  чтоб  дети  не  баловались.  Можешь

взять себе для коллекции.

     - Ох и шутник ты, Лева... Автомат-то не наш, вот в чем загвоздка. Он вроде

даже не  металлический.  Не то пластмасса особая,  не то керамика.  Но ножом не

царапнешь.  Калибр  небольшой,  миллиметра три-четыре.  С  обоих  боков  окошки

имеются,  как  циферблаты электронных часов.  Затвора нет,  зато  сверху прицел

классный.  Оптика  такая,  что  за  километр можно  каждый волосок на  человеке

сосчитать.

     - Где - на голове? - поинтересовались сбоку.

     - Нет,  там,  где  ты  подумал...  Кроме спускового крючка,  еще  какие-то

кнопочки баянные имеются.  Поковырял я  эту хреновину ножиком,  не разбирается.

Даже магазин снять не удалось.

     - Ты бы еще мину "Элси" ножиком поковырял, - не открывая глаз, пробормотал

Зяблик. - Или ядерную боеголовку.

     - Конечно же,  сей предмет вы с собой не захватили, - произнес Цыпф не без

сарказма. - А если захватили, то по дороге потеряли. А если не потеряли, то час

назад обменяли на пуд самосада неизвестному лицу. Прав я?

     - Прав,  Лева...  Сей предмет я сюда не захватил,  Можете меня казнить. Не

отдали мне дикари автомат добром,  а  силу применять я  постеснялся.  Он у  них

заместо идола.  Священная вещь,  сами понимаете.  Но сюда я не с пустыми руками

явился,  можете не сомневаться...  Сначала я все подробности выяснил. Сняли они

автомат с мертвеца. И не особо давно. Оружие, значит, себе присвоили, а труп не

трогали. У них покойников не хоронят: оставляют на поживу стервятникам. Посетил

я это место.  Костей там всяких немало валяется.  Не разберешься,  где чьи.  Но

кое-что от бедняги осталось.

     Продемонстрировав всем короткий сапог на толстой подошве, он пустил его по

рукам. Посыпались комментарии:

     - Справные колеса...  Хотя воняют сильно...  А почему только левый?  Разве

твой автоматчик калекой был?

     - Правый,  думаю,  хищник какой-то уволок. Там их следов тьма. Не то лисы,

не то шакалы.  А воняет потому, что в сапоге кусок ступни остался. Выковыривать

пришлось...  Зато сделано как!  На  голенище посмотрите.  Это ведь не кожа.  Ее

звериные зубы не взяли. А швы поищите. Нет швов. Ни единого! Теперь на подметки

гляньте.  С  виду гладкие,  а на ощупь шершавые,  как акулья шкура.  Никогда не

оскользнешься.  Тот бедолага в этих сапогах,  наверное, немалый путь отмахал. А

подошва до сих пор как новая.

     Находка уже попала к Цыпфу, и тот с видом знатока измерил ее линейкой.

     - Размер  сорок  четвертый...   Товарные  знаки  отсутствуют...   Материал

действительно странный...  А голенище-то узковато. На мое запястье. Вы уверены,

что эта обувь для человека предназначалась? Как очевидцы описывают мертвеца?

     - Никак.  К  тому  времени его  звери уже  прилично изгрызли.  Но  был  он

человеком, даже не сомневайтесь. Забыл сразу сказать: на автомате номер имелся.

Арабскими цифрами. Два нуля сто двадцать три.

     - Народ не воинственный,  - высказался Смыков. - Больно уж номер короткий.

У нас на оружии все больше шестизначные да семизначные...

     - Если хозяином автомата был действительно человек, то из этого следует...

- Цыпф задумался.

     - ...что  в  рамках времени мы  здесь не  самые крайние,  -  закончил Глеб

Макарович, друг степных нехристей.

     - Откуда тогда он мог забрести в Хохму?  - Цыпф пододвинул к себе клеенку,

на  которой было  изображено нечто похожее на  схему разделки говяжьей туши.  -

Через Трехградье?  Вряд ли.  Там бы его сразу заметили.  Через Баламутье? Более

чем  сомнительно.  Без  амфибии  там  делать  нечего.  Что  остается?  Остается

Нейтральная зона...

     - В Нейтральной зоне аггелы появились, - подсказал кто-то.

     - Если бы его аггелы убили, они бы и автомат, и сапоги себе забрали. А что

за Нейтральной зоной? Ходил туда кто-нибудь?

     - Нет...  Нет...  -  раздалось из разных углов зала.  - Не слышно было. Из

наших, наверное, никто...

     - Если мир,  из которого явился этот парень, опередил нас хотя бы на сотню

лет, я им не завидую, - сказал одноглазый. - У них там даже унитазы должны быть

на  транзисторах.  Никто ничего руками делать не  умеет.  Сковородки,  иголки и

топоры только в музеях остались.  Все на кнопках да на электричестве.  Кто выше

залетел, тому и падать больнее.

     - Зачем  же  он  тогда  с  собой  оружие таскал?  Ведь,  надо  думать,  на

батарейках дура устроена. Пользы от нее сейчас меньше, чем от дубины.

     - Лучше всего моим киркопам,  -  вздохнул гигант. - Они и не поняли ничего

толком.  Как жили, так и живут. Может, даже и получше. Я их хоть уму-разуму учу

понемногу.

     - И породу заодно улучшаешь, - кто-то прыснул в кулак.

     - Ладно,  что мы решим по этому вопросу?  - Цыпф покосился на Смыкова. - У

кого какие предложения?

     - У меня! - рука Смыкова незамедлительно взлетела вверх. - Послать в Хохму

толковых ребят  из  резерва.  Человек пять.  Пусть  оружие разыщут,  свидетелей

опросят, а заодно и Нейтральную зону прощупают.

     - Другие предложения есть? Дополнения? Возражения?

     Поскольку  предстоящая  операция,   неопределенно  долгая  и   определенно

опасная, никого из присутствующих лично не касалась, возражений и дополнений не

поступило.

     Разговор перешел на  аггелов и  варнаков.  Разрозненные шайки аггелов,  не

скрываясь особо,  болтались повсюду,  зато  о  местонахождении их  опорных  баз

ничего толком известно не было.  Даже здесь,  в Отчине-Отчаине, они, по слухам,

контролировали немало заброшенных городов и поселков.  Варнаков видели в Гиблой

Дыре,  Трехградье и Киркопии.  Всякий раз их появлению предшествовали грозные и

загадочные природные явления.  К  себе варнаки никого близко не подпускали и  в

случае опасности исчезали бесследно,  как миражи.  Однако миражом они не были -

на  мягкой  почве  после  них  оставались следы,  похожие на  отпечатки больших

валенок,  а  после исчезновения в  воздухе еще какое-то время висели,  медленно

оседая, хрупкие черные хлопья, прозванные в народе "адовым прахом".

     Затем,  к  вящему  неудовольствию попечителя киркопов,  слово  опять  взял

делегат из Лимпопо.

     - Ну ладно,  с аггелами все понятно.  Или мы, или они. Пощады тут ждать не

приходится.  Давно их приструнить пора,  с соседями замириться, время выиграть.

Недосуг со  всякой чертовщиной возиться.  Какой вред  от  варнаков или  того же

Белого Чужака?  Пусть бродят себе на  здоровье.  Может,  и  не пересекутся наши

пути.

     - А  если  пересекутся?  -  возразил человек в  кольчуге.  -  Локти кусать

придется,  если,  конечно,  зубы останутся. Что им здесь надо? Не из нашего они

теста.  Может,  это варнаки все и устроили,  а теперь присматриваются, какую бы

еще пакость сотворить.  Заметь,  вооруженного человека они к  себе за версту не

подпускают.  А вот к детям иногда подходят. Недавно на перевале между Кастилией

и Агбишером странный случай был. В одном месте каменная тропа как кисель стала.

Я,  пока сам не убедился,  поверить не мог.  Два вьючных быка и погонщик в этот

кисель и влетели.  И сразу камень опять в камень превратился. Наружу только две

пары рогов да кисти рук торчать остались.  Начали мы возле них топором тюкать -

натуральный гранит,  только искры летят.  Вот...  А  через час  там  уже варнак

стоял, зыркал.

     - Хм... зыркал, - задумчиво произнес мосластый мужик, сидевший отдельно от

всех на  подоконнике.  -  Вот тут вопрос...  Могут ли варнаки вообще зыркать...

Повадился к нам тут один.  То у дороги стоит, прохожих пугает, то возле серного

озера крутится.  Я  его дней десять со  снайперской винтовкой выслеживал.  Дай,

думаю, проверю, в самом ли деле у них шкура как броня. Близко он меня, конечно,

не подпускал, но в прицел я на него насмотрелся. И впечатление у меня создалось

такое, что варнаки вообще глаз не открывают.

     - Закрытые глаза есть знак принадлежности к царству мертвых, - сказал Цыпф

многозначительно. - Вспомните Вия и Бабу-Ягу.

     - Лева,  все знают,  что ты у нас очень умный,  -  набычился мосластый.  -

Тогда я, может, лучше помолчу, а ты расскажешь... про Бабу-Ягу.

     - Ах,  простите...  Продолжайте, пожалуйста. Но вот непонятно, как варнаки

могут видеть, если глаз не открывают?

     - Клоп  человека тоже  видеть не  может,  а  находит безошибочно...  Я  за

кустами все время лежал,  даже нос не высовывал. Но даю голову на отсечение, он

точно знал,  где я.  Только положу палец на спуск, а он уже и пропал... Исчезло

чудное виденье, как говорил поэт Пушкин.

     - Ну и что это доказывает?  -  стоял на своем делегат из Лимпопо. - Может,

они нас больше боятся, чем мы их... Я понимаю... Кто на молоке обжегся, на воду

дует.  Только нельзя беду на  каждом шагу караулить.  На  то  она и  беда,  что

нежданно-негаданно приходит.

     - И тем не менее аггелы, варнаки и Белый Чужак как-то связаны между собой,

- сказал Цыпф.  -  Непонятно, как именно, но цепочка просматривается. Тут кое у

кого есть интересные наблюдения. Товарищ Смыков, не поделитесь?

     - Делиться можно успехами, - уточнил Смыков, вставая. - а о неудачах можно

только  информировать...  С  Белым  Чужаком мы  встретились случайно.  Работали

совсем по другому вопросу. Если говорить откровенно, он к нам сам подошел...

     По  залу  пронесся  шумок.   Кто-то  сказал:   "Ого!",   кто-то  удивленно

присвистнул,  кто-то поинтересовался,  почему в таком случае эта столь одиозная

личность не представлена перед ясными глазами собрания.

     - Спокойней,  братцы  вы  мои.  -  Смыков,  как  сова,  повертел  головой,

высматривая  крикунов.   -  Попытка  задержания  имела  место,  но  успехом  не

увенчалась.   Кишка  у   нас  тонка  оказалась.   Так  называемый  Белый  Чужак

продемонстрировал физические способности, до которых нам с вами далеко. Человек

против него что болонка против волка, заявляю с полной ответственностью.

     - Видать, крепко он вас припугнул...

     - Припугнуть меня трудно,  я  на  том свете был.  Меня инквизиция два года

пытала. - Смыков хотел ткнуть пальцем в треугольный шрам, глубоко впечатанный в

висок,  но от волнения ошибся и едва не угодил себе в глаз. - Однако сейчас для

нас имеет значение не поведение Белого Чужака, а сказанные им слова.

     - Да вы с ним даже поговорили! - ахнул парень с серьгой. - Может, и по сто

грамм сделали?

     - Предлагали,  - не выдержал окончательно проснувшийся Зяблик. - Тара наша

ему не подошла. Хрупкая...

     Смыков между тем продолжал:

     - Белый Чужак заявил,  что людям он не враг и сам,  по-видимому,  является

человеком.

     - По-видимому или является?

     - Цитирую дословно: я, то есть он, родился человеком.

     - Что он еще сказал?

     - Посоветовал  оставить  в  покое  одну  особу,  предположительно  имевшую

контакты с варнаками.

     - А какой у него к этой особе интерес?

     - Не знаю.

     - Про аггелов ничего не говорил?

     - Нет.  Мы  и  поговорили-то  всего  пару  минут.  Но  аггелы,  кстати,  в

Талашевске завелись. Хотя раньше о них слышно не было.

     - Ходят  они  за  Белым  Чужаком,   как  цыплята  за  наседкой,  -  сказал

одноглазый. - Но не в открытую ходят, а хоронятся.

     - Зяблик,  а  какое  у  тебя  впечатление  от  этого  фрукта  осталось?  -

болезненно морщась, спросил раненый.

     - Мужик свой в доску. Верке понравился.

     - А тебе?

     - Я таких шустрых не люблю. На ходу подметки режет.

     - У  кого  какие  предложения?  -  Цыпф  требовательно постучал мелком  по

грифельной доске.  -  Никаких?  Тогда  разрешите мне...  Как  вы  убедились,  в

настоящий момент  интересы  варнаков  и  Белого  Чужака  сосредоточены в  одной

географической точке  -  городе Талашевске.  Считаю целесообразным оставить там

группу Смыкова, тем более что первое знакомство уже состоялось. Задача прежняя:

наблюдать за перемещениями как тех,  так и другого.  При возможности задержать,

при невозможности вызвать на откровение. Одновременно прощупать аггелов. Может,

те что-нибудь знают. Возражения, дополнения есть?

     - А  как  же!  -  воскликнул  уже  почти  протрезвевший делегат  Хохмы.  -

Предположим,  зажмут они Белого Чужака в угол.  Завяжется у них милая беседа. А

что  дальше?  Зяблика  я  уважаю,  но  что  он  может  сказать  дорогому гостю?

Обматюгать разве  что  с  ног  до  головы...  Смыков  начнет  уголовный  кодекс

цитировать,  который давно на подтирку пошел.  Верка, конечно, может поговорить

красиво,  но уже после всего... ("С тобой, козел, я ни до, ни после говорить не

собираюсь!" -  огрызнулась Верка.) Остается Чмыхало. Может, мы ему переговоры с

Белым Чужаком доверим?

     - Не понимаю, куда вы клоните, - заерзал на своем месте Цыпф.

     - Сейчас  поймешь...  Предлагаю  усилить  группу  Смыкова  нашим  нынешним

председательствующим.  Левка все науки превзошел,  да и язык у него без костей.

Кому еще с Белым Чужаком лясы точить?  Уж Левка-то в грязь лицом не ударит... А

если ударит, пусть на нас не обижается. Мы потом по этому личику еще добавим.

     Поднялся одобрительный шум, как будто бы в зал вкатили бочку пива. Кое-кто

даже в ладоши захлопал. Неудовольствие публично выразил один Зяблик:

     - Вы нам баки зря не вколачивайте! На хрена нам такой баклан, да еще перед

горячим делом.  Он, наверное, даже пушку в руках держать не умеет. Сам загнется

и нас под монастырь подведет. Не, мы только проверенных людей берем...

     - А Верка? - спросил кто-то.

     - Что -  Верка?  Верка в сторонке никогда не отсиживается.  Если придется,

любого удальца может на шарап взять.

     - Ты,  Зяблик, особо не разоряйся, - сказал рассудительный Глеб Макарович.

- Как общество постановило, так тому и быть.

     Зяблик  зыркнул  по  сторонам  и,  не  встретив ни  одного  сочувствующего

взгляда, сдался.

     - Ладно, но тогда пусть хоть влазное поставит... Не меньше литра...

     Возле невзрачной цементной стелы,  неоднократно использовавшейся в прошлом

как мишень для стрельбы крупной дробью,  но  тем не  менее продолжавшей хранить

уже не  всем понятные граффити (Граффити-  древние надписи на стенах,  камнях и

сосудах,   обычно   носящие   бытовой  характер.)   полузабытой  прошлой  жизни

"Кол...о... З...ря", Чмыхало затормозил. Дорогу перегораживали опутанные ржавой

колючей  проволокой рогатки,  а  дальше  на  холме  торчало ажурное бревенчатое

сооружение в  виде  высокой  арки,  горизонтальную часть  которой  украшали три

аккуратно завязанные петли-удавки.

     - Дальше лучше не соваться,  - сказал Зяблик. - Свинопасы сиволапые и мину

заложить могут.

     - Откуда у  них мины?  -  удивился Лева Цыпф,  у которого после вчерашнего

распития "влазной" веки поднимались с таким же трудом, как у пресловутого Вия.

     - На толчке купили.  Там за гранату бычка просят. Дешевка. А из гранаты да

куска проволоки любой дурак мину  сварганит...  Смыков,  пора  народ тревожить.

Стреляй, не жмись.

     Смыков  неизвестно откуда -  не  из  рукава ли?  -  извлек свой  до  утери

воронения затертый "Макаров",  с  сожалением глянул на  него,  направил ствол в

небо,  но в последний момент передумал и сбил выстрелом верхнюю закорючку буквы

"З".

     Теперь  оставалось  только  ждать.  Чмыхало  вылез  из  драндулета и  стал

привычно обстукивать ногой  баллоны.  Зяблик впал  в  спячку.  Верка  принялась

втолковывать Цыпфу  методы борьбы с  тяжелым похмельем,  а  Смыков погрузился в

раздумье,  обхватив голову ладонями,  как будто хотел выдавить из  нее какую-то

важную мысль - так иные давят губку, выжимая воду.

     Спустя  четверть  часа  со  стороны  зловещей  арки  показалась молодуха в

резиновых сапогах и бурой тюремной телогрейке.

     - Дошла до них, похоже, наша почта, - сказал Зяблик.

     Вблизи молодуха оказалась чудо  как  хороша:  круп ее  по  ширине равнялся

шести хорошим кулакам, зато офицерский ремень был затянут на талии едва ли не в

два нахлеста.  Грудь распирала застиранную камуфляжную гимнастерку, но только в

верхней ее трети. Лицо суровой богини-воительницы не портили даже мазок сажи на

виске и следы борща на подбородке.  Чувствовалось,  что она может все: вспахать

ручным  плугом гектар поля,  без  пачек  и  пуантов станцевать любое  па-де-де,

вышить гладью гобелен размером три на четыре метра, дать (и не без собственного

удовольствия) целой роте. С таких женщин когда-то ваяли кариатид и валькирий. В

разное  время  и  разными  художественными  средствами  их  воспевали  художник

Микеланджело и поэт Некрасов.

     - У нее обрез под полой, - тихо сообщил Зяблик.

     - Вижу, - ответил Смыков, пряча пистолет между коленок. - Если что, я ей в

лоб...

     - В лоб не надо. Лучше в плечо. Нравятся мне такие бабы.

     - Что  надо?  -  неласково спросила  молодуха,  остановившись у  бетонного

торчка.

     - Тебя, ласточка... - начал было Зяблик, но Смыков перебил:

     - Вроде бы вы нынче в сторожевую службу назначены?

     - Я в святцы не заглядывала,  - молодуха стерла следы борща с подбородка и

облизала палец. - Может,

     и мы.

     - Город надо от всякого сброда почистить. Людей дайте. Дружинников.

     - Людей  тебе?  -  в  голосе молодухи звучало законное презрение трудового

человека ко всяким там забубенным тунеядцам. - А сами вы что, малахольные?

     - Город большой.  Одного поймаем,  а  дюжина разбежится.  К вам же потом и

придут.

     - Как придут, так и уйдут, - молодуха кивнула головой в сторону виселицы.

     - И скольких же вы гостей пеньковым хлебом и свинцовой солью встретили?  -

поинтересовался Зяблик.

     - Вы первые будете.  Другим и показа хватает.  Только глянут и сразу назад

поворачивают.

     - Суд Линча, стало быть.

     - Почему Линча? Ивана... Ее Иван Сошников ставил.

     - Значит, вы никого к себе не принимаете? - спросила Верка.

     - Принимаем...   Детей  малых  принимаем.   Даже  арапчат.   Мужиков  пара

пригодилась бы.  Работящих И на передок крепких.  Но среди вас,  я гляжу, таких

нет.  Басурмана вашего могли бы  принять,  если  бы  с  конем в  придачу...  Ты

докторка?

     - Да.

     - Оно и видно. От йода пожелтела вся. Докторку бы мы без разговоров взяли.

     - Хватит горбатого лепить!  - не выдержал нетерпеливый Зяблик. - Гони сюда

своих дружинников, да только с оружием.

     - Прикуси язык,  мурло небритое,  -  спокойно ответила молодуха. - Если бы

нас самих шушера городская не донимала,  не видать бы вам помощи. Самая страда,

все в поле. Но, как видно, судьба нам сегодня другое ворожила.

     - А  ты  баба  скипидарная,  -  с  уважением заметил Зяблик.  -  Как  хоть

звать-величать?

     - Виолетта я, - молодуха потупилась.

     - Не-е, на Виолетту ты не похожа. Я тебя буду Домной звать.

     - Зови как хочешь, а я все равно не отзовусь... Ожидайте здесь, пока мы не

соберемся. С места не двигайтесь, а еще лучше - машину свою назад откатите. Тут

прямо перед вами ловчая яма  замаскирована.  Еще немного -  и  кувыркнулись бы.

Доставай вас потом...

     С собой Виолетта привела шесть человек - двух матерых мужиков, трех парней

призывного возраста и младшую сестру Изабеллу,  хоть и худую, но бедовую. Кроме

топоров  и  самодельных пик,  на  вооружении дружинников состояли два  ружейных

обреза и автомат Калашникова.

     Изабелла залезла в драндулет на колени к Смыкову, остальные разместились в

телеге на  резиновом ходу,  запряженной парой  мышастых степных коньков.  Ехать

решили дорогой хоть и дальней,  но скрытной -  через Мезеновский лес, плотину и

пригород Шпильки.

     В  пути  Изабелла вдоволь  накурилась дармовым самосадом (дома  сестра  не

позволяла) и поведала о житье-бытье общины.

     - Картошки,  маниоки и ячменя хватит до следующего урожая,  а может, еще и

на  обмен останется.  Завели свиней,  кур и  страусов.  У  арапов за металлолом

выменяли бегемота и  насолили аж тринадцать бочек мяса.  Сама недавно ездила на

толчок в  Кастилию.  Наторговала там  хорошо,  очень у  них  посуда наша идет и

швейные иголки.  Правда,  меня там два раза изнасиловали.  Хотя это, может, и к

лучшему -  авось забеременею.  А  то  в  общине за  целый год только трое ребят

родилось. Хотя мужики баб вроде исправно обслуживают. Почему бы это, докторша?

     - Когда-то в  больших городах устраивались зоопарки,  -  сказала Верка.  -

Держали в  них напоказ всяких диких зверей.  И  если у  какой-нибудь львицы или

слонихи рождался детеныш,  это  считалось событием.  Не  хотели дикие  звери  в

неволе размножаться. Вот и мы сейчас вроде как в клетке, - она ткнула пальцем в

нависший над головой низкий,  давящий свод, похожий на земное небо примерно так

же,  как стоячая загнивающая вода лимана на живое бурное море.  -  Ты, девочка,

солнышко хоть раз видела?

     - Не помню,  -  беззаботно ответила Изабелла. - Сойдет, в крайнем случае и

без солнышка.  Только скучно у нас.  Жить можно,  но скучно. А сбежишь - ноги с

голодухи протянешь или в беду какую угодишь.

     - Ничего, - мрачно заверил ее Зяблик. - Скоро повеселимся.

     Экспедиция  преодолела лес,  где  среди  полузасохших,  задушенных лианами

сосен и  чересчур буйно вымахавших берез уже  торчало что-то  глянцево-зеленое,

пышное,  непривычное глазу, и выехала на бетонную плотину, рассекавшую обширное

моховое болото,  некогда бывшее дном полноводной реки Лучицы (оставшийся от нее

ручеек теперь назывался Нетечью).  Среди  зеленой трясины рыжей  горой  торчала

огромная,  как крейсер, землечерпалка и пришвартованная к ней сухогрузная баржа

- обе проржавели до полной утраты сходства с творениями рук человеческих.

     Миновав пригород,  ранее  застроенный деревянными домами и  потому сначала

превратившийся в пепелище,  а потом - в опасные для человека джунгли, драндулет

затормозил у развалин бензоколонки.  Полчаса спустя подъехала и телега. Чмыхало

прокомментировал это событие так:

     - Конь едет - тихо. Драндулет едет - в Лимпопо слышно.

     - А  почему ваш  черненький все  время  молчит?  -  Изабелла покосилась на

Цыпфа. - Язык проглотил?

     - Да если бы сам,  - печально вздохнул Зяблик. - Тут жуткая история вышла.

Его  не  так  давно дикари-киркопы прихватили.  А  они  все сплошь людоеды.  Но

человека едят хитро.  Сразу не убивают,  а  живого на части крошат,  чтобы мясо

раньше времени не протухло. Первым делом они у пленника всякую мелочь отрезают:

язык,  уши,  пальцы и  так далее.  Чтобы он кровью не изошел,  раны головешками

прижигают,  а жилы перевязывают.  На следующий день задницу отрубают. Это у них

главное лакомство, на шашлыки идет. Ну а потом - руки до локтей, ноги до колен.

На студень.  Из ляжек похлебку варят.  Напоследок очередь до мозгов и  потрохов

доходит.  На неделю человека хватает, а то и больше. Нашему дружку еще повезло.

Мы  его  уже  на  следующий день  обратно выменяли.  Только языка  да  мужского

хозяйства лишился.

     - Тебе  бы  самому  хозяйство отрезать!  -  Изабелла  легко  выпрыгнула из

драндулета и побежала к своим землякам.

     - Такое на самом деле было или ты придумал? - Цыпф уставился на Зяблика.

     - Было. Только меня по ошибке с задницы есть начали, а она - как подметка.

Вождь клык сломал и велел вместо меня повара изжарить...

     Тактика  прочесывания города  была  незамысловата и  не  требовала участия

крупных  сил.  Обитаемыми  могли  считаться  лишь  дома,  расположенные  вблизи

источников воды (кому охота таскаться с ведрами за несколько километров?), а те

были известны наперечет.  Это обстоятельство сразу сокращало объем работы раз в

десять.  Кроме того, существовало немало примет, выдававших присутствие людей в

этом  мертвом городе.  Так,  если  в  подъезде пышно цвела какая-нибудь колючая

тропическая  дрянь,   туда   и   соваться  было   нечего.   Человеческое  жилье

обнаруживалось по  дымку очага,  по  запаху жареных манек,  по  развешанному на

балконе белью,  по выбитым в  траве тропинкам,  по неосмотрительно выброшенному

поблизости мусору.

     Если  дом   попадал  под  подозрение,   у   каждого  подъезда  выставлялся

вооруженный  человек,   а   трое-четверо   начинали  поквартирный  обход,   при

необходимости сокрушая запертые двери.

     - "Влазное" ты, Лева, от души проставил, - сказал Зяблик Цыпфу. - А сейчас

мы  тебя в  деле окрестим,  кровушкой.  Своей или чужой,  это уж  от тебя будет

зависеть.

     - Ладно, - буркнул Лева. - Не вчера родился, кое-что понимаю...

     - Учить тебя будем,  как в старину плавать учили,  -  продолжал Зяблик.  -

Кидали салажонка в омут и ждали,  пока он сам не выплывет. Некоторые выплывали.

А которые ко дну шли,  тех вытаскивали, откачивали и опять кидали. Очень клевый

метод.

     - А  если  я  нож  в  живот  получу или  пулю  между глаз,  вы  меня  тоже

откачаете?- угрюмо поинтересовался Лева.

     - Ты про это не думай.  И к шушере мелкой особо не цепляйся.  Мы их только

для отвода глаз гоняем.  Главное,  хоть одного аггела живьем взять. Надо, кровь

из носа, узнать, чего ради они сюда пригребли.

     Начали с панельной девятиэтажки,  демаскированной отчаянным криком петуха.

Быстро выставили оцепление,  пару  дружинников послали на  крышу и  уже  спустя

десять минут в  одной из  квартир первого этажа обнаружили старуху,  не  только

умудрившуюся неведомым образом уцелеть во  всех передрягах последних лет,  но и

сохранившую при себе дюжину кур-несушек. Хотя разъяренный петух и успел клюнуть

Леву  Цыпфа,  перед  старухой  пришлось  извиниться.  Пусть  доживает свой  век

спокойно.

     Три  следующих  дома  на   этой  улице  успели  утратить  память  о   роде

человеческом,  зато из подвала четвертого извлекли двух завшивевших бродяг, уже

почти  не  людей,  а  вместе с  ними  -  остатки кабана,  недавно пропавшего из

хозяйства Виолетты.  Кабанья  голова,  лопатка  и  огузок  вернулись к  прежним

владельцам,  бродяги же получили компенсацию -  сначала тупой стороной сабли от

Чмыхало, потом прикладом обреза от Виолетты.

     После шести часов почти непрерывной беготни по этажам, взламывания дверей,

разрушения  баррикад,   мордобоя,   предупредительных  выстрелов  в  потолок  и

коротких,  но  въедливых допросов телега до краев наполнилась добычей:  мешками

картошки,  банками  домашних солений,  связками битой  птицы,  холодным оружием

кустарного  производства,  а  сверх  того  -  двумя  девочками-беспризорницами,

которых тут же удочерила Изабелла. За это время из города в сторону кастильской

границы было изгнано больше полусотни подозрительных личностей,  по сути дела -

крыс в  человеческом облике (некоторых для  острастки пришлось даже бензинчиком

облить),  а  потери ватаги по-прежнему исчислялись одной-единственной царапиной

на ляжке Цыпфа.

     Никто  из  попавшихся на  пути  людишек,  будь  то  звероватый бродяга или

безвредная,  как мотылек, бабуся, не смог миновать внешне доброжелательного, но

подковыристого внимания Смыкова.  Время от времени он сообщал что-то Зяблику на

ухо, то повергая его в мрачное раздумье, то заставляя оживленно потирать руки.

     Хромого и горбатого,  но ловкого,  как мартышка, паренька, кормившегося за

счет  разорения птичьих гнезд  и  большую часть времени проводившего на  крышах

домов  да  в  кронах деревьев,  допрашивали особенно долго.  После этого Зяблик

сразу утратил интерес к району, который они сейчас прочесывали.

     - Давай еще  в  одно местечко заглянем,  и  все на  сегодня,  -  сказал он

Виолетте.

     Та вначале опрометчиво согласилась,  но,  узнав,  что интересующее Зяблика

местечко находится на  другом конце  Талашевска,  стала энергично отнекиваться.

Сошлись  на  компромиссе:  груженая  телега  в  сопровождении пары  дружинников

отправляется восвояси,  а  всех  остальных Чмыхало  попозже  доставит домой  на

драндулете.

     Район, в который они перебрались, весьма отличался от предыдущего. Дома не

торчали здесь особняком,  а  сливались разноэтажными фасадами в сплошную стену,

на которой псевдобарокко соседствовало с конструктивизмом, а пышные барельефы -

с  унылой силикатной плиткой.  Крытые железом,  шифером,  а кое-где и черепицей

крыши  образовывали уступчатые террасы,  позволявшие без  труда  перебираться с

улицы  на  улицу.  Многочисленные пожарные  лестницы,  слуховые окна  и  просто

прорехи в кровле очень способствовали игре в казаки-разбойники, которая вот-вот

должна была где-то здесь развернуться.

     Пугая ворон и  кошек,  Смыков долго расставлял людей -  кого на стыке двух

крыш, кого под арку проходного двора, кого за старинный брандмауэр, кого в нишу

подъезда.  В ударную группу,  кроме него самого, вошли Зяблик, Цыпф, Виолетта и

Чмыхало.

     С  тыла  подошли к  мрачному облупленному зданию,  похожему на  котельную.

Заглянули в закопченное окошко.  Покурили.  Поежились.  Попытались шутить -  не

вышло.

     - Ну,  двинем,  благословясь,  -  Зяблик выдохнул последнюю струю  дыма  и

взмахнул рукой  так,  словно швырял на  землю не  окурок,  а  шапку.  -  Оружие

наготове держите.  Только своих не постреляйте.  К  тебе это,  Лева,  в  первую

очередь относится.

     Он  ногой  высадил раму  и  кряхтя перебрался через  подоконник.  Попали в

темный  коридор,  пахнущий золой,  паутиной,  ржавчиной.  Сначала пошли,  потом

побежали,  спотыкаясь о куски шлака и какую-то ветошь. Смыков чертыхнулся, чего

обычно никогда не делал.

     Цыпф все никак не  мог сдвинуть тугой флажок пистолетного предохранителя и

тупо повторял про себя: "Скорее бы началось, скорее бы началось..."

     По  железному  гулкому  трапу  спустились  в  просторный  подвал,   скудно

освещенный  протянувшимися сверху  столбами  света,  в  которых  густо  плясали

пылинки. Под ногами захлюпало.

     "А может,  пронесет, - подумал Цыпф, сердце которого колотилось, словно на

него  замкнули  электрическую цепь  переменного тока.  -  Может,  здесь  и  нет

никого!"

     Не  пронесло.  Сбоку,  из темноты,  что-то оглушительно грохнуло,  харкнув

снопом оранжевых искр.  В ноздри пахнуло смрадом сгоревшего пороха, под сводами

подвала пошло гулять эхо,  но особо разгуляться ему не дал новый,  уже и  вовсе

нестерпимый грохот,  на  пару секунд намертво забивший уши ватными пробками,  -

это Виолетта, упав на колено, выпалила из своего обреза.

     И понеслось, и поехало...

     Совсем рядом кто-то  звонко взвизгнул -  не  то Чмыхало,  не то его сабля,

вылетевшая из ножен. По стенам метались огромные черные тени, а канонада стояла

не хуже, чем в Трафальгарском сражении. Вывернувшийся неизвестно откуда человек

едва не сбил Цыпфа с ног,  и тот уже хотел выстрелить (предохранитель скользнул

вниз легко,  как по маслу),  но вовремя узнал бледного,  взъерошенного Зяблика,

который тут же  канул в  промежуток между двумя огромными допотопными машинами,

похожими на  снятые с  колес паровозы.  Там  дважды коротко полыхнуло оранжевое

пламя.

     Цыпф побежал было вслед за Зябликом,  но все остальные - Смыков, Чмыхало и

Виолетта -  рванули  в  обратную сторону,  перемешавшись с  какими-то  другими,

словно из-под  земли  появившимися людьми.  Перекрывая стук  пистолетов,  опять

пушечно  рявкнул  обрез.  Чиркнув по  потолку,  серебряной молнией промелькнула

сабля, и тот, кого она достала, вскрикнул, как кошка, прищемившая хвост.

     Вновь появился Зяблик,  волоча по  полу обмякшее человеческое тело.  Он на

миг задержался,  когда луч света упал на  запрокинутое кверху и  сплошь залитое

черной кровью лицо  своей  жертвы ("Лицо мертвеца!"  -  сразу  догадался Цыпф),

злобно выругался.

     - За мной!  -  крикнул Смыков.  - Быстрее! Драться в подвале было уже не с

кем,  и все,  толкаясь, кинулись в другой темный коридор, по которому торопливо

стучали  сапоги  убегавших.  Ни  разу  не  выстреливший пистолет оттягивал руку

Цыпфа,  как  кирпич,  и  он,  чтобы хоть  немного уменьшить этот  вес,  пальнул

навскидку через плечо Смыкова.  Пуля с визгом пошла рикошетить от стены к стене

и все же догнала кого-то, сразу сбившегося с ноги.

     Потом  впереди стукнула дверь:  открылась,  закрылась,  и  снаружи лязгнул

запор.

     - Назад!  -  рявкнул Зяблик, оказавшийся сейчас позади всех. - Уйдут, мать

их в дышло!

     Снова промчались через подвал,  где ничего не изменилось, только сизый дым

оседал  плотными  слоями  да   тяжкий  дух  обильно  пролитой  крови  перебивал

все-другие запахи, потом преодолели гулкий трап, через окно вывалились наружу -

словно на  белый свет из  ада  вернулись -  и  без промедления рванули вслед за

Зябликом к арке, ведущей на улицу.

     Цыпф ожидал услышать здесь выстрелы,  крики,  топот, однако вокруг было на

удивление тихо,  только где-то печально перекликались птицы.  Первое потрясение

прошло,  но ничего не кончилось, и на мостовой было еще страшнее, чем в подвале

- нельзя спрятаться от  своих  и  чужих,  нельзя отсидеться в  темноте,  нельзя

увернуться от пули, которая может прилететь с какой угодно стороны.

     Зяблик распахнул дверь подъезда,  в котором была оставлена засада - там на

кафельном полу  кучей лежали люди.  Сначала даже  непонятно сколько,  но  потом

стало ясно, что двое: снизу дружинник с черным моноклем порохового ожога вокруг

залитой кровью глазницы,  сверху еще продолжавший дергаться в агонии незнакомый

бородач, пробитый пикой насквозь, от подреберья до загривка.

     - Как медведь на рогатину напоролся, - задыхаясь, сказал Смыков.

     - Касатик ты мой родненький,  -  дурным голосом запричитала Виолетта. - Да

как же  тебя так угораздило?  Какой же разбойник на тебя руку поднял?  Какой же

лиходей единственного сыночка у матери отнял? А что я твоим деткам скажу? А как

я им в глазоньки гляну?

     - Заткнись! - прикрикнул на нее Зяблик.

     - Сам заткнись!  -  немедленно ответила Виолетта, кулаком вытирая слезы. -

Кто нас сюда привел?  Не ты ли?  Кто под пули подставил?  А теперь -  заткнись!

У-у, ирод поганый! Быстро свою докторку сюда зови!

     - Какая тебе,  к черту,  докторка?  Готов он -  разве не видишь!  Мозги из

затылка текут!

     Наверху хлопнул чердачный люк,  а  немного погодя  донесся сухой,  далекий

треск выстрела, куда более тихий, чем шум потревоженных им птичьих стай.

     - Крышами уходят!  -  крикнул Смыков.  - Трое наверх, остальные к пожарным

лестницам! - и проворно юркнул обратно под арку.

     - Ой,  гибель моя пришла!  - опять запричитала Виолетта. - Ой, не полезу я

на крышу!  Ой,  мамочка,  что эти изверги вытворяют! Мало им невинной кровушки,

так они и меня, горемычную, хотят жизни лишить!

     - Во двор беги! - заорал ей на ухо Зяблик. - Смотри за лестницами!

     - Тьфу на тебя,  проклятый! - Виолетта ловко перезарядила обрез и кинулась

вслед за Смыковым.

     В  суматохе все вроде бы  забыли о  Леве Цыпфе,  но  он даже и  не подумал

остаться вместе с мертвецами в подъезде, а вслед за Зябликом и Толгаем помчался

вверх  по  лестнице,  мимо  распахнутых дверей давно  разграбленных квартир,  в

которых сквозняк шелестел отставшими от стен обоями.

     На  крыше  гулял  ветер,  торчали  целые  заборы  вентиляционных  труб,  а

множество переломанных и  покосившихся телевизионных антенн  напоминало засеку,

приготовленную против  вражеской конницы.  Еще  тут  обильно произрастал всякий

зеленый сор, начиная от лепешек мха и кончая пышными кустами дикого гамаринда.

     Двое  людей  в  черных высоких колпаках убегали по  грохочущему железу,  и

деваться им вроде было некуда:  справа глухая кирпичная стена с кладкой красным

по  белому "Миру  -  мир",  слева  присевший за  трубой дружинник с  автоматом,

впереди - провал улицы.

     Чмыхало и  Зяблик  стояли  недалеко от  люка  и  глядели вслед  убегающим.

Автоматчик приподнялся и  пальнул одиночным выстрелом -  скорее для  острастки,

чем на  поражение.  На многоэтажную брань Зяблика он ответил жестами:  у  меня,

дескать,  всего четыре патрона осталось,  особо не разгонишься,  самому хотя бы

уцелеть.

     Те  двое скрылись за  какой-то  башенкой и,  едва только Зяблик и  Чмыхало

подались вслед за ними по гребню крыши, открыли пистолетную стрельбу. Впервые в

жизни услышав, как пули чиркают слева и справа от него, Цыпф последовал примеру

приятелей - присел на корточки.

     - По верхотуре к ним не подберемся,  -  сказал Зяблик.  - Перещелкают, как

куропаток.

     - Жечь давно надо твой город, - буркнул Чмыхало, ощупывая одежду. Он никак

не мог привыкнуть пользоваться карманами и постоянно путался в них.  - Батыр не

ворона, по крышам не скачет. Батыр в чистом поле воюет.

     - Конечно,  в чистом поле вы воевать мастера.  Десять на одного...  Забыл,

как вы наших князей на реке Калке замочили?

     - Зябля,  сколько раз тебе Толгай говорил:  не знаю я  реку Калку.  Толгай

дальше реки Урунги не ходил. И отец его не ходил. И дед.

     - Внук, значит, пойдет...

     - Вот у  внука за своих князей и  спросишь...  На!  -  он протянул Зяблику

ручную гранату в гладком зеленом корпусе.

     - Это дело! - тот подбросил ее на ладони. - Да только далековато чуток. Не

доброшу. Может, миномет сделаем?

     Беззаботный Чмыхало,  отродясь не имевший понятия о  технике безопасности,

кивнул,   забрал  гранату  обратно  и,  крепко  зажав  ее  в  горсти,  выдернул

предохранительную чеку.  Люди,  знакомые с фокусами Зяблика,  тот же Смыков,  к

примеру,  услышав  зловещие слова  про  миномет,  давно  бы  смылись  от  греха

подальше, но наивный Лева даже чуть привстал, чтобы лучше видеть.

     Зяблик  выпрямился во  весь  рост  и  застыл в  позе  футболиста,  бьющего

штрафной,  - корпус откинут чуть назад, руки растопырены для равновесия, правая

нога занесена для удара так,  что пяткой почти касается ягодицы, взор устремлен

не  на  мяч,  а  на  цель.  Чмыхало,  продолжая сидеть на  корточках,  невысоко

подбросил гранату  (спусковой рычаг  звякнул,  освобождая ударник),  и  Зяблик,

рявкнув на выдохе: "Получай!" - врезал по ней подъемом ноги.

     Граната понеслась по пологой дуге и,  как шрапнель,  рванула над кирпичной

башенкой.  Когда дым рассеялся,  стало видно,  что люди, ранее сидевшие за ней,

теперь бегут к  краю крыши -  вернее,  один бежит,  а  второй еле-еле ковыляет.

Аналитический ум  Цыпфа выдал сразу три варианта столь странного поведения этой

парочки: или они, оглушенные взрывом, просто потеряли ориентацию, или позорному

плену предпочитают смерть на камнях мостовой,  или надеются,  что за их спинами

сейчас вырастут крылья.

     А потом случилось такое,  чего не ожидал никто,  даже не верящий ни в сон,

ни в  чох,  ни в вороний глаз Зяблик.  Когда до водосточного желоба осталось не

больше шага,  один из двоих,  бежавший первым,  прыгнул и,  пролетев по воздуху

семь или восемь метров, лягушкой распластался на покатой крыше противоположного

здания.

     Раненый, похоже, собирался повторить трюк своего напарника, но в последний

момент автоматчик успел-таки срезать его короткой очередью.

     Перед тем  как  нырнуть в  слуховое окно,  человек,  перепрыгнувший улицу,

сорвал свой  колпак и  помахал им,  как  флагом.  На  его  голове,  среди гривы

нечесаных волос, сверкнули короткие золотые рожки.

     - Матерая с-сволочь!  - Зяблик вскинул пистолет, но стрелять было уже не в

кого.

     Снизу  раздался  пронзительный женский  визг  -  не  то  Виолетты,  не  то

Изабеллы. Верка визжать не умела: или глотку давно прокурила, или уже отвизжала

свое, который год болтаясь с ватагой Смыкова.

     Спустя полчаса итоги схватки прояснились окончательно.

     Трое аггелов - если только это были действительно они - полегло в подвале,

четвертый  напоролся  на  пику  в  подъезде,   пятый,  нашпигованный  пулями  и

осколками,  разбился,  упав с  крыши (чуть ли не на голову Изабелле,  которая и

подняла визг),  а  шестой  сбежал -  самым  невероятным образом.  Зяблик шагами

измерил ширину улицы - получалось почти восемь метров, чуть меньше европейского

рекорда,  установленного  в  те  времена,  когда  люди  бегали  и  прыгали  для

собственного удовольствия, а не спасая свои шкуры.

     Уходя  проходными  дворами,   шестой  аггел  наскочил  на  оставленного  в

оцеплении  дружинника,  вооруженного  только  топором.  Сейчас  этот  неудачник

(совсем  еще  молодой  парень  с  едва  пробившейся на  лице  щетиной) лежал  в

промежутке между  двумя проржавевшими мусорными баками,  неестественно вывернув

на  сторону голову,  державшуюся,  наверное,  только на лоскутьях кожи.  Кровь,

добытая из  его  перерезанного горла,  понадобилась аггелу,  чтобы  оставить на

стене малопонятный автограф: "Зяблик. Кузнец помнит о тебе!"

     Пока  Изабелла выла  над  покойником,  приходившимся ей  какой-то  дальней

родней, Виолетта ошарашенно спросила:

     - Что это хоть за Кузнец такой?

     - Каин,  Кровавый кузнец,  -  неохотно ответил Зяблик.  - Они же, гады, на

Каина молятся. Ты что, не знала?

     - Откуда ей знать?  -  заметил Смыков, старательно перерисовывая надпись в

свой блокнот. - У нее, не в пример некоторым, среди аггелов приятелей нет.

     Зяблик  уставился на  Смыкова долгим взглядом,  в  котором неизвестно чего

было больше -  удивления или жалости. Так смотрят на прокукарекавшего поросенка

или на хрюкающего петуха. Потом Зяблик сказал:

     - Ты,  что ли, оцепление расставлял? И как же это тебя угораздило на самое

бойкое место шкета безоружного сунуть?

     - Не надо, братец вы мой, валить с больной головы на здоровую, - отозвался

Смыков. - Сами же упустили преследуемого, а признаться в этом не хотите.

     - Я упустил? - удивился Зяблик. - А чего же ты его внизу не перехватил?

     - Я пожарную лестницу охранял.

     - Задницу свою ты охранял! Мы их от пожарных лестниц сразу отсекли!

     - Не знаю,  кого вы там от чего отсекли,  -  Смыков пожал плечами.  -  Мне

снизу не видно.

     -Ну ты и фрукт. Смыков...

     Тут  с  улицы  донесся тревожный свист  Толгая,  а  из-за  угла  выскочила

запыхавшаяся Верка.

     - Идите посмотрите, что там делается! - крикнула она.

     Все,  кроме оставшихся возле мертвеца сестриц,  устремились за ней. Шли не

таясь и  оружие не  доставали -  по  Веркиному лицу  было  понятно,  что  зовут

посмотреть на что-то хоть и неприятное, но опасности не представляющее.

     Разбившийся аггел лежал там,  где и прежде,  - ноги на тротуаре, голова на

мостовой.  Чмыхало кругами ходил возле него и напоминал кота,  напоровшегося на

заводную мышь.  Выглядел аггел как любой человек, упавший с крыши пятого этажа,

- то есть как мешок костей.

     И вот этот мешок костей шевелился, стараясь подняться.

     Ноги  с  вывернутыми на  сторону  коленными  суставами скребли  по  камню,

отыскивая опору.  Голова, на которой вместе с кровью засыхало что-то похожее на

яичный  белок,  тряслась.  Руки  с  торчащими выше  запястий  обломками лучевых

костей,  пробивших не только кожу,  но и  ткань рубахи,  упирались в  мостовую.

Ангел  отхаркивал зубы  и  черные  тягучие сгустки,  хрипел,  дергался и  снова

валился на брусчатку.

     - Он же мертвым был, - прошептала Верка. - Я пульс щупала.

     - Вот  погоди,  сейчас он  на  ноги  встанет и  тебя пощупает,  -  зловеще

пообещал Зяблик.  - Аггел он и есть аггел, если только настоящий. Из человечьей

шкуры вылез, а чертом стать - слабо! Вот он и пугает нас... Толгай, сделай ты с

ним что-нибудь.

     Пока  Чмыхало  вытаскивал  саблю,  все  повернулись  и,  не  оборачиваясь,

двинулись туда,  где остался драндулет. Зяблик, правда, возвратился с полдороги

и,  разув аггела,  осмотрел его босые ступни, а потом - голову, лежавшую уже на

приличном удалении от хозяина.

     - Щенки они все,  - сказал он, догнав ватагу. - И этот попрыгунчик, и те в

подвале... А старшой ушел.

     - Тебя-то они все же откуда знают?  -  спросил Цыпф,  вспомнив о  кровавой

надписи на стене.

     - Своим меня  считают.  Как  раньше в  военкомате говорили,  неограниченно

годным... Есть на мне Каинов грех. Да не один...

     Как и уговаривались,  всех дружинников -  и живых и мертвых -  погрузили в

драндулет. Виолетта злорадно пообещала оставить Чмыхало в своей общине - в счет

возмещения ущерба, так сказать.

     - Ох,  потом  пожалеете,  -  мрачно покачал головой Зяблик.  -  Если  этот

нехристь с  какой-нибудь вашей бабой ночь перекантуется,  она  к  себе никакого

другого мужика больше ни в  жизнь не подпустит.  Ему же без разницы,  что баба,

что кобылица. Дикий человек. Потерпят такое ваши благоверные?

     - А мы их спрашивать не собираемся, - отрезала Виолетта, почесывая себе за

ухом стволом обреза. - Пусть хоть один стоящий мужичонка на развод будет.

     - Не-е, - осклабился Чмыхало. - Ялган... Неправда... Толгай землю ковырять

не будет. Толгай волю любит...

     Когда драндулет укатил, снова спустились в подвал и обшарили все закоулки.

Кроме кое-какой еды, пары пистолетов и сотни патронов (на ближайшем толчке один

патрон  шел  за  мешок  картошки),  обнаружили огромную чугунную сковороду,  на

которой, наверное, можно было целиком зажарить теленка.

     - Надолго,  гады,  устраивались,  -  Зяблик злобно плюнул на сковородку. -

Даже капище свое оборудовали.

     Цыпф несколько раз  возвращался туда,  где в  рядок лежали мертвые аггелы,

уже разутые,  с вывернутыми карманами.  Потом, воровато оглянувшись, он за ноги

оттащил одного из них поближе к свету.

     - Что ты его дергаешь? - неодобрительно заметил из темноты Зяблик. - Живых

надо было дергать.

     - Послушай...  я его,  кажется,  раньше видел,  -  неуверенно сказал Цыпф,

склонившись над трупом.

     - Где ты его мог видеть? - Зяблик неохотно приблизился.

     - Он  вместе с  Сарычевым в  Эдем  идти  собирался.  Я  им  муку  и  сахар

отвешивал.

     - Точно?

     - Очень похож...  Правда, я его только раз видел, мельком. Надо бы у ребят

из Трехградья уточнить.

     - Как же, уточнишь... Ищи-свищи их теперь...

     Они   отошли  к   стене  и   сели   на   трубу,   обмотанную  раздерганной

теплоизоляцией.

     - Видишь,  какая  хреновина  получается,  -  помолчав,  сказал  Зяблик.  -

Аггелы-то какие стали!  С крыши на крышу,  как блохи,  сигают.  После смерти на

карачках ползают. Что относительно этого наука может сказать?

     - Читал я где-то,  что у каждого человека сил в организме запасено гораздо

больше,  чем ему в повседневной жизни требуется.  Любой из нас может в принципе

на  восемь  метров  прыгнуть или  доброе  дерево с  корнем вывернуть.  Но  есть

опасность,  что связки и  мышцы такой нагрузки не выдержат.  Поэтому в  нервной

системе  какой-то  предохранитель имеется,  не  позволяющий Силе  освобождаться

сверх необходимого.  Ну а в минуты смертельной опасности или сильного душевного

потрясения этот  предохранитель иногда срывается.  Тогда человек способен и  на

отвесную скалу залезть, и грузовик за передок поднять, и без головы, как петух,

бегать. Были такие случаи.

     - Значит, ты считаешь, у аггелов на крыше такой предохранитель сорвался?

     - Вот не знаю... - Цыпф развел руками.

     - А тот сиволапый,  что с автоматом за трубой сидел,  говорит: глотали они

что-то.

     - Что они могли глотать?

     - Про это у них самих надо было бы спросить, да уж поздно... Тебе чифирить

не приходилось?

     - Я и чаю-то настоящего никогда не пробовал.

     - Да,  теперь чая не достанешь,  -  вздохнул Зяблик.  -  А раньше,  помню,

заваришь в алюминиевой кружке полпачки цейлонского и цедишь себе под селедочку.

Потом резвость такая наступает, что за час все дела переделаешь.

     - И на восемь метров прыгнешь?

     - Нет, прыгать я не пробовал. Но чувствуешь себя совсем по-другому. Орлом,

а не курицей. Я про чифирь вспомнил, когда ты об Эдеме речь завел. О нем разные

слухи ходят... Эдем есть Эдем. Не зря его так назвали. Там яблоко это проклятое

росло.  На древе познания... И, наверное, не одно только яблоко. Та флора в наш

мир за Адамом и Евой не пошла,  ну если только очень выхолощенная... Понимаешь,

о  чем  я  говорю?  Если аггелы до  какой-нибудь эдемской травки добрались,  из

которой чифирь можно делать, плохи наши дела.

     - Слухов сейчас столько ходит, что и не знаешь, чему верить.

     - Самому себе нужно верить,  да и  то не всегда...  Вот смотри,  -  Зяблик

достал из кармана камень величиной с куриное яйцо.  - Уж и не помню, для чего я

его с год назад подобрал.  Я вообще красивые камушки с детства люблю.  Он тогда

величиной с картечину был. А теперь видишь какой. Разве камни могут расти?

     - Кристаллы растут.

     - Кристаллы в  растворе растут.  А  этот  камень у  меня в  кармане старых

штанов вырос. Можешь ты это объяснить?

     - Спроси  чего-нибудь полегче.  Куда  солнце делось?  Почему электричество

пропало?  Почему  через  Талашевский район  кастильские гранды ходят  татарских

ханов бить?

     - Ладно,  пошли отсюда,  -  Зяблик встал.  - Жрать охота. Зря мы сиволапым

свинину отдали.  Такой шашлычок можно было бы сейчас организовать! Не отказался

бы, наверно?

     Цыпф покосился на  оскалившихся,  расхристанных мертвецов,  не  обретших в

смерти ни  благодати,  ни  покоя (особенно страшен был  тот,  которого разделал

саблей Чмыхало), и покачал головой.

     - Пожалуй, что и отказался бы...

     Впрочем,  как  скоро  выяснилось,  Верка и  Смыков отсутствием аппетита не

страдали.  На  общую беду,  брезентовый сидор,  в  котором хранился сухой паек,

остался в драндулете, возвращение которого (даже при условии, что Чмыхало нигде

попусту задерживаться не станет) ожидалось не ранее чем через пару часов.

     Как  всегда.  Зяблик  во  всем  обвинил Смыкова.  Но  тот,  вопреки своему

обыкновению, антимоний разводить не стал, а сказал, загадочно улыбнувшись:

     - Есть тут, братцы вы мои, недалеко одно местечко, где можно перекусить...

Послушайте-ка!

     Все умолкли, глядя на его поднятый кверху палец.

     - Ничего не слышу,  -  недоуменно сказала Верка.  -  Вороны каркают,  да у

Зяблика в животе урчит.

     Палец стал плавно покачиваться, и Смыков, отчаянно фальшивя, загундосил:

     - Ляля-ля-ля... Слышите?

     - Точно, - процедил сквозь зубы Зяблик. - Аккордеон пилит. Как я это сразу

не  сообразил...  Квартирка-то  нашей  Шансонетки совсем рядом.  Разыгралась...

Видно, в настроении.

     - Нам туда все равно заглянуть надо, - сказал Смыков.

     - А вы забыли,  зайчики,  о чем вас строгий дядя предупреждал? - напомнила

Верка.

     - Мы же ей ничего плохого не сделаем,  -  ответил Зяблик. - В гости зайдем

проведать.

     - А может... у нее гости уже имеются? - Смыков понизил голос.

     - Вот мы на них и посмотрим.  А заодно и с бабушкой познакомимся. - Зяблик

машинально ляпнул себя по животу, проверяя, на месте ли пистолет.

     В путь,  хоть и недалекий,  но неизвестно что суливший, двинулись в боевом

порядке:  впереди,  по  разным  сторонам улицы,  Зяблик  и  Смыков,  сзади,  на

приличном удалении,  -  Верка и  Цыпф,  главной задачей которого было как можно

чаще озираться назад.

     Шли на звук аккордеона,  доносившегося уже вполне явственно,  сначала мимо

разрушенного кинотеатра,  облюбованного стаей  мартышек (сильно размножаться им

не  давали  бродяги,  добывавшие хвостатых  пращуров  при  помощи  самоловов  и

удавок),  потом по крутому спуску, застроенному, наверное, еще дореволюционными

лабазами,  сплошь уцелевшими, только лишившимися дверных и оконных рам, а затем

через пустырь,  к Красноармейской улице,  целиком состоявшей из серых панельных

параллелепипедов,   как  горизонтальных  (пять  этажей),   так  и  вертикальных

(двенадцать).  Дом,  в  подъезде которого Зяблик накануне просидел едва  ли  не

целые сутки, был уже почти рядом.

     Тут и там - на уличных газонах, в сквериках, на всех свободных от асфальта

клочках земли -  виднелись заброшенные осевшие могилы с  покосившимися крестами

или каменными пирамидками в изголовье. Так хоронили людей в самое первое время,

когда число живых еще превышало число мертвых,  а после очередного отхлынувшего

нашествия на улицах оставалось множество трупов, которых жара быстро превращала

во что-то такое,  чего уже никто не решался стронуть с места. Гуще всего могилы

располагались вблизи столовых, булочных и молочных, куда горожан гнал голод.

     - Знатно наяривает,  - сказал Зяблик, когда до заветного подъезда осталось

уже не больше десяти шагов. - Вот только, что за мелодия, не могу понять.

     - Классика какая-то, - сказала Верка.

     - А что аггелы петь любят? - спросил Смыков, искоса глянув на Зяблика.

     - По-разному. От настроения зависит. Когда веселые - псалмы задом наперед.

А когда злые - "Вставай, проклятьем заклейменный...". Ну что, зайдем?

     - Зайдем. Вроде все спокойно.

     Музыка смолкла,  едва только сапоги Зяблика забухали по лестнице. У дверей

квартиры вперед протиснулся Смыков и деликатно постучал.

     - Прошу  прощения.  Это  опять  мы  вас  беспокоим.  Есть  один  небольшой

вопросик...

     Девушка открыла почти сразу,  и  на ее лице не было ни прежнего недоверия,

ни страха. Казалось, она даже обрадовалась гостям.

     - А я только что вас вспоминала,  -  сказала она,  улыбаясь скорее наивно,

чем дружелюбно. - Это вы, наверное, недавно стреляли?

     - Мы,  -  признался  Смыков.  Его  завидущие  глаза  уже  успели  заметить

приткнувшийся в коридоре мешок,  набитый похожими на поленья корнями маниоки, и

развешанные на кухне длинные низки копченой саранчи. - Богато жить стали. Никак

бабушка вернулась?

     - Нет,  не вернулась,  -  вздохнула девушка.  -  Осталась я одна...  Да вы

проходите, пожалуйста. У меня еще чай не остыл. Вы морковный пьете?

     - Пьем, если с салом, - буркнул Зяблик.

     - Сала нет. А маньками жареными угощу. И медом диким.

     - Откуда такое  богатство?  -  прежде чем  пройти на  кухню,  Смыков успел

мимоходом заглянуть и в зальчик, и в санузел, и в кладовку.

     - За бабушку приданое. Она в Лимпопо замуж вышла.

     - Приданое жениху дают. Вместе с невестой, - важно сказал Цыпф. - А жениху

за невесту - калым.

     - Ну,  значит,  калым... Вот почитайте, - она протянула свернутую в трубку

шкуру какого-то некрупного зверька.

     - Ого!  - удивился Смыков, разворачивая свиток. - Кровью писано. Вроде как

с дьяволом договор.

     - Это бычьей,  а не человеческой, - объяснила девушка, раздув в очаге угли

и  бросив на них горсть щепок.  -  Больше-то в  Лимпопо писать нечем.  Вы вслух

читайте.

     - "Здравствуй,  дорогая внучка Лилечка,  -  начал  Смыков,  с  напряжением

разбирая нечеткие,  расплывшиеся на мездре буквы.  -  Извини,  что долго о себе

весточки не подавала.  Оказии не было. А нынче один хороший человек в ваши края

собирается.  Он тебе мою записочку передаст, а к ней кое-что в придачу. Так уж,

родненькая,  повернулась жизнь,  что на старости лет я замуж вышла.  Супруг мой

хоть  и  арап некрещеный,  но  человек незлобивый,  хозяйственный.  Коров имеет

столько,  что и не сосчитать. Меня жалеет. Обещал старшей женой назначить. Их у

него уже три есть, да все арапки тощие. А здесь ценятся женщины солидные, вроде

меня.  Если тебе совсем туго придется,  перебирайся ко  мне.  Мы и  тебе мужика

сосватаем.  Может,  даже шамана. Будешь тогда каждый день молоко кислое пить да

на  львиных шкурах полеживать.  На том заканчиваю.  На коже писать несподручно.

Замучилась совсем.  Если кого знакомого встретишь, привет передавай. А как меня

отыскать, тебе тот человек подробно растолкует. До свидания. Целую крепко. Если

вздумаешь к  нам  податься,  аккордеон не  забудь.  Тут  из  музыки одни только

барабаны. У меня от них голова болит".

     - Шустрая бабушка, - сказал Зяблик, хрустя взятой без спроса саранчой. - А

сколько же ей годков?

     - Пятьдесят шесть,  - ответила внучка Лилечка не без гордости. - Но на вид

ей меньше дают.  Она знаете у меня какая:  и плясунья, и певунья, и на все руки

мастерица. Как я без нее жить стану, даже и не знаю... А в кого вы стреляли?

     - Да есть тут всякие, - неопределенно ответил Смыков.

     - Послушай-ка... - человек, хорошо знавший Зяблика, мог определить, что он

немного смущен. - Ты тут не замечала таких... с рогами?

     - А как же!  -  Лилечка переставила шипящую сковородку с очага на стол.  -

Приходил один. Стоял под окном. Страшный такой. Его дядя Тема потом прогнал.

     Смыков и  Зяблик переглянулись,  а Верка толкнула коленом сидевшего с краю

Цыпфа.

     - Вкусно...  -  сказал Смыков, тыкая в сковороду щербатой вилкой. - А дядя

Тема - он кто? Родня вам?

     - Да что вы!  -  Лилечка села,  сложив руки на коленях,  круглых, как дыни

сорта "колхозница".  -  Я его почти и не знаю.  Он вроде как охраняет меня.  Да

только я его больше, чем рогатых, боюсь.

     - Чего же в нем такого страшного?  - Смыков подул на кусок горячей маньки.

- Человек как человек, вроде не кусается...

     - Ага,  а вы в глаза его гляньте!  -  с жаром возразила Лилечка. - А потом

человек никогда такое не сделает, что он может.

     - Что же он такое, интересно, может?

     Простодушная девчонка не понимала, что с ней не разговоры разговаривают, а

снимают допрос по всем правилам.

     - Уголь  в  печке  голой  рукой ворошить,  -  ответила она.  -  Сколопендр

ядовитых пальцами давить. Видеть, что у самого горизонта делается.

     - Подумаешь,  чудеса,  -  пожал плечами Смыков. - Зяблик наш голыми руками

кобру ловит.  Вот если бы  он,  к  примеру,  летать умел или по воде аки посуху

ходить, тогда другое дело.

     - Иногда на него такое находит...  такое... что просто жуть. Он меня и сам

предупреждал:  не пугайся,  Лиля, я не всегда человеком бываю. Он тогда сразу в

лице меняется и  старается уйти.  Слова до него наши не доходят,  да и сам он в

этот момент говорить не может.

     - Припадочный он, что ли?

     - Нет, это совсем другое. Он как демон становится. Вы Лермонтова читали?

     - Читал,  -  кивнул Смыков.  -  "Мороз Красный Нос".  А  почему он  вас от

варнаков не защитил?

     - А я его тогда еще не знала. Он позже появился.

     - Да-а,  -  протянул Смыков.  -  Непонятно... Чего они все липнут к вам? И

варнаки, и аггелы эти рогатые.

     - Вот уж не знаю,- вздохнула девушка. - Может, музыку любят слушать. Я как

заиграю  на   аккордеоне,   обязательно  кто-нибудь  придет...   Вот  нынче  вы

заглянули...

     - А варнаки с тех пор не появлялись?

     - Нет, - она потупилась. - Так вы чай пить будете?

     - Конечно,  будем,  -  вступила в разговор Верка.  -  Этим мужикам лишь бы

языком почесать. Уймитесь! Давай, Лилечка, чашки. Я тебе сейчас помогу.

     Чашки в  Лилечкином хозяйстве числились за дефицит,  и чай пришлось пить в

две  очереди.  Зато ложек хватило всем,  что нанесло невосполнимый урон запасам

меда.  Попутно Зяблик вспомнил - а может, и сам сочинил - жуткую историю о том,

как однажды,  зевая,  втянул в рот пролетавшую мимо пчелу, немедленно ужалившую

его прямо в  надгортанник.  Онемевшего и  уже синеющего от  удушья Зяблика спас

случайный прохожий,  засунувший ему в  гортань лезвие финки и  в течение целого

часа  при  каждом  вдохе  отжимавший кверху  чудовищно распухший язычок  хряща.

Мучения,  испытываемые при этом Зябликом, оказались куда хуже, чем сама смерть,

и, оправившись, он крепко вздул своего спасителя.

     Никто,  кроме Лилечки, к этой басне всерьез не отнесся. А Лилечку особенно

впечатлили последние слова Зяблика.

     - Неужели бывает что-то хуже смерти?  -  ужаснулась она. - Я бы, наверное,

любую боль перетерпела, чтобы только живой остаться.

     - Как сказать, - Зяблик извлек коробку с самосадом. - Я, к примеру, смерти

не  боюсь.  Душа человеческая нетленна.  Если мне  в  этой жизни такая паршивая

судьба досталась,  может, хоть в следующей фарт подвалит. Рождаются для смерти,

а  умирают для жизни.  Это мудрыми людьми сказано.  И,  между прочим,  с каждым

новым перерождением человек все лучше становится.

     - Господи,  какой же  сволочью ты был в  прошлой жизни,  если сейчас такая

дрянь!  -  воскликнула Верка.  -  А ну убери свой табачище!  Коли чаю напились,

идите на улицу курить!

     Не устояв перед Веркиным натиском, мужчины подались на лестницу - Зяблик и

Цыпф покурить, некурящий Смыков за компанию.

     - А  ты,  друг  дорогой,  серьезно в  метемпсихоз веришь?  -  спросил Цыпф

Зяблика.

     - Что еще за психоз такой?  -  Зяблик глянул на Цыпфа так, словно до этого

никогда раньше не видел.

     - Переселение душ.

     - Ясно. Тогда встречный вопрос. С каких это пор ты в мои друзья записался?

Мы вроде на брудершафт не пили.

     - Пили, - Цыпф поперхнулся дымом. - Когда я влазное ставил.

     - Не помню, - Зяблик покосился на Смыкова. - Было такое?

     - Было,  -  кивнул тот. - И на брудершафт пили, и целовались, и по воронам

стреляли. А потом, братец вы мой, вы его стаканы грызть учили.

     - Ага, - Цыпф потрогал начавший затягиваться порез на губе.

     - А по роже мне кто засветил? - Зяблик осторожно погладил скулу.

     - Верка,  -  с  готовностью доложил Смыков.  -  Очень уж  вы,  братец мой,

разошлись. Хотели из ее пупочной впадины выпить.

     - Ну и... выпил?

     - Налить налили, а выпить не получилось.

     - Дела...  -  Зяблик поежился. - Тогда, дорогой друг Лева, отвечаю на твой

вопрос. В переселение душ я верю, ибо верить больше не во что.

     - Но  это та  же  самая смерть.  Ведь твоя душа о  прошлой жизни ничего не

помнит.

     - Не скажи...  Снится мне один и тот же сон. Особенно если выпью. Будто бы

я червячок и живу в огромном зеленом яблоке. Такое оно неспелое, такое кислое -

на рвоту тянет.

     - Это не доказательство.  Мне,  например, гильотина снится. По-твоему, я в

прошлой жизни Робеспьером был?

     - Естественно,  Робеспьером ты  не  был,  но  вот  мухой,  севшей  на  его

отрубленную голову, вполне мог быть. Кстати, ты кастильского посланца знаешь?

     - Дона Эстебана? Прекрасно.

     - Так вот,  он мне однажды сказал: если человека действительно создал Бог,

а не лукавый бес, он просто обязан был наделить его бессмертной душой.

     - Дон  Эстебан человек умный.  Однако в  этом  вопросе авторитетом быть не

может.  Спинозе или Сантаяне я  куда больше доверяю.  И  потом,  он имел в виду

совсем  другое  -  бессмертие души  в  загробном  мире  после  смерти  телесной

оболочки.  Ну а это уже форменный террор!  Почему душа должна вечно страдать за

грехи тела?

     - Лева, ты меня, пожалуйста, не сбивай. Если я верю во что-то, то верю - и

баста!   Никто  меня  не  переубедит.  Такие  умники,  как  твой  Спиноза,  что

доказывали?   Что  природа  проста,   как  репка,   и   нет  в  ней  места  для

сверхъестественного.  А  это тогда что такое?  -  Зяблик развел руки в сторону,

словно хотел обнять разом землю и небо. - Кто все с ног на голову поставил? Кто

нам такую жизнь устроил? Природа или сверхъестественные силы? Может, это и есть

наказание за  грехи человеческие.  Может,  мы уже в  аду паримся и  уйти отсюда

только наши души смогут?

     - В аду водки не пьют и табак не курят. Это закон, - сказал Смыков.

     - Короче,  ты ко мне,  Лева,  не лезь,  -  продолжал Зяблик. - И Спиноза с

Сантаяной пусть не лезут. Не видели они того, что я видел...

     Дверь   распахнулась,   слегка  задев   Цыпфа,   и   к   мужской  компании

присоединилась  Верка.   Первым  делом  она  отобрала  у  Зяблика  недокуренную

самокрутку.

     - Так,  зайчики,  -  сказала она,  хорошенько затянувшись,  - Я с Лилечкой

договорилась пожить у нее немного.  По хозяйству помогу,  ну и все такое.  А вы

где-нибудь поблизости устройтесь,  только зря не высовывайтесь. Если кто-нибудь

придет к ней, я знак подам.

     - Самоуправничаете,  Вера Ивановна,  -  заметил Смыков.  -  Вопрос это  не

простой и требует обсуждения.

     - Вот и обсуждайте,  -  согласилась Верка. - Пять минут хватит? Засекай по

своему будильнику.

     - На месте сидеть - впустую время терять, - сказал Смыков. - Никто сюда не

придет. Побоятся.

     - Придут,  -  возразил Зяблик.  - Не варнаки, так аггелы. Тут им как медом

намазано.

     - А как, интересно, она сигнал подаст? - поинтересовался Смыков.

     - Пусть в окно что-нибудь выставит.  Вот из того дома,  что на горке,  оба

они просматриваются. Я проверял. Мы там и разместимся.

     - Что же она выставит?  -  не сдавался Смыков.  -  Голый зад,  простите за

выражение?

     - Веркин зад не годится, - покачал головой Зяблик. - Слабоват. Не заметим.

     - Не слабее твоего, - огрызнулась Верка. - Лучше я огонь в очаге разведу.

     - А как мы узнаем,  для чего его развели?  Может,  это Шансонетка захотела

чайку попить.

     - Она чай на щепках греет. От них дыма почти нет. А я в очаг резину брошу.

Вон сколько старых галош на мусорнице валяется.

     - Я согласен, - сказал Зяблик.

     - А я нет, - возразил Смыков.

     - Ну а ты как, зайчик? - обратилась к Цыпфу Верка.

     - Воздержусь.

     - Значит,  два  против одного при  одном  воздержавшемся,  -  подвела итог

Верка.

     - Чмыхало с Веркой спорить не будет,  - добавил Зяблик. - Он ее за шаманку

считает.  А  шаманки у  них  покруче шаманов.  С  ними  даже  ханы стараются не

связываться... А почему дорогой друг Лева воздержался?

     - Понимаете... - Цыпф замялся. - Мы вроде как рыбаки сейчас. А рыбку можно

по-разному ловить.  И сетью,  и острогой, и на червячка. Вот я за червячка-то и

боюсь...  За  Веру Ивановну то  есть.  Ведь еще  неизвестно,  на  какую рыбу мы

нарвемся. Ладно, если на карася, а вдруг - на пиранью?

     Наступило неловкое молчание.  Потом  Зяблик,  переглянувшись поочередно со

Смыковым и Веркой, сказал:

     - Зря ты, наверное, связался с нами, Лева. Не будет из тебя проку. Разве ж

мы можем про то рассуждать,  на кого завтра нарвемся? Хоть пиранья, хоть акула,

а  назад хода нет.  Ты лучше к  сиволапым иди.  У них житуха поспокойнее,  да и

посытнее.

     - Спасибо,  зайчик, что пожалел меня, - Верка погладила сконфуженного Леву

по голове.  -  Зря,  конечно. Не по делу вышло. Это как конфетка - ты мне ее от

чистой души суешь,  а меня от сладкого воротит. Я бы лучше самогонки выпила или

махорки курнула... Ладно, ребята, идите. Я за вас уже с Лилечкой попрощалась.

     - Пусть она почаще за аккордеон берется,  - посоветовал Смыков. - Червячок

на крючке дрыгаться должен.

     Первую каинову печать на  Зяблика наложила судьба,  слепо  сеющая по  ниве

человеческой свои милости и свои пагубы.

     Отец и  старший брат рано приучили его к ружейной охоте,  и с восемнадцати

лет  все  благословленные законом зимние дни  Зяблик проводил в  лесу,  когда с

отцовской бригадой,  а  когда и  в  одиночку.  Летнюю охоту на водоплавающих он

презирал,  не  находя  никакого молодечества в  уничтожении безобидных чирков и

крякв.

     В тот памятный день,  перед самыми новогодними праздниками, выбрался он на

охоту вместе с братом,  который давно отбился от дома, жил своей семьей, служил

в  ментовке и  через  какие-то  блатные каналы раздобыл промысловую лицензию на

отстрел кабана.  Промысловая лицензия означала:  тебе, кроме азарта, достанется

еще  голова,  голенки да  внутренности добытого зверя,  все остальное пойдет на

экспорт в буржуазные страны, чье зажравшееся население предпочитает натуральную

дичину домашней свининке и телятинке.

     Отношения у  Зяблика с  братом были сложные -  уважать он  его уважал,  но

терпел с  трудом.  Очень  уж  тот  любил  учить младшенького жизни,  всякий раз

приводя поучительные примеры из богатого личного опыта. Наливая себе стакан, он

грозил Зяблику пальцем:  не смей, мол, пить эту отраву. Сам не выпускал изо рта

сигарету,  а брата за аналогичные дела таскал за уши.  Любил нудно рассуждать о

моральном облике строителя коммунизма,  а  между  тем  почти  открыто гулял  на

стороне,  брал по  мелочам везде,  где  давали,  и  изводил капканами домовитых

слезливых бобров.

     Выехали задолго до рассвета, натянув на радиатор "газика" чехол, сшитый из

суконных одеял.  В промерзлом небе сияли звезды, крупные и недобрые, как волчьи

глаза. На заднем сиденье возились и возбужденно повизгивали лайки.

     Рассвета дожидались у  костра,  грея  нутро отвратительным (зато дармовым)

сырцовым спиртом.  Едва на востоке стала проступать прозрачная,  холодная заря,

пошли опушкой леса к  картофельным буртам,  кормившим не только местный колхоз,

но  и  клыкастых лесных единоличников.  Свежих следов там  не  обнаружилось,  и

братья повернули в чащобу. Несколько раз лайки поднимали шустрых беляков, но не

станешь же тратить на них приготовленные для кабана заряды.

     Уже за полдень в  спелом сосновом лесу,  называвшемся Щегловым Бором,  они

наткнулись на  след  матерого секача,  пропахавшего глубокий снег своим брюхом.

Началось  настоящее  дело:  собаки  длинными  прыжками  пошли  в  угон,  братья

бросились за ними,  по русскому обычаю призывая на помощь не отца небесного,  а

неизвестно чью блудострастную мать.  Трижды собаки осаживали кабана,  но всякий

раз многоопытный зверь уходил, меняя направление.

     Первый  раз  охотники воочию  увидели кабана  часа  в  четыре,  когда  лес

наполнился синим  померклым  светом.  Вздымая  фонтаны  снега,  бурое  лобастое

страшилище крутилось среди обезумевших лаек, и пена хлопьями летела с его рыла,

словно из  огнетушителя ОП-5.  Зяблик поймал зверя  на  мушку,  но  стрелять не

посмел -  за  собак побоялся.  Зато  ушлый братец приложился навскидку пулей из

получокового ствола.  Кабан заверещал,  ну в точности,  как домашний подсвинок,

которого волокут под нож, и завертелся в другую сторону.

     Рана  словно придала секачу силы,  и  он,  оторвавшись от  собак,  исчез в

чащобе.  Ярко-алые брызги пятнали его след,  словно брошенные в  снег пригоршни

клюквы.  Преследовать раненого кабана в сумерках - занятие самоубийственное, но

на старшего брата уже снизошло необоримое опьянение охотничьего азарта.

     - К речке давай!  -  сквозь облако отлетающего с губ пара выкрикнул он.  -

Собак слушай! А я его на лед выгоню!

     Исцарапав лицо, Зяблик проломился сквозь заросли голого орешника к недавно

замерзшей и  потому почти не  заметенной снегом речке.  Окажись кабан на льду -

ему  пришлось бы  тут  хуже,  чем пресловутой корове.  Собаки сейчас заливались

где-то  слева.  Звук  погони удалялся гораздо быстрее,  чем  мог  бежать Зяблик

(слава богу,  хоть валенки на льду не скользили), и он с досады едва не пальнул

в  воздух.  Внезапно одна  из  собак зашлась смертным визгом,  стукнул выстрел,

стряхнувший снег  сразу  с  нескольких сосен,  и  какофония звериной травли,  в

которой злобное хрюканье уже нельзя было отличить от осатанелого лая, повернула

прямо на него.

     Спустя пять  минут кабан и  две  вцепившиеся в  него лайки,  взрывая снег,

слетели с  обрыва на лед.  Чуть сбоку,  отставая на пару десятков шагов,  бежал

брат  и  на  ходу совал патроны в  казенник переломленного ружья.  Сумрак делал

выражение его лица трудноразличимым.

     На льду кабан сразу упал и затих, словно смирившись со своей злой участью.

Собаки,  повинуясь приказу хозяина,  разбежались в стороны. Сам он, перезарядив

ружье,  стал  по  дуге обходить неподвижного зверя,  готовясь сделать последний

выстрел - наверняка в голову.

     Дальнейшее произошло с пугающей,  сверхъестественной быстротой. Только что

кабан лежал,  тяжело вздымая бока и  положив морду с  трехвершковыми клыками на

передние лапы, - и вот он уже наседает на опрокинутого навзничь охотника.

     Собаки разом вцепились в  поджарый кабаний зад,  но  он  не обратил на них

ровным  счетом  никакого внимания.  Рылом,  способным выворачивать многопудовые

валуны,  он,  как мяч,  гонял по льду ненавистного человека,  и тому оставалось

только одно спасение -  отпихиваться от зверя ногами. С каждым взмахом кабаньей

морды от ног брата отлетало что-то черное (как потом выяснилось - клочья яловых

сапог),  и  безошибочным чутьем прирожденного охотника Зяблик осознал,  что  не

успеет вовремя добежать до места схватки.

     Сорвав рукавицы,  он заменил картечный заряд пулей и  выстрелил с  колена,

целясь  кабану под  лопатку.  Результат превзошел все  ожидания -  зверь  сразу

умолк,  словно собственным языком подавился,  осел на  передние лапы,  подминая

человека, а затем и вообще завалился на бок. На какое-то время наступила тишина

- даже собаки прекратили свой вой.

     Зяблик бежал к брату как будто бы во сне -  стараешься вроде изо всех сил,

а  получается до  отчаяния медленно.  Особенно пугало молчание брата.  Человек,

оказавшийся в  такой ситуации должен если и  не возносить хвалу силам небесным,

то хотя бы матюгаться.

     Зяблик стащил с  брата кабанью тушу,  из  бока которой слабеющими толчками

еще изливалась кровь.  Брат с  лицом не то что серым,  а  скорее сизым лежал на

льду,  вытертом его спиной до глянцевого блеска,  и обеими руками шарил в паху,

словно хотел  расстегнуть ширинку.  Голенища его  сапог и  толстые ватные штаны

были взрезаны словно бритвой,  но  крови там  заметно не  было,  зато она вдруг

стала обильно выступать сквозь пальцы.  Взгляд брата был  неузнаваемо страшен -

зрачки расплылись едва ли не на все глазное яблоко.

     - Что с тобой, что? - Зяблик упал перед ним на колени.

     - А-а! - вырвалось у брата. - В живот! Ты меня, гад, в живот...

     Зяблик силой отвел его  руки  в  стороны и  стал  добираться до  тела,  но

запутался в пуговицах и ремнях нескольких надетых друг на друга и уже набрякших

кровью штанов, трико и кальсон.

     - Режь,  - простонал брат. - Ножом режь... Зяблик одним махом распорол все

одежонки от  пояса  до  мотни.  То,  что  он  увидел,  было  хуже  самых худших

предположений:  пуля, насквозь пронзившая кабана и расплющившаяся о его плоть в

свинцовую розочку,  угодила  брату  в  самый  низ  живота.  Словно  иллюстрируя

известную  медицинскую  истину  о   том,   что  внутриполостное  давление  выше

атмосферного,  наружу выперли синеватые плети  кишок,  какие-то  белые  пленки,

желтая  прослойка нутряного жира  -  и  все  это  подрагивало,  курилось паром,

заплывало кровью.  Специфический запах свидетельствовал о том, что пуля, помимо

всего остального, задела и мочевой пузырь.

     Аптечка осталась в  машине километрах в пяти от этого места,  да и вряд ли

пригодились бы здесь жиденькие марлевые бинты и  зеленка.  Зяблик сорвал с себя

шапку и  прижал ее  к  ране.  Умные собаки,  жалобно повизгивая,  жались друг к

другу.

     В небе зажглась первая звезда,  лес стоял по берегам черной громадой, и на

Зяблика напала беспросветная,  убийственная тоска.  Брат теперь кричал почти не

переставая и скреб каблуками по льду.

     - Что делать? - Зяблик наклонился над ним. - Что делать, скажи?

     - Беги к  машине,  -  прохрипел брат.  -  По речке попробуй проехать...  Я

подожду...  Ключи только возьми в  кармане...  Массу к  аккумулятору не  забудь

подключить...

     Не представляя даже,  как он доберется по ночи и  снегу до машины,  Зяблик

вскочил и побежал вдоль берега,  выбирая для подъема менее крутое место.  Он не

успел  сделать  и  полусотни  шагов,   как  позади  грохнуло,   словно  граната

взорвалась,  и тут же взвыли перепуганные собаки.  Зяблик затормозил так резко,

что даже не  удержался на  ногах.  Отсюда еще было смутно видно то  место,  где

лежал брат, а сейчас светлый дым восходил там к темному небу...

     Местные егеря  отыскали Зяблика только на  следующие сутки.  Всю  ночь  он

бродил по лесу без шапки и рукавиц,  но даже не обморозился. На похороны его не

пустила  родня.  Следствие тянулось до  самой  весны,  и  Зяблику  каждое  лыко

поставили в  строку  -  и  ссоры  с  братом,  и  давнее  мелкое хулиганство,  и

недобро-уклончивую характеристику с последнего места работы,  и употребление на

охоте спиртного (как будто бы  он один его употреблял),  и  то,  что последний,

роковой  выстрел был  произведен опять  же  из  его  ружья.  Патологоанатом дал

заключение,  что ранение брата в  живот не  относится к  категории смертельных.

Эксперт-баллистик установил,  что  из  того положения,  в  котором пострадавший

находился в момент смерти,  он не мог дотянуться до спускового крючка. Возникла

версия об умышленном убийстве, пусть и совершенном с благими намерениями.

     Напрасно Зяблик доказывал,  что за спусковой крючок его ружья и  тянуть не

надо,  достаточно хорошенько трахнуть  прикладом  об  лед,  а  степень  тяжести

ранения зависит еще и от того,  в каких условиях оно получено - в двух шагах от

хирургического стола или в  глухом лесу,  за  много километров от человеческого

жилья.   Никто  не   внял   его   доводам,   ни   прокурор,   ни   следователь.

Переквалифицировать убийство из  неумышленного в  умышленное все же не удалось,

но суд выдал на полную катушку - шесть лет усиленного режима.

     Зяблик сидел в Белоруссии, в Мордовии, в Казахстане и в Республике Коми. В

Орше сосед по  столу ударил его за  ужином вилкой в  шею.  Зубцы прошли по  обе

стороны от сонной артерии, сплющив ее, как курильщик сплющивает сигарету, но не

разорвав.  В Куржемене,  участвуя в групповом побеге, он получил пулю в бедро и

два  года  довеска.  Во  время второго побега по  подземному каналу теплотрассы

Зяблик едва не сварился заживо,  неделю пролежал без еды в  смотровом колодце и

сдался лишь  тогда,  когда  начал  гнить заживо.  Само  собой,  без  довеска не

обошлось.  От участия в  третьем побеге Зяблик отказался потому,  что для этого

полагалось сначала снять чулком кожу  с  лиц  нескольких бесконвойных,  имевших

права свободного выхода за зону, а потом натянуть на себя эту еще теплую маску.

(Кожу с  бесконвойных сняли без участия Зяблика,  хотя ничего путного из  столь

дикой затеи не вышло и  всех беглецов положили из автоматов прямо у  КПП.) Свой

очередной довесок Зяблик получил за недоносительство.

     Раз десять его сажали на хлеб и  воду в  штрафной изолятор,  шесть месяцев

лечили трудотерапией от туберкулеза (и что самое интересное -  почти вылечили),

а  однажды  целый  год  продержали "под  крышей" -  не  в  лагере,  а  в  самой

натуральной тюрьме,  из  которой не  выводили ни на работу,  ни на прогулки.  В

поселке  Солнцегорск Зяблик  добывал  в  шахте  урановую  руду.  Там  ему  даже

понравилось - кормили хорошо и бабу не хотелось.

     Он видел,  как зеки из одного только молодечества пришивают к  своей шкуре

ряды  пуговиц или  прибивают мошонку гвоздем к  табурету,  как  ради больничной

пайки глотают стекло и  обвариваются крутым кипятком,  как проигрывают в  карты

золотые фиксы и  собственные задницы и  как потом эти фиксы тут же  извлекаются

наружу при помощи плоскогубцев, а задницы идут в дело, после которого лагерному

хирургу приходится в срочном порядке сшивать разорванные анусы.

     Он был свидетелем того,  как коногоны в  шахте вместо женщины использовали

слепую кобылу, предварительно поместив ей на круп фото какой-нибудь красотки, и

как под Сыктывкаром вполне нормальные с  виду мужчины периодически извлекали из

пробитой в  вечной мерзлоте могилы тело молодой покойницы и,  отогрев ей чресла

теплой водичкой из чайника, предавались противоестественному совокуплению.

     Он научился плести корзины из лозы и печь хлеб,  валить бензопилой кедры и

на ветру одной спичкой зажигать отсыревший костер,  лечить от тяжелого поноса и

заговаривать зубную боль, растачивать фасонные детали и подшивать валенки, рыть

шурфы  и  полировать мебельные щиты,  подделывать любой почерк и  вытравлять на

бумаге любой текст, ремонтировать электропроводку и кипятить чифирь на газетных

обрывках,  из ложек делать нешуточные ножи,  а из самых обыкновенных лекарств -

балдежные смеси.  Еще  он  научился терпеть страдания,  забывать унижения и  не

прощать обидчиков.

     Попервоначалу его  били  часто  и  нещадно  (обычно сам  напрашивался),  а

однажды  полуживого  сбросили  в   уже   загруженную  углем  дробилку  лагерной

электростанции   -   огромный   вращающийся   барабан   с   чугунными   ядрами,

перемалывающий десятки тонн антрацита за смену. Спасся Зяблик чудом: в тот день

паровой котел,  который обслуживала дробилка, поставили на профилактику. Вскоре

Зяблик осатанел и наловчился драться руками,  ногами, головой, ножом, заточкой,

брючным ремнем,  лезвием безопасной бритвы,  табуреткой и  всем чем ни  попадя.

Никто уже  не  решался замахнуться на  него -  ни  урка пером,  ни  надзиратель

дубинкой.  Среди разношерстной публики, по различным причинам поменявшей родной

матрас на  казенные нары,  он стал своего рода достопримечательностью -  рысью,

затесавшейся в компанию волков и шакалов.

     В   лагерной  библиотеке  он   прочел  двенадцатитомник  Толстого,   всего

разрешенного Достоевского,  сборник избранных пьес Шекспира и  подшивку журнала

"Блокнот агитатора" чуть ли  не  за целую пятилетку.  Поэт-диссидент шутки ради

обучил его разговорному английскому,  а  ректор-взяточник познакомил с учениями

Сведенборга,  Хайдеггера,  Сантаяны и  Маркузе.  Он  тайно крестился,  но потом

собственным умом дошел до идей гностицизма и порвал с византийской ересью.

     В  лагерях,  в  следственных  изоляторах  и  на  этапах  он  встречался  с

домушниками и валютчиками,  с цеховиками и брачными аферистами, с растратчиками

и наркоманами, с растлителями малолетних и угонщиками самолетов, с нарушителями

границы и  незаконными врачевателями,  с призерами Олимпийских игр и лауреатами

госпремий, с ворами в законе и разжалованными генералами, с евреями и татарами,

ассирийцами и корейцами, с совершенно безвинными людьми и с убийцами-садистами,

жарившими мясо своих жертв на костре.

     В  Талашевскую исправительно-трудовую колонию Зяблика перебросили вместе с

восемью   сотнями   других    заключенных   спасать   горевший   синим    огнем

производственный план.  (Местные узники сначала бастовали, потом бузили, за что

и  были в  большинстве своем рассеяны по другим зонам.) Зяблик,  к тому времени

носивший на  левой  стороне груди  матерчатые бирки  бригадира и  члена  совета

отряда,  стал  осваивать  новую  для  себя  специальность -  ручное  спицевание

велосипедных колес.  Срок впереди был  еще немалый,  и  никакая амнистия ему не

грозила -  разве что,  как он,  сам иногда шутил, по случаю конца света. Как ни

странно, примерно так оно и случилось.

     Тот  окаянный день,  навсегда размежевавший жизнь многих людей на  светлое

прошлое и  жуткое настоящее,  начался точно так же,  как и  тысячи других,  без

пользы прожитых в  заключении одинаковых дней,  только почему-то  электрический

свет   горел   вполнакала  да   повара  запоздали  с   завтраком  -   барахлили

котлы-автоклавы, в которых варилась синяя каша из перловки и желтенький чаек из

всякого мусора.  После подъема,  оправки,  переклички и  приема пищи всех опять

развели по  камерам -  и  это  в  конце квартала,  когда в  цеха  загоняли даже

штрафников, ходячих больных и блатных авторитетов.

     По  колонии  пошли  гулять  самые  разнообразные  слухи.   Столь  странное

поведение начальства чаще  всего  объяснялось следующими причинами:  в  столице

загнулась какая-то  важная шишка,  и  по  этому случаю объявлен всеобщий траур;

поблизости что-то рвануло,  может быть,  атомная станция,  а  может,  секретный

завод;  началась третья мировая война; в Талашевске выявлена чума или холера; в

колонию должна прибыть делегация международной организации "Всеобщая амнистия",

которая везет  с  собой  трейлер всякой вкуснятины и  автобус девочек,  нанятых

оптом  на  Пляс-Пигаль;  сбылись неясные пророчества по  поводу  намеченного на

конец двадцатого века  Армагеддона.  Последнее предположение получило косвенное

подтверждение,  когда в  положенное время ночная мгла так  и  не  опустилась на

землю.

     Прожектора  на   сторожевых  вышках   не   горели.   Служебные  собаки  не

перекликались злобным лаем, как было у них заведено, а жалобно выли. Контролеры

не  подходили к  "глазкам",  а  на  все  вопросы отвечали либо молчанием,  либо

беспричинной руганью.

     К утру, ничем совершенно не отличимому от миновавшей ночи, стало ясно, что

электричество, водоснабжение и канализация не функционируют. По камерам раздали

давно забытые параши - жестяные многоведерные баки с крышками. Старостам выдали

на кухне сухой паек и  сырую воду в  чайниках.  Вернувшись,  они поведали,  что

охрана сплошь вооружена, но вид имеет крайне растерянный. Обеда не было, а ужин

опять прошел всухомятку: хлеб, кислая капуста, банка мясных консервов на двоих,

пахнущая тиной вода.

     В камерах начались стихийные митинги -  стучали мисками в дверь, требовали

начальника  или  прокурора.   Потом  ножками  от   разобранных  кроватей  сбили

намордники,  прикрывавшие окна снаружи и  не позволявшие потенциальным беглецам

производить визуальную разведку окружающей местности.

     Пользовавшийся законным авторитетом Зяблик выглянул в зарешеченную оконную

бойницу одним из первых. Колония располагалась в старых монастырских палатах на

плоской вершине холма,  по преданию,  насыпанного пленными татарами, и обзор со

второго этажа бывшей ризницы открывался просторный.  В  ясные дни  отсюда можно

было созерцать не только город Талашевск, имевший, кстати, немало архитектурных

памятников,  но и его дальние пригороды,  стадион,  белым колечком улегшийся на

берегу реки Лучицы,  озеро Койду и  подступающие к  его  берегам сосновые леса.

Однако ныне этот пейзаж выглядел достаточно устрашающе:  вместо привычного неба

вверху была странная сизая муть, за которой как будто угадывалось что-то отнюдь

не  воздушное,  а  наоборот -  непомерно тяжкое,  едва ли не каменное,  готовое

вот-вот  рухнуть на  землю.  На  горизонте,  примерно в  том месте,  где раньше

заходило солнце, эта муть словно дышала, то медленно наливаясь тусклым багровым

светом,  то вновь угасая. Можно было представить себе, что кто-то невидимый, но

чрезвычайно  огромный   неторопливо  качает   там   кузнечные  мехи,   раздувая

циклопический горн.  Огибавшее Талашевск шоссе и  прилегающие к нему улицы были

пусты, хотя повсюду виднелись неподвижные, брошенные как попало машины. В самом

городе сразу в  нескольких местах что-то горело,  но,  судя по всему,  никто не

собирался тушить эти пожары.

     Река заметно обмелела,  так  что стали видны опоры разбомбленного в  войну

моста.  На  береговом спуске  наблюдалось оживление -  люди  цепочками,  словно

муравьи,  тянулись туда и  обратно.  Каждый имел при себе какую-нибудь емкость:

ведро, канистру, бидон.

     До сего дня Зяблик был уверен:  какая бы беда ни случилась на воле,  пусть

хоть война,  хоть землетрясение,  зекам от этого только польза.  Сейчас ему так

почему-то  не  казалось.  То,  что он  увидел,  было горем -  неизвестно откуда

взявшимся горем не только для одного человека, не только для города Талашевска,

но  и  для  всего рода человеческого.  Это Зяблик понимал так же  ясно,  как на

расстреле,  под дулом винтовки, в тот момент, когда глаз палача прижмуривается,

а палец, дрогнув, начинает тянуть спуск, понимаешь, что это не шутки, что жизнь

кончилась и ты уже не живой человек,  охочий до еды, питья, баб и разных других

радостей, а куча мертвечины, интересной только для червей.

     - Свят,  свят,  свят,  - прошептал рядом старовер Силкин, зарубивший косой

свою сноху,  с которой до этого сожительствовал.  -  Страх-то какой!  Ох, козни

дьявольские!

     - Гляди-ка, птицы как будто ополоумели! - кто-то пихнул Зяблика под бок.

     Действительно,  птицы быстро и беспорядочно носились над крышами - голуби,

вороны и  воробьи вперемешку,  -  словно их  одно  общее  гнездо было  охвачено

пламенем.  Впрочем,  это  как  раз беспокоило Зяблика меньше всего.  Куда более

тревожные  чувства  в  нем  вызывал  ветер,  дувший  не  сильно,  но  очень  уж

равномерно,  как  при  испытаниях на  самой  малой мощности в  аэродинамической

трубе.  Ветер  был  горяч и  сух,  что  никак не  соответствовало общей картине

пасмурного осеннего денька,  и  нес  запахи,  которые Зяблик  никогда досель не

ощущал,  -  запахи совсем другой природы,  совсем другой жизни и совсем другого

времени.

     Все,  кому удалось пробиться к  окну,  почему-то  приумолкли,  а  те,  кто

остался сзади, наоборот, галдели, требуя своей очереди поглазеть на белый свет,

который  уже  нельзя  было  назвать  таковым.  С  нехорошим чувством  человека,

сдавшего анализы для поездки в  санаторий,  а  узнавшего,  что у него последняя

стадия рака,  Зяблик вернулся на свою койку. Дорвавшиеся до бесплатного зрелища

заключенные живо комментировали свои наблюдения:

     - Гля, жарища вроде, а в речке никто не купается!

     - Сегодня что - четверг? Рабочий день? Тогда почему на механическом заводе

ни одна труба не дымит? И на моторном тоже...

     - А вон-вон, смотри!

     - Куда?

     - Да на вокзал.

     - Не вижу.

     - Ты  встань повыше...  Видишь,  электрички стоят одна за  другой,  аж  до

сортировочной!

     - Ага!

     - А небо-то, небо! Кажись, сейчас на нас свалится!

     - Это все космонавты виноваты. Понаделали дырок в небе, мать их...

     - Сказано в Святом писании: увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее

небо и прежняя земля уже миновали.

     - Засунь ты это писание себе в задницу...

     - Чует моя душенька, скоро конец нашим срокам.

     - Дождешься, как же...

     - То, братья, конец миру многогрешному. Горе, горе живущим на земле.

     - Да хрен с ним,  с миром. Нашел о чем убиваться. Зато гульнем напоследок.

Я нашу бухгалтершу обязательно отдеру. Жизни за это не пожалею.

     - Не бухгалтершу тебе суждено узреть,  нечестивец, а блудницу вавилонскую,

восседающую на багряном звере.

     К Зяблику подсел его сокамерник Федя Лишай. Пару лет назад совсем в другой

зоне он спас Зяблику жизнь,  буквально за шиворот выдернув его из ямы с  еще не

остывшим аглопоритом.

     Они побратались в тот же день -  выпили бутылку коньяка (за хорошие деньги

в зоне можно было достать все -  хоть бабу, хоть пистолет), а в последнюю рюмку

каждый добавил по капле своей крови.  Лишай числился деловым, да еще идейным. В

своих рассуждениях он напирал на то,  что люди потомки не Адамовы,  а  Каиновы,

ведь,  как известно,  Ева зачала его от сатаны,  принявшего на тот момент образ

змея-искусителя.  Отсюда следовало, что преступная жизнь как раз и является для

человека нормой, а те, кто чурается убийств и разбоя, - выродки. Являвший собой

ярчайший  образчик семени  Каинова,  Лишай  никогда  не  был  особо  симпатичен

Зяблику, но собачиться с побратимом не полагалось.

     - Ты-то сам что про это думаешь? - спросил Лишай.

     - Лучше у  замполита поинтересуйся.  Он  все про все знает,  а  я  человек

темный, - неохотно ответил Зяблик, не настроенный на обмен мнениями.

     - Электричества нет,  - начал загибать пальцы Лишай. - Воды тоже. В городе

паника. Охрана в экстазе. К чему бы это?

     - К   аварийным   работам.   На   подстанции  трансформатор  полетел   или

магистральный кабель загнулся.  А  нет электричества -  и насосы воду качать не

будут.

     - Черт с ним,  с электричеством.  Ты лучше скажи, почему вторые сутки ночь

не наступает?

     - Ты,  когда в  Воркуте сидел,  разве на  белые ночи не насмотрелся?  Были

случаи, когда их и южнее наблюдали. Даже в Подмосковье.

     - В сентябре? Это ты загнул... - Лишай с сомнением покачал головой. - Нет,

тут что-то похлеще. Прав Силкин, божий человек: конец этому миру.

     - Тебе жалко его, что ли?

     - Наоборот.  Я  в  поповские бредни,  конечно,  не  верю,  но  если власть

небесная скопытилась, за ней и земная власть пойдет. Вот нам шанс и выгорает...

Самим надо власть брать. Поддержишь, если что?

     - Не  знаю,  -  ответил Зяблик.  -  Так  сразу и  не  скажешь...  Надо  бы

разобраться,  что к чему. Да и как, интересно, вы собираетесь эту власть брать?

Если по-сухому, я еще согласился бы.

     - Нет, - ухмыльнулся Лишай. - По-сухому не получится.

     - Не знаю... - повторил Зяблик. - Обмозговать все надо, да в голову ничего

не лезет. Как будто с перепоя...

     - Ну как хочешь, - Лишай отошел, посвистывая.

     Насчет головы Зяблик не врал. То, что сейчас ворочалось в ней, нельзя было

даже  мыслями  назвать -  а  так,  муть  какая-то  сонная.  Коровья жвачка.  Он

попробовал  сосредоточиться -  не  получилось.  Попробовал читать  -  смысл  не

доходил.  Неведомая сила, втихаря овладевшая миром, угнетала не только природу,

но и человеческий разум.

     Так в  полном неведении прошло еще двое или трое суток,  точнее определить

не  получалось -  зекам наручные часы не  полагались,  распорядок,  по которому

жизнь раньше катилась минута в минуту, пошел насмарку, контролеры категорически

воздерживались от  любых разговоров,  даже на оскорбления не отвечали.  Кормили

хуже,  чем в штрафном изоляторе:  хлеб,  вода,  изредка селедка и сырая свекла.

Потом  вместо хлеба  стали  давать пресные,  плохо  пропеченные лепешки местной

выделки.

     Однажды после завтрака,  который с  тем же успехом мог считаться и ужином,

некоторых заключенных вызвали в коридор с вещами.  В основном это были те,  чьи

срока кончались или кто сидел за мелочевку.

     Остался народ отборный:  рецидивисты разных мастей,  лица, известные своим

буйным поведением,  а также все,  кто,  по выражению законников, был осужден за

"преступления против личности".  Парашу теперь подрядился выносить Лишай и  его

приятели,  что никак не соответствовало их лагерному статусу и уже поэтому было

весьма подозрительно.  За едой на кухню ходил уже не старик Силкин,  а махровый

уголовник Плинтус, чья биография, скупыми средствами татуировки изображенная на

кистях рук, могла повергнуть в трепет даже кровожадную бабусю Агату Кристи. Все

утаенные от  шмонов острые предметы были тщательно наточены.  Что-то назревало.

Зяблик,  оказавшийся в числе немногочисленной оппозиции, вел себя сдержанно, не

рыпался. Он или валялся на койке, или часами стоял у окна, созерцая ближайшие и

дальние окрестности.

     Старые пожары в городе выгорели,  но начались новые.  Несколько раз слышна

была  перестрелка.  Однажды к  реке,  которую уже  курица могла  вброд перейти,

подступило стадо каких-то  весьма странных на  вид коров -  худых,  малорослых,

горбатых,  с  огромными рогами в  форме полумесяца.  Багровое зарево на  западе

притихло, зато на юге то и дело вспыхивали зеленые зарницы.

     - Эх,  говядинки бы пожевать,  - глядя на коров, с тоской сказал подручный

Лишая, молодой уркаган Песик. Последнее время он не сводил с Зяблика глаз.

     Бунт,  сильный именно своей жертвенной самоубийственной решимостью и  в то

же  время  тщательным образом спланированный,  вспыхнул в  момент выдворения из

камеры параши.  Сутки до  этого заключенные мочились в  окно,  а  большую нужду

терпели,  благо  скудная кормежка этому способствовала.  В  пустую парашу залез

малорослый,  но ловкий и отчаянный осетин Заур. Лишай и немой налетчик Балабан,

гнувший пальцами гвозди-двухсотки,  взялись за ручки жестяной бадьи.  Остальная

публика держалась настороже,  хотя вида старалась не подавать.  Зяблик, а с ним

еще человек пять остались демонстративно лежать на койках.

