Юрий Брайдер, Никлай Чадович 
        Гвоздь в башке 
        Роман
        
        Анонс
        Олег Наметкин, ставший жертвой терроризма и собственного добросердечия,
за  мгновение превратился из здорового молодого парня в  беспомощного инвалида,
навсегда прикованного к  постели.  Однако в  качестве компенсации за мучения он
приобрел удивительный дар:  теперь его  душа  может,  покидая на  время бренную
оболочку,  путешествовать по ментальному и временному пространству.  Но игры со
Временем очень опасны:  одна из вылазок «душеходца» Наметкина  глубокое прошлое
заканчивается катастрофическими последствиями для всего человечества.
        
        
        ПРОЛОГ
        Тесей Эгеид, афинянин
        О  благословенный Крит,  отец ста  городов (в  чем  местные патриоты от
географии,  конечно,  привирают,  но  пусть  им  будет судьей сам  царь  Минос,
известный беспристрастностью не только на земле,  но и в Аиде), остров кедров и
кипарисов,  изобильных  виноградников  и  тучных  пашен,  центр  цивилизованной
Ойкумены (дряхлеющий Египет  и  младую Грецию можно  вынести за  скобки),  край
действительно богатый  и  многолюдный,  в  сравнении с  которым  другие  страны
кажутся дикой пустыней.
        Правда,   здешний  народ,   избалованный  достатком  и  покоем,   имеет
пристрастие к  праздности.  Недаром ведь  для  благоустройства столицы пришлось
приглашать зодчих со стороны.
        Да и  нравы у островитян весьма вольные.  Вино они употребляют с самого
утра,  а нужду справляют там,  где приспичило.  Что поделаешь,  местные боги не
воспрещают этого.  Неспроста, наверное, впоследствии их сменяют другие боги, не
приветствующие  винопития   и   весьма   скрупулезно  регламентирующие  процесс
отправления естественных надобностей.
        Известны критяне и  своей  чувственностью (выразиться более откровенно,
пусть и грубо,  мешает мой статус гостя). Не зря же к этим берегам прибило пену
(а  по  сути  дела,  семя  злодейски оскопленного Урана),  из  которой родилась
фиалковенчанная Афродита, богиня любовной страсти и покровительница блудниц.
        Да и где в другом месте вы найдете царицу, сожительствующую с быком?
        Не только из гавани,  но и  с любой точки кносской равнины хорошо видна
конечная цель моего путешествия — Лабиринт,  огромный храм-дворец,  посвященный
лабрис, обоюдоострой секире.
        Мне  до  сих  пор неизвестно —  по-прежнему ли  там царствует Минос или
власть  перешла  к  свирепому выродку  Астерию,  называемому также  Тавром.  По
крайней мере  ни  тот  ни  другой на  людях  давно  не  появлялись.  Опасаются,
наверное,  разделить участь Андрогея,  еще  одного члена этой зловещей семейки,
погибшего в Аттике при весьма загадочных обстоятельствах (тот. еще был типчик —
ничего  хорошего о  нем  не  могут  сказать  даже  те,  кто  не  одобряет этого
убийства).
        Ничего нового не слышно и про Ариадну.  Девица в возрасте.  Ей бы давно
пора свою семью завести,  а не скрываться в гиникее отцовского дворца. Впрочем,
по  слухам,  какой-то  знатный сердцеед уже  соблазнил гордую дочь Миноса.  При
расставании он одарил Ариадну венцом необыкновенной красоты,  который с тех пор
она носит, не снимая.
        Ариадна единственная,  кто  может стать моим  союзником.  С  ней  нужно
познакомиться в первую очередь.
        Не исключено,  что о  моем появлении уже известно при дворце.  Очень уж
сильно я выделяюсь среди других пассажиров тридцативесельного корабля «Делиас»,
существ столь юных и  нежных,  что с  первого взгляда парней нельзя отличить от
девушек.
        Интересно,  зачем эти малолетки понадобились Астерию?  Могу побиться об
заклад,  что каннибализмом здесь и  не пахнет.  На Крите найдется немало вполне
съедобных рабов.  Какой смысл посылать за ними еще и в Афины?  Ну, с девочками,
допустим., понятно. На «клубничку» все мы падки. А при чем тогда юноши? Неужели
в придачу ко всему Астерий еще и извращенец? Хотя от сыночка такой матери можно
ожидать чего угодно.
        Вот  только на  меня этот урод пусть не  рассчитывает.  Не  тело мое он
получит,  а  смерть  от  бронзового  меча,  сработанного  лучшими  оружейниками
Арголиды.  На  его  лезвии  выгравированы письмена,  которые спустя много-много
веков должны возвестить потомкам о  еще  одном торжестве рода человеческого,  о
победе над врагом, куда более беспощадным, чем потоп или извержение вулкана.
        Встретили нас не  приветственными звуками труб,  как послов,  но  и  не
бичами, как живой товар. Даже усадили в изящные носилки, занавески которых были
затканы  изображениями местных  святынь  —  быка,  секиры  и  двуглавого  орла,
олицетворяющего Зевса Критского, легендарного прародителя местных царей. Ничего
удивительного —  таких красавчиков и  милашек грешно гонять босиком по пыльным,
раскаленным улочкам,  где  каждый  полупьяный бродяга  норовит  задеть  ,  тебя
соленым словцом либо ущипнуть за бочок.  Отныне все мы — царская собственность,
а любая царская собственность неприкосновенна, будь то слиток золота или пустой
горшок.
        На меня стражники глянули с недоумением — что,  дескать, за чудо такое?
Возраст далеко не юношеский.  Тело,  а особенно рожа не внушают страсти. Бандит
какой-то, а не мальчик для утех. Никак эти афиняне окончательно ополоумели? Или
просто издеваются? Ничего, царь быстро поставит их на место...
        Конечно,  стражников можно понять. Мул незаменим в ярме, но неуместен в
свадебной упряжке.  Вороне голубкой не бывать.  Царское ложе позволено украшать
только свежими цветами.
        Да только не сподобилось подобрать другой,  более пристойный образ. Все
мои пращуры,  обитающие в близлежащих краях (а главное,  в сопоставимое время),
выглядят несколько мужиковато.  Как говорится,  плохо скроены, да крепко сшиты.
Не люди, а медведи.
        Говоря  иначе,  нежному цветку  требуется соответствующий уход.  А  под
ледяными ветрами  невзгод  и  палящим  зноем  степных  стычек  вырастает только
горькая полынь да жгучая крапива.
        Ничего,  надо надеяться,  что вскоре все разрешится самым благоприятным
образом и я обрету прежний облик, от которого давно успел отвыкнуть...
        Во дворце нас сразу разделили.  Хотя юные аристократы и  чурались меня,
без них стало как-то тоскливо. Словно после потери красивой безделушки. Судьба,
ожидающая их, незавидна. Даже не знаю, свидимся ли мы еще когда-нибудь.
        Свое единственное имущество —  меч.—  я  до  поры до  времени прячу под
одеждой.  Лабиринт никакое не  подземелье,  а  просто  очень  большое здание  с
запутанными внутренними переходами.  Поэтому в клубке Ариадны я, конечно же, не
нуждаюсь.
        Тем не менее доверенное лицо мне бы не помешало.  Пусть не Ариадна, так
сестра ее Федра, чье имя почему-то тоже связано со мной. Или сам Минос, который
просто обязан ненавидеть незаконнорожденного ублюдка. В крайнем случае сгодится
любой повар,  стражник,  придворный звездочет,  служанка.  Лишь бы этот человек
разбирался в  хитросплетениях дворцовых интриг,  знал здесь все ходы и  выходы,
мог помочь дельным советом.
        Но единственное живое существо,  посещающее меня, глухо и немо, пусть и
не в силу физических изъянов, а вследствие своего иноземного происхождения. Это
черный, как сажа, эфиоп, понимающий только язык жестов — принеси, подай, убери,
пошел прочь.
        А время между тем идет.  Если я и буду представлен Астерию,  то в самую
последнюю очередь. Даже странно почему он так долго возится с дюжиной отроков и
отроковиц. Пора бы уже и наиграться.
        Дабы хоть как-то напомнить о своем существовании,  я запел однажды гимн
Посейдону,  авторство которого приписывается Орфею,  учителю всех поэтов и царю
всех певцов.
        Слушай меня,  Посейдон,  Владыка морского пространства.  Всадник, волну
оседлавший,  Трезубцем  доставший до  неба.  Недра  земли  потрясаешь,  Блюдешь
кораблей продвиженье.  Рыбы потехой тебе, А нереиды усладой. Властвуй и дальше,
Бессмертный отец Ориона. Нас не забудь. Подари хоть немного сокровищ:
        Счастья, удачи, достатка, Любви и здоровья.
        И меня услышали.  Недаром ведь Посейдон, вернее, одна из его чудовищных
ипостасей считается отцом Астерия (между прочим,  если верить легенде, мы с ним
единокровные братья).
        На  сей  раз  мой  неразговорчивый эфиоп явился в  сопровождении целого
сонма  служанок.  Они  раздели  меня,  обмыли  тепленькой водичкой,  причесали,
умастили ароматными маслами и облачили в какое-то весьма легкомысленное одеяние
— белое, воздушное, полупрозрачное. Как говорится, посыпали мукой рыжего козла,
авось он овечкой станет.
        Меч мне кое-как удалось перепрятать в рукав — длины-то в нем было всего
две пяди, а кроме того, именно для таких случаев я всегда ношу на левом бицепсе
широкий кожаный ремень.  Чашу  с  вином,-которую подал  эфиоп (такой чести меня
удостоили впервые),  я  отверг.  Мало ли какого зелья туда подмешали.  Усну,  а
Астерий и набросится. Бр-р-р...
        Затем  меня  провели в  покои,  скупо освещенные жаровней,  от  которой
исходили  дурманящие  запахи  ладана,   стиракса  и  смирны.  Похоже,  что  тут
собирались приносить жертвы  богам.  Впрочем,  говорят,  что  ароматные курения
отгоняют злых духов,  единственным представителем которых здесь мог быть только
я.
        Служанки поспешно удалились, но одна старая стерва ткнула пальцем в пол
у моих ног и едва слышно прошипела: «Стой здесь, тебя позовут».
        Вскоре глаза мои привыкли к полумраку. В дальнем углу я различил низкую
кушетку,  на  которой возлежал некто,  с  ног  до  головы  закутанный в  черное
траурное покрывало.
        Если бы  я  знал наверняка,  что это Астерий,  то  бросился бы вперед и
постарался разом покончить с проблемой, которая привела меня сюда. Но это могла
быть и коварная ловушка.  Прежде я неоднократно слышал о чем-то подобном. Тебя,
например,  зазывают в  притон разврата,  плату  берут  вперед,  но  вместо юной
потаскушки подсовывают дряхлую каргу, покрытую гнойными язвами, или, хуже того,
— наемного убийцу с кинжалом.
        —  Ты хорошо поешь,  афинянин,  — произнес голос,  который с одинаковым
успехом можно было принять и за мужской и за женский. — Очень хорошо.
        —  Спасибо за похвалу,  —  сдержанно ответил я,  —  Но в  сопровождении
кифары этот гимн прозвучал бы куда торжественней.
        — Где ты научился своему искусству9 Не от самого ли Аполлона Мусагета?
        —  Увы!  —  печально  вздохнул я.  —  Блистательный повелитель мышей  и
гонитель волков не удостоил меня своим высоким покровительством. Игре на кифаре
и пению я научился в одиноких скитаниях.
        (Знал бы ты только, ради чего я на самом деле вызубрил все эти дурацкие
гимны, пеаны и элегии, так, наверное, схватился бы за свою дурацкую голову.)
        —  Спой  еще  что-нибудь,  —  задушевно-вкрадчивый голос,  которым были
сказаны эти слова,  совсем не вязался с представлениями о чудовище,  насилующем
человеческих детей.
        Весьма озадаченный такими впечатлениями, я смиренно поинтересовался:
        — Кого мне восславить на этот раз,  Совоокую Афину,  Змеемудрых Эриний?
Мать времен Селену? Или самого тучегонителя Зевса?
        — Восславь меня!  — голос зазвенел,  как самая тонкая струна кифары.  —
Восславь царскую дочь Ариадну.
        Сказать,  что я  оторопел,  —  значит ничего не сказать.  О бессмертные
боги! Где были мои глаза? Где были мои уши? Где была моя интуиция?
        Любая фальшь,  любая заминка могли выдать мои истинные чувства, и, дабы
выкрутиться из неловкого положения, я, потупив глаза, произнес:
        —  Как можно воспеть то,  о чем не имеешь никакого представления?  Даже
тени твоей мне не  довелось коснуться.  Если ты  действительно хочешь,  чтобы я
сочинил гимн в твою честь, нам следует познакомиться поближе.
        Конечно,  это было нахальство,  граничащее с кощунством.  Как-никак она
была царской дочерью,  а я всего лишь искупительной жертвой, предназначенной на
растерзание Астерию.  Однако Ариадна ничуть не  обиделась.  Более того,  повела
себя словно гетера, принимающая состоятельного клиента.
        —  Так приблизься ко мне,  афинянин,  —  черное покрывало было сброшено
столь  решительно,  словно оно  жгло  ее  тело,  по  контрасту показавшееся мне
ослепительно белым.  —  Все  мои  прелести  открыты  перед  тобой.  Нынче  тебе
позволено коснуться даже моей плоти, а не то что тени.
        Что называется,  подфартило, подумал я, делая к Ариадне первый шаг. Так
меня,  глядишь,  и под венец загонят.  Вернее,  свяжут узами Гименея. Кем тогда
будет приходиться мне Астерий?  Не  иначе как шурином.  Впрочем,  это не важно.
Главное, что я теперь не один.
        Просто ума не приложу,  как я  так опростоволосился,  приняв Ариадну за
Астерия.  Наверное,  сработал стереотип мышления.  Если долго ожидать встречи с
драконом, за него можно принять обыкновенную ящерицу.
        В том,  что Ариадна женщина,  не могло быть никаких сомнений. Давно мои
руки  не  мяли столь тяжелых и  упругих грудей.  Это  уже  не  говоря обо  всем
остальном.
        Вот только любила она совсем не по-женски — требовательно,  эгоистично,
грубо.  Ничего не поделаешь,  царская дочь.  Имеет право. Да и наследственность
неистовой Пасифаи, наверное, сказывается,
        Имелась у нее еще одна странность.  Свой знаменитый венец,  отороченный
длинной, густой вуалью, она так и не сняла.
        Перед тем как покинуть ложе страсти, я произнес:
        — Твоим обольстительным телом я усладился сверх всякой меры.  Но почему
ты скрываешь свой лик, соперница Афродиты? Как я смогу потом воспеть его?
        —   Воспой  пока  что-нибудь  другое,   —   она  вскинула  вверх  ногу,
действительно достойную олимпийской богини. — А что касается лика, то знай, что
женщины моего рода открывают его только после свадьбы.
        — Отчего же такие строгости? — невольно удивился я.
        —  Чтобы жених не  ослеп!  —  рассмеялась Ариадна.  —  Поэтому с  ликом
придется повременить. Зато всем остальным можешь пользоваться сколько угодно, —
она попыталась вернуть меня на свое ложе.
        — На сегодня,  думаю,  хватит,  — (нет, я не струсил, просто всему есть
свой предел). — Давай лучше встретимся завтра.
        - Непременно. Ночью я вновь пошлю за тобой, — пообещала она.
        Так продолжалось больше двух недель.  Не  буду кривить душой —  за этот
срок Ариадна надоела мне хуже горькой редьки.  Любовь притягательна лишь до тех
пор,  пока в  объекте страсти (да  при этом и  в  себе самом) ты  раз за  разом
открываешь что-то  новое,  ранее не изведанное.  В  противном случае сладостный
праздник превращается в постылую повинность, в унылые будни.
        Ариадна была скупа на слова и  ласки,  а к любовной игре относилась как
профессиональный солдат к  вой-  ,  не — пощады сопернику не давала,  хотя себя
старалась беречь. Иногда мне даже казалось, что я очутился в лапах Астерия, вот
только лапы эти были гладкие, гибкие, с шелковистой кожей и хрупкими пальцами.
        Вуаль она принципиально не  снимала,  и  скоро я  перестал корить ее за
это.  Какая разница — полумрак спальни и излюбленные ею экзотические позы (если
сверху,  то спиной ко мне,  если снизу, то, соответственно, задом) все равно не
позволили бы рассмотреть черты лица. Хотя во снах она почему-то всегда виделась
мне чернокудрой и голубоглазой.
        Однажды я спросил:
        — Ты представляешь себе, кто я такой и какая участь меня ожидает?
        — Да,  — ответила она вполне равнодушно.  — Ты один из тех,  кого Афины
отдают нам  во  искупление смерти моего  брата Андрогея,  коварно умерщвленного
твоими соплеменниками.  Дальнейшая твоя  участь целиком и  полностью зависит от
Астерия, другого моего брата.
        —  Не  знаешь,  как  он  собирается  поступить  со  мной?  —  осторожно
поинтересовался я.
        —  Вот уж  нет!  Он с  самого детства вспыльчив,  как кентавр.  Никогда
нельзя предсказать, что взбредет в его голову через мгновение. За один и тот же
поступок он  может  разорвать человека в  клочья или  одарить его  драгоценными
подарками.  Скорее всего ты станешь жертвой его очередного каприза.  Не забудь,
что с некоторых пор тебя не защищают ни критские, ни афинские законы. Сейчас ты
бесправнее раба.
        —   Клянусь  Гераклом,   мне   надо   готовиться  к   самому   худшему!
.
        — Вот именно, — охотно подтвердила Ариадна.
        —  А  ты  не  будешь печалиться,  если Астерий погубит меня?  —  как бы
напоминая о наших отношениях, я погладил ее по бедру.
        — Разве я могу печалиться обо всех,  кто прежде делил со мной это ложе?
— мысль была вполне резонная,  но не стоило облекать ее в столь циничную форму.
Тут и не хочешь, а оскорбишься.
        — Ты такая же бессердечная,  как и твой братец, — с горечью произнес я.
— А раньше ты казалась мне совсем другой.
        —  Не  смеши меня,  —  фыркнула Ариадна.  —  По сравнению с  Астерием я
кроткая нимфа.
        Проглотив обиду (на сердитых,  как говорится,  воду возят), я продолжил
расспросы. Правда, сменил пластинку.
        — Как поживает ваш отец, мудрый царь Минос?
        —  Весь в  делах,  — зевнула Ариадна.  — Строит флот,  сочиняет законы,
воюет с пиратами,  затевает шашни с владыками Египта.  И не замечает того,  что
творится у него под самым носом. Ничего не поделаешь, годы берут свое.
        Да и детки проблем подбрасывают, подумал я. Доконают они в конце концов
старика...  Кстати,  а что это такое творится у него под самым носом?  Интриги?
Кровосмешение? Казнокрадство? Непонятно...
        — Говорят,  что Астерий весьма силен?  — я исподволь вернулся к прежней
теме.
        —  Боги  наградили  его  всеми  доблестями,   присущими  воину:  силой,
быстротой,  выносливостью, неукротимостью. Здесь, на Крите, ему нет равных ни в
борьбе, ни в кулачном бою, ни в поединке на мечах, ни в гонке колесниц.
        — Почему же он не сыскал себе лавров,  достойных Ахилла или Диомеда,  а
сидит взаперти?
        Сказав это,  я прикусил язык. Троянской войной еще и не пахло, а Гомеру
предстояло родиться лишь  пять  веков спустя (если,  конечно,  люди  еще  будут
рождаться в  ту  пору).  Однако Ариадна,  у  которой совсем другое было на уме,
моего промаха не заметила.
        —  Спросишь у  него сам.  Такая возможность тебе скоро представится,  —
может,  мне  и  показалось,  но  в  ее  голосе  прозвучало  что-то  похожее  на
злорадство.
        —.  А  ты ничем не поможешь мне?  —  в душе еще теплилась надежда,  что
Ариадна  вдруг  опомнится и,  согласно  каноническому тексту  легенды,  проявит
искреннее участие к моей дальнейшей судьбе.
        — Словечко,  может быть, и замолвлю, — не очень искренне пообещала она.
— А теперь уходи.  Меня клонит ко сну.  Это была наша последняя ночь, афинянин.
Если нам не суждено больше встретиться, то прощай, Положись на милость богов.
        — А как же обещанный тебе гимн?  Он уже почти готов.  Осталось дописать
пару строк и  подобрать соответствующую мелодию,  —  похоже,  я уподобился тому
самому утопающему, который из всех возможных средств спасения выбрал соломинку.
        — Останешься жив — споешь его какой-нибудь другой бабенке.
        Вот вам и  влюбчивая,  нежная Ариадна!  Сучка она похотливая — и больше
никто.  Уличная девка!  Да  еще  с  каменным сердцем.  Не  завидую ее  будущему
супругу,  если такой дурак когда-нибудь найдется.  Она ему не только с быком, а
даже  с  крокодилом рога наставит.  Превзойдет свою прославленную в  скабрезных
анекдотах мамочку по всем статьям.
        Еще  целых  десять  суток  я  пребывал в  полной изоляции.  Можно  было
подумать,  что про меня опять забыли.  Один только молчаливый эфиоп наведывался
регулярно.
        Вынужденное безделье и  обильная пища  губили  меня.  Стал  округляться
живот.  Привыкшие к труду руки висели плетьми. Терзала изжога. Расстроился сон.
Ночами я долго не мог заснуть, а заснув — мучился кошмарами.
        Любой  другой  античный герой,  призвав на  помощь благоволящих к  нему
богов,  давно  бы  вырвался на  свободу и  сейчас  крушил бы  дворец в  поисках
достойных противников.  Но  я  не  герой.  Я  обыкновенный среднестатистический
человек и  верю не в богов,  а в суровую реальность,  которая подсказывает мне,
что выбраться отсюда без посторонней помощи невозможно.
        Сами посудите —  стены,  воздвигнутые из  каменных монолитов,  способны
выдержать удар тарана, в узкие, расположенные под самым потолком окна разве что
кошка пролезет,  а тяжелые бронзовые двери открываются исключительно ради того,
чтобы пропустить внутрь моего чернокожего кормильца (и когда это происходит,  я
вижу за его спиной обнаженные мечи и секиры стражи).
        Но  недаром говорят,  что мельницы богов мелют медленно,  да  верно.  В
конце  концов  наступила  ночь  —  одиннадцатая по  счету  после  расставания с
Ариадной,  —  в  ходе которой должна была решиться не  только моя участь,  но и
дальнейшая судьба человечества в целом (уж простите за высокопарность).
        Сразу  признаюсь,  что  никакие  особые  предчувствия меня  накануне не
посещали.  Отсутствовали и всякие мрачные знамения, обычно предваряющие большую
беду,  — затмение солнца, массовое нашествие морских и болотных гадов, багровые
пятна на лунном диске и так далее.
        В сумерках я доел и допил то, что осталось от обеда, погасил светильник
и,  завалившись на  ложе,  стал гадать,  кто же  на сей раз посетит меня —  бог
забытья Гипнос или безымянный демон бессонницы.
        Но,  паче чаянья,  на этот раз я  уснул быстро и глубоко,  словно тяжко
трудился  весь  день  (вполне  вероятно,  что  в  мое  питье  добавили какое-то
наркотическое зелье).
        Не знаю точно,  что меня разбудило среди ночи (раньше я  такой привычки
не имел). Но это было не сладкое медленное пробуждение, а как бы резкий толчок,
последовавший изнутри.
        Еще даже не открыв глаза,  я  понял,  что горят все светильники,  а  из
приоткрытых дверей тянет ночной свежестью.  Мое вынужденное затворничество было
нарушено  —  напротив  в  позе  терпеливого ожидания  сидел  какой-то  человек.
Стараясь ничем  не  выдать  себя,  я  стал  рассматривать его  сквозь опущенные
ресницы.
        Незнакомец был одет в хитон из грубой ткани и простой солдатский шлем с
поперечной прорезью для глаз.  Обычно вне боя такие шлемы носят на затылке,  но
сейчас он был надвинут на лицо.
        Мышцы ночного гостя даже в  расслабленном состоянии вздувались буграми,
а  длинные лохмы,  выбивавшиеся из-под шлема,  по  виду ничем не  отличались от
конских волос, составлявших султан.
        Еще меня удивило то,  что колени его были сбиты, как у раба-рудокопа, а
шею и грудь покрывали многочисленные царапины.
        Время шло,  и  я  продолжал притворяться спящим.  Молчал и  незнакомец.
Впрочем, я уже догадался, кто это такой.
        Расстояние между  нами  не  превышало сажени.  Казалось,  Астерий мирно
дремлет.  Волосатые  руки  с  корявыми  пальцами  мирно  покоились на  коленях.
Никакого оружия при нем, похоже, не было.
        Надо  было  действовать.  Другого  столь  удобного момента могло  и  не
представиться.
        Делая вид, что меня укусила блоха, я заворочался, зачмокал губами и как
можно незаметнее сунул руку в  изголовье —  туда,  где  под  свернутой циновкой
хранился мой меч.
        Однако там  было  пусто.  Вот  когда я  понял,  что  означает выражение
«холодный пот прошиб».
        — Не ищи, — глухо сказал Астерий. — Твое оружие у меня.
        Он поднял с  пола меч и  стал разглядывать его,  поворачивая к свету то
одной,  то  другой стороной.  Мне же  не  оставалось ничего другого,  как молча
пялиться на эту сцену и в душе проклинать себя за оплошность.
        — На каком языке сделана эта надпись? — спросил он.
        — На киммерийском, — соврал я.
        — И что она означает?
        — Я неграмотный.
        — Киммерийцы, насколько мне известно, — тоже. 
        Я промолчал. А что можно было ответить в подобной ситуации?
        —  Не похоже,  чтобы этот меч часто бывал в деле,  — продолжал Астерий,
пробуя лезвие пальцем. — Давненько его не точили.
        — Меч нужен мне для обороны, а не для нападения, — выдавил я из себя. —
Сейчас в Греции повсюду мир. На дорогах спокойно. А обнажать оружие по пустякам
я не привык.
        —  Для обороны нужен щит,  -  наставительно произнес Астерий.  — А мечи
издревле куются только для нападения. Не равняй осла с Пегасом.
        (Очевидно,  эта  фраза означала что-то  вроде:  «не  путай божий дар  с
яичницей».)
        Был он спокоен,  деловит,  все,  похоже,  схватывал на лету и  ничем не
напоминал неукротимого и кровожадного дикаря,  образ которого успел сложиться у
меня на основании досужих слухов и россказней Ариадны.
        А  если это вовсе и  не Астерий,  а обыкновенный стражник,  решивший со
скуки   навестить  пленника?   Но   почему  он   тогда  обыскал  мою   постель?
Предусмотрительность профессионала? Эх, глянуть бы ему в лицо...
        Внимательно присмотревшись, я произнес:
        —   Ну  и  шлем  у  тебя!   Таких  здоровенных  я  отродясь  не  видел.
                       
        — Голова не маленькая,  — солидно ответил он. — Пришлось изготовлять по
особому заказу.
        — Такой шлем,  наверное,  и Гераклу пришелся бы впору,  — я старательно
изображал восхищение. — Не дашь примерить?
        —  Зачем?  Тебе далеко до Геракла,  —  усмехнулся он.  —  Или ты хочешь
увидеть мое лицо?  Так бы прямо и  сказал.  Я  не гордый.  За смотрины денег не
беру.
        Слегка отклонившись назад,  он расстегнул пряжку подбородочного ремня и
спокойно,   без  лишних  ужимок  освободился  от  тяжелого  и   неудобного  (по
собственному опыту знаю) шлема.  То,  что я испытал при этом,  можно, наверное,
сравнить только с  чувством юного Париса,  перед которым обнажались красивейшие
из богинь.
        А  впрочем,  стоило ли  так  волноваться?  Что  я  ожидал увидеть?  Лик
вселенского зверя,  призванного пожрать род людской? Бычью морду, посаженную на
человеческие плечи?  Нечто такое,  от  чегр кровь застывает в  жилах,  а  глаза
каменеют в орбитах? Вовсе нет. Все это, мягко говоря, детские сказки, в которые
я перестал верить много лет назад.
        И тем не менее увиденнре впечатляло!  Судьба действительно свела меня с
Астерием.
        Конечно,  под  шлемом  скрывалась  отнюдь  не  бычья  морда.  Но  и  не
человеческая голова в привычном смысле этого слова.
        Никаких рогов,  естественно,  не  было и  в  помине,  однако на  висках
торчали внушительные шишки,  зрительно увеличивавшие размер черепа едва  ли  не
вдвое. Лицевые кости, особенно нос и скулы, резко выдавались вперед, отчего рот
казался  непропорционально маленьким  и  каким-то  кривым,  а  чересчур  широко
поставленные глаза почти соседствовали с ушами.
        Какие-либо признаки усов и бороды напрочь отсутствовали,  зато шевелюра
отличалась совершенно невообразимым видом.  Фигурально говоря,  не шевелюра это
была,  а парик,  составленный из множества худосочных,  но злобных змеенышей. В
каком-то смысле Астерия можно было назвать дальним родственником горгон.
        О глазах его умолчу.  Не встречал я раньше таких глаз ни у людей,  ни у
животных.  В любом случае назвать их зеркалом души язык не поворачивался. То ли
наличие  у  Астерия души  не  предполагалось изначально,  то  ли  мне,  жалкому
человечишке, не дано было оценить ее мрачное величие.
        Если говорить в  общем и  целом,  то  зрелище было не для слабонервных.
Представляю,  что  ощущали бедные дети,  внезапно узревшие этот  нечеловеческий
лик.
        — Ну как, нравится? — поинтересовался он.
        — Весьма, — ответил я через силу. — Очень похоже на египетского бога.
        — Какого? Амона-барана или Анубиса-шакала?
        — Скорее на Гора-сокола, — я закашлялся.
        —  Спасибо за доброе слово,  —  его тонкие,  бесцветные губы причудливо
изогнулись,  что,  наверное,  должно было означать улыбку.  —  А  то  некоторые
недоброжелатели приписывают мне  сходство с  быком.  И  при  этом еще берут под
сомнение целомудрие моей  матушки.  Разве это  справедливо?  Хотя  на  прозвище
«минотавр» я не обижаюсь. Надо ведь нам как-то называться. Не людьми же!
        — Разве ты не один... такой? — насторожился я.
        — Будто бы ты не знал!  А моя сестра Ариадна,  с которой вы делили ложе
на протяжении стольких ночей? Неужели ты не заметил в ней ничего странного?
        — Нет,  — с содроганием произнес я.  — Темно было...  Да и не открывала
она своего лица.
        Ну и дела!  Я-то,  дурак,  думал,  что услаждаю женщину. А тут какая-то
зоофилия получается...  Вот почему Ариадна уклонялась от  лобзаний,  вот почему
отстраняла мои руки,  когда я хотел дотронуться до ее волос или губ, вот почему
всем другим способам соития предпочитала только те,  которые приняты в животном
мире.
        — Стеснялась, значит, — Астерий передернул своими могучими плечами. — И
напрасно...   Стесняться  нужно  не  нам,   богоизбранным  минотаврам,  а  вам,
обезьяньим отродьям.  Ваши дни сочтены! Скоро над миром воцарится совсем другая
раса!
        Страсть,   сквозившая  в  каждом  слове  этого,  в  общем-то,  спорного
заявления,  не оставляла никаких сомнений в  том,  какую именно расу он имеет в
виду.
        — Куда же тогда деваться людям? — с легкой иронией поинтересовался я.
        —  А  куда они  девались прежде?  Где  пеласги,  некогда заселявшие всю
Грецию?  Их истребили минии.  А где минии? Об этом нужно спросить ахейцев, ныне
попирающих их  могилы.  Так  было всегда!  Каждый новый завоеватель под  корень
уничтожал своих предшественников. И это при том, что все вы люди, единое племя.
Минотавры совсем другие. Мы более сильные, сообразительные, живучие. Вместе нам
не ужиться, как крысам не ужиться с мышами.
        —  Вдвоем с  сестрой вы решили осилить все человечество?  — с сомнением
произнес я.
        — Почему вдвоем? Ты не задумывался над тем, почему Крит требует дань не
золотом,  а  девушками?  Семь в  год от  Афин.  Да столько же от Египта,  Тира,
Фригии,  Эфиопии.  Добавь  сюда  рабынь,  которых доставляют на  кносский рынок
пираты.  Да и наложниц-критянок в Лабиринте немало. Все ночи напролет я провожу
в  трудах праведных.  Скоро  детей у  меня  будет больше,  чем  у  самого Зевса
Прародителя.  Мужчина вроде тебя давно протянул бы ноги,  а я,  как видишь,  не
унываю.
        —  Насчет детей  ты,  возможно,  и  прав.  А  вот  по  поводу внуков не
обольщайся. У лошадей и ослов бывает потомство. Но оно, как правило, бесплодно.
Если  люди и  минотавры действительно принадлежат к  разным породам,  то  через
сотню лет от вас не останется и следа.
        —  Надеюсь,  что нас отличает только это,  —  он коснулся рукой груди и
лба,  а затем сделал неприличный жест. — Здесь же нет никакой разницы, в чем ты
сам мог убедиться...  Кстати,  хочу тебя обрадовать. Ариадна понесла. И, скорее
всего, от тебя.
        Неважно,  лгал он  или нет.  Но  это был как раз тот вопрос,  который я
обсуждать не собирался. Поэтому и поспешил сменить тему.
        — Скажи, а зачем тебе нужны мальчики? Для отвода глаз?
        —  В  прежние времена на Крите просто не было прохода от волков,  —  он
опять полуулыбнулся-полуоскалился.  —  Впоследствии всех их уничтожили пастухи,
охранявшие свои  стада.  В  этом им  очень помогли специально обученные собаки.
Улавливаешь мою  мысль?  Из  мальчишек я  воспитаю верных  псов,  которые будут
беспощадно преследовать людей. Вот так-то, Тесей Эгеид.
        Новый сюрприз!  Откуда он  узнал мое имя?  Хотя что тут странного...  У
царя  Миноса  должны  быть  соглядатаи  по   всей  Греции.   Кроме  того,   мог
проговориться кормчий «Делиаса». Как, бишь, его? Кажется, Ферекл Амарсид. То-то
он пялился на меня всю дорогу,  как лапиф на кентавра.  Ладно, ничего страшного
пока не  случилось.  Только не  следует подавать вида,  что я  обеспокоен своим
разоблачением. Спокойствие, только спокойствие...
        — Разве мы уже где-то встречались? — я скорчил удивленную гримасу.
        —  А  как же!  Я имел удовольствие видеть тебя на последних марафонских
играх.  Ты  тогда показал себя молодцом.  Меня так и  подмывало вызвать тебя на
поединок. Но, к сожалению, я не имел права выдать себя.
        Это точно,  подумал я.  Вот бы подивились афиняне,  узрев такого урода!
Могли  и  прикончить под  горячую руку,  как  до  этого  прикончили его  братца
Андрогея,  отличавшегося буйным  нравом  и  непомерной  гордыней.  Вслух  же  я
произнес следующее:
        — Что за беда! Поединок можно устроить и здесь. Было бы желание.
        — Хочешь убить меня? — сразу оживился Астерий.
        —  С чего ты взял?  — ох,  не люблю я лукавить,  да только сейчас иначе
нельзя.
        —  Нетрудно догадаться.  Ради  чего  ты  затесался в  толпу  несчастных
мальчишек и девчонок? Собирался принести жертву Зевсу Критскому? Так ведь время
вроде  неурочное.   Или  тебе  захотелось  отведать  молока  божественной  козы
Амальтеи? Но она, увы, давно вознесена на небо. Никто не приглашал тебя сюда. А
незваный гость всегда вызывает подозрение.  Кроме того,  я получил предсказание
от Дельфийского оракула. Хочешь услышать его?
        — Сначала скажи,  о чем ты спрашивал оракула, — положение осложнялось с
каждой минутой, и мне не оставалось ничего другого, как тянуть время.
        —  Сам  понимаешь,  что больше всего меня интересовала судьба потомков.
Еще я хотел узнать, кого мне следует опасаться.     
        — И что тебе поведал оракул?
        Астерий  как  будто  только  и  ждал  этого.  Склонив башку  набок,  он
продекламировал стишок,  многозначительный и  туманный,  как  и  все творчество
Дельфийских прорицателей (можно  подумать,  что  их  сочиняют  не  одурманенные
бабы-истерички, а лукавый бог Мом, чьи советы еще никого не доводили до добра):
        Сей свое семя и дальше, 
        Законный наследник Миноса. 
        Род твой повсюду заменит 
        Немощных исчадий золы.             
        Но опасайся двуличного гостя, 
        Избравшего путь Мнемозины. 
        Держат его под эгидой Чужие, еще не рожденные боги.
        Даже мне,  далеко не новичку в этом мире, было трудно сразу разобраться
в  подобной зауми.  Недаром,  наверное,  едят  свой  хлеб доморощенные мудрецы,
подробно истолковывающие скрытый смысл Дельфийских пророчеств.  Для  этого мало
иметь светлую голову. Для этого нужно здесь родиться.
        Немного подумав, я сказал:
        — Честно признаюсь,  что не все из услышанного мне до конца понятно. Но
в общем предсказание выглядит благоприятно.
        —  Как  сказать!   —  возразил  Астерий.  —  С  одной  стороны,  оракул
обнадеживает меня.  «Дети  золы»,  то  есть  люди,  созданные Зевсом  из  праха
испепеленных им титанов,  должны уступить свое нынешнее место моим потомкам. Но
это  случится лишь при  условии,  что  я  не  паду жертвой «двуличного гостя» —
человека,  выдающего себя за кого-то другого. Кроме всего прочего, ему доступен
«путь Мнемозины».  Это  надо  понимать так,  что  моему врагу дана  способность
проникать в память иных людей.  А главное,  ему покровительствуют боги далекого
будущего, которым суждено прийти на смену олимпийцам.
        Положение у  меня  было  —  хуже  некуда.  Однако  я  невольно зауважал
Дельфийских предсказателей.  Бывают у  них иногда истинные озарения,  ничего не
скажешь.  Про  «путь Мнемозины» —  это  они в  самую точку угодили.  Вот только
относительно нерожденных богов,  держащих меня  под  эгидой,  переборщили (хотя
определенный смысл есть и в этих словах).  Нет у меня сейчас иной защиты, кроме
собственного разума и собственных рук.
        Между  тем   Астерий,   уже   закончивший  разъяснять  потаенный  смысл
пророчества,  вопросительно уставился на меня.  Пришлось с самым невинным видом
ответить:
        —  Похоже,  ты принял меня за этого самого «двуличного гостя».  Ответь,
сын Миноса, что общего ты видишь между нами?
        — Ты выдаешь себя за афинянина, но твое истинное прошлое скрыто мраком.
Старый Эгей  вовсе не  отец  тебе.  Ты  при  помощи всяких хитрых уловок просто
втерся ему в доверие.
        — Откуда...  — я попытался было запротестовать,  но Астерий решительным
жестом остановил меня.
        —  Хочешь  спросить,  откуда  это  мне  известно?  Не  буду  скрывать —
преданные мне люди давно наблюдают за тобой. И не за тобой одним. И не только в
Афинах.  Ты  с  самого начала вел  себя неосторожно.  Распускал нелепые слухи о
своем происхождении,  хотя едва-едва мог изъясняться на  ахейском наречии.  Все
твои подвиги скорее всего тоже вымысел.  Их  очевидцы или откровенно лгут,  или
путаются.  Таким образом,  твое двуличие не вызывает никакого сомнения.  Есть в
твоем поведении и  немало других странностей.  Судя по некоторым высказываниям,
особенно  сделанным на  пирах,  тебе  открыто  будущее.  Ты  предрекаешь скорое
падение Илиона, что совпадает с тайными откровениями оракулов, которые известны
лишь немногим избранным.  Вполне возможно,  что здесь не обошлось без подсказки
неведомых нам богов. Как видишь, все сходится.            
        Тут  он,   безусловно,   прав,   подумал  я.  Нечего  язык  распускать.
Расскажешь,  например,  анекдот из  жизни  хитроумного Одиссея,  а  в  компании
обязательно найдется кто-то один,  знающий,  что на острове Итака, в семье царя
Лаэрта,  недавно родился мальчик под  таким именем и  мальчику этому предрекают
бурную,  богатую приключениями жизнь,  поскольку его  дедом по  матери является
небезызвестный Автолик-вор,  проходимец и  клятвопреступник.  Объясняйся потом,
что это случайное совпадение.  А  все вино проклятое!  Раньше я  его терпеть не
мог,  а здесь пристрастился.  Хоть и слабенькое оно,  хоть и кислое, а в голову
ударяет,  потому что на пирах смешивается не с водой, как считалось раньше, а с
настойкой мака.
        Астерий тем временем продолжал обличать .меня:
        —  И отправился ты на Крит добровольно,  а не по жребию.  И белый парус
припас,  чтобы  на  обратном пути  заранее возвестить о  своей  победе.  И  меч
приготовил, да еще нанес на него какие-то магические письмена.
        —  Ты  знаешь обо мне больше,  чем самый близкий друг,  —  сказал я.  —
Польщен таким вниманием к моей скромной персоне. Но если ты считаешь меня столь
опасным,  то почему не убил сразу?  По дороге к  дворцу,  например?  В  спальне
Ариадны? Или прямо здесь, пока я пребывал в тенетах Гипноса?
        —  Сначала нужно было убедиться,  что ты именно тот,  кого я ожидаю.  А
кроме того, у меня есть к тебе один очень важный вопрос, — могу поклясться, что
в  словах  Астерия сквозила некая  неуверенность;  сейчас  он  напоминал щенка,
отыскавшего в траве маленького, но кусачего жука и не знающего, стоит ли с этим
жуком связываться.
        — Какой вопрос? — я внутренне напрягся.
        — Допустим,  сегодня я одолею тебя.  Будет ли эта победа окончательной?
Не пошлют ли боги будущего против меня еще кого-нибудь?
        Юлить дальше не имело смысла.  Карты,  как говорится, были открыты. Что
ни  говори,  а  логика  у  Астерия была  железная.  Да  и  его  осведомленности
оставалось только позавидовать.  Далеко пойдут минотавры,  очень  далеко!  Если
только я не сумею остановить самого первого из них.
        Другой вопрос — как Остановить? Хитростью? Силой? Пока дело не дошло до
рукопашной, попробую-ка я запугать его.
        —  Обязательно пошлют,  —  твердо  ответил  я,  глядя  Астерию прямо  в
переносицу (заглянуть в глаза мешали особенности строения его черепа).
        — Человека или демона?
        — Снова меня.
        — Не понимаю,  — он помотал головой,  совсем как бык, на которого хотят
надеть ярмо.
        —  И  не  поймешь,  даже  не  старайся.  Если  поединок закончится моим
поражением,  жди нового гостя.  Как бы он ни выглядел, все равно это буду я. Мы
будем биться раз за разом,  и  в  конце концов я добьюсь своего.  Ты не сможешь
побеждать бесконечно, а мне будет достаточно и одной победы.
        — Ты бессмертный?
        — Вроде того, — гордо кивнул я.
        — И даже если я скормлю твое тело псам, ты все равно вернешься?
        —  Можешь не сомневаться,  —  самое интересное,  что я говорил истинную
правду.
        — Это надо проверить.
        Не   вставая   с   места.   Астерий  переломил  меч   о   колено,   что
свидетельствовало не только о  его нечеловеческой силе,  но и  о  крушении всех
возлагавшихся на меня надежд (что я имею в виду, вы поймете потом).
        Тем не менее сдаваться было рано.
        Ухватив  увесистый  жертвенный  треножник  (ух,   как  шибануло  в  нос
благовониями), я смело ответил на вызов Астерия:           
        — Попробуй проверь!
        Отшвырнув разделявший нас  низкий  столик,  проклятый урод  поднялся во
весь рост (в  мои  времена такие верзилы играли в  баскетбол или выполняли роль
живых щитов при богатеньких буратино).
        Куда только девалось его недавнее спокойствие и рассудительность!  Если
еще минуту назад я беседовал с человеком, пусть и весьма безобразным, то сейчас
мне противостоял дикий зверь, глаза которого быстро наливались бешеной кровью.
        Был ли у  меня хоть какой-то шанс справиться с  Астерием голыми руками?
Очень  сомневаюсь.  Все  хитрые  борцовские приемчики,  изобретенные людьми  на
протяжении тридцати грядущих веков,  не  помогли бы мне сейчас (тем более что и
знал  я,  их  в  основном теоретически).  Броском через  плечо  не  утихомирить
взбесившегося слона.  Удар пяткой в звериную морду куда более опасен для пятки,
чем для морды.  Апперкот в солнечное сплетение не страшен тому,  у кого кости —
как рельсы, а мышцы — как железный панцирь.
        Как  ни  странно,  но  единственной моей  союзницей была  его  поистине
необузданная ярость.  Прояви он  хоть немного хладнокровия,  и  со мной было бы
покончено в считанные минуты.
        Однако Астерий бросался в атаку безоглядно, напролом. Окажись сейчас на
моем  месте  опытный матадор,  и  тогда  -врагу рода  человеческого пришлось бы
несладко.
        Был даже момент, когда, удачно увернувшись, я огрел Астерия треножником
по голове. Гул пошел такой, словно удар пришелся по большому медному гонгу. Но,
к сожалению, этим все и ограничилось. Столь крепкую башку, наверное, можно было
пробить только секирой.
        Все  внутреннее убранство моих  покоев пришло в  полное разорение,  все
столы и лавки были разбиты,  вся посуда превратилась в черепки. Обломки дубовой
мебели и осколки мраморных статуй летали от стены к стене, словно мячики.
        Грохот стоял такой,  что  все многочисленные обитатели дворца,  включая
стражу, прислугу, царя Миноса, царских наложниц, царицу Пасифаю, ее любовников,
моих юных спутников-афинян,  коварную Ариадну и комнатных собачек,  должны были
неминуемо проснуться.
        Последней рухнула на пол объемистая чаша,  предназначенная для омовения
рук  (каюсь,  иногда  я  использовал ее  вместо  ночного горшка).  Полированный
мозаичный пол,  на  котором были изображены сцены рождения и  воспитания Зевса,
сразу  превратился  в   подобие  ледяного  катка.   Еще  слава  богу,   что  мы
поскользнулись на нем одновременно.
        Вот только,  к  великому сожалению,  поехали мы не в разные стороны,  а
навстречу друг другу. В самый последний момент я попытался вскочить, но Астерий
налетел на меня, как сорвавшийся с горного склона стопудовый валун.
        — Ну вот и конец тебе, двуличный гость! — проревел он дурным голосом.
        —  До новой встречи!  —  успел ответить я.  Спустя еще мгновение на мое
лицо  обрушился  каблук  тяжелого  солдатского  котурна,  подбитого  бронзовыми
гвоздями.
        Что-то  здесь не  так,  подумал я,  умирая.  Не  одолел Тесей критского
выродка,  а  все наоборот...  Или легенды врут,  или история вовсе не застывший
монолит, как мы считали раньше, а изменчивый и прихотливый поток...
        
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Олег Наметкин, российский инвалид
        
        Знающие люди утверждают, что жизнь наша состоит из нескольких отдельных
периодов, часто весьма несхожих между собой.
        Например,  юный  Левушка  Толстой,  душка-военный,  волокита и  повеса,
разительно  отличается  от   старца  Льва  Николаевича,   самозваного  пророка,
сермяжного философа и зануды.
        И дело тут вовсе не в возрасте. Дескать, молодой на гульбу, а старый на
думу. Один наш сосед, в прошлом заслуженный рационализатор и депутат горсовета,
после выхода на пенсию успел уже дважды сменить свою личину —  сначала примкнул
к  наиболее радикальному крылу движения «зеленых»,  а потом устроил на квартире
притон, обслуживавшийся исключительно несовершеннолетними проститутками.
        К  нашему  счастью,  эти  периоды  перетекают друг  в  друга  плавно  и
постепенно,  и то,  что по прошествии времени кажется парадоксом, на самом деле
есть плод подспудной душевной эволюции или, наоборот, деградации.
        Теперь о личном. Так уж случилось, что мне не суждено было пройти всеми
бесконечными  пролетами  жизненной  лестницы,   по   которой   сначала   бежишь
вприпрыжку,  потом солидно шествуешь,  а  в самом конце еле бредешь,  поминутно
оглядываясь назад.
        Едва  преодолев  начальные  ступени  и  не  добравшись даже  до  первой
площадки,  которая,  надо  полагать,  ассоциируется с  браком  и  экономической
независимостью, я сверзился на самое дно лестничного пролета (а может, даже и в
подвал).
        Моя судьба изменилась резко,  бесповоротно и,  что печальнее всего, — в
самую худшую сторону.  Позже мне  часто приходила на  ум  мысль о  том,  что  в
сложившейся ситуации смерть была бы гораздо более предпочтительным вариантом.
        Не  знаю,  какой срок  пребывания на  белом свете отмерен мне,  но  тот
трагический момент,  ставший поворотной точкой  в  моей  судьбе,  я  запомню до
гробовой доски.
        К  тому времени моя молодая и,  скажем прямо,  беззаботная жизнь успела
дать первую трещину (хотя в  сравнении с грядущими испытаниями это была вовсе и
не трещинка, а так — еле заметный скол).
        Полтора года честно отмучившись на  химическом факультете университета,
я  перестал  посещать занятия.  Нет,  меня  пока  еще  не  исключили,  но  гора
«хвостов»,  незачтенных  лабораторных работ  и  отвергнутых  курсовых  проектов
выросла до такого размера, что я мог считать себя заживо погребенным под ней.
        Да и  не мое это было призвание,  честно говоря.  Если в неорганической
химии я  еще кое-что петрил,  то  органическая представлялась мне темным лесом,
потусторонней кабалистикой, письменностью аборигенов острова Пасхи.
        Признаться  во   всем   матери  (отец  мой,   номенклатурный  работник,
благополучно скончался в  самом начале перестройки) у меня недоставало душевных
сил. Для нее высшее образование было не только непременным атрибутом приличного
человека,  как,  например,  брюки,  но и  неким сакральным знаком,  возвышавшим
дипломированного человека над серой толпой.
        Каждый  телефонный разговор с  подругами она  заканчивала перечислением
моих успехов на поприще науки, успехов чаще всего мнимых. Дескать, мой Олежка и
в учебе преуспел,  и,  в студенческом совете заседает,  и с деканом на короткой
ноге,  и  в  аспирантуру идет  полным ходом,  словно атомный ледокол «Сибирь» к
Северному полюсу.
        Оттягивая неминуемую развязку,  я  каждое утро,  как и прежде,  покидал
родное  жилище и  часов  до  трех-четырех слонялся по  улицам,  посещая дневные
киносеансы, или просто катался на метро.
        Кстати говоря,  это  был самый дешевый способ убить время.  В  вагоне и
подремать можно было,  и  книжку почитать,  и  завести ни к чему не обязывающее
знакомство  с  милой  девушкой.  Скоро  я  изучил  все  маршруты  метрополитена
настолько досконально,  что по характерному стуку колес мог заранее определить,
к какой станции мы приближаемся.
        Всякие печальные мысли я старательно гнал прочь.  А задуматься было над
чем.  Хуже всего,  что у  меня не  имелось абсолютно никаких планов на  будущее
(хотя наиболее реальным следствием моей лени и  малодушия был призрак армейской
службы, маячивший где-то на рубеже апреля—мая).
        Нет,  кое-какие прожекты я,  безусловно,  строил,  и  программа их была
весьма широкой —  от  суицида до  вступления во французский иностранный легион.
Однако,  это  был  лишь  способ  краткого самоуспокоения,  хрупкая раковина,  в
которую пыталась спрятаться моя измученная душа.
        Конечно,  к  наукам  гуманитарным,  таким,  например,  как  история или
литература,  я  испытывал чувства совсем иные,  чем  к  распроклятой химии.  Но
проблема состояла в том,  что я вообще не хотел учиться — даже сам этот процесс
вызывал у меня отвращение. Так уж с детства повелось, что в голову мне западало
лишь то,  к чему лежала душа. Все остальное прошивало мой мозг насквозь, словно
элементарная частица нейтрино.
        Иногда,  как  бы  в  оправдание себе,  я  начинал  мысленно перечислять
великих людей,  добившихся такого  статуса и  без  помощи  высшего образования.
Компания получалась впечатляющая:  Джек Лондон,  Бунин,  Грин,  Шолохов,  Дали,
Брэдбери, Мао Цзэдун, Бродский.
        И  это  только в  нашем  веке!  Что  уж  говорить о  таких  героях дней
минувших,  как  светлейший  князь  Меншиков,  не  удосужившийся  даже  грамотой
овладеть,  или механики-самоучки Черепановы, на честном слове и русском «авось»
сварганившие едва ли не первый в мире паровоз.
        Надо  добавить,  что  от  безделья я  пристрастился к  курению,  и  это
обстоятельство сыграло немаловажную роль во всех последующих событиях.
        В  тот  памятный день,  навсегда разделивший мою жизнь на  два периода,
которые условно можно назвать розовым и  черным,  я посетил книжный рынок,  где
на.  последние деньги  приобрел давно  приглянувшуюся мне  «Апологию Сократа» в
академическом издании,  от  корки до  корки проштудировал бульварную газетенку,
особое внимание обращая на объявления типа: «Требуются одинокие молодые мужчины
для  выполнения опасной,  высокооплачиваемой работы»,  помог  приезжей старушке
перейти улицу, в качестве свидетеля подписал пару милицейских протоколов и имел
удовольствие созерцать потасовку попрошаек, не поделивших сферы влияния.
        В  половине  второго  я  спустился в  метро,  прокатился с  ветерком по
нескольким  наименее  загруженным  маршрутам,  но  потом  допустил  оплошность,
перейдя на Кольцевую линию.  Была пятница,  самое начало уикенда, погода стояла
прекрасная, и народ так и пер к пригородным вокзалам.
        В вагоне,  набитом до такой степени,  что,  подняв руку вверх, ее потом
уже  нельзя было опустить,  мне  оттоптали ноги,  несколько раз обложили матом,
причем больше всех зверствовали юные леди в  дорогущих шубах,  которым по  всем
понятиям на «Мерседесах» надо было кататься,  а  не на метро,  и  даже пытались
обчистить карманы.
        С трудом выбравшись на свободу, я проверил наличие пуговиц на пальто (о
карманах  можно  было  не  беспокоиться  —  там  давно  ветер  гулял)  и  решил
отправиться  прямиком  домой,   дабы  там   честно  покаяться  во   всех  своих
прегрешениях.
        Скандала,  конечно,  не  избежать,  но  это дело привычное.  Ну поревет
мамаша часок-другой,  ну  подуется недельку,  ну  лишит на весь сезон карманных
денег — что из того? Не смертельно. Зато у меня камень свалится с плеч.
        Уже  завтра можно будет начать жизнь с  чистого листа.  Без  всяких там
лекций, сессий, зачетов, курсовых и лабораторных. Сколько заманчивых перспектив
открываются для молодого одинокого мужчины!  Как подумаешь, голова кругом идет.
Тут тебе и брачный аферизм,  и транспортировка наркотиков,  и игорный бизнес, и
выгуливание чужих собак,  и мойка стекол в высотных зданиях, и, в конце концов,
республика Чечня,  куда  человеку в  моем  положении и  против собственной воли
загреметь очень даже просто.
        Перейдя на соседнюю платформу,  я стал дожидаться поезда. От души сразу
отлегло,  как  это бывает всегда,  когда полная неопределенность уступает место
какому-либо  конкретному решению.  Правильно  подмечено,  что  кошмарный  конец
лучше,  чем кошмар без конца.  Эх,  сейчас бы еще задымить —  и  жизнь заиграет
всеми красками.
        Дабы  убедиться в  наличии курева,  я  вытащил купленную накануне пачку
«Космоса» (на такое добро даже карманники не покусились) ,и встряхнул ее.  Судя
по  звуку,   сигареты  имелись,  хотя  и  в  ограниченном  количестве  —  штуки
три-четыре, не больше. На вечер хватит. От души отлегло еще больше.
        Из черной дыры туннеля, гоня перед собой пахнущий озоном ветер, вылетел
поезд, вагоны которого были сплошь расписаны легкомысленной рекламой. Ну зачем,
скажите,  в подземном царстве рекламировать прокладки с крылышками? Куда на них
здесь улетишь?
        Продолжая держать  пачку  сигарет  в  руке,  я  шагнул  поближе к  краю
перрона.  В  этот момент ко мне подскочил оборванец с носом-морковкой (не в том
смысле,   что  длинным,   а   в   том  смысле,   что  красным)  и   с   бородой
Карабаса-Барабаса.  Из  других  его  особых  примет в  глаза  бросались пестрые
дамские шаровары, такие просторные, что вполне заменяли комбинезон.
        — Удружи,  красавец,  папироску, — попросил он, с собачьей преданностью
глядя мне в глаза. — Не дай пропасть ветерану Ватерлоо.
        Это было что-то новое. С жертвами Кровавого воскресенья и с участниками
штурма Зимнего дворца (кстати, теперь на папертях стали появляться и его бывшие
защитники) мне приходилось встречаться, но здесь уже был явный перебор.
        — И за кого вы там сражались?  — сдерживая улыбку, поинтересовался я. —
За французов или за англичан?
        — Я только сам за себя могу сражаться,  — охотно пояснил оборванец. — А
Ватерлоо — это такой фаянсовый завод, где ватерклозеты делают. Так его в народе
прозвали.  Горячий  цех,  вредное  производство.  Проявляя  ежедневную трудовую
доблесть, довел себя до состояния инвалидности.
        Козе  понятно,  что  до  состояния инвалидности его  Довело неумеренное
употребление горячительных напитков, но мы-то, слава богу, живем в России, а не
в какой-нибудь Швеции или там Саудовской Аравии.  Что тут зазорного? Каждый сам
вправе выбирать жизненный путь.  Так,  кстати говоря,  и в нынешней Конституции
записано.
        — Папирос нет.  Сигареты подойдут? — с царской щедростью я протянул ему
мятую синюю пачку.
        —  Какие проблемы!  —  обрадовался оборванец.  —  Это  с  «Мальборо» на
«Беломор» трудно переходить.  А после «Беломора» что угодно можно курить.  Хоть
гаванские сигары, хоть анашу, хоть опилки, хоть твой «Космос».
        Грязными негнущимися пальцами он залез в пачку,  но действовал при этом
так неловко (хотя и  энергично),  что та,  вывалившись из  моей руки,  упала на
перрон. Сигареты, сразу почуявшие волю, сиганули врассыпную. Их оказалось всего
три штуки.
        Мы  одновременно нагнулись,  но оборванец опередил меня,  с  обезьяньей
ловкостью  овладев  сразу  двумя  сигаретами.   Мне  пришлось  довольствоваться
одной-единственной.   Ничего  не  поделаешь,  такова  печальная  участь  многих
меценатов.  Сначала  даешь  деньги  на  социальную революцию,  а  потом  пьяные
социалисты в матросских бушлатах отбирают у тебя последнюю жилетку.
        Что касается поезда,  то он, естественно, ждать меня не стал и, зашипев
по-змеиному, укатил вдаль.
        На опустевшем перроне остались только двое,  я  —  да оборванец,  оба с
сигаретами в  руках.  Белобрысый милиционер с  нездоровым румянцем во  все лицо
погрозил нам издали пальцем.  Оборванец от греха подальше спрятался за колонну,
а я демонстративно заложил сигарету за ухо.
        Очень  скоро  перрон стал  заполняться новыми пассажирами.  Спустя пару
минут я должен был укатить в светлые дали (правда, попутно пройдя через упреки,
головомойку и  остракизм),  но  тут  моей особой вновь заинтересовался дотошный
милиционер.
        —  Это ваши вещи?  — хмуро спросил он,  указывая пальцем куда-то мне за
спину.
        Волей-неволей  пришлось  обернуться.   На  каменной  лавке,  созданной,
наверное,   еще   под  идейным  руководством  наркома  Кагановича,   а   потому
монументальной и  впечатляющей,  как  ковчег  завета,  одиноко стоял  новенький
черный кейс из тех,  что подешевле.  Могу поклясться,  что еще пять минут назад
его здесь не было.
        — Нет, — я покачал головой и на всякий случай отступил подальше.
        Милиционер, озираясь по сторонам, воззвал к толпе:
        — Граждане, чьи вещи?
        Граждане,  с  приходом демократии отвыкшие уважать любую власть,  а тем
более  такую  белобрысую и  краснорожую,  признаваться не  спешили,  .а  только
косились через плечо да фыркали.
        Живое участие проявил лишь бородатый ветеран клозетного производства.
        — А ничьи! — ухмыляясь до ушей, он, как бы взвешивая, приподнял кейс за
ручку. — Ого, тяжеленький! Не иначе как золотыми слитками набит.
        —  Не  трогай!  —  взвыл милиционер,  почему-то  ухватившись за козырек
своего дурацкого кепи.
        Надо сказать,  что  руки у  оборванца были как  крюки (в  худшем смысле
этого  выражения).  То  ли  он  их  на  своем знаменитом заводе разбил,  то  ли
отморозил, ночуя под открытым небом, но история с сигаретами повторилась один к
одному — бесхозный кейс брякнулся на перрон.
        А затем...
        В  этом месте своего рассказа я обычно прерываюсь.  Хотя сказать есть о
чем.  Но эти речи могут впечатлить лишь тех,  кто не знал иных страданий, кроме
зубной боли да зуда в  мочеиспускательном канале.  Лично я придерживаюсь сейчас
того мнения,  что  вопль,  исторгнутый из  самых недр человеческого существа (и
неважно,   чем  он  порожден  —  болью,  страхом  или  удовольствием),  гораздо
выразительнее любых слов, пусть и самых прочувствованных.
        Ну как,  скажите,  описать словами солнцезрачную вспышку, случившуюся в
десяти  шагах  от  тебя?  Или  звук,  от  которого мгновенно лопнула барабанная
перепонка левого уха?
        Короче говоря,  не прошло и доли секунды,  как я,  ослепший и оглохший,
кувырком летел вдоль перрона,  то  и  дело сталкиваясь со  своими товарищами по
несчастью.  Еще  спасибо,  что  ударная  волна  не  сбросила  меня  под  колеса
прибывающего поезда.
        Впрочем, так, наверное, было бы и лучше.
        Тут по всем канонам жанра полагается сделать многозначительную паузу...
        В   бессознательном  состоянии  я   оставался  совсем   недолго,   чему
впоследствии весьма удивлялись врачи-реаниматоры.
        Зрение и  слух вернулись,  хотя и не в полной мере.  Видел я как сквозь
воду, а слышал как сквозь вату. Вот только пошевелиться не мог.
        Помню  едкий  дым,   застилавший  все  вокруг.   Помню  многоголосый  и
неумолчный женский крик. Помню, как мимо меня протащили злополучного оборванца,
нос которого теперь походил не на морковку, а на чернослив. Помню, как вслед за
оборванцем пронесли его  же  ногу,  вернее,  башмак с  торчащим наружу кровавым
обломком кости.
        «А меня?  Когда же будут спасать меня?» — хотел. вымолвить я, но вместо
этого изо рта вырвалось какое-то бессвязное мычание.
        Сильно болело все, что находится у человека с левой стороны, от макушки
до пяток, но в особенности скула. Окружающий мир, с давних времен закосневший в
тяжких оковах трех  пространственных координат,  на  сей  раз  вел  себя весьма
вольно — то сжимался, то расширялся, то перекашивался.
        Надо сказать,  что никакого страха смерти я тогда не испытывал.  Просто
было обидно,  что на меня никто не обращает внимания. (Позже мне сказали, что я
выглядел как стопроцентный мертвец, а этих эвакуировали в последнюю очередь.)
        Похоже,  что меня сильно задело взрывом,  но соображать-то я соображал.
Увидев,  как  милиционер,  совершенно утративший свой прежний румянец,  бережно
несет на  руках очень юную и  очень привлекательную девушку,  я  даже подумал с
долей иронии, что следующий такой случай ему вряд ли представится.
        Дым  между  тем  рассеялся.  Пожару  разгореться  не  дали.  Хотя  что,
спрашивается,  может  гореть там,  где  все  каменное или  железное?  Разве что
остатки проклятого кейса или чье-нибудь утерянное при взрыве пальто.
        На  перроне,  напоминавшем мрачное  батальное полотно из  серии  «После
битвы»,  появились люди в  униформе — серой,  белой,  оранжевой.  Однако ко мне
по-прежнему никто не подходил.
        Если бы не боль, продолжавшая грызть тело, можно было предположить, что
я окончательно превратился в труп,  а за всем происходящим наблюдает со стороны
моя воспарившая душа.
        Тут,  кстати, выяснилось, что правая рука действует. Я не преминул этим
воспользоваться и,  смутно догадываясь,  что сейчас узнаю о  себе много нового,
стал ощупывать те части тела, до которых мог дотянуться.
        Кишки  наружу,   слава  богу,   не   торчали,   зияющих  ран  нигде  не
обнаружилось,  хоть чего-чего, а крови хватало. Впрочем, вскоре выяснилось, что
эта кровь обильно подтекает под меня со  стороны,  от  лежащей ничком женщины в
синей железнодорожной шинели.  Помню, я даже вздохнул с облегчением. Ох уж этот
зоологический эгоизм, столь непристойный для воспитанного человека!
        Немного  передохнув,  я  приступил к  изучению  головы  —  по-видимому,
наиболее пострадавшей части моего тела.  (Вот уж действительно злой рок!  И так
все говорили, что я на голову слаб, а тут еще такая беда приключилась.)
        Справа все было в порядке, зато стоило мне только коснуться левой щеки,
как боль буквально взорвалась, извергнув из глаз фейерверк искр.
        Мне  бы  полежать  спокойно  да  поберечь  силы,  тем  более  что  двое
спасателей уже взвалили даму-железнодорожницу на носилки, а двое других с точно
такими же носилками спешили ко мне, но попутало дурацкое любопытство.
        Кончиками пальцев я  опять коснулся лица и  с  ужасом убедился,  что  в
скуле торчит солидный железный гвоздь из тех,  которые в просторечье называются
«половыми». Откуда он здесь взялся, нельзя было даже и предположить.
        Не помню точно,  но,  наверное, я попытался выдернуть гвоздь, поскольку
боль резанула так беспощадно, что сознание вновь погасло.
        И на сей раз надолго.
        Много позже я узнал,  что в кейсе,  чей хозяин так и не был установлен,
кроме самодельного взрывного устройства, находилось также несколько килограммов
гвоздей, каждый из которых был разрублен на две части.
        Основной ущерб моему здоровью нанес не  обрубок со шляпкой,  вошедший в
гайморову пазуху,  а другой,  без оной, пробивший черепную коробку и застрявший
глубоко в мозгу.
        В принципе такие раны считаются смертельными, но история медицины знает
и более заковыристые случаи.  Некоторые счастливчики оставались живы даже после
полной  потери  лобной  или  височной доли  мозга,  разве  что  характер у  них
портился,  а в прошлом веке один ковбой,  разъезжая по ярмаркам, демонстрировал
сквозное пулевое ранение в  череп,  за осмотр которого брал с каждого желающего
по доллару.
        Мне  в  этом  смысле повезло гораздо меньше.  Все  тело за  исключением
правой руки  и  шеи,  оказалось парализованным.  Кроме  того,  я  на  пятьдесят
процентов утратил зрение и слух,  перестал ощущать запахи и заполучил несколько
весьма обширных провалов в памяти.
        Возможно,  причиной моего плачевного состояния было присутствие в мозгу
этого самого окаянного гвоздя,  который мало того, что постепенно коррозировал,
но и мешал нормальной циркуляции цереброспинальной жидкости (вот каких мудреных
словечек я здесь со временем нахватался!).
        Однако никто из  нейрохирургов,  занимавшихся мной,  так и  не  решился
извлечь   гвоздь   наружу.   Дескать,   предполагаемая  операция  сопряжена  со
смертельным риском, что противоречило медицинской этике.
        Лицемеры!  Потрошить живых собак и лягушек — так это запросто. А лишний
раз  поковыряться  в  черепе  существа,  на  девять  десятых  уже  мертвого,  —
святотатство.
        Правильно говорил мой непутевый братец,  в пику всем другим занятиям на
свете избравший торговлю .мотылем: не якшайся с милицией, пожарными и медиками.
Милиция посадит, пожарные сожгут, медики залечат.
        Впрочем,  все  эти  эмоционально окрашенные  умозаключения относятся  к
гораздо более позднему периоду,  когда я  уже малость оклемался и даже научился
стучать одним пальцем по клавишам компьютера.
        Нам  же  следует  вернуться  к  событиям,  непосредственно следующим за
взрывом в метрополитене.
        В  сознание  я  пришел  только  спустя  месяц,  но  еще  долго  не  мог
сообразить,  кто я такой,  где нахожусь и что вообще произошло.  За последующие
полгода мне  сделали столько операций,  что  под это дело,  наверное,  пришлось
истребить целое стадо баранов,  из кишок которых,  как известно,  изготовляются
хирургические нитки  —  кетгут.  Про  донорскую кровь,  перевязочные материалы,
антисептики и обезболивающие средства я уже не говорю. Счет тут, наверное, идет
на бочки, рулоны и ящики.
        Надо сказать,  что мои проблемы не ограничивались одним только черепом.
Я был нашпигован гвоздями так густо,  что, по выражению рентгенолога, напоминал
самого главного урода из фильма ужасов «Восставший из ада».
        К счастью, не один из гвоздей не задел сердце.
        Естественно, что все это время меня держали на наркотиках. В еде, питье
и утке я не нуждался. Все необходимое для жизнедеятельности организма поступало
извне  по  пластмассовым трубочкам,  оплетавшим мое  тело  наподобие  щупальцев
спрута, и примерно тем же манером уходило прочь.
        Скажите, кто я после этого — человек или растение?
        Старший и  младший медперсонал общался со мной по тому же принципу,  по
которому прежде референты общались с  Генсеком,  а  прежде прежнего —  бояре  с
царем.  То  есть  если  о  чем  и  докладывали,  то  новости плохие обязательно
переиначивали в нейтральные, а, нейтральные — в распрекрасные.
        Из  ласковых речей  этих  облаченных в  белые  халату мясников и  клизм
выходило,  что спустя год я  уже смогу играть в футбол,  плясать на собственной
свадьбе гопака (лечащий врач у меня был хохол) и активно размножаться. О-хо-хо!
Нет ничего проще, чем обмануть любящую женщину и больного человека.
        Глаза на  реальное положение вещей мне открыл не  кто иной,  как родной
братец (по крайней мере,  я тогда считал его таковым,  хотя мы были схожи между
собой, как боровик и бледная поганка, а кто из нас кто — решайте сами).
        Если не  считать следователя прокуратуры,  это  был  первый посетитель,
допущенный сюда после того, как мое положение более или менее стабилизировалось
и  инъекции морфина  стали  постепенно заменяться анальгином.  (Мамаша  моя  от
пережитых волнений сама захворала и уехала поправлять нервы в Испанию.)
        Братец был уже слегка подшофе,  хотя заметить это мог только наметанный
глаз.  Кроме того, он прихватил с собой вместительную плоскую фляжку, к которой
время от времени прикладывался якобы для поддержания душевного равновесия.
        При том,  что братец пил почти постоянно, к категории горьких пьяниц он
отнюдь не относился. Просто алкоголь был для него примерно то же самое, что для
Сократа — его знаменитый внутренний демон:  советчик, указчик, где надо толкач,
где надо — тормоз и даже, если хотите, внутренний стержень.
        В  трезвом состоянии братец напоминал тупую и безвольную амебу.  Выпив,
становился активен, предприимчив, изворотлив, красноречив.
        Без  бутылки  он  не  мог  принять  ни  одного  мало-мальски серьезного
решения.  По  пьянке он  женился,  по  пьянке развелся,  по  пьянке создал свой
мотылевый бизнес и, следуя традиции, разориться должен был тоже по пьянке.
        Когда братец в очередной раз отхлебнул из фляжки, я поинтересовался:
        — Что там?
        — Текила, — ответил он.      .
        — Богато живешь. В цене, значит, мотыль.
        —  Мотыль-то в  цене,  — кисло улыбнулся он.  — Да от конкурентов спасу
нет.  На ходу подметки рвут.  Не поверишь,  совсем обнищал. Если что и нажил за
последнее время,  так это только три вещи:  триппер,  трахому и  тремор,  —  он
продемонстрировал свои дрожащие пальцы.
        — Ну с триппером и тремором понятно.  А трахома откуда? Я где-то читал,
что в нашей стране она ликвидирована еще в тридцатые годы.
        — Ага, вместе с больными... Впрочем, я не так давно в Малайзию летал. К
тамошнему мотылю присматривался.  Вполне возможно, что в тех краях и заразился.
Сейчас одна муть в глазах стоит... Не жизнь, а просто каторга.
        — Хочешь, чтобы я тебя пожалел, такого разнесчастного?
        — Вот это не надо!  — решительно отказался братец, но, немного подумав,
добавил: — Хотя в каком-то смысле можно пожалеть и меня.
        Смысл этой довольно загадочной фразы дошел до меня гораздо позднее.
        Разговор у нас с самого начала как-то не заладился.
        И ладно,  если бы я себя неправильно повел,  какой спрос с человека,  у
которого гвоздь в мозгу засел, так нет же — братец всю малину испортил.
        Вместо того,  чтобы ободрить меня, поддержать добрым словом, отвлечь от
тяжких дум,  внушить надежду,  пусть и  призрачную,  он вдруг стал резать голую
правду-матку,  столь же неприемлимую в больничной палате, как, скажем, ложь — в
церковной исповедальне.
        (Кстати  говоря,  все  подробности о  состоянии моего  здоровья  братец
выведал у одного местного врача, с которым был шапочно знаком опять же на почве
того же самого мотыля.)
        С  его слов выходило,  что перспективы на улучшение у меня нет никакой.
Да,   со  временем  я   научусь  питаться  с  ложечки  и  смогу  самостоятельно
испражняться  в  памперсы  (есть  уже,  оказывается,  такие  —  специально  для
взрослых), но появятся проблемы с вентиляцией легких, пролежнями и, конечно же,
с психикой.
        Отпущенные мне  пять или шесть лет превратятся в  непрерывную пытку,  в
сравнении с которой муки всех Танталов,  Сизифов,  Прометеев и Данаид покажутся
легкой щекоткой.
        Более того, я стану обузой для семьи, поскольку в самое ближайшее время
клиника постарается от  меня  избавиться.  Все  заботы падут на  мать,  еще  не
утратившую шанса  устроить личную  жизнь,  а  расходы,  естественно,  на  него,
братца.  Это  при  том,  что сейчас даже обыкновенные антибиотики стоят бешеных
денег. Тут целого центнера мотыля в месяц не хватит!
        Какая-то  логика  в  его  словах,  безусловно,  была.  Со  всех  сторон
выходило,  что  я  мерзкий  эгоист  и  неблагодарный корыстолюбец,  сознательно
загоняющий в гроб мать и разоряющий брата. Подспудно даже проскальзывала мысль,
что  взрыв  в   метро  я  подстроил  специально,   дабы  впоследствии  безбедно
существовать на правах инвалида.
        — Выходит, что мне лучше было бы сразу подохнуть? — напрямик спросил я.
        —  Не  надо передергивать,  —  сразу спохватился братец.  —  Я  так  не
говорил. Но, против правды не попрешь. А я, сам знаешь, всегда стоял за правду.
        — Разве?  — я не преминул уязвить его.  — И в тот раз,  когда продал на
рынке  отцовские ордена,  а  вину  хотел  свалить на  меня?  И  когда  торговал
подкрашенной смесью вареного риса и рыбьего жира, выдавая ее за красную икру?
        —  Ты  еще  про  детский садик  вспомни!  —  обиделся он  и  немедленно
приложился к фляжке.
        Тут я  проявил слабость —  разревелся.  И  даже не  от  осознания своей
обреченности, сколько от обиды.
        Во   всем   этом   огромном   и   разнообразно  устроенном  мире,   где
гуманистические ценности приобретали все больший вес, где был расшифрован геном
человека,  где  полным ходом шло объединение Европы,  где людей давно перестали
жечь  на   кострах  за  убеждения,   где  почти  искоренили  каннибализм,   где
стабилизировались цены на  энергоносители и  услуги падших женщин и  где только
одних  китайцев  насчитывалось  полтора  миллиарда,   я  вдруг  оказался  таким
одиноким,  словно ударная волна  проклятой бомбы забросила меня  куда-нибудь на
Марс.
        Брат, превратно истолковавший мои слезы, шепотом предложил:
        — Хочешь, я тебе текилы в капельницу плесну? Сразу на душе полегчает.
        — Ты бы лучше,  гад, какого-нибудь яда туда плеснул! — ответил я сквозь
слезы. — Все бы проблемы сразу и разрешились.
        — Ага!  — хитровато улыбнулся он.  — Не хватало еще, чтобы меня потом в
твоей смерти обвинили.
        — Вот чего ты боишься! Не моей смерти, а собственных неприятностей.
        Упрек, конечно, вышел малоубедительный, но отповедь я получил по полной
программе.  Братец,  постоянно черпавший из фляжки все новые и новые силы, стал
горячо доказывать,  что неприятностей он как раз и не боится,  поскольку нельзя
бояться того, что уже и так висит на шее, а вот мне следует вести себя скромнее
и не взваливать собственные беды на всех подряд, а в особенности на близких.
        Тут  спешно появилась медсестра,  наблюдавшая за  нашей  милой  беседой
сквозь стеклянную дверь  палаты,  и  чуть  ли  не  взашей принялась выталкивать
братца вон.
        Когда этот подонок был уже за порогом,  я неизвестно почему крикнул ему
вслед:
        — А каков хоть мотыль в Малайзии?
        —  Высший сорт!  Не мотыль,  а  удав!  На такую наживку даже сома можно
ловить!  Кто его у  нас сумеет развести,  сразу разбогатеет!  —  слова эти безо
всякого сомнения шли у  братца от самого сердца,  в  котором нашлось достаточно
места для жирных, противных личинок, а вот для меня — нет.
        Мысль  о  самоубийстве,  в  течение всего  срока  пребывания в  клинике
никогда окончательно не покидавшая меня,  во время перепалки с  братцем созрела
окончательно. Более того, я решил не откладывать дело в долгий ящик.
        Действовал я скорее под влиянием аффекта, чем по заранее разработанному
плану  —  оборвал  все  трубочки,  до  которых  смог  дотянуться правой  рукой,
опрокинул капельницу, а потом стал обдирать с головы бинты.
        Однако  я  был  плохого мнения о  бдительности дежурного персонала (или
просто выбрал неудачное время).  Не прошло и минуты,  как медсестра (не та, что
выгоняла братца,  а другая,  помоложе) оказалась тут как тут, а спустя четверть
часа возле моей койки собрался целый консилиум, первую скрипку в котором играли
не  нейрохирурги,  формальные хозяева  этого  отделения,  а  пришлые психиатры,
владения которых располагались в соседнем корпусе.
        —  Вы делаете большую ошибку,  молодой человек!  —  заявил один из них,
пухлый,  словно  надутая  насосом резиновая игрушка.  —  Вспомните высказывания
классика русской  литературы Куприна о  ценности и  неповторимости человеческой
жизни...
        Мне  бы  каяться  или,  в  крайнем случае,  молчать,  так  нет  же,  не
удержался, сцепился в споре с ученым человеком:
        — Это насчет того,  что жизнь надо любить, даже оказавшись под колесами
железнодорожного состава?  —  уточнил я,  а  когда  психиатр машинально кивнул,
добавил:  — Почему бы Куприну и не восславлять жизнь,  если он большую ее часть
из  кабаков  не  вылазил.  Но  лично  мне  ближе  высказывание другого русского
классика: «Не хочу я быть настоящим, и пускай ко мне смерть придет».
        —  Кто же  такую глупость мог сморозить?  —  удивился он.  —  Не  иначе
какой-нибудь декадент.
        — Нет,  акмеист Осип Эмильевич Мандельштам.  И эти строки он написал на
стене лагерного барака, подыхая от голода и цинги.
        — Парафреновый синдром, — толстяк обменялся взглядом со своим коллегой,
стоявшим у меня в головах.
        — Нет,  скорее синдром Корсаковского,  — возразил тот.  — Но, во всяком
случае, клиент нашего профиля.
        Они отозвали в  сторону моего лечащего врача Михаила Давыдовича и долго
что-то  втолковывали ему,  в  то время как медсестры восстанавливали порушенную
систему пластмассовых трубочек,  меняли капельницу и  прибинтовывали мою правую
руку к койке.
        —  Доигрался ты,  Олег,  —  сказал  Михаил  Давыдович после  того,  как
психиатры покинули палату.  — Будешь теперь на особом контроле. А твой поступок
я  расцениваю как  черную неблагодарность.  Особенно учитывая количество сил  и
средств, затраченных на лечение.
        —  После лечения человек выздоравливает,  —  дух противоречия продолжал
тянуть меня за  язык,  что,  наверное,  и  было одним из  признаков загадочного
«парафренового синдрома». — А мне это не грозит. Зачем же зря тратить лекарства
и отнимать время у занятых людей?
        —  Не  дури.  Курс  лечения не  закончен.  В  нашем  деле  бывают самые
неожиданные случаи ремиссии.  Тем  более что  организм у  тебя такой молодой...
Шанс на  благополучный исход всегда имеется.  —  Не знаю,  кого хотел успокоить
Михаил Давыдович — меня или себя самого.
        Меня щедро накачали успокоительным и  наконец-то оставили в покое.  Уже
проваливаясь в  пучину тяжкого обморочного сна,  я поклялся,  что при первой же
возможности возобновлю попытки раз и навсегда покончить с этой постылой жизнью.
Как она ко мне, так и я к ней.
        С какой мыслью я уснул, с такой и проснулся. Это хорошо. Значит, у меня
начала  вырабатываться психологическая установка.  Что  это  такое  —  расскажу
позже.
        За  это  время в  палате мало что  изменилось,  только на  прикроватном
столике  появился  какой-то  мудреный  прибор  типа  осциллографа,  провода  от
которого уходили под марлевую чалму, намотанную на мою бедную головушку.
        По белому потолку ползла одинокая муха,  а  это означало,  что в  мире,
который я собрался покинуть, наступила весна.
        Оно и  к  лучшему.  Меньше будет мороки с  могилой.  А то помню,  когда
хоронили  отца,  промерзшую почти  на  метр  землю  пришлось разрушать буровой,
предназначенной для  установки электрических опор.  Обошлось это  нам в  четыре
бутылки водки.  Бурильщик прямо так и  сказал:  «Четыре дырки — четыре бутылки.
Зимняя такса. А нет, так будете ломами целые сутки махать».
        Судя по тишине в коридоре и расположению теней на стене,  стояло раннее
утро.  Счеты с  жизнью надо было покончить еще до  прихода медсестры,  иначе ее
болтовня и живая мимика могли отвлечь меня от задуманного.
        Возможности мои,  надо признаться,  были весьма ограничены. После того,
как мою нашкодившую руку лишили подвижности, я — увы — мог положиться только на
разум и на волю (тем более,  разум ущербный,  а волю,  подточенную бесконечными
инъекциями анальгетиков и барбитуратов).
        Говорят,  что есть люди, способные по собственному желанию регулировать
частоту сокращения сердца и даже останавливать его. Я к числу таких талантов, к
сожалению,  не принадлежу. Не подвластны мне и другие внутренние органы (стыдно
сказать — с некоторых пор даже мочевой пузырь). Выход один — прекратив дыхание,
умереть от кислородного голодания. Будем надеяться, что это мне по силам.
        Освежив  в   голове  психологическую  установку:   «Умереть,   умереть,
умереть...», я сделал глубокий выдох и весь напрягся, дабы не позволить воздуху
самопроизвольно проникнуть в легкие.  Сонная муха продолжала свой затяжной рейд
по  потолку,  и,  наверное,  это  было последнее,  что мне предстояло увидеть в
земной жизни.
        Так прошла минута, другая, третья.
        Я держался из последних сил,  и вскоре в глазах стало темнеть, а в ушах
раздался похоронный звон.  Однако  умереть я  не  смог.  Стоило сознанию слегка
померкнуть,  как  освободившиеся от  его  диктата легкие стали на  путь прямого
саботажа, то есть задышали на полную катушку.
        Мое тело,  превратившееся в  бесполезные руины,  тем не менее не хотело
умирать  окончательно.  Доводы  разума  не  находили  отклика  у  тупой  плоти,
доставшейся нам в наследство от трилобитов и динозавров.
        Целый  день  с  небольшими перерывами я  продолжал  это  самоистязание,
однако добился только того, что у меня носом хлынула кровь.
        Это  обстоятельство на  некоторое время  зародило новую надежду,  хотя,
если  честно,  мне  не  доводилось слышать о  людях,  скончавшихся от  носового
кровотечения.  Но тут,  как назло,  появилась вездесущая медсестра.  Она быстро
уменьшила поступление физраствора из капельницы и  вставила мне в ноздри ватные
тампоны, пропитанные перекисью водорода.
        Ближе  к  вечеру  в  палату заглянул пухлолицый и  полнотелый психиатр,
накануне  пытавшийся наставить  меня  на  путь  истинный  посредством цитат  из
Куприна (которого я, кстати сказать, терпеть не могу).
        Разговор у  нас  получился весьма  содержательный,  хотя  я  все  время
чувствовал себя как иностранный агент, которого испытывают на детекторе лжи.
        В  заключение он,  как бы между прочим,  заметил,  что творчество Осипа
Эмильевича Мандельштама,  поэта безусловно замечательного,  противопоказано для
юных впечатлительных душ,  не успевших очерстветь в житейских передрягах.  Ведь
буквальное понимание фразы «Я трамвайная вишенка страшной поры и не знаю, зачем
я живу», может привести к непредсказуемым последствиям.
        Я  спорить не  стал.  Глупо вступать в  полемику,  стоя  на  самом краю
вечности. Это то же самое, что станционному зеваке переругиваться с пассажирами
мчащегося мимо скорого поезда.
        А психиатр-то оказался очень не прост.  Уверен, что еще вчера про Осипа
Эмильевича,  этого «семафора со сломанной рукой», он и слыхом не слыхивал. Зато
сегодня, надо же, — цитирует.
        День  пошел насмарку.  Вся  надежда теперь была  на  ночь.  Но  сначала
следовало добиться, чтобы психологическая установка, уже завладевшая сознанием,
распространилась  также   и   на   периферическую  нервную   систему,   включая
вегетативный отдел.
        Что  это такое,  поясню на  примере,  взятом из  средневековой истории.
Пример,   кстати,   вполне  достоверный.   В   те  времена  морские  разбойники
свирепствовали даже на Балтике.  Само собой, что это не нравилось ни купцам, ни
рыбакам,  ни  прибрежным жителям.  И  вот  главарь одной  такой пиратской шайки
угодил в руки властей. Да не один, а вместе со всеми подручными.
        С приговором долго тянуть не стали — лишить всех головы, и баста!
        По  тогдашним законам каждый осужденный на  смерть имел право высказать
последнее желание, в пределах разумного, конечно. Воспользовались этим правом и
наши  разбойники.  Кто-то  потребовал  кружку  рома,  кто-то  трубочку,  кто-то
свидание с родней. Желания простые и вполне приемлемые.
        Зато главарь озадачил судей.  Во-первых,  он хотел,  чтобы ему отрубили
голову в  первую очередь.  Во-вторых,  просил помиловать тех  своих соратников,
мимо которых сможет пройти в обезглавленном виде.
        Подумав немного,  судьи согласились.  Все были уверены,  что у  главаря
ничего не выйдет.  Ведь человек, в конце концов, не петух, который и без головы
способен бегать.
        Палач был специалистом своего дела и  снес осужденному голову с первого
удара.  Тем  не  менее тот встал на  ноги и,  обливаясь кровью,  двинулся вдоль
шеренги своих соратников.
        Он успел миновать семерых и, безо всякого сомнения, пошел бы дальше, но
коварный палач,  которому за  каждую голову платили поштучно,  швырнул ему  под
ноги свой топор.
        Всех осужденных потом,  естественно, казнили, честное слово властей и в
те времена ничего не значило,  но дело не в этом.  Главарь разбойников поставил
перед  собой  такую  четкую  и  сильную  психологическую  установку,  что  тело
повиновалось ей даже при полном отсутствии головного мозга.
        Если  нечто  подобное удастся повторить и  мне,  смерть станет желанием
столь же осуществимым, как, например, отход ко сну или утоление жажды.
        Но  пока это  не  произошло,  я  должен был  беспрестанно внушать себе:
«Умереть, умереть, умереть... Уйти, уйти, уйти...»
        И когда мне уже стало казаться,  что тленное тело согласно отпустить на
волю бессмертную душу, внезапно напавший сон спутал все мои планы.
        Впрочем,  ничего удивительного тут не было — в этот день я намаялся как
никогда. Так что даже снотворное не потребовалось...
        