     - Главное,  не дрейфить, - сказал Лишай. - В конвое четыре человека, да на

посту в коридоре двое. А тревогу им поднять нечем. Связь-то не работает.

     Шум,  производимый золотарями, постепенно приближался к их камере. Наконец

в коридоре раздалось: "Седьмая, приготовиться!" Дверь, ограниченная вмурованным

в пол железным шпеньком,  открывалась ровно настолько, чтобы в нее могла пройти

параша.  Более  объемных предметов отсюда  никогда  не  выносили.  Против  двух

арестантов оказалось сразу трое надзирателей,  а  четвертый,  не  убирая руки с

ключа,  вставленного в  замок,  стоял  за  дверью,  готовый в  случае опасности

немедленно ее захлопнуть.

     - Тащи! - приказал надзиратель с автоматом, еще не зная, что это последние

слова в его жизни.

     Едва  параша  очутилась за  порогом  камеры  в  таком  положении,  что  не

позволила бы дверям легко захлопнуться,  как из нее чертом вылетел бедовый Заур

и  всадил в  глаз автоматчику расклепанную и  тщательно заточенную велосипедную

спицу.  Одновременно Балабан ударом кулака свалил второго надзирателя,  а Лишай

набросился на  третьего.  Четвертый попытался ногой  выбить парашу из  дверного

проема,  но в нее уже уперлись двое или трое заключенных,  по спинам которых из

камеры рвались остальные.

     Со стороны расположенного в  коридоре стационарного поста резанул автомат.

Пули запели и  зацокали на  все  лады,  отражаясь от  каменных стен в  железные

двери,  а  от  дверей  -  в  стены  и,  само  собой,  дырявя при  этом  хлипкую

человеческую плоть.  Началась паника, усугубленная ревом тревожной сирены. (Тут

расчет Лишая не оправдался -  у охраны имелись небольшие,  но весьма голосистые

ручные сирены.) Все,  кто успел вырваться в коридор и уцелел при этом,  поперли

обратно. Дело спас хладнокровный Песик, сумевший-таки извлечь бесхозный автомат

из-под  кучи  живых  и  мертвых  тел.  Прикрывшись железной  дверью,  он  через

отверстие кормушки дал ответную очередь. Рев сирены сразу пошел на убыль.

     - Говорил же я тебе,  что по-сухому не выйдет,  - сказал Лишай, с задорной

улыбкой оборотясь к Зяблику.

     Действительно,  кроме  троих  надзирателей  (остальные  сбежали),  навечно

припухло и  немало своих:  Заур с  простреленной башкой так и  остался сидеть в

параше,  Балабана прошили сразу не менее пяти пуль, на нем и под ним лежало еще

несколько урок.  Раненые стонали и матерились, умоляя о помощи, но пока было не

до них - грохотали и выли, требуя немедленного освобождения, соседние камеры.

     Спустя совсем немного времени в  руки восставших перешел весь второй этаж.

С  боя  добыли  еще  несколько  автоматов,  полдюжины пистолетов и  целую  кучу

резиновых дубинок.  Пленных надзирателей затолкали в  тесный,  сырой  изолятор,

дабы те сами хоть немного вкусили прелестей подневольной жизни.  Все это Зяблик

понял из раздававшихся в коридоре победных кличей.

     Сам он  за  это время вставал с  койки только два раза:  сначала для того,

чтобы вывалить из параши тело Заура и  использовать сей сосуд по назначению,  а

потом -  чтобы выполнить последнюю волю издыхающего на цементном полу старовера

Силкина.  Воля  эта  была  такова:  поставить  поминальную  свечку  и  заказать

заупокойную службу в кладбищенской часовне города,  столь далекого от этих мест

и  столь незначительного,  что Зяблик сразу постарался о  нем забыть.  Все свое

имущество,   кроме   мешочка   сухарей,   Силкин   завещал  распределить  между

сокамерниками, сухари же предназначались Зяблику персонально.

     Закрыв старику глаза, Зяблик с сухарем в кулаке вернулся на койку, но и на

этот раз полежать спокойно ему не  дали.  Охрана,  оправившись от первого шока,

сплотила  свои  не  такие  уж  малые  силы,  надела  бронежилеты и  спецшлемы с

пластмассовыми  намордниками,   прикрылась  щитами  и   пошла   в   контратаку,

предварительно дав бунтовщикам хорошенько понюхать "черемухи".  Тут уж пришлось

дружно  отбиваться всем  заключенным -  в  случае  успеха осатаневшая охрана не

стала бы разбираться, кто прав, а кто виноват.

     Зяблик дрался табуретом,  потом ножкой от  табурета,  потом голыми руками,

потом,  обжигая  пальцы,  швырял  обратно металлические гильзы  с  "черемухой",

потом,  уворачиваясь от чужих сапог, катался по полу, потом кусался, лягался, а

когда удавалось встать хоть на  четвереньки,  бодался -  и  все  это  обливаясь

обильными горькими слезами.

     Довольно скоро  удача  стала  клониться на  сторону заключенных,  ведь  их

понуждали сражаться сильнейшие из человеческих страстей -  жажда жизни и  страх

смерти,  а  охранников  -  только  занудные  уставы  да  опостылевшие служебные

обязанности.  Кроме того,  в отличие от бунтовщиков,  им было куда отступать, а

такая возможность всегда расхолаживает.

     На  плечах  обратившегося в  бегство противника урки  ворвались на  первый

этаж, после чего их численность сразу утроилась. Затем побоище переместилось на

свежий  воздух.  Там  служителям правопорядка противостояло уже  до  полутысячи

"социально опасных лиц". Попок, дежуривших на сторожевых вышках, расстреляли из

трофейных  автоматов,  лагерную  канцелярию подожгли,  весь  спирт  в  лазарете

вылакали,  всех вольнонаемных медсестер многократно и разнообразно изнасиловали

- в общем, виктория была одержана полная.

     Охрана спешно покинула территорию лагеря, заперла за собой ворота и засела

в окопчиках,  заранее вырытых по периметру зоны. На подмогу ей из города пришел

пеший  отряд  милиции  -  пузатые  дядьки  предпенсионного возраста  и  безусая

молодежь,  только начинавшая службу.  Затем прикатил пушечный бронетранспортер.

Он долго маневрировал, выбирая удобное место для стоянки, а мотор заглушил лишь

после того, как занял весьма странную позицию - на пологом спуске дороги, носом

к подножию холма.

     - Это он,  в  натуре,  специально так встал,  -  объяснил кто-то  из урок,

внимательно наблюдавших за всем,  происходящим вне зоны, - чтобы с толчка можно

было завести. Аккумулятор, видно, слабый, или пускач барахлит.

     Бунтовщикам достался почти  весь  лагерный арсенал,  полсотни заложников и

солидный запас продуктов,  часть из  которых не удалось спасти от разграбления.

Не  было,  правда,  питьевой воды,  но  этот  вопрос  вскоре разрешился.  После

коротких переговоров с  администрацией было  решено  менять одного заложника на

сто ведер воды,  которую под бдительным надзором милиции сами же зеки и таскали

от  речки  к  лагерю.  Первым обмену подлежал заместитель начальника по  режиму

майор  Колышкин,   и  так  собиравшийся  вот-вот  отдать  богу  душу.  Согласно

единодушному  решению  масс  освобождение  медсестер  откладывалось  на   самую

последнюю очередь.

     Впрочем,  стихийно образовавшийся штаб восстания, в котором Лишай играл не

последнюю роль,  долго отсиживаться в  обороне не собирался.  Уже формировались

ударные группы, шел скрупулезный учет оружия, в мехмастерской ковались пики, по

бутылкам разливался бензин,  намечались трассы будущих подкопов,  и расчищались

пересохшие монастырские колодцы.

     Зяблик,  вернувшийся на свою койку,  занялся врачеванием ссадин и  ушибов.

Здесь  его  и  нашел  Лишай,  одетый  в  защитную  форму,  снятую  с  какого-то

прапорщика, бронежилет и добытую неизвестно где соломенную шляпу.

     - А ты. Зяблик, все на шконке валяешься? - хохотнул он.

     Такой вопрос не требовал ответа, и Лишай жизнерадостно продолжал:

     - Мне ты сегодня понравился,  гадом буду! Правильно себя вел. Охры от тебя

так и отлетали! Объявляю благодарность.

     - Пошел ты... - лениво отозвался Зяблик.

     - Как дальше кантоваться думаешь?

     - Как все, так и я.

     - Все -  это быдло. А ты у нас особняк, товар штучный. Если хочешь, будешь

вместе с нами в зоне мазу держать.

     - Не  успели,  значит,  дыхнуть вольно,  а  нам опять на  шею хомут пялят.

Может, вы нас по утрам еще и строить будете?

     - Будем,  если надо,  -  Лишай ласково похлопал Зяблика по плечу.  - Живем

ведь пока, так сказать, в условиях враждебного окружения. Дай нашим орлам волю,

они мигом по хаверам да по лярвам разбегутся. На пузырь гари свободу сменяют. А

нам пока всем вместе держаться надо. Смекаешь?

     - Ладно.  Прибрали  вы  зону  к  рукам.  А  дальше  что?  Вояк  подтянут с

пулеметами, и хана нам. Долго не продержимся.

     - Это смотря кто долго не продержится,  -  хитро скривился Лишай.  - Ты же

всех новостей еще не знаешь.  Мы тут уже успели допросить кой кого.  Интересные

дела  получаются.  Если  по  календарю смотреть,  у  Талашевска с  областью уже

седьмые сутки никакой связи нет.  Как отрезало!  Ни телефон не пашет, ни радио.

Мало того что  электричества в  сети нет,  так  и  аккумуляторы искру не  дают.

Оттого и машины не ходят.

     - Почему же не ходят... Пришла же эта дура с пушкой.

     - Ну,  дизель в  принципе и  без электричества работать может.  Его только

раскочегарить надо.  Но не это главное.  Помнишь тот лес за Старинками,  где мы

хлысты для ремонта столовой трелевали? Отсюда это километров шестьдесят.

     - Ну...

     - Никакого леса там,  говорят,  сейчас нет.  Ковыль-трава стоит по пояс, и

суслики скачут.  Да еще лошадей там видели. Пасутся себе безо всякого надзора и

вроде как дикие.

     - Говорят, что кур доят, - ответил Зяблик.

     - Думай как хочешь,  а доля правды здесь есть. В Засулье, опять же, негров

видели...  Здоровые,  голые,  только на  яйцах  бахрома какая-то  болтается.  У

каждого лук со стрелами и копье.  Да ты, Фома неверующий, вверх глянь! Это черт

знает что, но только не небо.

     - Что-то я не петрю, какой нам навар от голых негров и диких лошадей?

     - Житуха перевернулась. Пойми ты это! Нет уже ничего прежнего. Ни законов,

ни власти. В городе бардак. Магазины разграбили, а теперь из-за каждой черствой

буханки дерутся.  Жратвы на неделю не хватит,  а  подвоза -  шиш!  В  квартирах

костры разводят,  оттого и пожары. Скоро менты и охра разбегутся. Не до нас им.

Кому тогда верховодить,  как не нам?  Нас же больше тысячи рыл, если посчитать.

Сила!  Кто  против нас попрет?  Подомнем под себя городишко и  заживем красиво.

Лишних всех,  ясное дело, замочим, а других ишачить на себя заставим. По десять

баб у каждого будет.

     - Травишь ты,  конечно,  красиво.  Да  только не  может эта заваруха долго

длиться.  Ну приключилось какое-то стихийное бедствие - все бывает. Может, лучи

какие-нибудь космические виноваты или солнце бузит. Поэтому и связь временно не

работает.  А  через неделю все уладится и налетит из области спецура.  Тогда уж

нам всем не до баб станет. Потекут твои мозги по саперной лопатке.

     - Посылали уже в  область гонцов на  велосипедах.  Ни  один до  сих пор не

вернулся.  Везде,  думаю,  то же,  что и  здесь...  Да,  впрочем,  чего я  тебя

агитирую?  Свою  голову на  плечах имеешь.  Брезгуешь,  как  говорится,  пироги

кушать, будешь галош сосать. С приветом!

     - Подумать можно? - Зяблик удержал Лишая за рукав.

     - Вот философ долбаный!  Все бы тебе думать.  Ладно,  если надумаешь что -

скажешь,  - тут на его роже появилась ехидная усмешка. - Может, тебя, кореш, по

старой дружбе к  бабе  допустить?  А  то  от  них  скоро одни клочья останутся.

Выбирай: или Светку, иди Тамару.

     Речь  шла  о  медсестрах-заложницах.  Светка была полной губастой девицей,

доброй, доверчивой и немного глуповатой, а Тамара - высохшей воендамой уже даже

не второй молодости, женой начальника хозчасти.

     - Светку вы зря... - стесняясь самого себя, вымолвил Зяблик. - Пацанка она

еще. Да и зла никому не делала.

     - А разве мы ей зло делаем? Ты спроси, может, это ей даже нравится. На всю

жизнь воспоминаний хватит,  -  ухмыльнулся Лишай.  -  Только ты,  кореш,  вижу,

ничего не хочешь. В меланхолию впал. Значит, считаем, не было этого разговора?

     - Считаем, что вопрос остается открытым.

     - Так постарайся его в темпе закрыть,  -  резким движением тела,  словно у

него свербело между лопатками,  Лишай поправил свою богатую амуницию, отчего та

забряцала,  как рыцарские доспехи.  -  Определяйся, пока не поздно. Через сорок

восемь часов  пойдем на  прорыв.  К  этому времени все  должны быть  по  местам

расставлены.  Птицы в  небо,  жабы  в  грязь...  Кстати,  и  за  бригадой своей

присматривай.  Чтоб не болтались люди без дела.  У нас теперь самообслуживание.

Никто вас с  ложечки кормить не  будет.  Получайте концентраты на складе,  сами

себе варите.  А как налопаетесь,  воду таскать будете.  Только смотри,  чтоб не

сбежал никто. Остались еще среди нас стукачи. Не всех вычислили. Если не уверен

в человеке, лучше его из зоны не выпускай. Случится что - с тебя спросим.

     - В штрафняк посадите или на общем собрании прорабатывать станете?

     - Зачем? У нас свой закон, своя правилка.

     Лишай ушел,  а  Зяблик еще  долго лежал,  тупо наблюдая,  как по  стенам и

потолку перемещаются клопы, одуревшие от голода и поэтому вышедшие охотиться по

свету.  Как и любой нормальный зек, он страстно мечтал о воле, теперь же, когда

она  вроде  бы  наступила не  ощущал не  то  что  радости,  а  даже  банального

облегчения.  Не так представлял себе все это Зяблик. Свобода, полузабытая и уже

как бы даже утратившая реальность, была для него светом, маем, цветущим садом и

ясной далью,  а  впереди маячила большая кровь,  большое горе  и  новая большая

тюрьма под каменным небом.

     Он встал и,  обойдя всю зону, кое-как собрал бригаду. Из тридцати с лишним

душ удалось сыскать только семнадцать -  кто-то погиб,  кто-то попал в лазарет,

кто-то уже прибился к стихийно возникавшим артелям, в которые собирались бывшие

подельщики,  земляки  или  просто  давние  кореша.  Сначала  похоронили  Заура,

Балабана,  Силкина и  еще  четверых,  для кого первый глоток свободы оказался и

последним.  Потом  занялись  делами  насущными  -  приборкой  камеры,  все  еще

продолжавшей оставаться для них единственным кровом,  и приготовлением пищи. По

всей зоне горели костры из разобранных деревянных построек,  мебели,  заборов и

автомобильных покрышек. На них варили гречневую кашу, обильно сдобренную свиной

тушенкой,  и кипятили чай,  не жалея заварки.  Некоторые гурманы даже пробовали

жарить шашлыки из протухшего в обесточенных холодильниках мяса.

     Поев,  все  бригады первого отряда  собрались у  проходной.  Никто  их  не

строил,  но зеки,  повинуясь привычке, сами разбились на шеренги. После долгого

торга,  в  ходе которого администрация лагеря подняла цену ста ведер воды аж до

трех человек,  ворота слегка приоткрылись. Каждого выходящего тщательно шмонали

- опасаясь удара в спину,  охрана искала оружие.  При этом обе стороны крепко и

витиевато ругались, обещая в скором времени рассчитаться за все обиды.

     До  реки  было метров пятьсот,  и  по  всей этой дистанции с  интервалом в

двадцать шагов стояли вооруженные менты и  охры,  некоторые даже с  собаками на

поводках.  Выглядели они (не собаки,  естественно) хмурыми и плохо кормленными.

Подходить к  ним ближе чем на десять метров запрещалось под угрозой стрельбы на

поражение - об этом категорическом условии было объявлено еще у ворот.

     - Что,  дядя,  хреново живется?  -  спросил Зяблик у одного из охранников,

немолодого человека с вислыми казацкими усами.

     - Хреново,  племяш,  -  ответил тот без озлобления. - Только не думай, что

вам шибко подфартило. Скоро о буханке казенной чернушки да о тюремной робе, как

о счастье, вспоминать будете.

     - На, не побрезгуй, - Зяблик протянул ему пригоршню сухарей, доставшихся в

наследство от Силкина.

     - Да  разве  можно  хлебом брезговать,  -  охранник охотно,  но  не  теряя

достоинства,  подошел к нему.  - Я его сам и есть-то не буду. Вот дружку своему

дам немного,  -  он кивнул на черную лохматую овчарку,  исподлобья глядевшую на

Зяблика.  - А остальные внуку отнесу. С хлебцем сейчас туго. Картошка есть, а с

хлебцем туго.

     Река далеко отступила от берегов,  и Зяблику пришлось добираться до чистой

воды  по  вязкому  илу,  поверх  которого сохли  пышные  гирлянды темно-зеленых

водорослей. На той стороне тоже торчали хмурые автоматчики, а слева и справа от

них   мальчишки   ловили   марлевыми   сачками   рыбную   мелочь   и   собирали

раковины-перловицы. Среди них стояла стройная голоногая девчонка лет семнадцати

и  глазела из-под ладони на водоносов,  цепочкой растянувшихся по склону холма.

Было явственно заметно,  что под платьем у нее нет лифчика.  Урки, жадно косясь

на девчонку,  спорили между собой о наличии или отсутствии трусиков. Обе версии

имели своих сторонников,  но  в  конце концов пришли к  выводу:  трусики скорее

всего есть, но очень маленькие.

     Наполнив ведро,  Зяблик  долго  стоял  по  колено в  воде,  посматривая по

сторонам. Один из автоматчиков, по-своему истолковав его медлительность, махнул

рукой - иди, мол, отсюда. Любому зеку, рискнувшему удрать вплавь, здесь грозила

печальная участь небезызвестного Василия Ивановича Чапаева.

     На обратной дороге Зяблик вновь притормозил возле усатого охранника.

     - Как хоть зовут тебя, дядя? - спросил он, поставив ведро на землю.

     - Аль в друзья ко мне набиваешься? - лукаво сощурившись, осведомился тот.

     - Да нет, я просто так...

     - Меня Петром Петровичем можешь кликать. А дружка моего - Маркизом.

     Услышав свое имя,  собака с готовностью оскалилась и замотала толстым, как

полено, хвостом.

     - Послушай, Петрович, ты всех заключенных тварями последними считаешь?

     - Почему же? Все мы люди. Только одеты по-разному.

     - Петрович,  ты  мне сейчас должен на  слово поверить.  Если не  поверишь,

много  горя  может случиться.  Отведи меня  к  своим начальникам.  Мне  с  ними

говорить надо.

     - Секретное, что ли, дело?

     - Секретное.  Наколоть вас  хотят  наши  урки,  а  потом  в  городе погром

устроить. Детали я твоим начальникам сообщу.

     - Против своих,  значит,  идешь,  -  охранник вздохнул, но не осуждающе, а

скорее сочувственно.  -  Ну  что же,  если они злое задумали,  греха на тебе не

будет. Ныряй в эти кусты и беги по тропочке. Там тебя наши встретят. Скажи, что

от меня.  Миронов моя фамилия. Они тебя, конечно, не облобызают, но ты сам свою

дорожку выбрал. Иди, хлопче, я тебе верю.

     Расторопные ребята в  камуфляже прихватили Зяблика уже  через сотню шагов,

допросили с  чрезмерным пристрастием и,  завязав  глаза,  доставили в  какой-то

обширный, освещенный коптилками подвал. Там его несколько раз передавали из рук

в  руки,  каждый раз  опять допрашивали,  везде мылили шею и  ровняли зубы,  но

Зяблик твердо стоял на своем -  хочу видеть главного начальника,  и  точка.  За

свою стойкость и упорство Зяблик в конце концов был удостоен чести лицезреть не

одного, а сразу троих начальников.

     Двое из  них -  милицейский майор с  оплывшим татарским лицом и  армейский

подполковник в полевой форме -  сидели на низенькой гимнастической скамеечке, а

сухопарый,  похожий на  Александра Керенского начальник лагеря  лежал  на  куче

матов.  Во время бунта его огрели ломом пониже спины,  и  теперь везде,  даже в

местах  общего пользования,  он  мог  принимать только два  положения -  строго

горизонтальное или  строго вертикальное.  Теннисный стол  был  завален картами,

корками  хлеба,  заставлен кружками  с  недопитым чаем  и  консервными банками,

полными  окурков.  На  шведской стенке  висели  плащ-палатки,  бинокли,  каски,

автоматы. В дальнем углу громоздились батареи пустых бутылок.

     - Ну,  рассказывай,  орел залетный,  с  чем  к  нам пожаловал?  -  спросил

узкоглазый майор.

     Хотя скорые на  расправу конвоиры по  дороге сюда едва не  отшибли Зяблику

память, он довольно толково изложил суть речей Лишая и дополнил их собственными

умозаключениями.

     - Значит,  ты утверждаешь,  что со стороны зоны в ближайшие сутки по нашим

позициям будет нанесен удар? - переспросил армейский подполковник, когда

     Зяблик закончил свой доклад.

     - Да, - кивнул Зяблик.

     - В каком приблизительно районе?

     - Сначала, думаю, для отвода глаз сунутся в ворота. А подкопы роются возле

старой конюшни и котельной. Там у вас и заслона почти никакого нету.

     - Есть там заслон или нет,  не твое дело,  -  значительно сказал вояка.  -

Стратег нашелся... Я же тебя не учу, как суходрочкой заниматься.

     - Начальник, я не сука какая-то и к вам с чистой душой пришел, - у Зяблика

появилось ощущение,  словно  он  прямо  сейчас  ширнулся,  только  накатывал не

окрыляющий кайф,  а мутная ярость. - Да у нас с любого чердака все ваши позиции

как на ладони. Или о деле говорить будем, или к стенке меня ставьте. А подколки

ваши оставьте для дамочек.

     - Чего ты нервный такой?  -  Мент зачерпнул кружкой воды из ведра.  -  На,

попей.  К стенке тебя без суда ставить мы не имеем права,  сам знаешь. А о деле

поговорим. Мы тут как раз для этого и собрались. Сам-то ты что предлагаешь?

     - Упредить надо.  В  зоне  отчаянных ребят по  пальцам можно сосчитать.  А

остальные так, бараны. Если главарей приструнить, все тихо обойдется.

     - Кто же их приструнит?

     - Жлобов здоровых у  вас  хватает.  Мне  чуть все ребра не  переломали.  А

место, где главари кучкуются, я укажу.

     - Тебе самому от этого какая выгода?

     - Людей жалко невинных.  Баб,  детей.  Если урки в город ворвутся, они там

Варфоломеевскую ночь устроят.

     - Кого ты из себя корчишь?  - сказал вояка с издевкой. - Вот, оказывается,

какие гуманисты есть среди простых советских заключенных.  Лихо ты их воспитал,

Семен Осипович.

     Семен  Осипович,  лагерный  обсос,  то  есть  начальник,  пробурчал что-то

невразумительное и принялся нежно ощупывать свою поясницу.

     - На моем месте и ты, начальник, гуманистом стал бы, - Зяблик с трудом, но

сдерживался.  -  Урки в санчасти баб вольнонаемных прихватили, медичек. Так их,

наверное,   уже  наизнанку  вывернули.  Хотите,  чтобы  и  вашим  дочкам  цицки

пооткусывали?  Да там же есть зверюги, которые на воле человеческое мясо жрали.

У  некоторых по  десять судимостей.  Мокрушники,  насильники,  наркоты!  Больше

тысячи человек!  А  у вас всего две сотни охры зажравшейся да солдатики первого

года службы,  которые,  кроме кухни и гальюна,  ничего еще не видели.  Хана вам

завтра будет!

     - Ладно,  -  усмехнулся вояка,  нехорошо усмехнулся, со значением. - Кое в

чем ты,  может,  и прав.  Ну пойдем мы,  допустим,  сегодня в атаку. А если нас

огневая  ловушка  ждет?  Коли  ты  срочную служил,  должен  знать,  что  потери

атакующих в три раза выше,  чем у обороняющихся.  И это,  заметь,  в нормальной

армии,  вышколенной и обстрелянной. А у наших горе-бойцов выучка такая, что они

или все скопом лягут,  или разбегутся.  Может,  ты  именно этого и  хочешь,  а?

Почему  я  должен тебе  верить?  Ваша  братия на  всякие подлые выдумки ох  как

горазда!  Семен Осипович! - он швырнул в обсоса черствой коркой. - Да перестань

ты свой зад чесать! Знаешь ты этого типа?

     - Знаю,  -  отозвался начальник болезненным голосом.  -  Тот  еще деятель!

Судим за убийство родного брата,  неоднократно нарушал режим, склонен к побегу,

в  местах лишения свободы совершил два преступления,  на  путь исправления стал

только в  последнее время,  и еще неизвестно,  с какой целью.  С администрацией

дерзок,  у  заключенных пользуется авторитетом,  причем как у деловых,  так и у

мужиков.

     - Ты сам-то хоть веришь ему?

     - Ни на грош!  -  со слезой в голосе заявил обсос.  - Я им как отец родной

был.  Столько поблажек давал.  Случалось,  и глаза на их проделки закрывал. Все

имели  -  и  свидания,  и  переписку.  В  посылках  не  ограничивал.  А  они...

отблагодарили, называется... ведь в голову ломом метили... чудом увернулся.

     - Случается,  что  заднице за  голову приходится отвечать,  -  с  усмешкой

вставил милицейский майор.

     Зяблик,  по  привычке держа руки за спиной,  сделал шаг в  сторону,  чтобы

лучше видеть обсоса, и заговорил как можно более спокойно:

     - Верно,  гражданин начальник исправительно-трудового лагеря.  Все  верно.

Хотя про отца родимого вы и загнули, но в драконы кровожадные вас действительно

не запишешь.  Видал я и покруче начальников. Да только ведь вы с каждого из нас

свою выгоду имели.  Думаете, мы не знаем, сколько вы за свидание с заочницей да

за досрочное освобождение брали?  С  общака вам деньги текли.  В зоне все можно

было купить -  и водяру,  и дурь, и бабу любую. Без вашего ведома, скажете, все

это  делалось?  Пачку чая  прапор за  червонец продавал,  а  ей  цена в  ларьке

семьдесят копеек.  В нарядчиках,  писарях да хлебопеках кто ходил - кто на лапу

вам давал.  А кто вашу дачу строил?  Не зеки ли? Лес на ремонт бани выписали, а

железо кровельное -  на укрепление сторожевых вышек. Вы у попок ваших спросите,

которые на этих вышках полегли, где то железо!

     - Как...  ты...  гад...  смеешь... на меня такое? - обсос зловеще-неуклюже

восстал с  матов,  словно неотомщенный мертвец из могилы.  -  Да я  тебя сейчас

расстреляю... без суда и следствия... по законам военного времени...

     - Подожди,  Семен  Осипович,  -  милицейский майор недовольно покосился на

него.  -  Насчет законов военного времени ты,  конечно, загнул. Никто нам войну

пока не объявлял.  Понимаю,  обидели тебя такие слова. Хотя про то, что в твоем

хозяйстве взятки процветали,  даже гуси перелетные знают.  Но  не  об этом речь

сейчас.  Речь про  то,  с  чем  пришел к  нам  этот гражданин хороший.  Или  он

действительно за справедливость болеет,  или хочет нам подлянку устроить. Вот в

чем вопрос...  А ты тоже не кипятись!  -  это относилось уже к Зяблику. - Не на

базаре. Попридержи язык немного.

     - Своих людей я в лоб на автоматы не поведу! - категорически заявил вояка.

- Я не Суворов, чтобы бастионы в сомкнутом строю брать. Сами знаете, что сейчас

вокруг творится. Завтра, может, не то что каждый солдат, а каждый патрон на вес

золота будет.

     - Кстати,  а  что вам известно о  положении на воле?  -  спросил у Зяблика

милицейский майор.

     - Ну,  небо и все остальное мы сами видели.  Понимаем, что дело неладно...

Слышали,  что связь не работает и транспорт не ходит,  что в городе паника, что

вместо Старинковского леса -  ровное место, что в Засулье негров голых видели с

копьями...

     - Все? - милиционер переглянулся с военным.

     - А что... разве мало? - нехорошее предчувствие кольнуло Зябликову душу. -

Есть и похуже известия?

     - Сейчас  любое  известие -  худое.  Особенно для  вас.  Воспитывать твоих

дружков нам некогда,  а  за спиной оставлять опасно.  Главное сейчас -  границы

уберечь.  Поэтому принято решение уничтожить ваш лагерь из  установок залпового

огня. Ты зря здесь Лазаря пел, приятель, - сказал военный.

     - Сразу всех начисто заделаете? - уточнил Зяблик после короткого молчания.

     - Если удачно накроем,  то всех.  Ну, кто-то, конечно, останется. Раненые,

контуженые...

     - Там же ваших с полсотни.

     - А что делать?  Если штурмовать,  еще больше погибнет.  Из двух зол,  как

говорится...

     - Нету у вас никаких установок. На понт берете, начальник.

     - Нужен ты мне... - хмыкнул военный.

     - Мы  же  не  глухие.  Когда букашка ваша сюда ползла,  по всей округе шум

стоял. А больше моторов не слышно было.

     - Установка  залпового  огня  бьет  на   десятки  километров.   Это   даже

допризывники знают. Зачем ее сюда тащить.

     - И когда этот залп... намечается?

     - Да хоть через пять минут. Сейчас пошлю сигнальщика на водонапорную башню

- и все! Гуляй мама!

     - Заметят, думаете, сигнал?

     - В бинокль заметят.

     - Все равно у вас ничего не получится.

     - Почему?

     - Аккумуляторы-то все - тю-тю! Как вы заряд воспламените без тока?

     - А хоть факелом, - усмехнулся военный. - Долго ли пиропатрон поджечь.

     - Ну,  если так, тогда я обратно в зону пойду, - Зяблик поправил на голове

дурацкую лагерную кепочку.  -  Только пока не  стреляйте,  дайте хоть до забора

добраться.

     - Ты  из  себя  героя  не  строй!   -   теперь  озлился  уже  военный.   -

Припадочный...  Комедию тут,  понимаешь,  взялся ломать.  Не одобряешь, значит,

наше решение?

     - Разве такое можно одобрять?  Сразу тысячу человек к вышке...  Некоторые,

может, и заслуживают, но не все же! Половина, считай, еще людьми могут стать...

А впрочем,  так оно и лучше! Одним махом всех побивахом! Командуй, начальник. И

вся проблема сразу замажется.

     - Сколько стволов в зоне?  -  вдруг спросил милицейский майор,  заглянув в

какую-то бумажку. - Отвечай, быстро.

     - Автоматов штук десять.  Если с вышек еще не взяли... Пистолетов не знаю.

Но не меньше двадцати.

     - Боеприпасы?

     - По два рожка на каждый автомат и ящик россыпью.

     - Руководство какое-нибудь имеется? Штаб там или сходка?

     - А как же.

     - Кто в главарях?

     - Хрящ,  Махно, Тихий, Альфонс - это из второго отряда. Из нашего - Лишай,

Чертогон, Турок, Солдат...

     - А Песик? - майор опять глянул в свою ксиву.

     - Песик возле них только шестерит. Рано ему еще в авторитеты.

     - Сможешь сделать так,  чтобы основная масса заключенных за тобой пошла, а

не за ними?  Объясни ситуацию,  пообещай амнистию.  Если надо, мы для страховки

пристрелочный залп дадим.

     - Выбирать в моем положении не приходится,  начальник,  - сказал Зяблик. -

Или баба в  кустах,  или жопа в  репьях.  Только сроку дай часа два.  Ну а если

ничего не получится, стреляй. Мне уж тогда все равно будет. Развесит братва мои

кишки на заборе.

     - Выйди  пока,  -  сказал подполковник,  постучав кулаком в  дверь,  густо

просверленную для вентиляции. - Нам посовещаться надо...

     Зяблика вновь позвали в  спортзал только через час.  За это время он успел

скурить все бычки, которые только смог отыскать на заплёванном полу и в вонючей

мусорнице.  Охрана  для  него  даже  спичку  пожалела,  пришлось  прикуривать у

какого-то пробегавшего мимо солдатика.

     Мент и вояка теперь сидели рядышком за столом и закусывали копченым салом.

От зоркого взгляда Зяблика не ускользнуло, что в углу добавилась новая порожняя

бутылка.  Обсос в  позе распятого Христа висел на  шведской стенке -  разгружал

позвоночник.  Лицо  его  с  бледными лоснящимися губами выражало одновременно и

муку, и облегчение.

     "Неужели они  меня  только  для  того  отсылали,  чтобы  бутылку на  троих

раздавить?" - подумал Зяблик.

     - Часы у тебя есть? - спросил военный, сметая с карты хлебные крошки.

     - Откуда, - пожал плечами Зяблик. - У нас даже кресты нательные отбирают.

     - Непорядок.  Придется тебе,  Семен Осипович,  свои  отдать.  Ты  себе еще

наживешь на долгом веку.

     - А почему мне? - удивился обсос.

     - Потому что мне в бой идти,  -  с усмешкой ответил военный. - А ты, как в

задницу раненный, здесь останешься.

     Обсос,  продолжая левой  рукой  держаться за  перекладину шведской стенки,

зубами расстегнул ремешок своей добротной "Победы" и швырнул часы Зяблику.

     - Сверим время,  - сказал военный. - Сейчас двенадцать тридцать. Даем тебе

на все дела два часа,  как и просил.  Даже два с половиной.  В пятнадцать часов

заключенные колонной,  повторяю,  колонной, а не толпой, должны выйти из ворот.

Больных и раненых оставить в лазарете. С собой взять сухой паек на двое суток и

личные вещи.  Заложники выйдут первыми. Оружие складывать в проходной. Холодное

отдельно, огнестрельное отдельно. Если организаторы беспорядков выйдут вместе с

вами, они должны быть сразу отделены от общей массы заключенных. Сумеешь ты все

это организовать или нет,  зависит только от тебя.  В  случае невыполнения этих

условий  в  пятнадцать десять  по  зоне  будет  нанесен удар  силами  дивизиона

установок залпового огня.  То  же  самое  произойдет при  попытке  вооруженного

прорыва. Вопросы есть?

     - Ну а как же! - сказал Зяблик. - Допустим, вышли мы из ворот, что дальше?

     - Дальше в  обход города,  по  кольцевой автостраде,  вы выходите на шоссе

Талашевск -  Мукасеи.  Форсированным маршем следуете до отметки двадцать третий

километр,   -  военный  ткнул  пальцем  в  карту.  -  Там  ожидаете  дальнейших

распоряжений.

     - Не темни, начальник. Каких распоряжений нам ждать?

     - Скорее всего землю рыть будете.

     - Могилу себе?

     - Нет,  окопы полного профиля. Из вас будет временно сформирован отдельный

заградительный батальон. Позже получите оружие и подробные инструкции.

     - Ладно.  Но уж если мы ведем переговоры, я имею право выдвинуть встречные

требования.  Холодное оружие мы оставляем при себе.  Заложники,  кроме женщин и

раненых,  пойдут с  нами  до  конца маршрута.  Ведь,  как  я  понимаю,  никаких

конкретных гарантий вы нам дать не можете.

     - Тебе бы,  приятель,  в ООН работать. Послом по особым поручениям. А ты в

киче  блох кормил,  -  съязвил милицейский майор,  глазки которого стали совсем

узкими.

     - Согласен,  - не раздумывая особо, кивнул военный. - Без компромиссов тут

не обойтись. Твои условия приняты.

     - Ох,  зря ты  с  этими мерзавцами связался,  -  заныл обсос.  -  Обманут,

клянусь партбилетом,  обманут.  Дойдут до первого леска и разбегутся. Ищи потом

свищи!

     - Ну,  это уж не твоя забота, Семен Осипович, - поморщился мент. - Ты свое

дело сделал. Такую кашу заварил, что экскаватором не расхлебаешь.

     - Напоминаю,  -  военный снова обратился к Зяблику. - Попытка прорыва даже

одиночных лиц  будет расцениваться как умышленный срыв договоренности.  Если не

хочешь,  чтобы зона  кровью захлебнулась,  если  согласен дело  миром кончить -

действуй. Оружие тебе нужно?

     - Мойку дайте. - Увидев недоумение на лице военного, Зяблик добавил: - Ну,

лезвие бритвенное.

     - Зачем?

     - Да не спорь ты с ним!  - сказал мент раздраженно. - Дай, если просит. Он

знает, что делает.

     - Какое тебе лучше - импортное?

     - "Неву" дайте. В самый раз. Жесткое и бликов не дает.

     - Сазанчук!  -  Военный ногой распахнул дверь.  - Немедленно доставить мне

пачку лезвий "Нева". Не рассуждать! Одна нога здесь, другая там.

     Сазанчук оказался служакой исполнительным и расторопным. Спустя пять минут

он уже торопливо разбирал на столе плохо отмытый бритвенный станок,  докладывая

при этом:

     - Пачки нет,  товарищ подполковник.  Нашел только одно  лезвие,  да  и  то

использованное.

     - Сойдет,  -  сказал Зяблик.  -  Использованной спичка бывает.  А  "Невой"

десять раз подряд скоблиться можно.

     Он вытер бритвочку о  штаны,  разломил на две половинки,  а  затем чиркнул

лезвием по  пальцам левой руки.  Кровь появилась не  сразу,  зато потом потекла

весело,  тем более что Зяблик активно помогал ей  покидать капилляры,  сжимая и

разжимая кулак.

     - Теперь бинтуйте,  -  сказал он,  протягивая окровавленную ладонь вперед,

словно для  рукопожатия.  -  Каждый палец  в  отдельности.  Мойку прибинтуйте к

указательному. Только не прямо к коже, а после второго слоя марли.

     - Да я этим никогда не занимался! - отшатнулся подполковник. - У меня жена

врач. Может, ты умеешь? - обратился он к милицейскому майору.

     - Ни-ни! - тот замахал руками. - Я вообще вида крови не переношу!

     - Сазанчук! - вновь заревел подполковник. - Санинструктора сюда!

     Пока бегали за санинструктором,  Зяблик слизывал с ладони кровь,  вовсе не

такую соленую, как это считается, и уж точно куда менее соленую, чем пот. Потом

пришел  санинструктор -  небритый заспанный амбал,  из  сапог  которого торчали

портянки. Ловко сделав свое немудреное дело, он простуженно прогундосил:

     - Предупреждаю,  перевязочных средств  больше  нет.  И  антисептиков тоже.

Ничего нет.

     - Да где же все тогда? - удивился подполковник. - Я каждый месяц заявку на

окружной медсклад подписывал.

      - Это  вы  лучше  у  нашего  фельдшера,   старшего  прапорщика  Тумасяна,

спросите.  Я, когда сюда собирался, замок на аптечной кладовой взломал. А там -

шаром покати. Формалин в бутылках да гипс в мешках. Даже йода нет.

     - Что же он - выпил его? - с горечью воскликнул подполковник.

     - Йод не знаю. А спирт точно выпил.

     - Ну, я его удавлю, когда встречу, - зловеще пообещал подполковник.

     Зяблик,  которого слова  санинструктора навели на  одну  интересную мысль,

сказал:

     - Теперь водки дайте. Или спирта.

     - По  пьянке такие дела не делаются,  -  сказал мент с  сомнением,  однако

достал  из  металлического  чемоданчика  с  надписью  "Секретная  документация"

нераспечатанную бутылку "Московской".

     - Мне только для запаха,  -  Зяблик, не отрываясь, выдул из горлышка почти

полбанки,  а  остальное вылил себе на  макушку и  на  уже  пропитавшиеся кровью

бинты.

     - Значит, в пятнадцать часов встретимся, - сказал подполковник.

     - Или в  пятнадцать десять,  взлетая на небо,  я  помашу тебе,  начальник,

ручкой.

     К  воротам  лагеря  Зяблик  подошел с  пустым  ведром,  пошатываясь,  весь

извалявшись сначала в тине,  а потом в пыли. И охра, засевшая в неглубоких, без

должного  тщания  отрытых  окопчиках,  и  кучка  вооруженных зеков,  охранявших

проходную,  пропустили его  беспрепятственно,  но  уже  на  подходе  к  казарме

откуда-то  вывернулся Солдат  -  щуплый  чернявый малый  с  бельмом  на  глазу,

совершивший побегов больше, чем Жилин и Костылин, вместе взятые.

     - Где  это  тебя  черти  носили?   -   спросил  он   скорее  ехидно,   чем

требовательно.

     - П-пошел на х-хутор бабочек ловить,  фраер!  -  слегка заикаясь,  ответил

Зяблик и глянул на часы.

     Было четверть первого.

     Зяблик старательно изображал из себя пьяного, хотя водка рассосалась в его

утробе безо всякой пользы,  не задев в душе ни одной веселой струнки.  Он слабо

верил в  успех задуманного,  потому что до сих пор ни одно из его действительно

серьезных начинаний так и не выгорело.  Фарт -  он как здоровье.  Или оно есть,

или его нет.  Впрочем, то, что Зяблик собирался сейчас сделать, было так ужасно

и по меркам воровским, и по меркам человечьим, что незримо циркулирующая в мире

злая сила просто обязана была вытащить для него удачную карту.

     - Тебя Лишай давно ищет, - не отставал Солдат. - Ты только не залупайся, а

то он под горячую и кокнуть может.  Ходит злой,  как волк, и палец со спуска не

снимает... Иди. Я ведро подержу.

     ...Лишай  сидел  в   узком  беленом  помещении  оперчасти,   где  когда-то

располагалась монастырская трапезная,  и как будто только Зяблика и ждал. Урки,

взявшие власть над зоной, торчали тут же и недобро посматривали на вошедшего.

     - Где  ты  был,   сучий  потрох?  -  спросил  Лишай  напрямик,  и  заранее

чувствовалось, что он не верит ни одному слову бывшего сокамерника.

     - Т-ты это... потише, - Зяблик погрозил ему пальцем и плюхнулся на стул. -

Что вы, в натуре... Я тут принял маленько... Иду кимарить...

     - Где ты чего принял? - Лишай шипел, как закипающий чайник. - Ну, говори!

     - Спирта полпузыря. У прапора одного на котлы рыжье выменял... Ты же наших

прапоров знаешь... Они за рыжье мать родную продадут.

     - Где котлы взял?

     - Ну ты даешь... Где взял... Снял вчера с какого-то жмурика...

     - Говори точно с кого!

     - Откуда я знаю?  Он кверху задом лежал.  Я ему в морду не заглядывал.  Не

имею такой моды жмурикам в морду заглядывать. Еще приснится потом...

     - Обшмонать его!  -  приказал Лишай. Из-под Зяблика выбили стул, но упасть

не  дали -  подхватили под  руки и  стали потрошить,  как  стая волков потрошит

загнанного, но еще живого оленя: сдирали и перещупывали одежду, ерошили волосы,

ломали подметки ботинок,  даже в рот пальцы засунули.  Затем его -  голого, без

носков,  со  спущенными до  колен  трусами -  бросили на  пол,  густо устланный

разорванными и  полусожженными личными делами заключенных.  Вся  одежда Зяблика

лежала теперь на столе перед Лишаем. Туда же швырнули и подаренные обсосом часы

(он успел заметить время - пять минут второго).

     - А это что? - кто-то схватил его сзади за кисть левой руки.

     Вопрос был праздный - почти у всех присутствующих хватало ран и ушибов, но

тем  не  менее  с  пальцев  Зяблика грубо  сорвали грязные заскорузлые марлевые

колпачки.

     - Нате,  смотрите!  -  он вытянул вперед растопыренную пятерню.  - За вас,

гадов позорных, кровь проливал!

     Пока  Лишай финкой кромсал на  ленты его  незавидный,  второго срока носки

прикид,  Зяблик,  подтянув трусы,  стал  демонстративно расправлять бинты и  по

новой заматывать ими  свои раны.  При  этом он  еще и  напевал:  "Обыщите -  не

взыщите,  денег нету у меня.  В кабаке пропил получку,  сбережений -  ни шиша!"

Обломок бритвы теперь был зажат между средним и указательным пальцем его правой

руки.

     Кончив пороть одежду, Лишай взялся за часы.

     - Много  же  ты  котлов настриг...  Так...  "Семену Осиповичу Кабанчику за

долгую и беззаветную службу в органах МВД".  Обсоса нашего часики? Где же ты их

раздобыл? Хочешь сказать, опять со жмурика снял?

     Это был прокол,  досадный и неожиданный.  Но не смертельный. Или не совсем

смертельный.  Вилка, вонзившаяся в шею, но лишь примявшая своими зубьями сонную

артерию.

     - Нашел случайно возле проходной. Я и не читал, что там написано... Видно,

потерял обсос, когда драпал. Или думаешь, он их мне подарил? - Зяблик изобразил

на лице ухмылку.

     - Шел -  нашел,  -  задумчиво сказал Лишай. - Такие сказки я в детстве сам

сочинял.

     Он обошел стол и нагнулся над Зябликом.

     - А ну, дыхни... И впрямь нализался где-то. Хотя это еще ничего не значит.

     Страха Зяблик не ощущал никакого.  Он знал, что все равно скоро умрет - то

ли  от  ножей урок,  то  ли  от ракетных залпов подполковника,  и  это ощущение

непричастности к  мелкой земной суете и  мелким человеческим страстишкам делало

его спокойным и сильным.  Он никогда не убивал человека вот так - лицом к лицу,

заранее все обдумав,  но был уверен,  что не оплошает.  Относительно дальнейших

своих  действий Зяблик не  строил никаких планов,  полностью отдавшись на  волю

судьбы.

     - Как говорить будешь?  - допытывался между тем Лишай. - Опять туфту гнать

или честно колоться?

     Продолжая сидеть на  полу,  Зяблик сделал значительные глаза,  потом ловко

переморгнул и дернул вниз уголком рта. Гримаса сия означала примерно следующее:

есть важное известие, но не для чужих ушей.

     - Ладно,  кореша,  погуляйте пока,  -  после секундного колебания произнес

Лишай. - Может, наедине он несознанку бросит.

     Обсосовскую "Победу",  так некстати лажанувшую его, Зяблик видеть не мог и

поэтому скосил глаз на  запястье возвышавшегося над  ним  Лишая.  Стрелки часов

соединились в одну линию, показывая десять минут третьего.

     - Ну? - грозно потребовал Лишай.

     - Помоги встать. - Зяблик заерзал на полу.

     - Сукам руку не подаю.

     - Зря ты  меня так...  -  Зяблик встал:  медленно,  неловко,  не с  первой

попытки, и тут же навалился левым боком на спинку стула, правую руку как бы для

равновесия выбросив в  сторону.  -  А  ведь жить нам обоим,  побратим,  недолго

осталось.  Вместе на небо полетим,  как пара лебедушек.  Меня и в самом деле на

переговоры к вам послали...  Если зеки через полчаса зону не очистят,  армия по

нам из "Града" шуранет. Это дура такая на колесиках, вроде "Катюши", только раз

в десять позабористей. После нее и костей наших не останется.

     - Врешь, падла легавая! - Лишай схватил его за горло. - Врешь!

     - Как раз и нет...

     Последнее слово,  сказанное уже на выдохе,  прозвучало как "не-е-е-т", и в

унисон с ним по шее Лишая тоненько чиркнуло бритвенное лезвие.

     Не  было  никакой  возможности  да  и  смысла  уворачиваться  от  фонтаном

брызнувшей крови (боже,  сколько ее еще ожидалось впереди?),  и Зяблик, пытаясь

зажать Лишаю рот,  припал к нему в противоестественном объятии.  Лишай, выпучив

глаза,  жадно грыз его одеревеневшую пасть,  и  никогда еще в  жизни Зяблика не

было  такой  долгой,  такой  тягучей минуты.  Внезапно хватка челюстей ослабла,

горячий  язык  в  последний  раз  лизнул  прокушенную  ладонь,  и  глаза  Лишая

остановились, померкли, как бы внутрь себя обратились. Так Зяблик совершил свой

второй Каинов грех.

     Аккуратно уложив тело побратима на пол, Зяблик нацепил на руку обсосовские

часы (четверть третьего!),  надел прямо на  голое тело бронежилет,  брезентовые

карманы которого топорщились от  магазинов,  и  осторожно взял автомат.  Он  не

держал  оружие  в  руках  так  же  давно,   как  и  женщину,  и  потому  первое

прикосновение к вороненому, пахнувшему смазкой и пороховым нагаром металлу было

почти сладострастным.

     Тихий и просветленный,  слегка впавший в благодать, Зяблик шагнул за порог

оперчасти (все  удивленно глянули на  него)  и  повел стволом слева направо,  а

потом обратно -  справа налево.  Само собой,  он  не  забывал при  этом ласкать

пальцем плавный изгиб спускового крючка.

     Дым  уходил  к  высокому потолку,  на  котором сквозь  шелушащуюся побелку

проступали мутные  образы  страстей Господних,  гильзы  сыпались без  задержки,

словно козьи какашки,  освобождающаяся энергия пороха пела  свою грозную песнь,

силу  и  гармоничность которой могут оценить лишь избранные,  -  и  ряды врагов

быстро редели.  После  второго магазина никто  уже  не  стоял на  ногах,  после

третьего - никто не шевелился.

     Не  хватало  нескольких  человек  -   Махно,  Песика,  еще  пары  каких-то

"шестерок" и  прихлебателей,  но  это уже не имело никакого значения.  Значение

имело  только  то,  что  минутная  стрелка  перевалила за  цифру  шесть  и  уже

подбиралась к семерке.

     Обвешанный автоматами,  босой, в мятых сатиновых трусах до колен, он вышел

на асфальтированный плац,  где раньше строились на утренний развод заключенные,

и дал короткую очередь в воздух.

     - Сюда! - орал он, надсаживая глотку. - Все сюда!

     Вторая очередь резанула по окнам казармы.   Люди стали подходить,  сначала

по одному,  по двое,  потом кучками. Недоумение и настороженность сквозили в их

движениях. Все они хорошо знали Зяблика и не имели оснований не верить ему - но

уговорить,  убедить,  раскачать,  стронуть с  места эту человеческую массу было

гораздо сложнее,  чем расправиться с  ее самозваными вожаками.  Для этого нужно

было  иметь немало:  силу  убеждения,  доступную только ветхозаветным пророкам,

запас слов, одновременно хлестких, как бич, и точных, как скифские стрелы, свою

собственную (и  очевидную для  всех)  непоколебимую решимость.  Ничего этого  у

Зяблика раньше не было.  Он что-то говорил, но сам потом не мог вспомнить - что

именно.  В  подтверждение своих слов он палил из автомата и,  кажется,  кого-то

ранил.  Он  тряс  чужими  часами и  давился собственной слюной.  Он  бил  своих

слушателей прикладом, а потом умолял их, стоя на коленях.

     И  людское стадо,  вернее,  пока только его  малая часть,  стронулось,  не

столько убежденное,  сколько напуганное.  В  пять  минут  четвертого в  воротах

появились  первые   шеренги  заключенных,   размахивающих  клочьями  простыней,

носовыми платками и портянками.  Затем,  под влиянием цепной реакции артельного

инстинкта,  с  одинаковым успехом  порождающего и  массовую панику  и  массовое

геройство, вслед за первопроходцами потянулись все те, кто до этого отсиживался

в сторонке, выжидая, как повернется дело. Нашлись трезвомыслящие люди, сумевшие

извлечь  суть  из   невнятных  заклинаний  Зяблика.   Они  заставляли  уходящих

вооружаться пиками и  заточками,  набивать вещмешки и  карманы продуктами.  Они

выгнали наружу заложников и рассеяли их среди заключенных,  приставив к каждому

конвоира с ножом.

     Зяблика,  вконец обессилевшего и почти утратившего дар речи, вели под руки

в последних рядах. Он шарил глазами по ощетинившимся автоматными и пистолетными

стволами шеренгам солдат и охров,  но не находил там ни мрачного подполковника,

ни  узкоглазого  майора,  ни  в  задницу  раненного  родного  Семена  Осиповича

Кабанчика.

     За воротами его разоружили и  даже грубо толкнули в  спину.  Колонна зеков

растянулась почти на километр,  а  вокруг нее сомкнулось плотное кольцо конвоя.

Сзади на первой скорости полз бронетранспортер.

     Откуда-то  тянуло  равномерным  иссушающим  жаром.  На  придорожной березе

сидела здоровенная черная птица  с  длинной облезлой шеей  и  голым морщинистым

лицом.  На  небо было страшно глянуть.  Время от времени попадались брошенные и

уже безжалостно выпотрошенные автомобили.

     Талашевск давно скрылся за горизонтом,  а их все гнали вперед, не позволяя

сбавить темп и не давая привалов. Если кто-то вдруг падал, истомленный духотой,

усталостью или разбереженной раной, и заключенные и конвой обходили несчастного

стороной, оставляя лежать на дороге.

     Привал  устроили только  возле  речки,  причудливо петлявшей среди  лугов,

распаханных почти до самой воды.  Деревянный мост горел,  и  длинный шлейф дыма

низко стлался в сторону видневшегося вдалеке леса. Еще недавно здесь перебывало

много народа и  техники -  пашня была  затоптана сапогами и  заезжена глубокими

колеями.

     Конвой,  забрав  заложников,  отступил назад,  и  вновь  почуявшие свободу

заключенные устремились к  воде  -  пить,  умываться,  полоскать тряпки.  Самые

домовитые,  а может, самые голодные, уже пристраивали на углях пожарища котелки

и консервные банки с каким-то варевом. Некоторые отправились в лес по грибы.

     К  мосту приблизился милиционер -  расхристанный,  без галстука и фуражки,

весь обмотанный пулеметными лентами.

     - Вы,  ребята,  на ту сторону лучше не ходите,  -  сказал он.  - Там вроде

нашей власти уже нет.

     - А чья же там тогда власть? - удивились зеки.

     - Хрен его разберет.

     - Так зачем же, мать вашу в рот, нас сюда загнали?

     - Кабы мы сами это понимали.

     Последовала команда рыть  окопы,  но,  поскольку лопат  не  оказалось,  ее

вскоре отменили.  Иногда к заключенным осторожно, с оглядкой, подходили солдаты

срочной службы и меняли курево на консервы и концентраты.  Эти вообще ничего не

знали, даже названия ближайшей деревни.

     Зяблик,  сильно набивший в  дороге босые ноги,  сидел на  берегу,  опустив

ступни в тепловатую мутную воду. Уклейки сновали возле его шевелящихся пальцев,

наверное,  принимая их  за червей.  В  голове Зяблика гудело,  словно в  пустом

котле, по которому врезали колотушкой, а на душе было так же черно, как и в тот

день, когда хоронили брата.

     Первым человеком,  заговорившим с Зябликом после того, как был эвакуирован

исправительно-трудовой  лагерь,  оказался немолодой казак  по  кличке  Верблюд,

получивший  несуразно  большой  срок   именно  благодаря  этому  неприхотливому

животному,  против воли  хозяина сунувшемуся однажды под  несущуюся на  бешеной

скорости машину и  поставившему этим крест на жизни и карьере первого секретаря

обкома партии.

     - Что расселся? - спросил он, откашлявшись для солидности. - Из-за тебя мы

тут оказались. Теперь дальше командуй.

     Зяблик подумал немного,  встряхнул головой,  словно отгоняя дурной сон,  и

сказал:

     - Достань мне что-нибудь на ноги.

     Ему принесли разбитые кирзовые коцы с  обрезанными голенищами,  а заодно и

драные  рабочие штаны.  Прибарахлившись,  Зяблик велел  позвать всех  уцелевших

бригадиров и вообще авторитетных людей.

     - Какого рожна нас сюда пригнали,  я не знаю,  - честно признался он. - Но

точно не на расстрел.  Могли и по дороге спокойно шлепнуть.  Значит, пока будем

здесь  обживаться.  На  берегу  торчать  нечего.  Надо  по  низинкам и  рощицам

распределяться.  Ставьте шалаши,  отсыпайтесь,  пока  есть возможность,  но  не

забывайте выставлять дневальных.  А  сейчас вот  что...  Надо  найти с  десяток

расторопных ребят  помоложе и  послать в  дозор.  Двое  пройдутся вдоль  дороги

километров на  пять-шесть вперед.  Еще двое -  вон до той деревеньки.  Если там

люди есть,  пусть их не обижают,  а  расспросят обо всем подробно.  Заодно надо

узнать,   имеется  ли   там   магазин.   Третья  и   четвертая  пара  обследуют

противоположный берег  речки  в  обе  стороны.  Пятая  должна дойти до  леса  и

глянуть,  что там за ним.  Ни в какие стычки не ввязываться,  кто бы по пути ни

встретился, а сразу рвать назад. Нам сейчас любое известие дороже золота. А сам

я пока побазарю с государственными людьми.

     Солдаты и  менты,  рассыпавшись цепью,  рыли саперными лопатками одиночные

стрелковые ячейки.

     - Кто тут старший,  салаги? - спросил Зяблик, забравшись на бруствер одной

из них.

     - У нас все старшие, - мельком глянув на Зяблика, ответил взмокший от пота

ефрейтор. - Вали отсюда, чмо.

     - Ты,  сопля,  не  очень-то петушись.  Меня братва прислала.  Я  у  них за

атамана.  Если не  отведешь меня к  старшему,  мы  переправляемся через речку и

сваливаем куда подальше. Одни тут будете позицию держать.

     Ефрейтор,    матюгнувшись,   ушел   и   вернулся   уже   в   сопровождении

артиллерийского капитана с осунувшимся, но тщательно выбритым лицом.

     - Командир особой  группы  прикрытия капитан Капустин,  -  сдержанно,  без

выпендрежа, представился он.

     - Зачем, капитан, окопы роете? - Зяблик пальцем указал влево и вправо.

     - Для отражения атаки возможного противника.

     - А почему здесь?  Если я что-то смыслю в тактике,  линия обороны строится

вдоль водных преград.

     - Это вас, простите, не касается.

     - Касается!  -  оскалился Зяблик.  -  В  спину  нам  стрелять собираетесь?

Заградотряды вспомнили!  Ни  шагу назад!  Да  вы хоть объясните,  какого такого

противника ждать!  На чем он припрется?  На танках или на помеле?  У нас на всю

ораву только сотня самодельных пик да ножики.  Чем драться? Хоть пару автоматов

дайте!

     - Я знаю ровно столько же,  сколько и вы,  -  сказал артиллерист. - У меня

есть приказ.  Путаный,  бестолковый,  но я обязан его выполнить. На рубеже этой

занюханной речки мы должны остановить любого противника. Понимаете, любого.

     - Любого... Вы бы хоть сначала на тот берег разведку послали.

     - Под   моим   командованием  находится   взвод   оставшейся  не   у   дел

дорожно-патрульной службы милиции,  неполная рота внутренних войск,  охранявшая

раньше  ваш  лагерь,  и  всякий  армейский сброд,  который  удалось наскрести в

автохозяйстве,  комендатуре и службе тыла. О разведке они знают только по кино.

Добровольцев не нашлось,  а  посылать необученных людей черту на рога я не имею

морального права.

     - Ну ты молодец, капитан, - покачал головой Зяблик. - Только про моральное

право больше никому не  говори.  Чую,  мы вляпались в  грандиозную аморалку.  И

уцелеет в ней исключительно тот, кто чхал и на мораль, и на право.

     - Значит,  я не уцелею,  -  артиллерист вытащил из кармана пачку сигарет с

фильтром. - Закурите?

     - Слабоваты  для  меня,   -  сказал  Зяблик,  подтягивая  чужие,  чересчур

свободные штаны.  -  Кроме "Беломора" пензенской фабрики, ничего не употребляю.

Вы нам лучше оружием помогите.

     - Единственное,  что  я  могу уступить вам,  и  то  на  время,  -  это мой

табельный пистолет, - капитан расстегнул ремень и стянул с него кобуру.

     - Спасибо и на том. Верну, если живы будем.

     Вернувшись к  своим,  Зяблик разулся и  снова сунул ноги в  воду.  Верблюд

принес ему немного рисовой каши в  закопченной консервной банке.  Остатки моста

еще  догорали  кое-где,   но  уже  почти  без  дыма.  Расстилавшееся  за  рекой

пространство -  ближе к  берегу ровное как ладонь,  а дальше чуть всхолмленное,

поросшее кустарником и  березовыми колками  -  было  совершенно пустынно в  том

смысле,  что  нигде не  замечалось никакого движения.  Не  верилось,  что  этот

пасторальный  пейзаж  может  таить  какую-нибудь  опасность,  и  тем  не  менее

посланные туда молодые,  но уже битые жизнью,  умеющие постоять за себя люди до

сих пор не подавали о себе никаких известий.

     Первым возвратился дозор,  ходивший в деревню. Все дома оказались пустыми,

исчезла и  скотина из  сараев.  Хозяева или  бежали в  панике,  или были кем-то

уведены в неизвестном направлении,  о чем свидетельствовал беспорядок, царивший

в  жилых помещениях.  Магазин был разграблен,  но  как-то  бестолково -  водка,

курево, консервы и даже деньги остались, а муку, крупы, конфеты и хлеб выгребли

вчистую. Везде виднелись следы некованых лошадиных копыт.

     Спустя час появились те,  кто ходил вниз по течению речки.  Не встретив по

пути  никого,  они  добрались до  железнодорожного моста и  были обстреляны его

охраной.  Остальные три  дозора не  появились ни  через пять,  ни  через десять

часов. Сон не шел к Зяблику, и он вновь созвал актив.

     - Есть работа,  аксакал,  -  сказал он Верблюду.  - Возьми с собой человек

двадцать и  опять сходи в  деревню.  Заберите из  магазина все съестное,  мыло,

ведра,  жестяную посуду,  инструмент. Потом прошвырнитесь по домам. Ищите вилы,

топоры, косы. Может, и ружья остались. Только прошу тебя, будь осторожен.

     Отряд ушел и как в воду канул. Больше за реку Зяблик никого не посылал.

     На  третьи сутки  колесный трактор приволок из  города полевую кухню,  две

дюжины лопат и  несколько мотков ржавой колючей проволоки.  Среди зеков нашлись

свои  собственные саперы,  возглавившие фортификационные работы.  Заодно Зяблик

велел  заготовить побольше  длинных  заостренных кольев,  которые  должны  были

пригодиться на  тот  случай,  если  бы  неведомый враг явился верхами (а  такие

намеки  имелись).   Тактику  борьбы  с  атакующей  конницей  Зяблик  усвоил  из

кинофильма "Александр Невский", неоднократно виденного за годы заключения.

     После скромной трапезы,  состоявшей из печеной картошки (поле,  на котором

они собирались держать оборону,  убрать убрали, но перепахать не удосужились, и

такого добра в  земле хватало) да закрашенного ягодами калины кипятка,  Зяблику

захотелось курить.  Вообще-то  ему  хотелось курить  уже  дня  три,  но  сейчас

наступил момент,  когда желание стало нестерпимым до  одури.  Разжиться табаком

было не  у  кого -  зеки сами уже давно дымили сушеными березовыми листьями,  а

просить хоть что-нибудь у  ментов или охры Зяблик не  стал бы  даже под угрозой

кастрации.  Мысль  о  том,  что  где-то  совсем рядом,  в  задрипанном сельском

магазинчике,  полки буквально ломятся от  самого разнообразного курева,  просто

сводила его с ума.

     Конечно,  исчезновение Верблюда и  всех ушедших с ним людей настораживало,

но  было вполне объяснимо -  дорвавшиеся до дармовой водки и  долгожданной воли

зеки могли просто загулять по-черному. Кроме того, Зяблик имел довольно весомое

преимущество перед всеми без  вести пропавшими дозорными,  а  именно:  пистолет

Макарова с  двумя полными магазинами.  Тупорылая девятимиллиметровая пуля  была

способна посадить на круп не то что лошадь, а даже и быка.

     Продолжая выдвигать самому  себе  все  новые  доводы  в  пользу  похода  к

магазину -  а  по  сути,  занимаясь элементарным самообманом,  -  Зяблик  вброд

пересек реку,  под мостом едва-едва прикрывавшую дно, и оказался на территории,

где отсутствовала не только советская, но, возможно, даже и божеская власть.

     К магазину он направился кружным путем - сначала спустился на полкилометра

вниз  по  течению  речки,  а  уж  потом  повернул к  деревне.  Она  состояла из

одной-единственной,  зато длинной улицы.  Пробираясь задворками, Зяблик услышал

куриное квохтанье и  не удержался,  чтобы не заглянуть в сарайчик,  из которого

оно раздавалось.  В  гнезде набралось уже дюжины две яиц,  и  Зяблик,  успевший

забыть их вкус, половину выпил на месте, а остальные рассовал по карманам.

     Магазин находился в  самом конце деревни и  от  других хат  отличался лишь

вывеской да  решетками на  окнах.  Отряд Верблюда успел побывать здесь,  о  чем

красноречиво свидетельствовали пустые  бутылки  со  свежим  запахом и  вскрытые

консервные банки.  У  дверей громоздились товары,  приготовленные к отправке за

речку:  решетчатые ящики с водкой,  фанерные с сигаретами,  мешок мыла,  стопка

вставленных  друг  в   друга  жестяных  ведер,   куча  одеял  и  всякое  другое

галантерейно-гастрономическое барахло.  Оставалось неясным, что помешало смелым

квартирмейстерам доставить груз по назначению.

     Первым  делом  Зяблик  закурил и  минут  пять  усердно пыхтел дешевой,  но

забористой "Примой".  Когда от  души немного отлегло,  он выбрал мешок почище и

стал  набивать его  самыми  необходимыми вещами.  Не  возвращаться же  назад  с

пустыми руками.

     От  этого увлекательного занятия его оторвал раздавшийся на  улице громкий

звук,  живо напомнивший Зяблику о родной тюремной камере. Так храпел во сне его

сосед  по  койке -  болезненно-полный бухгалтер-растратчик Мокроусов,  особенно

если  переедал перед сном.  Глянув в  пыльное окошко.  Зяблик сразу понял,  что

столь специфические звуки на сей раз издает не человек,  а  неразумная скотина,

обликом весьма напоминающая лошадь, но какая-то уж очень лохматая, приземистая,

с не по-лошадиному злобным, взыскующим взором.

     На странном коньке-горбунке восседал мурзатый бомж восточного вида, одетый

в драный толстый халат,  такую же кацавейку и волчий малахай.  Его снаряжение -

кривая сабля,  лук в овчинном чехле и довольно длинная пика, украшенная конским

хвостом,  -  произвело на Зяблика весьма неблагоприятное впечатление. Теперь-то

он точно знал, куда девались шесть из десяти дозорных и весь отряд Верблюда.

     Заметив в окне Зяблика, конный варвар махнул ему короткой плетью - выходи,

мол.

     Деваться было некуда.  На задней двери магазина - Зяблик это хорошо помнил

- снаружи висел замок,  а  решетки на  окнах по прочности не уступали тюремным.

Еще раз удостоверившись в этом,  Зяблик с независимым видом вышел на крылечко и

добродушно поздоровался:

     - Привет, чурка!

     Как  ни  странно,  варвар  понял  его,  кивнул в  ответ  и  что-то  сказал

по-своему,  указывая плетью теперь уже на улицу.  Идти туда Зяблик как раз и не

собирался.  Деревенские задворки и  густые заросли орешника привлекали его куда

больше.  Воровато оглянувшись по  сторонам,  он  достал пистолет,  произвел все

необходимые для стрельбы манипуляции и прицелился в степняка.

     - Видишь эту  штуку,  чучмек?  -  спросил он  ласково.  -  Тогда  лучше не

рыпайся. А не то я в твоей башке дырку сделаю.

     Похоже,   всадник  не   догадывался  об  истинном  назначении  побрякушки,

появившейся в руках строптивого аборигена.  Перегнувшись в седле,  он пребольно

огрел  Зяблика своей  плетью.  Пистолет пальнул скорее  всего  именно от  этого

удара,  а не по злой воле Зяблика.  С верхового слетел малахай,  и он, не успев

освободить ноги от стремян, стал заваливаться за конский бок.

     Где-то  в  другом конце  улицы  раздались гортанные восклицания и  дробный

топот многих копыт.  Зяблик никогда не ездил верхом, но сейчас, чтобы спастись,

оседлал бы,  наверное,  и огнедышащего дракона.  Не по погоде одетые косоглазые

всадники очень не понравились ему.

     Степняк  уже  висел  головой до  самой  земли,  только  его  правая  нога,

запутавшаяся в  стремени,  торчала вверх.  Кое-как освободив лошадь от мертвого

всадника,  Зяблик вскарабкался в  седло.  Конек  заартачился было  и  попытался

куснуть незнакомого седока за колено,  но Зяблик врезал ему рукояткой пистолета

между ушей.  Тот  взвился на  дыбы и  рванул с  места раньше,  чем Зяблик успел

разобрать поводья.  Чудом удержавшись в седле, Зяблик погнал лохматого стервеца

напрямик к речке, предоставив ему возможность самому выбирать безопасный путь.

     Сзади часто-часто застучал барабан,  и  тут же  где-то  в  стороне резко и

немелодично  пропела  труба.  Обернувшись на  скаку.  Зяблик  увидел,  что  его

преследует  целая  толпа  всадников  с  флажками,  лентами,  пучками  перьев  и

звериными хвостами на  пиках.  Пониже деревни из  леса выехала еще  одна конная

толпа,  побольше  первой,  и,  увидев  погоню,  тоже  пустилась вскачь.  Взвыли

по-слоновьи  сразу  десятки  труб,   а   грохот  барабанов  стал  неразличим  в

сокрушительном топоте все новых отрядов,  хлынувших с  холмов на  равнину.  Они

быстро сплачивались в одну согласно скачущую лаву,  все ускорявшую и ускорявшую

ход.  Опередив ее метров на сто,  несся Зяблик, не перестававший терзать своего

скакуна каблуками сапог и рукояткой пистолета.

     С  размаху  влетев  в  речку,   он  бросил  коня  и,   наглотавшись  воды,

вскарабкался на свой берег.  Предупрежденные звуком выстрела,  а  потом и шумом

атаки, к нему со всех сторон сбегались товарищи.

     - В окоп!  -  простонал Зяблик,  хватая ртом воздух, почему-то переставший

насыщать легкие. - Всем в окоп!

     Как это бывает в  моменты стихийных бедствий,  когда,  круша и корежа все,

что попадается на  пути,  надвигается что-то  страшное:  смерч,  сель,  снежная

лавина или  цунами,  -  так  и  сейчас слова человеческой речи уже  нельзя было

разобрать в свисте, гиканье и топоте налетающей конницы.

     Передние лошади опрокинулись,  наскочив на  перегораживающую брод  колючую

проволоку,  но  это  почти  не  замедлило  неукротимый напор  степняков.  Сотни

всадников вылетели на берег, и сразу все исчезло в тучах пыли.

     Окоп стал похож на  длинную могилу,  в  которой одни люди стараются живьем

похоронить других.  Копыта разбивали черепа, сабли отсекали все, что появлялось

над  бруствером,  пики находили свои жертвы на  самом дне окопа.  Зеки отвечали

снизу ударами кольев, ножей, заточек. Никто не мог сказать, сколько длился этот

ад  на  самом  деле,  но  постепенно волна  степняков стала редеть,  а  потом и

схлынула,  умчавшись дальше.  В  окопе  бились  кони  с  переломанными ногами и

развороченными утробами, тут же дорезали не удержавшихся в седлах всадников.

     Смерч пыли теперь крутился впереди,  у второй линии обороны.  Сквозь рев и

визг атакующих явственно слышался треск выстрелов.

     - Ну, сейчас им дадут жару! - крикнул кто-то прямо над ухом Зяблика. - Ишь

чего захотели, с сабельками на автоматы!

     - Всем приготовиться!  -  заорал Зяблик,  зорко всматривавшийся в то,  что

творилось на другом конце картофельного поля.  -  Разобрать оружие!  Ждать моей

команды!

     Поредевшая конница уже  неслась обратно,  но  на  ее  пути  внезапно вырос

частокол остро  заточенных жердей.  Лошади,  не  желая идти  на  верную смерть,

вздымались на дыбы,  волчком крутились на месте,  поворачивали назад.  То,  что

осталось от еще недавно неудержимой конной лавы,  водоворотом закружилось между

стеной автоматного огня и лесом деревянных пик.

     - Ура!  Зажали косоглазых!  Кранты им пришли!  -  кричали зеки, похожие на

сбежавших из преисподней чертей. - Сейчас сдаваться будут!

     - Как же,  дождетесь! - сплюнул Зяблик. - Сейчас они на прорыв пойдут. Еще

похаркаем кровушкой.

     Будто бы в подтверждение,  а может, наоборот, в отрицание его слов, далеко

за  горизонтом,  в  той  стороне,  где  остался  город  Талашевск,  серое  небо

осветилось заревом  и  раздался  приглушенный расстоянием,  но  могучий  и  уже

поэтому пугающий звук - словно коротко рявкнула гигантская допотопная рептилия,

одна из тех, на чьих спинах некогда покоился мир.

     Хвостатая  многоголовая  комета,   похожая  на  карающую  огненную  длань,

стремительно прочертила небосвод и  с  ужасающим завыванием рухнула между двумя

линиями окопов.  Там,  где  только что  стоял смерч пыли,  встал смерч пламени.

Вверх  взлетели  предметы,   для  полетов  изначально  не  предназначенные,   -

расщепленные деревья,  тонны  грунта,  колеса бронетранспортера,  полевая кухня

вместе с недоваренной кашей, люди и лошади (некоторые целиком, а некоторые лишь

частично).

     Злой  рептилии,  скрывавшейся за  горизонтом,  этого показалось мало.  Она

рявкнула  вновь  и   продолжала  ритмично  рявкать  раз  за   разом,   накрывая

губительными кометами берег речки.

     Возможно, обстрел из установок залпового огня "Град" продолжался и дальше,

но  оглушенный,  полузасыпанный землей Зяблик уже не мог созерцать это редкое и

весьма впечатляющее зрелище...

 

     Вынужденное безделье расслабляло и расхолаживало. Пока кто-то один сидел с

биноклем у  окна,  остальные убивали время  как  могли  -  играли на  щелбаны в

самодельные шашки,  травили всякие небылицы,  отсыпались за  прошлые и  будущие

недосыпы. В одной из заброшенных квартир Цыпф раскопал юридический справочник и

сейчас  наслаждался чтением  законодательных актов,  давно  утративших  силу  и

смысл.  Толгай нашел кроличью женскую шубку,  которой пренебрегла даже моль,  и

мастерил из  нее  новый  малахай.  Зяблик скуки  ради  пилил  идейного партийца

Смыкова,  обвиняя  его  во  всех  мыслимых  и  немыслимых  грехах,  начиная  от

народовольческого террора и  кончая  нынешним положением вещей.  Смыков  охотно

отбрехивался.  Изредка  делались  вылазки  в  город  -  предельно  осторожно  и

поодиночке.

     Дня  через  четыре их  навестила Верка.  Кроме  горшка горячих манек,  она

доставила и кое-какие новости.

     - Лилечка очень хорошая девочка,  только совсем рассеянная, - сказала она.

- Если ее начнешь о чем-нибудь допытывать,  она может и не вспомнить ничего.  А

потом,  как бы  невзначай,  вдруг сама станет рассказывать.  Вот такие-то дела,

зайчики.

     - И что же она такое интересное рассказала?  -  методично уминая очередную

маньку, поинтересовался Смыков.

     - Про дядю Тему кое-что.

     - Про Белого Чужака то есть? - уточнил Смыков.

     - Так его арапы дикие прозвали.  Нам-то зачем их бредни повторять. Никакой

он не чужак,  а наш человек. Только с залетами, конечно. И родился очень давно.

Может, даже тысячу лет назад.

     - Ага,  при царе Горохе,  -  ухмыльнулся Смыков, вытирая занавеской жирные

пальцы. - Вот только на старика что-то не похож.

     - Тут я,  честно говоря,  сама не все понимаю,  -  призналась Верка.  - По

рождению он вроде бы наш ровесник.  Когда Гагарин полетел, он в школе учился, а

когда американцы на Луне высадились, в институт поступал.

     - Так это двадцать лет назад было, а не тысячу.

     - Для тебя двадцать,  а  для него тысяча.  Я  вам тут ничего доказывать не

собираюсь.  За  что купила,  за  то и  продала.  Лилечка говорит,  что он долго

странствовал где-то в далеких краях.

     - За границей?

     - Нет.  Вообще не  в  нашем мире.  Это вроде как другие планеты,  но  не в

космосе,  а рядом, через стеночку. Только через такую стеночку не каждый пройти

может.

     - А он, значит, может?

     - И он не может. Однако дело в том, что дядю Тему случай на такую тропочку

вывел,  где все стены поломаны.  Вот он  и  бродит себе из мира в  мир.  На нас

случайно наткнулся.  Намекает на то,  что тропочка та сейчас через наши места и

проходит.

     - А какая буря его гонит?  - спросил Зяблик, дежуривший с биноклем у окна.

- Сидел бы себе на одном месте... В заднице, что ли, у него свербит?

     - Он и  сам точно не знает.  Про какое-то предназначение говорил.  Пошутил

однажды:  за что мне,  дескать,  выпал такой жребий, ведь я не убивал брата, не

обижал бога и не назначен в свидетели конца рода человеческого.

     - Чушь какая-то...  - зевнул Смыков. - Не все дома у вашего дяди. Лапшу на

уши он Шансонетке вешает, а заодно и вам, Вера Ивановна.

     - К  чему бы  это  он  бродяг легендарных вспомнил?  -  задумчиво произнес

Зяблик.  -  Брата Каин  убил,  бога Агасфер обидел,  а  вот  относительно этого

третьего, свидетелем назначенного, я что-то не кумекаю...

     - Скорее всего имеется в  виду ветхозаветный законодатель Енох.  А  может,

пророк Илия.  Их смерть отложена до конца времен. На Страшном суде они выступят

свидетелями против греховного человечества,  -  не отрываясь от книги,  ответил

Цыпф. - Впрочем, схожие фигуры есть в любой религии.

     - Выходит,  он на вечного скитальца тянет...  -  Зяблик принялся протирать

полой куртки линзы бинокля.

     - Кстати,  в Кастилии Белого Чужака, или, условно говоря, дядю Тему, так и

называют - Дон Бутадеус. А это одно из имен Агасфера, - добавил Цыпф.

     - Что-то я  не соображу,  братец вы мой,  про какого Агасфера вы все время

речи ведете, - подозрительно прищурился Смыков.

     - Про Вечного Жида,  он  же Иосиф Картофил,  он же Эспер-Диос.  Мифическая

личность,  вследствие божьего проклятия изменившая свою человеческую сущность и

обреченная в скитаниях дожидаться второго пришествия,  -  ответил Цыпф. - Между

нами говоря,  я  не  вижу ничего невозможного в  том,  что Белый Чужак провел в

странствиях тысячу лет.  Наш уважаемый Толгай тоже появился на  свет за  десять

веков до моего рождения, а может, и раньше. Координаты времени смешались, как и

координаты пространства.

     - Толгай прост,  как  три  рубля,  а  за  Белым Чужаком целый хвост всяких

необъяснимых фактов тянется,  -  возразил Смыков.  -  Недаром его арапы великим

колдуном считают, кастильцы - родней сатаны, а нехристи - небесным шаманом. А я

так  думаю,  что  он  просто зловредный шарлатан.  Болтается без толку да  воду

мутит. Пора его за жабры брать... Что еще Шансонетка рассказывала?

     - Отдавай тару,  Смыков, - зло ответила Верка. - Надоел ты мне... Зудишь и

зудишь...  Лучше аггелов да варнаков карауль.  А  с  дядей Темой я как-нибудь и

сама объяснюсь.

     - И в самом деле,  - Зяблик протянул бинокль Смыкову. - Давно твоя очередь

пришла дежурить. На, зырь... А я девушку провожу.

     - Обойдусь без  провожатых!  -  поставив на  голову  пустой горшок,  Верка

решительно направилась к выходу.

     Носить громоздкие грузы таким способом она научилась в арапской неволе.

     - Ты,  Лева,  разве  кимарить не  собираешься?  -  спросил  Зяблик  спустя

несколько часов,  когда наблюдательный пост занял Чмыхало,  а  Смыков засопел и

захрюкал, убаюканный сытным обедом и спокойной совестью.

     - Не спится, - ответил Цыпф. - Я уже все бока отлежал.

     - Зря... Сон великое дело. В зоне три радости: сон, баня и жрачка.

     - А ты тогда почему не спишь?

     - Мысли какие-то дурные... Аггел тот, через улицу сиганувший, из головы не

идет...  Да  и  этот желторотый,  которого ты  опознал.  Надо бы пошарить нам в

Эдеме. Что о нем конкретно известно?

     - Сарычев очень  путано  рассказывал.  Вариант сказки о  молочных реках  и

кисельных берегах.

     - Нет,  я  про  другой Эдем спрашиваю.  Откуда наших прародителей турнули.

Люди ведь,  как выяснилось,  и  сто тысяч лет назад неплохо соображали.  Может,

через них к нам из древности не сказки дошли,  а сущая правда... Насчет берегов

кисельных. Как ты думаешь?

     - Эдем в ветхозаветной традиции есть рай земной.  - Цыпф повернулся на бок

и  подпер голову рукой.  -  Прошу не путать с раем небесным,  где могут обитать

только  праведные души.  Наряду с  престолом Господним и  геенной огненной Эдем

создан задолго до мироздания.  Ну про Адама,  Еву, яблоко и змея ты сам знаешь.

После грехопадения границы Эдема сторожит ангел с огненным мечом.  Ни потоп, ни

другие мировые бедствия Эдем затронуть не могут.  Возможно,  он устоит и  после

конца света.  Эдем неприступен,  но от остального мира полностью не изолирован.

Его реки добавляют спасительную сладость в горькие реки земли.  Считается,  что

многие растения, в том числе и виноградная лоза, занесены к нам из Эдема.

     - А что, если Сарычев и впрямь этот рай земной нашел? Со сладкими реками и

целебными травами,  с  древом познания?  Это  же  спасение для человечества!  -

Зяблик даже сел на куче тряпья, составлявшей его постель.

     - Странный  ты  человек,  -  сказал  Цыпф.  -  В  бессмертие души  веришь,

человечество спасти надеешься. А как у тебя с третьей составляющей - любовью?

     - Нормально. Ты Верку, дуру, не слушай.

     - Я не про ту любовь спрашиваю. Я про любовь в широком смысле - к ближним,

к дальним, к себе самому.

     - С этим туго.  -  Зяблик удрученно покачал головой.  - Врать не буду. Тут

скорее не любовь, а ненависть...

     - Вера,  надежда, ненависть, - повторил Цыпф с расстановкой. - Хорошенькое

сочетаньице.

     Зяблик хотел что-то возразить (по роже ясно было), но ему помешал Чмыхало.

Не отрываясь от бинокля, он сказал: .

     - Хватит болтовню болтать... Кара тетен! Черный дым!

     Выскочив наружу,  они сразу рассеялись, как брошенная со всего маху горсть

горошин,  и  каждый добирался до  цели  своим,  давно намеченным и  до  мелочей

знакомым маршрутом.  Смыков кружным путем, через пустырь, - к Лилечкиным окнам.

Чмыхало с тыла - в соседний подъезд, где в смежной квартире уже лежала кувалда,

которой в  случае крайней необходимости можно  было  проломить кирпичную стену.

Зяблик и Цыпф напрямик, к дверям.

     Западня готова  была  вот-вот  захлопнуться,  когда  Зяблик  сбавил ход  и

недовольно буркнул:

     - Ша,  Лева! Отбой. Считай, тревога была учебной. Навстречу им уже спешила

взволнованная Верка и  какой-то  неладно скроенный и  вовсе уж несуразно сшитый

старик с дремучей бородой до пояса - ну чисто леший. Когда они сошлись поближе,

стало видно, что страховидный гость взопрел, как лошадь после долгой скачки.

     - Спокойнее,  зайчики!  -  предупредила Верка.  -  Тут вас один человек по

важному делу разыскивает. Говорит, что свой.

     - У  меня таких свояков в Китае целый миллиард остался,  -  мрачно ответил

Зяблик.  -  Ты,  папаша,  ручки-то  в  стороны расставь.  И  прямо мне в  глаза

смотри...  Вот так!  А теперь докладывай:  кто такой и что там за важное дело у

тебя.

     - Моисеев моя фамилия,  -  старик с трудом переводил дух. - Я при штабе за

сторожа... Лев Борисович меня должен знать.

     - Здравствуйте,   Моисеев,   -   несколько  натянуто  произнес  Цыпф,  уже

настроивший себя на кровавый хаос грядущей схватки. - Что случилось?

     - Нападение на  кастильскую миссию.  Час  назад  оттуда человек прискакал.

Стрельба,  говорит,  идет и дым коромыслом. А наши все, как назло, в разгоне. Я

человек пять всего и собрал. Хорошо, кто-то подсказал, где вас найти можно...

     С  разных сторон подошли Смыков и  Чмыхало.  Смыков уже успел уловить суть

дела,  но не удержался от своих обычных вопросов:  когда точно стало известно о

нападении,  от  кого,  кем  проверена информация,  какие  меры  приняты,  какие

планируются и так далее.

     - Что вы меня,  как врага народа,  пытаете?  -  взмолился старик.  -  Я же

только посыльный.  Десять километров сюда вприпрыжку бежал!  Все, что знал, уже

доложил! Наше вам с кисточкой!

     - Товарищ Цыпф, вы можете поручиться за этого гражданина? - строго спросил

Смыков.

     - Могу, - кивнул Лева.

     - Тогда попрошу высказываться.

     - Надо выручать кабальерос,  -  сказал Зяблик. - Сам знаешь, что начнется,

если миссию побьют.

     - Да и дона Эстебана жалко, - добавил Цыпф.

     - Якши,  - радостно кивнул засидевшийся в четырех стенах Чмыхало. - Сейчас

драндулет заведу.

     - Надо так  надо,  -  без  особого энтузиазма согласилась Верка.  -  Пойду

собираться...

     - Кому  надо,  а  кому и  нет,  -  обрезал Смыков.  -  Вы,  Вера Ивановна,

останетесь. Надзора за Шансонеткой никто не отменял.

     - Верно,  Верка,  оставайся,  -  это  был тот редкий случай,  когда Зяблик

словесно поддержал Смыкова. - Только затаись. Если что, дурой прикинься. У тебя

получится.  А  мы  скоро вернемся.  Если кастильцы еще держатся,  мы их в  один

момент выручим. Ну а если побиты, тогда и дел никаких.

     - Возьмите  хоть  медикаменты с  собой,  -  сказала  Верка,  уже  успевшая

привыкнуть к спокойной оседлой жизни. - Вдруг зацепят кого-нибудь.

     - Сплюнь, подруга, - посоветовал Зяблик. - И жди нас с победой.

     - Только  не  запивайте  там  крепко  с  доном  Эстебаном...   Удачи  вам,

зайчики...

     Удача  оставила  их,  едва  только  драндулет  отъехал  от  Талашевска  на

расстояние,  сделавшее возвращение для  ремонта невозможным.  В  моторе  что-то

хрустнуло,  и,  побрякав  немного  посторонними  металлическими  обломками,  он

заглох.   Облако   черного  дыма,   извергнутое  напоследок  выхлопной  трубой,

напоминало сигнал бедствия.

     Впереди было  километров тридцать,  позади  примерно столько же.  Судя  по

следам на  дорожном покрытии,  машины проходили здесь  не  чаще  одного раза  в

двое-трое суток.

     - Карамба!  -  буркнул Зяблик,  перед рандеву с доном Эстебаном освежавший

свой скудный запас испанских слов.

     - Драндулет не конь... - назидательно сказал Чмыхало. - Его плеткой вперед

не погонишь.

     - Что-то с цилиндрами, - с видом знатока заявил Смыков. - Может, попробуем

отремонтировать?

     - Абсурде! - махнул рукой Зяблик.

     Впереди шоссе пересекало одноколейное железнодорожное полотно, проложенное

не  так давно от  кастильской границы в  сторону Лимпопо.  На его строительство

пошли  рельсы  и  шпалы,  снятые с  магистрали,  ранее  соединявшей Талашевск с

канувшим  в  неизвестность областным центром.  Составы,  влекомые медлительными

паровозами (благо,  недостатка в них не было, на ближайшей к Талашевску станции

Энергетик находился тяговый резерв, а проще говоря - стоянка законсервированной

железнодорожной техники),  ходили от  случая к  случаю,  но  не  реже чем раз в

неделю. Плата за проезд в один конец равнялась двум саженям дров.

     - Что вы,  братец мой,  видели,  когда мы мимо вокзала проезжали?  - вдруг

спросил Смыков у Зяблика.

     - Паровоз вроде стоял под парами, - подумав немного, ответил тот.

     - Правильно, - кивнул Смыков. - А что вы сейчас слышите?

     - Паровозный гудок, что ли... - Зяблик прислушался.

     - И мне так кажется, - подтвердил Цыпф.

     - Не кажется, а точно. Состав в нашу сторону идет.

     - Ну и что?

     - А  то,  что  железная  дорога  недалеко от  миссии  проходит.  Если  без

остановок поедем, за полчаса доберемся.

     Пассажиры  драндулета  переглянулись и,  ни  слова  не  говоря,  принялись

толкать его  к  переезду.  Когда  машина  перегородила железнодорожное полотно,

Смыков не поленился приложиться ухом к рельсу.

     - Уже близко, - сказал он. - Народ на толкучку в Лимпопо едет. То, что нам

нужно.

     Впрочем,  даже куда менее изощренный слух Зяблика уже  явственно улавливал

частые и натужные паровозные гудки (наверное, машинист распугивал пасшийся близ

дороги одичавший скот),  а  над  ближайшим лесом  появился султан грязно-серого

дыма.

     - На дровах идет, - сказал Зяблик.

     - На березовых, - уточнил Смыков.

     - На сырых, - в тон им добавил Цыпф.

     - У-у,  шулмас-арба!  - недовольно проворчал Толгай, не уважавший паровозы

еще в большей степени, чем автомобили. - Чертова телега...

     Показался локомотив,  мерно и энергично пыхтевший трубой.  Он был похож на

голову огнедышащего змея, за которой неспешно и величаво - сегмент за сегментом

- выползает из  леса бесконечное туловище,  облепленное людьми,  как  голодными

пиявками.  Пассажиры торчали в  окнах  вагонов,  сидели  на  крыше,  висели  на

подножках.

     Завидев на  своем пути  препятствие,  железная змея  зло  и  требовательно

взвыла.  Спустя минуту заскрежетали тормоза и  засвистел стравливаемый пар.  На

платформе,  прицепленной впереди локомотива и  обложенной по  бортам  мешками с

песком,  засуетились люди. Зяблику пришлось последовать примеру своих приятелей

- спрятаться за борт драндулета.

     - Вот резанут сейчас из пулемета,  и  свидимся мы с доном Эстебаном только

на том свете, - с тоской сказал он. - А там вино не подают.

     - Вам бы,  братец вы мой,  все вино пить...  Лучше голову не высовывать, -

посоветовал ему Смыков.

     - Как же не высовывать, если эта махина скоро нас подомнет!

     Действительно,  поезд  хоть  и  терял скорость,  но  от  переезда был  уже

недалеко  -  в  промежутках между  тревожными  гудками  с  платформы  даже  мат

доносился.  И все же драндулет он не раздавил,  а только ткнул его в бок штырем

автосцепки.  Локомотив замер,  окутавшись облаком пара,  а  по всему составу от

головы в хвост прокатился лязг наползающих друг на друга вагонов.

     - Привет,   земляки!   -   крикнул  Смыков,   осторожно  выглядывая  из-за

драндулета. - До следующей станции не подкинете?

     - Мы  тебя,  гнида,  сейчас так подкинем,  что опускаться не  захочешь!  -

ответил с  платформы суровый мужик в  стройбатовских галифе и  драном испанском

камзоле,  видимо,  старший среди поездной охраны. Пулемета у него не было, зато

имелась двухстволка с уже взведенными курками. - Прочь с дороги, пока целы!

     - Ты перед кем,  зачуха,  права качаешь? - зловеще спросил Зяблик, вставая

во  весь рост.  Пистолет он не доставал,  но демонстративно поглаживал торчащую

из-за пояса рукоятку.  -  Ты перед кем рисуешься? Сказали тебе стоять - значит,

стой! А не то я тебя сейчас вместо полена в топку засуну!

     Зяблика не  понаслышке знал  каждый  второй  житель Отчины старше двадцати

лет, и кое-кто из поездной охраны даже поздоровался с ним. Мужик с двухстволкой

сразу сменил тон:

     - Я думал, банда какая-нибудь шалит... Сами знаете, люди с товаром едут...

Всякое может случиться,  -  начал он оправдываться. - Да и вы тоже хороши. Чуть

крушение не устроили.

     - Как же иначе вас, вахлаков, остановить? - продолжал разоряться Зяблик. -

Хари отъели на дармовщину!  За добро свое трясетесь. Думаешь, я не знаю, что вы

в этих мешках,  кроме песка,  возите? В Кастилию - алюминий! В Лимпопо - железо

рессорное!  А  потом арапы наделают из этого железа ножиков и  глотки нам будут

резать!

     - Можете проверить...  -  еще больше смутился старший охранник.  -  Я даже

иголки лишней никогда с собой не брал.

     - Так   я   тебе   и   поверил...   -   Зяблик   продолжал  бы   костерить

железнодорожников и дальше,  но Смыков сунул ему под нос часы, напоминая о цене

каждой минуты. - Ладно... Лучше помогите нам машину убрать. Веселее, веселее...

     Общими усилиями драндулет спихнули с переезда,  и локомотив, несколько раз

пробуксовав на  месте  огромными ведущими  колесами,  тронулся.  Смыков  сказал

старшему охраннику:

     - Предупредите машиниста,  чтобы до  Воронков гнал  без  остановки.  А  за

мостом пусть притормозит. Мы на повороте спрыгнем.

     - Случилось что-нибудь?

     - Нападение на Кастильскую миссию, - ответил Смыков и после паузы добавил:

- По непроверенным данным...

     - Может, помощь нужна?

     - Да  не  помешала  бы,  -  неосмотрительно согласился Смыков,  но  Зяблик

решительно воспротивился:

     - Обойдемся! Лишних ртов нам только не хватало!

     Дон Эстебан славился своим хлебосольством,  но всегда,  вне зависимости от

числа  гостей,  выставлял только  один  бочонок вина.  А  бочонок был  дубовый,

маленький - не чета нынешним двухсотлитровым.

     Уже  на  подъезде к  станции Воронки стал виден столб черного дыма над тем

местом,  где должна была располагаться миссия.  Для своего обитания кастильские

кабальерос выбрали старую,  заброшенную церковь,  чьи метровые кирпичные стены,

окна-бойницы  и   высокие  купола   наиболее  соответствовали  их   понятиям  о

безопасности.  Под  храмом они вырыли глубокие погреба и  -  по  слухам -  даже

подземный ход, уходивший за границу.

     - Вы,  братец мой,  когда  назад  собираетесь?  -  прежде чем  спрыгнуть с

платформы, спросил Смыков у старшего охранника.

     - Сегодня и  вернемся.  Чего там  задерживаться...  Часов через пять-шесть

будем здесь. Если, конечно, ничего не случится.

     - Жаль,  -  Смыков покосился на Зяблика.  - Часов за пять-шесть мы в любом

случае не уложимся. Ну да ладно. Спасибо, что подвезли...

     Все,  кроме Цыпфа,  приземлились удачно.  Лева не внял советам Зяблика и в

последний момент вместо того,  чтобы прыгнуть вперед по  ходу  поезда,  сиганул

назад. Кости его остались целы, но мягкие ткани пострадали.

     Пока Цыпфа врачевали Веркиными медикаментами и заново учили ходить, прошло

еще полчаса,  а с того момента, как сторожу Моисееву стало известно о нападении

на  миссию,  -  все  четыре.  На  столь  длительную перестрелку не  хватило  бы

боеприпасов во всей Отчине.

     Ориентируясь на  столб  дыма,  они  спустились с  железнодорожной насыпи в

лощинку, отыскали тропку, которая привела их совсем не туда, куда надо. Отмахав

лишний километр,  вернулись обратно,  задворками миновали станцию Воронки,  чье

немногочисленное население кормилось челночной торговлей и набегами на Лимпопо,

вышли  наконец на  нужную  дорогу  и  вскоре  увидели впереди перестроенную под

феодальный замок церковь.  Горело немного в стороне от нее.  Пальбы и криков не

слышалось.  Воронье не слеталось на легкую поживу,  а мирно кормилось на свежем

жнивье.  Причину того,  что недолгий путь от  железнодорожного полотна оказался

столь долгим и запутанным,  Зяблик видел во врожденном скудоумии Смыкова, а тот

- в дырявой памяти самого Зяблика,  ни разу не вернувшегося от дона Эстебана на

своих двоих.

     У  церковной ограды стояла на  часах парочка кастильцев -  не  солдаты,  а

пугала ряженые в  шлемах-кастрюлях,  в  засаленном бархате и жестяных доспехах.

Завидев приближающуюся четверку, они принялись орать что-то, водрузили на сошки

свои громоздкие мушкеты и зажгли фитили.

     Смыков,  владевший испанским почти так же, как русским, разразился длинной

речью, из которой Зяблик понял только пару слов: "салюдо" да "амиго".

     После этого один солдат трусцой направился к  зданию,  а  второй,  не гася

фитиля,  продолжал держать гостей под прицелом. По нынешним понятиям мушкет был

оружием, далеким от совершенства, однако раны наносил ужасающие.

     - А у них, похоже, все спокойно, - сказал Смыков, оглядываясь по сторонам.

     - Было бы спокойно,  нас сразу бы внутрь пустили,  а  не держали бы здесь,

как бедных родственников, - возразил Зяблик.

     Вернулся посыльный, и они со Смыковым затараторили, перебивая друг друга.

     - Дон  Эстебан  молится,  -  перевел  Цыпф,  знавший понемногу языки  всех

окрестных народов.

     - Нашел время... - разочарованно вздохнул Зяблик.

     - Но скоро закончит и пригласит уважаемых гостей на обед, - добавил Цыпф.

     - Вот это другое дело, - обрадовался Зяблик. - О чем они там базарят?

     - Кастилец   рассказывает,   что   совсем   недавно   на   миссию   напали

злоумышленники. Они ранили конюха и угнали всех лошадей.

     - Не иначе как нехристи степные,  - прокомментировал это сообщение Зяблик.

- Арапы верхом не ездят, чурки из Хохмы тем более.

     На крыльце уже показался дон Эстебан - босой, в белом саване, со свечкой в

руках.  Катастрофу, поразившую мир, кастильцы считали божьей карой и без устали

замаливали свои грехи.

     Впрочем, даже это заупокойное облачение не могло придать гордому кабальеро

более или  менее смиренный вид.  Лицо его носило следы общения с  добрым вином,

губками красавиц,  шпагами соперников,  а отнюдь не с богом. Свечку дон Эстебан

держал,  как забияка -  нож,  а  босыми ногами ступал так,  словно на  них были

надеты шпоры.

     Обняв поочередно всех  гостей,  не  исключая и  малознакомого ему  Толгая,

кастильский гранд пригласил их в трапезную.

     Вожделенный бочонок уже  был  водружен на  специальные козлы,  и  мордатый

слуга  долотом  выбивал затычку.  Закуска была  подходящая -  жареная баранина,

свежие пшеничные лепешки и  сыр.  Было  на  чем  разгуляться после опостылевших

манек и вяленой саранчи.

     Пирующим подали фарфоровые чайные чашки,  ценившиеся кастильцами куда выше

своих собственных кубков,  а Зяблику отдельно -  поллитровую алюминиевую кружку

(вино у дона Эстебана было приятно на вкус и ароматно,  но, по мнению некоторых

энтузиастов, слабовато).

     Перед обедом хозяин переоделся.  Его  и  без  того богатый костюм украшало

множество  замков-"молний"  (последний  писк  кастильской  моды)  и   не  менее

килограмма алюминия -  цепей,  брелков,  пуговиц и медальонов. Сей экзотический

металл кабальерос ценили дороже золота.

     Очень быстро завязалась оживленная беседа. Зяблику переводили сразу Цыпф и

Смыков. Выяснилось, что неизвестные бандиты скрытно подобрались к пасущемуся на

ближнем лугу  табуну и,  воспользовавшись отсутствием стражи,  предававшейся на

станции Воронки разнузданному разврату,  угнали лошадей в сторону Лимпопо.  При

этом пострадал личный конюх дона Эстебана. Удар был нанесен сзади, и поэтому он

ничего не мог сказать о  приметах злодеев.  Уходя,  конокрады зачем-то подожгли

громадный стог  соломы,  безо  всякой пользы торчавший поблизости черт  знает с

какой поры и служивший пристанищем для неисчислимого количества мышей. Сразу же

была организована пешая погоня, но надежды на ее успех почти не было. Поскольку

бандиты носили обувь на рубчатой подошве и отстреливались из пистолетов, версия

о причастности степняков сразу отпадала.

     - Аггелы!  - Дон Эстебан многозначительно ткнул указательным пальцем вниз,

туда, где в его понимании располагалась преисподняя.

     - Абсурдо!  -  ввернул Зяблик свое любимое словечко. - Аггелы скот терпеть

не могут в принципе, а лошадей особенно. Ведь Авель, супротивник ихнего кумира,

пастухом был. А Кровавый кузнец всегда пехом ходил. В их понимании, он и сейчас

где-то по вселенной топает. Они его прихода дожидаются, как вы - мессии.

     Выслушав перевод,  дон Эстебан с сомнением покачал головой и сказал фразу,

которая по  версии  Смыкова звучала так:  "Племя дьявольское не  придерживается

божьих  правил",  а  в  изложении  Цыпфа:  "Что  черт  задумал,  то  святой  не

разгадает".

     - Верно,  -  кивнул  Зяблик,  обсасывая баранье ребрышко.  -  Верить  этой

сволоте невозможно.  Им человека обмануть что раз плюнуть... Было дело, накрыли

мы их берлогу.  Одного аггела я в болото загнал, там и прихватил. Стал шманать,

вижу -  баба молодая, хотя уже с рожками. Понимает, стерва, что назад из болота

мне ее тащить смысла нет.  Рогатых мы в плен не брали.  Стала хныкать. Неземную

любовь обещать.  Такого ты,  говорит,  никогда в  жизни не пробовал и больше не

попробуешь. В общем, заинтриговала меня. А вокруг на километр болото по колено.

Только  деревца кривые  торчат,  сразу  даже  не  поймешь,  какой  породы.  Где

прицетроиться?  А мне уже невмоготу!  Хоть в грязь ложись. Тогда поворачивается

она ко мне спиной и  хватается обеими руками за деревце.  Ну я,  значит,  сзади

пристроился... Не соврала, дрянь. Так задом крутила, так выгибалась, что до сих

пор забыть не могу.  А в самый интересный момент -  сюрприз мне! - вырывает она

деревце с  корнем из болота -  и бабах меня по башке!  А там торфа на корнях не

меньше пуда.  Представляете ситуацию? Глаза грязью залиты, штаны на коленях, до

пистолета не дотянуться,  а она меня этой дубиной метелит. Прекрати, кричу. Дай

кончить, и отпущу с миром... Где там...

      Смыков, осуществлявший синхронный перевод, сказал:

      - Дон   Эстебан   интересуется,   удалось   ли   дону   Зяблику  получить

удовлетворение?

     - Удалось, но только с другой бабой и в другом месте. А та ведьма сбежала.

Я и раньше-то аггелов терпеть не мог, а после этого случая просто возненавидел.

     - Дон  Эстебан считает,  что  дон  Зяблик имел связь с  суккубом,  демоном

женского пола, чрезвычайно искусным в любви, - скучным голосом перевел Смыков.

     - Дон Эстебан завидует дону Зяблику,  -  добавил Цыпф.  -  Он глубоко чтит

Отца небесного,  но  не  пожалел бы ничего,  кроме души,  конечно,  за соитие с

суккубом.

     - Есть у меня кое-кто на примете,  -  Зяблик подмигнул дону Эстебану. - Не

демон,  правда,  но любому демону сто очков вперед даст.  Медичка наша.  Верка.

Могу познакомить.

     Непривычный к  вину Чмыхало уже клевал носом.  Привычный,  но  маниакально

осторожный Смыков больше налегал на баранину.  Цыпф, еще не совсем оправившийся

после достопамятного распития "влазного",  ел и пил, как девушка. Только Зяблик

и дон Эстебан шли рюмка в рюмку, вернее, чашка в кружку.

     По мере того как бочонок пустел,  они понимали друг друга все лучше и  уже

почти не прибегали к услугам переводчиков.

     - Ты биена персона!  -  с уважением говорил Зяблик и в подтверждение своих

слов поднимал вверх большой палец.

     - Я вас уважай! - отвечал дон Эстебан и клятвенно крестился чашкой.

     В  разгар пира  явился офицер,  возглавлявший погоню.  Утолив жажду добрым

черпаком вина, он доложил, что злоумышленники скрылись, зарезав перед этим всех

лошадей,  в том числе и любимца дона Эстебана - чистокровного арабского жеребца

Диаманта.  Трупы невинно убиенных скакунов были  обнаружены в  овраге,  милях в

пяти от миссии, и офицер интересовался, как следует поступить с ними - оставить

как есть на поживу стервятникам или предварительно освободить от шкур и подков.

     Пока дон Эстебан страшными клятвами сулился отомстить неведомым живодерам,

Смыков  озабоченно поскреб в  затылке и  поинтересовался у  офицера,  долго  ли

длилась погоня.  Выяснилось,  что  недолго.  Тогда Смыков приблизился к  окну и

увидел,  что стог соломы все еще продолжает гореть. Если бы нападение произошло

пять-шесть часов назад,  как  это выходило со  слов сторожа Моисеева,  от  него

должна была только зола остаться.

     Стали выяснять точное время происшествия.  У  дона  Эстебана были  хорошие

часы  "Слава",  подарок  Зяблика,  но  он  не  умел  ими  пользоваться.  Офицер

оперировал только понятиями:  давно,  недавно,  только что,  сейчас. Распорядок

жизни  в  миссии  определялся  с  помощью  больших  песочных  часов,   гонга  и

приставленного к  этому хозяйству инвалида,  однако никакая регистрация событий

не велась.

      Путем  сложных  вычислений  и  опроса  свидетелей  в  конце  концов  было

установлено,  что первые выстрелы раздались в  тот момент,  когда драндулет уже

покинул   Талашевск.   Моисеев  оказался  или   провидцем,   или   элементарным

провокатором.

     - Ты, Лева, давно этого деда знаешь? - поинтересовался сразу протрезвевший

Зяблик.

     - Дней десять...

     - Кто хоть его вам сосватал?

     - Не знаю.

     - Ясно,  пригрели на  груди гада  ядовитого...  Спроси,  может,  конокрады

какую-нибудь весточку оставили.

     Выслушав вопрос,  офицер кивнул:  да,  на  снежно-белой шкуре Диаманта его

собственной кровью были начертаны какие-то непонятные письмена.

     - Аггелов  работа,  -  заскрипел  зубами  Зяблик.  -  Специально нас  сюда

заманили...

     Старуха,  пасшая у железнодорожного полотна козу,  сообщила,  что поезд на

Талашевск еще не проходил. На сегодня это была единственная хорошая весть.

     Чтобы  скоротать  время,  принялись ругаться.  Смыков  обвинял  Зяблика  в

чрезмерной доверчивости,  переходящей в преступную халатность,  а отдельно -  в

пьянстве. Зяблик его - в полном отсутствии профессиональной проницательности, в

партийном прошлом и  чрезмерной осторожности,  переходящей в трусость.  Оба они

при этом не забывали пенять Цыпфа за промах с Моисеевым,  а Чмыхало - за плохое

содержание  машины.   Долгожданный  гудок,   раздавшийся  за  холмами,  помешал

приятелям перейти к оскорблениям, которые смываются только кровью.

     Зато на  этот раз не пришлось собачиться с  железнодорожниками.  В  нужном

месте поезд сбавил ход, и всех четверых за руки втащили на платформу. Мешков на

ней заметно прибавилось.  Маниока и вяленое мясо - не железо, места для себя ой

сколько требуют.

     Видя,  что  новые попутчики не  в  настроении,  и  расценив это по-своему,

поездная охрана принялась наперебой предлагать им  угощение -  маньки с  медом,

коровье молоко пополам с коровьей кровью и какую-то бурду, считавшуюся у арапов

за  пиво.  Пришлось  с  извинениями  отказаться.  И  причина  была  даже  не  в

переполненных вином и бараниной желудках, а в ноющих от тревоги сердцах.

     - Быстрей нельзя? - спросил Зяблик.

     - Нельзя,  -  ответили ему. - Дрова кончаются. Да и куда вам спешить? Туда

спешили, назад спешите. Когда отдыхать будете?

     - В гробу, - ответил Зяблик.

     Мимо проплывала задавленная каменным небом страна, дети которой никогда не

видели солнца,  а  взрослые забыли разницу между днем и ночью.  Мимо проплывали

обмелевшие реки и  разросшиеся болота,  полные ранее не  виданных в  этих краях

гадов,  леса,  пробиться сквозь  которые  можно  только  с  помощью  топора,  и

просторные пажити (Пажить -  выгон,  но не ближайший,  вытоптанный,  а дальний,

обильный травами.),  где вооруженные пастухи пасли коров, мериносов и страусов.

Мимо  проплывали деревни  -  одни  заброшенные,  сгоревшие  или  раскатанные по

бревнышку,  другие  выстоявшие,  уцелевшие,  окруженные  неприступным  тыном  и

колючкой,  никому ничем  не  обязанные и  никому не  подвластные,  кроме  своих

ежедневно меняющихся по  кругу  старост.  Мимо  проплывали загадочные памятники

какой-то  иной,  невозвратно миновавшей  эпохи:  решетчатые проржавевшие опоры,

ровными  рядами  уходящие  вдаль,   ободранные  остовы  силосных  башен,   шары

газгольдеров, цилиндры нефтехранилищ.

     Наконец миновали переезд,  возле  которого лежал в  кювете драндулет,  уже

лишившийся колес и  сидений.  При  виде его  Чмыхало демонстративно отвернулся.

Затяжной подъем окончился, и паровоз стал набирать скорость. До Талашевска было

рукой подать - полчаса езды, не больше.

     Мощный рокочущий гул внезапно заглушил грохот поезда и людские голоса.  Он

шел,  казалось,  со всех сторон сразу и  скорее был похож на злобное бормотание

разбуженного великана, чем на отзвуки земной или небесной стихии.

     Платформу качнуло, но не так, как качает на стрелках или плохо подогнанных

стыках,  а как на упругом батуте -  вверх-вниз,  вверх-вниз.  Все, кто стоял на

ногах,  не удержали равновесия. Несколько мешков с песком улетело под откос. По

всей округе разом поднялись в воздух птичьи стаи,  словно ветер взметнул к небу

россыпь маковых зернышек.

     - А  это  что еще за  новости?  -  воскликнул Зяблик,  однако не  различил

собственных слов в грозном громыхании надвигающейся катастрофы.

     Слева от дороги огромный клин земли,  широким концом уходящий к горизонту,

просел,  будто бы вмятый исполинским сапогом, а затем вспучился крутым хребтом,

на котором, словно иглы дикобраза, торчали во все стороны ели и сосны.

     Хребет  этот,  вспарывая земную  твердь,  как  плавник акулы  -  океанские

просторы,  пополз наперерез поезду,  опрокидывая и  перемалывая все преграды на

своем пути. Высоковольтная опора, совершив полный кульбит, задрала вверх одетые

в бетон лапы. Домик обходчика точно в бездну канул, лишь стропила разлетелись в

стороны, как спички.

     Люди,  кучей лежавшие на  дне платформы,  взирали на  готовую раздавить их

ожившую гору,  как беспомощные птенцы на голодного пса, - только попискивали от

страха,  но  не  предпринимали никаких попыток к  спасению.  Да  и  некуда было

спасаться -  поезд мчал изо всех своих железных сил,  а  с обеих сторон полотна

уходили вниз крутые откосы,  вдоль которых густо торчали пеньки,  оставшиеся от

недавно спиленного леса.

     Первым опомнился машинист.  Он  не  стал тормозить,  ибо это уже не  могло

спасти   поезд,    а   наоборот,   еще   больше   увеличил   скорость,   сорвав

предохранительные клапаны.  Паровоз взревел так, что на мгновение заглушил даже

шум  встающей дыбом земли,  весь окутался паром и  рывком наподдал вперед.  Его

шатуны замелькали с почти неуловимой для глаз быстротой.

     Слева,  закрывая небо  до  самого зенита,  уже  нависала серая шевелящаяся

стена.  На  платформу обрушился град щебня.  Привычные сумерки сменились жутким

полумраком.  Грохот и  рев  ощущались не  столько ушами,  сколько всей шкурой и

всеми внутренностями.

     Люди,  парализованные ужасом и необычайностью происходящего, ничком лежали

на  платформе,  и  лишь немногие из  них  (в  том числе и  Зяблик) видели,  как

помощник машиниста вскочил на  тендер,  с  него  -  на  крышу  первого вагона и

помчался в  хвост  поезда,  балансируя руками,  словно акробат на  канате;  как

десятиметровая волна глины,  песка,  валунов,  гумуса,  древесной щепы - этакое

сухопутное цунами -  налетела на  железнодорожное полотно;  как исчезли в  этом

хаосе три последних вагона,  которые,  спасая весь состав,  в  последний момент

успел отсоединить помощник машиниста,  и  как земляной вал двинулся дальше,  на

глазах теряя скорость, оседая и расползаясь в ширину.

     Грохот  сразу  затих,  и  только после  этого  машинист включил экстренное

торможение.

     Пять сотен человек -  все  уцелевшие пассажиры,  кроме тех,  кто валялся в

обмороке  или  стирал  в  ручье  обгаженные  штаны,  -  в  лихорадочной  спешке

раскапывали огромный курган  мягкой,  свежеперепаханной почвы.  Смыков трудился

лопатой,  прихваченной с паровоза.  Зяблик -  доской,  Чмыхало - саблей, Цыпф -

руками.  Именно  он  обнаружил первую  обнадеживающую находку  -  вагонную ось,

искореженную так, словно черти катали ее по всем закоулкам ада.

     Спустя час добрались и до самих вагонов.  Старый, дощатый, переделанный из

теплушки,  вместе со  всем  своим  содержимым превратился в  нечто,  похожее на

конечный  продукт  лущильной  машины,  перерабатывающей  древесину  на  шпон  и

спичечную  щепу,   зато  два  других,   цельнометаллических,   уцелели,  только

расплющились до толщины консервной банки.  Крови нигде не было видно - страшная

сила удара выдавила всю ее из вагонов в песок, как ручной пресс выдавливает сок

из ягод.

     - Зряшное дело!  -  Зяблик сильным ударом переломил свою доску о ближайший

валун.  -  Тут  сейчас человека от  мешка с  мукой не  отличишь.  Лучше обратно

закопать. Пускай им общим памятником будет построенный в Серпухове вагон.

     - Назад оглянись, - процедил сквозь зубы Смыков. - У ручья, в кустах...

     Всего в ста шагах от людей, копошившихся среди холмов развороченной земли,

стояли три мрачные монументальные фигуры,  мало отличимые друг от друга, - лица

топорные и  невозмутимые,  как  у  каменных истуканов,  глаза  закрыты тяжелыми

веками,   толстая  слоновья  кожа  отсвечивает  антрацитовым  глянцем  и  висит

складками, словно просторная грубая одежда.

     - Варнаки? - прошептал Цыпф, видевший такое зрелище впервые.

     - Они,  сучьи дети!  -  голос Зяблика сорвался на  хрип.  -  Работой своей

любуются!

     Пистолет он выхватил с той же стремительностью, с какой кобра наносит свой

удар, но варнаки, как всегда, упредили человека - все три фигуры вдруг утратили

объем,  стали плоскими, словно фанерные мишени, по истечении контрольного срока

поворачивающиеся к стрелку боком, и пропали.

     Только очень зоркий глаз мог рассмотреть оставшееся на  этом месте облачко

черных хлопьев, похожих на превратившуюся в пепел бумагу...

 

     Часть вторая

 

     Теперь  спешить  уж  точно  было  некуда.   Если  несчастью  суждено  было

случиться,  оно  случилось,  и  даже следы его  успели остыть.  Последний лучик

надежды угас,  когда  они  увидели пустой  дверной проем,  в  котором болтался,

зацепившись за единственную петлю, Веркин шифоновый шарфик (не то приветствовал

возвращение ватаги, не то посылал ей последнее "прощай").

     Никаких других  следов  нападения в  квартире не  обнаружилось.  На  столе

стояла  сковорода с  застывшим жиром,  в  котором уже  копошились тараканы,  по

чашкам  был  разлит  подернувшийся мутной  пленкой морковный чай.  Очаг  хранил

остатки тепла.  Все вещи были на своих местах, даже чемоданчик с медикаментами,

стоившими  по  нынешним  временам  весьма  немало.   Не  хватало  только  обеих

обитательниц этого скромного жилья.

     - У-у-у, с-суки поганые! - Зяблик стукнул лбом в стену.

     - Вы,  братец мой, свои тюремные штучки бросьте, - сказал Смыков строго. -

Лучше пошарьте здесь, пошарьте...

     - Может, они просто погулять вышли, - осторожно предположил Цыпф.

     - И дверь с собой прихватили! - ощерился Зяблик.

     - Верно,  дверь надо искать,  - кивнул Смыков. - А вы, товарищ Толгай, что

на это скажете?

     - Вик авыр!  -  Чмыхало притронулся к левой стороне груди.  - Здесь болит.

Беда пришла.

     Смыков начал обход с  кухни.  Зяблик -  с  прихожей.  Цыпф ассистировал то

одному,  то  другому.  Толгай,  чтобы не  мешать,  вышел на лестницу и,  тяжело

вздыхая там, повторял:

     - Ачы хэбэр... Плохая весть...

     По  мере того как Зяблик и  Смыков сближались,  обмен репликами между ними

терял профессиональный характер и все больше переходил на личности.

     - Ну  ответь,  какого хрена нужно было  Верку здесь оставлять?  -  наседал

Зяблик.

     - Для проведения оперативных мероприятий. С вашего согласия, между прочим,

- отвечал Смыков.

     - Конечно,  ты  же  всем нам мозги запудрил!  Оставайтесь,  Вера Ивановна!

Надзора за Шансонеткой никто не отменял! Твои слова?

     - Я и сейчас от них не отказываюсь, братец вы мой. Лучше вспомните, почему

мы  вернулись с  опозданием.  Не  вино  нужно было лакать на  халяву,  а  назад

торопиться.

     Зяблик ничего не возразил,  и  это всем показалось странным.  Было слышно,

как он тяжело дышит и скребет чем-то по стене.

     - Ну? - не выдержал Смыков.

     - Нашел... - сдавленно произнес Зяблик. - Кажется, нашел.

     Находка его представляла собой малозаметную дырку в штукатурке, окруженную

венчиком мелких бурых  брызг.  При  помощи бабушкиной вязальной спицы из  дырки

была извлечена почти не  поврежденная пистолетная пуля.  Еще  пять минут спустя

Смыков отыскал гильзу, закатившуюся под трюмо.

     - Веркина работа? - с надеждой спросил Зяблик.

     - Попробуй узнай теперь,  -  ответил Смыков, сдувая с латунного цилиндрика

пыль.  -  Говорил же  я  вам,  что  метить надо  свои  патроны.  Лишнюю зарубку

напильником ленитесь сделать.

     - На своем конце зарубку сделай! Теперь стало понятным и отсутствие двери.

На ней унесли человека,  насквозь прошитого этой самой пулей. В момент выстрела

он стоял почти вплотную к стене прихожей,  а затем упал головой к выходу, о чем

свидетельствовали мазки крови на  изодранных обоях.  Если  раненый имел средний

рост,  пуля угодила ему в грудь чуть повыше диафрагмы. Перевязали его обрывками

простыни, окровавленные клочья которой вскоре нашлись под кроватью.

     - Не  могли эти гады далеко уйти,  -  сказал Зяблик.  -  С  двумя бабами и

доходягой особо не побегаешь.

     - Любите  вы,  братец  мой,  всякие  умозаключения с  похмелья строить,  -

отозвался Смыков. - Искать надо, искать.

     Все  покинули  квартиру  и,  разбившись  на  пары,  приступили  к  осмотру

прилегающей территории.  Соседние дворы  густо  заросли  сорной  травой,  но  и

тропинок вокруг хватало.  Тут отличился сын степей Толгай,  первым обнаруживший

на  одной  из  этих  тропинок свежий  окурок  самокрутки со  следами  крови  на

изжеванном конце.  В  этом месте импровизированные носилки ставили на землю,  а

раненому дали  курнуть -  здоровый человек вряд  ли  оставил бы  такой солидный

бычок.

     Понюхав его. Зяблик авторитетно заявил:

     - Наркота какая-то... С табаком она и рядом не валялась.

     Еще через пятьсот метров отыскались и двери. Они были аккуратно прислонены

к   стене   полуразвалившейся  пятиэтажки  и   еще   издали   посылали  Зяблику

издевательский  привет.   Когда  подошли  поближе,   стало  видно,  что  кровью

намалевана лишь первая буква, а все остальные углем.

     - Ого!  - присвистнул Смыков. - "Зяблик, теперь ты наш". Как это понимать,

братец ты мой?

     - Куда же они доходягу дели?  -  не обращая внимания на его слова.  Зяблик

оглянулся по сторонам. - Под руки, что ли, повели?

     Человеческий голос,  раздавшийся со стороны кирпичных руин,  заставил всех

четверых мгновенно рассредоточиться за ближайшими укрытиями.

     - Здесь  я...  здесь...  -  с  натугой выговаривая каждое слово,  произнес

прятавшийся в развалинах человек. - Давно вас дожидаюсь... Думал, не придете...

Уже помирать собрался...

     - Выходи! - приказал Зяблик, целясь на звук.

     - Не могу...  Продырявила меня ваша баба, - человек закашлялся и забулькал

горлом.

     - Это вы, что ли, Моисеев? - удивленно спросил Цыпф.

     - Я, Лев Борисович, я...

     - Когда же ты,  курва,  ссучиться успел?  -  Зяблик от ненависти аж зубами

заскрежетал.

     - Ругаться-то  не  надо...   Я  уж,   считай,   в  могиле  лежу...  Травку

покуриваю...  Из-за нее и не сдох пока... Сказать вам кое-что надо... Для этого

меня и оставили...

     - Ну,  говори!  -  Зяблик  сделал  Смыкову знак  рукой  и  пополз в  обход

развалин.

     - Бабам  вашим вреда не  будет...  -  голос Моисеева звучал так,  словно в

глотку ему постоянно вливали что-то жидкое. - Вернут их вам... Но не за так...

     - А за как? - поинтересовался Смыков.

     - За человека одного взамен.

     - Какого человека?

     - Знаете вы  его...  Видели...  Везде его  по-разному зовут...  Кто  Белым

Чужаком, кто доном Бутадеусом...

     - Ничего себе условие! - хмыкнул Смыков. - Может, вам еще и солнце на небе

зажечь?

     - Уж постарайтесь... если баб ваших жалеете... Сетью ловите или на коленях

уговаривайте...  Дело хозяйское...  Этот ваш горластый,  говорят,  и  не  такие

штучки проделывал... Где он, кстати? Почему молчит?

     - Брезгует с предателем разговаривать, - нашелся Смыков.

     Зяблик уже давно исчез из поля зрения и мог находиться где угодно.

     - Вы,  мужики,  без  фокусов...  У  меня  граната в  руке...  Чтоб зря  не

мучиться...  А  если насчет предателей разговор зашел,  то еще неизвестно,  кто

среди нас предатель...  Вы сами народ до ручки довели... Аггелы дело говорят...

Хватит дикарям зад лизать...  Хватит по  своим норам сидеть...  К  ногтю всякое

быдло пора брать...  И басурман,  и кабальерос, и арапов поганых... Уж если все

так перевернулось, то и жизнь нашу пора переворачивать...

     - Каину молиться? - подал реплику Цыпф.

     - Каину молиться не надо...  Он человек,  а  не ваш зачуханный боженька...

Кому он,  спрашивается,  помог?  А Каин всегда как надо поступал... С теми, кто

ему мешал, не чикался... Эй, не подходи! Я живым не дамся!

     В  развалинах глухо рвануло.  Из  двух-трех окон шибануло кирпичной пылью.

Еще с минуту камни недовольно ворчали, укладываясь по-новому.

     - Противотанковая,  -  с уважением сказал Смыков, а после громко позвал: -

Где вы там, братец вы мой? Живы?

     - Твоими молитвами.  -  Зяблик показался с противоположной стороны дома. -

Чутким,  зараза, оказался... Надо будет потом проверить, через кого он к нам на

службу пролез.

     Они  вернулись в  Лилечкину квартиру.  Чмыхало разжег очаг.  Цыпф  налепил

манек. Смыков их поджарил. Поели сами, потом друг всех животных Зяблик накормил

крошками тараканов.  Стали обдумывать планы,  но  на  этот  раз  спокойно,  без

надрыва.

     - Белого Чужака нам не  уломать,  -  сказал Зяблик.  -  И  время терять не

стоит. Надо аггелов искать, которые здесь побывали.

     - Считаю  целесообразным оповестить о  случившемся все  наши  ватаги...  -

добавил Смыков. - Пусть не дремлют на границах.

     - Пешком далеко не уйти, - осторожно заметил Цыпф. - Транспорт нужен.

     - Коней купи,  -  меланхолично посоветовал Чмыхало. - За один пистолет три

хороший конь дают.

     - Не знаю,  как коней,  а коров вам,  братец вы мой,  пасти придется, если

машину не  восстановите,  -  сказал Смыков.  -  Товарищ Цыпф внес своевременное

предложение. Вот и займитесь вместе с ним этим вопросом.

     - Якши, - не стал спорить Чмыхало. - Только скажи, где добрый мотор брать?

Где колеса брать?

     - Там  недалеко община  есть.  В  деревне  Маковка.  Ихние  гаврики колеса

сперли,   больше  некому,  -  подсказал  Зяблик.  -  Спросите  Пыжлова  Максима

Ивановича.  Скажите,  что от  меня.  Только повежливее с  ним.  Хороший мужик и

специалист незаменимый.  Правда,  нервный. Вместе со мною срок мотал в Коми. Он

вам и мотор отремонтирует,  и колеса найдет... А мы пока здесь пошуруем. Может,

и не ушли аггелы из города.

     - Вряд  ли,  -  покачал  головой Смыков.  -  Кого-то  из  своих  они  тут,

безусловно, оставили для связи. Но Веру Ивановну и Шансонетку увели подальше.

     - А куда бы их могли увести? Давайте вместе подумаем. - Цыпф взял из очага

уголек и стал рисовать на беленой стене кухни.  -  Вот Отчина. Вот мы. В Отчине

они могут спрятаться?

     - Вряд ли, - сказал Зяблик. - Мы тут за неделю всех на уши поставим.

     - А идти через всю Отчину, скажем, в Трехградье они решатся?

     - Тоже вряд ли.

     - Значит,  -  Лева  продолжал быстро  рисовать,  -  остается три  пути:  в

Кастилию, в Лимпопо и в Степь. Благо все рядом. Какой путь предпочтительней?

     - Никакой.

     - Почему?

     - В  Степи спрятаться негде.  Там  любой чужак как на  ладони.  В  Лимпопо

спрятаться можно,  но наш брат,  даже и рогатый,  там долго не протянет.  Змеи,

насекомые,  малярия,  сонная болезнь...  Воды не  кипяченой глотнешь,  и  через

неделю у тебя в брюхе метровые черви будут свадьбу гулять...

     - А Кастилия?

     - Про  Кастилию лучше у  Смыкова спроси.  Он  там  три  года  секретарем в

инквизиции служил.

     - Я  не  служил  в  инквизиции!  -  взвился Смыков.  -  Меня  пытали в  ее

застенках!

     - Подумаешь,   Галилей  нашелся...  -  фыркнул  Зяблик.  -  Тебя  по  делу

спрашивают, а ты, как целка, в истерику кидаешься.

     - По делу я  могу ответить,  что инквизиция,  а  точнее говоря,  священный

трибунал, положила немало сил на борьбу с аггелами. Но теперь, когда она не без

нашей помощи уничтожена,  лично я  не могу дать никаких гарантий...  В Кастилии

полно  разбойничьих гнезд.  А  бандиты  между  собой  всегда  столкуются.  Даже

бандиты-христиане с бандитами-чертями. Нет сейчас на них управы.

     - Жалеешь ты,  Смыков,  инквизицию,  -  ухмыльнулся Зяблик.  -  И  даже не

скрываешь свои чувства. Может, стоит ее опять учредить?

     - Я  жалею  не  инквизицию,  а  эффективно  действующую правоохранительную

организацию...  И  не важно,  как она называется.  Я не стыжусь,  что некоторое

время выполнял для нее чисто техническую,  канцелярскую работу...  Но в отличие

от вас,  братец вы мой,  я  дружбы ни с клерикалами,  ни с феодалами никогда не

водил.

     - Ну,  поехали...  Теперь политику мне шить будешь?  Скажешь,  что я пил с

феодалом вино, добытое кровью и потом трудящихся?

     - Пейте с кем хотите,  только намеки ваши оставьте. Я тоже могу кое на что

намекнуть...

     - Интересно! - глаза Зяблика сузились. - Начинай, послушаем...

     - Ребята,  прекратите,  -  не выдержал Цыпф. - Вас же друзьями считают. Вы

что, всегда так грызетесь?

     - Нет, только когда голодные, - ответил Зяблик.

     - Никакие  личные  отношения  не   могут   сгладить  наших  идеологических

разногласий, - гордо заявил Смыков.

     - Мы  про  Кастилию  говорили,  -  напомнил  Цыпф.  -  Могут  туда  аггелы

заложников увести?

     - Могут.  А  могут и  дальше.  Через Кастилию,  Гиблую Дыру и Трехградье в

Нейтральную зону. Там мы их точно не достанем, - сказал Смыков.

     Цыпф пристроил к  своей схеме еще несколько грубых овалов,  а потом провел

через них жирную линию, соединяющую сразу пять территорий.

     - Путь не близкий, - с сомнением произнес он.

     - Зато, братец вы мой, для аггелов самый удобный.

     - Ты его.  Лева,  слушай,  - назидательно произнес Зяблик. - Он на аггелах

собаку съел. Не одного на дыбе замучил.

     - А  кого это,  интересно,  аггелы чуть ли не своим считают?  -  перешел в

атаку Смыков. - Кого они к себе зовут постоянно?

     - Меня.  Не отрицаю,  -  кивнул Зяблик.  - Я же с ними одной крови, только

безрогий.  Мне что брата пришить,  что друга -  плевое дело.  Ты это запомни на

всякий случай... - Он встал и принялся рассматривать схему, вычерченную Цыпфом.

- Красиво рисуешь... А вот тут, слева от Нейтральной зоны, что будет?

     - Терра инкогнита!  -  Цыпф поставил на  этом месте большой вопросительный

знак.  -  Неведомая земля,  благодаря стараниям некоторых энтузиастов названная

Эдемом.

     Уже  давно  спавший  Чмыхало  перевернулся на  спину,  громко  всхрапнул и

забормотал что-то по-своему.

     - Вот  кто у  нас молодец,  -  покосился на  него Зяблик.  -  Время зря не

теряет. Надо бы и нам на пару часиков откинуться.

     Первым выпало дежурить Смыкову.  За ним - Зяблику. Цыпфа и Толгая, которым

предстоял долгий пеший переход, решили не беспокоить.

     Над Талашевском царила тишина, но не умиротворяющая тишина леса или степи,

а мертвая тишина руин,  которую лишь подчеркивали свист ветра в пустых провалах

окон, печальный птичий грай и всякие непонятные шорохи.

     Не  любивший сидеть на  месте  Зяблик осторожно покинул квартиру и  сделал

вокруг дома пару кругов.  Все внешне было спокойно:  на  тропинках не появилось

новых следов, никто не потревожил паука-крестовика, затянувшего своими тенетами

вход в соседний подъезд,  все прутики, которые Смыков предусмотрительно натыкал

на путях возможного подхода врага, находились на своих местах. Вскоре заморосил

дождь и прогнал Зяблика со двора под крышу.

     - Где ты был? - спросил Цыпф, так и не сумевший толком заснуть.

     - Так... Прогулялся. На душе что-то тревожно.

     - И у меня, - признался Лева. -Слушай, как ты думаешь, что это было?

     - Где?

     - Там, на железной дороге.

     - Не знаю... Не колышет это меня с некоторых пор. Зачем зря голову ломать?

Не по нашим мозгам такие дела.

     - Ты пойми...  Железный вагон -  в  лепешку.  Рельсы в  петли завязало.  Я

горные обвалы видел,  но и там такой мощи нет.  А тут на ровном месте...  Какая

сила гнала эту гору?

     - Может, изнутри что-то перло...

     - А что? Это же не вулкан, не землетрясение, не атомный взрыв. Знаешь, что

мне все это больше напоминает?

     - Ну?

     - Смотри,  -  он  посадил таракана на  нос  Чмыхало.  -  Сейчас ему станет

щекотно, и лицевые мышцы рефлекторно сократятся.

     Действительно,  щека  Чмыхало дернулась,  под  кожей прокатился желвак,  и

таракан резво бросился наутек.

     - Хочешь сказать, земля ожила, - недовольно произнес Зяблик.

     - Я  понимаю,  что  это  невозможно.  Но  ты  ведь сам показал мне камень,

который вдруг стал расти.  А гранит, в течение считанных минут превращающийся в

жижу,  а потом вновь твердеющий? А дома, вставшие на дыбы? А этот странный гул?

У меня от него поджилки трясутся.

     - Лева, тебе вставать пора. Буди Толгая и топай за драндулетом. И не трави

себе душу всякой чепухой. Без этого тошно... А я пока покимарю чуток...

     Окончательно проснувшись,  Зяблик услышал,  как  кто-то  на  кухне скребет

вилкой по сковородке, а потом болтает ложечкой в чашке.

     У  противоположной стены на диване лежал Смыков,  и  глаза у  него были по

блюдцу.  Увидев,  что Зяблик приподнялся с подушки, он предостерегающе прижал к

губам ствол пистолета.

     Человек на  кухне допил чай,  уронил что-то на пол,  откашлялся,  а  потом

спросил:

     - Ну что молчите? Проморгали... Что делать думаете? - на беду, сказано это

было совсем не тем тоном, который устраивал Зяблика.

     - А ничего?  - дерзко заявил он. - Пускай их аггелы себе берут. Подумаешь,

потеря... Одна как доска, другая как чушка. Мы себе получше найдем.

     Человек на кухне молчал,  слышно было только, как он барабанит пальцами по

столу.  Зяблик встал, неторопливо обулся и, глянув на пистолет Смыкова, скорчил

рожу: убери, дескать, не смеши людей.

     На  кухню  они  вошли гуськом,  и  Смыков поздоровался,  приложив ладонь к

виску:

     - Здравия желаю, товарищ Бутадеус.

     Странный человек,  однажды уже произведший фурор на этой кухне,  удивленно

приподнял бровь.

     - Как вы  сказали?  Бутадеус?  Простите,  но  я  не  самозванец и  не могу

позволить себе именоваться столь громким именем.

     - Так как же вас называть? - фальшиво улыбнулся Смыков, большой специалист

по плетению словесных сетей.

     - Зачем вам это...  А впрочем,  -  незнакомец еле заметно усмехнулся. - Не

исключено, что нам еще придется встречаться. Зовите меня Артемом.

     - Не солидно,  -  запротестовал Смыков. - Без отчества не солидно. Всякого

уважаемого человека у нас принято называть по отчеству,  если,  конечно, нельзя

называть по званию.

     - Прародитель Адам,  между прочим,  отчества не имел,  -  заметил человек,

назвавшийся Артемом.

     - Ну,  это исключение!  -  слащаво пропел Смыков.  -  Вас же  не  из глины

слепили.

     - Если вы настаиваете...  Хорошо...  Хотя я  не уверен,  что мое последнее

отчество и,  скажем так,  одно из  моих последних званий покажутся вашему слуху

благозвучными.  - Он набрал в легкие побольше воздуха и издал долгий, на разные

лады скрежещущий звук, завершившийся довольно мелодичным хрюканьем.

     - Такое у вас отчество? - подозрительно спросил Смыков, не понявший, шутят

с ним или говорят серьезно.

     - Нет.   Звание.  В  приблизительном  переводе  сказанное  мной  означает:

"Неподвластный смерти  гонитель злых  сил,  непобедимый воитель с  врагами рода

человеческого,  блюститель нутра и  оболочки,  дарующий силу слабым и спасающий

обреченных".

     - Военачальник, значит? - притворно восхитился Смыков.

     - Увы.  Всего лишь  лекарь...  А  отчество звучит еще  мудренее.  В  него,

согласно традиции,  входят составными частями имена всех  предков подряд вплоть

до двадцать первого колена, а также упоминание об их заслугах. Будете слушать?

     - Я думаю,  хватит и одного имени,  -  любезно согласился Смыков. - В виде

исключения... Может, чайку согреть?

     - Спасибо,  я уже...  Извините,  что похозяйничал здесь без спроса.  Лиля,

кстати говоря, никогда не отказывала мне в гостеприимстве.

     - Вы не родней ей приходитесь? - Смыков осторожно и ненавязчиво прощупывал

собеседника.

     - Почему вы так решили?

     - Говорят, она вас дядей называла.

     - Нет,  в  родственных  отношениях  мы  не  состояли.  Просто  я  надеялся

использовать ее в качестве передатчика.

     - Какого передатчика? - вылупился Смыков.

     - Вы о радио представление имеете?

     - А  как  же!  При  нем  родились  и  выросли.  Незаменимое было  средство

пропаганды и агитации.

     - Тогда вы должны знать, что есть приемники и есть передатчики, - произнес

гость со значением. - Детализировать этот вопрос я не собираюсь.

     - Ты мне лучше вот что растолкуй,  - набычился Зяблик. - Каким это манером

ты сюда пробрался?  Я  и во сне все вокруг на полверсты слышу.  Такой афронт со

мной первый раз.

     - Никогда не обращал на это внимания,  -  пожал плечами гость. - Походка у

меня, наверное, такая.

     - Завидую...

     - Заболтались мы что-то. - Артем покосился на намалеванную Цыпфом карту. -

Как я понял, пропала не только Лиля.

     - Верно,  -  неохотно согласился Зяблик.  -  Была с  ней тут одна...  Наша

докторша...

     - Кто их похитил?

     - Аггелы, я же говорил...

     - Кто это такие?

     - Разве ты сам не знаешь?

     - Я спрашиваю, что о них знаете вы.

     - Смыков,  объясни.  -  Зяблик  покосился на  приятеля.  -  У  тебя  лучше

получится.

     Смыков сделал фельдфебельское лицо и отбарабанил, словно по писаному:

     - Аггелы есть  противники существующего в  настоящее время положения,  при

котором  все  дееспособные народы  стремятся  сохранять между  собой  дружеский

нейтралитет.  По  их убеждению,  Отчина,  то есть страна,  в  которой мы сейчас

находимся,   должна   подчинить  себе   все   соседние  территории  и   создать

централизованное  сословное   государство,   идеологией  которого   будет   так

называемый каинизм -  религия,  отрицающая общечеловеческую мораль и основанная

на принципах тотального насилия и слепой веры.

     - Сами сформулировали? - полюбопытствовал Артем.

     - Где  уж  нам,  -  скривился Смыков.  -  Есть  тут  один теоретик...  Лев

Борисович Цыпф. В самое ближайшее время можете с ним познакомиться.

     - Сочту за честь...  -  рассеянно сказал Артем.  Он опустил голову и потер

пальцами переносицу, словно там у него заныло. Наступило тягостное молчание.

     - Вам плохо? - Смыков наклонился, стараясь заглянуть Артему в глаза.

     - Причина похищения?  Отвечайте быстро! - голос гостя неуловимо изменился,

утратил  игру  интонаций,   стал  резким  и  каким-то  механическим.  -  Месть?

Вымогательство?

     - Вымогательство! - выпалил вконец дезориентированный Смыков.

     - Цена назначена?

     - Так точно!

     - Какая? Быстро?

     - Вы сами!

     - Понятно, - гость вскочил и, не убирая руки от лица, бросился к выходу.

     Стоявший в дверном проеме кухни Зяблик попытался задержать его, но с таким

же  успехом можно было хвататься за  катящийся с  горы валун:  Артем все тем же

быстрым, дергающимся шагом двинулся дальше, а Зяблик, сокрушая мебель, улетел в

дальний угол.

     - Не упускать! - Смыков смело кинулся вдогонку за Артемом.

     Выскочив из подъезда, он оглянулся по сторонам, сначала взыскующе, а потом

- недоуменно.  Стая воробьев мирно клевала что-то в  траве.  К  ним осторожно -

сантиметр  за  сантиметром -  подбиралась облезлая  бродячая  кошка.  Больше  в

округе, насколько хватало взгляда, никого не было.

     Зяблик, прихрамывая и матерясь, присоединился к приятелю.

     - Товарищ Артем красиво ноги сделал, - процедил он сквозь зубы.

     - Как на помеле улетел,  -  вздохнул Смыков. - Скользкий субъект... Что он

за ахинею нес про свое отчество?

     - Может,  и не ахинею,  -  задумчиво промолвил Зяблик.  - Может, это намек

какой-то... Появится он еще. Сукой буду - появится.

     Цыпф и  Чмыхало вернулись даже раньше,  чем  это ожидалось,  -  довольные,

слегка пьяные,  но на колесах. Драндулет не только отремонтировали, но и заново

покрасили  в   колер  "зеленая  липа",   отчего  он  стал  похож  на  уродливую

лягушку-переростка.  Хваленая  маковская шпана  на  поверку  оказалась милейшим

народом,  а  Максима Ивановича Пыжлова в  трезвом виде  можно было хоть к  ране

прикладывать.  Правда,  выпивши он бывал крут и  стрелял из ручного пулемета по

одному ему заметным химерическим существам.

     Стали демонстративно собираться в  дорогу,  надеясь,  что  вновь объявится

Белый Чужак или о себе дадут знать оставленные аггелами связные.  Когда ни того

ни другого не случилось, заглушили мотор и устроили летучее совещание.

     - Пока вас здесь не было,  мы все норы в  городе перековыряли,  -  сообщил

Зяблик.  -  Тех аггелов здесь уже нет,  это гарантировано. Мы их последнюю хазу

нашли. Не знаю, как Шансонетка, но Верка там точно была, - он продемонстрировал

тонкий серебряный браслетик. - Узнаете эту цацку?

     - Якши, - кивнул Толгай. - Мой булэк. На бабий праздник ей дарил.

     - Замок  в  порядке.  -  Зяблик  попробовал  застегнуть браслет  на  своем

запястье,  но  тут  же  оставил эту  блажь.  -  Наверное,  Верка его специально

подбросила, чтобы знак подать.

     Потом докладывал Цыпф:

     - Мы  по  дороге сюда,  кого  смогли,  всех  предупредили.  Через Отчину к

Трехградью аггелам ни за что не пройти.  Вот здесь,  -  он перечеркнул на своей

схеме один из овалов,  -  ватага Мишки Монаха шурует...  Зато вот здесь,  -  он

ткнул угольком немного выше,  -  три дня назад какой-то  автобус видели.  Шел в

сторону кастильской границы и попутчиков не подбирал.

     - Аггелы дорог сторонятся,  -  покачал головой Зяблик.  -  Они  глухоманью

ходят, как волки. По долинам и по взгорьям.

     - Не  забывай,  что  они не  одни.  Женщины по  долинам и  по  взгорьям не

очень-то пойдут.

     - Пойдут, если шильцем подгонять.

     - Предлагаю вынести решение,  - вмешался Смыков. - А не то вы тут до новых

веников будете дискутировать...  Куда сначала направимся?  В  Кастилию?  Кто  -

"за"? Принято единогласно.

     Перед тем как сесть в  драндулет,  он тщательно стер со стены нарисованную

Цыпфом карту.

     По пути заезжали во все подряд придорожные общины, но водки нигде не пили,

даже в Маковке,  а только расспрашивали обо всем подозрительном,  что случилось

за последние трое суток.

     Странный  автобус  с   зашторенными  окнами,   никогда  здесь   раньше  не

появлявшийся, видели сразу несколько человек, однако за Старым Селом, где шоссе

раздваивалось, его след терялся.

     Единственным отклонением от  маршрута был визит к  дону Эстебану.  Узнав о

случившемся,  он  продиктовал Смыкову несколько рекомендательных писем и  дал в

провожатые  своего  племянника  -   заносчивого,  но  чрезвычайно  низкорослого

молодого человека,  что,  впрочем, было характерной приметой всех по-настоящему

родовитых кастильцев.

     Покинув  миссию,  драндулет покатил обратно к  Старому Селу.  Единственной

реальной зацепкой пока оставался загадочный автобус.  Вероятность того,  что он

принадлежит аггелам, была ничтожно мала. Однако, в отличие от других версий, не

равнялась нулю.

     На очередном затяжном подъеме благородный дон Хаймес де Солар (а для очень

узкого круга  лиц  -  просто Яша),  хоть  и  воспитанный отцами доминиканцами в

божьем страхе,  но  в  силу  своего юного возраста не  чуравшийся никаких новых

веяний, толкнул Толгая в спину и надменно сказал:

     - На вторую скорость переключайся, язычник! Русским он владел не хуже, чем

Смыков  -  испанским,  и  при  дяде  выполнял  обязанности секретаря по  особым

поручениям.  Пшеничный самогон он предпочитал изысканным винам своей родины,  а

пышнотелых светловолосых аборигенок станции  Воронки  -  чернявым и  худосочным

землячкам.

     - Я  крещеный!  -  обиделся Чмыхало,  над  которым пьяный  Зяблик  однажды

действительно совершил  глумливое подобие  этого  обряда.  -  Ты  сам  язычник!

Богородице молишься!  Никакая она не Богородица,  а просто баба!  Не может баба

Бога родить. Бог один на небе!

     Этого горячий кабальеро стерпеть не мог и с решительным видом схватился за

эфес своего узкого, мавританской работы меча.

     - Подожди немного,  Яша,  -  посоветовал ему Зяблик,  сам же  и  внушивший

Толгаю эту несторианскую ересь.  -  Уж больно момент неудобный.  Видишь,  какие

кюветы?  Если туда сковырнемся,  все  тем самым местом накроемся,  из  которого

Богородица сына произвела.

     Впрочем, к тому времени, когда драндулет достиг участка дороги, на котором

водителя можно было рубить без  особого ущерба для  пассажиров,  дон Хаймес уже

забыл о своей обиде, увлеченный рассказом Зяблика.

     - Ну что,  спрашивается,  у баб в этом месте такого особенного? - развивал

тот свою очередную теорию. - Да ничего. Кусок кишки, и все. Недаром в народе то

место срамным называется.  А  для  нашего брата там  как  будто медом намазано!

Сколько достойных мужиков из-за этого места погорело!  Был у  меня,  кстати,  в

жизни один забавный случай.  В  классе десятом,  если не  вру.  Устроили мы  на

Октябрьские праздники складчину, благо хата свободная имелась. Пацаны ящик вина

плодово-ягодного купили, а пацанки закусь организовали. Так, ничего особенного:

картошка,  килька,  пирожки,  винегрет из свеклы.  Ты,  Яша, винегрет из свеклы

пробовал?

     - Да, - сдержанно кивнул кастилец. - Гадость.

     - Ну это на чей вкус... Упились мы тогда в лежку! Там же и спать остались.

Но  без всяких блудодействий.  Пацанки наши целоваться целовались и  за  сиськи

позволяли щупать,  но не больше. Комсомолки как-никак. И вот просыпаюсь я ночью

от дикой жажды.  Пробираюсь в  темноте на кухню и  зажигаю свет.  Что же я  там

вижу?   На  столе  спит  моя  одноклассница  Ленка.   Хорошая  такая  девчонка,

спортивная.  Сто метров лучше ее в то время только один я бегал. Перебрала она,

значит,  лишнего и заснула на кухне рядом с недоеденными закусками.  А какой-то

подлец из наших,  конечно,  стянул с  нее трусики и напихал в это самое срамное

место винегрета.  От души напихал, не пожалел. Полюбовался я на такой натюрморт

и пошел досыпать.  Утречком мы проснулись,  пустую тару сдали, еще вина купили,

на опохмелку.  Сели опять за стол, а на нем только хлеб да этот самый вчерашний

винегрет. Ленка его не ест и на всех нас подозрительно посматривает. Кому, мол,

он  тоже  в  глотку  не  полезет.  Что  тут  будешь делать?  Зачем  мне  лишние

неприятности?  Давлюсь, но ем. С тех пор года три на вареную свеклу смотреть не

мог. Только в зоне опять приохотился.

     - Давно замечаю,  что  вы  не  умеете ценить столь утешительное сокровище,

дарованное вам Господом, - сказал дон Хаймес.

     - Ты, Яша, о бабах наших, что ли? - переспросил Зяблик.

     - Да! - Дон Хаймес сглотнул слюну, словно вспомнил о чем-то очень вкусном.

     - Ну это уж как водится,  -  развел руками Зяблик. - Что имеем, не храним,

потерявши, плачем... Жениться тебе надо, Яша.

     - Я  обручен с  благородной доньей  Долорес де  Вильена,  наследницей рода

Аларкон, - высокомерно заявил кастилец. - Свадьба состоится через пять лет, как

только невеста достигнет приемлемого возраста.

     - Сколько же ей сейчас?

     - Четыре года.

     - У-У-У;  -  покачал головой Зяблик.  -  За  пять  лет  ты  всех наших баб

перетрахаешь и за арапок возьмешься.

     - Не упоминай при мне этих дщерей сатаны,  - дон Хаймес снова схватился за

меч.

     - Молчу, молчу! - Зяблик сложил руки крестом. - Я это так, к слову... Хотя

вот Смыков наш не одну негритянку перепробовал, когда на Кубе интернациональный

долг выполнял, и очень даже доволен остался.

     - Попрошу не утрировать,  братец вы мой! - вскинулся задремавший Смыков. -

Если  кубинские женщины и  дарили  мне  свою  благосклонность,  делали они  это

исключительно на почве уважения к нашей родине.

     - Не спорю, - согласился Зяблик. - Больше тебе не за что давать. Только из

чувства уважения к нашей родине.

     С вершины холма,  на который,  натужно завывая,  взобрался драндулет,  уже

видно было Старое Село - два десятка деревянных домиков, приткнувшихся в берегу

бездонного провала,  в  который не  так давно,  наподобие града Китежа,  канули

(только безо  всяких надежд на  возвращение) сразу четыре улицы,  бывший клуб и

свиноферма.

     Дорога впереди шла  разсохой -  раздваивалась под  острым углом.  Оба пути

вели в  Кастилию,  но  если левый имел за  рубежом свое продолжение,  то правый

терялся в диких горных кряжах Сьерры-Морены. Нельзя было даже представить себе,

какой маршрут выбрали аггелы, если они действительно побывали здесь.

     Нынешний сельский староста знал Смыкова по каким-то старым делам,  и с его

помощью вскоре удалось выяснить,  что загадочный автобус назад не возвращался и

мимо кастильской заставы,  на которой взимали пошлину золотом или алюминием, не

проезжал.  Кто-то  из  пастухов вспомнил,  что пару дней назад видел за дальним

лесом дым -  густой и  черный,  совсем не такой,  какой дает горящее дерево или

торф.

     Поспешили в ту сторону и вскоре обнаружили свежий съезд с дороги в поле, а

еще через полчаса -  начисто обглоданный огнем остов автобуса.  Приехавшие сюда

люди хладнокровно сожгли его,  после чего - судя по отпечаткам подошв - налегке

ушли  в  сторону границы.  Дальнейшие следы терялись на  вытоптанном коровами и

овцами выгоне.

     - Знать бы точно,  кто здесь сшивался,  -  почесал за ухом Зяблик. - Вдруг

это и не аггелы вовсе.

     - А кто же? - поинтересовался Цыпф.

     - Да мало ли кто...  Может,  контрабандисты за товарами пошли, может, наши

девки в кастильские бордели подались вербоваться.

     - Они  тут  были...   друзья  ваши,   аггелы,  -  отличавшийся  не  только

феноменальным слухом,  но и завидным зрением Смыков прищурился вдаль.  -  Вон и

весточку оставили...

     Действительно,  свежую затесину на  комле толстой сосны украшала сделанная

моторным маслом надпись: "Ты на верном пути, Зяблик".

     - Ну погодите у меня,  мудаки,  - сплюнул Зяблик сквозь зубы. - Я вас и на

дне моря достану.

     За  въезд  в  пределы Кастилии пришлось уплатить немалую пошлину -  четыре

алюминиевые ложки  с  клеймом Талашевского общепита,  а  сверх того  еще  рубль

советской мелочью,  ходившей наравне с  серебряными реалами на всех территориях

от Агбишера до Баламутья.  Затем пассажиров драндулета,  исключая, естественно,

дона Хаймеса,  заставили поклясться,  что  они не  будут прилюдно курить табак,

хулить деву  Марию и  пресвятую Троицу,  распространять среди людей и  животных

заразные  болезни,  вербовать рекрутов,  вводить  в  искушение замужних женщин,

совращать девушек и смущать местное население как речами, так и поступками.

     На  протяжении всей  этой довольно долгой процедуры дорога у  пограничного

перехода оставалась пустой,  но  уже  спустя три-четыре километра на  ней стали

попадаться пешие и  конные путники,  двигавшиеся в обоих направлениях.  В целях

экономии времени и средств они просто обходили заставу окольными тропами.

     Места  вокруг  были  дикие  и  опасные  -   три  войны,   одна  за  другой

прокатившиеся по этой земле, заставили мирный люд бежать под защиту городских и

монастырских стен,  бросив  свое  жилье  на  попечение крыс,  летучих  мышей  и

разбойников.  Эти  три  категории хищников между собой уживались мирно:  первых

интересовали только подвалы заброшенных домов,  вторых - чердаки, а последних -

дорога, вернее, кошельки и багаж путешествующих по ней людишек.

     Первую остановку сделали на  постоялом дворе,  больше похожем на маленькую

крепость, приготовившуюся к осаде. Хозяин долго не соглашался пускать драндулет

за  ворота,  ссылаясь на  то,  что эта дьявольская телега своим видом,  шумом и

запахом до смерти напугает его мулов.  Не помогли ни ласковые речи Смыкова,  ни

брань Зяблика, ни угрозы дона Хаймеса. Гнев сменился на милость только при виде

пары  алюминиевых кружек,  из  которых раньше пили разве что  зеки,  солдаты да

транзитные пассажиры, а теперь - лишь купцы и гранды.

     Постояльцы,   потягивавшие   вино   за   простыми   деревянными   столами,

неприязненно косились на  вновь прибывших.  Непонятно было даже,  кто вызывал у

них  большую  антипатию:  чванливый  аристократ,  потребовавший  на  свой  стол

скатерть,  чумазый  степняк,  соплеменники которого в  недавнем прошлом пролили

немало христианской крови,  или трое выходцев из  соседней Отчины,  чей внешний

вид и повадки сразу выдавали охотников за людьми, хозяев быстрых пистолетов.

     Зяблик,   очень  чутко  ориентировавшийся  в  подобных  ситуациях,   сразу

распознал,  что  здесь нет  по-настоящему опасных противников,  и  повел себя с

вызывающей  наглостью  -   хаял  вино,  и  в  самом  деле  прескверное,  швырял

обглоданные кости в очаг и лапал служанку, лицом больше похожую на мула, чем на

женщину.  В свое время Зяблику довелось немало повоевать с кастильцами (сначала

против них,  потом  вместе с  ними  против степняков,  а  в  третий раз  совсем

наоборот),  и  он  был невысокого мнения об  их  боевых качествах,  хотя личной

храбрости каждого в отдельности не отрицал.  Однако толпа недисциплинированных,

слабо обученных,  мнительных и склонных к грабежу забияк -  это еще не армия. В

этом смысле кастильцы уступали даже племенному ополчению арапов.

     Попытка Смыкова выяснить что-либо полезное у  хозяина,  а потом у прислуги

ни к  чему путному не привела,  чего заранее и следовало ожидать.  В этих краях

длинный язык был несовместим с длинной жизнью.

     Покидая постоялый двор,  Чмыхало нарочно врезался в стаю кур, нежившихся в

дорожной  пыли.  Поднявшийся при  этом  переполох можно  было  сравнить лишь  с

суматохой на местной толкучке во время облавы на чужеземных спекулянтов.

     Дальнейший путь  пролегал  через  суровую  безлесную равнину,  где  из-под

тощего слоя почвы тут  и  там пробивался на  поверхность дикий камень.  Скоро у

драндулета кончилось топливо,  и  пришлось втридорога покупать дрова  у  хмурых

крестьян,  специально подкарауливавших при  дороге  механизированных гостей  из

Отчины.

     На словах считалось,  что народ Кастилии,  подобно всем другим,  живет без

власти или, во всяком случае, в условиях ее постоянной ротации, однако на самом

деле   гранды  и   священники  по-прежнему  имели   здесь  огромное,   пусть  и

неофициальное влияние.

     Именно к одной такой особе, графу Руису де Браско, наша ватага в настоящий

момент и  направлялась.  В  любой другой ситуации много потерпевший от  соседей

граф  как  минимум приказал бы  высечь незваных гостей,  но  сейчас их  хранило

письмо дона Эстебана.

     Мрачный четырехбашенный замок, похожий чем-то и на крепость Бастилию, и на

пожарную часть города Талашевска, нависал над дорогой, словно многоглавый змей,

высматривающий свою  добычу.  Его  мощный  портал  украшали изображения креста,

когтистой орлиной лапы  и  мертвой головы.  Каменное бесплодное плато  вокруг и

каменное неласковое небо  над  головой как  нельзя лучше дополняли безрадостный

колорит этой картины.

     - Нет, тут нам фарт не светит, - заявил Зяблик, и как в воду глядел: скоро

выяснилось, что граф отбыл на охоту и вернется неизвестно когда.

     - Вот стервец!  -  буркнул Зяблик, не раз сражавшийся с графом как лицом к

лицу,  так и  плечом к  плечу.  -  Левой ноги по самую задницу нет,  а он лисиц

гоняет.

     Пришлось отрядить гонцом дона Хаймеса,  для  которого на  графской конюшне

нашлась какая-то кляча.

     Делегацию из  Отчины  в  замок  не  пригласили и  даже  не  оделили ломтем

черствого хлеба.  Удивляться здесь было нечему - стены фамильного гнезда графов

де  Браско все еще хранили следы гранатометного и  пулеметного обстрелов,  а  в

часовне,  возведенной на месте гибели отца нынешнего сеньора, горела неугасимая

лампада, призывавшая не только к божьей милости, но и к мирской мести.

     - Помнишь, Толгай, как мы здесь с кабальерос резались? - спросил Зяблик.

     - И вспоминать не хочу, - хмуро ответил Чмыхало. - Улем сугушы... Смертный

бой...  В том рву я лежал... Мой брат лежал... Второй брат лежал... Меня одного

вытащили...

     - Да, зачушили они нас тогда, - неохотно согласился Зяблик. - Хорошо, если

один из пяти живым ушел... Но ничего, мы им потом все долги сполна вернули.

     - Даже с  процентами,  -  язвительно заметил Смыков.  -  Вот и сидим здесь

сейчас, как нищие. Никто и кружки воды не подаст.

     Спустя  несколько  часов   из   ближайшего  ущелья  показалась  кавалькада

всадников и всадниц,  сопровождаемая пешими слугами, псарями и телохранителями.

Граф де  Браско ехал на  откормленном муле в  дамском седле,  к  луке которого,

кроме мушкета, были приторочены еще и костыли. На этих костылях, демонстративно

чураясь посторонней помощи,  он совершал долгие и пешие прогулки,  поднимался в

горы, выстаивал бесконечные мессы и даже фехтовал.

     - Это не ты его? - тихо спросил Цыпф у Зяблика.

     - Не...  Витька Кекс постарался. Из гранатомета. Коня пополам разорвало, а

этот, вишь, выкарабкался. Живучий народ, как раки.

     - Почему - раки? - удивился Цыпф.

     - Оторви раку клешню и посмотри, что будет... Ладно, молчок!

     При виде приближающегося графа вся ватага встала на  ноги,  но  поклонился

один только испорченный книжным воспитанием Цыпф. Де Браско, в свою очередь, не

собирался покидать седла,  что  можно было расценить как  заведомое оскорбление

визитеров.

     Ехавший немного сзади дон Хаймес что-то сказал и  ткнул пальцем в Смыкова.

Тот  шагнул вперед и  протянул заранее приготовленное письмо.  Бегло просмотрев

его,  граф отдал короткой распоряжение,  и свита немедленно тронулась в сторону

замка.

     Дождавшись,  когда  последний всадник  скроется  в  воротах,  титулованный

калека заговорил -  словно ворон закаркал.  При  этом он  смотрел поверх головы

Смыкова, в ту сторону, где за горной грядой когда-то находились цветущие долины

и прохладные плоскогорья Месеты,  а теперь колыхалось сизо-зеленое море степных

трав, где кочевник тянул свою заунывную песню.

     Цыпф, понизив голос, переводил Зяблику на ухо:

     - Он говорит, что уважает дона Эстебана за благородное происхождение, ум и

образованность,  но  никогда  не  одобрял его  мягкотелость,  соглашательство и

склонность поддаваться чуждым влияниям.  То,  что случилось с  нами,  не  божья

кара, а божье провидение. Отец небесный ниспослал своим детям великое испытание

- стоять на  страже веры против орд язычников,  еретиков и  слуг сатаны.  Любая

поблажка чужим обычаям,  чужим лжеистинам и чужим лжебогам в этих условиях есть

смертный грех.  И если некоторые братья наши не понимают такой простой вещи, их

нужно отлучить не  только от  святого причастия,  но  и  от защиты кастильского

меча.

     - Кого он имеет в виду? - поинтересовался Зяблик. - Не Яшку ли?

     - Да,  -  при этих словах он покосился на дона Хаймеса. - Но обличительная

речь графа направлена главным образом против дона Эстебана, его дяди.

     - Ладно, давай дальше...

     - А ты меня не перебивай!

     - Чего он письмом трясет?

     - Граф спрашивает,  почему в  схватке одних еретиков с  другими он  должен

принять именно нашу сторону?

     - Действительно, почему? Законный вопрос.

     - Смыков отвечает,  что бок о  бок с  нами можно жить спокойно,  а  аггелы

заставят всех скакать на горячей сковородке и петь псалмы Каину.

     - А граф что?

     - Граф говорит,  что вот такие же  добрые соседи из Отчины уже поджаривали

его разными способами. И вместе с замком, и вместе с конем, и вместе с дерьмом.

Поэтому его нельзя ничем удивить.  Ему нет разницы, с какими врагами сражаться,

с  рогатыми или безрогими.  То  есть он не видит никакого различия между нами и

аггелами.

     - Вот гад!

     - Смыков  старается убедить графа  в  наших  добрых  намерениях.  Приводит

примеры плодотворного сотрудничества. Называет процент роста товарооборота... В

конце  концов,  ради  доказательства  миролюбия  он  даже  соглашается  принять

истинную, то есть католическую, веру.

     - Смыков  проститутка известная.  Даром  что  на  каждом шагу  партбилетом

козыряет.

     - Ведь он же не серьезно, понимаешь... Тактический ход.

     - Все я понимаю. А граф на такую лажу согласен? Почему он крестится?

     - От дьявольского искуса защищается...  По его словам, такие существа, как

Смыков,  то есть все мы, похожи на людей чисто внешне, но божьими созданиями не

являются.  В  наши  тела не  вложена бессмертная душа,  и  потому мы  не  можем

стремиться к  спасению.  Приобщить нас  к  истинной  вере  можно  только  двумя

способами:  или  на  костре,  или  на  дне  болота.  Эти свои слова граф просит

запомнить и передать при случае нашему покровителю дону Эстебану.

     Услышав такое,  Зяблик устремился к графу.  За собой он волок растерянного

Цыпфа.  Мул  кастильца прядал ушами  и  тревожно всхрапывал,  но  седок  только

презрительно усмехнулся.

     - Ты тоже здесь, каналья, - на ломаном русском произнес он.

     - Здесь,  дон Руис,  -  лицо Зяблика перекосилось,  как у припадочного.  -

Переводи,  Левка!  Значит, в твоем понимании мы не люди? И это говорит человек,

который лучше других знает,  какого цвета у  нас кровь и с какой стороны бьется

сердце!  Разве наши братья не  кричали от боли,  когда ты рубил их?  Разве наши

сестры не рыдали над своими детьми, которых сжигали твои солдаты? Разве, срывая

одежды с наших женщин, вы не испытываете похоть? Почему же тогда ты отказываешь

нам в праве называться людьми?

     Граф,  все так же нехорошо улыбаясь,  ответил недлинной фразой,  в которой

несколько раз проскользнуло слово "пурко".  Цыпф уже хотел перевести, но Зяблик

резким движением руки закрыл ему рот.

      - Не надо,  я  понял.  У  свиньи тоже красная кровь,  у  свиньи тоже есть

сердце,  блудодеи могут употреблять свинью вместо женщины.  Это я  понял...  Но

разве со свиньей можно браниться,  как это делаем сейчас мы, разве свиней берут

в  жены,  как поступило немало твоих соотечественников,  разве со свиньей можно

вести задушевные беседы,  как нередко ведем мы их с доном Эстебаном,  разве это

свиньи спасли тебя и твоих офицеров в бою под Торре-дель-Пан,  когда вас тащили

на аркане степняки?

     На этот раз ответ Руиса де Браско был куда более обстоятельным.

     - Переводи,  Лева,  -  попросил Зяблик хриплым голосом. - У меня с головой

что-то...

     - Сейчас.  -  Цыпф замешкался.  -  Учти,  я перевожу не дословно, а только

общий смысл... Значит, слушай. Именно наличие разума делает вас стократ опаснее

любого зверя -  свиньи, волка, змеи. Вы вступили в сговор с мрачными неведомыми

силами,  от которых получили свое быстрое оружие,  свои самоходные телеги, свои

волшебные снадобья,  все свои побрякушки, так смущающие невежд и корыстолюбцев.

Речи ваши лживы,  а замыслы коварны. Кто натравливал на нас нехристей и мавров?

Кто принудил разогнать священный трибунал и  распустить монашеские ордена?  Кто

сеет смуту среди простолюдинов,  подбивая их отказываться от почитания церкви и

своих  законных сеньоров?  Кто  поощряет дурные  привычки и  расшатывает столпы

веры?

     - Все?  -  спросил Зяблик, когда граф умолк. - Спроси у него, в чем мы еще

виноваты. Пусть уж до конца выкладывает.

     Выслушав вопрос,  кастилец вновь  зло  заговорил,  отсчитывая претензии на

пальцах. Цыпф еле поспевал за ним:

     - Не исключено,  что вы причастны к глумлению,  свершившемуся над землей и

небесами.  Рогатые вышли из вашей среды,  подпитываются ею и  несут во все края

свое  омерзительное богохульственное учение,  а  вы  не  хотите или  не  умеете

окоротить их.  Не  знаю,  по  злому ли умыслу или по недомыслию вы выпустили на

волю и другие силы зла.  Я имею в виду черных призраков, именуемых варнаками, и

демона, прозванного в народе доном Бутадеусом. Каждое его новое появление здесь

предвещает горе и бедствия.  А ведь не далее как вчера его видели неподалеку от

здешних  мест.  Возможно,  именно  из-за  этого  я  нахожусь в  столь  скверном

расположении духа.

     - Подожди,  подожди!  -  Зяблик хотел  прервать графа,  но  сумел прервать

только Левкин перевод.

     А Руис де Браско продолжал вещать со своего мула:

     - Вам мало того,  что небо лишилось светил, что реки иссохли, что мор свел

в могилу каждого второго,  что единый божий мир превратился в лоскутное одеяло.

Вы  ополчились  на  последнюю  человеческую надежду  -  твердь  земную.  Камень

становится алчным хищником,  странствующие горы  губят  целые поселки,  родники

превращаются в  стекло,  а  гранит -  в  жижу.  Я верю,  что ничего на свете не

происходит без  ведома Всевышнего,  и  пусть  иногда он  дает  волю  злу,  дабы

искоренение  этого  зла  способствовало торжеству  добра.  Лев,  пожирая  осла,

набирается новых сил. Так и добро, питаясь злом, только крепнет...

     - Во дает, графская рожа! Не каждый день такое услышишь!

     - Это,  кажется,  неточная цитата из  Фомы  Аквинского...  Прошу тебя,  не

перебивай!  Сейчас  он  будет  формулировать вывод.  Ага,  слушай...  Пусть  вы

являетесь даже не зачинателями зла, а всего лишь его прислужниками, смысл своей

жизни я  вижу в  борьбе с  вами.  И пусть вашу страну постигнет участь Содома и

Гоморры... Все, конец.

     - Нет, не конец. Пару слов в ответ я ему скажу. Каюсь, Библию не читал, но

проповедей в зоне вдоволь наслушался.  Со мной разве что митрополиты не сидели.

Этого,  кстати,  переводить не надо. Начинай сейчас... Разве Бог не говорил: не

судите да  не  судимы будете?  Почему же ты посмел судить нас своим собственным

судом,  предвзятым и лицемерным?  Разве мы первые напали на Кастилию?  Разве не

нас с трех сторон трепали дикие соседи?  Вина не наша,  что, спасаясь от верной

погибели, мы вступали в склоку... тьфу, в союз то с нехристями против вас, то с

вами против нехристей,  то  со всеми вместе против арапов?  Неужели ты забыл об

этом?  А где ты был,  дон Руис, когда, обескровленные войнами, мором и голодом,

народы  договорились упразднить все  светские и  духовные власти  как  источник

козней  и  нетерпимости?  Недаром в  Писании сказано:  если  страна отступит от

законов,  значит,  чересчур много в ней начальников.  Разве подписи кастильских

делегатов не  стоят под Талашевским трактатом?  А  твоя любимая инквизиция была

распущена на том же основании, что и наша армия. Что же ты мне туфту заряжаешь?

     - Эй нет! - прервал его Цыпф. - Этого переводить не буду.

     - Не будешь, и не надо! Смыков переведет. А что касается рогатых, то мы их

били,  бьем и будем бить.  Так же, как и они нас. И очень обидно, что некоторые

не видят разницы между ними и нами.  А все остальное:  варнаки,  дон Бутадеус и

странствующие горы -  к нам никакого отношения не имеет.  По-умному говоря, это

явление того же порядка,  что и исчезновение солнышка,  -  Зяблик ткнул большим

пальцем вверх.  - Нас такие хреновины беспокоят не меньше твоего... И вот что я

хочу тебе пожелать на  прощание,  дон Руис.  Нельзя собрать ветер в  пригоршню,

нельзя  завязать воду  в  одежду  и  нельзя поставить все  пределы земле.  Это,

кстати,  тоже из Писания.  Намек на то, что нельзя упорствовать в бессмысленном

деле. Мудрые слова. Прежнее не вернется, как бы ты этого ни хотел. Пришло новое

время и с ним новый устав.  Как ни тужься,  а жизнь не переломаешь.  Скорее она

тебя самого в порошок сотрет. Надо смириться, приспособиться, терпеть, помогать

друг другу. Авось и выкрутимся...

     Зяблик закончил,  несмотря на запрет,  закурил,  а  Цыпф говорил еще минут

пять.  Когда он смолк, граф усмехнулся, как усмехаются неразумным речам убогих,

- снисходительно и брезгливо.  Затем,  ни слова не говоря,  он дернул за повод,

поворачивая мула  к  замку.  Уже  отъехав на  порядочное расстояние,  дон  Руис

обернулся и прокаркал что-то через плечо.

     - Поручает нам самим разобраться с аггелами, перевел Смыков.

     - Помощи не ждите,  но и препон не бойтесь,  так будет точнее,  - поправил

его Цыпф.

     - Вот фрукт!  Фанат задолбанный! - Зяблик плюнул вслед графу окурком. - Ни

просьбой, ни угрозой его не возьмешь!

     - Действуем по  запасному варианту,  -  сказал Смыков,  когда  серые башни

замка затерялись позади среди таких же серых утесов.

     Остановились на повороте,  перечитали оставшиеся письма,  сосчитали казну,

проверили арсенал,  дождались дона Хаймеса,  неровной рысью трусившего вслед за

драндулетом, и стали прощаться с ним - дело на этот раз предстояло серьезное, и

не хотелось марать кастильскую землю кровью аристократа.

     - Поезжай,  Яша, проведай свою малолетку, - сказал Зяблик. - Поклон от нас

низкий передай. Пусть на свадьбу через пять лет ждет. Подарок знатный обещаю. У

меня в одном месте алюминиевая бочка закопана. Представляешь?

     Как дон Хаймес ни  напрягался,  но  представить себе бочку из  алюминия не

мог.  В  его понимании это было примерно то  же самое,  что коновязь из чистого

золота   или   ночной  горшок,   инкрустированный  бриллиантами.   Внезапно  он

нахмурился:

     - А как же вы без меня? Такого уговора не было. Я дяде клятву дал, что вас

не брошу.

     - Все верно,  -  согласился Зяблик.  -  В Кастилии ты нас и не бросил.  Да

только наши дела здесь закончились.  Мы сейчас в Гиблую Дыру сваливаем. Что там

такому молодцу,  как ты,  делать?  Ни женщин, ни вина, ни достойных соперников.

Ну, бывай!

     Не давая юному гранду опомниться,  Зяблик пихнул Чмыхало в спину -  езжай,

мол.  Драндулет окутался дымом и рванул с места,  а всадник остался на дороге в

классической позе витязя на распутье.

     До   нового  пункта  назначения,   по  местным  понятиям,   добрались  без

приключений -  одинокие разбойники не  отваживались нападать на  столь  грозную

компанию,  конные банды несколько раз начинали преследование,  но  безо всякого

успеха.

     Лишь однажды,  озорства ради,  Зяблик пустил в  ход гранату,  чем заслужил

упрек от Смыкова, но не за разбазаривание драгоценных боеприпасов, а за то, что

в открытый салон драндулета залетело оторванное лошадиное копыто.

     - Ничего,  -  сказал Зяблик,  ножом отковыривая от копыта подкову. - Это к

счастью...

     Главной темой,  обсуждавшейся в  дороге,  было сообщение Руиса де Браско о

появлении в пределах Кастилии Белого Чужака.

     - Странно, - задумчиво произнес Цыпф. - Как же он нас опередил пешком?

     - Граф соврет, недорого возьмет, - возразил Смыков. - Вредное сословие.

     - Вот уж нет,  -  возразил Зяблик.  -  Человека в лапшу искрошить,  это он

запросто может, а соврать - никогда. Воспитание... Помню, мы пленных кабальерос

домой под  честное слово отпускали.  Чтоб подхарчились,  а  то  нам самим тогда

жрать было нечего...  В  субботу отпустим,  а в понедельник все уже опять в яме

сидят и сами себе колодки ладят.

     - А если не соврал,  значит, ошибся, - настаивал на своем Смыков. - Сам-то

он Белого Чужака не видел.  Слухами пользуется.  Вот и привиделся какому-нибудь

пьяному  пастуху  дон  Бутадеус.  Для  кастильцев это  и  впрямь  очень  плохое

предзнаменование.

     - Зато для аггелов хорошее,  -  буркнул Зяблик.  - Есть у них такая тайная

сказочка, что Белый Чужак не кто иной, как обожаемый ими Кровавый Кузнец.

     - Впервые слышу,  -  сказал Цыпф.  -  Согласно общепринятой легенде,  убив

Авеля,  Каин удалился в  землю Нод.  Дабы ни один смертный не мог покуситься на

братоубийцу. Бог отметил его специальным знаком - возможно, рогами, и пригрозил

примерно  наказать  ослушника.  О  дальнейшей  судьбе  Каина  существует  много

историй,   но   все  они  заканчиваются  его  смертью.   По   одной  из   самых

распространенных версий,  его застрелил из лука слепой охотник, потомок Адама в

седьмом колене.  Он  выпустил стрелу  по  наущению собственного сына,  которого

ввели в заблуждение те самые рога.  Во всяком случае,  пережить потоп Каин вряд

ли мог.

     - Мы что, исторические факты обсуждаем? - разозлился Зяблик. - Сказки, они

и  есть сказки.  Что Библия,  что история КПСС...  Пережил Каин и потоп,  и все

остальное. И еще больше укрепился в злобе своей. Всюду богохульствовал и строил

козни.  Учил людей злой магии и  кузнечному ремеслу,  чтоб ковали друг на друга

оружие.  Его дети напали на детей третьего сына Адама - Сифа. Это была первая в

мире  война.  Его  дочери  соблазнили чистых  сыновей  Сифа  и  научили  всяким

мерзостям...

     - В том числе и игре на музыкальных инструментах, - подсказал Цыпф.

     - Вот именно...  Узнав,  что в  Галилее объявился некто,  выдающий себя за

сына божьего,  он  без промедления направился в  те  края и  сделал все,  чтобы

погубить мессию.  Иуда Искариот и  вся  шваль иерусалимская действовали по  его

наущению.  Лицом к лицу они встретились только во время пути на Голгофу. Иисус,

конечно,  узнал этого субчика и хотел по своей привычке отпустить ему грехи, но

Каин ответил плевком и оскорбительными речами. Так он был проклят вторично, уже

богом-сыном. С тех пор Каин называется Агасфером, или Бутадеусом.

     - Что же  аггелы не  обратятся к  своему живому богу напрямую?  -  спросил

Цыпф.

     - Попробуй обратиться к  такому...  Да,  видно,  и  не  очень-то  он хочет

общаться с ними.

     Драндулет  обогнал   на   повороте  длинный   вьючный  обоз,   неторопливо

вышагивающий под перезвон колокольчиков и  гортанные крики вооруженных до зубов

погонщиков.   Ущелье  расширялось,   полого  спускаясь  в  долину,   где  среди

виноградников и  масличных  рощ  раскинулся небольшой городишко -  сотня-другая

каменных домишек,  крытых  соломой  и  черепицей,  старая  сторожевая башня  на

окраине,  площадь,  с четырех сторон окруженная казенными зданиями: монастырем,

казармой,  ратушей  и  тюрьмой.  И  если,  по  сведениям  Смыкова,  три  первых

учреждения   практически  бездействовали,   то   тюрьма   продолжала   исправно

функционировать.  Сидели в  ней не  только разбойники и  контрабандисты,  но  и

высшие  чины  инквизиции,  изолированные от  общества по  решению  Талашевского

трактата.

     В  город въезжать не  стали,  а  разбили лагерь в  запущенной апельсиновой

роще. Зяблик сразу завалился спать. Чмыхало полез под драндулет. Цыпф взялся за

чтение "Первой всеобщей хроники", составленной высокоученым королем Альфонсом Х

на  полузабытом  галисийско-португальском  диалекте,  а  Смыков,  побрякивая  в

карманах деньгами, отправился на разведку.

     Вернулся он спустя несколько часов с  весьма озабоченным видом.  Среди его

покупок,  кроме каравая свежего хлеба, числились четыре длинные монашеские рясы

и дюжина толстых восковых свечей.

     - Тут вшей,  наверное,  несчитанное количество,  -  сказал Цыпф, осторожно

встряхивая свой новый наряд.

     - Не  паникуй,  -  успокоил его  Зяблик.  -  Наши  вши  с  кастильскими не

уживаются. Сейчас произойдет полное взаимоуничтожение.

     О  конкретных результатах своей вылазки Смыков помалкивал,  да  его  и  не

торопили - знали, что сам все расскажет, когда придет время.

     А время пришло после ужина,  в ходе которого Зяблик неустанно клял Смыкова

за  скаредность,  не  позволившую тому  купить  хотя  бы  бутылку вина.  Сжевав

последнюю корку хлеба. Смыков многозначительно сообщил:

     - Человек,  который нам нужен, действительно находится в местной тюрьме. Я

имел с ним свидание и личную беседу.

     - Без свидетелей? - поинтересовался Зяблик.

     - Он по-прежнему является иерархом церкви и пользуется большими поблажками

от тюремщиков.

     - Письмо дона Эстебана ты ему передал?

     - Передал.

     - Ну и что он? Обещал помочь?

     - Только в обмен на свою свободу, - развел руками Смыков.

     - Ничего себе!  -  Зяблик присвистнул. - Он что, нас за психов держит? Эту

тюрягу только с гаубицами брать можно! Стены, поди, по два метра толщиной.

     - Кое-где и по два с полтиной.  А только брать все равно придется,  братец

вы мой. .

     - Может, тюремщиков проще подкупить?

     - За побег такой птицы мало никому не будет. Они же не враги себе?

     - Что там хоть за охрана?

     - Двое дежурят снаружи. И еще десятка полтора внутри.

     - На входе шмонают?

     - Да.

     - Что ищут?

     - Только оружие.

     - На прогулку твоего клиента выводят?

     - Выводят. На богослужения.

     - В церковь? - живо поинтересовался Зяблик.

     - Нет. У них там своя подземная молельня без окон.

     - Без окон... - повторил Зяблик. - Кто там еще бывает в этой молельне?

     - Во  время  торжественной  мессы  все  заключенные.   Это  будет  человек

тридцать. Ну и все тюремщики, естественно, кроме двух-трех...

     - Вот, значит, ты что задумал. - Зяблик оглянулся на перевязанную веревкой

пачку свечей. - А как мы внутрь прорвемся?

     - Это,  братец вы  мой,  как  раз  проще простого.  Интересующее нас  лицо

посадили без суда,  под горячую руку,  сана и духовных званий не лишали. Он и в

богослужениях участвует,  и благословляет, и грехи отпускает всем желающим. Ему

сам комендант при встрече ручку целует.  За хорошую мзду нас с  тобой пропустят

на мессу.

     - Ну и бардак у них!  Разве можно посторонних людей в зону пускать?  Пусть

берут меня на полставки консультантом по режиму.

     - Да,  с  бдительностью у них не очень...  -  согласился Смыков.  -  Но не

забывай, между нами веков шесть разницы. Еще успеют усовершенствоваться.

     - Противогазы с собой придется брать.

     - Придется...

     - А пропустят с ними?

     - Вот это вопрос! - Смыков пожал плечами. - Попробуем. Они же противогазов

раньше в глаза не видели. Маски завернем и вместо тюбетеек на голову наденем. А

фильтры за фляги выдадим. Главное, изображай христианское смирение...

     - Я и креститься-то по-ихнему не умею.

     - Сейчас будете учиться.

     - Времени сколько в запасе?

     - Да ерунда совсем.  -  Смыков глянул на "командирские".  - Часа через три

колокол ударит.  Сразу и пойдем. Сегодня как раз какой-то церковный праздник...

Благовещенье, что ли...

     - Это когда архангел Гавриил деву Марию трахнул?

     - Примерно.  -  Смыков поморщился. - Только кастильцам об этом говорить не

надо.

     Пару  свечей  оставили  для  образца,  остальные  растопили  в  котелке  и

принялись лепить  по-новому,  вкладывая внутрь  каждой  вместо  фитиля жестяной

цилиндрик с "черемухой".

     - Раньше их в картонной оболочке выпускали и размером поболее,  -  с видом

знатока рассказывал Смыков. - Так правонарушители наловчились шашки подбирать и

обратно кидать.  А это усовершенствованная модель.  В пять раз легче, а площадь

поражения почти такая же. Когда горит, раскаляется. Пальцами уже не ухватишь.

     - Нравятся тебе такие дела,  Смыков.  Ох как нравятся!  -  сказал Зяблик с

сарказмом. - Газом людей травить, жечь, давить...

     - Задавил я людей,  наверное,  раз в десять меньше,  чем вы, братец мой, -

возразил Смыков. - Так что не надо...

     - Я их ради справедливости давил!

     - А я ради порядка.

     - Чистый фашизм,  в натуре...  Подтверди,  Левка.  Однако Цыпф, увлекшийся

катанием  восковых  колбасок,  дипломатично промолчал.  Как  ни  старалась  вся

ватага, а свечи получались чрезвычайно корявые. Смыков забраковал всю партию.

     - Это же не хрен моржовый, а предмет религиозного культа! - возмущался он.

- Эти  свечи  перед  алтарем придется ставить!  Хотите,  чтобы на  нас  пальцем

показывали?

     Первый более или менее приемлемый экземпляр,  как ни странно,  получился у

Толгая.  Тогда его  заставили изготовить и  все  остальные.  Успех друга Зяблик

объяснил тем,  что  тому  в  детстве  приходилось лепить  кизячные лепешки  для

костра.

     Когда с  этим деликатным делом было покончено,  встал вопрос об  испытании

секретного оружия  "в  условиях,  максимально приближенных к  реальности",  как

выразился Смыков.

     - На опушке,  кажись, коровы пасутся. Давай дадим им понюхать, - предложил

Зяблик.

     Взяли самую неприглядную из свечей и  двинулись к  опушке.  Зяблик на ходу

закурил.  Действительно,  на тучной пажити между рощей и соседним виноградником

пасся крупный рогатый скот,  но не коровы,  а сплошь быки -  черные,  поджарые,

словно литые.  Заслышав человеческие голоса,  ближайший из них поднял морду. Во

взгляде его красноватых глазок не было апатичной покорности, столь свойственной

жвачным парнокопытным, а только недоброе любопытство и первобытная дикость.

     - Ты,  Зябля,  коров хотел?  -  переспросил Чмыхало.  - Это не коровы, это

алмасы... Демоны рогатые.

     - Действительно,  какие же это коровы.  -  Смыков сделал шаг назад.  - Это

боевые быки. Лучше с ними не связываться.

     - Поздно,  -  трагически произнес Зяблик,  уже  успевший зажечь  свечу.  -

Пропадай моя голова, да не на радость ворогу!

     Еле-еле тлеющая свеча плюхнулась в  траву перед самой мордой быка и  сразу

привлекла  его   внимание.   Он   понюхал   ее,   недоуменно  покрутил   широко

расставленными рогами и снова поискал взглядом людей.  Внезапно зашипев,  свеча

дала обильное облако сизого дыма. Бык чихнул, отпрянул и принялся рыть копытами

землю. Мышцы на его могучей холке вспухли бугром.

     - Еще не распробовал, - сказал Зяблик. - Ох, что сейчас будет...

     Другие  быки  тоже  начали  проявлять  признаки  беспокойства.  Свеча  уже

расплавилась,  а  оставшаяся на ее месте маленькая жестяная хреновина вела себя

словно живое существо: шипела змеей, вертелась жуком, воняла, как хорек.

     Первый бык попытался пришлепнуть это странное создание копытом, но добился

лишь того, что ядовитый дым потек не струйкой, а потоком. Вот тут-то и началось

настоящее представление!

     Рогатый гигант  высоко подпрыгнул,  завертелся на  месте,  а  затем  слепо

бросился туда,  где,  по  его  представлению,  находились обидчики.  Однако все

зримые и  обоняемые ориентиры уже исчезли,  и бык с разгона врезал рогами в бок

случайно  оказавшемуся поблизости  сородичу.  Тот  оглушительно взревел  и  без

промедления нанес ответный удар. Стадо будто только этого и ждало. Быки, минуту

назад мирно щипавшие травку,  принялись галопом носиться по пажити, брыкаться и

сшибаться друг с  другом.  Глотая новые порции слезоточивого газа,  они зверели

еще больше.

     - Будем считать, испытание прошло успешно, - резюмировал Смыков.

     - Если бы...  -  буркнул Зяблик. - Сейчас они очухаются, разберутся, что к

чему, и вскинут нас на рога. Тикать надо.

     На этот раз его предложение было принято единогласно.

     Драндулет,  работавший на холостом ходу, тронулся с места, едва прозвучали

первые удары колокола,  возвещавшие о начале праздничной мессы. Смыков и Зяблик

высадились, не доехав до тюрьмы метров пятьсот.

     - Слушайте все сюда,  -  хмуро сказал Зяблик,  которому на  сей раз выпало

право распоряжаться.  -  На эти дела нам должно за глаза хватить четверти часа.

Дольше чикаться нет смысла.  Значит,  вы оба начинаете действовать через десять

минут после того, как мы войдем внутрь. Снимайте вертухаев, только, чур, никого

не мочить.  Отбитого арестанта кастильцы еще могут простить, а крови - никогда.

Внутрь сами не лезьте.  В крайнем случае,  прикроете нас. Вот эти две свечки мы

вам  для этого оставляем...  И  стволы свои,  -  тяжело вздохнув,  он  протянул

пистолет Толгаю. - Мы из-за них можем погореть раньше времени.

     Смыков тоже  достал свою  пушку и,  поколебавшись немного,  неохотно отдал

Левке.

     - Под вашу персональную ответственность,  товарищ Цыпф, - сказал он, глядя

исподлобья. - Учтите, головой отвечаете... Оружие именное...

     - Ага,  -  дурашливо кивнул  Зяблик.  -  Правда,  табличка  с  дарственной

надписью  отлетела.  "Товарищу  Смыкову,  большому  специалисту шить  дела,  от

благодарного начальства".

     - Вы,  братец мой,  язык придержите,  -  покосился на  него Смыков.  -  Не

забывайте, вам глухонемого изображать придется.

     На головы обоих уже были надеты противогазовые маски - стеклянные линзы на

макушке,  резиновое рыло рогом на  лбу.  Фильтрующие коробки до поры до времени

болтались у  каждого на поясе.  Накинув поверх своей амуниции просторные рясы с

капюшоном,  Смыков и  Зяблик подались в сторону тюрьмы.  В молитвенно сложенных

перед грудью ладонях они сжимали свечки.

     С  того места,  где стоял драндулет,  ворота тюрьмы не просматривались,  и

Лева,  перейдя на  другую сторону улицы,  взволнованно комментировал для Толгая

происходящее:

     - Идут...  Идут...  Идут...  Дошли...  Там еще несколько человек в очереди

перед ними...  Стоят...  Стоят... Подходят... Начался обыск... Теперь говорят о

чем-то...  Смыков руки к небу поднимает...  Еще один кастилец появился... Опять

обыскивают... Уф, слава богу, пропустили!

     - Теперь десять минут считай, - флегматично сказал Толгай.

     - А разве у тебя часов нет? - всполошился Левка.

     - Нет... Боюсь часов... Всегда тикают, спать не дают.

     Левка не растерялся и стал засекать время по собственному пульсу. Досчитав

в  уме до  восьмисот (хватило бы и  семисот,  но полагалось сделать поправку на

волнение),  он  кивнул Толгаю и  нахлобучил на  голову капюшон рясы,  неприятно

пахнувший чужим потом и плесенью.

     По  мере того как  они  приближались к  площади,  все заметнее становилось

запустение,  царившее в  городе.  На улицах не встречалось никого,  даже собак.

Провалы окон казались пустыми глазницами великанских черепов,  двери по большей

части  были  сорваны  с  петель,  мостовую покрывала всякая  слежавшаяся дрянь,

пушистый мох, чахлая трава.

     Миновав скелет лошади,  с  которой не  удосужились даже снять упряжь,  они

вышли на пустую площадь.  Шаги звучали гулко,  как в каземате. На середине пути

Цыпф споткнулся и ужаснулся про себя: "Плохая примета!"

     Оба  охранника наблюдали за  приближающимися к  ним  людьми  в  рясах  без

особого интереса,  но потом на всякий случай взяли алебарды наперерез. Были они

как близнецы - смуглые, коренастые, усатые, с лицами не из нынешнего времени.

     - Эстар!  -  крикнул один из них,  и  Цыпф не сразу понял,  что это приказ

остановиться.

     Сам он заранее приглядел для себя другого стражника - в более новой кирасе

и еще не помятом железном шлеме,  -  но сейчас, неизвестно почему, изменил курс

и, едва не столкнувшись с Толгаем, направился к тому, который кричал.

     Когда  до  стражника осталось шагов десять и  тот  уже  стал  ладиться для

удара,  Лева  оттянул правый рукав рясы,  выставляя на  всеобщее обозрение свой

пистолет.

     Это сразу внесло коррективы в  зловредные планы кастильца,  знавшего,  как

быстро и  точно стреляет это оружие и  какие раны оставляют его пули,  особенно

если у  них  подпилены оболочки.  Умирать он  вовсе не  собирался.  Какой смысл

умирать,  защищая кучку бандитов, воров и инквизиторов, которых к тому же хотят

не казнить, а, наоборот, выпустить на волю.

     Кастилец начал медленно отступать,  а  когда уперся спиной в левую створку

тяжелых, сшитых из брусьев и окованных железом ворот, бросил алебарду.

     - Биен, - кивнул Цыпф, облизывая пересохшие губы. - Хорошо... Грасиас.

     Движением пистолетного ствола он  заставил стражника вытащить из ножен меч

и  положить рядом с  алебардой.  Тот,  хоть и смотрел волком,  приказание Цыпфа

выполнил расторопно.

     Между  тем  стычка  Толгая  со  вторым стражником протекала совсем в  ином

плане.  Видя,  что у врага,  богопротивного нехристя, нет другого оружия, кроме

сабли длиной всего в два локтя,  кастилец сделал колющий выпад по всем правилам

современного ему  военного искусства.  Толгай довольно ловко,  без лишней суеты

уклонился.

     Стражник немедленно повторил атаку,  и нехристь снова благополучно ушел от

широкого  наконечника  алебарды.   Попытка   нанести  удар   сверху   топориком

закончилась столь же безрезультатно.  Со стороны это напоминало поединок быка и

матадора:  разъяренное животное,  низко опустив смертельные рога,  бросается на

хрупкого,  почти безоружного человека,  а тот красиво и спокойно уворачивается,

совершая перед самой его мордой едва ли не танцевальные пируэты.

     Кастильцу давно пора было понять,  что за  противник достался ему (недаром

ведь Зяблик и Смыков приняли Толгая в свою ватагу),  и достойно капитулировать,

но бычье упрямство уже застило его разум.

     Во  время  пятого  или  шестого  выпада  Толгай  просто  перерубил  древко

алебарды, а когда кастилец схватился за меч, подножкой опрокинул его на спину и

сунул острие сабли в щель между воротником кирасы и подбородочным ремнем шлема.

     - Чистая работа! - восхитился Цыпф. - Ну ты просто молодец!

     Как  известно,  бурные восторги несовместимы с  бдительностью.  Первым это

понял  обезоруженный  Левой  кастилец,   а  вторым  -   сам  Лева,  неосторожно

повернувшийся к  нему боком.  Но  понял уже  после того,  как пребольно ткнулся

лицом в камни мостовой.

     Кастилец оседлал его,  как  волк оленя,  мигом обезоружил и  ткнул стволом

пистолета в  сторону Толгая.  К счастью,  выстрела не последовало -  Лева опять

забыл снять предохранитель.

     Пока кастилец лихорадочно пытался разобраться с непривычным оружием, сабля

Толгая несильно рубанула его по скуле чуть пониже шлема...

     Непострадавшего кастильца просто связали сыромятным ремешком и оттащили от

греха подальше в сторону. С раненым разгневанный Толгай обошелся круто - хоть и

извел на  него оставшийся от  Верки индивидуальный перевязочный пакет,  но руки

вязать  не  стал,  а  намертво приколотил к  воротам его  же  собственным узким

кинжалом.

     - Терпи, - сказал он. - Твой бог терпел...

     С Левкой Толгай демонстративно не разговаривал,  хотя тот все время что-то

благодарно бормотал разбитыми всмятку губами.

     Между тем время шло. Миновало не четверть часа, а добрых три четверти. Оба

уже  волновались,  причем волнение Толгая выражалось в  том,  что  он  негромко

затянул заунывную песню,  в  которой подсказывал всем на свете богам,  в  какую

сторону им  следует повернуть ход событий,  а  волнение Цыпфа -  в  бестолковом

топтании у ворот и похлопывании ладонями по ляжкам.

     Внезапно в  воротах распахнулась почти незаметная узенькая дверь.  Сначала

из нее вышло и  быстро улетучилось облако ядовитого дыма,  уже утратившего свой

первоначальный сизый цвет,  потом вывалился и остался мешком лежать на мостовой

бородатый кастилец в  офицерских доспехах,  а  уж вслед за ним полезли Смыков и

Зяблик, благодаря противогазам и рясам неотличимые друг от друга.

     С  собой  они  тащили долговязого лысого человека в  черно-белом церковном

одеянии.  Выглядел он не только мертвецом,  но и  мертвецом-мучеником -  голова

болтается,  как у  сломанной марионетки,  лицо залито слюной и  слезами,  носки

башмаков бессильно волокутся по камням.

     Одна из  резиновых морд погрозила Толгаю кулаком,  и  стало ясно,  что это

Зяблик.  Степняк вперевалочку побежал вперед заводить машину,  а Цыпф подхватил

бесчувственное тело (или труп) за ноги.

     Только  у  драндулета Зяблик и  Смыков разоблачились,  стянув опостылевшие

маски  и  отшвырнув  подальше  пропитанные  парами  "черемухи"  рясы.  Человек,

освобожденный  ими  из   тюрьмы,   по-прежнему  не   подавал  признаков  жизни,

раскинувшись на мостовой в совершенно немыслимой для живого позе.

     - Может, он того... дошел? - прохрипел Зяблик.

     - Не должен,  -  Смыков приподнял с земли безвольную руку. - Эй, экселенц!

Не отвечает...

     - Ладно, отваливаем... А не то сейчас за нами погоню снарядят.

     - Нет,  братец вы мой,  - довольным тоном сказал Смыков. - Им до следующей

вечерни не выплакаться.

     - Да, дали мы копоти... А ты того мордоворота ловко кадильницей уложил. Не

хуже, чем цепом.

     - Скажете тоже... - зарделся Смыков. - Вы себя проявили не менее достойно.

Только зачем было убивать коменданта?

     - Кто его убивал?  - возмутился Зяблик. - Стекла в противогазе надо почаще

протирать!  Это же не кровь была,  а вино для причастия.  Я и бутылочку с собой

прихватил ради пробы.

     Он  вытащил из-за  пазухи объемистую серебряную фляжку,  богато украшенную

гравировкой и инкрустацией.

     - Мародерствуете,  братец вы мой...  Дайте-ка взглянуть.  -  Смыков забрал

фляжку у Зяблика, вытащил пробку и понюхал. - Действительно, вино...

     Придя  к  такому  выводу,  он  придал  бесчувственному  кастильскому  зеку

полусидячее положение и  сунул горлышко фляжки ему в  рот.  Сначала забулькало,

как в  пустую бочку,  потом раздался захлебывающийся кашель.  Человек в  сутане

поперхнулся,   изрыгнул  из  себя  все,  что  успел  выпить  в  бессознательном

состоянии, внятно произнес: "Диос ло сабе!" и мелко перекрестился.

     - Бога благодарит...  Лучше бы нам "спасибо" сказал,  -  проворчал Зяблик,

вырывая у Смыкова полупустую фляжку.  -  А ты, друг ситный, специалист на чужом

горбу в рай въезжать. Не для тебя было припасено.

     Сморкаясь, отхаркиваясь и вытирая слезы, кастилец встал, нахлобучил на нос

неизвестно откуда взявшиеся очки  в  круглой металлической оправе и  сразу стал

похож на генерала-изменника Власова. Только фуражки блином недоставало.

     Строго оглядев своих спасителей,  он заговорил высоким, скрипучим голосом,

высокомерно кривя при этом тонкие губы. Смыков переводил:

     - Сеньор кардинал благодарит нас  за  участие,  проявленное к  его судьбе,

хотя и  понимает,  что наши цели далеко не  богоугодны.  В  дальнейшей в  нашей

помощи он не нуждается,  тем более что его духовный сан не позволяет разъезжать

на  этой сатанинской колеснице.  Суть нашей просьбы ему ясна.  Сегодня же  этим

займутся истинные слуги  святого  престола,  которых в  Кастилии предостаточно.

Ровно через два дня он просит нас быть в часовне Святого Доминика на Агиларской

дороге.

     - Ты хоть знаешь, где это место? - спросил Зяблик.

     - Найдем, - ответил Смыков.

     Кастилец повернулся в  ним  спиной,  подобрал сутану и  быстро исчез среди

полуразвалившихся зданий.

     Для  человека,  много лет  просидевшего в  заточении,  он  двигался весьма

проворно.

     - Что это за тип такой? - поинтересовался Зяблик.

     - Зачем тебе? ! - Хочу знать, из-за кого жизнью рисковал.

     - Последний  кардинал-инквизитор Кастилии,  -  не  без  уважения  произнес

Смыков. - По нашим меркам примерно как председатель КГБ.

     - Ясно... Одного, значит, с тобой поля ягодка.

     С  детства Смыков испытывал две главные страсти -  к  иностранным языкам и

порядку.  Этому скорее всего способствовало влияние родителей: мать преподавала

английский  в  средней  школе,  а  отец,  пострадавший  от  развенчания  культа

личности, немало лет до этого прослужил в прокуратуре.

     Напротив Смыковых жили цыгане, и он уже в тринадцать лет освоил их певучий

гортанный язык,  а  с  пятнадцати на  правах члена  комсомольского оперативного

отряда  регулярно  стучал  участковому  о   всех  проделках  легкомысленного  и

вороватого племени.

     Родительских  заслуг  не  хватило,   чтобы  устроить  сыночка  в  институт

международных отношений или на  юрфак университета,  но  кое-какие связи все же

нашлись,  и его приняли в педагогический,  на отделение иностранных языков. Там

Смыков успешно продвигался как в  науке,  специализируясь на  романских языках,

так и  на  общественном поприще,  регулярно избираясь то в  члены студенческого

комитета,   то  командиром  добровольной  народной  дружины  своего  курса,  то

старостой группы.

     Сгорел он  по  собственной глупости,  а  еще  по  причине третьей страсти,

внезапно нахлынувшей на него, - страсти к противоположному полу.

     С  дисциплиной и  нравственностью в  студенческом общежитии было не  все в

порядке,  и  студком под  контролем деканата регулярно проводил ночные рейды  с

целью выявления следов пьяного разгула, наличия посторонних лиц, а также фактов

разврата с использованием казенных постельных принадлежностей.

     На  сей  раз  рейд был  сугубо целевым -  накануне вечером кто-то  спер из

сушилки  носильные вещи,  принадлежавшие иностранному студенту (кстати сказать,

нигерийцу,  чей  внешний  вид  и  успеваемость  неоспоримо  подтверждали теорию

Дарвина о  родстве человека с  трупными гоминидами),  и  тот угрожал чуть ли не

дипломатическим скандалом.

     Студком  на  девяносто процентов состоял из  девчонок,  а  они  за  редким

исключением сыщиками были неважными.  Студенческая братия выработала против них

простой,  но  эффективный метод  борьбы.  Заслышав среди ночи  сакраментальное:

"Откройте,  студком!", наиболее бедовый из ребят сбрасывал с себя нижнее белье,

с  помощью рукоблудства приводил в  возбужденное состояние член и  в таком виде

открывал дверь. Криминал в его действиях доказать было практически невозможно -

какое кому дело, если молодой человек спит голышом и видит при этом эротические

сновидения.

     Естественно,  что на вчерашних советских школьниц, отличниц и общественниц

(других в органы самоуправления не делегировали), сие зрелище действовало самым

удручающим образом.  Если кто-то из них и не сбегал сразу, то визжал и закрывал

зардевшееся личико  ладошками.  В  силу  этого  обстоятельства в  каждую группу

включался  мужчина,  известный своей  моральной стойкостью и  непримиримостью к

нарушителям. До поры до времени именно таковым считался и Смыков.

     Сначала все  шло  без  сучка и  задоринки.  Уже было проверено безо всяких

эксцессов  двенадцать  комнат,  но  вот  с  тринадцатой вышла  заминка.  Внутри

слышался скрип кровати,  тихое шушуканье,  но  дверь,  несмотря на категоричные

просьбы,  не  открывалась.  Пришлось Смыкову пригрозить,  что он сейчас вызовет

вахтера с ключами.

     Наконец замок щелкнул. В темном проеме дверей возник худой очкастый парень

в  семейных трусах.  Сразу было заметно,  что он волнуется,  хотя причину этого

опытное  око  Смыкова  пока  не  улавливало  -   парень  трезв,  комната  сияет

несвойственной  мужской  общаге  чистотой,   соседняя  пустая  койка  аккуратно

заправлена.

     Оставив своих деликатных спутниц в  коридоре,  Смыков начал осмотр,  а  по

сути,  самый настоящий обыск,  к  тому же незаконный.  Он заглянул под кровати,

перевернул матрасы, сунулся на балкон и проверил одежду, аккуратно сложенную на

стуле. Пропавших из сушилки джинсовых костюмов и батников нигде не наблюдалось.

     В  стенной шкаф он  решил заглянуть уже напоследок.  Ну  какой дурак будет

прятать ворованное барахло прямо в шкафу?

     Никому не дано знать заранее, где на его пути встретится волшебная дверца,

потянув за  которую ты обретешь счастье или,  наоборот,  выпустишь на волю свою

погибель.  Смыкову такая сомнительная удача привалила именно здесь -  в комнате

номер "317" общежития географического факультета.

     Решительным движением  распахнув исцарапанные створки  шкафа,  он  испытал

одно из самых сильных потрясений в своей жизни. Внутри, в обрамлении поношенных

пиджаков и плащей, в непринужденной позе стояла голая девушка дивной, как тогда

ему  показалось,  красоты.  Крутя на  пальчике кружевной лифчик,  она сказала с

дружелюбной улыбкой:

     - Заходите. Гостем будете.

     Смыков всегда чурался спиртного,  но  с  этого  момента все  его  действия

напоминали поведение человека,  находящегося в состоянии если не тяжелого,  то,

во  всяком случае,  среднего опьянения.  Услав  своих боевых подруг подальше (и

вызвав тем  самым их  глубочайшее удивление),  он  наговорил очкастому географу

много  обидных и  несправедливых слов,  грозя всеми возможными для  бесправного

советского студента карами,  а  потом  приказал девушке выйти вон,  обозвав при

этом "посторонней гражданкой".  Очкарик пробовал что-то возражать, но его слова

уже не доходили до Смыкова, возбужденного, как токующий глухарь.

     Девушка пожала плечами и  с той же милой улыбкой принялась одеваться прямо

у  них на  глазах.  Причем,  когда эта операция была почти завершена,  внезапно

выяснилось, что пояс надет навыворот, и почти все пришлось повторять сначала.

     Еще  не  давая  отчета своим  планам,  но  догадываясь,  что  сейчас может

произойти нечто ужасное,  Смыков вывел девушку в коридор и заплетающимся языком

предложил ей  немедленно покинуть  общежитие.  Закурив,  юная  красавица вполне

резонно поинтересовалась,  куда это она может отправиться в  третьем часу ночи,

если на улице льет дождь,  автобусы давно не ходят, а только за последний месяц

в городе совершено пять нападений на припозднившихся женщин.

     Смыков как будто только этого и  ждал.  Плетя всякую чепуху о свойственном

всему  советскому строю и  лично ему,  члену студкома,  гуманизме,  он  любезно

согласился    предоставить    нарушительнице    приют    в     своей    комнате

(сосед-однокурсник,  страдающий от хронического безденежья,  в эту ночь как раз

разгружал вагоны на бакалейной базе).