        Олег Наметкин, неудавшийся самоубийца
        Что такое сон (так и хочется,  вопреки законам орфографии, написать это
слово  с  большой буквы),  вновь  возвращающий человека в  благословенные былые
времена,  когда он был молод, здоров, свободен, бесшабашен и любвеобилен, лучше
всего известно заключенным, отбывающим длительные срока, да прикованным к койке
калекам.
        Для  них  сон —это часть жизни,  столь же  неотъемлемая,  как явь,  это
единственный способ  показать кукиш  злосчастной судьбе,  это  счастье и  мука.
Набегавшись по  цветущим лугам  за  девками,  приласкав своих  детей и  наказав
обидчиков,  они просыпаются потом на нарах в душной камере или на хирургической
койке в  душной палате и,  осознав,  что все недавно пережитое —  лишь иллюзия,
лишь мираж, в кровь кусают губы.
        В  сети этого сладкого обмана,  столь же древнего,  как и  человеческий
род, доводилось попадаться и мне, особенно в последнее время.
        Сон,  посетивший меня  на  сей  раз,  был  необычайно детален,  странен
(странен именно в  силу  своего реализма) и  тематически,  так  сказать,  резко
отличался от всего того, что бог Морфей посылал мне прежде.
        Начался он ощущением... как бы это лучше выразиться... нет, не падения,
а быстрого и плавного скольжения, словно бы я, вернувшись в детство, катаюсь на
санках с ледяной горы.
        О  последующих своих впечатлениях мне говорить как-то  даже неудобно...
Но  куда денешься?  До  ранения я  был вполне нормальным парнем,  не обделявшим
противоположный пол  своим  вниманием,  но  в  клинике  многие  прежние страсти
покинули меня.  В  том  числе и  страсть к  продолжению рода,  опоэтизированная
людьми сверх  всякой меры.  Ничего не  поделаешь —  тело  мое  ниже  пояса было
практически мертво.  Сейчас же,  скатившись по невидимой, существующей только в
моем  сознании  горке,  я  очутился в  страстных (простите за  банальность,  но
другого выражения не подберешь) женских объятиях.  Нас окружал жаркий, душистый
мрак (и это при том,  что я давным-давно не ощущал никаких запахов, даже резкую
вонь хлорки).
        Ничего не  могу сказать за  женщину,  но,  судя по  всему,  акт любви —
испепеляющий,  как разряд молнии,  и  почти такой же  краткий,  —  для меня уже
закончился.
        На  смену  плотскому (читай  —  скотскому) удовлетворению быстро пришла
мучительная  тоска,  хорошо  знакомая  любому  совестливому человеку,  внезапно
открывшему в себе какой-то моральный изъян.
        Как  бы   почувствовав  это,   женщина  выпустила  меня  из  объятий  и
отстранилась.  Запели пружины кровати.  «Что случилось? — спросила она голосом,
родившим во мне смутные, явно не поддающиеся анализу ассоциации. — Тебе плохо?»
        «Сам не пойму, — буркнул я. — С головой что-то...
        Все перемешалось».                
        «Пить меньше надо», — произнесла она наставительно.
         «Да не пил я вроде сегодня».         
         «Как же не пил, если я сама тебе наливала?» 
        «Это не  считается...»  —  слова выскакивали из меня как бы сами собой,
безо всякой связи с мыслями.    
        «Ничего, сейчас полегчает».
        Руки  женщины  вновь  пустились в  путешествие по  моему  телу,  однако
ощущение было такое,  будто бы  это  змеи вкрадчиво и  осторожно прикасаются ко
мне, выискивая место, наиболее удобное для смертельного укуса.
        «Пора собираться, — сказал я. — Как говорится, хорошего понемножку».
        «Побудь еще, — нотки обиды появились в ее голоде. — Муж сегодня до утра
дежурит».
        «Говорю, плохо мне... Совсем ничего не соображаю. Отравился, наверное».
        Я  сел  на  край кровати и  стал в  темноте одеваться.  Гардеробчик был
какой-то странный — кальсоны,  галифе,  сапоги с портянками.  Ничего похожего я
отродясь не носил,  но руки сами собой застегнули все многочисленные пуговицы и
замотали портянки, а ноги, опять же сами собой, нырнули в сапоги.
        Уже  встав,  я  поверх тесного кителя приладил какую-то  сложную сбрую,
кроме всего прочего отягощенную еще и пистолетной кобурой.  Зачем мне — пусть и
во сне — понадобилось оружие, трудно было даже предположить.
        И  тут  меня  качнуло из  стороны в  сторону,  как  марионетку в  руках
неопытного кукловода.  С  ночного столика рухнула ваза,  но  благодаря ковровой
дорожке, похоже, уцелела.
        «Да  ты  и  в  самом деле нездоров!  —  воскликнула женщина,  на  ощупь
отыскивая халат. — Вызвать «Скорую»?»
        «Еще  чего  не  хватало...  Лучше  проводи до  дверей.  Только свет  не
включай».
        Уже  и  не  помню,  как  я  очутился в  замусоренном подъезде,  потолок
которого был  утыкан черными скелетиками сгоревших спичек,  а  стены  испещряли
матерные слова, исполненные явно детской рукой.
        Добавив ко всему этому неистребимое зловоние мочи,  латаные-перелатаные
двери и  почтовые ящики,  в  прошлом неоднократно служившие местом аутодафе Для
писем  и  газет,  можно  было  прийти  к  выводу,  что  здесь  проживают сплошь
философы-киники,   предпочитающие   вопиющую   бедность   сомнительным   благам
богатства.
        Снаружи  стояла  ночь,  слякотная и  зябкая,  а  вдобавок  черная,  как
межгалактическое пространство.  Голая  лампочка  над  подъездом освещала только
ближайшие окрестности в  радиусе десяти шагов  да  обшарпанную стену  дома,  на
которой гудроном было намалевано:
        «ул. Солнечная, д. 10, кор. 2».
        Эта недобрая осенняя ночь так соответствовала состоянию моей души,  что
я  нырнул в  нее чуть ли  не с  благоговением,  как жаба в  родное болото,  как
больной зверь в  глухую берлогу.  Ноги сами выбирали путь,  надо было только не
мешать им.  Куда я  шел —  не  знаю.  Но  только не  домой,  потому что впереди
расстилался мрак,  не  дающий  никаких  надежд  на  существование человеческого
жилья. В таком мраке могли обитать разве что волки да еще, по слухам, упыри.
        Внезапно  я  остановился,  словно  наткнувшись на  невидимую  преграду.
Впереди маячило огромное голое дерево.  Кто-то таился в его тени, явно поджидая
меня. Рука машинально тронула кобуру, но тут же отдернулась.
        «Не спится?» — спросил человек, силуэт которого был почти неразличим во
мраке.
        «Как  видишь»,  —  ответили,  чувствуя  стеснение в  груди  и  дрожь  в
коленках.
        «Порядок проверяешь?» — продолжал человек, которого, могу поклясться, я
уже встречал прежде и не во сне, а наяву. 
        «И его тоже».
        «К моим не заходил?» 
        Надо было ответить «нет», но я успел судорожно сглотнуть это слово, уже
готовое сорваться с языка, и ответил как топором отрубил: «Заходил».
        «Вот,  значит,  как»,  — с расстановкой произнес человек и стал чиркать
спичкой о коробок.
        «Сырые,  — сказал я, — возьми мою зажигалку». Рука, вновь задев кобуру,
потянулась к карману  
        «Ничего,  обойдусь,  — Спички в его руках ломались одна за другой. — Мы
уж как-нибудь сами». 
        «Что будем делать?» — выдавил я из себя. 
        «Не знаю, — ответил он. — Не знаю». 
        «Прости меня, если сможешь».
        «Бог простит. А я не могу».
        Отбросив коробок,  он пошел прочь усталой и  шаткой походкой много дней
подряд отступающего солдата.
        Я  остался столбом торчать на  прежнем месте.  Вихрь  мыслей  метался в
голове, причем мыслей таких, которые никогда не могли принадлежать мне.
        Окружающий мир неумолимо стягивался,  давя на  сердце и  душу,  пока из
черной бесконечности не превратился в  черный тупик,  имевший один-единственный
выход.  Внутренне я  был давно готов к этому.  «Умереть,  умереть,  умереть,  —
билось в сознании. — Уйти, уйти, уйти».
        Отстегнув клапан  кобуры,  я  потянул  за  торчащий  сбоку  специальный
ремешок,  и  пистолет сам прыгнул мне в ладонь (господи,  откуда только взялись
эти навыки?).
        Патрон,   как   обычно,   был   в   стволе,   оставалось  только  снять
предохранитель.  Приставляя дуло к виску,  я невольно направил его туда,  где в
глубине  мозга  должен  был  сидеть  проклятый гвоздь.  Клин  клином  вышибают.
 
        «Не надо!» — завопил кто-то внутри меня.
        «Умереть,  умереть,  умереть»,  — ответил я. Вспышка. Удар. Вкус крови.
Запах сгоревшего пороха. Смерть.
        Меня  завертело,  как  листок  в  бурю.  Ночь  разлетелась  на  мириады
осколков, а потом съежилась до размеров печной трубы, оба конца которой уходили
в  бесконечность.  Бездна была  вверху,  бездна была  внизу,  и  мне  надо было
выбирать какую-либо из них.
        Не знаю почему,  но я рванулся вверх (наверное, гимн «Все выше, и выше,
и выше...» засел в генах).  Меня понесло,  понесло,  понесло, понесло куда-то и
вышвырнуло на больничную койку,  обжитую и знакомую,  как вурдалаку — его гроб,
мумии — саркофаг, а грешнику — адский котел.
        Электрический свет,  бивший прямо  в  глаза,  ослепил меня,  а  дружный
радостный вскрик едва не оглушил.
        —  Жив,  —  произнес Михаил Давидович с  облегчением.  —  Ну  слава те,
господи!
        —  Рассказать кому,  не поверят!  — медсестра Нюра по молодости лет еще
способна была чему-то удивляться.
        —  То-то и  оно,  —  с сомнением произнес рениаматолог Стась.  — Случай
беспрецедентный. Даже и не знаю, стоит ли его фиксировать.
        — Фиксируй, фиксируй, — распорядился Михаил Давыдович.
        —  Я-то  зафиксирую.  Только потом от всяких комиссий отбоя не будет...
Ох, грехи наши тяжкие!
        — Олег, как ты себя чувствуешь? — Михаил Давыдович склонился надо мной.
        — Нормально.
        — Что с тобой было?
        — Ничего.
        — Как ничего,  если у тебя почти час полностью отсутствовала активность
головного мозга?  Понимаешь,  полностью!  Вот  энцефалограмма,  —  он  взмахнул
длинной бумажной,  так  и  норовившей свиться в  спираль.  —  Альфа-ритма  нет.
Бета-ритма нет. Тета-ритма нет. Даже дельта-ритма нет. У покойника, пока он еще
не остыл, энцефалограмма лучше бывает.
        — Вам виднее.  Вы университеты кончали, — рассеянно произнес я. — А тот
погиб?
        — Кто? — вопрос мой, похоже, слегка ошарашил Михаила Давыдовича.
        - Ну тот... с пистолетом. Военный или милиционер.
        — Тебе привиделось что-то?
        — Нет,  не привиделось,  — уперся я. — Он жить хотел. А я его заставил.
Умереть, умереть, умереть...
        — Ты заставил его умереть? — догадался Михаил Давыдович.
        —Ага.
        —За что?
        — За дело.
        — За какое?
        —  Кабы  я  знал!  Но  он-то  свою  вину  чуял.  Поэтому  сначала и  не
сопротивлялся.  Только под  конец опомнился.  Но  поздно было.  Пуля  в  виске.
Умереть, умереть, умереть...
        —  Тэк-с,  —  Михаил Давыдович выпрямился.  —  Похоже,  долечиваться ты
будешь в психушке. А пока поспи еще. Нюра, сделай соответствующий укольчик. . И
глаз с него не спускай.
        В тот же день, но уже ближе к вечеру, меня посетил толстяк-психиатр, на
этот раз соизволивший представиться. Звался он простецки— Иван Сидорович, а вот
фамилию имел забавную — Котяра. Не Кот, не Котик, не Котов, а именно Котяра.
        Перечисление всех  его  ученых  степеней,  титулов и  званий  заняло бы
слишком много места.  Скажу только,  что  докторскую диссертацию Иван Сидорович
Котяра защитил еще в те времена, когда я под стол пешком ходил.
        — Я закурю, с вашего позволения, — сказал он первым делом.
        —   Пожалуйста,   —  я  постарался  изобразить  радушного  хозяина.   —
Закуривайте,  располагайтесь,  чувствуйте себя  как  дома.  Можете даже  галоши
снять.
        - Как я  понимаю,  мысль о самоубийстве вас не оставляет,  — не обращая
внимания на мои шуточки, поинтересовался он.
        — Есть такое, — признался я.
        —  И говорят,  что под эту марку вы кого-то уже застрелили?  — курил он
тоже по-простецки, стряхивая пепел в кулек из газетной бумаги.
        — Так то во сне!
        —  Ничего себе сон у вас.  С полным прекращением мозговой деятельности.
Честно скажу, что с подобным явлением я сталкиваюсь впервые.
        —  Сон  у  меня обыкновенный,  как  у  всех.  Вы  лучше свои приборчики
отрегулируйте, чтобы у них стрелки не зашкаливали.
        —  Поучи,  поучи меня,  старика..  А не то я за тридцать лет практики в
своем деле так ничего и не понял...
        — Вот вы сразу и обиделись, — печально вздохнул я.
        —  Нисколечки,  —  он  едва заметно улыбнулся (улыбаться заметно ему не
позволял добрый слой подкожного жира),  —  это хирурги на своих пациентов могут
обижаться.  Или  венерологи.  Но  только не  психиатры.  Как можно обижаться на
шизофреников или маньяков?
        — А я по вашей классификации кто буду?
        —  Пока только неврастеник...  Но  вы  бы лучше про свой знаменитый сон
рассказали.
        А  почему  бы  и  нет,   подумал  я.   Сон-то  действительно  странный.
Чертовщиной какой-то попахивает. Вот пусть этот Котяра и разбирается. Как-никак
доктор медицинских наук. Светило. На разных там психоанализах собаку съел.
        И я как можно более подробно пересказал все, что приснилось мне прошлой
.ночью.  Упомянул  и  про  чужую  постель,  в  которой  я  оказался на  пару  с
любвеобильной женщиной,  и  про  свое скверное самочувствие,  и  про  дом номер
десять по улице Солнечной,  и про странный разговор в ночи, и про приставленный
к виску пистолет, и про случившееся в последний момент раздвоение личности.
        Умолчал я только про свои опыты, связанные с выработкой психологической
установки на самоубийство.
        —Забавно,  — сказал Иван Сидорович,  дослушав мою исповедь до конца.  —
Весьма забавно. Так говорите, вы во сне и запахи ощущали?
        — Ощущал.
        — А сейчас? — он помахал перед моим носом дымящейся сигаретой.
        — А сейчас ничего.
        — И половое удовлетворение испытывали?
        — Как вам сказать... — я замялся. — К тому времени уже все закончилось.
Осталось за пределами сна... Ну, короче, вы меня понимаете.
        —  Если я  не ослышался,  сначала вам казалось,  что вы в той истории —
главное действующее лицо. Так?
        — Так.
        —  Но потом возникло подозрение,  что здесь вы не один?  —  он постучал
пальцем по  своей  башке,  очень напоминавшей приплюснутый с  полюсов рельефный
глобус,  на котором из розового океана лоснящейся кожи торчали лесистые острова
бровей, архипелаги мелких бородавок и обширные континенты губ и носа.
        — Примерно... Хотя сон есть сон. Как его объяснить? Все так смутно...
        — У вас как раз и не смутно!  — возразил он.  — Сколько деталей. Да еще
каких! А ведь обычно они выветриваются из головы сразу после пробуждения.
        — У нормальных людей они выветриваются,  — произнес я многозначительно.
—  А  у меня гвоздь в мозгах застрял.  Возможно,  он сновидения к себе магнитом
притягивает.
        —  Возможно,,  возможно,  —  задумчиво повторил Иван Сидорович.  — Сон,
знаете  ли,  явление  весьма  загадочное.  Относительно его  природы существует
множество гипотез. Но истина пока не установлена.
        — Кто же вам мешает ее установить? Действуйте. Нобелевку получите.
        —  Совет дельный.  Вот если бы вы мне еще и  помогли...  —  Трудно было
понять, шутит он или говорит серьезно.
        — Много вам проку от калеки.
        — Не скажите...  Так, значит, на этой Солнечной улице вы прежде никогда
не бывали?
        — Даже не знаю, где это.
        — Тогда на сегодня,  пожалуй,  и хватит, — прежде чем встать, он уперся
руками в колени.  — Я тут распорядился телевизор в вашу палату поставить.  Если
хотите, медсестра книжки почитает. Вы какие больше любите? Поэзию?
        — Нет, эссеистику. Что-нибудь из Карлейля или Монтеня... А за что такая
честь?
        —  Потом узнаете...  Время у  нас  еще будет.  А  мысли о  самоубийстве
советую из головы выбросить.  Теперь я сам буду вами заниматься. Если на ноги и
не поставлю, то к активной жизни обязательно верну. Президент Рузвельт полжизни
в  инвалидном кресле провел,  зато,  неслыханное дело,  на  четыре срока подряд
избирался.
        Главное, не падать духом.
        — И за чей же счет,  интересно,  я буду существовать?  — фраза братца о
центнере мотыля, необходимого на мое содержание, не шла из головы. — За ваш?
        — Пока за счет науки, — ответил Иван Сидорович. — А впоследствии, в чем
я почти уверен, вы и сами научитесь зарабатывать.
        Едва только дверь за психиатром Котярой закрылась, как ко мне заявилась
медсестра Нюра.     
        —  Что этот бегемот хотел от  тебя?  —  осведомилась она тоном ревнивой
жены.
        — Сказал,  чтобы все вы ублажали меня. Телевизор сюда поставили. Книжки
читали.
        — Про эти новости я уже знаю. А что еще?
        —  А  еще  медсестры должны беспрекословно исполнять все мои пожелания.
Ну-ка быстренько изобрази стриптиз!
        — Я не против.  Только за белье стыдно. Вторые сутки без смены. Взмокла
вся, как сучка.
        — Это меняет дело, — сразу согласился я, тем более что великовозрастная
Нюра не привлекала меня ни в одетом, ни в голом виде.
        — Я вот что хочу тебе сказать,  — она подошла поближе.  — Ты, Олежек, с
этим бегемотом не  связывайся.  Он  не  лечить тебя будет,  а  опыты над  тобой
ставить. Как над морской свинкой.                
        — С чего ты это взяла?
        — С того!  Лечат врачи.  Ординаторы.  А он,  заметь,  профессор. У него
амбиций выше  нашей крыши.  Болезнь Альцгеймера есть.  Болезнь Боткина есть.  А
болезни  Котяры  нет.  Вот  он  и  мечется  по  клиникам,  отыскивая  для  себя
какой-нибудь уникальный случай.  А потом раскручивать его будет.  Не ты первый,
не ты последний.
        — Так я, значит, уникальный случай?
        — Ему виднее.
        — Вот подвезло так подвезло!  Гвоздь из моей башки потом,  наверное,  в
музее выставят. Вместе с дырявой черепушкой. 
        — Не заводись,  Олежек. Большая просьба у меня к тебе будет. Пусть этот
разговор останется между нами.
        —  Обещаю.  Но  любезность за  любезность.  Не коли мне сегодня на ночь
снотворное. Я и так усну. Естественным образом.
        — Ладно, — согласилась она. — Только смотри у меня, без фокусов...
        Свое решение я  менять не собирался.  Тем более что это было никакое не
решение,  а  принципиальная жизненная  (вернее  антижизненная) позиция.  Такими
вещами не шутят.
        А главное, я уже почти дозрел до такой кондиции, когда поступок, прежде
абсолютно неприемлемый,  кажется единственно возможным. Вчера ночью я уже почти
добился своего,  да  силенок не  хватило.  Зато сегодня,  чувствую,  все должно
решиться раз и навсегда.
        Что   касается  лукавых  посулов  Котяры,   то   меня  они   ничуть  не
заинтересовали.  Я  не хочу быть обузой для семьи,  но и  в подопытного кролика
превращаться не  собираюсь.  Нашли дурачка!  Если  этим нехристям одного гвоздя
мало покажется, они мне и второй в голову забьют. Им ведь наука превыше всего.
        А самое смешное то,  что он хотел меня купить телевизором. Как будто бы
мне интересно смотреть,  как другие гоняют мяч,  рубятся на  мечах и  огуливают
барышень. Это то же самое, что голодного дразнить видом самой аппетитной снеди.
Вот был бы специальный канал для инвалидов — тогда другое дело.
        Нюра,  убавив свет  до  минимума,  удалилась к  себе на  пост.  Клиника
затихла,  только в  корпусе напротив орали роженицы да возле подъезда приемного
отделения то и дело хлопали дверцы машин «Скорой помощи».
        Я расслабил все мышцы, еще пребывавшие под моим контролем, и постарался
отрешиться от суеты, которой за сегодняшний день хватало с лихвой. Все тленное,
сиюминутное, суетное уходило из меня, уступало место пустоте, в которой мерно —
в такт ударам сердца — звучало сакраментальное:  «Умереть,  умереть, умереть...
уйти, уйти, уйти...»
        Сначала я  утратил ощущение времени,  а  потом —  ощущение своего тела.
Казалось,  еще чуть-чуть — и последняя ниточка, связывающая меня с этим миром —
мое деформированное гвоздем сознание, навсегда оборвется.
        «Умереть, умереть, умереть... Уйти, уйти, уйти...»
        Вот уже что-то сдвинулось во мне. Последнее усилие — и я присоединюсь к
сонму  эфирных  созданий,  населяющих астрал.  Оттуда,  пусть  и  незримый  для
смертных, я покажу дулю своему братцу и язык психиатру Котяре. Ну, еще немного!
Тужься, тужься, как говорят роженицам акушеры.
        Под аккомпанемент «умереть,  умереть, умереть...» я поднатужился, но не
взмыл вверх,  что было бы  логично,  а  вновь стремительно заскользил вниз —  в
область дурных снов и воплощающихся в реальность кошмаров.
        На  сей раз спуск занял гораздо больше времени —  то ли горка оказалась
длиннее,  то ли я не проявил прежней прыти. Один раз, помню, меня как бы повело
в сторону и едва не развернуло, но затем мистическое скольжение возобновилось в
прежнем темпе.
        Я вылетел на свет,  но он не ослепил меня,  возможно, потому, что глаза
застилали слезы.
        Место,  куда меня занесло,  было мерзким — какой-то заброшенный хлев. И
пахло здесь мерзко —  дерьмом (причем не благородным,  конским или коровьим,  а
свинячьим), замоченными для выделки шкурами и бардой, оставшейся от самогонного
производства.
        Да  и  положение мое  было  незавидное.  Кто-то  крепко держал меня  за
волосы, не давая поднять лицо от перепревшей сенной трухи, при этом выворачивал
правую руку да еще пребольно поддавал чем-то сзади в промежность.       
        —  Что ты  делаешь,  паразит!  —  истошно орал я  (и  почему-то женским
голосом), — меня фрицы пальцем не тронули, а родной красный боец ссильничал! Мы
же  вас  как  ангелов небесных ждали!  Как  на  бога молились!  Все  командирам
расскажу! Пусть тебя, гада такого, трибуналом судят!
        — Молчи, сука! — промычал кто-то за моей спиной. - Задушу!
        Не  успел смысл происходящего дойти до  меня,  как  эта  позорная пытка
окончилась.  Меня смачно огрели всей пятерней по  голой заднице и  отпустили на
волю.   Только  сейчас,   обернувшись,   я   воочию  узрел  своего  мучителя  —
плюгавенького никудышного солдатика, на которого просто плюнуть хотелось.
        Это я  и сделал с превеликим удовольствием,  но от болезненного удара в
грудь (и откуда только у  меня взялась такая округлая и  мягкая грудь?)  тут же
свалился в кучу прошлогоднего сена, где колючек было куда больше клевера.
        Спускать обиду было не в моих правилах,  и,  преодолевая некое странное
внутреннее сопротивление,  я  попытался  вскочить,  но  запутался в  одежках  —
задранной к поясу юбке и, наоборот, спущенных ниже колен трусах и чулках.
        Я не успел даже удивиться, почему облачен в женское убранство, как руки
сами собой,  вне зависимости от моей воли,  навели порядок —  щелкнув резинкой,
подтянули трусы и одернули юбку.
        — Красную Армию,  говоришь,  ждала,  — похабно скривился солдатик.  — А
исподнее немецкое носишь. Знать, заслужила чем-то, подстилка фашистская.
        Только сейчас я понял, что одет в женское платье не случайно, что я и в
самом деле натуральная женщина со  всеми присущими ей  от природы причиндалами.
Это было ужасно само по себе, но еще ужасней был тот факт, что меня изнасиловал
и  избил вот  такой недоносок,  которого я  в  своем прежнем виде (до  взрыва в
метро, конечно) пришиб бы одним пальцем.
        Человек я  от  природы довольно спокойный,  но  сейчас на меня накатила
прямо-таки сатанинская злоба.
        Преодолевая телесную бабью  слабость и  бабий  же  врожденный страх,  я
сорвал со  стены  ржавый зазубренный серп,  который прежде видел  разве что  на
стягах державы, сгинувшей еще в пору моего отрочества. .
        —  Не  балуй!   —  солдатик  потянулся  к  карабину,   прислоненному  к
бревенчатой стене  хлева.  —  Иначе  я  тебе  на  этом  месте сразу и  трибунал
организую, и высшую меру социальной защиты.
        Прямо скажем,  не повезло солдатику.  Он-то,  козлик серый,  думал, что
перед  ним   прежняя  баба,   которую  можно  драть  и   мусолить,   как   душе
заблагорассудится. Не приметил он случившейся в ней перемены и поэтому к новому
повороту событий готов не был.
        Серп вжикнул в  воздухе и  угодил куда следует,  однако голову подлецу,
паче чаянья,  не снес,  а  застрял,  до половины вонзившись в  шею.  Крови было
совсем немного,  но когда я попытался извлечь серп — очень мешали зазубрины,  —
она хлынула потоком.  Но мне ли,  исполосованному вдоль и поперек, было бояться
крови!
        Ноги у  солдатика подломились,  и он рухнул навзничь,  потянув за собой
серп,   ручка  которого  колебалась  с  частотой  камертона.   Фистулой  запела
рассеченная гортань.
        На  какое-то  время моя власть над благоприобретенным телом прервалась.
Уж слишком велико было душевное потрясение,  испытанное его хозяйкой.  Я завыл,
запричитал,  рванул себя за  волосы и  стал торопливо распутывать вожжи,  целый
пучок которых висел на  поперечной балке крыши.  Цель,  для  которой эти  вожжи
понадобились несчастной бабе, лично мне была хорошо понятна.
         Нет, подумал я. Хватит с меня одного самоубийцы:
        Что они все — сговорились! Или виною тому я — разносчик роковой идеи? В
этом случае нам нужно поскорее расстаться.
        Для просветления мозгов тюкнув пару раз головой о стенку, я выскочил из
хлева наружу.
        Зима,  судя по  всему,  заканчивалась.  Серый снег уже просел,  обнажив
кое-где бурую прошлогоднюю траву и  сгнившие листья.  Лес стоял в  предвечернем
тумане, как черный глухой частокол.
        Возле низенькой избенки плакал ребенок лет пяти,  так плотно закутанный
в платки и шали, что нельзя было даже разобрать — мальчик это или девочка.
        Это был мой ребенок.  Я  любил (вернее любила) его всей душой и  обязан
был жить ради него.  А все остальное как-нибудь образуется.  Главное, что война
наконец закончилась.  Солдатика,  как стемнеет,  надо будет оттащить подальше в
лес.  Там бродит столько одичавших немецких овчарок, брошенных при отступлении,
что к утру от него и костей не останется.  Жалко,  конечно,  придурка. Хотя сам
виноват.  Не  надо было нахрапом лезть.  Мог бы и  ласково попросить.  Что мы —
нелюди...
        Теперь за женщину можно было не беспокоиться. Мысли о самоубийстве вряд
ли вернутся к ней.  Как говорится, будет жить. А я? Что происходит со мной? Сон
это,   бред  или  особое  состояние  психики,  балансирующей  на  узкой  грани,
отделяющей жизнь от  смерти?  Куда я  загнал самого себя?  Уверен,  что на этот
вопрос не сможет ответить даже профессор Котяра.
        Говорят,  черта вспомнишь —  а  он  тут как тут.  Как вы думаете,  кого
первого я  увидел,  очнувшись в  палате на больничной койке?  Конечно же,  его,
Ивана Сидо-ровича Котяру собственной персоной.  Подперев голову пухлым кулаком,
он внимательно наблюдал за процедурой моего пробуждения.
        Стояла глухая ночь.  В такую пору, если что случится, и дежурного врача
не дозовешься. А этот тип тут как тут, хотя к отделению нейрохирургии формально
никакого отношения не имеет.  Впрочем,  для него, наверное, и в гинекологии все
двери открыты.
        Словно прочитав мои мысли, Котяра неторопливо произнес:
        — Извиняюсь,  что побеспокоил.  Звякнули мне среди ночи, что вы опять в
кому впали. Вот и подкатил на такси. А вы уже в полном порядке. Сегодня быстрее
управились.  Вчера мозговая активность отсутствовала целый час,  а  нынче всего
сорок минут.  Совершенствуетесь. Во всем нужна сноровка, закалка и, само собой,
тренировка.  Только не заиграйтесь. Помните сказку про колобка? И от бабушки он
ушел,  и  от  дедушки,  и  еще  много от  кого,  а  на  лисице погорел.  Это  я
относительно ваших странных снов.
        Спросонья,  а  лучше  сказать —  с  кошмарья,  я  соображал плохо и  не
нашелся, как достойно ответить на двусмысленные намеки Котяры. Впрочем, похоже,
что в  моих ответах он и  не нуждался.  Ему на каждый жизненный случай и  своих
теорий хватало.
        —  Вы бы пошли поспали,  гражданин профессор,  —  выдавил я  наконец из
себя. — В вашем возрасте здоровый сон то же самое, что в моем — активный отдых.
Освобождает организм от шлаков и лишних гормонов.
        —  Шутовство —  хороший способ отгородиться от  жизни.  Лучше —  только
крышка гроба, — Котяра поднял вверх указательный палец. — Кто так сказал?
        —Вы.
        — Нет.  Один мой пациент, много лет страдавший депрессивно-маниакальным
психозом.  Сейчас,  между прочим,  возглавляет в  Государственной думе какую-то
комиссию.
        — Передавайте при случае привет... А сколько хоть времени сейчас?     
        —  Начало пятого.  —  Он глянул на наручные часы.  — Я,  кстати говоря,
сегодня еще не ложился. И все из-за вас.
        — Почему из-за меня? — я невольно насторожился.
        — Не идет у меня из головы ваш прошлый сон. Боюсь, что и старик Юнг тут
оказался бы в тупике...  Вот и стал наводить кое-какие справки.  Я ведь,  кроме
всего прочего,  еще и  органы консультирую.  Уже лет двадцать примерно.  Связи,
сами понимаете,  у меня там обширные.  Прежней власти у них, конечно, нет, зато
появилась информационно-поисковая компьютерная сеть.  Сейчас  нужного  человека
или,  скажем,  автомобиль проще  простого найти.  Лишь  бы  он  где-нибудь  был
зарегистрирован.
        — Интересно, а кого вы искали?
        — Адрес.  Улица Солнечная,  дом десять,  корпус два.  Не забыли еще про
него?
        — Нет.
        — Оказывается,  что в нашем городе такой улицы нет.  Зато она имеется в
тридцати двух иных городах и  поселках,  начиная от Псковской области и  кончая
Хабаровским краем.  Здание под номером десять есть почти везде,  но  чаще всего
это частное домовладение или какая-нибудь контора.  А вот точный адрес, то есть
,  включающий в  себя еще и  добавку «корпус два»,  обнаружился только в городе
Чухлома Костромской области.  Вы  про  данный населенный пункт хоть  что-нибудь
слышали?
        — Ничегошеньки, — честно признался я.
        — Так я и думал,  — кивнул Котяра. — И тем не менее в городе Чухломе по
указанному адресу одно время проживала семья Наметкиных.  Правда,  это было еще
до вашего появления на свет. Каково?
        — Н-да-а, — только и смог произнести я.
        —  Город Чухлому ваши родители покинули в семьдесят шестом году,  после
случая,  наделавшего достаточно много шума. Ветераны органов хорошо его помнят.
Однажды ночью в  полусотне шагов от  того самого дома застрелился из табельного
оружия  участковый инспектор по  фамилии Бурдейко.  Злые  языки  намекали,  что
причиной этому была интимная связь с  вашей матерью,  женщиной редкой красоты и
недюжинного темперамента. Отца даже таскали в прокуратуру на допросы, но, когда
эксперты дали стопроцентную гарантию суицида,  все обвинения с него были сняты.
Хотя,  с  другой  стороны,  участковый  был  человеком  весьма  уравновешенным,
психически устойчивым и  алкоголем,  в отличие от большинства своих коллег,  не
злоупотреблял. По этому поводу в городе ходило много пересудов, и ваши родители
сочли за лучшее уехать,  тем более что открывалась очень перспективная вакансия
в другом месте.  Вы родились уже здесь,  в роддоме имени Сперанского, учились в
сто девяносто пятой школе и,  судя по всему,  Чухлому никогда не посещали, хотя
место  происшествия описали  весьма  достоверно.  В  то  время  Солнечная улица
находилась на  самой  окраине города и  подъезд десятого дома  выходил прямо  в
лесопарк, где и был обнаружен труп Бурдейко.
        — И что эти сведения вам дали?
        — Мне — ничего. А вам?
        — Пока тоже ничего... Значит, та женщина в постели была моей матерью? —
меня слегка передернуло.
        — Скорее всего.
        —  А  под деревом стоял отец...  Вот почему мне показалось,  что я знаю
этого человека.
        — Таким вы его знать не могли, — мягко возразил Котяра. — В ту пору ему
не было и тридцати.
        — Если верить фотографиям,  он и к пятидесяти не очень изменился... Да,
случай заковыристый. И как же моя болезнь называется в медицинской практике?
        — В том-то и дело, что никак. Прежде ничего подобного не случалось. Как
я  ни  старался,  но  прецедент отыскать не  смог.  Впрочем,  это как раз и  не
важно...  Ну  а  что вам приснилось сегодня?  —  он  буквально ел меня глазами.
        —  Даже и  не знаю,  стоит ли вас в  это посвящать.  —  Уж если у  меня
появилась  возможность  поводить   Котяру   за   нос,   нельзя   было   ею   не
воспользоваться.  —  Сны,  как  я  понимаю,  имеют непосредственное отношение к
личной  жизни   человека.   А   личная  жизнь   любого  гражданина  по   закону
неприкосновенна.
        — Я врач, не забывайте об этом, — нахмурился Котяра.
        — Мой врач Михаил Давыдович.  И лечат меня, кстати, от травмы головного
мозга, а не от психоза.
        —  Ну зачем же вы так,  — Котяра заерзал на стуле.  -  Михаил Давыдович
сделал для  вас все,  что мог.  Более того,  все,  на  что способна современная
нейрохирургия.  А  я  могу сделать для  вас  гораздо больше.  Здесь вы  рядовой
пациент.  И блага,  предусмотренные для вас,  — стандартные,  рядовые. Питание,
содержание,  медикаменты,  количество койко-дней —  все строго по норме.  Как в
армии  для  солдата.  А  в  моей  клинике вы  будете  пациентом уникальным.  И,
соответственно, блага вам будут предоставлены тоже уникальные.
        — Как в армии для любимчика генерала, — подсказал я
        — А хотя бы!
        Видимо,  на  моем  лице отразились некие негативные эмоции,  потому что
Котяра уже несколько иным тоном добавил:
        —  Учтите,  что  в  случае крайней необходимости я  могу забрать вас  и
помимо вашего согласия.  Пациенты с травмами черепа — контингент особый.  Им от
нейрохирургии до  психдиспансера один шаг.  Тем  более что ваша родня,  как мне
стало известно, возражать не будет.
        Тут   Котяра  попал   в   самую   точку.   Последний  бомж,   способный
самостоятельно переставлять ноги,  имеет больше гражданских прав,  чем  я.  Кто
заступится за паралитика с  дырявой башкой,  от которого родной брат отказался.
Да  Котяра с  его связями может вообще оформить меня как труп,  предназначенный
для прозекторской. Нет, придется идти на попятную.
        — Мне надо обдумать ваше предложение,  — произнес я тоном привередливой
невесты.  — Но про сегодняшний сон,  так и быть,  расскажу.  Хотя и сном-то это
назвать нельзя. Так, блажь какая-то...
        — Подробнее, пожалуйста.
        — А подробности жуткие.  Привиделось мне,  что я превратился в женщину.
Буквально  за   считанные  минуты  я   подвергся...   вернее,   я   подверглась
изнасилованию,  была избита,  зарезала своего обидчика ржавым серпом,  хотела с
горя наложить на  себя руки,  но  в  конце концов при  виде собственного дитяти
вновь обрела душевный покой.
        — Все?
        — В основном все.
        —  Какие-нибудь привязки во времени и  пространстве имеются?  — оставив
пустопорожнюю лирику, Котяра заговорил быстро и по-деловому сухо.
        — Привязки?  А, понял... Случилось это ранней весной, году этак в сорок
четвертом или  сорок  пятом,  сразу  после освобождения.  Надругался надо  мной
красноармеец,  но очень уж зачуханный.  Наверное,  нестроевой. По крайней мере,
его погон я не видел. Место действия — лесной хутор или усадьба лесника. Особых
деталей я не рассмотрел.  Смеркалось уже,  и туман стоял...  Да,  совсем забыл!
Ребенку моему тогда было примерно лет  пять.  Про  его  пол  сообщить ничего не
могу.
        —  Говорите,  сорок четвертый или сорок пятый,  —  задумался Котяра.  —
Скорее всего сорок четвертый. В сорок пятом наши уже в Польше и Венгрии были...
Лесной хутор. Явно не Украина. Скорее всего Белоруссия или северо-запад России.
Надо будет как-то уточнить.
        —  Уточняйте,  — милостиво разрешил я.  — Неужто опять рассчитываете на
моих родственников выйти?
        —  Там  видно будет...  Сейчас меня  больше всего интересует другое.  —
Котяра уставился на  меня своими водянисто-голубыми глазками,  которые супротив
массивных желтоватых век  были почти то  же  самое,  что Суэцкий канал супротив
Синайской пустыни.  —  У  вас  в  каждом сне ясно прослеживаются две навязчивые
идеи.  Одна,  связанная  с  половой  сферой,  причем  в  самых  откровенных  ее
проявлениях, другая — с идеей самоубийства. Как вы это можете объяснить?
        —  Относительно половой сферы объяснить ничего не могу.  Возможно,  это
просто  совпадение.  А  что  касается  идеи  самоубийства,  каюсь,  виноват.  В
последние дни только тем и занимался, что вдалбливал эту идею самому себе, дабы
она до каждой клеточки тела дошла.  Заявляю откровенно — в таком виде я жить не
собираюсь.
        — А придется!  — он опять нахмурился.  — Про самоубийство прошу забыть.
Причем прошу  в  самой  категорической форме.  Иначе к  вам  придется применить
весьма действенное медикаментозное лечение. Штука эта, заранее предупреждаю, не
весьма приятная... Нет, надо вас отсюда поскорее забирать!
        —  Но  учтите,  никаких  опытов  над  собой  я  ставить не  позволю,  —
предупредил я.
        —  Да вы их сами над собой ставите!  — Котяра воздел руки к потолку.  —
Ваши сны  не  что  иное,  как продукт этих самых непродуманных опытов.  В  гроб
хотите себя раньше срока загнать?  А  мы все поставим на строго научную основу.
Исключим всякую вероятность риска.  Если эти  сновидения будут опасны для вас —
избавимся от них.  Если нет —  углубим и расширим,  как выражался наш последний
Генсек. А пока берегите себя. Все решится в течение ближайших суток.
        И он удалился так поспешно, что я не успел и слова вставить.
        Наутро стало окончательно ясно,  что  в  моей  жизни намечаются большие
перемены.  Капельницу  убрали,  многострадальную руку  освободили,  под  голову
подложили еще пару подушек (странная закономерность — почти любая медсестра или
нянечка со  стажем толще своей ровесницы,  занятой в  другой сфере человеческой
деятельности, а наши матрасы и подушки, соответственно, тоньше обычных).
        Нюра,  которой  до  окончания дежурства оставалось всего  ничего,  сама
напоила меня крепким бульоном.  Со  мной она принципиально не  разговаривала и,
только уходя, обронила:
        — Уговорил все же тебя этот бегемот.
        — Уговорил, — подтвердил я.
        — Смотри, как бы потом жалеть не пришлось,. — посулила она.
        — Ты меня навещай почаще, вот я и не буду ни о чем жалеть.
        — Издеваешься! — фыркнула она. — Кто же посетителей в режимную психушку
пускает. Эх ты... Обманули дурачка на четыре кулачка.
        Короче,  своего она добилась — настроение мне подпортила...  хотя какое
настроение может быть у такой человеческой развалины, как я.
        После завтрака в  палате установили телевизор,  а меня снабдили пультом
управления.  По всем программам шли мыльные оперы,  и  пришлось остановить свой
выбор на канале «Культура»,  где как раз в этот момент внушительная кодла людей
самых  разных национальностей изображала оркестр русских народных инструментов.
                            
        То и дело заглядывали врачи, знакомые и незнакомые, оформлявшие на меня
самые разнообразные формуляры,  справки и документы. Можно было подумать, что я
международный  преступник,  которого  одно  суверенное  государство  собирается
выдать другому.
        Впрочем,  об,  ослаблении режима не могло быть и речи. Новая медсестра,
прогуливавшаяся в  коридоре (и,  кстати говоря,  очень похожая на переодетого и
загримированного бойца конвойных войск), буквально не сводила с меня глаз. Да и
энцефалограф бойко чертил зигзаги, характеризующие состояние моего мозга.
        Дело  понятное —  Котяра хочет получить вожделенную добычу в  целости и
сохранности и  потому рисковать не собирается.  Обложил меня со всех сторон уже
здесь.
        А что,  если взять да обмануть его,  подумал я.  Подохнуть назло науке.
Вот будет фокус!  Мысль, безусловно, была занятная, и я решил попозже вернуться
к ней.
        А пока меня ждал еще один сюрприз.
        Мамаша,  накануне  вернувшаяся  из  странствий  по  заграницам  (о  чем
свидетельствовал свежий загар,  впрочем,  отнюдь не  красивший ее),  наконец-то
решила посетить своего увечного сыночка.
        Чмокнув  меня  в   лоб  и   едва  не   оторвав  при  этом  все  датчики
энцефалографа,  она  первым  делом  сообщила,  что  противные  медработники  не
принимают никаких продуктовых передач, даже фруктового сока.
        — Ничего страшного.  Мне всего хватает, — заверил я ее. — У нас ананасы
и бананы каждый день.
        — Откуда у вас ананасы?  — удивилась мамаша. — Люди говорят, что сейчас
в больницах даже хлеба не хватает.
        —  Тут зоопарк поблизости.  Ихний персонал над нами шефство взял.  Все,
что мартышки не сожрут, нам достается, — сообщил я с невинным видом.
        Она посмотрела на  меня долгим взглядом,  однако ничего не  сказала.  С
юмором у моей родительницы всегда было не очень. Точно так же, как и у братца.
        Негативно оценив мой  внешний вид (одна кожа да  кости),  она перешла к
изложению семейных новостей.  Очень скоро выяснилось,  что  я  жестоко оскорбил
братца,  приписав ему слова,  которых он не говорил,  и поступки, которых он не
совершал (а также мысли, которые его не посещали, хотел добавить я).
        После  визита  ко  мне  братец  якобы  пребывает  в  глубоком  душевном
расстройстве,  следствием которого стал еще более глубокий запой,  повлекший за
собой массовую гибель элитного мотыля.
        На  это  я  вполне резонно возражал,  что  человек,  не  расстающийся с
заветной фляжкой даже в туалете,  запить не может, точно так же, как утопленник
не может захлебнуться,  а  кроме того,  дохлый мотыль расходится ничуть не хуже
живого. Просто нужно знать, в каком месте и в какое время его продавать.
        Затем разговор перешел непосредственно на меня.
        Начались ахи,  охи и причитания, которые отнюдь не могли помочь мне, а,
наоборот,  только выводили из  себя.  Из  путаных слов мамаши я  понял,  что  о
грядущих переменах в  моей судьбе она  уже  наслышана и  считает их  величайшим
благодеянием.
        — Учти, что попасть в эту клинику считается большой удачей, — на полном
серьезе сообщила мамаша.  —  Говорят,  она одна из  лучших в  стране.  Там даже
иностранцы лечатся. И заметь, платят за это немалые деньги.
        —  Там психи лечатся,  —  ответил я.  — Те,  у кого один день мания,  а
другой депрессия. Я же нормальный человек, пусть и с гвоздем в голове. И в том,
что меня собираются засунуть в эту клинику, никакой удачи не вижу.
        —  Хорошо,  —  надулась она.  —  Тогда как  ты  сам  представляешь свое
будущее?
        —  Я  хочу дома жить.  И там же подохнуть,  когда придет срок.  И чтобы
горшки за мной выносили родные люди,  а не практикантки из медучилища,  которых
от этого воротит.
        —  Где жить?  —  едва не  взвизгнула она.  —  На наших двадцати четырех
квадратных метрах?  А мне что прикажешь делать?  Бросить службу? За пять лет до
пенсии?
        — Сиделку наймешь.
        — А за какие, интересно, деньги?
        — А за какие деньги ты по курортам разъезжаешь? 
        Тогда мамаша применила свое главное оружие — слезы. С ее слов выходило,
что я  никого не люблю,  что я патологический злюка и даже непонятно,  в кого я
такой уродился.
        Короче,  она меня довела.  Не надо было, конечно, этого делать, но я не
удержался и  высказал все,  что  наболело на  сердце.  Впрочем,  даже  учитывая
разброд,  царивший последнее время в  моей  душе,  заключительный попрек нельзя
было назвать корректным. Тут я, каюсь, переборщил.
        —  А  почему это вдруг непонятно,  в кого я такой уродился?  Мне самому
сказать или ты  поможешь?  Ну  так вот —  всей Чухломе давно понятно,  что Олег
Наметкин уродился в  участкового инспектора Бурдейко,  который то ли от любви к
тебе, то ли стыда перед твоим мужем застрелился поблизости от вашего дома.
        И  хотя это было всего лишь шальное предположение,  ни с того ни с сего
посетившее меня,  ее бурная истерика косвенно подтверждала тот факт, что я, как
говорится, уродился не в мать, не в отца, а в заезжего молодца.
        Покидая палату,  мамаша так хлопнула дверью,  что на  экране телевизора
появились помехи. 
        
        Олег Наметкин, скиталец в ментальном пространстве
        Вот  так  и  случилось,   что  собственные  подспудные  страхи,  Нюрино
презрение и ссора с матерью, слившись воедино, вновь привели мой внутренний мир
(уже начавший понемногу упорядочиваться) в состояние хаоса. Я опять ощутил себя
тем,  кем  являлся  на  самом  деле  —  беспомощным  инвалидом,  амбициозным  .
ничтожеством, недостойным коптить это небо.
        Нужен я  был одному только профессору Котяре,  да и  то исключительно в
незавидной роли бездомного пса Шарика,  за кусок колбасы позволившего совершить
над собой вивисекцию.
        Короче,  настроение  было  хуже  некуда.  Да  и  самочувствие  тоже.  В
сознании,  вытесняя последние крохи здравого смысла,  уже набирал силу зловещий
набат:
        «Умереть,  умереть,  умереть...  Уйти, уйти, уйти...» Пусть и с третьей
попытки,  пусть и с грехом пополам, но я был просто обязан довести свой замысел
до логической развязки
        Главное,  не повторить прошлых ошибок и  следовать по пути в небытие до
самого конца, не делая никаких остановок, как преднамеренных, так и случайных.
        Конечно,  предпочтительнее было  бы  использовать какой-нибудь  старый,
апробированный веками способ,  как-то:  пистолет,  яд,  петлю,  осколок стекла,
паровоз,  крышу  многоэтажки или  глубокие воды,  но  —  увы!  —  мне  все  это
недоступно.  Даже  до  фаянсовой чашки с  остатками чая  я  не  могу дотянуться
самостоятельно,  а  пультиком от  телевизора (даже  пультиком марки  «Сони») не
зарежешься.
        Поэтому вернемся к  прежним играм...  Ну,  начали!  «Умереть,  умереть,
умереть... Уйти, уйти, уйти...»
        На сей раз я сорвался в бездну почти без всякой натуги,  да и спуск мне
достался куда более крутой,  чем прежде.  Сказывался,  наверное, кое-какой опыт
двух предыдущих попыток ухода из жизни.
        Вскоре я ощутил некий мистический толчок, последовавший скорее изнутри,
чем извне.  Надо полагать,  что это была первая развилка в моем,  как выражался
Эдгар По,  «странствии странствий», и вела она в год тысяча девятьсот семьдесят
шестой,  к  участковому  инспектору  Бурдейко.  «Привет,  папаша!»  —  мысленно
отсалютовал я, благополучно проносясь мимо.
        Еще один толчок,  еще одна боковая развилка,  на этот раз к году тысяна
девятьсот сорок четвертому,  к  изнасилованной бабе,  так и оставшейся для меня
безымянной.
        Затем толчки стали следовать раз за разом,  и,  досчитав до десятка,  я
сбился,  поскольку сознание мое  было целиком занято куда более важной заботой:
«Умереть, умереть, умереть...»
        Ну и глубок же колодец вечного успокоения! Не всякий желающий зачерпнет
с его дна мертвой водицы. А поначалу-то дело казалось таким простым...
        И вот мне почудилось,  что я все же достиг предела пределов,  хотя, что
это  такое  в  плане  конкретном,  понять пока  не  мог.  Ощущение неудержимого
скольжения пропало, но мое состояние не имело ничего общего со смертью.
        Более того,  я  был  жив  как  никогда прежде,  если  только так  можно
выразиться.  Дикая,  необузданная сила,  заставляющая быка кидаться на  первого
встречного, буквально распирала меня. Хотелось действовать — мчаться куда-то на
горячем скакуне, топтать врагов, хлестать водку, перечить всем подряд, лобызать
(и не только лобызать) женщин.
        В темной комнате пахло вином,  терпкими ароматами заморских пряностей и
березовыми дровами.  Постель на этот раз мне досталась такая широкая, что, даже
раскинув руки, нельзя было дотянуться до ее краев.
        Заранее  догадываясь,   какие  сюрпризы  могут  ожидать  меня  на  этом
необъятном ложе любви, я осторожно пошарил вокруг.
        Так и есть!  Вновь я был не один, вновь рядом со мной оказалось теплое,
обнаженное тело, судя по шелковистой коже — женское.
        — Пора, — сказала моя соседка по постели. — Хватит нежиться, сударь.
        — Подарите мне еще миг блаженства,  моя повелительница,  и я сочту себя
счастливейшим из смертных, — произнес я, потянувшись к женщине.
        — Не сейчас!  — возразила она.  — Если бог пошлет нам удачу,  завтра вы
вновь получите все нынешние наслаждения и даже сверх того. Это я обещаю. А пока
вы  должны помнить о  своем  высоком предназначении и  о  данных перед  аналоем
клятвах.
        —  Всенепременно!  —  молодцевато воскликнул я.  —  Думать с детства не
приучен,  это уж как водится,  зато память имею отменную.  И  от своих клятв не
откажусь даже на дыбе.
        —  Рада слышать это.  Умников ныне развелось изобильно,  а  вот  верных
людей — можно по пальцам пересчитать. Ох, мерзкие времена...
        Затем  вспыхнула свеча.  Узкая,  но  твердая  ладошка ухватила меня  за
запястье,  и  я  был  почти силой извлечен из  постели.  Освещая путь массивным
шандалом,  женщина потащила меня за собой через целую анфиладу комнат,  высокие
окна которых были плотно закрыты тяжелыми шторами.
        Более  или  менее светло было  только в  последней комнате,  где  мы  и
остановились. Шторы здесь были слегка раздвинуты, но свет, пробивавшийся сквозь
заледенелое стекло,  был  так  скуден,  что  не  мог всерьез соперничать даже с
огоньком свечи.
        Оба мы были совершенно обнажены, но при этом моя спутница не выказывала
никаких  признаков  стыда.   Вовсе  не  распутство  побуждало  ее  к  подобному
поведению. Просто она была выше всяких мелочных бытовых условностей.
        При  ближайшем  рассмотрении я  убедился,  что  передо  мной  вовсе  не
ядреная,  повидавшая жизнь матрона, а скорее, как говорится, девица на выданье.
На  мой  вкус она  была чудо как хороша —  рослая,  стройная (хотя и  в  теле),
высокогрудая,  с  густыми и длинными светлыми волосами,  какие принято называть
русалочьими.  Еще запомнились голубые,  с  изрядной долей сумасшедшинки глаза и
вздернутый носик.
        — Все ли наставления вы усвоили,  сударь?  — строго осведомилась она. —
Не  забывайте,  что  от  вашей смелости,  расторопности и  хладнокровия зависит
судьба многих весьма достойных людей,  а  в  равной мере  и  ваша  собственная.
Дерзайте,  и  вам  воздается щедрой рукой.  Если порученное вам дело закончится
удачей,  вы  будете  незамедлительно произведены в  чин  гвардейского офицера и
пожалованы деревнями в  любой губернии по вашему выбору.  В противном случае вы
должны  избрать  добровольную  смерть,   дабы  не   бросить  тень  сомнения  на
доверившихся вам людей,  в  том числе и  на меня.  Готовы ли вы к этому подвигу
самопожертвования?
        — Завсегда, моя повелительница! — бодро отрапортовал я и даже попытался
козырнуть,  что  для  голого молодца с  восставшим мужским достоинством было не
совсем прилично. — Порукой тому моя честь и моя шпага!
        —  Шпагу  вы  оставите  здесь,   а  взамен  получите  вот  это,  —  она
продемонстрировала мне тонкий,  как вязальная спица,  острейший стилет. — Потом
спрячете его в  рукав или голенище.  Смерть от  него легка и  безболезненна,  а
роковой удар следует наносить сюда.
        Приподняв левую грудь,  моя красавица приставила острие стилета к  тому
месту, где под тонкой кожей равномерно вздрагивало сердце.
        — Все сделаю, как ведено! В лепешку расшибусь, а сделаю!
        Упав  перед  ней  на  колени,  я  принялся  страстно  лобызать  тонкие,
унизанные перстнями пальцы,  хотя блудливые руки сами собой лапали крутые бедра
и пышные ягодицы.
        —  Опомнитесь,  сударь!  Вы  и  так получили больше того,  на что может
претендовать простой смертный.  Умейте ценить оказанную вам милость. А теперь к
делу!  — Она дернула за украшенный кистью шнур,  свисавший сверху,  и где-то за
стеной звякнул колокольчик. — Сейчас вам помогут облачиться в подобающее случаю
платье и скрытно доставят по назначению. Все остальное будет зависеть только от
вас. А теперь позвольте удалиться. Храни вас господь.
        Держа шандал на отлете, дабы капли горячего воска не задели кого-нибудь
из нас,  она быстро перекрестила меня и удалилась прежде, чем в противоположных
дверях показались двое наглядно знакомых мне мужчин,  одетых чересчур тепло — в
собольи шапки и подбитые лисьим мехом бархатные шубы.
        Прежде мы  не были представлены друг другу,  но оба гостя,  несомненно,
принадлежали к числу заговорщиков.
        При себе вошедшие имели внушительных размеров узлы,  из тех,  в которые
мещане  и  дворяне-однодворцы по  заведенному обычаю хранят в  дороге носильные
вещи.
        Обменявшись  со  мной  сдержанными  поклонами,  они  развязали  узлы  и
вытряхнули на ковер целую кучу одежды, может быть, и добротной, но скроенной по
какому-то  шутовскому образцу.  Да  и  пахло от  нее так,  как обычно пахнет от
ямщиков — сырым зипуном, конским потом, смазанными дегтем сапогами.
        — Не побрезгуй,  — сказал тот из заговорщиков,  что ,  был постарше и у
кого  под  шубой была  надета облегченная офицерская кираса.  —  Рухлядь сия  у
калмыка позаимствована,  того  самого,  которого ты  в  свадебном поезде должен
заменить.  А  они,  идолы  косоглазые,  страсть как  не  любят  ополаскиваться.
Язычники, одно слово...
        —  Заразы  никакой  нет?  —  брезгливо поинтересовался я,  поднимая  за
петельку грубые домотканые порты.
        — Не должно,  — пожал плечами старший заговорщик.  — Их же всех, прежде
чем  ко  двору допустить,  лейб-медик осмотрел...  Ну  если только пара вошек в
тулупе завелась.
        — Какова же судьба калмыка?  — поинтересовался я.  — Не довелось ли ему
через меня пострадать?
        —  Спит,  дармовой  водкой  упившись,  —  человек  в  кирасе  сдержанно
улыбнулся в усы.  — Мы его жидовской пейсаховкой напоили,  на изюме настоянной.
Супротив ихнего кумыса она  как  кричный молот  супротив бабьей скалки.  Любого
богатыря свалит... Ну давай, что ли, обряжаться. Время-то не ждет.
        Прежде  всего  я  облачился в  свое  собственное малоштопанное егерское
белье,  а  уж  затем с  помощью заговорщиков стал  натягивать на  себя  вонючие
басурманские одежды.  Сапоги  оказались  тесны,  рукава  тулупчика  коротки,  а
малахай едва держался на макушке.
        —  Сам  виноват,   что  таким  великаном  вымахал,   —  сказал  старший
заговорщик,  критически осмотрев меня.  —  Ну  да недолго тебе придется в  этих
отрепьях обретаться. Завтра, даст бог, в шелка и золото нарядишься.
        — Я и савана не убоюсь, — заявил я для пущего молодечества.
        — Типун тебе на язык! — оба заговорщика перекрестились. — Нельзя такими
словами всуе бросаться. Удачи не будет.
        — Ладно, это я шутейно.
        — То-то же,  что шутейно...  А теперь прими свое главное снаряжение.  —
Младший  из  заговорщиков,   рожу  имевший  чрезвычайно  ухарскую,   подал  мне
упрятанный в  сагайдак тугой  калмыцкий лук,  дуги  которого были  сработаны из
рогов горного козла. — Там же и стрелы, числом две штуки.
        — Не маловато ли?
        — В самый раз,  — недовольно нахмурившись,  вмешался старший. — Ежели с
двух  попыток промахнешься,  третий  раз  тебе  стрельнуть не  дадут.  Драбанты
набегут,  да  и  тайная канцелярия там повсюду своих людишек расставила...  Ты,
главное, хотя бы зацепи эту квашню толстомясую. Мы наконечники стрел в ядовитом
зелье вымочили, которое даже для медведей смертоубийственно.
        — Вот это вы зря... Не по-благородному. Я бы и так управился.
        —  Ежели попадешь под  кнут заплечных дел  мастера,  тогда про  царское
благородство все прознаешь,  — зловеще посулил заговорщик с ухарской рожей. — В
нашем деле ошибаться нельзя. Береженого бог бережет.
        Взяв лук,  я  для  почина несколько раз  натянул его.  Спущенная тетива
отзывалась коротко и звонко,  как лопнувшая сосулька, недаром ведь была сделана
из самых упругих жильных ниток.
        — Не подведет рука? — поинтересовался старший заговорщик.
        —  С  детства  этим  искусством  владею.  Пленный  .крымчак  обучал,  —
похвалился я.  —  Да  и  весь  последний  месяц  с  самого  крещения  ежедневно
упражняюсь. С сорока шагов игральную карту поражаю.
        —  Славно,  —  кивнул он.  — Хотя от прошпекта до дворца поболее сорока
шагов будет.  Благо цель такая,  что промахнуться трудно... Ты про главное бди,
но  и  про  калмычку свою тоже не  забывай.  Как  бы  она раньше времени шум не
подняла. Очень уж дика и непокорна, как степная кошка.
        —  Мне ли с бабой не управиться!  — я пренебрежительно махнул рукой.  —
Тем более,  с калмычкой...  Вы бы лучше, господа, угостили меня штофом водки на
дорожку. А то мерещится всякое...
        — Что тебе мерещится? — разом насторожились они.
        —  Будто бы лежу я в белой келье на беленькой постели,  в белое полотно
замотан,  и  белые шнурки от моей головы к  какой-то хитроумной машине тянутся.
Ей-богу!
        —  Ничего  страшного,  —  сказал самозваный кирасир.  —  Такие  приметы
знатный урожай капусты обещают.
        — Как же насчет, водки? — напомнил я.
        — Успеется...  Потом,  братец.  Все потом. Сначала надо дело сладить. —
Они подхватили меня с обеих сторон под руки и увлекли к выходу.
        В  предназначенное место меня доставили в  простых мужицких розвальнях,
прикрыв сверху рогожами. И то верно — не велик чином калмык-кочевник, ему любые
салазки барским возком покажутся.
        Еще даже не  выбравшись из-под рогож на белый свет,  я  весьма удивился
царившему вокруг шуму, весьма нехарактерному для северного российского города.
        Мало того, что ржали кони и тявкали собаки, так еще мычали волы, ревели
верблюды и даже трубил слон.
        А уж как простой народ глотки надрывал — даже описать невозможно!  Куда
индийскому слону против пьяных русских мужиков.
        Богато украшенный свадебный поезд,  сплошь составленный из причудливых,
шутейного вида  экипажей,  запряженных к  тому же  самым разнообразным тягловым
скотом,  включая северных оленей,  свиней и  ослов,  уже тронулся в путь — мимо
Зимнего дворца,  к конному манежу, где для дорогих гостей уже было приготовлено
угощение.
        Впереди всех выступал слон,  обутый в огромные теплые поршни,  но, если
судить по  хриплому,  натужному реву,  уже изрядно простуженный.  На  его спине
возвышалась позолоченная клетка с новобрачными.
        А  вот  и  мой калмыцкий возок,  влекомый парочкой низкорослых косматых
лошадок,  ведущих свое родство,  наверное,  еще от табунов хана Батыя.  Молодая
калмычка с  чумазым лицом и  насурмленными бровями диковато покосилась на меня,
но, узрев перед носом увесистый кулак, смирилась с судьбой и покорно взялась за
вожжи.
        Когда мой грядущий подвиг счастливо завершится,  надо будет взять ее  к
себе  и  проверить на  предмет соответствия женскому идеалу.  Немало перебрал я
разных прелестниц,  даже  с  арапкой амуры крутил однажды,  а  вот  испробовать
калмычку бог не сподобил.  А глазища-то,  глазища — дыру можно такими глазищами
прожечь.
        Свадебный поезд продвигался мешкотно,  через пень-колоду, как все и вся
в   нашем  горемычном  царстве-государстве  —   больше  стоял  на  месте,   чем
продвигался.  Впрочем, мне торопиться было некуда. Можно и с мыслями собраться,
и дух перевести.
        Короткий зимний денек угасал, но вокруг, словно в аду, полыхали костры,
сложенные из  целых  поленниц,  чадили  наполненные нефтью  и  ворванью плошки,
пылали факелы всякого рода. Пепел кружился над набережной вперемежку со снегом.
        За Невой,  в которую вмерзли до весны караваны барж и плашкоутов, немым
укором  торчал  шпиль  Петропавловской крепости (ох,  видел  бы  ее  основатель
творящиеся ныне безобразия!). С другой стороны мало-помалу приближалась громада
Зимнего дворца, похожего на разукрашенный кремом и марципанами торт.
        На высоком дворцовом балконе расположилась кучка людей,  для увеселения
которых  и  было  предназначено все  это  маскарадное шествие,  включая  слона,
шутов-новобрачных и  сто тридцать пар инородцев,  собранных в  столицу изо всех
пределов необъятной матушки-России.
        Отсюда я  еще  не  мог различить лиц этой публики,  и  все они,  взятые
вместе, казались пышным облаком, составленным из брюссельских кружев, соболиных
мехов, перьев страуса, золотых позументов, песцовых муфт и бриллиантовых токов.
        Да  только не  облако это было вовсе,  а  туча —  туча алчной иноземной
саранчи, облепившей российский престол.
        Вдоль  проспекта,  не  позволяя  простонародью смешаться  со  свадебной
кавалькадой,  гарцевали  на  вороных  аргамаках  кирасиры,  чьи  пышные  усы  и
бакенбарды успели поседеть от инея. Хватало здесь и пеших гвардейцев, многие из
которых могли легко опознать меня. Пришлось натянуть малахай на самые глаза.
        Слон опять подал трубный глас, но завершил его хриплым чиханьем, весьма
напоминавшим человеческое,  только  несравненно более  громким.  Дать  бы  ему,
бедолаге,  горячего грога с медом и корицей, сразу бы здоровье поправил, да, не
ровен час, еще взбесится от подобного снадобья. Выручай потом новобрачных.
        Мой  возок  к  этому  времени почти поравнялся с  балконом.  Придворные
обоего пола  стояли чуть  ли  не  навытяжку,  вольготно ощущали себя  лишь  две
персоны — дородная бабища с лицом сырым, грубым и туповато-злобным да надменный
кавалер весьма холеного вида,  куривший трубку с непомерно длинным чубуком.  На
свадебное шествие он почти не смотрел,  а если иногда и косился, то как барский
пудель на вытаявшую из-под снега падаль.
        Его, злодея курляндского, тоже следовало бы прикончить, да только жалко
драгоценные стрелы на  всякое ничтожество переводить.  Испустит дух венценосная
покровительница  —  сразу  и  временщику  придет  конец.  Рассыплется,  подобно
трухлявому грибу, угодившему под подошву сапога.
        Взглядом я измерил расстояние,  отделявшее меня от балкона,  вернее, от
громадного,  как лошадиный зад,  бюста узурпаторши.  Да, давешний заговорщик не
ошибся, тут побольше сорока шагов будет. Бери все шестьдесят.
        Выдернув лук из сагайдака,  я покинул возок, на прощание крепко чмокнув
младую калмычку в уста. Ах, как она зыркнула на меня при этом! До самой печенки
обожгла.   Ничего,  разлюбезная,  скоро  свидимся.  Узнаешь  тогда,  что  такое
гвардейская любовь.
        В  такой суете и  неразберихе мой маневр не должен был привлечь к  себе
нежелательного внимания.  Гремели барабаны и литавры,  гудели рожки, взлетали в
небо  фейерверки,   сиречь  потешные  огни,  народ  орал  кто  во  что  горазд.
Вавилонское столпотоворение,  да и  только!  Выпали сейчас из пищали —  никто и
ухом не поведет.
        Тут меня бесцеремонно окликнули со стороны:
        — Васька! Гвардии сержант Лодырев! Ай, не слышишь меня?
        —  Тебе  чего?  —  оглянувшись на  крик,  я  узрел своего однополчанина
Степана Зозулю,  тоже гвардейского сержанта,  не  единожды мною по пьяному делу
битого.
        — Ты почему не на службе?  — сощурившись, поинтересовался он. — Тебя на
разводе ротный командир три раза выкликал. Смотри, отведаешь шомполов.
        —  Какой  это  изверг  посмеет  новобрачного  под  шомпола  послать!  —
возмутился я.
        —А ты... разве тоже... новобрачный? — опешил скудный умом Зозуля.
        —  Разве  ж  не  видно!  Решил чужому примеру последовать.  Если  князю
Голицыну не  зазорно на  безродной камчадалке жениться,  то  мне  сам бог велел
калмыцкую пейзанку окрутить. Ты обрати внимание, какие у нее глазенки узенькие,
— я кивнул в сторону возка,  еще не успевшего далеко отъехать. — Если ненароком
глянет не туда, куда следует, я их велю суровыми нитками зашить.
        —  А  лук  тебе  почто?   —  не  преминул  поинтересоваться  любопытный
однополчанин. — Куропаток стрелять?
        «Нет,  остзейских ворон»,  —  хотел ответить я,  но вовремя сдержался и
перевел все в шутку:
        — Калмык без лука, что хохол без шаровар.
        — Чем тебе хохлы не потрафили?  — нахмурился Зозуля, по слухам, имевший
малороссийские корни.  —  Хохлы,  между  прочим,  на  волах едут,  как  честные
христиане, а твоя татарва на свиньях, вопреки природе.
        Не  состоял бы  он нынче на гарнизонной службе,  так давно бы имел дулю
под глазом.  Мои пращуры хоть и происходили из касимовских татар, зато царского
роду, а его дед-хохол всю жизнь волам хвосты крутил. В других обстоятельствах я
бы  эту разницу ему доходчиво объяснил.  Да  только сейчас не  время было ссору
заводить.
        — Ладно, — сказал я примирительно. — Так и быть, штоф водки с меня.
        — Да и закусить бы не мешало,  — сразу оживился Зозуля. — Мы ведь здесь
не евши, не пивши с самого Утра стоим.
        — Сейчас собью тебе с небес копченого гуся,  —как бы шутейно сказал я и
вложил в лук первую стрелу.
        Цель  я  присмотрел заранее  —  украшенный драгоценными каменьями крест
Святой Екатерины, сверкавший на груди супостатки.
        Крест  по  статусу полагалось носить  на  алой  ленте,  так  что  кровь
придворные заметят не сразу...
        И тут я наконец опомнился!  Виданное ли это дело, убивать человека, мне
лично никакого зла не  причинившего,  тем паче —  женщину,  да еще к  тому же и
венценосную особу?  Ну пусть глупа она, пусть сластолюбива, пусть поет с чужого
голоса,  пусть разоряет страну — что с того? Не такие чудовища сиживали на этом
троне. Не мне, Олегу Наметкину, перелицовывать историю.
        (Полноте,  да  разве я  Олег Наметкин?  С  каких это  пор?  Раньше меня
завсегда Васькой Лодыревым звали.)
        С  самого начала этого дурного,  так похожего на явь сна я пребывал как
бы в оцепенении,  хотя все видел, все понимал и о многом догадывался. Говорил и
действовал  кто-то  другой  —  дерзкий,   разнузданный,  как  говорят  нынче  —
«отмороженный» (таким типам, честно признаюсь, я никогда не симпатизировал).
        Нет, что бы там ни говорил профессор Котяра, но во мне определенно есть
предрасположенность к раздвоению личности.
        Тем временем тот другой,  считавший себя гвардейским сержантом Василием
Лодыревым,  моими руками (а может,  как раз и  своими — кто сейчас разберет) до
предела натянул лук.  Лишь  в  последний момент я  пересилил этого стародавнего
киллера, и палец, отпустивший тетиву, дрогнул.
        Стрела, пронзив толстый персидский ковер, прикрывавший парапет балкона,
в нем и застряла, никого не задев (однако незамеченной не осталась).
        Мгновение спустя отчаянный визг заглушил все другие шумы,  производимые
свадебным  поездом,   потешной  стрельбой  и  верноподданным  народом.   И  что
интересно,   вопила  даже  не  сама  императрица,  соображавшая  довольно  туго
(говорят,  ей  за  обедом нередко мухи в  рот заползали),  а  ее многочисленные
приживалки,  фрейлины,  карлицы и арапки,  от которых не отставали и голосистые
собачки-ливретки.
        На   балконе  случилась  паника,   как  на  палубе  прогулочной  шнявы,
наскочившей на  риф.  Не  растерялся один только надменный временщик,  до этого
державшийся за  спиной  императрицы.  Можно  было  подумать,  что  к  подобному
повороту событий он был готов заранее.
        Резко наклонившись с балкона,  этот лиходей, лошадник, выскочка и плут,
махнул кому-то трубкой и отдал короткое распоряжение на немецком языке.
        Вторая отравленная стрела уже легла на  кибить лука,  да вот выстрелить
было  некому —  два  антагониста,  два  таких непохожих друг на  друга существа
отчаянно боролись во мне.  Один,  прохвост и рубака,  не ценивший ни своей,  ни
чужой жизни и  все,  дарованное ему  природой и  богом,  включая тело  и  душу,
поставивший на  сомнительную,  а  может,  даже  и  крапленую  карту.  Другой  —
потенциальный самоубийца, тоже выпавший из руки божьей, но, в отличие от своего
соперника и прапрапрапрапрадедушки, не желавший проливать чужую кровь.
        Борьба эта продолжалась весьма недолго, поскольку в нее незамедлительно
вмешались посторонние лица.
        —  Слово и  дело государево!  —  завопил какой-то  ряженый мужиком ферт
(хоть бы лаковые сапожки онучами прикрыл). — Вяжите, люди православные, злодея!
        Вот тут-то  Семен Зозуля и  показал свою подлую сущность.  Помощи я  от
него, знамо дело, не ожидал, но зачем же ружейным прикладом прямо в уста бить? 
        Чай,  они у меня не казенные. Как я после такого с барышнями целоваться
буду?
        Ни  лука,  ни стрелы в  моих руках уже не было,  зато удалось выхватить
из-за голенища стилет.  Первым получил свое иуда Зозуля.  Клинок, венецианскими
мастерами откованный, вошел в его грудь, как в ком теста.
        Налетевший со всех сторон сброд рвал меня в клочья, как борзые — волка,
и давно,  наверное,  прикончил бы,  да фискал из тайной канцелярии беспрестанно
вопил:
        — Живьем его брать! Только живьем!
        Из одежды на мне остались одни портки, пара сапог да гайтан с нательным
крестом,  но и супротивникам моим немало досталось — у кого нос короче стал,  у
кого глаз вытек,  у кого в дополнение к натуральному рту еще и другой появился,
пошире.
        Трудно было ухватить меня такого — полуголого,  верткого,  взмокшего от
пота и крови.
        Напоследок полоснув  голосистого фискала  стилетом  по  роже,  я  угрем
выскользнул из свалки и рванулся вслед за удалявшимся калмыцким возком.
        Эх,  поверну его  сейчас,  погоню  супротив движения,  напугаю быков  и
верблюдов,  устрою  великий  переполох и  вырвусь на  волю  вместе  с  пригожей
калмычкой. Не стал князем при дворе, стану ханом в степи.
        И тут на моем пути возник, словно бы из метельной круговерти родившись,
тот самый усатый заговорщик, у которого под шубой таилась кираса.
        Не с добром он меня подстерег,  а со злым умыслом, иначе, зачем бы имел
при  себе  тяжелый  турецкий  пистолет,   от  которого,   почитай,  любая  рана
смертельная.  Для  этих  вельмож  цена  моей  жизни  —  грош  без  копейки.  Им
собственную шкуру надо спасать.
        Уворачиваться  было   поздно   —   черная  дырка   пистолетного  ствола
подмигиваламне, как глаз циклопа.
        Выстрела я не услышал, зато увесистый щелчок по лобешнику ощутил. Вот и
пришел твой бесславный конец, гвардии сержант Лодырев...
        Тогда,  возможно,  удастся умереть и мне,  Олегу Наметкину. Заодно, так
сказать.  Ведь мрак, застлавший мои глаза после предательского выстрела, вполне
соответствует определению «могильный».
        Прощайте, люди...
        А фигушки не хотели?  Жив я.  Оказывается,  что через пропасть в триста
лет никакая пуля не достанет, даже выпущенная в упор. Опять неудача.
        Жив-то  я  жив,  но,  когда свинцовый шарик размером с  лесной орех  на
сверхзвуковой скорости щелкает тебе  по  лбу,  память об  этом событии остается
надолго. Мне, например, чтобы окончательно очухаться, понадобилось минуты две.
        Профессор Котяра уже  караулил мое  пробуждение,  это я  осознал прежде
всего. Ну как же без него обойдешься!
        Присутствовал в палате и еще какой-то тип, но мне пока было не до него.
        Затем я с удивлением убедился, что вся окружавшая меня обстановка резко
переменилась.  Окно было уже  не  позади меня,  как прежде,  а  слева (скромные
зеленые занавесочки не могли скрыть расходящиеся веером прутья решетки).
        Прежняя кровать,  слышавшая и  мои  рыдания,  и  мой  зубовный скрежет,
уступила место другой —  столь мягкой,  что казалось,  будто бы я не на матрасе
лежу,  а расслабляюсь в бассейне. Что касается всяких хитрых приборов, то здесь
их было не меньше, чем в кабине реактивного самолета.
        Вот  оно,  значит,  как.  Пока я,  поминутно рискуя жизнью,  интриговал
против   иноземцев,    захвативших   российский   трон,    меня   из    родного
нейрохирургического отделения столь  же  родной  десятой  больницы  перевели  в
дурдом, стыдливо именуемый психиатрической клиникой.
        Нет,   нравы  человеческие  за   последние  три   века  определенно  не
смягчились.  Гражданские права  в  загоне,  зато  процветают  закулисные козни.
Ничего,  вот  приснится мне  генсек ООН  или папа римский,  стукану я  на  вас,
профессор Котяра!
        Неизвестный мне тип сдержанно кашлянул в кулак.  Наверное,  напоминал о
своем присутствии. Взаимное молчание действительно несколько затягивалось.
        —  Давно я здесь?  — полагаю,  что в моем положении такой вопрос звучал
вполне уместно.
        — Где — здесь? — Котяра сделал многозначительные глаза. — В клинике?
        — Естественно. А вы что имеете в виду?
        — В клинике вы находитесь около часа.  Были доставлены сюда в состоянии
глубокого ступора.  А  в  эту реальность возвратились около пяти минут назад...
Далеко нынче занесло?  —  последний вопрос был задан доверительным,  можно даже
сказать, интимным тоном.
        — Ох, не напоминайте даже! — я отмахнулся здоровой рукой.
        — Опять на крыльях суицида?
        — Опять,  — вынужден был сознаться я.  — Других-то крыльев все равно не
имею.
        — Предупреждаю в последний раз,  что подобная самодеятельность до добра
не доведет, — глаза-щелочки превратились в глаза-буравчики. — Отныне вы обязаны
согласовывать  со  мной  каждый...  э-э-э...  факт  ухода  в  иную  реальность.
      
        Недолго думая, я возразил:
        —  Профессор,   представьте  на  секундочку,  что  вы  не  психиатр,  а
проктолог.  Стали бы вы тогда требовать от пациентов, чтобы они согласовывали с
вами каждый... э-э-э... факт дефекации?
        —  Если это будет вызвано интересами науки,  то и  потребую.  Можете не
сомневаться!  Но я прекрасно понял,  куда вы клоните.  Хотите сказать,  что эти
странные сны посещают вас непроизвольно?
        — Именно!  — понятливость Котяры радовала. — Так оно и есть. Зачем бы я
умышленно превратился в бабу,  которую насилуют чуть ли не на куче навоза? Имей
я  свободу выбора,  то,  безусловно,  предпочел бы  Синди Кроуфорд и  парижский
подиум.
        — Кстати, хорошо, что вы напомнили про ту несчастную бабу. Я тут собрал
кое-какие сведения, имеющие отношения к вашему предыдущему сну, — он вытащил из
нагрудного  кармана  вчетверо  сложенную  бумажку.   —  Думаю,  вам  это  будет
интересно.
        — Когда человеку объясняют его собственные сны, это всегда интересно.
        — Сначала я даже не знал,  как и подступиться к этой проблеме, — Котяра
был весьма доволен собой (грехом гордыни, оказывается, страдают и психиатры). —
Зацепок-то   никаких,   кроме   весьма  приблизительной  даты   и   еще   более
приблизительного географического района.  Тут  никакая  информационно-поисковая
программа не поможет. Кто регистрировал баб, изнасилованных во время войны? Или
где искать данные на  пропавшего без вести красноармейца,  если известны только
его приметы?  Темная ночь! Но потом меня посетила одна идейка. Стал я проверять
родственные связи.  Сначала вашей матери,  потом отца,  а  уж потом участкового
инспектора Бурдейко.  И что вы думаете — попал в самую точку! Оказывается, свою
фамилию  Бурдейко  получил  в  детском  доме,  где  воспитывался  с  годовалого
возраста.  Настоящая  его  мать  —  Мороз  Антонида  Дмитриевна,  осужденная  к
пятнадцати  годам  исправительно-трудовых  лагерей  за  убийство  красноармейца
Файзуллина. Надеюсь, я не очень засоряю вашу память всеми этими фамилиями?
        — Абсолютно не засоряете. Я к ним даже и не прислушиваюсь.
        —  Хорошее  свойство...  Кстати  говоря,  эта  Мороз,  уже  имевшая  на
иждивении  малолетнюю  дочь,   заявила  о   своем  преступлении  в  прокуратуру
непосредственно после рождения сына.  Прокуратура данное обстоятельство учла  и
направила дело в  народный суд,  а  не в  особое совещание,  чем и  объясняется
сравнительная мягкость приговора.  Умерла  Мороз  в  пятьдесят третьем  году  в
тюремной больнице от  крупозного воспаления легких.  Судьба ее  первого ребенка
неизвестна.
        —  И  что из  всего этого следует?  —  поинтересовался я,  хотя заранее
ожидал чего-то подобного.
        — Из этого следует,  что ваш сон оказался в некотором роде вещим.  Мать
Бурдейко в  состоянии аффекта прикончила его фактического отца,  а  после родов
покаялась.  Как  видно,  совесть замучила.  Вы  стали  невольным свидетелем как
изнасилования, так и убийства. Следовательно, мы имеем дело с реальными фактами
прошлого,  которые открылись вам в форме сна.  Кроме того,  прослеживается ваша
родственная связь с участниками обоих эпизодов. Скорее всего Бурдейко ваш отец,
а Мороз,  таким образом, бабушка. Выводы можно делать хоть сейчас, но мы от них
пока  воздержимся.  Сначала  хотелось  бы  ознакомиться  с  содержанием  вашего
последнего сна.
        —  Вы  уверены,  что я  обязан его кому-либо рассказывать?  —  это была
жалкая  и,   наверное,  последняя  попытка  сохранить  свой  внутренний  мир  в
неприкосновенности.
        —  Полноте!  —  Котяра поморщился,  от чего его кожа на лбу собралась в
гармошку.  —  Не ломайтесь,  как девочка.  Согласен,  что любая патология — это
интимное дело больного.  В его праве отказаться от лечения.  Но только не в том
случае,  если  он  представляет опасность для  окружающих.  Ваши  странные  сны
связаны  с  реальными  человеческими  трагедиями,   и  у  меня  даже  создалось
впечатление, что вы сами провоцируете их каким-то мистическим образом.
        — Иногда и у меня создается такое впечатление,  — задумчиво произнес я,
ощущая,  как  по  участкам кожи,  еще  сохранившим чувствительность,  пробежали
мурашки. — Тут я с вами солидарен.
        — Вот видите!  — Котяра даже ладони потер. — Но перед тем, как начнется
рассказ,  хочу  представить вам  моего  старинного приятеля Петра  Харитоновича
Мордасова. Тоже, кстати сказать, профессора.
        — Профессор психиатрии? — уточнил я.
        —  Нет,  исторических наук.  Если в вашем повествовании вдруг возникнут
какие-либо исторические реалии или малопонятные для несведущего человека факты,
он постарается дать необходимую консультацию.
        — Что, по любому факту? — удивился я.
        — Ну если и не по любому,  то почти по всем.  Абсолютные знатоки,  надо
полагать, возможны только в математике.
        — Пусть тогда ответит,  сколько орденов имелось в Российской империи? —
даже не понимаю,  с чего бы это вдруг я решил проэкзаменовать профессионального
историка.
        —  После того,  как Мальтийский крест был исключен из  числа российские
орденов,  осталось восемь,  — ответил он,  глядя на меня,  как мамаша, первенец
которой произнес свое первое словечко.  
        Фамилия    Мордасов   вообще-то    предполагала   человека   дородного,
полнокровного,  с  апоплексическим  румянцем  на  лице,  а  историк,  наоборот,
выглядел как добрый моложавый гном.  Если бы  не лукавый,  как принято говорить
«ленинский», прищур, с него можно было писать портрет другого великого человека
— Л. Н. Толстого.
        — Скажите, пожалуйста!
        Как  было не  удивиться,  если я  почему-то  считал,  что таких орденов
имелось не меньше полусотни.  В советское время и то целых двадцать штук успели
учредить, считая «Мать-героиню». А тут все-таки двухсотлетняя империя.
        Впрочем, еще на один вопрос мне фантазии хватило:
        — Какой же орден, к примеру, ставился ниже всех остальных?
        —  Полагаю,   что  Святого  Станислава  третьей  степени,  —  улыбнулся
Мордасов. — Еще вопросы имеются?
        — Никак нет. — Его эрудиция и доброжелательность просто обескураживали,
хотя чем-то и настораживали (я придерживаюсь того мнения,  что доброжелательнее
всех ведут себя те  люди,  которые собрались залезть в  ваш карман).  —  Больше
вопросов не имеется. Но уверен, что скоро они появятся у вас.
        Теперь представьте себе такую картину.
        Глухая ночь. Больничная палата. Решетка на окне. Медицинская аппаратура
что-то сосредоточенно регистрирует. Парализованный сопляк, психическое здоровье
которого находится под  большим сомнением,  пересказывает двум солидным дядькам
свой кошмарный сон,  отягощенный массой подробностей, не характерных для нашего
времени.
        Ну не абсурд ли это?
        Тем не  менее оба профессора слушали меня весьма внимательно.  Котяра —
тот вообще не перебивал,  только начинал интенсивно сопеть в  наиболее занятных
местах,  а  Мордасов время  от  времени задавал всякие уточняющие вопросы типа:
«Нельзя  ли  поподробнее описать экипировку кирасиров?»  или  «На  каком  этаже
располагался балкон со зрителями?»
        Не знаю точно,  сколько времени длился мой рассказ,  но к  его концу я,
во-первых,   охрип,  а  во-вторых,   категорически  изменил  свое  отношение  к
персонажам собственного сна.
        Нагая блондинка уже  не  казалась мне идеалом красоты,  а  ее  антипод,
тучная венценосная особа,  не  вызывала прежней безоглядной ненависти.  Первая,
говоря объективно,  напоминала шалаву,  такса которой не превышает сотню рублей
за час,  вторая — официантку из привокзальной забегаловки. Что касается чумазой
калмычки, то ее место вообще было на загородной свалке.
        Единственным,  к  кому я сохранил стойкое чувство недоброжелательности,
был гвардии сержант Зозуля. И в кого он только такой уродился?
        Услужливая память  немедленно воскресила мрачные  тени  гетмана Мазепы,
атамана  Петлюры,  могильщика  эсэсэсэра  Кравчука  и  доцента  Головаченко,  с
садистским  упорством  пытавшегося приобщить  меня  к  таинствам  аналитической
химии.  Но  тут же возникал и  контрдовод:  а  как же тогда Богдан Хмельницкий,
писатель Гоголь, отец русской демократии Родзянко и футболист Бышевец?
        Нет,  национальными особенностями характера тут  ничего  не  объяснишь.
Сволочь может родиться в любой семье.  Самый яркий пример тому — небезызвестный
Каин Адамович.
        И зачем я (а вернее, мой двойник Василий Лодырев) вообще ввязался в это
заведомо безнадежное дело?  За  державу стало обидно?  Вряд ли.  Смазливая баба
окрутила?  Как-то не хочется в это верить.  Что же тогда?  Неужели элементарное
корыстолюбие,  тяга к житейским благам?  Тогда ты, Василий Лодырев, дурак! А я,
Олег Наметкин,  насмотревшийся в  детстве пустопорожних фильмов про опереточных
мушкетеров и фальшивых гардемаринов, — дважды дурак!
        Хорошо хоть,  что дело не дошло до кровавой развязки.  Своя собственная
смерть не в счет.
        Тем временем Котяра и Мордасов обменялись многозначительными взглядами,
но отнюдь не как единомышленники. Во взгляде психиатра сквозил немой вопрос, во
взгляде историка — немое восхищение.
        — Что имеете сказать по поводу услышанного,  коллега? — поинтересовался
Котяра.
        — Рассказ весьма занятный. Хотя не исключено, что здешние стены слышали
и куда более душераздирающие истории,  — в раздумье произнес Мордасов.  — Как я
понял,   описанный  случай  относится  к  эпохе  царствования  Анны  Иоанновны,
племянницы Петра Великого, бывшей курляндской герцогини.
        —  Вы  имеете  в  виду  потешную свадьбу,  устроенную ради  развлечения
впавшей в депрессию императрицы?  — оказывается,  Котяра разбирался не только в
психических расстройствах.
        —  Совершенно верно,  —  кивнул Мордасов.  —  Венчание придворного шута
Голицына и карлицы Бужениновой, первая брачная ночь которых прошла в знаменитом
Ледяном  доме   Празднество  даже  по   тем   временам  отличалось  необычайной
помпезностью.  Шествие специально выписанного из Персии слона. Свадебный поезд,
составленный  из   представителей  почти  всех  коренных  народностей  империи.
Грандиозный фейерверк.  Артиллерийский салют. Европа корчилась от зависти. Но о
том,  что  во  время этих пошлейших игрищ была предпринята попытка покушения на
императрицу,  я слышу впервые. Таких сведений нет ни у Соловьева, ни у Шишкина,
ни у Готье, ни даже у непосредственного участника этих событий Татищева.
        —  А много до недавнего времени мы знали об истинной подоплеке убийства
Кирова или о покушении на Брежнева?  — возразил Котяра.  — Политика,  ничего не
поделаешь!  Тем более случай неясный. Одна-единственная стрела. Никому вреда не
причинила.  Могла прилететь откуда угодно.  Сам ведь говорил, что фейерверк был
грандиозный.  Мало ли какие ерундовины с неба падали. Станет твой Татищев такую
мелочь регистрировать. У него самого небось рыльце в пушку было.
        —   Не  без  этого.   Татищев  состоял  в  активных  организаторах  так
называемого заговора Волынского, непосредственно направленного против немецкого
засилья, а косвенно — против Анны Иоанновны.
        — Так заговор все же существовал? — вмешался я.
        —  Существовал,  — подтвердил Мордасов.  — И замешаны в нем были весьма
влиятельные  особы.   Тот  же   Волынский,   к   примеру,   исполнял  должность
камер-министра.   Это  по  нынешним  понятиям  вроде  как  глава  президентской
администрации.   Саймонов  был  обер-прокурором  сената.  Граф  Мусин-Пушкин  —
президентом Коммерц-коллегии.  Ну-и  так далее...  Кстати,  я хотел бы уточнить
кое-какие детали, касающиеся девицы, вдохновлявшей заговорщиков своими ласками.
Носик у  нее  был  вот  такой?  —  он  пальцем приподнял кончик своего довольно
внушительного хрящеватого шнобеля.
        —  Ну не такой,  конечно,  —  я едва не рассмеялся.  — Но,  в общем-то,
курносый.
        —  Ваше  описание  весьма  смахивает  на  портрет  цесаревны Елизаветы,
любимой дочери Петра Великого,  в  то время находившейся в  опале.  О  замыслах
Волынского  она,   безусловно,  знала.  Недаром  ведь  ее  лейб-медик  проходил
обвиняемым по этому делу.  Многие историки,  в  том числе и  большой знаток той
эпохи Корсаков,  считали,  что Елизавета была не  только знаменем,  но и  душой
заговора.  А заодно,  так сказать,  и телом, — даже скабрезности, произнесенные
устами Мордасова, почему-то не резали слух.
        — Стала бы дочь Петра ложиться под какого-то там гвардейского сержанта!
— засомневался Котяра. — Мало ли у нее было на такой случай дворовых девок.
        —  Не  скажите!  —  Мордасов подмигнул мне  одним  глазом.  —  Зачем же
уступать  дворовой девке  лакомый  кусок.  Елизавета была  большая  охотница до
молодых гвардейцев и  даже  не  считала нужным скрывать это.  Например,  широко
известны ее амуры с сержантом Семеновского полка Шубиным.
        —  Враки!  —  возмутился я.  —  Не  было у  нее ничего с  Шубиным!  Это
прихвостни курляндские всякие небылицы плели, чтобы цесаревну опорочить.
        —  Скажите,  пожалуйста,  а  откуда  это  вам  известно?  —  немедленно
отреагировал Мордасов. — Тоже из сна?
        — Нет,  — я слегка растерялся.  — Известно, и все... Видели бы вы этого
Шубина!  У него из носа все время сопли висели,  даром что ростом с коломенскую
версту вымахал.
        — Следовательно, вы лично Шубина видели?
        — Я? Нет... А впрочем... Как будто бы и видел... — ощущение было такое,
что я запутался в трех соснах.
        — Скорее всего Шубина видел герой вашего сна Василий Лодырев,  — пришел
мне  на  помощь  Мордасов.  —  И  его  нелестные  впечатления каким-то  образом
передались вам.
        — Может быть... — пробормотал я.
        — Скажите, а как во времена Анны Иоанновны было принято обращаться, ну,
скажем, к прапорщику?
        —  Знамо дело,  «ваше благородие»,  —  я  даже  подивился наивности его
вопроса.
        — А к полковнику?
        —   Ежели  к  гвардейскому,   то  «ваше  превосходительство».   Наши-то
полковники чином  к  армейскому генерал-майору  приравнивались...  А  почему вы
спрашиваете?
        — Вы разве не догадываетесь? — Мордасов опять переглянулся с Котярой. —
Чтобы  вникнуть в  подобные тонкости,  нашему современнику нужно быть  знатоком
соответствующей исторической эпохи.  Скажите,  вы  когда-нибудь изучали правила
титулования воинских,  статских,  придворных и иных чинов,  принятые в середине
восемнадцатого века?
        — Нет, — я пожал правым плечом.
        —  Тогда  остается предположить,  что  вы  пользуетесь памятью  Василия
Лодырева,  который в  этих вопросах ориентировался столь же свободно,  как мы с
вами,  скажем,  в марках сигарет...  Что такое «явка с повинной»? — огорошил он
меня очередньм вопросом. — Отвечайте быстро!
        —  Добровольное личное  обращение  лица,  совершившего преступление,  с
заявлением о нем в органы дознания,  следствия или прокуратуры с целью передать
себя в руки правосудия, — выпалил я.
        —  Какова  начальная  скорость  полета  пули,  выпущенной из  пистолета
Макарова?
        — Триста пятнадцать метров в секунду!
        — Масса патрона?
        — Десять граммов.
        — Количество нарезов в стволе?
        — Четыре.
        — Вы когда-нибудь стреляли из пистолета?
        — Нет!
        — Держали его в руках?
        — Тоже нет!
        — Юридическую литературу почитываете?
        — Не приходилось.
        —  Тогда  считайте,   что  вам  посылает  привет  участковый  инспектор
Бурдейко,  о котором мне рассказывал ваш врач,  — он кивнул в сторону Котяры. —
Сколько до войны стоило сливочное масло?
        — Восемнадцать рублей фунт,  — не задумываясь, ответил я. — Это если на
рынке найдешь. А в потребиловке масло отродясь не водилось.
        — Сколько в колхозе полагалось на трудодень?
        — Кукиш с маком полагался! Палочку для учета ставили.
        —  А  это  спустя полвека подает голос Антонида Мороз.  Вот  так-то!  —
Мордасов опять подмигнул мне,  но  на  сей  раз это вышло у  него как-то  очень
грустно.
        —  Вы  хотите  сказать...  —  я  переводил растерянный взгляд с  одного
профессора на другого.
        — Именно! — Котяра энергично тряхнул бумажкой, которую все еще сжимал в
руке.  —  Именно это мы и хотим сказать.  Все эти люди давным-давно умерли,  но
каким-то   непостижимым  образом  часть  их  памяти,   а   может  и   личности,
переместилась в  ваше сознание.  Вы  не сны видели!  Вы вселялись в  души ваших
предков!  Вы не только сын участкового Бурдейко и внук уголовницы Мороз, но еще
и   отпрыск  императорской  фамилии,   поскольку  в   ваших   предках  числится
незаконнорожденное чадо Елизаветы Петровны,  истинное количество которых до сих
пор  неизвестно.  Весьма вероятно,  что в  следующий раз вы  побываете в  шкуре
монгольского нукера или новгородского ушкуйника,  а  впоследствии доберетесь до
самых ранних колен рода человеческого.  В этом смысле вам,  наверное,  доступно
все! Вы скиталец в ментальном пространстве!
        
        Олег Наметкин, суперпсих
        Надо  признать,  что  профессор Котяра умел  производить впечатление на
собеседников. Причем впечатление шоковое (не путать с шокирующим!).
        То, что пережил я, можно сравнить с ощущениями малого ребенка, которому
нерадивый братец  рассказывает перед  сном  сказку  —  сначала  долго  и  уныло
канючит:    «В   черном-пречерном   лесу   стоял   черный-пречерный   дом,    в
черном-пречерном дому  стоял черный-пречерный стол,  на  черном-пречерном столе
стоял  черный-пречерный гроб...»,  а  потом  дико  орет,  прямо  в  ухо:  «А  в
черном-пречерном гробу лежишь ты, засранец!»
        Короче говоря, в плане эмоциональном Котяра меня крепко встряхнул. Если
слухи о  том,  что  психов лечат электрическим током,  имеют под собой реальное
основание, то он сэкономил для своей клиники не меньше сотни киловатт.
        Фибры  моей  души  еще  трепетали,  а  Котяра  уже  беззаботно хохотал,
приговаривая при этом:
        —  Ничего,  ничего!  Сильные эмоции  вам  только на  пользу.  Парень вы
крепкий, выдержите. А впрочем, мы пока еще шутим. Не так ли, Петр Харитонович?
        — Шутим, — кивнул Мордасов. — Все, о чем мы тут рассуждали, можно смело
отнести к категории домыслов и измышлений.  Реальных-то фактов нет никаких. Ну,
допустим,  приснился вам не  совсем обычный сон.  Потом выясняется,  что схожий
случай имел место в действительности. Что из того?.. Вас как по батюшке?
        —  Олег Павлович,  — машинально ответил я,  не совсем понимая,  куда он
клонит.
        — Повторяю,  что из того?  Первый сон Олега Павловича, второй сон Олега
Павловича,  третий  сон  Олега  Павловича.  Предполагаемый  папаша  стреляется,
предполагаемая бабушка  совершает  убийство,  предполагаемый предок  в  десятом
колене гибнет во  время  неудавшегося дворцового переворота.  Можно назвать это
ясновидением,  можно —  генетической памятью,  можно —  реинкарнацией,  можно —
уникальным психическим расстройством.
        — Можно даже шарлатанством, — подсказал Котяра.
        —  Ну  эту  версию мы  сразу  отбросим.  —  Мордасов сделал рукой столь
решительный жест,  словно намеревался отбросить не  только версию,  высказанную
Котярой,  но и его самого.  — Давно замечено, что люди с неординарной, зачастую
даже  больной  психикой,   способны  творить  чудеса,  внушая  окружающим  свои
собственные навязчивые идеи.  Вспомним Гришку  Отрепьева.  Мало  того,  что  им
прельстился народ,  даже княгиня Мария Нагая опознала в  самозванце своего сына
царевича Дмитрия.  Или  взять  более  свежий случай,  связанный с  проходимкой,
выдававшей себя  за  великую княжну Анастасию,  счастливо избежавшую расстрела.
Она даже русским языком не владела,  зато вспоминала такие интимные подробности
из  жизни  царской семьи,  что  уцелевшие фрейлины и  камергеры только ахали да
утирали ностальгические слезы...
        — Мне-то вам зачем врать? — перебил я его.
        —  Да мы вас в  этом и  не подозреваем!  —  Мордасов ,  приложил руку к
сердцу.  —  Но  ведь  ложь  бывает разная.  Одно  дело  —  ложь предумышленная,
корыстная,  как  в  случае с  Отрепьевым.  И  совсем другое —  ложь безобидная,
искренняя, являющаяся плодом душевного расстройства или самовнушения. Тут будет
уместен один исторический пример.  Как известно,  маршал Мишель Ней,  известный
также  под  именем герцога Эльхингенского,  остался верен  своему императору до
конца и  был расстрелян за это Бурбонами.  Лет десять спустя в Америке появился
немолодой человек,  выдававший себя за  маршала Нея,  в  последний момент якобы
сумевшего  подкупить  своих  палачей.  Французским он  владел  в  совершенстве,
наизусть цитировал приказы и речи императора,  в мельчайших подробностях помнил
ход  каждого сражения,  поименно знал  всех высших наполеоновских офицеров,  по
памяти составил список всех вывезенных из Московского Кремля ценностей, раскрыл
многие тайны тогдашней европейской дипломатии.
        — А в результате тоже оказался шарлатаном, — догадался я.
        —  Увы!  Впоследствии выяснилось,  что он был переплетчиком и благодаря
этому обстоятельству в течение длительного времени имел доступ к архиву Великой
 армии,  хранившемуся за семью печатями. Начитавшись этих документов, буквально
пропитанных кровью и  пороховым дымом,  бедняга тронулся рассудком и  вообразил
себя маршалом Неем.
        — Хорошо хоть, что не самим Наполеоном, — ухмыльнулся Котяра.
        —  На  это  у  него  ума  хватило.  Ведь  император к  тому времени уже
скончался, и его останки были возвращены на родину. Вот вам пример бескорыстной
и,  кроме  того,  весьма  детальной  лжи,  для  самого  лгуна  принявшей  форму
объективной реальности.  Кстати говоря,  душевнобольные частенько демонстрируют
чудеса памяти. Верно, Иван Сидорович?
        — Не скажу,  что частенько,  но случается. Закон компенсации. Забываешь
снимать  в  сортире штаны,  зато  наизусть помнишь телефонный справочник города
Москвы.  Не узнаешь ближайших родственников,  а  в  шахматы переигрываешь почти
любой компьютер.
        — Скажите, а что это за ментальное пространство, про которое вы недавно
упомянули? Будто бы я скитаюсь в нем... Или это тоже была шутка?
        —  Почти.  —  Котяра заерзал на стуле.  —  Этот термин обозначает некий
гипотетический мир,  существующий вне времени и пространства, вне бытия. Доступ
в  него имеет только нематериальная субстанция,  обычно именуемая душой.  Души,
оказавшиеся в ментальном пространстве, перемещаются там так же свободно, как мы
с вами перемещаемся в этом трехмерном мире.
        — Не астрал ли вы имеете в виду?  — уточнил я (брошюрки по теософии мне
прежде приходилось почитывать).
        — Свой астрал оставьте для вечеринок при свечах, — поморщился Котяра. —
Не путайте божий дар с яичницей.
        Похоже,   что  я  допустил  какую-то  бестактность.  Ну  что  же,  свои
странности имеются и у психиатров. Пришлось спешно оправдываться.
        —  Про  астрал  это  я  действительно сморозил...  Вульгарное словечко.
Скажите, а каким способом душа может проникнуть в ментальное пространство?
        —  Сначала  ей  нужно  расстаться  с  телом.   Временно  или  навсегда.
Существует  немало  легенд  о   людях,   души  которых  побывали  в  ментальном
пространстве и  благополучно вернулись обратно.  Наиболее  известные среди  них
Платон,  Пифагор,  Ньютон,  Сведенборг.  Человек,  приобщившийся к  ментальному
пространству,  способен творить чудеса,  исцелять и  просвещать,  предсказывать
будущее, толковать прошлое.
        — Ну это мне не грозит, — сказал я.
        — Кто знает,  кто знает... — Котяра задумчиво покачал головой. — Мы еще
только в самом начале пути...
        — Не понять вас,  профессоров.  Сначала крест на мне поставили. Чуть ли
не  шарлатаном обозвали.  А  теперь на какой-то путь намекаете.  Ведь с  самого
начала было сказано — фактов нет, а есть только одни измышления.
        —  Вот  мы  и  собрались здесь,  чтобы найти эти  самые факты.  А  наши
сомнения и  споры вы близко к  сердцу не принимайте.  Существуют разные способы
познания.  Если проблему вывернуть наизнанку, расчленить, раскритиковать и даже
опошлить,  первыми сгинут сор и шелуха. А уж тогда постарайся не упустить зерно
истины, каким бы крошечным и невзрачным на вид оно ни казалось.
        — Может статься, что после такого испытания сгинет не только шелуха, но
и само зерно, — сказал я.
        —  Тогда его скорее всего и не было.  — Котяра мучительно зевнул.  — На
этом,   пожалуй,   и   закончим.   Всем  надо  отдохнуть.   И  помните  о  моем
предупреждении.  Без моего ведома — никуда! Ни к бабушке, ни к прабабушке, ни к
царю Гороху.
        Мордасов не преминул добавить:
        —  Но  если вас,  паче чаянья,  опять занесет в  какие-нибудь неведомые
эмпиреи, постарайтесь оставить там памятный знак, доступный пониманию потомков.
        — Какой? Срою Уральские горы? Или поверну Волгу в Балтийское море?
        — Можно что-либо и поскромнее.  Главное,  чтобы знак поддавался ясной и
недвусмысленной идентификации.  Он должен быть как-то привязан к вашей личности
и нашей эпохе... В общем, здесь есть над чем подумать.
        — Одну минуточку,  — я знаком попросил их задержаться.  — Поймите, я не
проникаю в прошлое.  Я проникаю в сознание живущих там людей... Если только это
не   мой  собственный  бред...   Сами  они  воспринимают  мое  присутствие  как
наваждение,  помрачение ума,  психический сдвиг.  И  ведут себя соответствующим
образом,  то есть гонят это наваждение прочь.  И как мне,  скажите, заставить в
таких условиях того  же  сержанта Лодырева нацарапать на  стене Адмиралтейства:
«Олег Наметкин здесь был. Привет из двадцатого века»?
        —  Но  вы  ведь помешали ему  убить императрицу.  Да  и  Антонида Мороз
схватилась за серп не без вашего влияния, — произнес Мордасов.
        — То были бессознательные душевные порывы!  Взрыв эмоций! Аффект! Вы же
требуете от меня осознанных действий.
        — Учитесь брать верх над чужим разумом,  — сказал Котяра, все это время
тыкавший  ключом  в  замочную  скважину  дверей,   ручки  на  которых  не  были
предусмотрены изначально.  — Вытесняйте его в подсознание.  Блокируйте.  Фактор
внезапности на вашей стороне, что весьма немаловажно.
        Прежде чем я успел оценить эту,  в общем-то,  очевидную идею, на помощь
мне пришел Мордасов.
        — Ну это уж вы,  оллега,  хватили лишку! — насел он на Котяру. — Нашему
современнику даже в  восемнадцатом веке собственным разумом не обойтись,  а что
уж тут говорить про десятый или двенадцатый.  Не то слово сказал, не так ступил
— сразу попадешь под подозрение.  Или сумасшедшим признают,  или колдуном,  или
вражеским  лазутчиком.   Конец,   сами  понимаете,  у  всех  один...  Нет,  тут
деликатность   нужна.   Не   борьба   разумов,   а   сотрудничество.   Симбиоз.
Взаимопроникновение.
        —  Скорее всего вы правы,  —  Котяра открыл наконец дверь.  — Да только
всему этому сразу не  научишься.  В  моем подъезде проживает кассирша Сбербанка
тетя Паша и призер Олимпийских игр по пулевой стрельбе Десятников.  Обращению с
огнестрельным оружием обучены оба. Но кто же поставит их на одну доску? В любом
деле на  овладение мастерством нужны годы.  А  где  нам  их  взять?  Мы  решаем
проблему в принципе.  Возможно — невозможно.  Доводить ее до совершенства будут
уже  другие.  Первый  самолет,  если  вы  помните,  держался в  воздухе  где-то
полминуты. Но, чтобы прославиться, братьям Райт хватило и этого...
        Едва за профессорами щелкнул дверной замок,  как я  провалился в  сон —
нормальный  сон  безмерно  уставшего  человека,  сон,  не  отягощенный никакими
кошмарами.
        Но  одна  мыслишка у  меня  все  же  промелькнула:  если последователям
братьев  Райт  для  усовершенствования  летательных  аппаратов  вполне  хватило
бамбуковых   реек,   перкаля   да   простенького  бензинового   двигателя,   то
продолжателем  дела  профессора  Котяры  в  этом  смысле  придется  значительно
сложнее.  Ну  где,  спрашивается,  они  отыщут еще одного человека с  гвоздем в
башке?
        Вот  так началась моя жизнь в  психиатрической клинике,  по  сути дела,
ставшей узилищем для  моего тела,  но  отнюдь не  для  духа,  который,  подобно
пресловутому призраку коммунизма,  имел свойство бродить везде,  где ему только
не заблагорассудится.
        Девяносто процентов пациентов лечилось здесь за деньги,  которые Котяра
вкладывал в  опыты над  остальными десятью процентами.  Результаты этих  опытов
должны были обессмертить его.  (Лично я  на  месте профессора сначала сменил бы
фамилию, а уж потом брался за нетленку. Представляете термин: «Синдром Котяры»?
Звучит примерно так же, как «Сучий потрох».)
        Работа  шла   сразу  в   нескольких  перспективных  направлениях.   Все
психические аномалии сами по себе были настолько уникальны,  что (как и  в моем
случае) подвержен им был один-единственный человек. Таких пациентов в лечебнице
уважительно называли  «суперпсихами».  Некоторые пребывали в  условиях  строгой
изоляции,  а  другие пользовались относительной свободой и даже иногда навещали
меня. С разрешения профессора, конечно.
        Особенно запомнились мне двое.
        Первый,  носивший  кличку  Флаг  (что,  выражаясь  в  вульгарной форме,
одновременно являлось и  диагнозом),  возрастом годился мне в  отцы и отличался
необыкновенно покладистым,  незлобивым характером,  хотя  большую  часть  своей
сознательной жизни прослужил в милиции,  да еще в самой стервозной ее структуре
— дежурной части.
        В любом даже самом маленьком коллективе всегда есть кто-то такой,  кого
чуть ли  не ежедневно приводят в  пример всем остальным,  регулярно премируют к
праздникам и сажают во все президиумы.
        Лучший способ погубить такого усердного служаку —  это выдвинуть его на
вышестоящую должность, требующую не только исполнительности и усердия, но еще и
самостоятельного мышления.
        К  чести  начальников Флага,  в  те  времена носившего скромную фамилию
Комаров,  они  рисковать зря не  стали и  перед выходом на  пенсию поручили ему
участок работы, который нельзя было назвать иначе, как синекурой.
        Из заплеванной,  провонявшей всеми на свете нечистотами дежурной части,
где ежечасно происходили самые душераздирающие сцены и  где какую-нибудь заразу
можно было подхватить даже проще,  чем в распоследнем притоне,  его перевели на
третий  этаж  Управления внутренних дел.  Там  повсюду лежали ковровые дорожки,
зеленели искусственные пальмы, а редкие посетители ходили чуть ли не на цырлах.
        Официально новая  должность Комарова  именовалась так:  «дежурный поста
номер один».  Располагался этот  пост возле знамени управления,  упрятанного от
моли и пыли в высокий застекленный шкаф.
        Никаких особых  доблестей от  Комарова не  требовалось —  стой  себе  в
вольной позе у  шкафа,  отдавай честь старшим офицерам и  пресекай все  попытки
посягнуть на  святыню (а они в  прошлом имели место,  один раз на такое решился
армянин-диссидент,  а второй — свой же брат милиционер, уволенный из органов за
пьянку).
        Кроме того,  надо  было  следить и  за  собой.  Щетина на  роже,  запах
перегара, мятое обмундирование и пестрые носки не поощрялись.
        Так  прошло  несколько  лет.  Комаров  стал  такой  неотъемлемой частью
интерьера,  что  его  даже  перестали  замечать.  Лишь  заместитель  начальника
управления по  работе  с  личным  составом,  некогда начинавший карьеру уличным
сексотом  и  потому  отличавшийся  редким  демократизмом,   в  моменты  доброго
расположения духа  (что  случалось не  чаще раза в  квартал) одаривал постового
своим рукопожатием.
        Шесть дней в  неделю с девяти до восемнадцати Комаров неотрывно смотрел
на алое, расшитое золотом знамя, и скоро ему стало казаться, что знамя не менее
пристально смотрит на него.
        Что  греха  таить,   прежде  Комаров  без  зазрения  совести  частенько
отлучался за чайком в буфет и по нужде в уборную, но со временем все эти лишние
хождения прекратились.  И  совсем не  потому,  что он  хотел продемонстрировать
служебное рвение.  Просто рядом со знаменем ему было хорошо и покойно, как коту
возле печки.  Даже вернувшись вечером домой,  Комаров с тоской вспоминал своего
бархатного кумира.  «Кралю себе нашел на старости лет,  —  бубнила жена,  —  по
зыркалам твоим блудливым вижу».
        И  что интересно —  они все больше походили друг на  друга,  если такое
можно  сказать про  человека и  неодушевленный предмет утилитарного назначения.
Конечно, знамя меняться не могло. Менялся Комаров.
        Прежде мешковатый и  довольно упитанный,  он  весь  как-то  подобрался,
вытянулся,  приобрел  суровое  выражение  лица  и  внешнюю  значимость (правда,
перемены эти происходили столь медленно, что посторонние их почти не замечали).
        Конфуз  случился  перед  каким-то  государственным  праздником,   когда
сводный  батальон  управления  должен  был   публично  продемонстрировать  свою
выправку и строевой шаг.  Заранее извещенный об этом Комаров тщательно выгладил
полотнище,  обновил золотистую краску навершия, но выдать знамя уполномоченному
на то офицеру наотрез отказался.
        Никаких  разумных  доводов,   оправдывающих  такое  самоуправство,   он
привести,  конечно же,  не мог,  а только что-то бессвязно бормотал.  На всякий
случай Комарова освидетельствовали,  но  он  был трезв как стеклышко.  Знамя из
шкафа забрали, а ему было велено идти домой и хорошенько отдохнуть.
        Но не тут-то было!
        Едва только милицейский батальон,  чеканя шаг, вышел на предназначенную
для  парада  площадь,  как  все  увидели,  что  у  самого  тротуара параллельно
знаменосцу движется немолодой милиционер,  одетый явно не  по погоде (на дворе,
надо заметить, стоял неласковый ноябрь).
        Телодвижения  его   странным   образом   повторяли   все   метаморфозы,
происходившие со знаменем. Стоило только порыву ветра развернуть полотнище, как
корпус Комарова резко  откидывался назад.  Когда в  руках неопытного знаменосца
зашатался флагшток, в такт ему зашатался и человек.
        Прямо  с  площади Комарова увезли в  ведомственную поликлинику и  после
весьма пристрастного медосмотра,  не давшего, кстати говоря, никаких конкретных
результатов,  спешно  отправили  в  очередной отпуск.  Инспектор отдела  кадров
сделал на  его личном деле отметку:  «Готовить к  увольнению».  Поскольку среди
высшего руководства управления и  своих  психов хватало с  избытком,  появление
таковых в низовых структурах старались пресекать на корню.
        Спустя несколько дней  жена  Комарова,  обливаясь слезами,  прибежала в
управление.  Из ее слов выходило, что муж, временно оказавшийся не у дел, повел
себя весьма странно.
        Каждое  утро  он  облачался  в  тщательно  наутюженную накануне  форму,
принимал положение «смирно» и до шести часов вечера застывал в ступоре. А когда
милицейский завхоз,  грозно именовавшийся «комендантом», в отсутствии постового
решил основательно освежить выцветшее на  солнце знамя,  для  чего  применялись
химические реактивы и  горячие красители,  Комаров корчился от  боли и  стонал:
«Жгет, жгет, жгет...»
        В  том,  что  человек отождествил себя  с  неким посторонним предметом,
ничего  сверхъестественного  как  раз  и   не  было.   В  психушках  хватало  и
людей-автомобилей,  и  людей-миксеров,  и  даже  людей-пенисов,  приходивших  в
состояние эрекции по всякому пустячному поводу.
        Сверхъестественной выглядела та мистическая связь, которая установилась
между человеком и  надетым на деревянную палку куском пыльной материи,  то бишь
знаменем. Этого не мог объяснить даже главный психиатр МВД, а уж он-то на своем
веку повидал немало чудес.
        Слух о  загадочном феномене,  конечно же,  дошел до  профессора Котяры.
Осведомителей у  него везде хватало,  а  особенно в силовых ведомствах,  чем-то
весьма обязанных маститому психиатру.
        Вот  так  несчастный Комаров  оказался в  лечебнице.  Поскольку диагноз
болезни оставался неясен,  то и  лечить его не спешили,  а только всевозможными
методами уточняли этот самый диагноз.
        На какое-то время отделение,  где содержались суперпсихи,  стало похоже
на  филиал военно-исторического музея.  На Комарове испытывали все типы знамен,
которые только удалось раздобыть,  начиная от  бунчука татаро-монгольского хана
Неврюя и кончая брейд-вымпелом ныне здравствующего адмирала Челнокова.
        Очень скоро выяснилось,  что Комаров реагирует только на своего старого
дружка,  которого он  безошибочно опознал  среди  дюжины  аналогичных образцов.
Когда знамя пребывало в покое, все существо Комарова излучало безмятежность. Но
стоило  только проколоть полотнище шилом  или  прижечь сигаретой,  как  у  него
начинались корчи и  судороги.  Однажды на Комарова напала какая-то зараза вроде
чесотки.  Узнав об этом,  Котяра велел отправить на исследование не человека, а
знамя. Его предположение блестяще подтвердилось — в образцах ткани обнаружились
свежие  личинки  моли,  справиться с  которыми оказалось куда  сложнее,  чем  с
чесоткой.
        Пока  единственным достижением медиков было  то,  что  Комарова удалось
избавить от ежедневных приступов ступора. Но зато со знаменем он не расставался
и,  к примеру,  заходя ко мне в гости, любовно устанавливал его на самом видном
месте. (В управление Котяра вернул совсем другое знамя, спешно изготовленное по
заданному образцу в каком-то подпольном пошивочном цехе.)
        Надо заметить, что своей странной болезни Комаров ничуть не стеснялся и
охотно рассказывал о ней каждому встречному. К сожалению, я не мог ответить ему
взаимной откровенностью.
        Второй суперпсих,  с которым свела меня судьба,  в отличие от Комарова,
характер имел скрытный и все свое красноречие тратил исключительно на искажение
фактов собственной биографии (вполне возможно,  что  для  этого  имелись веские
причины).
        Его  история  стала  известна  мне  со   слов  одного  из   ассистентов
профессора, склонного видеть в большинстве из нас обыкновенных симулянтов.
        Человек,  о котором сейчас пойдет речь, появился в этом мире при весьма
неординарных обстоятельствах.  Обнаружил  его  колхозный  агроном,  проверявший
качество пахотных работ, накануне проведенных тракторной бригадой.
        Весна в тот год выдалась поздняя,  и с утра пораньше в лужах еще трещал
ледок,  а потому присутствие посреди пашни голого младенца мужского пола с едва
зажившей пуповиной выглядело более чем неуместно.
        Какие-либо  следы,   как  человеческие,   так  и  звериные,  поблизости
отсутствовали,   о   чем  агроном  впоследствии  клятвенно  заверил  работников
прокуратуры.  Даже вороны,  активно добывавшие на поле дождевых червей и  плохо
запаханное  зерно,   почему-то  предпочитали  держаться  в  сторонке.  Это  был
единственный случай,  когда версия об аисте, разносящем новорожденных младенцев
по  адресам,  выглядела  наиболее  убедительной.  Впрочем,  сухари-следователи,
напрочь лишенные романтических иллюзий, сразу отвергли такую возможность.
        Найденыша  определили в  ближайший  детский  дом  и  по  заведенной там
традиции нарекли в  соответствии с  местом обнаружения —  Полевой.  (Были среди
воспитанников и Садовые, и Подвальные, и даже девочки-двойняшки — Чердачные.)
        В  возрасте  десяти  лет  мальчика  усыновила немолодая бездетная чета.
Фамилия приемных родителей отличалась такой неблагозвучностью,  что  новый член
семьи сохранил прежние анкетные данные.
        После   восьмого   класса   Полевой   поступил   в    техникум   легкой
промышленности,   который  в  итоге  и  закончил,  несмотря  на  многочисленные
конфликты с преподавателями и сокурсниками.  Долго погулять ему не дали и сразу
загребли в  армию,  остро нуждавшуюся в специалистах по проектированию и пошиву
верхней мужской одежды.
        Приемные  родители сумели  найти  подход  к  нужным  людям,  и  служить
Полевому подфартило поблизости от  дома.  Мамаша  почти  ежедневно стирала  ему
портянки,  папаша снабжал высококалорийными продуктами и  импортным куревом,  а
одна знакомая дама регулярно снимала стресс, вызываемый у молодых людей половым
воздержанием.
        Другой бы на его месте радовался жизни и спокойно дожидался неизбежного
дембеля,   но   ефрейтор  Полевой  был  не   из   таких.   Сказывался  чересчур
самостоятельный характер.  После тяжелого конфликта со старшиной он на утреннюю
перекличку не  явился,  совершив тем  самым  противоправное деяние,  в  перечне
военных преступлений характеризуемое как «самовольная отлучка».
        (Странным казалось лишь то,  что обмундирование и  документы нарушителя
остались на месте.)
        В тот же день,  ближе к вечеру, в райвоенкомат поступило сообщение, что
посредине  свекольного  поля,   принадлежащего  одному   пригородному  колхозу,
богатырским сном спит неизвестный гражданин, стриженный под нуль и облаченный в
нижнее белье солдатского образца.
        Нужно ли  говорить о  том,  что  это  было то  самое поле,  на  котором
двадцать лет назад отыскался беспризорный младенец?  Или о том, что неизвестный
соня  был   вскоре  опознан  как   ефрейтор  Полевой,   беспричинно  покинувший
расположение своей  воинской части?  Как  поется  в  популярной песне:  «Вот  и
встретились два одиночества».
        Ничего определенного беглец объяснить не мог. Дескать, заснул в казарме
на  койке,  а  проснулся среди зарослей свекольной ботвы,  чему и  сам безмерно
удивлен.
        По  прямой от  воинской части до свекловичной плантации было километров
двадцать,  то  есть  часов  пять-шесть  нормального пешего  хода.  За  ночь,  в
принципе,  можно управиться.  Однако данная версия рухнула сразу же, как только
Полевой  продемонстрировал всем  присутствующим  свои  абсолютно  чистые  босые
ступни.
        Никакие транспортные средства,  в  том числе и  летающие,  за  истекшие
сутки поблизости не появлялись — это гарантировали колхозные сторожа.
        Поскольку гипотеза с аистом уже утратила свою актуальность,  оставалось
предположить,  что  тут  не  обошлось без  вмешательства инопланетян.  Странное
происшествие решили не афишировать, и Полевой отделался легким испугом.
        История повторилась спустя  год  после  крупного скандала в  солдатской
чайной,    только   поле,   на   которое   неведомая   сила   перенесла   ночью
ефрейтора-забияку,  на  сей  раз  было засеяно не  свеклой,  а  картошкой.  Это
окончательно переполнило чашу терпения командиров, и его быстренько комиссовали
по состоянию здоровья, тем более что срок службы и так подходил к концу.
        На гражданке Полевой занялся посредническим бизнесом,  женился, пережил
несколько банкротств,  со скандалом развелся,  какое-то время стоял у братвы на
счетчике,    был   в   бегах,   вернулся   под   родительскую   крышу,   создал
благотворительный фонд  с  подозрительным названием «Лохвест»,  но  с  железной
неотвратимостью таких стихийных явлений,  как, например, весенние половодья или
тропические муссоны, рано или поздно вновь оказывался посреди родимого поля, то
благоухающего клевером,  то ощетинившегося жнивьем,  а  то и сплошь заваленного
снегом.
        (Однажды он даже хотел взять это поле в аренду,  да не вышло — вместе с
полем надо было брать и колхоз, имевший десять миллионов долгу.)
        В   клинике  Полевой  пребывал  уже  более  полугода,   однако  никаких
чрезвычайных явлений с ним пока не случилось.  Мне он показался человеком,  как
говорится, себе на уме, который зря лишнего шага не ступит.
        Такого  же  мнения  придерживался и  уже  упоминавшийся мною  ассистент
профессора,   по   версии   которого  всю   свою   историю   Полевой  придумал,
документальную базу подделал,  свидетелей подкупил,  а  психиатрическая клиника
понадобилась ему лишь для того, чтобы скрыться от кредиторов.
        Впрочем,  вполне вероятно, что похожие слухи ходили и обо мне. Дескать,
дурит хитрый мальчишка голову легковерному профессору,  а  тот и  носится с ним
как  с  писаной торбой.  Одной только импортной аппаратуры на  пятьдесят «тонн»
баксов закупил!  Как будто бы  такие деньги нельзя было истратить как-то иначе.
Хотя бы подарить каждой медсестре на Восьмое марта по вечернему платью...
        Моя жизнь между тем как-то незаметно наладилась. Исходя из общепринятой
в быту шкалы ценностей,  можно было сказать,  что я покинул ту область ада, где
смерть  кажется  наиболее  желательным  выходом,  и  переместился в  чистилище,
осененное если не благодатью, то хотя бы надеждой.
        Весь мой день теперь был расписан буквально по минутам. Мною занимались
не  только психиатры и  нейрохирурги,  но и  физики.  Случалось,  что судно мне
подавал какой-нибудь убеленный сединами лауреат премии имени Макса Планка.
        И  вообще,  степень  научного интереса,  проявляемого к  некоему  Олегу
Наметкину,  можно было сравнить разве что с  ажиотажем,  в свое время возникшим
вокруг гробницы фараона Тутанхамона.
        Вечера  проходили  в  беседах  с  интересными  людьми  (кроме  Флага  и
Полевого,  меня  навещали и  другие  ходячие суперпсихи,  в  прошлом знакомые с
Берией,  Гагариным,  далай-ламой и  самим Иисусом Христом),  а также в азартных
играх,  для  чего использовался медицинский компьютер,  координировавший работу
всей остальной диагностической аппаратуры.
        На ночь я всякий раз получал добрую порцию снотворного, что должно было
пресечь любые несанкционированные попытки побега в ментальное пространство.
        Пару раз в клинике появлялся профессор Мордасов, и тогда (обязательно в
присутствии Котяры)  мы  обсуждали некоторые аспекты  моих  возможных визитов в
прошлое.
        Для  наглядности он  однажды  нарисовал  довольно  вычурную  схему,  на
которой я  изображался крохотным штрихом,  возникшим на месте слияния жизненных
линий моей бедовой мамаши и участкового инспектора Бурдейко.
        Последний,  в свою очередь, был плодом пересечения судеб Антониды Мороз
и  убиенного ею солдатика.  Дальше следовали безымянные линии,  намеченные лишь
пунктиром,  пока  не  возникала еще  одна  реальная связка  —  гвардии сержанта
Лодырева и  цесаревны Елизаветы Петровны.  Все остальное,  как говорится,  было
сокрыто мраком.
        —  Из  всего сказанного вами  можно сделать вывод,  что  индивидуальная
человеческая  душа  возникает  уже  в  момент  зачатия,  —  произнес  Мордасов,
поглядывая больше на Котяру,  чем на меня. — А однажды возникнув, она незримыми
узами связана с душами родителей, а через них — с сотнями поколений предков.
        —   Следовательно,   проникнуть  в  чужое  сознание  вы  можете  только
непосредственно после  совокупления.  Папаши  с  мамашей.  Дедушки с  бабушкой.
Пращура с  пращуркой.  И  так далее вплоть до Адама с  Евой,  —  добавил Котяра
совершенно серьезным тоном.  —  Отсюда и  проистекает откровенная сексуальность
ваших видений...
        — Выходит, что я обречен переживать все новые и новые постельные сцены?
— Нельзя сказать,  чтобы подобная перспектива меня очень удручала,  но и ничего
привлекательного я  в  ней  не  находил.  Можете представить себе,  что ощущает
мужчина, побывавший в шкуре несчастной Антониды Мороз!
        —  Привыкайте,  —  Мордасов еле  заметно  улыбнулся.  —  Зато  соберете
уникальный материал для монографии на тему «Сравнительное описание особенностей
половой жизни различных поколений хомо сапиенс»... Любой другой, оказавшийся на
вашем месте, пришел бы от такой перспективы в полный восторг.
        — Готов уступить эту перспективу кому угодно!  Но только пусть заодно и
гвоздь отсюда заберет,  — я коснулся рукой своей забинтованной головы.  — Лично
вы не желаете?  Очень жаль...  Меня вот еще что интересует.  Допустим,  что моя
душа  как-то  связана с  душами обоих родителей.  Почему тогда мое  сознание не
раздвоилось, а целиком и полностью внедрилось в сознание отца?
        — Психическая структура любого человека столь же неповторима, как и его
генотип. На кого-то из родителей мы похожи больше, на кого-то меньше. Одна душа
выбирает другую по принципу сходства.  Проще говоря, сознание отца было для вас
более доступным.  Это как электрический ток, который всегда распространяется по
пути наименьшего сопротивления,  —  само собой,  что  такое разъяснение дал мне
профессор Котяра.
        —  То  есть  с  одинаковой долей  вероятности я  могу  вселиться как  в
мужскую, так и в женскую душу?
        —  Конечно.  И  случай с  Антонидой Мороз это подтверждает.  А разве вы
имеете что-то против женщин?
        — Отнюдь...  Но мало приятного, когда какой-нибудь пьяный скот творит с
тобой все, что ему заблагорассудится.
        — Ничего не поделаешь!  В любой профессии есть свои издержки.  Думаете,
что копаться в психике маньяков доставляет мне удовольствие?  Я ведь когда-то и
с Чикатило имел дело, и с Фишером.
        Ага,  подумал я,  вот  откуда его связи с  органами.  Если он  только с
маньяками работал,  это  еще  полбеды.  Только ведь  психиатрия в  свое время и
диссидентами занималась. Надо с Котярой ухо держать востро.
        — Если честно признаться, то я искренне завидую вам, молодой человек, —
сказал Мордасов.  —  Не  знаю,  как  все обернется дальше,  но  пока перед вами
открываются уникальные возможности. Вы сможете прожить тысячу жизней. Испытаете
то,  что  не  довелось  испытать никому  другому.  Станете  свидетелем событий,
скрытых от нас завесой времени.
        Ну  что  же,   историку  можно  простить  столь  напыщенные  речи.   Но
благоглупости нельзя прощать никому.
        —  Возможно,  вы и  правы,  — произнес я с горькой усмешкой.  — Но пока
почти любая моя новая жизнь обрывается через считанные часы,  а  то  и  минуты.
Даже в  случае с Антонидой Мороз я едва-едва сумел удержать ее от самоубийства.
Помогло то, что ее ребенок случайно оказался поблизости.
        —  Да,  тут,  безусловно,  кроется какая-то проблема,  —  подал реплику
Котяра.  —Одно из двух:  или вы способны проникать только в заведомо обреченные
души, или идею смерти привносите с собой.
        —  Существует и  третий  вариант,  —  возразил  Мордасов.  —  Гибельные
ситуации,  в  которых оказывается наш  герой,  могут быть простой случайностью.
Какие-либо окончательные выводы делать еще рано.
        — Поживем — увидим,  — буркнул Котяра.  — В этом плане пока ясно только
одно: за предков женского пола можно не беспокоиться. После зачатия, по времени
совпадающего,  так сказать,  с незримым визитом потомка, они должны прожить как
минимум девять месяцев.  Иначе вся  эта затея изначально не  имела бы  никакого
смысла... Впрочем, есть надежда, что скоро мы проясним все спорные вопросы.
        —   Как  скоро?   —   поинтересовался  я.   —   Нельзя  ли  конкретнее?
              