     Девушка смерила его взглядом, смысл которого Смыков в тот момент не понял,

и  кивнула:  выбирать,  мол,  не приходится.  Они поднялись этажом выше,  что в

бессонном,  вечно  бдящем  общежитии не  могло  остаться  незамеченным.  Однако

Смыкова уже  ничто на  свете не  интересовало,  кроме его  прекрасной спутницы.

Сейчас его  не  смог  бы  остановить ни  грозный комендант общежития по  кличке

Повар,  ни сам декан. Нельзя сказать, что Смыков не знал женщин раньше, но этот

белокурый экземплярчик достал до таких глубин его души,  что выплеснувшаяся при

этом черная похоть затопила все уголки сознания.

     Наверное,  это  чувствовала  и  девушка.  Она  начала  раздеваться  еще  в

коридоре,  а  едва Смыков успел запереть за  собой дверь (все же ума хватило!),

уже ожидала его на постели в позе, отнюдь не целомудренной.

     Возбуждение поступившегося принципами члена студкома было так велико,  что

с  первой попытки он  даже не  сумел донести свое семя до  предмета вожделения.

Однако ночь была еще в самом разгаре,  молодых сил хватало с избытком,  и атака

вскоре повторилась,  тем более что противник скорее помышлял о капитуляции, чем

о  защите.  Штурм закончился полной,  хотя и скоротечной победой.  Тем не менее

боевые действия продолжались, и каждая новая схватка протекала все дольше и все

ожесточеннее,  чему  в  немалой  степени способствовала коварная тактика врага,

постоянно менявшего свою позицию...

     "Женюсь!" -  такова была мысль проснувшегося рано поутру Смыкова.  Любимая

мирно посапывала рядом,  уткнувшись носом ему  под мышку.  В  беспощадном свете

нарождающегося дня  она  уже  не  казалась  такой  неотразимо  прекрасной,  как

накануне,  но  розовые очки любви не  позволяли Смыкову сфокусировать взгляд на

мелких морщинках,  крупных прыщиках,  натуральном неопределенно-темном оттенке,

пробивающемся у  корней  обесцвеченных волос,  и  изрядном слое  грима,  сильно

пострадавшего в любовных схватках.

     Испытывая  прилив  несвойственной ему  прежде  нежности,  Смыков  коснулся

губами лба  девушки,  имя  которой так  и  не  удосужился узнать,  и  она сразу

проснулась.  Что-что,  а глаза у нее были красивы без натяжки - бездонно чистые

озера  синего купороса.  Зевая  и  потягиваясь,  она  встала,  мельком оглядела

скромное убранство студенческого жилья и направилась прямиком к зеркалу.

     Сначала Смыков подумал,  что  девушка хочет лишний раз  убедиться в  своей

привлекательности,  что  было совершенно необязательно -  ее  хоть сейчас можно

было  выставить за  образец в  любом  музее античного искусства.  Однако вскоре

выяснилось,  что красавицу интересует вовсе не зеркало,  а  расположенная возле

него полочка с нехитрыми предметами мужской гигиены -  электробритвой, щербатой

расческой, тюбиком крема и флаконом цветочного одеколона.

     Понюхав флакон,  она брезгливо поморщилась, но тем не менее довольно ловко

опростала его в  свой ротик,  совсем недавно доставивший Смыкову немало сладких

утех.

     "Ничего,   -   подумал  он  с  твердостью,   присущей  его  поколению.   -

Перевоспитаю!"

     В этот момент в дверь негромко постучали. Сосед Смыкова по комнате, честно

отработав ночную смену, собрался вздремнуть часок-другой перед лекциями. Сделав

подруге знак нырнуть в  постель,  Смыков приоткрыл дверь на  ширину бритвенного

лезвия и кратко обрисовал приятелю сложившуюся ситуацию.

     Тот,  само собой,  сразу согласился поискать ночлег в другом месте, однако

попросил разрешения забрать  конспекты.  Скрепя  сердце  Смыков  впустил его  в

комнату.  Мельком глянув на  девушку,  которая,  к  великому ужасу Смыкова,  не

сделала никакой попытки прикрыть свои прелести, он рассеянно пробормотал:

     - А-а,  это ты, Машка... Привет. Красавица, обретшая наконец имя, без тени

смущения ответила:

     - Привет, Митяй! А нам как раз третьего не хватало.

     После  этого  она  шмыгнула в  развороченную постель и  приняла не  совсем

приличную для голой девушки позу бегуна, стартующего на короткую дистанцию.

     Бывает, что человеческие чувства приобретают почти материальную, осязаемую

силу.  Недаром же  говорят:  "он  его  испепелил взглядом" или  "она засохла от

тоски".  Великая  любовь,  родившаяся в  Смыкове прошлой ночью,  распирала его,

словно до  отказа сжатая пружина.  Эта любовь рухнула,  когда он  увидел игриво

задранную вверх  попку,  еще  хранившую следы  его  поцелуев.  Любовь рухнула -

пружина   лопнула!   Рассудительный  и   обстоятельный  человек  превратился  в

необузданного дикаря.  Первый сокрушительный удар пришелся по заднице красавицы

Машки, а второй - по роже попытавшегося защитить ее Митяя.

     Визг  девушки,  вопли  Митяя,  звон  разбитого оконного  стекла  и  грохот

переворачиваемой мебели  подняли на  ноги  пол-общежития.  На  Смыкова не  было

удержу -  его не  могли остановить ни физическим воздействием,  ни увещеваниями

типа:  "Нашел из-за  чего кипятиться!  Да это же Машка Балерина,  ее вся общага

знает!"

     Вскоре на место побоища явился наряд милиции,  вызванный вахтером,  и  сам

комендант общежития.  Дело получило сначала громкую огласку,  а потом еще более

громкий резонанс, и через пару дней Смыкова выперли из института.

     К  его чести,  он ни у  кого не просил прощения и  не каялся даже в  душе.

Красавицу Машку он впоследствии встретил в  мужском туалете на вокзале,  где та

за  скромное  вознаграждение предлагала всем  желающим  сеанс  орального секса.

Смыкова она не узнала.

     К тому времени он уже успел преодолеть нижнюю границу призывного возраста,

и  военкомат не собирался упускать заплывшую в  его сети рыбку.  При заполнении

анкет выяснилось,  что Смыков свободно владеет испанским.  Благодаря указанному

обстоятельству он попал в специальное подразделение, готовившееся к отправке на

остров Куба,  народ которого, вкусив свободы, почему-то не стал пользоваться ее

плодами,  а  решил силой оружия и демагогии распространить эту свободу по всему

"третьему миру".

     Через океан их везли под видом специалистов сельского хозяйства,  для чего

всем военнослужащим выдали одинаковые костюмы, одинаковые галстуки и одинаковые

сорочки.  Забыли только про носки, но в экваториальных широтах они были вроде и

без  надобности.  В  порту после разгрузки цивильную одежду изъяли и  отправили

обратно  в  Союз  для  следующей  партии  стриженных под  машинку  агрономов  и

зоотехников.

     Их  часть разместили на заброшенном ранчо среди соленых болот,  заливаемых

морскими приливами.  Жилось тут выходцам с Днепра и Оби неважно:  заедали чужие

насекомые,  чужая  пища  вызывала изжогу  и  поносы,  чужое  солнце  превращало

человека в  подобие Примуса,  у  которого в котелке черепа закипают собственные

мозги,  чужая гонорея самым жутким образом отличалась от отечественной и  почти

не поддавалась лечению.  Даже в  самоволку сбегать не выходило -  кругом кишели

крокодилы и недобитые агенты американского империализма.

     Единственной усладой  для  глаз,  кроме  чудного  экваториального неба  да

голубой  полоски  моря  на  горизонте,   были  местные  женщины,   составляющие

значительную часть обслуживающего персонала базы.  Их,  правда, немного портили

суровое  выражение лиц,  мешковатая защитная  форма  да  неизменные пистолетные

кобуры, болтавшиеся в местах, у женщин предназначенных совсем для других целей,

зато душа радовалась разнообразнейшей гамме цветов кожи -  от  иссиня-черной до

молочно-белой.

     Смыков,   довольно  скоро  занявший  хорошую  должность  штабного  писаря,

возжелал  поиметь  тропическую женщину.  Однажды  он  уже  почти  договорился с

шоколадной мулаткой,  убиравшей  в  офицерской столовой,  но  последняя  фраза,

сказанная ею, отбила всякую охоту к интиму:

     - Я  согласна,  компаньерос,  но  сначала должна  посоветоваться со  своей

партийной ячейкой.

     Мечта  Смыкова  осуществилась  только  на   втором  году   службы,   когда

заместитель командира по  тылу,  ни  бельмеса не смысливший в  испанском,  стал

брать его с  собой в соседний городишко.  Завоевав полное доверие шефа,  Смыков

выпросил у  него  однажды два  часа  на  осмотр местных достопримечательностей.

Наслышанный немного о царивших в городе нравах,  он быстро нашел то, что хотел,

- полутемный душный сарай с распивочной стойкой,  где публике открыто продавали

здешний ром и  тайком -  американскую кока-колу.  Скучающие городские красавицы

поджидали  здесь  заблудших воинов-интернационалистов,  поскольку свои  мужчины

были в  явном дефиците.  Большая,  а главное,  лучшая их часть проливала свою и

чужую кровь в горах Боливии, джунглях Анголы, пустынях Эфиопии и других забытых

богом местах, где идеи социализма могли дать хоть какие-то всходы.

     Смыков,  как  и  мечтал  заранее,  выбрал черную,  как  кирзовое голенище,

негритянку, обильную телом, а статью вымахавшую под баскетболистку.

     Когда в укромном уголке пляжа та разделась,  смутив Смыкова,  привыкшего к

рейтузам с  начесом и  комбинациям чуть ли  не из драпа,  скупым кроем местного

женского  белья,  он  с  энтузиазмом обследовал  вожделенное экзотическое тело,

начиная на удивление с  тугих и высоких грудей и заканчивая сдобными ягодицами.

Кожа везде имела цвет спелого чернослива.  Розовыми были только ладони, ступни,

соски и все доступные взгляду слизистые оболочки. Смыков остался весьма доволен

осмотром,  который носил скорее эстетический,  чем сексуальный характер,  и  от

избытка энтузиазма даже куснул негритянку кое за какие места.

     Убедившись,  что клиент созрел,  чернокожая сеньорита устроила торг.  Идею

бескорыстной любви она не признавала в принципе. Смыкову пришлось расстаться не

только со всеми деньгами,  как кубинскими, так и советскими, имевшимися при нем

в  данный  момент,  но  также  приобщить  к  ним  авторучку,  перочинный нож  и

зажигалку.

     Потом  наступило  время  любви.  Партнерша,  несмотря  на  хваленый  южный

темперамент,  вела себя довольно лениво. Однако дотошный Смыков все же заставил

ее принять поочередно все известные ему воочию и понаслышке позы.  Пригодился и

урок,  полученный в свое время от Машки Балерины.  К концу заранее оговоренного

срока  вспотевшая  и  вывалявшаяся в  песке  негритянка  смотрела  на  русского

солдатика если не со страстью, то с уважением.

     Они неоднократно встречались и  позже,  хотя Рамона (так звали негритянку)

постоянно взвинчивала цену  на  свои  услуги.  Впрочем,  у  нее  было и  немало

положительных  качеств,   среди   которых   Смыкову  особенно  импонировала  ее

способность приспосабливать для  чувственных утех некоторые органы своего тела,

природой для этого вроде бы и не предназначенные.

     Первые подозрения зародились у  Смыкова,  когда  Рамона однажды предложила

ему  выпить  -  и  не  какого-нибудь там  вонючего рома-клоподава,  а  хорошего

американского виски.  Как прикинул Смыков,  в силу своей приближенности к штабу

знавший,  что почем на  острове Свободы,  одна эта бутылка стоила дороже всего,

что уже успела вытянуть из него корыстолюбивая негритянка, включая часы "Полет"

и бронзовый бюст великого пролетарского писателя Максима Горького, пылившийся в

штабе безо всякой пользы.

     Получив  от  Рамоны  по  слегка  сокращенной программе  все  удовольствия,

которые  здоровая,  как  кобылица,  женщина  способна доставить здоровому,  как

жеребец,  мужчине,  Смыков  ополовинил бутылку  (из  первого стакана на  всякий

случай  заставил пригубить подругу) и  притворился в  стельку  пьяным.  Немного

выждав  и  с  притворными похотливыми стонами попинав громко  храпящего Смыкова

ногой,  Рамона быстро скрылась в ближайших кустах,  прихватив служебную папку с

ничего не значащими бумагами (кто бы,  интересно,  доверил писарю,  покидающему

пределы части, секретные документы?).

     Отсутствовала она  не  очень  долго,  папку вернула на  место и  принялась

будить Смыкова поцелуями.

     Ни одна бумага не пропала,  но на некоторые налипли мокрые песчинки. В тот

же  вечер он  честно признался во  всем особисту и  был водворен на гауптвахту,

оборудованную в  бывшем  винном  подвале бывшего господского дома.  Там  Смыков

провел двое  суток,  на  третьи получил устную благодарность командира части за

проявленную бдительность и первым же транспортом был отправлен на родину.

     Дальнейшая судьба коварной Рамоны осталась неизвестна Смыкову, хотя он мог

дать голову на  отсечение,  что это были не происки цэрэушников или пресловутых

"гусанос",  а  интриги своих же  контрразведчиков,  не  привыкших ждать у  моря

погоды и поэтому активно ковавших врагов собственными руками.

     Как бы то ни было,  но ефрейтор Смыков на этой истории заработал не только

приличную служебную характеристику,  но даже юбилейную медаль к столетию вождя.

Все это впоследствии помогло ему пролезть в органы милиции,  стать кандидатом в

члены партии и поступить на заочное отделение юрфака.

     После  третьего курса он  уже  имел  на  погонах две  звездочки и  работал

следователем Талашевского райотдела внутренних дел.  Въедливый, дотошный, почти

не пьющий и  не чуравшийся рутинной работы.  Смыков вскоре оказался в  фаворе у

высокого начальства.  Он научился усмирять редкие,  но буйные вспышки похоти, и

несколько скоротечных романов с  отборными распутницами и нимфоманками никак не

отразились  на  его  служебной  карьере.  Женщины  скромные,  целомудренные,  с

нормальными сексуальными запросами Смыкова абсолютно не интересовали. Ясно, что

человек с такими склонностями семью заводить не стремился.

     Работа следователя была напрочь лишена всякого намека на  романтику,  зато

выматывала до упора. На каждого из коллег Смыкова валили по пятнадцать-двадцать

дел  в  месяц.  В  бездонном море  постановлений на  арест,  актов  экспертизы,

протоколов допросов,  ходатайств, справок, характеристик, отказных материалов и

частных определений они барахтались, как цуцики в выгребной яме. Для того чтобы

разобраться с  причинами пожара в интернате для глухонемых,  необходимо было не

только проштудировать весь свод правил пожарной безопасности,  но  еще  и  кучу

ведомственных инструкций  собеса.  Оформление  дела  о  краже  курицы  отнимало

столько же времени, что и убийство при отягчающих обстоятельствах.

     На  следователя давили  со  всех  сторон:  судья  требовал  неукоснительно

соблюдать   сроки   расследования,    прокурор   -   глубже   вскрыть   причины

правонарушений,  начальник милиции,  наоборот,  -  рубить все  побочные ветви и

гнать  вверх процент раскрываемости.  Партийные органы вообще творили все,  что

хотели,  -  то заставляли возбуждать липовые дела,  то замазывать действительно

серьезные преступления.  В  этой стране у Фемиды давно отняли меч и весы,  зато

оставили повязку на  глазах,  чтобы  все,  кому  не  лень,  могли  безнаказанно

насиловать бедную женщину.

     У  каждого  подследственного  были  покровители,  друзья  и  родственники,

которые  упрашивали,   грозили,  сулили  взятки,  падали  на  колени,  посылали

подметные письма  и  строчили жалобы  в  высшие  инстанции.  Весь  рабочий день

следователя был сплошным стрессом,  и ничего удивительного, что алкоголизм стал

для них таким же профессиональным заболеванием, как силикоз для шахтеров.

     На  свежий  воздух  удавалось  вырваться лишь  изредка  -  для  проведения

следственных экспериментов или  для  осмотра  места  происшествия.  Следователи

дежурили по очереди и выезжали на все кражи, убийства, изнасилования, поджоги и

дорожно-транспортные происшествия со  смертельным исходом.  В  конце  дежурства

можно было неплохо расслабиться в компании румяных от ветра гаишников,  бледных

от  ночных бдений работников вневедомственной охраны и  лоснящихся от  достатка

участковых, никогда и ничего не покупавших за свои кровные.

     Однажды,  благодаря именно такому пикнику,  Смыков с товарищами раскрыл по

горячим следам опасное преступление и повязал целую банду.

     Дело было в воскресенье.  Смыкова подняли с постели рано утром и в составе

наспех  сколоченной опергруппы послали  на  станцию  Воронки,  где  неизвестные

преступники крупно  погромили орсовский магазин  (сквозь  разбитую витрину были

видны только голые юлки да разоренная касса).

     Осмотр магазина и прилегающей к нему территории ничего не дал:  следы были

густо  засыпаны  махоркой,   орудия  взлома  отсутствовали,  дактилоскопические

отпечатки не фиксировались, свидетелей не оказалось.

     Взято было много ценного товара:  ширпотреба, галантереи, спиртного. Среди

последнего числилось и несколько ящиков коньяка "Лучезарный",  выделявшегося не

только своим отменным качеством,  но и фасонной бутылкой с тисненными по стеклу

виноградными гроздьями.

     Последний  уцелевший  ящик   коньяка  сыщики   изъяли   как   вещественное

доказательство,  ради проформы покрутились на машине вокруг станции,  проверили

несколько квартир,  имевших репутацию притонов,  и в конце концов решили залить

горе.  Смыков в принципе не одобрял такие мероприятия,  но старшим в группе был

не он,  а инспектор уголовного розыска,  еще не опохмелившийся после вчерашнего

возлияния.  Во всей округе,  находившейся под постоянным экологическим насилием

цементного  завода,  железнодорожных мастерских и  базы  минеральных удобрений,

имелось одно-единственное место,  где можно было красиво отдохнуть, - березовая

роща  на  берегу озера  Рогоза.  Туда  и  направились.  Нашли  небольшую чистую

полянку,  развели  костер  и  стали  жарить  шашлыки из  гуся,  неосмотрительно

попытавшегося четверть часа назад пересечь их дорогу. Под гусиные шашлыки очень

хорошо пошел коньяк.

     Вскоре один из  милиционеров,  отлучившийся по  нужде,  сообщил Смыкову на

ухо,  что  на  соседней поляне  тоже  пирует какая-то  компания -  человек семь

мужиков и две бабы,  уже полуголые.  Законом это не воспрещалось, но бдительный

Смыков послал милиционера назад с  заданием:  выяснить,  что  именно там  пьют.

Вскоре разведчик вернулся с пустой бутылкой от "Лучезарного" в руке.

     Урки успели упиться дармовым коньяком до такой степени,  что их поочередно

брали за ноги и осторожно оттаскивали за кусты, где стояла милицейская машина с

открытой дверцей.  Тревогу подняла только последняя из шайки - молодая цыганка,

при  транспортировке  волоком  напоровшаяся  ничем  не  прикрытой  задницей  на

чертополох.

     Все  члены  опергруппы были  поощрены в  приказе начальника управления,  а

Смыков  даже  получил  памятный  подарок  -  "командирские"  часы,  с  которыми

впоследствии никогда не расставался.

     Впрочем,  таких славных эпизодов в жизни молодого следователя было гораздо

меньше,  чем  неприятностей.  А  уж  этих  хватало:  то  прокурор возвратит уже

законченное   дело   на   доследование,   то   бессовестный   человек,   давший

чистосердечное признание,  на  суде откажется от  него,  то  из  сейфа пропадут

важные улики. Да еще старший следователь, ревниво относившийся к успехам своего

подчиненного, постоянно ставил ему палки в колеса. Из-за его козней Смыков едва

не отдал богу душу в самом прямом смысле этого выражения.

     И  случай-то ведь был пустячный.  Как-то раз защемило у  Смыкова в  правом

боку.  Сильно  защемило.  Местный  хирург  паче  чаяния  вырезал воспалившийся.

аппендикс очень удачно -  ничего лишнего не отхватил и  посторонних предметов в

брюшной полости не оставил.  Беда состояла лишь в том, что этот хирург считался

приятелем Смыкова и  шутки  ради  неоднократно грозился прооперировать его  при

первой возможности:

     Воспользовавшись этим общеизвестным фактом,  старший следователь накатал в

управление рапорт,  что никакого аппендицита у Смыкова на самом деле не было, а

операция  инспирирована с  единственной целью:  сачкануть  на  пару  недель  от

службы.

     Из   областного  центра  незамедлительно  прибыла  авторитетная  комиссия,

больше,  правда,  привыкшая иметь дело с трупами, чем с живыми людьми. Эксперты

долго  щупали  живот  Смыкова,  совали  зонд  в  еще  не  заживший разрез  и  с

пристрастием допрашивали хирургических сестер.  Гнусный навет,  естественно, не

подтвердился,  однако посредством зонда в чрево Смыкова была занесена инфекция,

следствием которой явился острый перитонит.

     Его дважды распарывали от  паха до грудины,  лишили половины тонких кишек,

держали  на  капельнице  и  искусственном питании,  кололи  всеми  доступными в

талашевской  глухомани  антибиотиками,   а   потом  еще  полгода  долечивали  в

ведомственном  санатории.   Когда  бледный  и  осунувшийся  Смыков  вернулся  к

исполнению служебных обязанностей,  старший следователь устроил ему головомойку

за волокиту и противопоставление личных интересов общественным.

     В тот самый день,  ставший последним днем привычного подлунного, или, если

хотите, подсолнечного, мира, Смыкову выпало дежурить в райотделе.

     Ничего чрезвычайного за сутки не случилось, и он подшивал в своем кабинете

папку с  очередным пухлым делом (умение красиво подшивать бумаги ценилось среди

следователей  не  меньше,  чем  проницательность),  рассеянно  прислушиваясь  к

доносившимся из дежурки звукам:  неразборчивому бормотанию радиостанции, треску

телетайпа, телефонным звонкам, разухабистым песням задержанных, привычному мату

помдежей.

     Мысли Смыкова все еще перемещались в изолятор временного содержания, где в

камере-одиночке отбывала свой  двухнедельный срок  небезызвестная в  Талашевске

Зоя Осечкина, легко контузившая разделочной доской мужа, заставшего ее на кухне

в момент свального греха с аварийной бригадой горгаза.

     Сделав очередной тугой и  красивый стежок,  Смыков машинально покосился на

часы (было самое начало седьмого,  конец обычного рабочего дня), отложил дратву

в сторону и снял трубку телефона.

     - Доставьте ко мне административно арестованную Осечкину,  - сказал он как

можно более обыденным тоном.  -  Пусть хоть стекла в окнах протрет, а то темно,

как в подвале.

     Однако Смыкову никто не ответил.  Он подул в микрофон, постучал по рычагам

- телефон не  подавал признаков жизни.  Недоуменно пожав  плечами,  он  высунул

голову за дверь и повторил то же самое открытым текстом.

     На этот раз дежурный ответил назамедлительно:

     -Да подожди ты! Тут и без тебя запарка...

     Было что-то странное в этом ответе -  нет,  не содержание и даже не грубый

тон,  а нечто совсем другое...  Лишь спустя несколько секунд Смыков понял,  что

именно  насторожило его  -  отсутствие привычного шумового фона.  Все  аппараты

связи молчали,  помдежи приутихли,  и  даже пьяницы,  буйствовавшие до  этого в

решетчатом вольере, молчали.

     - Что там у  вас,  братец вы  мой,  случилось?  -  поинтересовался немного

озадаченный Смыков.

     - Если бы у меня...  - в голосе дежурного искрой проскальзывало копившееся

годами раздражение, обещавшее вот-вот разразиться настоящей грозой. - Электрики

что-то портачат, мать их всех наперекосяк...

     Прикрыв  дверь,  Смыков  щелкнул выключателем -  в  кабинете,  несмотря на

довольно ранний  час,  уже  собирались сумерки.  Пыльная лампочка под  потолком

загорелась  вполнакала,   немного  поморгала  и  погасла  окончательно.  Смыков

проверил городской телефон -  глухо.  Радиоточка тоже безмолвствовала, впрочем,

она  и  раньше работала только в  сухую  и  безветренную погоду.  Тогда  Смыков

вытащил из сейфа транзисторный приемник,  недавно изъятый у несовершеннолетнего

вора,  очистившего городской  Дом  культуры.  Еще  сегодня  утром  он  исправно

действовал, передавая прогноз погоды и концерт по заявкам.

     Молчали средние волны,  молчали длинные,  молчали все  диапазоны коротких.

Это уже не было похоже на простую случайность.

     Смыкову стало как-то не по себе и сразу потянуло к людям.

     Возле  дежурки  несколько подзадержавшихся после  службы  милиционеров уже

чесали  языки,  обсуждая  странную  ситуацию  с  электроэнергией.  Досталось  и

народу-разгильдяю,  и государственному строю,  и местной власти. В конце концов

все сошлись на том,  что виноват диспетчер на подстанции: вырубил с пьяных глаз

главный рубильник и заснул мертвецким сном. Такие случаи, кстати, уже бывали.

     - Тогда почему телефон не работает? - возразил Смыков, склонный, как и все

следователи,   к  логическим  умозаключениям.  -  Ведь  на  телефонной  станции

аварийное питание имеется. Аккумуляторные батареи и дизель.

     Дежурный,  еле  сдержавший  гнев,  перестал  бесцельно  тыкать  в  клавиши

коммутатора и  велел милиционеру-водителю для  прояснения ситуации смотаться на

городской узел связи.

     Спустя минут пять с улицы раздался растерянный голос гонца:

     - Не заводится, проклятый!

     Все  повалили наружу к  дежурной машине -  автомобиль не  телефон,  с  ним

разобраться можно. Очень скоро выяснилось, что на свечах нет искры. Мнение было

однозначным: сел аккумулятор. Попробовали завести мотор ручкой - не получилось.

Стали  толкать машину туда-сюда,  через  четверть часа  запыхались.  Догадались

притащить из гаража резервный аккумулятор, но и он не подавал признаков жизни.

     - Ребята,  на небо гляньте!  - с неподдельной дрожью в голосе сказал вдруг

кто-то.

     Все,  в  том  числе и  Смыков,  возвели очи горе.  Низко над головами,  от

горизонта до горизонта,  клубилось что-то непонятное -  тучи не тучи,  туман не

туман,  а  какой-то мутный сизый дым.  И сквозь это неизвестно откуда взявшееся

мрачное марево  заметно было,  как  одновременно с  востока и  запада  медленно

надвигается что-то темное, массивное - словно смыкаются створки ворот неба.

     - По территории области ясно,  без осадков,  ветер умеренный,  порывами до

сильного, - пробормотал Смыков.

     - Что?   -   недоуменно  переспросил  дежурный,  продолжавший  зачарованно

пялиться вверх.

     - Погоду, говорю, сегодня хорошую обещали. Ясную...

     - Да уж...

     Толпа возле машины постепенно росла.  У каждого были свои проблемы: кто-то

не смог доварить варенье,  кому-то надо было везти в роддом роженицу, у кого-то

срывалась свадьба или похороны, некоторым просто не терпелось почесать лясы. На

велосипеде прикатил фельдшер "Скорой помощи" и, запыхавшись, объявил, что связь

с  больницей не  работает,  диагностическая аппаратура отказала,  автомобили не

заводятся, операции приходится заканчивать при свете керосиновых ламп.

     - А я здесь при чем? - огрызнулся дежурный.

     - Принимайте меры! - возмутился фельдшер. - Вы же власть!

     - Власть моя  сейчас только этой  штуки касается,  -  дежурный похлопал по

кобуре. - К попу лучше иди, пусть он у всевышнего помощи попросит.

     С  похожими  жалобами вскоре  явились  начальник пожарной части,  директор

жилищно-коммунального хозяйства  и  наряд  ночной  милиции  в  полном  составе.

Вопросов сразу прибавилось:  в  пожарных гидрантах упало давление,  повсеместно

отказала  охранная  сигнализация,   в   остановившихся  между   этажами  лифтах

заблокированы люди,  водозаборные  скважины  не  действуют,  котельная  вот-вот

остановится.

     Люди  возбужденно  гомонили,  но  не  забывали  с  тревогой  наблюдать  за

жутковатым действом, разворачивающимся на небе.

     Неровная полоска сравнительно светлого пространства становилась все уже, а

с обеих сторон наплывала тяжелая,  каменно-серая мгла - уже не створки небесных

ворот смыкались, а захлопывались иззубренные челюсти вселенского капкана. Когда

вверху  осталась только  узенькая,  мерцающая,  как  радуга,  изломанная линия.

Смыков  невольно  поежился:  ну  сейчас  шарахнет!  Казалось  невероятным,  что

столкновение столь  осязаемо-плотных масс  пройдет безо  всяких  разрушительных

последствий.  Ведь в небе сходились не тучи,  а два гранитных глетчера, готовые

смять,  искрошить,  перемолоть  друг  друга  и  каменным  дождем  обрушиться на

замершую в тревожном ожидании землю.

     Однако  паче  чаяния ничего из  ряда  вон  выходящего не  произошло:  весь

небосвод принял равномерный тускло-серый оттенок,  дымное марево поредело, даже

темнее не  стало.  Правда,  откуда-то  сразу потянуло ветром -  не  теплым,  не

прохладным, а каким-то знобящим, словно опасный сквозняк.

     Многие вздохнули с  облегчением,  хотя  и  непонятно было  почему.  Первое

оцепенение прошло.  Вскоре в толпе уже вовсю муссировался слух о начале третьей

мировой войны.

     - Все  большие города  уже  ракетами раздолбали,  потому и  связи  нет,  -

говорили  одни.  -  А  на  наш  Талашевск  самую  зачуханную боеголовку тратить

зазорно.

     - Почему тогда в аккумуляторах тока нет? - возражали другие.

     - Есть уже в мире такое секретное оружие,  -  объяснял какой-то знаток.  -

Индукционным  называется.  Если  его  применить,  у  врага  ни  один  мотор  не

заведется. Коли не верите, могу газету показать.

     - Газету ты  внукам на  память оставь.  Если на самом деле война началась,

следующий номер не скоро выйдет.

     - Что же делать? В военкомат идти, в добровольцы записываться?

     - Уж лучше сразу в партизаны...

     - В полицаи тоже неплохо.

     - Смотри, как бы тебя за такие слова к стенке не поставили, сопляк!

     - Ты,  что ли,  поставишь?  Кишка слаба,  дедушка! Отсиделся в Ташкенте, а

теперь героя из себя корчишь.

     - Ладно, мужики, не горланьте, менты рядом.

     - Да как он посмел! Я на трудовом фронте был! Я награды имею!

     - Как же, имеешь. Заслуженного туберкулезника...

     Более-менее  осмысленно  действовал  только  дежурный.   Приструнив  особо

настырных жалобщиков и цыкнув на крикунов,  он снабдил помощников велосипедами,

хранившимися в  специальном сарае для бесхозного транспорта,  и  разослал их  в

разные  стороны  -  одного  к  начальнику  милиции,  другого  на  электрическую

подстанцию. Свой пистолет он отдал Смыкову, а сам вооружился автоматом.

     - Главное, к оружейке никого не подпускай, - предупредил он. - Помню я эти

дела с сорок первого года...  Как паника начнется,  народ сначала в магазины за

спичками и водкой кинется, а потом за оружием полезет.

     Из всех присутствующих он,  наверное, один относился к случившемуся вполне

серьезно и  не  ждал от ближайшего будущего ничего хорошего.  Что ни говори,  а

опыт оккупации сказывался.

     Спустя полчаса явился начальник,  злой,  как вырвавшийся из бутылки джинн.

Посыльный оторвал его от вечернего застолья в кругу семьи. Загадочное бедствие,

свалившееся на Талашевск, прошло мимо его внимания.

     Начальник уже  и  упомнить не  мог,  когда  в  последний раз  передвигался

пешком.  Даже детей его в школу и на дискотеку возила служебная машина. Во всем

случившемся он  видел прямую вину дежурного и  тут же принялся распекать его за

халатность:

     - И  откуда только,  Савостюк,  вы  взялись на мою голову?  У  вас ни одно

дежурство без  чрезвычайных происшествий не  обходится!  То  флаг  с  горсовета

сопрут,   то  утопится  кто-нибудь,   то  дети  гумно  сожгут!  Давно  замечаю,

наплевательское у вас отношение к службе! До пенсии дослужить не хотите!

     - Хочу,   -  дежурный  поднял  к  нему  мрачный  взор.  -  Да,  видно,  не

получится... Тревогу надо объявлять, товарищ полковник. .

     - Вы тут панику не разводите!  -  взбеленился полковник.  - Тревогу только

начальник управления объявить может!  Или лицо, им специально уполномоченное! Я

на  себя такую ответственность брать не собираюсь!  Придумали тоже...  Лучше бы

как следует за порядком следили.  Что это за толпа вокруг?  Массовые беспорядки

провоцируете?

     - И все же тревогу объявлять придется, - повторил дежурный отрешенно.

     Начальник  плюнул  и  удалился  в  кабинет,  где  в  его  сейфе  хранились

запечатанные сургучом секретные инструкции на все случаи жизни: как действовать

в условиях применения оружия массового поражения, как тушить лесные пожары, как

бороться с наводнениями, как рассеивать взбунтовавшиеся толпы, как локализовать

внезапно  возникший  очаг  эпидемии  скота,  какие  меры  принимать при  защите

госучреждений от погромов,  как выявлять диссидентов и  даже как вести себя при

появлении неопознанных летающих объектов.

     О внезапном исчезновении всех видов связи и электричества,  а тем более об

имевшем  место  странном небесном явлении  в  этих  циркулярах даже  близко  не

упоминалось.  Тогда начальник вызвал к себе Смыкова,  наиболее рассудительного,

по его мнению, из всех, кто в данный момент был под рукой.

     - Какие соображения имеете?  -  спросил он строго. (Фраза эта впоследствии

запала в память Смыкова на всю жизнь.)

     - Никаких, товарищ полковник, - признался он честно.

     - Ну  и  молодежь  пошла,   -  с  сарказмом  произнес  начальник..-  Смена

называется... Учи вас, учи, а результат один. Никаких соображений, вот и все!

     - Я юрист,  товарищ полковник, - осторожно заметил .Смыков. - А тут вопрос

чисто  научного  характера.  Если,  к  примеру,  у  автомобиля при  аварии  ось

ломается,  я металловедческую экспертизу назначаю. Специалистам виднее... Так и

тут... Полагаю, нужно обратиться за консультацией к преподавателям физики.

     - Преподаватели эти еще меньше твоего знают.  Для них закон Ома что бог...

Чудес не приемлют...  Жаль, до управления не дозвониться, - он легонько стукнул

ладонью по  белому  телефонному аппарату,  напрямую соединявшему его  кабинет с

приемной начальника управления. - Там бы помогли...

     Сказано это  было так,  будто генерал-майор Тетюхин наподобие бога Саваофа

был способен руководить движением светил на небе.

     Внезапно снаружи раздался шум мотора.  И начальник,  и Смыков одновременно

сунулись к окну,  так что едва не столкнулись лбами.  По соседней улице, вихляя

из стороны в сторону,  словно все его четыре колеса имели разный диаметр,  ехал

трактор с прицепом.

     - Вот видите!  -  вскричал начальник осуждающе.  - Ездят же люди! А вы тут

дезинформацию сеете! Задержать немедленно!

     Исполнительный Смыков  расторопно,  но  без  лишней  суеты  (должность  не

позволяла) выскочил на  улицу  и,  увлекая своим  примером других милиционеров,

организовал преследование непонятно каким образом двигавшегося трактора.

     Тракторист не  мог не видеть за собой столь многочисленную погоню,  однако

только прибавил скорость.

     Положение спас тот из  помощников дежурного,  который ездил на подстанцию.

Увидев перед собой трактор,  преследуемый толпой людей в  мышиных мундирах,  он

инстинктивно выхватил пистолет и прицелился в лобовое стекло.

     Тракторист хотел  свернуть  в  переулок,  однако  не  рассчитал и  зацепил

прицепом за  осветительную опору.  Пока он сдавал задом,  пытаясь развернуться,

подбежал Смыков с соратниками.  Тракториста выдернули из-за руля так энергично,

что даже сапоги его остались в кабине.

     - Вы почему,  братец мой,  не реагируете на законные требования работников

милиции?  - спросил запыхавшийся Смыков, хотя вопрос был чисто риторический: от

тракториста разило перегаром, как от бродильного чана.

     - Не бейте,  братцы!  -  заверещал он, словно затравленный борзыми заяц. -

Больше не буду, клянусь мамой!

     - Мука  ворованная?  -  поинтересовался Смыков,  заглянув  в  прицеп,  где

сиротливо лежали два припудренных мучной пылью пятидесятикилограммовых мешка.

     - Ворованная! - признался тракторист. - Все себе берите, только не бейте!

     В  прежние времена можно было тут же возбуждать уголовное дело,  но сейчас

Смыкова интересовало совсем другое:

     - У вас мотор нормально заводится?

     - Не знаю,  -  вытаращился на него тракторист.  -  Я его с самого обеда не

глушил.

     - Понятно,  -  сказал помощник дежурного, все еще не выпускавший пистолета

из рук.  -  Это же дизель.  У  него в цилиндрах смесь не от искры,  а от сжатия

воспламеняется. Можно вообще без электричества обходиться.

     Трактористу для  порядка накостыляли по  шее,  но  потом все же  вернули в

кабину -  опытом вождения трактора никто из милиционеров не обладал. Смыков сел

рядом вместо конвоира.

     Заполучив транспортное средство,  начальник сразу повеселел.  Даже  полное

отсутствие комфорта не устрашило его.  Прицеп подмели,  выбросили прочь мешки с

ворованной мукой,  а  на  их место поставили пару мягких стульев.  Теперь можно

было отправляться на поиски советских и партийных властей.

     - Соображаете,   кого  везете?   -   Смыков  для   острастки  ткнул  сразу

повеселевшего тракториста пистолетом в бок.

     - Не бзди,  командир! - жизнерадостно ответил тот. - Довезу в лучшем виде.

Я  хряка за сто километров по проселку возил.  Так это же хряк!  Не чета вашему

бугру. В нем двадцать пудов веса! Он от любого толчка ногу сломать может. Ты со

мной согласен, командир?

     Не обращая внимания на болтовню тракториста о хряках и свиноматках, Смыков

велел  ему  сначала  подъехать  к  военкомату.  От  посыльного,  вернувшегося с

подстанции, было уже известно, что энергетики сами ничего не понимают.

     Ничего не понимал и  дежурный по военкомату.  Ни одна из расквартированных

на территории района частей еще не подала о себе весточки.

     - В райком езжайте, - равнодушно посоветовал он. - Наш туда потопал.

     Признаков паники в  городе не  наблюдалось,  хотя народа на улицах бродило

больше, чем положено в это время. Впрочем, удивляться тут было нечему - людей в

основном гнали из домов потухшие экраны телевизоров.  Собравшись в  кучки возле

своих подъездов,  они что-то обсуждали,  чаще,  чем обычно, поглядывая на небо.

Грязный и разболтанный трактор, везущий куда-то в прицепе одного-единственного,

хорошо известного всем горожанам пассажира, вызывал всеобщее любопытство.

     Подъезжать к  райкому ближе  чем  на  пятьдесят метров не  полагалось (все

столбы  были  завешаны соответствующими дорожными знаками),  но  обстоятельства

нынче  были  не  совсем  обычными,   и  Смыков  сам  указал  трактористу,   где

припарковаться - прямо напротив центрального подъезда, между бронзовым вождем с

воздетой рукой  и  голубой  елью,  посаженной для  симметрии на  месте  другого

бронзового вождя, снесенного в свое время за ошибки, допущенные в работе.

     - Мотор не глушите,  братец вы мой,- сказал Смыков, покидая кабину. - И ни

на шаг в сторону. Мы ненадолго.

     - А если солярка кончится, командир? - поинтересовался чумазый тракторист.

     - Уж вы постарайтесь,  чтоб не кончилась.  - Смыков изобразил просительную

улыбку. - Иначе хряка своего любимого больше не увидите.

     - Пугаешь, командир! - ухмыльнулся тракторист. - У меня же не расстрельная

статья.

     - Не  расстрельная,  -  согласился Смыков.  -  Но  на пару лет потянет.  А

двадцатипудовые хряки столько не живут.

     ...В кабинете второго секретаря (первый неделю назад отбыл в южные края на

отдых) собралось уже немало публики:  всякая руководящая шушера из  горсовета и

райисполкома,  директора заводов,  начальник узла  связи,  одетый  по-домашнему

военком,  главврач,  железнодорожник  с  непонятными  для  Смыкова  звездами  и

шевронами на рукаве и даже председатель пригородного колхоза Герой труда Прокоп

Булыга.

     Обсуждение текущего момента пока проходило на уровне уличной дискуссии,  с

той  лишь разницей,  что здесь присутствовала направляющая и  руководящая сила,

кроме всего прочего умеющая очень ловко затыкать чужие рты.

     - После   восемнадцати  часов  пяти   минут  через  станцию  Талашевск  не

проследовало ни одной единицы подвижного состава, - докладывал железнодорожник.

- О местонахождении одного скорого,  двух пассажирских,  двух пригородных, пяти

товарных и трех сборных составов ничего не известно.

     Второй секретарь по традиции курировал аграрный сектор и  во всем,  что не

касалось сельского хозяйства,  разбирался туго. Болезненным взором обведя стены

кабинета,  он  уставился  на  портрет  матроса  Пидоренко,  считавшегося первым

председателем Талашевского ревкома.  Вспомнив, очевидно, о легендарных подвигах

бывшего балтийца, всем другим видам транспорта предпочитавшего железнодорожный,

он приказал:

     - Пошлите дрезину.

     - Мотодрезины имеются только на узловых станциях, - сказал железнодорожник

с таким видом, словно признавался в тайном пороке.

     - Паровоз пошлите...  - подумав немного, произнес секретарь. - У вас же их

в резерве несчетное количество.

     - На расконсервацию паровоза уйдет не менее пяти суток,  - железнодорожник

едва не плакал. - Я вот что хочу сказать... Наш участок дороги электрифицирован

и  снабжается электроэнергией от нескольких независимых источников.  Пропадание

тока практически исключено... Такого я за двадцать лет службы не упомню!

     - Обходчиков в конце концов пошлите! - вышел из себя секретарь.

     - Нет уже обходчиков... Еще в прошлой пятилетке сократили.

     - Ну так сами идите! Через два часа лично доложите обстановку.

     Железнодорожник,   бледный  и   до  этого,   стал  зеленовато-серым,   как

свежеэксгумированный труп,  и попятился к дверям. В наступившей неловкой тишине

раздался вальяжный голос Прокопа Булыги,  на  правах депутата Верховного Совета

позволявшего себе много вольностей.

     - Послушай,  Герц Лейбович,  -  обратился он к председателю райпотребсоюза

Хаймовичу. - Тебя родня из Израиля ни о чем таком не предупреждала?

     - Нет,  Прокоп  Иванович,  -  ответил флегматичный с  виду,  но  хитрый до

неприличия Хаймович.

     - И эта контора... как ее?.. Ну, на которую ты работаешь?

     - МОССАД, что ли?

     - Вот-вот!

     - Сидел бы я  тут сейчас с  вами,  если бы меня предупредили,  -  Хаймович

зевнул и  прикрыл рот пухлой ладошкой.  Он  один тут не  боялся будущего,  даже

самого страшного.  Запасов золота,  валюты,  ширпотреба и продуктов должно было

ему хватить лет на сто пятьдесят.

     Прокоп Булыга хотел спросить еще что-то заковыристое о  Голде Меир и  Моше

Даяне, но секретарь строго прервал его:

     - Вы,  товарищ Булыга,  не  забывайте,  где находитесь.  Здесь не цирк,  а

райком партии,  между прочим. И повод, по которому мы собрались, к шуткам вовсе

не располагает.

     - Виноват,  исправлюсь, - ухмыльнулся Булыга. Взгляд секретаря лихорадочно

искал среди окружающих человека,  на которого можно было бы опереться, и вскоре

обнаружил его  на  самом дальнем от  себя стуле.  Там  восседал,  сонно глядя в

пространство,  уполномоченный  госбезопасности  по  Талашевскому  району  майор

Буреломов, мужчина еще не старый, но от безделья огрузневший телом и душой.

     - Товарищ Буреломов,  -  напрямую обратился к нему секретарь.  -  По вашим

каналам никакой предварительной информации не поступало?

     Кагэбист пожевал губами и ответил, ни на кого не глядя:

     - По нашим каналам информация об отключении электричества не поступает. По

нашим каналам поступает информация о враждебно настроенных лицах.

     - Разве чрезвычайные происшествия не входят в компетенцию комитета?  -  не

очень уверенно осведомился секретарь.

     - В компетенцию комитета входят болтуны, - отрезал Буреломов.

     Поняв,  что такого типа ему не приструнить,  секретарь переключил внимание

на людей ближних,  под его рукой ходивших. Все они, пожаловавшись для начала на

серьезные  трудности  в  работе,  вызванные нештатной ситуацией,  с  оптимизмом

обещали,   что  в  самое  ближайшее  время  жизнь  наладится:   появится  свет,

восстановится связь,  поедут поезда и машины, заработает канализация, из кранов

потечет вода,  хладокомбинаты дадут холод, пекари - хлеб, котельные - пар, а из

центра придут мудрые указания.

     - Ничего не наладится,  - сказал вдруг башковитый Герц Лейбович. - Времени

сейчас сколько?  Почти  десять.  А  день  когда должен закончиться?  Гляньте на

календарь... Правильно, в семь. Уже давно стемнеть пора. А на улице светло, как

в июне.

     - Опять вредителей работа! - хохотнул Прокоп Булыга.

     - Вполне возможно...  Хотя не слыхал я о таких вредителях,  которые смогли

бы день удлинить.

     - А я слыхал про одного,  - возразил председатель орденоносного колхоза. -

Иисусом Навином звали. Твой земляк, кстати.

     - Вы прекратите или нет?!  -  секретарь постучал карандашом по графину.  -

Необычные атмосферные явления еще  не  дают повода для  пессимизма.  Вспомните,

товарищи,  мы и  не такие трудности преодолевали!  В  прошлом году из-под снега

урожай спасли! Давайте готовить постановление!

     Постановление  общими  усилиями  было  подготовлено  только  к   полуночи.

Основные его пункты,  одобренные как на  бюро райкома,  так и  на  внеочередной

сессии райисполкома, были таковы. До утра не предпринимать никаких кардинальных

мер,  поскольку все  может  разрешиться само  собой.  Если  до  шести  тридцати

электричество и  связь не восстановятся,  отправить уполномоченного в  область.

Взять на  учет и  привести в  действующее состояние все  дизельные транспортные

средства.  В магазинах,  на базах и пищекомбинатах произвести строгий учет всех

продовольственных товаров.  Составить список  предметов первой  необходимости и

изъять    их    из    свободной    продажи.    В    дальнейшем    перейти    на

карточно-распределительную  систему.  Путем  разъяснительной  работы  в  массах

пресекать  возможные  случаи  паники  и   мародерства.   Милицию  перевести  на

казарменное положение и  выставить из  ее  числа  постоянные посты  вблизи всех

особо  важных  объектов  по  прилагаемому списку.  Персональную ответственность

возложить на руководство района, администрацию предприятий и учреждений.

     - Особые тройки не мешало бы еще ввести,  -  посоветовал Прокоп Булыга.  -

Чтоб, значит, саботажников, двурушников и космополитов без суда и на месте...

     - Вот тебя первого,  Прокоп Иванович,  на месте и надо, - сказал Хаймович,

случайно выглянувший в окно. - Не твои ли это коровы под окнами райкома гадят?

     - Мои коровы давно в стойле стоят, - фыркнул Герой Соцтруда.

     - Могу спорить,  что твои,  -  не  унимался торгаш.  -  Других таких худых

коров, как у тебя, нигде в области нет.

     Смыков  из  любопытства тоже  глянул  в  окно.  По  газону перед  райкомом

бродили,  пощипывая травку,  горбатые, малорослые и поджарые коровы, вся сила и

стать которых,  казалось, ушла в рога - огромные, как слоновые бивни. Невдалеке

сидел  на  корточках пастух -  глянцево-черный босой человек с  ногами-палками,

руками-плетями и жалостливо торчащими ребрами.

     Когда  Смыков  в  сопровождении еще  трех-четырех смельчаков приблизился к

нему и после предупредительных окриков тронул за плечо, негр осел набок, сложив

длинные и  тонкие конечности совсем как  окочурившийся паук.  Главврач потрогал

его пульс, оттянул веко и сказал:

     - Инфаркт.  Как  раньше говорили:  разрыв сердца.  Военком опасливо поднял

копье  с  черным,  отполированным ладонями древком и  тяжелым,  грубо окованным

наконечником.

     - С такими только на медведя ходить, - сказал он глухо.

     - Скорее на льва, - поправил Смыков.

     Начальник   милиции,   пользуясь  постановлением  районных   властей   как

индульгенцией,  все  же  объявил тревогу.  Как всегда,  когда такое мероприятие

проводилось без предварительной скрупулезной подготовки, явились далеко не все,

а половина явившихся старалась дышать в сторону.

     Наличный состав  переписали на  бумажку,  проинструктировали,  вооружили и

развели по постам.

     Ночь так  и  не  наступила.  Даже в  два  часа можно было без труда читать

газету.  Небо продолжало удивлять и пугать -  то по нему прокатывалась какая-то

быстрая рябь, то в разных местах начинало просвечивать мутное зарево.

     Электричество не появилось ни в  шесть тридцать,  ни в  восемь,  зато люди

стали замечать разные знамения:  налетела стая розовых попугайчиков и  устроила

драку с воробьями,  на городской парк упала туча крупной, никогда не виданной в

этих краях саранчи, река заметно мелела, все дальше отступая от берегов.

     Пассажиры остановившихся поездов пешком добрались до Талашевска и  табором

расположились на вокзале. Сразу дала знать о себе нехватка питьевой воды. Возле

закрытых  магазинов  выстроились огромные  очереди.  Горожане,  оставшиеся безо

всякого занятия, кинулись на окрестные поля рыть колхозную картошку. Загорелось

несколько квартир,  жильцы  которых  попытались готовить  пищу  на  примитивных

очагах. Тушить их было нечем.

     Из разных мест района стали доходить нелепые слухи о каких-то чужих людях,

грабящих добро,  угоняющих скот и насилующих женщин. Описания между собой резко

разнились:  то  это были косоглазые всадники на лохматых коньках,  то полуголые

негры  с  копьями,  то  лица  кавказской национальности в  железных  панцирях и

шлемах.

     Единственной хорошей новостью было то,  что районное начальство установило

контакт  с   ближайшими  воинскими  частями  и   в   город   прибыло  несколько

бронетранспортеров с мотопехотой на броне.

     Смыкову пришлось поспать всего несколько часов.  За последние сутки он так

вымотался, что даже не обратил внимания на Зою Осечкину, которую в числе других

узников изолятора досрочно выпустили на волю.

     Так прошло - если верить часам - еще трое суток. Положение ухудшалось едва

ли не с каждой минутой.  Ста тысячам горожан требовалось регулярно есть,  пить,

умываться и испражняться. Разъяснительная работа не могла заменить воду и хлеб.

В самое ближайшее время можно было ожидать погромов и голодных бунтов.

     Деньги мгновенно упали  в  цене,  уступив место натуральному товарообмену.

Собрание сочинений Дюма  теперь  тянуло на  полпуда муки.  За  новый  телевизор

давали в лучшем случае полбуханки хлеба.

     Несмотря  на  строжайшее запрещение санэпидстанции,  горожане переловили и

прирезали на  мясо  весь  рогатый  скот,  неведомо  какими  путями  забредший в

Талашевск.  Пастуха-негра  после  вскрытия,  полностью  подтвердившего  диагноз

главврача,  похоронили в безымянной могиле, а копье и диковинную одежду сдали в

краеведческий музей.  Загадочное  появление  чернокожего перед  окнами  райкома

партии можно было объяснить только чьей-то грандиозной мистификацией.

     Не  меньше,  чем  перебои  в  снабжении  и  отсутствие коммунальных услуг,

угнетала неизвестность -  ни  один из  посланных в  область так и  не вернулся.

Вскоре    возникла   еще    одна    пугающая   проблема:    угроза   бунта    в

исправительно-трудовой   колонии,   расположенной   в   пригороде   Талашевска.

Вырвавшаяся на волю тысячная толпа урок могла наломать немало дров.

     На четвертые сутки из глухой деревушки, затерявшейся в лесах Добриневского

сельсовета,  прибыл  на  подводе  почтальон и  сообщил об  ограблении магазина.

Несмотря  на  тревожное время,  на  место  происшествия решено  было  отправить

оперативную группу  для  возбуждения уголовного  дела  и  проведения  розыскных

мероприятий по всей форме.

     Старшим выпало ехать Смыкову,  впрочем, он и не отказывался. Перспектива с

пистолетом в  руках идти на  штурм взбунтовавшейся колонии устраивала его  куда

меньше.

     Прежде чем отправиться хоть и  не в  дальнюю,  но неизвестно что обещавшую

дорогу,  целый час  заводили старенький "МАЗ",  весь свой век возивший песок из

карьера   на   цементный  завод.   Хорошо   хоть   вояки   выручили   -   взяли

бронетранспортером на буксир. Горючего с собой захватили целых три бочки, чтобы

не глушить на остановках мотор.

     На  выезде из Талашевска опергруппа едва прорвалась сквозь толпы беженцев.

Люди,  нагруженные мешками,  узлами, чемоданами, кто пешком, кто на велосипедах

покидали город,  не  способный прокормить и  обиходить их.  Все надеялись найти

приют, покой и обильную пищу у деревенской родни.

     Впрочем,  километров через десять пейзаж принял вполне мирный вид, и, если

бы не это жуткое небо,  готовое, казалось, вот-вот рухнуть на землю, можно было

подумать, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Да уже и к небу стали

понемногу привыкать, присмотрелись.

     Перед  самой  деревней дорогу перебежал худой,  похожий на  собаку заяц  с

обвисшими ушами.

     - Ай, нехорошо, - сказал пожилой водитель, в кожу которого навечно въелись

мазут и копоть. - Не будет нам удачи.

     С  момента кражи прошло уже немало времени,  и  то,  на  что не покусились

неизвестные преступники,  растащили сельчане.  Такого  мнения  по  крайней мере

придерживалась заведующая магазином.

     Взлом замка был грубый,  непрофессиональный -  вместе со  скобой вывернули

едва ли не всю дверную филенку.  Довольно скоро обнаружился путь,  которым ушли

воры, - малохоженая лесная тропинка, даже не обозначенная на карте-двухверстке,

которую Смыков на  всякий случай прихватил с  собой.  Лиходеи,  явно переоценив

свои  возможности,   хапнули  чересчур  жирный  кусок  и   уже  в   пути  стали

освобождаться от излишков добычи. Через каждые сто-двести метров на тропинке то

эмалированная кастрюля валялась,  то  блюдце от  чайного сервиза,  то резиновый

сапог.

     - Запасливый народ, - сказал шагавший впереди лейтенант из угрозыска. - На

копеечное барахло позарились.

     - Это сегодня оно копеечное,  а завтра ты его и за сто рублей не купишь, -

философски заметил  топавший  в  арьергарде немолодой  сержант.  -  Надо  будет

собрать все на обратном пути.

     - Соберем.  Вешдоки как-никак...  Только рано  ты  про  обратный путь стал

думать. Нам еще шагать и шагать.

     - Ты  до  генерала хочешь дослужиться,  ну  и  шагай  себе,  -  огрызнулся

сержант. - А я свое уже отшагал...

     Так  они  втроем  отмахали  довольно  приличное  расстояние.   Лес  как-то

незаметно кончился,  и  пошли  места  незнакомые -  каменистые косогоры,  голые

бугры, щебеночные осыпи. Тропа пропала, да и следы на твердом, спекшемся грунте

почти  не  читались.  Мимо  скользнула длинная  сине-зеленая ящерица с  красной

головой.

     - Что за черт! - лейтенант остановился. - Куда это мы забрели?

     - Сейчас посмотрим,  -  Смыков снова развернул карту, а поверх нее положил

компас,  который постоянно брал с собой при выезде на место происшествия. - Где

тут у нас север-юг?

     Однако магнитная стрелка,  отпущенная на волю,  повела себя самым странным

образом - сначала мелко задребезжала, а потом стала метаться по шкале наподобие

маятника.

     - Барахло, - сказал лейтенант. - Выкидывай.

     - Странно.  -  Смыков несколько раз безуспешно встряхнул компас.  - Первый

раз с ним такое... Видимо, все одно к одному. Магнитные поля и те взбесились.

     Лейтенант,  тянувший срочную в  ПВО,  с этим предположением согласился,  а

сержант,  не  веривший в  существование магнитных полей,  только  саркастически

ухмыльнулся.

     Пришлось определяться на глазок,  без азимута. Однако как Смыков ни бился,

ничего у него не получалось.

     - Вот здесь мы должны быть,  -  тыкал он пальцем в карту. - Или, в крайнем

случае, здесь. В лесу, среди болот. А тут прямо Альпы какие-то.

     Смыков  прекрасно  знал,  что  высшая  точка  Талашевского района  -  гора

Партизанская - имеет высоту семьсот метров над уровнем моря и на гору совсем не

похожа.   Совершенно  непонятно  было,  кому  верить:  недоступной  для  общего

пользования  оперативной карте  или  собственным глазам,  которым  чудились  на

горизонте настоящие горные кряжи.

     - Может,  вернемся?  - предложил сержант, человек пожилой и семейный. - Ну

их к ляду, этих воров. Пусть подавятся чужим добром.

     Некоторое  время  в  душе  Смыкова  чувство  служебного долга  боролось  с

чувством здравого смысла.  Когда силы сторон наконец прояснились,  он  сказал с

притворным сожалением:

     - Да, видно, придется возвращаться, а не то наш "МАЗ" все топливо спалит.

     Попили водички из  родника и  двинулись восвояси -  вернее,  так им только

показалось.  Вместо  родных  болот  вскоре  начался  затяжной  подъем,  изрытый

пересохшими балками.  Везде,  куда  только  достигал  взор,  виднелись покрытые

скудной растительностью увалы.

     - Никак заблудились! - струхнул сержант.

     - Я в нашем районе заблудиться не могу! - категорично заявил лейтенант.

     - Следовательно,  мы не в нашем районе,  -  довел его мысль до логического

конца Смыков.

     Предположение выглядело вполне трезво,  но,  чтобы его осмыслить, пришлось

присесть.

     - А в каком мы районе? - после долгого молчания осведомился сержант.

     - Будем считать,  что в Европе,  - сообщил Смыков. - Хотя и Азию с Африкой

исключить нельзя.

     - Азию... с Африкой... - эхом повторил сержант. - Мать честная!

     После  этого  он  вскочил и,  витиевато обругав обоих  спутников,  исчез в

ближайшем распадке.  Не обладая уникальными способностями голубя или кошки,  он

тем не менее намеревался добраться до родного дома, руководствуясь одним только

чутьем.

     - Дурак, - сказал вслед ему лейтенант. - А ты это про Африку серьезно?

     - Разуй глаза, - только и смог ответить Смыков.

     После   недолгого  обмена   мнениями   решено   было   идти   в   сторону,

противоположную горам, - авось встретится какая-нибудь примета, которая выведет

на  родину.  Смыков  придерживался мнения,  что  эта  географическая чертовщина

является следствием внезапной подвижки материков,  лейтенант же доказывал,  что

горы выросли на  месте Добриневского сельсовета естественным путем,  как растут

грибы после дождя или фурункулы после чрезмерного застолья.

     Далекие  вершины  продолжали маячить  за  их  спинами и  спустя  три  часа

размеренного хода, а дикий пейзаж вокруг не менялся.

     - Необитаемое место, - констатировал уже порядочно утомившийся Смыков.

     - Надо  было  вместо  тебя  Сизову из  детской комнаты с  собой  взять,  -

вздохнул лейтенант, - Хоть бы потомство оставили.

     - Жрать бы что стали, братец вы мой?

     - Нашли бы чего-нибудь...  Ящерицы бегают,  птицы летают...  Кстати, вон и

дымок! Да и жареным с той стороны попахивает! Наверное, пастухи шашлык готовят.

     Глотая слюнки от  аппетитного запаха (как-никак  последний раз  ели  часов

десять назад,  да и то всухомятку),  они устремились в сторону костра, впрочем,

не забыв привести оружие в боевое состояние.  Желая застать людей, которые жгли

костер,  врасплох,  последние пятьдесят метров пробирались по  дну  неглубокого

оврага, где ящерицы просто кишели и даже одна змея встретилась.

     Когда  треск костра стал  явственно слышен,  они  с  разгона вскарабкались

наверх и... остолбенели.

     - Вот  так  шашлычок...  -  пробормотал лейтенант спустя некоторое время и

попытался блевануть, да не смог - желудок был пуст.

     Смыков,  человек от природы стойкий и маловпечатлительный ко всему, что не

касалось женщин определенного сорта,  не  стал ни  возмущаться,  ни блевать,  а

просто подошел к догорающему костру и принялся ногами разбрасывать головешки.

     Впрочем,  это уже не  могло облегчить муки сержанта,  убежавшего несколько

часов назад.  Да и  узнавался он только по сапогам,  стойко перенесшим действие

огня, и по валявшейся неподалеку фуражке с красным околышем.

     - Вот тебе и необитаемые места, - сказал лейтенант, прикрывая рот ладонью.

- Кто же его так, а?

     Обугленное тело  сержанта  было  привязано  к  одинокому  корявому  дереву

цепями,  следовательно,  сделать это могли только люди, достигшие определенного

уровня  цивилизации.  А  то,  что  среди  золы  обнаружился  покрытый  окалиной

пистолет, указывало, что уровень этот не так уж высок.

     Смыков поднял фуражку,  тут же развалившуюся на две половины,  скрепленные

между собой только козырьком. Вся она была пропитана кровью и оттого непривычно

тяжела.

     - Значит,  не  мучился,  -  констатировал Смыков.  -  Мертвого  жгли...  А

рубанули, похоже, топором... Сзади...

     - Не-е,  - возразил лейтенант, все еще старавшийся держаться на дистанции.

- От топора след короче должен быть...  А тут через всю тулью... Скорее всего -

сабля... Похоронить бы его надо.

     - Как мы его,  братец вы мой,  похороним?  Земля как камень,  а у нас даже

ножа нет.  Пусть повисит,  пока мы  за подмогой сходим.  Надо оформить по сотой

статье - убийство с особой жестокостью. Прокурор, думаю, поддержит.

     - Юморист ты,  Смыков,  -  скривился лейтенант.  - Медведь здесь прокурор.

Слыхал такую прибаутку? Ноги надо уносить, пока не поздно.

     Смыков тем не  менее составил краткий протокол осмотра места происшествия,

приобщив  к  нему  в  качестве  вещественных  доказательств  испорченный  огнем

пистолет и  сильно обгоревшее удостоверение личности.  Лейтенант скрипел зубами

от злости, однако терпел.

     Закончив бумажные дела, пошли куда глаза глядят, наудачу. Смыков заикнулся

было, что надо искать ручей и идти вниз по течению, но лейтенант демонстративно

игнорировал его слова.  И горные кряжи, и дымок догорающего костра уже скрылись

за горизонтом.

     Деревню они обнаружили совершенно случайно,  по  мычанию коровы,  внезапно

нарушившему зловещую тишину.  Оба,  не сговариваясь, присели и поползли на этот

звук,  столь неожиданный в  таком диком месте.  С  гребня холма открылся вид на

кучу  каменных построек,  обнесенных земляным валом.  Дальше расстилались поля,

покрытые необычайно низкорослой, сильно засоренной васильками пшеницей.

     - Смотрите,  мельница, - прошептал Смыков. - С крыльями. Отродясь такой не

видел.

     - И церковь с крестом.

     - Где вы такие церкви у нас видели? И крест, заметьте, не православный.

     - Точно. Сектанты какие-то...

     - Или католики. Я похожие церкви на Кубе видел.

     - Людей вроде не заметно.

     - Подождем.

     В  мучительном ожидании прошло  не  меньше  часа.  Хотелось есть  и  спать

одновременно,  да и  мухи,  непомерно расплодившиеся возле человеческого жилья,

донимали.  Высоко в небе появилось несколько стервятников,  вероятно, принявших

Смыкова и его спутника за падаль.

     Из  деревни не  доносилось иных  звуков,  кроме жалобного,  повторяющегося

через равные промежутки времени, мычания.

     - Эх, молочка сейчас... - произнес лейтенант страстно. Даже воспоминания о

"шашлыке" в сапогах не могли унять его голодных мук. - Может, пойдем, а?

     - Пошли, - кивнул Смыков. - Только, братец вы мой, осторожно.

     Низко  пригибаясь к  земле,  они  короткими перебежками достигли  деревни.

Вскарабкаться на вал не удалось,  так густо он зарос колючим кустарником. Ворот

не было и в помине, от них остался только гнилой верейный столб.

     - Без страха люди живут...  Открыто, - сказал Смыков. - Не боятся незваных

гостей.

     - Терять просто нечего,  -  отозвался лейтенант.  -  Смотри, какая нищета.

Крыши соломенные. Двери на борону закрываются.

     Первый же  дом,  в  который они зашли,  поверг их в  изумление и  странным

устройством щеколды,  и скудностью внутреннего убранства,  и грубой самодельной

мебелью,  и глинобитным полом.  В комнате с очагом посредине и кое-какой медной

посудой  на  стенах  они,  обшарив все  углы,  не  обнаружили ничего,  хотя  бы

отдаленно напоминающего съестное.

     - Корову надо искать, - сказал лейтенант убежденно.

     - А ты ее доить умеешь?

     - Не подоим, так прирежем.

     - Это, братец вы мой, уголовное дело. Сами знаете.

     - Да пошел ты, законник...

     Так,  заглядывая во все дома подряд,  они добрели до центра деревушки, где

располагалось одно-единственное более или менее приличное здание - двухэтажное,

с узорными решетками на окнах, крытое чем-то похожим на черепицу. Двор дома был

обнесен глухим каменным забором, из-за которого и раздавалось коровье мычание.

     Лейтенант тронул железную калитку,  и  та  со скрипом подалась.  В  тот же

момент из глубины двора с хриплым рычанием примчались два огромных лохматых пса

- настоящие волкодавы.  Смыков  едва  успел  втащить своего  спутника обратно и

захлопнуть калитку.

     - Вот и попили молочка, - сказал он разочарованно.

     - А ты анекдот про корейца, который на границе собаководом служил, знаешь?

- поинтересовался лейтенант,  задумчиво поглаживая кобуру.  -  А  корейцы  люди

культурные, в правильном питании толк понимают.

     - Вы  это,  братец мой,  бросьте,  -  отрезал Смыков.  -  Нельзя так низко

опускаться. Особенно в чужой стране.

     Собаки захлебывались от  злого  вожделения и  разве что  прутья калитки не

грызли. Казалось, они понимают, о чем говорят люди.

     Внезапно кто-то позвал собак, и они исчезли с той же быстротой, с какой до

этого  появились.  К  калитке  приблизилась хрупкая женщина,  одетая  в  черные

длинные одежды -  даже носки туфель не  было видно.  На  смуглом цыганском лице

горели глаза, выражение которых сразу смутило Смыкова.

     Она спросила что-то  на  чужом языке,  и  он,  как ни  странно,  понял ее.

Женщина поинтересовалась, христиане ли они.

     - Си, синьора, - машинально ответил Смыков.

     - Перекрестись.

     Смыков  не  раз  видел,   как  крестятся  верующие  на  Кубе,  и  довольно

правдоподобно воспроизвел этот жест.

     - Войдите, - сказала женщина.

     Ее испанская речь сильно отличалась от той,  к  которой привык Смыков,  но

была  понятна почти в  такой же  степени,  как  современному россиянину понятен

церковно-славянский язык.

     Ни  разу не  обернувшись,  женщина провела их  в  дом и  усадила за стол в

просторной,  чисто  побеленной  комнате,  единственным украшением которой  было

черное дубовое распятие на стене.

     - Вы чужестранцы? - спросила она.

     - Да, - ответил Смыков. - Но вам не следует нас бояться.

     - Недавно здесь побывали чужестранцы, непохожие на вас. Они убили пастухов

и  угнали наши стада.  Падре сказал,  что это слуги лукавого.  Они не  понимают

нашего языка, не умеют креститься и питаются сырым мясом своих коней.

     Лейтенант,   ни  слова  не  понимавший  в  их  разговоре,  каким-то  чудом

догадался,  что речь идет о  еде,  и стал тыкать пальцем в свою широко открытую

пасть.

     - Жрать, мадам! Эссен! Ай увонт ит!

     - Вы голодны? - спросила женщина.

     - Немного, - засмущался Смыков.

     Она кивнула,  удалилась в соседнюю комнату и спустя пару минут вернулась с

подносом  в  руках.  Угощение  состояло  из  кисловатого красного вина,  хлеба,

овечьего сыра и дюжины сырых яиц.

     - Я не готовлю себе горячую пищу, - сказала женщина, словно извиняясь.

     - Почему?  -  задавая этот  вполне невинный вопрос,  Смыков не  знал,  что

именно он и сгубит его.

     - Я усмиряю свою плоть, сеньор чужестранец. - Женщина потупила глаза. - На

меня наложена епитимья.

     - Какой же грех вы замаливаете, сеньора? - галантно поинтересовался он.

     - Прелюбодеяние,  -  едва слышно ответила женщина.  - Падре грозится, что,

если  я  буду  упорствовать в  этом  грехе,  он  передаст меня  в  руки  святой

инквизиции.

     - А вы...  упорствуете?  - чувствуя в ушах хмельной звон, а в паху сладкий

зуд, прошептал Смыков.

     - Увы,  -  печально призналась женщина.  -  Не  помогает ни власяница,  ни

самобичевание.  Наверное, в меня вселился бес похоти. Все говорят, ,что я кончу

жизнь на костре.

     - Подождите...  - здравый смысл еще не до конца покинул Смыкова. - Костер,

инквизиция... В какой стране мы находимся?

     - В Кастилии, сеньор чужестранец.

     - А какой нынче год? - жуткая догадка промелькнула в его голове.

     - Не знаю. Я неграмотная.

     - А кто сейчас у вас король?

     - Раньше мы  молились за  дона Хуана...  Это  имя  ровным счетом ничего не

говорило Смыкову, в учебе делавшему главный упор на диамат и научный коммунизм,

а вовсе не на историю.  Ощущая себя человеком,  с завязанными глазами ступившим

на канат, он успел еще задать несколько вопросов.

     - Куда подевались ваши люди?

     - Бежали в город, под защиту пушек.

     - А вы почему остались?

     - Моя жизнь ничего не стоит в сравнении с имуществом падре. Если я сохраню

его, мне обещано прощение всех грехов, как прошлых, так и будущих.

     - Так, значит, вы служите у падре?

     - С детских лет, сеньор чужестранец. Я сирота.

     - И давно вас искушает бес похоти?

     - С тех пор, как я помню себя.

     - А сам падре не пробовал изгнать беса?

     - Неоднократно, сеньор чужестранец, - с детской наивностью ответила она. -

Раньше ему  даже удавалось утихомирить проклятого на  денек-другой.  Но  теперь

падре  одряхлел и  утратил телесную силу.  А  другие мужчины только еще  больше

раззадоривают беса. Ах, я несчастная...

     Лейтенант,  не  преминувший воспользоваться тем,  что  напарник  отвлекся,

быстро расправился с угощением и теперь сгребал в ладонь крошки со стола.

     - Ты,  Смыков,  кончай,  -  сказал он,  сыто рыгнув.  -  Разболтался не по

делу... Трогаться пора. Попросим припасов в дорогу и уходим.

     - Что?  -  рассеянно переспросил Смыков.  -  Ты  один иди...  Скажешь там,

дескать,  я  задержался...  Дня на  три...  Я  прошлый отпуск не  догулял.  Мне

положено...

     - Ну и оставайся,  бабник!  - Лейтенант вскочил. - Черт с тобой! Вспомнишь

меня,  когда на костер голым задом сядешь!  А начальству я всю правду расскажу!

Как ты из-за юбки о службе забыл!

     Однако служба,  долг,  присяга и  даже собственная безопасность совершенно

перестали  интересовать  Смыкова.  Неведомая  сила  уже  потянула  его  к  этой

худенькой чернявой женщине, потянула неудержимо, как Матросова к амбразуре, как

Рабиновича к земле обетованной, как козла в огород.

     - Мне приходилось изгонять из женщины беса похоти, - сказал он придушенным

голосом,  с трудом подыскивая нужные испанские слова.  - Я буду рад, если смогу

хоть чем-то отблагодарить вас за гостеприимство...

     Беса   решено  было  изгонять  на   широкой  кровати  падре,   под   сенью

чудодейственного  распятия,   изготовленного  якобы  самим  святым  Антонием  и

содержащего в себе щепку Животворного Креста,  на котором закончил земную жизнь

Спаситель.

     Все  эти  сведения  Анхела  (так  звали  черноглазую  служанку)  торопливо

сообщила Смыкову,  снимая свое  скромное полумонашеское одеяние.  Нижнего белья

под  ним  не  оказалось (впрочем,  как позже убедился Смыков,  его не  носили и

кастильские дворянки),  зато  имелась власяница -  грубо связанная из  конского

волоса короткая безрукавка, действующая на кожу наподобие наждачной бумаги, - а

также  целый  набор  ладанок,  деревянный лакированный крест  и  тяжелая медная

иконка с цепями.

     После бурных уговоров Анхела позволила Смыкову стащить с  себя  власяницу,

зато расстаться с остальной амуницией категорически отказалась.  Из-за этого во

время любовных ласк она  издавала мелодичный звон,  совсем как  новогодняя елка

при землетрясении.

     В худеньком легком теле,  на котором все торчало -  что ребра,  что грудь,

что ключицы, - и в самом деле таилась прямо-таки бесовская страсть. Очень скоро

Смыков оказался внизу,  и Анхела,  беспрестанно бормоча молитвы, ерзала на нем,

словно  грешник  на  сковородке,   крутилась,   как  флюгер  в  бурную  погоду,

подпрыгивала,  точно  мячик для  пинг-понга.  Распущенная черная грива моталась

наподобие  боевого  бунчука,  маятниками раскачивались ладанки,  лязгали  цепи,

острые груди хлестали Смыкова по лицу.

     Вначале слегка ошеломленный таким  напором,  он  вскоре опомнился и  решил

постоять не  только за  свою персональную мужскую честь,  но  и  за  честь всех

мужиков двадцатого столетия.

     Бес,  как видно,  засел в Анхеле крепко и надолго,  поэтому ограничиваться

полумерами не приходилось.  Время шло,  молитвы Анхелы уже давно превратились в

страстные стоны,  из  постели падре была выбита вся  пыль,  скопившаяся там  за

многие годы,  даже чудодейственное распятие на стене покосилось, - а конца-краю

этому странному экзорцизму (Экзорцизм -обряд изгнания дьявола.) не намечалось.

     "Ничего,  -  решил Смыков.  -  Костьми лягу,  но  не  сдамся.  Не таких до

обморока доводил".

     Внезапно Анхела соскочила с него,  стрелой вылетела в соседнюю комнату, но

тут  же  вернулась на  прежнее место,  прихватив с  собой витую ременную плеть.

Продолжая рьяно заниматься тем,  что лицемеры называют грехом, поэты - вершиной

любви,  а  умники -  капулятивным актом,  она  принялась схлестывать себя  этой

плетью. Даже Смыкову несколько раз чувствительно досталось. В те моменты, когда

Анхела оказывалась к  нему спиной,  он  мог  видеть,  как на  коже партнерши от

лопаток до крестца вспухают багровые полосы.  Тогда, жалости ради, он прикрывал

ладонями ее нежные, словно спелые персики, ягодицы.

     Впрочем, плеть выполнила предназначенную для нее роль - бес стал проситься

на волю. Об этом свидетельствовали издаваемые Анхелой хрюкающе-мяукающие звуки,

судорожные телодвижения,  закатившиеся глаза и оскаленный рот.  Покидая жертву,

бес  хотел  ее  руками  отомстить Смыкову,  но  бывалый  постельный боец  сумел

уберечься от ногтей и зубов своей обуянной страстью подруги,  дождался, пока ее

тело обмякнет, в темпе завершил свои собственные дела и с чувством выполненного

долга растянулся на чужих перинах.

     Притихшая, благостная Анхела лизала его небритую щеку.

     - Ну как там этот бес? - спросил Смыков. - Ушел?

     - Ушел,  -  ее  ладонь  скользнула Смыкову под  майку  и  увязла в  густых

обезьяньих зарослях,  в  общем-то  не  характерных для  уроженца средней полосы

России. - Ушел пока.

     - Ничего. В следующий раз мы ему еще не так зададим.

     - А где твой крест? - вдруг спросила Анхела.

     - Крест?  Какой крест?  -  вяло удивился Смыков.  -  Ах,  этот... Потерял,

наверно...

     - Ты  потерял крест,  -  она приподнялась на  локте.  -  Как же  это могло

случиться?

     - Бывает, - сонно пробормотал он. - Ты помолчи пока... Я посплю немного...

Устал...

     Вероятно, это было самое неприятное пробуждение в жизни Смыкова.

     Мало того, что ему не дали вволю выспаться, мало того, что его разбудил не

ласковый поцелуй,  а удар рукояткой алебарды в грудь, мало того, что его тут же

заковали в грубое и тяжелое железо,  - он получил возможность еще раз убедиться

в женском коварстве.

     - Это дьявол!  -  кричала Анхела,  которую с трудом удерживали два мрачных

типа в музейных доспехах.  - Посмотрите, на нем даже креста нет! Это он виноват

во всем!  Это он совратил меня!  Зачем мне ломают руки? Что вы со мной делаете?

Ведь это же я донесла на него! О Святая Дева, помоги!

     - Не  надо  поминать имя  Богородицы всуе,  дочь моя,  -  сказал человек в

коричневой шелковой рясе и  перекрестился.  -  Ты будешь считаться соучастницей

дьявола,  пока не докажешь обратное.  Враг рода человеческого рыщет повсюду, но

искушает не  всех  подряд.  Твое  раскаяние,  хоть и  запоздалое,  радует меня.

Уверен,  что  святой  трибунал  определит истинную  меру  твоей  вины.  Каждому

воздается по его заслугам.

     После этих слов на Анхелу были надеты ручные и ножные кандалы, соединенные

между собой цепью. Пинками и затрещинами несчастных любовников выгнали из дома,

причем Смыкову даже не  позволили одеться.  Слава богу,  что  на  нем  остались

сиреневая майка и сатиновые трусы в горошек.  Вся его остальная одежда, включая

пистолет,  были помещены в холщовый мешок,  на который тут же наложили восковую

печать.

     Кандалы   мешали   арестованным  самостоятельно  взобраться  на   высокую,

устланную соломой телегу,  и стража забросила их туда,  как мешки с мукой.  Под

душераздирающие стенания Анхелы экипаж тронулся в путь. Вокруг сомкнулся конный

кортеж,  а  рядом  с  кучером уселся  рябой  попик,  время  от  времени пугливо

совершавший над Смыковым крестное знамение.

     Дорога выдалась не близкая, способность соображать уже вернулась к Смыкову

в полной мере (теперь,  поглядывая на зареванную, подурневшую Анхелу, он всякий

раз  спрашивал себя:  ну  что  хорошего есть  в  этой стервозе),  и  можно было

подвести некоторые предварительные итоги последних событий.

     Судя по тому,  что довелось увидеть и услышать, Смыков находился сейчас на

приличном удалении от  родных мест  как  в  пространстве,  так  и  во  времени.

Совершенно  невероятным  образом  он  попал  из  Талашевского  района  прямо  в

средневековую Испанию,  еще даже не успевшую объединиться в единое государство.

И хотя материалистическое мировоззрение Смыкова не допускало такой возможности,

с фактами приходилось считаться.

     То,  что  над  этой страной тоже простиралось мертвое,  переставшее менять

свой суточный облик небо,  наводило на мысль, что со старушкой Землей случилась

какая-то   грандиозная  катастрофа,   скомкавшая  ее   естество  как  в   плане

географическом,  так и  в плане историческом.  Можно было без труда представить

себе, какими последствиями это чревато в самое ближайшее время. Чтобы навестить

тамбовскую тетю  (да  и  где  нынче тот  Тамбов?),  Смыкову теперь придется,  к

примеру,  пробираться  сначала  через  льды  Гренландии,  потом  через  империю

богдыхана,  доисторические болота,  владения каннибалов,  государство ацтеков и

штат  Джорджию времен  Гражданской войны  между  Севером  и  Югом.  Веселенькая

перспектива, ничего не скажешь!

     Смыкова и  Анхелу доставили в  замок Санта-Корона,  где  и  разлучили.  Ее

бросили в  вонючее подземелье,  в  котором несколько сотен  потенциальных ведьм

годами ожидали решения своей участи, а его посадили в камеру-одиночку каземата,

предназначенного для особо важных преступников.  На  описываемый момент там уже

находились:   бабка-колхозница,  в  поисках  своей  козы  проникшая  в  пределы

Кастилии,  два  рыбака-любителя,  сбившиеся с  пути  по  пьяному  делу,  летчик

сельскохозяйственной авиации,  сумевший  посадить  свой  самолет  после  отказа

мотора,  а  также  полдюжины  косоглазых степняков,  захваченных в  пограничных

стычках.

     Накануне их  всех  уже  пытали:  сначала плетьми,  а  потом растяжением на

специальном   станке,   прозванном   "кобылой".   Однако   добиться   чего-либо

вразумительного не  удалось даже от  бабки,  единственной из пленников носившей

крест.  Специалистов по  славянским,  а  тем более тюркским языкам в  ведомстве

святого трибунала не нашлось.

     Неудивительно,  что  в  этой  ситуации  Смыков  оказался для  следователей

инквизиции  настоящим  кладом.   Оставаясь  под  подозрением  и  сам  регулярно

подвергаясь  пыткам,  он  тем  не  менее  исполнял  при  трибунале  обязанности

переводчика.

     В  первую  очередь  инквизицию интересовали вопросы общего  характера:  по

какой причине на  небе  пропали божьи светила,  почему день  и  ночь  перестали

сменять друг друга,  куда делись Наварра,  Леон,  Арагон,  Гренада да и  добрая

часть  самой  Кастилии,  что  за  неведомые  народы  появились вдруг  у  границ

христианского мира, какова их вера, численность и вооружение.

     Затем  дознание  переходило  на  частности:  какова  личная  вина  каждого

конкретного обвиняемого в свершившихся бедствиях, как долго и в какой должности

он состоит на службе в сатанинском воинстве,  какие блага за это имеет, сколько

праведных  душ  уже  успел  загубить,   какими  приемами  черной  магии  обычно

пользуется,  каких  сообщников может  назвать и  намерен ли  покаяться в  своих

прегрешениях против церкви.

     Первой  по  всем  пунктам  предъявленного  обвинения  призналась  бабка  -

"кобыла" весьма неблагоприятно действовала на  ее  пораженные артритом суставы.

Уже  на  пятом  допросе она  охотно показала,  что  с  помощью заклинания лично

похитила светила  (в  качестве доказательства заунывным голосом была  исполнена

популярная в  свое время песня "Солнце скрылось за  горою,  затуманились речные

перекаты"),  что у  сатаны она служит сорок лет и шесть месяцев (это в точности

соответствовало ее  колхозному стажу,  хотя выше должности звеньевой так  и  не

поднялась,  что  в  образе  пушинки или  перышка неоднократно проникала в  дома

честных христиан,  пила их  кровь и  смущала души вражеской агитацией,  что все

свои  колдовские снадобья  готовит  исключительно из  продуктов,  поступающих в

райпотребсоюз (лишь изредка добавляя к ним крысиный помет, желчь бешеной собаки

и  кровь некрещеных младенцев),  что  среди ее  сообщников состоят председатель

колхоза,  все члены правления,  главный зоотехник и  бригадир Самосейкин,  вина

которого особенно велика.  Признаваясь во  всех  своих  грехах,  бабка выражала

надежду на  милосердие церкви и  напирала на  свои  прежние заслуги в  качестве

ударницы, общественницы и ветерана труда.

     Не стали долго упираться и рыбаки, взявшие на себя следующие преступления:

надругательство  над  храмами,  распространение еретических  измышлений,  кражу

священных  таинств,   вскрытие  могил,   отцеубийство,  людоедство,  содомию  и

лжесвидетельство.  Спиннинги их, признанные орудием для ловли христианских душ,

были изрублены на мелкие кусочки и сожжены.

     Тверже всех  держался летчик,  в  свое  время  воевавший в  Сирии  и  даже

побывавший в  еврейском плену.  Однако его  запирательство ни  к  чему хорошему

привести не могло,  ведь многие видели,  как он опустился с неба на дьявольской

птице  с  колесами вместо лап  и  мельничным крылом вместо клюва.  Вдобавок при

попытке  сжечь  ее  эта  птица  взорвалась,  покалечив немалое число  солдат  и

монахов.  Летчика зачислили в  редкий  разряд летающих прислужников нечистого и

неоднократно принуждали продемонстрировать свое греховное искусство,  сбрасывая

вниз со специально возведенного помоста.

     Закончились эти дурацкие эксперименты переломом обеих ног, но впоследствии

хитрый летун обманул своих тюремщиков:  построив для  нужд  кастильского войска

монгольфьер из  промасленного шелка,  он  сбежал  при  первом же  испытательном

полете да еще прихватил с собой жену коменданта замка.

     Бабка-колдунья  и   рыболовы-содомисты,   пройдя   сквозь  все   мытарства

следствия,  публично покаявшись и признав над собой примат католической церкви,

были тем не менее осуждены на пожизненное заключение с конфискацией имущества.

     Смыков,  на милицейской службе поднаторевший во всяких юридических уловках

да  еще  имевший возможность видеть кухню  следствия изнутри,  выбрал для  себя

совершенно иную тактику защиты.

     Священный трибунал главной своей  задачей считал  борьбу с  еретиками,  то

есть с верующими,  отступившими от общепринятых догматов религии. Можно ли было

обвинять в  чем-то  подобном человека,  под  покровительством церкви никогда не

состоявшего,  святых  таинств  не  принявшего и  об  истинном  боге  ничего  не

ведающего?  Юридически нельзя, точно так же, как нельзя обвинить в дезертирстве

солдата,  не принявшего присягу. На это Смыков и упирал: ничего не знаю, ничего

не ведаю,  жил в глуши, о христианском учении слышать не довелось, миссионеры в

наши края не  забредали,  до сих пор пребываю в  первобытной наивности,  а  что

наговаривает на меня эта ведьма Анхела - сплошной вымысел.

     На коварные предложения войти в лоно матери всех страждущих - католической

церкви - он отвечал уклончиво: сделать это можно не раньше, чем позовет душа, а

та еще дремлет, как невинный ребенок.

     Конечно,  провести инквизиторов было трудно,  на  то  они  и  инквизиторы.

Смыкова доставали с разных сторон -  не только увещевали,  вразумляли и пугали,

но  и  пытали  потихоньку,   следуя  принципу,  что  телесные  страдания  очень

просветляют душу.  Он же твердо стоял на своем,  понимая,  что лучше лишний раз

получить плеткой по заду, чем подняться на костер или до окончания века гнить в

одиночке.  Впрочем, к тому времени он уже лично знал всех палачей, а те, хоть и

были  большими  формалистами,  относились к  необычному узнику  с  определенным

пиететом.

     Очередной сеанс убеждения с пристрастием выглядел примерно так.

     - Привет,  сеньоры, - говорил Смыков, входя в полутемный сводчатый подвал,

где на  жаровнях калились клещи,  в  котлах кипела вода,  скрипела под потолком

дыба, а служитель торопливо засыпал песком свежие кровавые лужи.

     - Привет и вам, благородный сеньор, - вежливо отвечал палач.

     - Чем займемся на этот раз?

     - По плану. Сначала вырвем вам ноготок на левой руке, а потом пытка водой.

     - На левой руке уже рвали. Можете полюбоваться.

     - Ах, простите... Сейчас загляну в дело... Действительно, ноготок на вашей

левой руке уже рвали...  Да еще в  присутствии кардинала.  Тогда будем рвать на

правой.

     - Может, не стоит? В плане ведь конкретно сказано: на левой.

     - Вы же знаете наши порядки, сеньор...

     - Ладно, приступайте.

     - С какого пальчика сорвем?

     - Да с любого. Только поаккуратней.

     - Тогда   с   указательного.   Мизинчик  трогать  не   будем.   Он   самый

болезненный... Рвать?

     - Рвите.

     - А может, примете крещение?

     - Не собираюсь даже!  Чтобы меня после этого обвинили в ереси и послали на

костер? Рви!

     - Не  обижайтесь,  сеньор.  Мы люди маленькие.  В  тяжких трудах свой хлеб

зарабатываем.

     - А-а-а!

     - Ну как? Не очень больно?

     - Я же просил, собака кастильская, поаккуратней!

     - Не гневайтесь,  сеньор.  Приложите вот это снадобье. Сейчас все пройдет.

Передохните немного и перейдем к пытке водой.

     - Вода теплая?

     - Теплая, сеньор... А может, все же примете крещение?

     - Ну что вы ко мне привязались? Сто раз уже сказано: нет!

     - Ах,  сеньор, к чему такое упрямство? И вам неприятности, и нам морока...

Извольте пройти к  этой бочке.  Будем держать вашу голову под  водой до  первых

признаков утопления. Потом вернем в чувство. И так до пяти раз.

     - Может, сегодня трех хватит? Я немного переел за обедом.

     - Так и быть, сеньор... Четыре. Уж вы потерпите.

     - Как-нибудь.

     - Решение свое не изменили?

     - И не надейтесь!

     - Тогда окунаем.

     - Буль-буль-буль-буль...

     Время от  времени в  замок доставляли новых пленников -  иногда степняков,

иногда еще более диких,  чем они,  негров,  иногда земляков Смыкова.  Общаясь с

ними в качестве переводчика,  он был в курсе всех последних событий. Ни разу не

покинув свой каземат,  Смыков знал и о распрях,  раздиравших бывший Талашевский

район, теперь называемый по-разному - то Отчиной, то Отчаиной, - и об эпидемиях

неведомых болезней,  косивших всех подряд,  и о бедственном положении Кастилии,

сражающейся на два фронта, и о многом другом.

     Располагая избытком вольного времени и  относительной свободой перемещения

внутри своей тюрьмы,  Смыков освоил язык негров и  степняков.  Последние вскоре

покинули замок.  После очередного поражения кастильцев их  пришлось обменять на

знатных  пленников,  которым грозила участь  стать  в  чужом  краю  пастухами и

табунщиками.

     На одном из заседаний трибунала,  когда секретарь с явными признаками оспы

свалился замертво,  случайно выяснилось, что Смыков владеет не только испанской

речью,  но  и  письмом.  Ему  доверили вести  протокол,  потом поручили начисто

переписывать законченные дела,  а  после соответствующего экзамена назначили на

должность квалификатора -  ученого-юриста,  следящего за  тем,  чтобы церковное

судопроизводство не  противоречило гражданскому законодательству.  Сделано  это

было,  конечно,  не от хорошей жизни - лучшие кастильские мужи пачками гибли от

стрел  степняков,  от  пуль  и  гранат талашевцев,  от  неизвестного им  доселе

сифилиса,  от  оспы и  дифтерии,  от непривычно крепких спиртных напитков и  от

черной хандры.

     Знание римского, наполеоновского и социалистического права, а также многих

хитрых   уловок,   изобретенных  юристами-крючкотворами  за   последние  четыре

столетия,  вкупе с  многолетней милицейской практикой сразу выделили Смыкова из

общей массы твердых в вере, но слабых головой местных следователей. На волю его

по-прежнему  не  выпускали,  однако  принять  крещение  больше  не  принуждали.

Естественно,  пытки  прекратились.  Вскоре  ему  даже  положили государственное

жалованье в серебряных реалах.

     Одно время он передавал свои знания молодому поколению законников, а потом

был    переброшен   на    то,    что    при    советской   власти    называлось

организационно-кадровой   работой.   Кастильцы,   всегда   питавшие  нездоровое

пристрастие  ко   всяким  бюрократическим  вывертам,   по  достоинству  оценили

нововведения  Смыкова:   личные  дела,  карточки  по  учету  кадров,  анкеты  и

регистрационные журналы.

     Особой виртуозности он достиг в составлении характеристик,  которые всегда

стряпал  на  глазах,  на  основании одних  только  архивов  инквизиции,  кстати

сказать, весьма обширных. Вот так выглядел, к примеру, один из его шедевров:

     "Дон Алонсо де  Хименес проявил себя стойким борцом за дело истинной веры.

В  достаточном объеме  владеет  рыцарским  искусством.  Постоянно работает  над

совершенствованием  своих   морально-боевых  качеств.   Здоров,   форму  одежды

соблюдает.

     У  равных  по  происхождению пользуется авторитетом,  у  рядовых рыцарей -

уважением.

     Имеет отдельные недостатки.  Дважды переходил в  магометанство,  последний

раз пробыл в таком состоянии 10 лет.  В Кордовском калифате имеет родственников

- 6 жен и 18 детей.

     При искоренении вышеуказанных недостатков дон Алонсо де Хименес может быть

допущен к участию в крестовом походе против неверных".

     Делая стремительную,  хоть и  своеобразную карьеру (он  уже жил в  верхних

покоях замка,  хотя ступать за  его  порог права не  имел),  Смыков считал себя

кем-то вроде Штирлица,  внедренного в логово врага.  Со всех важных документов,

проходящих через его руки,  он аккуратно снимал копии.  Оставалось только найти

надежного связника.

     Но  тут разразилась новая катастрофа,  закончившаяся тем,  что власть была

свергнута не только в  Кастилии и Отчине,  но даже в степи.  Замученные войной,

мором и  голодом люди  посчитали первопричиной всех несчастий своих собственных

вождей.  Может,  в этом и был резон,  но уж больно радикальные меры применялись

для исправления допущенных ошибок.  Вместе с гнойным нарывом отрезали и голову.

По всей Кастилии вновь запылали костры,  только жгли на них уже не еретиков,  а

инквизиторов и их многочисленных пособников.

     При  штурме Санта-Короны Смыков спасся тем,  что  вернулся в  свою прежнюю

камеру и сам на себя надел кандалы.

     Приняв непосредственное участие в уничтожении архива святого трибунала, он

сумел-таки отыскать в нем мешок со своим имуществом.  На родину Смыков прибыл в

своем прежнем милицейском мундире,  за  что  едва не  был  расстрелян Зябликом,

принявшим  его  за  тайного  агента  аггелов.   Спасло  Смыкова  заступничество

какого-то  степняка,   ранее  сидевшего  в  Санта-Короне  и  хорошо  помнившего

вежливого, предупредительного переводчика.

 

     Агиларская  дорога  оказалась  обыкновенной караванной тропой,  а  часовня

Святого Доминика -  собачьей будкой,  в  которой еле помещалось грубое изваяние

соответствующего мученика. Вокруг расстилалась плоская, как стол, известняковая

равнина, кое-где опушенная скудной травой.

     Зяблику это место не понравилось.

     - Даже заснуть в тенечке негде, - сказал он удрученно.

     Зато Смыков остался доволен.

     - Никто,  однако,  незамеченным сюда не подберется. На десять верст вокруг

все просматривается.

     Показавшуюся на горизонте точку Смыков и Чмыхало заметили одновременно.

     - А вот и гонец, - сказал Смыков. - Изо всех сил скачет. Видно, с хорошими

вестями.

     - Конь плохой, - добавил Чмыхало. - Арык. Кляча. А может, засекся.

     - У хорошего ездока конь не засекается. - Зяблик козырьком приложил ладонь

ко лбу. - Ты, Смыков, со мной согласен?

     - Всякое  бывает,   братец  вы  мой,  -  рассеянно  ответил  Смыков,  тоже

всматриваясь в даль.

     Когда до всадника осталось метров сто,  Зяблик выстрелил в воздух и знаком

приказал тому спешиться.

     - Скажи,  чтобы лапы поднял,  - бросил он приятелю. - А не то еще шарахнет

гранатой.

     - Манос  арриба!   -  крикнул  Смыков.  Гонец,  оставив  коня,  и  вправду

незавидного,  охотно вскинул вверх руки и засеменил к драндулету. Был он жалок,

грязен,  чересчур смугл даже  для  кастильца,  плохо одет  и  походил скорее на

бродягу, чем на божьего слугу.

     - Поспрошай его, - тихо сказал Зяблик. - Проверь.

     - Считаешь, его могли подменить аггелы?

     - Чем черт не шутит.

     - Рогов-то вроде не видно.

     - Что они,  совсем дураки,  чтобы рогатого посылать? У них всякой твари по

паре имеется.

     Смыков что-то спросил у гонца,  но тот,  страдающе скривившись, заскулил и

стал тыкать пальцем себе в рот.

     - Чего это он? - удивился Зяблик.

     - Может, немой, - подал голос Цыпф, все еще. переживающий свой позор.

     - Сейчас проверим... Ко мне! Бегом!

     Гонец  остался стоять  на  прежнем месте,  переводя заискивающий взгляд  с

одного чужестранца на другого.

     - Не понимает вроде по-нашему. Или прикидывается. - Зяблик, шагнув вперед,

ухватил гонца за подбородок и заглянул ему в рот.  -  Мать честная! Языка-то на

самом деле нет! По самый корень. Рвала их ваша инквизиция?

     - Рвала. Но чрезвычайно редко.

     Немой  между  тем  вытащил из-за  пазухи свернутую трубкой и  запечатанную

висячей  печатью  бумагу.  Из  рук  Зяблика она  перекочевала к  Смыкову.  Тот,

осторожно взяв свиток за торцы,  внимательно осмотрел его,  даже понюхал и лишь

после этого развернул.

     - Ну что там? - нетерпеливо спросил Зяблик.

     - Кардинал шлет нам привет и сообщает, что сей верный человек проводит нас

туда, куда нужно.

     - Ты почерк кардинала знаешь?

     - Станет кардинал перо в  руки брать.  Для того писцы имеются.  Но  печать

точно его. Могу гарантировать.

     - Тогда поехали.

     Смыков отдал гонцу короткое распоряжение, и тот принялся торопливо снимать

упряжь с коня.

     - Волкам на обед оставляет,  - недовольно пробурчал Зяблик. - Может, лучше

нам его на мясо прирезать? Как ты считаешь, Чмыхало?

     - Не-е,  -  покачал головой Толгай. - Это не мясо, это узагач. Дерево. Зуб

сломаешь.

     Отпустив расседланного коня на  волю,  гонец с  опаской забрался на заднее

сиденье драндулета.

     - А  дальше?  -  спросил Смыков.  -  Куда?  Гонец замычал и ладонью указал

вперед.  Спустя час  по  его  указанию драндулет свернул с  Агиларской дороги в

чистое поле,  долго ехал по  высохшему руслу ручья,  а  потом снова выбрался на

какую-то караванную тропу, вдоль которой подозрительно часто торчали деревянные

кресты, отмечавшие безымянные могилы путников.

     - Таким манером мы скоро в Гиблую Дыру заедем,  -  сказал Зяблик, озираясь

по сторонам. - Ты, Смыков, хоть бывал в этих краях?

     - Что я здесь потерял...

     - Уж это точно.  - Зяблик сплюнул за борт драндулета. - Терять тут нечего.

Зато приключений на  свою задницу найти можно.  Это же надо придумать -  немого

гонца прислать! Как они еще слепого не прислали. Одно слово - иезуиты!

     Впереди уже маячили какие-то  живописные развалины,  и  гонец,  перехватив

взгляд Смыкова, согласно кивнул: прибыли, мол.

     - Давай сначала вокруг объедем,  - сказал Зяблик Толгаю. - Глянем, что это

за осиное гнездо такое.

     Лет сто назад,  а может, и больше здесь возвышался прекрасный мавританский

дворец,  от которого остались только груды тесаного камня, несколько толстенных

стен  с  узкими стрельчатыми окнами,  две-три  чудом уцелевшие ажурные арки  да

полуобвалившийся купол со следами бирюзовой глазури.

     Описав вокруг развалин петлю,  Толгай загнал драндулет в  какую-то  весьма

схожую с капониром рытвину.

     - Ох,  неладно тут, чует моя душа! - Зяблик швырнул в сторону разрушенного

дворца камень.  - Ни одна ворона даже не чирикнет! А в таком месте птицы должны

гнездиться... Эй, кто там есть, отзовись!

     Словно в  ответ на  его  крик,  в  пустом проеме окна  показался кардинал.

Насколько можно было судить с такого расстояния,  одет он был точно так же, как

и  в  момент освобождения.  Энергично помахав рукой,  он снова скрылся во мраке

развалин.

     - В прятки играет,  старый черт, - скривился Зяблик. - Ты, Лева, остаешься

здесь. С этого безъязыкого глаз не спускай. А мы короткими перебежками вперед.

     Первым под  свод ворот,  где  все заросло буйной зеленью,  вбежал Смыков и

словно в пруд нырнул - так здесь было прохладно, сумрачно, влажно. Совсем рядом

журчала вода  и  тихо  стрекотали насекомые.  Зяблик,  тенью проскользнув мимо,

исчез где-то в  верхних ярусах руин.  Чмыхало нырнул в  подземелье,  прорубаясь

саблей сквозь чащу плюща и мирта.

     Надо  было  выбирать позицию получше,  и  Смыков через  внутренний дворик,

представляющий  собой   открытые  сверху   каменные  катакомбы,   устремился  к

увенчанной  куполом  башне,  сквозь  дыры  в  которой,  словно  спинной  хребет

мертвеца, проглядывала винтовая лестница. При этом он не забывал посматривать и

по сторонам, и себе под ноги - в таких развалинах чужака мог подстерегать любой

сюрприз: змея, замаскированная ловчая яма, капкан, мина.

     На  пределе дыхания Смыков взлетел по лестнице наверх,  выбрался на карниз

купола, залег и огляделся. Руины дворца и вся прилегающая местность отсюда были

как на ладони.  Горизонт, насколько хватало глаз, был чист. Единственный хорошо

заметный след принадлежал драндулету.  Цыпф,  словно любопытный сурок, стоял на

его капоте и,  представляя собой завидную мишень, глядел на разрушенный дворец.

Немой гонец, сгорбившись, сидел на прежнем месте.

     С  той  стороны руин,  где им  показался кардинал и  где сейчас должен был

находиться Зяблик,  раздался резкий короткий свист.  Он означал крайнюю степень

опасности и не требовал отзыва. По этому сигналу полагалось затаиться и ждать.

     Кто-то  длинный,  темный,  кого Смыков поначалу принял за  огромную кошку,

стремительно метнулся сверху, оттуда, где могли жить одни только птицы. Получив

в  прыжке пулю,  он пролетел мимо,  попытался ногтями вцепиться в  покатый край

крыши и,  опознанный уже  как  человек,  заработал еще  одну  пулю  между глаз.

Короткий  вопль  и  шум  падения  еще  не  успели  умолкнуть,  а  в  развалинах

часто-часто,  почти как автомат, застучал пистолет Зяблика. Все это заняло пару

секунд, не больше, затем вновь наступила тишина.

     Спустя минут пять раздался голос Зяблика, неузнаваемо искаженный акустикой

руин:

     - Отдайте наших баб,  мудаки,  и  разойдемся!  Нас вы  живыми все равно не

возьмете!

     Кто-то громко, как в рупор, расхохотался и ответил с издевкой:

     - Ты  нам  пока не  нужен,  Зяблик.  Тебе ведено было привести сюда Белого

Чужака.

     - Это ты, что ли, Песик? - после короткого молчания спросил Зяблик.

     - Меня зовут Ламех. Я семя Каиново.

     - Говно ты собачье! Зачем старика замучили?