        — Скоро — значит скоро,  — насупил брови Котяра.  — Но не раньше, чем я
буду уверен в успехе эксперимента.
        Это скоро растянулось чуть ли  не  на  месяц.  У  Котяры успела отрасти
пегая,  клочковатая бороденка (говорят,  что он всегда отпускал ее в переломные
моменты жизни), задействованная в экспериментах аппаратура дважды поменялась, а
все привлеченные со стороны люди постепенно исчезли. Последнюю неделю ко мне не
допускали даже Комарова-Флага.
        Эксперимент,  на  который возлагалось столько надежд,  начался ровно  в
полночь, хотя интенсивная подготовка к нему шла с самого утра.
        Со  мной  остались  только  Котяра,  двое  его  ближайших ассистентов и
похожая на вяленую воблу женщина-врач, которой я никогда раньше здесь не видел.
        Свои инструменты она  разложила на  отдельном столике подальше от  моих
глаз, однако я успел заметить, что среди орудий, возвращающих человека к жизни,
имеются и  такие,  посредством которых эту  жизнь  можно отнять.  Одних шприцев
разного калибра было не меньше дюжины.  Короче, набор цивилизованного пыточного
мастера.
        — Начнем, — произнес Котяра, когда все подключенные ко мне приборы были
приведены в  действие.  —  Постарайтесь повторить все,  что  вы  над  собой уже
проделывали. Заставьте душу покинуть тело.
        — Легко сказать... — я закрыл глаза.
        —  Нырните  в  прошлое  как  можно  глубже,   —  продолжал  он.   —  На
пятьдесят-семьдесят поколений.  Но  только не  переусердствуйте.  Мало ли какие
опасности   могут   подстерегать  человека,   пустившегося  в   столь   опасное
путешествие. Когда духовный контакт с предком состоится, постарайтесь взять его
сознание под контроль.  Действуйте осторожно,  но настойчиво. Ничего страшного,
если  он  вдруг  почувствует  признаки  раздвоения  личности.  Такое  со  всеми
случается. И не забывайте про опознавательные знаки, которые вы должны оставить
в прошлом. Все понятно?
        — А хоть бы и нет — какая теперь разница, — буркнул я.
        — Тогда действуйте. Желаю удачи.
        — К черту! — вырвалось у меня совершенно машинально.
        Пара  минут  ушло  на  то,  чтобы  сосредоточиться,  а  затем  я  начал
повторять,  как молитву:  «Умереть,  умереть, умереть... Уйти, уйти, уйти...» —
все это, конечно, про себя, не разжимая губ.
        Так,  наверное,  минуло с  полчаса,  время вполне достаточное для того,
чтобы убедиться — умирать мне совсем не хочется.  Ну не капельки! Душа сидела в
теле крепко, как пырей на грядке.
        — Ну что? — донесся до меня нетерпеливый голос Котяры.
        — А ничего, — я открыл глаза. — Не получается... 
        (Знаковая фраза!  Сначала ты говоришь ее няньке,  сидя на горшке. Потом
жене,  лежа в  постели.  И напоследок — светоносным ангелам,  требующим от тебя
оправданий за неправедно прожитую жизнь.)
        —  Попробуйте еще  раз,  —  уже  не  попросил,  а  приказал  Котяра.  —
Постарайтесь.
        Я стал стараться.  Истово!  Изо всех сил!  Но это было то же самое, что
постараться на  метле взлететь в  небо или  в  рукопашном поединке одолеть Илью
Муромца.
        Некогда грозное (а главное — действенное) заклинание «Умереть, умереть,
умереть..»,  ныне превратилось в безобидную считалочку типа:  «Один баран,  два
барана, три барана...», якобы помогающую от бессонницы.
        За  всеми хлопотами и  треволнениями последних дней  я  даже как-то  не
заметил,  что  былое  неприятие жизни исчезло,  а  вместе с  ним  выветрилась и
установка на суицид.  Похоже,  что я утратил сверхъестественные способности,  в
свое  время  так  заинтриговавшие профессора  Котяру,  и  вновь  превратился  в
рядового паралитика с дырявой башкой... Ох, зря меня здесь так разнежили!
        — Все! Не могу! — Я сдался окончательно. — Давайте отложим на следующий
раз.
        —  Увы,   это  невозможно,  —  холодно  произнес  Котяра.  —  Средства,
отпущенные на исследования, иссякли. Благодаря вам я могу стать банкротом. Опыт
должен состояться при любых условиях. И обязательно сегодня.
        — Да поймите же,  что-то изменилось во мне!  Пропал кураж.  И вы сами в
этом виноваты.  Закормили меня,  заласкали,  вселили надежду.  Теперь я не хочу
умирать.
        — А придется, — глухо произнес Котяра и вместе со стулом отодвинулся от
меня.
        Тон его мне очень не понравился. Как я и подозревал, облик добродушного
говоруна служил для Котяры всего лишь маской.  На самом деле он был расчетливым
и циничным мизантропом, абсолютно равнодушным к чужой судьбе. А впрочем, маской
могла  оказаться и  эта  его  новая  ипостась.  Котяра  был  не  только великим
психиатром, но и способным лицедеем. Человеком с тысячей лиц.
        Но  в  любом случае связываться с  ним  дольше я  не  хотел.  Уж  лучше
клянчить милостыню в подземном переходе.  Думаю,  что на инвалидную коляску моя
родня разорится.
        —  Прошу немедленно выписать меня  из  этой  богадельни!  —  решительно
заявил я. — Хватит! Спасибо, как говорится, за все!
        — Выписать? Вас? — на физиономии Котяры отразилось глубокое недоумение.
— К сожалению,  это невозможно. Ваша медицинская карта вместе со свидетельством
о смерти давно сдана в архив.  Поймите, молодой человек, вы не существуете. Да,
вам  удалось выторговать у  судьбы несколько лишних месяцев.  Будьте довольны и
этим.  Но все хорошее когда-нибудь кончается...  Марья Ильинична, приступайте к
эвтаназии.
        Мою  правую  руку  немедленно пристегнули к  койке,  а  рот  запечатали
клейкой лентой.  Женщина с  бледным,  бескровным лицом взяла со столика один из
своих шприцев и, цокая каблучками, направилась ко мне.
        Вот,  оказывается,  каков подлинный облик смерти! Вместо савана — белый
халат, вместо ржавой косы и песочных часов — одноразовый шприц. Сходство только
в  морде  —  мертвенная  бледность,  пустые  глаза,  оскал  изъеденных временем
зубов...
        Иголку она всадила мне в  вену со всего размаха,  как кинжал.  Конечно,
зачем церемониться со  смертником?  Ну  и  гад все же этот Котяра!  Мог бы свои
грязные делишки и  втихаря провернуть...  А  то  устроил чуть ли  не  публичную
казнь...
        Первым на  яд  отреагировало зрение.  Сначала пропали краски,  а  потом
стало стремительно темнеть,  как  это  бывает при  солнечном затмении.  В  ушах
загудели трубы Страшного суда. Сознание угасало.
        Смерть, которую я столько раз тщетно призывал, явилась ко мне сама, аки
тать в ночи... Смириться? Сдаться?
        Нет,  меня так просто не возьмешь! Пусть тело идет в могилу, а все, что
составляет  основу  человеческой  личности  —  сознание,   память,  страсти,  —
отправляется в странствие по душам бесконечной череды предков.
        Такую  возможность подлец Котяра не  предусмотрел (а  может,  наоборот,
предусмотрел, и я продолжаю сейчас участвовать в каком-то загадочном спектакле,
пусть и в совершенно непонятной для меня роли).
        Но рассуждать и рефлексировать уже поздно... Надо уходить, спасаться...
        «Уйти, уйти, уйти...»
        Падение в бездну! Падение столь стремительное, что суровый наждак веков
сдирает с  меня  телесную оболочку столь  же  беспощадно,  как  встречный поток
воздуха сдирает одежду с человека, падающего из поднебесья.
        Где  я  сейчас?  Сколько поколений пращуров миновало?  Не  пора ли  уже
остановиться, дабы не оказаться в шкуре динозавра или в панцире ракоскорпиона?
        Да не так-то это просто!  Оказывается, что инерция существует не только
в  пространстве,  но  и  во времени.  Сильно же напугала меня эта бледная баба!
Наверное,  Котяра рассчитывал именно на такой эффект.  Никогда не думал прежде,
что жизнь может показаться мне такой дорогой.
        Нет,  страх смерти лежит не  в  области сознания.  Он  из  числа темных
первобытных инстинктов, доставшихся человеку в наследство от зверей и рептилий.
        
        Эгиль Змеиное Жало, норвежец
        Все,  финиш!  Духота и вонь. Это единственное, что я пока ощущаю. Чужое
сознание (а в  принципе,  не такое уж и чужое,  иначе бы я в него не внедрился)
спит.  Спит в буквальном смысле этого слова.  Храп стоит такой, что хоть святых
выноси.
        Хотя откуда здесь взяться святым? Не иначе как я угодил в каменный век.
                        
        И все же я потревожил сон своего дальнего предка.  Похоже,  он начинает
просыпаться.  Лучше  всего  забиться  в  какой-нибудь  сокровенный  уголок  его
сознания и там отсидеться. Изучить, так сказать, обстановку.
        Странное это чувство,  когда вокруг да  около тебя начинает просыпаться
целый  мир,  чем  по  сути  дела  является любое  зрелое человеческое сознание.
Ощущаешь себя чем-то вроде альпиниста,  в сумерках взобравшегося на горный пик.
Еще минуту назад ты ничего не видел,  хотя и  волновался в предчувствии некоего
грандиозного зрелища,  но вот заря осветила небо, ветер разгоняет туман и перед
тобой  открываются все  новые  и  новые  перспективы,  пусть даже  непонятные и
пугающие.
        Все, молчу... Предку что-то не нравится.
        Ну и сон!  Опять проклятые ведьмы-лисы всю ночь терзали мою душу. Опять
мордатое  чудовище,  похожее  на  злобного великана Сурта,  нагоняло страх,  от
которого холодеют члены и лопаются сердца.
        И  за  что  мне такое наказание?  От  людей покоя нет,  так еще и  боги
ополчились... Или во всем виновато пиво? Уж больно много его было вчера выпито.
        Вспомнив о пиве,  я пошарил вокруг в поисках ковшика,  который накануне
предусмотрительно захватил с  собой.  Но  разве позарез нужная вещь сыщется вот
так сразу,  да еще в темноте?  Попадались мне то скомканные овчинные одеяла, то
обглоданные кости, то голые женские ляжки. Да, повеселились...
        —  Эй,  Офейг!  — я швырнул в дверь первое,  что подвернулось под руку,
кажется, чей-то башмак. — Где ты, собачий сын! 
        Почти сразу в спальню вошел старый слуга Офейг Косолапый,  взятый в дом
еще  моим отцом.  В  одной руке он  нес светильник,  где в  тюленьем жиру горел
фитиль, а в другой — ковш с пивом.
        — Не злословь с утра, а то удачи не будет, — буркнул он.
        —  Прокисло,  —  сказал я,  опорожнив ковщ.—  Вели  достать из  погреба
свежего.
        — Прикончили вчера все пиво, — ответил Офейг без тени почтения. — Разве
ты забыл?
        — Тогда пошел прочь! И приготовь мне ратные одежды.
        — Все уже давно готово.  Меньше спать надо. Да и девок ты зря испортил.
Все можно было миром решить.
        — Не твоего ума дело, старый мерин!
        Нынешней ночью постель со мной делили две девки-заложницы,  правда,  не
по своей воле.  Закон я  нарушил,  тут спору нет.  Но ведь не в  первый же раз.
Когда-нибудь придется за все ответ держать.
        Были они обе из рода Торкеля Длиннобородого, моего давнего врага. Это с
их  братьями нам  предстоит сегодня сразиться.  Одну,  кажется,  зовут Аста,  а
вторую — Сигни.
        Интересно,  с  кем из них я  совокуплялся сегодня ночью?  Или с  обеими
сразу?
        — Эй! — я содрал с девок овчину, которой они прикрывались. — Вставайте!
Не у себя дома на полатях!
        Одной,  судя по пышной заднице,  уже пора было замуж.  Вторая выглядела
совсем еще девчонкой. Ноги как у жеребенка, кошка между ними проскочит.
        Обе таращились на меня,  как волчата. Надо бы перед боем с ними всласть
позабавиться, да времени нет — дружинники за окном уже гремят оружием.
        Я накинул на голое тело просторную рубаху и велел старшей из сестер:
        —Завяжи рукава.
        Она до самых глаз натянула на себя овчину и злобно прошипела:
        — Петлю бы я на твоей шее завязала, душегуб. 
        Вся в отца. Тот тоже хулил меня последними словами, даже когда издыхал.
Скоро увидим, в кого уродились его сыновья.
        —  Хватит дуться,  —  сказал я  примирительно.  — Сегодня будет славный
день.  Встретишься со  своими братьями.  Или  они  увезут .тебя домой,  или  ты
схоронишь их в могиле.
        — Нынче схоронят тебя, Эгиль Змеиное Жало! — огрызнулась она. — И не на
родовом погосте, а там, где прибой лижет песок.
        Прирезать ее,  что  ли,  подумал я.  Нет,  пусть  пока  поживет.  Потом
разберемся. Ответит за каждое дерзкое слово.
        Уже в дверях я задержался и, сам не знаю почему, сказал:
        —  Если родишь от  меня сына,  назови его Олегом и  отправь на службу в
Гардарику*.
        *Гардарика— древнескандинавское название Руси.  (Это я,  Олег Наметкин,
внушил ему такую мысль,  памятуя об обещании везде оставлять памятные знаки.  А
разве сын со столь странным для древнего скандинава именем не памятный знак?)
        
        —  Если я рожу от тебя сына,  то утоплю его в фиорде!  — пообещала дочь
Торкеля.
        Огонь  очага ярко  освещал горницу.  Широкие лавки,  на  которых прежде
можно было тинг устраивать, теперь были почти пусты. Что уж тут кривить душой —
последнее время меня сторонились не только добрые люди,  но и  всякий бездомный
сброд.  Никто не хочет водить знакомство с человеком,  которого проклял сам ярл
Хакон, чтоб ему, гадине, утопиться в нужнике!
        В  дальнем  углу  сидели  за  столом  работники,  не  посмевшие сбежать
накануне, и ели селедку с овсянкой. Для мужчин, которым суждено принять участие
в битве (мечи я им,  конечно,  не доверю,  но луки взять заставлю), пища, прямо
скажем, недостойная.
        Пришлось снова  подозвать Офейга Косолапого,  который уже  давно был  в
этом доме и за эконома, и за повара, и за управителя.
        —  Вели зарезать самого жирного бычка,  —  сказал я  ему.  — Пусть люди
поедят вволю. Ужина сегодня дождутся не все.
        — Скот вчера отогнали на хутор Бьерна Немого, — хмуро ответил старик. —
Осталась только одна овца с переломанной ногой.
        —  Тогда зарежь овцу,  —  процедил я  сквозь зубы.  Вся  моя  маленькая
дружина занималась тем, что укрепляла ограду вокруг усадьбы. Распоряжался здесь
Грим Приемыш,  человек пришлый и низкого происхождения, однако единственный, на
кого я мог полностью положиться.
        Завидев меня, он сказал, приложив ладонь к уху:
        — Прислушайся хозяин.  Петух кричит.  И действительно,  в криках чаек и
карканье воронов,  всегда  сопутствующих рассвету,  я  вскоре  различил далекое
петушиное пение.
        — Откуда здесь взялся петух? — удивился я.
        —  Наверное,  его  прихватила какая-нибудь  колдунья,  сопровождающая в
походе сыновей Торкеля,  —  сказал Грим.  —  Значит,  боятся они тебя и сначала
постараются извести колдовством.
        — Близко же подошли к моей земле эти собачьи дети!
        —  Всю ночь оба их корабля простояли у  Синего Камня.  Там жгли костры,
жарили рыбу и  приносили жертвы богам.  Фиорд им незнаком,  и  корабли двинутся
вперед только со светом.
        —  Тогда у  нас  еще  достаточно времени,  —  сказал я,  сразу вспомнив
голеньких сестер, оставшихся в доме.
        —  Смотря для чего.  —  Грим отвел взгляд в сторону.  — Будь я на твоем
месте, хозяин, то пустился бы сейчас в бега. Пока не поздно, сядем на корабль и
под  покровом тумана прорвемся в  море.  В  Лохланне* нам  все  равно не  дадут
спокойно жить.  Рано или поздно ярл Хакон пришлет сюда свою дружину. Укроемся в
Исландии у моей родни или отправимся еще дальше в Страну винограда.
        * Лохланн — Норвегия, «страна озер».
        
        —  Офейг!  —  в  третий раз за сегодняшнее утро звал я.  — Где ты опять
запропастился,  плешивый, рак?.. Немедленно ступай к корабельному сараю и дожги
его.
        — Ничего умнее ты придумать не мог?  — набычился старик,  приковылявший
со стороны кузницы.
        — Не перечь мне,  раб! Кораблю уже двенадцать зим, и днище его насквозь
прогнило.  Сегодня к  закату мы  завладеем двумя хорошими кораблями или ляжем в
песок за чертой прилива.
        —  Это  ты  там  ляжешь.   А  меня  схоронят  на  холмах,  как  всякого
законопослушного человека. Я ведь не  проклятый, — дерзко ответил Офейг, однако
взял  горящий факел и  направился к  корабельному сараю,  где  с  прошлой осени
рассыхалась наша старая посудина.
        — Поможем сыновьям Торкеля отыскать в тумане безопасный путь,  — сказал
я,  когда спустя некоторое время над крышей сарая закурился дымок.  —  И больше
никогда не  заводи со мной разговор о  побеге.  Мужчина не должен уклоняться от
битвы даже в том случае, если против него одного выйдет дюжина врагов.
        Конечно,  дело  было  не  только в  моей отчаянной смелости,  известной
далеко за пределами Лохланна.  Имелись у  меня и  другие,  куда более обыденные
соображения,  но  делиться ими с  Гримом я  не собирался.  На веслах от сыновей
Торкеля не  уйти,  ведь стоящих гребцов у  нас наберется не больше десятка.  На
парус вообще никакой надежды нет —  ветер уже которые сутки дует с  моря,  и не
похоже,  что  он  переменится в  ближайшее время.  Нет,  дорога китов  для  нас
закрыта. Гораздо разумней отсиживаться за оградой.
        Я  еще  раз  обошел  усадьбу,  проверяя,  надежно заперты ворота  и  не
осталось ли  снаружи чего-нибудь такого что враги могут использовать как таран.
Заодно и в кузницу заглянул.
        — Накормим сегодня воронов во славу Одина, — сказал я чумазому кузнецу,
правившему на точильном камне наконечники стрел.
        —  Это уж обязательно!  — согласился он.  — На двух кораблях меньше чем
сорок  человек не  приплывут.  Славная будет  сеча.  Хочешь  погадаю,  чем  она
закончится?
        Как и все кузнецы, он знался с духами, и люди в округе побаивались его,
хотя и не совсем так, как меня.
        Сам я  в  гадание не верю,  но отказ выглядел бы малодушием,  и  потому
кузнец был удостоен утвердительного кивка.
        Из  какого-то темного угла он извлек пучок лучин,  покрытых руническими
знаками,  ловко  перемешал их  в  ладонях,  а  затем с  силой швырнул за  порог
кузницы.  Однако лучины не  разлетелись во  все  стороны,  как этого можно было
ожидать, а легли кучей, словно поваленный бурей лес.
        — По всем приметам выходит,  что пришельцы потерпят поражение, — спустя
какое-то время сообщил кузнец. — Но и сам ты вряд ли уцелеешь.
        —  Если такова воля богов,  то я  безропотно принимаю ее.  —  По правде
говоря, пророчество кузнеца ничуть не встревожило меня.
        — Никто еще не ушел от судьбы.  — Кузнец вновь собрал лучины в пучок. —
Счастливы те, кто умирает на поле брани.
        —  Сделай сейчас вот что...  — сказал я и умолк,  пытаясь разобраться с
сумасбродными мыслями, посетившими вдруг меня.
        --Тебе дурно?  — обеспокоился кузнец.  - Нет... Поставь на нашем оружии
вот такое клеймо.
        —  Я  пальцем  изобразил на  черной  от  сажи  стене  кузницы  какие-то
каракули. — Оно должно уберечь нас от вражеского колдовства.
        (Сами понимаете,  что  эта  хитрая задумка принадлежала вовсе не  моему
дальнему  предку  Эгедю,   а   лично  мне,   Олегу  Наметкину.   Само   клеймо,
долженствующее выполнять роль памятного знака, выглядело так:
        О. Н. 1977 г. То есть мои инициалы и год рождения. Спустя столетия даже
дурак поймет, что это такое.)
        —  Какие странные руны!  — кузнец был явно озадачен.  — Кружки,  точки,
закорючки... Но только сегодня уже не поспеть. Я и горн-то не разжигал.
        — Так и быть... Поставишь клейма потом. Только не забудь...
        Я понимал,  что несу какую-то околесицу,  но ничего поделать с собой не
мог. Язык ворочался как бы сам собой. Не то давал о себе знать вчерашний хмель,
не  то  кузнец навел на  меня порчу,  не то духи мщения вновь принялись за свои
злые шутки.
        Тем  временем  окончательно рассвело,  и  туман  над  фиордом  поредел.
Корабельный сарай продолжал гореть,  хотя уже и не так буйно. Ветер относил дым
к лесу.
        Вернувшись в горницу, я стал облачаться для битвы. Надел длинную ратную
рубашку,  добытую в Миклагарде*,  круглый шлем и железные наплечья,  похожие на
крылья ворона. В правую руку взял незаменимую в ближнем бою секиру, а в левую —
рогатое копье, никогда не застревавшее в теле поверженного врага. Меч я повесил
за спину, как это принято у сарацин.
        *Миклагард—Византия.
        
        А со двора уже раздавались заполошные крики:
        — Плывут! Плывут!
        Выгнав  прочь  из  дома  всех  находившихся там  мужчин,  я  поднялся в
сторожевую вышку, откуда хорошо просматривались окрестности усадьбы.
        Два корабля шли на  веслах по  спокойной воде фиорда,  и  каждый из них
размерами в полтора раза превосходил тот, что вместе с сараем догорал сейчас на
берегу.  Борта кораблей от штевня до штевня были завешаны щитами.  Немалую силу
собрали против меня сыновья Торкеля, чтоб им всем подохнуть без погребения!
        Вскоре первый из кораблей достиг прибрежного мелководья и  остановился.
Рядом  замер  другой.  Гребцы убрали весла и,  спрыгнув в  прибойную волну,  до
половины вытащили корабли на сушу.
        Будь у меня сейчас побольше воинов,  желательно конных, лучшего момента
для атаки нельзя было и придумать. Кормили бы тогда дерзкие пришельцы не только
воронов, а еще и рыб.
        Но это все,  как говорится, пустые упования. А вражеская рать между тем
уже разобрала щиты и  толпою двинулась к  усадьбе.  Впереди всех вышагивали три
увальня,  похожие друг на друга,  как селедочные бочки,  вышедшие из рук одного
бочара.  Наверное,  это и были отпрыски Торкеля Длиннобородого, собиравшиеся не
только отбить своих сестер, но и отомстить за батюшку.
        В сотне шагов от ограды рать остановилась.  Правильно.  Негоже начинать
битву молчком,  не обменявшись сначала обычными для такого случая любезностями.
Я к тому времени уже спустился вниз и занял место среди защитников ограды.
        Один из братьев,  наверное самый красноречивый, грохнул мечом по щиту и
заорал, надсаживая глотку:
        — Эй,  хозяин!  Почему не встречаешь дорогих гостей? Почему прячешься в
усадьбе,   словно  крыса  в  норе?   Выходит,   что  ты  не  только  грабитель,
клятвопреступник и насильник,  но еще и трус!  Сейчас,  наверное,  дрожишь, как
осина в непогоду? Боишься выйти на честную битву!
        На вызов надо было отвечать.  За этим у меня никогда не станет. Недаром
же я прозываюсь Змеиным Жалом.
        — Кто позволил ублюдкам троллей лаять среди белого дня? — воскликнул я,
высунув голову  из-за  верха  ограды.  —  Откуда здесь  взялись эти  пожиратели
червей?  Разве вам, дикарям, не ведомо, что хозяин встречает только тех гостей,
которые заранее званы к его столу? А алчных бродяг, подбирающих чужие куски, он
гонит прочь метлой!
        — Тогда попробуй прогнать нас! — Он снова брякнул мечом по щиту.
        —  На  это не  надейтесь!  Для вас уготована другая участь.  Лучше сами
ройте яму, куда я сложу ваши трупы, только головы у всех поменяю местами.
        Эти слова вывели глашатая из себя.
        —   Как  смеешь  ты,   презираемый  простыми  людьми  и  бондами,   так
разговаривать со мной, Олафом Буйным, сыном Торкеля Длиннобородого!
        — Вот так встреча!  — произнес я глумливо.  — Кто бы мог подумать,  что
столь знатный муж соизволит посетить наши глухие края!  Да еще и  не один!  Кто
эти двое? Никак твои братья?
        — Угадал! Это Хродгейр Подкова и Сурт Острозубый, прославившиеся своими
ратными подвигами во всех четырех странах света.  А теперь, когда тебе известны
наши имена,  догадайся,  что за  причина побудила нас прибыть сюда с  оружием в
руках.
        Надо  было  довести  этих  чванливых глупцов  до  бешенства,  дабы  они
окончательно утратили разум, а заодно и осторожность.
        —  Как я  понимаю,  вы явились за своими сестричками.  Дело похвальное.
Препятствовать вам не  буду.  Можете забирать все,  что от них осталось.  Кости
Асты поищите в яме с отбросами,  а кожу,  снятую с Сигни, вам сейчас перебросят
через ограду. Где-то и волосы ее завалялись, да уж очень долго их искать.
        Олаф  взревел,  как  жеребец под  ножом коновала (недаром,  знать,  его
прозвали Буйным),  и,  размахивая мечом,  бросился вперед.  Братья и дружинники
едва поспевали за ним.
        Следуя моему знаку,  все,  кто имел луки, пустили по стреле. Серьезного
ущерба они никому не причинили, но заставили врагов остановиться. Нет для воина
большего позора (кроме, конечно, трусости), чем смерть от стрелы — оружия рабов
и разбойников. Таких неудачников даже в Вальхаллу не пускают.
        Братья сошлись все вместе и  стали совещаться,  то и  дело поглядывая в
сторону усадьбы.  Было ясно,  что  от  своих замыслов они  не  откажутся,  хотя
никакого определенного плана действий сейчас не имеют.
        Пришлось прийти к ним на помощь.
        — Послушайте меня,  сыновья Торкеля,  — крикнул я через ограду.  — Ведь
эта распря касается только меня и вас. Зачем вмешивать в нее посторонних людей.
Побережем чужую кровь.  Пусть дружина отойдет к кораблям, а вы трое оставайтесь
там,  где стоите.  Я выйду наружу, и мы сразимся в чистом поле. Можете нападать
на меня всем скопом.  Если победите — станете здесь хозяевами. Если погибнете —
пусть ваши люди убираются восвояси. Подходят вам такие условия?
        Братья вновь устроили небольшой тинг.  Если чем-то  они  и  уродились в
отца, то только не умом.
        Наконец они приняли какое-то решение, и Олаф обратился ко мне:
        — С каким оружием ты выйдешь против нас?
        — С одной секирой. Без щита и без копья. Можете убедиться.
        Я  изо всей силы швырнул свое рогатое копье через ограду,  так что оно,
вонзилось в землю как раз на полпути между усадьбой и лесом.
        — Мы принимаем твой вызов,  — сказал Олаф. — Пусть наши мечи скрестятся
с твоей секирой. А все остальное зависит от воли богов.
        Они  отдали свои щиты и  копья дружинникам,  после чего те  отступили к
кораблям.  Я же,  сделав вид, что хочу сообщить домочадцам свою последнюю волю,
подробно разъяснил Гриму Приемышу план дальнейших действий.
        За ограду я вышел со словами:
        — Пришло время проучить безмозглых баранов.
        Братья,  наверное,  ожидали от меня осторожных маневров, сопровождаемых
обычным для такого случая словоблудием,  но  я  очертя голову бросился вперед и
шагов с десяти метнул секиру в Олафа.
        Это  был  мой излюбленный прием,  прежде не  раз приносивший победу,  и
врагам следовало заранее знать о  нем.  Но  ведь давно известно,  что в  дурную
голову ничего не лезет, даже хмель.
        С такого расстояния я бы и в ствол березы не промахнулся,  а что уж тут
говорить про грузного, как медведь, Олафа. Лезвие секиры вошло в его грудь чуть
ли не по самый обух,  и  звук при этом пошел такой,  словно треснула забытая на
морозе бочка.
        Вот тогда-то оба оставшихся в живых брата взбесились по-настоящему.  Ну
истинные берсерки —  ни  дать  ни  взять!  Вместо того,  чтобы бежать назад под
защиту дружины, они погнались за мной, хотя дураку было ясно, что я направляюсь
к копью, одиноко торчавшему из песка.
        Хродгейр Подкова оказался куда более легконогим,  чем  Сурт Острозубый,
потому и  смерть принял прежде брата.  Рогатое копье вонзилось в  него с  такой
силой, что древко вырвалось у меня из рук.
        А в воздухе уже свистел меч Сурта,  решившего,  наверное,  покончить со
мной одним ударом и  тем самым приобщиться к  славе Сигурда и  Хельги.*  Да  не
тут-то  было!  Я  выхватил из-за  спины свой меч,  и  звон пошел такой,  что на
корабле пришельцев заорал от страха петух.
        *Сигурд и Хельга— герои древнескандинавского эпоса.
         
        Драться на мечах без щитов — умение,  свойственное не каждому.  Главное
здесь —  ошеломить врага градом могучих ударов и  суметь воспользоваться первой
же его оплошностью.
        Однако надо признаться,  что на  сей раз судьба свела меня с  достойным
противником.  Я  еле успевал уворачиваться от  его атак.  Да  и  удары у  Сурта
Острозубого были прямо загляденье.  Все сверху вниз да справа налево.  Не иначе
как он  вознамерился напрочь снести мне голову.  Это,  конечно,  смыло бы пятно
позора с его так глупо погибших братьев, да и боевой дух дружины укрепило.
        Я  же  придерживался целей куда более скромных,  сил попусту не тратил,
больше защищался,  чем нападал,  но  в  одной из  стычек исхитрился-таки задеть
мечом его колено,  неосмотрительно выставленное вперед.  На  ногах Сурт устоял,
однако из неистового воина сразу превратился в соломенное чучело, которое могут
безбоязненно колотить палками даже малые дети.
        —  Не пора ли тебе просить о  пощаде?  —  молвил я.  — Но предупреждаю,
пощаду ты получишь только после того, как сложишь в мою честь хвалебную вису*.
        *   В  и  с  а  —  песня-импровизация,   весьма  популярная  у  древних
скандинавов.  Чаще  всего  воспевала собственную воинскую доблесть,  но  иногда
сочинялась и ради выкупа.
        
        Но похоже, что мои слова уже не доходили до Сурта. Стоя на одном месте,
он что-то рычал,  без толку размахивая мечом.  Да и  не водились никогда в роду
Торкеля Длиннобородого добрые скальды. Не та порода.
        Мне  спешить было  некуда,  и,  держась от  чужого меча  на  безопасном
расстоянии,  я  стал слагать вису,  достойную столь славной победы.  При этом я
обращался не столько к Сурту, судьба которого, по сути дела, уже была решена, а
к его осиротевшему воинству, издали наблюдавшему за всем происходящим.
        Виса получилась простая и доходчивая:
        Трудный жребий
        Мне выпал
        Сражаться с тремя
        Разъяренными псами.
        Кто устоит против них?
        Только тот,
        Кто на равных с богами.
        Олаф сражен был секирой.
        Хродгейра пронзило копье.
        Сурта могу я добить
        Чем угодно,
        Хоть пальцем, хоть щепкой,
        Участь хозяев
        Разделит и рать,
        Что явилась сюда
        Вместе с ними.
        Смерть уже рядом.
        Достойно встречайте ее.
        Смысл последних слов еще не  дошел до сознания дружинников,  в  мрачном
молчании наблюдавших за бесславной гибелью своих предводителей,  а  мои воины и
домочадцы,  под прикрытием дыма скрытно подобравшиеся к кораблям, уже напали на
них с тыла.
        Троих  или  четверых пришельцев пронзили выпущенные в  упор  стрелы,  а
остальных оттеснили от кораблей и  загнали в  воду.  Победа досталась легко — с
нашей стороны погиб только кузнец,  даже в  бою орудовавший своим молотом.  Вот
ведь какая незадача — нагадал смерть мне, а нарвался на нее сам.
        Оставалось еще  окончательно решить участь Сурта  Острозубого,  который
уже перестал впустую махать мечом и опирался на него, как на костыль. Сапог его
раздулся от крови, словно мех от вина.
        После  всего,  что  случилось  сегодня,  смерть  последнего из  сыновей
Торкеля уже не могла добавить мне ратной славы.  Но,  с  другой стороны,  и его
прощение не смягчило бы сердца моих многочисленных врагов. Как же быть? Жребий,
что ли, бросить?
        — Почему ты умолк?  — с презрением спросил я.  — Кто еще совсем недавно
поносил меня самыми последними словами?  Если твой язык прирос к  зубам,  то  я
могу выбить их.
        — Каких слов ты ждешь от меня,  Эгель Змеиное Жало? — прохрипел Сурт. —
Славить тебя я не собираюсь. Умолять о пощаде тоже. После пережитого позора мне
незачем оставаться на этом свете. Радует меня лишь то, что в царство мертвых мы
сойдем вместе.
        В  тот же  миг я  получил удар в  спину —  слава Одину,  не мечом и  не
секирой, а скорее всего обыкновенным кухонным ножом. Стальных колец моей ратной
рубашки он не пробил, а только вмял их в тело.
        Сурт,  вздымая меч,  уже  прыгал ко  мне  на  одной ноге,  но  я  успел
отскочить в сторону и обернулся к новому противнику лицом.
        Оказывается,  на  меня напала старшая из дочерей Торкеля,  та самая,  с
которой я так славно позабавился этой ночью.  Сейчас она всем своим видом — а в
особенности безумными глазами —  очень напоминала валькирию.  Нож  для разделки
рыбы,  зажатый в ее правой руке, при умелом обращении мог быть не менее опасен,
чем меч.
        Еще  я  успел заметить,  что  ворота усадьбы распахнуты настежь и  двор
пуст.
        Ох, ответит мне Грим Приемыш за то, что оставил заложниц без присмотра!
Но сначала мне ответит эта дерзкая девчонка,  покусившаяся на жизнь хозяина. На
куски разорву!  Скормлю собакам!  И ее сестричку заодно!  Изведу на веки вечные
всех потомков Торкеля Длиннобородого.
        Нет,  нельзя допустить такое!  (Это опомнился я,  Олег Наметкин, прежде
таившийся в чужом сознании, как мышь под веником.) Не трогай, гад, потомков!
        Ведь и  я  отношусь к  их  числу,  а  эта растрепанная девушка есть моя
праматерь,  чье  лоно  породило длиннейшую череду поколений,  приведшую меня  в
бездну времен.
        Если она вдруг умрет,  то  не  станет ни гвардии сержанта Лодырева,  ни
Антониды Мороз, ни участкового Бурденко, ни меня самого!
        Мир изменится. В худшую или лучшую сторону — не важно. Но это будет уже
совсем другой мир.
        Исторические ошибки надо исправлять. Пусть лучше умрет мой пращур Эгель
Змеиное Жало. И как его вообще земля носит!
        Я  перехватил руку  девчонки  и  легко  вырвал  нож.  Рубить  с  такого
расстояния было неудобно, и сначала пришлось отшвырнуть ее прочь.
        А  потом мое  сознание вдруг помутилось,  как  это бывает после хорошей
затрещины.  Не иначе, как духи мщения решили окончательно расквитаться со мной.
Что же, лучшего момента для этого и придумать нельзя.
        Воля моя  ослабла,  а  руки бессильно повисли,  словно я  превратился в
старика.  Надо  было  бежать прочь от  этого проклятого места,  а  я  почему-то
пятился назад, прямо под меч Сурта. Вот уж кто, наверное, возрадуется...
        Последняя мысль,  сверкнувшая в  моем  сознании  почти  одновременно со
священным огнем,  возвещающим о переходе в небесный чертог,  где вечно пируют и
меряются силами павшие на поле брани воины,  была такова: «А ведь кузнец все же
оказался прав. Судьбу не обманешь...»
        
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        Олег Наметкин, историк поневоле
        Короче  говоря,  Эгелю  Змеиное  Жало,  моему  пращуру  этак  в  колене
сороковом, напрочь вышибли мозги (в нашей родне эти, наверное, наследственное).
        Спору нет,  он  получил по  заслугам,  но я-то ради чего страдаю?  Сами
подумайте —  за  считанные часы  умираю второй раз  подряд!  Такого и  врагу не
пожелаешь (ну если только профессору Котяре).
        Я покинул агонизирующее тело Эгеля так поспешно,  что сначала даже и не
понял,  в  какую именно сторону направляюсь —  то  ли дальше в  прошлое,  то ли
обратно в будущее (да простит меня мистер Земекис за невольный плагиат).
        Впрочем,  этот вопрос очень скоро прояснился,  ведь на сей раз я ощущал
себя  не  снежным  комом,  катящимся  с  крутой  горки,  а  воздушным  шариком,
взмывающим в  небеса.  Как ни странно,  но в ментальном пространстве,  почти не
имеющем аналогий с нашим миром, понятия «вверх» и «вниз» тоже существуют.
        Подъем этот был столь стремительным и неудержимым, что по ходу его я не
смог зацепиться ни за одного предка,  хотя и  старался.  В  результате я  вновь
оказался в многострадальном теле Олега Наметкина,  являвшемся для моей души как
бы конечной точкой любого путешествия.
        Вопреки  ожиданиям,   моя   телесная  оболочка  находилась  во   вполне
приемлемом состоянии — сердце билось, легкие дышали, в желудке урчало.
        В  палате почти ничего не  изменилось,  даже часы на  стенке показывали
примерно то  же  время.  Исчезла только тетя-смерть вместе со всем своим жутким
инвентарем. Моей правой руке и моему матюгальнику, то бишь рту, была возвращена
свобода действий.
        Некоторое время мы с Котярой в упор смотрели друг на друга. Он при этом
лукаво улыбался,  словно дедушка Ильич,  подстреливший очередного зайчика,  а я
размышлял,  как  лучше поступить —  плюнуть ли  ему  сначала в  рожу или  сразу
поднять крик на всю лечебницу.
        Однако Котяра, очень чуткий ко всем жизненным коллизиям, опередил меня.
        —  Прошу покорно простить за те не совсем приятные минуты,  которые вам
пришлось недавно пережить,  — сказал он проникновенным голосом.  — Уверяю,  что
акт  эвтаназии был  всего лишь инсценировкой,  а  препарат,  который вам ввели,
совершенно безвреден. Готовясь к нынешнему эксперименту, я заранее предполагал,
что  прежние  приемы  перехода в  ментальное пространство могут  оказаться мало
эффективными.  Установка на  суицид  потеряла свою  актуальность,  не  так  ли?
Пришлось  делать  ставку  на  совсем  иные  побуждения.   Такие,  как  инстинкт
самосохранения, например. И, судя по всему, мой план удался.
        Поскольку я продолжал молчать, Котяра повторил с нажимом:
        — Так удался или нет?
        — Удался, удался, — буркнул я с самым мрачным видом. — Даже очень. Меня
от  страха занесло чуть ли  не на тысячу лет назад...  Но скажите,  как это все
соотносится с  врачебной этикой,  с правами человека,  с элементарной совестью,
наконец?
        Мой вопрос, конечно же, ничуть не смутил Котяру. Ответ скорее всего был
заготовлен заранее:
        —  Не  мне  вам  объяснять,  что  этика психиатров и  психотерапевтов в
реальности несколько отличается от этики дантистов.  Иногда ради пользы дела мы
должны  применять  весьма  радикальные  методы  лечения.  Смирительную рубашку,
медикаментозный шок,  глубокий  гипноз,  электрические разряды,  даже  имитацию
процесса собственного рождения.  Это профессиональная кухня,  и  посторонним на
ней  делать  нечего...  Но  только  к  нашему  случаю  данные  примеры никакого
отношения не  имеют.  Вы  не  пациент,  а  полноправный участник  эксперимента.
Испытатель,  первопроходец,  исследователь, сознательно рискующий своей жизнью.
Отсюда и все неизбежные издержки.  К сожалению,  наука невозможна без жертв. Вы
сами   избрали  такой   способ   существования,   на   что,   кстати,   имеются
соответствующим образом оформленные документы.
        Лично я про эти документы слышал впервые, но, учитывая количество самых
разных  бумаг,  подписанных  мною  при  поступлении  в  лечебницу,  можно  было
предположить,  что  среди  них  в  случае  необходимости найдется и  безупречно
составленный договор с дьяволом.
        Видя мое замешательство, Котяра продолжал:
        — Других претензий, надеюсь, у вас не имеется?
        —А  как  расценивать ваши  слова  относительно того,  что  официально я
считаюсь покойником?
        —  С  моей  стороны это  была  всего лишь провокация.  —  Котяра развел
руками.  — Метод психологического давления.  Часть инсценировки.  На самом деле
такой  подлог  практически невозможен.  В  случае  смерти  пациента  мы  должны
информировать его  родных.  Хотите пригласить сюда  свою  мать или  брата?  Они
подтвердят мои слова.
        — Спасибо,  не надо!  — решительно отказался я.  — Вопрос снят. Живу, и
слава богу.
        —  И  это  вы  называете жизнью!  Ваша  настоящая жизнь разворачивается
совсем в  иных измерениях.  А  это,  —  Котяра с  ухмылкой ткнул пальцем в  мое
парализованное тело,  —  лишь  временное прибежище.  Ветхий эллинг,  в  котором
иногда находит приют океанекая яхта, большую часть года вольно странствующая по
свету. Ну признавайтесь, где вы побывали сегодня?
        —  По-моему,  это  была  древняя Скандинавия.  Узкие заливы,  скалистые
берега,  сосновый лес. Селедка на завтрак и обед. Мечи и секиры. Парусные лодки
с высоко задранными носами. Постоянное упоминание имени Одина.
        —  Вот,  оказывается,  куда судьба занесла вашего предка.  И кто же он?
Мужчина, женщина?
        —  Отщепенец,   презревший  все  тамошние  законы.   Неистовый  воин  и
вдохновенный скальд. Насильник. Грабитель. Неутомимый скиталец. Алчный хищник и
в то же время человек широкой души.
        — Вы сочувствовали ему?
        — До некоторой степени.
        — Пытались овладеть его сознанием?
        —  Всего  пару  раз...  Честно сказать,  не  до  этого было.  Уж  очень
стремительно разворачивались события.  Любая оплошность грозила ему смертью.  В
конце концов так оно и случилось...
        — Как долго вы там находились?
        — С рассвета и примерно до полудня. Часов пять-шесть. А сколько времени
прошло здесь?
        — Меньше трех минут.
        — Что бы это значило?
        —  Время  в  ментальном  пространстве и  время  здесь  —  разные  вещи.
Наверное,   вы   научились  пользоваться  этим  обстоятельством.   Даже  помимо
собственной воли.  Вскоре за  один  здешний миг  вы  сможете прожить там  целую
жизнь.
        —  Занятная перспектива.  Хотя,  если  говорить честно,  оценить ее  по
достоинству я пока не могу. Не готов.
        —  Речь идет о  практическом бессмертии.  Причем о бессмертии духа,  не
обремененного дряхлеющим телом.
        — По-вашему, дух не подвержен дряхлению?
        —  Хотелось бы в это верить.  Большинство людей к старости глупеют,  но
это связано с  процессами деградации мозговой ткани.  А ваш дух,  ваше сознание
будут перемещаться из  одного полноценного мозга в  другой,  попутно впитывая в
себя самый разный жизненный опыт,  самые разные впечатления... Впрочем, все это
пока относится к области прогнозов.  — Пыл его вдруг угас. — А что получится на
самом деле —  увидим.  Дел  впереди невпроворот.  Главное,  чтобы вы  научились
уходить в  ментальное пространство по собственной воле,  без всякой посторонней
стимуляции.
        —  Мне  бы  самому этого  хотелось,  —  признался я.  —  Да  что-то  не
получается.
        — Но,  будучи,  так сказать, вне пределов этого мира, — он покосился на
вентиляционное отверстие,  словно  вход  в  ментальное  пространство  находился
именно там,  —  вы покидаете свою телесную оболочку без всяких проблем.  Не так
ли?
        —  Чаще всего мне просто деваться некуда.  Я  покидаю гибнущую телесную
оболочку, как это было сегодня.
        . — Прикажете убивать вас перед каждым очередным путешествием? — Котяра
невесело улыбнулся.
        —  Нет,  второй раз  этот номер не  пройдет,  —  заверил я  его.  —  Не
запугаете.
        — Придется придумать что-нибудь свеженькое.
        — Вы-то,  конечно, придумаете! Исходя из опыта инквизиции и гестапо.— И
тут меня осенило.  — А что,  если попробовать боль? Я, между прочим, боли боюсь
больше, чем смерти. Вот и сбегу от нее куда подальше.
        —  Мысль дельная.  —  Котяра окинул меня  взглядом,  который можно было
охарактеризовать как удивленно-уважительный.  —  В плане умственном,  мой друг,
вы,  безусловно,  прогрессируете.  Хотя вроде бы  учиться не у  кого.  Все ваши
предки не ахти какие мудрецы.
        — Жизнь учит,  профессор,  — сообщил я жизнерадостно. — Да и от вас ума
понемногу набираюсь.
        —  Спасибо  на  добром  слове.   Кстати,   рассказ  о  ваших  последних
похождениях необходимо задокументировать. Когда это лучше сделать?
        — Лучше всего — прямо сейчас. А то вдруг забуду что-нибудь важное.
        — Отдохнуть, стало быть, не желаете.
        —  Я  не  устал.  Все  происходило как в  кино.  Успевай только глазами
зыркать. Правда, когда наша общая с предком голова развалилась от удара меча на
две части, ощущение было не из приятных.
        —  Тогда  приступайте.  —  Он  вложил в  мою  правую руку  диктофон.  —
Постарайтесь ничего  не  пропустить.  Побольше  деталей,  имен,  географических
названий, если таковые упоминались. А я, чтобы не мешать вам, удалюсь.
        Выглядел Котяра очень утомленным.  Куда более утомленным,  чем  я  (это
если судить по моим внутренним ощущениям).  Но с ним-то,  положим, все понятно.
Как-никак глубокая ночь на дворе.  Всем нормальным людям давно пора отдыхать. А
вот  откуда во  мне  столько прыти?  Умей  я  владеть своим  телом —  наверное,
пустился бы  сейчас в  пляс.  Неужели мне передалась жизненная энергия пращура,
сгинувшего тысячу лет назад?
        Целых два  дня я  был предоставлен самому себе,  и  в  конце концов это
стало надоедать.  Похоже,  что слова Котяры сбывались.  Я ощущал себя если и не
океанской яхтой,  запертой в эллинге,  то, по крайней мере, застоявшимся конем.
Тяга к  странствиям в  ментальном пространстве оказалась столь же  прилипчивой,
как и пристрастие к наркотикам.
        Каждую ночь  я  пытался покинуть этот мир,  но  всякий раз  безуспешно.
Психологическая установка на  суицид,  в  свое  время  толкнувшая меня  на  эту
скользкую дорожку,  исчезла окончательно,  а серьезную боль себе я причинить не
мог.
        К тому же расстроился сон. За кошмары, регулярно посещавшие меня, нужно
было благодарить предков.
        То я  вновь насиловал дочерей Торкиля Длиннобородого,  то маршировал по
промерзшему плацу,  освещаемому только луной да огромными кострами,  то тонул в
ржавом комарином болоте.
        Дабы хоть как-то  отвлечься,  я  пытался припомнить все,  что  мне было
известно о природе времени, и даже строил на этот счет свои собственные теории,
в которых скупые крохи научных фактов приправлялись обильным гарниром мистики и
пряным соусом фантазий.
        На третий день, сразу после завтрака, меня навестил профессор Мордасов.
Как человек воспитанный,  он минут пять рассуждал о вещах отвлеченных, а к делу
приступил лишь  после  того,  как  похвалил  меня  за  цветущий вид  (что  было
несомненным преувеличением),  и  заглазно пожурил Котяру  за  чрезмерно жесткую
методику экспериментов (что совпадало с моим собственным мнением).
        Затем Мордасов извлек из портфеля стопку листов, содержавших распечатку
моего  последнего устного сообщения.  Чуть  ли  не  каждая  вторая  фраза  была
подчеркнута фломастером — местами красным,  а местами синим. Поля, вперемежку с
восклицательными и  вопросительными  знаками,  испещряли  какие-то  похожие  на
тайнопись закорючки. Не хватало только краткой резолюции в левом верхнем углу —
чего-то вроде «К исполнению» или «Категорически отказать».
        Короче, над текстом кто-то усердно поработал.
        —  Я  не знаток средневековой Скандинавии,  —  словно угадав мои мысли,
произнес Мордасов,  —  а  потому передал ваш доклад на  экспертизу компетентным
специалистам.  Естественно,  с  некоторыми купюрами  и  без  указания источника
получения  информации.   Сразу  отмечу,   что   ваша  история  выглядит  вполне
правдоподобно,  хотя  и  не  содержит  никаких  принципиально  новых  сведений.
Рецензент даже счел уместным заметить,  что  она выглядит как ловкая компиляция
норвежских  car.   Если  что  и  придает  ей  убедительность,   то  не  внешняя
достоверность общих  мест,  а  отдельные несоответствия с  традиционной .точкой
зрения.  Так, например, весьма сомнительно, что в те времена скандинавы держали
у себя домашних кошек.
        —  Эгель Змеиное Жало много странствовал и  мог  видеть кошек в  других
странах, — возразил я. — Тем более что кошка упоминается в моем рассказе не как
конкретный объект, а как ассоциация, случайно возникшая в моей памяти.
        — Вполне вероятно. Но таких несообразностей довольно много. Компилятор,
а  тем  более мистификатор этого себе  не  позволил бы.  Как  известно,  многие
литературные фальшивки  выглядят  гораздо  убедительнее подлинных  произведений
соответствующей эпохи...  Подробный анализ  текста вас  вряд  ли  заинтересует.
Лично у  меня нет причин сомневаться в  достоверности описанных событий.  Важно
другое — сумели ли вы оставить в прошлом какой-нибудь памятный знак.
        — Я упомянул об этой попытке.
        — Разве...  — Мордасов стал бегло просматривать текст. — Наверное, этот
эпизод изъял профессор Котяра. Придется повторить его для меня.
        — Незадолго до начала схватки я велел кузнецу поставить новые клейма на
все наше оружие. Однако он вскоре погиб прямо у меня на глазах.
        —  Так-с...  —  Мордасов сразу помрачнел.  — Жаль,  что у нас ничего не
вышло... А как должны были выглядеть эти клейма?
        —   Мои  инидиалы  и   год  рождения.   В  современном  летоисчислении,
естественно.
        —  Незамысловато,   но  в  общем-то  узнаваемо.  Что  же,  подождем  до
следующего раза.
        И  тогда я начал излагать ему мысли,  занимавшие меня все эти последние
двое суток.
        — Профессор,  давайте вспомним теорию,  в равной мере удовлетворяющую и
вас,  и моего лечащего врача,  то есть гражданина Котяру.  Благодаря редчайшему
стечению обстоятельств,  главное из которых —  засевший в моей башке гвоздь,  я
получил возможность вселяться в  телесную оболочку предков и даже как-то влиять
на их поступки. Антонина Мороз зарезала изнасиловавшего ее красноармейца только
благодаря моему чуткому руководству.  Я сорвал уже почти удавшееся покушение на
императрицу Анну Иоанновну.  Это я  погубил Эгеля Змеиное Жало,  который мог бы
совершить еще немало кровавых подвигов.  Но на реальном ходе истории это никоим
образом не отразилось.  Почему? Подобный феномен можно объяснить по-разному. Но
лично я склоняюсь к следующей версии... Хотите ее выслушать?
        — Почему бы и нет.
        —  Все события,  случившиеся на земле со времен Адама и  до наших дней,
намертво зафиксированы в структуре мироздания, истинное устройство которого нам
пока  неизвестно.  Текучая вода  превратилась в  камень.  Изменить что-нибудь в
прошлом нельзя. Следовательно, все, что я содеял и еще успею содеять в минувших
веках,  тоже является непреложным фактом истории. Еще не родившись, я подставил
Эгеля под  меч  Сурта Острозубого и  помешал Ваське Лодыреву убить императрицу.
Это касается и  моих грядущих путешествий в ментальное пространство.  В прошлом
они уже совершились.  И если бы я пожелал оставить где-то метки,  понятные моим
современникам, то давно бы сделал это. Какой вывод напрашивается?
        —  Вывод такой,  что  нам  следует немедленно приступить к  поиску этих
самых меток.  —  В  сообразительности Мордасову нельзя было отказать.  — Вопрос
лишь  в  том,  имеет ли  ваша версия под  собой хоть какую-то  реальную основу.
Честно сказать, я в этом сильно сомневаюсь.                       
        — А я думал, что наука как раз и занимается проверкой самых сумасшедших
версий. Или истории это не касается?        
        —  Почему  же...  Если  бы  сейчас,  к  примеру,  были  найдены  архивы
Карфагена,  взгляд на  античную историю мог коренным образом измениться.  Мы не
догматики. Но свойствами пространства-времени занимаются совсем другие науки.
        —  Тогда вам придется поверить мне на  слово.  И  посвятить себя поиску
пресловутых  памятных  знаков.  В  конце  концов,  это  была  ваша  идея.  Если
профессору Котяре суждено стать новым Фрейдом,  то  вам уготованы лавры второго
Шлимана.
        — Тогда какую роль вы оставляете себе? Христа или Будды?
        —  Принципиального значения это  не  имеет.  Все бессмертные создания в
чем-то похожи друг на друга. Но не будем отвлекаться. Ищите мою метку. Ищите во
всех временах и  у  всех народов,  поскольку неизвестно,  куда в  следующий раз
занесут меня родственные связи.  Ищите не  только на  оружии,  но  и  на других
подходящих для  этого  дела  предметах.  На  древних  монетах,  на  клинописных
табличках,  на  стенах  могильников  и  храмов,  на  менгирах,  на  гербах,  на
геральдических знаках,  на почтовых штемпелях,  в  кабалистических текстах,  на
костях давно вымерших животных.
        —  Думаете,  что это легко?  — Увы,  но интеллект Мордасова не шел ни в
какое сравнение с его решительностью.
        —  Конечно,  не  легко!  Но ведь сейчас не девятнадцатый век.  В  вашем
распоряжении мировая информационная сеть.  Каждый музей, каждое археологическое
общество,  наверное,  имеют  свой  собственный сайт.  Где-то  должны  храниться
сведения о всех нерасшифрованных текстах и загадочных пиктограммах. Кроме того,
у истории есть немало вспомогательных дисциплин. Не так ли?
        —   Да,   —  кивнул  он,   —  нумизматика,   геральдика,   палеография,
сфрагистика...
        — А что такое сфрагистика?
        — Наука, изучающая древние печати.
        —  Пройдитесь и  по  этим  сайтам.  Свяжитесь с  зарубежными коллегами.
Наверное,  это  будет стоить немалых денег,  но  ради  такого случая не  грех и
раскошелиться.  Зато в результате вы можете получить неоспоримые доказательства
пребывания моей души в минувших временах.
        — Попробовать-то можно,  — неуверенно произнес Мордасов.  — А как точно
выглядит ваш знак? Нарисуйте его здесь.
        Он протянул мне последний из листков,  заполненный текстом лишь на одну
треть.
        Я тщательно вывел на бумаге — О.  Н.  1977 г.  — и долго всматривался в
надпись, стараясь навсегда запечатлеть ее в памяти. Кто знает, в каких условиях
и на каком материале мне придется изображать этот знак в следующий раз...
        Мордасов ушел и как в воду канул. Потянулись унылые дни, перемежающиеся
беспокойными ночами.  Котяра несколько раз  заглядывал ко  мне.  Но  все как-то
мимоходом.   На  вопросы  о  предполагаемых  сроках  следующего  путешествия  в
ментальное пространство он  отвечал  уклончиво —  дескать,  сначала надо  самым
тщательным образом изучить уже  имеющиеся данные,  а  уж  потом двигать дальше.
Главным его аргументом являлись банальные пословицы типа «Не спеши начинать,  а
спеши кончить» или «Сделаешь наспех, получится на смех».
        Знал ли он о  моем последнем разговоре с  Мордасовым и наших совместных
планах?  Скорее всего знал.  Недаром ведь в  клинике говорили,  что  без ведома
Котяры  и  клизма  не  опорожнится.  Знал,  а  потому  и  тянул  время,  ожидая
результата.
        Уже и не помню,  в какой именно день оба они заявились ко мне, но после
трагического визита в древнюю Скандинавию прошло не меньше полумесяца.   
        Котяра  весь  просто  сиял  и   при   себе  имел  откупоренную  бутылку
шампанского.   Мордасов,   наоборот,  выглядел  как  гусыня,  внезапно  снесшая
страусиное яйцо.
        Все, что еще было способно затрепетать в моем теле, затрепетало!
        —   Неужели  получилось?   —  вымолвил  я  прежде,   чем  гости  успели
поздороваться.
        —  Полный порядок!  —  Котяра отсалютовал бутылкой,  из  который тут же
хлынула пена. — Поздравляю!
        — Значит, я вновь могу отправиться в ментальное пространство?
        —  Хоть  завтра!  Нам  удалось раздобыть такой  козырь,  что  никто  из
недоброжелателей даже пикнуть не  посмеет.  Теперь от спонсоров отбоя не будет.
Денежки потекут рекой.
        —  Еще  раз попрошу вас не  торопиться!  —  Мордасов скривился,  как от
изжоги. — Все выглядит несколько иначе, чем вы себе представляете. Пока о нашей
находке  даже  заикаться нельзя.  Нездоровая сенсация неизбежно погубит начатое
дело.
        Котяра,  похоже,  придерживался другой точки  зрения,  но  возразить не
успел. А помешал ему я, почти взмолившись:                                   
        — Да хоть объясните мне,  что случилось! В прошлых веках отыскалась моя
метка?
        — Предположительно, — буркнул Мордасов.
        —  Почему это предположительно!  — Котяра от избытка чувств даже слегка
плеснул на приятеля шампанским. — Все точно, как в палате мер и весов.
        — И до каких же, интересно, времен я добрался на сей раз?
        — Речь идет примерно о тринадцатом веке, — ответил Мордасов. — До нашей
эры.
        — Почти три с половиной тысячи лет! Ничего себе!
        - И куда меня занесло в смысле географическом? — продолжал выспрашивать
я. — Далеко?
        — Довольно далеко. Но лучше я расскажу все по порядку.
        —  Я  только этого и жду!   — К сожалению,  поиск в Интернете на первых
порах ничего не дал.  —  Мордасов присел у  меня в ногах и снял очки,  которые,
возможно,  мешали ему  сосредоточиться.  —  Тогда знающие люди посоветовали мне
посмотреть сайты,  закрытые  для  свободного посещения.  Дабы  получить  к  ним
доступ, пришлось обращаться за помощью к кое-каким авторитетным лицам...
        Котяра при этом подмигнул мне и ткнул себя горлышком бутылки в грудь.
        — Надо признаться, что я узнал для себя очень много нового, — продолжал
Мордасов,  покосившись на  приятеля.  —  В  главном управлении МВД по  борьбе с
хищениями,  например,  есть  подробнейшая картотека на  все  клады,  зарытые на
территории страны, включая могилу Чингисхана и библиотеку Ивана Грозного.
        — Угу, — хмыкнул Котяра. — Хоть сейчас иди и бери...
        — В структуре бывшего КГБ существовал спецотдел,  еще с двадцатых годов
фиксировавший все необъяснимые и  загадочные факты,  -  Мордасов демонстративно
проигнорировал эту реплику.  — Таких исчерпывающих сведений о снежном человеке,
хасидских мистиках и  артефактах,  обнаруженных в угольных пластах,  нет больше
нигде в мире.
        Библиотека  Конгресса  США  располагает  исчерпывающим  каталогом  всех
граффити. Самая богатая коллекция знаков и символов собрана в Британском музее.
Мне  даже  позволено было  заглянуть в  базу  данных Международного комитета по
изучению аномальных и сверхчувственных явлений. Но нигде я не обнаружил ничего,
хотя бы отдаленно напоминавшего избранный вами символ.  Уже почти не надеясь на
удачу, я обратился за помощью ко всем мало-мальски знакомым археологам.
        — Влетело мне это в копеечку,  — осклабился Котяра. — Запрос по факсу в
Перу или Новую Зеландию — довольно дорогое удовольствие.
        — Ничего не поделаешь, — Мордасов слегка смутился. — Хорошее дешевым не
бывает,  это еще испокон веков было известно...  Впрочем,  успех пришел оттуда,
откуда я  меньше всего ожидал.  Один  из  патриархов отечественной эллинистики,
давно позабывший даже имена собственных внуков, вдруг вспомнил, что видел нечто
подобное в самом конце войны...
        — Где? — не удержавшись, выпалил я.
        —   В  архиве  института  кайзера  Вильгельма,   который  ему  довелось
разбирать.  Рисунок  был  напечатан в  тоненькой брошюрке и  снабжен текстом на
непонятном  языке.   То  есть  не  на  немецком,  не  на  английском  и  не  на
древнегреческом,  которыми он владел в совершенстве.  Хотя шрифт был латинский.
Естественно,  брошюрка совершенно не  заинтересовала комиссию,  уже завладевшую
документами сказочной ценности. Дальнейшая ее судьба неизвестна.
        — Но ведь какую-то зацепку вы все же получили! — воскликнул я.
        — Самую ничтожную.  Примерное описание внешнего вида и формата брошюры.
Благодаря этому  другой  ветеран  научного фронта  вспомнил,  что  примерно так
выглядели  бюллетени,   издававшиеся  до   войны  датским  королевским  научным
обществом.
        — Имени принца Гамлета, — брякнул чересчур расшалившийся Котяра.
        — Нет, имени короля Кристиана, — вполне серьезно поправил его Мордасов.
—  В  Дании у  меня никаких личных связей не имелось,  и с тамошними историками
пришлось связываться через Шведскую академию наук. Как бы то ни было, но вскоре
выяснилось,  что подобные бюллетени действительно издавались до сорокового года
мизерным тиражом в пятьдесят-сто экземпляров.  Ответственность за их содержание
нес  исключительно автор.  Меня сразу предупредили,  что  к  истинной науке эти
опусы  имели  весьма  отдаленное отношение.  Так...  добросовестные заблуждения
дилетантов,  а иногда и явная фальсификация фактов.  На мое счастье, в одной из
частных  коллекций  сохранился  единственный экземпляр  искомого  бюллетеня,  в
котором  малоизвестный археолог-любитель  Иоганн  Грегерсон описывал результаты
своих раскопок на острове Крит, за год до этого вошедшем в состав Греции. Сразу
хочу сказать, что дело происходило в тысяча девятьсот четырнадцатом году.
        —  Подождите!  —  Я замахал на Мордасова рукой.  — Раскопки проводились
перед Первой мировой войной. А когда вышла брошюра?
        — В тридцать девятом.
        — Почему же автор молчал четверть века?
        —  Это  его право.  Учение Коперника тоже было опубликовано через много
лет после его разработки.
        — Ну вы и сравнили! Коперник боялся инквизиции. А кого мог бояться этот
ваш... Грегерсон?
        —  На этот вопрос вам никто не ответит.  Иоганн Грегерсон умер во время
немецкой оккупации,  а  его архив утерян.  Лично мне эти обстоятельства кажутся
маловажными. Лучше вернемся к результатам раскопок.
        — Как хотите.
        —  На  Крите  в  ту  пору  царил  форменный кавардак,  и  Грегерсону не
составило  никакого  труда   получить  от   местных  чиновников  разрешение  на
проведение земляных работ.  Впрочем,  он мог действовать и самовольно. Это было
время   археологов-романтиков,   фанатиков-недоучек,   поклонников   Гомера   и
последователей Шлимана, лавры которого вы мне недавно посулили. 
        —  Если вы  что-то  имеете против,  беру свои слова обратно.  Пусть вам
лучше достанутся лавры сэра Говарда Картера.
        —  Хоуарда...  Хоуарда Картера,  —  поправил он меня.  —  У вас ужасное
произношение.
        — Ближе к делу, — строго произнес Котяра. — К чему эта лирика?
        — Конечно,  конечно. — Мордасов весь как-то подобрался. — В описываемый
период  Минойская культура  уже  была  достаточно хорошо  изучена,  в  основном
стараниями доктора  Артурй  Эванса,  обнаружившего кносский дворец.  Британская
школа археологии в  те времена была ведущей в  мире.  Но и другие не отставали.
Итальянцы вели раскопки на  юге  острова,  у  древнего Феста.  Американцы —  на
востоке,  у  залива Мирабелло.  Одни только немцы почему-то  держались от Крита
подальше.  Грегерсон приступил к раскопкам древних захоронений,  на которые ему
указали  местные жители.  Очень  скоро  он  убедился,  что  большинство из  них
ограблено еще в  античное время.  Вся его добыча состояла из глиняных черепков,
горсти  бусинок,  пары  бронзовых безделушек да  груды  человеческих костей,  .
которыми  никто   не   интересовался,   поскольку  в   экспедиции  отсутствовал
антрополог. Сезон раскопок между тем подходил к концу.
        —  Неужели ударили морозы?  —  удивился я.  — А говорят,  на Крите лето
круглый год...
        — Дело в том,  что подошло время сбора винограда, — пояснил Мордасов. —
Все землекопы, нанятые Грегерсоном, поспешили заняться куда более неотложным, а
главное,  прибыльным делом.  На  раскопках  Осталось  только  несколько бродяг,
ленивых и  бестолковых.  Один из них забыл с похмелья все указания,  полученные
накануне,  и  принялся рыть шурф в совершенно неположенном месте.  Эта ошибка и
привела к  открытию,  которое должно  было  впоследствии прославить Грегерсона.
Бродяга случайно наткнулся на неразграбленную могилу.  Впрочем, это была даже и
не могила,  а обыкновенная яма, куда без соблюдения похоронных обрядов швырнули
мертвое тело.  Тут же находился и бронзовый меч, несомненно, являвшийся орудием
убийства.
        — Из чего это видно? — поинтересовался я.
        — Его острие застряло в позвоночном столбе покойника...  Скелет и меч —
вот и все, что досталось Грегерсону. Ни доспехов, ни богатых украшений, обычных
для  такого случая.  Однако вскоре его  разочарование сменилось восторгом.  Все
кости скелета отличались необыкновенной массивностью. Особенно выделялся череп.
По  описанию Грегерсона,  объемом  он  превосходил человеческий едва  ли  не  в
полтора  раза.  Кроме  того,  этот  череп  имел  громадные височные выросты,  в
которых,  по-видимому,  находились придатки  мозга,  отсутствующие у  нынешнего
человека.
        — Уж не о Минотавре ли идет речь? — догадался я.
        —  Представьте себе  —  нет.  Хотя  это  была первая мысль,  посетившая
Грегерсона. Скелет принадлежал вовсе не человеку-быку, что было бы нонсенсом, а
именно человеку,  пусть  и  человеку иной  биологической формации.  Куда  более
мощному  и,  если  судить  по  отпечаткам коры  головного мозга,  оставшимся на
внутренней поверхности черепа,  куда более сообразительному,  чем мы с  вами...
Находка,  несомненно,  была сенсационной, но, дабы греческие власти не наложили
на  нее лапу,  Грегерсон решил не поднимать лишнего шума.  Землекоп,  так и  не
понявший,  какое  открытие он  совершил,  спешно получил расчет,  а  сверх того
бутылку  виски.  Грегерсон,  опасаясь прибегнуть к  услугам местного фотографа,
самолично зарисовал свои трофеи и  тщательно упаковал их в  заранее припасенный
ящик.  Спустя сутки он  покинул остров на английском пароходе.  Так уж совпало,
что  в  течение следующей недели  Германия последовательно объявила войну  всем
странам Антанты.  Началась неограниченная подводная война.  Пароход, на котором
плыл Грегерсон,  был торпедирован в Бискайском заливе.  Его груз,  естественно,
погиб,  а  пассажиров и  экипаж  подобрали португальские рыбаки.  Военное врем?
Грегерсон пересидел в Лиссабоне, где сначала поправлял здоровье, а впоследствии
торговал сукном,  скорее всего контрабандным.  Интерес к археологии он утратил,
как  тогда казалось —  навсегда.  После возвращения домой наш  герой приумножил
свои капиталы и даже основал небольшой банк.  Романтическое прошлое забылось. О
своем  открытии Грегерсон вспомнил только  на  закате  жизни,  заболев  тяжелой
формой костного туберкулеза и целиком отойдя от дел. Вот тогда-то и был написан
его единственный научный труд, снабженный сделанными по памяти рисунками. Автор
прямо указывал,  что  не  может поручиться за  их  Точность,  и  тем  не  менее
гравировка,  якобы  имевшаяся  на  лезвии  бронзового меча,  весьма  напоминает
избранный вами символ. Вот полюбуйтесь.
        Мордасов подал мне  пару листков,  отпечатанных на  ксероксе.  С  точки
зрения современной эргономики древнегреческий меч имел чересчур вычурную форму.
На клинке, у самой рукоятки, просматривался неясный рисунок, в котором если что
и узнавалось, так только начальное О.
        На другом листке тот же самый рисунок приводился в увеличенном виде. Из
курса  металловедения,   прослушанного  в  институте,   я  помнил,  что  бронза
отличается редкими антикоррозийными свойствами, недаром ведь из нее изготовляют
водопроводные краны.  Однако  двадцать пять  веков  пребывания в  сырой  могиле
наложили свой  отпечаток даже  на  этот сверхстойкий металл.  Естественно,  что
пострадала и гравировка.
        О по-прежнему не вызывало никаких сомнений,  а вот Н скорее походило на
римскую цифру 11.  Что касается даты «1977», то ее можно было читать как угодно
— и как единицу с тремя кривыми нулями,  и как замысловатый китайский иероглиф.
Вот вам и палата мер и весов!
        —  Можете не  сомневаться,  —  заверил меня Котяра.  —  Графологическая
экспертиза дала положительный результат.  Все  основные элементы вашего символа
совпадают  с  рисунком,  сделанным  Иоганном  Грегерсоном.  Случайное  сходство
исключается,
        —  И  все  же  тождественность  не  абсолютная,  —  задумчиво  произнес
Мордасов.
        —  Разве  девяносто  процентов  вам  мало?   —  нахмурился  Котяра.   —
Перестраховщик! Это как раз тот случай, когда излишний скепсис только вредит.
        — Ну хорошо! — вмешался я. — Сказано уже предостаточно. Но что из этого
всего следует? Кто возьмется сформулировать окончательный вывод?
        —  Позвольте мне.  —  Котяра отставил в  сторону опустевшую бутылку.  —
Двадцать пять  веков  назад  вы  посетили остров  Крит  и  убили  выродка,  чье
дальнейшее существование угрожало местному населению,  а возможно —и всему роду
человеческому.  Для  удобства будем  придерживаться его  общепринятого имени  —
Минотавр.  Акция сия  была  не  спонтанной,  а  заранее спланированной,  о  чем
свидетельствует предварительно помеченное оружие.  Память об этом драматическом
событии сохранилась в форме легенды о злобном полубыке-получеловеке Минотавре и
бесстрашном Тесее. С чем вас и поздравляю. — Котяра с чувством пожал мою правую
руку
        —  А  если  все  было иначе?  —  возразил Мордасов.  —  Наш  юный друг,
вселившийся в  сознание  своего  дальнего предка,  по  собственному неразумению
прикончил  существо,  благодаря  наследственным качествам которого  люди  могли
стать  более  сильными,   живучими,   сообразительными,   а   главное  —  более
миролюбивыми и  милосердными.  Недаром ведь жертвой схватки стал силач и умница
Минотавр, а не заурядный, но коварный человечишко.
        — Это вы обо мне? — я не преминул обидеться.
        —  Нет,  это я  про афинянина Тесея,  погубившего не  только уникальный
экземпляр сверхчеловека,  но и великую цивилизацию,  которую несомненно создали
бы  его  потомки...  Только не  надо  защищать Тесея с  точки зрения мифологии.
Мелкая была душонка. Вспомните, как он обошелся с несчастной Ариадной. А гибель
его  отца  Эгея?   Тут  не  ошибкой  пахнет,  а  преднамеренным  доведением  до
самоубийства.  Что касается мрачной сказки о людоеде Минотавре, то ее придумали
позже,  дабы оправдать преступления Тесея,  к тому времени ставшего властелином
Афин.
        — Все это ваши домыслы, коллега, — отрезал Котяра. — Плод, так сказать,
горячечного воображения.  Кто сейчас живет на земле?  Потомки людей или потомки
этого рогатого урода? История выбрала свой путь. Раз и навсегда. И мы не вправе
осуждать существующую реальность, а тем более — пытаться ее изменить.
        — Погодите,  отцы!  — Спор достиг такого накала,  что я просто вынужден
был   вмешаться.   —   Зачем  зря   грузить  друг  друга!   Давайте  разберемся
беспристрастно. Я убил Минотавра или нет?
        — Конечно,  убили,  — сказал Котяра.  — Факт,  безусловно,  имел место.
Налицо все улики,  включая останки потерпевшего и орудие убийства.  То, что все
это хозяйство покоится на  дне Бискайского залива,  принципиального значения не
имеет.
        —  И да,  и нет,  — сказал Мордасов.  — В тринадцатом веке до нашей эры
убийство свершилось.  Не  возражаю.  Но  ведь  убийца еще  даже  не  собирается
посетить место преступления. Следствия не бывает без причины. Пока ваши руки не
замараны кровью Минотавра, вас нельзя назвать убийцей.
        — Не пытайтесь запутать нас своими парадоксами, — ухмыльнулся Котяра. —
Все  и  так  яснее ясного.  Законы логики верны только для  обычного мира.  При
ближайшем соприкосновении с  явлениями,  порождаемыми ментальным пространством,
они  превращаются в  свою  противоположность или  вообще  рассыпаются  в  прах.
Поэтому не  будем  дурить  друг  другу  головы.  С  завтрашнего дня  начинается
подготовка к  путешествию во  времена царя Миноса.  И  вам,  коллега,  придется
принять  в  ней  самое  непосредственное  участие.  Так  что  отбросьте  лишнюю
фанаберию.
        — Минотавр должен умереть! — патетически воскликнул я.
        —  Вот именно,  —  кивнул Котяра.  —  В этом заключается наш долг перед
человечеством. И отвертеться от него не удастся.
        — А я бы предпочел родиться Минотавром, — вздохнул Мордасов.
        Шутки  шутками,   но   когда  мы  занялись  осуществлением  задуманного
мероприятия всерьез, то немедленно столкнулись с массой самых разных проблем.
        Раньше,  к примеру, я отправлялся в прошлое наудачу. Куда попаду, там и
пригожусь. А на сей раз мне нужно угодить во вполне определенную эпоху.
        Вот и попробуй тут подгадать, тем более что даже специалисты продолжают
спорить о реальности таких личностей, как Минос, Эгей и Тесей.
        Наиболее  точными  свидетельствами о  той  эпохе  можно  считать  труды
античного хронографа Эратосфе-на и  историка Диодора Сицилийского или Плутарха,
а  также  сведения,  дошедшие  до  нас  благодаря  так  называемому «Паросскому
мрамору»  —  мраморной плите,  на  которой  изложены  основные события  истории
Греции,   начиная  с   древнейших  времен  и   вплоть  до   походов  Александра
Македонского.
        На  основании анализа всех  этих  исторических сведений,  часто  весьма
противоречивых,  можно сделать вывод,  что в  разное время на Крите правили два
разных царя Миноса —  один в  пятнадцатом веке до  нашей эры,  другой два  века
спустя.  Последний как раз и  интересует нас,  поскольку является современником
царя  Эгея,  упомянутого и  «Поросским мрамором»,  и  такими корифеями античной
историографии, как Диодор, Страбон и Плутарх.
        Конечно,  неплохо было бы  иметь в  своем распоряжении кости Минотавра.
Радиоуглеродный анализ дал бы более или менее точную дату его смерти. Да только
где они теперь, эти кости? Наверное, давно растворились в соленой морской воде.
        После долгих споров мы все же решили взять за ориентир тринадцатый век.
Да и какая разница — с первой попытки туда,  куда нужно, вряд ли попадешь. Это,
наверное,  то  же самое,  что с  крыши ГУМа угодить камнем в  одну из уцелевших
Кремлевских звезд (в  двуглавого орла бросать камень не хочется —  еще клюнет в
ответ). В общем, как ни верти, а придется делать несколько заходов.
        Дальше — больше. Допустим, мне повезло, и я угодил именно в тринадцатый
век до рождества Христова.  Как я сам об этом узнаю? По расположению созвездий?
Но для этого нужны специальные приборы,  а  я с собой даже булавку захватить не
могу.  По годовым кольцам на заранее присмотренном дереве?  Но свыше двух тысяч
лет живут только калифорнийские секвойи.
        Хорошо хоть,  что  в  ментальном пространстве можно  ориентироваться по
количеству пройденных поколений, ведь каждая развилка на генеалогическом древе,
возвещающая о зарождении нового эмбриона — а значит,  и новой души, — ощущается
достаточно определенно.  Только успевай считать!  Условно приравняем один век к
трем поколениям и в итоге получим кругленькую цифру — сто. Мама родная, сколько
же у меня там имеется родни! Даже подумать страшно.
        Кроме того,  неизвестно,  в какие такие края меня Занесет. Разбежка тут
может быть колоссальная — от тайги до Британских морей.  Есть во мне однозначно
славянские корни,  есть кельтские,  есть тюркские —  а  это чуть ли не половина
Евразии.  Вот только с эллинами никакой связи пока не прослеживается.  (Да и не
было тридцать три века тому назад никаких эллинов.  Ахейцы были, аргивяне были,
даже какие-то данайцы были, а эллинами и не пахло. И вообще сам термин «Эллада»
появился  много  позже,  после  окончательного  слияния  дорийских  и  ахейских
племен.)
        Вот  и  получается,   что  занесет  меня  скорее  всего  куда-нибудь  в
ирландские болота  или  в  забайкальскую степь.  Топай  потом  оттуда к  самому
Эгейскому морю и спрашивай у всех встречных-поперечных:  правит ли уже на Крите
царь  Минос,  известный  своей  справедливостью  не  меньше,  чем  распутствами
законной жены. Просто кошмар какой-то!
        Однако и руки умывать ни в коем случае нельзя. Кем бы ни был Минотавр —
врагом  человечества или  его  спасителем,  —  он  должен  умереть.  Динозавры,
возможно,  были  милейшими  созданиями,  да  вот  только  не  могли  ужиться  с
млекопитающими.  Есть приговоры, которые выносятся на таком высоком уровне, что
им  не смеют перечить даже боги.  Динозавров,  говорят,  убила комета.  Палачом
Минотавра история избрала меня. И тут уже ничего не попишешь.
        Конечно, одолеть такое чудовище будет не просто. Это вам не тупоголовый
Хродгейр  Подкова.   Силой  его,   конечно,   не  возьмешь,   поэтому  придется
использовать  'другие  качества  человеческой  натуры,  весьма  непопулярные  у
джентльменов.  Что бы  ни  говорили упертые гуманисты,  а  на  свете есть цели,
оправдывающие любые средства.  Пусть и  немного,  но есть.  И  слеза ребенка—не
очень дорогая плата за спасение многих тысяч невинных душ.
        Одно лишь успокаивает — моя победа есть свершившийся исторический факт,
а  значит,  для сомнений не может быть и  места.  Сколько я ни провожусь с этим
делом,  в  каких только веках не  побываю,  сколько шкур ни  сменю —  но своего
добьюсь. Иного не дано.
        Оба  профессора,  в  общем-то,  разделяли мою точку зрения на  громадье
грядущих проблем.  Но  если  Котяра никогда не  терял  оптимизма,  то  Мордасов
придерживался позиций умеренного пессимизма.
        Особенно его  беспокоил вопрос моей адаптации в  столь далеко отстоящих
от  нас веках.  Конечно,  я  во  многом мог положиться на  предка,  в  сознание
которого вселюсь.  Уж  он-то должен знать,  что почем в  его мирке.  Однако это
преимущество теряет  значение  вне  зоны  обитания предка  —  степи,  леса  или
морского побережья.  Лягушка неминуемо пропадет в  пустыне,  а мартышка недолго
протянет в тундре. Тут и разум не поможет.
        А  ведь  скорее всего  придется тащиться на  остров Крит  за  тридевять
земель.  Без знания языков,  не имея никакого представления о  нравах окрестных
народов...  Затея самоубийственная.  Как тут не  посочувствовать Марко Поло или
Афанасию Никитину.
        Внимательно выслушав доводы Мордасова, я сказал:
        — Так в чем же дело! Тащите сюда словари, справочники, монографии. Все,
что касается того времени и тех стран. Буду изучать.
        —  К  сожалению,  достоверные сведения об интересующей нас эпохе весьма
скудны,  — ответил он.  — И если, к примеру, мы довольно подробно изучили образ
жизни древних египтян,  то о  микенских греках знаем очень мало.  У  них к тому
времени даже общий язык не сложился. И тем не менее вам придется проштудировать
все,  что  имеется сейчас в  распоряжении современной эллинистики:  архаическую
мифологию,  поэмы Гомера,  песни аэдов и расподов,  античные гимны. Параллельно
нужно заняться историей Древнего Египта, Ассирии, Вавилона, Митании и Финикии.
        — А польза от этого будет?  — засомневался я, побуждаемый скорее ленью,
чем прагматизмом.
        — Не знаю, — пожал плечами Мордасов. — Но во вред это вам не пойдет.
        — Теория — это хорошо,  — с глубокомысленным видом кивнул Котяра.  — Но
вот вам один практический совет. Если проскочите мимо нужной эпохи и окажетесь,
скажем,  в  двадцатом веке  до  нашей  эры,  старайтесь почаще  совокупляться с
гречанками,   египтянками,   илларийками,   иберийками  и  вообще  жительницами
Средиземноморского бассейна.  Умножайте своих  потомков,  которые  впоследствии
окажутся  вашими  предками.  Возможно,  при  следующем  визите  в  прошлое  это
обеспечит вам более точное попадание.
        —  Мысль  занятная,  но  спорная,  —  так  прокомментировал  эти  слова
Мордасов.
        