     - Он запятнан кровью братьев наших. Нашел кого жалеть.

     Снова загрохотал пистолет Зяблика,  и развалины словно ожили.  Из каменных

гротов,  из подземных нор, из густых зарослей появились люди в черных колпаках.

Смыков оказался на своем куполе,  словно медведь,  неосмотрительно позарившийся

на дупло диких пчел,  -  пули роем визжали вокруг, обдавая его пылью и каменным

крошевом.  Попытка отползти назад  закончилась неудачей -  башню  здесь  сверху

донизу разрывала широкая трещина.  Тогда он  вскочил и  что  было  мочи побежал

вперед,  прикрываемый бортиком карниза лишь до колен. Спасло Смыкова только то,

что  все  стрелявшие находились значительно ниже  его  и  вынуждены были палить

почти в  зенит.  Так или иначе,  душераздирающий дивертисмент лопающихся струн,

сопровождавший  этот  бег,   мог   доконать  любого  менее  опытного  и   более

впечатлительного человека.

     Преодолев половину окружности башни,  Смыков оказался за спинами тех,  кто

уже собирался с верхней площадки лестницы перебраться на купол. Сквозь какую-то

отдушину он хладнокровно перестрелял их всех. Впрочем, большого искусства тут и

не требовалось -  человека, взбирающегося на такую высоту по узеньким, лишенным

перил приступкам, достаточно просто зацепить пулей.

     Теперь  аггелам,  до  этого  державшим Смыкова под  обстрелом,  надо  было

перебираться на другую сторону руин, в обход башни. Он позволил им это сделать,

перещелкав половину,  как куропаток,  а потом бросился по карнизу назад, внутрь

купола, и слетел по лестнице вниз.

     Двое аггелов,  лежащих у  ее подножия,  не подавали признаков жизни,  зато

третий, упавший не на камни, а на тела товарищей, еще шевелился. Смыков трогать

его не стал,  а  только выгреб из карманов все патроны и отобрал черный колпак.

Рогов у аггела не было, да и выглядел он пацан пацаном.

     Из башни Смыков выбрался не через дверной проем, а через ту самую трещину,

что до  этого едва не  погубила его.  Натянув колпак на  самые глаза,  он сетью

рвов-катакомб, расположение которых хорошо разглядел сверху, стал пробираться к

руинам,  где  засел  Зяблик.  Полутемные  коридоры  первого  этажа  были  полны

пороховым дымом, но грохот стрельбы указывал дорогу лучше любого маяка.

     Аггелы,  осаждавшие помещение, куда им удалось загнать Зяблика, не ожидали

удара в спину,  к тому же и пресловутый колпак ввел их в заблуждение.  Внезапно

оказавшись под  перекрестным,  да  еще и  кинжальным огнем,  они не  выдержали:

кто-то  удрал на  верхние ярусы,  кто-то  выпрыгнул в  окно,  кто-то  попытался

сдаться.

     Свистнув особым способом -  свои,  не  стреляй!  -  Смыков воссоединился с

приятелем.  Тот,  припорошенный пылью и  слегка закопченный,  торопливо набивал

патронами последнюю обойму.

     - 3-заманили,  г-гады, в ловушку! - щелкая зубами от ярости, прохрипел он.

- Ну ничего, мы еще посмотрим, кто кому мослы оттопчет!

     - Что с кардиналом? - спросил Смыков. - Жив?

     - Ага. Почти. Пошли - покажу.

     Анфиладой комнат,  стены  которых были  сплошь инкрустированы выщербленной

плиткой -  голубой,  розовой,  зеленой,  - он провел Смыкова в просторный зал с

рухнувшим потолком,  судя по всему,  ранее служивший купальней.  В  центральном

простенке стоял кардинал и  взыскующе взирал на вошедших остекленевшими глазами

с  пришитыми к  бровям веками.  В  вертикальном положении его  поддерживал кол,

пронзивший тело от промежности до зоба.  Зяблик потянул за веревку, перекинутую

под потолком через обломок каменной балки, и мертвец приветливо вскинул руку.

     - Наше вам с кисточкой,  - сказал Зяблик. - Сидел бы себе в кичмане и горя

не знал.  А туда же,  на волю захотелось... Абсурдно! Тут, кстати, не только он

один.  Аггелы твоих инквизиторов набили,  как поросят перед праздником.  Вон, в

соседней комнате лежат. С крестом на пистолеты нечего соваться.

     Прилетевшая снаружи пуля отколола уголок оконного проема и пошла гулять по

залу.

     - Что делать будем? - спросил Смыков, ковыряя в ухе.

     - Как любила говорить ваша партия: есть две программы. Программа-минимум -

уносить отсюда ноги.  Программа-максимум -  взять того гаврика,  который сейчас

себя Ламехом называет.  Раньше мы  вроде знакомы были.  Уж  он-то  нас на Верку

выведет.

     - Толгая что-то давно не слышно.

     - Чмыхало не  пропадет.  Разве что на  шальную пулю нарвется.  Но это вряд

ли... Шухер!

     Железное ребристое яйцо запрыгало по  полу.  Но  Зяблик со Смыковым успели

схорониться за  грудой  камней,  сквозь  которые  проросла целая  рощица  хилых

рожковых деревьев.  Рвануло так,  что заложило не только в ушах, а даже в носу.

Дым и пыль заклубились, как в кратере Везувия.

     - Да вы что,  гады,  в натуре,  пришить нас захотели? - Зяблик подскочил к

окну и несколько раз пальнул навскидку. - Получайте!

     - Пришить мы вас могли еще на Агиларской дороге, - ответил снаружи все тот

же громогласный голос.  -  Сам знаешь, фугас в колею заложить проще простого. А

это так... маневры. Пусть молодежь поупражняется. Злее будет.

     - Не боишься без подручных остаться?

     - Не боюсь. От добровольцев отбоя нет.

     - Чем же вы их приманиваете?

     - Иди к нам, узнаешь.

     - А возьмете? - Зяблик подмигнул Смыкову.

     - Мы тебя давно сватаем.

     - Больно женихи у вас хреновые.

     - Значит - нет?

     - Понимай как хочешь.

     - Быть по сему... Но ты о своем упрямстве пожалеешь. Дай только срок.

     - Большой срок? Может, я кимарнуть успею?

     - Не успеешь... Лучше к окну подойди. Стрелять в тебя не будут.

     - Я  с  приятелем,  -  Зяблик  высунул  в  окно  иссеченный осколками труп

кардинала и устроился за его спиной.

     - Что они там задумали? - спросил из глубины зала Смыков.

     - Пока не знаю...  Ты за дверью не забывай приглядывать... Ага, начали ямы

рыть.

     - Могилы, что ли?

     - Нет.  Узкие.  Как  шурфы...  Четыре  штуки.  Колья  в  них  вставляют...

Закапывают... Острия чем-то смазывают.

     Смыков  попытался выглянуть в  соседнее  окно,  но  с  десяток  выпущенных

одновременно пуль отогнали его обратно.

     - Так... - Голос Зяблика едва заметно дрогнул. - Ведут...

     - Кого ведут?

     - Всех. Левку, баб обеих, Чмыхало...

     - И Толгай попался? - изумился Смыков. - Ай-я-яй...

     На  карачках  он  подобрался к  Зяблику  и  осторожно выглянул из-под  его

подмышки.

     В  заросшем дворике,  посредине которого угадывались остатки  разрушенного

фонтана,  суетились аггелы - утрамбовывали землю вокруг четырех высоких кольев,

смазывали их острия салом,  сооружали переносной помост,  похожий на спортивный

пьедестал почета. Из-под арки ворот, больше напоминавшей туннель, к фонтану уже

двигалась скорбная процессия.  Впереди,  низко  опустив  голову,  шла  Верка  в

каком-то пестром цыганском одеянии.  Лилечка,  для которой подобрать подходящий

по размеру местный наряд, видимо, не удалось, наоборот, с любопытством пялилась

по  сторонам.  Цыпф,  цепляясь за  стену,  прыгал на правой ноге.  При этом его

сильно  клонило  в  сторону  левой,  к  щиколотке которой была  прикована кисть

соответствующей руки.  Толгая,  чьи нижние и  верхние конечности были соединены

наручниками крест-накрест,  тащили по  земле волоком.  Брошенный возле крайнего

кола, он так и остался сидеть в позе медитирующего Будды.

     - Как же это тебя, Чмыхало, так угораздило? - с упреком спросил Зяблик.

     - Дурная моя голова,  -  вздохнул Толгай.  -  Зачем в подвал полез?  Темно

совсем было. Челтэр на меня накинули. Сеть. Сабля ее не рубит.

     - Из-за дурной головы придется заднице страдать.

     - Бехес юк. Не спорю. Только ты за меня, Зябля, не беспокойся.

     - Ну  все!   Поговорили,   и  хватит,  -  откуда-то  выскользнул  человек,

называвший себя  библейским именем Ламех,  и  стал за  спиной Лилечки,  как  за

щитом. - Начинайте с нехристя.

     Толгая,  как  куль,  подхватили на  руки и  втащили на  помост.  Он  успел

прокусить ляжку одному из  палачей,  но  другие уже  вспороли на  нем  штаны и,

приподняв в воздух, стали устраивать на острие кола.

     - Стой! - Зяблик выстрелил вверх. - Говорить хочу!

     - Валяй, - разрешил горластый Ламех.

     - Зачем вам нехристь этот и  бабы безвинные?  Давай один на один сойдемся.

Если я верх возьму, всех отпустите. Если ты - делай со мной что хочешь. Хоть на

кол сажай, хоть вместо ишака гоняй. Годится?

     - Ты  еще и  условия ставишь...  Ну  да ладно.  Я  согласен.  Порядки наши

знаешь. Испытание будет нелегкое...

     - На сковородке заставите скакать?

     - Заставим.  И  предупреждаю  заранее,  если  я  тебя  одолею,  ты  с  той

сковородки уже  не  сойдешь.  -  Его  хоть  и  громкий,  но  бесстрастный голос

составлял разительный контраст с сумасшедшим блеском глаз.

     - Зажарить хотите? На масле или так?

     - Если настаиваешь, можем масла добавить. Только от этого легче будет лишь

тем, кому потом сковородку отскребать придется.

     - Договорились. Но сначала поклянись.

     - А не много ли ты хочешь?

     - В самый раз.

     - Так и быть.  Что не сделаешь для старого приятеля... Клянусь именем отца

нашего, Кровавого Кузнеца, что не нарушу договора.

     - Нашел чем клясться!  -  возмутился Зяблик.  -  Ты мамой клянись,  хлебом

клянись, блатным законом!

     - Я из закона давно вышел, мамы не имею, а на хлеб ваш плюю.

     - Вот как?..

     - Перестань придуриваться! Если сейчас не выйдешь, сидеть всей твоей кодле

на кольях. Считаю до трех. Раз. Два. Три... Все!

     Чмыхало взвыл так,  словно его голая задница коснулась не елового кола,  а

раскаленного вертела. В тот же момент пистолет Зяблика вылетел в окно.

     - Пользуйтесь,  гады!  Но  когда назад его  буду забирать,  чтоб ни  одной

лишней пылинки не оказалось. Головы поотрываю.

     - Ты  лучше  о  своей  голове  позаботься,  -  ответил Ламех  все  тем  же

безучастным голосом. - А оружие тебе скорее всего уже не пригодится.

     Под  разрушенными  мавританскими чертогами  располагался  целый  подземный

город,  центром  которого являлся просторный зал,  в  котором некогда хранились

запасы  зерна.  Сейчас  в  его  центре  была  установлена огромная  сковородка,

способная вместить сразу нескольких быков.  Аггелы выгребали из-под  нее золу и

закладывали свежие дрова.

     - Это наше святилище,  -  глухо сказал Ламех.  -  Человек может войти сюда

только по доброй воле. Поэтому снимите со всех оковы.

     Больше  других  этой  милости  обрадовался  Толгай,  тут  же  подхвативший

освободившимися руками свои распоротые сверху донизу штаны.  Почему-то  сильнее

всего он стеснялся Верки, в его сторону вообще не смотревшей.

     - В нормальных святилищах алтари красивые стоят да иконостасы, - скривился

Зяблик. - А у вас сковорода черная. Одно слово, людоеды.

     - Это  не  сковорода,  а  жаровня отца  нашего Каина.  -  Ламех сделал еле

заметный жест рукой,  и подручные подожгли солому, которой были обложены дрова.

- Посредством ее каждый новообращенный может проверить силу своей веры.  Но это

не единственное предназначение жаровни.  Дети Кровавого Кузнеца,  уже прошедшие

посвящение,  укрепляют на ней свой дух и совершенствуют тело. Кроме того, как и

в нашем случае, жаровня может служить орудием высшего суда. Никто не взойдет на

нее помимо своей воли. Но не каждому дано покинуть ее по собственному желанию.

     Ламех небрежным жестом указал на  вделанные в  стены кольца,  от которых к

жаровне тянулись прочные веревки со стальными браслетами на концах.

     - Понятно, - ухмыльнулся Зяблик. - Мое добро, да воля ваша.

     - Тебе еще не поздно отказаться.

     - Чего уж там. Сам напросился.

     - Тогда приступим.

     - Штиблеты снимать?

     - Обязательно.  Ради такого случая и клифт не грех сбросить. Потеть меньше

будешь.

     Зяблик разулся,  потом подумал немного и  снял куртку.  Все это он  вручил

Смыкову со словами:  "Присматривай, а то народ тут ненадежный". Босой Ламех уже

взобрался на сковороду и  стянул с  головы колпак.  Сквозь редкую паутину волос

жутко торчали рога  -  два  грубых кривоватых нароста,  сейчас лишенные золотых

чехлов и от этого еще более уродливые.

     Зяблик,  словно  собираясь вступить  в  ледяную  реку,  осторожно потрогал

сковороду пальцами ноги.

     - Еще холодная, - констатировал он, становясь напротив Ламеха.

     Тут же  аггелы натянули веревки и  защелкнули браслеты на  кистях Зяблика.

Теперь он  мог  сделать только три-четыре шага  в  любую  сторону.  Поверхность

сковороды по-прежнему оставалась сравнительно холодной,  но  дым  щипал глаза и

першило в носу.

     - Никакой заботы о людях,  -  чихнул Зяблик,  - Говорили, святилище, а это

коптильня какая-то.

     - Сейчас солома сгорит, а дрова сухие, - успокоил его Ламех.

     Действительно,  дым  скоро  поредел,  а  потом  и  вовсе исчез.  Откуда-то

потянуло сквозняком, и под сковородой ровно загудело пламя.

     - Я вот что давно хочу узнать,  -  обратился Зяблик к Ламеху.  - Каким это

образом у  вас рога растут?  Сначала думал,  что это фикция.  А  потом пришлось

одному вашему башку расколоть. Полюбопытствовал. Нет, гляжу, все натуральное.

     - Ты в Распятого верил?

     - Было дело.

     - Значит, не верил. На словах вы все верите. А у нас совсем иначе. Никаких

клятв и  молитв не  надо.  Если  действительно считаешь себя  семенем Кровавого

Кузнеца, если помнишь об отце своем постоянно, если хочешь иметь клеймо Каиново

- ты его получишь. Не сразу, конечно. Ну а тех, у кого рога не растут, мы через

три года изгоняем. За неверие и криводушие.

     - Изгоняете вы их,  как же,  -  буркнул Зяблик, уже начиная переминаться с

ноги на ногу. - Не изгоняете, а загоняете... На сажень под землю.

     - Об этом их предупреждали заранее.  Свою участь они выбрали сами...  Как,

не жгет еще пятки?

     - Мне не жгет...  Поешь ты гладко, как по нотам, но одна неувязочка все же

есть.  По-твоему,  все от желания зависит.  Значит,  если, к примеру, я захочу,

чтобы у меня на лбу член вырос, он и вырастет?

     - Надо очень-очень сильно захотеть.  По-настоящему.  Слыхал,  наверное,  о

стигматах?  У  тех,  кто фанатично верит в Распятого,  на теле появляются раны,

похожие на следы крестных мук.

     - Так то, извиняюсь, раны, а не рога. И появлялись они за всю христианскую

эру считанное число раз.  Да и  то у  самых заматерелых истеричек.  А у вас все

сплошь рогатые... Нет, тут что-то нечисто.

     - В вашем понимании у нас все нечисто.  Не вам, рабские души, судить детей

Каина.  На  самом  деле  мы  единственные чистые,  оставшиеся  на  свете.  Если

пожелаешь,  сможешь  в  этом  убедиться.  Чистота  наша  проистекает от  места,

завещанного нам  Кровавым  Кузнецом.  Ни  один  из  выродков,  называющий  себя

человеком,  не осквернил его своим взглядом или дыханием.  Деревья, взлелеянные

небожителями,  до сих пор плодоносят там.  А чудодейственные травы помогают нам

овеществить свою веру, делать желаемое реальным.

     - Ты об Эдеме, что ли, говоришь?

     - Можешь называть это место как угодно. Для нас это наследственная усадьба

Каина, отца нашего... Ну что, припекает?

     - Припекает,  мать  вашу!  -  Зяблик потер  подошву левой ноги  о  штанину

правой.

     - Это ведь только начало. - Ламех сделал подручным какой-то знак.

     Сквозняк еще усилился,  раздувая жар под сковородкой,  но  в  то  же время

сгоняя с нее перегретый воздух.  Как Зяблик ни крепился, но ему вскоре пришлось

пуститься в  пляску -  что-то  среднее между  тарантеллой и  матросской джигой.

Помедлив немного, принялся прыгать и Ламех - равномерно, высоко, мощно.

     - Если не зажарюсь, то грибок точно выведу, - прохрипел Зяблик. - И на том

спасибо.

     - А ты представь себе,  что это не жаровня,  а горный ледник, - с издевкой

посоветовал  Ламех.   -  Говорят,  помогает...  И  задыханием  следи.  Раз-два,

три-четыре. Раз-два, три-четыре...

     Невольно подчиняясь этому темпу, Зяблик тоже пустился вприпрыжку - сначала

на  одной ноге,  потом на другой,  -  но вскоре опять беспорядочно заметался из

стороны в  сторону.  Ламех между тем продолжал легко и ритмично взлетать вверх,

касаясь поверхности сковороды лишь на доли секунды.  В подвале повисла зловещая

тишина,  нарушаемая  лишь  потрескиванием огня,  тяжелым  дыханием  Зяблика  да

топотом двух пар ног. Внезапно Зяблик закричал - страшно, как зверь, на котором

подожгли шкуру, - упал и забился, натягивая веревки.

     - Напрасно, - не нарушая ритма своих прыжков, невозмутимо заметил Ламех. -

Этим ты себя загубишь раньше времени.

     Зяблик вскочил. Боль заставляла его выделывать самые невероятные пируэты и

антраша.  Теперь,  едва  только ступни его  ног  касались раскаленного металла,

раздавалось короткое шипение.  Несмотря на сквозняк, в подвале противно запахло

горелым мясом.  Лилечка зарыдала,  ей  стала подтягивать Верка,  хотя  ее  плач

скорее походил на сухое,  сдержанное покашливание.  Чмыхало попытался вырвать у

кого-то из ангелов пистолет,  но, получив рукояткой по макушке, залился кровью.

Лева Цыпф закрыл глаза и  заткнул уши.  Лишь Смыков,  не утративший присутствия

духа, рассудительно заметил:

     - Батюшка ваш,  Каин,  известной сволочью был,  но  вы  его  в  злодействе

превзошли. С чем и поздравляю, граждане аггелы.

     Зяблик уже не  прыгал и  не  плясал.  Он падал,  вставал,  грыз свои руки,

словно попавший в  капкан волк,  и  снова  падал.  Сковородка под  ним  смрадно

дымилась.  Зато на  лице Ламеха не было заметно никаких признаков усталости или

боли.  Он  походил  на  огромную  марионетку,  которую  на  невидимой веревочке

поддергивают вверх.

     В такт своим прыжкам он заговорил:

     - Ты.  Проиг-рал.  Но.  Еще.  Не.  Позд-но.  Выби-рай.  Или.  Смерть. Или.

Служе-ние. Каи-ну.

     - Не-е-ет!  -  это был не вопль,  не стон, а нечто похожее на отхаркивание

собственных внутренностей. - Не-е-ет! Лучше сдохнуть!

     - Тогда подыхай.  -  Ламех соскочил со сковороды.  -  Вместо долгой жизни,

вместо  запредельной силы,  вместо  тайного знания,  вместо  власти  -  смерть,

достойная только скота...

     Какой-то  человек,   одетый  как  простой  погонщик  мулов,   бесцеремонно

растолкал аггелов,  влез на  сковородку,  зло  зашипевшую при  этом,  перерезал

веревки и  отнес бесчувственное тело Зяблика поближе к  отверстию в  стене,  из

которого тянуло свежестью. Затем он негромко приказал:

     - Воды.

     Никто из аггелов,  пораженных появлением чужака в тайном святилище,  а тем

более никто из их пленников не шевельнулся.

     - Я  никогда ничего не  прошу без  особой нужды,  -  сказал человек,  лицо

которого  скрывала  видавшая  виды  широкополая  шляпа.  -  Но  уж  если  такое

случилось, мои просьбы следует выполнять.

     Было в его подчеркнуто будничном голосе нечто такое,  что подействовало на

присутствующих,  как  рев хищника в  пустыне,  как внезапный приход мрака,  как

шорох  раскрывающейся могилы,  как  клацанье мертвых костей.  Нервы  одного  из

аггелов не выдержали, и он, выставив перед собой пистолет, как испуганный поп -

распятие, выстрелил несколько раз подряд.

     Дистанция не превышала пяти шагов,  и  пули должны были неминуемо поразить

грудь незнакомца,  но  все до  единой расплющились о  древние камни подземелья.

Кое-кому из  тех,  кто внимательно наблюдал за  происходящим,  почудилось,  что

силуэт загадочного гостя в этот момент как бы размазался в пространстве.

     Грохот  выстрелов  еще   не   смолк,   а   незнакомец  уже  крепко  держал

провинившегося аггела за ухо.

     - Как раз ты мне и нужен. Ну-ка быстренько сбегай за водой.

     Аггел  выронил  пистолет и  на  подгибающихся ногах  устремился к  выходу.

Лилечка радостно взвизгнула:

     - Дядя Тема, это вы?

     - Я,  -  ответил человек в шляпе.  -  Но это мы обсудим попозже... А ты бы

лучше убрался отсюда, любезный, - это относилось уже к Ламеху.

     - У  нас  не  принято становиться на  колени перед  кумирами,  -  медленно

произнес предводитель аггелов.  -  Но  нынче особый случай.  Не  каждому из нас

довелось зреть того,  кто  первым оросил землю человеческой кровью,  кто научил

своих детей воевать и ковать железо,  кто наградил плевком лживого бога рабов и

попрошаек. Поклонитесь своему отцу, семя Каиново!

     Ламех первым рухнул на выщербленные плиты пола,  и его примеру последовали

все остальные аггелы.

     - Придется  разочаровать  вас,  -  ответил  Артем.  -  Традиция  проливать

человеческую кровь пошла отнюдь не  от  меня.  В  кузнечном деле  и  в  военном

искусстве я дилетант.  И,  наконец, я никогда бы не позволил себе ударить того,

кого ведут на казнь.

     - Я и не ждал от тебя другого ответа,  отец,  -  произнес Ламех,  упираясь

рогами  в  пол.  -  Ты  тысячелетия был  вынужден  скрывать  свою  сущность  от

недостойных людей и  теперь не  можешь нарушить этот зарок даже по  собственной

воле.  Мы не смеем осуждать тебя.  Мы унаследовали твой дух,  твою кровь, и это

главное.  Веление духа сильнее всяких слов,  а  голос крови громче звука боевой

трубы.  Мы  всегда  сумеем распознать своего отца,  в  каком  бы  облике он  ни

предстал перед нами.

     - Только таких деток мне  не  хватало.-  Артем принял из  рук вернувшегося

аггела кувшин с водой и принялся поить Зяблика.

     - Мы  знаем,  что ты  не  станешь отвечать на  прямые вопросы,  но  сделай

милость,  ответь на вопросы косвенные,  -  продолжал Ламех.  - Не ты ли бредешь

через бесчисленные миры из конца в конец времен?

     - Не  в  моих правилах отрицать очевидное.  -  Артем вылил остатки воды на

голову Зяблика и принялся энергично массировать ему грудь.

     - Не  ты  ли  видел  нашу  землю  еще  до  того,  как  в  ней  расселились

человеческие племена?

     - Случалось.

     - Не тебя ли назначили своим посланником великие и грозные силы,  когда-то

принявшие участие в coздании этого мира, а ныне решившие разрушить его?

     - Зерно истины есть только в  первой части твоего вопроса.  В  планы этих,

как ты выразился, великих и грозных сил я не посвящен. Достаточно?

     - Достаточно, отец.

     - А  теперь  послушай  меня.  Могущество мое  действительно велико,  но  я

стараюсь никогда не  использовать его во  вред людям.  Однако я  не имею полной

власти над своим организмом, который в случае опасности будет сражаться за свою

сохранность даже помимо моей воли.  Причем не выбирая средств.  Пусть это будет

предупреждением тому,  кто  вздумает помешать мне  уйти отсюда вместе с  вашими

пленниками.

     - Они больше не нужны нам,  -  по-прежнему оставаясь на коленях,  произнес

Ламех.  -  Они были лишь приманкой для тебя,  отец.  Прости нас за  эту наивную

хитрость. Можешь забрать их всех хоть сейчас.

     - А  на  прощание несколько слов по  поводу затеянной вами вакханалии.  Не

скажу,  что меня очень интересуют ваши цели и их идейное оформление, но кое-что

о  них  я  слышал.  В  силу стечения весьма необычайных обстоятельств ваш народ

вошел в соприкосновение с многими другими народами,  резко отличающимися от вас

как этнически,  так и культурно.  Являясь носителями более высокой цивилизации,

вы   обязаны  были  приложить  все   силы  для  насаждения  духа  терпимости  и

взаимопомощи.  Вы  же,  назвавшись  аггелами,  то  есть  сатанинским воинством,

избрали совершенно иной  путь.  Путь  уничтожения всего  чуждого,  непонятного,

инородного.  Осуществление этих целей потребовало идеологического обоснования и

было  оформлено  как   религия  каинизма.   Религия  нетерпимости,   насилия  и

братоубийства.  Не  спорю,  мне  не  ясна  природа вашего  крайнего фанатизма и

методы,  с  помощью  которых вы  сумели  несколько модернизировать человеческое

естество.  Но  суть не  в  этом...  Для остатков рода человеческого ваш замысел

катастрофичен.  Даже  победа впоследствии обернется против вас.  Зло  каинизма,

уничтожив непосредственного противника,  начнет  пожирать своих  носителей.  Вы

уподобитесь голодным крысам в железной бочке, а последние из тех, кто уцелеет в

этой кровавой распре, вымрут, как вымерли допотопные рептилии.

     - Отец,  ты не до конца уверен в  нашей твердости и испытываешь нашу веру.

Мы  благодарны тебе  за  это.  Пусть  те,  в  души  которых эти  слова заронили

сомнение,  покинут нас.  Твое  семя давно пора очистить от  недостойных.  Среди

аггелов нет места случайным людям. Кузнец знает, как отделить железо от шлака.

     - Ну ладно,  - Артем знаком подозвал к себе пленников и велел им поднять с

пола Зяблика,  начавшего понемногу приходить в себя.  - В природе есть странная

закономерность.  Из  всех  живых существ самые упрямые те,  у  кого  есть рога.

Впрочем,  я и не надеялся переубедить вас.  Слово,  возможно,  и может изменить

человека,  но  только если оно доходит до  него не  через уши,  а  через шкуру,

вместе со страхом,  болью,  смертельной опасностью,  голодом или,  наоборот,  с

великой радостью... Мы уходим. Пусть кто-нибудь укажет нам удобный и безопасный

путь.

     - Я сам провожу вас. - Ламех легко поднялся и нахлобучил на голову колпак.

- А  теперь  давайте единодушно возблагодарим отца  нашего  за  заботу о  своих

любимых детях!

     - Слава Кровавому Кузнецу!  -  дружно воскликнули аггелы,  пялясь изо всех

углов подземелья на уходящую процессию.

     В  чистом поле,  на  пол дороге от  развалин до  драндулета,  Ламех вернул

пленникам оружие - три разряженных пистолета и саблю.

     - Случается,  что и  дети дают советы своим отцам...  -  начал он,  в упор

глядя на Артема.

     - Давай оставим это,  -  прервал его тот.  - У меня есть один-единственный

сын,  да и  тот,  по моим сведениям,  сражаясь с  чудовищами,  сам принял облик

чудовища. Если ты хочешь что-то сказать, говори короче.

     - Можно и короче... Сам понимаешь, слухи о твоем появлении в этом мире шли

на  пользу нашему делу,  основанному на абсолютной вере.  При желании ты мог бы

стать живым богом.  Не богом-скитальцем,  а богом-кумиром, перед которым падают

ниц народы...

     - Я просил: короче, - повторил Артем.

     - Наше предложение остается в  силе.  Власть -  сладкая штука.  Тем  более

ничем  не  ограниченная,   божественная  власть.  Если  вдруг  такая  жизнь  не

понравится тебе, ты пойдешь своим путем дальше. Никто не посмеет перечить тебе.

А наследники увековечат твое имя.

     - Совсем недавно я высказал свое отношение к тому, что вы затеяли здесь, -

равнодушно ответил Артем.

     - Понятно,  -  Ламех опустил веки,  словно не хотел,  чтобы присутствующие

видели выражение его глаз.  -  Понятно...  Впрочем,  Каин ты  или нет,  особого

значения не имеет. Для нас важна сама идея твоего существования, а отнюдь не ее

грубое овеществление.  Уверен, никого из христианских иерархов не обрадовало бы

новое  явление Распятого.  Скорее всего  его  бы  объявили самозванцем и  вновь

замучили...  Бога во плоти и крови вполне может заменить бог-легенда. Поэтому -

уходи.  Для тебя этот мир лишь один из множества. Для нас он - единственный. Не

мути зря воду.  Ступай своей дорогой.  А  уж мы сами придумаем историю о  твоем

пришествии и о благословении, которое ты дал делу аггелов.

     - Неосмотрительно  перечить  богам,   пусть  даже  и   несостоявшимся,   -

усмехнулся Артем.  -  Этот несчастный мир я покину только тогда,  когда исполню

свою миссию. Я не собираюсь враждовать с вами сам или возбуждать против вас умы

людей.  Тщета подобных попыток давно известна мне.  Но если ваши планы войдут в

противоречие с моими, мне придется разрушить их.

     - Можно узнать, о какого рода миссии ты говорил и каковы эти твои планы? -

Ламех снова уставился на Артема недобрым взглядом.

     - Мои планы проистекают из  неосознанных велений души...  Стоит ли заранее

пересказывать их,  - с оттенком насмешки ответил Артем. - Тем более не забывай,

что мы потенциальные противники.

     - Ты мог бы стать для нас противником.  Очень опасным противником. - Ламех

нетерпеливо оглянулся назад,  словно  ожидая  чего-то.  -  Но  только  в  одном

единственном случае.  Если бы и в самом деле оказался Каином. Настоящим Каином,

способным запросто так убить ослиной челюстью родного брата. А такой, как есть,

ты нам не опасен.  Все твои необыкновенные способности пасуют перед нашей верой

и  решимостью.  Мы  заставим тебя шагать по  колено в  крови,  мы выстелим твою

дорогу человеческим мясом.  Мы  будем драться до  конца,  до  самого последнего

человека в  этом мире,  и тебе придется уступить.  Побеждает не тот,  кто умеет

играть, а тот, кто делает самые высокие ставки.

     Земля дрогнула,  и  над развалинами в  клубах дыма и пыли взлетело все то,

что  сила взрыва способна извергнуть из  подземелья вверх.  Последний уцелевший

минарет рухнул,  провалившись внутрь самого себя.  Ударная волна заставила всех

пригнуться. За ней катил гул - глухой и раскатистый.

     - Значит,  вот  так  выглядит каинизм на  самом деле?  -  на  лице  Артема

появилась  гримаса  отвращения.  -  Ты  не  задумываясь  уничтожил  собственных

соратников.

     - Вина в их смерти скорее лежит на тебе,  чем на мне,  - возразил Ламех. -

Этих людей,  еще не успевших поверить в Кровавого Кузнеца всей душой,  погубили

твои  неразумные речи.  Пусть Каин  навсегда останется грозной легендой,  а  не

личностью с сомнительными взглядами.  Я один смог узреть живого бога,  и отныне

только я буду говорить от его имени.

     Толгай обменялся со Смыковым многозначительным взглядом и  взмахнул саблей

- легко и  грациозно,  как китайская танцовщица веером.  Метил он  Ламеху прямо

между рогов,  но угодил почему-то по пустому месту, едва не потеряв равновесия.

Воспользовавшись этим,  аггел выхватил саблю из  руки Толгая,  переломил ее  на

колене,  а потом,  сложив обломки вместе, переломил еще раз - так же легко, как

деревянную линейку.

     - Не все так просто,  - зловеще произнес он, пятясь задом. - Борьба только

начинается.  Скоро ее ареной станет весь этот мир,  от края и до края.  Вам уже

сейчас нечего противопоставить нам.  Мы  становимся сильнее с  каждым часом.  И

очень скоро вы узреете настоящего, а не липового Каина.

     Ламех повернулся и помчался прочь длинными,  пружинистыми прыжками, словно

перескакивая с  одной подкидной доски на другую,  и вскоре скрылся в туче пыли,

наползающей со стороны руин.

     Зяблик в  беспамятстве забормотал что-то  и  засучил ногами,  будто  вновь

ощутил под ногами жар огромной сковородки. Верка положила свою руку ему на лоб.

     - Тебе плохо, зайчик? Потерпи. Сейчас что-нибудь сделаем.

     Осторожно  отделяя  клочья  обугленной одежды  от  обугленной человеческой

плоти,  она  своей  ладонью  (уступавшей размерами лапе  Зяблика  раза  в  два)

измеряла площадь багрово-черных ран.

     - Ожог  четвертой степени двадцати процентов поверхности тела,  -  сказала

она.  - Нужны стерильные бинты, обезболивающее, антибиотики, соль, сода, спирт.

Где та аптечка, что я вам оставляла?

     - Потеряли,  -  развел руками Смыков.  -  В  наличии имеется только соль и

вино.

     - Вина! - Зяблик открыл глаза и попытался сесть. - Но только без соли.

     Начался спор,  в  ходе  которого Зяблик выторговал у  Верки четыре стакана

чистого вина за два стакана вина с солью.

     Впрочем,  это было почти единственное,  что осталось в драндулете.  Аггелы

успели  растащить оружие,  боеприпасы,  одежду и,  конечно же,  казну  Смыкова.

Хорошо хоть,  саму машину не тронули,  видно,  были уверены,  что она все равно

никому не достанется.

     Пока Лилечка то  со  слезами,  то  со  смехом рассказывала Артему о  своих

приключениях, Верка отвела Смыкова с Цыпфом в сторону.

     - Зяблик пока  еще  в  шоке и  боли не  чувствует.  Зато через полчаса его

веревками вязать придется.  Срочно нужны лекарства.  Главное - обезболивающие и

антибиотики. Сколько нам отсюда домой добираться?

     - По этим дорогам дня два, - ответил Смыков.

     - Боюсь, не довезем.

     - Надо в нашу миссию обратиться, - предложил Цыпф. - Обязаны помочь.

     - Конечно,  помочь они могут...  - с сомнением произнес Смыков. - Особенно

советом.  Но душу потом вымотают.  Мы же здесь,  так сказать,  с  неофициальным

визитом. И делов натворить успели... Да и откуда у них лекарства?

     - Лучше на толкучке поискать,  -  сказала Верка.  -  Здесь на толкучке что

хочешь можно найти,  правда,  втридорога.  Мне одна знакомая рассказывала.  Она

сама лекарствами приторговывает. Укол пенициллина десять реалов стоит.

     - Ого!   -   присвистнул  Смыков.   -  Теперь  понятно,  почему  в  Отчине

медикаментов невозможно достать. К стенке твою знакомую ставить надо.

     - Лучше тебя самого... Когда другие из магазинов водку и шубы волокли, она

в  аптечном киоске  лекарствами запаслась.  Все  же  настежь  было,  ты  должен

помнить.

     - А где мы эти реалы возьмем? - спросил Цыпф.

     - На  толкучке только дурак  деньгами расплачивается,  -  многозначительно

сказал Смыков.  -  Ладно,  поехали,  пока  Зяблик не  очухался...  А  вы,  Вера

Ивановна,  у этого типа планами поинтересуйтесь,  -  понизив голос, он кивнул в

сторону Артема, стоявшего в стороне. - Здесь он остается или с нами поедет?

     - С нами, - уверенно заявила Верка. - Ему Лилечка нужна для чего-то.

     - А вы как будто не догадываетесь для чего?

     - Дурак ты,  Смыков.  И кобель. А он совсем другой... - Верка поперхнулась

концовкой фразы.

     - Уж договаривайте, если начали.

     - Я хотела сказать, что он совсем другой человек. Чуть не оговорилась.

     - По-вашему, он, значит, все же не человек?

     - Слушай,  Смыков,  не лезь в душу! Вот ты и есть человек, зануда чертова!

Или Зяблик наш ненормальный. А на Артема молиться хочется.

     - Все ясно, - понимающе кивнул Смыков. - Любовь зла...

     Кое-как погрузились в  драндулет,  на  такое количество пассажиров явно не

рассчитанный.  По  собственному следу вернулись на  Агиларскую дорогу,  угрожая

пистолетами,  остановили первый попавшийся караван и  выяснили,  что  ближайшая

толкучка находится в  городке Сан-Хуан-де-Артеза,  не так близко,  но и  не так

далеко,  на  хорошей лошади можно в  один прием доскакать,  только толкучка эта

самая дорогая в Кастилии, поскольку отстоит от Отчины дальше всех других.

     Драндулет устремился в путь на максимально возможной скорости,  но мрачные

предчувствия Верки скоро начали сбываться.  Зяблик затрясся,  как в  лихорадке,

заклацал зубами, а потом завыл:

     - Братцы,  простите...  Мочи нет терпеть...  Не обращайте внимания...  Ох,

жгет... Не могу... Вина хоть дайте...

     - Терпи!  -  прикрикнула на него Верка.  -  Еще мужик называется. Вино это

тебе поможет, как мертвому припарки. Только зря почки перегрузишь.

     - Вы, говорят, медик? - поинтересовался Артем.

     - Говорят... - Верка была готова разреветься от собственного бессилия.

     - Не  лучше ли  вернуть его  в  бессознательное состояние или  погрузить в

гипнотический транс? Какие проблемы? - Однако, поймав беспомощный взгляд Верки,

он заторопился: - Тогда, простите, я сам, - и указательным пальцем коснулся шеи

Зяблика.

     Тот  дернулся,  хрюкнул,  словно  человек,  которого  внезапно поймали  на

удушающий захват, но тут же утих, смежил глаза и ровно задышал.

     - Учитесь,  Вера Ивановна,  -  назидательно сказал Смыков,  наблюдавший за

этой сценой с переднего сиденья. - А то вам лишь бы уколы да микстуры.

     - Такие  методы лечения применяются чаще  всего  у  примитивных племен,  -

вступился за  Верку  Артем.  -  Чтобы  овладеть ими,  требуются годы.  Шприц  с

новокаином делает эту магию совершенно излишней.

     ...В город заезжать не стали - его стража, возможно, уже была оповещена об

автомобиле цвета гусеницы бабочки-капустницы,  на  котором разъезжают до  зубов

вооруженные разбойники из Отчины. Зяблика, все еще пребывавшего в глубоком сне,

оставили на  попечение Верки и  Толгая,  а  вся  остальная компания двинулась в

сторону рыночной площади.

     Такие торжища стали возможны только после подписания Талашевского трактата

и упразднения святой инквизиции. Кто только не собирался на них, за исключением

разве  что  киркопов,  пребывавших на  уровне первобытно-общинного строя  и  не

умевших толком даже считать до десяти.

     Арапы  торговали  здесь  львиными  шкурами,  слоновьими  бивнями,  перьями

диковинных птиц, обезьяньим жиром, маниокой и военными трофеями, захваченными в

предыдущих победоносных походах.  Имелся у  них  и  живой  товар -  в  основном

молодые пленницы, - но для этого требовалась предварительная договоренность.

     Нехристи  предлагали  кошмы,   войлок,  овечий  сыр,  вяленую  жеребятину,

охотничьих соколов,  дальнобойные луки,  изготовленные из рогов горного барана,

опять же военные трофеи и опять же молодых пленниц.

     Но  самый  большой  контингент на  толкучке составляли земляки и  землячки

Смыкова.  Они же владели и самым широким ассортиментом товаров. - от пуговиц до

ручных  гранатометов.  Наибольшим спросом  пользовались патроны,  алюминиевая и

фаянсовая посуда, швейные иглы, а главное - медикаменты, давно просроченные, но

кастильцам и степнякам казавшиеся просто чудодейственными.

     Попадались тут  и  вообще  странные люди,  расовую  принадлежность которых

определить было просто невозможно.  Эти  промышляли сомнительными снадобьями из

печени единорога и  слюны  ехидны,  молодильными яблоками,  приворотным зельем,

ладанками,  оберегающими от меча и  пули,  фальшивыми самоцветами и  настоящими

ядами.

     Расплата   серебряными  реалами   и   советской   медно-никелевой  мелочью

производилась только в крайних случаях, зато процветал натуральный товарообмен.

За  годовалого бычка просили девять пистолетных патронов или две чайные чашки с

блюдцами,  а  за  гранату  к  бычку  уже  полагалась небольшая приплата -  пара

бурдюков  вина,   к  примеру.   Случалось,   что  покупательница,   которой  до

окончательного расчета за  приглянувшуюся вещь не  хватало какой-нибудь ерунды,

отлучалась вместе с продавцом в ближайшие заросли.

     Как  и   на  любом  подобном  базаре,   здесь  процветало  надувательство,

попрошайничество,  воровство и проституция.  Две дюжины кастильских стражников,

на  почве обжорства и  алкоголизма давно утративших не  только моральные,  но и

боевые качества,  направить эту стихию в  законопослушное русло никак не могли.

Альтернативой беззубой власти  был  жестокий самосуд.  Воров  забивали камнями,

жуликов,  за недостатком шелковых шнуров, душили всякими подручными средствами,

шулерам дробили пальцы, конокрадов привязывали к хвостам самых лютых жеребцов.

     Суета  рынка,  внешне хаотичная,  но  подвластная своим неписаным законам,

подействовала  на  спутников  Смыкова  по-разному:   у  Артема  вызвала  легкое

любопытство,  у Лилечки - детский восторг, у Цыпфа, сторонившегося любых шумных

сборищ,  -  едва ли не испуг.  Один Смыков, привыкший к людским порокам, словно

хирург к  грыжам и аппендиксам,  чувствовал себя здесь если не как рыба в воде,

то как выдра в  той же самой воде -  хоть и  чужая стихия,  а пропитанием может

обеспечить.

     Сначала он попробовал продать пистолет,  не свой, естественно, а Цыпфа. Но

это была вещь дорогая,  редкая,  на  нее копили средства годами,  как раньше на

автомобиль,   и   подходящего  клиента  не  нашлось.   Вымогательство  тоже  не

гарантировало  успех  -  торгаши  кучковались  землячествами  и  против  любого

любителя легкой  наживы  были  готовы стоять насмерть,  как  стадо  африканских

буйволов  против  львиного  прайда.  Попрошайничество отвергалось  в  принципе,

проституция -  он исподтишка покосился на Лилечку -  тоже.  Оставалась азартная

игра,  предприятие,  в  котором люди  расстаются со  своими деньгами хоть  и  с

неохотой, но добровольно.

     Побродив  по  зловонным  задворкам  рынка,   где  мухи,  крысы  и  бродяги

обменивались  между  собой  самыми  экзотическими  заразами,   Смыков  подобрал

несколько пустых плодов калебасового дерева,  которые арапы использовали вместо

фляг,  и  с  помощью  перочинного ножа  изготовил три  достаточно вместительных

стаканчика.  Отыскать на кастильском рынке мелкий,  неспелый апельсин сложности

вообще не  представляло.  Место для будущего ристалища он выбрал самое бойкое -

рядом со входом, на гранитной плите с полустершимися арабскими письменами (ради

этого, правда, пришлось прогнать нескольких облюбовавших ее попрошаек).

     В  свое время Смыкову довелось вести дело группы наперсточников,  на  свою

беду обобравших до нитки глупую и алчную жену прокурора,  и в ходе следствия он

неплохо разобрался в нехитрых, но действенных приемах шулерской братии. Главное

было -  не  робеть,  постоянно отвлекать внимание клиентов,  не жалеть глотки и

самому  не  забывать,  под  каким  из  стаканчиков в  данный  момент  находится

горошина, теннисный мяч, шарик от пинг-понга или, как нынче, неаппетитного вида

апельсин.

     Выложив  на  всеобщее обозрение свои  последние сокровища:  "командирские"

часы,  пистолет с пустым магазином и перочинный ножик с дюжиной лезвий,  Смыков

принялся  гонять  апельсин  по  гладкой  поверхности  плиты,  то  накрывая  его

стаканчиком,  то вновь пуская на волю.  Рекламная кампания велась умниками типа

Цыпфа на тарабарском наречии,  именуемом пиджиком и  с  некоторых пор служившем

инструментом общения разных рас, не по собственной воле соединившихся под этими

проклятыми  небесами.  В  приблизительном переводе  на  русский  зазывные  речи

Смыкова звучали так:

     - Граждане и  гражданки,  сеньоры и  сеньорины,  уважаемые господа и мразь

подзаборная,  -  налетайте,  не пожалеете!  Первый и единственный раз в славном

городе Сан-Хуан-де-Артеза!  Редкая возможность разбогатеть!  Тот,  кто угадает,

где спрятан этот вот апельсин,  выигрывает один из  следующих призов!  Пистолет

Макарова  пристрелянный!  Часы  противоударные,  влагостойкие,  на  шестнадцати

камнях!  Нож  универсальный со  штопором,  ножницами и  шилом!  Все в  отличном

состоянии!  Принимаются равноценные ставки! Крупный рогатый скот и невольниц не

предлагать! Спешите испытать свою удачу!

     За любое дело Смыков брался основательно.  Вот и сейчас никто бы не угадал

в нем бывшего воина-интернационалиста, верного партийца и следователя райотдела

милиции.  В  его манерах,  и  в  лексиконе,  и даже во взгляде появилось что-то

криминальное,  свойственное скорее Зяблику. При всех своих твердокаменных идеях

Смыков смог бы выжить в любую эпоху, при любом режиме и в любой ипостаси.

     Постепенно вокруг гранитной плиты  (на  которой,  как  позже сообщил Цыпф,

были  высечены  стихи  арабского поэта  Абу-аль-Аттахи,  оплакивающие бренность

всего  земного)  стал  скапливаться  праздный  люд.   Однако  ставок  никто  не

предлагал,  даже самых мелких.  Идея того,  что  никудышный апельсин,  бегающий

между  трех  самодельных стаканчиков,  может сделать тебя  обладателем одной из

этих действительно замечательных вещиц, должна была сначала вызреть в умах хоть

и азартных, но прижимистых кастильцев.

     Смыков  успел  уже  немного охрипнуть,  когда  из  толпы  выступил заранее

проинструктированный  Цыпф  и,  сильно  смущаясь,  согласился  сыграть.  Против

пистолета (кстати сказать, своего собственного) он поставил чудом сохранившийся

во всех перипетиях последних дней томик хроник Альфонса X, чем вызвал опасливое

уважение зевак: надо же, книгочей, а может, еще и чернокнижник!

     Легко угадав местонахождение апельсина,  он  забрал свой приз и,  не  смея

поднять глаза, отошел в сторонку.

     - Видите?  -  ничуть не обескураженный Смыков обвел взглядом ряды зевак. -

Удача человеку подвалила!  А  вы  боитесь!  Вот он,  апельсинчик,  здесь лежит!

Теперь туда-сюда,  туда-сюда,  туда-сюда!  Где он?  Справа? Правильно! Извольте

полюбоваться!

     Хороший пример оказался не  менее заразителен,  чем  дурной.  К  гранитной

плите,  некогда  запечатлевшей печальную мудрость,  а  ныне  тешившей постыдный

порок,  уже проталкивался коренастый кастилец,  судя по роже,  простолюдин,  но

разодетый,  как  кабальеро,  короче говоря,  местный нувориш,  разбогатевший на

бартере с Отчиной - туда вино и свинина, обратно пустые бутылки и самосад.

     - Это хочу! - он ткнул пальцем в часы.

     - Что ставишь, человек хороший? - Смыков сразу перешел на испанский.

     - Деньги. Пять реалов.

     - Десять.

     - Шесть.

     - Пусть будет семь. Покажи.

     Кастилец вытащил  из-за  пазухи  объемистую кожаную мошну  и  вытряхнул на

ладонь Смыкова семь серебряных монет с вензелем короля Педро на аверсе.

     - Годится!  -  Смыков положил реалы рядом с  часами.  -  А  теперь играем.

Смотри. Накрываю. Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Где?

     - Здесь!  -  кастилец ткнул пальцем в  тот стаканчик,  с  которого все это

время глаз не сводил.

     - Посмотрим. - Смыков перевернул его. - Угадал! Твоя взяла.

     Толпа  загудела.  Некоторые  полезли  в  кошельки,  некоторые  побежали  к

лабазам,  где  хранился непроданный товар.  Люди вокруг Смыкова уже  стояли так

плотно, словно собрались пообедать им.

     - Это хочу! - теперь кастилец нацелился уже на нож.

     - Пять реалов.

     - Три.

     - Ладно,  четыре...  Туда-сюда,  туда-сюда,  туда-сюда...  Не дыши на меня

чесноком,  человек хороший.  -  Смыков  сдвинул все  стаканчики вместе,  и  они

быстро-быстро закружились в народном танце племени ватусси "поменяйся местами".

- Туда-сюда, туда-сюда. Где?

     - Здесь! - ответил кастилец гораздо менее уверенно, чем в первый раз.

     - Мимо! - Смыков перевернул пустой стаканчик.

     - Еще раз хочу!

     Вскоре часы вновь перешли к  хозяину,  а вместе с ними -  и все содержимое

пресловутой мошны.  Кастилец не сразу понял,  какая беда с ним приключилась,  и

еще  долго умолял непреклонного Смыкова вернуть деньги,  грозясь как небесными,

так и земными карами.

     Наличие разменной монеты сразу облегчило игру - можно было, затравки ради,

периодически допускать мелкие проигрыши.  По-крупному он залетел только однажды

- засмотрелся на рослую, чрезвычайно пикантную арапку, хладнокровно справлявшую

малую нужду прямо возле ворот.  (Это же  надо иметь такую тонкую талию при всех

остальных столь пышных женских снастях!)

     Результатом этого  краткого  восторга было  то,  что  заветный стаканчик с

апельсином ускользнул из-под  контроля Смыкова,  и  какой-то  чумазый  нехристь

сгреб в  свой  пояс  чуть ли  не  полсотни реалов.  Впрочем,  довольно скоро он

вернулся в сопровождении толпы соплеменников,  и под их сначала восторженные, а

затем негодующие вопли спустил не  только весь предыдущий выигрыш,  но  и  двух

своих сменных коней в придачу.

     Игра то затихала,  то вновь оживлялась,  и  к концу базара карманы Смыкова

лопались  от  монет,   а  вокруг  громоздились  мешки  овечьей  шерсти,  рулоны

златотканой материи,  стопки  юфти,  гирлянды  подков,  битая  птица,  копченая

свинина и  бурдюки с  вином.  Какой-то разнесчастный идальго даже проиграл свой

клинок -  очень хороший, толедской работы, но, к сожалению, не кривой, а потому

для Толгая несподручный.

     Недовольных  осталось  предостаточно,  но  лежащий  под  рукой  у  Смыкова

пистолет,  уже заряженный, сдерживал разгул мстительных страстей. От стражников

он  откупился ненужным барахлом,  степнякам вернул коней,  а  в  ораву  калек и

нищих,  многозначительно пялившихся на  него,  швырнул пару пригоршней серебра.

Опаснее всех были свои же  ребята из  Отчины,  не  скрывавшие намерения погреть

руки на успехе земляка,  но кто-то из них узнал Смыкова. Это сразу охладило пыл

корыстолюбцев,  ведь  где-то  рядом  должны были  ошиваться и  другие члены его

ватаги.  (Пистолет Зяблика и  сабля  Толгая  были  достаточно хорошо известны в

народе, чтобы кто-то отважился подставить под них свою башку.)

     Сверяясь с Веркиным списком,  Смыков купил почти все необходимые лекарства

для Зяблика,  самый кривой из  попавшихся на  глаза клинков для Толгая,  что-то

засахаренное и  залитое сиропом для  Лилечки,  новые очки для  Цыпфа и  вдоволь

патронов для себя самого.  Не остался без подарка и Артем, которому приглянулся

аккордеон, почти такой же, как тот, что остался в квартире Лилечки, только чуть

поновее.

     У  выхода с рынка к ним пристал какой-то одетый в рубище тип,  выглядевший

так,  словно его неоднократно пытались пропустить сквозь мясорубку,  вставляя в

шнек то головой, то ногами, то задницей. Самым невероятным образом прихрамывая,

горбясь до самой земли, выворачивая кривую шею и подергиваясь в такт одному ему

слышимой зажигательной мелодии, калека затараторил на пиджике:

     - Благородные господа,  купите снадобье, помогающее от самых жестоких ран.

Единственное, чего оно не может, так это оживить мертвеца. Только благодаря ему

я остался жить на этом свете! Полюбуйтесь!

     Задрав свои живописные лохмотья,  он  продемонстрировал тело,  имевшее вид

одного сплошного, долго и неравномерно заживавшего шрама.

     - Выглядит убедительно, - сказал Артем.

     - Я на собаках еще не такое видал, - буркнул недоверчивый Смыков.

     - Не верите?  - не унимался калека. - Сомневаетесь? Тогда возьмите щепотку

даром.  А когда убедитесь в моей правоте, приходите за остальным, - он протянул

бархатный мешочек, крохотный, как деталь кукольного туалета.

     - И сколько же вы,  братец мой, за это снадобье просите? - поинтересовался

Смыков.

     - Все,  что у вас есть,  благородный господин!  -  он бесцеремонно ухватил

Смыкова за брючный карман. - Все, до последней монеты.

     - А по физиономии не хотите? - поинтересовался Смыков.

     - А  вы  не  хотите,  чтобы благодаря вашей скупости умер  лучший друг?  -

парировал калека.

     - Откуда вы это взяли? - насторожился Смыков.

     - Иначе зачем бы вы покупали столько дорогих и бесполезных лекарств?

     - Ладно, после поговорим. - Смыков локтем отпихнул приставалу.

     - Меня зовут Гильермо,  благородный господин.  Гильермо Кривые Кости. Меня

тут каждый знает. - Калека резко свернул в сторону и сразу затерялся в толпе.

     - Эй, а как ваше снадобье принимать? - крикнул вслед ему Смыков.

     - Внутрь,  благородный господин,  внутрь,  - донеслось сквозь разноголосый

базарный гул.

     За  время их отсутствия состояние Зяблика ухудшилось.  Он очнулся,  маялся

болью и беспрерывно постанывал, как человек, вздернутый на дыбу. Мрачный Толгай

беспомощно топтался поблизости,  а Верка время от времени стряхивала слезинку с

уголка глаза.

     - Интоксикация начинается, - сообщила она. - Уже моча черная пошла. Боюсь,

почки не выдержат. Вы все достали, что я просила?

     - Сама смотри,  - Смыков передал ей пакет с лекарствами. - На взвод солдат

должно хватить.

     - Если их  от поноса да насморка лечить...  -  Верка быстро рассортировала

лекарства.  -  Хотелось бы,  чтобы это помогло.  Только я не представляю, как у

него кожа на подошвах зарубцуется. Там же все до костей сожжено.

     - А мы раздобыли универсальное лекарство,  -  сказал Артем.  - Лечит любые

раны, кроме заведомо смертельных.

     Снадобье, полученное от калеки, при ближайшем рассмотрении оказалось бурым

порошком с  довольно неприятным запахом.  Попадались в  нем  какие-то  соринки,

зернышки и даже крылышки насекомых.

     - Из тараканов натолкли, - скривился Смыков.

     - Вы считаете,  что это должно помочь?  - Верка подняла на Артема грустные

глаза.

     - Хуже,  во всяком случае,  не будет.  Человек,  который предложил нам это

средство, лично у меня вызывает доверие.

     - Удивляюсь вам,  -  сказал Смыков.  - Опытный, хм... человек, а доверяете

первому попавшемуся шарлатану.

     - Потому и доверяю,  что опытный,  -  ответил Артем доброжелательно.  - Вы

обратили внимание,  какую  форму  имела его  грудная клетка,  особенно с  левой

стороны? Насколько я разбираюсь в медицине, в свое время он получил жесточайшую

травму  грудины.  Вряд  ли  при  этом  уцелела  хоть  одна  кость.  Такие  раны

смертельные,  ведь  переломанные ребра  протыкают легкие и  даже  сердце.  Этот

человек должен быть мертв не на сто, а на сто пятьдесят процентов.

     - У  травм  и  ожогов разная патология,  -  сказала Верка.  -  Но  давайте

попробуем...

     Порошок высыпали Зяблику в  рот  и  дали  запить вином.  После этого Верка

занялась уколами и  перевязками,  Толгай -  испытанием новой  сабли,  Лилечка -

аккордеоном, а Смыков, Цыпф и Артем обсуждением ближайших планов.

     Почти сразу определилась дилемма:  или  на  всех  парах нестись в  Отчину,

надеясь  если  не  на  эффективное лечение,  то  на  помощь  родных  стен,  или

оставаться на месте, дожидаясь действия неведомого снадобья.

     - Дайте вспомнить...  -  Артем наморщил лоб.  -  Есть ли  у  вас  что-либо

похожее на заведения, которые раньше назывались Ожеговыми центрами?

     - Куда  там!  -  махнул рукой  Смыков.  -У  нас,  считайте,  и  больниц не

осталось.

     - А как же люди лечатся?

     - Когда как.  В некоторых общинах есть врачи, но все больше самоучки. Ну а

с  лекарствами,  сами  видели,  только  на  толкучке  и  десятилетней давности.

Костоправов  и  акушерок  хватает.  Бабки  травы  целебные  собирают.  Живем...

Народ-то у нас в основном крепкий остался. Слабаки все давно преставились.

     - Я  правильно понял:  в  Отчине  ваш  друг  не  сможет  получить никакого

интенсивного лечения,  связанного с  переливанием крови или пересадкой кожи?  -

уточнил Артем.

     - Зато дома-то и  умирать веселее,  товарищ дорогой.  Вам,  как природному

бродяге,  это,  конечно, трудно понять. Мы его в чистую постельку положим, всех

специалистов соберем, авось что-то и придумаем.

     - Постельку  мы  ему  и  здесь  сможем  соорудить.   В  шалаше,  например.

Специалистов тоже хватает.  Врач ваша -  человек опытный и старательный. Да и я

кое-что  в  медицине смыслю.  Подождем денек-другой.  Если резкого улучшения не

наступит, двинем в Отчину.

     - А вдруг наступит?

     - Тогда отправитесь на поклон к Гильермо Кривые Кости и купите снадобье по

назначенной им цене.

     - Никакой он не Гильермо, - сплюнул Смыков.

     - А кто же?

     - Какой-нибудь Гришка Костыль.  На  пиджике кое-как  болтает,  а  когда  я

по-испански с ним заговорил, сделал вид, что не расслышал. Из наших он. То ли у

инквизиторов в переплете побывал, то ли у аггелов.

     - Особого значения это  не  имеет.  Главное,  чтобы  снадобье не  подвело.

Ему-то самому какое-то волшебное лекарство определенно помогло.

     - Слухи о всяких чудодейственных эликсирах циркулируют уже довольно давно,

- вступил в разговор Цыпф.  -  Хотя лично я не знаю ни одного человека, который

испытал бы их действие на себе.

     - Знаете,  братец вы мой,  знаете!  -  точно с  такой же интонацией Смыков

когда-то  произносил на  очных  ставках:  "Обвиняемый,  вы  можете  опознать  в

представленном вам человеке своего соучастника?"

     - Кого? - взволновался Цыпф.

     - Аггела,  что в Талашевске с крыши свалился.  Вспомнили?  Уж так бедолаге

умирать не хотелось,  так не хотелось.  Кажется, соберет сейчас мозги в носовой

платочек и дальше побежит... Спасибо Толгаю, успокоил его.

     - Верно!  -  Цыпф так  разволновался,  что  да  привстал с  травы.  -  Все

сходится...

     - Что сходится? - покосился на него Смыков.

     - Необыкновенные способности аггелов... Рога... Прыжки на восемь метров...

Жизнь после смерти... Слова их предводителя о чудодейственных травах.

     - Вы что, братец мой, этой политической проститутке Ламеху поверили?

     - Ламеху...  Какой смысл ему лгать? Ведь не мы его допытывали, а он нас. В

Эдем след тянется,  не иначе!  И Зяблик так думал. У нас с ним на эту тему даже

разговор был.

     - Следов вокруг напутано,  как на заячьих игрищах,  -  чувствовалось,  что

Смыков спорит уже просто так, по привычке. - Не знаешь, по какому и идти... Все

Эдем да Эдем.  А  ведь за Киркопией и Агбишером тоже немало земель,  до которых

никто еще из наших не добирался.  Я верно говорю?  -  словно ища поддержки,  он

оглянулся на Артема.

     - Более чем верно, - тот еле заметно улыбнулся. - Вы даже представить себе

не можете,  насколько верно ваше замечание.  За обеими этими землями,  название

которых мне,  кстати, ничего не говорит, открываются безграничные пространства,

пройти из начала в конец которых не дано даже богам.

     - Скажите... - Смыков понизил голос. - Значит, есть они все-таки?

     - Кто?

     - Боги.

     - В том понимании,  которое вы вкладываете в этот термин,  - нет. Все, как

известно,  познается в  сравнении.  Псу или курице мы,  возможно,  тоже кажемся

богами.  Однако  заявляю вам  вполне серьезно,  что  во  Вселенной присутствуют

весьма  могущественные  существа,   чьи   возможности  на   несколько  порядков

превосходят наши.  Но  это  вовсе не  боги.  Одни из  них смертные,  а  другие,

бессмертные в нашем понимании, заплатили за этот дар весьма дорогую цену.

     - Простите...  -  Цыпф наконец осмелился напрямую обратиться к Артему: - А

мы... люди... мы тоже платим за что-то? Чем мы заслужили столь суровую кару?

     - Чисто случайно.  По крайней мере,  мне так кажется. Вы знакомы с теорией

параллельных миров?

     - Только в популярной форме.

     - Каждый из этих миров отделен от других непроницаемой преградой,  природу

которой  я  не  могу  вам  объяснить  даже  популярно.  В  незапамятные времена

неизвестно какая сила развернула один-единственный мир  поперек всех остальных.

Получился  слоеный  пирог  из  бесконечного количества крохотных,  вырванных из

материнского лона,  сообщающихся между собой миров.  Представляете? Условно эта

вселенская патология называется Тропой.  Процесс  ее  роста  не  прекращается и

поныне.  На  Тропу  выталкиваются все  новые и  новые осколки ранее полноценных

миров.

     - Это  ваши умозаключения или абсолютная истина?  -  осторожно осведомился

Цыпф.

     - Ни  то  ни другое.  Просто плод наблюдений.  Я  миновал на Тропе столько

миров, что уже сбился со счета.

     - А вы можете объяснить,  почему с Землей получился такой винегрет?  -  не

унимался Цыпф.  -  Там мы,  здесь -  средневековая Кастилия, с другой стороны -

вообще первобытный лес какой-то, еще дальше - палеолит.

     - Представьте себе  лист  бумаги  с  печатным текстом.  Каждая  строчка  -

отдельная эпоха.  При  нормальном состоянии листа они  не  соприкасаются,  хотя

неразрывно следуют друг за  другом.  Но  если лист хорошенько помять,  а  потом

скомкать, строчки соприкоснутся между собой самым непредсказуемым образом.

     - Вы мне хорошую мысль подали,  - Смыков заерзал на своем месте. - Правда,

мятой  бумажки  у  меня,  к  сожалению,  нет.  Придется воспользоваться дубовым

листочком.

     Прогулочным шагом он  двинулся в  сторону рощи  корявых пробковых лесов и,

отойдя на приличное расстояние,  за спиной Артема покрутил пальцем возле своего

виска:  дескать,  совсем  крыша  поехала у  дорогого товарища.  Зато  уж  Цыпф,

несмотря  на   всю  свою  природную  деликатность,   вцепился  в   необычайного

собеседника, как репей в собачий хвост.

     - А знаете,  похожая мысль посещала и меня,  - горячо говорил он. - Только

мне в голову приходила несколько иная аналогия:  наш мир протащили сквозь узкое

отверстие,  имеющее свойство сминать не только пространство,  но и  время.  Тут

сразу  напрашивается вопрос:  а  какая участь постигла остальную часть планеты?

Ведь наша эпоха, к примеру, представлена только одним Талашевским районом, да и

то не всем. А это, наверное, меньше, чем десятая доля процента площади суши.

     - Ваш невезучий район остался в  пределах планеты и даже на прежнем месте,

но  для земного наблюдателя перестал существовать.  Вы  не  вырваны из  прежней

среды,  а отделены от нее невидимой и непроницаемой стеной.  На теле планеты не

осталось даже  шрама.  Просто  северная граница района соединилась с  южной,  а

западная -  с восточной.  Тысячи квадратных километров стянулись в точку,  куда

более крохотную, чем след от булавочного укола. Трудно представить, но это так.

     - Если мы  полностью утратили контакт с  прежней средой,  то откуда к  нам

проникает свет?  -  не унимался Цыпф.  -  В нынешнем мире отсутствует солнце, а

следовательно -  и  тени.  Но  если на идеально гладкую,  хорошо отполированную

поверхность   поставить   торчком   какой-нибудь   предмет,    то   с   помощью

увеличительного стекла можно обнаружить четыре,  пять, а иногда и шесть смутных

теней, направленных в разные стороны.

     - Я  уже говорил,  что Тропа беспредельна.  Она вобрала в  себя не  только

обитаемые миры,  но и все, что есть во Вселенной: космическую пустоту, звездный

огонь,  бесплодную твердь,  океаны бушующей магмы.  В вашем ближайшем окружении

достаточно самых разнообразных источников света.

     - А   как  поступали  вы,   натыкаясь  на   те  негостеприимные  миры?   -

поинтересовался Цыпф.

     - Иногда  обходил стороной.  Иногда пользовался туннелями в  пространстве,

напрямую соединяющими некоторые весьма удаленные друг  от  друга  точки  Тропы.

Есть здесь и такие чудеса.

     - Вам нравится такая жизнь?

     - Я просто не знаю другой.  Заметьте,  больше всех у вас страдают те,  кто

помнит прошлое:  Солнце,  звезды,  ясный день, темную ночь, зиму, лето. А дети,

никогда не видевшие голубого прозрачного неба,  настоящим считают это,  - Артем

глянул вверх.  - Не исключено, что скоро какой-нибудь доморощенный поэт воспоет

его красоту.

     - Еще в большей мере страдает тот, кто привык пользоваться электричеством,

автомобилями,  газом,  почтой,  магазинами,  аптеками.  В  каком-то  смысле  мы

пострадали  гораздо  больше,  чем  кастильцы  или,  скажем,  чернокожие  жители

Лимпопо, жизнь которых мало в чем изменилась.

     - Это уж как правило:  чем выше уровень цивилизации, тем более она уязвима

в  случае  тотальной катастрофы.  Впрочем,  в  большей  мере  это  касается так

называемых  технологических  цивилизаций,   черпающих  свое  благосостояние  из

окружающего мира.

     - А разве есть и другие?

     - Представьте себе,  есть.  В самой природе человека скрыта мощь,  которая

делает излишним использование любых других сил природы.  Что погубило привычный

уклад вашей жизни?  Кажется, сущая ерунда - исчезновение электричества. Да ведь

тысячи лет люди обходились без него. А вы оказались в тупике.

     - Да  не  исчезло вовсе  электричество!  -  горячо возразил Цыпф.  -  Если

поводить  пластмассовой расческой по  волосам,  то  клочки  бумаги  по-прежнему

прилипают к  ней.  Я склонен думать,  что изменились свойства веществ,  которые

раньше являлись проводниками. Электрическое поле продолжает существовать, но не

может,   так  сказать,   материализоваться  в  удобной  для  нас  форме.  Нужны

исследования,  опыты,  а кто станет этим заниматься? Все пекутся только о хлебе

насущном. Скорее бы уже жизнь наладилась.

     - А вы уверены, что она наладится? - Артем глянул на Цыпфа так, как глядят

на безнадежного больного, расписывающего свои планы на будущее.

     - Конечно!  Эпидемии почти утихли,  войны прекратились.  Люди знают, что и

когда  сеять.  Научились  переделывать  автомобильные  двигатели  на  калильное

зажигание  и  газогенераторное  топливо.   Поезда  регулярно  ходят.   Торговля

развивается.  Даже патроны самостоятельно производим.  В некоторых общинах есть

школы.  Дети  грамоте обучаются.  А  со  всякими выродками,  вроде аггелов,  мы

справимся, дайте только срок.

     - Завидую вашему оптимизму...

     - А разве вы его не разделяете? - Цыпф нахмурился.

     - Видите  ли...  Не  хочу  вас  пугать,  но  жизнь  ваша  просто не  может

наладиться в том смысле,  в каком вы это понимаете. На Тропе вы без году неделя

и даже не успели разобраться со своими собственными проблемами, принесенными из

прежнего мира или благоприобретенными здесь.  Тропа, грубо говоря, еще не взяла

вас в  оборот.  Максимум,  с чем вы сталкивались до сих пор,  -  это отсутствие

привычных удобств да  конфликты с  народами,  родственными вам во  всем,  кроме

разве что эпохи рождения.  Но даже внутренние трения привели к тому, что уцелел

едва ли  не  каждый десятый из вас.  Ныне наступают совсем иные времена.  Тропа

протянет к вам миллионы щупалец,  опутает невидимой паутиной,  прорастет сквозь

вас, переделает под себя. Ветер, насекомые и грызуны нанесут болезни, к которым

у  вас нет иммунитета.  В  пределы вашего мира вторгнутся враги,  и один вид их

ужаснет вас.  Что там хваленые Гог и Магог!  Пришлые звери съедят ваших волков,

как  волки  съедают мышат,  а  потом  ринутся на  поиски  иной  добычи.  Вполне

возможно,  что ваша страна станет ареной битвы между существами, даже близко не

относящимися к  роду человеческому.  Да и  мало ли что может случиться с миром,

оказавшимся на  торной  вселенской дороге.  Первые  признаки  грядущих  перемен

заметны уже сейчас.  Я имею в виду варнаков и странные явления,  происходящие с

земной твердью.

     - Варнаки еще никому не причинили вреда, - возразил не столько напуганный,

сколько растерявшийся Цыпф. - Многие их вообще считают бестелесными призраками.

Ну  а  эти явления,  о  которых вы говорили...  Человечество всегда страдало от

наводнений,  землетрясений,  вулканов и оползней. Вспомните о всемирном потопе,

острове Санторин, Помпее, Лиссабоне, Кракатау. Это были страшные катастрофы. Но

люди тем не менее выжили и даже научились как-то противостоять силам стихии.

     - Подобные сравнения вряд ли уместны, - Артем уставился на далекие вершины

Сьерра-Морены.  -  Поверьте мне... То, что происходит сейчас, не имеет никакого

отношения  к  проявлению стихийных сил  природы.  Просыпается нечто  неведомое,

грозное,  более древнее,  чем  те  горы...  Оно  перевернет весь  этот  мир  до

основания,  и  я  не  уверен,  останется ли  на нем место для человека.  Честно

сказать,  я  никогда не сталкивался с чем-то даже отдаленно похожим.  Возможно,

именно по  этой причине я  так  долго задержался здесь...  Много лет я  пытаюсь

разгадать тайну  Тропы.  Что  это  -  странная  прихоть  природы  или  артефакт

(Артефакт - нечто искусственное, не сотворенное природой.)? Я встречал на Тропе

миры возрастом не менее миллиарда лет и  другие,  население которых еще хранило

смутные предания об  иной жизни под  солнцем.  Но  вы  самый молодой из  миров,

оказавшийся в  этой необъятной западне.  Не исключено,  что именно здесь таится

искомая разгадка.

     - У меня, знаете ли, просто голова кругом идет, - Цыпфа передернуло словно

в  ознобе.  -  Поверить в  такое  нелегко...  Но  если  эта  самая  Тропа имеет

рукотворную природу,  образ  ее  создателей даже  невозможно себе  представить.

Такое и  в  самом деле по силам только богам...  Сумеет ли человек,  пусть даже

наделенный  многими  замечательными  способностями,  разгадать  замысел  высших

существ?

     - В одиночку, безусловно, нет. Но я надеюсь, что кое-кто поможет мне...

     - Если тайна Тропы откроется, это спасет людей?

     - Каких людей вы имеете в  виду?  -  Артем перевел взгляд на Цыпфа.  -  На

Тропе тысячи лет живут люди,  почти ничем не отличающиеся от вас, и они не ищут

для себя иной доли.

     - Я имею в виду Отчину, Кастилию, Лимпопо, Хохму и иже с ними.

     - Не  знаю...  Возможно...  Но  сначала вам  нужно  уцелеть во  внутренних

распрях. Я, кстати, вовсе не уверен, что вы одолеете аггелов.

     - Почему?

     - На  их стороне то,  что называется организацией.  Иерархия,  дисциплина,

разветвленная  агентура,  вожди  наверху  и  вожди  на  местах.  Кроме  того  -

объединяющая идея,  какой бы сомнительной она ни казалась со стороны. Прибавьте

к  этому  способность аггелов  по  собственной прихоти влиять  на  человеческую

природу...  Что  вы  можете противопоставить всему этому?  Свои малочисленные и

разрозненные  ватаги?   Миссии,   наблюдающие  за  порядком  в   других  краях?

Сомнительную вольницу общин?  Хрупкий союз с соседними народами, еще ни разу не

опробованный на деле?

     - В  случае серьезной опасности каждая община обязана выставить ополчение,

- ответил Цыпф, насупившись.

     - Которое  будет  драться  только  на   расстоянии  видимости  от  родного

частокола. И то в лучшем случае... Дайте срок, и пусть небольшая, но сплоченная

армия аггелов вырежет все  ваши  общины поодиночке.  Впрочем,  этого даже и  не

понадобится.  Многие общинники сочувствуют каинизму. Уж не знаю почему, но идеи

разрушения  и   насилия   всегда   были   притягательными  для   немалой  части

человечества.  Причем разрушения и насилия безнаказанного,  возведенного в ранг

святого дела.  А кто откажется от обещанных аггелами богатства и власти?  Пусть

нехристи пасут наш  скот,  пусть арапы носят нас в  портшезах,  пусть кастильцы

возделывают наши нивы, пусть их дочери услаждают нас, а сыновья пусть сражаются

за наши интересы.

     - Что  же  вы  предлагаете?  Вернуться  к  прежнему?  Была  уже  у  нас  и

организация,  и  дисциплина,  и  вожди  всех  калибров.  Кто  только  не  успел

повластвовать в  Отчине!  Сначала секретарь райкома,  потом  военный комендант,

потом  чрезвычайный совет,  потом диктатор,  потом всенародно выбранный голова,

сам  себя провозгласивший императором...  Хватит,  натерпелись от  начальников.

Разве хоть кто-нибудь из них заботился о  благе народа?  О  личных амбициях они

заботились,  больше ни о чем.  Решение это сообща принималось - отныне и навеки

никакой власти над нами не будет.  С  этим и  кастильцы,  и  арапы,  и степняки

согласились.  Так  и  в  Талашевском трактате  записано.  Сегодня  я  в  общине

староста, завтра мой сосед, и так дальше по кругу...

     - Думаете, так долго продлится?

     - Поживем - увидим.

     - Я ничего не имею против такой формы управления. Но она действенна только

в одном случае - когда отсутствует внутренняя или внешняя угроза. В спокойном и

благоустроенном мире  вполне допустима какая-то  доза анархии.  Но  не  в  мире

хаоса.  К  сожалению,  минус на минус дает плюс лишь в математике.  Хаосу может

противостоять только порядок.  Очень  скоро вы  окажетесь перед выбором -  либо

жизнь, либо свобода. Что вы предпочтете?

     - Лично я -  жизнь. Но вольную. Лучше подставить голову под гильотину, чем

под ярмо.  -  Впрочем,  эта высокопарная фраза,  более приличествующая Зяблику,

прозвучала в устах Цыпфа не очень убедительно.

     - Хотелось,  чтобы так оно и было.  -  Артем зевнул. - Смотрите, вам машет

рукой товарищ Смыков.  Все,  кажется, ложатся спать, и ваша очередь заступать в

караул.

     - Надеюсь, мы еще продолжим этот разговор, - промямлил стушевавшийся Цыпф.

     - Там будет видно...

     Зяблик   проснулся   раньше   всех,    попросил   поесть   и,    пользуясь

привилегированным  положением  тяжелобольного,   -  вдоволь  вина.  Зрачки  его

лихорадочно блестели,  под  глазами  залегла  синева,  бледную  кожу  покрывала

испарина, но это были скорее симптомы тяжелого похмелья, чем ожоговой болезни.

     - Больно  вам?   -  участливо  поинтересовалась  Лилечка,  которой  выпало

дежурить в последнюю смену.

     - Нормально,  - ответил Зяблик, пытаясь дотянуться до скатерти с остатками

ужина. - Пощипывает немножко, будто бы муравьи по ногам бегают.

     Заспанная Верка  выложила перед ним  все  самое вкусное,  вручила кувшин с

вином  и  принялась разматывать заскорузлые бинты,  из  белых  превратившиеся в

желтовато-бурые.  При  этом она  морщилась так,  словно в  любой момент ожидала

услышать дикий вопль Зяблика.  Однако бинты сошли на удивление легко,  вместе с

черными струпьями и лепешками густого гноя.

     - Не  может быть!  -  Верка едва  не  уткнулась носом в  пятку Зяблика.  -

Никаких следов некроза!..  И  воспаление поутихло...  Как  ты  себя чувствуешь,

зайчик?

     - Отцепись! - буркнул Зяблик, обгладывая гусиную ножку.

     - Так, может, тебе и морфин колоть не нужно?

     - Не, кольни для кайфа.

     Вскоре возле Зяблика собралась вся ватага.

     - Жить будет, - сказал повеселевший Толгай. - Кушает совсем здорово.

     - Ай да Гильермо, - негромко произнес Артем. - Не обманул.

     - Еще бы!  -  Смыков звякнул в кармане монетами.  -  За такие деньги можно

новые ноги купить, а не то что старые вылечить...

     На этот раз они подъехали на драндулете прямо к воротам рынка -  опасаться

вроде было некого,  да и задерживаться здесь долго никто не собирался.  Женщины

отправились в  торговые ряды закупить кое-какой мелочевки в дорогу,  а мужчины,

за исключением Зяблика и Толгая, занялись поисками Гильермо Кривые Кости.

     - Посмотри!  -  Цыпф дернул Смыкова за рукав. На гранитной плите, накануне

сослужившей ватаге  такую  хорошую  службу,  по-хозяйски  расположился малый  в

рубашке,  куда более дырявой,  чем рыболовная сеть.  Он  неуклюже манипулировал

тремя  перевернутыми бронзовыми кубками,  время от  времени приподнимая тот  из

них, под которым скрывался апельсин (на другой шарообразный предмет фантазии не

хватило).  Рядом  был  привязан крупный  лохматый баран,  в  отличие от  своего

прославленного в поговорке родича взиравший на все окружающее (в том числе и на

ворота) не тупо,  а со злой хитрецой.  Крупье -  назовем этого самозванца так -

гундосил нарочито противным голосом:

     - Здесь без обмана можно выиграть барана! Но ради этого выложи монету! Кто

угадает, все забирает! А кто промахнется, со своим расстается.

     Глянув в ту сторону, Смыков процедил сквозь зубы:

     - Привлек бы  я  его  за  мошенничество,  да  жаль,  кастильские законы не

позволяют.

     Вскоре выяснилось,  что Гильермо сегодня никто не видел,  да и слава богу,

поскольку человек  он  опасный,  хоть  и  прикидывается безобидным попрошайкой.

Через него  на  рынок поступают грозные распоряжения от  неведомых лихих людей:

собрать  столько-то   дани,   прекратить  или  возобновить  торговлю  такими-то

товарами,  поднять или  опустить цены  на  продукты первой необходимости и  так

далее.  Дается все это в форме прибауток и намеков,  но ни один ослушник больше

не  появился на рынке,  и  даже тела их не отыскались.  Местонахождение берлоги

Гильермо если и  указывалось,  то  всякий раз другое.  Наконец какой-то шустрый

пострел за солидную мзду согласился свести их с этой столь одиозной личностью.

     Поплутав по узким (двум ослам только разминуться) городским улочкам, малец

углубился в трущобы,  судя по всему,  сооруженные беженцами во время последнего

набега  нехристей.  Указав на  покосившуюся хижину,  напоминающую собой  не  то

маленький курятник, не то большую собачью конуру, он сказал:

     - Агаи. Здесь, - после чего требовательно протянул грязную ладошку.

     - Сейчас проверим.  -  Смыков взял пацана за ухо.  -  Загляните-ка внутрь,

товарищ Цыпф. Только не забывайте о мерах личной безопасности.

     Выставив вперед приведенный в боевое состояние пистолет,  Лева подкрался к

хижине,  осторожно обошел ее вокруг,  а затем скрылся за дверью, подвешенной на

ременных петлях.  Некоторое время было  слышно,  как  он  передвигается внутри,

сшибая горшки и ведра. Потом раздался не обещавший ничего хорошего голос:

     - Здесь он...

     Сделав это сообщение,  Лева покинул хижину,  задев в  обратном порядке всю

ранее опрокинутую им кухонную утварь,  и сразу принялся искать уединенное место

- не  то  понос его пробрал,  не  то  рвота.  Леву сопровождал внушительный рой

зеленых падальных мух.

     Смыков,  не  торгуясь,  расплатился с  маленьким проводником и  по примеру

Цыпфа повторил рейд в заброшенную хижину.  Вернулся он довольно скоро, с хмурым

выражением на лице.

     - Не понимаю,  зачем его надо было так потрошить,  - сказал он, усаживаясь

рядом с Артемом на рухнувшую глинобитную ограду. - Хватает еще любителей...

     - Снадобье не нашли? - спросил Артем.

     - Темновато там... Да и бесполезно искать. Все барахло стариковское и даже

одежда его в очаге сожжены.  Вместе с головой.  Я золу разгреб,  а из нее череп

ухмыляется. Белый-белый...

     - А это точно тот самый Гильермо?

     - Кто же еще...  Второго такого урода я  в  жизни не встречал.  Обознаться

невозможно.

     - Не аггелов, случаем, работа?

     - Трудно сказать...  Те бы просто глотку перерезали.  Ну еще,  может быть,

намалевали  что-нибудь  кровью.  Любят  они  автографы  оставлять.  А  здесь...

Впрочем, категорически утверждать не берусь.

     Смущенно шмыгая носом и отводя взгляд, к ним присоединился Лева.

     - Одно из двух, - сразу заявил он. - Или старик хотел продать нам снадобье

по  собственной инициативе,  за что и  поплатился,  или он действовал по чужому

наущению и  был  устранен,  как  лишний  свидетель.  Но  в  обоих  случаях  все

замыкается на  Эдеме.  Нас или отваживают от него,  или,  наоборот,  хотят туда

заманить.

     - С чего это вы, братец мой, взяли? - поинтересовался Смыков.

     - Снадобье  Гильермо  и  средство,  позволяющее аггелам  выделывать всякие

недоступные нормальному человеку штучки,  - одного поля ягоды. Я в этом уверен.

Оно  не  предназначено  специально  для  лечения  ран  и  не  стимулирует  силы

организма,  как мы  предполагали...  Каким-то неизвестным способом оно помогает

осуществляться человеческим желаниям,  самым сильным,  самым сокровенным.  Если

хочешь спастись,  прими его и  прыгай не на восемь,  а  на все двадцать метров.

Хочешь жить  -  и  неведомая сила поднимет на  ноги даже того,  кто  разбился в

лепешку.  Желаешь побороть боль,  недуг,  залечить раны - и выздоровеешь как по

мановению волшебной палочки.  Искренне веришь, что принадлежишь к семени Каина,

- и  получишь  на  голову  рога,   его  символ.  Люди  не  знали  раньше  столь

чудодейственного средства. Страна, которую мы называем Эдемом, занесена сюда из

далекого-далекого прошлого. Только в ней могут произрастать волшебные растения,

давно исчезнувшие на Земле.  У  древних народов сохранились о  них лишь смутные

предания.

     - И,  кстати,  довольно мрачные,  -  заметил Артем.  -  Не  трогал бы  наш

первопредок этих эдемских плодов, до сих пор люди не знали бы греха.

     - Библейскую легенду надо понимать как  аллегорию.  Любое познание чревато

грехом,  умножает скорби и ставит новые,  зачастую неразрешимые проблемы.  Я же

говорю о  другом...  Это средство,  к которому пока имеют доступ только аггелы,

может спасти человечество.  Я  даже не упоминаю сейчас о  его лечебном эффекте.

Представьте себе, каждый сможет осуществить свое самое заветное желание. Матери

станут  рожать детей,  сильные обретут новые  силы,  усталые найдут успокоение,

пытливые - знания, разочарованные - веру. Каково?

     - Представить это можно,  -  сказал Смыков. - Да только ничего хорошего не

получится.  Каждый будет желать того,  что  пойдет во  вред  другим.  Я  захочу

извести преступника, а они соответственно - меня. Зяблик захочет вечного кайфа,

Верка -  чтобы на нее все мужики вешались.  Ну и  далее в том же разрезе.  Нет,

если я  до  этого Эдема когда-нибудь доберусь,  гореть ему синим пламенем...  А

кроме того,  все это метафизика,  противоречащая материалистическому взгляду на

природу.  Вы  людей  разоружаете перед  лицом  стихийных  сил.  На  себя  нужно

надеяться, а не на порошки волшебные.

     - Ну  хоть вы  ему  объясните!  -  Цыпф обратился к  Артему.  -  Как можно

игнорировать очевидные факты!

     - Что тут объяснять,  -  пожал плечами Артем. - Это совсем не плохо, когда

безудержный полет мечты ограничивает суровая проза жизни.

     - Ладно,  мечтатели,  пошли обратно.  -  Смыков встал. - Делать тут больше

нечего.

     Не  без труда отыскав обратную дорогу,  они еще издали увидели,  что возле

драндулета собралась толпа, над которой торчат алебарды стражников.

     - Смыков!  -  заорал Зяблик,  когда вся  троица протолкалась к  машине.  -

Объяснись ты с этими чурками мелкоголовыми!  Совсем заколебали! Лезут, как мыши

на сало! Скажи, если не отстанут, я их перестреляю к едреной фене!

     Смыков о чем-то коротко спросил стражников и,  получив столь же лапидарный

ответ,  выдал каждому по  монете,  а  старшему -  целых три.  Те удовлетворенно

загомонили,  жестами показывая,  что инцидент исчерпан.  Толпа любопытных сразу

рассеялась,  оставив  на  месте  Верку  и  Лилечку,  которые из  осторожности к

драндулету не подходили, дожидаясь в сторонке, чем закончится конфликт.

     - Языки надо изучать,  братец вы мой, - наставительно сказал Смыков своему

приятелю.  -  Они с вас всего лишь транспортную пошлину требовали. Вон, видите,

человек на  осле приехал,  а  все равно платит.  Законы положено уважать,  даже

чужие.

     - Чем бы я им, интересно, заплатил? - проворчал слегка смущенный Зяблик. -

По свинцовой пломбе разве что выдал бы...

     - Вы достали то, за чем ходили? - нетерпеливо спросила Верка.

     - Никак нет,  -  отрапортовал Смыков.  -  Аптека закрылась на  переучет по

причине скоропостижной смерти аптекаря.

     - Как же быть?  Я вижу пока только ремиссию,  временное облегчение. А что,

если  симптомы вернутся?  Опять  ожоговый шок,  опять омертвение тканей,  опять

интоксикация.

     Ответить ей  никто не  успел.  Как  раз  в  том  месте,  где  кипела самая

оживленная торговля,  из  земли  медленно и  величаво вылез  каменный палец,  в

основании толстый,  как Вандомская колонна, но заметно сужающийся к вершине. Во

все  стороны  полетели  вперемешку  люди,  корзины,  мешки,  навьюченные  ослы,

опрокинутые палатки,  пучки зелени,  самые разнообразные фрукты,  снулая рыба и

всякий прочий мелкий и крупный товар.

     Явление это  сопровождалось идущим  из  глубины недр  хрустом,  словно там

выворачивали суставы хозяину подземного мира Плутону.

     Сравнявшись с  самой  высокой городской башней,  каменный палец  прекратил

свой  рост,  но  в  другом конце  рынка выпер другой,  точно такой же.  На  его

верхушке,  словно наперсток,  был  насажен дощатый павильон,  в  котором прежде

торговали серебряной посудой.  Почва  вокруг  обоих  страшных  перстов  глубоко

осела,  обнаружив многовековые наслоения городских отбросов,  пожарищ,  древних

фундаментов и еще более древних могил.

     Могучий подземный гул заглушал человеческие вопли,  мычание скота и грохот

рушащихся построек, как набат заглушает шепот молитвы. Не только над рынком, но

и над всем городом стояло густое облако пыли. Каменные пальцы прорастали густо,

как  лес,  и  один  из  них  уже  сковырнул кафедральный собор  Святого Иоанна,

единственное,  что  могло  соперничать высотой и  массой с  этими  хтоническими

(Хтонический - относящийся к подземному миру, к преисподней.)  чудовищами.

     Лева  Цыпф,   контуженный  свиным  окороком,  чувствовал  себя  тем  самым

воробьем, по стае которых принялись палить из пушки. С жизнью он уже попрощался

и лишь с холодным ужасом ожидал, что именно положит ей конец - толчок каменного

пальца, подбрасывающий человека чуть ли не в поднебесье, или развернувшаяся под

ногами бездна.

     Сквозь завесу пыли  он  видел,  как  два  соседних пальца вдруг изогнулись

навстречу друг другу,  превратившись в  кривые бивни,  переплелись и  слились в

настоящий утес.  Судя по изменившемуся звуку катаклизма - это был уже не хруст,

а  скорее  хрустящий  скрежет,  -  подобные  явления  происходили  повсеместно.

Каменные  наросты,   овладев  пространством  вертикальным,  начали  захватывать

горизонтальную плоскость.  Город быстро превратился в  запутанную сеть глубоких

ущелий, на дне которых копошились те, кому удалось пока чудом уцелеть.

     Сильный  толчок  снизу   опрокинул  драндулет  набок  -   мелькали  только

забинтованные ноги вывалившегося из него Зяблика.  Пыль крутилась и секла лицо,

совсем как самум в пустыне,  но даже сквозь ее мельтешение все разглядели,  что

ближайшая каменная стена стронулась с места и начала надвигаться. Это почему-то

даже   обрадовало  Цыпфа   -   смерть  обещала  быть   сравнительно  быстрой  и

безболезненной.

     "Вот  что  ощущали спутники Одиссея,  видя разверзшуюся пасть Харибды",  -

почему-то подумал он.

     Тут  из  беснующегося сумрака возник Артем.  Стряхнув цеплявшуюся за  него

Верку,  он  сделал несколько шагов навстречу медленно накатывающемуся каменному

валу.  Вид  Артема поразил Цыпфа ничуть не  меньше,  чем  вставшая дыбом земная

твердь или сплетающиеся в жгуты скалы.

     Для  невнимательного наблюдателя  Артем  остался  прежним  -  человеком  с

руками,  ногами и шаром головы на плечах.  Но на самом деле человеком он уже не

был,  и это особенно отчетливо понимал находившийся в трех метрах от него Цыпф.

Сейчас  это  была  несокрушимая глыба  (только  неизвестно какая  -  гранитная,

чугунная,  свинцовая),  исполненная  в  форме  человеческой  фигуры.  Мышцы  на

затвердевшем лице  двигались страшно,  наперекос друг  другу,  как  вышедшие из

повиновения детали какого-то  непонятного механизма,  руки  торчали в  стороны,

словно совершенно ненужные придатки, глаза превратились в квадратные провалы.

     Артем  снова сделал несколько шагов вперед -  шагов неуклюжих и  странных,

как будто каждая его нога ступала сама по себе, не подчиняясь контролю мозга, -

и  каменная стена замерла.  Еще  один неверный,  раскачивающийся шаг -  и  она,

словно испугавшись, стала отодвигаться. ,

     Кто-то резко встряхнул Цыпфа за шиворот.  Смыков, немо разевая рот, вручил

Леве угол брезента,  на котором,  скорчившись, лежал Зяблик, а сам ухватился за

другой,  ранее доверенный попечению Лилечки. Сзади за импровизированные носилки

цеплялись Толгай и Верка.

     Спотыкаясь и  прикрывая лица  от  бешеного ветра,  они  двинулись вслед за

Артемом,  продолжавшим гнать  перед  собой стену,  поверхность которой все  еще

сохраняла жгутообразную структуру.  Внезапно несокрушимый на  вид камень лопнул

сверху донизу, раздался в стороны и развалился осыпью, открыв людям проход, где

уже не гуляли свирепые вихри.

     Сзади и  по  сторонам еще хрустело и  скрежетало,  а  здесь оседала пыль и

постепенно светлело.  Их ноги попирали то,  что еще совсем недавно было городом

Сан-Хуан-де-Артеза:  осколки кирпича, обратившуюся в щебень брусчатку мостовой,

черепки  посуды,  куски  мраморных плит,  стеклянное крошево соборных витражей,

переломанную мебель,  изжеванное тряпье.  Где-то  тут,  наверное,  находились и

люди,  а точнее, то, что от них осталось, но об этом как-то не думалось - страх

собственной смерти кусал за пятки.

     Выбравшись на открытое пространство,  вначале показавшееся неправдоподобно

плоским  и  обманчиво устойчивым,  они  по  инерции пробежали шагов  пятьсот и,

только окончательно выбившись из сил, повалились на скудную траву, выстриженную

овечьими зубами почти под корень.

     На месте города воздвигся холм с плоской вершиной и высоко вздымался столб

пыли,  похожий на подпирающую небо колонну.  Те немногие,  кому посчастливилось

спастись,  бежали,  ковыляли, ползли прочь от этого места, и никто даже не смел

обернуться, словно на Сан-Хуан-де-Артеза пало божье проклятье.

     Артем,   до   этого  значительно  опередивший  всех,   теперь  возвращался

деревянным шагом назад. Неправдоподобная, восковая бледность еще не сошла с его

лица, уголок рта продолжал подергиваться, в глазах стояла муть.

     - Попить ничего не найдется? - сипло спросил он, усаживаясь на землю.

     - Нет. - Верка пошарила глазами вокруг. - Ничегошеньки.

     - А вам,  погляжу, и горы по плечу двигать, - произнес Смыков, стряхивая с

себя пыль. - Как в песне поется: нам нет преград ни в море, ни на суше.

     - Это не я,  -  устало сказал Артем.  - Забыл предупредить, что моим телом

иногда овладевает совсем другое существо,  источник силы которого,  а тем более

ее пределы мне неизвестны. Оно трепетно заботится о той оболочке, которую делит

вместе со мной.

     - Ясно.  -  Смыков заерзал на месте.  -  Это,  значит,  про таких, как вы,

говорят: бес в него вселился.

     - Это не бес,  а чья-то бесприютная душа,  попавшая на Тропу неизвестно из

какого мира и времени.  .Мы научились как-то ладить между собой, хотя его разум

бесконечно далек от человеческого. Я даже дал ему имя.

     - Какое? - испуганно прошептала Лилечка.

     - Представьте себе, Кеша. А вы думали - Асмодей или Вельзевул?

     - Что вы пристали к человеку? - подал голос оклемавшийся Зяблик. - Ведь он

вам жизнь спас. Хоть бы "спасибо" сказали.

     - Дядя Тема, передайте Кеше большое спасибо! А он нас сейчас видит?

     - Не исключено. Но совсем не так, как видим друг друга мы.

     - А вдруг мы ему кажемся отвратительными жабами? - вздохнула Лилечка.

     - Стал бы он жить в жабьем теле, - фыркнула Верка.

     На минуту все умолкли,  а  потом Толгай,  мало что понявший из предыдущего

разговора, предложил:

     - Назад хочу сходить. Драндулет поискать. Вик тиз. Я мигом.

     - Попозже,  братец вы мой.  - Смыков покосился на столб пыли, уже начавший

понемногу редеть. - Пускай там все уляжется.

     - Найдешь ты драндулет,  как же.  - Зяблик тряхнул головой, словно отгоняя

слепня.  -  Кукиш с маслом ты найдешь...  Верка, ширни морфинчика. Что-то опять

мослы жжет.

     - Ничего тебя не жжет!  -  взъярилась Верка.  -  На твоих мослах все нервы

сгорели до основания.

     - Значит, опять прорастают. Жмешься, шалава? - заскрежетал зубами Зяблик.

     - Черт с  тобой!  -  Она  выхватила из  сумки шприц.  -  Жри!  Только если

наркоманом станешь, на меня не жалуйся.

     Аптечка  была  единственным,  что  успела  спасти  Верка  при  бегстве  из

гибнущего города. Мужчины проявили еще меньше хладнокровия - Толгай прихватил с

собой только саблю,  а Смыков и Цыпф -  личное оружие. Всех удивила Лилечка, не

пожелавшая расстаться с новым аккордеоном.

     - Это дяди Темы подарок,  - так она объяснила свой героический поступок. -

Как же я его брошу.

     - Сыграй  что-нибудь,  -  даже  после  укола  Зяблик  продолжал беспокойно

ворочаться на своем брезента. - Авось полегчает на душе.

     - Неудобно как-то,  -  Лилечка оглянулась по  сторонам.  -  Люди кругом от

страха трясутся, плачут, ругаются...

     - Поэтому и положено музыке играть,  что люди от страха трясутся и плачут.

Ты в бой под музыку не ходила?

     - Нет, - растерялась Лилечка.

     - И я не ходил, - признался Зяблик. - А хотелось бы. Под музыку умирать не

страшно.

     - Что бы  вам такое сыграть...  -  Лилечка нерешительно накинула на  плечо

ремень аккордеона.

     - Через пару деньков на  моих похоронах сыграешь "Вы жертвою пали".  Слова

знаешь?

     - Не-е-ет!

     - Ну ничего.  Ты сыграешь,  а  Смыков споет.  Он должен знать...  А сейчас

что-нибудь веселенькое... Для души, как говорится... "Яблочко" можешь сбацать?

     - Могу. Это же совсем просто.

     - Давай. Только с чувством.

     Лилечка  тихо  растянула мехи  (аккордеон ответил тяжелым вздохом) и  всей

пятерней ляпнула по клавишам.  Грянула мелодия,  в которой неизвестно чего было

больше -  ухарской наглости или визгливого отчаяния.  Зяблик не запел, а скорее

заорал:

     Эх, яблочко

     С витаминками,

     Не гордись, братва,

     Своими финками!

     - Ну-у,  -  развел руками Смыков.  - На блатную лирику потянуло. Что о нас

окружающие подумают?

     Зяблик скосил на него лютый взор и продолжал, надрывая горло:

     Эх, яблочко

     Разбилось всмяточку,

     В нас стреляли мусора,

     Как в десяточку!

     - Пусть покричит, - сказала Верка. - Может, полегчает. Бабы, когда рожают,

тоже кричат. Боль лучше переносить.

     Эх, яблочко,

     Эх, червивочка,

     Кровь моя на снегу,

     Как наливочка!

     - Ай, хорошо поет! - похвалил Толгай. - Ай, красиво поет.

     Эх, яблочко

     Кисло-сладкое,

     Жизнь блатная хороша,

     Жаль, что краткая!

     Тут Лилечка дала маху - взяла фальшивую ноту, и аккордеон поперхнулся.

     - Совсем расстроен инструмент,  -  стала оправдываться она.  -  И  клавиша

западает.

     - Играй, - тихо, но проникновенно сказал Артем. - Играй. Только что-нибудь

достойное.

     Ничего более достойного,  чем "Камаринская",  Лилечка не знала,  а  может,

просто позабыла с перепугу,  потому что смотрела сейчас в ту же сторону,  что и

Артем.

     На каменистой проплешине,  которой побрезговали даже беженцы,  шагах в ста

отсюда,  торчал варнак -  похожий одновременно и  на очень грузного темнокожего

человека,  и  на  моржа,  вставшего на задние ласты.  Никто даже и  не заметил,

откуда и когда он здесь появился.

     - Играй,  -  повторил Артем шепотом. - А вы постарайтесь не шевелиться. И,

главное, не притрагивайтесь к оружию.

     Он  встал  -  медленно-медленно,  словно  боялся  вспугнуть пристроившуюся

невдалеке  птичку,   и  двинулся  к  варнаку,   стараясь  не  попадать  в  такт

залихватской мелодии.  Лилечка сбацала "Камаринскую" до конца и,  попискивая со

страху -  на  всю  жизнь запомнились варнаки бедной девушке,  -  завела собачий

вальс.

     Артем был шагах в  десяти от  варнака и  продолжал двигаться неторопливо и

плавно, даже не ступая, а почти плывя над землей. Уже было видно, что варнак на

голову выше его и раза в два массивнее.

     - Все, больше не могу! - Лилечка резким движением обняла аккордеон, отчего

тот жалобно застонал.

     Артем остановился. Глянцево поблескивающая туша варнака находилась от него

на  расстоянии вытянутой руки.  Плоское,  грубое лицо  чужака было  неподвижно.

Тяжелые,  набухшие,  словно тронутые проказой,  веки  скрывали глаза.  Зловещее

молчание затягивалось.

     И вдруг варнак,  дрогнув, как плащом, всеми тяжелыми складками своей кожи,

склонил набок уродливый чан головы и... запел.

     Звук,  издаваемый  им,  возможно,  носил  сугубо  утилитарный  характер  -

призывал к чему-то или,  наоборот, предостерегал, - но был так гармоничен, чист

и свободен,  что у Цыпфа по спине побежали мурашки. Ни один земной инструмент -

ни скрипка Паганини,  ни орган Баха, ни труба Армстронга - не смог бы повторить

столь божественный экзерсис (Экзерсис- музыкальное упражнение.).

     - Встретимся в...  -  крикнул Артем,  вцепившись обеими  руками в  поющего

варнака.

     Закончить он  не успел.  Сладостная мелодия оборвалась,  обе фигуры словно

слились на миг в единое целое -  и пропали.  Ветер закружил в воздухе пригоршню

легкого, почти невесомого пепла.

     - Вот   так,   братцы   вы   мои,   -   произнес  Смыков  с   нажимом.   -

Допелись-доигрались.

     - Домой пошел, - высказал собственную версию Толгай. - В пекло свое.

     Цыпф   принялся  маловразумительно  болтать   о   непознаваемых  свойствах

пространства-времени.  Верка  вздохнула с  таким  видом,  словно давно  ожидала

подобного поворота событий  (случалось,  что  мужчины сбегали от  нее  и  более

экзотичными способами). Лилечка тихо заиграла что-то минорное.

     Один Зяблик,  чье затуманенное болью и морфином сознание странствовало уже

совсем в другой плоскости, никак не отреагировал на загадочное происшествие.

 

     Часть третья

 

     Поход в город,  уничтоженный подземной бурей (а как еще можно назвать этот

страшный и  загадочный катаклизм?),  напоминал путешествие в  чрево издохшего и

уже начавшего разлагаться Левиафана.

     Каменные стены,  еще  недавно  ходившие сами  по  себе  и  сокрушавшие все

подряд,  осыпались, словно высыхающие на солнцепеке пляжные скульптуры. Могучие

персты-утесы,  сначала проткнувшие город, а потом раздавившие его, превращались

в обыкновенную землю. Двигаться в этом лабиринте становилось все опаснее - того

и гляди на голову могла рухнуть гора песка, перемешанного со всяким хламом.