        Шлыг, кеммериец
        Короче говоря,  подготовка к  очередному «душеходству» (термин,  на мой
вкус,  куда  более удачный,  чем  маловразумительное «путешествие в  ментальном
пространстве») потребовала от меня таких интеллектуальных усилий,  что я  успел
возненавидеть не только давно откинувшего копыта Минотавра, но и пребывающего в
добром здравии Мордасова.
        И  откуда  только в  человеке берется столько занудства и  въедливости?
Нет, займусь я при случае его предками, обязательно займусь!
        К   тому   времени,   когда   Котяра   произнес  долгожданное  «Начнем,
благословясь»,  я  мог  поименно назвать всех  фараонов девятнадцатой династии,
разбирался в  тонкостях внешней политики хеттского царя  Суппилулиума,  умел по
внешнему  облику  отличить  фракийца  от  хуррита,  через  пень-колоду  понимал
критское  линейное  письмо,   египетские  иероглифы  и  вавилонскую  клинопись,
наизусть цитировал не только Гомера,  но и Мусея с Линном, а кроме того, держал
в  своей дырявой башке множество иных премудростей,  совершенно бесполезных для
нормального человека.
        Опять  меня  опутали  десятками проводов,  опять  по  экранам  дисплеев
поползли загадочные ломаные линии, опять за угловой столик уселась страховидная
Марья  Ильинична,  на  которую возлагалась обязанность вышибить душу  из  моего
многострадального тела — но на сей раз не угрозой смерти, а воздействием боли.
        Все зловещие пыточные инструменты,  хорошо запомнившиеся мне с прошлого
сеанса,  ныне  отсутствовали.  Ножи,  клещи  и  шприцы  заменял небольшой пульт
управления,  провода которого терялись в хитросплетении многих других проводов,
тянувшихся к моему телу наподобие щупальцев кровожадного спрута.
        —  Если  вдруг  промахнетесь очень сильно,  то  сразу возвращайтесь,  —
посоветовал мне Мордасов на прощание. — К чему зря тратить время.
        — А это уж как мне самому захочется!  — мстительно посулил я.  — Честно
сказать,  профессор,  вы  так  извели меня  своими науками,  что  лучше я  пару
годочков отдохну среди дикарей.  Желательно,  еще не овладевших членораздельной
речью.
        Мордасов   натянуто   улыбнулся,   давая   понять,   что   оценил   эту
незамысловатую шутку, а затем уступил место у моего изголовья Котяре.
        — Приготовьтесь, — сказал тот. — Сразу предупреждаю, что ощущения будут
не" из приятных. Но вы сами этого захотели. Марья Ильинична, приступайте.
        Старая стерва,  все это время пялившаяся на меня,  как сова на мышонка,
немедленно нажала кнопку на  своем пульте.  Не берусь утверждать категорически,
но мне показалось, что сладострастная улыбка скривила ее бледные уста. Ух, чтоб
тебя...
        Конечно, я ожидал боли. Но не такой же!
        Все мои нервы,  причем не только живые,  но и давно умершие,  казалось,
вспыхнули,  словно бикфордовы шнуры —  и это пламя отовсюду шибануло в мозг.  Я
ощутил себя по меньшей мере раком, которого живьем опустили в кипяток.
        Да, уж если профессор Котяра берется за что-то, то делает это на славу.
Молодец,  ничего не  скажешь!  Только в  следующий раз я  в  его лапы не дамся.
Наверное, лучше угодить на завтрак к Минотавру. Меньше придется мучиться...
        И кого,  спрашивается,  надо винить в том,  что под воздействием тисков
нестерпимой боли из моего тела изверглась не только душа, но и некоторая толика
желудочных газов?  Впрочем,  это,  в общем-то, досадное происшествие можно было
расценить как последний привет,  посланный миру живых из  разверзающейся бездны
мира теней...
        Возможно,  когда-нибудь  я  научусь  спускаться по  лестнице  поколений
легким и  непринужденным шагом,  по собственному усмотрению заворачивая в  одни
коридоры жизни,  любезные моей душе,  и  сторонясь других,  в  которых эта душа
только зря растрачивается.
        Все возможно...  Но пока по этой иллюзорной лестнице приходилось лететь
чуть ли не кувырком,  если только такое сравнение можно употребить в  отношении
бестелесного существа, каковым в настоящий момент являлся я.
        Впрочем,  это как раз и  не важно.  Важно другое —  не сбиться со счета
ступенек,   то  бишь  поколений  предков.  Три  поколения  —  век.  Тридцать  —
тысячелетие.  И  так далее,  вплоть до  загадочного прародителя,  сто тысяч лет
назад неведомо откуда появившегося на  земле,  заселенной саблезубыми тиграми и
обезьяноподобными неандертальцами,  которые,  как  недавно выяснилось,  нам  не
братья и даже не дальние родственники.
        Другой вопрос, сумею ли я остановить этот стремительный спуск в заранее
определенном  месте,   ведь  до  сих  пор  все,   связанное  с  «душеходством»,
происходило чисто спонтанно,  вне зависимости от моей воли. Зацепился за что-то
— скорее всего за психологическое сходство натуры, — и вот ты уже обретаешься в
шкуре несчастной Антониды Мороз или бравого Васьки Лодырева.
        Ну  ничего,  будем  надеяться,  что  инерция в  ментальном пространстве
отсутствует,  как  отсутствует время  и  все  другие  физические атрибуты моего
родного мира.
        Когда  число пройденных поколений перевалило за  шестьдесят,  я  не  на
шутку  разволновался.  Минуло  то,  что  мы  привыкли  называть  «нашей  эрой».
Возродилась чужая эра.  Понятно,  что все установленные людьми даты условны, но
ведь позади меня остались деяния апостолов и казнь Спасителя,  крестовые походы
и  эпоха Возрождения,  злодеяния инквизиции и духовный подвиг Данте.  Наступило
время других героев и других ценностей.
        Восемьдесят. Девяносто. Девяносто пять.
        Пора останавливаться!
        Но как?  За что можно уцепиться в мире,  где изначально нет ни времени,
ни пространства,  ни материи,  ни пустоты?  Да и чем,  спрашивается, уцепиться,
если я сейчас всего лишь бесплотная субстанция, лишенная не только конечностей,
но даже электрического заряда?
        Чем же я тогда могу воспользоваться?  Наверное, только разумом и волей.
В ментальном пространстве имеют значение лишь одни они.
        Ну что же — попробуем!
        Вот и очередная ступенька,  даже и не скажу, какая по счету — сбился. Я
напряг  волю  и  обострил разум.  Сейчас я  представлял себя  пробкой,  которую
загоняют в  горлышко бутылки,  тормозной колодкой,  прижавшейся к ободу колеса,
пыжом,  забитым в ружейный ствол, тампаксом, в критический момент увеличивающим
свой объем чуть ли не вдвое.
        Я  действовал чисто интуитивно,  но  не прогадал (вполне возможно,  что
интуиция имеет в  ментальном пространстве куда большее значение,  чем вне его).
Что-то  вроде  вихря подхватило меня  и  швырнуло в  реальный мир,  в  телесную
оболочку сотого или сто первого предка по нисходящей линии.
        Стоял ясный день,  и женщина,  в лоне которой при моем активном участии
только что  зародилось новое человеческое существо,  уже  уходила прочь плоской
травянистой равниной, похожей одновременно и на казахскую ковыльную степь, и на
венгерскую пушту, и на африканскую саванну.
        Она не оборачивалась.  Оборачивался только ребенок,  притороченный к ее
спине широкой полосой облысевшей звериной шкуры.
        Чей это был ребенок?  Определенно не  мой,  поскольку я  не испытывал к
нему никаких нежных чувств. Да и уходящая женщина совсем не трогала мое сердце.
Скорее всего мы даже не были с ней прежде знакомы.  Встреча наша, закончившаяся
соитием, была делом случая. Оно и понятно — секса в столь давние времена еще не
существовало. Был лишь инстинкт продолжения рода, как у животных.
        Наверное,  мы поняли друг друга без слов.  Я самец, которому от природы
положено  брюхатить всех  подряд  особ  противоположного пола.  У  нее  недавно
иссякло молоко, а для женщины это служит сигналом того, что можно зачать нового
ребенка. Чем их больше, тем лучше, ведь выживает только один из трех-четырех.
        Но хватит о бабах.  Пора заняться самим собой,  вернее —доставшейся мне
телесной оболочкой.
        Похоже,  что мне повезло.  Я был мужчиной, причем довольно моложавым, и
принадлежал к европеоидной расе.  Все,  что положено, было у меня на месте. Вот
только  сильно  болели  зубы,  саднило в  боку,  словно  там  созревал огромный
фурункул, да чесалось тело, по которому шустро странствовали полчища насекомых.
Ладони мои были мозолистыми,  как копыта,  а черные ногти можно было привести в
порядок только с помощью рашпиля.
        Одежда моя состояла из сыромятных шкур и  грубых домотканых тряпок.  За
кожаный  пояс  засунут  бронзовый  топорик,   видом  своим  очень  напоминавший
индейский томагавк.  У археологов такой тип оружия,  кажется,  принято называть
«кельт-топором».  Кстати, мне от этого открытия пользы никакой — похожие топоры
в свое время были распространены по всей территории Евразии,  от Скандинавии до
Тибета.
        На  левом  запястье  у  меня  имелось  еще  одно  бронзовое  изделие  —
браслет-змейка с сердоликовыми вставками. Будем надеяться, что простолюдинам, а
тем более рабам, такие вещи носить не позволено.
        В  сознание предка,  довольно неразвитое и  мутное,  я пока не лез.  Мы
существовали как бы  порознь,  хотя и  в  одном теле.  Для знакомства еще будет
время.  Сначала надо разобраться,  в  какое место,  а главное,  в какое время я
попал. Ох, чую, нелегко мне будет!
        Привычно почесавшись,  предок дико гикнул (честно признаться,  я  и  не
предполагал даже,  что  человеческие голосовые связки  способны  издавать такие
звуки), и со стороны балки, по дну которой струился ручей, раздался стук копыт.
                     
        Неоседланный серый  конь  быстро  приближался ко  мне,  выкидывая  ноги
накрест.
        Рысью идет,  с  одобрением подумал я.  (Надо полагать,  что это во  мне
проснулась память страстного лошадника Васьки Лодырева,  осколки которой я унес
с собой, как изгнанники уносят на башмаках пыль родной страны.)
        Скакун,  прямо  скажем,  выглядел неказисто —  короткие ноги,  раздутое
брюхо,  клочковатая шерсть,  хвост-помело,  сплошь покрытый репьями.  И  тем не
менее для меня он был куда милее женщины, фигура которой все еще мелькала среди
высоких трав.
        Да  и  конь  явно  симпатизировал  мне,   хотя  и  выражал  это  весьма
своеобразно.  Подскакав почти  вплотную,  он  пронзительно заржал  и  попытался
куснуть  меня  за  плечо  огромными желтыми зубами.  Получив за  эту  вольность
кулаком по морде, конь вскинулся на дыбы, и я заметил, что он не кован.
        Что же такое получается?  С одной стороны — в ходу бронзовое оружие,  а
это  означает,  что неолит давно канул в  прошлое.  С  другой стороны —  полная
архаика в конном деле, столь важном для степняков-кочевников.
        Ни  тебе удил со  стременами,  ни  подков!  Впрочем,  какие-либо далеко
идущие выводы делать рано.  Ирокезы и  апачи  гарцевали на  некованых мустангах
даже в конце девятнадцатого века.
        Предок тем временем ухватился за жесткую гриву и ловко вскочил на коня,
вдоль всей спины которого шла темная полоса, как это было у диких тарпанов.
        Теперь  я  мог  созерцать  степь,  так  сказать,  с  галерки.  Женщина,
уносившая в  себе мое семя,  уже скрылась из вида,  зато у  горизонта я заметил
табун лошадей,  пасшихся по обеим сторонам балки, там, где трава была посвежее.
Чуть в сторонке к небу поднимался прозрачный дымок.
        Туда  я  и  поскакал,  пришпоривая коня  пятками.  Вскоре наперерез мне
выскочило несколько гнуснейшего вида собак, больше похожих на облезлых шакалов.
Впрочем, узнав своего, они сразу же отстали.
        На  дне балки горел костер,  над которым жарились нанизанные на  ивовый
прут  куски мяса.  Двое  давно не  стриженных мужиков,  одетых примерно тем  же
манером,  что и я,  сидели у огня.  Тот,  который был постарше,  со стертыми до
самых десен зубами,  при помощи Кривой бронзовой иглы чинил свою незамысловатую
обувку.  Дратвой ему служили чьи-то тонкие, прочные сухожилия (будем надеяться,
что не  человеческие).  Другой,  еще безбородый,  следил за тем,  чтобы мясо не
подгорело.
        Оба   были  вооружены  бронзовыми  топориками,   а   поблизости  лежали
завернутые в овчину луки и колчаны, полные стрел.
        Спешившись,  я отпустил коня в табун,  где у него было много разных дел
помимо  кормежки,  а  сам  припал к  глиняному горшку,  наполненному кисловатым
кобыльем молоком.
        Пока  предок  жадно  и   не  очень  эстетично  лакал,   я   внимательно
присматривался к  горшку.  Слеплен он  был  вручную,  без применения гончарного
круга,  и  сплошь покрыт орнаментом,  свойственным так  называемой андроновской
культуре.
        Опять  мимо!  Подобные горшки пользовались в  бронзовом веке  такой  же
популярностью, как в мое время — одноразовые пластиковые стаканчики.
        Конепасы на  мое  появление никак не  отреагировали и  продолжали молча
заниматься своими делами.  Молчал и я,  то есть — предок. Времена сладкоречивых
софистов  и  пламенных  риторов  еще  не  наступили.  Беден  был  язык  древних
кочевников,  и  каждое слово  действительно ценилось ими  на  вес  золота.  Тут
анекдот не затравишь и зря не похохмишь.
        Внезапно меня  охватила вселенская тоска,  не  менее  мучительная,  чем
зубная боль.  Неужели мне суждено годами жить в грязи,  во вшах,  в дикости,  в
тупом  молчании?  Жрать  жесткое конское мясо,  спать на  сырой земле,  покорно
сносить   боль,    надрываться   в    непосильном   труде,    совокупляться   с
непрезентабельными замарашками?
        И все ради чего? Дабы в случае невероятной удачи отыскать в чужедальней
стране какого-то урода (возможно,  даже и не врага рода человеческого,  а чудом
выжившего калеку-гидроцефала) и намотать его кишки на свой меч?
        Хорошо,   а  какая  у  меня  есть  альтернатива?  Вернуться  в  клинику
профессора Котяры? Покорно терпеть все его варварские эксперименты, мучиться от
бессонницы и пролежней, ловить на себе сочувственные взгляды медсестер да еще и
сушить мозги академической наукой? Фигушки. Дождутся они меня, как же... А если
сбежать в  какую-нибудь более цивилизованную эпоху?  Зажить полноценной жизнью.
Добиться  богатства,  власти,  известности.  Но  для  этого  придется полностью
подавить сознание предка,  что равносильно убийству...  И потом,  где гарантия,
что общество английских лордов или московских бояр не осточертеет мне в  той же
степени, как и компания скудоумных конепасов?
        Ладно,  не стоит зря травить душу. Ведь не прошло еще и пары часов, как
я оказался здесь. Надо жить проще...
        Затем меня посетила мысль, которую никак нельзя, было назвать отрадной.
        А почему, спрашивается, я приставлен к табуну?
        Ясно,  что  конепасы к  местной элите  не  относятся.  Скорее наоборот.
Достаточно только глянуть на моих сотоварищей — один старик, уже почти отживший
свой век,  другой мальчонка,  еще не вошедший в возраст.  Короче говоря,  товар
бросовый.
        Тогда почему в  этой  компании оказался мой  предок,  мужчина в  полном
расцвете сил? Утратил доверие общества? Или провинился в чем-то?
        Не в силах побороть недоумение, я даже заерзал на том месте, где сидел,
и тогда ноющая боль в боку резанула ножом.  Вот и ответ!  Я болен или ранен,  а
потому на серьезное дело не гожусь.  Такой и с тяжелой сохой не справится,  и в
лихом деле подведет.
        С изъянцем мне досталась оболочка.  В таком виде до Крита не добраться.
Где здесь ближайшая поликлиника?
        Отдав должное черному юмору,  я исподволь,  без нажима, заставил предка
задрать подол рубахи.
        Зрелище,  открывшееся мне,  прямо скажем, было не из приятных. На боку,
чуть повыше диафрагмы,  торчала багровая гуля, размером приблизительно с кулак.
Первопричиной ее, несомненно, была аккуратная ранка, из которой сочился гной.
        Что это — свищ, укус змеи, удар кинжала?
        В  мутном  сознании  предка  неохотно,   как  дубовая  коряга,  всплыло
воспоминание —  угон  чужого стада,  короткая ночная схватка,  конское ржание и
человеческие  вскрики,   лязг  оружия  и   хруст  черепов,   а   потом,   когда
преследователи уже  стали отставать,  укус стрелы,  спицу которой он  в  запале
отломал, дабы та не мешала скакать.
        Теперь все понятно. В ране остался наконечник стрелы, который и не дает
ей зажить.  Дело в принципе пустяковое,  но без хирургического вмешательства не
Обойтись.  На  местных врачевателей надежды мало.  Умели бы  они  лечить такое,
давно бы вылечили.
        Сам я не справлюсь — уж больно место неудобное.  А что, если пригласить
в  ассистенты старика?  Шьет он  очень даже ловко.  Да и  резать,  чувствуется,
мастак.  Что чужая опухоль,  что чужое горло — ему все едино.  Руки не дрогнут.
Жаль, правда, что он не мыл их с малолетства.
        Для  операции  понадобятся  три  вещи  —.  соответствующий  инструмент,
антисептики и  давящая  повязка напоследок.  (За  время  скитаний по  различным
медицинским учреждениям я слегка поднаторел во врачебном деле.)
        Вместо  скальпеля сгодится тончайшая пластинка кремня,  которой  старик
перерезает жилы.  Замена хирургической игле и кетгуту тоже имеется.  Антисептик
придется использовать самый примитивный — собственную мочу. В уринотерапию я не
верю,  но  в  моем положении выбирать не  приходится.  Рубаху порвем на  бинты.
Пойдут в дело и листья подорожника, обильно растущие вокруг.
        Боль,  конечно,  ожидалась адская,  а  потому  существовала вероятность
того,   что  я   не   выдержу  ее  и   против  собственной  воли  отправлюсь  в
незапланированное «душеходство»,  бросив,  ничего не понимающего предка в дикой
степи с распоротым боком.
        Да, перспектива поганая... Слаб человек, а душа его слаба еще в большей
мере.  (Нет,  это не Экклесиаст.  Так приговаривал мой братец,  отправляясь под
утро в дежурный магазин за очередной бутылкой водяры).
        Совсем иное дело, если бы мы могли разделить обузу предстоящей операции
пополам.  Пусть  предок терпит боль,  а  я  займусь врачеванием.  Ведь,  строго
говоря,  я  пока  еще  гость в  этом  теле,  а  гость не  обязан сносить муки и
невзгоды,  обрушившиеся на  хозяина.  Все  мои  ощущения  имеют  опосредованный
характер.  Свет,  звук,  запахи,  боль,  вкус,  похоть  и  многое  другое,  что
определяет наше бытие,  приходят ко мне через чужие органы чувств,  от которых,
наверное, можно как-то отмежеваться.
        Не знаю, что получится, но попытаться стоит...
        Опять пришлось действовать чисто интуитивно,  методом тыка,  как  любят
выражаться (правда, по разному поводу) электрики и половые гиганты.
        Сначала я ослеп, то есть отключился от чужого зрительного центра. Потом
оглох.  Утратил ориентацию в пространстве. Перестал ощущать запах дыма. А сразу
после этого исчезла и  боль  —  острая резь  в  зубах,  тупая ломота в  боку  и
нестерпимый зуд во всем теле.
        Быстренько вернув себе  все  другие чувства,  кроме  самого последнего,
дарованного нам коварной Пандорой вместе с  прочими бедами и  напастями,  я для
контроля  сунул  руку  в  огонь.   Волоски  на  тыльной  стороне  ладони  сразу
обуглились, но вместо ожога я ощутил только легкое покалывание.
        Дело теперь оставалось за  малым —  на  время подавить волю предка,  не
гася при этом сознания,  и как можно более доходчиво объяснить старику то,  что
от него требуется.
        Как я и предполагал,  операция продлилась недолго. Прежде чем очередная
порция мяса успела поджариться,  треугольный бронзовый наконечник был  извлечен
наружу (правда,  вместо пинцета пришлось использовать свои собственные пальцы),
пять грубых стежков стянули края очищенной от гноя и промытой раны, а мою грудь
охватила плотная повязка.
        Старик  оказался  на  удивление  понятлив  и  хладнокровен.   Все,  что
полагается,  он сделал с той же неторопливой сноровкой, с какой подшивал обувку
или  ловил  вшей.  Чужие  мученья,  по-видимому,  мало  трогали его.  Невзгоды,
лишения,  боль  и  смерть были  столь обычным атрибутом здешнего существования,
милосердие и сострадание просто не успели зародиться в поэтому суровых душах.
        Впрочем,  пользовал меня  старик отнюдь не  бескорыстно.  За  оказанные
услуги он  без  зазрения совести вытребовал бронзовый браслет,  судя по  всему,
имевший немалую ценность.
        К  ночи  бок  разболелся  пуще  прежнего,   и  меня  стало  лихорадить.
Спасительный сон не шел. Даже аппетит пропал.
        Старик  ненадолго отлучился куда-то  и  принес  изрядный сноп  жесткой,
остро пахнущей травы, соцветья которой были немедленно заварены в кипятке.
        Опорожнив через силу  пару  ковшиков этого пойла,  я  почувствовал себя
настолько странно (ни хорошо и  ни  плохо,  а  именно —  странно),  что ко  мне
вернулись юношеские воспоминания,  .давно выветрившиеся из памяти. Примерно так
же,  только  еще  гадостней,  пахла  анаша,  которую  покуривали  в  школе  мои
сверстники,  позже переключившиеся на героин и экстази.  По всему выходило, что
старик напоил меня крепким отваром дикой конопли. Ну и жук...
        Под воздействием наркоты я заснул и провалялся в глубоком забытье аж до
следующего вечера.  Лихорадка прошла,  опухоль спала,  боль хоть и осталась, но
имела  уже  совсем  другой  характер,  внушавший надежду на  скорое  исцеление.
Благодарить за это, думаю, нужно было в первую очередь могучий организм предка.
        Уже  на  закате меня посетил серый конь,  которому накануне тоже крепко
досталось.  Из  скупых слов старика я  понял,  что  по  нелепой случайности два
пасшихся по  соседству косяка вдруг смешались (по  лошадиным понятиям это  было
равносильно объединению двух гаремов) и мой видавший виды сивка-бурка не устоял
в схватке с более молодым и ражим соперником.
        Я погладил печальную лошадиную морду и тихо сказал по-русски:
        — Ничего, найдем мы тебе еще бабу...
        На  пару  дней  я  был  освобожден от  пастушеских трудов,  однако  мне
перепоручили хозяйственные заботы,  обычно лежавшие на мальце,  который, кстати
сказать,  -приходился старику каким-то  дальним родственником.  Обязанности эти
были несложные —  доить кобылиц да жарить мясо жеребят,  которое мои сотоварищи
употребляли в неимоверных количествах,  руководствуясь чисто волчьим принципом:
жри от пуза, пока есть возможность, а не то завтра голодать придется.
        Исполняя  обязанности  повара,   я  не  смог  удержаться  от  некоторых
нововведений. Так, например, куски мяса теперь предварительно отбивались обухом
топорика,  а потом целые сутки мариновались в кислом молоке вместе с черемшой и
щавелем.
        Мальцу  мои  кулинарные изыски не  очень-то  понравились,  зато  старик
остался доволен, что и не удивительно, учитывая плачевное состояние его зубов.
        Спустя  неделю  я  самостоятельно  снял  бинты  (на  боку  их  пришлось
отмачивать горячей водой). Опухоли не было и в помине, багровая короста слезала
клочьями,  обнажая  молодую розовую кожу,  а  операционный шов  выглядел вполне
сносно.
        Следующий рассвет я  встретил верхом на  своем скакуне,  которого нарек
гордым  именем  Буся  (уменьшительное  от  Буцефала).  Обычай  наделять  каждую
отдельно взятую скотину собственной кличкой среди степняков еще не завелся.
        Похоже,  что сменить нас собирались только поздней осенью, когда придет
пора перегонять табуны на зимние пастбища. Естественно, что к тому времени меня
здесь уже не будет.  А  пока я приступил к интенсивному исследованию окружающей
местности,  благо  матерые жеребцы управлялись со  своими косяками строже самых
ревностных конепасов и никогда не позволили бы им разбрестись.  От волков табун
охраняли собаки, а люди были приставлены скорее для блезиру.
        Главное,  что  требовалось от  нас  —  поднять тревогу в  случае набега
врагов.  В  степи давно не было мира,  и  стычки,  подобные той,  в которой мой
предок нарвался на чужую стрелу, случались едва ли не каждый день.
        Раз за разом я отъезжал все дальше и дальше от становища.  При этом мне
постоянно приходилось давить на предка,  человека нелюбопытного и ограниченного
(благо хоть не обиженного силой и выносливостью).
        За  время  этих  странствий я  не  встретил никого,  кроме разного рода
степных парнокопытных,  змей  да  дроф.  Ничего удивительного,  если  учитывать
плотность нынешнего народонаселения.  Один человек, наверное, приходится на сто
тысяч квадратных километров.  Это  просто чудо какое-то,  что в  свое время мой
предок нарвался на ту самую бабу,  благодаря которой я  очутился именно в  этом
времени и в этом месте.
        Судя  по  высоте дуги,  которую ежедневно описывало солнце,  был  самый
разгар лета,  что ночью подтверждали и созвездия (благодаря чуткому руководству
профессора Мордасова я  все  же  освоил азы небесной механики).  Скорее всего я
находился где-то  между сороковым и  пятидесятым градусами северной широты,  но
вот только где конкретно — на западе или на востоке?
        В одном из самых дальних походов я достиг берега довольно широкой реки,
уносившей свои воды на юго-запад.  Это давало повод надеяться,  что я обретаюсь
не где-нибудь,  а именно в матушке-Европе,  ведь азиатские реки соответствующих
широт текут в основном на север.
        Несколько  раз  я  оставался ночевать  прямо  в  степи,  а  вернувшись,
объяснял свои долгие отлучки желанием сделать наш рацион более разнообразным. В
подтверждение этой версии я  добыл несколько жирных дроф и  подстрелил из  лука
сома, охотившегося в речной заводи за утятами.
        Однако мои сотоварищи категорически отказались как от птицы,  так и  от
рыбы.  Похоже,  что эти продукты вызывали у них такое же отвращение, как во мне
лягушки  или  виноградные  улитки,  так  ценимые  зарубежными гурманами.  Одним
словом,  дикари!  На конине да на баранине выросли Пришлось скормить всю добычу
собакам.
        Малец вел  образ жизни,  скорее свойственный кошачьим,  чем  приматам —
если не был занят урочным делом и не ел,  то сразу засыпал. В противоположность
ему старик все время трудился не покладая рук — точил наконечники стрел,  кроил
и сшивал шкуры, лепил глиняные горшки, которые сушил на солнце, а потом обжигал
на костре, строгал какие-то палочки, собирал лекарственные травы.
        Эта  деятельность обычно сопровождалась заунывными песнями,  в  которых
мелодичности не было ни на грош,  а смысла и того меньше. Тем не менее в песнях
иногда упоминались такие странные для степняков понятия,  как белокрылые лодки,
каменные жилища  и  большая  соленая вода.  Среди  своих  соплеменников старик,
наверное, слыл чуть ли не ученым-энциклопедистом.
        Время  от  времени мы  стали  вести  беседы  (если  только обмен  парой
коротких фраз можно считать беседой).  Говорил,  естественно,  предок, а я лишь
понуждал его к этому да помогал подбирать слова.
        Довольно скоро выяснилось,  что мой собеседник не.  так уж и стар,  как
это кажется, просто сильно сносился, словно сапог, который никогда не снимают с
ноги.  Деда нынешнего вождя он  не  помнил,  а  вот при его отце не раз водил в
набег мужчин своего рода.
        Случалось,  что  эти  экспедиции заводили степняков очень  далеко —  до
глухих непроходимых лесов на востоке и  до великой реки на западе,  считавшейся
чуть ли не границей обитаемого мира.
        Сам он видел эту реку .только мельком,  но поговаривали,  что она течет
через  земли самых разных народов и  в  конце концов на  дальнем юге  впадает в
большую соленую воду,  незамерзающую даже в самые суровые зимы.  (Я понял,  что
речь скорее всего идет о море.)
        К исходу лета,  когда урожай собран,  а стада нагуляли жир,  на берегах
большой соленой воды происходит торжище. Туда приплывают на белокрылых лодках и
съезжаются по  суше  чужеземцы самого странного вида —  и  с  черными курчавыми
бородами по пояс (не ассирийцы ли?),  и с красной кожей (наверное, египтяне), и
с ушами, длинными, как у зайцев (а это еще кто?).
        Они берут у степняков лошадей,  зерно,  сыромятные кожи, вяленое мясо и
невольников,   а  взамен  предлагают  оружие,  украшения,  бронзовые  слитки  и
роскошные ткани.
        Поняв, что рассказ о торжище весьма заинтересовал меня, старик добавил,
что путь туда далек и  опасен.  Можно,  конечно,  плыть на плотах или долбленых
лодках,  но в одном месте из великой реки торчат каменные клыки,  которые губят
всех  неосторожных путников.  (Да  не  Днепр  ли  это?  —  мое  сердце радостно
дрогнуло.)
        Те  же,  кто перед перекатами вытаскивает лодки на  берег,  попадают во
власть  воинственных хозяев  этих  мест,  от  которых  можно  откупиться только
половиной всех товаров.
        Как я  ни  старался,  но никаких других сведений из старика вытянуть не
смог.   Басни  про  змееподобных  людей,   обитающих  в  северных  болотах,   о
божественном мече,  упавшем с  неба,  и  о золотых козлах,  пасущихся у истоков
великой реки,  меня ничуть не заинтересовали.  Заодно я убедился, что греческая
мифология старику совершенно неизвестна,  а столь популярные в микено-минойском
мире имена, как Тесей, Минотавр и Эгей, не вызывают никаких ассоциаций.
        Ночью я отыскал косяк,  ранее принадлежавший Бусе,  и при помощи топора
восстановил попранную справедливость.  Кобылицы  отнеслись к  смене  властелина
достаточно хладнокровно,  чего нельзя было сказать о  жеребятах,  чье отчаянное
ржание, наверное, разбудило всю округу.      
        Рассвет застал меня так далеко от  становища,  что погони можно было не
опасаться.
        Я  гнал лошадей на запад,  дабы в  случае удачи переправиться на правый
берег великой реки и  стороной обойти засады,  караулившие путников у  порогов.
Дальше мой путь лежал к морю.  Продав лошадей,  я собирался на попутном корабле
отправиться в дальние страны,  где люди живут за городскими стенами,  где жрецы
умеют  составлять календари и  где  ведется подробнейшая хронология царствующих
династий.
        В редкие минуты, когда я выпускал сознание предка из-под контроля, он с
тоской озирался назад.  Но,  увы,  дикому степняку не дано было понять причину,
заставившую его  покинуть родные кочевья.  Ничего,  рана  заживчива,  а  память
забывчива.  Свыкнется со временем.  Главное,  чтобы берег и обихаживал лошадей.
Лично я в этом деле полнейший профан, даже кобылу от жеребца отличаю не сразу.
        Что я  знал о себе нынешнем?  Очень немногое.  Предок,  чье родовое имя
Шлыг  можно было перевести и  как  «колючка» и  как  «шип»,  жил  исключительно
сегодняшним днем,  почти не вспоминая прошлого и мало заботясь о будущем.  Отца
своего он не знал,  а мать успел забыть. Все дети Шлыга по .обычаю принадлежали
к  соседнему роду  Качимов,  где  каждая женщина приемлемого возраста формально
считалась его женой.
        Я  даже не мог понять,  к  какому племени принадлежит мой предок.  Себя
степняки называли просто — «люди». Как говорится, скромненько, но со вкусом.
        Надо бы вспомнить,  какой народ населял приднепровские степи в середине
второго тысячелетия до нашей эры. Сарматы? Нет, они пришли значительно позднее,
вытеснив скифов. А кто предшествовал скифам, загадочному ираноязычному племени?
По-моему,  легендарные киммерийцы, упомянутые в сочинениях Геродота, Страбона и
Плиния Старшего.
        Ну  что  же,  буду считать себя киммерийцем.  Если верить американскому
писателю-фантасту Роберту Говарду,  люди они достойные.  Один Конан-варвар чего
стоит...
        Великой реки я достиг только спустя десять дней — и это еще при условии
почти беспрерывной скачки.  Лошади отощали,  а жеребята еле держались на ногах.
Да и я порядком вымотался.
        Ширина русла  в  этом  месте превышала три  полета стрелы,  пущенной из
самого мощного лука,  а  противоположный берег был сплошь покрыт дубовым лесом.
Местность,  насколько хватал глаз, выглядела пустынной, в смысле — свободной от
людского присутствия.  По речной глади не скользили рыбачьи челны, над лесом не
поднимались дымки костров, пастухи не гнали стада на водопой.
        Идиллия да и только.
        А  ведь  можно  легко  представить,  как  эти  заповедные  места  будут
выглядеть века этак через тридцать три  —  по  воде расползаются радужные пятна
мазута,  вдоль  берегов гниет  ядовито-зеленая тина,  пляж  пятнают черные язвы
кострищ, на мели ржавеет полузатопленная баржа, компания подвыпивших малороссов
(или  кацапов,  что  принципиального значения не  имеет)  колдует над  какой-то
браконьерской снастью.
        Но это так, лирика... Будь на то моя воля, я бы без колебания предпочел
экологически неблагополучное будущее  нынешней первозданной идиллии.  Привычка,
ничего не поделаешь.
        Поостыв,  лошади жадно напились,  но идти в  воду не желали —  напрасно
Буся покусывал и лягал их.  От предка тоже толку было мало — он просто обалдел,
увидев столь широкую реку.
        Но  тут уж  я  сам нашел выход из  положения —  стал сбрасывать в  воду
жеребят,  сразу взявших курс  на  противоположный берег (выбраться назад им  не
позволяло довольно быстрое  течение).  Кобылам не  осталось иного  выбора,  как
последовать за молодняком.  Замыкающим в  реку вошел Буся,  за гриву которого я
придерживался одной рукой.
        Едва  только твердь ушла  из-под  ног,  как  моего  предка обуял  ужас,
невольно передавшийся и мне.  Оказывается,  Шлыг не только не умел плавать,  но
еще и страдал водобоязнью,  что,  впрочем,  было характерно для большинства его
соплеменников.
        Тут  я  действительно допустил  промашку,  понадеявшись на  себя  (ведь
как-никак с пяти лет в бассейн ходил). Но тело, принадлежавшее предку, не имело
моторных навыков плаванья,  а  голая  теория,  содержавшаяся в  моем  сознании,
помочь здесь ничем не  могла.  Это то  же  самое,  что самостоятельно научиться
ходить. С первого раза никогда не получится. Но в моем положении первый раз мог
оказаться и последним.
        Скоро оба берега — и далекий правый, и близкий левый — исчезли из виду.
Течение все усиливалось,  да вдобавок еще появились водовороты.  Косяк,  быстро
сносимый вниз по  реке,  уже  не  мог  держаться сообща.  Началась паника,  для
животных еще более губительная, чем для людей.
        На  моих глазах захлебнулся волной и  камнем пошел на дно жеребенок,  а
одна из взбесившихся кобылиц утопила другую.  Похоже,  что я  втравил в опасную
авантюру не только предка,  но и этих покорных человеческой воле животных.  Кто
бы  мог подумать,  что в  разгар жаркого лета здесь будет такое бурное течение!
Хорошо хоть, что в европейских реках не водятся крокодилы и пираньи.
        Скоро  стал  сдавать и  Буся,  от  которого сейчас целиком и  полностью
зависела моя жизнь.  Прежде он энергично греб всеми четырьмя ногами,  а  теперь
все чаще отдавался на волю волн.  Постепенно слабел и я.  Вполне вероятно,  что
будущего победителя Минотавра ожидала совсем иная  участь —  темное речное дно,
траурные ленты водорослей и стаи рыб в роли могильщиков.
        Но все обошлось.  Река нас едва не погубила,  она же и спасла, внезапно
заложив крутой вираж влево. Течение вынесло уцелевших лошадей к правому берегу,
как по мановению волшебной палочки вновь появившемуся в поле зрения.
        К     сожалению,     до     обширной    отмели,     сплошь    усыпанной
раковинами-перловицами,  добрались только половина лошадей и  один-единственный
жеребенок.  Неужели смерть этих  безвинных созданий была  заранее предусмотрена
историей? Или причиной всему лишь моя преступная опрометчивость?
        Что  же   будет  дальше?   Потяну  ли  я   тяжкий  груз,   который  так
неосмотрительно взвалил  на  себя?  Или  рухну  под  тяжестью чужих  страданий,
невольным виновников которых мне предстоит стать? 0-хо-хо, раньше надо было обо
всем этом думать...
        Я  позволил  поредевшему косяку  восстановить силы,  запасся  кое-какой
провизией (в  основном рыбой и  раками,  которые еще  вчера сами могли запросто
полакомиться моей плотью) и сквозь дубравы двинулся на юг, спрямляя путь везде,
где это только было возможно, и лишь изредка возвращаясь к речному берегу.
        Чудесные это были леса,  скажу я  вам,  не чета какому-нибудь дремучему
ельнику —  чистые,  светлые,  почти лишенные подлеска и  бурелома.  В  грядущих
временах такой красоты, наверное, уже не встретишь.
        В  пути я старался не забывать об осторожности,  хотя опасался вовсе не
диких  зверей,  а  следов,  оставленных пешими  или  конными людьми.  На  чужой
территории нужно быть готовым ко всяким неожиданностям.
        А люди, между прочим, сюда наведывались, пусть и изредка. Несколько раз
я  натыкался на  обширные поляны,  ныне заросшие папоротником,  но  прежде явно
имевшие знакомство с сохой и мотыгой,  видел полусгнивший частокол,  окружавший
давнее пожарище,  а  однажды даже обнаружил бронзовый топор,  глубоко вросший в
древесину старого дуба.
        Спустя дней десять,  когда,  по  моим самым скромным прикидкам,  позади
осталось километров пятьсот,  я  стал забирать дальше к западу,  чтобы стороной
обойти пороги, поблизости от которых, словно гиены возле падали, рыскали отряды
степных разбойников.
        Вот когда я пожалел, что не выучил карту Евразии назубок. Ну, допустим,
дойду я до моря.  А куда податься потом — в Крым,  в Керчь, в Колхиду? Я, блин,
даже не помнил,  в какое именно море впадает Днепр — в Черное или Азовское.  Да
Днепр ли это вообще?  Кажется,  на Урале и Днестре тоже имеются пороги. Короче,
полный мрак.
        Дубравы между  тем  стали  редеть,  и  вскоре  вокруг снова  потянулась
ковыльная степь,  но уже не ровная,  как ладонь, а холмистая, сплошь изрезанная
глубокими сухими оврагами. Устроить здесь засаду было проще простого.
        Ночью,  отпустив лошадей пастись,  я  не  зажигал костра  и  спал,  как
говорится,  «вполглаза», а днем пристально всматривался в каждую подозрительную
точку на горизонте.
        По моим подсчетам, море находилось уже близко, и в самом скором времени
должны были появиться первые его приметы —  свежий солоноватый ветер,  огромные
стаи водоплавающих птиц, заросшие тростником лиманы.
        Эх,  встретить бы  добрых людей и  разузнать у  них кратчайшую дорогу к
прибрежным торжищам.  А еще лучше — нанять проводника.  Да только где они — эти
добрые люди? Тут надо глядеть в оба, чтобы на злых не нарваться.
        Временами казалось, что я безнадежно заблудился. Куда ни поедешь — одни
и те же овраги,  похожие друг на друга, как могильные рвы на братском кладбище,
одни и  те  же  купы деревьев,  почти не  дающих тени,  одна и  та же выжженная
солнцем степь, где все проблема — и глоток воды, и клок травы.
        Поэтому,  увидев,  что ко мне быстро приближается туча пыли,  я сначала
даже  обрадовался (заблуждение,  простительное разве  что  романтическому юнцу,
злоупотребляющему Буссенаром и  Майн Ридом,  а  отнюдь не скитальцу во времени,
уже который месяц пребывающему в шкуре полудикого кочевника).
        В  полуденный зной,  когда  в  дремоту  впадают даже  непоседы-суслики,
скакать так резво могли,  только верховые лошади, понукаемые хозяевами, — это я
осознал через восприятие предка, в подобных делах весьма искушенного.
        Было бы  глупо надеяться,  что  неизвестные всадники спешат сюда,  дабы
выразить мне свое глубокое почтение и заодно одарить хлебом-солью.  Намерения у
них были явно недружелюбные.  Еще хорошо, если только ограбят, а то, глядишь, и
жизни ненароком лишат. Нет, надо сматываться, пока не поздно.
        Я немедленно самоустранился,  дав предку полную волю, и он во весь опор
погнал косяк  на  северо-восток,  где  в  случае удачи можно было  затеряться в
колючих зарослях акации. Вслед нам раздались визгливые вопли, и в небо взлетели
стрелы,  выпущенные  скорее  для  острастки.  Все  это  окончательно  прояснило
намерения чужаков.
        Уж и не помню,  сколько времени длилась эта бешеная скачка.  Всем хорош
был верный Буся,  вот только особой резвостью не отличался, а пересаживаться на
свежую кобылицу не имело смысла— все они были необъезженными.
        Преследователи тем временем постепенно приближались. На их стороне было
немало козырей,  а один из самых главных — прекрасное знание местности.  Вскоре
отряд разделился —  пока  одна часть продолжала гнать нас  вдоль кромки оврага,
другая пустилась наперерез.
        В этой почти безвыходной ситуации Шлыг повел себя весьма здраво. Бросив
косяк на произвол судьбы (не до жиру, быть бы живу), он заставил Бусю нырнуть в
овраг.
        Скорее всего это была единственная возможность спастись,  но увы —  нас
преследовали  опытные   охотники,   истинные  мастера   своего   дела.   Причем
поднаторевшие не только в ловле зверей,  но и людей. Вдоволь погоняв по изгибам
оврага,  меня окружили со всех сторон. Сопротивляться не имело смысла — с таким
количеством  врагов  мог,  наверное,  справиться  только  легендарный киммериец
Конан-варвар.
        Меня даже не  стали спешивать,  а  лишь обезоружили и  взяли на  аркан.
Другой аркан накинули на Бусю, уже едва державшегося на ногах.
        Всадники,  окружившие меня,  были чернобородыми и смуглолицыми,  чем-то
похожими на цыган. Несмотря на жару, они носили длинные кожаные куртки, обшитые
на груди и плечах бронзовыми бляхами.  Вооружение их состояло из длинных мечей,
двурогих луков и копий.
        Но  больше  всего  меня  поразили кони  разбойников,  вернее их  сбруя,
состоявшая из намордника,  бронзовых удил с двумя поводьями, деревянных стремян
и  толстой попоны,  заменявшей одновременно и  седло,  и  потник.  Это  был уже
совершенно другой уровень цивилизации.
        Некоторое время мы  оставались на месте,  дожидаясь,  пока посланные во
все  стороны  всадники  соберут  разбежавшихся кобылиц,  а  потом  отряд  шагом
тронулся на юг.  Я оказался в самых последних рядах,  то есть там,  где от пыли
нельзя было продохнуть.  Чихал не только я,  но и Буся.  Где вы, родимые степи,
обильные холодными ручьями и сочными травами.
        Реплики,  которыми изредка обменивались смуглолицые разбойники, звучали
для   меня   полнейшей  абракадаброй,   однако   злобные  косые   взгляды  были
красноречивее любых слов.
        Дабы  не  нарваться на  лишние неприятности,  приходилось помалкивать и
всем своим видом изображать покорность.
        Так начался мой плен.
        
        Шлыг, невольник
        Существует такое расхожее мнение:  все,  что ни случается на свете, — к
лучшему.
        Не хочу делать никаких далеко идущих обобщений,  но по отношению ко мне
эта, в общем-то, весьма спорная мысль оказалась абсолютно справедливой. Утратив
свободу,  я  заполучил то,  чего  так  долго и  упорно добивался —  возможность
отправиться в заморские страны (пусть даже и не пассажиром первого класса).
        Но все по порядку...
        Уже на следующее после пленения утро меня разлучили с Бусей,  наверное,
предназначенным на колбасу (селезенка его все время екала,  а  глаза затянулись
мутной пленкой),  и  прямо в степи продали меня перекупщикам,  имевшим вид куда
более злодейский, чем самые отчаянные разбойники.
        Торг  длился недолго,  и  я  наконец-то  узнал свою  истинную цену.  Со
скидкой   на   варварское  происхождение  и   отсутствие  многих   зубов,   она
соответствовала серебряному кубку  среднего размера,  украшенному орнаментом из
львиных морд и цветов лотоса.
        Дальше я двигался в скрипучей повозке, запряженной быками. Ее огромные,
сплошные  колеса  внушали  невольный ужас  предку,  никогда  еще  не  видевшему
подобного чуда. Стоит ли говорить о том, что перекупщики всю дорогу не спускали
с  меня глаз,  а для пущей надежности еще и скрутили по рукам и ногам пеньковой
веревкой.
        Путешествие не обещало ни комфорта, ни экзотических впечатлений (скорее
наоборот),  а потому я на время отключился от всех внешних ощущений, оставив на
всякий случай лишь чуток зрения и  слуха.  Если я  что-то  и  видел,  то словно
сквозь дымку, а если слышал, то как через вату. Пусть предок пока отдувается за
нас обоих.  В случившемся несчастье он,  конечно,  не виноват,  но ведь тело-то
принадлежит лично ему.  Пусть заботится. А я себе, если надо, и другое подберу,
получше.
        Не могу сказать,  сколько времени длилось это скорбное путешествие,  но
следующие пять или щесть суток я провел в яме, накрытой сверху ветхой камышовой
крышей,  не спасавшей ни от палящих лучей солнца, ни от проливного дождя. Место
было  омерзительнейшее,  зато  сюда  доносился  равномерный и  несмолкаемый шум
прибоя.                                   
        Когда  меня  сажали в  этот  первобытный острог,  там  находилось около
десятка  узников,   а  когда  вместе  со  всеми  вывели  на  поверхность,   нас
насчитывалось уже свыше полусотни.
        Я  вернулся к действительности с некоторым запозданием и потому едва не
проморгал процедуру прощания с родиной. Мне-то эти каменистые берега и заросшие
лесом горы были до фени, но многие пленники повели себя чересчур эмоционально —
рыдали, вопили и даже бросались на конвой, норовя лягнуть или укусить кого-либо
(руки у всех нас были крепко связаны).
        Буйствующих хлестали бичами,  но не сильно, а скорее для проформы. Кому
охота портить ценный товар.
        Я  окончательно очухался только  на  палубе неуклюжего,  широкого,  как
корыто,  судна.  Его мачта с единственной реей напоминала букву Т,  а с каждого
борта торчало по дюжине весел,  чьи лопасти формой были похожи на рыбьи хвосты.
Форштевень посудины украшала грубо вырезанная лошадиная голова.  Члены экипажа,
за редким исключением, имели ярко выраженную семитскую внешность.
        Сопоставив все эти факты между собой,  я пришел к выводу,  что нахожусь
на  борту  финикийского торгового судна.  Ничего  удивительного —  в  древности
финикийцы  слыли  такими  же  заправскими мореходами,  как  в  пятнадцатом веке
испанцы,  а чуть позднее англичане и голландцы.  Вот только куда они собираются
нас  отвезти?  У  этого  легкого на  подъем народа имелись торговые интересы не
только  по  всему  Средиземноморью,  но  даже  в  Африке  и  в  далекой  стране
гипербореев.  Не хватало еще, чтобы меня сменяли на пучок страусиных перьев или
пригоршню янтаря.
        Впрочем, долго околачиваться на палубе нам не позволили. Всех пленников
загнали в  трюм и там освободили от пут.  Бежать было некуда — судно уже быстро
удалялось от берега, о чем свидетельствовало равномерное плюханье весел и сразу
усилившаяся качка.
        (Забыл сказать,  что время для выхода из гавани моряки выбрали не самое
удобное — серая мгла заволокла небо,  и ветер гнал с востока довольно приличную
волну.)
        Никаких лежаков или гамаков нам,  конечно же, не полагалось, но я успел
захватить плацкартное место в носу судна,  где были сложены запасные паруса, да
и  качало меньше.  Сразу скажу,  что в  смысле бытовых удобств трюм не шел ни в
какое сравнение с  земляной тюрьмой,  которую мы  недавно покинули.  Здесь было
прохладно и сравнительно сухо,  от дощатой обивки шел приятный смолистый запах,
а  в  корме помещался вместительный глиняный сосуд со свежей водой.  Спутники у
меня оказались все как на подбор —  сплошь молодые парни крепкого телосложения.
Ни  женщин,  ни  детей.  На  мои  вопросы,  заданные по-киммерийски,  никто  не
отозвался. Стало быть, общества соплеменников я лишился надолго, а может быть —
навсегда.
        На  первых порах кормежка нам  почти не  требовалась —  море продолжало
штормить и  от интенсивной килевой качки выворачивало нутро даже у  кочевников,
привычных к постоянной тряске.
        В  финикийском языке я  был  ни  бум-бум (очередное упущение профессора
Мордасова),  но однажды в присутствии носатого и брюхатого моряка,  чаще других
посещавшего трюм, решился на такой эксперимент — ткнул себя пальцем в грудь и с
вопросительной интонацией молвил по-древнеегипетски:
        — Хемуу? — что означало «раб».
        Финикиец не  то  чтобы удивился,  а  как-то сразу насторожился,  однако
произнес в ответ короткую фразу, из которой я понял только одно слово «шерден»,
то бишь «чужеземец, состоящий на военной службе фараона».
        Вот, оказывается, какая участь нам уготована — участь наемников, солдат
удачи,  гвардейцев фараона,  которым тот доверяет куда больше,  чем собственным
соотечественникам.
        Ну  что же  —  и  на  том спасибо!  Лично меня такая перспектива вполне
устраивает. А то ведь могли сделать и евнухом в гареме.
        Буря  трепала судно  вплоть  до  следующей гавани,  где  запасы воды  и
продовольствия были  пополнены.  В  этот  день  вместо  опостылевших сухарей  и
вяленой рыбы нам довелось отведать свежих лепешек с медом и винограда.
        Все бы хорошо, но я никак не мог забыть несчастного Бусю. Ведь это было
единственное  живое   существо,   к   которому  я   успел  здесь  по-настоящему
привязаться...
        Не  знаю,  сколько времени занимает переход из  Черного моря к  берегам
Египта в двадцатом веке, но мы провели в пути больше месяца.
        За  этот  срок  случилось несколько примечательных событий,  каждое  из
которых могло круто изменить мою судбу.
        Сначала где-то  в  Эгейском море  (дабы не  засорять текст сносками,  я
стараюсь  везде  употреблять  современные  географические  названия)  за   нами
увязались пираты.
        Стоял штиль,  а  это означало,  что исход погони зависит не от сноровки
матросов,  управляющих парусом,  и не от искусства кормчего, а исключительно от
силы и  выносливости гребцов.  Пиратский корабль был крупнее и  тяжелее нашего,
особенно за счет носового тарана, зато и весел имел чуть ли не вдвое больше. На
каждом гребке он выигрывал у нас чуть ли не полкорпуса.
        Однако  когда  на  палубу  высыпали отъевшиеся и  отоспавшиеся в  трюме
пленники,   ситуация  изменилась  кардинальным  образом.  К  полусотне  гребцов
добавилось еще  столько же,  и  наше  судно стало быстро увеличивать дистанцию.
Скоро чужая мачта,  на которой тряпкой болтался парус,  и чужая носовая фигура,
изображавшая грифона, исчезли за горизонтом.
        Это был идеальный момент для захвата судна — вряд ли пузатые торгаши, и
хилая матросня устояли бы против сплоченной массы молодых и  сильных пленников.
Однако среди нас не нашлось сильного и  решительного вожака да и  моря эти дети
степей боялись куда больше, чем будущей подневольной службы...
        По  пути мы  еще  трижды заходили в  порты,  где невольничьи рынки были
столь же  обычным атрибутом повседневной жизни,  как  маяки или храмы.  Скоро в
трюме стало тесновато.  Новоселы принадлежали к  самым разным расам и  народам.
Появилась даже  парочка негров,  чьи  плоские носы так  и  хотелось вытянуть до
надлежащего размера.
        Пленники уже не чурались друг друга,  как прежде,  а старались наладить
хоть какие-то,  пусть и самые элементарные взаимоотношения. Общение происходило
на невообразимом жаргоне,  состоявшем из египетских,  греческих,  финикийских и
еще неведомо каких слов.  На  этом языке можно было попросить об одолжении или,
наоборот, пригрозить, но рассуждать на отвлеченные темы он не позволял.
        Скученность еще  никогда не  приводила ни  к  чему  хорошему,  смею вас
уверить. Пословицу «В тесноте, да не в обиде» мог придумать только какой-нибудь
садо-мазохист. Куда ближе к истине другая пословица — «Коли тесно, так и курицу
с насеста спихнешь».
        Самое занятное,  что враждовали не только люди, вынужденные пробиваться
за водой и пищей чуть ли не по головам соседей, но и паразитирующие на их телах
насекомые.  (Об этом я сужу потому, что шестиногие квартиранты, досель спокойно
обитавшие в складках моего платья, вдруг словно взбесились.)
        Вполне вероятно, что киммерийские вши издревле презирали вшей ахейских,
а те, в свою очередь, ненавидели собратьев-шумер.
        Мрачные  предчувствия  подсказывали мне,  что  добром  это  вавилонское
столпотворение не кончится.
        Так оно в итоге и оказалось.
        В одно не слишком прекрасное утро в трюме началось смятение — кто-то из
будущих шерденов (кстати сказать,  попавший на  судно сравнительно недавно) был
найден мертвым.  Внешний вид покойника не оставлял никаких сомнений в том,  что
он  стал жертвой какой-то  заразы,  всегда таившейся в  портовых трущобах юга и
временами принимавшей масштабы эпидемии.  Его распухшее лицо покрывали багровые
нарывы, а изо рта и носа истекал зловонный гной.
        Позвали  трюмного надсмотрщика,  но  тот,  едва  взглянув на  мертвеца,
пробкой вылетел наружу.
        Между тем  двое  соплеменников усопшего принялись обмывать его,  черпая
воду  ладонями прямо из  сосуда.  Зазвучала заунывная молитва,  предназначенная
неизвестно какому богу.
        В этот день я не притронулся ни к воде,  ни к пище,  которую нам теперь
швыряли через верхний люк.
        Спустя сутки умер  один  из  тех,  кто  принимал участие в  поминальном
обряде. Болезнь, погубившая его, имела аналогичные симптомы, к которым, правда,
добавилась мучительная кровавая рвота.
        Ошалевшие от  животного ужаса  пленники непрерывно колотили в  палубу и
борта судна,  но  команда выносить покойников последовала лишь после того,  как
число таковых достигло полудюжины, а от трупного запаха нельзя было продохнуть.
        Я  сделал  все  возможное,  чтобы  попасть в  состав похоронной команды
(впрочем,  особой конкуренции тут не было). Трупы извлекались наружу крючьями и
безо всяких церемоний выбрасывались в  море.  Когда с этими скорбными хлопотами
было покончено,  нас силой оружия стали загонять обратно в трюм. Поднялся ропот
— люди,  вдохнувшие свежего воздуха, не хотели возвращаться обратно в зловонную
могилу.  Несколько пленников — по виду греков — сигануло через борт (им-то что,
плавают,  как  дельфины).  Кто-то  попытался вырвать меч у  надсмотрщика и  был
заколот на месте (завидная смерть,  легкая и  быстрая).  Я же успел кинуться на
колени  перед  тем  самым  носатым  финикийцем,  который недавно просветил меня
насчет грядущих жизненных перспектив.
        Иногда,  правда редко,  я  умею  говорить очень  убедительно.  Даже  не
говорить,  а вещать. Эта способность просыпается во мне чисто случайно и всегда
под  воздействием  какого-нибудь  сильного  возбудителя  —  страха,   восторга,
вожделения, в крайнем случае, алкоголя.
        Главное тут вовсе не  слова,  а  эмоциональная энергия,  с  которой они
произносятся.  Истрепанная банальность,  сказанная,  что называется, «от души»,
впечатляет слушателя куда  больше,  чем  чьи-нибудь оригинальнейшие,  но  сухие
тезисы.   В  общем,  лучше  Александра  Сергеевича  Пушкина  не  сформулируешь:
«Глаголом жги сердца людей».
        Еще  будучи  в   выпускном  классе,   я   однажды  едва  не  склонил  к
прелюбодеянию учительницу литературы (известную ханжу  и  рутинершу),  вместе с
которой  готовил  после  уроков  экстренный выпуск  школьной стенгазеты.  Можно
сказать,  что этим подвигам любострастия я превзошел известные деяния Дон Жуана
(куда  субтильной и  слабодушной Донне  Анне  против  стойкого  партийца  Марии
Матвеевны Коноваловой!).  Дело не было доведено до логической развязки только в
силу моей постыдной неопытности и одного чисто физиологического обстоятельства,
которое в телевизионной рекламе скромно именуется «критическими днями».
        В  другой  раз  я  до  слез  напугал  соседа-пенсионера (между  прочем,
человека  отнюдь  не  слабонервного,  а  уж  тем  более  не  сентиментального),
неосмотрительно   угостившего   меня   самогоном   собственного   изготовления.
Распалившись после второго стакана,  я поведал ему наспех придуманную историю о
том,  что  в  высших  судебных инстанциях якобы  готовится громкий  процесс над
лицами,  подрывающими государственную монополию  на  производство горячительных
напитков,  и  что  одним из  главных обвиняемых по  этому делу  будет проходить
именно он,  мой сосед,  которого я самым бессовестным образом сдал компетентным
органам,  вместе со всеми потрохами и  двумя кассетами видеозаписи,  сделанными
скрытой камерой.  Бред сивой кобылы,  скажете вы?  Да,  но  зато как  это  было
преподнесено!  Как  изложено!  В  какой-то  момент я  даже  сам  поверил в  эту
идиотскую байку.
        Теперь  из  светлого настоящего вернемся в  мрачное  прошлое,  на  борт
финикийского невольничьего судна,  живой груз которого (а возможно,  и  экипаж)
был обречен стать жертвой страшного божества, называемого в просторечии Моровой
Язвой.
        Мне  понадобилось всего  несколько минут,  чтобы заинтриговать носатого
морехода.  Уж и  не помню,  как мне это удалось,  а главное — на каком языке мы
общались.
        Мой  визави мало что  решал здесь,  но  благодаря его  протекции я  был
представлен самому  капитану,  весьма  импозантному брюнету,  внешностью  очень
напоминавшему  киноактера  Мкртчяна,   но   размерами  чрева  и   нюхалки  даже
превосходившему последнего.
        Теперь все  зависело только от  этого перекормленного борова.  И  я  не
пожалел на него своих душевных сил!  Думаю,  что сейчас я мог бы склонить его к
чему угодно — к содомскому греху, к попранию веры отцов, в отречению от мирских
благ, даже к людоедству.
        Мои  запросы были  куда  скромнее,  но  их  смысл  с  трудом доходил до
простого  финикийца,   при  рождении  возложенного  на   алтарь  грозного  бога
Баал-Зебула  (позже несправедливо названного Вельзевулом) и  считавшего древний
Сидон прекраснейшим городом на свете.
        И все же он уступил!  Я таки убедил его,  хотя нас разделяла пропасть в
тридцать три  века,  плохое знание языка (это еще слабо сказано!)  и  разница в
побуждениях (он  хотел спасти товар,  в  который вложил немалые средства,  а  я
всего лишь жизнь своего дальнего предка).
        Все дальнейшее свершалось,  словно в приступе массового психоза,  когда
люди,  окрыленные какой-либо очередной безумной идеей, уже не способны отличить
добро от зла.  Никто не понимал смысла происходящего, но делал свое дело быстро
и усердно.
        Немедленно зажглись жаровни,  на  которых  грелись котлы  с  водой.  Из
пифосов  с  вином,  которое  предполагалось использовать исключительно в  целях
дезинфекции, вышибали засмоленные пробки.
        Крепко связанных пленников по одному приводили на корму, где я проводил
медосмотр, не забывая при этом все время споласкивать вином лицо и руки.
        Позднюю стадию губительной болезни можно было  легко распознать даже на
взгляд — сыпь по всему телу, горячка, тяжкое дыхание, мутный взор.
        К  этим  несчастным я  даже  не  прикасался,  а  вот  у  всех остальных
пациентов  тщательно  ощупывал  подмышечные впадины,  отыскивая так  называемые
«бубоны» —  распухшие лимфатические узлы (уж и  не помню точно,  где я прочитал
про такой метод диагностики заразных болезней,  не то в «Чуме» Камю, не то в «Я
жгу Париж» Ясенского).
        Горько говорить об  этом,  но  вынесенный мной  вердикт был  равносилен
смертному  приговору.  Пленников,  имевших  хотя  бы  самые  ничтожные признаки
заболевания,  ударом тяжелой дубины сбрасывали в море.  А те,  кто благополучно
прошел проверку,  лишались всего своего тряпья, всех волос, а затем оказывались
в котле с горячей водой, где под угрозой палки вынуждены были соскребать с тела
грязь  и  жир,  накопленный  за  всю  предыдущую  жизнь.  Напоследок  пленников
протирали вином и,  вновь связав,  отводили на  нос судна,  под надзор палубной
команды.
        Кое-как  разобравшись  с  людьми,  приступили  к  дезинфекции  трюма  —
хорошенько проветрили его,  перебили всех  крыс  и  дважды промыли каждую доску
обшивки,  сначала кипятком,  а  потом  уксусом.  К  полуночи,  если  судить  по
положению звезд Большой Медведицы, наши тяжкие труды завершились.
        Места в трюме мне уже не было.  Пленники,  не понимавшие своей пользы и
искренне полагавшие, что все гигиенические процедуры, которым они подвергались,
есть не  что иное,  как особо изощренный вид пытки (того же  мнения,  наверное,
придерживалась и большая часть команды),  растерзали бы меня на куски.  Поэтому
ночь я провел на палубе, пьяный в стельку.
        Наутро капитан соизволил о  чем-то переговорить со мной,  но на сей раз
мы не нашли общего языка. Вчерашний запал пропал, и я чувствовал себя устрицей,
которую извлекли из раковины, побрызгали лимонным соком, но забыли съесть.
        Никакой  награды  за  свое  подвижничество  я  не  получил,   да  и  не
претендовал  на   это  —   зачем  лишнее  имущество  рабу,   который  не  волен
распоряжаться даже собственным телом?  Спасибо и  за то,  что разрешили вдоволь
попользоваться вином.
        Спустя  сутки  медосмотр был  повторен.  Симптомы  заразы  обнаружились
только  у  одного пленника,  причем симптомы весьма спорные (что,  впрочем,  не
спасло его от печальной участи).
        Через пять дней можно было смело констатировать,  что мор побежден.  На
шестой день  мы  увидели впереди полоску низкого,  заросшего тростником берега,
скользящие во всех.  направлениях парусные лодки весьма забавного вида и  стены
кирпичной крепости, охранявшей вход в один из судоходных рукавов Дельты.
        Нам не позволили причалить к  берегу (да и подходящего причала нигде не
было  видно)  и  под  конвоем  нескольких  военных  кораблей  повели  вверх  по
рукотворному каналу, глубины в котором только и хватало, чтобы не утюжить килем
жирный нильский ил.
        Корабли у  египтян были  курам  на  смех  —  этакие плетеные папирусные
матрасы  с  задранными краями,  которые  удерживались в  таком  положении  туго
натянутыми канатами.  Не корабли,  а  арбузные корки,  плавающие в помойной яме
(последнее сравнение полностью соответствовало цвету и запаху вод,  наполнявших
канал).  Сенкевич с  Туром Хейердалом рискнули однажды выйти в  море на похожей
посудине,  так  едва  не  утопли.  Об  этом  потом  в  «Клубе  кинопутешествий»
рассказывали.  Не,  годится,  дескать, папирус для серьезного мореходства. Воду
впитывает, как губка, и все такое.
        Впрочем,  меня интересовали вовсе не папирусные корабли,  а те,  кто на
них плавал, то есть сами египтяне.
        Ведь это вам не какие-то киммерийцы, бесследно сгинувшие во мраке веков
и  даже  порядочного менгира после себя не  оставившие,  а  великий народ,  без
которого нельзя представить нашу цивилизацию.
        Кто изобрел колодезный журавель, презерватив и табурет? Кто первым стал
изготавливать бумагу? Кто ввел в обычай употребление пива? Откуда пошла мода на
макияж?  Чьи  мумии украшают лучшие музеи мира?  Кто  научил уму-разуму сыновей
Израилевых?  Кто придумал всех этих бесчисленных богов с симпатичными звериными
мордами?  Про  великие  пирамиды,  загадочного  сфинкса  и  Суэцкий  канал  (не
нынешний,  •построенный французскими буржуями в  девятнадцатом веке,  а другой,
древний, существовавший еще три тысячи лет назад) я уже здесь и не упоминаю.
        Короче,  народ-предтеча. Народ-избранник. Лучше и не скажешь. Да только
известно о нем не так уж много. Ведь даже Геродот, описывавший историю Древнего
Египта,  пользовался в основном непроверенными слухами. Ну а его эпигоны вплоть
до  самого последнего времени вообще дурью маялись.  Вместо того,  чтобы искать
истину, напускали туман.
        Сразу признаюсь,  что  египтяне произвели на  меня весьма благоприятное
впечатление.  Люди как люди — не арийцы,  конечно,  но и не азиаты.  Сухощавые,
стройные,  безбородые,  со  смуглой  кожей,  действительно имевшей  красноватый
оттенок.  Никакого сравнения с  финикийцами,  каждый  второй  из  которых  был,
кстати,  если не боров,  так тюлень. И одеты просто, без причуд. Гребцы, честно
говоря,  вообще почти не  одеты,  хорошо еще,  что  срам  прикрыт.  Зато  воины
щеголяют в бронзовых шлемах, защищающих не только голову, но и шею, а их чресла
прикрывают  кожаные  передники.   Роль  панцирей  выполняют  широкие  перевязи,
перекрещенные на груди.
        Что касается вооружения египтян, то оно состояло из серповидных мечей с
длинными  рукоятками,   боевых  дубинок  и  метательных  палок,  по  сути  дела
являвшихся одной из  разновидностей бумеранга.  Копья,  щиты  и  луки имелись у
немногих.
        В   отличие  от   киммерийцев,   этот   народ   нельзя   было   назвать
малоразговорчивым.   Гребцы   покрикивали   на   крокодилов,   нагло   мешавших
судоходству,  воины —  на гребцов и друг на друга,  а командиры,  которых можно
было легко отличить по  богатым украшениям на  груди и  пышным плюмажам,  —  те
вообще обкладывали древнеегипетским матом всех подряд,  начиная от крокодилов и
кончая нашим многоуважаемым капитаном.
        Сильно выражались ребята,  это у  них не отнимешь.  И слов много знали,
недаром ведь считались самым цивилизованным народом своего времени.
        Но  что  это  были  за  слова!  Шипение и  цоканье,  гортанный клекот и
скрипучее ворчание.  Прямо не  язык,  а  какая-то модернистская симфония.  Нет,
нормальному человеку такой язык освоить невозможно!  У  меня-то и  с английским
всегда были проблемы...
        Навстречу нам выплыл еще один папирусный матрас,  но  на  сей раз такой
огромный, что с ним невозможно было разминуться.
        Воины на  конвойных кораблях заорали пуще  прежнего.  Даже флегматичных
крокодилов напугали. Некоторые (не крокодилы, а воины) с грозным видом целились
в нас из луков.
        Тут уж финикийцы засуетились.  Гребцы подняли вверх весла,  а все,  кто
был на юте, включая капитана, налегли на кормило, направляя судно к берегу.
        Мы причалили к широкой дамбе,  за которой начинались бескрайние болота,
пестреющие водяными лилиями.  Никогда бы  не  подумал,  что  Древний Египет так
похож на наше Васюганье. Или это только здесь, в Дельте.
        Встречный корабль тоже остановился, и его высоко задранный нос, имевший
форму полумесяца,  почти соприкоснулся с конской головой, побелевшей от морской
соли.
        Вскоре к  нам пожаловала весьма представительная делегация — вельможи в
париках  и  треугольных  передниках,   целиком  состоявших  из  всяких  золотых
побрякушек и  сердоликовых бусин,  писцы с развернутыми свитками и кисточками в
руках,  лакеи, державшие опахала, кравчие, толмачи, глашатаи и еще много всякой
другой шушеры,  явно не имевшей никакого отношения ни к ремеслу, ни к сельскому
хозяйству, ни к военному делу. Слуги народа, одним словом. Захребетники.
        Вот,  оказывается, где зародилась бюрократия — еще в Древнем Египте. Не
потому ли она несокрушима,  как пирамиды,  лукава, как сфинкс, и многолика, как
бог Монту.
        Наш капитан вертелся перед чиновниками мелким бесом —  не  знал,  чем и
услужить дорогим гостям.  А этим от него ничего и не надо было. Все необходимое
они имели при себе —  и  складные табуреты,  и зонтики из страусовых перьев,  и
вино в  серебряных кувшинах,  и  сладкие финики,  и  горькие орешки.  Словно на
пикник собрались. Вот только девочек с собой не захватили.
        Когда вся эта бражка распределилась по палубе и те,  кому было положено
сесть,  сели,  египетские  воины  установили  подле  мачты  еще  два  предмета,
предназначение которых до поры до времени оставалось для меня тайной — жаровню,
полную раскаленных углей, и гончарный круг.
        После  долгих переговоров (оказалось,  что  наш  капитан изъясняется на
древнеегипетском как на своем родном) приступили к  делу.  По принципу —  у вас
товар, у нас купец.
        Надсмотрщики выводили из трюма пленников,  ошалевших от яркого солнца и
предчувствия грядущих перемен.  Здесь  они  попадали в  цепкие руки  египетских
лекарей, не гнушавшихся заглянуть будущим шерденам ни в рот, ни в задницу.
        После долгого и скрупулезного предварительного осмотра,  по сравнению с
которым заседание военно-медицинской комиссии военкомата показалось бы  игрой в
бирюльки,  пленников подвергали различным испытаниям —  хлестали  бичом,  чтобы
проверить терпимость к  боли,  заставляли многократно приседать и подпрыгивать,
ставили перед вращающимся гончарным кругом,  на  бликующей поверхности которого
требовалось фиксировать внимание (позднее я  узнал,  что это весьма эффективный
способ выявления потенциальных эпилептиков).
        Каждого пленника,  переходившего в собственное фараона,  наделяли новым
звучным именем и  красными чернилами вносили в отдельный список.  Теперь о имел
полное право плюнуть в морду любому из финикийцев.
        И  наконец  наступила  очередь  жаровни.  Новобранцев  прямо  на  месте
клеймили личным  тавром  фараона чему  могли  бы  позавидовать многие свободные
люди.
        Несколько пленников по разным причинам оказались забракованными. Их тут
же приобрели за бесценок какие-то подозрительные личности, неизвестно по какому
праву допущенные на иноземное судно, — скорее всего подставные лица.
        Шерденов построили цепочкой и  увели в новую жизнь.  Я мысленно пожелал
им  удачи.  Солдатская жизнь тяжела,  но  пусть побед в  ней будет больше,  чем
поражений, а вино течет обильнее, чем кровь.
        Но сделка еще не завершилась. Начался процесс расчета. Носильщики перли
на финикийское судно кувшины с вином и маслом, корзины с зерном, льняные ткани,
свитки папируса,  связки копий,  зеркала благовония, медь, бирюзу, алебастровую
посуду,  охотничьих соколов,  дрессированных обезьян и  еще много чего другого,
таившегося в кожаных мешочках и деревянных ларцах.
        Щедр был фараон,  очень щедр,  но  хотелось бы знать,  какая часть этих
сокровищ осела в карманах корыстолюбивых вельмож и чиновников.  Чует мое сердце
— разворуют страну!  Хоть через тысячу лет,  да разворуют.  Уж если мне суждено
выбиться  здесь  в  люди,  я  обязательно создам  (и,  естественно,  возглавлю)
департамент по  борьбе  с  коррупцией.  А  еще  лучше  —  Главное  управление с
филиалами во всех номах и  собственным спецназом.  Штат,  я думаю,  потребуется
небольшой.  Пара тысяч толковых чиновников,  примерно столько же писцов,  тысяч
пять воинов, желательно шерденов, ну и соответствующая обслуга, конечно.
        А   покровителем  я  выберу  ибиса-Тота,   самого  сурового  из  богов,
покровителя грамотеев,  знатока  тайных  дел,  создателя календаря и  секретаря
загробного суда.  На  первое время,  пока не построим собственные офисы,  можно
будет разместиться в его храмах...
        Но  это  я  отвлекся.  Иногда так  приятно предаваться грезам,  пусть и
неосуществимым.
        Солнце между  тем  садилось,  окрашивая разливы болот в  кровавый цвет.
Огромные  стаи  белых  цапель  потянулись в  сторону  моря.  Крокодилы утратили
прежнюю сонливость и стали затевать в мутной воде бурные игры.
        Откуда-то  доносились  мелодичные  звуки  флейты.  Матросы,  получившие
увольнительную,  спешно сходили на  берег.  Их  грубые лица  освещала надежда —
надежда приобщиться этой ночью ко  всем мыслимым и  немыслимым порокам большого
порта. На хозяйстве остался только капитан да с полдюжины вахтенных.
        Я скромно стоял в сторонке. Про меня все словно забыли.
        Как же,  раскатал губу!  Забыли про него!  В рабовладельческом обществе
про человека не забывают. Это ведь живые деньги.
        Последние египтяне,  ожидавшие,  когда остынет жаровня, еще не покинули
судно,  а  парочка  матросов  самого  разбойничьего вида  уже  двинулась в  мою
сторону.  Сомневаться в  их  намерениях не приходилось,  тем более что в  руках
одного сверкал нож.
        Честно сказать,  такой откровенной подлости я не ожидал даже от носатых
финикийцев. Вот благодарность за все хорошее, что я для них сделал.
        Ну и народец!  Недаром ведь именно они изобрели потом деньги. Подкинули
сюрпризец грядущим поколениям,  ничего не  скажешь.  До  сих пор люди гибнут за
презренный металл. Причем массами...
        А нож-то как блестит! Острый, наверное... Неужели мое пребывание в теле
киммерийца Шлыга подошло к концу?  Жаль...  Я ведь даже не успел узнать,  какое
нынче тысячелетие на дворе.
        Конечно,  так просто я этим гадам не дамся. Пусть не надеются. Привыкли
невинных агнцев на  своих алтарях резать...  Но  что же  предпринять?  Драться?
Глупо...  Молить о пощаде?  Еще глупее... Это то же самое, что призывать гиен к
вегетарианству.
        Остается  одно  —  бежать.   А  куда?  Слева  по  борту  канал,  полный
крокодилов. За кормой то же самое. Справа пристань, но враги подбираются именно
с той стороны.  Рвануть, что ли, на нос или, выражаясь поморскому, на бак? Сяду
верхом на деревянного коня и ускачу.
        Правда,  на баке околачивается капитан, с интересом поглядывающий сюда,
но уж этого-то увальня миновать нетрудно.
        Пока  я  размышлял таким  образом,  кто-то  крепко  ухватил меня  сзади
поперек туловища.  Вот невезуха!  Правильно говорят:  забыл про тылы — проиграл
сражение.
        Конечно,  я  успел  отоварить  смельчака  локтем  по  роже,  но  спустя
мгновение на  мне повисли двое дородных финикийцев.  Этим было все едино —  что
быков глушить, что людей калечить.
        Сила солому ломит —  и  вот я  уже стою на коленях,  а  человек с ножом
вытаскивает наружу мой язык.
        Поняли,  в чем тут фокус?  Мне сохранят жизнь, но лишат дара речи. Чтоб
не  разболтал ненароком,  какими  такими делами мы  занимались неделю назад  на
подходе к благословенным египетским берегам.
        Ведь если фараон узнает,  что ему всучили недоброкачественный товар, не
прошедший,  так  сказать,  санитарный  контроль,  финикийским  купцам  мало  не
покажется.  Тем  более  случись  что  (тьфу-тьфу-тьфу)  —  виновники  известны.
Придется им до скончания века обходить египетские гавани стороной.
        В  свете  этих  очевидных фактов я,  конечно же,  являлся нежелательным
свидетелем.  Тогда почему со мной не расправились раньше?  Столько возможностей
представлялось.  Вероятно,  капитан,  не  уверенный,  что с  болезнью покончено
окончательно,  просто страховался. Да и жадность, наверное, обуяла. Безъязыкого
пленника тоже можно продать, пусть и за полцены. И без того убытки огромные.
        Египтяне  искоса  поглядывали  на  приготовления  к  экзекуции,  но  не
вмешивались —  надо  думать,  что  принцип  экстерриториальности морских  судов
соблюдался и в древности.
        Гад, державший меня за язык, уже получил одобрительный кивок капитана и
сейчас примеривался, как бы это лучше чиркнуть ножом — чтоб с одного раза и под
самый корень.
        Для спасения у  меня оставался единственный миг и  единственный шанс из
тысячи.  Тем не менее я решил не пренебрегать даже такой эфемерной возможностью
—  изловчился и  тяпнул финикийца зубами за палец.  От души тяпнул,  даже кость
хрустнула.
        Приветствую тебя, мой язык, вернувшийся на свое законное место!
        Двое других матросов по-прежнему висели на мне,  как многопудовые гири.
Знали  бы  вы,  какие неимоверные физические усилия понадобились на  то,  чтобы
сдвинуть этих амбалов с  места и  протащить по палубе с  десяток шагов!  Зато в
итоге  мы  всей  кучей  врезались в  жаровню,  что  сразу  изменило  невыгодное
положение дел в мою пользу.
        Что тут началось! Дым, смрад, вопли. Угли рассыпались по всей палубе, а
чем это грозит, вы можете спросить у любого инспектора Госпожнадзора. Началась,
а  вернее,  вспыхнула паника.  А  мне только этого и,  надо было!  Рыбу ловят в
мутной воде, а смываются — под шумок.
        Благодаря буйному  нраву  предков  мне  пришлось участвовать во  многих
схватках,  но  лишь  однажды  вместо  оружия  в  них  использовались  клейма  —
полуметровые металлические стержни с костяной рукояткой и затейливой блямбой на
конце.
        Кое-как  отбившись от  матросов,  кроме ушибленных ран получивших еще и
многочисленные  ожоги,  я  в  несколько  шагов  достиг  бака,  где,  растопырив
руки-крюки, меня поджидал капитан.
        Ну и  вмазал я ему клеймом по жирной физиономии!  Будет теперь до конца
жизни носить на себе печать нынешнего фараона —  благодетельного и  милостивого
владыки тронов Обеих земель,  любимца богов и царя царей,  имени которого я,  к
сожалению, до сих пор не знаю.
        Дальше у меня был только один вариант действий — сигануть на египетский
корабль, все еще стоявший к нам носом, и там просить политического убежища.
        Расстояние само  по  себе  было  невелико  —  метра  три,  но  плавучий
папирусный матрас сидел в  воде очень высоко,  и  в конце прыжка мне предстояло
уцепиться за почти вертикальную поверхность — трюк,  достойный скорее мартышки,
чем человека, выросшего в степи и ни разу не взбиравшегося даже на дерево (сами
понимаете,  что  все  действия,  требующие силы  или  ловкости,  я  перепоручал
предку).
        .Мою  задачу  несколько  облегчали  папирусные канаты  разной  толщины,
свешивавшиеся за  борт.  И  все  равно —  риск  был  велик.  Это  понимали даже
крокодилы, с интересом наблюдавшие за мной снизу...
        Трудно пересказать события,  меняющиеся с калейдоскопической быстротой.
Особенно когда при этом каждый эпизод стараешься разложить по полочкам.
        Получается долго и  нудно.  А  на самом деле все происходило в  бешеном
темпе, едва ли не на счет «Раз-два-три».
        Если начать с самого начала, то заваруха на финикийском судне выглядела
примерно так.  Трое здоровяков сгибают меня в бараний рог. Один заносит нож, но
тут  же  отшатывается в  сторону.  Куча  мала катится по  палубе и  врезается в
жаровню. Бой в дыму. Накат на капитана. Его пронзительный вскрик. Мой отчаянный
прыжок на борт египетского корабля.
        Слава богу,  что  это  папирус,  а  не  дерево —  разбиться невозможно.
Цепляюсь за канаты.  Срываюсь. Опять цепляюсь. Снова срываюсь и лишь в метре от
воды окончательно нахожу опору в  виде петли,  завязанной на  одном из  концов.
Остальное уже проблем не  составляло.  Все!  Теперь меня не  волнуют ни злобные
вопли  околпаченных  финикийцев,  ни  звучное  щелканье  крокодильих  челюстей,
которое при желании можно расценить как бурные и продолжительные аплодисменты.
        (Позже,  вспоминая этот случай,  я  каждый раз задавался.  вопросом:  а
стоило ли тогда затевать такую бучу? Ведь меня же не убить собирались и даже не
кастрировать,   а  только  лишить  языка.  Причем  чужого.  Не  велика  потеря.
Рисковал-то я гораздо большим. Впрочем, победителей не судят.)
        
        Шлыг, он же Сенеб, наемный воин
        Нельзя  сказать,  что  мое  появление  оказалось для  египтян  приятным
сюрпризом.
        Они только что обмыли удачную сделку,  хорошенько закусили и сейчас,  с
комфортом расположившись на устланной коврами палубе,  услаждали душу музыкой и
грациозными движениями темнокожих танцовщиц.  Ну лепота,  честное слово!  А тут
из-за  борта появляется чумазый и  косматый дикарь,  имеющий к  тому же  весьма
неясные намерения. Кому это может понравиться?
        Музыка умолкла,  танцовщицы завизжали,  а телохранители, закусывавшие в
сторонке, выхватили свои страховидные мечи и поспешили на выручку хозяевам.
        Еще чуть-чуть,  и  незваному гостю не поздоровилось бы,  но я пал перед
самым  представительным  из  вельмож  и  выпалил  магическую  формулу,  заранее
выученную назубок по настоятельному требованию профессора Мордасова.
        Для меня она звучала совершенной абракадаброй,  но смысл имела примерно
следующий:
        — О могучий и великодушный!  Взываю к твоему милосердию, защитник сирот
и покровитель неправедно обиженных,  чьи уши открыты перед каждым,  кто говорит
правду!  Снизойди к моим мольбам, и пусть богиня Хатхор ниспошлет твоим ноздрям
вечную жизнь.
        Эта  фраза в  своем натуральном виде  куда  более короткая,  чем  любой
перевод,  являлась как бы официальной просьбой о  заступничестве.  С  ней можно
было обратиться и  к  фараону,  и  к судьям,  и к жрецам достаточно влиятельных
богов, и даже к портовым стражникам.
        Конечно,  говорил я  с  диким  акцентом,  без  всяких  там  придыханий,
прицокиваний и аллетераций,  которыми так богата древнеегипетския речь,  но тем
не менее слушателей заинтриговал сам факт того, что прибывший чуть ли не с края
света дикарь изъясняется на их родном языке, да еще столь замысловато.
        Наверное,  это  было  равносильно тому,  если  бы  живущий  в  зоопарке
шимпанзе стал вдруг цитировать статьи Уголовного кодекса.
        Вельможа  величавым  жестом  остановил  телохранителей,  намеревавшихся
выпустить наглецу кишки,  и  стал о  чем-то  расспрашивать меня.  Но  что может
ответить своему благодетелю попугай,  заучивший дюжину звучных слов и совсем не
понимающий их значения?
        К счастью, на корабль явились египтяне, наблюдавшие все перипетии моего
конфликта с финикийцами. О случившемся было доложено по цепочке: сначала писцу,
вслед за тем — секретарю и лишь потом — вельможе.
        Тот  осклабился  до  ушей  (наверное,  тоже  недолюбливал этих  носатых
спекулянтов) и  потребовал подать  символ своей  власти —  трость из  эбенового
дерева,  украшенную золотым уреем.  Возложив эту трость на мою голову, вельможа
торжественным   тоном   изрек   некую   фразу,   вызвавшую   бурное   одобрение
присутствующих.
        Лишь спустя некоторое время я узнал ее точное содержание. Вот оно:
        —  Отныне,  чужеземец,  ты  будешь есть хлеб фараона,  да будет он жив,
здоров,  славен делами и угоден богам.  Кроме того, я нарекаю тебя новым именем
Сенеб.
        Таким образом,  я  был  законным путем принят под юрисдикцию египетских
властей,   о  чем  немедленно  была  сделана  запись  на  папирусе.  Финикийцы,
наблюдавшие за этой церемонией с мачты своего корабля, могли утереться.
        Впрочем, мой статус оказался весьма невысоким.
        Рабом я не стал,  но и полноценным египтянином считаться не мог.  Любой
портовый попрошайка, родившийся на этой земле, имел больше прав, чем я. Поэтому
мой путь лежал все туда же—в шердены.
        Наемников хорошо  кормили  и  одевали,  обеспечивали жильем,  в  случае
победы одаривали частью добычи и даже позволяли заводить семью,  но за малейшую
провинность нещадно наказывали палками.
        Гарнизонная служба  в  пограничных крепостях  была  скучна,  а  военные
действия опасны для жизни и здоровья. Зато удача и определенные личные качества
открывали шердену широкие возможности для карьеры.  Многие приближенные фараона
и даже номархи были выходцами из наемников.
        Войска  фараона формировались строго  по  национальному признаку.  Один
полк состоял из  ливийцев,  другой из нубийцев,  третий из хеттов и  так далее.
Шердены были вооружены своим традиционным оружием и между собой общались только
на родном языке.
        Наемные  отряды  никогда не  смешивались между  собой,  даже  в  период
военных действий.  Более  того,  между  иноземными воинами фараона существовала
почти открытая неприязнь, поощряемая их командирами.
        Все это делалось для того, чтобы предотвратить возможность сговора, а в
случае бунта одного из наемных полков легко натравить на него другие.  В  свете
этих фактов нужно признать, что лозунг «Разделяй и властвуй» придумали вовсе не
британские империалисты, а египетские рабовладельцы.
        Я  был определен в полк богини Нейт «Смертоносные стрелы»,  где служили
главным образом выходцы из  Европы,  в  том  числе  и  греки.  Наше  вооружение
состояло из  глубоких шлемов с  гребнями на  макушке,  круглых щитов,  коротких
прямых мечей и треугольных луков местного производства, носимых обычно на шее.
        Про первые месяцы солдатчины умолчу — можно подумать, что главной целью
командиров было  не  обучение  новобранцев роенному делу,  а  дубление их  шкур
палками.  (И вообще, у этой страны имелось три неотъемлемых символа — пирамиды,
папирус и палки.)
        Основные тяготы службы,  конечно же,  доставались предку,  а  я  только
приглядывался, прислушивался да мотал все на ус.
        Пока  Шлыга (а  теперь уже  Сенеба) в  полной выкладке гоняли по  жаре,
учили  взбираться  на  стены  осажденных крепостей  и  заставляли фехтовать  на
учебных мечах  (после  каждого такого занятия несколько человек,  как  правило,
отправлялись к  праотцам,  а  все  остальные  нуждались в  срочной  медицинской
помощи),  я сумел освоить древнеегипетский язык,  вернее, ту его разновидность,
которая была в ходу у простолюдинов и воинов.  (Аристократы, а тем более жрецы,
разговаривали совсем иначе.)  Подтвердилась известная истина —  не  так страшен
черт, как его малюют.
        Стараясь  втереться  в   доверие  к   командирам-египтянам,   я  истово
поклонялся их богам, особенно Атуму, к которому, по слухам, особенно благоволил
нынешний фараон.
        Однажды,   воспользовавшись  удобным  случаем,   я   поинтересовался  у
полкового знаменосца (в  прошлом весьма почтенного человека,  попавшего в  нашу
компанию за какой-то неблаговидный поступок):
        — Скажи, досточтимый, а каково истинное имя царя царей, из рук которого
мы едим и чьи земли защищаем?
        — Тутмос, — ответил знаменосец.
        —  А  кто его отец?  —  продолжал выспрашивать я,  поскольку фараонов с
таким именем в египетской истории было предостаточно.
        —  Светоносный Pa,  — буркнул знаменосец,  отягощенный какими-то своими
заботами.
        — Я имею в виду не божественного отца, а земного. Как его звали?
        — Его звали точно так же,  как и сына, — Тутмос, — знаменосец почему-то
стал нервничать. Но я не отставал:
        —  Тогда не  соблаговолишь ли  ты  сообщить мне  имя  деда  царя  царей
Тутмоса,  да  продлятся его  дни.  Это  нужно для того,  чтобы в  храме Осириса
совершить жертвоприношение в  честь  всех  предков  нашего  владыки по  мужской
линии.
        —  Дед  тоже был Тутмосом!  —  выпалил знаменосец.  —  Чего ты  ко  мне
привязался, грязный варвар! Пошел прочь!
        Боже милостивый, думал я, поспешно удаляясь. Тутмос, Тутмос, Тутмос! Да
ведь это,  похоже, восемнадцатая династия. Чуть ли не шестнадцатый век до нашей
эры.  Ничего  себе  промашечка!  Недаром мои  сослуживцы-греки  только разводят
руками, когда я интересуюсь, слыхали ли они про Тесея или Минотавра.
        (Правда,  нашелся  один  уроженец Лемноса,  у  которого имелся  дальний
родственник по имени Тесей,  но не Эгеид,  а Эгесдид.  Кроме того, он с детства
был сильно хром и зарабатывал себе на пропитание ремеслом горшечника.)
        Ладно,   задача-минимум  выполнена,  пристрелка  проведена.  На  точное
попадание с  первого раза  никто  и  не  рассчитывал.  Можно с  чистой совестью
возвращаться в  будущее,  тем более что здесь я время даром не терял.  Расширял
кругозор и  повышал общеобразовательный уровень.  Котяра и Мордасов,  наверное,
давно хотят заключить меня в объятия
        А  предок пусть еще послужит.  Все лучше,  чем пасти коней в  Киммерии.
Авось и в люди выбьется.
        Так я  потом говорил себе много раз.  Особенно с  утра пораньше,  когда
после вчерашней муштры ломит все тело,  а черствый сухарь, выданный на завтрак,
не лезет в глотку даже при посредстве доброго глотка пива.
        Все,  сегодня завязываю.  Плюну в морду командиру, лягу под палки и, не
выдержав боли, покину телесную оболочку Шлыга. И ему так будет лучше, и мне. Но
тут же  исподволь закрадывалась другая мыслишка.  А  вдруг в  нашем родном мире
что-то  переменилось,  и  Котяра больше не пошлет меня в  душеходство?  Или мое
тело,  надолго оставшееся без хозяина,  перестало функционировать? Куда я тогда
денусь?  В  кого  вселюсь?  Неужели  так  и  останусь навсегда печальной тенью,
скитающейся во мраке безвременья?
        И я продолжал тянуть солдатскую лямку, всякий Раз находя для себя новое
оправдание, а вернее, занимаясь элементарным самообманом. Доводы в пользу того,
что я должен задержаться здесь, выглядели примерно так.
        Я  покину тело Шлыга,  а  его возьмут да  и  засекут до  смерти.  Жалко
предка. Это раз.
        Не мешало бы подучиться ахейскому языку,  а  еще лучше —  наведаться на
Крит,  дабы провести там предварительную разведку.  Потом очень пригодится. Это
два.
        Следуя совету Мордасова,  нужно оставить после себя побольше отпрысков.
Тогда  вероятность  того,   что  в  следующий  раз  я  опять  попаду  в  регион
Средиземноморья, сразу повысится. Это три.
        И так далее, и так далее, и так далее.
        Короче,  время шло,  а в моем положении ничего не менялось.  Шагистика.
Фехтование  на  мечах.  Рукопашный  бой.  Экзекуции.  Грубая  пища.  Варварские
развлечения.
        Но  даже  эту  тяжкую  жизнь  нельзя  было  сравнить  с  тем  постыдным
существованием, которое ожидало меня в клинике профессора Котяры.
        Хорошо помню свое первое боевое крещение. Дело происходило на восток от
Дельты, где-то в Синайской пустыне, в тех самых краях, куда за несколько лет до
моего  рождения хитрые  арабы  заманили еврейскую армию  (по  примеру Кутузова,
заманившего французов к Москве),  но,  так и не дождавшись морозов, спустя семь
дней капитулировали сами.
        До  этого мы  много дней подряд шли походным маршем,  изнывая от жары и
безводья.
        Кто  наши противники и  где они находятся,  я  даже не  знал.  Рядового
шердена это  не  должно было  касаться никоим образом.  Пусть точит свой меч  и
готовится к  ратным подвигам во славу фараона.  Тактикой и стратегией есть кому
заняться и  без него.  У  армии достаточно опытных командиров,  получивших свои
первые чины еще в пеленках.  Их изощренный разум предвидит каждую уловку врага,
а  взор проникает сквозь толщу гор и  глубины вод.  Зовут этих любимцев фараона
«имаху»,  то  есть достойнейшие из достойных.  Воины за ними —  как за каменной
стеной.
        Все деревни на нашем пути лежали в развалинах,  а колодцы были завалены
разложившимися трупами.  Рыхлый и горячий песок, по которому ступали наши ноги,
напоминал пепел. Даже грифы остерегались садиться на него.
        Потом впереди показались скалы,  много скал,  целая скальная страна, но
благодатной тени нельзя было найти даже здесь.
        Взвыли трубы,  извещая о  том,  что враг наконец-то обнаружен.  Вздымая
тучи  едкой  пыли,   затмившей  даже  солнце,   вперед  устремились  колесницы,
разукрашенные золотом,  птичьими перьями и лентами.  С десяток их развалилось и
перевернулось прямо у  нас на  глазах.  Ничего удивительного,  это ведь не плац
перед дворцом фараона.  По камням и рытвинам особо не погонишь,  тем более если
нет рессор.
        Затем наступила очередь пехоты — «меша».  Вслед за колесницами тронулся
полк  Хора  «Разящие  мечи»,  укомплектованный  долговязыми  ливийцами.  Им-то,
наверное, жара нипочем. 
        Нас, вместе с приданным отрядом копейщиков, почему-то послали вправо, в
обход  скал.  Так  оно,  может,  и  к  лучшему.  Пока  дойдем до  места,  битва
закончится.   Вряд  ли  в  окрестных  землях  найдется  сила,  способная  долго
противостоять могучей армии фараона.
        Жаль,  что  на  добычу  нам  сегодня  рассчитывать  не  приходится.  Уж
ливийцы-то своего не упустят.  Про колесничих вообще говорить нечего. Известные
мародеры. Ну ничего, целее будем.
        Солнце между тем  поднималось все  выше.  Командиры пронзительно орали,
понуждая нас с шага перейти на бег.  Совсем с ума спятили! Мы и так еле волочим
ноги.  Будь я россиянином Олегом Наметкиным, а не киммерийцем Шлыгом, так давно
бы, наверное, пал жертвой солнечного удара или разрыва сердца. 
        Но мой предок, к счастью, был вынослив и терпелив, как верблюд.
        Конечно,  ведь его в детстве кормили натуральным материнским молоком, а
не  молочной смесью  «Малыш»  с  рисовым отваром.  Он  не  отбывал четыре  года
заключения в детском саду «Осиновая роща». Не гробил здоровье в школе. Не сушил
мозги в  институте.  Не  бегал под  чернобыльским дождиком.  Не  пил  копеечный
портвейн. Не курил всякую отраву. Поэтому и здоровья у него хоть отбавляй.
        Откуда-то  слева стал доноситься шум  боя.  В  отличие от  ратных шумов
последующих эпох (катятся ядра,  свищут пули...),  он был довольно однообразен.
Просто монотонный лязг  металла на  фоне слитного,  несмолкающего человеческого
воя  —  «а-а-а-а...».  Ну  иногда ради  разнообразия пропоет труба,  взметнется
боевой клич,  истошно заржет умирающая лошадь,  с треском развалится налетевшая
на препятствие колесница — и это, пожалуй, все.
        Скалы,  которые мы так долго и упорно огибали,  остались позади.  Перед
нашим  полком открылась плоская сухая  равнина,  сплошь затянутая завесой пыли.
Будь на то моя воля, я бы предпочел воевать в болотах.
        Враги пока не  обращали на  нас внимания.  Единственными,  кто встречал
нас,  были ливийцы из  полка «Разящие мечи».  Но эти уже отвоевались.  Беднягам
никогда больше не  придется есть  хлеб  фараона,  более того —  их  самих скоро
съедят стервятники (а то, что останется, подчистят жуки-скарабеи).
        Да,  не повезло сердешным. Лежат вповалку на самом солнцепеке, и каждый
утыкан стрелами,  как дикобраз иголками.  Наверное, попали в засаду, потому что
поблизости не видно ни одного мертвого врага.
        Дело, конечно, прошлое. При жизни ливийцы были людьми корыстолюбивыми и
склочными,  но  мы  обязательно отомстим за  них.  Все-таки товарищи по оружию.
Пусть все они обретут покой в своем ливийском раю.
        Наши  командиры тем  временем  послали  вперед  копейщиков (кто  станет
беречь чужаков?), а сами перестроили полк в боевой порядок.
        И вовремя, я вам скажу. Из облака пыли, огромного, как гора Арарат (сам
ее не видел, но верю людям на слово), сплоченной массой вылетели колесницы.
        Сначала мне показалось, что это наши. Гвардейский полк Шу «Испепеляющий
ураган»,  первым двинувшийся к  месту сражения.  Те  же  самые развевающиеся на
ветру перья,  лошади той же масти,  аналогичная конструкция возков.  Вот только
воины, составляющие экипажи колесниц, совсем не были похожи на египтян.
        Стоявший рядом  со  мной  молодой воин  (такой  же  салага,  как  и  я)
растерянно промолвил:
        — А на кого они скачут?
        — На нас,  сынок, — проронил одноглазый ветеран, и от этих простых слов
меня  буквально мороз  по  коже  продрал  (событие в  Синайской пустыне  просто
невероятное).
        Колесницы уже  смели редкие цепи  копейщиков и  спустя считанные минуты
должны были клином врезаться в наши ряды.
        По  команде сотников мы  опять перестроились —  разобрались на пары,  и
пока один из воинов держал два сомкнутых вместе щита, другой, оставаясь за этим
прикрытием, стрелял из лука.
        В  ответ летели стрелы с  колесниц.  Но если нас защищали кожаные щиты,
стянутые бронзовыми обручами, то врагов только скорость и удача.
        Я  стоял  в  самых первых рядах и  видел,  какой урон  несут атакующие.
Роковой  оказывалась почти  каждая  стрела,  даже  если  она  поражала  лошадь.
Несчастное животное  сразу  переставало слушаться  вожжей,  сбивалось  с  шага,
взбрыкивало, вставало на дыбы и в конце концов переворачивало возок.
        И  все  же,  говоря  языком  современных уставов,  боестолкновение было
неизбежно.  Колесницы уже не могли повернуть назад даже при желании возниц, как
не может дать задний ход сорвавшаяся с гор лавина.
        Заранее готовые к  такому развитию событий (изнурительные учения все же
не прошли даром),  мы разомкнули ряды,  пропуская колесницы мимо себя,  а когда
весь  вражеский отряд  втянулся в  образовавшийся коридор,  напали  на  него  с
флангов.  Лошадям подрубали ноги, вспарывали животы, выбивали глаза, а возничих
и лучников просто стягивали на землю крючьями.
        Все окончилось настолько быстро,  что я  даже не успел напоить свой меч
вражеской кровью,  зато взял трофей —  широкий,  инкрустированный золотом пояс,
ранее украшавший стан одного из местных вождей.
        В  тот  день мы  отразили еще две отчаянные атаки и  выстояли вплоть до
того  момента,  когда  к  месту  боя  подошли  главные  силы  египетской армии,
совершавшие глубокий обходный маневр и слегка заплутавшие в пути.
        Лязг мечей,  прежде довольно монотонный, сразу перешел в крещендо. Туча
пыли выросла прямо-таки до невероятных размеров,  а  затем выбросила на север и
северо-восток тонкие,  быстро удлиняющиеся щупальца — это, бросив своих солдат,
удирали с поля боя вражеские царьки.
        Теперь можно было немного передохнуть,  утереть обильный пот и заняться
врачеванием  собственных  ран  (меня,  например,  весьма  чувствительно  задела
оглобля колесницы).
        — С кем мы хоть сражались? — поинтересовался я у одного из ветеранов.
        — Какая тебе разница!  — огрызнулся тот. — Это страна варваров. Варвары
здесь везде.  Одолеешь одних,  напорешься на  других.  И  так вплоть до  самого
Океана. Пошли лучше поищем их обоз. Он должен быть где-то неподалеку...
        Война закончилась в течение месяца. Мы прошли всю эту страну от края до
края,  штурмом  взяли  столицу  и  овладели  огромными сокровищами.  Даже  мне,
новичку, кроме золота и драгоценных камней, досталась дюжина рабов обоего пола.
Мужчин я  тут же  сбыл перекупщикам,  следовавшим за  армией,  словно шакалы за
охотящимся львом,  а  при  посредстве женщин постарался присовокупить к  своему
генеалогическому древу несколько новых плодоносящих ветвей.
        Позже  я  участвовал в  походе  на  нубийцев и  в  морской экспедиции к
берегам страны Пунт,  где убедился,  что сражаться в  лесах и болотах ничуть не
легче, чем в бесплодной пустыне.
        В  долгом  и  кровавом побоище  у  знаменитой горы  Мегиддо (библейский
Армагеддон, кстати говоря, так и переводится: «Бой у Мегиддо»), где мы, выходцы
из Европы,  рубились со своими соплеменниками, вторгшимися в Египет с севера, я
спас полковое знамя, которое уже топтали враги.
        Этот  подвиг  получил  широкий резонанс в  армии  и  при  дворе.  Кроме
полагающихся по такому случаю наград и почестей,  я был удостоен личной встречи
с фараоном.  О внешности царя царей ничего сказать не могу,  поскольку согласно
правилам дворцового этикета во  время аудиенции лежал ничком на полу,  но голос
он имел слабый и по-бабьи писклявый.
        Впоследствии все  это  позволило мне занять весьма почетную и  доходную
должность полкового знаменосца.  (Египетское знамя,  между  прочим,  имело мало
общего с  военными штандартами последующих эпох и  представляло собой шест,  на
вершине которого крепились символы богов-покровителей,  в  нашем случае — щит и
скрещенные стрелы.)
        В  почти  непрерывных походах прошло еще  несколько лет,  и  постепенно
прежняя жизнь стала забываться.  Я  уже  не  ощущал себя  Олегом Наметкиным,  а
история про Минотавра казалась мне полузабытым сном.
        Везде  мне  доставалась богатая  добыча,  которая  не  транжирилась,  а
пускалась в рост, и везде я усердно орошал своим семенем лоно местных красавиц,
оказавшихся во власти победителей.
        Не могу сказать конкретно, каких успехов я достиг на стезе приумножения
собственного рода,  но  золото выручило меня,  когда наше  войско (вернее,  его
жалкие остатки,  чудом избегнувшие хеттских мечей и  секир) угодило в  плен.  Я
оказался в числе немногих шерденов, у которых хватило средств на выкуп.
        Стойкость в  том  последнем страшном  бою,  где  потери  врага  впятеро
превысили  наши,  и  последующее счастливое  избавление от  неволи  еще  больше
упрочили мое положение в армии.
        Я командовал крепостью на эфиопской границе,  подавлял мятеж номархов в
Верхнем Египте,  водил в поход полки сирийских наемников, плавал на кораблях по
Великой  Зелени  *,  штурмовал  города  и  сидел  в  осаде,  вел  переговоры  с
чужеземными правителями,  тайно приторговывал бирюзой и слоновой костью,  водил
дружбу со знатнейшими сановниками, делил ложе с принцессами и стряпухами.
        * В е л и к а я Зелень— так древние египтяне называли Средиземное море.
        
        Вершиной моей  карьеры была должность носильщика царских сандалий,  что
по  современным понятиям  можно  приравнять  чуть  ли  не  к  секретарю  совета
безопасности.
        Сгубило  меня  верхоглядство,   тщеславие,   амбициозность  и  то,  что
называется отрывом от действительности. Проще говоря, я зарвался.
        Не имея никакого опыта дворцовых интриг,  я тем не менее смело ввязался
в них,  подстрекаемый,  с одной стороны,  главным мажордомом, претендовавшим на
пост визиря,  а  с другой — третьей женой фараона,  вознамерившейся возвести на
золоченый  трон   Обеих   земель  собственного  отпрыска  (в   обход   законных
наследников, естественно).
        В конце концов нас предали. Я, как и следовало ожидать, оказался козлом
отпущения, разом растерял все свои богатства и всех сторонников, пытался бежать
из  страны  на  чужеземном корабле,  но  был  схвачен в  гавани  и  предан суду
предубежденных и жестокосердных царских чиновников.
        Все  обвиняемые  дружно  показали  на  меня,   как  на  организатора  и
вдохновителя заговора. Выходило, что я добивался короны не для царского сына, а
для  самого  себя.  Кроме  того,  мне  инкриминировалось казнокрадство,  тайные
сношения с врагами Египта, богохульство и преступное сожительство с наложницами
гарема.  Увы,  но большинство из этих обвинений,  особенно последнее, имели под
собой вполне реальную почву.
        Процесс  длился  целых  десять  дней,   и  для  освежения  памяти  всех
подсудимых,  а  также свидетелей постоянно били палками по  спине и  по пяткам.
Особо упорствующим отрезали носы и уши.
        Никакое  красноречие,  никакие казуистические уловки  и  никакие взятки
(кое-что  из  накопленного прежде я  все же  сумел сохранить) помочь не  могли.
Приговор был предопределен на самом высоком уровне.
        Загвоздка  вышла  только  с  выбором  способа  казни.  Даже  кол,  даже
четвертование, даже утопление в бассейне с крокодилами казались судьям чересчур
мягкой мерой наказания.
        Для того чтобы ублажить фараона, нужно было придумать нечто из ряда вон
выходящее.  И  эти лизоблюды постарались,  можете не сомневаться!  Недаром ведь
говорят, что истоки человеческой мудрости следует искать в Древнем Египте.
        Логика у  судей была примерно такая.  Уж  если я  посмел замахнуться на
святая святых — божественную власть фараона,  то и смерти заслуживаю достойной,
в царском облачении,  с царскими почестями и в царском саркофаге.  Но, учитывая
мое   варварское  происхождение  и   всю   мерзость  совершенных  преступлений,
похоронить меня должно без  бальзамирования (что для египтян было куда страшнее
самого факта смерти, они даже любимых кошек бальзамировали), то есть живьем.
        ..    Через день меня доставили в Долину царей, именуемую также Городом
мертвых,  где я наконец-то смог воочию узреть великие пирамиды Древнего царства
(раньше на столь поучительную экскурсию все как-то времени не хватало).
        Зрелище и  в  самом деле  было потрясающее.  Грани пирамид,  с  которых
благодарные потомки еще не успели содрать облицовочные плиты,  слепили глаза, а
лицо  сфинкса,  не  изуродованное ядрами  завоевателей,  внушало одновременно и
ужас, и восхищение.
        Жаль,  что мне не позволили налюбоваться этой величественной и  грозной
красотой вволю.  Палачам,  изнывающим от жары, не терпелось промочить глотки, а
судьи спешили доложить фараону о свершившейся казни.
        Меня небрежно обмотали льняными пеленами, пропитанными горячей смолой и
камедью,  засунули в  тесный гранитный саркофаг,  опустили в чью-то заброшенную
гробницу,  где и замуровали,  не забыв подложить под крышку саркофага несколько
камешков. Дескать, подыши напоследок. Не надейся на быструю смерть.
        Ничего, говорил я себе при этом. Может, так оно и к лучшему. Погулял на
воле,  пора и честь знать. Дома, поди, заждались. Сейчас попрощаюсь со Шлыгом —
и вперед.
        Однако все вышло совсем иначе. С лихвой хватило и страха, и мучений. За
долгие годы совместного существования моя душа так сжилась с этим телом, что ни
в какую не хотела покидать его.
        Лишь  когда  смертный ужас  достиг  апогея,  нутро  спеклось от  жажды,
зловоние  собственных испражнений стало  невыносимым,  а  члены  одеревенели от
неподвижности, невидимая, но прочная пуповина, связывавшая душу Олега Наметкина
с телом Шлыга, оборвалась.
        Меня  вышвырнуло  в  бессущность  ментального пространства,  а  предок,
оставшийся в одиночестве, наверное, умирал еще долго.
        Впоследствии я  узнал,  что  французские археологи обнаружили в  Долине
царей  богатый саркофаг с  безымянным телом,  которое,  вопреки всем  правилам,
перед захоронением не подверглось обряду бальзамирования.  Сердце, внутренности
и мозг находились на своих местах,  зато в саркофаге отсутствовала обязательная
для таких случаев Книга Мертвых —  этот подробнейший путеводитель по загробному
миру.             
        Но  главное,  что  поразило археологов и  о  чем  они  потом  частенько
вспоминали,   —  это  застывшие  на  иссохшем  лице  умершего  следы  долгой  и
мучительной агонии...
        Возьмем такой вечный вопрос — во зло или во благо даются людям знания.
        Один  весьма  умный  человек (причем умный  по  меркам  любого времени,
недаром ведь его продолжают Цитировать и ныне),  будучи царем Израильским,  так
наставлял своих  отпрысков:  «Ищите  мудрость,  как  серебро».  Однако  спустя,
некоторое время,  претерпев всяческие невзгоды, ниспосланные богами за гордыню,
он  заговорил совсем иначе:  «Во многой мудрости много печали,  и  кто умножает
познания, тот умножает скорбь».
        Весьма примечательная эволюция взглядов.
        К чему я это все говорю? Сейчас узнаете. Что я знал о Древнем Египте до
того  момента,  как  схлопотал гвоздь в  голову?  Обыкновенный набор  мещанских
благоглупостей,  в  котором все  перемешано —  и  Тутанхамон,  и  Нефертити,  и
Клеопатра,  и  тайные знания жрецов,  и  богоподобные космические пришельцы,  и
сокровища пирамид, и оживающие в свой срок мумии. Кажется, все.
        Нет,  вру!  Еще я знал анекдот про Египет.  Как говорится,  простите за
юмор.
        На политзанятиях Василий Иванович Чапаев спрашивает у Петьки:
        — Ты хоть одну африканскую страну знаешь?
        —  А как же!  — отвечает Петька,  озабоченный не только судьбой мировой
революции, но и половыми проблемами пролетариата. — Ебипет!
        Известный  энциклопедист Василий  Иванович  Чапаев  над  этим  ответом,
конечно,  задумался, только крыть ему нечем. Последнюю географическую карту еще
в прошлом году на курево использовали.  Но, похоже, не врет Петька. Кажись есть
такая страна в Африке.  Не Ебипет, так Едрипет. Похвалив ординарца за ученость,
Чапаев задает следующий вопрос:
        — А какие, к примеру, в той стране животные водятся?
        — Ебимоты! — немедленно докладывает Петька.
        Возразить трудно.  Фурманов в запое. Батюшку в расход пустили. Школьный
учитель к белым сбежал.
        Иных интеллектуалов не имеется.
        —  Ладно,   —  говорит  Чапаев.  —  Последний  вопрос.  Какие  растения
произрастают в той стране? Назови что-нибудь из самых известных.
        — Эти... как их, — Петька чешет затылок. — Ебибабы, кажется...
        —  А  вот и нет!  — живо возражает Чапаев.  — Неправильно!  Зря я тебя,
неуча, похвалил! Не ебибабы, а бабаебы! Книги надо читать, а не за Анкой в бане
подсматривать!
        Теперь о  Древнем Египте,  вернее о  Та Кемет,  как называли эту страну
местные жители, я знаю почти все.
        Как-никак прошел ее пешком вдоль и поперек. Поднимался по Нилу до самых
Асуанских порогов.  Отдыхал в тени баобабов.  Лакомился мясом бегемотов.  Читал
папирусные свитки, от которых нынче даже праха не осталось. Слушал предания, не
дошедшие до  Геродота.  Участвовал в  ночных  мистериях жрецов бога  Тота,  чьи
учения,  распространившись по свету,  впоследствии породили герметизм, алхимию,
оккультизм,  теософию и  прочие  тайные  доктрины.  Беседовал со  звездочетами,
знавшими об устройстве Вселенной куда больше, чем Птолемей Клавдий.
        Кроме того,  не стоит забывать, что я строил козни самому фараону, спал
с  его наложницами и был похоронен в царском саркофаге,  пусть и без соблюдения
должного ритуала.
        Да  только какая мне  от  всего этого польза сейчас?  Вновь оказаться в
Древнем  Египте  вряд  ли  удастся  (кстати,  и  не  тянет).  Отбивать  хлеб  у
профессиональных  египтологов  я   не  собираюсь,   иначе  пришлось  бы  заново
переписать всю историю доантичного Средиземноморья. Не по плечу мне такой труд,
да и не по нраву.
        А держать все это в себе ох как трудно. Пусть наша Душа отнюдь не воск,
но  печати,  оставленные на  ней  жизнью,  рано или поздно проявятся.  Если,  к
примеру,  ты привык в  запале хвататься за рукоять шпаги,  то будешь машинально
искать ее и  после того,  как облачишься в монашескую рясу.  Когда слово «хлеб»
известно тебе на двадцати языках,  ты когда-нибудь оговоришься, попросив ломоть
не по-русски,  а по-маовитски. Про наши сны — кривое зеркало прожитого — я и не
говорю.  Пусть мне  даже удастся когда-нибудь забыть царский саркофаг,  изгнать
этот кошмар из снов невозможно...
        Короче,  нет  ничего удивительного в  том,  что,  очнувшись на  койке в
клинике профессора Котяры,  я  не смог сразу врубиться в новую действительность
и, пугая медсестер, долго молол что-то на древнеегипетском.
        Особенно досталось ненавистной Марье Ильиничне,  прежде донимавшей меня
то  страхом смерти,  то  болью.  На  ее голову я  обрушил целый ушат проклятий,
понятных только базарным торговкам да  уличным девкам города Меннефер,  то бишь
Мемфиса.
        — Жми,  старая цапля,  на свою хреновину!  Жми,  пока у тебя не отсохли
руки и не перекосило пасть! Я хочу назад! Здесь мне нечего делать!
        Успокоили меня быстро.  Человек под капельницей то же самое,  что рыбка
на крючке — делай с ним что хочешь.
        Едва я  стал приходить,  в  себя,  как Котяра и  Мордасов засыпали меня
вопросами,  смысл которых угадывался с  трудом.  Ничего не  поделаешь —  долгое
общение с  шерденами,  жрецами и  царскими сановниками приучило меня  совсем  к
другому образу мышления.
        Тем  не  менее  я  пытался  отвечать,  поминутно путая  русскую речь  с
египетской,  греческой,  финикийской и даже норвежской.  Со стороны наш диалог,
наверное, напоминал диспут немого с глухими. Тут надо отдать должное терпению и
такту обоих профессоров.  Никто не тряс меня за плечо и  не орал в ухо:  «Какой
разведкой ты перевербован — хеттской,  греческой,  египетской, иудейской? Какое
диверсионное задание имеешь?»
        Прошло немало времени,  прежде чем  между  нами  установилось более или
менее  нормальное взаимопонимание,  и  тогда  я  честно доложил,  что  никакого
Минотавра не  встречал,  поскольку промахнулся во  времени сразу  на  несколько
веков,  зато немало лет прожил в Древнем Египте, где из простых наемников сумел
выбиться в носильщика царских сандалий.
        Профессора дружно закивали головами — понимаем, мол, но вид по-прежнему
имели  несколько  ошарашенный.  Из  «душеходства» вернулся  не  Олег  Наметкин,
изученный ими вдоль и поперек, а какой-то совсем другой человек.
        Дабы сделать моим покровителям что-то приятное, я произнес:
        — А вы молодцы! Совсем не постарели за этот срок.
        — За какой срок?  — синхронно удивились они. — У нас здесь и трех минут
не прошло.
        Вот  это  да!  Здесь всего три минуты,  а  там добрый кусок жизни.  Еще
несколько таких  ходок,  и  я  могу  безнадежно одряхлеть душой.  Пока  это  не
случилось,  надо побыстрее покончить с Минотавром,  а уж потом всерьез заняться
устройством собственной судьбы.
        Доведя эти умозаключения до сведения профессоров, я вновь поставил их в
тупик.  Похоже что наши интересы расходились все дальше. Им позарез нужны новые
данные,  подтверждающие или опровергающие теоретические выкладки.  А  мне нужна
самостоятельность, сиречь вольная воля.
        — Разве вы и отдохнуть не хотите? — удрученно спросил Котяра.
        — Где, здесь? — возмутился я. — Тоже мне санаторий... Утром капельница,
вечером клизма. Я лучше в новом теле отдохну. Где-нибудь в шахском серале или в
садах Семирамиды.  А  пока время терять не  хочется.  Трудно вживаться в  чужую
эпоху,  привыкнув к манной кашке и кефиру...  Впрочем,  какой может быть базар,
ведь через три минуты опять увидимся.
        — Воля ваша...  — произнес Котяра тоном Понтия Пилата, умывающего руки.
—  Приготовьтесь,  Марья Ильинична.  Пациент у  нас такой,  что с  ним особо не
поспоришь. Большая шишка. За каким-то там фараоном тапочки носил.
        — Не тапочки,  а сандалии!  — поправил я его.  — Зачем утрировать.  Они
сейчас,  наверное,  дороже всей  вашей клиники стоили бы.  Это  раз.  И  не  за
каким-то  там фараоном,  а  конкретно за Тутмосом Великим,  покорителем Нубии и
Сирии. Это два.
        — Марья Ильинична,  действуйте!  — взмолился Котяра.  — Как мне все это
осточертело! Фараоны, императрицы, минотавры!
        Боль хлестанула,  словно сотня плетей одновременно.  Каждая плеть имела
на конце что-то острое — шип или крюк. Впившись в трепещущую душу, они с корнем
вырвали ее из полупарализованного тела.
        
        Ампелида, афинская блудница
        Мало просто свалиться куда-то и при сем уцелеть,  надо еще проследить и
подвергнуть критическому анализу все закономерности случившегося, что дает шанс
когда-нибудь превратить случайное падение в осознанный и управляемый полет.
        Так   могли   сказать  многие.   Например,   пионер  воздухоплавания  —
птеродактиль.  Или  изобретатель ранцевого парашюта штабс-капитан  Котельников.
Могли,  но не сказали.  Первый — по причине полного отсутствия разума, второй —
из личной скромности.
        Что  же,  придется взять  эту  миссию на  себя.  Но  сразу уточню,  что
вышеприведенная фраза  касается только  полетов  в  ментальном пространстве.  В
реальном мире я расшибся бы, даже упав с дивана.
        Считать толчки,  возвещающие об  очередном ответвлении генеалогического
древа,  уже вошло у  меня в привычку,  но теперь я старался уловить нечто иное—
общую  мелодию  продвижения души  по  клавишам-ступенькам нисходящих поколений.
Слух у меня,  кстати сказать, идеальный — ведь раньше по одному перестуку колес
я угадывал название очередной станции метро.
        Хотелось предугадать —  какой путь мне выпал на сей раз.  Прежний,  уже
испробованный, или иной, уводящий совсем в другие края и другие этносы.
        Привычный пологий спуск в  прошлое быстро превращался в крутое пике,  и
предчувствие,  резко обострившееся в ментальном пространстве, подсказывало, что
в Киммерию меня больше не занесет.
        Если весь конгломерат моих предков можно было сравнить с  бесчисленными
рукавами  нильской  дельты,  то  с  привычного судоходного русла  я  свернул  в
какой-то малоизвестный, но бурный поток.
        На  сей  раз я  загадал себе остановиться на  цифре семьдесят пять,  но
слегка поторопился и вернулся в реальный мир где-то в семидесятом поколении.
        Восторг и  ужас  первых  «душеходств» давно  рассеялся,  и  сейчас меня
интересовали три чисто прагматических вопроса:  «Кто я?  Где я? В каком времени
нахожусь?»
        Стояла ночь,  и  в  этом не было ничего удивительного,  поскольку люди,
достигшие   определенной  ступени   цивилизации   (особенно   люди   семейные),
предпочитают совокупляться в темное время суток.
        С окружающим мраком боролся только масляный светильник,  явно казенный,
потому что такого закопченного, чадящего уродца нормальный человек в своем доме
держать не  стал  бы.  Насколько позволяло судить  столь  скудное освещение,  я
находился  в  довольно  тесном  помещении с  низким  потолком  и  несокрушимыми
каменными стенами.  Сквозь узкое зарешеченное окошко проглядывали звезды. Сам я
возлежал на грубом деревяном топчане, едва прикрытом каким-то тряпьем.
        Тюрьма да и только! Ну и влип.
        Впрочем,  это были только цветочки. Ягодки же состояли в том, что я сам
был ягодкой (простите за скверный каламбур),  то есть женщиной — судя по первым
ощущениям, довольно молодой, но весьма обильной телом.
        Надо полагать,  что  со  мной только что  совершили половой акт (каково
осознать такое бывшему лейб-гвардейцу,  викингу и  шердену?).  Лысый и  пузатый
старикашка, примостившийся на краю топчана, по-видимому, был моим любовником.
        Ну я и докатился!
        Интересно,  кто этот урод — тюремщик, воспользовавшийся своим служебным
положением, или случайный сокамерник, приголубленный из жалости.
        Внедряться в  душу  прародительницы я  не  спешил,  решив  ограничиться
позицией стороннего наблюдателя.  Долго задерживаться в  этой дыре,  да  еще  в
столь постыдном облике не имело смысла, но я все же хотел определиться с местом
и временем.
        Особа, в которую я вселился, утонченными манерами не отличалась. Громко
зевнув,  она  почесала  свою  натруженную  промежность  и  бесцеремонно пихнула
старика в бок.
        —  А  ты,  папаша,  еще  ничего,  —  сказала она.  —  Даже не  ожидала.
Навалился, как молодой.
        —  Когда  делаешь  какое-нибудь  дело  последний  раз  в  жизни,   надо
поусердствовать, — назидательным тоном произнес старик.
        Разговаривали они  на  греческом языке,  хотя и  понятном для меня,  но
сильно  отличавшемся от  ахейского  наречия,  бытовавшего  во  времена  фараона
Тутмоса. И на том спасибо! Слава богу, что куда-нибудь за Гималаи не занесло.
        —  Почему же последний?  —  девица жеманно изогнулась,  едва не спихнув
старика на  пол.  —  Ночь впереди длинная.  Спешить нам некуда.  За все наперед
уплачено. Целых пять оболов. Можешь хоть сейчас на меня залезать.
        Ага,   подумал  я,   ситуация  начинает  проясняться.  Здесь  властвует
продажная любовь,  хотя  этот факт сам  по  себе никакой полезной информации не
дает. Порок сей имеет такой же возраст, как и само человечество. Зато с оболами
подфартило.  Если мне не  изменяет память,  их начали чеканить в  Аттике где-то
начиная с шестого века до нашей эры.  Впрочем,  они имели хождение и в Северной
Греции, и в Сицилии, и даже в Африке.
        Если с  местом назначения был почти полный порядок,  то  со  временем я
опять ошибся. Да еще как — почти на тысячу лет!
        Старик между тем покинул топчан и  стал прохаживаться от стены к стене,
очевидно обдумывая заманчивое предложение девицы.
        Видя его колебания, та сразу пошла на попятную:
        — Если охоты нет, так давай пока поболтаем.
        —  Тебя как зовут?  —  спросил старик,  остановившись у окна и глядя на
звезды.
        —  Ампелида,  —  игриво  сообщила моя  распутная прародительница.  —  С
заходом солнца я отзываюсь на это имя.
        — Вот что я хочу тебе сказать, Ампелида, — старик вернулся на топчан. —
Щадя мою немощь, ты предлагаешь пока поболтать. Неплохая мысль. Только я боюсь,
что беседы с тобой доставят мне столько же удовольствия,  сколько тебе — соитие
со мной.  То есть одни только разочарования. Уж лучше отведем душу завтра. Ты с
каким-нибудь юным матросом, а я со своими друзьями — философами.
        — Знаю я твоих друзей! — фыркнула Ампелида. — Сморчок Критон да надутый
гусак Федон.  Можно подумать,  что я  ни  разу не  услаждала их.  А  что толку?
Скупердяи и нытики. Над каждой лептой трясутся.
        — Зачем тратиться на то, что можно получить даром.
        — Но ты ведь потратился.
        —  За меня заплатил городской совет,  несущий все расходы по содержанию
узников.  По  закону они  обязаны исполнить мое  последнее желание.  Правда,  в
пределах сметы.  Пять оболов на  вино и  закуску.  Или плотские утехи на  ту же
сумму.
        — В твоем положении, папаша, следует заботиться о душе, а не о плотских
утехах,  —  ухмыльнулась Ампелида.  —  Призови к себе судей.  Покайся.  Попроси
прощения у  богов,  которыми ты  прежде пренебрегал.  Помирись со  всеми,  кого
обличал в яростных спорах.
        —  Каждому свое.  Душа моя  бессмертна.  Судьи меня не  простят.  Боги,
наоборот, уже давно простили. Что касается спорщиков, о которых ты говоришь, то
им  недоступны разумные доводы.  Они  привыкли слушать только  самих  себя.  Их
пустой болтовни я  вкусил с избытком.  Зато наслаждаться столь пышным телом мне
приходилось не столь уж часто, — старик погладил Ампелиду по голой ляжке.
        —  Сам виноват.  Надо было брать в жены красавицу вроде меня,  а не эту
стерву Ксантиппу.  Ни  рожи ни кожи,  а  туда же...  Приличным людям проходу не
дает. И как ты только терпишь ее столько лет!
        —  Жизнь с  Ксантиппой стала для меня очень хорошей школой.  Научившись
ладить с ней, я смогу теперь поладить с самым кровожадным разбойником.
        — А знаешь,  что она вчера заявила на рынке?  — подхватилась девица.  —
Это с  ума сойти!  Будто бы  ты специально добивался смертного приговора,  дабы
оставить ее вдовой, а детей сиротами. Уел ее, значит.
        —  Ксантиппа баба вздорная,  но не лишенная проницательности,  — сказал
старик спокойно.  — В ее словах всегда есть доля истины, как в фальшивой монете
всегда присутствует толика серебра.
        —  Неужели ты  хочешь сказать,,  что и  в  самом деле искал на  суде не
справедливости, а смерти? — изумилась Ампелида.                           .
        —  Почему бы  и  нет?  —  старик лукаво подмигнул ей.  —  На то имелось
несколько весьма веских причин.
        — Что-то не верится...
        — А ты послушай меня.  Причина первая — житейская, — он встряхнул полой
своего ветхого плаща.  —  Я  обнищал.  Все  мое  имущество оценено в  пять  мин
серебра.  В  нашем городе завзятого спорщика скорее побьют камнями,  чем одарят
монетами.  Принимать подачки от  друзей  надоело.  Зато  теперь афиняне обязаны
тридцать дней  содержать меня за  свой счет да  еще  и  похоронить на  казенные
средства.
        — Ты, наверное, шутишь, папаша... За дурочку меня принимаешь.
        —  Вовсе  нет.  Какие  могут быть  шуточки перед смертью,  —  его  руки
путешествовали по  пышным  прелестям девицы,  словно голодные крабы  по  дохлой
рыбине.
        — Ладно.  Считаем,  что я поверила. Каковы же другие причины, о которых
ты упоминал?
        — Причина вторая — личная. Мне перевалило за семьдесят. Память слабеет.
Зубы шатаются. Нутро не принимает изысканную пищу. То, что я делаю с тобой, уже
почти не приносит удовольствия. Я устал от этой жизни и хочу испытать другую.
        — Веришь в переселение души?
        —  И не только в это.  Я верю,  что после смерти меня ждет воздаяние за
праведную  жизнь.  Моя  душа  выпадет  из  круговорота вечных  перевоплощений и
получит Доступ в  мир  высшего блаженства,  где  встретится с  мудрыми богами и
великими людьми. Такими, как Гомер, Гесиод, Аякс, Агамемнон, Одиссей. Разве это
недостаточная награда за  все  муки постылой жизни?  Все земные дела приходят к
своему естественному завершению, а бестелесное существование бесконечно. Уже за
одно это не стоит бояться смерти.
        — Ой,  щекотно!  Убери лапы. За такие штучки мы берем сверх оговоренной
платы...  Излагаешь ты,  папаша,  конечно,  красиво.  Недаром ходят слухи,  что
Дельфийский оракул назвал тебя мудрейшим из греков.  Но меня ты, признаться, не
убедил.  Уж  лучше мучиться на грешной земле,  чем витать бестелесным облаком в
небе. Все упомянутые тобой причины неубедительны и смехотворны. Скорее всего ты
приплел их  для красного словца.  Но  если Ксантиппа права и  ты  действительно
добивался на суде смертного приговора,  то этому должна быть какая-то истинная,
а не надуманная причина. Разлад с жизнью на пустом месте не случается.
        — Это не разлад. Это вполне осознанная позиция. Но если ты настаиваешь,
то можешь выслушать и третью причину,  заставившую меня предпочесть смерть всем
другим видам наказания и даже отказаться от уже подготовленного побега. Назовем
эту причину философской. Но сначала продолжим то славное дело, ради которого ты
посетила меня в этой дыре.  Пять оболов — немалые деньги, и их нужно отработать
хотя бы из-за уважения к щедрости городских властей.
        —  Бедной  девушке  капризничать не  пристало.  —  Ампелида заерзала на
топчане,  подыскивая для  себя  позу  поудобней.  —  Но  про  оболы  больше  не
вспоминай.  Я могу дать тебе удовольствий и на целую драхму,  да только сможешь
ли ты принять и оценить их.
        — Уж как-нибудь постараюсь... — он закряхтел, наваливаясь на девицу.
        Чтобы  не  сблевать,  я  быстренько  отключился от  всех  идущих  извне
ощущений, а потом крепко призадумался.
        Критон,  Федон,  Ксантиппа...  Где-то я эти имена уже слышал... Пузатый
старик с голым шишковатым черепом и рожей сатира. Смертный приговор, вынесенный
неправедными судьями. Тридцатидневное ожидание смерти. Рассуждения о бессмертии
души и благах своевременной смерти. Мины, оболы, драхмы. Город Афины...
        Неужели судьба свела  меня  с  самим Сократом,  неугомонным спорщиком и
самобытным философом?  Нет,  такой случай упускать нельзя.  Это ведь и  в самом
деле умнейший человек своего времени.  Он,  наверное,  и  про  Минотавра многое
знает,  и  про Тесея,  а уж нынешний год назовет без малейшей запинки.  Вот так
удача! Не ожидал даже...
        Только побыстрее бы закончился этот срам,  именуемый любовью.  Девке-то
что!  Она профессионалка.  За деньги и  под козла ляжет.  А каково мне,  вполне
нормальному мужчине,  которого без зазрения совести пялит во  все дырки мерзкий
старикашка, пусть и прославившийся в веках своим полемическим даром.
        Спустя какое-то время я осторожно,  вполуха, прислушался. Старик больше
не сопел и не сотрясал хлипкий тюремный топчан. Значит, можно включить зрение.
        Сократ (или тот,  кого я  принимал за  Сократа) сидел на краешке нашего
жалкого ложа,  а моя прародительница опять бесстыдно почесывалась, приговаривая
при этом:
        — Для своих лет ты просто жеребчик.  Жаль только,  что долгой скачки не
выдерживаешь.
        — Я не жеребчик,  а мерин,  — без всякого сожаления признался старик. —
Знала бы ты меня лет тридцать назад. Вот тогда бы мы устроили настоящие скачки.
        — Тридцать лет назад меня еще и на свете не было...  Ну давай,  излагай
свою третью причину. Любопытно будет послушать.
        — Как я уже говорил,  основную причину, заставившую меня искать смерти,
можно назвать философской,  ибо она целиком проистекает из моего мировоззрения,
—  старик вновь заходил по  своей каталажке.  —  Что  я  имею в  виду...  Давно
понятно,  что  мне не  ужиться с  афинянами.  Причем меня одинаково ненавидят и
аристократы,  и корабельная чернь.  Я не устраиваю никого, кроме кучки праздных
людей,  считающих себя моими учениками.  А ведь я никогда никого не убивал,  не
воровал,  не лжесвидетельствовал,  не злословил,  не подвизался в сикофантах, а
всегда чтил отечественные святыни и  повиновался установленным законам.  За что
же на меня обрушилась такая нелюбовь общества?
        —  Действительно!  — подхватила девица.  — Есть даже специальный закон,
запрещающий тебе вступать в разговоры с молодежью.
        — Все объясняется очень просто, — продолжал старик. — У меня и у афинян
разные взгляды на  такие  проблемы,  как  добродетель и  порок,  право и  долг,
свобода и ответственность, личность и общество.
        — Слушай, папаша, ты сейчас не на агоре, а я тебе не народное собрание.
Выражайся попроще. Иначе я больше не подпущу тебя к себе.
        —  А  мне больше и не надо,  — старик беспечно пожал плечами.  — Слушай
дальше.  Афиняне любят свой город, чтут его законы, гордятся своей демократией.
В  этом смысле я не составляю исключения.  Тому есть достаточно примеров.  Имея
немало  лестных предложений из  разных городов,  я  никогда не  покидал родину.
Когда  Афинам угрожала опасность,  я  сражался в  рядах гоплитов под  Потидеей,
Делией и Амфиполем.  Я всей душой ненавижу тиранию. Вот то, что объединяет меня
с афинянами.
        — А что разъединяет?
        —  Сейчас  скажу.  Афиняне ради  процветания родного города способны на
все.  И на самопожертвование,  и на подвиг,  и на подлог, и на прямое нарушение
клятвенных обязательств.  В  их  понимании это  называется патриотизмом.  Я  же
ставлю истину выше Афин, выше патриотизма и даже выше богов.
        — Много на себя берешь, папаша. 
        —  Потому-то я  и  оказался здесь...  Мы много лет боролись с  тиранами
разных мастей,  а чего добились в итоге?  Городом правит демос.  Справедливость
вроде бы  восторжествовала.  Но  я  не  могу без слез смотреть на  то,  во  что
выродилась наша  хваленая демократия.  Богачи  перекупают голоса  бедняков и  в
народном собрании,  и в суде присяжных. Назначение на важнейшие государственные
должности  происходит  по  жребию.  Вот  и  выходит,  что  суконщик  становится
стратегом,  а  винодел  руководит  постройкой кораблей.  Законы,  принимаемые в
последнее  время,   никуда  не  годятся.  Мнение  мудрецов  отвергается.  Везде
торжествуют невежды.  Каждое  голосование в  народном собрании дает  удручающие
результаты. Оно и понятно, ведь дураки своим числом всегда превосходят умников.
        —  Тут я с тобой согласна.  В этой тюрьме сидит двадцать человек,  и ты
среди них — единственный умник.
        —  Есть и  еще один принципиальный вопрос,  по  которому я  расхожусь с
афинянами,  —  старик не  обратил никакого внимания на  реплику своей блудливой
подруги. — В словесном изложении он выглядит примерно так: что есть свобода и в
какой мере она может ущемляться обществом?
        — Ну-ну! — похоже, что эта тема заинтересовала Ампелиду больше всего.
        — Свобода, наряду с разумом, — это то единственное, что отличает нас от
животных. Чем более дик народ, тем более он несвободен. Пределы свободы каждого
отдельно  взятого  члена  общества  определяют  и  нравственное здоровье  этого
общества.  Я считаю,  что людей нельзя принуждать ни к войне,  ни к труду, ни к
поклонению богам,  а  уж тем более —  к подлости.  Окончательное решение должен
принимать только сам человек.  Права любого из живущих не могут ущемляться ради
ложного понятия общественного блага.  Людей  должна объединять не  власть и  не
суровые   законы,    а   только   дружба,   взаимное   уважение,   преданность,
справедливость. В идеале свободный человек не подвластен никому, даже богам.
        —  Вот тут ты загнул,  папаша!  —  хихикнула девица.  —  Меня-то полная
свобода,   положим,  устраивает.  Но  еще  больше  она  устраивает  грабителей,
фальшивомонетчиков,   лентяев  и  пьяниц.  Можно  представить,  какой  кавардак
начнется в Афинах,  если все они вдруг станут неподвластны и неподсудны. У тебя
отберут последний плащ,  а меня будут задаром насиловать на каждом перекрестке.
Ну и все такое прочее...
        — Пойми,  свобода — это не самоволие и не самоуправство. Это прекрасное
и  величественное достижение человечества.  Не отдельного человека,  вроде меня
или  тебя,  а  всего человечества.  Прийти к  истинному пониманию свободы можно
только через мудрость,  воспитание,  всепрощение,  доброту. Свободного человека
нужно растить и  лелеять столь же бережно,  как садовник растит и лелеет редкий
цветок.  На это уйдут годы,  а может,  и века.  Я сам,  конечно,  понимаю,  что
торжество свободы наступит не  скоро,  но ведь его нужно понемногу готовить.  И
чем раньше мы это начнем, тем лучше.
        — И ты проповедовал подобный вздор молодежи? — Ампелида почему-то стала
поправлять свои одежды, от предыдущих ласк сбившиеся чуть ли не к подбородку.
        —Я не выбираю слушателей.  Каждый,  проходящий мимо, волен поступать по
своему усмотрению — или внимать моим речам, или следовать дальше.
        —  Знаешь,  папаша,  что  я  тебе  скажу...  —  Ампелида  потупила свои
бесстыжие глаза.  —  Ты только не обижайся.  К смерти тебя приговорили поделом.
Можешь и дальше пользоваться моим телом, но душой я на стороне судей.
        —  Вот  и  я  про  это,  —  старик закивал,  обрадованный тем,  что его
наконец-то  поняли.  —  Что  станет с  этим городом,  если его  обитатели вдруг
воспримут мои  идеи  как  должное?  Он  неминуемо погибнет.  Смертный приговор,
вынесенный мне афинянами,  нужно воспринимать как акт самозащиты.  Он направлен
не против вздорного и болтливого старикашки, которого можно и щелчком зашибить,
а  против  его  пагубных  идей,  уже  начавших  завоевывать симпатии  некоторых
граждан. Ведь я покушаюсь на незыблемое. Отвергаю суверенитет общества в пользу
суверенитета личности.  Суд собственной совести ставлю выше суда народа.  Таким
образом,  мои частные принципы входят в  противоречие с  принципами большинства
афинян.  Народ не только имел право, он был обязан приговорить меня к смерти...
Впрочем,  сначала  суд  склонен  был  пощадить меня,  ограничившись штрафом или
изгнанием.  Ради этого мне  следовало публично покаяться и  отказаться от  всех
своих  предыдущих слов.  Но  такой  исход был  неприемлем для  меня.  Ведь,  по
существу,  судили не  меня,  а  истину,  пусть даже  спорную.  Глупцы,  они  не
понимают, что любая истина сначала кажется преступницей, а позже превращается в
законодательницу. Я сам определил свою судьбу, хотя кое-кто придерживается иной
точки зрения.  Я выбрал смерть для того,  чтобы продемонстрировать людям пример
личной свободы.
        —  Зачем такие сложности,  папаша?  Кинулся бы вниз со скалы —  и  все.
Разве это не пример личной свободы?
        —  Ни в коем разе.  Самоубийство — деяние нечестивое.  Глупо кидаться в
объятия смерти, если она шествует мимо. Но совсем иное дело, когда смерть стоит
у тебя за спиной. Все должно идти своим предопределенным порядком. Сроки каждой
человеческой жизни учтены в великом замысле природы.
        —  Меня предупреждали,  что  ты  сладкоречив,  как сирена,  и  способен
навязать свое мнение любому.  Так  оно,  может,  и  есть...  Однако меня ты  не
убедил.  Хотя настроение испортил. Знала бы обо всем заранее, так никогда бы не
позарилась на эти несчастные оболы. Да и время сейчас такое, что я могу зачать.
Только сыночка-философа мне еще не хватало...
        — Увы, от судьбы не уйдешь, — ухмыльнулся старик.
        — Остается надеяться, что ты уже не способен к зачатию.
        — Почему же! Мои дети совсем еще малолетки. Разве это не известно тебе?
        —  Известно.  Да  только  люди  говорят,  что  Ксантиппа прижила их  на
стороне.
        — Я придерживаюсь иного мнения.  На такую клячу,  как она,  даже раб не
польстится.  К  тому же  при рождении сыновья очень походили на меня.  Такие же
лысенькие,   такие  же  беззубые,   такие  же  крикливые,  —  старик  улыбнулся
собственной шутке. — Так что вскоре ожидай приплода.
        — Клянусь Герой, я скорее отравлю свое чрево!
        — А вот это уже будет преступлением.  И против богов,  и против людских
законов.  Не спеши, моя красавица. Пройдет немного времени, и афиняне заговорят
обо мне совсем по-другому. Ты еще увидишь мой бюст, установленный в Парфеноне.
        За дверью вдруг лязгнуло, и грубый голос произнес:
        — Эй,  голубки,  скоро светает! Так что ворковать вам осталось недолго.
Поторапливайтесь.
        — Это тюремный страж! — всполошилась Ампелида. — Он навещал мою подругу
Мирталу,  да  что-то  рано от нее вернулся.  Не сладили,  наверное...  Мне пора
собираться.
        Наступила пора действовать. Я слегка притушил сознание Ампелиды (ей это
показалось   чем-то   вроде   обморока)   и   спросил,    подражая   интонациям
прародительницы:
        —  Кстати,  пока мы еще не расстались...  Напомни,  какой нынче год.  Я
что-то запамятовала.
        — Ничего нет проще. Сейчас первый год девяносто пятой Олимпиады.
        Я быстренько произвел в уме несложный пересчет.  Ага,  триста девяносто
девятый год  до  нашей  эры.  При  желании можно и  месяц выяснить.  Про  такую
точность прежде даже мечтать не  приходилось.  А  что толку!  До  Минотавра еще
добираться и  добираться.  Знать бы,  хотя и  приблизительно,  какой промежуток
времени нас разделяет.  Поинтересоваться, что ли, у Сократа? Он старик ушлый. С
Периклом  общался.  Ксенофонту  советы  давал.  О  прошедших  веках,  наверное,
побольше нашего  Мордасова знает.  Да  только прямо  в  лоб  его  не  спросишь.
Дескать, в каком точно году скончался небезызвестный Минотавр, сын царя Миноса?
Тут подходец нужен.
        Как  ни  странно,  но  на  помощь мне пришел тюремщик.  Вновь толкнув в
дверь, он объявил:
        —  Эй,   приятель,   говорят,  что  корабль  со  священным  посольством
возвращается. Жить тебе осталось всего пару дней.
        — Тем лучше,  — Сократ за словом в карман никогда не лез.  — Наконец-то
вместо твоей вечно пьяной рожи я узрею светлые лики богов.
        —  А  в  чем дело?  —  незамедлительно поинтересовался я.  —  Про какое
посольство идет речь?
        —  Ты что — дурочка или чужестранка?  — удивился старик.  — Разве можно
жить в Афинах и ничего не знать о Делиях, празднике Аполлона Заступника?
        — Считай меня кем угодно. — Я изобразил обиду. — Да только, если честно
сказать,  мне  начхать  на  все  ваши  праздники.  Я  ведь  не  имею  афинского
гражданства. Мой отец был скифом, государственным рабом, и свободу получил лишь
на смертном одре.  Но даже он, варвар, не был таким грубияном, как ты. Я просто
спросила, а ты сразу обзываешься.
        Все  эти  биографические сведения  я  успел  выдернуть  из  затухающего
сознания Ампелиды.  Заодно стало ясно,  как мои предки оказались в  Афинах.  По
древней традиции,  тянувшейся, наверное, еще со времен первых архонтов, порядок
на  городских улицах  поддерживали рабы-скифы,  вооруженные длинными бичами.  А
скифы,  говорят,  произошли непосредственно от киммерийцев. Так что нашей родни
сейчас хватает и в Причерноморье, и в Передней Азии, и здесь, в Греции.
        Широко раскинулось мое генеалогическое древо, ничего не скажешь.
        Обида Ампелиды, похоже, растрогала старика.
        — Прости, моя красавица, я вовсе не хотел уязвить тебя, — засюсюкал он.
—  А что касается Делий,  то это празднество учреждено афинянами в честь победы
Тесея  над  чудовищем  Минотавром,  которой,  как  известно,  способствовал сам
Аполлон.  Празднества происходят раз в  четыре года на острове Делос,  и  Афины
всегда  посылают  туда  корабль  с   дарами,   а  также  священное  посольство,
составленное из знатнейших мужей.  На этот срок отменяются все военные походы и
казни.  Можно сказать,  что  я  жив до  сих пор только благодаря заступничеству
Аполлона.
        Ну  и  ну!  Удача сегодня просто валила мне.  Никто старика за  язык не
тянул — сам завел разговор на интересующую меня тему.
        —  Так и  быть,  прощаю...  —  В знак примирения я помахал рукой.  — На
смертников нельзя обижаться. А давно это было?
        — Что? — не понял старик.
        —  Схватка Тесея с  Минотавром.  В  детстве я что-то такое слышала,  да
позабыла. Девичья память, ничего не поделаешь.                                 
        — Очень давно, — сообщил словоохотливый старик. — Примерно за сорок лет
до Троянской войны.
        — Мне-то какое дело до вашей войны?  Наша родня в ней не участвовала. Я
тебя не про войну, я тебя про Тесея с Минотавром спрашиваю.
        —  От Троянской войны до возвращения Гераклидов прошло восемьдесят лет,
а  от этого события до первых Олимпийских игр еще триста двадцать восемь,  если
вести счет времени по правлению спартанских царей. Остается добавить еще триста
восемьдесят лет, отделяющих нас от первой Олимпиады. Сколько получится?
        — Восемьсот двадцать восемь, — машинально подытожил я.
        — Считаешь ты хорошо, — похвалил старик. — Особенно для женщины. Небось
раньше в палестрах * подрабатывала?
        * Палестра— школа в Древней Греции, где обучались мальчики и юноши.
        