     Как  уходящая от  берега волна оставляет за  собой часть того,  что успела

прихватить на суше, так и извергнутая из недр земли порода, оседая, обнажала до

неузнаваемости разрушенные улицы,  площади,  ставшие  похожими  на  заброшенные

каменоломни,  вырванные с корнем деревья, трупы людей и животных. Даже далекому

от архитектуры человеку было ясно, что если уцелевшие жители Сан-Хуан-де-Артеза

пожелают восстановить свой город, это придется делать в другом месте.

     Проход,  проложенный сквозь  оживший камень загадочным существом по  имени

Кеша,  вывел Толгая и  Цыпфа к  лежащему на  боку драндулету.  Был  он  обильно

припорошен мягкой пылью (той самой,  что  еще  недавно наждаком обдирала кожу),

кое-где помят и поцарапан, но серьезных повреждений не имел.

     - Ты  да  я  не  поднять,  -  сказал  Толгай,  критически  осматривая свой

многострадальный экипаж. - Народ звать надо.

     За  сохранившиеся у  Смыкова реалы  удалось нанять  десяток смельчаков (не

кастильцев, истово молившихся у временных алтарей, а торговых ребят из Отчины),

с помощью которых драндулет был поставлен на колеса.  Полчаса ушло на то, чтобы

раскочегарить  потухший  газогенератор,  и  еще  столько  же,  чтобы  запустить

двигатель (Цыпфу явно не хватало сноровки Зяблика).

     Это была хоть маленькая,  но победа.  Что бы, спрашивается, они делали без

машины в  кастильской глухомани,  почти у самой гиблодырской границы,  да еще с

бесчувственным Зябликом на руках?

     K  этому  времени споры о  предстоящем маршруте уже  были  завершены.  Все

другие варианты,  кроме Эдема,  отпали.  Спасти Зяблика могло либо  чудо,  либо

волшебное снадобье,  след  которого тянулся через Трехградье или  Гиблую Дыру к

Нейтральной зоне,  за которой,  по слухам, и находился легендарный Эдем. Именно

из тех краев когда-то прибыл в Сан-Хуан-де-Артеза ныне покойный Гильермо Кривые

Кости.

     (Чтобы установить этот  факт,  равно как  и  многое другое,  Смыков провел

скрупулезное,  хотя и  молниеносное расследование.  Его профессиональное умение

влезать  в  наивные  души  кастильцев на  сей  раз  было  подкреплено обильными

денежными подачками,  а  в  отдельных случаях  и  угрозой  пистолета.  Особенно

полезным стал для следствия бывший иезуитский шпик,  а ныне городской нотариус,

у которого со Смыковым оказалось немало общих знакомых.)

     Вызывало удивление,  каким  способом калека,  да  еще  владевший испанским

языком  (это  обстоятельство сам  Гильермо  объяснял  тяжелой  черепно-мозговой

травмой),  сумел за  очень короткий срок  подмять под  себя  не  только местных

торгашей,  но  и  местных бандитов.  За ним явно кто-то стоял -  не то подполье

инквизиции, не то аггелы.

     Судя по всему,  волшебное снадобье водилось у Гильермо и раньше.  За время

его  пребывания  в   городе  имело  место  пять  или  шесть  случаев  чудесного

выздоровления тяжелобольных или  смертельно раненных.  Всегда  это  были  очень

богатые,  весьма влиятельные горожане.  Последний такой эпизод - спасение дочки

коменданта  тюрьмы,   умиравшей  от   гнойного  перитонита,   -   был  особенно

примечателен.  По  времени он  почти совмещался с  дерзким побегом из тюремного

подземелья нескольких аггелов, самым загадочным образом раздобывших и подпилки,

и оружие, и дубликаты всех ключей. Конечно, это могло оказаться чисто случайным

совпадением. Но Смыков в такие случайности давно не верил.

     Будучи по натуре человеком хитрым и скрытным, Гильермо иногда - по пьяному

делу,  конечно,  -  все  же  распускал язык.  Однажды,  например,  он  сболтнул

(застольная беседа  касалась  небесного воинства),  что  имел  несчастье воочию

узреть  того  самого  херувима,  которого господь  отрядил  на  охрану  райских

рубежей.  Никакой это,  дескать,  не ангел с крыльями и огненным мечом, а нечто

предельно ужасное,  что  даже  приблизительно нельзя  описать  на  человеческом

языке.  Существо это способно опрокидывать небеса,  рушить горы и  выворачивать

наизнанку горизонты.  Если оно  вдруг разбушуется,  всех оказавшихся поблизости

ожидает страшная участь.  Все  беды в  жизни Гильермо проистекали как раз из-за

этой злосчастной встречи.

     Конечно,  весьма подозрительным выглядело то  обстоятельство,  что  вполне

обеспеченный  (хоть   и   прикидывающийся  нищим)  человек  предложил  чудесное

лекарство первым встречным.  Вряд ли причиной этому были только деньги Смыкова.

Здесь ощущалась какая-то игра: не то очередной ход аггелов, не то вмешательство

каких-то других, совершенно новых сил.

     Как  ни  странно,  но  у  версии об  Эдеме был  еще  один сторонник,  ныне

отсутствующий,  - Артем. Что, спрашивается, могли означать его последние слова?

В каком конкретно месте он назначил встречу? В Отчине? Вряд ли. Ведь за день до

этого  он  вполне аргументирование доказал бесперспективность возвращения туда.

Где-нибудь в Кастилии?  Но тогда он скорее всего сказал бы: "Ждите меня здесь".

Анализ его последней беседы с Цыпфом показал, что Эдем всерьез интересует этого

загадочного человека.

     Дорога предстояла сверхтрудная, и это понимали все, кроме, пожалуй, одного

Толгая,  который с одинаковой охотой мог податься и в мало кому известный Эдем,

и в страшное Баламутье. Верка не постеснялась высказать свои сомнения:

     - А  успеем мы?  Суток  трое-четверо Зяблик еще  продержится,  а  потом не

знаю...

     - Если будем вино в каждой придорожной таверне распивать, точно не успеем,

- ответил Смыков. - Без остановок гнать придется.

     - Ну ладно,  доберемся мы туда,  -  кивнула Верка.  -  А  где это снадобье

треклятое искать?  Не в аптеке же им торгуют.  Как хоть эта божья травка должна

выглядеть?

     - Это,   Вера  Ивановна,   пусть  вас   не   волнует,   -   сказал  Смыков

многозначительно.   -   Не  забивайте  голову  лишними  проблемами.   На  месте

разберемся. Барьеры берут тогда, когда к ним приближаются.

     Присказка   принадлежала   Зяблику   и    всегда    вызывала   неодобрение

предусмотрительного и  расчетливого Смыкова.  То,  что он сейчас воспользовался

ею, могло означать лишь одно - в этой экспедиции надеяться можно было только на

авось.

     Не успел драндулет,  в котором плотно расположилась вся ватага (вольготнее

всех,  конечно,  устроился Зяблик -  голова на  коленях у  Лилечки,  ноги -  на

попечении Верки),  отъехать от  разрушенного города и  на пару километров,  как

из-за придорожного камня вынырнула фигура в  черном колпаке.  Такая возможность

была предусмотрена заранее -  Толгай сразу увеличил скорость, Цыпф приготовил к

бою гранату, а Смыков поймал аггела на мушку.

     Однако тот  вскинул над  головой обе руки,  демонстрируя мирные намерения.

Местность вокруг была не то что ровная, а даже чуть загибалась слева и справа к

горизонту,   что  делало  засаду  маловероятной.   Внимательно  оглянувшись  по

сторонам, Смыков сказал Толгаю:

     - Притормозите-ка...   Гражданин  Ламех,   кажется,   намерен  нам  что-то

сообщить.

     - Не верьте ему,  кореша,  - промычал с заднего сиденья Зяблик. - Покупать

он вас будет. По самой дешевой цене...

     Не доезжая метров десяти до аггела,  драндулет остановился. Толгай положил

руку  на  рукоять реверса,  готовый в  любой  момент дать  задний ход.  Уточнив

прицел, Смыков крикнул:

     - Эй, что надо?

     - Разговор есть,  -  дружелюбно ответил аггел,  и в самом деле оказавшийся

Ламехом.

     - Я слушаю.

     - Сначала пушки уберите.

     - Это уж, братец вы мой, позвольте нам решать.

     - Тогда разговора не будет, - сейчас он вел себя совсем иначе: не как жрец

жестокого бога, а как нахрапистый и неунывающий урка.

     - А мы и не напрашиваемся.

     - Как хотите,  -  Ламех отступил к камню, за которым скрывался до этого. -

Думал, вы своего дружка спасти хотите...

     - А вы нам,  никак, помощь предлагаете? - Пистолет в руке Смыкова вел себя

как живое существо, реагирующее на малейшее движение цели.

     - Почему  бы  и  нет.  Помогло  ему  это?  -  Ламех  вытащил из-за  пазухи

подвешенный на  шнурке  бархатный кисет,  в  точности такой  же,  какой  был  у

Гильермо.

     - Помогло, да не совсем...

     - Верно.  Это ведь разовая порция. Ему таких еще штук пять надо... Ну как,

будем говорить?

     - Попробуем, - Смыков еще раз пошарил взглядом вокруг.

     - Тогда уберите оружие... Так. Руки держите на виду. А ты, девка, чего там

копаешься? - этот оклик относился к Верке.

     - Я врач, - ответила она. - У меня больной на руках. Ему укол пора делать.

     - Подождет пару минут... Ну!

     Пять пар  рук  высунулось из  машины наружу.  Аггел осторожно приблизился,

пихнул Лилечку в плечо:  "К тебе это не относится" - и покосился на Зяблика, от

злобы пускавшего изо рта пену.

     - Как он?

     - Без сознания, - ответила Верка, прикрывая лицо Зяблика ладонью. - Только

на обезболивающем и держится.

     Пятясь задом, Ламех вернулся на прежнее место.

     - Предупреждаю заранее,  причинить мне  вред  вы  вряд ли  сможете,  -  он

вытряхнул на  ладонь немного серого порошка и  слизнул его  жадно,  как  редкое

лакомство. - Действие этого вещества вам понятно?

     Поскольку Смыков промолчал, ответил Цыпф:

     - Приблизительно.  Оно  влияет на  самые глубинные структуры человеческого

организма, позволяя... э-э... позволяя осуществлять некоторые самые сокровенные

желания. Так?

     - В самую точку!  - Ламех ухмыльнулся. - Между собой мы называем это зелье

бдолахом.  Только детям Каина известен секрет его приготовления.  Бдолах делает

неуязвимым того,  кто умеет управлять своими желаниями. Естественно, умирать от

ваших пуль  я  не  собираюсь и  поэтому буду  изворачиваться всеми доступными и

недоступными способами.  Смогу уйти даже с простреленным сердцем.  Впрочем,  до

моего сердца вам не  добраться,  -  он  стукнул кулаком по груди,  добыв глухой

деревянный звук. - Отправляясь на встречу с вами, я не забыл бронежилет.

     - Похвальная предусмотрительность,  -  Смыков изобразил кислую улыбочку. -

Но вы все же,  пожалуйста, ближе к делу... Как я понимаю, вы можете ссудить нам

необходимое количество этого медикамента?

     - Правильно понимаете.

     - Естественно, не даром?

     - Естественно.

     - Какова же будет цена? И учтите, мы люди небогатые.

     - Сиротки,  известное дело...  -  понимающе кивнул Ламех и  тут же  быстро

спросил: - А где этот ваш... дон Бутадеус?

     - Кто же его знает,  -  Смыков скорчил постную рожу.  - Не отчитывается он

перед нами.

     - Ты дурака не валяй!  -  Ламех вдруг зло ощерился. - Слышали люди, как он

вам свидание назначил.  Встретимся,  мол,  в скором времени.  Где он сейчас?  К

варнакам ушел? Отвечай!

     - Исчез,  как чудное видение,  -  скорбно потупился Смыков.  -  А если вы,

братец мой,  на меня еще раз голос повысите, то и бронежилет вам не поможет. На

четыре разные стороны полетите.  Голова отдельно, руки отдельно, ноги отдельно,

жопа тоже отдельно.

     - Не обижайтесь...  Нервишки подводят. - Ламех перевел дух. - Я ведь давно

заметил,  что у вашего косоглазого граната в рукаве спрятана... Значит, условие

мое будет такое. Сейчас заедем в одно местечко, и вы расскажете все, что знаете

о доне Бутадеусе. Расскажете очень подробно. Но только, чур, не врать. Допросят

вас каждого в  отдельности,  а  потом показания сравнят.  Не мне вам объяснять,

гражданин начальник,  для чего это нужно... Ну а впоследствии о всех его делах,

тайных и явных, будете составлять отчеты. До тех пор, пока он эту землю топтать

не перестанет. Ясно?

     - Ясно, - Смыков кивнул. - Это взамен на порошочек ваш, значит?

     - Взамен на жизнь боевого товарища, - сказал Ламех со значением.

     - А не боитесь,  что мы вас обманем? Как только Зяблик на ноги встанет, мы

вам от ворот поворот сделаем.

     - Конечно,  обманете, кто же в этом сомневается! - широко улыбнулся Ламех.

- Чтобы такая беда не случилась,  парочка из вас с нами останется. Любая из баб

и любой из мужиков.

     - Предложение  интересное,   -   Смыков  сплюнул  за  борт  драндулета.  -

Гостеприимством вы славитесь... Скажите, а инвалида этого вы зачем прирезали?

     - Какого инвалида?  Ах, вы про Гильермо... Как бы это лучше объяснить... -

Ламех прищурил один глаз,  словно хотел рассмотреть что-то вдали.  - Он ведь не

был аггелом и  даже сочувствующим.  Так,  рвань подзаборная.  Кормился от наших

щедрот.  Подворовывал.  Вы бы его в два счета раскололи. Или на испуг бы взяли,

или на деньги. А у нас болтунов не уважают. Да и зажился он...

     - Вам, конечно, виднее. Только так живого человека кромсать?

      - Я  не  в  курсе.  К  Гильермо новички ходили,  а  у  них  руки чешутся.

Разберемся и накажем...  Кстати,  а куда это вы путь держите?  -  Ламех перевел

разговор на другую тему. - Отчина вроде бы в противоположной стороне.

     - Вот решили прокатиться по свежему воздуху.  Очень уж пыльно было вчера в

городе.

     - Освежиться,  значит,  захотели, - сочувственно кивнул Ламех. - Не в Эдем

ли?

     - Все может быть.

     - Ну-ну... Дорога, правда, туда не близкая.

     - Одолеем как-нибудь.

     - Не советовал бы.  Через Гиблую Дыру всего одна дорога ведет, и ту каждый

день приходится восстанавливать.  А  в  Трехградье дорог много,  да  все  они у

перевала Аспид сходятся.  Закупорочка может случиться.  -  Значит,  один только

путь у  нас?  К вам в объятия.  -  Если друга спасти хотите -  да.  А если нет,

валите обратно.  В Отчину. В Степь. В Лимпопо. Туда вам путь не заказан. Арапы,

говорят,  ожоги коровьим навозом лечат,  а нехристи -  жидким тестом.  Вдруг да

поможет.  -  Ламех открыто глумился над ними.  -  Коровьим навозом, говорите? -

Смыков с невозмутимом видом принялся ковырять в ухе. - Надо попробовать...

     - Как я понимаю,  мое предложение вы отвергаете?  -  Ламех уперся руками в

бока.

     - Почему же...  Только сначала нужно у  пострадавшего поинтересоваться:  а

вдруг он  лечиться не хочет?  Зачем тогда добро зря переводить...  Эй,  Зяблик!

Слыхал, что нам рогатый дядя предлагает?

     - Слыхал, - слабым голосом ответил Зяблик. - Девки, поднимите меня.

     Верка, уже успевшая незаметно передать Зяблику заряженный пистолет, крепко

ухватила его  за  ноги  повыше колен.  Застонав,  Зяблик резко приподнял корпус

(Лилечка тут же  уперлась ему плечом в  спину) и  пальнул несколько раз подряд,

сжимая пистолет обеими руками.

     Первая пуля перебила шнурок кисета и расплющилась о бронежилет -  звук был

такой,  словно молотком по свинцовой плите тюкнули.  Вторая была еще в  полете,

когда Ламех со сверхъестественной быстротой метнулся за камень.

     Смыков перехватил руку Толгая,  уже собравшегося бросить гранату, и вместе

с ним вылетел из драндулета.  К камню они подскочили с разных сторон, но за ним

уже  никого  не  было,  только в  земле  зиял  узкий  лаз,  обложенный старыми,

замшелыми камнями.

     Пару минут оба  тяжело сопели,  успокаивая дыхание и  унимая сердцебиение.

Потом Смыков сказал:

     - Ирригация, братец вы мой...

     - Что такое? - не понял Толгай.

     - Оросительная система,  говорю,  -  он указал стволом пистолета на дыру в

земле. - От мавров осталась.

     Подобрав  кисет,  утерянный Ламехом  при  отступлении,  Смыков  вернулся к

драндулету.

     - Не понимаю вашей логики,  - сказал он, передавая трофей Зяблику. - В лоб

его надо было бить, наповал.

     - Наповал,  как же! - огрызнулся Зяблик. - Он ведь своего зелья только что

нажрался. Мог с пулей во лбу до самого Агбишера бежать. Ищи его потом.

     - Кушай,  зайчик,  быстрее,  -  Верка помогла Зяблику развязать кисет. - Я

тебе сейчас винца дам запить.

     - Вы,  братец мой,  хотеть не забывайте,  - посоветовал Смыков. - А то без

хотения - не поможет.

     - Чтоб ты так всю жизнь хотел, инквизитор! - ответил Зяблик, давясь вином.

- В следующий раз ты сам на сковородке плясать будешь.

     - А знаете, откуда аггелы такое слово взяли - "бдолах"? - внезапно спросил

Цыпф.

     - Ну?

     - Среди  сокровищ,  которыми славится земной рай,  в  Библии упоминается и

загадочный бдолах. До сих пор никто не смог объяснить, что это такое.

     - И что дальше?

     - Это еще один довод в пользу эдемского происхождения снадобья.

     - Аггелы -  народ назывчивый,  -  сказал Зябдик.  -  Всякую вещь по-своему

кличут. У них своя феня, не хуже, чем у блатных.

     Драндулет уже резво катил в сторону Гиблой Дыры,  места хоть и обитаемого,

но  для  спокойного житья вряд  ли  приспособленного.  Нельзя было  даже  точно

сказать,  что это такое на самом деле:  необъятная песчаная отмель,  которая то

затопляется неизвестно откуда подступающими водами,  то вновь высыхает,  или же

это  -  долина  огромной  реки,  постоянно меняющей свое  русло  и  направление

течения.  Одни  ее  потоки были  солеными,  другие пресными,  рядом с  ледяными

родниками били  горячие гейзеры,  великолепный пляж  в  течение считанных минут

превращался в  зыбучие пески  или  бездонный провал,  а  более-менее  безопасно

существовать здесь можно было только на плавучих островах, представляющих собой

сложный симбиоз водных, полуводных и сухопутных растений.

     Некогда этот мир был населен рыбаками, корабелами и мореходами, но все они

куда-то сгинули,  оставив на память о  себе лишь камышовые парусные суда,  ныне

догнивающие на мелях или странствующие в  полузатопленном виде от одного берега

к другому.

     Тут в  изобилии водилась рыба,  крабы,  съедобные моллюски,  но  с  лихвой

хватало и всякой вредоносной живности:  водяных змей, ядовитых медуз, жутких на

вид,  каких-то  прямо  доисторических крокодилов и  морских гиен  -  ластоногих

хищников,  свирепых и прожорливых,  как пираньи, чьи стаи, случалось, не только

переворачивали лодки,  но  даже  разносили на  части заселенные людьми плавучие

острова.

     В  Гиблой Дыре  находили себе  прибежище разноплеменные бродяги,  изгои  и

авантюристы, предпочитавшие общество крокодилов и змей человеческому окружению.

Избегая вступать с кем-либо из соседей в союзы, они тем не менее поддерживали в

исправном состоянии дорогу,  в  свое  время  проложенную кастильцами по  узкому

каменистому гребню, как бы делившему Гиблую Дыру на две части, за что регулярно

получали вознаграждение мукой, порохом, свинцом и текстилем.

     (Гиблодырская  дорога   позволяла  кастильским  войскам  кратчайшим  путем

проникать в Трехградье,  а оттуда наносить удары в тыл Отчине. После подписания

Талашевского трактата она утратила свое стратегическое значение,  тем более что

христолюбивые кастильцы в  пух и  прах рассорились с рыжими горцами-язычниками,

владевшими лучшими землями Трехградья.)

     Граница между двумя странами,  по воле неведомых сил ставших соседями,  до

сих  пор  просматривалась  очень  ясно  -   скудное  влагой  и  растительностью

известковое плато круто обрывалось к  необозримой низменности,  где  плескалась

вода, квакали огромные амфибии и шумел на ветру тростник. С кастильской стороны

хорошо  просматривалась узкая  полоска  тверди,  рассекавшей  эти  дикие  хляби

наподобие иззубренного клинка.  Да  и  название у  перешейка было  подходящее -

Сиерра-де-Дьябло, Дьявольская пила.

     Одинокий кастильский стражник движению по дороге не препятствовал,  однако

вступать в  контакт с  путниками категорически отказывался.  Развязать ему язык

удалось  с  помощью  доброй  пригоршни  реалов.  Подозрительно  оглядываясь  по

сторонам,  он  сообщил,  что знать ничего не знает,  видеть ничего не видел,  а

слышать -  тем  более.  И  вообще,  рисковать своей  жизнью за  столь  мизерное

жалованье он в дальнейшем не собирается и бросит эту собачью службу сразу после

того, как из Сан-Хуан-де-Артеза ему пришлют смену.

     Залезая обратно в драндулет, Смыков сказал:

     - Долго же ему, бедолаге, этой смены придется дожидаться.

     Зяблик,  после  приема  снадобья  сразу  воспрянувший духовно  и  телесно,

заметил:

     - Напуган он чем-то.  За алебарду двумя руками держится,  а трясется,  как

припадочный.

     Дорога,  и  без того неширокая,  превратилась чуть ли  не в  козью тропу и

резко пошла под уклон. Потянуло прохладой и сыростью.

     - А  не  заскочить ли  нам по  пути в  нашу миссию?  -  предложил Цыпф.  -

Еременко человек надежный. В помощи никогда не откажет.

     - Хрен знает,  где их искать,  - сказал Зяблик, которому уже несколько раз

сподобилось побывать в этих местах.  - Странствуют себе по воле волн... Осетров

ловят, омаров... Вот у кого житуха.

     - Что-то не идут им на пользу эти омары, - возразил Смыков. - За последний

год тут чуть ли  не половина личного состава поменялась.  Про кого ни спросишь,

ответ один: пропал без вести.

     Слева от перешейка расстилалось мелководье, по которому бродили голенастые

цапли,  справа в  берег  била  крутая волна.  Чем  дальше драндулет удалялся от

кастильских пределов,  тем сумрачней становилось вокруг.  Горизонты подернулись

туманом,  заморосил противный дождик.  С  обеих сторон к  узенькой полоске суши

подступал уже настоящий океан.  Гряда постепенно превратилась в цепь островков,

соединенных  между  собой  ветхими  наплавными  мостами,   бревенчатые  настилы

которых, покрытые пеной и водорослями, буквально гуляли под ударами волн.

     - Что-то  высоко  нынче  вода  стоит,  -  сказал  Зяблик,  оглядываясь  по

сторонам. - Один раз я всю Гиблую Дыру посуху прошел. Правда, не в этом месте.

     - Да, заехали. - Смыков вытер платком мокрое от водяной пыли лицо. - Такая

уж наша удача... У бедного Ванюшки и в подушке камушки.

     Драндулет въехал на очередной мост, такой длинный, что его конец терялся в

туманной мгле.  Он не имел перил и был всего в полтора раза шире машины.  Когда

очередная  волна  захлестывала  его,   из-под  колес  не  сбавлявшего  скорости

драндулета вздымались фонтаны воды.

     - Ты, Чмыхало, плавать умеешь? - поинтересовался Зяблик.

     - Не-е,  -  беззаботно ответил Толгай. - Зачем? Я лучше на дно пойду. А ты

крокодилу в зубы плыви.

     - Эх, зря мы через Трехградье не поехали! - с досадой сказал Смыков.

     - Ты что!  -  возразил Зяблик.  - Такой крюк давать. Да там и в самом деле

только один перевал в  горах.  Засаду очень просто организовать.  Пять неслабых

мужиков могут целую армию остановить.

     Толгай,  большую часть  жизни  проведший в  степи  и  никогда не  видевший

больших водных пространств,  возможно,  просто не осознавал опасность ситуации.

Зяблик,  как всегда,  хорохорился.  Смыков своих чувств не выдавал. Зато другие

путешественники подавленно притихли - мутная и глубокая вода бесновалась совсем

рядом с ними.

     Зяблик, желая ободрить спутников, привел им пару примеров своего чудесного

спасения от утопления:  первый раз - из навозоотстойника свинофермы, а второй -

из  цистерны с  гидролизным спиртом.  Убедившись,  что  эти  истории  произвели

эффект,  обратный ожидаемому,  Зяблик обиделся и  стал  донимать всех  довольно

мрачными советами.

     - Что тонущего человека спасает?  -  вещал он.  -  Выдержка!  Ты, Лилечка,

когда в  воде  окажешься,  пошире гармошку растягивай.  Будешь на  ней  как  на

спасательном кругу держаться.  За Смыкова я вообще не боюсь.  Такие, как он, не

тонут.  Верку я лично на себя беру.  Нельзя,  чтобы такое тело рыбам досталось.

Толгай сам  свою судьбу выбрал.  Да  и  не  нужен он  нам будет без драндулета.

Остается Лева  Цыпф.  Но  уж  он-то  что-нибудь в  последний момент обязательно

придумает. Человек с головой никогда не пропадет.

     - Слушай,  как  хорошо,  когда  ты  спал,  -  сказала  Верка.  -  Если  не

угомонишься, я тебя чем-нибудь таким кольну, от чего язык отнимется.

     Когда мост наконец кончился и драндулет выскочил на островок -  маленький,

низкий,  насквозь продуваемый ветром,  - люди вздохнули с облегчением. Впрочем,

радоваться было рано, и первым это осознал Толгай, вовремя нажавший на тормоза.

     Дорога  не  имела  продолжения  -  от  переправы,  ранее  соединявшей этот

островок с другим,  смутно видневшимся на горизонте,  осталось только несколько

бревенчатых звеньев,  похожих на  мостки,  с  которых деревенские бабы  полощут

белье,

     - Приехали, - хладнокровно констатировал Смыков.

     - Сзади парус!  - воскликнул Цыпф, чей взор помимо воли обратился назад, к

берегам хоть и негостеприимной, зато сухопутной Кастилии.

     Действительно,  сквозь завесу моросящего дождя  была  видна лодка с  косым

парусом, державшая курс перпендикулярно уже невидимому отсюда мосту.

     - Кто бы  это мог быть?  -  пробормотал Смыков,  внимательно вглядываясь в

даль.

     - А ты не догадываешься?  -  Зяблик хотел выругаться,  но,  покосившись на

Лилечку,  передумал.  - Рыбу вентерем никогда не ловил? Снасть такая есть - два

входа  и   ни  одного  выхода.   Вот  нам  сейчас  и   устроят  такой  вентерь.

Разворачивайтесь быстрее! Авось успеем вернуться!

     Однако это оказалось не таким уж и простым делом.  Едва драндулет съехал с

дороги,   предназначенной  исключительно  для  груженого  транспорта,  как  его

передние   колеса    глубоко    увязли    в    песке,    имевшем   консистенцию

свежеприготовленного цементного раствора. Мотор жалобно взвыл и умолк.

     Пришлось всем пассажирам, исключая Зяблика, покинуть драндулет и надрывать

пупки в  напрасных потугах вернуть его на дорогу.  Удалось это лишь после того,

как Толгай со Смыковым откопали все четыре колеса.  А Лилечка с Веркой засыпали

развороченную колею  тростниковыми охапками.  Цыпф,  взобравшись  на  ближайшую

дюну, комментировал действия неизвестных мореплавателей:

     - Спускают парус...  Причалили к мосту...  Вылазят...  Человек десять,  не

меньше... Начинают разбирать настил... Торопятся... Один упал в воду... Поплыли

бревна... Дыра уже метров десять шириной... Эх, не успеем...

     К тому времени,  когда драндулет был приведен в рабочее состояние, нужда в

нем  отпала.  Деревянные  плашкоуты,  составлявшие  опоры  моста,  были  пущены

неизвестными злодеями вниз  по  течению,  а  настил разобран по  бревнышку.  До

ближайшей суши теперь стало не меньше полукилометра чистой воды.

     - Не беда,  -  сказал Смыков. - Как-нибудь выберемся. Вон сколько плавника

кругом. Сейчас плот свяжем.

     Между тем лодка,  на веслах огибавшая остров,  поравнялась со сгрудившейся

на  берегу ватагой.  Рассмотреть,  кто в  ней сидит,  с  такого расстояния было

просто невозможно. Зяблик потянулся за пистолетом, но Смыков остановил его:

     - Далеко. Побереги патроны.

     Рулевой лег грудью на корму и обрезал канат,  косо уходивший в воду. После

этого  лодка  сразу  изменила курс  и  вскоре исчезла в  тумане.  Продолговатый

предмет,  который она  до  этого  тащила за  собой на  буксире,  всплыл и  стал

медленно приближаться к берегу, пока не застрял на мелководье.

     Толгай  разулся,  закатал  штанины  выше  колен  и  отправился осматривать

загадочный  подарок.   Вернулся  он  довольно  скоро  с  выражением  нехорошего

удивления на лице.

     - Улек, - обронил он. - Труп.

     - Свежий? - спросил из машины Зяблик.

     - Ага...  Здесь чик-чирик. - Толгай провел ребром ладони по горлу. - Кровь

мало-мало идет.

     Все невольно глянули туда, где очередная волна, Приподняв мертвеца, тащила

его поближе к берегу.

     - А  ведь вода поднимается,  -  задумчиво сказал Смыков,  почему-то  вдруг

утративший интерес к сооружению плота.

     - Поднимается,  -  подтвердил Зяблик зловещим голосом. - Только не суждено

нам утопнуть.

     Далеко-далеко,  в  той  стороне,  откуда появилась лодка,  море вспенилось

бурунами,  как  это  бывает,  когда стая  дельфинов гонит к  берегу косяк рыбы.

Вскоре уже можно было различить, как из воды вылетают и вновь уходят на глубину

массивные  пятнистые тела.  Несоразмерно маленькие головки  сидели  на  длинных

змеиных шеях. При каждом прыжке ласты морских гиен шлепали по воде, как лопасти

колесного  парохода.  Путь  стаи  в  точности  соответствовал  маршруту  лодки.

Достигнув разрушенного моста, звери дружно повернули к островку.

     - Кровь чуют, - сказал Зяблик. - Как волки, по следу идут.

     Наиболее проворные из  морских хищников уже  выскочили на  мелководье.  По

песку они двигались хоть и тяжеловесно,  но довольно проворно, переваливаясь на

ластах  и  отталкиваясь  лопатообразными хвостами.  Страшноватые  даже  издали,

вблизи эти  твари  внушали еще  и  омерзение -  очень уж  не  сочеталась голова

кровожадной гиены с пухлым тюленьим телом.

     Пожирание трупа  напоминало сцену розыгрыша спорного мяча  в  баскетболе -

мертвец взлетел высоко вверх,  две могучие туши столкнулись в  борьбе за  него,

каждый успел отхватить по  приличному куску,  после чего на  вожделенную добычу

накинулась уже вся орава.

     Трапеза была закончена в считанные секунды.  Некоторое время морские гиены

тузили друг друга,  издавая тягучее,  почти коровье мычание, а потом, словно по

команде, уставились на людей. Лилечка взвизгнула.

     - Медленно отходим,  -  сказал Смыков.  -  Вы, товарищ Толгай, приготовьте

гранату. Но без моей команды не бросайте.

     Самый  крупный из  хищников резво  зашлепал к  берегу,  за  ним  двинулись

остальные.  Пистолетный выстрел Зяблика не произвел никакого впечатления -  тут

скорее   пригодилось  бы   противотанковое  ружье.   На   суше   морские  гиены

передвигались   со   скоростью   подагрического  старика,   но   отступать   их

потенциальным жертвам было  просто  некуда  -  островок в  ширину  не  превышал

полусотни метров.

     - Бегом!  - приказал Смыков. - Всем укрыться за машиной. А вы, братец мой,

бросайте, бросайте.

     Толгай зашвырнул гранату в  самую гущу наступающей стаи,  но  грохнула она

глухо -  должно быть,  попала под чье-то брюхо.  Однако агония одной из морских

гиен на  время отвлекла внимание других.  Мучиться раненому зверю не пришлось -

его  растащили на  части так  быстро,  словно это был ком сахарной ваты,  а  не

четверть тонны мяса, костей и шкуры.

     Следующая  граната  -  предпоследняя -  разорвалась  более  удачно.  Вожак

лишился хвоста, еще пять или шесть хищников были изрядно посечены осколками. На

этот   раз   морские  гиены   проявили  сообразительность,   свойственную  всем

млекопитающим,  утратившим связь с сушей. Проворно развернувшись, они бросились

к  воде,  достигнув приличной глубины -  нырнули,  а затем расположились вокруг

острова кольцом.  Запах крови раненых родичей возбуждал их, заставляя то и дело

завязывать бурные,  короткие стычки,  что,  впрочем,  почти  не  мешало ведению

правильной осады. Теперь с острова могла ускользнуть разве что птица.

     - Девятнадцать голов, - меланхолично объявил Цыпф. - А нас шестеро. Больше

чем трое на одного. По паре кусков на брата только и достанется.

     Дождь между тем  усиливался.  Это  была уже  не  вялая морось,  а  хороший

ситничек.  Воронка  от  первой  гранаты наполнилась водой,  и  к  ней  вплотную

подбирались волны.

     - Прямо наводнение какое-то,  -  пробурчал Смыков. - Никогда не думал, что

такое может случиться.

     - Может, - сказал Цыпф упавшим голосом. - Я давно вам хотел сказать... Был

рапорт  от  Еременко...  В  прошлом году  Сиерра-де-Дьябло целиком заливало два

раза, а в этом уже три.

     - Будем считать,  четыре.  -  Верка опустилась рядом с Зябликом.  - Давай,

зайчик, покурим напоследок.

     - Без паники, - заявил Смыков. - Безвыходных положений не бывает.

     - Бывает,  -  сказал Зяблик.  - Бывает в жизни безвыходное положение. Хоть

раз да бывает. В первый и последний.

     - Не  каркайте,  братец  вы  мой...  Пусть  все  хорошенько  подумают  над

создавшейся ситуацией и выскажут свои предложения.

     Думали до  тех  пор,  пока подступающая вода не  стала лизать ноги.  Тогда

забрались в драндулет,  стоявший на самом высоком сухом месте островка. Морские

гиены  тем  временем сожрали изувеченного вожака и  стали  планомерно стягивать

кольцо окружения.

     - Сейчас проверим,  как у кого котелок варит,  -  Смыков глянул на часы. -

Начинайте. Кто первый? Может, вы, Лилечка?

     - Я  не  знаю,  -  губы девушки дрожали.  -  Только не отдавайте меня этим

тварям. Лучше застрелите!

     - Все понятно. А вы, Вера Ивановна, что предлагаете?

     - Что тут предлагать,  -  Верка обреченно пожала плечами.  -  Допьем вино.

Докурим табак. Если есть желающие, могут трахнуться со мной. Все.

     - Примем к сведению... Ваша очередь, товарищ Толгай.

     - Ризалык! Согласен!

     - С чем согласен? С предыдущим оратором?

     - Ага, - радостно закивал головой Толгай. - Согласен. С Веркой согласен.

     - Значит  -  пить,  курить  и  трахаться.  -  Смыков  почесал за  ухом.  -

Конструктивное предложение,  ничего  не  скажешь.  Вы,  братец  мой,  тоже  его

поддерживаете? - Вопрос относился к Зяблику.

     - Выпить мы,  наверное, успеем, - Зяблик глянул на волны, уже кипевшие под

драндулетом,  -  а  вот на  все остальное времени может и  не  хватить.  Но вы,

кореша,  не  отчаивайтесь.  Следующая ваша жизнь будет позавидней этой.  Смыков

родится  волкодавом,  Верка  -  царицей Клеопатрой,  Чмыхало -  папой  римским,

Лилечка - канарейкой...

     - Позвольте мне!  -  Цыпф вскинул вверх руку.  -  По моим подсчетам,  вода

достигнет  уровня  человеческого роста  через  полчаса.  Плот  соорудить мы  не

успеем,  тем более что у  нас нет ни  гвоздей,  ни веревок.  Да и  не спасет от

морских гиен.

     - А что спасет? - нетерпеливо перебил Смыков.

     - Только чудо!  - с горячностью продолжал Цыпф. - Не мной одним подмечено,

что Лилечкино музицирование иногда вызывает самые неожиданные последствия.  Вот

пусть она и  сыграет сейчас что-нибудь,  но  только от  всей души.  Как недавно

просил ее дон Бутадеус... э-э-э... извиняюсь, дядя Тема. Помнишь, Лилечка?

     - Помню, - почти прошептала она. - А что играть?

     - "Гибель "Варяга", - подсказал Зяблик. - В самый раз...

     Наверх вы, товарищи!

     Все по местам!

     Последний парад наступа-а-а-ет!

     - Я бы попросил вокалистов воздержаться,  -  деликатно заметил Цыпф. - Тут

значение имеет... э-э-э... мелодичность.

     - Между   прочим,   я   был   запевалой   четвертого  отряда   Новосадской

исправительно-трудовой  колонии  строгого режима!  -  обиделся Зяблик.  -  И  в

мелодичности не хуже тебя кумекаю. Со мной композитор Байкалов сидел.

     - Но  сейчас не  тот  случай,  -  настаивал Цыпф.  -  Мы  потом все вместе

споем... Если спасемся.

     - Ладно, подыхать - так с музыкой, - Зяблик махнул рукой.

     И Лилечка грянула "Варяга".

     Даже  самый  посредственный  музыкант  один  раз  в  жизни  может  сыграть

гениально,  особенно если  подмостками ему  служит собственный эшафот или  край

разверзнувшейся могилы.  Сейчас был именно такой случай. Никогда еще, наверное,

этот заигранный мотив не  звучал так  страстно и  проникновенно,  тем более что

плеск наступающих волн напоминал шум забортной воды в  кингстонах,  а  зловещее

мычание морских гиен - вопли разъяренных самураев.

     Под  такую  музыку не  хотелось покоряться злосчастной судьбе.  Под  такую

музыку хотелось идти сомкнутым строем в  штыковую атаку или,  в крайнем случае,

плевать  в  ненавистные рожи  палачей.  Повинуясь неосознанному порыву,  Толгай

схватился за рукоять сабли,  а Зяблик прострелил уже подбиравшейся особо наглой

гиене голову.

     - Еще!  -  почти простонал Цыпф, когда надрывная мелодия стала близиться к

концу.

     Этого можно было и не говорить - на Лилечку уже просто не было удержу. Она

и  сама вдруг поверила,  что спасение может дать ее  музыка.  Откуда только что

взялось -  и мощь, и упоение, и виртуозность! Задрипанный аккордеон звучал, как

хорошо сыгранный симфонический оркестр.

     На  несколько коротких минут все  забыли о  беспощадном море,  кровожадных

тварях и надвигающейся беде. Даже абсолютно равнодушный к музыке Смыков увлекся

вдохновенной игрой Лилечки, а что уж говорить об остальных!

     Это обстоятельство скорее всего и помешало людям заметить, откуда и как на

острове появились новые слушатели.

     Четыре жуткие на  вид фигуры стояли по колено в  воде там,  где еще совсем

недавно буксовал драндулет. В серой полумгле дождя, на фоне свинцового моря они

смотрелись как неотъемлемый атрибут этого гиблого, враждебного мира.

     Кем  они  могли  быть,  эти  существа?  Ожившими мертвецами,  подвластными

чьей-то  недоброй  воле?  Порождениями неведомой  бездны,  на  дно  которой  не

проникает и  лучик света?  Големами,  в  чьих  каменных сердцах тлеет зловещая,

чужая,  ущербная жизнь? Слугами того, кто от начала времен противостоит добру и

порядку?

     Лица их -  набрякшие тяжелыми складками,  грубо-морщинистые, незрячие - не

выражали,  да  и  не  могли выражать никаких чувств.  Кожа обвисала на  могучих

телах,  словно ворох серой сырой парусины. Верхние конечности (скорее куцепалые

лапы,  чем  руки) были плотно прижаты к  туловищам,  как  у  древних истуканов,

венчающих степные могильники.

     Музыка  оборвалась  так  резко,   словно  у  Лилечки  парализовало  пальцы

(впрочем,  так оно и было на самом деле).  Кто-то, кажется Смыков, поперхнулся.

Зяблик  схватился за  пистолет.  Толгай  -  за  гранату.  Как  ни  странно,  не

растерялся один только Лева Цыпф. Свистящим шепотом он произнес:

     - Прошу вас, не делайте резких движений. Замрите.

     Варнаки тронулись с  места,  и  это  зрелище было не  менее пугающим,  чем

шествие оживших чугунных монументов.  Сразу  четыре одинаковые статуи Командора

приближались к  драндулету.  И  тяжелый топот  их  медлительных шагов не  могло

заглушить ничто: ни грохот волн, ни вой ветра, ни вопли ненасытных хищников. На

людей  надвигался неумолимый рок,  слепая  судьба,  неудержимая неземная  сила,

сопротивляться которой бесполезно.

     Окружив  автомобиль  (большинство  из   пассажиров  которого  помимо  воли

зажмурилось),  варнаки заключили его в кольцо широко раскинутых и переплетенных

между  собой  рук  -  ни  дать  ни  взять демоны ужаса,  собирающиеся танцевать

сиртаки.

     ...А потом наступила смерть - черная, горячая, мучительная...

     ...Смертный  мрак,  тяжким  грузом  сдавивший  все  тело,  Зяблик  сначала

воспринял как долгожданное освобождение. Однако потом дела пошли совсем не так,

как  предполагалось.  Сверкающий туннель не  открылся,  светоносные существа не

приняли его на свои крылья, давно погибшие друзья не встретили на пороге рая.

     Впрочем, разочарование было недолгим.

     В  своей смерти Зяблик не  сомневался (уж  очень разительно отличались все

его нынешние ощущения от прежних,  земных),  но был сильно удивлен тем,  что на

тот свет за людьми последовал и драндулет,  сиденье которого привычно пружинило

под  задницей.   Кроме  того,  его  бессмертную,  готовую  к  переселению  душу

продолжало обременять надоевшее,  изрядно потасканное тело.  Это тело с  разной

степенью интенсивности болело в разных местах и хотело - одновременно - курить,

есть,  справить малую  нужду и  совокупиться с  телом противоположного пола  (в

последний  момент  Лилечка  со   страху  навалилась  на  Зяблика  всеми  своими

аппетитными формами  и  продолжала пребывать  в  таком  положении).  Оставалось

надеяться,  что  состояние  это  временное и  в  самом  ближайшем будущем  тело

отделится от души само собой, как гнойный струп отделяется от зажившей раны.

     Были и другие нестыковки.  Например, шум. Причем совсем не соответствующий

моменту.  Ладно,  если бы это были стенания кающихся,  напевы псалмов или шорох

ангельских  крыльев.   Однако  со  всех  сторон  раздавался  стук,   скрежет  и

позвякивание - совсем как в авторемонтной мастерской.

     Единственное,  что  целиком  и  полностью соответствовало представлениям о

потустороннем мире, так это царившая здесь темнота - действительно могильная. А

вот  жара и  странная давящая тяжесть -  как будто бы  на  тебя силком натянули

вторую свинцовую шкуру -  недвусмысленно напоминали об  аде.  Но  это  уже была

явная несправедливость!  Нельзя же  всех  сразу без  разбору осудить на  вечные

муки.  Ну,  со Смыковым все понятно.  Ему местечко в пекле давно забронировано.

(Лично о себе Зяблик в данный момент не думал,  хотя свою будущую прописку знал

точно:  круг девятый,  первый пояс,  где  мучаются по  горло вмороженные в  лед

братоубийцы.) А других за что?  Верка если и грешила,  то по простоте душевной.

Цыпф в  жизни мухи не обидел.  Чмыхало вообще по другому ведомству проходит.  У

басурман свой ад,  где люди не пасут коней и  не едят баранов,  а все наоборот.

Лилечка - чистый ангел, правда, слегка располневший. Ничего не понятно!

     Пока Зяблик рассуждал подобным образом,  драндулет перемещался куда-то  по

воздуху  -  об  этом  свидетельствовало и  плавное покачивание его  корпуса,  и

обжигающий  лица   ветер  (хотя  такое  понятие,   как   "ветер",   не   вполне

соответствовало тому, что ощущали все шестеро, - скорее это был горячий кисель,

сквозь который они плыли).

     Затем  колеса шлепнулись на  что-то  твердое,  заскрипели рессоры,  и  все

прежнее  -  мрак,  жара,  тяжесть -  исчезло,  зато  появился свет,  прохлада и

прекрасный вид на  знакомые кастильские просторы.  Драндулет стоял у  той самой

пограничной заставы,  мимо которой он проехал пару часов назад,  только носом в

другую сторону.  Стражник, склонив голову набок, пялился на них во все глаза, и

было забавно наблюдать,  как выражение его лица проходит все стадии,  от тупого

недоумения  до  безмерного  ужаса.  Когда  Смыков  предпринял попытку  покинуть

машину,  он  отшвырнул алебарду и  пустился наутек,  не забывая при этом истово

креститься.

     - Господи,  что это было с нами?  -  первой подала голос Верка. - Страшный

сон?

     - Экскурсия в преисподнюю,  -  буркнул Зяблик, разгоняя рукой серый пепел,

густо кружащийся над драндулетом, - причем бесплатная.

     - Мы,   кажется,   стали   первыми  людьми,   совершившими  путешествие  в

сопредельное пространство и обратно, - промямлил Цыпф.

     - С чем вас и поздравляю, - сказал Смыков и покрутил головой так, словно у

него онемела шея.  -  Но только я  в пространство-засранство и прочие чудеса не

верю.   Постарайтесь,   товарищ   Цыпф,   дать   материалистическое  толкование

случившегося.

     - А  ведь я  всех спасла,  -  гордо заявила Лилечка.  -  Хорошо я  играла,

правда?

     - Бесподобно,  -  Зяблик осторожно высвободился из-под ее грудей.  - Будем

теперь знать, что варнаки на хорошую музыку идут, как окунь на червяка.

     Молчал один только Толгай.  Поняв,  что смертельная опасность миновала,  а

значит,  предложение,  сделанное Веркой на острове, автоматически снимается, он

приуныл.  Даже  за  мимолетную любовь бедовой медички он  не  пожалел бы  своей

жизни.

     - Вот что,  кореша,  -  сказал Зяблик.  -  Мы сейчас действуем по принципу

армянского комсомола - сами себе трудности ставим, сами их устраняем. Ну на кой

хрен дался нам этот Эдем,  будь он трижды неладен? Не доберемся мы туда живыми.

Зачем из-за  одного доходяги всем гробиться?  В  Отчину надо сваливать.  А  там

видно будет.

     - Вы, братец мой, капитана Гастелло из себя не стройте, - сказал Смыков. -

Не нужны нам эти душераздирающие жертвы.  Да,  с Гиблой Дырой не вышло...  Крюк

делать поленились.  А придется.  Прямо,  говорят,  только сороки летают.  Через

Трехградье поедем. И никаких проблем в этом я не вижу. Кто сейчас перевал Аспид

держит?

     - Сквотал Лютый, - сказал Цыпф. - Кажется...

     - Знаю я этого Сквотала,  -  кивнул головой Смыков. - Весьма заслуженный и

авторитетный в своей среде товарищ, хотя и с причудами... Яйца и птицу в рот не

берет, зато рыбу обожает.

     Спустя полчаса ватага была готова к путешествию в Трехградье.  Использовав

последнюю гранату.  Смыков и Цыпф собрали целый мешок глушеной рыбы -  сазанов,

мелких сомов и лещей.  Чмыхало порубил на дрова всю мебель в караулке.  В ножке

стола он обнаружил тайник -  две горсти жемчуга, ходившего в Гиблой Дыре вместо

денег.  Верка подарок благосклонно приняла, однако ничего конкретного взамен не

обещала.

     Дабы  сократить путь  к  границам Трехградья ("Запрягали прямо,  да  ехали

криво",  -  недовольно буркнул  Смыков),  а  заодно  и  запутать следы,  решили

двигаться по  бездорожью.  Часа  через четыре и  горы  Сьерра-Мадре,  маячившие

справа,  и  расстилавшиеся слева туманные просторы Гиблой Дыры исчезли из  поля

зрения.  За  все это время путники не  встретили никого,  кроме стада одичавших

ослов. Уже и не понятно было, по чьей земле они едут - Кастилии или Трехградья.

     Первая   же   дорога,   на   которую  выехал   драндулет,   удивила  своей

основательностью и добротностью.  Казалось,  ее сооружали даже не на века, а на

тысячелетия:   проезжая  часть  выложена  каменными  плитами,  широкие  обочины

посыпаны мелким  щебнем,  через  каждые  полторы тысячи  метров торчат столбы с

непонятными знаками, все сделано как по линейке.

     Такая  дорога  в  Трехградье  была  не  единственной,   хотя  народ,  ныне

населявший  эту   страну,   к   ней  никакого  отношения  не   имел.   Подобные

стратегические магистрали,  предназначенные для быстрой передислокации конных и

пеших  легионов,   чаще  всего  прокладывались  в   разноплеменных,   внутренне

неоднородных империях вроде Ассирии, Рима или государства инков.

     Неизвестным оставалось и  то,  кому  раньше  принадлежали три  заброшенных

города,  стоявшие особняком от  дорог  и  построенные совсем  в  другом  стиле:

асимметричные  храмы  из  обожженной  глины,  дома-ульи,  лепившиеся  к  кривым

крепостным  стенам,  полное  игнорирование  правильных  геометрических  форм  и

отсутствие всяких намеков на письменность.

     Обитавшие в  горах  воинственные племена  пастухов  и  охотников одинаково

сторонились как дорог, так и городов. Они жили в палатках из шкур, обожествляли

животных,  мертвецов хоронили в глубоких пещерах и грабили всех, кто забредал в

их пределы.

     В  свое  время  несколько  карательных экспедиций  из  Отчины  и  Кастилии

заставили горцев подписать Талашевский трактат,  однако его  идеи были столь же

далеки  от  привычных представлений этих  наивных головорезов,  как,  например,

теория дискретного строения материи.  Дюжина кланов, отличавшихся друг от друга

только тотемными знаками да узорами боевой раскраски, жить не могла без распрей

и  свято  блюла  верность своим вождям.  Сейчас,  если  верить Цыпфу,  в  горах

верховодил клан  Орла,  воины которого не  употребляли в  пищу  мясо  птицы,  а

пленников подвергали особому роду  казни -  разрубали спину по  обе  стороны от

позвоночника  и   выворачивали  наружу  легкие,   некоторое  время  трепетавшие

наподобие птичьих крылышек.

     Надежды  на  успешное преодоление перевала связывались с  помощью  миссии,

богатыми дарами  и  дипломатическими способностями Смыкова,  лично  знакомого с

главой клана.

     Скоро впереди замаячили не  очень высокие,  но чрезвычайно крутые замковые

горы,  и  дорога стала резко забирать вверх.  Даже в  условиях столь неудобного

рельефа неведомые строители остались верны себе  -  рубили трассу напрямик,  не

размениваясь на  всякие там  серпантины.  Драндулет натужно завыл на  нелюбимой

Толгаем первой скорости.

     - Как  перевал минуем,  езды часов на  пять останется,  -  уверенно заявил

Смыков.  -  Потом,  правда,  черт знает какие трясины начнутся,  но  как-нибудь

прорвемся.

     - Ты сначала перевал минуй,  -  буркнул Зяблик.  - Народец здесь ох какой.

Урка  на  урке.  Кастильские попы  хотели их  к  своей  вере  склонить.  Начали

проповедовать  Святое  писание.   Те  сначала  вроде  заинтересовались.  Сказки

забавные,  да и выгода намечается.  Каждому, кто креститься обещал, по паре коз

полагалось. Хороших коз, местным не чета. Вот. Но как только пошло: не убий, не

укради -  все,  хана! В упор не понимают и даже озлобляться стали. Это для них,

Лева,  как, к примеру, для тебя - не ешь и не дыши. Обобрали они попов до нитки

и уже в расход пустить собирались,  но кастильцы выкуп дали.  Тех же самых коз.

Теперь тут стада породистые.

     Впереди уже  виднелся перевал Аспид -  узкая щель в  многоярусной каменной

стене.  Лишь здесь дорога выписывала несколько плавных петель и  с расстояния в

десяток километров действительно напоминала змею, ползущую по крутому склону.

     Ущелье постепенно сужалось,  и  вскоре все,  кроме серой полоски неба  над

головой,  погрузилось в  сумрак.  Драндулет и так еле полз,  стараясь держаться

середины дороги,  а  тут  еще впереди послышалось многоголосое блеяние,  всегда

издаваемое козами, насильно оторванными от процесса питания.

     - Тормози,  -  сказал Смыков Толгаю.  - Стадо идет. Если коз напугаем, они

тут все друг друга передавят. Нервная скотина.

     Блеяние и  дробный топот легких копыт приближались.  Ни  единый человек не

сопровождал  это   огромное  стадо.   Впереди  шли  лохматые,   очень  серьезно

настроенные овчарки (на драндулет,  ни видом, ни запахом не напоминавший волка,

они даже глазом не повели),  за ними -  не менее лохматые и сосредоточеннее, да

вдобавок еще и  бородатые козлы,  а уж потом основное стадо -  козы,  козочки и

козлята.  Самые смелые грациозно запрыгивали на капот драндулета,  но, заслышав

злобное цыканье Толгая, шустро сигали в толпу товарок.

     - Домашних коз едят? - спросил Зяблик, ни к кому конкретно не обращаясь.

     - Еще как,  - ответила Верка. - Мне приходилось... Только уж очень жалобно

они под ножом кричат. "Не минэ-э-э..."

     - Значит, так. - Зяблик сразу подобрался. - Лева, вот тебе кусок брезента.

Как последние козы уйдут, хватай ту, что пожирнее, накрывай брезентов и подавай

мне. У меня она даже не вякнет... Седло козы в гранатовом соусе пробовал?

     - Нет, - ответил растерянный Цыпф.

     - Значит, скоро попробуешь, - пообещал Зяблик, заранее сглатывая слюну.

     - Как бы ваше седло нам боком не вылезло, мародеры, - буркнул Смыков.

     - Не делай пыли,  начальник.  Тут коза дешевле, чем у нас блоха, - заверил

его Зяблик. - Видишь, сколько их... Лева, приготовься.

     Цыпф очень нервничал, опасаясь вновь опростоволоситься, но на этот раз все

у него получилось на удивление гладко. Выхватив из последних рядов стада первое

попавшееся животное,  он ловко спеленал его брезентом и сунул Зяблику. В тот же

момент Толгай тронул драндулет с  места,  обдав пугливых коз  вонючим выхлопным

газом.

     - Коза-то вроде безрогая попалась, - с легким сомнением сообщил Цыпф.

     - Ничего,   -   успокоил  его  Зяблик.  -  Такие  самые  вкусные.  Комолая

пиренейская порода.

     Захваченная в  плен коза вела себя на диво спокойно -  не блеяла и даже не

брыкалась.

     - Пуда  три,  не  меньше,  -  сказал  Зяблик,  когда  драндулет подкатил к

горловине ущелья и вокруг стало значительно светлее.  - Руку мне лижет, дура. А

я ее сейчас за горлышко... Ой! - вдруг взвыл он. - Ты чего, бля, кусаешься?

     Животное издало совсем не свойственный козе рычащий звук и высунуло из-под

брезента голову.  Рогов  на  ней  действительно не  было,  зато  имелись весьма

впечатляющие клыки,  язык лопатой,  злобно прижатые уши и налитые кровью глаза.

Лилечка взвизгнула, а Верка нервно хохотнула.

     - Левка,  сучий потрох,  ты же волкодава подобрал!  Нарочно,  да? - заорал

Зяблик, изо всех сил стараясь избавиться от опасной добычи.

     Пес  клацнул на  него  пастью,  без  посторонней помощи спрыгнул за  борт,

некоторое время постоял, провожая драндулет недобрым взглядом, а потом не спеша

затрусил вслед за стадом.

     - Вот и полакомились седлом козы,- ухмыльнулся Смыков.

     - Все  равно  ничего не  вышло бы,  -  махнул рукой Зяблик.  -  У  нас  же

гранатового сока нет. А без него какой вкус.

     Что-то  с  посвистом пронзило сверху  вниз  узкий  сноп  света  и  торчком

воткнулось в  стык между плитами.  Второй дротик срикошетил о мостовую.  Третий

задел запаску драндулета.

     - Гони! - рявкнул Смыков, но Толгай уже и так до предела выжал газ.

     Драндулет понесся вперед почти  впритирку к  той  стене ущелья,  с  гребня

которой и  падали дротики.  Скалы впереди расступились,  и по их почти отвесным

стенам,  прыгая с  уступа на  уступ,  стремительно спускались полуголые,  грубо

размалеванные охрой и мелом люди.

     На это было страшно смотреть! Едва коснувшись ногами еле заметного выступа

или крохотного карнизика, человек уже вновь кидался на три-четыре метра вниз, в

полете выискивая себе следующую точку опоры и  при этом нередко изворачиваясь в

воздухе  чуть  ли  не  вокруг  собственной оси.  Вдобавок  ко  всему  горцы  не

прекращали дико улюлюкать и швырять дротики в приближающуюся машину.

     Прежде чем  драндулет успел вырваться на  простор,  его  окружили со  всех

сторон. Кидаться на частокол коротких пик и длинных ножей было то же самое, что

ложиться под циркулярную пилу.

     Толгай  попробовал  было  сунуться  назад,  но,  обменявшись  со  Смыковым

взглядом, убрал газ и воткнул нейтральную передачу. Непосредственная угроза для

жизни  отсутствовала  -   горцы  могли  убить  путников  только  в   случае  их

ожесточенного  сопротивления.  Как  правило,  от  хозяев  перевала  можно  было

откупиться подарками,  вся беда заключалась лишь в  том,  что они сами выбирали

для себя эти подарки,  не сообразуясь с мнением дарителей. Остаться после такой

встречи без  штанов было очень даже просто.  И  все  же  другого выхода,  кроме

переговоров,  не  предвиделось.  К  тому  же  горцы были  хоть  и  свирепы,  но

отходчивы,  как дети.  А в самое ближайшее время сюда мог наведаться кто-нибудь

из миссии, расположенной неподалеку.

     Смыков во  весь  рост  встал на  переднем сиденье и  страстно заговорил на

пиджике,  прижимая правую руку  к  сердцу и  все  время  упоминая имя  Сквотала

Лютого.  Паче чаяния это не  успокоило,  а,  наоборот,  еще больше взбудоражило

горцев.  Пики и ножи, казалось, уже готовы были пойти в дело, но, к счастью, на

сцене появилось новое действующее лицо -  тот самый одноглазый тип,  который на

памятной встрече в  Подсосонье клял  пропавшего в  Эдеме болтуна и  авантюриста

Сарычева.

     - Ну привет, - не очень дружелюбно буркнул он. - Что надо в наших краях?

     - Проехать надо!  -  взбеленился Смыков.  -  Вы,  братец мой, глаз-то свой

протрите, протрите! Или не узнаете нас?

     - Узнаю,  почему же...  Только следует предупреждать заранее.  У  нас  тут

неспокойно последнее время. Зачем зря народ мутить?

     - Да мы к вам не по своей воле,  - сказал Смыков примирительно. - Мы через

Гиблую Дыру хотели пробраться,  да  чуть не  утопли.  Наводнение там  со  всеми

вытекающими последствиями.

     - В Эдем, значит, намылились, - одноглазый неодобрительно покачал головой.

- Ну дело ваше... Попробуйте...

     Затем  он  обернулся к  продолжающим возмущенно галдеть  горцам  и  что-то

сказал на их отрывистом,  тявкающем языке. Те неохотно отступили и расселись на

корточках - кто под стенами ущелья, кто прямо на дороге.

     - Барахло какое-нибудь есть для подарков? - поинтересовался одноглазый.

     - А то как же! И не только барахло.

     - Валите прямо на землю. Они после сами все поделят.

     Смыков  швырнул  на  обочину пару  горстей серебра,  выставил кувшин  вина

похуже сортом,  а  уж  потом,  очень гордясь собой,  запустил руку  в  насквозь

промокший мешок. Продемонстрировав публике здоровенную снулую рыбину, он, шутки

ради, шлепнул ее хвостом ближайшего горца по роже.

     - Жрите на здоровье, братцы. Любимое ваше блюдо.

     Шутка, надо сказать, не удалась.

     Вся  шайка дружно взвыла и,  как  по  команде,  вскочила на  ноги.  Горец,

получивший рыбьим хвостом по физиономии, едва не проткнул Смыкова пикой, и того

спасло лишь  собственное проворство и  та  самая рыбина,  использованная теперь

вместо щита.

     Одноглазый вскочил на подножку драндулета и страдальчески заорал:

     - Гони назад на всю катушку!

     Смыкова втащили в машину уже на ходу.  Вслед им летели дротики, ножи, пики

и  даже камни,  но  драндулет успел нырнуть во мглу ущелья.  Цыпф заметил,  что

горцы,  шустрые  и  настырные,  как  сперматозоиды,  бросились в  погоню,  и  с

ненавистью подумал о козах, закупоривших узкое "дефиле". Услужливое воображение

тут  же  нарисовало ему  картину  кровавой схватки  в  самом  центре  блеющего,

обезумевшего от страха стада.  Неужели им суждено умереть в  этой мрачной щели,

на камнях, загаженных козьим пометом?

     К  счастью,  козлы и  козы уже одолели перевал и сейчас,  белыми пушинками

рассеявшись по кручам, уничтожали все виды растительности подряд.

     На выезде из ущелья Толгай развернулся и глубокомысленно заметил:

     - Козел такой дурной - понятно. Человек такой дурной - непонятно.

     - В общем, так,- сказал одноглазый, спрыгнув на землю. - Дали вы, конечно,

копоти... Я этих головорезов постараюсь угомонить, но чтобы вашего духа здесь и

в  помине не  было...  И  так  все  наперекос идет,  а  тут  еще  вас  нелегкая

принесла...

     - Что мы,  интересно,  такого плохого сделали? - возмутился Смыков. - Нет,

вы  скажите -  что?  Привет Сквоталу Лютому передали.  Деньгами людей  одарили,

вином, рыбой деликатесной.

     - Так  вы,   значит,   еще  и  Сквотала  припомнили?  -  понимающе  кивнул

одноглазый. - А клану Орла, случайно, не пожелали удачи на войне и охоте?

     - Конечно,  пожелали, - подтвердил Смыков. - Уж это как водится. Я местный

этикет хорошо знаю.

     - Этикет вы,  может,  и знаете...  А того, что вашему Сквоталу еще три дня

назад рыбку заделали, узнать не удосужились?

     - Какую рыбку? - удивился Смыков.

     - Самую обыкновенную, - одноглазый сплюнул в сторону. - А говорили, этикет

знаете...  Клан  Орла  из  пленников птичек  делает,  а  клан  Форели -  рыбок.

Засовывают тебе  в  задний проход специальный крюк и  вытаскивают весь кишечник

наружу. Можете мне не верить, но некоторое сходство с рыбьим хвостом имеется.

     - Вы хотите сказать...  что перевалом сейчас владеет не клан Орла,  а клан

Форели? - дошло наконец до Смыкова.

     - А вы не поняли сразу?  Те, которые за Орла, ромбиками разрисованы, а те,

которые за Форель,  -  кружочками.  Они к  рыбе,  хоть сырой,  хоть жареной,  и

пальцем не притронутся. Птица всякая или там омлет - другое дело.

     Зяблик не преминул поддеть Смыкова:

     - Мы с  Левкой козу с  собакой спутали,  да и  то в темноте,  а ты рыбу за

птицу принял. Это уж, научно говоря, маразм.

     Раздосадованный Смыков на это замечание никак не отреагировал, а продолжал

наседать на одноглазого:

     - Хорошо. А как нам теперь быть?

     - Езжайте туда, откуда приехали, да побыстрее.

     - А договориться с этими дикарями никак нельзя?

     - Как вы,  чудаки,  с  ними договоритесь после такого.  Это же смертельное

оскорбление... И не думайте даже... На части разорвут...

     - Разжиться бы десятком гранат,  -  мечтательно произнес Зяблик.  -  Тогда

прорвались бы.

     - Вы  мне такие намеки не  делайте,  -  нахмурился одноглазый.  -  Я  лицо

нейтральное... По статусу... Мне здесь еще жить да жить... Я вам даже спичку не

дам...

     - А если переждать?  -  не отставал от него Смыков. - Вдруг все само собой

уладится?

     - Тут и через сто лет ничего не уладится. Не такой народ... А вот хозяин у

перевала поменяться может.  Ходит слух,  что клан Змеи на  него зарится.  Вот с

этими и договаривайтесь. Они и рыбу, и птицу лопают.

     - А из пленников змею делают? - догадалась Верка.

     - Запросто. Руки-ноги долой, вот и змея.

     - Скоро этот переворот намечается? - поинтересовался Смыков.

     - Дней через двадцать, не раньше...

     - Нет, это нам не подходит! - заявил Смыков таким тоном, словно торговался

на рынке.

     - Как  хотите,   -   одноглазый  пожал  плечами.  -  Помочь  вам  не  имею

возможности... Если только советом...

     - Совет задаром?

     - За пару рыбок.

     - Ну?

     - Говорят, в те края, куда вы нацелились, через Хохму пробраться можно.

     - На машине? - подозрительно прищурился Смыков.

     - Зачем  на   машине...   На  местной  тягловой  силе...   Машину  бросить

придется...  А другого пути все равно нет...  Или ждите,  когда здесь Змея верх

возьмет. Их вояки спиралями разрисованы, не спутайте.

     - Через Хохму...  - задумчиво повторил Смыков. - Это как раньше говорили -

из Ростова в Одессу через Северный полюс.

     - Ладно,  пора прощаться,  -  заторопился одноглазый. - Не надо, чтобы нас

лишний раз вместе видели.

     Действительно,  из глубины ущелья уже доносилось улюлюканье приближающихся

горцев.

     - Как я посмотрю, братец вы мой, несладко вам здесь живется.

     - Ничего, привык... - ответил одноглазый сдержанно.

     - За себя не опасаетесь?

     - Нет, меня не тронут. Я им всем почти родня.

     - Каким же образом?

     - Двенадцать жен имею,  - скромно признался одноглазый. - Из каждого клана

по штуке... Вот и выходит... одни свояки кругом...

     Дорогу из  Трехградья в  Хохму  не  знал  ни  Смыков ни  Зяблик.  Пришлось

полагаться на очень приблизительную карту, нарисованную Цыпфом по памяти, да на

подсказки редких путников.

     Огромное пространство, с трех сторон ограниченное рубежами Кастилии, Хохмы

и Отчины,  а с четвертой -  Замковыми горами,  было почти не заселено,  и о нем

ходила самая дурная слава.

     Плодородные пашни родили здесь все,  что угодно,  но только не то,  что на

них  сеяли.  Скот,  хоть однажды пасшийся на  этих тучных лугах,  через два-три

поколения вырождался в  нежизнеспособных уродов.  Переселенцами,  как  правило,

овладевали гнусные  пороки,  включая  содомию,  кровосмешение и  людоедство.  В

заброшенных городах тлела  какая-то  своя,  скрытая от  чужих  глаз  загадочная

жизнь.  На  великолепных,  неизвестно кем построенных дорогах попадались иногда

такие  путники,  что  истории  об  Агасфере,  Диком  Охотнике или  пророке Илии

начинали казаться реальностью.

     Даже аггелы чурались этого края,  где законы природы как бы  утратили свою

незыблемость и  были словно мартовский лед -  с  виду монолит,  а в любом месте

может подкарауливать скрытая от  глаз трещина.  Здесь скитались только охотники

за всякими диковинками,  давно махнувшие рукой на свою жизнь, да торговцы, ради

выгоды способные даже на подвиг самопожертвования.

     В  конце  концов  ватаге  повезло  -   забубенный  бродяга  неопределенной

национальности, уже не раз водивший караваны из Кастилии в Хохму за бегемотовым

мясом,  стоившим там раз в пять дешевле,  чем в Лимпопо,  нарисовал им довольно

сносную схему пути с указанием всех ориентиров.

     С тех пор,  как они отправились на поиски Эдема, пошли уже вторые сутки, и

Зяблику вновь стало худо.  Сначала он  еще крепился,  скрипел зубами и  мелкими

глотками тянул вино, но потом впал в такой буйный бред, что его пришлось вязать

полотенцами.   Лилечка  тихо  плакала,   а  Верка,  израсходовавшая  почти  все

медикаменты, кусала побелевшие губы.

     Драндулет мчал,  почти не сбавляя скорости,  а короткие остановки делались

лишь для того,  чтобы запастись дровами.  Миновав последний ориентир,  носивший

название  "Каменная ступа",  Толгай  сбился  с  пути  среди  голых,  совершенно

одинаковых на  вид увалов,  и  Хохма открылась перед ними несколько позже,  чем

ожидалось.

     Чем-то она напоминала Гиблую Дыру -  необъятная, затопленная водой низина,

пристыкованная к крутому берегу другого,  совсем иначе скроенного мира, - но на

этом сходство и кончалось.

     Здесь не бушевала необузданная стихия, не кипели гейзеры, потоки не меняли

свое   русло,   твердь  каждодневно  не   оборачивалась  хлябью,   а   свирепые

доисторические крокодилы  не  сшибались  в  смертельных  схватках  с  не  менее

свирепыми морскими гиенами.

     Это  был болотный рай -  тихий,  пышноцветный,  обильный всякой безвредной

живностью,  почти безопасный,  хотя и непроходимый.  Огромные мелководные плесы

так густо заросли лотосом,  кубышкой,  ряской, камышом и осокой, что сквозь эти

своеобразные джунгли не мог пробиться и  самый узкий челнок.  Даже не верилось,

что совсем еще недавно здесь громоздились ледяные торосы,  от полыньи к полынье

бродили белые медведи, а в небе полыхало северное сияние.

     Единственными  транспортными магистралями  в  Хохме  были  тропы,  сначала

проеденные,  а затем протоптанные бегемотами в озерных и болотных зарослях. Они

соединяли между  собой  немногочисленные песчаные острова и  косы,  на  которых

располагались стойбища плосколицых, узкоглазых аборигенов, по воле невероятного

случая  сменивших полярную тундру на  теплое болото,  чумы  -  на  тростниковые

шалаши, оленей - на бегемотов, а нарты - на вместительные плоскодонки. Только с

кухлянками своими они так и  не расстались,  хотя шили их нынче не из пыжиков и

неблюев, а из меха выдр и ондатр.

     На  берегу раскинулся не  очень многолюдный рынок,  торговавший всем,  что

можно получить от бегемота: мясом соленым, вяленым и копченым, шкурами сырыми и

дублеными,  полуметровыми  клыками,  не  менее  ценными,  чем  слоновая  кость,

сухожилиями, ливером и даже копытами.

     В мутном заливчике фыркали, дремали и харчились заранее припасенной травой

(в  столь  бойком  месте  собственная водная растительность просто не  успевала

отрасти)   распряженные  бегемоты,   сверху   похожие   на   черные,   глянцево

поблескивающие швартовочные бочки.

     Толгай долго смотрел на них с обрыва, качал головой и бормотал:

     - Котокчыч... Чудовища...

     Наскоро перекусив жаренным на углях,  смехотворно дешевым мясом.  Смыков и

Цыпф  под  видом  крупных  оптовиков  отправились  на  разведку.   Публика  тут

околачивалась разноплеменная,  но  все  в  большей или  меньшей степени владели

пиджиком -  жизнь  торговая научила,  и  вскоре выяснилось,  что  миссия Отчины

находится довольно далеко  отсюда,  на  острове под  названием Илиркей,  но  ее

глава,  которого местные кличут Колей Мутные Глаза,  сейчас в  глухом запое что

добраться туда при желании можно без проблем - любой местный отвезет за осколок

бутылочного стекла или пару железных гвоздей; что до дальних границ Хохмы никто

вроде не добирался и неизвестно,  что там за ними находится, но скорее всего та

же  самая Нейтральная зона,  огибающая Гиблую Дыру и  Трехградье;  что  людей с

рогами здесь никто не видел,  хотя слухи об этих душегубах ходят, и слухи самые

жуткие;  что  ни  о  каких чудесных снадобьях в  этих  краях ничего не  ведомо,

местные   лечатся   исключительно  нутряным  салом   бегемотов,   заговорами  и

кровопусканиями;  и  что совсем недавно в  Хохме имело место странное,  никогда

раньше  не  виданное  природное явление  -  из  одного  бочага  выползло  нечто

несусветное,  не  то  шестипалая каменная лапа,  не  то  каменный цветок  вроде

лотоса,  только весь серый и  размером с  доброе дерево,  и  торчало такое чудо

посреди  болота  несколько  дней  кряду,   медленно  сжимая  и   разжимая  свои

пальцы-лепестки,  отчего воздух вокруг светился, вода покрывалась мелкой рябью,

а  все  бегемоты в  округе просто обезумели,  потом эта громадина рассыпалась в

прах,  но  воздух в  том месте до сих пор продолжает светиться,  растительность

сплошь завяла, как после заморозков, да и вода уже будто бы не вода, а какой-то

мерзкий студень.

     С  чумазым,  тучным  туземцем,  уже  окончившим торговлю и  собиравшимся в

обратный путь,  договорились быстро  -  приметив на  курточке Смыкова армейские

пуговицы со  звездами,  он  просто осатанел от  вожделения.  Драндулет поручили

попечению случайно встреченного земляка,  державшего здесь  коптильню и  хорошо

представлявшего, с кем он имеет дело.

     Впереди ватагу ждала полная неизвестность,  и сразу встал вопрос, как быть

с  Лилечкой.  (Верка считалась человеком проверенным -  и  кору вместе со всеми

жрала,  и  чащобами лазила,  и  во многих переделках была крещена своей и чужой

кровью.)

     - А что,  если вы нас здесь подождете? - деликатно обратился к ней Смыков.

- Жилье какое-нибудь вам снимем.  А  то  дорога у  нас хоть и  не  дальняя,  да

колдобистая. Лиха хлебнем.

     - За кого вы меня принимаете?  -  обиделась девушка.  -  Думаете, я квашня

неподъемная?  Когда нам  есть  нечего было,  мы  с  бабушкой всю  Отчину пешком

обошли. Играли и пели за сухую корку. Так и знайте, я здесь одна не останусь.

     - Не забывайте,  что Лиля в некотором роде наш талисман,  -  заступился за

нее  Цыпф.   -  Совсем  недавно  мы  в  этом  убедились.  Ей  покровительствуют

кое-какие... сверхъестественные силы.

     Так  впервые  после  чудесного спасения в  Гиблой  Дыре  зашел  разговор о

варнаках - раньше просто не до этого было.

     - Не верю я им,  - сказал Смыков, пакуя дорожные мешки. - То, что они один

раз нас спасли,  еще ничего не значит. Тактика такая есть: разделяй и властвуй.

Жидомасоны придумали.  Не удивлюсь,  если эти к твари и аггелам помогают. Будут

людей до тех пор стравливать, пока они друг друга не изживут.

     - В корне не согласен с вашими измышлениями,  -  взволновался Цыпф. - Нам,

конечно,  мало что известно о  варнаках,  но лично я  вижу в  них потенциальных

союзников.  Постарайтесь меня правильно поднять...  Одно дело,  если бы наш мир

пострадал только в смысле искажения пространственных координат. Но и координаты

времени  расползлись  по  швам.   Катастрофа  затронула  самые  фундаментальные

структуры вселенной.  Это не  могло не  сказаться и  на  мирах,  сопредельных с

нашим.  Причем  сказаться  самым  отрицательным образом.  Я  имею  в  виду  мир

варнаков,  где мы все недавно побывали.  Не исключено,  что они такие же жертвы

грандиозного вселенского бедствия,  что и мы.  Вот они и мечутся из мира в мир,

словно птицы, потерявшие гнездо.

     - Хороши птички,  -  буркнул Смыков.  -  Вот они и совьют здесь свое новое

гнездышко. А нас переклюют, как мошек.

     - Вряд ли наш мир может привлекать варнаков.  Они привыкли к мраку,  жаре,

огромной  силе  тяжести.  Вспомните  свои  ощущения.  Ведь  недаром  они  такие

здоровенные,  толстокожие,  да  еще  и  слепые вдобавок.  Варнакам здесь так же

плохо,  как людям -  там.  Если бы только мы могли договориться...  Уверен, это

пошло бы на пользу обеим расам.

     - Избавь меня,  господи,  от друзей,  а  с  врагами я  сам справлюсь.  Наш

прокурор так любил говорить,  -  продолжал гнуть свое Смыков.  -  Не  верю я  в

добрых дядюшек. Каждый на себя одеяло тянет.

     - Ну, во-первых, так говорил не только ваш прокурор, но и Наполеон тоже. А

во-вторых,  тут совсем иная ситуация.  Нет у  нас с варнаками общего одеяла.  И

делить нам нечего.

     - Как это нечего?  -  Смыков понизил голос и  взглядом указал на  Лилечку,

помогавшую Верке бинтовать Зяблика. - А тот случай... Помните?

     - Помню, - Цыпф потупился, будто это его изнасиловали неземные существа. -

На этот счет есть у меня одна теория, но я бы не хотел ее сейчас оглашать.

     - Вы,  братец мой, сами одна сплошная теория... Шансонетку мы, так и быть,

возьмем с собой.  Может,  и в самом деле пригодится. Но только заботиться о ней

вы будете. Нам и с Зябликом хлопот хватит.

     Спустя полчаса все уже сидели в  плоскодонке,  каркас которой был сработан

из костей бегемота,  а  обшивка из его же шкуры,  и с интересом наблюдали,  как

туземец сноровисто запрягает страшного стопудового зверя -  накладывает на  его

шею кожаную лямку и  пропускает под брюхом одну-единственную широкую постромку,

посредством валька соединенную с носом лодки.

     - Запоминайте,  товарищ  Толгай,  -  наставительно  сказал  Смыков.  -  Не

исключено, что этот опыт вам пригодится.

     - Не-е-е,  -  покачал головой Чмыхало,  забившийся на самую корму лодки. -

Лучше я черта запрягать буду...  Лучше тебя, Смыков, запрягу... А это проклятое

коточкыч запрягать не буду...

     Как бы в  подтверждение его слов бегемот разинул пасть,  размером и формой

схожую с ковшом экскаватора, и угрожающе заревел. От этого рева очнулся Зяблик,

обвел всех безумными глазами и спросил слабым голосом:

     - А почему так воняет?  Я уже гнию,  что ли?  Впрочем,  все и так обратили

внимание на  зловоние,  исходившее от туземца.  Издавать такой смрад мог только

человек,  регулярно окунающийся в нечистоты.  Увидев,  что пассажиры морщатся и

зажимают носы, туземец широко улыбнулся щербатым ртом.

      - Терпите,  однако,  -  сказал  он  писклявым  бабьим  голосом.  -  Скоро

бегемошка и вас обкакает.

     - Вы где так научились говорить? - удивился Смыков.

     - Колька научил, - с уважением объяснил туземец. - Мутные Глаза.

     - А больше он вас ничему не научил? Например, водку пить?

     Улыбка на лице туземца сменилась выражением  детской обиды.

      - Зачем плохо говоришь? Зачем Кольку обижаешь? - накинулся он на Смыкова.

- Вылезай. Не повезу.

     Смыков принялся с  жаром доказывать,  что  ничего плохого о  Кольке Мутные

Глаза сказать не хотел, а, наоборот, всегда был о нем самого высокого мнения. В

конце концов выяснилось, что произошло недоразумение. Туземец совершенно ничего

не  знал о  водке и  других спиртных напитках,  а  фраза Смыкова обидела его не

смыслом,  а  интонацией.  Когда ему  дали  понюхать спирта,  он  с  отвращением

скривился. - Не будет Колька такую отраву пить! В дальнейшей беседе выяснилось,

что Колька человек хороший и уважаемый,  а главное -  умеет обращаться с духами

как  верхнего,  так и  нижнего мира.  Выражается это в  том,  что он  регулярно

впадает в экстаз,  недоступный самому могущественному шаману,  при этом пляшет,

поет песни и произносит загадочные пророчества.  Когда Колька находится в таком

состоянии,  попадаться ему на глаза не следует. Недавно он чуть не перебил всех

своих жен,  огульно обвинив их в  измене.  Пришлось спешно собирать по соседним

стойбищам жен новых, мужчин еще не знавших.

     - Типичная белая горячка, - сказала Верка.

     - Ага,  -  кивнул  туземец.  -  Он  тогда  совсем  горячий  становится.  И

белый-белый.

     - Хватит лясы точить, - сказал Смыков. - Поехали.

     Туземец  влез  в  плоскодонку,   заорал  что-то,  понятное  одному  только

бегемоту, и ткнул копьем в огромный лоснящийся зад. Чудовище громко фыркнуло и,

потянув за собой лодку, плюхнулось в воду.

     Передвигался бегемот довольно резво, примерно как лошадь рысью. На мелких,

заросших водяными травами участках он  пробовал кормиться,  за  что  всякий раз

получал копьем по  крупу,  а  на  глубоких местах плыл,  выставив наружу только

ноздри,  глаза и  уши.  В  эти  минуты туземец брался левой рукой за  валек,  к

которому крепилась сбруя,  чтобы выдернуть его  в  том  случае,  если  бегемоту

вздумается нырнуть.

     - А зачем нам,  спрашивается,  в миссию заезжать?  -  Цыпф обвел спутников

вопросительным взглядом.  -  Не лучше ли будет проследовать через всю Хохму без

остановок?

     Смыков хоть и не сразу,  хоть и неохотно (яйца курицу не учат),  но все же

одобрил его предложение и  вступил в  переговоры с туземцем.  К сожалению,  они

окончились безрезультатно.  Плыть дальше Илиркея можно было только с разрешения

Кольки,  как видно,  имевшего в  Хохме большую власть,  да и  бегемошу положено

менять - он такой путь без отдыха не одолеет.

     - Смотри, притомился уже, - туземец похлопал копьем по крутому боку зверя,

сплошь покрытому ярко-алыми потеками.

     - Боже мой!  -  воскликнула впечатлительная Лилечка. - Да он же, бедняжка,

весь в крови!

     - Это у него пот, - успокоил ее Цыпф. - Такая уж странная физиология.

     Довольно  скоро  всем  пришлось  убедиться,   что   странности  бегемотьей

физиологии одним лишь  кровавым потом не  ограничиваются.  Сбылось предсказание

туземца,  на  которое сначала не  обратили внимания,  приняв его  за  неудачную

шутку.  Лопатообразный хвост  зверя внезапно завертелся пропеллером,  и  из-под

него была извергнута могучая струя жидкого помета.

     По  достоинству  оценить  ощущения  незадачливых путешественников смог  бы

только тот,  кто  хоть  однажды оказался в  зоне действия навозоразбрасывателя.

Хуже всего пришлось Смыкову,  устроившемуся на самом носу да вдобавок как раз в

этот момент собиравшемуся что-то сказать.  Зеленая, отвратительно пахнущая жижа

покрыла  равномерным  слоем  толщиной  в  два  пальца  не  только  лодку  и  ее

пассажиров, но еще и приличный кусок окружающей акватории.

     - Как же это понимать?  -  отплевываясь,  промычал Смыков.  -  Натуральное

вредительство! Да за это к стенке полагается ставить!

     - Привыкайте,  однако,  -  спокойно сказал  туземец,  вытирая пальцем одни

только глазницы.  -  Бегемоша такой...  Кушает много, какает много... Разве ему

запретишь?

     Непосредственно за  этими словами последовал еще  один фекальный залп,  но

уже  меньшей  интенсивности,   и  хвост  бегемота  расслабленно  повис.   Цыпфу

показалось, что зверь от удовольствия даже хрюкнул.

     Пришлось у  первого же  островка делать незапланированную остановку.  Пока

все,  кроме привычного к таким передрягам туземца,  умывались и стирали одежду,

бегемот спешно наполнял опустевшую утробу. Кушал он действительно много.

     Когда  с  водными процедурами было  покончено,  наученные горьким (вернее,

вонючим) опытом пассажиры сбились в  кучу на корме и с головой накрылись куском

брезента.  Так  они  и  прибыли  на  Илиркей  -  узкий  песчаный остров,  почти

незаметный со стороны в густых камышовых зарослях.

     Миссия располагалась в просторном шатре из бегемотовых шкур,  перед входом

в который торчал шест, украшенный атрибутами шаманского ремесла: хвостами выдр,

птичьими   лапками,    бронзовыми   колокольчиками,   деревянными   масками   и

разноцветными лентами.  Неподалеку размещалось десять -  по числу жен -  шатров

куда  более скромного вида.  На  мелководье вокруг острова кормилось не  меньше

полусотни бегемотов разного возраста.

     Смыков оторвал от куртки драгоценную пуговицу,  издали показал туземцу, но

в руки не дал, а спрятал в карман.

     - Ожидай нас здесь, - строго сказал он.

     - Ладно,  -  флегматично кивнул  тот.  -  Только  бегемошу  отпущу.  Пусть

пасется.

     - Хорошо-то как! - Цыпф оглянулся по сторонам. - Тишина. Приволье.

     - Приволье,  -  повторил Смыков с совсем другой интонацией. - Вот и бродит

всякая публика по этому приволью. Полюбуйтесь.

     Он указал на отпечаток рубчатой подошвы,  резко выделяющийся среди следов,

оставленных мягкой обувью туземцев.

     - Сорок четвертый размер, - Смыков зорко оглядел истоптанный пляж. - А вон

еще.  Сорок второй.  Подметка военного образца. И здесь. Целая компания гуляла.

Эй, отец! - окликнул он туземца. - Кольку в Последнее время навещал кто-нибудь?

     - Не  знаю,  -  тот отвернулся.  -  Мое дело маленькое.  Мое дело бегемошу

туда-сюда гонять.

     - Ясно,  - процедил сквозь зубы Смыков. - Уклонение от дачи показаний. Так

и запишем.

     Из ближайшего шатра выглянула девушка в одной набедренной повязке и тут же

шмыгнула обратно. Смыков вытащил пистолет, передернул затвор, по привычке дунул

в ствол и сказал:

     - Всем  оставаться  на  месте.  Мы  с  товарищем  Толгаем  отправляемся на

разведку.

     - Что-то ты сильно раскомандовался, - подбоченилась Верка. - Думаешь, если

с Зябликом несчастье случилось, тебе и отпор никто не даст?

     - Вера Ивановна,  не усугубляйте... И без вас тошно. Хватит того, что меня

бегемот с  ног до головы обгадил.  Дайте в обстановке разобраться.  Не нравится

мне тут что-то.

     Смыкова неожиданно поддержал и  Зяблик.  Впрочем,  его  слова могли быть и

бредом.

     - Верка, не лезь... Не твоего ума дело... Смыков подошел к шатру первым иЮ

откинув полог,  проскользнул вовнутрь.  Толгай,  ковыряя саблей песок,  остался

сторожить у входа. Время от времени они переговаривались через стенку шатра, но

до берега доносились лишь бессвязные обрывки фраз.

     В  тростнике кричали утки.  Бегемоша,  так некрасиво обошедшийся со своими

пассажирами,  давно куда-то  уплыл,  и  туземец подманивал на его место нового,

сытого и отдохнувшего. Из-за полога шатра высунулась голова Смыкова.

     - Вера  Ивановна,   -  громко  позвал  он,  -  попрошу  сюда.  И  нашатырь

прихватите.

     В шатре было темновато, но Верка сразу разглядела Кольку, валявшегося едва

ли не нагишом среди полного разгрома. Казалось, что здесь только что закончился

турнир по  скоростному уничтожению предметов домашней утвари.  Все,  что нельзя

было порвать и  поломать руками,  искрошили топором (в данный момент заменявшим

Кольке подушку),  а сверху еще и посыпали мукой из распоротого мешка.  Каким-то

чудом уцелел только самодельный дощатый стол, да и он валялся ножками кверху.

     Верка наклонилась над болезненно-белесым телом,  пощупала пульс,  оттянула

веко и констатировала:

     - Пьян в стельку.

     - Точно?

     - Я два года на приеме в травматологии работала. Насмотрелась на таких.

     - А запаха-то нет,  - сказал Смыков с сомнением. - И вообще... картина для

пьянки нетипичная. Ни бутылок, ни стаканов...

     - Возможно, это наркотик...

     - А вы знаете такой наркотик, от которого буйствуют?

     - В  Кастилии  на  толкучке всякой  дряни  хватает...  Дать  ему  нашатыря

понюхать?

     - Пока не надо.  Пусть еще побалдеет.  Я  тут осмотрю все детально,  а вы,

Вера Ивановна,  по бабам его пройдитесь. Вдруг они вам душу и откроют. Толгай и

Левка пусть за окрестностями наблюдают. Кучера этого бегемотьего не отпускайте.

     К  тому времени,  когда Верка вернулась с  докладом,  Смыков навел в шатре

относительный порядок,  поставил стол на место, а тело Кольки оттащил к дальней

стенке.  Теперь тот лежал на  боку.  Руки его были связаны за спиной сыромятным

ремнем, куда более надежным, чем наручники.

     - Ну,  прошла я по бабам, - начала она, косясь на Кольку. - Сидят по своим

берлогам,  все напуганные.  Многие в синяках.  Девчонки еще совсем.  Одна вроде

беременная.  По-нашему  ни  бум-бум.  Пробовала с  ними  через  засранца  этого

пообщаться, тоже не вышло. Или они не хотят правду говорить, или он неправильно

переводит. А у тебя что?

     - Одного товарища мы,  кажется,  спасли,  а другого наверняка потеряли,  -

выдал  заранее заготовленную фразу  Смыков  и,  как  фокусник,  сдернул тряпку,

прикрывавшую что-то разложенное на столе.

     Здесь был  пистолет,  пара обойм,  три-четыре пригоршни патронов россыпью,

шесть  штук  гранат и  отдельно -  маленький бархатный кисет,  видом  своим уже

хорошо знакомый всей ватаге.

     Рука Верки сама собой потянулась к нему, как губы теленка к соске.

     - Есть там что-нибудь?  - голос ее дрогнул. Этот самый кисет она видела во

сне вторую ночь подряд.

     - Полнехонек,  - важно ответил Смыков. - Ну как? Правильным путем следуем?

Где-то  здесь аггелы свою  базу держат.  А  этот двурушник к  ним  в  пособники

записался.

     - Ты,  Смыков,  не  очень-то...  Сначала разобраться надо.  Снадобье это и

помимо аггелов может по рукам ходить.  Мало ли кто в Эдеме раньше бывал. Тот же

Сарычев, к примеру.

     - Зачем  же  Колька  тогда  его  в  полу  куртки  зашил?   Еле  нащупал...

Разоблачения, голубь, опасается. Знает кошка, чье мясо съела.

     - Все же давай сначала его самого спросим.  А не то я тебя знаю... Быстрый

чересчур...

     Вдвоем  они  приподняли Кольку  и  прислонили спиной к  стенке шатра.  Его

плечевые суставы вывернулись назад,  кожа на груди натянулась, обрисовав ребра.

Жидкие волосики липли  к  ней,  как  борода китайца.  Первый мазок  нашатыря по

верхней  губе  заставил Кольку  мотнуть  головой  и  забормотать что-то.  После

второго он пустил слезу, а после третьего снова уснул.

     - Ничего,  сейчас я его по-нашенски отрезвлю,  -  сказал Смыков и принялся

тереть Колькины уши с такой прытью, словно хотел раз и навсегда свернуть их , в

трубочки.

     - Убью,  с-суки,  -  вдруг явственно произнес Колька и  открыл один  глаз,

действительно  до  того  мутный,  что  даже  его  природный  цвет  нельзя  было

определить сразу.

     Тупо уставившись на Верку,  он чертыхнулся так,  словно увидел перед собой

ведьму, и перевел взгляд на Смыкова.

     - Т-ты кто такой? Р-развяжи руки.

     - А больше,  братец мой,  вы ничего не желаете?  - холодно поинтересовался

Смыков.

     - Ж-желаю.

     - Ну?

     - В г-гальюн...

     - Потерпите. Узнаете меня?

     - Т-тебя? - Колька открыл второй глаз.

     - Да, меня, - терпеливо подтвердил Смыков.

     - П-погоди... Никак Смыков? Привет. Есть что выпить?

     - А у вас, братец мой?

     - У м-меня хоть шаром покати... Да и где взять? На сто верст в округе н-ни

одного к-культурного поселения.

     - Где же вы тогда, если не секрет, так нализались?

     - Я?  - искренне удивился Колька. - Т-ты шутишь, приятель... Развяжи руки.

Ты почему меня связал?

     - Вас зачем сюда посылали?

     - Н-не помню...

     - Надзор   за   слаборазвитым  народом  осуществлять,   -   сказал  Смыков

наставительно.  -  А вы чем занялись?  Шаманствуете!  Предрассудки сеете! Гарем

себе набрали! По какому праву?

     - Ладно, можешь взять себе половину, - милостиво разрешил Колька. - Только

не кричи. У меня б-башка раскалывается...

     - С аггелами давно снюхались? - Смыков всегда тщательно выбирал момент для

такого вот нокаутирующего удара.

     - К-кто? Я? - Колька выпучил глаза. - Врешь! Не было этого!

     - А если хорошенько подумать?  - в руке Смыкова закачался бархатный кисет.

- За какие, интересно, заслуги вам это вручили?

     - С-смыков...

     - Ну?

     - Это и в самом деле ты?

     - Кто же еще.

     - А что за баба с тобой? Где я ее видел?

     - Неважно.

     - С-смыков...

     - Ну?

     - Смыков,  я курва последняя!  -  Колька заскрежетал зубами так,  словно в

порошок их хотел растереть. - Застрели меня!

     - Это всегда успеется.

     - Обвели меня вокруг пальца,  понимаешь...  -  горячо и сбивчиво заговорил

Колька.  - Пообещали самогона... Много... Потом эту отраву дали... Говорят, она

лучше всего на  свете...  Что захочешь,  то и  получишь...  И  точно!  От одной

щепотки неделю балдеть можно...  Не знал я тогда, что это рогатые меня в оборот

взяли...  А потом уже поздно было...  Не отвязаться...  Пропал я,  Смыков... Но

своих никого не продал! - голос его вдруг поднялся до визга. - Слышишь?

     - Эй!  -  Толгай приподнял полог,  отчего в  шатре  немного посветлело.  -

Кончай лясы точить. Котокчыч сюда плывет. Кеймз тащит... Лодку, значит...

     - Далеко? - Смыков сразу подобрался.

     - Какое - далеко! Якын! Близко!

     - Откуда плывет?

     - Оттуда,  -  Толгай  махнул рукой  в  сторону,  противоположную той,  где

находилось Трехградье.

     - Полежите пока здесь.  Но ни звука,  - Смыков набросил на Кольку какую-то

шкуру и стал рассовывать по карманам патроны.  -  Вера Ивановна, захватите пару

гранат и  возвращайтесь на  берег.  Снадобье для  Зяблика не  забудьте...  Если

начнется стрельба, прячьтесь в камышах. Цыпфа сюда... А что вы, товарищ Толгай,

стоите, как на параде? Разбирайте боеприпасы, разбирайте...

     Пригнувшись,  они покинули шатер, и Смыков одобрительным взглядом проводил

Верку,  резко  подавшуюся на  четвереньках к  невидимой отсюда  плоскодонке,  в

которой остался беспомощный Зяблик и все немудрящее барахло ватаги.

     Во  все  стороны неоглядно простирался мир,  такой плоский,  словно еще не

закончился третий день творения,  в ходе которого господь отделил воду от суши,

но не успел еще создать холмы и  горы.  Тускло поблескивали пространства чистой

воды,  шелестели под  ветром  плавни,  бегемоты издавали трубные звуки,  не  то

подзывая подруг,  не  то  отпугивая соперников,  низко над тростниками носились

стаи чирков, неизвестно что высматривающих внизу.

     Сопя,  подполз Лева  Цыпф.  В  одной руке  он  сжимал пистолет,  в  другой

гранату,  но  все  равно был  похож на  доброго очкастого бобра,  изгнанного из

родной хатки лихими людьми.

     - Ну где же они? - шепотом спросил Смыков. - Не померещилось вам?

     - Там, - Толгай ткнул пальцем прямо перед собой. - Смотри в оба.

     Густая, сочная трава в ста метрах от островка раздалась в стороны, и среди

качающихся стеблей появилась чемоданообразная морда бегемота,  а  когда он всей

тушей погрузился в  воду,  стала видна и  плоскодонка,  на  носу  которой стоял

туземец, как всегда, густо облепленный зеленым, уже подсыхающим дерьмом.

     - Один, кажется? - Цыпф подслеповато прищурился.

     - Какое там,  -  буркнул Смыков.  -  Видите,  как лодка глубоко сидит? Еле

борта из воды торчат. Не кирпич же они возят...

     Туземец,  используя копье как  шест,  перемахнул с  лодки на  сухое место,

проворно освободил бегемота от  упряжи,  и  тот,  с  явным облегчением рявкнув,

нырнул  в  сторону ближайшего болотного пастбища -  нырнул  глубоко,  далеко  и

свободно.

     Только тогда со  дна  лодки встали люди,  числом пятеро -  один  в  черном

колпаке,  остальные с непокрытыми головами, - и принялись перекидывать на берег

пузатые рюкзаки, скатки одеял, какие-то корзины. При этом они не забывали зорко

посматривать по сторонам.

     Когда выгрузка закончилась,  двое направились к  шатру -  высокий парень с

курчавой бородкой и  девушка почти  такого же  роста,  с  копной светлых волос,

перевязанных широкой черной лентой.

     - Интересно, что их манит к аггелам? - прошептал Цыпф.

     - Что-что...  -  недовольно пробурчал  Смыков.  -  Вспомните  себя,  когда

пацаном были.  Вседозволенность манит,  оружие,  власть,  кровь чужая...  Ну  а

потом, наверно, уже снадобье это проклятое на крючок берет.

     - Жалко их... Красивые...

     - На  это внимания обращать не  следует.  Нам их  сейчас убивать придется.

Иначе они нас убьют... В девку цельтесь.

     - Нет, я лучше в другого.

     - Делайте,  что вам говорят!  -  Смыков саданул Цыпфа локтем по ребрам.  -

Мужика наповал надо бить, а девку и подранить можно.

     Парочка остановилась,  не  дойдя до шатра шагов двадцать,  и  парень ткнул

пальцем себе под ноги - видимо, указывал на Веркины следы.

     Боковым зрением Цыпф заметил,  что левый глаз Смыкова зажмурился, а палец,

до  того  свободно  лежавший в  спусковой скобе,  плавно  тянет  крючок.  Боясь

опоздать, он задержал дыхание - не забылись уроки Зяблика, - поймал на мушку то

место,  где  у  девушки должен был  находиться пупок,  потом почему-то  перевел

прицел выше и дернул спуск. Пистолет резко и зло отозвался в руке.

     Рядом ругнулся и  тоже выстрелил Смыков -  Цыпфу в  правое ухо  как гвоздь

загнали.  Лихорадочно поправив  очки,  он  сквозь  быстро  рассеивающийся дымок

разглядел,  что  парня на  прежнем месте уже нет,  зато девушка стоит там,  где

стояла,  прикладывая к  груди  поочередно то  левую,  то  правую  ладонь,  и  с

изумлением  рассматривает  их.   Затем  она  сделала  что-то   вроде  неловкого

реверанса,  на  подгибающихся  ногах  развернулась  боком  и  упала,  последним

движением сорвав с головы повязку.

     - Ну  какого,  спрашивается,  рожна вы торопитесь!  -  прошипел Смыков.  -

Одновременно надо было стрелять! Из-за вас я мужика упустил!

     Над островом повисла жуткая тишина,  какая бывает на кладбище за несколько

секунд  до  того,  как  начнут гулко  стучать молотки,  загоняя в  крышку гроба

заранее наживленные гвозди. Возле сложенной у лодки поклажи уже никого не было,

только  вдалеке мелькала спина  туземца,  во  все  лопатки улепетывающего вдоль

берега.

     - Если этот молодец не дурак,  он сейчас прорежет дырку в шатре, заберется

внутрь и перестреляет нас, как кроликов, - с тихой злобой произнес Смыков. - Вы

бы, товарищ Толгай, пошуровали там.

     Нехристь молча кивнул,  стянул через голову перевязь вместе с саблей, а из

сапога извлек нож,  заменявший ему в  повседневной жизни и  вилку,  и  шило,  и

бритву,  и  многое другое.  В  шатер он  скользнул с  привычной ловкостью давно

прижившегося там  кота  -  даже  полог  не  шевельнулся.  И  почти сразу внутри

загремело, залязгало, заворочалось - и как финальная нота в этой какофонической

композиции одиноко грянул выстрел.

     - Не  понял...  -  пробормотал Смыков.  Однако  волновался  он  совершенно

напрасно -  не  прошло и  минуты,  как  Толгай,  на  ходу вытирая нож о  штаны,

выскользнул из шатра обратно.

     - Голый это кто - Колька? - поинтересовался он.

     - Колька, - подтвердил Смыков. - Вы что, и его за компанию прирезали?

     - Не-е-е,  -  Толгай  с  трудом  подбирал нужные слова.  -  Бородатый меня

мало-мало не кончил... Колька спас... Бородатого ногой толкнул...

     Из-под полога показалось страшное,  перепачканное мукой и  залитое слезами

лицо несчастного Кольки.

     - Ребята, развяжите... Умоляю... Кровью позор смою... Вы же меня знаете...

В последний раз прошу...

     - Что вы,  братец мой,  как белуга стонете?  Не до вас сейчас,  -  ответил

Смыков, переводя пистолетный ствол с одной предполагаемой цели на другую.

     Слева,  из  зарослей рогоза,  раздались выстрелы,  и  по коже шатра словно

кто-то  огромным ногтем защелкал.  Справа завизжала девчонка и  как  ошпаренная

вылетела из своего жилища.

     - Обходят,  -  усмехнулся Смыков.  -  Стратеги.  Трое всего и осталось,  а

гонору как на целую дивизию.

     - Вы туда посмотрите! - сказал Цыпф и впился зубами в собственную ладонь.

     Зеленые  дебри,   из  которых  совсем  недавно  появились  аггелы,   вновь

расступились,  на этот раз сразу в  нескольких местах,  и к острову устремилась

целая флотилия буксируемых бегемотами плоскодонок.  Это был не десант, а скорее

грузовой транспорт (многочисленные тюки и ящики торчали выше бортов), но тем не

менее каждую лодку сопровождал как минимум один аггел.

     Большую часть из последовавших событий Лева Цыпф не запомнил - возможно, в

человеческой  памяти  есть  какой-то  фильтр,   способный  отсекать  все  самое

кошмарное и  отвратительное,  все,  что потом не позволит спокойно есть,  пить,

спать,  разговаривать...  В  сознании  остался  лишь  бессвязный и  обрывочный,

похожий на бездарно смонтированный фильм набор картин: вот они все втроем бегут

к  берегу,  чтобы  помешать  высадке,  пистолет Смыкова  бьет  безостановочно -

бац-бац-бац-бац,  -  и  после  каждого  выстрела  рядом  с  притопленной мордой

ближайшего бегемота встают высокие фонтанчики, зверь ревет, вздымается из воды,

топит лодку и сам уходит на глубину, окрашивая пену в розовый цвет; вот Толгай,

размахнувшись из-за  уха,  швыряет гранату,  от  взрыва  плоскодонка вспыхивает

костром,  во  все  стороны расползается жадное  ревущее пламя,  клочья обшивки,

парящие в воздухе наподобие летучих мышей, тоже загораются, обожженный зверь не

ревет,  а  верещит,  как  поросенок;  вот среди бегемотов,  не  только взятых в

упряжь, но и пасущихся на воле, начинается паника, а это пострашнее, чем паника

в слоновьем стаде;  вот потоплено еще две лодки, уцелевшие аггелы добираются до

острова вплавь,  один горит,  словно смоляной факел, но его никто не тушит; вот

Смыков, расстреляв очередную обойму, дает команду к отступлению и тут же падает

на песок,  уворачиваясь от пущенной едва ли не в  упор пули (и как только сумел

этот рогатый гад подобраться к ним сзади?!);  вот Толгай, никогда не игравший в

волейбол,  бросается вперед так, как будто хочет достать безнадежный мяч, и все

же  дотягивается кончиком сабли до  руки  аггела,  металл лязгает о  металл,  и

пистолет отлетает в  сторону вместе с  четырьмя пальцами;  вот они уже вышли из

шатра,  на пороге которого лежит неизвестно кем убитый Колька,  и теперь, когда

пьяная муть покинула его  остекленевшие глаза,  видно,  что  они  ярко-голубого

цвета;  вот навстречу им, волоча за собой размотавшиеся бинты, ковыляет Зяблик,

черный,  страшный,  даже на человека не похожий,  а в обеих его руках тявкают и

плюются  огнем  пистолеты  -   ни   дать  ни   взять  маленькие,   но   злобные

сявки-дракончики;  вот Верка неловко,  по-бабьи,  бросает гранату - слава богу,

хоть кольцо не  забыла выдернуть,  -  осколки секут кожу шатров,  но  достают и

врагов,  засевших за  ними;  вот  они  всем скопом валятся в  плоскодонку,  уже

запряженную бегемотом (паника еще не перекинулась на этот берег),  и туземец, у

виска  которого  плачущая  Лилечка  держит  пистолет,   тычком  копья  посылает

толстокожее животное вперед...

     Когда  остров Илиркей оказался далеко позади и  погони можно было  уже  не

опасаться,  начался обычный в таких случаях разговор:  "Он меня за горло, я ему

под  дых...  А  видели,  как я  того здорового завалил?..  Разве я  рыжего хуже

сделал?..  Нет,  ты тоже молодец, не ожидал даже... Пуля у самого виска прошла,

аж волосы шевельнулись... Он думал меня на испуг взять, как же... Чуть палец не

откусил, зараза..."

     Молчал один Цыпф. Занят он был тем, что поминутно снимал очки, протирал их

и водружал на прежнее место.

     - Что приуныл,  друг Лева?  - еле ворочая синими, растрескавшимися губами,

спросил вернувшийся к жизни Зяблик. - Сколько скальпов настриг?

     - Вроде один,  зато роскошный,  -  ответил за него Смыков.  - Такую деваху

уложил...  Хоть залазь на нее,  пока теплая. Я ее потом ради интереса осмотрел.

Ни рогов,  ни пистолета.  Но вы, Цыпф, не печальтесь. Случайные люди с аггелами

не якшаются.

     - Я ей в плечо целился, - тихо сказал Цыпф. - В правое.

     - А  попал  аккурат под  левую сиську,  -  развел руками Смыков.  -  Уметь

надо... Кстати, как вы считаете, что нас спасло сегодня?

     - Ты, зайчик, - ответила Верка. - Что же еще...

     - Нас спасло то,  что мы застали аггелов врасплох,  -  Смыков поднял вверх

указательный палец,  -  и  они не  успели наглотаться своего бдолаха.  А  не то

лежали бы  мы  все сейчас мордой в  песочек.  Это я  к  тому говорю,  что такой

тактики  следует и  в  дальнейшем придерживаться...  Тепленькими аггелов брать,

пока они еще очухаться не успели.

     - Тебе бы лектором быть,  а не ментом, - прохрипел Зяблик, пальцы которого

все  еще  дергались,  словно  продолжая нажимать  на  спуск.  -  Я  с  аггелами

по-всякому встречался...  Верно,  некоторые лихо дерутся.  А  другие так  себе.

Вроде нашего Левы...  Как  я  теперь понимаю,  не  всякому аггелу это  снадобье

положено.  В дефиците оно, как у нас, скажем, хороший табак. За все время, - он

тронул висевший на груди полупустой кисет,  -  я  такие штуки только у трех или

четырех покойников видел... Жаль, конечно, что без внимания к ним отнесся.

     - Нет,  тут другое,  -  вступила в разговор Верка. - Заявляю вам как врач.

Штука эта в сто раз опаснее любого яда, и аггелы используют ее только в крайнем

случае.  Как  лекарство,  -  она  стала  загибать  пальцы,  -  для  спасения  в

безвыходном положении.  А еще для доказательства своей людоедской веры. Все! Но

для  здорового человека в  нормальных условиях -  это гроб с  музыкой.  Нельзя,

чтобы желания человеческие сами собой исполнялись. Известно ведь, какие желания

в  нас  таятся...  Содом и  Гоморра...  Видели бы  вы  этого непутевого Кольку.

Променял жизнь на неделю кайфа.

     - Если  желаете,  я  вам  могу анекдот про  кайф рассказать,  -  предложил

Зяблик.

     - Как же тебе такому откажешь, - Верка погладила его по голове. - Я теперь

каждому твоему слову радуюсь. Ведь одной ногой в могиле стоял...

     - Ладно,  не  верещи,  -  отмахнулся  от  нее  Зяблик.  -  Значит,  так...

Обращается воробей к слону: хочешь, дескать, я тебе в пасть влечу, а из задницы

вылечу.   Слон,  само  собой,  соглашается.  Воробей  этот  маневр  проделал  и

интересуется:  ну как?  Кайф,  отвечает слон, давай еще. Глупый воробей влетает

ему  в  пасть,  а  слон  тем  временем затыкает задницу  хоботом  и  стонет  от

удовольствия. Вечный кайф!

     Засмеялся один только Толгай, который, конечно же, ничего не понял. Смыков

печально  вздохнул и  собрался было  сделать  замечание относительно плачевного

состояния мозгов Зяблика,  но в этот самый момент чистюля Лилечка,  внимательно

наблюдавшая за  всеми манипуляциями бегемотьего хвоста,  подала сигнал тревоги.

Вся компания плотно сгруппировалась и проворно укрылась брезентом,  по которому

без промедления забарабанило что-то более густое,  чем дождь, но менее плотное,

чем град.

     Верка,  волею  обстоятельств вынужденная прижаться  к  Зяблику,  уткнулась

носом в бархатный кисет и, вдыхая странный, ни на что другое не похожий аромат,

тихо сказала сама себе:

     - Нельзя,  чтобы человеческие желания сами собой исполнялись...  Но как же

этого хочется...

     С  тех  пор,  как  Верка осознала себя личностью (а  случилось это  еще  в

младшей группе детского сада),  ее  главным,  заветным,  так сказать,  желанием

стали особы противоположного пола:  мальчики,  юноши,  мужчины и даже некоторые

старички.  Желание это изначально не имело ничего общего с  плотской страстью -

плоть как  раз  и  не  досаждала Верке ни  в  трепетной юности,  ни  в  матерой

зрелости.  Ей  хотелось  от  самцов  совсем  другого  -  обожания,  восхищения,

поклонения, раболепия.

     К   восьмому  классу  выяснилось,   что  это  скромненькое  желание  ничем

конкретным не подкреплено.  Никто не зарился на худенькую белобрысую девчонку с

оттопыренными ушами и проволочной шиной на передних зубах.  Сколько горя ей это

доставило,   сколько   страниц  дневника  было   исписано  самоуничижительными,

мазохистскими откровениями, сколько слез впитала пуховая девичья подушка!

     Почти все ее подруги,  юные телки,  набравшие к  тому времени рост и тело,

уже гуляли с парнями,  а некоторые успели отведать греховную сладость не только

от губ и рук своих кавалеров, но и от прочих мужских достоинств. А вокруг Верки

словно пустота образовалась.

     Другая на  ее месте смирилась бы с  горькой участью замухрышки,  ушла бы в

себя или,  наоборот, в общественную работу, но Верка обладала не только горячим

желанием осуществить свою мечту, но и некоторой смекалкой. Вскоре она уже знала

безотказный способ привлечения мужчин.

     Нельзя сказать,  что  Верка  дошла  до  этого открытия исключительно своим

умом.  Кое  в  чем  ей  очень  помогли порнографические журналы,  хранившиеся у

старшего брата в  чемодане с двойным дном.  Тайник этот он оборудовал,  покидая

дружественную страну Египет, где целых два года ремонтировал зенитные установки

"Шилка", прикрывавшие Суэц и Асуан от израильских воздушных пиратов. На покупку

непристойной макулатуры,  выпускаемой специально для  советских  специалистов и

весьма  недешевой  по  местным  понятиям,  уходила  немалая  часть  солдатского

жалованья.

     Венцом   братовой   коллекции   был   многоцветный  журнальный   разворот,

изображавший пышное женское тело в заднем ракурсе. В оба естественных отверстия

неизвестной фотомодели -  лицо ее  в  кадр не  попало -  были глубоко и  плотно

забиты  мускулистые,  покрытые  вздувшимися жилами  мужские  члены,  обладатели

которых тоже остались за кадром.

     У  какой-нибудь другой рано  развившейся малолетки такая  картина могла бы

вызвать  незабываемые эротические фантазии,  у  Верки  она  вызвала лишь  чисто

технический интерес.

     К  своему первому опыту пятнадцатилетняя Верка готовилась весьма тщательно

- нарядилась во все самое лучшее, слегка подкрасилась маминой косметикой и даже

сняла с  зубов шину,  что ей строго-настрого возбранялось.  Жертвой она выбрала

таксиста,  мужика,  не  вышедшего  рожей,  но  с  обильной  растительностью  на

доступных взору участках тела, что в теории должно было свидетельствовать о его

любострастии.

     Не  подозревая никакого подвоха,  он вывез нахальную малолетку из города в

зону отдыха Сосновый бор.  Когда же  встал вопрос о  расчете,  Верка предложила

таксисту на выбор -  либо деньги, либо девичье тело. Поскольку речь шла всего о

восьмидесяти копейках -  цене  шести пустых бутылок,  -  таксист выбрал второе,

хотя и поинтересовался наличием у пассажирки венерических заболеваний.

     Любовные утехи происходили под пологом вековых сосен,  на чехле от заднего

сиденья  автомобиля.  Того,  кто  оказывался снизу,  кусали  в  обнаженное тело

муравьи, того, кто сверху, - комары.

     Верка стойко перенесла расставание с девственностью и даже вида не подала,

что ощущает боль.  Смотрелись они вдвоем как слон и  моська,  но  Верка была из

породы тех  мосек,  что уже с  отроческих лет умеют верховодить слонами.  Перед

своим случайным партнером она имела одно существенное преимущество - в то время

как тот сгорал от  животной страсти,  она эту страсть только имитировала.  Зато

делала это так старательно и  вдохновенно,  что никто не сумел бы заподозрить в

ней дебютантку.

     Наутро в Талашевскую милицию поступило два заявления,  - одно, телефонное,

от руководства таксопарка, второе, письменное, от родителей Верки. Оба касались

пропажи людей,  но самый проницательный сыщик не смог бы увязать их воедино. Ну

что,  спрашивается,  могло быть общего у школьницы-вертихвостки и сорокалетнего

ударника коммунистического труда, члена партии и примерного семьянина?

     Заявления приняли к  сведению неохотно,  но зарегистрировали и передали на

исполнение  участковому,   за   которым  числилось  не  меньше  дюжины  бумажек

аналогичного содержания. Естественно, он не бросился тут же искать пропавших, и

правильно сделал -  спустя двое суток оба вернулись в  объятия семьи и  в  лоно

коллектива.

     Таксист,  кстати,  несмотря на свою физическую измотанность,  был согласен

продолжить этот пикник и дальше,  но Верка не собиралась пропускать контрольную

по математике.  Впрочем,  и  так уже было ясно -  она своего добилась.  Таксист

глядел  на  нее  телячьими глазами,  по  первому требованию гонял  в  город  за

мороженым, конфетами и напитками, а обессилев окончательно, принялся вылизывать

ее тело языком.

     При расставании он сказал:

     - По гроб жизни эти три дня не забуду. До самого нутра ты меня пробрала. У

меня ведь жена так,  колода колодой...  Если что, только свистни - все для тебя

сделаю.

     - И жену бросишь? - лукаво спросила Верка.

     - По первому твоему слову, - не задумываясь, ответил тот.

     Во время домашнего следствия Верка придумывать ничего не стала, рассказала

все  как  есть,  без утайки,  только имя своего дружка сохранила в  тайне.  Без

головомойки,  конечно,  не обошлось,  но к этому она была заранее готова. Закон

природы:  если  где-нибудь убудет,  то  в  другом месте обязательно прибавится.

Девственность убыла,  зато прибавилось несколько синяков на  попке.  Вот и  все

дела.

     Из  курса химии Верка знала,  что опыт может считаться состоявшимся,  если

есть возможность повторить его.  Поэтому через месяц она вновь исчезла из дома.

На  этот  раз  полигоном для  любовных игр  была  избрана не  продуваемая всеми

ветрами  комарино-муравьиная  поляна,   а   вполне   благоустроенное  общежитие

приборостроительного техникума.

     Спустя трое уже ставших для нее законными суток Верка приобрела не  только

кучу обожателей,  но и общегородскую славу несравненной трахалыцицы. Поклонники

ходили за ней косяком,  но теперь Верка давала с  разбором и  только тем,  кого

могла привязать к  себе хитро свитой ниточкой сексуальной зависимости.  Техника

ее  постепенно шлифовалась,  и  при желании она могла бы  поднять из гроба даже

мертвеца, лишь бы только он был мужского пола.

     Родители и педагоги махнули на Верку рукой, тем более что постельные утехи

на  ее  успеваемости никак  не  сказывались.  Более того,  она  даже  исправила

четверку  по  физкультуре на  пятерку,  для  чего,  впрочем,  пришлось  немного

покувыркаться вместе с учителем на матах.

     Не обходилось,  само собой, и без накладок. Про абортарий говорить нечего,

он для женского племени как магнит для иголки -  ни прямо пройти,  ни по кривой

не  объехать.   Но  были  залеты  и  похуже.   Возмущенные  ее  способностью  с

необыкновенной легкостью отбивать  кавалеров,  талашевские девицы  однажды  так

вздули Верку, что та угодила в больницу.

     Там  ей,  как  ни  странно,  очень  понравилось.  Отныне Верка видела свою

будущность только в сиянии белых халатов и блеске стетоскопов.  После окончания

десятого класса мечта сбылась -  ей торжественно вручили халат, который условно

можно было назвать. белым, швабру и оцинкованное ведро. Кроме этого, в Веркиной

юрисдикции находилось с  дюжину  мусорниц,  столько же  плевательниц и  немалое

число эмалированных уток.  Хочешь не хочешь, сквозь это надо было пройти, чтобы

заработать стаж, необходимый для поступления в медицинский институт.

     Поначалу Верку все здесь удивляло,  а особенно то, что многие врачи как бы

носили на себе тавро своей профессии (по принципу -  сапожник ходит без сапог).

Психиатр,  к примеру,  был нервным,  вспыльчивым и вздорным человеком. Нарколог

Светлана Михайловна кончила тем,  что сама угодила на лечение в ЛТП, заведующая

гинекологическим отделением давно  лишилась не  только  матки,  но  и  всех  ее

придатков. Окулист без помощи очков даже туалета не мог найти. В среде хирургов

было  ненормально  много  хромых  и  кособоких.  Одни  лишь  стоматологи  сияли

прекрасными фарфоровыми зубами.

     В  институт Верка так и  не  поступила,  но  курсы медсестер закончила.  А

медсестра в больнице то же самое,  что старшина в армии, - все на ней держится,

все от нее зависит.

     Правда,  работа в  новом качестве началась с  досадного инцидента.  Уже за

полночь в  приемный покой  доставили пострадавшего с  переломом тазовых костей.

Дежурный хирург сделал все,  что  счел  нужным,  и  удалился досыпать,  доверив

наложение гипсовой повязки молодой медсестре.

     Верка  довольно  ловко  налепила на  бедолагу нечто  похожее  на  гипсовые

трусики,  однако  по  неопытности допустила серьезную ошибку -  сделала повязку

сплошной,  забыв оставить отверстие для дефекации (Дефекация -  физиологический

акт  очищения кишечника.).  Под  утро,  когда гипс  уже  схватился до  каменной

твердости,  ее  разбудили  дикие  крики  пациента.  Перед  тем  как  попасть  в

дорожно-транспортное происшествие,  он  был в  гостях,  плотно поел,  и  сейчас

содержимое   кишечника   настойчиво  просилось   наружу.   Муки,   испытываемые

несчастным,  можно было сравнить только с  пыткой,  во  время которой в  задний

проход закачивается компрессором сжатый воздух.

     Верка бросилась на поиски врача, но тот, как назло, отправился завтракать.

"Скорая  помощь"  выехала  в  сельскую  местность забирать  роженицу и  обещала

вернуться в  лучшем случае через час.  Тем  временем крики человека,  лишенного

возможности произвести одно из  самых естественных физиологических отправлений,

достигли не только больничного чердака,  но и подвала. Многие восприняли их как

весть о пожаре. В палатах у ходячих началась паника.

     Выручил Верку сантехник дядя Яша,  хотя и  сам  пострадал при  этом.  Едва

только целостность гипсовой повязки была при помощи молотка и  зубила нарушена,

как  произошло явление,  сходное с  тем,  что  бывает в  жерле  вулкана,  когда

давление лавы вышибает каменную пробку.

     В  свободное от  процедур и  операций время медсестры крутили любовь как с

врачами, так и с больными, среди которых было немало очень даже здоровых.

     Первой Веркиной пассией стал  хирург Игорь  Игоревич,  возрастом старше ее

всего лет на  пятнадцать.  Он  имел немало положительных качеств (черные кудри,

обходительность,    собственный   автомобиль),    которые,    впрочем,   вполне

уравновешивались  качествами  отрицательными.  Главными  из  них  были  наличие

законной жены  и  пристрастие к  алкоголю.  Впрочем,  последнее считалось среди

хирургов не пороком,  а скорее профессиональным заболеванием.  Как впоследствии

выяснилось,  и  с  Веркой-то  он  сошелся не ради физической близости,  а  ради

спирта,  находившегося в  ее ведении.  От этого спирта и начались их совместные

неприятности.  Игорь Игоревич обычно являлся к Верке в конце рабочего дня,  уже

изрядно нагрузившись,  причем  спектр напитков,  употребляемых им,  был  весьма

широк  -  от  армянского коньяка до  самой паршивой самогонки.  Если  бы  Игорь

Игоревич приобретал спиртное на собственные деньги,  то давно остановился бы на

чем-то определенном, для организма привычном, однако карманных денег он не имел

(зарплату по решению суда получала за него жена) и вынужден был употреблять то,

что подносили пациенты, хорошо знавшие слабость доктора.

     Столь разнообразные,  а  зачастую и несовместимые между собой компоненты к

вечеру  образовывали в  организме  Игоря  Игоревича  настоящую гремучую  смесь,

нейтрализовать которую, по его собственной теории, можно было только спиртом. И

действительно,  приняв стакан неразбавленного ректификата, он становился совсем

другим  человеком.   Дурная  меланхолия,  оставшаяся  от  общения  с  больными,

исчезала,  в  глазах появлялся юношеский блеск,  в  движениях -  порывистость и

сила, в речах - юмор, в повадках - склонность к риску.

     Тогда  они  садились вдвоем  в  машину  и  мчались куда-нибудь,  игнорируя

светофоры,  правила дорожного движения, законы механики, касающиеся ускорения и

инерции,  а  также  технические  возможности двигателя  и  тормозов.  Работники

госавтоинспекции, каждый из которых был потенциальным клиентом Игоря Игоревича,

на его фокусы привычно закрывали глаза.

     Гонка заканчивалась обычно в самом неожиданном месте:  на мосту через реку

Лучицу,  на  смотровой площадке историко-архитектурного памятника "Замок  князя

Скирмонта", на городском кладбище, рядом с ограждениями исправительно-трудового

лагеря,  -  и  они занимались любовью то на заднем сиденье,  то на переднем,  а

иногда даже на капоте. Был случай, когда Верка в порыве страсти выдавила ногами

ветровое стекло.

     Подобная  идиллия  могла  бы  продолжаться  и  дальше,  но  однажды  Верка

допустила оплошность -  поддавшись на  уговоры Игоря  Игоревича,  вместо одного

стакана поднесла ему  целых  два.  После  такой  дозы  в  голове хирурга что-то

нарушилось,  и  это  можно было понять уже  потому,  что любовью они занялись в

первую очередь (да еще не где-нибудь,  а  на центральной площади города,  чему,

несмотря на поздний час, нашлись свидетели), а гонками - во вторую.

     Восьмиметровой ширины улица оказалась для  Игоря Игоревича чересчур узкой.

Если  верить  протоколу  осмотра  места  происшествия,   составленному,  кстати

сказать, старшим лейтенантом милиции Смыковым, окосевший хирург последовательно

сбил  передком  своей  машины  газетный  киоск,  мусорную урну,  лошадь  Астру,

принадлежавшую маслодельному заводу,  телегу,  в  которую вышеупомянутая лошадь

была  запряжена,  рекламную тумбу  кинотеатра "Салют" и  около  дюжины  граждан

разного пола и возраста.  Все пострадавшие, кроме лошади, к счастью, отделались

только синяками, царапинами и легким испугом.

     Остановился Игорь Игоревич лишь в  фойе кинотеатра,  для чего ему пришлось

сначала преодолеть двадцать четыре ступеньки лестницы, засаженный цветами газон

и огромное витринное стекло. Здесь он по привычке вновь хотел заняться любовью,

но  Верка,  потерявшая  сознание  от  многочисленных ушибов  головы,  не  могла

ответить ему взаимностью.

     Задержанный и отрезвленный Игорь Игоревич на все вопросы следствия отвечал

только одно:

     -Проклятый спирт меня догнал...

     В  Веркином  хозяйстве  провели  срочную  ревизию  и  обнаружили  огромную

недостачу.  Ну  со  спиртом все  ясно,  а  вот  куда  могли подеваться ланцеты,

резиновые перчатки, капельницы и клизмы?

     До  уголовного преследования дело  не  дошло,  однако  оба  любовника были

наказаны  по  служебной  линии,  и  в  материальном плане  Игорю  Игоревичу для

возмещения убытков,  нанесенных гражданам и организациям, даже пришлось продать

свой изрядно побитый лимузин.  В результате всех этих треволнений,  изгнанный с

работы, охаянный в местной прессе, осмеянный коллегами и брошенный женой, Игорь

Игоревич немного тронулся умом и постоянно бормотал себе под нос:

     "Проклятый спирт меня  догнал..."  Впрочем,  впоследствии он  устроился на

хорошее место осеменителя крупного рогатого скота и вновь женился.

     Верку  лишили  возможности занимать  должности,  связанные с  материальной

ответственностью,  и отправили на исправление в бригаду "Скорой помощи".  Здесь

можно  было  насмотреться  на   такое,   чего  не  встретишь  в   учебниках  по

судебно-медицинской практике.

     Ей  и  роды приходилось принимать прямо на  лесной дороге,  и  вытаскивать

ребенка  из  ножей  сенокосилки,  и  вскрывать  трахею  девяностолетней  бабке,

подавившейся куском сала,  и вязать буйнопомешанных, и откачивать утопленников,

и промывать желудки самоубийцам, наглотавшимся скипидара или уксуса. К двадцати

трем годам, несмотря на субтильное телосложение, Верка стала уже такой стервой,

что с ней опасались связываться даже записные талашевские ухари.

     В тот самый день, которому суждено было стать последним настоящим днем для

многих тысяч людей,  рассеянных в  разных временах и  пространствах на  планете

Земля, Верка как раз заступила на дежурство во вторую смену.

     На весь район имелись только две машины "Скорой медицинской помощи" - одна

для выездов по городу,  другая для сельской местности.  Разница между ними была

такова:  первая могла не разваливаясь выжать шестьдесят километров, вторая - аж

восемьдесят,  а  кроме  того,  у  нее  был  в  полном порядке передний мост.  В

больнице,  конечно, были и вполне приличные, почти новые автомобили, но на них,

как водится, разъезжали главный врач и трое его заместителей.

     Да и  народ в "сельской" бригаде подобрался покрепче -  за шофера с Веркой

разъезжал  огромный  и  страховидный  Зенон  Скрунда,   знавший  все  дороги  и

тропиночки района еще  с  военных времен (хотя оставалось неясным,  в  качестве

кого он тогда сражался - партизана или полицая), а старшим был отставной врач с

редкой фамилией Сусанин.  Как и Скрунда, он о своем прошлом распространяться не

любил,  но  иногда,  особенно после  рюмки,  допускал такие  высказывания,  что

становилось ясно - ему что вылечить человека, что удавить - один черт. Однажды,

прибыв на  дальний хутор,  хозяин которого только что ранил из ружья свою жену,

Сусанин оттолкнул мальчишку-участкового,  первым вошел в  хлев,  где преступник

отводил душу,  методично уничтожая домашний скот,  и  голыми  руками обезоружил

его.

     А в тот день Скрунда еще не успел заправить машину,  как поступил вызов из

колхоза "Большевик" -  племенной бык  поднял  на  рога  зазевавшегося скотника.

Съездили впустую, мертвецов "Скорая помощь" не забирала.

     Затем диспетчерская послала их на другой конец района,  где бешеная лисица

искусала дачников.  Дорога в те края была такая,  что впору гусеничный тягач на

подмогу вызывать.

     - Ну ты, курва всемогущая, - Сусанин поднял глаза к небу, а дабы показать,

что он обращается именно к богу,  а не к кому-нибудь другому,  еще и наложил на

себя  крестное знамение по  старообрядческому канону.  -  Гаси светило дневное,

труби отбой.

     (С  наступлением ночи  количество вызовов обычно  уменьшалось,  и  бригада

всегда ждала прихода сумерек как милости божьей.)

     Седой,  словно  хлоркой  отбеленный,  Скрунда  неодобрительно покосился на

Сусанина и пробурчал:

     - Ты  язык-то  свой поганый придержи,  баламут.  А  не  то в  пекле будешь

сковородки горячие лизать.

     - С тобой на пару,  герр зондерфюрер,  -  огрызнулся Сусанин.  - Сознайся,

сколько душ невинных погубил?

     - Тьфу на тебя!  - Скрунда покрепче перехватил руль, на тряской дороге так

и норовивший вырваться из рук.

     Вот такая у них была манера разговора,  хотя относились они друг к другу с

уважением.

     Внезапно вдруг резко потемнело,  как это бывает перед грозой, хотя блеклое

вечернее небо не пятнало ни единое облачко.

     - Что  за  наваждение!  -  Скрунда,  почти упиравшийся макушкой в  потолок

кабины,  наклонил голову,  чтобы заглянуть в боковое окошко.  - Куда это солнце

подевалось?

     И  в  самом деле -  красноватый солнечный диск,  еще  совсем недавно резво

бежавший над кронами придорожных елок, канул неизвестно куда.

     Скрунда затормозил так  резко,  что машину едва в  кювет не  занесло.  Все

уставились на  запад,  где с  небом происходило что-то необычайное:  прозрачная

даль над  горизонтом мутнела,  как это бывает,  например,  когда оконное стекло

покрывается снаружи наледью.

     Наледь эта,  странная, уже одной своей непривычностью, распространялась не

только  ввысь,   но  и  вширь,   заковывая  изменчивый  и  вольный  небосвод  в

несокрушимые,  омертвевшие формы. На краткий момент сквозь мутный монолит вновь

вспыхнуло  солнце  -  расплющенное багровое  пятно,  искаженное  рефракцией  до

неузнаваемости. Возникли и вновь поблекли тени.

     - Ну что, добрехался, костоправ? - зловеще спросил Скрунда. - Вот сволочь,

самого господа бога допек!

     - Эй,  я  пошутил!  -  Сусанин,  все  еще  продолжая ерничать,  глянул  по

сторонам. - Побаловались, и хватит! Если надо, я извиниться могу.

     На  Верку  навалилась безысходная,  почти физически ощутимая тоска,  какая

бывает  у  человека  перед  сердечным приступом.  Она  словно  в  дурную  дрему

провалилась и беспощадно ясным чутьем сомнамбулы поняла,  что никогда больше не

увидит ни солнца,  ни голубого неба,  ни прежнего мира.  Небеса и  земля вокруг

были  мертвы.  Мертвы были  бранящиеся между собой Скрунда и  Сусанин.  Мертва,

наверное, была уже и она сама.

     Все краски вокруг выцвели и  угасли,  хотя ночь так и  не наступила.  Даже

сейчас  хорошо  различались  далекие  дымы  над  Талашевском,  плоская  вершина

Партизанской горы и  мельтешение птиц над озерами.  С  севера на  юг над землей

нависала арка чистого света, которую с обеих сторон поджимала тяжкая, все более

густеющая муть. Неизвестно откуда налетевший ветер горячо дохнул в лицо, качнул

ветки  деревьев,  закружил  придорожный мусор.  На  ветровое стекло  шлепнулось

странное насекомое - огромный, с палец величиной, желтый кузнечик.

     - Молись,  пустозвон!  -  Скрунда схватился за монтировку.  - Проси у бога

милости.

     - Пошел  ты...  -  огрызнулся Сусанин,  однако из  машины вылез и,  глянув

вверх,  собрался отпустить еще  одну  глумливую шутку,  но  в  последний момент

осекся и пробормотал примирительно:  -  Ну ладно, виноват... признаюсь. Разрази

меня гром за те слова. Но только одного меня... Зачем посторонних людей пугать?

     Неласковое, на глазах перерождающееся небо отнеслось к его словам столь же

равнодушно,   как  и  к  стрекотанию  странного  насекомого.  Живой  свет,  еще

державшийся  и  зените,   погас,  и  сызмальства  привычный  бездонный  простор

превратился в  глухой серый  ковер,  по  поверхности которого время от  времени

пробегали какие-то  тени.  Тягостная тишина  стояла вокруг,  только в  какой-то

дальней деревне выли собаки.

     Скрунда пощелкал ключом зажигания,  снял с  рычагов и  поднес к уху трубку

радиостанции.

     - Все!  - выдохнул он со зловещим удовлетворением. - Конец. Отпели донские

соловьи.

     - Да брось ты!  -  Сусанин все еще хорохорился.  -  Обыкновенное солнечное

затмение. Вызови диспетчера. Он тебе подтвердит.

     - Никто  уже  ничего  не  подтвердит,  -  на  лицо  Скрунды  легла  печать

отрешенности,  даже покоя,  как бывает с человеком,  долгое время пребывавшим в

неведении относительно своей неизлечимой болезни и  наконец-то узнавшим правду.

- Припрыгали...  Сон  у  меня  вещий был  недавно.  Переполнилась чаша  божьего

терпения.  Остались мы одни против дьявола...  Нагие и босые, с пустыми руками.

Отвернулись от нас домашние звери, и заглохли могучие машины...

     - А ты мистик, однако, - Сусанин поднял капот машины и принялся копаться в

моторе. - Аккумулятор сдох, вот и все дела...

     - На аккумулятор нечего пенять,  - равнодушно ответил Скрунда. - Новый он.

Забыл, как месяц назад вместе с тобой его ставили?

     - Ну тогда ничего не пойму... - Сусанин закурил. - Что делать будем?

     - В  город пойдем.  С  внуками проститься хочу.  Не  в  твоей же  компании

помирать.

     - Ты что, и в самом деле считаешь, что я во всем виноват?

     - Сказано:  чаша терпения переполнилась.  Вот  твое богохульство последней

каплей и  оказалось...  А  если не ты,  так кто-нибудь другой беду накликал бы.

Минутой раньше, минутой позже...

     Верка,  почему-то ни на йоту не усомнившаяся в словах водителя, неуверенно

произнесла:

     - Но ведь нельзя же так... Всех сразу... Обещали, что сначала суд будет.

     - Это две тысячи лет назад обещали,  когда еще жила надежда на исправление

рода людского. А нынче поздно... Теперь нас всех могила исправит.

     Не  взяв с  собой даже куртки,  он  вылез из  машины и,  не  оборачиваясь,

зашагал к городу - неторопливо и обреченно, словно на казнь. Сусанин, наоборот,

прихватил все  более или менее ценное -  фельдшерский чемодан,  аптечку и  даже

кислородную подушку.

     - Ты,  Вера,  этого старого пердуна не слушай, - сказал он. - Крыша у него

поехала,  я давно замечаю.  Держись меня. Все само собой образуется. Главное, в

панику не впадать.

     Они двинулись вслед за Скрундой и вскоре почти догнали его.  Старик что-то

бормотал на  ходу  и  время  от  времени принимался размахивать руками,  словно

невидимых мух отгонял,  что подтверждало предположение Сусанина о  его душевном

нездоровье.

     Первый же километровый столб возвестил о том, что расстояние до Талашевска

составляет двенадцать километров -  три  часа хорошего хода.  Вскоре на  дороге

показалась неподвижная машина - допотопный "Москвич", навьюченный, как верблюд,

разнообразной поклажей.  Мужчина в  ковбойке,  чертыхаясь,  продувал карбюратор

(возле  ног  его  были  аккуратно разложены на  газете  разобранный бензонасос,

трамблер и магнето), а у обочины женщина баюкала на коленях ребенка.

     Скрунда прошел мимо них так, словно это был давно опостылевший мираж, зато

Верка и Сусанин задержались на минутку.

     - Нет,  это прямо цирк какой-то, - сказал мужчина, вытирая ветошью руки. -

Водки нет,  колбасы нет,  покрышек нет,  а  теперь еще и  искра пропала.  Скоро

воздух будет по  карточкам.  Кстати,  совсем недавно вон за  тем леском самолет

упал... Кукурузник. Видно, и его искра подвела.

     Свой нажитый трудовым потом автомобиль семейство бросать посреди дороги не

собиралось,  и  Сусанин пообещал им  при первой возможности прислать из  города

техпомощь.  Неизвестно, верил ли он в свои слова сам. Верка подошла к женщине и

через ее плечо глянула на ребенка, уже начавшего беспокойно задремывать.

     Женщина, покосившись на Веркин белый халат, сказала:

     - Капризничает что-то... Наверное, зубки режутся.

     - Тут недалеко деревня есть,  -  острая жалость вдруг сжала ее  сердце.  -

Попросились бы на ночлег.

     - Ничего, у нас палатка с собой.

     Где-то невдалеке,  в  кустарниках,  покрывавших торфяное болото,  раздался

жуткий,  нечеловеческий хохот,  быстро перешедший в глухое, злобное хныканье. С

другой стороны дороги немедленно последовал ответ  -  словно это  перекликались

сумасшедшие, заблудившиеся в ранних сумерках. Ребенок встрепенулся, скорее даже

не от звуков, а от испуга матери.

     - Кто же это здесь такой... голосистый? - она зябко передернула плечами.

     - Птицы болотные, - сказала Верка, стараясь скрыть дрожь в своем голосе.

     - День какой-то дурацкий... Все наперекосяк... И небо это на душу давит, и

машина барахлит, и сынок все нервы вымотал...

     - Бывает,  -  кивнула Верка.  -  Но  вы  все  же  поискали бы  себе ночлег

понадежней. Тут у нас и волки водятся.

     ...Вновь  они  догнали Скрунду только спустя час.  Старик стоял на  гребне

холма,  через  который переваливала дорога,  и  смотрел вдаль так,  словно идея

возвращения в Талашевск уже утратила для него притягательность.  У Верки, и без

того упавшей духом, появилось нехорошее предчувствие.

     - Что там? - спросил Сусанин, подходя.

     - Река...  -  коротко ответил Скрунда.  Ни реки, ни речки, ни даже ручья в

этих местах никогда ранее не существовало,  и Верка прекрасно знала это. Тем не

менее факт  был  налицо -  дорога плавно спускалась вниз  и  терялась в  мутном

потоке, таком широком, что коровы, стадами бродившие на противоположном берегу,

казались отсюда россыпью пшеничных зернышек.

     Дорога на той стороне продолжения не имела.

     - Фу-ты ну-ты, - сказал Сусанин и полез в карман за очередной сигаретой. -

Куда же это мы забрели?

     - К  Стиксу,  -  сказал Скрунда с непоколебимой уверенностью.  -  К адовой

речке. Вон и слуги сатанинские нам навстречу выплывают.

     Верка присмотрелась повнимательнее и увидела, что болтавшееся на стремнине

притопленное бревно вдруг  шевельнулось и  разинуло зубастую пасть,  в  которой

запросто могла бы уместиться овца.

     Не  веря  себе  самой,  Верка скользнула взглядом дальше:  по  рыжей,  как

дрянной кофе, воде, в которой то там, то здесь бултыхались зубастые, чешуйчатые

плахи;  по берегу,  некогда крутому,  но превращенному тысячами копыт в удобный

спуск;  по  пасущимся близ водопоя стадам,  состоящим вовсе не из коров,  а  из

горбатых поджарых бычков с  козлиными рожками да  резвых полосатых лошадок;  по

голубовато-зеленой  плоской,  однообразной степи  с  редкими  купами  деревьев,

названия которых она даже не знала.

     Неведомо откуда взявшаяся река  плавно заворачивала туда,  где  раньше был

север,  и,  если смотреть по ее течению вниз,  слева расстилалась кишащая диким

скотом африканская саванна,  а справа - родные болота, обильные только мошкарой

да лягушками. Где-то за этими болотами должен был находиться Талашевск.

     Не  сговариваясь,  они свернули с  дороги и  двинулись куда глаза глядят -

лишь  бы  подальше от  этой рыжей реки,  впоследствии получившей легкомысленное

название Лимпопо,  подальше от  этих  ненасытных рептилий,  подальше от  чужой,

ничего хорошего не обещавшей земли.

     Спустившись по едва заметной тропке в овраг, по словам Скрунды, выходивший

в места цивилизованные -  к свинокомплексу совхоза "Октябрь",  - они нос к носу

столкнулись с  компанией негров,  которых при  определенной фантазии можно было

вполне принять за чертей.  У них разве что рогов и копыт не хватало,  а так все

остальное на  месте:  черная,  как уголь,  кожа;  ребра,  обручами проступающие

сквозь  нее;  дикие  глаза  с  красноватыми белками;  ожерелья  из  звериных  и

человеческих зубов;  копья с полуметровыми наконечниками,  внушавшими невольный

ужас; и даже хвосты, рыжие, длинные, с пышными кисточками на конце.

     Неизвестно,  кто  испугался больше -  бредущие к  себе  домой  талашевские

жители или пришлые африканцы,  -  но именно этот внезапный,  не располагающий к

размышлениям испуг  и  послужил причиной конфликта.  Кто-то,  кажется  Скрунда,

сделал неосторожное движение, ближайший негр замахнулся на него копьем. Сусанин

с  разворота врезал ногой в  черную костлявую грудь,  от удара загудевшую,  как

барабан, и - понеслось!

     Бывший военврач-десантник Сусанин и  бывший не то полицай,  не то партизан

Скрунда  оказали достойный отпор  африканским агрессорам,  не  имевшим никакого

представления ни о  рукопашном бое,  ни даже об элементарной кулачной драке.  С

соседями  по   саванне  они   сражались  исключительно  при   помощи  стрел   и

копий-ассегаев,  причем  свято  придерживались веками  выработанных ритуалов  и

правил.  Мысль о том, что в стычке с врагом можно с успехом использовать руки и

ноги, еще не созрела в их неискушенных мозгах.

     Со  стороны бой  напоминал какой-то  дикий обрядовый танец -  куча людей с

криками топталась на  одном  месте,  и  эти  люди  падали  то  все  вместе,  то

поочередно. Верка с булыжником в руке вилась вокруг и не упускала случая ткнуть

им кого-нибудь из чернокожих по темечку.

     Африканцы несли урон, но не отступали перед белыми дьяволами, как до этого

не  отступали ни перед львами,  ни перед носорогами.  Среди них не было трусов.

Трус в саванне не доживает до возраста воина.

     Ситуация  коренным  образом  изменилась,  когда  в  овраге  появилось  еще

несколько чернокожих, видимо, поотставших в пути. По команде одного из них, чьи

волосы напоминали серый каракуль, вновь прибывшие прикрылись высокими овальными

щитами,  выставили вперед копья и взяли кучу дерущихся в кольцо.  Такая тактика

применялась в  охоте на  крупных зверей,  к  числу которых,  по-видимому,  были

отнесены и  Скрунда с Сусаниным.  С Веркой поступили как со злым,  но неопасным

детенышем - древком копья сбили с ног и скрутили тетивой из бычьих жил.

     Когда  наконечники копий,  от  одного  вида  которых в  животе  появлялось

неприятное, ноющее ощущение, как спицы в ось, со всех сторон уперлись в Скрунду

и  Сусанина,   потасовка  прекратилась.   Пять  или  шесть  поверженных  негров

копошились на  земле,  но  это  могло свидетельствовать лишь  о  переменчивости

военного  счастья.   Поле  боя,   трофеи  (если  таковыми  можно  было  считать

кислородную подушку да фельдшерский чемодан) и пленные достались африканцам.

     - Эх, был бы у меня "Калашников"! - сплюнул Кровью Сусанин.

     - Святой водой их надо выводить!  -  захрипел уже окончательно тронувшийся

умом Скрунда. - Крестом и молитвой! Нельзя антрихристу поддаваться!

     - Спокойно,  дед!  Не фашистам в плен сдаемся!  Мы это недоразумение скоро

уладим! - предостерег Сусанин.

     Однако было уже поздно.

     Скрунда ухватился за два копья, упиравшиеся ему в грудь, и мотанул их так,

что копьеносцы не удержались на ногах.

     - Божья мати! - заорал он. - Спаси нас и не даждь в расхищение супостатам!

Виждь наши нестерпимые печали! Вооружися на лукавого врага!

     Воины,  до этого только придерживавшие строптивого старика остриями копий,

сделали свое  кольцо на  один шаг  уже.  Раздался омерзительный звук пронзаемой

человеческой плоти,  а  потом  лязг  железа  -  широкие  и  длинные наконечники

столкнулись друг с другом в теле Скрунды.

     - Ах вы, папуасы проклятые! - изумился Сусанин. - За что вы его?

     Седой негр вякнул что-то,  и  теперь на  копьях повис уже человек в  белом

халате.  Воины  саванны,  рожденные  не  для  жизни,  а  для  достойной смерти,

равнодушно взирали на свои жертвы.  Один из них наступил ногой Верке на грудь и

занес над  ней  свой  ассегай.  Долго после этого она  представляла свою гибель

именно  так  -   черный,   словно  вырезанный  из   эбенового  дерева  человек,

непропорционально худой и  мосластый,  с  налитыми кровью глазами,  а в руках у

него, наконечником вниз, разящее копье.

     Сбоку  подскочил седой  вождь,  заверещал фальцетом,  видимо,  выговаривая

воину за самоуправство, а для убедительности еще и огрел его по спине изогнутой

костяной дубинкой.  Верку  подняли  и  поставили,  как  чурку,  в  вертикальное

положение, но она тут же рухнула на прежнее место - ноги не держали.

     Тогда негр,  тот самый,  что раньше хотел убить Верку,  вскинул ее себе на

плечо,  и вся команда рысью тронулась обратно. По мере продвижения к реке отряд

пополнялся все  новыми воинами.  Каждый тащил  какую-нибудь добычу:  визгливого

подсвинка,  абажур  с  шелковыми кистями,  ковер,  жестяной таз,  лопату,  даже

красное с  золотой вышивкой знамя  "Победителю социалистического соревнования",

явно  похищенное  из  совхозной  конторы.  Пленников  было  немного  -  дебелая

продавщица из  сельмага,  поперек себя шире,  да ничем не уступающая ей формами

бухгалтерша,  с  которой уже  сорвали лифчик и  блузку,  однако оставили черные

сатиновые нарукавники.

     У берега отряд ожидала целая флотилия длинных долбленых лодок,  сидевших в

воде  так  низко,   что  на  середине  реки  Верке  представилось  сомнительное

удовольствие заглянуть прямо в глаза всплывшему поблизости крокодилу.

     Взгляд рептилии был аристократически равнодушен,  а безобразно раздувшееся

брюхо свидетельствовало о том, что она целиком поглощена процессом пищеварения.

     В  годины  бедствий людских всегда  вольготно жилось крокодилам,  волкам и

воронью.

     На противоположном берегу способность передвигаться к Верке вернулась - не

то повлияло обострившееся чувство самосохранения,  не то помогло копье, которым

ее  для  острастки кольнули в  задницу.  Крестом держа  перед собой связанные в

запястьях руки,  она  побежала вместе со  всеми  через саванну,  находившуюся в

самом пышном расцвете своей недолговечной красоты и обильности.

     Трава  стояла по  обеим  сторонам тропы  выше,  чем  кукуруза-рекордистка,

красная земля скользила под  ногами,  как  жирный фарш,  стада антилоп,  почуяв

приближение коварных и  ненасытных двуногих,  с сокрушительным топотом кидались

прочь,  возле каждого самого мелкого озерца вились несметные стаи птиц, в грязи

ворочались необъятные туши  бегемотов,  которых издали  можно  было  принять за

громадных свиней.

     Непривычные к  бегу тучные пленницы очень скоро выбились из сил и устроили

настоящий тарарам,  прощаясь с  жизнью,  причитая над  своей  горькой  долей  и

посылая  последний привет  детинушкам-сиротинушкам.  Против  ожидания африканцы

отнеслись к  ним  весьма  предупредительно и  предоставили каждой что-то  вроде

носилок, сплетенных из лозы.

     Когда того же  самого посмела потребовать Верка,  ударом колотушки поперек

спины ей  дали понять,  что живой товар бывает различного качества -  и  весьма

ценный, и бросовый.

     Вскоре  травяной лес  расступился и  впереди показалась деревня -  круглые

островерхие хижины  из  обмазанного глиной  тростника,  просторные  загоны  для

скота, высокая ограда.

     Навстречу отряду высыпали чернокожие женщины, в отличие от своих сухопарых

мужей  сплошь широкобедрые и  задастые,  а  также  целая орава совершенно голой

детворы.  Отдельно встали  старики,  одетые в  львиные и  леопардовые шкуры,  с

барабанами в руках. Праздник победы начался безо всякого промедления.

     Всю  добычу свалили в  одну кучу,  а  пленников поставили на  видное место

возле деревянного столба, вершину которого украшала грубо вырезанная морда - не

то  человеческая (если  судить  по  ушам),  не  то  звериная  (если  судить  по

оскаленной пасти). Застучали барабаны - словно крупный град с неба ударил.

     Воины один за другим выходили вперед и начинали с помощью мимики,  жестов,

телодвижений и монотонного пения рассказывать о своих подвигах. Толпа хлопала в

ладоши,  приплясывала и подпевала,  а старики одаривали героев в соответствии с

только им одним известными критериями.

     Седовласый вождь получил бухгалтершу и  тут  же  увел  ее  в  свою хижину.

Продавщица  досталась  молодцу  в   страусиных  перьях,   в  походе  вообще  не

участвовавшему.  Следующими по  ценности  призами  оказались  красное  знамя  и

бухгалтерские счеты, очень впечатлившие африканцев перестуком своих костяшек.

     Веркина  очередь  пришла  после  четырехзубых  вил,  еще  хранивших  следы

коровьего навоза,  и  пустой  бутылки  емкостью  0,7  литра  от  вина  "Красное

крепкое".  Несмотря на всю дикость ситуации,  это ее очень обидело,  хотя и  не

помешало заметить, в какую хижину уплыл фельдшерский чемоданчик.

     Когда раздача даров закончилась,  начался пир и  пляски,  по  ходу которых

юноши изображали приемы фехтования на копьях,  а  девушки размахивали условными

мотыгами  и   трясли  голыми  грудями.   У   Верки  от  грохота  барабанов  уже

раскалывалась голова.

     Человек,   ставший  ее  хозяином  и   от  других  негров  своего  возраста

отличавшийся только бельмом на  глазу,  бесцеремонно схватил Верку за  волосы и

поволок на окраину поселка,  к  совсем уж бедной и  неухоженной хижине.  Там он

перерезал ножом ее путы, угостил плошкой кислого молока, но насиловать - к чему

Верка уже внутренне приготовилась - не стал.

     Это  обстоятельство да  еще  то,  что  ее  поместили на  ночлег  вместе  с

ребятней,  могло свидетельствовать только об одном -  Верку здесь приняли не за

полноценную женщину, а за дитя, не достигшее половой зрелости.

     Заснуть она так и не смогла,  мешали неутихающий стук барабанов, ноющие от

боли  руки,  тусклый свет,  проникавший во  все  щели хижины,  укусы насекомых,

буквально кишевших вокруг,  а главное,  жуткие воспоминания:  солнце, бесследно

канувшее   в   загадочную  небесную   щель,   глаза   младенца,   переполненные

инстинктивным  предчувствием  непоправимой  беды,  зловещие  морды  крокодилов,

смерть Скрунды и Сусанина, острие копья, остановившееся в десяти сантиметрах от

ее собственного сердца...

     Стараясь  не  шуметь,  Верка  встала,  добралась  до  выхода  и  осторожно

приподняла край циновки, прикрывавшей дверной проем.

     Возле тотемного столба плясали одни  только воины,  размахивающие щитами и

копьями.  Между  их  рядами  крутились,  как  дервиши,  старцы в  развевающихся

звериных шкурах.  Хором выкрикивая какие-то  заклинания,  они  вздымали руки  к

серому, оцепеневшему небу - видимо, молили его о возвращении дневного светилы.

     Украдкой напившись молока,  Верка вернулась на прежнее место, заткнула уши

ватой,  завалявшейся в  кармане халата,  попыталась забыть обо всем и  в  конце

концов  уснула,   сморенная  усталостью.   Но   перед  тем  как  провалиться  в

спасительное забытье,  она,  совсем  как  ребенок,  верящий  в  добрые  сказки,

попросила неизвестно у  кого -  боженьки,  феи,  ангела-хранителя,  мамочки,  -

попросила,  для  верности зажав правой рукой большой палец левой руки:  "Сделай

так, чтобы я проснулась дома в своей постели, сделай так, чтобы на небе светило

солнышко,  сделай так,  чтобы дикие звери не  сожрали малютку и  его родителей,

оставшихся у заглохшего "Москвича", сделай так, чтобы смерть тех двоих, дорогих

для меня людей оказалась только сном..."

     Проснувшись от  мычания коров  и  царившей в  хижине  суеты,  Верка  сразу

вспомнила все,  что случилось накануне,  и  ощутила себя невыразимо несчастной.

Так начался краткий, но незабываемый период ее жизни в саванне.

     Ее хозяин, больной катарактой (это Верка сразу определила) Ингбо, считался

бедняком и поэтому имел всего лишь одну жену - сварливую, обжористую и ленивую,

как  все  бедняцкие жены.  Ее  будили коровы,  скудное вымя которых переполняло

прибывшее молоко,  она,  в свою очередь,  будила Верку, и они на пару отдаивали

два десятка горбатых,  полудиких буренок, затем переходивших на попечение Ингбо

и других пастухов.

     Потом   Верка   брала  грубо  слепленный  глиняный  горшок  без   ручек  и

отправлялась за  водой к  источнику,  отстоявшему от деревни почти на километр.

Иногда ей приходилось пережидать там гиен,  нахально лакавших воду. Всех других

животных она  умела отгонять криками и  комьями земли.  За  день она  делала по

пять-шесть таких ходок.

     Домашней  работы  вообще  было  невпроворот.  Приходилось нянчить  младших

детей, каменным пестиком толочь зерно в каменной ступе, отскребать жир и мездру

от звериных шкур,  поддерживать огонь в очаге,  жарить лепешки, отгонять мух от

спящего Ингбо.

     Лепешки забирали с собой пастухи,  а женщины питались лишь жидкой просяной

кашей да молоком,  смешанным со свежей кровью, добываемой из яремной вены живых

коров.  Сначала Верку воротило от такой пищи,  но пришлось привыкать - голод не

тетка. Ходила она теперь в халате на голое тело и босиком - остальные свои вещи

берегла на будущее. Особо Верку в семье Ингбо не притесняли, но ее жизнь не шла

ни в  какое сравнение с  жизнью толстозадой бухгалтерши и грудастой продавщицы,

ставших к  тому времени старшими женами вождя племени и колдуна соответственно.

На  Верку  эти  новоявленные аристократы смотрели свысока  и  даже  обглоданной

костью никогда не поделились.

     Время между тем  шло,  хотя что за  время такое,  когда нет ни  восхода ни

заката,  ни  дня ни  ночи,  ни лети ни зимы.  Жизнь была не жизнь,  а  тягучий,

нескончаемый сон.

     Довольно скоро Верка выучила язык своих хозяев - предельно упрощенный язык

охотников и  скотоводов,  почти  лишенный  отвлеченных понятий.  Из  монотонных

песен, заменявших африканцам и радио, и газеты, и светские сплетни, она узнала,

что  солнце,  как  известно,  являющееся отрубленной головой великого охотника,

отыскало наконец свое тело и  на  небо больше никогда не вернется,  что великая

река  постепенно мелеет и  во  многих местах ее  уже  можно перейти вброд,  что

бегемоты уходят куда-то в  неведомую даль,  что в саванне появились неизвестные

животные,  спаривающиеся с  зебрами и  антилопами,  что от  этих животных пошел

повальный мор и обожравшиеся падалью стервятники не могут взлететь с земли.

     Пленниц в деревне заметно прибавилось,  появилась даже диковатая,  похожая

на  еврейку женщина,  ни  слова не понимавшая по-русски и  все время молившаяся

Деве  Марии.  Среди  военной добычи стали  попадаться металлические нагрудники,

каски с высоким гребнем и длинные прямые мечи.

     Мор из саванны перекинулся на домашний скот.  Уважаемые отцы семейств, еще

недавно  кичившиеся  своими  несметными  стадами,   превращались  в  бесправных

попрошаек. А вскоре неведомые хвори навалились и на людей.

     Сильные  и  выносливые  воины  задыхались  от  сухого  непрерывного кашля,

харкали сгустками крови,  в  их груди свистели и клокотали неведомые злые духи.

Верка с  ужасом наблюдала,  как от  обыкновенной крапивницы с  людей лоскутьями

слезает  кожа,  как  простой герпес,  который и  лечить-то  смешно,  вызывает у

африканцев тяжелые экземы,  неудержимый понос,  гнойные отеки  и  слепоту,  как

банальный грипп в считанные дни перерастает в пневмонию.

     Вскоре у несчастного Ингбо из двадцати коров осталось восемь, а из четырех

детей - двое.

     Жена его выла над умирающими,  как волчица,  но вскоре забывала о потере и

вновь погружалась в  тупую лень и животное обжорство (есть она могла все,  даже

жирных  личинок,  живущих  под  корой  деревьев,  и  едва  вылупившихся птенцов

китоглава и  марабу).  Смерть в этом мире не считалась непоправимым несчастьем.

Люди уходили не в  небытие,  а  в счастливые заоблачные просторы,  где никто не

знает нужды, где всегда удачная охота и никогда не скудеют пастбища.

     И  вот  настал день  (хотя такое понятие,  как  "день",  было теперь чисто

условным  промежутком времени  между  пробуждением и  отходом  ко  сну),  когда

заболел самый младший в семье Ингбо, Веркин любимец Килембе, которого она шутки

ради научила петь песенку о новогодней елке, Снегурочке и Деде Морозе.

     У чернокожего бутуза резко подскочила температура, пропал голос, появились

одышка и резкая боль при глотании.  Он лежал пластом, хрипло дышал и смотрел на

взрослых жалобными глазами теленка, над которым мясник заносит остро отточенный

нож.  Колдун, недавно потерявший своего собственного ребенка, отказался просить

у богов за Килембе.

     Верка  потрогала  ладошкой  горячий  лоб  малыша,   пощупала  подчелюстные

лимфатические узлы,  распухшие до размеров грецкого ореха,  мельком заглянула в

воспаленный зев,  забитый серой слизью.  Не нужно было иметь высшее медицинское

образование и  опыт  врача-педиатра,  чтобы  поставить  безошибочный диагноз  -

дифтерия. Жить мальчику осталось недолго, а умирать он должен был в страданиях,

куда более мучительных, чем страдания висельника.

     Верка,  не  собиравшаяся присутствовать при  этом,  отправилась без всякой

цели бродить по зловеще затихшей деревне.  Совершенно случайно ноги принесли ее

к  той  самой хижине,  хозяин которой в  свое  время получил в  качестве трофея

фельдшерский чемоданчик,  содержащий все инструменты и медикаменты,  положенные

бригаде  "Скорой  помощи"  согласно  приказу  министра здравоохранения товарища

Петровского.

     Воровато оглянувшись по  сторонам -  хотя шла забирать свое,  не чужое,  -

Верка нырнула в хижину.

     Внутри стоял тяжелый, нежилой запах - запах запустения и смерти. Прокисшее

в  горшках молоко уже покрылось пушистой плесенью.  В  углу на  грязной циновке

лежала мертвая девочка лет  десяти,  на  лице  которой мухи  уже  справили свои

незамысловатые брачные обряды.

     В  изголовье трупа стоял искомый чемоданчик,  отличавшийся от  всего того,

что окружало его здесь,  примерно так же,  как мельхиоровая вилка отличается от

деревянных палочек для еды. Хозяева, не справившиеся с замками, просто вспороли

бок чемоданчика.

     Скрюченные пальцы  покойницы  еще  сжимали  тускло  поблескивающую палочку

термометра.   Вокруг  были   разбросаны  всякие  забавные  штучки:   стеклянные

флакончики,  баночки,  тюбики,  склянки,  шприцы и пакетики. До самых последних

минут девочка играла с предметами, которые могли бы спасти ее.

     Верка запихала все  это добро обратно в  чемоданчик и  поспешила к  хижине

Ингбо,  где  уже  парил невидимый для человеческого взгляда бог смерти,  войны,

молнии и грабежа Шонго, уводивший души умерших в свои владения.

     Там  она раздула очаг,  поставила на  него горшок с  водой и  приступила к

инвентаризации своих  сокровищ.  На  дне  чемоданчика оказалось  немало  битого

стекла,  рассыпанных порошков и  рваных бинтов,  но ампулы с противодифтерийной

сывороткой и антибиотиками, к счастью, уцелели.

     Дальнейшие Веркины  манипуляции напоминали со  стороны  жуткий  магический

обряд: в кипятке варятся какие-то загадочные побрякушки, затем превращающиеся в

огромного бескрылого и  безногого комара с  прозрачным брюхом и  длинным тонким

жалом;  это жало пьет бесцветную жидкость из стеклянных сосудов,  плюется ею, а

потом жадно вонзается в ягодицу почти уже неживого ребенка.

     - Зачем ты  это  сделала?  -  равнодушно спросил Ингбо,  уже приготовивший

кусок домотканой материи, в которую полагалось завернуть мертвое тело сына.

     - Я колдунья, - ответила Верка, дабы не пускаться в подробные разъяснения.

     Когда они ложились спать,  маленький Килембе еще жил.  Верка несколько раз

вставала к нему - колола сыворотку, пенициллин, атропин. От шума кипящей воды и

позвякивания вскрываемых ампул  супруги Ингбо просыпались и  испуганно пялились

на бледнолицую колдунью.

     На  третий день  лечения Килембе сел,  попросил горячего молока,  а  потом

нараспев произнес фразу,  суть которой ему никогда не  суждено было понять:  "В

лесу родилась елочка, в лесу она росла..."

     Ингбо на карачках подполз к Верке и потерся носом о ее щиколотку. Затем то

же  самое проделала его  тучная жена.  Это  означало,  что оба они признают над

собой полную власть великой колдуньи и просят ее не гневаться за прошлое.

     Через  полчаса  слух  о  чудесном  исцелении Килембе,  возле  которого уже

незримо витала тень беспощадного Шонго,  облетела всю деревню. Когда изнывающая

от  безделья Верка выходила прогуляться (теперь она  была  отстранена от  любой

черной работы), попадавшиеся на ее пути африканцы прикрывали свои лица локтем и

подобострастно кланялись.  Встретиться взглядом с  колдуном или колдуньей здесь

считалось такой же плохой приметой, как и наступить на хвост спящему льву.

     Особенно сильно  переменилась Веркина жизнь  после  того,  как  однажды ее

пригласили на аудиенцию к  вождю.  К тому времени он стал уже обладателем сразу

двух  белых  женщин,  заплатив  колдуну  за  продавщицу  дюжину  самых  толстых

африканок из своего гарема, целое стадо коров и множество другого менее ценного

скарба.

     Резиденция вождя отличалась от  хижины Ингбо примерно так  же,  как волчье

логово отличается от барсучьей норы - и там и тут одинаково грязно, везде царит

полнейшая антисанитария,  зато совсем другие масштабы.  Домочадцы вождя - жены,

дети, прислужники и прихлебатели, - узнав о приближении колдуньи, бросились вон

и попрятались кто где.

     Вождь возлежал в  гамаке,  накрытый до  самого подбородка шкурой леопарда.

Кроме  них  двоих,  в  доме  находились только  презабавная ручная обезьянка да

всякая мелкая живность вроде мух и сколопендр.

     Седовласый патриарх спросил шепотом:

     - Великая колдунья понимает язык настоящих людей?

     (Именно так, и не иначе, именовали себя эти дикари.)

     - Да, - ответила Верка.

     - Великая колдунья умеет лечить от дурных болезней?

     - Смотря от каких...

     Вождь  понял ее  слова буквально и,  буркнув:  "Тогда смотри",  -  откинул

шкуру.

     Болезнь  у  него  действительно  была  дурная.  Только  в  высшей  степени

мужественный человек,  не  раз  в  одиночку  ходивший  на  льва,  отважился  бы

продемонстрировать ее симптомы незнакомой женщине.

     - Нда-а...  -  только  и  сказала Верка,  пораженная не  столько плачевным

состоянием, сколько завидными размерами пострадавшей части тела.

     - Великая  колдунья спасет  меня?  -  с  надеждой спросил  вождь.  Его  не

единожды терзали звери,  кусали змеи и  уродовали враги,  но  еще никогда он не

ощущал себя так скверно.

     - Попробую, - сказала Верка, а сама подумала:

     "Хорошо, если это всего лишь свежая гонорея, а вдруг - сифилис?"

     - Облегчи мои страдания, и тогда я стану прахом у твоих ног, - вождь вновь

натянул на свое тело леопардовую шкуру.

     - Прежде чем  приступить к  лечению,  я  хочу наедине поговорить с  твоими

белыми женами.

     - Твое слово так же свято в этом доме, как и мое, - кивнул вождь.

     Верка  вывела обеих рубенсовских красавиц за  ворота деревни и,  окинув их

презрительным взглядом, спросила:

     - А ну признавайтесь, подружки, кто дедушку трипперком наградил?

     В тот же момент бухгалтерша вцепилась в лохмы продавщицы и завизжала:

     - Ах  ты,  курва подзаборная!  Мало ты дома блядовала?  Еще и  сюда заразу

принесла?

     - Врешь,  сука!  Я женщина чистая!  У меня санитарная книжка имеется.  Это

тебя все, кому не лень, драли! - продавщица была не лыком шита и На каждый удар

отвечала двумя, а на каждое бранное слово - целой дюжиной.

     - Проститутка!

     - Вафлистка!

     - Полмагазина проебла!

     - А ты весь совхоз!

     - Глаза выцарапаю!

     - А я тебе язык вырву!

     - На, получай!

     - А ты обратно!

     Вдоволь  налюбовавшись  на  этот  поединок,   сочетавший  элементы  кетча,

тайского бокса и сумо,  Верка растолкала землячек в разные стороны.  Ее чувство

мести было удовлетворено.

     - Ну  вот  так,  дорогие мои,  -  сказала она  затем  тоном,  не  терпящим

возражений.  -  Валите ровненько домой и  молитесь,  чтоб по  пути на  льва или

крокодила не нарваться.  Назад вас не пустят,  уж об этом я  позабочусь.  Как в

родную  сторону  притопаете,  обращайтесь  в  кожно-венерический  диспансер,  к

доктору  Буракову  Ивану  Антоновичу.   Только  подмойтесь  сначала.   Лечиться

самостоятельно не советую. Привет там от меня всем передавайте.

     - А  может,   Верочка,  ты  нас  сама  подлечишь?  -  заискивающе  сказала

продавщица.  -  Уж больно страшно одним через эту Африку топать.  Мы в долгу не

останемся. Правда, Клава?

     - Ага, - шмыгая разбитым носом, кивнула ее подруга по несчастью.

     - Как же,  стану я на вас дефицитные лекарства переводить! - подбоченилась

Верка. - Для таких, как вы, мне только мышьяка не жалко.

     Толстухи живо  переглянулись,  и  одного этого  взгляда хватило им,  чтобы

заключить между  собой  злодейский союз.  Бухгалтерша стала  заходить Верке  за

спину, а продавщица наступать с фронта.

     - Вот мы тебя сейчас, дрянь худосочная, научим культурному обращению...

     - Брысь отсюда,  пока  я  дедушке не  сказала,  что  вы  его  нарочно этой

хворобой заразили. Считаю до трех? Раз, два, два с половиной...

     Продолжать счет дальше не  имело смысла.  Обе паразитки решили не искушать

судьбу. Гнев вождя был страшнее львов и крокодилов, а главное - неотвратимее.

     Перед  тем  как  приступить к  лечению,  Верка объяснила вождю,  что  боги

наказали его этой болезнью за сожительство со злыми белыми ведьмами,  которые в

настоящий момент уже находятся на пути домой.

     Вождь  одобрил  ее  решение,  даже  о  потраченном  впустую  имуществе  не

вспомнил.

     Еще Верка поинтересовалась, могла ли дурная болезнь перейти на кого-нибудь

из  африканок.  Вождь с  запоздалым раскаянием признался,  что,  однажды познав

сладостные ласки новых жен,  на соплеменниц даже смотреть не мог, не говоря уже

об интимных отношениях.

     Эта   весть  успокоила  Верку  как   медика,   хотя  оставался  еще   один

потенциальный источник заразы -  колдун, успевший, фигурально говоря, пригубить

из  источника  наслаждений,  таящегося  между  необъятных  ляжек  любвеобильной

продавщицы. Однако буквально на следующие сутки проблема разрешилась сама собой

- колдун не вернулся из очередного похода за Лимпопо, разделив печальную судьбу

большей части своего отряда,  еще во время переправы угодившего под интенсивный

автоматный обстрел.

     Что касается лечения вождя,  то оно прошло на удивление успешно.  Организм

этих людей, не знакомый досель ни с какими лекарствами, отзывался на пенициллин

как  на  волшебную панацею.  Видя  восторг пациента,  впервые помочившегося без

болезненных ощущений,  Верка в качестве награды потребовала, чтобы ее отпустили

на родину.

     Благодарный,  но меркантильный вождь высказался в  том смысле,  что только

дурак выбрасывает целебный плод, случайно угодивший в его руки.

     Тогда Верка попыталась растолковать ему, что вся ее магия зиждется на этом

самом белом порошке,  заключенном в прозрачных бутылочках, а он рано или поздно

иссякнет.

     - Пополнив запасы, я вернусь, - пообещала она в заключение.

     - Нет, великая колдунья, ты не вернешься, - покачав головой, сказал вождь,

умевший читать в  чужих  сердцах.  -  Стаи  птиц  каждый год  прилетают в  нашу

саванну, но они всегда возвращаются назад, в неведомые страны.

     - Вся  моя  сила  заключена вот  в  этом,  -  она  сунула  под  нос  вождю

опорожненный шприц.  -  Когда кончится лекарство, иссякнет и сила. Зачем я буду

нужна вам тогда? Доить коров?

     Тут вождь высказал поистине государственную мудрость:

     - Я  исполню твою просьбу,  великая колдунья,  но  лишь тогда,  когда буду

уверен,  что ты вернешься. Львица, детеныш которой попал в ловушку, обязательно

придет за ним,  даже если ей будут угрожать копья охотников и огни костров.  Ты

должна родить ребенка.  После этого можешь идти куда угодно.  А  он останется у

нас залогом твоего возвращения.

     От такого предложения у Верки на какое-то время пропал дар речи. Вождь, не

давая ей опомниться, продолжал:

     - Прежде чем даровать женщине ребенка,  боги дарят ей мужа. Твоим супругом

станет  мой  любимый сын  Мбори.  Нет  в  саванне охотника смелее,  проворнее и

удачливее его.  Своего первого льва он добыл,  еще будучи мальчишкой. Когда бог

Шонго заберет меня на заоблачные пастбища, Мбори будет старшим над воинами. Иди

и  надень свой  лучший наряд.  Свадьба начнется сразу  после  того,  как  стада

вернутся в загоны.

     Верка, вышедшая из оцепенения, смело возразила, что не в обычаях ее народа

навязывать женщине в мужья человека, которого она раньше и в глаза не видела.

     Вождь на это вполне резонно заметил,  что муж богоданный тем и  отличается

от  мужа обыкновенного,  что  в  случае неудачного брака женщине винить некого,

кроме высших существ,  а с них,  как известно,  взятки гладки.  Что же касается

обычаев,  то они везде разные,  и следует придерживаться тех, которые приняты у

народа, давшего тебе приют.

     По знаку вождя в хижине появилась толпа злобных старух, предназначенных не

только для  услужения Верке,  но  и  для надзора за  ней.  Как видно,  все было

подготовлено  заранее.   Каждая  старуха  имела  при  себе  какую-нибудь  вещь,

позаимствованную из нераспределенных трофеев.  Это, надо понимать, было Веркино

приданое.  И если милицейская шинель, чайник с отбитым носиком и пожарный багор

еще годились на  что-то  путное,  то,  как использовать мотоциклетную покрышку,

фарфоровые изоляторы  и  лошадиный хомут,  она  даже  примерно  не  могла  себе

представить.

     По выражению лица вождя и  по поведению старух было ясно,  что ее заставят

выйти замуж даже в том случае,  если для этого придется прибегнуть к колодкам и

кляпу.  Понимая это,  Верка решила не противиться, тем более что кое-какой опыт

участия в  ненужных,  пустопорожних обрядах у  нее уже имелся -  и  в  комсомол

вступала,  и в профсоюз,  и на демонстрациях всяких ноги била,  и даже один раз

произносила речь на митинге в  защиту какого-то Луиса,  не то Корвалана,  не то

Карнавала. Да и что тут говорить - замужество не горб, особенно если без загса,

можно носить,  а можно и сбросить.  А ребенком пугать нечего.  В цивилизованном

обществе любая медичка знает, чем можно случайный сперматозоид извести. Было бы

желание.

     Ради  такого случая Верка обула свои  стоптанные босоножки и  соорудила из

марли фату.  Белья решила не надевать:  во-первых - жарко, во-вторых - никто не

оценит.

     Свадьба осталась в  ее  памяти  как  неизбывный кошмар -  не  меньше сотни

барабанов без умолку сотрясали воздух,  а  целые толпы неистовых плясунов в том

же  бешеном  ритме  сотрясали землю.  Уши  ей  заложило  от  грохота,  а  глаза

запорошило пылью.

     Когда танцоры начинали от изнеможения валиться с  ног,  а  у  барабанщиков

отнимались  руки,   наступала  очередь  застолья.  Поедались  горы  лепешек,  и

выпивались реки кислого молока.  Интенсивный жевательный процесс,  впрочем,  не

мешал африканцам петь.  Старики горланили свое,  воины -  свое, женщины - свое.

Затем дьявольские пляски возобновлялись.

     Своего жениха Верка  видела только издали.  Он  танцевал в  первой шеренге

воинов -  такой же черный,  поджарый,  гибкий, порывистый, как и все остальные.

Глядя на  его исступленные телодвижения,  Верка не  без сарказма подумала,  что

столь  интенсивная  нагрузка  может  неблагоприятно  сказаться  на   физических

кондициях молодожена, которому впереди еще предстояла бурная брачная ночь.

     В  заключение свадебной  церемонии молодых  увенчали  роскошными головными

уборами из  львиных хвостов и  страусиных перьев,  трижды  обвели  вокруг  всей

деревни и заставили поклониться тотемному столбу.

     Едва войдя в просторную,  недавно построенную хижину,  в которой ей отныне

предстояло жить,  Верка сбросила босоножки и присела на корточки -  сил не было

даже  на  то,  чтобы добраться до  застеленного мягкими шкурами ложа.  Муж  ее,

которому она еще и в глаза взглянуть не успела,  присел сзади, как будто только

этого и дожидался,  и безо всяких околичностей приступил к тому,  ради чего,  в

принципе, браки и совершаются.

     Верка,  понятное дело,  отдавала себе отчет, что подобное развитие событий

неминуемо,  но она никак не ожидала,  что это произойдет столь внезапно. Мужчин

она  ничуть  не  боялась,  давно  привыкнув стойко  сносить  все  их  прихоти и

сумасбродства,  но тут даже ей стало немного не по себе -  то,  что делал с ней

этот пахнущий потом, пылью и кислым молоком молодой негр, разительно отличалось

от всего,  к  чему она успела привыкнуть,  кочуя от одного любовника к другому.

Возможно,  впервые в  жизни Верка ощутила себя не половой разбойницей,  умело и

хладнокровно выстраивающей чувственные ловушки,  а жертвой.  И надо сказать,  в

этом состоянии имелась своя прелесть.  Она и так не собиралась сегодня чересчур

усердствовать -  ведь  глупо усердствовать перед мужиком,  который и  без  того

принадлежит тебе по закону,  пусть и  первобытному,  -  ну а  тут на нее просто

истома какая-то напала.

     Верка сомлела, зажатая в тисках горячего и страстного тела. Самой себе она

казалась нежной бабочкой,  которую усердный ботаник раз за  разом насаживает на

острие булавки.  В этих ее новых ощущениях было столько томительно-сладостного,

мазохистски-притягательного и желанного что,  наверное, единственный раз за всю

свою  бурную  карьеру  призовой трахалыдицы Верка  из  рассудочного и  лукавого

человека превратилась в похотливо мычащее, бесстыдное животное.

     Факел,  долго тлевший на сыром ветру и  дававший вместо огня лишь одну его

видимость,  внезапно вспыхнул.  Став  женщиной в  смысле физиологическом еще  в

ранней юности, Верка стала женщиной в смысле чувственном только сейчас.

     Откинув голову назад,  она в  знак благодарности лизнула Мбори в скулу,  и

тот ответил ей такой же звериной лаской.

     Позже,  когда все это окончилось - окончилось так нежданно-негаданно и так

страшно,  что и много лет спустя на сердце продолжала ныть незаживающая рана, -

Верка поняла,  что более светлого периода в  ее жизни,  чем замужество с Мбори,

просто не существовало.

     Она звала его Борей,  а  он  ее  никак не звал.  Он вообще был удивительно

молчалив даже для воина саванны.  А в общем-то,  слова им были и не нужны.  Все

прошлое как бы исчезло для Верки,  все мелочное,  суетное и пошлое сошло с нее,

как  сходит  пленка  грязи  с  человека,  нырнувшего в  горячий  источник.  Как

свободные и сильные звери, они жили только самыми простыми и самыми сладостными

потребностями -  ели когда хотели и  сколько хотели;  спали,  пока не пропадало

желание спать  или  не  появлялось желание любить;  любили друг  друга  досыта,

любили,  как  самые первые люди на  земле,  не  зная ни  греха,  ни  стыда,  ни

сомнений.  Какое  значение  могли  иметь  для  них  слова?  Прикосновение  рук,

безмолвные сигналы глаз,  сообщность тел хранили мудрость, куда более древнюю и

глубокую, чем человеческая речь.

     Он охотился на зверей и  сражался с  врагами,  она готовила для него еду и

грела постель.  Она научила его целоваться,  а он ее - стрелять из лука. Вокруг

продолжали умирать люди,  горы коровьих трупов загромождали подходы к водопоям,

стервятники выклевывали у павших животных одни только глаза, по саванне шныряли

чужаки:  желтолицые  всадники  на  низкорослых злобных  лошадках,  закованные в

железо  рабы  распятого бога,  спецназовцы в  пятнистой,  как  шкура  леопарда,

одежде,  чье оружие, изрыгая огонь, метало убийственное железо на тысячи шагов,

- а они словно не замечали ничего этого.

     Она объяснила ему,  что согласна ходить голой, но только в своем жилище, а

на людях должна одеваться сообразно обычаям родины.  На следующий день он добыл

для нее целую охапку одежды, начиная от трусиков и комбинаций, кончая вечерними

туалетами и меховыми манто.

     Осмотрев вещи,  некоторые из которых еще хранили тепло их бывших владелиц,

Верка строго-настрого запретила Мбори грабить белых людей.  Тогда ярость и силу

воинов саванны познала далекая Кастилия и  еще более далекая Степь.  В  их доме

появились  тончайшие шелка  и  замша,  золотая  посуда  и  жемчужные украшения,

драгоценный фарфор и  пушистые ковры.  Стрела степняка насквозь пронзила сердце

старого вождя,  и  Мбори занял его  место.  Кроме Верки,  у  него  было  теперь

двенадцать жен, но ни одна из них даже не смела поднять глаза на властелина. За

трапезой им  прислуживал только  маленький Килембе,  усвоивший еще  две  песни:

"Пусть всегда будет солнце" и "Катюшу".

     Теперь они спали в  обнимку на  пуховой постели,  судя по вензелям,  ранее

принадлежавшей графине  Лусеро,  и  накрывались душистыми льняными  простынями,

взятыми в  каком-то разграбленном монастыре.  В  одну из таких ночей,  столь же

мутно-серую, как и день, Верка окончательно убедилась в том, о чем уже довольно

давно подозревала: она забеременела.

     Счастье  мешало  ей  заснуть,   и  она  принялась  тормошить  мужа,  чтобы

поделиться с  ним  этой радостной вестью.  Мбори еще бормотал что-то  во  сне и

лениво отмахивался от нее рукой,  когда снаружи приглушенно стукнул выстрел,  и

над крышей, крытой пальмовыми листьями, как привет от родного народа, раздалось

явственное "тиу-у".

     Тут же со всех сторон загрохотало так, словно на деревню обрушилась горная

лавина:  грозно,  совсем в  ином ритме,  чем  на  свадьбе,  застучали барабаны,

дробно, как швейные машины, затрещали автоматы, забухали взрывы гранат.

     Мбори вскочил с  постели,  одним прыжком достиг дверей,  из пирамиды копий

выхватил самое тяжелое - и был таков, даже попрощаться не успел. Верка как была

голышом,  так и  бросилась вслед за  ним,  но  на  пороге задержалась -  негоже

старшей жене вождя показываться в таком виде на людях.

     Цепочка трассеров,  как сверкающие струи горизонтального дождя,  падали на

деревню. Ворота, разнесенные взрывом гранаты в щепки, зияли пустотой. Несколько

хижин уже  горело -  Верка даже удивилась сначала,  как  это может гореть глина

пополам с лозой,  но потом вспомнила, что ее современники весьма поднаторели по

части изготовления всяких зажигательных смесей.

     Вот так ее прошлая жизнь возвестила о  своем возвращении -  ревом пожаров,

смрадом огнесмеси, лаем автоматов, теньканьем пуль.

     Судя  по  звукам боя,  деревня была  окружена со  всех сторон.  Оставалось

загадкой,  как  сумели  враги  миновать  дозоры,  регулярно высылаемые Мбори  в

саванну.

     Верка  быстро оделась,  схватила кастильский меч  -  копье  было  для  нее

тяжеловато,  -  но  тут внезапно вспомнила,  что уже не  является,  как раньше,

полновластной хозяйкой своего тела и  вынуждена делить его с  другим существом,

которое успела уже заранее полюбить и которое имеет все права на жизнь.

     "Если  я  не  смогу спасти мужа,  по  крайней мере,  постараюсь спасти его

ребенка",  - решила она и заменила меч на фельдшерский чемоданчик. Пока суть да

дело, надо было выполнять свой врачебный долг.

     Первого раненого Верка нашла уже в  десяти шагах от собственного дома,  но

он  умер прежде,  чем она обработала его раны.  Потом ей  долго попадались одни

мертвецы,  и  свое искусство она  сумела проявить только возле разбитых ворот -

наложила  жгут  на   правое  предплечье  молодого  воина,   лишившегося  кисти.

Благодарно улыбнувшись серыми  запекшимися губами,  он  перехватил копье  левой

рукой и исчез в дыму, накатывавшемся из горящей саванны.

     Так она -  где ползком,  где перебежками - облазила всю деревню. Женщины и

дети сидели по домам,  такова была воля Мбори.  Пострадавших среди них пока еще

не  было.  Килембе,  завидев Верку,  стрелой бросился к  ней  и  больше уже  не

отставал, несмотря на все уговоры вернуться.

     Картина боя,  гремевшего за стенами деревни,  более или менее прояснилась.

Воины саванны дрались за свои дома и  за свои семьи,  а потому цель у них могла

быть только одна:  перебить пришельцев или,  по  крайней мере,  прогнать их  за

реку.  Ни о сдаче на милость победителей, ни о бегстве с поля боя не могло быть

даже и  речи,  как  в  прямом,  так и  в  переносном смысле -  таких слов,  как

"капитуляция" и "отступление", на языке племени просто не существовало.

     Понимая, что отсиживаться за хлипкими стенами деревни смысла не имело, - к

тому же копейщик, ясное дело, не ровня автоматчику, особенно это сказывается на

дальних расстояниях,  - Мбори приказал выгнать скот из загонов и пустить его на

врага,  как  живую  стену,  за  которой  могут  укрыться  воины.  Саванну,  уже

достаточно увядшую к  тому времени,  подожгли тоже по  его  распоряжению -  дым

застил глаза и  тем и  другим,  но  прицельную стрельбу вести мешал,  тогда как

копье находило свою жертву и во мгле пожара.

     В   настоящий  момент  схватка  представляла  собой  нечто  вроде  жуткого

аттракциона,  состоявшего в том, что среди клубов удушливого дыма и мечущихся в

панике коров одни люди должны были разыскивать других и  поступать с ними самым

беспощадным образом. Тут уж шансы обеих сторон почти сравнялись - на расстоянии

нескольких шагов  решающее  значение  имеет  уже  не  тип  оружия,  а  реакция,

твердость руки, изворотливость и боевой опыт. Воинов саванны не мог напугать ни

грохот  выстрелов -  разъяренный носорог ревет  пострашнее;  ни  огонь  -  сами

столько раз устраивали палы, чтобы выгнать на открытое место дичь; ни тем более

вид чужеземцев - еще и не таким приходилось потроха выпускать.

     И неизвестно,  чем бы закончился этот бой -  шансы были примерно пятьдесят

на пятьдесят,  -  если бы с неба,  хмурого, как всегда, вдруг не хлынул ливень,

такой редкий в последнее время и такой несвоевременный.

     Потоки воды затушили огонь,  а  когда дым и  пар рассеялись,  враги воочию

увидели друг друга. Черные воины прикрылись щитами и взяли наперевес ассегаи, а

белые - навели на них прицелы. Все дальнейшее было уже не боем, а бойней.

     Верка и  несколько женщин посмелее влезли на  ограду,  чтобы лучше видеть,

как умирают их мужья,  сыновья и братья, неуязвимые духом, но не имевшие другой

защиты от пуль,  кроме щитов из шкуры бегемота.  Многие,  прежде чем погибнуть,

успели одолеть часть расстояния,  отделяющего их  от врагов (кое-где копье даже

опередило автомат),  другие умерли на  месте,  но  никто не сделал даже полшага

назад.

     Бой  кончился,  и  почти  сразу  прекратился  злополучный  дождь.  Люди  в

камуфляжной одежде растягивались в цепь, окружая деревню и на ходу прикрепляя к

стволам автоматов штык-ножи.

     Верка подхватила Килембе на руки и  опрометью бросилась к хижине Ингбо.  В

опустевшем доме вождя ей  делать было нечего,  разве что перерезать кастильским

клинком собственное горло.

     Самого Ингбо на месте не оказалось,  видно,  и он лежал сейчас за оградой,

весь изрешеченный свинцом, а жена его, даже в этом ужасе не утратившая аппетит,

жевала что-то,  забившись в  дальний угол.  К ней прижималась старшая сестренка

Килембе - хилая, слабоумная девочка.

     На   несколько  последних  минут  над  деревней  повисла  тишина,   только

потрескивали пожары да из саванны доносилось утробное мычание израненных коров.

Затем  послышались приближающиеся голоса,  наглые,  громкие голоса победителей,

уже  пьяных от  крови,  как от  дурного зелья,  и  сейчас собиравшихся мстить -

мстить за своих приятелей,  напоровшихся на острия африканский копий, мстить за

прошлые и будущие поражения.

     Голоса раздавались совсем рядом,  и Верка вдруг осознала,  что не понимает

слов языка, еще недавно считавшегося родным, да и не хочет понимать таких слов:

     - В пузо ей ткни, в пузо...

     - А  куда  я  ей,  мать  твою,  тыкаю?  Во  наела мозоль!  До  потрохов не

добраться...

     - Пацана добей,  зачем  ему  мучиться...  А  девка,  думаю,  пригодится...

Справная, хоть и черножопая... Гони ее к воротам.

     - Я бы ее и сам обработал...

     - Времени нет.

     - Я быстро... За щеку дам...

     - Смотри, еще откусит.

     - Пусть только попробует!  Наизнанку выверну...  Но еще страшнее этих слов

были  сопровождающие  их  звуки:   задавленный  стон,  булькающий  хрип,  резко

оборвавшийся вскрик, тонкий, подвывающий плач, тоже резко оборвавшийся, глухие,

с коротким треском удары, словно там вспарывают подушки.

     Наконец  в  соседней  хижине  наступила  мертвенная тишина  и  шаги  стали

приближаться.  Сорванная штыком циновка отлетела в  сторону,  и в дверной проем

просунулся автоматный ствол.

     - Есть кто? - заорали снаружи. - Отзовись, а не то стрельну.

     Верка с  великим трудом,  словно и  не говорила,  а свинцовую дробь языком

ворочала, ответила:

     - Не стрелять, тут только женщины и дети!

     - Во! - удивился человек с автоматом. - Что-то слышится родное...

     Не отнимая оружие от плеча,  он осторожно переступил порог хижины -  вовсе

не демон смерти,  а неприметный,  колхозного вида мужичишка,  весь перемазанный

копотью и кровью.  Таких,  как он,  Верка встречала на своем недолгом жизненном

пути сотни: сторожей, грузчиков, шоферюг - никто никогда из этой породы выше не

поднимался,  разве что  после революции в  комбедах заседал,  -  и  было  тошно

сознавать,  что,  возможно,  именно  такой  вахлак лишил  жизни  ее  сильного и

красивого мужа.

     Сзади,  немного поотстав, шел второй, помоложе, неряшливо заросший жидкими

светлыми волосами.  В  одной  руке  он  нес  канистру,  от  которой  попахивало

бензином,  а  другой на ходу застегивал штаны.  Не расслышав Веркиных слов,  он

недовольно буркнул в спину напарника:

     - Давай покороче тут... Вон уже все назад идут.

     - Я тут,  понимаешь, землячку обнаружил, - этот окурок присел перед Веркой

на корточки. - Ну что, сестричка, досталось тебе? Не заездили негритосы?

     Верка едва сдержалась,  чтобы не плюнуть в ненавистную рожу,  стертую, как

подошва старого башмака.  Нет,  нельзя этого делать,  надо терпеть - ведь рядом

часто-часто  дышит  Килембе,   а  внутри  у  нее  самой,  в  такт  собственному

надорванному сердцу, бьется другое, крохотное, как у ласточки. Надо терпеть! За

всех  нас  когда-нибудь  отомстит сын  Мбори,  потому что  только сыновья могут

рождаться в столь страшную и безнадежную годину.

     - Выходи!  - этот чувырло, этот позор рода человеческого посмел дернуть ее

за руку. - Совсем ополоумела от радости... Ай! - взвыл он, укушенный Килембе за

мякоть ладони. - Ах ты, звереныш!

     - Не трогайте нас.  Прошу.  - Верка говорила короткими, рублеными фразами,

словно выплевывала их. - Очень прошу. Эти люди спасли меня. Я обязана им. Очень

обязана.

     Человек,  на котором сейчас была сосредоточена вся ее ненависть,  повернул

голову к двери.

     - Слушай,  помоги, - позвал он. - У девки совсем шарики за ролики заехали.

Ничего не соображает.

     Вдвоем они стали выкручивать брыкающейся Верке руки, но ей на помощь снова

пришел Килембе - на этот раз взвыл уже патлатый сопляк.

     - Бляха-муха! За ногу цапнул! Да я его сейчас по стенке размажу!

     Он отступил назад,  опрокинув сразу забулькавшую канистру,  сорвал с плеча

автомат и  ткнул прикладом в головку Килембе,  но проворный,  как белка,  малыш

увернулся.

     - Не надо-о! - заорала Верка. - Это мой ребенок. Не надо-о!

     - Ври,  да не завирайся, - тот из подонков, который был постарше, старался

зажать ей рот твердой ладонью,  пахнущей махоркой и сгоревшим порохом. - Ему же

года четыре на глаз. Как ты такого здорового родила? Через жопу?

     Килембе  откатился к  противоположной стене,  вскочил и,  вытянув руки  по

швам, загорланил, безбожно коверкая слова:

     Ласцветали яблани и глуши, Паплыли туманы натлекои...

     - Кончай этот  хор  Пятницкого!  -  Ублюдок,  державший Верку,  уже  почти

вытолкнул ее за порог. - Во, нарвались на приключения!

     Бешеным лаем  зашелся автомат,  и  внутри сразу  полыхнуло,  словно спичку

поднесли к струе газа.  Патлатый,  с опаленными бровями и ресницами,  еле успел

выскочить из хижины.

     - Кто стрелял?  -  донеслось со стороны ворот.  -  Вот я вас, разгильдяев!

Сказано ведь было, беречь патроны!

     Пламя  столбом  прорвалось сквозь  непрочную  крышу  и  завилось  багровым

жгутом,  вокруг которого кружился жирный пепел. В хижине Ингбо было чему гореть

- в  последнее время  Верка  подкинула своим  бывшим  хозяевам немало добротных

вещей...

     Ее почти волоком дотащили до ворот и впихнули в толпу тех,  кто должен был

прямо  сейчас  возвращаться на  родину.  Верка  оказалась в  одной  компании  с

женщинами,   побывавшими  в  африканском  плену,  и  легкоранеными.  Караван  с

тяжелоранеными и добычей уже ушел,  а основные силы отряда готовились двинуться

дальше в саванну.

     Верка  шла  босая,  растрепанная,  с  остановившимся взглядом.  Можно было

подумать,  что  это  она не  из  плена домой возвращается,  а  совсем наоборот.

Патлатый недоносок,  которого начальство отрядило сопровождать женщин и раненых

до  реки,  сочувственно поглядывал на  нее со стороны и  даже пробовал завязать

разговор.

     - Ну как, отошла уже? - спрашивал он.

     - Ага, - кивала Верка. - Отошла. Все нормально.

     - И зачем было так орать? Испугалась, наверное?

     - Ага. Испугалась. Чуть в штаны не наложила.

     - А я тебя знаю. Ты в районной больнице на "Скорой" работала. С тобой один

мой знакомый гулял. Венька Быстрый. Помнишь?

     - Ага. Не помню. Мало ли с кем я гуляла.

     Исчерпав запас  красноречия,  патлатый немного поотстал,  но  потом  опять

начал приставать с  расспросами,  в  которых ясно сквозила цель познакомиться с

Веркой  поближе.  Видимо,  пресловутый Венька Быстрый рассказал своему приятелю

немало лестного о ней.

     Первый раз Верка позволила себе обернуться, когда все они расположились на

отдых вблизи высыхающего озерца, берега которого были превращены тысячами копыт

в непролазную грязь.  В той стороне,  где за горизонтом осталась деревня, стоял

столб дыма,  вернее, сразу три, сливавшиеся на приличной высоте в единое целое.

Значит, погибла не только деревня Мбори, но и две соседние, поменьше.

     Несколько десятков антилоп  и  стадо  газелей с  большой неохотой уступило

место  у  воды  людям.  Никак  не  прореагировал на  появление двуногих  только

бегемот,  умиравший посреди озерца, да стая аистов-марабу, понуро ожидавших его

кончины.

     Женщины,  в  спешке покинувшие свое  жилье,  ничего не  успели захватить с

собой,  и сейчас легкораненые угощали их, чем могли. Завязывался незамысловатый

походный флирт.

     Патлатый,  уже считавший себя чем-то вроде Веркиного покровителя, протянул

ей свою фляжку.

     - На, хлебни спиртяги.

     - Не могу, - покачала головой Верка.

     - Почему?

     - Врачи запрещают. Недавно только вылечилась.

     - Юморная ты девка!  -  Патлатый отхлебнул сам и рукавом вытер выступившую

слезу. - Ох, люблю я таких!

     - Так в чем же дело? - Верка заставила себя ухмыльнуться.

     Патлатый слегка растерялся от столь недвусмысленного намека,  однако новый

глоток спирта добавил ему смелости.

     - Так это самое... Может, прогуляемся? - вкрадчиво предложил он.

     - Ага. Прогуляемся. Запросто.

     Небритый,  нестриженый да  вдобавок еще и  давно не мытый кавалер галантно

предложил Верке ручку,  но та встала сама,  даже не встала,  а вскинулась,  как

распрямившаяся пружина. Внутри у нее была огромная, опасная пустота, можно даже

сказать,  бездна,  в которую бесследно канули все дурацкие предрассудки,  вроде

норм человеческой морали и божьих заповедей.

     Покинув  берег  озерца,  они  направились  к  маячившей  невдалеке  рощице

низкорослых акаций,  по  случаю  засухи  уже  сбросивших листву.  Патлатый  шел

впереди,  выбирая дорогу,  а Верка с садистским любопытством наблюдала за ним -

ведь  не  каждый день  можно увидеть человека,  столь старательно отыскивающего

место для собственной могилы.

     - Тебя как зовут? - вдруг спросила она.

     - По паспорту -  Павел.  А для друзей - Павлуша, - патлатый оглянулся. - А

тебя?

     - Леди Макбет, - обыденным голосом ответила Верка.

     -Как-как?  -  лицо его стало предельно глупым. - А Венька Быстрый говорил,

что тебя Верой зовут...

     - По паспорту. А для друзей - леди Макбет. Ну что, пришли?

     Земля,  едва смоченная недавним дождем,  была тверда, как камень. Пожухлая

трава еле прикрывала ее.  Поодаль торчал муравейник -  против тех муравейников,

которые  Верка  видела  в  родных  лесах,  как  пирамида Хеопса  против  ларька

"Соки-воды".

     - А жестковато не будет? - Павлуша осклабился.

     - В самый раз. Раздевайся.

     - Прямо так, сразу? - что-то в Верке не только привлекало, но уже и пугало

Павлушу.

     - Слушай,  -  она смерила его презрительным взглядом,  -  не люблю я  этих

телячьих нежностей.  Ты  для  чего  меня сюда привел?  Болтовней заниматься или

трахаться?

     - Сейчас...  -  он глотнул из фляжки,  прислонил автомат к стволу акации и

запрыгал на одной ноге, стаскивая грубый армейский ботинок. - А ты сама?

     - Я-то всегда готова, - Верка расстегнула платье, под которым у нее ничего

не было.

     Стащив левый ботинок,  Павлуша прыгал теперь в  другую сторону,  стаскивая

правый. Верка взяла автомат и, держа на отлете, принялась рассматривать его.

     - Эй,  не  балуй!  -  крикнул Павлуша,  занятый уже своими штанами.  -  Не

игрушка ведь!

     - Без тебя знаю, - ответила Верка. - Штука знакомая.

     Она действительно умела обращаться с автоматом -  уроки военной подготовки

в школе даром не прошли, - хотя до этого никогда не стреляла боевыми патронами.

Сейчас она  твердила про  себя  три  заветных слова:  "Предохранитель,  затвор,

спуск...  Только в таком порядке...  Предохранитель,  затвор, спуск... Господи,

лишь бы не забыть..."

     Павлуша остался в одних трусах,  линялых от пота, а спереди пожелтевших от

мочи. Чувствовал он себя как-то неуютно, но храбрился - лыбился, скреб пятерней

впалую грудь, пританцовывал на месте.

     - Исподники-то снимай,  -  скривилась Верка. - Или меня стесняешься? Зачем

же мужскую красу скрывать?

     Мужская  краса  оказалась  бледной,   сморщенной,  немного  кривоватой,  с

красной,   как   у   мухомора,   натруженной  головкой.   Создавшаяся  ситуация

волей-неволей принуждала мужчину к  действию,  и Павлуша шагнул вперед,  однако

Веркиных прелестей достичь не  смог  -  помешал автоматный ствол,  с  которого,

слава богу, мундштук уже был снят.

     Павлуша  еще  не   сообразил,   как  тут  следует  поступить:   удивиться,

оскорбиться или  рассмеяться -  девка и  впрямь оказалась шутейная,  -  но  два

металлических  щелчка  разной  интенсивности,  последовавшие  друг  за  другом,

отчетливо подсказали ему, что пришла пора испугаться, да и не на шутку.

     - Ты это...  чего?  -  его детородный орган,  до этого довольно вялый,  от

страха встал торчком. - Брось... Не надо...

     - Что ты с той девочкой сделал,  которой свой поганый хрен в рот затолкал?

- спросила Верка скучным голосом. - Убил?

     - Она же...  черная,  -  козлиная бородка Павлуши затряслась.  - Она же не

человек...

     - А кто?

     - Так... мартышка...

     - Вот мартышке бы и совал. Она бы тебе его быстро уполовинила.

     - Ты против своих,  значит... Продалась, к... кх-х - ругательство застряло

у него в горле.

     - А ну повтори!  -  Верка толкнула его стволом автомата так,  что на серой

пупырчатой коже остался глубокий круглый отпечаток. - Повтори, гад!

     - Я говорю... зачем так... Мы же свои... Друг друга надо держаться...

     - Твои друзья в  тамбовском лесу остались.  Нечего тут  рассусоливать.  За

тобой много всякого числится.  Но сначала нужно с девочкой разобраться. Убил ты

ее или нет?

     - Нет!  -  Павлуша замотал головой так энергично,  что патлы разлетелись в

стороны.

     - Врешь, - сказала Верка. - Убил. По глазам вижу.

     - Я не виноват! Приказ был!

     - Над детьми издеваться?  -  на ребрах Павлуши появилась новая отметина. -

Сейчас я  с  тобой за эту девочку рассчитаюсь.  А  потом за того мальчика,  что

"Катюшу" пел. Я ведь тебя, гада, просила не трогать его.

     Тут уж Павлуша вообще сглупил - попытался вырвать у Верки автомат. Убивать

она  его  не  стала,  а  только дала  очередь под  ноги,  правда,  чуть-чуть не

рассчитала -  большой палец  на  Павлушиной правой ноге  стал  короче на  целую

фалангу.

     Бедняга, истошно вопя, запрыгал на одной ноге.

     Сомнений относительно своей участи у  него уже не оставалось,  но в  самом

темном уголке души еще билась дикая,  звериная надежда -  авось пронесет, авось

выкручусь, авось это еще не смерть...

     - Иди туда, - Верка указала стволом автомата на муравейник.

     - Зачем? - большей глупости он и придумать не мог.

     - Мне так хочется.

     - А если не пойду?

     - Значит,  прямо на этом месте подохнешь... Причитая и повизгивая от боли,

Павлуша  доковылял до  этого  грандиозного шедевра муравьиной архитектуры и  по

требованию Верки встал возле него на колени.

     - Так,  -  сказала Верка,  критически осматривая уготовленное для  Павлуши

орудие пытки.  -  Ближе подвинься.  Еще.  Теперь засовывай туда свой конец. Что

значит  -  не  лезет?  Правильно,  это  не  девичий  ротик...  Сначала  пальцем

расковыряй...  Больно?  А ей не больно было?  Если хочешь жить,  терпи,  -  она

приставила автомат к его затылку. - Дернешься, башку снесу.

     Уже  через минуту стало ясно,  что  Павлуша испытывает боль,  сопоставимую

разве что со страданиями человека, сунувшего свой член в кипяток. Другой на его

месте давно бы спровоцировал Верку на выстрел и тем самым положил бы конец этим

мукам,  но  Павлуша был не  таков.  Он  жаждал жизни так сильно,  как это умеют

делать только совершенно никчемные, гнусные да вдобавок еще и глупые люди.

     Он грыз зубами сухой древесный мусор,  из которого состоял муравейник,  он

то ревел,  как слон,  то пищал,  как мышь, он обмочился и обгадился, но головой

даже не шевельнул. Когда Верка, потрясенная мерой его терпения, отступила назад

и ствол перестал холодить затылочную кость,  Павлуша проворно отбежал в сторону

и  там  стал  совершать прыжки,  на  которые вряд  ли  были способны даже воины

саванны.

     По всему его телу шныряли рыжие крупные муравьи,  а то, что висело в паху,

напоминало недавно  вышедший  из  улья  пчелиный  рой.  Продолжая подпрыгивать,

Павлуша стряхивал с  себя насекомых,  и  скоро стало заметно,  что  придуманная

Веркой экзекуция повлияла на орудие его греха даже в положительную сторону -  и

до  длине и  по  объему оно увеличилось едва ли не вдвое,  хотя и  выглядело не

вполне  эстетично:  багровая кожа  во  многих  местах  полопалась и  сквозь нее

проглядывала нежно-розовая плоть, сочащаяся сукровицей.

     - Это тебе за девочку,  -  сказала Верка,  вскидывая автомат к плечу.  - А

сейчас получишь за мальчика.

     Но  тут холодная гулкая пустота,  направлявшая все ее  последние поступки,

куда-то  исчезла,  и  Верка  опять стала такой,  какой была  раньше:  маленькой

женщиной,  совсем недавно ощутившей в  себе  зарождение новой жизни.  С  трудом

сдерживая слезы,  она  натянула просторные Павлушины ботинки -  босой человек в

саванне,  если только он в  ней не родился,  почти что смертник,  -  облила его

одежду остатками спирта и  подожгла.  Потом закинула за спину автомат и кружным

путем двинулась к реке.

     Деревню Мбори сожгли не аггелы,  которых тогда еще и  в помине не было,  а

обыкновенные  дружинники  из  отряда  самообороны,   но  первые  цветочки  идей

каинизма, источающие завораживающий аромат безнаказанного насилия, проклюнулись

именно в этой среде.

     Громко  стуча  чересчур  свободными  ботинками  и   все   время  поправляя

сползающий с  плеча автомат,  Верка шла по  улицам родного Талашевска с  тем же

чувством, с каким досужие туристы ходят по Помпеям и Геркулануму.

     Вокруг был чужой город.  Более того,  вокруг был чужой город,  разрушенный

неведомым  катаклизмом и  сохранивший только  жалкие  приметы  былого:  вывеску

"Сберкасса" над  зданием,  в  котором  из  денежных  банкнот  разводят  костры,

газетный киоск,  ныне при  помощи мешков с  песком переоборудованный в  огневую

точку,   продуктовый  магазин,   где  не  только  продуктов,  но  даже  мышиных

экскрементов не найти, недвижимые автомобили, превращенные в уличные сортиры, и

уличные сортиры, превращенные в братские могилы.

     Везде встречались следы недавних боев - фасады домов выщерблены пулями, из

провалов окон вверх по стенам тянутся языки копоти,  на уличных газонах открыты

стрелковые ячейки,  тут  и  там  видны проволочные заграждения,  на  развалинах

детского сада  установлена деревянная пирамидка с  красной звездой,  количество

убитых  обозначено  двузначным  числом,  но  его  не  разберешь,  дождь  размыл

карандашные каракули.

     Веркин внешний вид ни у кого не вызывал удивления - женщины носили мужские

пиджаки и  куртки,  мужчины не стеснялись брюк,  пошитых из бордовой портьерной

ткани,  и  дамских шляпок с отрезанными полями.  Почти все были вооружены:  кто

охотничьими двустволками, кто трофейными мечами и саблями, кто просто вилами.