        —  Какие там палестры!  Нас к  ним и  близко не подпускают.  Мой дядя в
порту менялой пристроился. Приходилось иногда помогать ему, — соврал я.
        Старик все еще ковылял от стенке к стенке,  но конечной целью явно имел
топчан.  При  этом он  еще  и  косился на  меня.  С  похотью косился,  чтоб ему
провалиться!  Пусть даже и  не  надеется,  старый сластолюбец.  Хрен он от меня
получит, а не ласки. Хватит ему на сегодня. Для простаты вредно.
        Чтобы  как-то  отвлечь Сократа от  блудливых замыслов,  я  осведомился:
               
        — Кто-либо из потомков Тесея дожил до наших дней?
        — Даже не знаю,  — он призадумался. — Как-то не интересовался... Но мой
род не менее древний и славный, чем у Тесея. Между прочим, я веду происхождение
от Дедала, построившего Лабиринт по заказу царя Миноса.
        —  Ты?  Что-то не верится.  —  Я  с  преувеличенным сомнением глянул на
невзрачного старикана.  — Дедал, насколько мне известно, принадлежал к знатному
роду. А ты сын каменотеса и повитухи. Тем более, он так и не вернулся в Афины.
        —  Путь в  Афины ему был заказан.  Здесь он  был приговорен к  смертной
казни,  как и я. Вернулись внуки Дедала, прежде укрывавшиеся на Сицилии. Можешь
мне не верить,  но клянусь,  что я его потомок в двадцать пятом колене. На этот
счет  имелась  надпись  на  мраморной плите,  которую  видел  еще  мой  дед.  К
сожалению, она погибла во время пожара в храме Посейдона.
        Старик  подобрался  ко  мне  почти  вплотную  и  уже  вознамерился было
присесть на топчан, но я отогнал его пинком ноги.
        — Погуляй,  папаша,  еще немного. Я пока не готова к соитию. Ты мне все
нутро расковырял,  как  бык Пасифае.  Лучше расскажи еще что-нибудь...  Неужели
Тесей в одиночку одолел Минотавра?
        —  По этому поводу существует немало преданий,  весьма разнящихся между
собой,  — как ни в чем не бывало продолжил старик.  — Афиняне предпочитают одну
версию, критяне — другую, ионийцы — третью.
        — С афинской версией мне все ясно,  — перебил я его.  — Дабы освободить
город от позорной дани в виде юношей и девушек,  Тесей прибыл на Крит, очаровал
сестру  Минотавра Ариадну,  проник с  ее  помощью в  лабиринт,  где  и  заколол
чудовище мечом. Не так ли?
        — Так,  — он кивнул.  — Но ты говоришь сейчас как-то странно... Сначала
прикидываешься,  что  даже про  афинские праздники ничего не  знаешь,  а  потом
начинаешь излагать подробности из жизни Дедала и Тесея...
        Это он верно подметил. Нельзя быть чересчур умным. Я ведь всего-навсего
уличная девка. В тонкостях мифологии разбираться не должна.
        Пришлось с томным вздохом пробормотать:
        —  Сама не  понимаю,  что на меня накатило.  Словно бы внутренний голос
проснулся...
        — Наверное,  это заговорил твой демон-покровитель,  имеющийся у каждого
человека. Со мной такое тоже случается, особенно в трудные минуты... Значит, ты
хочешь услышать какую-нибудь иную версию предания о Тесее и Минотавре?
        — Конечно,  хочу!  Любишься ты,  папаша,  отменно, но рассказываешь еще
лучше, — подольстился я.
        —  Тогда  слушай  историю,  которую  давным-давно  мне  рассказал  один
этеокритянин*  весьма  знатного  рода,   чьи  предки  были  сподвижниками  царя
Миноса...  Когда Тесей сошел на  берег,  всем уже  было известно о  его  тайных
замыслах.  Ариадна,  женщина хоть и молодая,  но проницательная и многоопытная,
предпочла кровные  узы  лукавым  посулам  пришельца.  Тесей  бесславно погиб  в
лабиринте,  а  Минотавр с  помощью искушенной в  колдовстве Ариадны принял  его
облик,  вернулся в Афины,  погубил родного отца,  занял его трон и стал править
железной рукой.  Завоевав все окрестные города,  он не только объединил Аттику,
но и  залил ее невинной кровью.  Прекрасных юношей и  девушек доставляли в  его
покои уже не раз в  четыре года,  а каждую ночь.  Живыми их уже никто не видел.
Смерть оборотня окутана тайной.  То  ли он живым был ввергнут в  Аид за попытку
похитить юную Елену,  ту самую, что потом стала женой Менелая, то ли пропал без
вести, прогуливаясь вдоль морского побережья.
        *Этеокритяне— «истинные критяне»,  коренное  население острова,  сильно
отличавшееся от пришельцев-греков.
        
        — История печальная,  но куда более занятная, чем предыдущая... Вспомни
еще что-нибудь.
        — Еще говорят,  что, поменявшись с Тесеем обликом, Минотавр вместо себя
заточил в  лабиринте его.  Человек не  мог  стерпеть того,  что  раньше  терпел
человекобык,  и  закололся собственным мечом,  за  что  и  был погребен не  как
царский сын, а как презренный изгой. Ариадна публично прокляла его могилу... На
этом,  пожалуй,  и  закончим.  Такие сказки можно рассказывать без конца,  а за
окном уже  светает.  Разве ты  забыла предупреждение тюремщика?  Давай посвятим
остаток этой ночи любви, — глазки у старика замаслились.
        Ох как ты мне надоел,  папаша,  подумал я. А еще философ, проповедующий
праведную жизнь и  воздержание.  Денег не хватало на пьянство и разврат — вот и
проповедовал.  А сам,  наверное,  в дармовом вине утопился бы.  Да и с халявной
шлюхи тебя за ноги не стащишь.  Нет,  мне здесь больше делать нечего.  Все, что
надо,  я  выведал,  а  басни про  Минотавра-оборотня пусть,  слушает кто-нибудь
другой.  Тюремщик,  например.  Похотливые лапы  уже  оглаживали мои  ягодицы (а
оглаживать тут было что,  боги этого товара для Ампелиды не пожалели),  и, дабы
выиграть время, я сказал, легонько щелкнув старика по лысине:
        —  Не гони,  папаша.  Тюремщик уже уснул и проснется только к завтраку.
Обещаю,  что  чуть позже отдамся тебе со  всей страстью,  но  сначала мне нужно
обделать одно маленькое дельце.
        — Не упирайся,  Ампелида. — Сократ нахмурился. — Иначе я пожалуюсь куда
следует, и ты не получишь обещанные пять оболов.
        —  Вот  напугал!  —  отпихнув докучливого старика,  я  покинул топчан и
направился к стенной нише,  где чадил светильник.  — Ты забыл, что девушки моей
профессии деньги  берут  только  вперед.  Последний из  этих  пяти  оболов  был
истрачен еще вчера вечером.
        Масла в  светильнике было еще предостаточно.  По  крайней мере,  на то,
что  я  задумал,  хватит  с  избытком.   Прости меня,  Ампелида!  Постараюсь не
причинять  тебе серьезного вреда. Хотя ощущения будут пренеприятнейшие, тут уж,
как говорится, ничего не попишешь.
        Зубами задрав левый  рукав до  самого плеча,  я  плеснул на  голую руку
масло, которое немедленно вспыхнуло на коже.
        О-о-о! Какая боль! Спасите меня, великие боги!
        Последним,  кого я увидел, покидая рухнувшее тело Ампелиды, был великий
философ Сократ.  Ухватив чан с  нечистотами,  он  спешил на  помощь бездыханной
девице,  потому что огонь охватил не только ее одежду, но и солому, покрывавшую
пол.
        Скорее всего он был порядочным человеком. В отличие от меня...
        
        Хишам, Вавилонский вор и вообще подлец, каких мало
        Ночь,  проведенная в  темнице Сократа,  оказалась плодотворной во  всех
смыслах — Ампелида понесла,  а я узнал много полезного для себя.  Но это еще не
все. Пока старик огуливал пышное девичье тело (слава богу, уже не мое), я время
даром тоже не терял — обдумывал план дальнейших действий.
        Возвращаться в исходную точку всех предыдущих «душеходств» не хотелось.
Обрыдли мне и  Котяра,  и  Мордасов,  а  уж эта вампиресса Марья Ильинична —  в
особенности.
        Зачем без толку болтаться туда и обратно?  Представьте себе охотящегося
зверя, который после каждой очередной неудачи порожняком возвращается в логово.
Скажете — такого быть не может. Оказывается, может. И пример этому — я.
        Но  сейчас  с  подобной  практикой покончено.  К  заветной  цели  нужно
стремиться кратчайшим путем, пусть даже и неизведанным.
        Вот только получится ли?
        Короче  говоря,   расставшись  с   Ампелидой  (ах,   как  все  неудачно
получилось!),  я не отдался на волю неведомых стихийных сил,  делающих погоду в
ментальном пространстве, а постарался занырнуть поглубже в прошлое.
        И знаете — получилось!
        Наверное,  вниз меня тянул груз неблаговидных поступков,  совершенных в
афинской темнице.  Еще бы  —  нанес телесные повреждения ни  в  чем не повинной
девице  да  вдобавок  оскорбил  великого человека,  доживающего в  неволе  свои
последние дни.
        Но только каяться будем после. Сейчас не до этого.
        Смерть  Сократа отделяли от  смерти Минотавра восемьсот двадцать восемь
лет или двадцать пять поколений.  Счетчика,  регистрирующего пройденные годы, у
меня,  естественно,  не было.  Приходилось ориентироваться только на поколения.
Будем надеяться, что лукавый старец не обманул меня.
        Отсчитав  в  обратном  порядке  двадцать  пять  предков,  я  вернулся в
реальный мир.  Надо заметить, что с каждым новым «душеходством» я ощущал себя в
ментальном  пространстве  все  увереннее  и  увереннее.  Сказывался,  наверное,
благоприобретенный опыт. Да и кое-какие способности, надо думать, имелись.
        Пользуясь авиационной терминологией,  можно было сказать,  что, хотя до
настоящего аса мне еще далеко, летуном третьего класса я считаюсь по праву.
        Ревели трубы,  грохотали огромные гонги,  палило солнце,  вокруг шумела
огромная толпа,  а  я  при  всем  честном народе  занимался любовью с  хрупкой,
смуглой  женщиной,   лицо   которой  было   скрыто  позолоченной  маской.   Тут
волей-неволей, а застыдишься.
        Дело,  похоже,  было уже завершено,  и какой-то бородатый тип, стоявший
рядом,  нетерпеливо хлопал меня по плечу — хватит,  мол,  слазь. Того же мнения
придерживалась и женщина, толкавшая меня в грудь.
     Я послушно встал,  оправляя одежду, и мое место тут же занял бородач. Ноги
женщины, до того охватывающие мою поясницу, теперь скрестились на его чреслах.
        Оглянувшись по  сторонам,  я  с  удивлением убедился,  что тем же самым
занимаются  еще  сотни  пар,  расположившихся прямо  на  циновках,  покрывавших
каменные плиты обширной площади.
        Трубы  и  гонги  продолжали сотрясать воздух,  мужчины  менялись  через
каждые  три-четыре  минуты  (некоторые тут  же  отправлялись искать себе  новую
пассию),  женщины предавались любовной страсти с  неестественной истовостью,  а
сверху  на  все  эти  непотребства спокойно взирала огромная каменная богиня  с
торчащими вперед остроконечными грудями и  колчаном стрел за спиной.  У ног ее,
словно домашние собачонки, примостились крылатые львы со свирепыми мордами.
        Ниже  и  выше  меня уступами располагался громадный белокаменный город,
переполненный  дымом  благовоний,   варварской  музыкой,   праздными  людьми  и
крылатыми львами. В разноязычном гомоне толпы чаще других слов звучало гулкое —
«Бабилу». Вот, значит, где я оказался на этот раз!
        Бабилу.  Вавилон.  Город городов, много раз проклятый и разрушенный, но
всякий раз вновь встававший из пепла, как птица Феникс.
        А  эта  просторная,  сплошь  покрытая совокупляющимися парами площадь —
преддверье храма бессмертной красавицы Иштар,  богини войны, раздора и плотской
любви,   которой  верно   служат  многочисленные  жрицы,   в   праздничные  дни
занимающиеся  священной  проституцией.   Ну  что  же,  у  каждого  народа  свои
развлечения.  Кто-то любит в  воскресенье попить холодненького пивка,  а кто-то
предпочитает трахаться на  городской площади с  исступленными фанатичками.  Как
говорится, дело вкуса.
        Вопрос в другом — как занесло сюда моего предка? Я-то, дурак, надеялся,
что в  столь отдаленных краях у  меня родственников нет,  а  они,  оказывается,
расползаются по свету, как тараканы. Эх, забыл выведать у Ампелиды про ее родню
со стороны матери.
        Предок,   чье  имя,   национальность  и   общественное  положение  пока
оставались для меня загадкой, продолжал кружить возле храмовой площади, но, как
мне казалось,  искал не плотских утех,  а просто выбирал самые людные места. Он
скрывался от кого-то и делал это весьма умело,  ведь давно известно, что дерево
лучше всего прятать в лесу, а иголку — в стоге сена.
        Немного освоившись в  новом теле,  я  сразу почувствовал себя не совсем
уютно.  Этот  молодец  представлял  собой  полную  противоположность киммерийцу
Шлыгу. Вместо инертности, покорности, лени и скудоумия — дерзость, неистовость,
изворотливость и сообразительность.
        Говоря фигурально,  если Шлыг был податливым воском,  то  этот типчик —
куском кремня,  о который и руку недолго поранить.  Чувствую,  трудненько мне с
ним придется. Личность — она и в бронзовом веке личность.
        Сейчас мой предок лихорадочно размышлял над тем, где ему лучше укрыться
до вечера,  чтобы потом,  в темноте,  скрытно покинуть город. Судя по всему, он
недавно  совершил  нечто  такое,  что  в  древнем  Вавилоне считалось тягчайшим
злодеянием, и сейчас искал способ избегнуть расплаты.
        Однако  страха  в  нем  не  было.   Точно  так  же,  как  и  раскаянья.
Преступления были  его  ремеслом и  даже  в  некотором роде  страстью,  а  всех
окружающих людей он делил на две категории —  вероятных врагов и  потенциальных
жертв. Да, опять мне повезло. В кавычках, естественно.
        Стоило  только  копнуть в  его  сознании чуть  поглубже,  как  он  весь
вздрагивал,  словно укушенный оводом жеребец,  и мысли, прежде предельно ясные,
сразу превращались в запутанную головоломку.
        По всем параметрам это был человек необыкновенный, наделенный не только
острым умом и звериным чутьем, но и многими другими опасными талантами.
        В другой ситуации я не стал бы с ним связываться.  Хватит с меня Васьки
Лодырева и Эгеля Змеиное Жало.  А этот,  похоже,  еще похлеще будет...  Но меня
разбирало любопытство — какой нынче век, правильными ли были мои расчеты?
        Интересно,  у кого это можно здесь узнать?  Наверное,  только у жрецов,
наблюдавших ход светил и ведущих на глиняных табличках учет небесных знамений и
человеческих дел.
        Но моего предка (мысленно я нарек его Вавилонским вором, по аналогии со
знаменитым  фильмом  «Багдадский  вор»,  которым  восхищались  наши  дедушки  и
бабушки) сунуться в  храм не заставишь,  это ясно.  Да и кто там будет с ним на
эту тему разговаривать?  Жрецы всех времен и народов строго охраняли свои тайны
от посторонних.
        Предок   тем   временем   слегка   изменил   свою   тактику.   Опасаясь
примелькаться,  он  покинул окрестности храмовой площади,  но улицы по-прежнему
выбирал только те, где сквозь толпу нужно было протискиваться едва ли не силой.
        Не надо было иметь семи пядей во лбу,  чтобы догадаться, куда он сейчас
держит свой путь —  ну  конечно же,  на городской рынок,  где праздношатающейся
публики, наверное, еще больше, чем возле святилища Иштар.
        Скоро стало ясно, что я не ошибся. Любой рынок, в особенности восточный
(а тем более древний, еще не попавший под контроль санитарной инспекции), можно
загодя  узнать  по  ароматам  заморских специй,  запаху  жареного мяса  и  вони
протухшей рыбы.
        Торговали здесь (вернее,  менялись) прямо с рук,  с циновок, с повозок,
из  окон близлежащих зданий и,  конечно же,  из-под  полы (но  это  в  основном
касалось фальшивого золота, ядов и дурманящих снадобий).
        Купцы являли собой настоящий интернационал —  были  здесь и  узкоглазые
азиаты,  и угольно-черные эфиопы, и рыжебородые кельты. Но чаще всего, конечно,
на  глаза  попадались  вездесущие  финикийцы  —  все  как  на  подбор  носатые,
крикливые, льстивые, вороватые.
        Миновав ту  часть  рынка,  где  в  основном торговали съестным,  предок
направился  к  лавкам,   в  которых  был  выставлен  солидный  товар.  Никакого
определенного плана он не имел,  а  просто убивал время и попутно ловил удобный
случай, в который, подобно всем фартовым людям, верил больше, чем в богов.
        Из  соседней  лавки  донеслась греческая речь,  вызвавшая в  моей  душе
невольный  отклик,   который  каким-то  образом  немедленно  передался  предку.
Вавилонский вор приостановился.  Похоже,  он привык доверять любому внутреннему
голосу. Учтем на будущее.
        Купцы,  толковавшие между собой на  языке Гомера,  были  похожи друг на
друга,  словно братья-близнецы — оба лысенькие, невысокие, сухощавые, но ловкие
и  жилистые,  как  бойцовые псы.  То,  что  они  благополучно добрались сюда за
тридевять  земель  да  еще  сумели  сохранить свое  добро,  свидетельствовало о
предприимчивости, бесстрашии и умении ладить с самыми разными людьми.
        Правда,  товар  у  греков  был  небогатый —  скромные медные украшения,
кувшины  и  кубки  довольно  примитивной  работы,   шерстяные  ткани,   немного
египетского стекла.
        Тот из  купцов,  который обмахивался веером,  покосился на Вавилонского
вора и  сказал на языке,  хоть и  незнакомом мне,  но понятном через восприятие
предка:
        — Чего стал? Проходи.
        —  Мне нравится твой товар,  — ответил Вавилонский вор.  — Почему же ты
гонишь меня?
        —  Мой  товар  стоит  недешево,  —  купец  зевнул,  демонстрируя полное
пренебрежение к  собеседнику и  отсутствие передних зубов.  — А у тебя при себе
нет ни серебра, ни железа, ни рабов.
        — У меня есть что-то получше.
        Вавилонский вор снял с  указательного пальца тонкое колечко,  свитое из
золотых нитей и снабженное кроваво-красным необработанным камнем.
        Купец  с  подчеркнутым  безразличием  взял  кольцо  и,   проверяя  вес,
подбросил его  на  ладони,  а  потом покосился на  напарника,  до  сих  пор  не
проронившего ни  слова.  В  ответ  тот  только  неопределенно пожал  плечами  —
поступай, мол, как знаешь.
        — Вещь,  прямо скажем, не ходовая, — сказал первый купец. — Знать таких
колец не носит,  а для черни оно чересчур дорого... Я, конечно, могу его взять,
но сначала хотелось бы узнать, что ты хочешь получить взамен.
        — Из того,  что видят здесь мои глаза,  ничего. — Предок взмахнул рукой
так, словно хотел вымести вон весь выставленный в лавке товар.
        Это ничуть не смутило купца.
        —  Время  сейчас  такое,  что  все  самое  лучшее  приходится хранить в
потайном месте, — вкрадчиво пояснил он.
        — Понимаю. Но мне не нужен товар. Мне нужна дружба.           
        —  Ты собираешься купить дружбу за золото?  — усмехнулся купец.  — И не
боишься остаться внакладе?
        — Дружба с достойным человеком бесценна.
        — Какая дружба тебе требуется? На веки вечные?
        — Нет, всего на пару деньков.
        —  Каким именно образом мы должны подтвердить свою дружбу?  — купец был
не только хитер, но и проницателен.
        — А когда вы собираетесь возвращаться назад?
        — Да уж пора бы, — греки вновь переглянулись.
        —  Вот и  увезите меня подальше от  этого города.  Других доказательств
дружбы мне не надо,  — предок ловко перехватил кольцо,  которое купец продолжал
подбрасывать на ладони.
        — Предложение заманчивое,  — сказал грек,  скрестив освободившиеся руки
на груди.  —  Но и рискованное.  Войди в наше положение,  незнакомец.  Мы здесь
чужие.  За  нами следят десятки пристрастных глаз.  А  ты,  как я  понимаю,  не
принадлежишь к  числу тех,  кого славят в  Вавилоне.  Как бы дружба с  тобой не
окончилась для нас кнутом и колом.
        —  Если ты отвергаешь мою дружбу,  так прямо и  скажи,  — предок сделал
вид, что собирается уходить. — Я поищу кого-нибудь другого.
        — Нет,  почему же.  Дружба вещь хорошая,  — осклабился купец.  — Но вот
если бы для нее имелись...  более весомые причины.  Тогда и разговор по-другому
бы пошел.
        — Эту причину можно считать достаточно весомой?
        Теперь  на  пальце  Вавилонского  вора  красовалось  уже  не  тоненькое
колечко,  а  массивный перстень с  янтарем,  драгоценностью по  тем временам не
менее желанной,  чем изумруд или яхонт.  Я даже не заметил,  когда он успел его
надеть.
        —  Похоже,  ты богат,  как сам вавилонский царь,  —  купец лишь мельком
глянул на перстень и  тут же отвел взгляд в  сторону.  —  А по виду не скажешь.
Одет,   как  простой  носильщик.   В   сандалиях  твоих  только  глину  месить.
Благовониями давно не умащался.
        —  Это чужая одежда,  —  не стал отпираться Вавилонский вор.  — В своей
собственной я был бы слишком приметен.
        — Я так и понял.  Глаз у меня наметанный,  — похвалился купец.  — Можно
ведь и в рубище обрядиться,  а руки,  которые никогда не знали труда, все равно
выдадут. И волосы тоже... Они хоть и упрятаны под тюрбан, но надрезаны так, как
это принято у  здешних щеголей.  Да и  нож в рукаве тебе от меня не утаить.  Ну
как, спрашивается, дружить с человеком, который прячет нож в рукаве?
        — Не обращай на это внимания.  Нож нужен мне для самозащиты.  Ведь и ты
все время держишь под рукой что-то тяжелое.  Если не нож, то гирьку на цепочке.
Не так ли?
        — Может, и так... — Купец машинально глянул под прилавок. — Но нож тебе
придется сдать. На время, конечно.
        —  Это  следует понимать так,  что  наша дружба состоялась?  —  Предок,
похоже, и обрадовался в душе, но чувства свои тщательно скрывал.
        — Понимай как знаешь. Давно тебя ищут?
        —  Скорее всего с  сегодняшнего утра,  —  ответил Вавилонский вор после
некоторой заминки.  И в его сознании промелькнула смутная картина:  ночь, луна,
мраморная колоннада,  распростертое на полу тело в роскошных одеждах,  обильная
кровь, стекающая в фонтан.
        — И долго еще будут искать?
        — Пока не добудут мою голову, — беспечно ответил предок. 
        —  Мы-то  еще  дивились сегодня,  почему стража у  всех ворот удвоена и
каждого,  покидающего город,  проверяют так,  словно похищена любимая наложница
царя, — сказал купец. — А оказывается, что переполох поднялся из-за тебя.
        —  Предупреждаю заранее,  за  мою поимку объявлена награда,  —  сообщил
Вавилонский вор.  — Она достаточно велика, но в любом случае за мое спасение вы
получите гораздо больше.
        — Если только сами спасемся, — хмыкнул купец. — Тебя хоть как зовут?
        —  Хишам,  —  ответил предок,  и  я даже не понял,  врет он или говорит
правду.
        —  Хишам...  —  задумался  купец.  —  По-вашему  это,  кажется,  значит
«счастливчик».  Подходящее имя...  Хорошо,  пусть будет Хишам. У нас имена тоже
простые.  Он —  Клеодем,  а я — Диномах.  Оба Иониды.  Стало быть,  дети одного
отца.,
        — В какую сторону лежит ваш путь? — поинтересовался Вавилонский вор.
        — На запад, к Нашему морю'.
        — А потом?
        —  Немного поторгуем на  побережье,  а  потом отправимся в  Коринф,  на
родину.
        Терпеть дольше я не мог. Замутив сознание предка, я заставил его задать
вопрос, давно волновавший меня:
        — Кто сейчас правит в Афинах?
        — Царь Эгей, — ответил купец.
        — А на Крите?                    
        — Сейчас узнаем,  — купец высунулся из лавки чуть ли не по пояс.  — Эй,
Антилох, кто правит у вас на острове?
        — Когда я уезжал,  правил царь Минос, да продлят боги его дни и умножат
потомство, — раздалось в ответ из ближайшей лавки.
        Тут уж я  возликовал.  Вот так попадание!  Прямо в яблочко.  Такой шанс
упускать нельзя. Даже если ради этого придется вселиться в самого дьявола.
        Затем  я  полностью уступил  инициативу Хишаму,  избрав  для  себя  уже
привычную роль стороннего наблюдателя.
        Отбросив разделявшую нас  пропасть лет  (и,  соответственно,  разницу в
образовании и  кругозоре),  следовало признать,  что предок превосходит меня во
всем,  а  особенно в  умении отстаивать свои интересы.  К  сожалению,  все  его
несомненные  достоинства  уживались  с   полной  аморальностью  и   отсутствием
каких-либо внутренних тормозов.
        Хишам без  зазрения совести брал все,  что ему нравилось,  и  горе было
тому, кто пытался этому помешать. За ним уже давно тянулся шлейф многочисленных
преступлений,  но самое дерзкое из них — убийство одного из приближенных царя —
переполнило чашу терпения вавилонских властей.
        Все подручные Хишама были схвачены и подвергнуты пыткам.  В местах, где
он мог появиться,  ожидали засады.  Вознаграждение,  объявленное за его голову,
могло склонить к предательству даже лучших друзей.
        Эти сведения я  буквально по  крупицам добыл из  сознания предка за  те
двое суток,  которые он провел в глубокой сырой яме, заваленной сверху тюками с
овечьей шерстью. Вместе с ним в яме обитали крысы и ядовитые насекомые.
         Отказа в вине и хорошей пище не было,  но спал  Хишам вполглаза и нож,
который ему все же удалось отстоять, всегда имел под рукой.
        На  третий  день  снаружи раздались скорбные вопли  верблюдов и  ржание
лошадей. Началось снаряжение каравана, отправлявшегося к Средиземному морю.
        После  полудня  в  яму  спустился  купец  —  не  болтливый  Диномах,  а
молчаливый Клеодем.  Пользуясь больше знаками,  чем  словами,  он  велел Хишаму
опорожнить  мочевой  пузырь  и  кишечник,  потом  напоил  каким-то  горьковатым
снадобьем и  вывел на  поверхность.  Ноги  предка начали заплетаться уже  через
полсотни шагов,  а  сознание отрубилось прежде,  чем  он  увидел  свет  солнца.
Дурман, естественно, подействовал и на меня, но не в такой мере.
        Смутно  помню,  как  тело  Хишама  заворачивали в  ковер,  переложенный
изнутри толстыми бычьими шкурами (делалось это,  наверное,  на тот случай, если
стражникам вздумается протыкать  все  ковры  острыми  спицами).  Окончательно я
обеспамятовал уже после того,  к  ковер взвалили на верблюда и  началась качка,
сродни той, которую я однажды уже испытал на невольничьем судне.
        Таким образом,  все перипетии, связанные с досмотром груза, конфликтами
со стражей и долгим отстоем у запертых городских ворот, миновали меня.
        Очнулся Хишам (а вместе с  ним и  я) уже далеко за городом.  Ночью,  на
стоянке,  купцы немного развернули ковер,  дабы  дать беглецу вволю надышаться.
Опасность еще не миновала — караван сопровождало множество всякого люду,  среди
которого могли оказаться и царские соглядатаи.
        Сказать,  что  такой  способ  путешествия мучителен —  значит ничего не
сказать. Даже привычный к лишениям Хишам едва сдерживал стоны, а моя измученная
душа так и рвалась прочь из этого еще более измученного тела.
        Желанную свободу Хишам  обрел  лишь  после  того,  как  караван покинул
пределы Вавилонского царства.  Честно расплатившись с купцами (что, в общем-то,
было ему  несвойственно),  предок тут же  приобрел прекрасного верхового коня и
дальше следовал со всем возможным в таких условиях комфортом.
        Караван был  огромен —  сотни  верблюдов,  тысячи  лошадей,  сторожевые
собаки,  до  зубов  вооруженная  охрана,  стада  овец,  выполнявших роль  живых
консервов. Короче, целая армия, каждую ночь разбивавшая близ дороги укрепленный
лагерь.  Путь,  который можно было  проделать за  пару недель,  растягивался на
месяцы,  поскольку  крейсерская скорость  каравана  равнялась  скорости  самого
медлительного верблюда.
        И  тем  не  менее  никто  не  рвался  вперед,  даже  обладатели горячих
гирканских  скакунов.   Безопасность  путешественников  зиждилась   именно   на
многочисленности и сплоченности каравана,  вокруг которого беспрестанно кружили
шайки грабителей.
        По  пути к  нам  прибилось немало случайных попутчиков —  беглых рабов,
отставных солдат,  бродячих  жонглеров,  странствующих проповедников,  блудниц,
прорицателей,  мелких  воришек и  просто непоседливых людей,  желавших испытать
свое счастье на чужбине.
        Вся эта мелкая шушера ничуть не интересовала Хишама.  Он присматривался
только к  купцам —  не к тем,  кто,  подобно Диномаху и Клеодему,  был отягощен
заморским товаром,  — а к другим,  которые возвращались налегке,  имея при себе
только тугую мошну с золотом и драгоценностями.
        Как  ни  скрытен был  Хишам,  но  обвести вокруг пальца проницательного
Диномаха не сумел.  Тот прямо предупредил беглеца,  что если кто-либо из купцов
вдруг  лишится в  пути  нажитого богатства,  то  с  поисками злодея  проблем не
возникнет.  Дескать,  прошлые твои  дела  никого не  касаются,  а  здесь,  будь
любезен,   веди  себя  пристойно.   Купцы,   конечно,  народ  корыстолюбивый  и
завистливый,  но в дальнем походе,  сопряженном с опасностями,  привыкли стоять
друг за  друга стеной,  иначе там,  где  пропал один,  могут найти свой конец и
остальные.
        После  этого  неприятного разговора Хишам перестал общаться с  купцами,
хотя по-прежнему харчился с  их стола,  что входило в заранее оговоренную плату
за спасение.  Он и раньше не питал к грекам никаких теплых чувств,  а уж сейчас
затаил  на  них  настоящую ненависть,  для  реализации которой не  хватало лишь
удобного случая.
        Нормальных людей,  к числу которых я отношу и себя, всегда интересовала
психология злодеев (возможно,  именно в этом кроется столь широкая популярность
детективных романов).
        Что заставляет обычного на  вид человека преступить ту  фатальную грань
добра  и  зла,  к  которой другие Даже  не  смеют приблизиться?  Почему он  так
равнодушен к  чужим  страданиям и  чужой жизни?  По  какому праву отвергает все
человеческие и  божеские законы?  Где  находит  оправдание своим  неблаговидным
поступкам?
        И что, в конце концов, движет преступником — гипертрофированный эгоизм,
душевная черствость или некий слепой атавизм,  доставшийся нам в  наследство от
звероподобных  пращуров?   Можно  ли   этих  каиновых  детей  вернуть  в   лоно
человеческого  общества?   И  как  —  страхом,  лаской,  специальным  лечением,
перевоспитанием?
        Вот почему личность Хишама представляла для меня особый интерес. Однако
все способы,  которые прежде легко позволяли,  что называется,  «влезть в душу»
предков, чьи тела я использовал, на сей раз оказались малоэффективными.
        . Упреки совести, провоцируемые мной, не доходили до сознания Хишама, а
все попытки отвратить его от зла ни к чему хорошему не приводили.  Человек, как
говорится, погряз в пороках целиком и полностью. Исправить его, наверное, могла
только могила.
        Все  это  грозило мне  в  будущем серьезными проблемами.  Такого злодея
нельзя вводить в  дом  доверчивого и  мнительного царя Эгея,  а  уж  тем  более
посылать с  весьма деликатной миссией на  Крит.  Да  он  просто изнасилует всех
юношей  и  девушек,  вверенных  его  попечению,  а  потом  продаст  их  первому
встречному работорговцу.
        Для  выполнения  великого  исторического предназначения,  то  есть  для
устранения Минотавра,  нужен совсем другой человек —  или камикадзе типа Васьки
Лодырева,  или тюфяк вроде Шлыга. В крайнем случае я мог бы обтяпать это дельце
и  в  одиночку.  Отсюда следует,  что мне нужно подавить разум Хишама,  сломить
волю,  отстранить сознание от власти над телом,  а  в идеальном случае — вообще
уничтожить его как личность.  История учит, что на свете не бывает неприступных
твердынь,  точно так же,  как и  несгибаемых характеров.  Уж  если я  не одолею
Хишама (а по сути самого себя), то за Минотавра даже браться не стоит.
        Однако время пока что терпело,  и я ограничивался изучением противника,
старательно выискивая в  его  психике уязвимые места.  Таковых было немного,  а
лучше сказать,  почти не было вообще,  и  постепенно я  стал склоняться к опыту
большевиков — «в первую очередь захватить телеграф,  телефон,  мосты»,  то бишь
средства коммуникации, роль которых у человека по преимуществу выполняют органы
чувств.  Если,  к  примеру,  вовремя лишить врага  зрения,  то  он  с  перепугу
согласится   принять   любые   условия   победителя   (хотя   представить  себе
перепуганного Хишама было весьма и весьма нелегко).
        Караван между тем  преодолел уже  добрые две трети пути,  и  потери его
покуда ограничивались овцами, съеденными на стоянках.
        Однажды поздним вечером,  когда пора  уже  было отправляться на  покой,
Диномах заговорил с Хишамом.  Как всегда, он пользовался аккадским языком, в то
время повсеместно распространенным на территории Передней Азии.
        — Скоро мы дойдем до моря,  — вкрадчиво произнес купец. — Ты останешься
на побережье или продолжишь свой путь дальше? 
        —  Еще  не  знаю,  —  ответил Хишам.  —  Сначала хочу оглядеться.  Хочу
подыскать для себя страну вольную и богатую. Не присоветуешь мне что-нибудь?
        — Больше всего богатств в Египте,  но сейчас эту страну раздирают войны
и  смуты.  Греция скудна.  На  Крите чужаки не  в  чести.  Я  бы на твоем месте
отправился в Троаду.  Места там спокойные, нравы свободные, цари милосердные, а
богатства прирастают год от году.  Любое судно, следующее в Понт Эвксинский или
обратно, платит дань владыкам Илиона.
        - Я подумаю над твоими словами,  — сказал Хитам, но для себя решил, что
сделает все  наоборот:  предпочтет скудную Грецию или  неприветливый Крит якобы
благополучной Троаде.
        Спустя  некоторое время  купцы  заговорили между  собой  на  греческом,
уверенные, что никто из соседей не понимает их.
        —  Ума  не  приложу,  как  нам избавиться от  этого негодяя,  —  сказал
Диномах. — Не хватало еще, чтобы он последовал за нами в Коринф. Прирезать его,
что ли?
        —  Боги  не  простят нам  этого,  —  сдержанно возразил Клеодем.  —  Не
забывай, что мы поклялись спасти его именем самого Зевса Всесильного.
        —  Тогда свяжем его по рукам и ногам и оставим в пустыне на растерзание
шакалам. В этом случае его кровь не падет на нас.
        —  Какая разница.  Богам известно не только о  содеянном нами,  но и  о
наших замыслах. Всем клятвопреступникам уготовлено место в Аиде.
        —  Вот нажили себе заботу,  —  вздохнул Диномах.  —  И  все из-за  моей
скаредности.  Как  только  вернусь  домой,  немедленно  продам  этот  проклятый
перстень и  треть...  нет,  четверть от  выручки принесу в  жертву храму Матери
Богов.
        —  Раньше надо  было думать.  —  Клеодем зевнул.  —  Помнишь сказку про
мальчика, отогревшего за пазухой змею? Как бы наше добро не вылезло нам боком.
        — Ох и не говори!  — опять вздохнул Диномах и,  приподнявшись на локте,
глянул в сторону Хишама.  — Не нравится мне это соседство.  Каждую ночь вижу во
сне, как он подбирается ко мне и срезает с пояса кошель с золотом.
        — А ты перевесь кошель на грудь, под одежду, — посоветовал Клеодем. — Я
уже давно так сделал.
        —  И  то правда...  — было слышно,  как Диномах шевелится под овчиной и
шуршит одеждой. — Надо было сразу догадаться...
        Скоро оба грека захрапели.  Уснул и  я,  утомленный не столько тяготами
пути, сколько бременем невеселых дум.
        Очнулся я  на  исходе ночи,  когда все  зажженные еще  с  вечера костры
успели погаснуть.
        Очнулся — и сначала ничего не понял.
        Почему мои зубы сжимают соленый от крови нож?  Почему я  сижу верхом на
человеке, который дышит так тяжко, так взахлеб, словно бы в рот ему непрерывной
струёй   вливают  воду?   Почему  мои   руки   шарят   у   него   за   пазухой?
           
        Но ведь это же не мои зубы! Это не мои руки! Это не я!
        Только когда пальцы Хишама нащупали увесистый кожаный мешочек,  набитый
всякими золотыми штучками,  я понял,  что случилось непредвиденное — мой падкий
на чужое добро предок зарезал одного из своих спасителей.
        Как должен отреагировать на  такое злодеяние порядочный человек?  Самое
меньшее —  пощечиной.  Со всеми вытекающими отсюда последствиями.  Но нельзя же
ударить самого себя,  тем  более что эти окровавленные лапы не  повинуются мне.
Закричать, поднять тревогу? Наверное, это возможно... И что тогда? Кого изрубят
мечами,  вскинут на  копья или живьем зароют в  землю?  Хишама?  Меня?  Или нас
обоих,  поскольку волею случая мы делим одно и  то же тело?  А  мне так надоело
умирать...
        Что же остается — потворствовать убийце?
        Но и это не самое страшное. Я стал невольным соучастником преступления,
потому что только благодаря мне Хишам сумел понять,  о чем именно говорят между
собой греческие купцы.  Он  же  по-ихнему —  ни бум-бум!  Зато неким загадочным
образом вхож в мое сознание.  Такая промашка,  скажем прямо,  со мной случается
впервые.
        Хишам тем  временем уже  завладел кошелем и,  перехватив нож  в  правую
руку,  стал подползать к  Клеодему,  спокойно похрапывающему по  другую сторону
еле-еле мерцающего кострища (оказывается, первым был прирезан Диномах).
        Тут   уж   сторонним  наблюдателем  никак  не   останешься!   Тут  надо
действовать! Нельзя позволить этому гаду даже замахнуться ножом.
        Хишам мужик, конечно, крепкий, но надо проверить, как он держит удар. В
особенности — направленный изнутри.
        Как  и  планировалось заранее,  первым объектом моей  атаки  стали  его
органы чувств — зрение,  обоняние,  слух.  Ослепить,  оглушить, ошарашить — это
очень даже немало.  Хотелось,  конечно,  чтобы первый удар стал и  последним (в
смысле —  решающим),  ведь  если схватка затянется,  мои  шансы на  успех могут
растаять, как лед под южным солнцем.
        Несмотря на  все  сомнения,  атака удалась (главным образом,  благодаря
тишине и мраку ночи, помешавшим Хишаму понять, что же это такое случилось с его
глазами и ушами), хотя, к сожалению, капитуляцией противника не завершилась.
        У  этого чудовища была  железная воля  и  прямо-таки звериное упорство.
Даже лишившись контакта с внешним миром, он продолжал гнуть свое — подбирался к
жертве все ближе и ближе.
        Спасла  ничего  не  ведающего  Клеодема  только  случайность —  немного
отклонившись в сторону,  слепой и глухой Хишам угодил в кострище, где под слоем
пепла еще вовсю тлели угли.
        Боль от ожогов он воспринял как упреждающий удар и  сразу же метнулся в
сторону.  Инстинкты предка действовали мгновенно и  безотказно — еще не осознав
до  конца,  какая такая беда случилась с  ним,  он  сообразил,  что  задуманное
злодейство не удалось и нужно спешно уносить ноги.
        Особым свистом он подозвал заранее оседланного скакуна,  на ощупь нашел
стремя и рванул с места в карьер. 
        Стража,   ожидавшая  опасность  извне,  а  отнюдь  не  изнутри  лагеря,
среагировала с  запозданием —  пустила  вслед  беглецу несколько стрел,  чем  и
ограничилась.  Впрочем,  возгласы на  аккадском языке,  соответствующие нашему:
«Ату его!» — звучали еще долго.
        Хишам  скакал,  полагаясь главным  образом на  здравый смысл  коня,  и,
несмотря на все мои старания, больше не дал потеснить свое сознание ни на йоту.
Я  контролировал зрение,  слух и  обоняние,  он —  все остальное.  Более того —
временами мой  рассудок как-то  странно туманился,  словно после  доброй рюмки.
Наверное,  предок инстинктивно пытался избавиться от  злых чар,  неизвестно кем
наведенных на него.
        Едва  только  рассвело,   как  Хишам  остановил  скакуна  и   попытался
сориентироваться (солнца он видеть не мог, зато ощущал его тепло кожей).
        Определив  стороны  света,  он  помчался  на  восток,  желая  опередить
попутчиков, наверняка жаждавших праведной мести.
        Как ни  странно,  но  никто из  разбойников,  постоянно вившихся вокруг
каравана,  не  заступил ему  путь.  То  ли  одиночные всадники не  интересовали
сухопутных пиратов, то ли рассветные часы они посвящали каким-то иным занятиям.
        Умный  конь  вскоре  отыскал торную  дорогу и  продолжал резво  скакать
навстречу восходящему солнцу, не прося у хозяина ни отдыха, ни пропитания.
        Первую остановку Хишам позволил себе только ближе к  полудню,  когда на
его  пути  попалась мелководная речка,  чьи  прибрежные травы могли насытить не
только одного-единственного коня,  но и целую отару овец.  Даже не знаю,  каким
чутьем он  отыскал столь удачное место —  ведь журчание воды и  запах трав были
недоступны его восприятию в той же мере, что и зрительные образы.
        Ослабив  упряжь,  Хишам  отпустил  коня  пастись,  а  сам  уставился  в
пространство и заговорил каким-то замогильным голосом:
        —  Раньше я  не верил в  россказни про демонов,  вселяющихся в  людей и
подчиняющих их  своей воле.  Но  это оказалось правдой.  Только ты  не  на того
напал,  глупый демон.  Я не боюсь ни людей,  ни богов.  Не устрашусь и тебя. Ты
ослепил и оглушил меня, но овладеть телом так и не сумел. Это у тебя никогда не
получится,  можешь быть уверен.  Скоро я доберусь до моря,  где найду колдунов,
изгоняющих из людей нечистую силу.  Ради этого я не пожалею золота.  И тогда ты
испытаешь то,  что испытывает брошенная в огонь гадюка.  Вот тогда я порадуюсь!
Поэтому будет лучше,  если  мы  договоримся сейчас.  Можешь взять половину моих
сокровищ,  только верни то,  что отнял.  Если тебе угодно, можешь оставаться со
мной.  Обещаю беспрекословное послушание и  долю в  любой добыче.  Но кое-какие
уступки потребуются и  от  тебя.  Научи меня  летать по  воздуху и  становиться
невидимым.
        Как  мне  следовало реагировать на  более чем сомнительное предложение?
Отмолчаться? Или завести с предком хитроумную игру?
        Первый вариант не обещал никаких перспектив — мои духовные ресурсы были
на пределе.  О завоевании новых позиций даже говорить не приходилось,  тут хотя
бы старые удержать.  Второй,  наоборот,  выглядел многообещающим, зато и весьма
рискованным.  Получив  обратно утраченные чувства,  Хишам  мог  запросто добить
меня, вытеснив из своего сознания, причем со значительным уроном.
        Какой же  вариант поведения избрать?  Пока  ясно  только одно —  верить
этому подлецу нельзя.  Но  ведь я  не замуж за него собираюсь.  Общими усилиями
ухайдакаем Минотавра и  разбежимся.  При  определенной сноровке можно  поладить
даже с диким зверем.  Пример тому — цирковые дрессировщики. Главное — постоянно
демонстрировать свое превосходство,  пусть и мнимое, да не терять бдительности.
А шрамы (даже душевные) потом заживут.
        Все  пожелания Хишама я,  конечно,  выполнять не  собираюсь,  много  он
хочет, но некоторый компромисс возможен.
        Связываться с предком напрямую, через структуры мозга, не хотелось, и я
овладел речевым аппаратом, который он уступил мне без всякого сопротивления. Не
знаю,  способен ли глухой слышать собственную речь,  а  потому я  вернул Хишаму
слух, правда, только на одно ухо.
        Затем  я  заговорил тем  же  самым замогильным голосом,  который предок
использовал для общения с потусторонними силами.
        — Человек,  ты смешон и жалок,  — вещал я, завывая, как осенний ветер в
трубе.  — Кому ты угрожаешь?  Я бессмертное создание, и понять мою природу тебе
не  дано.  Не  обольщайся своими возможностями.  Я  могу погубить тебя в  любой
момент,  но  это  пока не  входит в  мои  планы.  Впрочем,  в  твоих речах есть
некоторый резон.  Особенно  в  обещании беспрекословного подчинения.  Это  меня
устраивает.  В знак благодарности я возвращаю тебе половину слуха. Будь доволен
и этим.  Зрение твое останется в моем распоряжении.  Ты не прогадал бы, доверив
мне все тело.  Я  опытный воин и  знаю толк в  боевых искусствах.  О полетах по
воздуху и  о невидимости даже не мечтай.  Знаю,  для чего это нужно тебе.  Но я
демон добра, а не зла. Отныне ты не посмеешь приносить вред безвинным людям. Мы
будем защищать добро и справедливость.  Я помогу тебе переправиться через море,
научу  многим полезным вещам,  сделаю богатым и  знаменитым.  Взамен ты  будешь
искоренять зло, на которое я тебе укажу.
        — Пока ты не вернешь мне зрение, ни о каком союзе не может быть и речи,
— отрезал Хишам.
        — Ты не в том положении, чтобы диктовать условия. Я ведь могу вселиться
в  этого благородного скакуна и  умчаться прочь,  а  ты  останешься здесь один,
слепой и  глухой.  Если тебя не  растерзают хищные звери,  то подберет караван,
идущий следом. Купец Клеодем очень обрадуется встрече с тобой.
        Прежде Хишам вел  себя  не  то  что  самоуверенно,  а  даже дерзко,  но
упоминание о брате зарезанного Диномаха почему-то подкосило его.  Наверное,  он
решил,  что с демоном,  вникающим в такие подробности,  тягаться трудно. С этой
минуты  его   былая  заносчивость  пошла  на   убыль,   хотя  душонка  осталась
корыстолюбивой, лживой и жестокой.
        Этот странный торг длился еще долго,  но  в  конце концов мы сошлись на
следующих условиях. Хишаму возвращается левый глаз, а я взамен получаю контроль
над правой рукой.  Решения,  не требующие спешки, мы принимаем сообща. В случае
внезапной опасности инициативу берет на  себя  тот,  кто  первым эту  опасность
обнаружит.
        Вдобавок я  хотел отспорить для  себя еще и  одну из  ног,  но  вовремя
одумался — где это видано, чтобы ногами человека распоряжались разные личности.
К  примеру,  может сложиться такая ситуация,  когда Хишам бросится вперед,  а я
поспешу назад. Так ведь и пополам разорваться недолго.
        Спустя  неделю,   поменяв  в  пути  нескольких  лошадей,  мы  пересекли
Сирийскую степь  и  достигли гавани  Сидона,  откуда  можно  было  доплыть куда
угодно,  хоть  до  Геркулесовых столбов,  которые заносчивые финикийцы называли
по-своему — Мелькартовыми.
        Конечно,   хотелось  бы  сразу  отправиться  на  Крит,   но  я   помнил
предупреждение покойного Диномаха о нелюбви островитян к чужестранцам,  а кроме
того,  столь  опасная  и  важная  миссия  требовала  некоторой  предварительной
подготовки.  К  примеру,  нужно  было  загодя  заказать меч  с  соответствующим
клеймом. 
        Да и историческую правду не мешало бы соблюсти — совершить все подвиги,
приписываемые Тесею,  хорошенько засветиться в  Афинах,  втереться в  доверие к
царю Эгею,  снискать популярность у народа,  пресечь козни коварной Медеи, а уж
потом в качестве законного наследника с помпой отплыть к берегам Крита.
        Пришлось напроситься на судно,  направлявшееся в  Грецию (правда,  не в
Афины,  а в Аргос). Оговоренную плату Хишам передал капитану левой рукой — я не
желал даже прикасаться к этому злополучному золоту.
        В пути мы старательно демонстрировали взаимную лояльность,  хотя каждый
втайне старался выгадать для себя какое-нибудь преимущество.  Не знаю, преуспел
ли на этом поприще Хишам, но я втихаря добился контроля над его нижней челюстью
и  теперь в  случае необходимости мог действовать не только правой рукой,  но и
зубами.
        Иногда нам приходилось обсуждать между собой некоторые неотложные дела,
и тогда матросы подозрительно косились на богатого,  но безумного «вавилонского
купца» (именно так отрекомендовался Хишам).
        По  прибытии в  Аргос,  на  фоне Вавилона или  Сидона казавшегося нищей
рыбацкой деревенькой,  я  заставил Хишама  сбрить  буйную бороду и  максимально
укоротить затейливую прическу (впоследствии такая  стрижка повсеместно вошла  в
моду и стала называться «Тесеевой»).
        Походить на коренного грека он после этого,  конечно,  не стал, но хотя
бы перестал пугать простоватых аргосцев своей экзотической внешностью.
        В первой же портовой харчевне Хишам напрочь забыл все предыдущие клятвы
и левой рукой срезал с одежды захмелевшего скототорговца драгоценную пряжку.
        Пришлось правой рукой  выкручивать левую,  а  потом  долго и  витиевато
извиняться перед пострадавшим  за допущенную неловкость.
        Хишам  с  подозрительной покорностью покаялся,  объяснив свой  позорный
поступок глубоко укоренившейся привычкой.  Дескать,  ваш  Гермес начал воровать
еще в пеленках, а он, Хишам, — в утробе матери.
        Однако  я  ощущал всю  фальшь и  неискренность его  слов,  составлявших
разительный контраст с  мятущимся состоянием души.  Уж  лучше бы  он взорвался,
закатил скандал,  перебил посуду,  а  не таил в себе эту бурю мрачных страстей,
которые могли выплеснуться наружу в самый неподходящий момент.
        На  ночлег мы  остались в  той самой харчевне,  где чужеземным купцам и
мореплавателям за немалую плату сдавались задние комнаты.
        Хозяин самолично подал  ужин  —  вино,  козий сыр  и  жареную кабанину.
Девица,  явившаяся  стелить  постель,  выглядела  типичной  шлюхой,  каковой  и
оказалась в  действительности.  Являясь полиглоткой,  как и  все портовые жрицы
любви, она на ломаном аккадском языке быстро столковалась с Хишамом.
        Я предку не перечил. Во-первых, против природы не попрешь, а во-вторых,
существовала надежда,  что  любовные забавы  как-то  разрядят его,  настроив на
более благостный лад.  Что другое,  а  конфликт с  ним был мне сейчас ой как не
нужен.
        Вручая  девице  какую-то  золотую побрякушку,  Хишам  произнес довольно
загадочную фразу, которая, к сожалению, в тот момент не насторожила меня:
        — Я плачу сверх того,  что ты стоишь на самом деле,  а потому поклянись
исполнить любое мое пожелание,  каким бы странным оно ни казалось.
        — Клянусь Афродитой Всенародной!  — хихикнула легкомысленная девица.  —
Да  только  ты  зря  беспокоишься,  красавчик.  Мужики еще  не  придумали таких
пожеланий, которые я не сумела бы исполнить.
        — Это мы скоро увидим, — буркнул Хишам и, резко взмахнув ножом, которым
до этого разделывал кабанину,  пригвоздил свою правую ладонь (а на самом деле —
мою!) к столешнице.
        Девица  взвизгнула,   но  скорее  от  неожиданности,   чем  от  испуга.
Чувствовалось, что на своем веку ей пришлось повидать и не такое.
        —  Возьми веревку и  крепко-накрепко перетяни мою  руку  выше локтя,  —
кривясь от боли, приказал Хишам.
        Вот что он  задумал!  Хочет избавиться от  правой руки.  Согласен стать
инвалидом, лишь бы только допечь меня.
        Веревки  поблизости  не  оказалось,   и  девице  пришлось  заменить  ее
обрывками собственной одежды.  Когда тугой жгут  был  наложен,  Хишам опорожнил
кружку вина и высказал очередное пожелание, еще более бредовое:
        —  А  сейчас  принеси  острый  топор  и  отруби  руку  в  суставе.   Да
поторапливайся, я хорошо заплачу.
        Но не тут-то было!  Подвела девица.  Подкачала. Слабонервной оказалась.
Не смогла-таки выполнить скромное мужское пожелание. Рубить по живому — это вам
не задницей подмахивать.
        Когда крик улепетывающей потаскухи затих где-то в дальних покоях, Хишам
допил вино и пробормотал:
        — Дура...  Да и я хорош.  О топоре надо было заранее позаботиться. Хотя
нет,  демон не позволил бы.  Ну ничего, обойдемся и без топора. Сейчас размозжу
пальцы,  —  он потянулся за увесистым бронзовым блюдом.  —  В кашу их превращу.
Такими пальцами демон даже шевелить не сможет. Может, хоть тогда угомонится.
        Боль  меня  не  пугала,  я  умел  от  нее  защищаться.  Пугало другое —
перспектива  потерять  руку,  так  необходимую  мне  в  предстоящей  схватке  с
Минотавром.
        Нельзя  было  позволить  Хишаму  осуществить этот  садистский  замысел.
Однако правой рукой я  даже кукиш сложить не мог,  а  единственный глаз и  одно
ухо, оставшиеся в моем распоряжении, для конкретных действий не годились.
        Но  ведь  есть еще  и  зубы,  про  которые я  в  последнее время как-то
подзабыл. А это иногда посильнее, чем волчий капкан.
        Вот тебе, предок! Получай сюрпризец!
        Представляю удивление хозяина харчевни,  заставшего заморского купца  в
тот момент,  когда он жадно грыз свою левую руку. При этом его правая рука была
крепко-накрепко прибита ножом к  столу,  а остекленевшие глаза глядели в разные
стороны.
        Диагноз, как говорится, был налицо.
        Хозяин слыл человеком простым,  но  бывалым (в порту других не держат).
Поэтому он не стал цацкаться с  припадочным гостем,  а просто огрел его дубиной
по  голове —  так  здесь  поступали со  всеми,  кто  упился вином  или  впал  в
чрезмерный раж. Здоровью это не вредило, зато на некоторое время успокаивало.
        Из  нас двоих первым отключился Хишам (пусть и  всего на  секунду),  но
этого  краткого мига  вполне  хватило мне  на  то,  чтобы  замутить его  разум,
охолостить чувства и исказить память.
        Чудом  уцелевшие остатки  чужой  личности я  загнал  в  мрачную темницу
подсознания —  туда,  где  до  поры  до  времени дремлют наши самые примитивные
инстинкты и самые зверские побуждения...
        Вот так я  стал полным хозяином этого тела.  В наследство от Хишама мне
досталось  знание  аккадского  языка,  излишняя  вспыльчивость,  ловкость  рук,
которую я  старался никогда не использовать во вред людям,  и немалые средства,
состоявшие из драгоценных камней и золотых украшений.
        Часть сокровищ я раздал нищим, а на другую часть нанял певцов-аэдов, из
тех, кто поголосистей. Они должны были сопровождать мнимого Тесея до самых Афин
и восхвалять его подвиги, как действительные, так и воображаемые.
        В  Эпидавре я  отобрал дубину у  какого-то пьяного бродяги,  смеха ради
пугавшего путников.  Неправда, что она была железная и я прихватил ее с собой в
качестве трофея. Только дубин мне еще не хватало.
        На Истре я  отколотил плотника Синида,  прозванного «Сгибателем сосен».
Вопреки канонической легенде он  не  убивал  людей,  а  только отправлял их  на
лесоповал, поскольку в то время на Пелопоннесе ощущалась нехватка рабочей силы.
Что касается его дочери, то клянусь, я ее не насиловал и детей от нее не имел.
        В  Кроммионе  я  ославил  хозяйку  придорожной  харчевни  «Кабан»,  где
путников кормили сущей отравой,  а вдобавок еще безбожно обсчитывали.  Не знаю,
откуда  потом  взялась небылица про  кроммионского вепря  Фея,  убитого мной  в
жестокой схватке.
        Истории   про   умерщвление  разбойника   Скириона,   садиста   Дамаста
Растягивателя и маньяка Керкиона я придумал самостоятельно, а уж аэды навели на
эту   неловкую  ложь  поэтический  глянец.   Увы,   служители  муз   отличались
продажностью даже в те далекие времена.
        Впрочем,  это не  важно.  Главное,  что они создали мне соответствующую
рекламу.
        В Афины я вступил, находясь в зените славы. Очаровать Эгея, на которого
я  был похож,  как ворон на  гуся,  не составило никакого труда.  Выстарившийся
царек давно мечтал о наследнике, пусть и самозваном.
        Были,  конечно, и недовольные, не хочу их всех здесь перечислять,, но в
конце концов страсти улеглись. Медею с позором изгнали, мятеж сыновей Пел-ланта
подавили малой кровью, а остальных заставили замолчать.
        Ропот возник снова,  когда пришла пора платить Кипру очередную дань,  в
которую,  среди всего прочего,  действительно входило семь отроков и столько же
отроковиц.  Афиняне обвиняли Эгея в том,  что он не щадит их невинных детей,  а
сам назначил преемником неизвестно откуда взявшегося чужеземца.
        Пришлось совершить еще  один героический поступок —  добровольно обречь
себя на растерзание кровожадному Минотавру.  Эгей, успевший привязаться ко мне,
безутешно рыдал,  но я  был непреклонен и  в  назначенный день взошел на палубу
чернопарусного корабля, отправлявшегося на Крит.
        В  успехе  своего предприятия я  не  сомневался и  все  свободное время
посвящал фехтованию на мечах.
        Но  потом все  почему-то  пошло наперекосяк.  Царя  Миноса я  вообще не
видел,  Ариадна оказалась коварной стервой,  а Минотавр без долгих околичностей
убил меня.
        Что-то  здесь не  так,  думал я,  покидая бездыханное тело  Тесея.  Или
легенды врут,  или история вовсе не застывший монолит, как мы считали раньше, а
изменчивый и прихотливый поток...
        