     Налицо  были  все  приметы военного времени,  однако  документов никто  не

проверял -  своих  и  так  видно,  а  у  степняков и  арапов какие  могут  быть

документы?  Их и без документов за версту отличить можно.  На тротуарах старухи

торговали всяким  хламом:  книгами,  одежонкой,  посудой,  детскими  игрушками.

Только съестного нигде не  было заметно.  Верка даже пожалела,  что не пригнала

из-за реки парочку коров -  сколько их,  бедолаг,  осталось в саванне на поживу

гиенам.

     Дома ее ждал новый удар - соседка, утирая кулаком слезы, рассказала о том,

как  во  время кастильского нашествия все  они просидели в  подвале целых шесть

дней. Когда с отцом случился сердечный приступ, мать побежала искать врача и не

вернулась. Ее убило на улице шальной пулей, а отец умер, узнав об этом.

     - Где их могилы? - спросила Верка.

     - Мамочки твоей неизвестно где, а папочку прямо в подвале закопали. Только

туда сейчас не зайти, затопило.

     Так Верка сделалась не только вдовой,  но и  круглой сиротой.  Отлежавшись

немного,  она отправилась в свою больницу, где уже на следующий день бинтовала,

гипсовала,  колола, кормила и обихаживала пациентов хирургического отделения, а

также ассистировала при операциях и при захоронении умерших,  которых далеко не

возили, закапывали тут же, в больничном сквере.

     За  свои  труды Верка получала только скудную кормежку и  наркомовские сто

граммов.  Впрочем,  многие в  городе не  имели и  этого.  Спала она  тут же,  в

ординаторской, используя вместо подушки обмотанный рваным одеялом автомат.

     Вначале Верке было нелегко врубиться в  события,  происшедшие за  время ее

отсутствия.  Причины,  по  которым исчезли светила,  времена года,  смена дня и

ночи,  а также электричество,  объяснялись по-разному, но в основном винили или

паскуд-империалистов,   применивших   сверхсекретную  бомбу,   или   своих   же

гадов-физиков,  сплоховавших при испытаниях точно такой же отечественной бомбы.

Называли даже ее тип -  темпоральная.  Это, кстати, объясняло, по какой причине

рядом с Талашевском появилась африканская саванна,  центральноазиатская степь и

кастильское плоскогорье.

     Как  бороться с  этой  напастью,  никто не  знал,  но  общественное мнение

высказывалось в  том  смысле,  что родное правительство не  оставит талашевских

граждан  в  беде  и  по  примеру  челюскинской эпопеи  пришлет  им  на  выручку

какой-нибудь межвременной ледокол.  Люди, игнорировавшие общественное мнение, -

были в Талашевске и такие -  утверждали обратное:  родному правительству,  если

оно само уцелело,  начхать на своих граждан с высокой трибуны Мавзолея,  а беду

эту  придется расхлебывать нашим  внукам  и  правнукам,  если  таковые на  свет

появятся.

     Подруги-медички поведали Верке о  всех злоключениях,  которые им  пришлось

пережить после наступления Великого Затмения -  так  называли то  достопамятное

событие  наиболее  культурные  горожане.  (Менее  культурные употребляли другой

термин - Большой Пиздец.)

     От них она узнала о бунте заключенных;  о нашествии степняков, несмотря на

побоище  у  реки  Уссы,   прорвавшихся  к  Талашевску;  о  губительной  позиции

райкомовских  начальников,   все  действия  которых  в  те  дни  ограничивались

принятием постановлений, созданием комиссий, проведением расширенных пленумов и

отправкой посыльных в областной центр за директивами;  о захвате власти военным

комендантом  Коломийцевым,   действовавшим  по  наущению  армии  и  милиции;  о

конфликте  между  двумя  этими  уважаемыми ведомствами,  в  результате чего  не

осталось ни  того  ни  другого,  а  из  уцелевших бойцов были  сформированы так

называемые отряды самообороны;  о превентивном ударе по Кастилии, закончившемся

позорным поражением;  о непрекращающемся голоде и о драконовских мерах, которые

применяет против спекулянтов якобы виновный в  нем военком и одновременно глава

районной  администрации  Коломийцев;   о  жутких,  никому  ранее  не  известных

болезнях, выкашивающих ослабленных недоеданием людей, и о намечающемся союзе со

степняками против кастильцев.

     Верка  в  ответ  рассказала подругам грустную историю своего плена,  своей

любви и своего несчастья. Не стала она скрывать и того, что ждет ребенка.

     - Черненького? - удивились подруги.

     - А хоть в крапинку, - ответила она. - Главное, что мой.

     - Ох,  Верка,  трудно тебе придется,  -  посочувствовали ей. - Тут и одной

невозможно прожить, а уж с дитем...

     - Ничего,  прорвемся. А если что, в Африку вернусь. Я же не кого-нибудь, а

наследника трона собираюсь родить.

     - Какая ты,  Верка,  смелая!  -  восхищались подруги. - Расскажи хоть, как

там, в Африке...

     - В  Африке  акулы,   в  Африке  гориллы,  в  Африке  большие...  ну  сами

представляете что,  -  обычно говорила уже изрядно захмелевшая к  этому времени

Верка. - А пошли вы все знаете куда?

     Подруги знали,  куда им идти. С Веркой, тем более с пьяной, никто старался

не  связываться.  Всем было известно про ее автомат и  про то,  что она недавно

тайком приобрела на толкучке два полных магазина.

     Жизнь между тем развивалась стремительными темпами,  как это всегда бывает

в  бедламах и  бардаках.  Совместный поход на Кастилию все же состоялся и снова

закончился поражением -  подвели степняки, не умевшие осаждать крепости и плохо

ориентирующиеся в  горных  условиях.  Больница  переполнилась ранеными.  Верка,

которой подходило время рожать, разрывалась между приемным покоем, операционной

и  моргом  -  примерно по  такому маршруту проходило большинство их  пациентов.

Кастильские аркебузы и алебарды оставляли чудовищные,  малосовместимые с жизнью

раны,   а   тут   еще   начались  перебои  с   дезинфицирующими  материалами  и

антибиотиками.  Коломийцев  распорядился реквизировать все  имущество  аптек  и

аптечных баз (слава богу,  их в районе имелось целых три - гражданской обороны,

облздрава  и  министерства  путей  сообщения),   но  было  уже  поздно,   тонны

разнообразнейших медикаментов как в воду канули.  Уголовное дело,  возбужденное

коллегами Смыкова по этому факту,  пришлось срочно прекратить,  - прошел слух о

том, что кастильская пехота и кавалерия идут на Талашевск.

     Началась паника.  Рассказывали,  что вместе с солдатами идут попы в черных

рясах и  сжигают на  кострах каждого,  кто не  носит крест,  не умеет правильно

перекреститься и не знает молитв.

     Все  способные носить оружие мужчины попали под  мобилизацию (в  этом деле

Коломийцев оказался большим мастаком) и были срочно переброшены на рубеж Старое

Село -  Гарбузы, который кастильцы, двигавшиеся совсем другим путем, штурмовать

и не собирались (к сожалению, в стратегии военком не разбирался).

     В  больницу поступил приказ срочно эвакуировать всех  больных и  раненых в

район  станции  Воронки,  для  чего  в  самое  ближайшее время  обещали  подать

железнодорожный  состав.  (Несколько  паровозов  к  тому  времени  уже  удалось

расконсервировать и перевести с угля на дрова.)

     К  назначенному сроку на привокзальной площади лежали под дождем три сотни

тяжелораненых,  а  примерно столько  же  ходячих слонялось вокруг  в  напрасных

поисках хлебной корки или окурка.

     Это  было  поистине апокалипсическое зрелище -  полтысячи человек в  сером

больничном белье и в сизых больничных халатах,  в гипсе, на колясках, на мокрых

матрасах,  на Клеенке, прямо на голом асфальте. Многие громко бредили, а другие

еще громче требовали еды, питья, капельниц, уток, палаток, лекарств и расстрела

Коломийцева.

     Верка,  до этого десять часов подряд таскавшая носилки с третьего, а потом

с четвертого этажа -  больше было некому, мужчины пили самогон и курили самосад

в окопах где-то за Старым Селом и Гарбузами,  - уже ощущала приближение родовых

схваток, хотя по времени выходило еще рановато.

     Все,  и  медперсонал и  раненые,  с  надеждой смотрели в сторону Воронков,

откуда должен был прибыть состав,  и поэтому появление кастильцев вовремя никто

не  заметил.  Да  они  и  сами  были поражены открывшимся перед ними зрелищем -

столько калек сразу не приходилось видеть даже самым многоопытным инквизиторам.

     Неизвестно, как бы еще повернулось дело (кастильцы, в отличие от степняков

и арапов,  милосердие имели, хоть и своеобразное, миссионерское: или жизнь, или

приобщение к истинной вере),  если бы кто-то из легкораненых,  имевший при себе

оружие, не сразил бы точным выстрелом их знаменосца.

     Почти  сразу после этого началось то,  что  в  истории Отчины впоследствии

стало  именоваться как  "Агустинская бойня",  по  имени предводителя кастильцев

дона Агустино де  Алькундо,  позднее казненного по статье Талашевского трактата

за преступления против человечества.

     Конные кастильцы окружили привокзальную площадь и, орудуя мечами и пиками,

стали  сжимать кольцо,  пехота  прочесывала близлежащие улицы,  поскольку часть

раненых успела  разбежаться.  Монахи  Доминиканского ордена,  и  в  самом  деле

сопровождавшие экспедиционную армию,  на этот раз оказались не у дел.  Наиболее

ревностные из них,  подоткнув рясы и  засучив рукава,  встали в  ряды тех,  кто

распространял свет престола Господнего отнюдь не крестом и молитвами.

     В  самом начале побоища Верка,  обеспокоенная не  столько за  свою  жизнь,

сколько за жизнь будущего принца саванны,  забежала в  железнодорожный пакгауз,

до самой крыши забитый пустой тарой.  Тут бы ей и схорониться,  но опять подвел

характер - не выдержала, полоснула через узенькое окошко из автомата, с которым

в последнее время не расставалась.

     В перестрелку с ней вступило не менее дюжины солдат. Их аркебузы, калибром

сравнимые разве что с ружьями для охоты на слонов, устроили настоящую канонаду.

Дым от дрянного пороха, кустарным путем изготовленного из угля, селитры и серы,

застил все вокруг непроницаемым облаком.  Свинцовые пули долбили в сложенные из

шпал стены, словно клювы исполинских дятлов.

     Грохот пальбы,  вонь пороховой гари, ужас собственного положения и жалость

к  раненым,  вопли  которых проникали даже  сюда,  окончательно доконали Верку.

Отшвырнув автомат,  она  заползла  в  самую  глубину  темного  пакгауза  и  там

попыталась самостоятельно разрешиться от бремени,  которое,  судя по всему, уже

покидало обжитое  за  неполных девять  месяцев место  и  активно пробиралось на

волю.

     Кастильцы,  спустя  некоторое время  ворвавшиеся в  пакгауз сразу  с  двух

сторон,   не  обнаружили  там  никого,  кроме  рожающей  женщины.  Никто  и  не

заподозрил,   что   стрельбу,   стоившую  жизни  сразу  нескольким  благородным

кабальеро,  затеяла именно она.  (А  ведь  для  этого достаточно было осмотреть

Веркин  указательный  пальчик,  в  который  глубоко  въелась  горячая  ружейная

смазка.)  По всему выходило,  что злокозненный стрелок,  бросив свое хитроумное

оружие, успел скрыться в неизвестном направлении.

     Верку кастильцы не  тронули,  ведь и  так  было ясно,  что бог наказал ее.

Ребенок родился черный,  как сажа, да вдобавок еще и мертвый - пуповина удавкой

захлестнулась на его шее...

     От   окончательного  уничтожения  Талашевск  спасло  почти  анекдотическое

стечение обстоятельств.  Грабежи, погромы и экзекуции шли полным ходом, когда в

город,  подобно буре,  ворвались чернокожие воины, явившиеся мстить бледнолицым

соседям за  свои  сожженные деревни.  Не  встретив другой  организованной силы,

кроме кастильцев,  они  обрушили свой гнев на  них.  На  улицах провинциального

городка,  даже не обозначенного на большинстве карт Союза, разыгрывались сцены,

достойные гигантомании.

     Запутанные  улицы,   плотная  застройка  центральных  кварталов,   большое

количество зеленых  насаждений и  обильно разросшиеся без  присмотра кустарники

свели преимущество огнестрельного оружия и кавалерии к минимуму.  Кастилец едва

только успевал замахнуться своим мечом,  как тяжелый ассегай пробивал его латы.

Но  там,  где конница вырывалась на простор или стрелки успевали занять удобную

позицию, от арапов лишь клочья летели. Потери с обеих сторон были огромны.

     Хуже всего пришлось монахам.  Вынужденные бежать с поля боя - не лезь жаба

туда,  где коней куют!  - они искали спасения в подвалах, погребах, заброшенных

гаражах и  курятниках,  то  есть  в  местах,  давно занятых уцелевшими жителями

Талашевска.  Слух о кровавой драме, разыгравшейся на привокзальной площади, уже

успел широко распространиться, и поэтому слугам божьим нигде не было пощады.

     Когда напряжение схватки достигло апогея -  в одних районах были потеснены

кастильцы,  в  других  арапы,  -  в  город  ворвались  отряды  самообороны,  по

собственной инициативе бросившие свои дурацкие позиции,  уже  успевшие получить

название "Линии  Коломийцева".  А  тут  еще  пришел  наконец  обещанный состав,

доставивший из  Воронков местных ополченцев.  После  марша  через привокзальную

площадь их уже не нужно было вдохновлять на беспощадную битву.

     Вскоре  уличные  бои  приобрели характер  многослойного пирога:  в  центре

кастильцы и  арапы  уничтожали друг  друга,  а  охватившие их  плотным  кольцом

талашевцы  били  и  тех  и  других.  К  тому  времени,  когда  полуживая Верка,

собственными  руками  похоронившая  ребенка,  выбралась  из  пакгауза,  главной

проблемой в  городе  была  проблема уборки  трупов.  Каждому,  кто  добровольно

вступал в  похоронную команду,  кроме шанцевого инструмента выдавали еще  и  по

бутылке водки.

     В  разгромленную полупустую больницу Верка явилась с  единственной целью -

найти  для  себя  какого-нибудь  яда.  Оставаться и  дальше  мишенью для  стрел

беспощадного рока,  неизвестно за какие грехи выбравшего ее в жертвы,  Верка не

собиралась.

     Однако ее перехватили уже на входе и почти силком затащили в операционную.

Медперсонала катастрофически не хватало,  и  ее прежнюю работу теперь выполняли

совсем несмышленые девчонки,  а самой Верке пришлось взять в руки хирургические

инструменты -  извлекать пули,  штопать раны, наводить порядок в распотрошенных

утробах, ампутировать конечности.

     Ее собственное горе растворилось в  океане чужих несчастий,  а постоянная,

изматывающая,  не  проходящая даже во  сне усталость не позволяла воспоминаниям

бередить душу. Отмотав смену в операционной, Верка выпивала полстакана спирта и

заваливалась спать -  до следующей смены. Ела она то, что медсестры совали ей в

руку,  а мылась только потому,  что хирург обязан мыться по долгу службы. Верка

по-прежнему позволяла мужчинам пользоваться своим телом, но перестала дарить их

ласками.

     Между  тем  политическая ситуация  в  Талашевске  вновь  изменилась.  Всем

опостылевший Коломийцев погиб  при  загадочных обстоятельствах -  говорят,  был

убит   своею  собственной  охраной,   и   решено  было   заменить  единовластие

коллективным органом, Чрезвычайным Советом.

     Жить  от  этого лучше не  стало,  зато отпала возможность тыкать пальцем в

виноватого.  В  Совете заседало полсотни членов -  на  всех пальцев не  хватит.

Теперь любой, даже самый простой вопрос, например, о необходимости устройства в

городе  колодцев,   превращался  в  глобальную  проблему,  которую  можно  было

обсуждать до бесконечности.

     Каждый  член  Совета  считал своим  долгом поделиться собственным видением

проблемы,  тем  более что специалистов по  рытью достаточно глубоких колодцев в

городе все равно не  было.  Возникали и  распадались фракции,  одни группировки

старательно подсиживали другие,  доходило  до  публичных обвинений в  измене  и

преступной халатности,  вопрос передавался в специально созданную комиссию, его

многократно ставили на  голосование,  но  всякий  раз  зарубали еще  на  стадии

обсуждения.  Короче говоря,  страсти бурлили, а талашевцы по-прежнему ходили за

водой на обмелевшую речку,  в которой все чаще появлялись крокодилы, покинувшие

родную Лимпопо.

     Примерно к  этому  времени можно отнести и  зарождение в  Отчине каинизма.

Этому  способствовало  сразу  несколько,   как  принято  говорить,  объективных

факторов.

     Во-первых:  вакуум  веры.  После  всего,  что  случилось,  после  Великого

Затмения, после мора и жестоких побоищ верить в милосердного и всемогущего бога

было бы просто смешно.  Людей можно обмануть пустыми посулами, можно окунуть по

уши  в  дерьмо,  объясняя это высшей необходимостью,  можно обобрать до  нитки,

пообещав в скором будущем золотой дождь,  но нельзя бросать на произвол судьбы.

Слепец,  покинутый поводырем,  или погибнет,  или прибьется к другому поводырю,

будь то  хоть сам  Сатана.  До  Сатаны,  правда,  дело не  дошло,  а  вот божий

послушник и братоубийца Каин пришелся как нельзя кстати.

     Во-вторых:  в  Отчине  успело  вырасти целое  поколение людей,  никогда не

державших в руках ничего, кроме автомата, и вовсе не собиравшихся менять его на

плуг,  мастерок или  книгу.  Этим  орлам  срочно требовалось идейное оформление

своих, прямо скажем, кровожадных устремлений.

     В-третьих:  почти непрерывная распря с  кастильцами,  степняками и арапами

отнюдь не укрепляла в народе добрососедских чувств,  а наоборот, способствовала

выработке стереотипа -  чужая  свинья  хуже  волка.  Естественно,  ни  о  каком

смирении,  всепрощении и  милосердии в  данных обстоятельствах не  могло быть и

речи. Зато пример первенца Евы, не простившего обид даже брату, вдохновлял.

     Вскоре аггелы уже  повсеместно вели  свою  пропаганду и  открыто вербовали

сторонников.  Перечить им опасались - главным аргументом детей Каина были нож и

пуля,  причем убийства совершались с такой жестокостью,  что люди просто немели

от страха.

     Когда  Чрезвычайный Совет  осознал  наконец опасность,  исходящую от  этой

полуподпольной организации,  было уже поздно - аггелы имели в массах достаточно

мощную опору и даже сумели проникнуть на территории, не контролируемые Отчиной.

Игнорируя любые мирные договоры, они постоянно совершали набеги на соседей, что

вынуждало тех к  ответным действиям.  Одним из самых последовательных и упорных

противников каинизма был священный трибунал.  Это был тот редкий случай,  когда

на борьбу с одним злом встало другое.

     В  условиях нарастания внешней  и  внутренней опасности Чрезвычайный Совет

расписался в  своей полной беспомощности.  Перед тем  как самораспуститься,  он

издал постановление о проведении всеобщих выборов главы государства. Всю власть

опять предполагалось сосредоточить в одних руках.

     Кандидатов в отцы поредевшей нации нашлось немало.  Каждая деревня, каждая

городская улица,  каждый отряд  самообороны выдвигал своего.  Дело  доходило до

драк  и  перестрелок.  В  последний  тур  пробились  двое  -  бывший  секретарь

Чрезвычайного Совета  Юлий  Булкин,  отиравшийся у  кормушки  власти  с  младых

ногтей,  и мало кому известный, но нахрапистый гражданин по фамилии Плешаков, в

прошлом пастух, счетовод захудалого колхоза, почтальон и киномеханик.

     Если Булкин обещал упорядочить водоснабжение, умиротворить соседей, решить

продовольственную проблему и  обуздать эпидемии,  то Плешаков в  категорической

форме заявлял,  что после его прихода к  власти все силы вернутся в первобытное

состояние:  луна  и  солнце появятся на  небесах,  день  вновь станет сменяться

ночью,  восстановятся привычные годовые циклы,  а Талашевский район возвратится

на  свое  законное место.  Не  стоит и  говорить,  что  Плешаков победил своего

конкурента с подавляющим преимуществом.

     Жена его не пожелала переселяться вслед за мужем в  городскую резиденцию и

вернулась к матери, сказав на прощание:

     - Не хочу я,  Федя,  позориться перед людьми.  Выгонят ведь тебя, да еще с

каким треском. Ты же ни на одной работе больше года продержаться не мог.

     Легенда гласит,  что на эти слова своей недальновидной супруги всенародный

голова ответил следующее:

     - Дура ты.  Из колхоза меня председатель выгнал,  с  почты -  ревизор,  из

клуба - директор. А кто меня сейчас посмеет тронуть? Выше меня ведь никого нет,

кроме господа бога,  который,  кстати,  сам не  что иное,  как бесплотный дух и

суеверие. Соображаешь?

     - Соображаю, - вздохнула жена, решительно вскидывая на плечо узел со своим

барахлом.

     - На  алименты не рассчитывай,  -  постращал он жену напоследок.  -  Я  на

народные средства жить собираюсь, а они все на строгом учете.

     - Не знаю,  на что ты жить собираешься,  а вот на твои похороны я точно не

приду, - она хлопнула дверью.

     Прежде  чем  приступить к  государственным делам,  Плешаков набрал себе  в

охрану сотню  отборных головорезов и  потребовал личного врача,  который должен

был  отвечать  трем  следующим условиям:  женский  пол,  возраст  до  тридцати,

блондинка.

     В  Талашевской больнице под  этот  строгий стандарт подходила одна  только

Верка. Так она стала личным врачом, а потом и невенчанной супругой первого лица

Отчины.  Ей представилась редкая возможность видеть кухню большой политики, так

сказать, изнутри.

     По  привычке,  приобретенной еще в  те времена,  когда он пас общественное

стадо, Плешаков вставал рано и сразу углублялся в процесс законотворчества. Тут

ему было полное раздолье, поскольку ни о юриспруденции, ни об экономике, ни тем

более   о   международном  праве   он   никакого   представления  не   имел   и

руководствовался исключительно здравым смыслом,  который в  его,  плешаковском,

понимании являлся не чем иным,  как верхоглядством и самодурством. Впрочем, его

серость и необразованность с лихвой компенсировались неуемной энергией и редким

упорством. Задумав очередное абсурдное мероприятие, Плешаков всегда доводил его

до конца,  чего бы это ни стоило Отчине и ему лично. А для того чтобы народ мог

по достоинству оценить его титанические труды, Плешаков довел численность своей

гвардии до тысячи человек, учредил тайную полицию, отдел пропаганды и агитации,

а  кроме того,  запретил чтение литературы,  идеи  которой не  совпадали с  его

личными.  На  все  более  или  менее  важные государственные посты он  поставил

преданных ему  людей.  (Будешь тут  преданным,  если попал из  грязи в  князи.)

Внешними сношениями ведал бывший директор коневодческой фермы.  Считалось,  что

на  почве  своей прежней профессии он  сможет найти общий язык  со  степняками,

которые,   хоть  и  неоднократно  опустошали  Отчину,   являлись  ее  основными

союзниками в борьбе с клерикально-феодальной Кастилией.

     За  внутренние дела отвечал тот самый участковый,  который когда-то брал у

Плешакова  объяснение по  поводу  недостачи  вверенных  ему  денежных  средств.

Разыскав  своего  былого  притеснителя,  экс-почтальон  сказал  ему:  "Если  не

справишься с работой, повешу".

     То же самое происходило и в других ведомствах. Все родственники и знакомые

Плешакова,  осевшие  на  руководящих должностях,  следовали  стилю  руководства

своего  благодетеля,   который  можно  было  охарактеризовать  как   энергичный

идиотизм.  Впрочем, простым людям, давно не ожидавшим от жизни ничего хорошего,

это даже нравилось. Как говорится, дурак, но ведь свой.

     Зато  личностям  неглупым,  образованным,  да  еще  привыкшим  иметь  свое

собственное мнение,  сразу стало как-то неуютно.  Эта категория граждан,  и без

того   сильно  поредевшая  в   последнее  время,   теперь  опасалась  носить  в

общественных местах очки и употреблять чересчур грамотные фразы.

     Сам   Плешаков  привык  выражаться  с   импонирующей  народу  простотой  и

доступностью.  На многочисленных митингах, устраиваемых по каждому поводу и без

повода,  он бил себя кулаком в  грудь,  обнимал женщин,  ручкался с мужчинами и

всех подряд угощал сигаретами, ныне попавшими в разряд острого дефицита.

     На  первых порах  кое-кто  пытался деликатно разузнать у  него,  когда  же

предвыборные обещания станут реальностью и  на поголубевшем небе вновь появится

долгожданное солнышко.  Плешаков сначала отделывался шутками: дескать, солнышко

в  капремонте,  подождите немножко,  вот отмоют его от пятен и тогда повесят на

прежнее  место.  Потом  он  стал  ссылаться  на  объективные трудности и  козни

затаившихся врагов,  а  когда  подобные вопросы  окончательно набили  оскомину,

велел    допускать   к    своей    особе   только   специально   отобранных   и

проинструктированных граждан.

     Верке с  ним  хлопот почти не  было.  Здоровьем Плешаков обладал отменным,

вредных  привычек  практически  не  имел  (хотя  от  одного  застарелого порока

избавиться не мог -  любил сосать молоко прямо из коровьего вымени),  а любовью

занимался в своем привычном стиле,  кавалерийскими наскоками.  Главное для него

была цель,  а  вовсе не  процесс,  и  он стремился к  этой цели с  минимальными

затратами сил и времени.  Верка, бывало, не успевала задрать юбку, как ее можно

было уже опускать.

     Против ангелов Плешаков сперва повел шумную,  хоть и бестолковую кампанию,

а потом, когда внешнеполитическая обстановка резко изменилась к худшему, стал с

ними заигрывать,  впрочем, без особого успеха. Аггелы, люди серьезные, привыкли

смотреть далеко вперед и  не  утруждали себя связями со  всякими пустопорожними

горлопанами.  Крах Плешакова,  едва не  ставший и  крахом всей Отчины,  к  тому

времени  получившей  и  другое  название  -   Отчаяны,   стал  результатом  его

собственных непомерных амбиций.  Началось все с  того,  что звание всенародного

головы  показалось  Плешакову  недостаточно благозвучным,  и  он  по  тщательно

отрепетированной  просьбе  трудящихся  был   провозглашен  императором  Федором

Алексеевичем,  со  всеми  вытекающими отсюда последствиями,  включая и  закон о

престолонаследии.

     Верка сшила из  старых платьев императорский штандарт,  а  приглашенный из

Кастилии специалист по  геральдике нарисовал офигенный герб,  на  котором  чего

только не было:  и фигурный щит со щитодержателями в виде двух вставших на дыбы

быков; и ворон, символ долголетия; и десница, олицетворявшая верность клятве; и

то самое обещанное народу солнышко, да еще на пару с монархическим скипетром; и

вензель "Ф.А." на красном фоне;  и богатая арматура по краям щита, составленная

из значков,  полученных Плешаковым на срочной службе; и даже девиз на латинском

языке, в буквальном переводе означавший "Смелым судьба помогает".

     Никто  из   подданных  новоявленного  монарха  на  это  событие  особо  не

отреагировал.  Простой  народ,  привыкший  к  экстравагантным  выходкам  своего

кумира,  только посмеивался,  а  умники еще  глубже забились в  тараканьи щели.

Остальные были по горло заняты собственными делами:  гвардия потихоньку грабила

всех   встречных-поперечных;   тайная   полиция  в   свободное  от   проведения

контрабандных операций  время  фабриковала всякие  фиктивные дела,  до  которых

Плешаков  был   большой   охотник;   отряды   самообороны,   переименованные  в

императорские полки и бригады, вели вялотекущие боевые действия против ангелов,

не забывая при этом приторговывать оружием и  боеприпасами;  отдел пропаганды и

агитации  спешно  сочинял  новую  биографию  отца  нации,   в  которой  туманно

намекалось на  то,  что  по  материнской линии  он  происходит едва  ли  не  от

Александра Македонского. Однако бедноватая людскими ресурсами Отчина, которую к

тому же  можно было лаптем накрыть,  уже не  устраивала Федора Алексеевича.  Он

всерьез  подумывал  о   титулах  короля  Кастильского,   великого  хана  Степи,

верховного вождя Лимпопо и  прочая,  и прочая,  и прочая.  Кроме того,  к этому

времени стало  достоверно известно,  что  вокруг простирается множество других,

еще малоизвестных стран,  которые вполне могли бы стать бриллиантами в  будущей

короне династии Плешаковых.  Вот  только гады-соседи,  как тугой аркан на  шее,

мешали вырваться на простор.

     Дабы    разорвать   цепь    враждебного   окружения,    были   предприняты

дипломатические шаги,  направленные на отторжение части кастильской территории.

Внешнеполитическое  ведомство  в   своей  работе  использовало  методы,   более

приличные пастухам и коновалам, что и явилось формальным поводом к развязыванию

военных действий,  в  которых вскоре приняли участие не только Степь и Лимпопо,

но даже отдельные отряды Трехградья и Киркопии. На долгое время белые, желтые и

черные  люди  забыли о  мире.  Создавались и  разрушались многосторонние союзы,

бесследно исчезали целые армии,  мужчин призывали на службу с пятнадцатилетнего

возраста,  грабежи  и  насилия стали  таким  привычным делом,  что  в  деревнях

многострадальной Отчины между бабами даже  устанавливалась очередность,  кому в

случае вражеского нашествия пускаться наутек,  а  кому расставаться с  добром и

ложиться под  супостатов.  Верка,  которой надоела сытая однообразная жизнь при

особе занюханного императора,  чей  трон  уже  качало,  как  при  шестибалльном

шторме,   в   конце  концов  сбежала  на  затянутую  дымом  пожарищ,   насквозь

простреливаемую,  голодную и опасную волю. После многих перипетий она прибилась

к  партизанскому отряду Зяблика,  пощипывающего не только ангелов,  степняков и

кастильцев, но при случае и императорские войска.

     Вместе с  новыми друзьями Верка  познала сладость победы у  стен  крепости

Сабарио,  где  гордые  кабальеро пачками бросались на  острия  своих  мечей,  а

сеньора знатного рода  стоила в  солдатской палатке не  дороже затяжки махорки;

изведала горечь поражения у озера Кайнаган, когда все они в ожидании неминуемой

смерти простояли трое суток по горло в холодной воде.

     Смыков попал в отряд значительно позднее Верки, и весть об их коротком, но

бурном романе облетела весь центральный фронт. Правда, вскоре между любовниками

произошел разлад,  но  Смыков успел наверстать все  упущенное за  долгие годы в

застенках инквизиции, да и Верка отвела душу.

     Именно она подобрала на поле боя, а потом и выходила, несмотря на всеобщие

насмешки,  молодого степняка Толгая,  который так привязался к  ней,  что решил

навсегда остаться в Отчине.

     Эта бессмысленная,  мучительно затянувшаяся война так и не принесла никому

победы,  но,  как ни странно,  привела к всеобщему просветлению мозгов, пусть и

кратковременному,  как  это  иногда  бывает  во  время  затяжной пьянки,  когда

очередной стакан уже не дурманит голову, а вышибает вон весь прежний хмель.

     В  разрушенном,   обезлюдевшем  Талашевске  собрались  представители  всех

воюющих сторон: ханы, полевые командиры, племенные вожди и высокородные гранды,

не запятнавшие себя чрезмерной жестокостью;  священники,  шаманы и колдуны,  не

пожелавшие остаться без паствы;  матери,  потерявшие сыновей;  отцы семейств, в

удел   которым  достались  только   могилы  да   пепелища,   и   всякий  другой

здравомыслящий люд, не видевший в дальнейшем кровопролитии никакой перспективы.

     Переговоры шли  без  переводчиков -  за  годы войны эти  люди научились не

только убивать,  но  и  понимать друг  друга.  Никто не  старался выгадать себе

какие-нибудь преимущества,  да  и  нечего было  выгадывать,  кроме  опустевшей,

залитой кровью и засыпанной пеплом земли.

     Все  согласились признать незыблемость исторических границ,  заключить мир

на  вечные  времена,  считать основной ценностью на  свете  человеческую жизнь,

запретить  наиболее  экстремистские  группировки  (в  том  числе  инквизицию  и

ангелов),  учредить систему взаимного контроля и наказать военных преступников,

одним из которых был признан самозваный император Плешаков.

     Долгие  и  бурные дискуссии вызвало предложение о  повсеместной ликвидации

всех  форм  светской  и   духовной  власти  как  основного  источника  взаимной

нетерпимости, но и с этим в конце концов согласились, сделав минимальную скидку

на местные традиции.

     Подписание трактата  прошло  без  помпы.  На  салют  пожалели патронов,  а

устраивать банкет в голодной и разоренной стране было бы кощунством. Обменялись

пленными,    учредили    миссии,    долженствующие    выполнять    не    только

представительские,  но и  надзорные функции,  после чего разъехались восвояси -

залечивать раны,  разбирать руины,  поднимать заросшие бурьяном пашни, собирать

одичавшие стада.

     Зяблик  сам  вызвался арестовать Плешакова,  однако низложенный император,

всегда действовавший в соответствии со своим благоприобретенным девизом, даже и

не подумал покориться судьбе, а смело бежал в неизвестном направлении (по одной

версии, примкнул к ангелам, по другой - укрылся в пещерах Киркопии и женился на

обезьяноподобной аборигенке).

 

     Большая  часть  отряда  обзавелась семьями,  благо  недостатка во  вдовьих

бабках не ощущалось, и осела по деревням. При Зяблике и Смыкове остались только

самые отпетые,  для которых жизнь на одном месте ассоциировалась с каторгой,  а

пахотная земля  -  с  могилой.  В  непрерывных схватках с  ангелами число  этих

смельчаков непрерывно уменьшалось...

     Так они перебирались от  одного болотного стойбища к  другому,  то и  дело

меняя  не  отличавшихся выносливостью бегемотов.  Все  это  время Смыков упорно

пытался выведать у туземца хоть какие-нибудь сведения о стране, в которую лежал

их путь, но тот отделывался уклончивыми фразами:

     - Я те места плохо-плохо знаю... Мы туда не ходим...

     - Что хоть там: лес, горы, болота? - не отставал Смыков.

     - Болота, - отвечал туземец, глядя на хвост бегемота. - И болота тоже.

     - Такие, как эти?

     - Нет, совсем-совсем другие... Дурные болота... Бегемоты там не живут...

     - А кто живет?

     - Никто. Пустое место.

     Слухи о том, что граничащая с Хохмой страна представляет собой необитаемую

заболоченную пустыню,  ходили и раньше, недаром ее условно называли Нейтральной

зоной,   то   есть   регионом,   находящимся  вне   сферы  чьих-то   интересов.

Любознательный Цыпф в  свое время беседовал с  побывавшими там людьми (впрочем,

никто из  них  дальше чем  на  полсотню километров не  углублялся),  но  ничего

примечательного не почерпнул.  Все сходились на одном:  так, наверное, выглядел

мир до того,  как из океана выбрались на сушу первые живые существа. Оставалось

непонятным, почему этого места чураются звери, птицы и даже насекомые, которыми

буквально кишели близлежащие земли.

     Вскоре  заросли  кустарника стали  редеть,  а  затем  исчезли  совершенно.

Бегемот  выволок  плоскодонку на  низкий  топкий  берег  и  с  голодной  тоской

оглянулся назад. Туземец тоже не выражал ни малейшего желания задерживаться.

     - Плати,  как обещал, - обратился он к Смыкову. - Мне обратно давным-давно

пора...

     - А может,  здесь нас подождешь?  - предложил Смыков. - Мы скоро вернемся.

Тогда и рассчитаемся.

     - Плати сейчас,  -  заупрямился туземец,  - что я, совсем дурак, чтобы вас

дожидаться? Кто оттуда возвращается, совсем ничего не помнит.

     - Жлоб вы,  братец мой,  -  укоризненно сказал Смыков,  отрывая от  куртки

очередную пуговицу.

     Туземец  по-обезьяньи  засунул  вожделенное сокровище  в  рот  и  поспешно

ретировался. Уже издали донесся его голос:

     - Назад захочешь, костер зажигай. Я дым увижу, приплыву. Дорого не возьму.

     - Что же мы такое,  интересно,  зажгем,  - Смыков оглянулся по сторонам. -

Ведь, говорили, бесплодная пустыня здесь.

     Однако  кое-где  на  берегу,  еще  не  являвшемся,  наверное,  территорией

Нейтральной зоны  в  чистом виде,  виднелись полузанесенные грязью кучи  сухого

тростника, звериные следы, мелкие и крупные кости.

     - Помните тот  сапог,  который нам покойный Колька на  сборе в  Подсосонье

демонстрировал? - спросил Цыпф. - Его хозяина где-то здесь нашли.

     - Да,  случай любопытный,  -  Смыков ковырнул ногой сырую землю. - Что это

хоть за человек был? Откуда шел? Куда? Загадка...

     - Оттуда скорее всего,  -  Цыпф махнул рукой в  глубь Нейтральной зоны.  -

Искал, видимо, переправу через болота Хохмы... Кстати, забыл вам сказать, я тот

сапог потом помыл...  Чтобы запах устранить. Внутри у него стелька оказалась. С

одной стороны мягкая,  как  губка,  а  с  другой -  прочная,  глянцевая,  вроде

гетинакса...

     - Ну и что? - пожал плечами Смыков.

     - А то, что на этой стельке надпись была нацарапана.

     - Почему же  вы сразу не сообщили?  -  нахмурился Смыков,  но скорее всего

только для вида.

     - Как-то  из  головы вылетело...  Я  ведь  в  тот  самый день  влазное вам

проставлял.  Да и толку от этой надписи мало. Алфавит, похоже, латинский. Почти

все слова читаются, но смысла не уловить. Я уж как только не пробовал... Можете

сами  взглянуть.  Я  копию  снял,  -  он  вытащил  из  нагрудного кармана  свой

растрепанный самодельный блокнот, завернутый в несколько слоев целлофана.

     Смыков глянул на указанную страничку и поморщился.

     - Белиберда...  Вы  уж  сами  эту  головоломку решайте.  Хотя подождите...

Слова-то вроде знакомые...

     - В том-то и дело!  - неизвестно чему обрадовался Цыпф. - Тут и англицизм,

и славянские корни,  и правильная латынь.  Похоже на универсальный язык,  вроде

нашего пиджика.

     - Ох,  чувствую,  не  со всеми своими соседушками мы уже познакомились!  -

Смыков  многозначительно помахал  пальцем.  -  Нарвемся  еще  на  товарищей  по

несчастью.  Хорошо,  если они людьми спокойными окажутся,  вроде этих чукчей. А

если мракобесы какие-нибудь? Мало нам инквизиция крови попортила...

     Тут  в  разговор  вмешалась  Верка,  только  что  закончившая  возиться  с

Зябликом:

     - Хватит болтать, философы доморощенные! Уж если решили куда-то идти, надо

двигаться.  Снадобья этого приема на три осталось,  не больше.  Так что полного

исцеления я не гарантирую.

     - А как сейчас чувствует себя ваш пациент?  - живо поинтересовался Смыков.

- Здесь его с кем-нибудь оставим или с собой потащим?

     - Пусть лучше с нами идет.

     - А не повредит это ему?

     - Не должно... Боль, конечно, он будет испытывать жуткую, тут уж ничего не

поделаешь, но это ему только на пользу пойдет. Сильнее исцеления хотеть станет.

Сами знаете, здесь все от степени желания зависит.

     - Это точно,  -  кивнул Зяблик задумчиво,  словно прислушиваясь к  чему-то

внутри себя. - Очень деликатное лекарство. Если чего захочется - амба! Никакого

спасения.  Про вино подумаю,  сразу начинает в голове мутить. На бабу гляну - и

того хуже.  Даже рассказывать неудобно.  Так что,  кореша, попрошу меня всякими

глупостями не отвлекать.

     Разобрав  поклажу,   двинулись  по  грязи  вперед.   Зяблик,  опираясь  на

самодельные костыли, ковылял в середине колонны.

     - То,  что аггелы передвигаются здесь беспрепятственно, внушает надежду, -

сказал Цыпф.

     - Насчет беспрепятственности это еще вопрос,  -  Смыков был настроен,  как

всегда,  критически.  - С нами они своими проблемами поделиться не успели. Да и

точный маршрут их нам неизвестен. Это как в море бывает: будь капитан хоть семи

пядей во лбу, а без лоцмана дорогу между рифов не найдет.

     Километра через три они наткнулись на мертвую птицу, похожую на ком грязи,

из  которого беспомощно торчали вверх две  перепончатые лапки.  Толгай подцепил

птицу саблей,  и стало видно,  что это ушастая поганка, каких в Хохме буквально

тучи.

     - Впечатление такое,  что здесь и микробы не водятся,  - сказал Цыпф. - Из

птички ни одно перышко не выпало.

     - Целебное место,  -  буркнул Смыков.  -  Курорт... Микробы, между прочим,

только в  ядерных реакторах не  водятся да еще в  баках,  где синильную кислоту

варят.

     Местность то повышалась,  то понижалась, но была удивительно однообразной.

Скоро  даже  дохлые  птицы  перестали  попадаться.  Несколько раз  устраивались

привалы,  главным  образом  для  того,  чтобы  дать  передохнуть Зяблику.  Воду

вскипятить было не на чем,  и ее пили,  наполовину разбавив вином. Все с тоской

вспоминали о драндулете, столько раз выручавшем ватагу.

     В  начале  второго дня  пути  Зяблик принял предпоследнюю порцию снадобья.

Передвигался  он  уже  довольно  сносно  -  Веркин  прогноз  оправдался,  -  но

уверенности в том, что процесс выздоровления стал необратимым, пока не было.

     - Мне бы еще хотя бы горсть этой ерундовины,  -  говорил он.  -  И  вполне

хватило бы. Мог бы и опять на сковородке сплясать.

     - Молчи уж, инвалид, - оборвала его Верка. - Силы береги.

     Теперь  на  привалах Цыпф  покидал компанию и  бродил окрест,  ковыряясь в

синеватой жидкой грязи.

     - Ищет что-то,  - комментировал его действия Зяблик. - Умнейшая голова. Ее

бы да на мой плечи...? Ты бы, Лиля, сходила повыспрашивала его.

     - А почему я? - Лилечкины наивные глаза округлились.

     - Он тебе симпатизирует, - Зяблик понизил голос.

     - Вам кажется! - зарделась она.

     - Никогда,  -  заверил ее Зяблик.  - Я в душонках человеческих разбираюсь,

как мулла в своем Коране. Хочешь убедиться?

     - Ой, вы меня разыгрываете...

     - Ничего подобного... Эй, Верка, ты чего глазки закатила? Кого-то из своих

мужиков вспоминаешь?

     - Тьфу, черт! - вздрогнула Верка. - Ну и вспоминаю! А тебе какое дело?

     - Да  так...  -  отмахнулся Зяблик,  отыскивая взглядом  новую  жертву.  -

Смыков,  ты  зачем  в  мешок  полез?  Сколько раз  можно патроны пересчитывать?

Думаешь, их прибавится от этого?

     - Чисто  машинально,   знаете  ли,   братец  вы  мой,   -  Смыков  стал  с

подозрительной  поспешностью  завязывать  горловину  мешка.   -  Процесс  счета

благотворно действует на нервы.

     - Баранов считай.  Или ворон.  - Зяблик наклонился к уху Лилечки. - Хотел,

собака, горсть патронов затырить. Теперь веришь мне?

     - Ага, - она захлопала ресницами.

     - Тогда ступай.  -  Зяблик легонько шлепнул ее по монументальному заду.  -

Разузнай, что там за открытия готовятся.

     Цыпф к  этому времени успел отойти шагов на триста и,  присев на корточки,

ковырялся ножом в каком-то холмике.

     - Я вам, Лева, не помешаю? - тоном светской дамы осведомилась Лилечка.

     - Конечно, нет...

     Неизвестно, кто из них был смущен в большей степени.

     - А что вы здесь нашли?

     - Как раз ничего и не нашел. Вот это и странно.

     - А что вы искали?

     - Гумус.

     - А-а-а,   -   разочарованно  протянула  Лилечка,   принявшая  "гумус"  за

неприличное слово.

     - Впрочем,   отсутствие  гумуса  еще   можно  объяснить,   это  совсем  не

обязательный компонент почвы,  -  заторопился Лева;  -  Но я  не обнаружил даже

признака  вторичных минералов,  образующихся за  счет  разложения магматических

пород...

     - А  зачем  они  вам?  -  с  детской  непосредственностью поинтересовалась

Лилечка.

     - Мне они,  собственно говоря, ни к чему... - смешался Лева. - Я, конечно,

в  геологии профан,  но  типы почв определять умею.  Здесь же что-то совершенно

непонятное...  Нет  гумуса,  нет вторичных минералов...  Более того,  почти нет

следов и первичных минералов, хотя бы обыкновенного песка...

     - А что есть?

     - Не знаю...  -  Лева опять ковырнул ножом в грязи. - Глей какой-то... Или

пропитанный водой вулканический пепел.  Просто я  хочу сказать,  что  эта почва

выглядит совсем-совсем молодой.  Находящиеся под ней граниты и  базальты еще не

начали разрушаться.  Сейчас у нас под ногами,  так сказать, древнейшая оболочка

Земли. Такой она была миллиарды лет назад.

     - Что вы говорите! А это не опасно? Мы не провалимся?

     - Думаю,  нет...  Впрочем,  это не главное...  Мы попали в мир, который до

того  развивался в  весьма экзотических условиях,  без  доступа кислорода,  под

ливнем жесткого космического излучения...  Понимаете,  для  нас все это,  -  он

сделал  руками  жест,  словно  хотел  заключить все  окрестности болота в  свои

объятия, - как кусочек Марса. Я даже не представляю себе, каких сюрпризов можно

ожидать в таком месте...

     - Ой,  Лева,  не пугайте меня! - Лилечка прижала ладони к сердцу. - Вы мне

про  такие ужасы лучше не  рассказывайте.  Правильно ведь говорят:  чем  меньше

знаешь,  тем проще жить.  Давайте лучше о чем-нибудь другом побеседуем... О чем

вы обычно с девушками беседуете?

     - С девушками? - замялся Лева. - Я, признаться, с девушками никогда близко

знаком не был...

     - Вы,   наверное,   все  время  книжки  читали?   -  вздохнула  Лилечка  с

сочувствием.

     - Читал, - признался Лева с таким видом, словно речь шла о каком-то грехе.

- Так уж вышло... Мне тогда казалось, что читать интереснее, чем жить.

     - А сейчас вам так уже не кажется?

     - Как бы это лучше сказать...  -  он задумался. - Книги, конечно, не могут

заменить жизнь, но я не жалею, что потратил на них столько времени.

     - И вы все-все знаете?

     - Куда там!  - махнул рукой Цыпф. - Нахватался вершков. Я же самоучка. Что

попадалось, то и читал. Беллетристику, учебники, справочники, словари...

     - И все поняли? - ужаснулась Лилечка.

     - Почти.

     - А вот меня бабушка пробовала в детстве алгебре учить,  так я ни бум-бум,

- она постучала себя кулачком по лбу.

     - Алгебра нам еще не скоро понадобится,  Я бы сейчас лучше "Наставление по

стрелковому делу" почитал.

     - А я бы что-нибудь про любовь, - мечтательно произнесла Лилечка.

     - Когда домой вернемся,  я  вам  что-нибудь достану.  "Ромео и  Джульетту"

читали?

     - Это как она под поезд бросилась?

     - Нет, она закололась кинжалом.

     - Вот этого, ради бога, не надо! У любви должен быть счастливый конец.

     - Счастливым бывает только начало.  А  конец  всегда печальный.  Ведь  это

конец... Разлука, смерть...

     - Печального мне и в жизни хватает, - решительно возразила Лилечка. - Буду

я еще над книжкой страдать!

     - Тогда даже не знаю, что вам посоветовать... "Золушку" разве что.

     - "Золушку" я  читала.  Это сказка.  А  я хочу,  чтобы счастье не только в

сказках было.

     Наступило неловкое молчание. Лилечка томно смотрела в пустынную даль. Цыпф

сопел,  продолжая бесцельно тыкать ножом в грязь.  Он заговорил первым,  словно

пересилив себя:

     - Если бы вы позволили...  - Зубы его явственно клацнули, - я бы попытался

сделать вас счастливой...  Хотя не  уверен,  получится ли  у  меня...  Но  хочу

признаться, что вы мне давно нравитесь...

     Лилечкин взгляд из  неведомых просторов переместился на  Цыпфа.  Казалось,

она только сейчас заметила своего собеседника.

     - Вы верите только в счастливое начало,  -  прошептала она.  -  А я так не

могу...  И не хочу... Это вроде как человеку дать одну-единственную конфетку...

А мне нужен целый килограмм. Я хочу наесться досыта. Чтоб на всю жизнь хватило.

До самого конца. Понимаете? Любовь до гроба.

     - Я  постараюсь...  Обещаю вам,  -  обычное Левкино красноречие как  рукой

сняло. - Если вы, конечно, позволите... Может, у нас и получится...

     В это время с той стороны, где осталась ватага, донесся Веркин голос:

     - Лева! Лилечка! Ау! Хватит любезничать! Пора в путь-дорогу.

     - Пойдемте, - сказала она, опустив глаза. - Нас зовут.

     - Мы еще поговорим на эту тему,  хорошо?  -  спросил Лева как будто даже с

облегчением.

     - Хорошо...   -  Лилечка  повернулась,  чтобы  идти  на  зов,  и  едва  не

поскользнулась в грязи.

     Следующий переход дался всем с заметным трудом. Верка жаловалась на ломоту

в пояснице.  Смыков хромал,  неутомимого прежде Толгая вдруг одолела одышка,  у

Лилечки и Цыпфа симптомы оказались сходными - слабость и головокружение.

     Один Зяблик держался молодцом.  Забрав у  притомившейся Верки поклажу,  он

проворно ковылял теперь уже впереди всех.

     Местность вокруг постепенно менялась -  появились холмистые гряды, участки

твердой,   глухо  постукивающей  под  ногами  почвы,  каменистые  пирамидальные

выросты,  похожие на  торчащие к  небу сучьи соски.  Пространства мерзкой грязи

встречались все реже, и теперь их всегда можно было обойти стороной. Вот только

никаких признаков растительности по-прежнему не замечалось.

     Привал  сделали раньше обычного -  у  всех  буквально ноги  подкашивались.

Верка сходила за ближайший холм и вернулась еще более бледная, чем всегда.

     - Зайчики,  меня вырвало,  -  сообщила она упавшим голосом.  - И, кажется,

даже с кровью.

     - Может, съела что-нибудь не то? - высказал свое предположение Зяблик.

     - Что вы ели, то и я. Тайных запасов не имею.

     - Водичка болотная могла послабить.

     - Тебя же, чурбана, не послабила! Ты целое ведро выдул.

     - Вода тут ни при чем, - Смыков сплюнул тягучей слюной. - Даже если она на

треть вином разбавлена,  -  все бациллы в ней погибают.  Давно проверено.  А мы

пополам разбавляли... Тут другое что-то.

     - Хелден таю,  - пробормотал Толгай. - Совсем из сил выбился... Аверлык...

Тяжко...

     На дальнейшие разговоры не было ни мочи, ни желания. Легли там, где стояли

- благо земля оказалась сухой и  даже теплой,  -  и  сразу впали в  оцепенение,

совсем как сурки,  почуявшие приближение зимы.  Ничего не хотелось,  даже жить.

Зяблик,  полежав  немного  вместе  со  всеми,  встал  и  отправился  на  осмотр

окрестностей,  где и обнаружил вскоре родник с чистой водой, шипевшей в кружке,

как газировка.

     - Ну  что  вы  все  приуныли,  как  импотенты  в  борделе,  -  сказал  он,

возвратившись.  -  До Эдема уже,  наверное,  рукой подать.  Завтра будем нектар

глушить и амброзией закусывать.

     - До  Эдема один ты  дойдешь,  -  тихо сказала Верка и  протянула ему свои

руки. - На, посмотри...

     Ее  кисти  распухли,  а  на  косточках пальцев  появились багровые  пятна.

Зяблик,   за   годы  скитаний  по  разным  зонам  повидавший  немало  болезней,

порожденных человеческим неблагополучием, каторжным трудом и скотским питанием,

помял ее пальцы в ладонях и неуверенно сказал:

     - Авитаминоз, похоже...

     - Сразу у всех?

     - Почему бы  и  нет...  Считай,  с  самой Кастилии ничего свежего не  ели.

Сухари да солонина. В лагерях под Сыктывкаром весной у нас всех зубы шатались и

шкура шелушилась.

     - То  цинга была или пелагра...  А  это совсем другое.  Мы же всего третий

день здесь.  Так быстро даже лучевая болезнь не развивается. Чувствую, долго не

протянем...

     У Зяблика аж рожу перекосило.

     - Нар-р-рвались!  -  заскрежетал он зубами.  -  И  все из-за меня!  Что за

судьба проклятая! Одно зло от меня людям!

     - Ладно,  не убивайся.  Чего уж тут...  - Она села, прислонившись спиной к

самому  большому  мешку,   нести  который  выпало  Толгаю.   -   Эй,   зайчики,

просыпайтесь! Разговор будет...

     Никто,  собственно говоря, и не спал, но побороть эту странную, неодолимую

апатию было труднее,  чем вырваться из объятий самого глубокого сна. На Смыкова

даже пришлось побрызгать водой.

     - Ну что там еще стряслось? - пробормотал он, не открывая глаза.

     - А стряслось то,  что все мы,  за одним исключением,  больны,  -  сказала

Верка  без  всякого выражения,  словно лекцию по  борьбе с  вредными привычками

читала.  -  Это не  инфекция,  не авитаминоз и  не малокровие...  Затронуты все

органы и  системы наших организмов,  и  вы  сами это чувствуете.  У  кого-то  в

большей степени пострадала нервная система, у кого-то желудочно-кишечный тракт,

у  кого-то  органы  дыхания...  Клиническая картина  напоминает острую  лучевую

болезнь, но есть и существенные отличия...

     - Во-во!  -  подхватил Смыков.  -  Не  зря  я  тогда  про  атомный реактор

вспомнил.  Как в  воду глядел.  Радиоактивное это место.  Потому и живности нет

никакой. А мы влезли, как свиньи в синагогу.

     Цыпф,  осмелевший перед лицом этой новой напасти,  возразил ему,  стараясь

формулировать свои мысли с предельной корректностью:

     - Ионизирующее излучение,  безусловно,  влияет на  живые организмы,  но не

столь радикально,  как это имеет место здесь. Обычно это выражается в появлении

новых жизненных форм, или уродливых, угнетенных, или, наоборот, гигантских.

     - Вы,  братец мой,  мне букварь не читайте!  -  огрызнулся Смыков.  -  Я в

ракетных войсках стратегического назначения служил!  С  какой  стати  мы  тогда

загибаемся, объясните?

     - Я  уже  говорил  Лиле...  Нейтральная  зона  -  уникальное  образование,

возникшее еще до появления на Земле органической жизни.  В  этой почве и в этом

воздухе   могут   присутствовать  самые   невероятные   биологические  факторы.

Анаэробные бактерии,  например.  Или  какие-нибудь жизненные формы,  устроенные

совсем по иному принципу, чем существующие ныне.

     - Анаэробные!  - вышел из себя Смыков. - Вы на каком языке выражаетесь? На

эскимосском? Или на иврите? Забыли, на какой земле родились и чей хлеб ели?

     - А ну завязали!  -  прикрикнул на них Зяблик.  -  На фига нам сейчас ваша

дискуссия?  Все и  так яснее ясного.  Верка суть дела доходчиво объяснила.  Кто

ухом слушал,  а не брюхом,  тот понял. Хочу от себя кое-что добавить. Вы больны

опасной болезнью.  Причины ее пока значения не имеют.  Я здоров. Здоров потому,

что принимаю этот эдемский эликсир, ни дна ему ни покрышки. Теперь понятно, как

это аггелы безо всякого вреда для себя по Нейтральной зоне шастают. Выход у нас

один.  Делим мою последнюю дозу на пять частей, быстренько глотаем и ползем что

есть сил к Эдему. А там уже как кому повезет.

     - Почему на пять частей?  -  вяло поинтересовалась Лилечка.  - Нас же ведь

шестеро...

     - Я  на  старых дрожжах постараюсь протянуть,  -  ответил Зяблик.  -  Если

других вопросов нет, на этом хочу закончить... Верка, приступай к дележке.

     - Почему я? - осоловело спросила Верка. - Дайте отдохнуть.

     - Потому что ты медик. Хоть и хреновый...

     На  стоянке бросили все,  кроме самого необходимого -  оружия и  кое-какой

пищи.  Дальше  двинулись парами  -  Зяблик поддерживал совершенно обезножевшего

Смыкова,  Верка,  едва  не  выблевавшая все  свои  внутренности,  опиралась  на

задыхающегося Толгая, Лилечка и Цыпф опекали друг друга взаимно.

     Действие бдолаха пока  явно  не  проявлялось,  за  исключением разве  того

факта,  что и сутки спустя все они были живы, хоть и передвигались со скоростью

каторжан-колодников.

     Путь  их  теперь пролегал через совершенно фантастический мир,  похожий на

огромную изложницу,  в  которую совсем  недавно выплеснули ковш  расплавленного

камня, объемом сопоставимый с небесным куполом. Этот океан камня застыл в самых

причудливых формах -  повсюду торчали серые колонны,  пирамиды и  башенки,  под

ногами похрустывали серые снежинки, серые арки нависали над неподвижными серыми

потоками,  серые скалы были изрыты порами,  как губки,  и  в  каждой такой поре

могло без труда разместиться племя троглодитов.

     Силы,  породившие этот мир,  еще  не  освоили многообразную палитру чистых

природных   красок,   но   при   внимательном  рассмотрении  оказывалось,   что

господствующий вокруг серый цвет имеет массу оттенков, от темно-бурого до почти

сизого.

     Кроме камня,  здесь в  достатке имелась и  вода -  чистая,  незамутненная,

первозданная  вода.   Впрочем,   на  фоне  громадных  озер  и  широких  трещин,

переполненных бурлящей,  голубовато-серой массой,  издававшей едкое, вышибающее

слезу зловоние,  здешние источники воды выглядели явлением чужеродным,  еще  не

набравшим ту силу,  с  которой вынуждены считаться другие стихии,  чем-то вроде

шустрого мышонка, едва только начавшего осваивать страну динозавров.

     Почва под  ногами беспрерывно содрогалась,  словно была всего лишь крышкой

огромного котла.  Временами все вокруг заволакивалось горячим паром,  а однажды

мимо путников что-то стремительно пронеслось - не то вулканическая бомба, не то

оживший булыжник.

     - Если  где-то  существуют владения Снежной Королевы,  то  здесь  владения

Каменного Короля, - сказал Цыпф на очередном привале.

     - Да только король попался дерьмовый,  - пробурчал Зяблик. - Тунеядец. Мог

бы и дорожные указатели поставить...  До Хохмы столько-то километров,  до Эдема

столько-то.

     - Как  же,  пошел  бы  ты  дальше,  если  бы  знал,  что  до  Эдема тысяча

километров, - скривилась Верка.

     - Парадокс,  -  вздохнул Цыпф.  - К дальней цели легче всего идти вслед за

близким миражом.

     - Только не забывайте,  что та дорога вымощена костями дураков, поверивших

миражу, - не преминул вставить свою реплику Смыков.

     - Это вы про нас? - поинтересовалась Верка.

     - Про кого же еще... Умные люди ходят по компасу и карте.

     - Но ведь когда-то ни компасов, ни карт не было, - возразила Лилечка.

     Смыков промолчал, но ему на помощь неожиданно пришел Цыпф:

     - В  те  времена далеко и  не  ходили.  Нашел  удобное место близ  речки и

поселился там.  А сын твой до следующей речки дойдет. И так через весь материк.

Я  читал,  что  от  Аляски до  Патагонии люди  двадцать тысяч  лет  добирались.

Считайте, тысячу поколений.

     - Вот-вот!  -  Смыков вновь уселся на своего любимого конька.  -  И  тогда

умные люди были. А мы, как последние дурни, на авось поперлись.

     - На что ты намекаешь?  - нахмурился Зяблик. - В мой огород камушек? Опять

я во всем виноват? Но только лично тебе лучше бы помолчать.

     - Почему это, интересно?

     - Разве не такие,  как ты, нас когда-то в светлое будущее вели? И компас у

вас, говорят, был, и карта. Только в том компасе вместо стрелки березовая щепка

болталась, а карту подслеповатый крот рисовал!

     Этот  наскок  скорее  раззадорил,  чем  уязвил  Смыкова.  Зяблику был  дан

незамедлительный отпор:

     - Как вы,  братец мой,  беретесь судить о столь неоднозначных вещах,  если

сами полжизни на нарах провалялись?  У вас ни о реальной жизни,  ни тем более о

большой политике никакого представления нет.  С  кем вы  могли общаться,  кроме

отщепенцев и паразитов?

     - Поваляться  бы   тебе  на   тех  нарах  хоть  годик!   Да  нашей  пайкой

прокормиться!  Да  повкалывать,  как мы,  на  урановых рудниках и  лесоповалах!

Причем бесплатно.  Это тебе не статьи невинным людям вешать да харю на казенных

харчах отъедать...  Эх,  жаль,  что  я  тебя  тогда  на  кастильской границе не

шлепнул, как иезуитского шпиона!

     - А если бы шлепнули,  сами сейчас червей кормили бы, - огрызнулся Смыков.

- Сколько раз я вам потом жизнь спасал?

     - Ни одного случая не помню!  А если и было,  то я тебя об этом не просил.

Лучше в сырой земле гнить, чем твой бред ежедневно слушать.

     Эти  перепалки,  уже  ставшие  системой,  хоть  как-то  отвлекли полуживых

путников от тяжких повседневных забот.  Улучшения в их состоянии не замечалось,

правда,  и хуже никому не стало.  Люди стонали,  кашляли, шатались, хромали, но

все же  продвигались вперед,  делая за  каждый переход до  двадцати километров.

Верка все время напоминала им:

     - Зайчики, вы должны желать спасения изо всех сил! Постоянно! Только тогда

лекарство будет действовать.  Вон видите,  какая Лилечка у нас молодец.  А Лева

совсем скис...

     Их  пятая ночевка была  прервана шумом,  подобного которому в  Нейтральной

зоне им слышать еще не приходилось. Можно было подумать, что где-то неподалеку,

за  ближайшей  грядой  холмов,   по  стартовой  дорожке  аэродрома  разгоняется

реактивный истребитель.

     Все невольно глянули в ту сторону,  но звук,  так и не явив людским взорам

свой  источник,  уже  быстро  удалялся и  вскоре совершенно затих.  Зяблик,  не

поленившийся сделать чуть ли не километровый крюк, после возвращения доложил:

     - Ничего  там  особенного  нет,   кроме  одной  канавы.  Совсем  свежая  и

проведена,  как  по  линеечке,  отсюда  туда,  -  он  указал  ладонью примерное

направление.  -  Как будто бы бильярдный шар по грязи прокатился. Только там не

грязь,  а вот такая же,  как здесь, хреновина, - он стукнул каблуком в землю. -

Шириной, значит, канавка метра два, а глубиной по колено.

     - Почему вы решили, что канава свежая? - строго спросил Смыков.

     - Побрызгал в нее,  там и зашипело,  -  дерзко ответил Зяблик.  -  Ты меня

совсем  за  дебила держишь?  Я  свежий след  от  несвежего с  закрытыми глазами

отличу, даже если его скорпион оставил.

     - Так это, значит, след, по-вашему?

     - Похоже...

     - Хм...  Два метра шириной...  - скептически покачал головой Смыков. - Кто

же такой след оставить мог?

     - Это уж вы сами соображайте,  -  Зяблик демонстративно зевнул. - На земле

такие твари сроду не водились.

     - А вдруг это какой-нибудь механизм был?  -  осторожно предположил Цыпф. -

Вполне можно  представить себе  шарообразную несущую конструкцию,  одновременно

выполняющую функции движителя...

     - Ага,  -  в  тон  ему  заметил Смыков.  -  Местный трамвай.  Подбросит до

конечной.  Вот  только узнать бы,  почем билетики...  Зачем голову зря  ломать.

Чужой это мир,  и все здесь чужое.  Нам из него выбраться поскорее надо. Жратва

кончается,  и еще неизвестно, сколько времени это снадобье действовать будет. В

любой момент можем загнуться.

     Возражать тут было нечему,  и  все с  охами и  вздохами стали собираться в

дорогу.  Зяблик теперь шел последним,  подгоняя отстающих, самым закоренелым из

которых в последнее время был Цыпф,  не столько вымотавшийся физически, сколько

утративший интерес к жизни.  Лилечка,  наоборот, топала довольно бодро и даже с

аккордеоном своим не торопилась расстаться.

     - Жизнь наша,  конечно, мерзкая, - говорил Зяблик, дыша Цыпфу в затылок. -

Но  и  хуже  бывает.  Думаешь,  каково мне  было,  когда  с  братом такая  беда

случилась... И главное, ни одна сволочь мне не посочувствовала. Только пальцами

тыкали да в душу плевали. Братоубийца, мол... Сначала я в одиночке сидел, там с

собой ничего не  сделаешь.  Не  то  что шнурки и  пояс,  даже резинку из трусов

вытащили.  А  уж  потом,  в  следственном изоляторе,  я  в  общую камеру попал.

Напихали нас,  как  сельдей  в  бочку.  Вместо  восьми  человек -  двадцать.  И

рецидивисты отпетые,  и туберкулезники,  и бомжи вшивые, и педерасты... Я тогда

еще, считай, салагой был. Опускали меня как хотели. Все им, гадам, мало было. А

напоследок,  когда я уже срок получил и этапа ждал, решили оттянуться по полной

программе.  Шнурок раздобыли,  даже и  не  знаю где.  Вешайся,  говорят,  а  мы

поможем.  По глазам,  дескать,  видно, что ты на свете не жилец. Вот тебе мыло,

вот тебе удавка,  цепляй ее за верхние нары и сигай в мир иной, где тебя брат с

извинениями дожидается.  Ну и пусть, думаю. Туда мне и дорога. Лучше подохнуть,

чем  так  мучиться.  Все  как надо сделал,  голову в  петлю сунул и  со  своими

сокамерниками прощаться стал.  А эта шпана на меня во все глаза смотрит, только

что слюни не пускает.  Как же,  бесплатное кино...  Торопить меня стали. Давай,

прими смерть ради общества.  Только не сразу.  Потрепыхайся чуток,  а  потом мы

тебя откачаем,  и опять...  Растянем удовольствие.  И тогда я решил -  нет!  Не

получите вы никакого удовольствия.  Не стану я  шакалов забавлять.  Кровью буду

харкать,  но не поддамся... Что дальше было, точно уже и не помню. Разочаровал,

короче,  публику.  Хотели меня примерно наказать,  да не вышло. Первый раз я от

них  отбился.  Одному даже голову проломил табуреткой...  Вот так-то!  А  ты  в

пустячной  переделке  скис.  Ведь  мы  до  рая  еще  сегодня  можем  добраться!

Представляешь? Отъедимся, выспимся, здоровье подправим... А, Лева?

     - Хотелось  бы  в  это  верить,  -  Лева  оглянулся  по  сторонам,  словно

заблудившийся в дремучем лесу ребенок. - Но пока никаких признаков... А помните

легенду о херувимах с пламенными мечами,  охраняющих Эдем? Возможно, ты недавно

видел след одного из этих самых херувимов.  Пустят ли они нас в  рай...  Честно

сказать,  мне  страшно.  Кажется,  что за  нами кто-то  пристально наблюдает...

Словно гигантский спрут из  океанской бездны...  Не поручусь,  может,  это была

всего лишь галлюцинация,  но  недавно я  видел,  как  три  камня,  соединившись

вместе, поползли куда-то, как живые...

     - Это от усталости,  Лева.  Топай веселее.  И  еще дважды в  этот день они

слышали зловещий, стремительно уносящийся прочь грохот, а потом даже наткнулись

на след,  в точности соответствующий описаниям Зяблика,  - довольно широкий ров

полукруглой  конфигурации,  из  конца  в  конец  рассекающий каменистое  плато.

Отброшенные далеко в сторону комья грунта еще обжигали руки.

     - С такой дурой только крепости брать,  -  поцокал языком Зяблик.  - Любую

стену своротит.

     - Боюсь,  скоро мы станем свидетелями, как дуры, подобные этой, а может, и

куда более страшные,  свернут напрочь все,  что имеет отношение к  человеческой

цивилизации,  -  Цыпф болезненно скривился.  -  Возможно,  когда-то этим тварям

принадлежала  вся  планета...  Они  владели  Землей  задолго  до  того,  как  в

остывающих океанах появились первые белковые организмы. Ведь мы почти ничего не

знаем о  ранней эпохе миросозидания.  А  длилась она не один миллиард лет.  Эта

странная, чуждая нашему пониманию жизнь могла зародиться в облаках межзвездного

газа,  в раскаленной магме,  в атмосфере звезд,  в жерлах вулканов,  наконец...

Сейчас  невозможно  сказать,  что  именно  положило  предел  царствованию  этих

монстров.  Ведь,  судя  по  всему,  им  не  может  повредить  даже  космическая

катастрофа.  Ни  жара,  ни холод,  ни жесткое излучение,  ни ядовитые газы,  ни

полное отсутствие атмосферы не способны убить эту жизнь... Впрочем, она никогда

и  не  умирала  по-настоящему.  Ее  зародыши остались в  камне,  песке,  глине.

Бактерии,  рыбы,  динозавры,  обезьяны и люди, сами того не ведая, заселили уже

занятые территории.  Мы пришли на чужое место! Понимаете - на чужое! Мы никогда

не были хозяевами Земли,  а  только бесправными квартирантами,  поселившимися в

неведомо почему опустевшем доме.  И вот истинные хозяева начинают возвращаться.

Чудовища,  о  которых мы даже представление себе не можем составить,  создания,

способные походя сметать горы,  существа, не имеющие ничего общего с привычными

нам  формами жизни,  начинают оживать,  расти,  двигаться,  собираться в  стаи.

Скорее всего их пробудил катаклизм,  называемый Великим Затмением...  А  может,

зараза,  вдохнувшая жизнь в древний прах,  пошла именно отсюда,  из мирка,  где

бывшие хозяева планеты еще процветают...  Я этого не знаю.  Я знаю лишь то, что

мы заняли чужое место...

     Цыпф зашатался и сел,  закрыв глаза. Его путаная, надрывная речь произвела

на всех тягостное впечатление.

     - Он что, умом тронулся? - шепотом спросил Смыков.

     - Нет,  -  Верка пощупала пульс Цыпфа. - Ничего страшного. Знаешь, как это

иногда бывает...  Думаешь-думаешь о  чем-то важном,  ломаешь голову,  и вдруг -

осенило. Как результат - перевозбуждение. С тобой такого никогда не случалось?

     - На умственной почве никогда,  -  ответил за Смыкова Зяблик.  - Только на

половой.

     - Неужели все на  самом деле так,  как он  сказал?  -  растерянно спросила

Лилечка, на которую слова Цыпфа оказали, наверное, наиболее сильное действие.

     - Конечно,  нет,  -  ответил ей  Зяблик.  -  Людишкам никогда не разгадать

высшего промысла.  Будь он хоть божий,  хоть сатанинский.  Но иногда наши,  так

сказать,  смутные предположения могут  объяснить что-то  ранее необъяснимое.  И

совсем не важно,  как далеки мы от истины. Главное тут в практическом интересе.

Степные  пастухи  когда-то   считали  звезды  глазами  небесных  волков,   хотя

ориентировались по  ним очень даже неплохо.  Вот так и  с  нашим Левой.  Скорее

всего он врет, но объяснение дает вполне правдоподобное. Я сам видел, как земля

вроде дикого зверя ворочалась.  Ну  и  все  такое прочее...  А  сейчас нам идти

нужно. Чуете, как воздух пахнет? Тройным одеколоном... Нет, уж лучше - марочным

портвейном. Райский сад где-то уже под боком!

     И действительно, ветер, до этого приносивший только мертвые запахи кипящих

кислот,  пепла  и  серы,  теперь благоухал неведомыми цветами и  травами.  Леву

спешно поставили на ноги, встряхнули хорошенько, и вся ватага чуть ли не рысцой

устремилась к  цепочке  скал,  маячивших на  горизонте.  Они  чем-то  неуловимо

отличались от всех других,  виденных здесь ранее,  -  может, сглаженными, менее

грубыми формами.

     Этот, как все надеялись, последний переход окончательно измотал и без того

едва живых людей.  На подходе к  скалам их редкая цепочка растянулась метров на

сто. Первым на гребень гряды вскарабкался Зяблик.

     - Ну что там? - прохрипел Смыков, тащившийся вслед за ним на четвереньках.

     - Есть две новости,  - невозмутимо ответил Зяблик. - Хорошая и не очень. С

какой начнем?

     - Без разницы...

     - Страна,  которую мы называем Нейтральной зоной,  кончилась.  Это хорошая

новость.  Но только то,  что за ней начинается,  рассмотреть невозможно.  А эта

новость, сам понимаешь, не очень...

     Вскоре все,  включая Цыпфа,  сгрудились вокруг Зяблика. Дышалось здесь как

на  горном  альпийском  пастбище  -  свежестью  ледника  и  ароматом  медоносов

одновременно,  -  но открывшийся простор был странно смазан, мутен и бесцветен,

словно его заслоняло от наблюдателей плохо промытое стекло.

     - Что за хреновина?  - Зяблик протер кулаками глаза. - Лева, что ты имеешь

сказать по этому поводу?

     - Надо подумать... - Цыпф поправил на носу очки. - Ну, если верить Ветхому

Завету,  то бог, изгнавший из рая наших прародителей, принял меры к тому, чтобы

Эдемский сад был скрыт от  глаз людей.  Его границы до  сих пор окутаны пеленой

облаков.  Это  следует  хотя  бы  из  того,  что  древние  иудеи  отождествляли

пресловутых херувимов с  демонами  небесной  стихии,  которым  подвластны тучи,

туманы,  бури и грозы.  А у Данте говорится о стене огня, отделяющей земной рай

от чистилища. Впрочем, тот огонь не может причинить вред праведным душам.

     - Вы, братец мой, окончательно свихнулись, - покачал головой Смыков. - Уже

и Данте в ход пошел. Авторитета нашли! Да он же сплошные небылицы сочинял.

     - На огонь это не похоже, - Зяблик, не обращая внимания на слова приятеля,

всматривался в смутную,  как будто бы даже колеблющуюся даль.  - А сквозь туман

мы как-нибудь прорвемся. Да и выбирать не из чего. Вперед, доходяги!

     А потом началось нечто вовсе необъяснимое.  Можно перенести издевательства

врагов и  нечаянные подвохи слепой природы,  но  когда тебя начинает обманывать

само мироздание, незыблемое прежде, это воспринимается как катастрофа.

     Вожделенный рай находился перед ними едва ли не на расстоянии пистолетного

выстрела, но и спустя шесть часов ходьбы неясные, бесцветные силуэты неизвестно

чего -  не то скал,  не то деревьев -  не стали ближе ни на сантиметр. И тем не

менее то,  что влекло их к себе,  не было миражом - они слышали шелест листвы и

крики птиц, они ощущали на своих лицах ласковые поцелуи душистого ветерка.

     Первым упал Толгай,  за последние пару дней не сказавший ни единого слова.

Его попробовали поднять,  ухватили за руки и за ноги,  но упали уже все скопом.

Долго  лежали,  хрипло дыша  и  давясь кашлем.  Действие бдолаха,  по-видимому,

заканчивалось, и неведомая болезнь, утихшая на время, теперь прогрессировала на

глазах -  суставы страшно распухли,  кожа покрылась багровой сыпью и  нарывами,

губы посинели, в легких сипело и перхало, сознание мутилось.

     - Видно,  здесь придется подыхать,  - прохрипел Зяблик, выглядевший ничуть

не лучше остальных. - Аут...

     - Обидно...  -  отозвалась Верка.  -  Ведь  почти  добрались...  Воздух-то

какой...  Может, сотня шагов всего и осталась... За что нам такое наказание? А,

Лева?

     - Не знаю, - Цыпф лежал пластом, и даже губы его шевелились еле-еле. - Все

бесполезно... Этих метров нам не пройти и за тысячу лет... Здесь какой-то фокус

с пространством...

     - А если мне сыграть? - неуверенно предложила Лилечка. - Вдруг варнаки нас

опять спасут?

     Никто  не  ответил  девушке,  и  она,  кое-как  приняв  сидячее положение,

принялась   мучить   аккордеон.    Слушать   звуки,    которые   извлекали   из

многострадального инструмента ее вдруг потерявшие сноровку пальцы,  было так же

нестерпимо,  как  наблюдать за  агонией повешенной кошки.  Поняв  это,  Лилечка

пустила слезу и отпихнула аккордеон в сторону.

     - Мужики,  вы  бы придумали что-нибудь,  -  сказала Верка с  такой ледяной

интонацией,  что сразу стало ясно, куда она клонит. - Если спасти не можете, то

хоть страдать не дайте... Неужели вам на меня пули жалко?

     - Жалко,  -  отрезал Зяблик.  -  На  тебя жалко,  на  себя жалко,  на всех

жалко... Гнусность это...

     - Мало ты гнусностей натворил, уголовник?

     - В том-то и дело, что много... Перебор. Брать больше не имею права.

     - А ты, Смыков, как реагируешь на просьбу несчастной женщины?

     - Отрицательно, Вера Ивановна, - отозвался тот. - Уж вы извините. Морально

не готов.

     - Трусы вы и сволочи, - она откатилась к Толгаю. - Эй, зайчик, ты еще жив?

     Толгай ничего не  ответил,  только открыл глаза  -  пустые глаза человека,

душа которого уже собирается отлететь в мир иной. Верка обняла его и чмокнула в

лоб.

     - Ты зачем у него в штанах шаришь?  -  подал голос Зяблик.  - Дай человеку

умереть спокойно.

     - А я,  по-твоему,  что собираюсь делать?  - ухмыльнулась Верка, с великим

трудом поднимаясь на  ноги.  -  Именно это и  собираюсь...  Хочу,  чтобы все вы

спокойно умерли. Прощайте, зайчики...

     Побелевшие пальцы  ее  правой руки,  отведенные чуть  в  сторону,  сжимали

зеленое ребристое яйцо, уже освобожденное от предохранительной чеки.

     Решись на  такое человек более опытный,  он до самого конца не выпускал бы

гранату из рук,  а потом бы даже подбросил ее немного, чтобы осколки хлестанули

сверху шрапнелью,  наверняка.  Верка же  просто выронила смертоносный снаряд из

ладони,  словно он кусался или обжигал кожу.  Уже потом, увидев, как метнулся к

ней Зяблик (откуда только силы взялись?), она попыталась исправить оплошность и

прижать гранату к земле ногой, да не успела - та уже летела в сторону.

     Граната упала среди каких-то  валунов,  похожих на шляпки огромных грибов,

только   накануне  вылезших  на   поверхность  земли,   еще   успела  звякнуть,

перекатываясь среди  них,  и  уж  после этого рванула.  Визга осколков никто не

услышал,  но результат взрыва превзошел все ожидания -  равнина содрогнулась от

горизонта до горизонта, даже дальние горы пустились вприсядку.

     Дым на  месте взрыва уже успел развеяться,  однако почва все еще не  могла

успокоиться.  Не прекращался и грохот. Он словно ушел под землю и перекатывался

там, как эхо в гулкой пещере, не только не слабея, но даже как бы набирая мощь.

     - Ой,  мамочка!  -  взвизгнула Лилечка, показывая пальцем на потревоженные

гранатой грибообразные камни. - Смотрите!

     Камни шевелились,  медленно кивая своими шляпками,  каждая из которых была

побольше мельничного жернова,  - не то стремились поглубже зарыться в землю, не

то рвались наружу.  Внезапно между ними опять грохнуло,  и вверх, словно зубная

паста   из   тюбика,   стала   выдавливаться   какая-то   сизоватая,   глянцево

поблескивающая масса.  Поднимаясь толстенным столбом, она извивалась, как живая

(а может, и была таковой), потом, изгибаясь крючком, плюхалась на землю, ползла

некоторое расстояние,  постепенно принимая цвет окружающей местности,  и вскоре

застывала, сразу покрываясь сетью мелких трещин.

     Земная  оболочка  сотрясалась,   как  стенка  парового  котла,   с  трудом

сдерживающего быстро нарастающую неведомую мощь.  Повсюду, куда только достигал

взгляд,  перли  наружу сизые  безглазые пиявки.  Прежде чем  окончательно стать

камнем, многие из них сшибались между собой, разваливались на части или навечно

превращались в прихотливо изогнутые арки.

     Скальная гряда,  с  вершины которой путники впервые узрели неясные силуэты

Эдемского сада,  исчезла  в  черной  туче,  быстро  накатывающейся на  равнину.

Откуда-то налетел буйный ветер,  и  теперь уже тряслось все вокруг -  и  земные

недра, и небеса. Буря принесла дождь из гравия и снег из пепла.

     Затем в самом центре этого хаоса родился уже знакомый людям звук,  похожий

на  рев  опробуемого на  холостых  оборотах  ракетного двигателя.  Стена  мрака

раздалась,  и все увидели, как по равнине что-то стремительно мчится, вспарывая

каменистый грунт,  как глиссер -  воду.  Земля уже не сотрясалась,  а  билась в

конвульсиях,  силилась выгнуться крутым гребнем и  вслед за этим всесокрушающим

плугом ринуться на смутно виднеющуюся границу Эдема.  Сама мысль остановить эту

неизвестно каким законам подчиняющуюся стихию казалась кощунством.

     И  все же нашелся некто,  посмевший встать на ее пути,  -  высокий и узкий

призрак,  казавшийся то карикатурно искаженной человеческой фигурой,  сотканной

из мерцающего света,  то столбом тусклого пламени. С того места, где находилась

ватага,   было  даже  невозможно  понять,   что   это  такое  на   самом  деле:

сверхъестественное существо,  неизвестное доселе  природное явление или  просто

обман зрения.

     Странный силуэт с медленной ритмичностью менял свою форму -  сжимаясь,  он

наливался интенсивным багрянцем,  расширяясь, становился почти прозрачен. В нем

почему-то совсем не ощущалось объема,  словно в пастели,  небрежно намалеванной

на  тонкой кальке.  У  Цыпфа,  зачарованно наблюдавшего за  всем  происходящим,

создалось впечатление, что он даже не касается земли.

     Лавина  ожившего  камня   с   бешеной  скоростью  накатывалась  на   столб

призрачного  света,  но,  несмотря  на  это,  разделявшее их  расстояние  самым

необъяснимым образом  не  менялось.  Ничего  даже  отдаленно похожего Цыпфу  не

доводилось раньше видеть и в кошмарных снах.

     А потом начало твориться что-то вообще несусветное!

     Небо дрогнуло и беззвучно осело,  превратив горы в холмы, холмы в бугорки,

а  стену вставшего дыбом камня -  в  невысокий и  уже совсем не страшный с виду

песчаный вал, от этого, между прочим, совсем не унявший своего бешеного рева.

     Горизонт,  простиравшийся слева от  призрака,  исказился и  стремительно -

одним  скачком -  надвинулся.  Уже  ставший привычным для  всех  суровый пейзаж

Нейтральной зоны сменился совсем другой картиной.  Цыпф увидел широкую,  сильно

обмелевшую реку, на крутом берегу которой вперемежку росли сосны и березы, а на

пологом -  редкие пузатые баобабы.  Это  был  самый  отдаленный район  Лимпопо,

граничащий не с Отчиной и даже не со Степью, а с малонаселенным Баламутьем.

     Затем то же самое случилось и с правым крылом горизонта -  из дальней дали

вдруг возникли живописные горы Трехградья.

     Пресс искривленного пространства,  с  трех сторон навалившийся на случайно

взбунтовавшуюся слепую  стихию  первобытного  мира,  давил  и  расплющивал  ее,

загоняя обратно в глубины разверзнувшихся недр,  а источник этой мощи сиял, как

святочная елка, извергая из себя все новые волны неведомой энергии.

     Только теперь Цыпф осознал,  что  трясут его уже не  подземные удары и  не

порывы бури, а чьи-то сильные руки.

     - Вставай! - орал ему прямо в ухо Артем, ничуть не изменившийся после того

памятного случая у города Сан-Хуан-де-Артеза. - Вставай!

     У  Цыпфа уже не было сил ни удивляться,  ни радоваться,  ни даже говорить.

Вокруг гибли миры -  то,  что прежде было Нейтральной зоной,  теперь можно было

ладошкой прикрыть, - и его собственная жизнь уже ничего не могла значить в этом

разгуле космических стихий.

     Оставив его в покое,  Артем принялся поочередно трясти Смыкова,  Зяблика и

Толгая,  но с тем же результатом.  Зато Верка,  живучая,  как кошка, и Лилечка,

великая жизнелюбка,  опомнившись от  пережитого ужаса,  затараторили наперебой,

одна писклявым голоском, другая сиплым.

     Пискляво:

     - Ой, это вы, дядя Тема?

     Сипло:

     - Вот уж кого не ждали!

     Пискляво, но не без гордости:

     - А мы тут такого натерпелись, такого... Даже аккордеон мой не помог.

     Сипло, но не без кокетства:

     - Что верно, то верно. Сто раз с Жизнью прощались. У вас закурить случайно

не найдется?

     Пришлось Артему перебить их:

     - Об  этом лучше потом.  Что с  вами случилось?  Почему вы  все лежите как

бревна?

     - Помираем, дядя Тема, - пожаловалась Лилечка.

     - Это правда? - он перевел взгляд на Верку.

     - Правда,  -  она  оттянула ворот рубахи,  чтобы видны были черные трупные

пятна на шее.  -  Хватанули здесь какой-то заразы.  А может, излучение виновато

или еще что-нибудь...

     - У всех так?

     - У всех. А у Толгая особенно. Боюсь, как бы он совсем не дошел.

     - Что с Зябликом?

     - Сначала ему было даже получше,  чем другим. Эдемское зелье выручало... А

когда он его остатки на всех разделил, то и сам свалился.

     - Действует зелье, значит?

     - Не то слово...

     - Тогда,  возможно,  я смогу вам помочь.  - Из кожаного кошеля, который он

всегда носил на поясе, Артем извлек горсть чего-то похожего на грубо смолотый и

не до конца высушенный самосад.  - Пользуйтесь, не стесняйтесь. Хватит на всех.

Это, так сказать, сырец, так что в дозах можно не стесняться...

     - Вы все же добрались до Эдема? - воскликнула Лилечка.

     - Добрался, но кружным путем. Через мир варнаков.

     - Мы там тоже были. Страшно, как в преисподней!

     - Вот как! - Артем не мог скрыть удивления. - Интересно... Но об этом тоже

потом. Надо торопиться, пока внимание Незримого отвлечено.

     - Кого? - переспросила Лилечка.

     - Все потом. Лучше помоги мне.

     Женщины первыми отведали подозрительного крошева,  противного на вкус, как

перепревшее  сено,  но  действительно отдававшего  ароматом  бдолаха,  а  затем

принялись чуть ли  не  силой кормить им  своих впавших в  прострацию спутников.

Верка при этом приговаривала:

     - Жуйте,  зайчики... Жуйте, если жить хотите. Это, конечно, не крем-брюле,

зато от всех хворей спасает.

     Убедившись,  что  полумертвые мужчины  уже  утратили интерес ко  всему  на

свете,  в  том числе и  к собственному спасению,  Верка занялась индивидуальной

обработкой.

     - Лева,  открой ротик.  Ты что, помирать собрался? А не рано ли? А кто все

книжки на  свете прочитает,  кто  во  всех эдемских тайнах разберется,  кто  за

Лилечкой ухаживать будет?  Глотай,  миленький,  глотай,  запить  нечем,  ты  уж

извини... А ты, Зяблик, особого приглашения ждешь? Смотреть на тебя стыдно! Еще

мужиком называешься!  Каждую  минуту аггелы могут  появиться,  а  ты  как  баба

рязанская разлегся.  Жри, кому говорят! Не плюйся, а не то по роже заеду! Сразу

очухаешься! Жри, мать твою раком... С комприветом, Смыков. Почему от коллектива

отрываешься?  Все  едят травку,  а  ты  чем  лучше?  Раскис.  Сломался.  А  еще

коммуняка!  А еще мент!  Присягу давал?  Как там сказано: стойко переносить все

трудности и лишения. Ну-ка, соберись! Помнишь, как пел: "Это есть наш последний

и  решительный бой"?  Дулю тебе в нос,  а не решительный бой.  На словах вы все

горазды. Не кусайся, не кусайся. Ну вот, пошло. Ты глотай, глотай...

     Сложнее всех обстояло дело с Толгаем.  Снадобье, которое Верка заталкивала

ему в рот,  вываливалось обратно,  даже не смоченное слюной.  Сын степей не мог

или  не  хотел  сделать  глотательное  движение.   Изрядно  намучившись,  Верка

принялась что-то  жарко  шептать  ему  на  ухо.  В  глазах  Толгая,  уже  давно

подернувшихся дымкой смертной тоски, появилось осмысленное выражение.

     - Дереслек? - прошептал он запекшимися губами. - Правда? Не обманешь?

     - Вот тебе крест!  -  Верка обнесла щепотью свой лоб, живот и груди. - Как

до ближайшего кустика доберемся,  так и сладится. Только для этого сначала надо

травки пожевать. Как бычок будешь... Вот молодец, вот послушный мальчик...

     - Скорее,  -  нетерпеливо сказал Артем. - Иначе нам придется добираться до

Эдема через мир варнаков.

     - Лучше не надо! - испугалась Лилечка.

     - Ты как?

     - Нормально.

     - Идти можешь?

     - Попробую.

     - Тогда бери аккордеон - и вперед.

     - Одна? - Лилечка испугалась еще больше.

     - Нет, со мной, - Артем без видимого усилия взвалил на одно плечо Зяблика,

на другое Смыкова и обратился к Верке:  -  Побудьте пока здесь. Я скоро вернусь

за вами.

     - Уж постарайтесь, - Верка покосилась на светившийся призрак, за это время

успевший вырасти почти вдвое.  -  Мне такая компания что-то не нравится.  Этот,

как вы его назвали... Незримый... он хоть живой?

     - Еще как! Но то, что вы видите сейчас, это даже не тень его, а тень тени.

Истинная же его сущность как бы размазана в бесконечном количестве миров.

     - Обалдеть!

     Артем,  пригибаясь под своей нелегкой ношей,  двинулся вслед за  Лилечкой,

которая бочком-бочком, еле-еле, но уже осилила шагов двадцать из той сотни, что

в реальном, не искаженном пространстве отделяло их от Эдема.

     С противоположной же стороны происходило явление,  обратное тому,  которое

четверть часа назад доказало людям,  что в этом мире уязвимы и бренны не только

их  слабые тела,  но и  такая важнейшая форма бытия материи,  как пространство.

Пределы  Нейтральной зоны  начали  медленно  раздвигаться в  стороны,  оттесняя

помутневшие,  словно подернувшиеся зыбью, пейзажи Лимпопо влево, а Трехградья -

вправо. Свинцовая глыба неба тоже поплыла вверх, потянув за собой примятые горы

и расплющенные холмы.  Картина была до того нереальная и жутковатая, что Верка,

относившаяся  к  религии  не  то  чтобы  равнодушно,   а  даже  похабно,  опять

перекрестилась.

     Цыпф поднял голову, тупо глянул на Верку и брякнул ни к селу ни к городу:

     - Приимшие на сем свете веселье и раздолье на оном муки приимут...

     - Типун тебе на язык! - зашипела на него Верка. - Ты на что это намекаешь?

     - А на то,  что самая шустрая вошка первая на гребенку попадает,  -  изрек

Лева опять некстати и после этого ткнулся лицом в песок.

     Нейтральная зона уже  приняла свой прежний вид,  и  ничто в  ней сейчас не

шевелилось,  не буянило и не ходило ходуном.  Тишь да гладь простиралась вплоть

до  самого  горизонта.   Призрак  постепенно  бледнел,   сверху  вниз  по  нему

прокатывались синие и  багровые волны.  Верка так засмотрелась на  это зрелище,

что не заметила, как вернулся Артем.

     - Быстрее!  -  сказал он,  взваливая на себя Цыпфа и Толгая.  -  Незримому

нужно время,  чтобы восстановить силы.  Если мы не успеем,  то каждый метр этой

пустыни превратится для нас в тысячу километров.

     Верка вскочила.  Ноги сами пошли вперед,  но  туловище почему-то опередило

их,  а  земля,  которой полагалось быть где-то  внизу,  оказалась вдруг рядом с

лицом да вдобавок еще пребольно стукнула по нему.

     - Прошу прощения за  наше  угощение,  -  Верка была как  пьяная.  -  Ножка

подвернулась. Больше не повторится.

     - Цепляйтесь за пояс, - Артем на ходу обернулся. - Троих сразу я не унесу.

     - Как  так?  -  хохотнула  Верка,  на  которую  бдолах  подействовал самым

неожиданным образом.  - У вас же вроде раздвоения личности... Вот и позовите на

помощь того, другого.

     - К сожалению, у этого другого совсем иные представления о морали. Овладев

моим телом, он сделает все возможное, чтобы спасти его. А с вами всеми поступит

как с ненужной обузой.

     - Все вы, мужики, такие... - пробормотала Верка, чувствуя, что эйфория уже

рассеивается,  а на смену ей приходят страх, тошнота и чувство слабости во всем

теле.

     Тусклые силуэты Эдемского сада  были  уже  совсем рядом.  Артем рванул изо

всех сил,  потянув за собой и Верку.  В глазах сверкнуло,  словно от солнечного

зайчика,  серая пелена лопнула, как это бывает, когда из глубины выныриваешь на

поверхность, и все вокруг расцвело волшебными красками земного рая...

     Они лежали в густой траве, ни один стебелек которой не был похож на что-то

виденное прежде.  Они лежали на опушке леса,  состоявшего не из деревьев,  а из

каких-то  совершенно фантастических растений:  исполинских цветов,  чьи розовые

несимметричные  головки  смахивали  на  паруса  клиперов;   невесомых,   словно

сотканных из  синей паутины шаров и  зонтиков:  красных,  колеблющихся на ветру

покрывал,  очень  напоминавших  языки  пламени;  пышных  султанов  попугайчатой

расцветки  и  еще  чего-то,  похожего  на  разросшиеся до  невероятных размеров

павлиньи перья.

     Все вокруг было ново и  удивительно,  а  потому немного страшновато,  все,

кроме давно опостылевшего мрачно-серого неба.

     Люди  постепенно  оживали,  но,  подавленные непривычной красотой,  а  еще

больше  загадочной  славой  этого  места,   помалкивали,   только  по  сторонам

озирались. Первой тишину нарушила неугомонная Верка:

     - Ну дошли, слава богу... А что дальше?

     - Колхоз организуем,  -  сказал Зяблик.  - "Райская жизнь". По сбору этого

самого бдолаха. Смыков будет председателем, а ты учетчицей... Вообще-то на этот

вопрос тут есть кому ответить, - он покосился на Артема.

     Цыпф  поймал  жучка  -  ни  дать  ни  взять  крохотного летающего ящера  с

прозрачными крылышками, рогом на носу и гибким шипастым хвостиком. На ближайшую

кочку  взобралась  какая-то  бледно-зеленая  амебообразная тварь  и  зачирикала

по-птичьи.

     - Дядя Тема, - несмело спросила Лилечка, - а мы где? Это... Земля?

     - Не знаю, - немного помедлив, ответил он. - Но во всяком случае, место не

совсем обычное. То, что его сторожат Незримые, говорит о многом.

     - А кто это такие?

     - Долгая история...

     - А если коротко? - не отставала Лилечка.

     - Существа,  обитающие сразу во многих измерениях, но вне времени. Одни из

создателей человека.

     - Нас?

     - И нас тоже.

     - Значит, есть и другие люди?

     - Есть. Но тебе с ними лучше не встречаться.

     - Мы здесь останемся? - спросила Лилечка.

     - А как бы ты хотела?

     - Я бы домой хотела. Давайте погуляем здесь немного и назад.

     - Обратная дорога будет ничуть не легче...

     - А как же аггелы туда-сюда пробираются? - поинтересовался Зяблик.

     - Для  этого  они  каждый раз  провоцируют схватку между  Незримыми и  той

загадочной стихией,  что дремлет в  недрах Нейтральной зоны.  Вы  по  пути сюда

устроили нечто похожее.

     - А наш Лева целую теорию придумал,  - похвалилась Лилечка. - Говорит, что

миллиарды лет назад наша земля была такая,  как Нейтральная зона.  И что на ней

уже  тогда существовала жизнь,  только для  нас совсем-совсем чужая.  Когда эта

жизнь проснется,  в нашем мире не останется места ни людям,  ни зверям, ни даже

микробам. Печально, правда?

     - Человечеству  действительно грозит  серьезная  опасность,  чего  уж  тут

скрывать.  - Артем устало потер пальцем веки. - Эдем, возможно, может стать его

единственным прибежищем. Но для этого предстоит еще громадная работа.

     - Ничего не громадная, - возразила Верка. - Объявим всем. Кто хочет, пусть

идет, а кто не хочет, пусть остается.

     - Не все так просто...  -  покачал головой Артем. - Люди верят только в ту

опасность,  которая уже жжет их пятки.  Думаете, вашим словам поверят в Лимпопо

или в  Кастилии?  Вам и  в  Отчине мало кто поверит...  А  как вы представляете

переход хотя бы тысячи человек через Нейтральную зону? Вы же сами говорили, что

в ней гибнет все живое.

     - Вот тут и пригодится эдемское снадобье, - сказал Цыпф.

     - А Незримые?

     - Пусть дерутся с этой хреновиной, - Зяблик ткнул большим пальцем за спину

в сторону Нейтральной зоны.

     - А вдруг эта хреновина победит?  Ведь нам неизвестны пределы ее силы. Что

тогда будет с Эдемом?

     - А вы сами что предлагаете? - не удержался от вопроса и Смыков.

     - Я бы повел людей через мир варнаков.

     - Кто нас туда, интересно, пустит?

     - Все  будет  зависеть от  доброй  воли  хозяев.  Хотя  мне  кажется,  они

относятся к людям вполне дружелюбно.

     - А  сами  они...  кто?  -  чувствовалось,  что  этот вопрос дался Лилечке

нелегко. - Тоже люди?

     - У нас общие предки,  хотя пути двух рас разошлись давным-давно.  Не хочу

сказать,  что людям достался идеальный мир,  но варнакам повезло еще меньше. Им

пришлось приспосабливаться к вечному мраку,  жаре, удвоенной силе тяжести. Слух

заменяет им  все  другие органы чувств.  Уж  тут-то  они достигли совершенства.

Варнак  способен  составить  представление о  любом  предмете  исключительно по

звуку.

     - Подождите,  -  в  голосе Смыкова звучало недоверие.  -  А  если  предмет

неподвижен, что тогда?

     - В  природе нет  неподвижных предметов.  Даже  в  мертвом камне вибрируют

молекулы.

     - А как так получилось?  -  спросил Зяблик.  - Они к нам могут, а мы к ним

нет.

     - Зря я ввязался в этот разговор,  -  вздохнул Артем.  -  Здесь начинается

область предположений...  Во времена такие давние, что мы себе и представить не

можем, во Вселенной бушевала распря между могущественными существами совершенно

разной природы -  Незримыми и Фениксами,  или, как их еще называют, Иносущими и

Предвечными. Одни властвовали над Временем, другие над Пространством. Люди были

задуманы ими  как оружие для этой грандиозной междуусобицы.  Наши предки вполне

могли позаимствовать у  своих создателей кое-что из  их необыкновенных качеств.

Способность к  перемещению сквозь пространства,  возможно,  заложена в человеке

изначально,  но  у  варнаков  она  выражена  сильнее.  Катастрофа,  которую  вы

называете Великим Затмением,  если  и  не  разрушила,  то  ослабила стену между

вашими мирами. Это и помогает варнакам легко проникать сюда.

     - Выходит, мы в дырявом мире живем, - мрачно уточнил Смыков.

     - Выходит...

     - А кроме варнаков, в эти дыры никто не сунется?

     - Кто это может знать...  Дорогие мои,  вы  живете на Тропе,  а  это то же

самое,  что жить в кратере вулкана.  Никому не дано предугадать, что случится в

самое ближайшее время.

     - А вам у варнаков, значит, не понравилось? - поинтересовалась Верка.

     - Я  посещал миры и  похуже.  Жить там можно,  но,  на  мой вкус,  немного

темновато.  Хотя слушать, как перекликаются варнаки, одно удовольствие. Человек

просто не способен оценить те чувства,  которые они вкладывают в  самые простые

звуки. Мы по сравнению с ними почти глухонемые. Забыть это невозможно...

     - Зачем  они  к  нашим бабам тогда лезут?  -  брякнул вдруг Смыков,  сразу

вогнав Лилечку в краску.

     - Чтобы понять это,  нужно хоть немного пожить в том мире. На втором месте

после слуха у варнаков стоит осязание.  Встретившись,  они буквально оглаживают

друг друга.  Ритуал физических контактов имеет для них огромное значение, а то,

что мы называем плотской любовью, считается выражением самых добрых чувств.

     - Что,  а  неплохо!  -  фыркнул  Зяблик.  -  Вот  бы  у  нас  так.  Вместо

"здравствуйте" сразу в позу.

     - Грубый ты,  -  сморщилась Верка. - Не будет с тобой никто здороваться, и

не надейся.

     Все  засмеялись,  даже  Лилечка.  Один  только  Толгай не  разделял общего

веселья.

     - Танлык! - его рука легла на рукоять сабли. - Тише! Слышите?

     Где-то в глубине леса равномерно потрескивали ветки.  Тот, кто шел сюда, и

не  думал  таиться,  уверенный то  ли  в  своей безопасности,  то  ли  в  своей

неуязвимости...

 

     СЛОВАРЬ ЖАРГОННЫХ СЛОВ И ВЫРА;

     Баклан - неопытный человек, новичок.

     Вертухай - охранник в тюрьме или зоне.

     Вертеть вола - обманывать.

     Горбатого лепить - то же, что и вертеть вола.

     Жмурик - мертвец.

     Загужевать - загулять.

     Замантулить - сделать.

     Замочить - убить.

     Зачушить - унизить.

     Кабёл - оскорбительное слово, активная лесбиянка.

     Кимарить - спать.

     Кичман - тюрьма.

     Клифт - пиджак, куртка.

     Клевый - привлекательный.

     Котлы - часы.

     Кранты - конец.

     Коцы - ботинки, сапоги.

     Лажанугь - подвести.

     Локш потянуть - потерпеть неудачу.

     Лярва - проститутка.

     Мазу держать - верховодить.

     Мойка - бритвенное лезвие.

     Ноги сделать - сбежать. .

     Обсос - начальник лагеря, тюрьмы.

     Охра - внешняя охрана мест заключения.

     Петрить - понимать, соображать.

     Прохезать - справить нужду.

     Попка - охранник на вышке.

     Понт (взять на понт) - обмануть.

     Прикид - одежда.

     Профурсетка - женщина не слишком строгих правил.

     Ракло - босяк, оскорбительное слово.

     Рыжье - золото.

     Слока - союз.

     Спецура - спецназ внутренних войск.

     Сявка - начинающий вор.

     Тише дыши - не откровенничай.

     Туфта - нечто ненужное, ложное, делаемое для отвода

     Фраер - человек, не имеющий отношенияк блатному миру.

     Хавера - квартира.

     Хайло - рот.

     Хлыст - древесный ствол на лесоповале.

     Чмо - забитый, опустившийся человек.

     Шарап (взять на шарап) - действовать силой, нагло и быстро.

     Ширнуться - сделать укол наркотика.

     Шконка - кровать, нары.

     Шухер - тревога.