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        
        Александр Двурогий, минотавр
        Не  скрою,  я  был разочарован как никогда,  но ментальное пространство
совсем не то место, где можно предаваться радостям или печалям.
        Мое задание вновь оказалось невыполненным,  и  сейчас нужно было срочно
решать — как действовать дальше.  Вернуться ли за советом к Мордасову с Котярой
или,  воспользовавшись какой-то  иной  родственной  линией,  вновь  напасть  на
Минотавра?
        Естественно,  что я  предпочел второй вариант.  С телом Олега Наметкина
меня уже почти ничего не связывало (по крайней мере,  куда меньше, чем с телами
Хишама или Шлыга,  в которых я провел по нескольку лет сознательной, а главное,
деятельной жизни),  зато  удел  вольного  скитальца по  векам  и  пространствам
привлекал меня все больше и больше.
        Пока я рассуждал так,  неведомые силы, циркулирующие в корнях и побегах
моего генеалогического древа, давно уже превратившегося в дремучий лес, утащили
вашего покорного слугу, аж на десять поколений в прошлое.
        Имея  приличный опыт.  «душеходств»,  я  умел уже  многое,  вот  только
разворот в ментальном пространстве так и не освоил (а возможно, этот загадочный
мир просто не давал такой возможности).  В  каждом отдельном случае приходилось
вновь возвращаться в реальный мир,  вживаясь,  хоть и ненадолго, в чужую шкуру,
часто чесоточную и блохастую.
        На  сей раз я  оказался в  какой-то  вонючей берлоге,  куда лунный свет
проникал сквозь отверстие в потолке,  а мужчины, женщины и дети спали вповалку,
не видя в инцесте, педофилии и свальном грехе ничего предосудительного.
        Задерживаться здесь  я  не  собирался и,  отыскав среди  спящих  самого
здоровенного и  буйного на  вид мужика,  врезал ему по сопатке.  Тот,  еще даже
окончательно не проснувшись, немедленно выдал мне сдачи, да так, что посыпались
не только искры из глаз, но и зубы изо рта.
        Воя от боли,  я  вылетел туда,  откуда только что явился — в ментальное
пространство.  Все произошло так быстро,  что я  даже не  понял,  в  какое тело
вселился—в мужское или женское.
        Теперь дело было за малым. Миновав в обратном порядке десять поколений,
я  вновь окажусь современником Минотавра,  но  появлюсь уже не из Вавилона,  а,
скажем, из Ливии или Иберии.
        И  звать  меня  будут  вовсе  не  Тесеем.  Глупая  выдумка  про  детей,
обреченных на смерть в Лабиринте,  про сурового,  но справедливого царя Миноса,
его  влюбчивую  дочь  Ариадну  и  страдающего  от  собственной исключительности
человекобыка на сей раз не пройдет.
        Я  знаю,  с кем имею дело,  и буду действовать соответствующим образом.
Опыт,  слава богу, имеется. Единственное условие, которое останется неизменным,
это меч с моими инициалами — весточка, посланная из минойской эпохи в двадцатый
век.
        Внезапно  всем  своим  существом  я  ощутил  тревогу,   бездонную,  как
пропасть, в которую мы иногда падаем в кошмарном сне.
        Что-то  не  ладилось  со  мной.  Что-то  не  ладилось  и  с  ментальным
пространством.
        Даже не  знаю,  с  чем сравнить эти,  не  по-хорошему новые ощущения...
Бывает,  скажем,  что ты едешь в  лифте.  В  десять тысяч сто первый раз едешь,
привык к  нему,  как к собственному сортиру,  а он вдруг резко останавливается,
застревает между этажами,  и все твои планы на ближайшее будущее летят к черту.
Мало того,  ты остаешься в душном, тесном и темном ящике один на один со своими
самыми мрачными мыслями.
        Но ведь ментальное пространство —  это вам не коммунальный лифт.  Здесь
не  сошлешься на  нерадивого механика,  случайное отключение электроэнергии или
отказ какого-нибудь реле. Здесь правят высшие силы, могущество которых не знает
предела.
        Так в чем же тогда дело? Почему я завис между прошлым и будущим? Почему
уподобился  рыбине,  поднявшейся  из  зимовальной ямы  к  поверхности воды,  но
беспомощно ткнувшейся мордой в лед.  Почему во время этого последнего, так и не
завершившегося «душеходства» почти не ощущались толчки,  для всевидящих ангелов
небесных означавшие зарождение новой жизни,  а  лично для  меня  —  возможность
выхода в реальный мир.
        Долго все  это может продолжаться?  Несколько минут,  месяц,  год?  Или
целую вечность;  ведь смерть не  совместима с  ментальным пространством хотя бы
потому,  что моей нематериальной сущности не  грозит ни  голод,  ни удушье,  ни
процессы энтропии?
        Ладно,  думать об этом рано.  Главное сейчас — не паниковать.  Попробую
спокойно разобраться в  случившемся.  Раньше верхним пределом всех «душеходств»
являлась моя законная телесная оболочка,  продолжавшая жить не только в  памяти
ментального пространства,  но и в реальных координатах пространства-времени. Из
нее  я   уходил,   в  нее  я  и  возвращался.   Если  применительно  к  понятию
«генеалогическое древо» использовать биологические термины, то нужно говорить о
так называемом апексе, или точке роста.
        Теперь кем-то  создана преграда,  в  моем конкретном случае находящаяся
примерно на уровне пятнадцатого-шестнадцатого веков до нашей эры.  Естественно,
сразу напрашивается мысль —  это  козни Минотавра,  а  лучше сказать,  Астерия,
потому что минотаврами я отныне буду называть всех существ данной породы.
        Впрочем,  эта скоропалительная догадка не  выдерживает никакой критики.
Над  такими  вещами,  как  ментальное пространство,  не  властны  ни  люди,  ни
сверхлюди, ни даже боги, если бы они существовали. Это явление абсолютно иного,
не познаваемого для нас порядка.
        Астерия,  конечно, дураком не назовешь, но он сын своего времени, и вся
подноготная,  связанная с  моим  проникновением в  тот  мир,  не  доступна  его
пониманию. Хотя «путь Мнемозины» — выражение довольно удачное. При определенной
натяжке   этот   термин,   придуманный  оракулом,   можно   считать   синонимом
«душеходства».
        Короче,   любые   внешние  причины  нужно  исключить  в   связи  с   их
малозначительностью.  Крик петуха не может повлиять на восход солнца.  Остаются
причины внутренние,  порожденные какими-то  естественными (или  форс-мажорными)
процессами, проходящими в самом ментальном пространстве.
        Я ведь про него почти ничего не знаю.  Возможно,  здесь существуют свои
сезоны,  и  река  времени,  которой  я  доверился,  судоходна только  в  строго
определенные периоды. Тревожит только то обстоятельство, что перемены к худшему
начались непосредственно после  моего неудавшегося покушения на  Минотавра,  то
бишь Астерия.
        Попробуем  взглянуть на  проблему  более  узко.  Скорее  всего  я  имею
отношение только  к  ничтожной части  ментального пространства,  представляющей
собой  отпечаток  судеб  всех  моих  предков,   каким-то   мистическим  образом
запечатлевшийся  в  памяти  мироздания  и  условно  именуемый  «генеалогическим
древом».
        Но что значит одно дерево по сравнению с огромным миром,  где,  условно
говоря, существуют и бездонные моря, и неприступные горы, и необъятные пустыни?
Практически ничего.  Зато весь род человеческий,  взятый совокупно,  —  это уже
целый лес,  а вернее,  несколько отдельных лесов,  потому что индоевропейцы,  к
коим  я  имею  честь принадлежать,  связаны с  аборигенами Австралии и  Америки
весьма условно.
        Дерево живет до  тех  пор,  пока  целы  его  корни и  крона (всякие там
саксаулы мы пока в расчет не берем).  То же самое,  возможно, касается и «древа
генеалогического», существующего только в ментальном пространстве. Однако корни
его уходят так далеко в прошлое, что повредить их практически невозможно. Этого
нельзя сказать о кроне.
        Если срезать все ветви,  а проще говоря, на каком-то историческом этапе
уничтожить всех моих родственников,  то древо жизни может засохнуть.  Не сразу,
конечно,   но   в   ментальном  пространстве  понятия  «быстро»  и   «медленно»
отсутствуют.
        Допустим,  что  Астерий,  сразу после визита Тесея осознавший всю  меру
угрожающей ему опасности, стал интенсивно уничтожать род человеческий и добился
в  этом  деле  немалых  успехов,  которые  в  дальнейшем развили  его  потомки.
Множество отдельных «генеалогических древ» лишились кроны,  вследствие чего  их
корни,  проросшие сквозь века,  стали  засыхать.  На  месте  человеческого леса
возрос лес минотавров.
        Версия,  конечно,  небезынтересная,  но,  как  и  всякое  умозрительное
построение, скорее всего неверная. Однако другой пока нет.
        Что она мне дает,  так сказать,  для понимания текущего момента?  А то,
что  минотавры при  всем  их  старании вряд  ли  смогут уничтожить человечество
целиком (хотя кроманьонцам в  свое время удалось провернуть такое дельце против
неандертальцев).
        Значит,  где-то сохранилась живая веточка (и даже не одна),  с  помощью
которой я покину ментальное пространство.
        Для чего это,  спрашивается, мне нужно? Не для того, чтобы начать новую
жизнь в  первом подвернувшемся теле,  хотя  сие  было  бы  вполне объяснимо.  И
конечно же, не для того, чтобы полюбоваться на мир будущего, в котором свирепые
чудовища  уничтожают  моих  братьев  и  где  смертный  враг  представлен  не  в
единственном числе, а в миллионах экземпляров.
        Цель у меня будет одна — любым способом добраться до Астерия. Не важно,
что  он  будет собой представлять —  плод,  зреющий в  утробе матери,  ребенка,
забавляющегося игрушками,  или доблестного мужа в расцвете сил. Теперь, когда я
знаю истинную цену этого чудовища, ему не миновать смерти.
        А если понадобится, то мы умрем вместе.
        Я  понимаю,  что  это  звучит  чересчур  напыщенно и,  в  общем-то,  не
согласуется с  моими  прежними взглядами,  но  иногда  жизнь  ставит нас  перед
суровым выбором.  Или — или.  Даже Сократ,  пузатый циник и пустобрех,  в лихую
годину стойко сражался в  рядах афинских гоплитов и  не однажды смотрел в  лицо
смерти.
        Остается,  правда,  еще Ариадна и  молодая поросль наследников,  но без
защиты главы рода они вряд ли выживут.
        Дело за малым —  вырваться из этой ловушки,  в  которой я застрял,  как
муха в паутине (или, хуже того, как муха в янтаре).
        Возможно,  я  и обманываюсь,  но временами возникает ощущение какого-то
движения,  направленного в сторону прошлого. Как будто бы сверху давит поршень,
медленно-медленно отжимающий меня вниз.
        Между прочим,  моя теория позволяла объяснить это явление. Дерево жизни
постепенно засыхает,  и то, что еще недавно было живой, кипучей, невесомой, как
эфир, плотью, цепенеет, превращаясь в непроницаемую мертвечину.
        Как выразился бы врач,  процесс некроза идет от центра к периферии,  то
есть к корням.  Туда же,  на правах инородного тела,  следую и я. Знать бы, как
долго  это  продлится.  Неужели в  конце концов мне  придется вселиться в  тело
первого хомо сапиенс,  который по всем научным данным был бабой,  да к  тому же
чернокожей.
        Внезапно я ощутил знакомый толчок — слабый, совсем иной, чем прежде, но
тем не менее узнаваемый. Вот они, последние почки гибнущего древа!
        Судьба  давала  мне  шанс,   но   я   не   успел  им   воспользоваться.
Просто-напросто прозевал. Будем надеяться, что ситуация повторится.
        Время тянулось так медленно,  что невольно напрашивалась мысль — вместе
с  моим  генеалогическим древом  умирает  и  оно.  Окружающее  меня  ментальное
пространство вырождалось, меняя былые свойства. Я опускался все глубже и глубже
в прошлое, но в каком же черепашьем темпе все это происходило!
        Как  я  и  ожидал,  ситуация,  способствующая переходу в  реальный мир,
повторилась.  Причем вплоть до самых мельчайших деталей,  в  том смысле,  что я
опять  не  успел  воспользоваться  представленным  мне  шансом.  В  первый  раз
проморгал,  а  теперь,  ради разнообразия,  проворонил.  Ничего не  поделаешь —
трудно находиться в состоянии постоянной готовности,  то задремлешь,  то чем-то
отвлечешься.
        Удача улыбнулась мне лишь с пятой или шестой попытки.
        Прежде  я  вылетал  из  ментального  пространства  пробкой,   а  теперь
едва-едва выкарабкался.
        Опять была ночь,  опять меня угораздило вселиться в женщину, и, конечно
же,  со  мной  опять сотворили непотребство.  Вдобавок все  это  происходило на
колючей соломе,  в скрипучей арбе, высокие колеса которой спицами пересчитывали
звезды.
        Отрадно,  что  люди  здесь  продолжали жить  и  размножаться.  То,  что
происходило в ментальном пространстве,  их совсем не касалось.  Как, впрочем, и
печальные перспективы человеческого рода.
        Спешка сейчас была вряд ли уместна, но тянуть время тоже не стоило. Еще
даже  не  одернув свои  изрядно растрепанные одежды,  я  сунул руку  между спиц
колеса.
        Боль,  сопутствуемая мерзким хрустом,  дошла аж до пяток.  Прости меня,
бабушка в  энном  поколении.  Вопрос стоит  о  жизни и  смерти человечества.  А
перелом со  временем заживет,  даже  открытый.  Поверь  на  слово  благодарному
пациенту трех больниц, двух клиник и одного госпиталя.
        В  ментальное пространство я  влетел пушечным ядром  —  наверное,  душа
получила слишком большое ускорение.  Конечно,  возвращаться в заведомо гибнущий
мирок генеалогического древа было большим риском, но выбора, увы, не имелось.
        К  сожалению,  мои  надежды  не  сбылись.  Ментальное пространство было
перекрыто и здесь. Меня вновь медленно потянуло вниз.
        Ну  и  пусть.  Не  стоит  драматизировать  ситуацию.  Сам  я,  надеюсь,
неуязвим.  Времени в  запасе  —  немереное количество.  Упорства хватит.  Будем
трепыхаться дальше.
        Невозможно даже подсчитать,  сколько раз  я  выходил в  реальный мир  и
вновь потом возвращался обратно. Боже, кем я только не был в бесконечной череде
новых жизней!  И  жрецом-предсказателем при каком-то мрачном идоле,  и храмовой
танцовщицей,  и  поваром  в  богатом доме,  и  тюремщиком,  и  канатоходцем,  и
тяжеловооруженным воином неведомой державы.  Но  чаще  всего  почему-то  рабом,
пастухом, земледельцем и нищим, а однажды даже совершенно отмороженным дикарем,
питавшимся сырым мясом и скрывавшим свой срам пучком пальмовых листьев.
        Надежда на  успех таяла,  зато соблазн остаться на бессрочную побывку в
каком-нибудь достойном теле — возрастал.
        А  затем,  когда от усталости и  отчаяния я потерял интерес не только к
себе самому, но и к грядущей судьбе человечества, случилось нечто невероятное.
        Предварительно повесившись на  воротах  своего  собственного жилища,  я
проник в  ментальное пространство,  но угодил не в привычную мертвую зыбь,  а в
нечто вроде смерча,  способного вознести к небесам что угодно,  вплоть до таких
нелетающих предметов, как железнодорожный состав или рыболовный траулер.
        Меня  уносило в  будущее прямо-таки с  бешеной скоростью.  А  привычные
толчки,  означавшие сами знаете что,  усилились до такого предела, как будто бы
мои  неизвестные родственнички зачинали  не  ребятишек,  а,  по  крайней  мере,
слонят.
        Куда же я попал?  Ясно,  что в ментальное пространство.  А откуда тогда
такие непривычные ощущения?  Наверное, это другое генеалогическое древо, совсем
не похожее на то, к которому я успел привыкнуть. Дуб по сравнению с осиной.
        Считать канувшие в  прошлое поколения не  имело  смысла —  я  давно уже
утратил ориентацию во времени. Приходилось, как и прежде, действовать наудачу.
        Еще не опомнившись толком от столь бурных и неожиданных перемен,  я изо
всех  сил  рванулся на  волю  (честно  говоря,  за  последнее время  ментальное
пространство успело мне изрядно осточертеть).
        И  опять все  вышло вопреки ожиданиям.  Мало того,  что меня занесло на
какое-то постороннее генеалогическое древо, так и на свет божий я проник совсем
иным способом,  чем  прежде,  —  без  всяких там  сексуальных эксцессов и  сцен
насилия. То есть как солидный и порядочный человек.
        Но я больше не был человеком...
        Сначала о том, что я увидел чужими глазами.
        Туман,  белый и  густой,  словно парное молоко,  закрывал три  четверти
горизонта,  а за ним,  в неимоверной дали, прежде недоступной для моего зрения,
вздымались покрытые снегом горные кряжи.
        Где-то там было и солнце,  лучи которого освещали только самые верхушки
гор,  да  перистые облака,  скупо разбросанные по  ясному небу.  День намечался
великолепный.
        Справа и  слева от  меня тоже вздымались горы,  но  уже совсем другие —
сглаженные временем,  пологие,  обильно поросшие лесом.  Прямо из-под  ног вниз
уходила широкая долина,  которой до  полной  гармонии не  хватало только тучных
стад да счастливых пейзан.
        В  противоположном конце  долины  копошились  люди,  отсюда  казавшиеся
маленькими, словно жучки-навозники, облепившие зеленую коровью лепешку.
        Внимательно присмотревшись, я понял, что эти люди сплачиваются в боевые
порядки — передние в рассыпанные цепи, задние в плотные колонны. Мелькали там и
всадники, но по сравнению с пехотой их было немного.
        До того места, где я стоял, из долины не доносилось ни единого звука.
        Молчали и те,  кто находился подле меня. Молчали не потому, что им было
нечего сказать, а в силу моего бесспорного превосходства.
        Все   мои  соратники  были  облачены  в   сверкающие  доспехи,   чешуей
спускавшиеся ниже колен, зато головы их были не покрыты.
        Но что это были за головы, что за лица!
        Огромные  шишковатые  черепа,  височные  бугры,  нависающие над  ушами,
тяжелые лбы,  глубокие провалы глазниц,  каменные скулы, плотно сжатые безгубые
рты, гири-подбородки, далеко выдающиеся вперед.
        Все были подстрижены на один манер —  череп вплоть до затылка выбрит до
блеска,  а  сзади  свешивается  густая,  жесткая  грива,  в  нескольких  местах
перехваченная золотыми фибулами.
        Меня окружали минотавры.
        Теперь о том, что я ощутил, оказавшись в чужом теле.
        Первое впечатление было как у автомобилиста,  пересевшего из легковушки
в тяжелый грузовик. Мощь, уверенность, презрение ко всем встречным-поперечным и
сознание  своей  исключительности,   так  и   сквозившее  в   сознании  предка,
действовали просто угнетающе.
        Мысли возникали так внезапно и  проносились так быстро,  что я почти не
улавливал их.  Да и строй этих мыслей был совсем иной. Там, где обычный человек
размышляет,   прикидывая  различные  варианты,   у  моего  предка  уже  имелось
неизвестно откуда взявшееся готовое решение.  Он как будто бы знал все наперед.
Киммериец Шлыг или  уличная девка Ампелида были ближе и  понятнее мне,  чем это
существо.
        Есть такое выражение —  «душа содрогнулась».  Душа вообще-то  не  может
содрогаться,  так говорится для красивого словца,  но с  моей собственной душой
это, клянусь, случилось.
        Я,  Олег  Наметкин  (будем  для  ясности  придерживаться моего  первого
имени),  странник в ментальном пространстве, защитник человечества и охотник за
минотаврами, сам стал минотавром!
        Надо признаться,  что  каша,  по  моей инициативе заварившаяся на  ложе
лукавой Ариадны,  получилась отменная.  Прижив с  ней  ребенка,  я  помимо воли
сделался  родней  всего  этого  свирепого  племени.   Не  иначе  как  от  нашей
злосчастной связи пошел род  быкочеловечьих аристократов,  ведь его основатель,
мой кровный сын, приходился .племянником самому Астерию, патриарху минотавров.
        Не  знаю,  сколько лет  прошло с  тех  пор  и  сколько поколений успело
смениться, но вот я стою сейчас среди врагов человечества, готовый к очередному
бою,  к  очередной  победе,  к  очередной  резне,  приближающей торжество дела,
задуманного Астерием еще много веков назад...
        —  Не  пора  ли  начинать,  —  вкрадчиво произнес один  из  минотавров,
отличавшийся от всех прочих огромным драгоценным камнем,  сверкавшим в  ухе.  —
Зачем ждать, пока туземцы построятся в боевой порядок.
        — Пусть себе строятся,  — небрежно ответил мой родственник-минотавр.  —
Скоро солнце поднимется выше и  в  долине станет жарко.  Попарятся они в  своих
доспехах. А сюда туземцы вряд ли сунутся, слишком долог и тяжел подъем.
        —   Твои   стратегические  таланты  общеизвестны,   —   минотавр  вынул
драгоценный камень из уха и  на манер пенсне приставил к правому глазу.  — Но я
вижу,  что в  тылу туземцев происходит какая-то  странная суета.  Как бы они не
отступили, уклонившись от битвы.
        —  Будь  спокоен,  Перменион.  Я  заранее  послал  в  обход  отряд  под
командованием Клита.  Да и река не позволит им уйти. Чувствуешь запах гари? Это
горят  переправы,  еще  до  рассвета подожженные нашими лазутчиками.  Туземцы в
западне, хотя еще и не знают об этом.
        —  Я  преклоняюсь перед  твоей  прозорливостью,  Александр Двурогий.  —
Перменион поклонился и отступил за спины других минотавров.
        Александр! Вот, значит, каково мое нынешнее имя. Да еще и Двурогий. Нет
ли тут какой-то связи с великим завоевателем Александром Македонским?  История,
переделанная заново, может явить миру много мрачных и забавных казусов.
        —  А  сейчас вернемся в  тень шатра и  продолжим прерванный завтрак,  —
сказал Александр,  резко поворачиваясь на  каблуках (пока говорил и  действовал
только он один, я же старался ничем не выдавать себя).
        Такое предложение одобрили все,  даже минотавр с перебинтованным лицом,
которому завтрак был нужен, как мертвому припарка.
        Я  мало что знаю о  вкусах и пристрастиях давно опочившего Астерия,  но
его потомки, как видно, ценили уют и комфорт. Легкий, пурпурного цвета шатер, в
котором был приготовлен завтрак, вмещал не меньше сотни гостей.
        У  входа торчали воинские штандарты —  не римские орлы,  не финикийские
конские головы и  не египетские лики богов-покровителей,  а трезубцы Посейдона,
украшенные бычьими хвостами.
        Пол   в   шатре   устилали  ковры.   Повсюду  дымились  курительницы  с
благовониями.  Не  знаю,  как здесь пировали,  но завтракали на критский манер,
сидя за столами на лавках.
        Яства, правда, были довольно скромные, достойные скорее простых солдат,
чем  высших военноначальников,  —  жареное мясо,  ячменный хлеб,  яйца каких-то
мелких птиц, кислый виноград, неразбавленное вино.
        Минотавр по  имени  Перменион,  сидевший за  столом  напротив меня  (и,
видимо, имевший на это право), спросил льстивым тоном:
        — Считаешь ли ты, что после этой битвы завоевание Италии закончится?
        — Нет,  — ответил Александр,  макая жареное мясо в мед.  — Мне донесли,
что жители города Рима собирают новую армию и  им  уже обещали помощь много раз
битые нами пунийцы.
        — Что это за город такой — Рим?  — удивился Перменион.  — Никогда о нем
не слышал.
        —  Легенды гласят,  что его основали беженцы из Троады,  после того как
Астерий Непобедимый в союзе с глупыми ахейцами разрушил их столицу Илион.
        — Велика ли римская армия?
        — Вряд ли. Но это стойкие и закаленные бойцы.
        — Не лучше ли привлечь их на свою сторону дарами или посулами?
        —  Дары и  посулы лучше прибереги для трусов.  А  достойного противника
нельзя унижать даже пощадой.  Герои заслуживают или победы,  или смерти.  Пусть
римляне сами сделают свой выбор,  как это сегодня сделают латины, умбры, оски и
прочие туземцы.
        — Тогда все они умрут. Армию, возглавляемую тобой, победить невозможно.
И  за это следует выпить,  —  Перменион выхватил кувшин из рук слуги-виночерпия
(кстати говоря, человека) и сам наполнил кубок, стоявший перед Александром.
        В  этот  момент  в  шатер  вошел  минотавр,  доспехи  которого покрывал
изрядный слой  пыли.  Кроме меча,  он  имел  при  себе  жезл в  виде двух змей,
обвивающих друг друга, — символ бога врачевания Асклепия.
        Сдержанно кивнув присутствующим, вновь прибывший доложил:
        —  Прибыли пленницы из  Лигурии.  Мы отобрали только тех,  кто способен
зачать не сегодня-завтра. Жду дальнейших распоряжений.
        —  Сейчас ты получишь семя от каждого из потомков Астерия.  — Александр
обвел своих соратников тяжелым взглядом.  —  К  полудню все туземки должны быть
оплодотворены.  Для  верности  мы  продолжим эту  процедуру еще  несколько дней
кряду.
        — Нельзя ли сдать семя после боя? — неуверенно поинтересовался кто-то.
        —  Нельзя,   —  отрезал  Александр.   —  После  боя  наше  число  может
сократиться.  Тогда сократится и число забеременевших туземок. А наше потомство
—  залог  нашей  окончательной победы.  Так  учил  Астерий Непобедимый.  Можете
начинать с  меня.  Такова  уж  моя  участь —  во  всем  подавать пример...  Эй,
оруженосцы, помогите снять доспехи!
        Полог шатра распахнулся пошире,  и  внутрь шатра вступили еще несколько
минотавров-медиков,  каждый из  которых имел при себе поднос с  многочисленными
склянками.
        О  дальнейшем стыдливо умолчу.  Даже  самому  оголтелому разврату можно
придумать оправдание —  дескать,  естество требует,  ничего  не  поделаешь.  Но
массовое рукоблудство,  затеянное с  одной-единственной целью —  распространить
свою породу как можно шире, вызывает невольное отвращение.
        Теперь понятно,  почему я  попал в  реальный мир,  минуя,  так сказать,
стадию  зачатия.  Она  состоялась,  но  где-то  совсем  в  другом месте  и  без
непосредственного участия моего страховидного родственника.
        Да,  интересные получаются пироги.  Как говорится,  о дивный новый мир!
Мир, где быкочеловеческий аналог Александра Македонского воюет не на востоке, а
на западе,  где Рим всего лишь заштатный италийский городишко, а извечные враги
римлян,  пунийцы,  сражаются на  их  стороне,  где  с  пленниками разного  пола
поступают по-разному —  всех  женщин оплодотворяют,  а  всех  мужчин кастрируют
(последнюю  новость  мне  удалось  каким-то   образом  выдернуть  из   сознания
Александра).
        И  еще  одна  тревожная  мысль  посетила  меня.   Из  двух  одноименных
признаков,  имеющихся у  отца с матерью,  ребенок наследует тот,  который имеет
более древнюю историю. Кажется, он называется доминантным.
        Первые  люди  были  черными,  темноглазыми,  курчавыми и  низкорослыми.
Арийцы во всей их нордической красе появились значительно позднее.
        От  брака  негра  и  белой  женщины никогда не  родится белый  ребенок.
Стопроцентная гарантия,  что он будет смугл,  кареглаз и кудряв, как овечка. То
же самое касается и  роста,  хотя этот наследственный признак в последнее время
затушевала акселерация.
        Насколько я успел понять,  от скрещивания людей и минотавров получаются
исключительно минотавры, пусть и не чистокровные. Следовательно, их род древнее
нашего и не они произошли от нас, а все наоборот.
        Тогда  мои  хлопоты  обещают  стать  бесконечными.   Монстры,  подобные
Астерию,  будут появляться то здесь, то там, во всех временах и странах. Мне не
хватит и ста жизней, чтобы расправиться с ними.
        Впрочем,  все это пока только догадки и  предположения.  Главное сейчас
другое —  предотвратить победу минотавров или хотя бы  позволить людям достойно
отступить.
        Едва только Александр Двурогий с  помощью оруженосцев вновь облачился в
доспехи,  а врачи-осеменители покинули шатер,  унося свою добычу более бережно,
чем символ веры, как снаружи троекратно пропела труба.
        —  Туземцы  двинулись в  атаку!  —  объявил  Перменион,  хотя  все  это
прекрасно поняли и без него.
        — Утренние прогулки не всегда полезны, — спокойно произнес Александр. —
Особенно если гуляющий обременен таким количеством железа...  Где начальник над
метательными машинами?
        —  Я  здесь,  —  за  соседним столом приподнялся минотавр,  на  панцире
которого были изображены скрещенные молот и клещи — символ Гефеста.
        — Твои люди пристреляли баллисты и катапульты?
        — Еще вчера.
        —  Когда туземцы приблизятся на  приемлемое расстояние,  не пожалей для
них камней и стрел.
        — Будет исполнено!
        Артиллерист (назовем его так) исчез,  и  через некоторое время до моего
слуха  донеслись хлопки,  переходящие в  быстро удаляющийся свист —  это  через
шатер   в   сторону  приближающегося  неприятеля  полетели  огромные  стрелы  и
многопудовые камни.
        —  Я  уже  ощущаю,  как  дрожит  земля,  —  заявил  чересчур говорливый
Перменион. — Не знаю, как дерутся туземцы, но шаг они печатают уверенно.
        — За победу!  — Александр поднял кубок, но пригубил только глоток вина,
а  остальное выплеснул на ближайшую из курительниц.  —  И да поможет нам в этом
Арес Кровожадный и Посейдон Губитель!
        Минотавры дружно вставали,  опрокидывая столы  и  топча посуду вместе с
угощениями.  Похоже,  что возвращаться сюда они уже не  собирались.  Перменион,
оттертый толпой от Александра, вообще вышел наружу через прореху, проделанную в
стене шатра мечом.
        Оруженосцы немедленно подали шлемы,  объемистые,  как ведра. Александру
поверх шлема водрузили еще и золотой венец,  наверное, олицетворяющий верховную
власть.
        .  Сектор обзора сразу сократился, однако искушенный взор прирожденного
стратега,   каковым  несомненно  являлся  Александр,   охватил  всю  диспозицию
противника как целиком, так и в деталях.
        Туман поредел,  расслоился и отступил к реке, изгибы которой уже смутно
просматривались сквозь  нежную сиреневую дымку.  На  противоположном берегу шел
бой, но он никоим образом не мог повлиять на исход главного сражения.
        Армия италийцев,  экономя силы,  приближалась мерным,  неспешным шагом.
Тяжело вооруженные воины были построены манипулами,  имевшими по десять человек
в каждой из двенадцати шеренг. Лучники и пращники двигались впереди рассыпанным
строем и Держали свое оружие наготове.  Фланги прикрывала кавалерия,  в поисках
возможной засады все время заезжавшая в лес, с обеих сторон окаймлявший долину.
        Камни и  стрелы,  дождем сыпавшиеся на италийцев,  причиняли им немалый
урон, но совершенно не влияли ни на порядок построения, ни на темп наступления.
Я даже почувствовал гордость за этих людей.
        Чтобы  увидеть  и  осознать  все  это,  хватило  нескольких секунд.  Из
сознания Александра я выудил план предстоящего сражения,  которым он не делился
даже с  ближайшими соратниками,  запоздалое сожаление о  том,  что  левый фланг
недостаточно  выгнут  вперед  и  проект  указа  о  материальном  стимулировании
туземок,  родивших и  выкормивших быкочеловеческое дитя (за  первого полагалось
денежное вознаграждение,  за второго —  дом в  провинции,  за третьего —  надел
земли с рабами мужского пола, предварительно подвергнутыми кастрации).
        Мой родственник,  как и его знаменитый тезка,  умел решать по нескольку
проблем  одновременно.  Ничего  хорошего  от  такого  универсализма ожидать  не
приходилось. Как учит история (правда, другая), гении нежны и недолговечны, как
экзотические цветы.  На  каждого Моцарта найдется свой Сальери,  а  на  каждого
Наполеона — Кутузов.
        Камень,   ловко  посланный  из  италийской  пращи,   задел  кого-то  из
минотавров,   впрочем,   без   видимого  ущерба.   Шеренга  щитоносцев,   сразу
выстроившаяся  перед  нами,  занялась  ловлей  и  отражением  всего  того,  что
негостеприимные хозяева посылали в дар незваным гостям.
        —  Пускайте  кельтскую фалангу,  —  приказал  Александр,  махнув  рукой
куда-то  назад и  в  сторону (до сих пор он  ни разу не оглянулся и  я  не имел
никакого представления о составе и численности войск минотавров).
        Взвыли  сигнальные  трубы,  прозвучали слова  команд,  и  мерный  топот
марширующих бойцов раздался уже сзади,  только на  сей раз к  нему примешивался
звон цепей, который никак нельзя было спутать со звоном оружия, да сухие щелчки
бичей.
        Метательные машины сразу прекратили свою работу,  тем более что снаряды
падали уже  далеко за  спинами италийцев,  пугая  разве что  птиц,  слетевшихся
поклевать свежий конский навоз.
        Фаланга,  в  которой на  глаз  было  не  меньше двух тысяч бойцов,  без
задержки  проследовала  мимо  нас  и,   постепенно  убыстряя  шаг,  устремилась
навстречу италийцам.
        Все это были люди — рыжие и белобрысые кельты,  на случай малодушия или
измены скованные между  собой  цепями.  Передние держали свои  длинные копья за
середину,  задние —  за  самый конец.  Щиты и  мечи им не полагались —  фаланга
выполняла всего лишь роль живого тарана,  долженствующего опрокинуть противника
исключительно силой своего напора.
        За  кельтами следовал отряд  конных минотавров,  кроме  всего  прочего,
вооруженный еще и длинными бичами, которыми полагалось подбадривать союзников.
        —  Почему у  кельтов такой унылый вид?  — поинтересовался Александр.  —
Разве я не велел напоить их вином, настоянном на перце?
        —  Утратив  детородные органы,  они  утратили  и  мужество,  —  пояснил
вездесущий Перменион. — Холощеный конь хорош в ярме, но не под боевым седлом.
        Легковооруженные италийцы осыпали фалангу всем тем,  что еще оставалось
у них под рукой, и рассыпались в разные стороны.
        Две  ощетинившиеся оружием  сплоченные человеческие массы  должны  были
вот-вот столкнуться,  но манипулы внезапно расступились, пропуская не способную
к маневру фалангу мимо себя (прием, хорошо известный мне еще со времен службы в
шерденах, но здесь доведенный до совершенства).
        Разогнавшаяся под  уклон фаланга уже не  могла остановиться и  катилась
все дальше,  избиваемая с  флангов,  а  потом и  с тыла италийцами.  Минотавры,
отчаянно пришпоривая лошадей, помчались назад.
        —  Что можно ждать от кастратов!  — презрительно вымолвил Перменион.  —
Жалкие ублюдки. Только вино и перец зря на них перевели.
        —  Свое дело они  сделали,  —  Александр был по-прежнему спокоен.  —  А
сейчас его продолжат другие.
        И действительно,  как ни высока была дисциплина и выучка италийцев,  но
многие  манипулы,  в  особенности  те,  которые  продолжали  избивать  кельтов,
смешались. Боевой порядок, прежде идеальный, нарушился.
        Если Александр сейчас пошлет в  бой отборные части — тяжелую кавалерию,
гоплитов или слонов,  чей грозный рев раздавался за нашими спинами,  — то люди,
увлекшиеся  уничтожением  себе  подобных,  а  по  сути  дела  треплющие  кость,
брошенную им для отвода глаз, вряд ли устоят на своих позициях.
        Нужно  было  срочно  выходить  из  подполья  и  предпринимать  какие-то
решительные действия.
        Физиология  людей  и  минотавров  была  схожей  (подтверждение  тому  —
возможность иметь  общее  потомство),  но  почти  во  всем,  что  касалось  так
называемой нервной деятельности,  быкочеловеки превосходили нас. Для того чтобы
убедиться в этом, достаточно было просто глянуть на их вместительные черепа.
        Другое дело,  на что была направлена работа этих замечательных черепов.
Но тут уж ничего не поделаешь —  не знаю,  как насчет гения,  а ум и злодейство
очень даже совместимы. Примеров тому несть числа.
        Конечно,  я  имел немалый опыт укрощения тех,  с  кем имел сомнительное
удовольствие делить одно и то же тело,  но здесь был случай особый.  Меня можно
было  сравнить  с  радиотехником,  успешно  освоившим  ламповые  приемники,  но
вынужденным заняться последней моделью «Сони».
        Извилин в этом мозге хватило бы на двоих, а до подсознания Александра я
и  не  мечтал добраться.  Нельзя было  даже точно определить,  где  у  него что
находится — например, центр удовлетворения или центр ярости.
        Впрочем,  ломать — не строить!  Если и не сворочу его мозги на сторону,
то хотя бы шороха там наделаю.  Трудно командовать армией, если у тебя в голове
шарики за ролики заходят.
        Попытка нанести удар по органам чувств успехом не увенчалась.  Если я и
попал куда-то,  то явно не туда. Зрение, обоняние и слух остались под контролем
Александра,  но вот с голосом у него почему-то возникли проблемы.  О таких, как
я, говорят — целил в висок, а угодил в гузно.
        С  другой стороны,  в  этом  что-то  есть.  Немой военачальник —  нечто
особенное.   Были  военачальники  одноглазые,   сухорукие,  хромые,  страдающие
нанизмом*,  полубезумные и  даже не принадлежащие к  мужскому полу,  а  вот про
немых мне слышать что-то не приходилось. Вероятно, такое невозможно в принципе,
как беспалый кузнец или слепой меняла. Что ни говори, а положение обязывает.
        *Нанизм— ненормально низкий рост, карликовость.
        
        Сначала Александр пыхтел,  хрипел и  стучал кулаком по  своей  железной
груди.  Свита тут же  обратила внимание на  возникшие у  него затруднения.  Был
подан походный стул и кубок самого лучшего вина.
        — Что случилось? Ты ранен? — допытывался Перменион.
        Александр, продолжая тяжко хрипеть, отрицательно покачал головой.
        — Подавился?  — не отставал Перменион.  Александр кивнул,  однако вино,
отправленное внутрь одним молодецким глотком, дар речи не вернуло.
        А время не ждало. Покончив с несчастными кельтами, италийцы уже ровняли
свои ряды.  Минотаврам, дабы развить некоторый тактический успех, надлежало без
промедления нанести новый удар.
        План Александра мне  был известен —  смелыми атаками рассеять кавалерию
противника на флангах,  а  центр сокрушить гоплитами.  Слоны составляли резерв.
Битва должна была закончиться на берегах реки, где италийцам предстояло сделать
драматический выбор — умереть под ударами вражеских мечей или вплавь преодолеть
бурное течение.
        Уже казалось,  что нужный момент упущен,  но Александр проявил завидное
хладнокровие.  Убедившись,  что язык не  повинуется,  он  стал отдавать приказы
жестами.
        Как  я  мог помешать ему?  Для внедрения в  психику требовалось слишком
много времени.  Руки его мне не подчинялись.  О полном разрушении личности, как
это  удалось в  случае  с  Хишамом,  и  мечтать не  стоило  —  плетью обуха  не
перешибешь.
        Оставалось одно —  вести себя,  как мартышка в галантерейной лавке,  то
есть путать,  рвать и портить все, что поддается твоим усилиям. На первых порах
такая вредоносная тактика успеха не принесла, слишком объемист и замысловат был
мозг минотавра,  но потом я  ненароком задел центр,  отвечающий за ориентацию в
пространстве (а  ведь мог  задеть центр,  возбуждающий храбрость,  единственную
добродетель, которую Гомер считал сестрой безумия).
        На  онемевшего Александра навалилось новое горе —  оставаясь в  здравом
уме и  твердой памяти,  он утратил представление о  левом и  правом,  близком и
далеком, заднем и переднем.
        Очень натурально изобразив на пальцах мерно шагающего воина,  он сделал
повелительный жест в сторону, противоположную той, где находилось поле боя.
        — Гоплитов послать в обход? — переспросил озадаченный Перменион.
        Вместо того,  чтобы  отрицательно мотнуть головой,  Александр затряс ею
сверху вниз, что было воспринято окружающими как знак одобрения.
        Несколько тысяч  отборных гоплитов-минотавров сделали поворот кругом  и
отправились на  поиски  горных  троп,  которые должны  были  вывести их  в  тыл
италийцам.   Более  самоубийственного  маневра  не   смог  бы   придумать  даже
откровенный изменник.
        Все  видя и  все прекрасно понимая,  Александр вскочил со  стула,  дабы
самолично остановить уходящую тяжелую пехоту,  но  не  соразмерил своих  усилий
(теперь для него было все едино —  что вершок,  что сажень) и  в  полном боевом
облачении грохнулся на землю.
        — Позвать врачевателей! — крикнул Перменион. — Быстрее!
        Пока  минотавры-лекари,  являвшиеся  одновременно и  жрецами  Асклепия,
обмахивали Александра всякими подручными средствами и  давали ему  нюхать едкую
соль,  италийцы приблизились на  расстояние,  позволявшее обмениваться бранными
словами. Наконец-то дорвавшийся до власти Перменион немедленно распорядился:
        — Кавалерию вперед!
        Вот этого как раз и не следовало делать. Кавалерия без поддержки пехоты
то же самое,  что бык без рогов —  и  напугает,  и  бока намнет,  а забодать не
забодает.  Уж лучше пожертвовать резервом — слонами.  Тем более что италийцы не
имеют опыта борьбы с ними.
        Мысли у  Александра были здравые,  но их еще требовалось как-то довести
до  сведения соратников.  Уж и  не знаю,  каким усилием воли он выдавил из себя
сиплое и малоразборчивое:
        — Слонов! Пускайте слонов!
        Перменион,  которым  владели  сразу  две  взаимоисключающие друг  друга
страсти — угодничество и властолюбие,  немедленно отдал новый приказ,  при этом
не успев (или забыв) отменить предыдущий.
        Едва   только  кавалеристы-минотавры,   сопровождаемые  телохранителями
эфиопами,  державшимися за стремя хозяина,  поравнялись с нами, как их настигли
боевые  слоны  —   свирепые  чудовища,   размалеванные  пурпуром  и   хной,   с
раззолоченными бивнями и колокольчиками в ушах.
        Нагрудники и  все постромки слонов были покрыты длинными шипами,  а  на
спинах возвышались ивовые башенки с лучниками.  Каждый вожатый имел при себе не
только  острейший крюк,  выполнявший роль  руля,  но  и  тяжелый  молот-клевец,
заменявший, так сказать, аварийный тормоз.
        Кони и слоны перемешались,  что не понравилось ни тем,  ни другим. Шипы
наносили раны и  всадникам и скакунам,  а склонные к панике элефанты шарахались
от  лошадей,  путавшихся  у  них  под  ногами.  Неразбериха усугублялась тучами
горящих стрел, .летевших со стороны италийцев.
        Прямо на  моих глазах взбесившийся слон-самец сбросил со  спины башенку
и,   подобно  подбитому  танку,  завертелся  на  одном  месте.  Вожатый,  чудом
удержавшийся в своем хлипком седле,  ударом молота размозжил череп гиганта,  но
не  успел вовремя спрыгнуть и  оказался под рухнувшей тушей.  Аналогичные сцены
происходили повсюду.
        Александра поставили на  ноги,  и  я  получил  возможность его  глазами
увидеть  сцену  столкновения италийской армии  с  обрушившейся на  нее  лавиной
разъяренных животных.  В  один момент из людей,  лошадей,  слонов и  минотавров
образовалась куча мала (а на самом деле ох какая огромная!).
        Долина,  имевшая в  ширину несколько тысяч шагов,  оказалась тесной для
этой кровавой забавы.
        Никаких  подробностей сражения  различить  было  невозможно.  Да  и  не
сражение это  было,  а  всеобщее побоище,  где  в  неимоверной давке люди гибли
целыми центуриями, где слонам вспарывали брюхо и совали в хобот горящую паклю и
где  всадник  не  имел  никакого  преимущества  над  пехотинцем,  а,  наоборот,
становился легкой мишенью для летевших отовсюду стрел и дротиков.
        Свита   Александра,   прежде   соблюдавшая   подчеркнутое   спокойствие
(Перменион не в  счет),  теперь обнажила мечи.  Уцелевшие щитоносцы еще плотнее
сомкнули строй. Все было готово к отражению атаки, хотя я даже не знаю, кто нам
сейчас  больше  угрожал —  прорвавшиеся вперед  италийцы или  свои  собственные
слоны, искавшие путь к спасению.
        Чей-то голос воскликнул: «Коня! Подать коня Александру Двурогому!» — но
тотчас осекся,  и через сознание предка я понял причину этого. Согласно обычаям
минотавров, полководец перед боем отсылал свою лошадь в обоз и в случае неудачи
обязан  был  сражаться,  как  простой пехотинец,  оберегаемый от  врага  только
собственным мужеством да незримой эгидой Афины Промахес*.
        *Промахес - у древних греков — боец, сражающийся впереди строя.
        
        Александр тоже  выхватил меч,  хотя  и  не  сразу  нашел его  рукоятку.
Большая часть слонов уже билась в агонии,  а уцелевшие улепетывали в лес,  давя
своих и чужих.  Кавалерия еще сражалась, но было понятно, что в такой толчее ей
долго не продержаться.
        Надо   было  трубить  сигнал  к   отступлению  и,   бросив  бесполезные
метательные машины,  отходить вверх по уклону долины,  чтобы там,  на просторе,
завязать с италийцами решающую схватку (эта мысль, естественно, принадлежала не
мне, а Александру).
        Желая  передать ее  соратникам,  он  громко  замычал и  взмахнул мечом.
Однако его опять поняли превратно.
        — Александр повелевает стоять на этом месте до последней капли крови! —
возвестил Перменион,  у  которого в  сочленениях доспехов уже торчало несколько
обломанных стрел.  —  Боги испытывают наше мужество,  но в конце концов отдадут
победу достойнейшим из своих детей, кефолегеретам!
        Кефолегереты —  вот,  значит,  как называют себя минотавры.  Как же это
лучше перевести? Если дословно, то собиратели голов. Не чужих, конечно, а своих
собственных. В том смысле, в каком Геракла можно назвать собирателем физической
мощи. Но понятнее и проще будет — головастые. Так иногда величают самого Зевса.
        «О,  Зевс Головастый,  покровитель чужеземцев...» Уж и не помню, откуда
это. Кажется, из «Немезиды» Кратина...
        Невероятно, но Перменион оказался прав. Чаши весов, на которых решалась
участь сражения, опять заколебались.
        Отряды минотавров,  рано поутру разбившие италийцев на  противоположном
берегу, переправлялись через реку на плотах.
        Гоплиты,  совершившие утомительный марш-бросок,  но  не  потерявшие  ни
единого бойца, уже спускались с гор, на ходу выстраиваясь в боевые колонны.
        Кавалеристы,  хотя и находились в безнадежном положении,  но продолжали
мужественно отбиваться, разменивая каждую свою жизнь на две-три вражеских.
        Вожатые  сумели  усмирить  нескольких  слонов,  и  те  сейчас  заходили
италийцам в тыл. От лагеря на помощь регулярной армии спешили конюхи, фуражиры,
кузнецы, костоправы и служители всех богов.
        Удача   вновь   поворачивалась   лицом   к   быкочеловекам,   то   бишь
кефолегеретам, но для их признанного вождя Александра Двурогого это имело такое
же значение, как и для Василия Ивановича Чапаева в последних кадрах знаменитого
фильма — герой гибнет, но дело его торжествует.
        Италийцы разметали щитоносцев и  мгновенно заполнили все вокруг.  Свита
Александра была изрублена в единый миг (спастись успел только один Перменион).
        Сам  Александр продолжал защищаться,  шатаясь и  без  толку  размахивая
мечом.  Лиц  людей  он  не  различал,  все  они  казались  ему  огромной сворой
разъяренных псов, затравивших-таки могучего дикого быка.
        От  удара копьем лопнул подбородочный ремень,  и  шлем вместе с  венцом
улетел в  сторону.  Следующее копье  вонзилось в  обнаженную шею,  а  еще  одно
пробило сочленение доспехов между панцирем и железной юбкой,  защищавшей нижнюю
часть тела.
        Италийцы,   опознавшие  вождя  своих  смертельных  врагов,   попытались
вскинуть  Александра  на   копья,   дабы  их   торжество  могли  разделить  все
соплеменники,  но это не удалось —  слишком массивен был он сам и слишком много
весили его золоченые доспехи.
        
        Перегрин Протей, минотавр
        Я и сам не собирался задерживаться в теле Александра Двурогого чересчур
долго,  но  италийцы вышибли мою  душу  так  бесцеремонно и  так  жестоко,  что
фантомная боль в  костях и  мягких тканях (на самом деле напрочь отсутствующих)
донимала меня потом даже в ментальном пространстве.
        А  между тем  уже  можно было подвести некоторые предварительные итоги.
Амбициозным планам минотавров я,  конечно,  помешать не  смог.  Ясно было,  что
.рано или  поздно они  проглотят всю  Италию вместе с  Римом,  как  некогда Рим
(правда, другой) проглотил всю окружающую его ойкумену.
        Зато я  получил представление о  делах,  творящихся в нынешнем реальном
мире,  столь не похожем на другой реальный мир,  где рождались,  жили и умирали
бесчисленные поколения моих  предков и  где  я,  еще  будучи Олегом Наметкиным,
узрел свет солнца,  научился ходить,  овладел грамотой,  сделал первую затяжку,
познал плотскую любовь, разочаровался в химических науках и неизвестно за какие
грехи получил гвоздь в голову.
        Кроме  того,   можно  констатировать,   что  теория  о  неизменности  и
предопределенности исторического процесса оказалась блефом.  Случилось так, что
вопреки предопределенности в  схватке Тесея с  Астерием победил последний,  и в
новой реальности род человеческий угасает,  а  род быкочеловеческий,  наоборот,
бурно процветает,  о  чем  можно судить хотя  бы  по  состоянию соответствующих
генеалогических древес.
        Вот и сейчас меня уносило в будущее с такой скоростью, словно я оседлал
пушечное ядро.  Надо было спешно прервать этот сумасшедший полет,  ибо  все мои
интересы сосредотачивались в  прошлом,  а точнее — в середине тринадцатого века
до нашей эры.
        Впрочем,  о  принятых среди людей эрах  и  эпохах сейчас можно говорить
только чисто условно, как, например, о календаре майя. Было, да быльем поросло.
        И  опять  переход в  реальный мир  прошел безо  всяких любовных сцен  и
сладострастных потуг.
        Все  совершилось на  диво  быстро и  буднично.  Мгновение назад в  виде
нематериальной субстанции я  еще  пребывал  в  ментальном пространстве,  а  вот
сейчас сижу себе на жесткой скамейке в огромном сумрачном зале.
        Хотя не стоит забывать и о том,  что как раз в этот момент селекционеры
с  бычьими мордами в  принудительном порядке оплодотворили моим семенем женщину
человечьего племени,  и  в  большом  семействе минотавров скоро  следует  ждать
прибавления (притяжательное местоимение «моим»,  естественно,  относится не  ко
мне, а к существу, в тело которого я только что вселился).
        Но вернемся,  как говорится,  к  нашим баранам...  Про жесткую скамью и
сумрачный  зал  я  уже,   кажется,   упоминал.  Добавлю,  что  в  глубине  зала
располагался жертвенник Посейдону,  а  компанию мне составляли свыше дюжины так
называемых кефалегеретов, нынешних хозяев этого мира.
        Все присутствующие, включая меня, были босы, облачены в грубые суконные
плащи,  а  вместо оружия имели  при  себе  суковатые посохи,  всегда отличающие
праздношатающихся бродяг от оседлого населения.
        Однако я не был ни бродягой,  ни нищим. Я ощущал себя сытым, здоровым и
полным сил.
        Вот  только  уверенности  почему-то  не  хватало.  Не  той  сиюминутной
уверенности,  связанной с каким-нибудь конкретным делом,  а уверенности вообще,
уверенности в широком смысле этого слова.  Так,  наверное,  ощущали себя жители
легендарной Атлантиды,  за одну-единственную ночь утратившие и  свою родину,  и
своих богов, и свое былое величие.
        Лично для  меня это  был хороший знак —  вполне возможно,  что нынешние
дела потомков Астерия обстояли совсем не так успешно, как им хотелось бы.
        Между жертвенником и  отведенными для нас скамьями расхаживал минотавр,
которому лучше следовало бы посидеть,  а то и полежать.  Он хромал сразу на обе
ноги, причем по-разному — на левую припадал, а правую волочил.
        Зрелище  создавалось довольно  комическое,  однако  все  присутствующие
слушали калеку затаив дыхание,  пусть и  не из уважения к  нему,  то хотя бы из
страха за  собственное благополучие.  Если гневливый Зевс или  буйный Посейдон,
испепелив очередного ослушника,  всякий раз раскаивались в  содеянном,  то этот
достойный жалости урод никогда ничего никому не  прощал,  полагая милость таким
же пороком, как трусость или леность.
        Не  знаю,  как именовалась его должность у  минотавров,  но  в  римской
иерархии  ей   соответствовал  ранг  верховного  понтифика,   то  есть  высшего
авторитета во всем, что касается вопросов веры.
        —  А теперь обратите внимание сюда,  — колченогий приблизился к низкому
обширному столу,  на  котором была представлена рельефная географическая карта,
вылепленная из разноцветного воска.
        Австралии,  Антарктиды и обеих Америк на ней,  слава богу,  не было и в
помине. Точно так же, как Малайского архипелага, Японии и Сибири.
        Китай   начинался  сразу   за   Уральским  хребтом.   Индия   размерами
превосходила Африку,  похожую не на продолговатую редьку, а на круглый помидор.
Достаточно  достоверно  была  изображена  только  Европа,  а  в  особенности  —
Средиземноморье.
        —  Каждый  кефалегерет обязан денно  и  нощно  помнить о  великой цели,
завещанной нам праотцом Астерием, — продолжал колченогий бесцветным голо-. сом.
—  Цель эта  состоит в  завоевании господства над всей Землей,  а  потом,  если
провидению будет угодно,  то и над небесами...  Я не оговорился.  Все мы прямые
потомки Астерия Непобедимого,  в  отличие от  жалких людишек,  по происхождению
равны богам, а это значит, что наше законное место находится среди Олимпийцев.
        Никто не посмел возразить колченогому, хотя некоторые из присутствующих
обменялись  многозначительными  взглядами.  Сам  он,  склонившись  над  картой,
подслеповато всматривался в очертания материков,  а потом вдруг выбросил вперед
правую руку, пальцы которой были скрючены наподобие когтей хищной птицы.
        — Печально,  что за без малого десять веков мы сумели покорить,  только
Европу,  Ливию и часть Азии. Борьба оказалась куда более трудной, чем это могли
предположить самые  скептические умы.  Число  кефалегеретов,  нашедших  в  этой
святой борьбе геройскую смерть, не поддается подсчету. Я знаю, что погребальные
костры горят и  в этот момент.  Здесь,  здесь,  и здесь,  — он поочередно ткнул
рукой в  центр Африки,  в  основание Индостана и  в Скандинавию.  — Наши войска
повсюду  продвигаются  вперед,  хотя  и  встречают  ожесточенное  сопротивление
варваров...  Но это все проблемы внешние,  а мы собрались здесь для того, чтобы
обсудить проблемы внутренние.
        Он  закинул руки за спину и  быстро заковылял прямо на нас.  Сидевшие в
первом ряду невольно отшатнулись.
        —  Клеон,  какие  внутренние проблемы беспокоят тебя  больше  всего?  —
колченогий в упор уставился на одного из минотавров. — Кроме несварения желудка
и запоров, конечно.
        —  Людей  слишком много развелось,  —  неуверенно пробормотал минотавр,
названный Клеоном.  —  Раньше их  всех  поголовно истребляли.  Или,  в  крайнем
случае, кастрировали. А теперь позволяют жить и размножаться. Ох, возблагодарят
они нас когда-нибудь за эту жизнь!
        — Разделяю твою тревогу, Клеон, — кивнул колченогий. — Да, мы позволяем
людям жить подле себя. Как позволяем это коровам, овцам и собакам.
        — Коровы и овцы не устраивают на нас засады.  А собаки не убивают своих
хозяев в постели, — набравшись духу, возразил Клеон.
        — Тоже верно.  Но кто будет выносить за тобой ночной горшок,  подметать
дорожки сада, ткать шерсть, добывать пурпур, давить вино и масло, пахать землю,
ходить за  скотиной?  Есть  много  занятий,  за  которые не  возьмется ни  один
кефалегерет.  Тем  более  что  большинство наших мужчин и  немалая часть женщин
находится в  действующей армии.  Политика,  направленная на  полное истребление
человечества,  не  оправдала себя.  Мы  вынуждены мириться  с  этим  зловредным
соседством.  Сами знаете,  что  их  женщины нужны нам  для  продления рода.  Но
женщины не появляются на свет без участия мужчин. Поэтому некоторому количеству
самцов было позволено сохранить детородную функцию.  На племя мы отбираем самых
покорных, самых кротких, самых безропотных.
        — Не так давно эти кроткие и покорные сожгли дом моего родного брата, а
его самого распяли на заборе, — буркнул минотавр, сидевший прямо передо мной.
        —  Это так,  — снова кивнул колченогий.  — Но твой брат имел привычку в
зимние вечера согревать свои  ноги  в  распоротом чреве человеческих детенышей.
Такие поступки не имеют оправдания.
        —  Разве  я  не  вправе зарезать собственную свинью?  —  у  спорщика от
возмущения даже лопатки под одеждой заходили.
        —  Ты  вправе  зарезать зрелую свинью,  нагулявшую достаточный вес.  Но
зачем  же  губить  только народившихся поросят,  которые впоследствии обеспечат
тебя  мясом  на  целый год.  Жаль,  что  среди Олимпийцев нет  богини по  имени
Целесообразность. Очень жаль.
        —  Но  среди Олимпийцев есть бог по  имени Посейдон,  говоривший своему
любимому сыну Астерию,  что  день,  в  течение которого тот  не  убил человека,
прожит зря,  — эти слова принадлежали уже другому минотавру, сидевшему в первом
ряду  с  края.  —  Ему  же  приписывают пророчество о  том,  что  окончательное
торжество кефалегеретов наступит только после того,  как на земле исчезнет даже
сама память о человеке.
        —  Никто не  собирается оспаривать откровения Посейдона,  мудрейшего из
мудрых.  — Колченогий вернулся к карте.  — Все его пророчества сбудутся.  Но не
скоро.  Лазутчики доносят,  что  в  этой стране обитает столько людей,  сколько
имеется  песчинок  на  морском  берегу.   —  Его  скрюченные  пальцы  коснулись
плоскогорий Китая и тут же переместились в Индию.  — Да и здесь борьба в полном
разгаре.  И  пока она не  закончится,  мы  не  можем отказаться от услуг людей.
Недовольными и непокорными занимаются те, кто специально на это уполномочен. Мы
же  не палачи и  не соглядатаи.  Мы утешители и  врачеватели душ.  Мы связующее
звено между небом и  землей.  Мы  пастыри как для овец,  так и  для волков.  По
крайней мере,  так  должно быть.  А  что  получается в  действительности?  Люди
отвернулись от  наших богов.  Они издеваются над Аресом и  Аполлоном,  плюют на
жертвенники Зевсу  и  Посейдону,  оскверняют такие святые места,  как  Геликон,
Дельфы и  Парнас.  Хуже того,  они ищут для себя новых богов.  И находят их.  В
Сирии,  Палестине,  Египте, Тавриде и даже на Оловянных островах. До сих пор мы
смотрели  на  такое  безобразие сквозь  пальцы,  позволяя людям  тайно  и  явно
поклоняться этим варварским идолам.  Сразу скажу,  что с нашей стороны это была
непростительная ошибка.  Нужно  заставить людей  вернуться к  почитанию прежних
богов.   Возле  общих  алтарей  забудется  древняя  распря.   Человек,  глубоко
уверовавший в Зевса и Посейдона, никогда не поднимет руку на их прямых потомков
— кефалегеретов. Как ты думаешь, Артемон, такое возможно?
        —  Безо всякого сомнения,  — я не мог видеть этого Артемона,  сидевшего
где-то позади, но похоже было, что он ухмыльнулся. — Надо уже сегодня объявить,
что каждый,  уличенный в служении чужим богам,  подлежит позорной казни.  Затем
следует  распять,  сжечь  и  затравить  дикими  зверями  достаточное количество
ослушников. И я уверен, что уже через месяц люди потянутся в храмы Олимпийцев.
        — Вам известно,  почему одни кефалегереты становятся воинами,  а другие
жрецами?  —  взгляд колченогого могильным холодом прошелся по  нашим  лицам.  —
Скорее всего известно,  но я могу и напомнить.  В жрецы определяют того,  кто с
самого раннего детства не проявляет доблестей,  достойных воина,  а,  наоборот,
отличается мягкостью нрава, уступчивостью и вдумчивостью. Моя судьба не в счет.
Прежде чем посвятить себя служению богам,  я прошел сквозь кровь и огонь многих
сражений, превративших меня в калеку... Что касается тебя, любезный Артемон, ты
равно не способен ни к воинской,  ни к жреческой службе. Исключительная тупость
сочетается у тебя с трусостью и бессмысленной жестокостью.  Печально сознавать,
что в такую громадную голову боги не вложили ничего путного... Действительно, к
вере можно приобщить и насильно. Как и к любви, например. Но такой вере и такой
любви одна цена —  медная лепта.  Днем люди будут славить Олимпийцев,  а  ночью
предаваться разнузданным оргиям  перед  ликами своих  варварских божков.  Более
того, людская ненависть к нам только возрастет. Нет, это не выход. Принуждением
ничего  не  добьешься.  Следует  искать  иные  пути.  Пускай  по  этому  поводу
выскажется так чтимый всеми нами Перегрин.
        Цепенящий взгляд колченогого уперся в  меня,  то  бишь в  минотавра,  с
которым  я   делил  сейчас  тело.   Душевный  непокой,   давно  томивший  моего
быкоголового родственника,  усилился до  сердечной боли,  однако Голос его  был
подчеркнуто невозмутим:
        —  Я  во  многом согласен с  тобой.  Укротить людей  можно только двумя
способами — мечом или верой. За десять веков меч не оправдал себя. Пришло время
призвать на помощь веру, хотя откладывать меч в сторону тоже не стоит.
        —  Какую  веру  ты  имеешь в  виду?  —  по-прежнему не  отводя взгляда,
поинтересовался колченогий.
        — Такую,  которая бы способствовала примирению исконных врагов. В своих
речах ты недавно упомянул овец и  волков.  Но если мы волки,  то люди отнюдь не
овцы.  Это скорее крысы, существа хитрые, вредоносные и живучие. Если мы сейчас
не можем уничтожить всех крыс,  значит,  нужно научиться сосуществовать с ними.
Сосуществовать таким образом,  чтобы иметь для себя побольше выгоды и  поменьше
ущерба...  Не думаю,  что Олимпийцы в их нынешнем виде способны усмирить людей,
привыкших отождествлять любое зло с  Зевсом,  Посейдоном и Аресом.  По нраву им
может прийтись только бог,  не  запятнавший себя ничьей кровью,  а  еще лучше —
никогда не прибегавший к насилию. Например, Дионис.
        —  Люди и так поклоняются Дионису при каждом удобном случае,  — перебил
моего родственника минотавр,  откликавшийся на имя Клеон. — Приходится запирать
от них вино на все засовы.
        — Пьяные угодны богам, — холодно ответил Перегрин. — Благодаря вину они
приобщаются к блаженству.  Впрочем,  я назвал Диониса только ради примера.  Для
обуздания людей лучше всего подойдет бог,  призывающий к смирению, всепрощению,
покорности,  аскетизму.  А как он будет называться — неважно.  Хотя желательно,
чтобы он относился к Олимпийцам,  пусть и второстепенным. Но и нам, дабы подать
пример людям,  придется ревностно служить этому  богу.  Кроме  того,  стоило бы
как-то  изменить  отношение к  людям,  пусть  и  на  время.  Сострадание,  даже
показное,  повлияет на  них  куда  плодотворней,  чем  самые  жестокие казни  и
гонения.  Впоследствии,  когда кефалегереты покорят все народы и армия вернется
домой, мы поступим с людьми так, как они этого будут заслуживать.
        —  Идея здравая,  —  сказал колченогий,  присев на  свободную лавку.  —
Слушай, Артемон, и учись... Нашего любезного Перегрина не зря прозвали Протеем.
Подобно этому славному сыну  Посейдона,  пастуху тюленьих стад и  провидцу,  он
способен меняться. Пусть и не в смысле телесной формы, а в смысле убеждений, но
это тоже немало. Случается, что временами его заносит не туда, но всякий раз он
возвращается на  путь  истинный.  Известно,  что  в  Египте Перегрин поклонялся
Осирису,  в Палестине — Яхве, в Сирии — местной ипостаси Адониса, в Вавилонии —
Мардуку.  Да  и  про Диониса он  упоминал здесь не просто так.  Во Фракии,  где
Перегрин надзирает над  храмами,  мистериями и  святыми местами,  культ Диониса
ставится куда выше культов Зевса и Посейдона. Причем имеется в виду не всем нам
известный Дионис Буйный,  пьяница и весельчак, а некий Дионис Искупитель. И что
интересно,  люди  охотно  посещают храмы  этого  бога,  приносят ему  жертвы  и
участвуют в  шествиях.  Зато  и  случаев прямого неповиновения во  Фракии  куда
меньше,   чем  в  других  краях.   Правда,  Многие  склонны  считать  Перегрина
вероотступником, но я придерживаюсь иного мнения. Согласитесь, что все вокруг с
течением времени меняется, все следует примеру многомудрого Протея Посейдонида.
Даже сам Зевс Вседержитель сейчас уже совсем не  тот,  каким был прежде.  Люди,
которые мнят себя так называемыми философами, именуют этот процесс диалектикой.
Кстати, любезный Перегрин, а во Фракии имеются философы?
        —  В  весьма незначительном количестве,  — выдавил из себя Перегрин.  —
Дюжина убогих старцев,  доживающих свой  век  на  помойках вместе с  бездомными
псами.
        — А разве до тебя не дошло мое распоряжение избавиться от этих болтунов
и бездельников, смущающих простой народ своими речами и своим видом?
        — Дошло.
        — Почему же ты не исполнил его?  Впрочем,  можешь не отвечать.  Я и так
знаю. Причиной всему твоя прирожденная мягкость и терпимость. Говорят даже, что
ты не выносишь вида казней и их приходится совершать вдали от твоего жилья.  Ты
запретил уничтожать людей преклонного возраста...
        —  Вместо этого  я  велел посылать их  на  такие работы,  где  долго не
протянет и зрелый мужчина, — нарушив все нормы субординации, выпалил Перегрин.
        — Не надо перебивать меня,  — произнес колченогий совсем тихо. — Обычно
я этого не прощаю. Но для тебя, так и быть, сделаю исключение. На первый раз...
        — Я раскаиваюсь. Это была минутная слабость. Уши — наше благо, а язык —
проклятие.
        —  Продолжим...  Ты  щедро раздаешь милостыню всем нуждающимся.  Лечишь
больных и  кормишь голодных.  Люди за  это  благоговеют перед тобой.  Только не
забывай,  что иная доброта сродни преступлению. Ведь ты сам сказал, что люди не
овцы,  а  крысы.  Они  скрытны и  коварны.  Им  несвойственно чувство приязни к
существам иной породы. Можешь и дальше играть с ними, но не заиграйся... Что же
касается  диалектики или,  проще  говоря,  всеобщей изменчивости бытия,  то  мы
обязаны считаться с ней. Меняются времена — меняются и боги, вернее, наше к ним
отношение.  Крон сменил Урана на  троне Вселенной,  но  и  сам впоследствии был
свергнут Зевсом.  Вполне вероятно, что грядет .царствование Диониса. И если ты,
любезный Перегрин,  намерен способствовать этому,  то  дерзай.  Как  говорится,
вольному воля.
        Колченогий встал и,  глядя в пол, заковылял вдоль первого ряда скамеек.
Наступила гробовая тишина.  Никто, а тем более сам Перегрин, не мог понять, что
означают последние слова верховного жреца —  скрытое одобрение или  откровенную
угрозу.
        Внезапно колченогий заговорил снова:
        — Все вы по моей просьбе явились сюда тайком, под личиной бродяг. Таким
же манером вы и уйдете.  Нигде не задерживаясь, возвращайтесь восвояси. Не хочу
лишний раз напоминать о том,  что все сказанное здесь должно храниться в тайне.
Наша  нынешняя встреча еще  не  сигнал к  действию,  а  всего лишь  предмет для
размышлений.  Если кому-то  придет на ум нечто,  заслуживающее внимания,  то он
вернется и  поделится своими  идеями  со  мной.  Некоторую свободу  действия мы
позволим,  пожалуй,  одному  только Перегрину Протею.  Пусть  продолжит начатое
дело. А мы за  ним присмотрим. Ты понял меня, Перегрин?
        — Понял.
        —  Но  учти,  возвышение культа  Диониса в  ущерб  Другим Олимпийцам не
должно  возмущать  фракийских кефалегеретов,  традиционно приверженных Зевсу  и
Посейдону.  Чтобы  не  оказаться меж  двух  огней,  нужно  овладеть  искусством
маневрирования. Я слышал, что ты пользуешься у земляков немалым авторитетом?
        — Не у всех, — сдержанно ответил Перегрин.
        — Ничего страшного. Всеобщим авторитетом пользуется одна только смерть.
Вот и  возьми себе в  помощь что-либо из  ее атрибутов.  Страх,  например.  Или
обещание вечного покоя.  Поверь мне на слово,  найдется немало кефалегеретов, а
тем более людей,  которые клюнут на это... Теперь выслушай мое последнее слово.
Если твои искания приведут к нежелательным результатам,  отвечать придется тебе
одному. По причинам, очевидным для всех, мне придется отречься от тебя. Поэтому
запасись не только терпением и прозорливостью, но и мужеством.
        — Я постараюсь.
        —  Тогда ступай.  Ступайте и вы все.  Но выходите только поодиночке и в
разные двери. И да будут милостивы к вам великие боги.
        Наконец-то  бесприютное зернышко моей души упало на  благодатную почву.
Уверен,  что с  Перегрином Протеем мне удастся поладить —  во  вред всем другим
минотаврам, естественно.
        Этот  потомок Астерия совсем не  походил на  своего неистового пращура.
Перегрин имел представление о  милосердии и  сострадании,  пусть даже в  весьма
своеобразном, извращенном, быкочеловечьем смысле.
        Так,  например, терпимо относясь к каждому отдельному человеку, он ради
вящей   славы   кефалегеретов  мог   без   зазрения   совести   уничтожить  все
человечество'в  целом.  Но  с  такой  особенностью  минотавров  уже  ничего  не
поделаешь.  Это патологическое состояние,  и лучше всего оно лечится отсечением
головы.
        Свои надежды на успех я  связывал с  духовным разладом,  давно мучившим
Перегрина. Ведь доподлинно известно, что любой ищущий, мятущийся разум — легкая
добыча для всякой нечистой силы,  роль которой в  данном случае придется играть
мне.
        Радовало и  другое —  люди  не  сломлены даже по  прошествии тысячи лет
непрерывных гонений. Значит, наше дело не безнадежно.
        Конечно,   мне   следовало  спешить   в   прошлое  —   подрубать  корни
быкочеловеческой расы.  Но заразить живую крону каким-нибудь паразитом — червем
сомнения или тлей нигилизма — тоже неплохо.
        Ловкий  обходный  маневр  зачастую  бывает  куда  эффективнее  лобового
штурма.  Троя пала не вследствие десятилетней осады,  а  в результате хитрости,
придуманной Одиссеем. Пусть Перегрин Протей станет тем Троянским конем, который
привнесет в среду минотавров яд чуждых, тлетворных идей.
        А   уж  такого  добра  (тлетворных  идей)  у   человечества  накопилось
предостаточно.  Эх,, наградить бы еще кефалегеретов всеми людскими пороками — и
считай, что наше дело выиграно.
        Естественно,  что  топать  пешком до  самой  Фракии мой  родственник не
собирался. За городом, в укромном местечке, Перегрина дожидался оседланный конь
и полдюжины слуг, считавшихся преданными хотя бы на том основании, что их семьи
находились в его власти.
        Людям не позволялось носить оружие, но каждый имел при себе утяжеленный
свинцом хлыст, рукояткой которого можно было проломить даже медвежий череп.
        Прежде  чем  отправиться в  неблизкий  путь  почти  через  всю  Грецию,
Перегрин   сменил   плащ   бродяги   на   добротное  дорожное   платье,   более
приличествующее его сану, и опоясался мечом, что для жреца Олимпийских богов не
возбранялось.
        Дорога во Фракию оказалась весьма утомительной и долгой,  тем более что
Перегрин не  позволял скрашивать ее  пирушками на лоне природы и  ночевками,  в
притонах разврата.  Более или  менее длительные остановки делались только возле
храмов, где богам приносились жертвы и воскурялись благовония.
        Все это время я  осторожно,  но упорно внедрялся в  сознание Перегрина,
действуя, как говорится, тихой сапой.
        Личность любого  мыслящего создания не  в  последнюю очередь определяют
его  убеждения,  к  числу которых можно отнести и  взгляд на  основные проблемы
бытия, и манеру пользоваться столовыми приборами. Эти убеждения и были основным
объектом моего внимания.  Одни я старательно затушевывал, другие корректировал,
третьи заменял чем-то иным.
        Я  надеялся,  что  к  концу  путешествия Перегрин превратится совсем  в
другое существо.  Мои  мысли должны были стать его  мыслями,  мои  слова —  его
словами, мои поступки — его поступками.
        Не скажу, что все эти манипуляции с чужим сознанием давались мне легко.
        Как и  большинство минотавров,  Перегрин отличался гибкостью и остротой
ума,  памятливостью,  сообразительностью, быстротой реакции и решительностью во
всем, что касалось принятия решений.
        Таким образом,  по многим параметрам он превосходил самого совершенного
человека.  Но я имел в запасе совсем другие козыри.  Минотавров занимали только
чисто практические,  насущные вопросы. Фигурально говоря, они жили, не поднимая
глаз к небу.
        Этот народ не  имел понятия ни  о  литературе,  ни  о  философии,  ни о
теологии, а их история, начинавшаяся с Астерия Непобедимого, представляла собой
всего  лишь  приукрашенный  и   недостоверный  перечень  быкочеловечьих  побед,
описанных по одной и  той же примитивной схеме —  геройство и самоотверженность
минотавров,  всегда почему-то находившихся в численном меньшинстве, коварство и
подлость  противостоящих  им  людишек,   гений  и  прозорливость  какого-нибудь
очередного  Александра  Двурогого,   сумевшего   переломить  ход   сражения   и
превратившего назревавшее поражение в полный триумф.
        Поклоняясь Олимпийским богам, минотавры не имели никакого представления
о творениях Гомера и его последователей.  Само собой,  что они не знали Библии,
Вед, Упанишад, Корана и огромного множества других великих книг, оставшихся как
бы в иной реальности.
        В  этом  смысле  мозг  Перегрина,  вмещавший массу  сугубо утилитарной,
обыденной информации, был чистым листом, на котором можно было писать и вдоль и
поперек.
        Идея создания всеобщей,  примиряющей религии занимала его уже давно, но
была скорее плодом интуиции, чем ума.
        Культ  Диониса он  предпочел культам других  богов  потому,  что  среди
Олимпийцев тот стоял как бы особняком. Затравленных и обесславленных людей, уже
 познавших вкус  идолопоклонства,  сатанизма и  полното неверия,  мог  устроить
только такой кумир —  бог-изгой,  бог-работяга,  не чуравшийся простых радостей
жизни,  водивший знакомство с кем попало и, главное, никогда не участвовавший в
кровавых разборках, которыми так богата Олимпийская мифология.
        Впрочем, Перегрин понимал и всю уязвимость своих новаций. Бог, которого
он искал,  предназначался не для утешения,  а для обуздания людей.  Покорность,
всепрощение,   умеренность,   миролюбие  —  вот  какие  заветы  он  должен  был
проповедовать.  Понятно,  что вспыльчивый и вечно хмельной Дионис мало подходил
для этой роли.
        Потому-то и появилась его иная ипостась—Дионис Искупитель,  привечающий
сирых и убогих,  сочувствующий скорбящим, вознаграждающий смиренных, не столько
дары  принимающий,  сколько дары  раздающий,  сочетающий в  себе  черты бога  с
чертами человека.
        Этот новый Дионис уже завоевал себе популярность во Фракии, но пока еще
только  среди  людей.  Кефалегереты относились к  нему  настороженно,  а  то  и
враждебно. Бог рабов не вызвал симпатии у рабовладельцев.
        И все потому, что дионисийская вера насаждалась без должной энергии, от
случая  к   случаю,   главным  образом  через   слухи,   побасенки  и   неясные
свидетельства.
        Бог не обращался к народу напрямую,  и в этом была ошибка Перегрина. Он
еще  не  уяснил,  что  любой бог силен своими пророками,  пламенными трибунами,
исступленными фанатиками,  способными  зажечь  адептов  новой  веры  не  только
словом, но и делом.
        Именно такую роль я уготовил Перегрину.
        Про то, что все пророки кончали плохо, я пока старался не думать...
        С  чего начинал свою деятельность Христос?  С проповедей и демонстрации
чудес. А Мухаммед? С проповедей, пророчеств и эпилептических припадков, которые
тоже  считались божьим чудом.  А  будда Шакьямуни?  С  аскетических упражнений,
борьбы с плотскими искушениями и опять же с проповедей.
        Для удобства нужно соединить все воедино —  и  проповеди,  и чудеса,  и
пророчества. С аскетизмом и умерщвлением плоти пока повременим — публика не та.
Фракия — это вам не Кашмир. За радикализм здесь по головке не погладят. Сначала
нужно встряхнуть это гнилое болото, а там видно будет.
        Тем  временем  Перегрин,  увлеченный духовными  исканиями сверх  всякой
меры,  уже  приближался к  родному дому.  Многое из  того,  что следовало знать
пророку новой веры, уже осело в его сознании.
        О моем присутствии Перегрин, к счастью, не подозревал, хотя случившиеся
с  ним внутренние перемены ощущал весьма остро (правда,  не знал —  ликовать по
этому поводу или скорбеть).
        В конце концов я сумел внушить моему родственнику,  что все происшедшее
за  последнее время  —  результат сошедшего свыше  божьего благоволения,  щедро
наделившего его свежими идеями и знаниями.
        Уезжал  Перегрин  тайком.  Тайком  и  вернулся.  Домашние сохраняли его
приезд в секрете, а для всех остальных существовала версия, согласно которой он
паломником отправился в Фивы, на родину Диониса.
        Таким  образом я  выкроил несколько свободных дней,  крайне необходимых
мне для подготовки демонстрации чудес. Следует заметить, что кефалегереты, даже
фракийские,  не чета легковерным иудеям или арабам.  Их на мякине не проведешь.
Бродячих циркачей, демонстрирующих на площадях изрыгание огня, глотание мечей и
превращение деревянных жезлов в живых змей, они чудотворцами отнюдь не считают.
        Тут требовалось нечто сногшибательное,  из  ряда вон выходящее,  о  чем
раньше никто и слыхом не слыхивал. Сначала я хотел под видом серебра расплавить
на огне замороженную ртуть, чтобы затем прополоскать ею рот, но где ты добудешь
необходимый для этого сорокаградусный холод?
        Конечно,   можно  было  поднапрячь  память  и   вспомнить  какой-нибудь
подходящий  рецепт  из  книжки  «Юный  химик»,  которую  я  однажды  сподобился
прочитать.  Но опять-таки возникнут проблемы с реактивами и химической посудой.
Ведь здесь,  наверное,  обыкновенной марганцовки не сыщешь.  Да и  кого удивишь
взрывом гремучего газа или исчезновением железной иголки в азотной кислоте?  За
душу не берет.
        И тут меня осенило!  Не берет за душу — возьмет за голову.  Знаю я одно
такое удивительное средство,  загнавшее в гроб больше людей, чем порох, но в то
же время подарившее им больше веселья, чем все на свете шуты и скоморохи.
        Конечно, речь идет не о вине, которым без особых последствий наливаются
тут все от мала до велика.  Я имею в виду кое-что другое.  Главное,  что в этих
краях ничего не знают о дистилляции жидкостей и никогда не употребляли спиртных
напитков крепостью выше десяти градусов.
        Ведь при  наличии достаточного количества слабенького виноградного вина
приготовить знаменитую чачу —  проще простого.  Для  этого и  перегонный куб не
нужен.  Достаточно  трех-четырех  горшков  разного  размера,  жаркого  огня  да
холодной воды.
        Будет вам скоро чудо, граждане кефалегереты!
        Официально объявив о  своем возвращении из  Фив,  Перегрин пригласил на
торжественный  обед  всех  наиболее  влиятельных  минотавров  Фракии.  Явились,
правда,  не  все,  но  с  полсотни морд  (ведь не  скажешь —  «лиц») собралось.
Законных жен  на  такие  мероприятия обычно не  брали —  те  или  находились на
сносях,  или  рожали,  или  кормили грудью.  Для  развлечения мужского общества
предназначались наложницы человеческого племени,  ради такого случая напялившие
уродливые бычьи маски.
        Угощение  было  достойно  знаменитого  чревоугодника  Лукулла,  в  этой
реальности,  наверное,  так и не появившегося на свет.  Достаточно сказать, что
поварята Перегрина переловили всех ласточек в округе,  собрали всех виноградных
улиток и выудили всех форелей.  Про невинно убиенных быков,  баранов, кабанов и
каплунов я вообще умалчиваю.
        Сам щедрый хозяин почти ничего не ел, но зато совершенно замучил гостей
тостами, каждый раз славя то одно, то другое достоинство Диониса.
        Пили и  за  его необыкновенную удачу,  позволившую отыскать виноградную
лозу там,  где другие видели только дикие заросли терновника, и за его любовь к
Ариадне (той самой сучке, якобы брошенной Тесеем), и за веселый нрав, и даже за
божественный фаллос,  кроме всего прочего считавшийся символом плодоносящих сил
земли.
        Наконец кому-то из ортодоксально мыслящих минотавров это надоело,  и он
довольно бесцеремонно заявил:
        — Ты превозносишь Диониса так, словно другие Олимпийцы и мизинца его не
стоят. А между тем своею жизнью Дионис обязан Зевсу, который спас его из утробы
гибнущей матери и  потом донашивал в собственной заднице.  Еще в малолетстве он
так надоел всесильной Гере, что та наказала его безумием.
        —  Которое и  поныне  является отличительной чертой  всех  приверженцев
Диониса,  —  добавил другой минотавр.  —  Чтобы  убедиться в  этом,  достаточно
взглянуть на вакхические шествия.
        Перегрин, науськиваемый мною, немедленно возразил:
        —  Не  забывайте,  что во  время вакхических шествий Дионис хотя бы  на
время освобождает людей от пут постылого бытия, от груза повседневных забот, от
ярма тоски,  страха и агрессии. Исступленные пляски и пролитие жертвенного вина
заменяют драки и  пролитие крови.  К исходу праздника все чувствуют себя мягче,
добрее.  Вчерашний враг кажется братом.  Разве вам не  довелось испытать это на
самих себе?
        Выяснилось,   что  почти  никто  из   присутствующих  не  участвовал  в
праздниках Диониса, в лучшем случае — наблюдал их со стороны.
        —  Так в  чем же дело!  — воскликнул Перегрин.  — Устраним это досадное
упущение. Ничто не мешает нам устроить вакхическое шествие прямо сейчас.
        Со   всех  сторон  на  него  посыпались  упреки.   Дескать,   и   время
неподходящее,  и настроение не позволяет, и досужей молвы следует поостеречься.
Вот придет осень, созреет виноград, тогда и обсудим это дело.
        —  А  если сам  Дионис подаст вам знак к  началу мистерий?  —  Перегрин
нахмурился,   давая  этим  понять,   что  шутить  не  намерен.   —  Неужели  вы
воспротивитесь воле бога?
        — Какой знак ты ожидаешь? — поинтересовались гости.
        — Это известно одному только Дионису,  — ответил Перегрин.  — Возможно,
все стены пиршественного зала покроются виноградной лозой и плющом. А возможно,
у  всех нас,  как у сатиров,  отрастут козлиные копыта.  Но в любом случае знак
будет  вполне  вразумительный.  Подождем немного.  И,  дабы  скрасить ожидание,
продолжим пир.
        После каждой перемены блюд слуги подавали гостям чаши с  душистой водой
для омовения рук (вилок и ложек минотавры не употребляли). Вот и сейчас, стоило
только  Перегрину скушать паштет из  соловьиных язычков (дрянь,  я  вам  скажу,
редкая),  как  перед  ним  появилась  вместительная серебряная полоскательница,
источавшая аромат роз, жасмина и, как ни странно, сивухи.
        Стоит ли  говорить,  что  в  ней  содержалась крепчайшая чача  (она  же
граппа,  а  попросту —  виноградная водка),  на  вид совсем не  отличающаяся от
обыкновенной воды.
        Грациозным движением ополоснув руки,  Перегрин для просушки поднес их к
жаровне,  как  это  делали и  другие гости.  В  тот  же  момент все  его пальцы
вспыхнули фиолетовым пламенем, словно наконечники зажигательных стрел.
        Минотавры ахать от случившегося не стали, однако дружно засопели, что у
них означало крайнюю степень удивления и озадаченности.  Мало того,  что горела
вода,  вечный антагонист пламени, так еще и пламя вело себя весьма странно — не
припекало оказавшуюся в  ее  власти  плоть  (горящим спиртом  при  определенной
сноровке сильно не обожжешься, можете поверить на слово отставному химику).
        Когда  терпеть  стало  невмоготу,  Перегрин,  небрежно помахав  руками,
погасил огонь и сказал:
        —  Разве  этого знамения вам  мало?  Дионис родился среди испепеляющего
пламени.  Пламенем он и возвестил о своей воле. Вакхическое Шествие угодно ему.
Покоритесь, иначе небесный огонь падет на ослушников.
        —  Тебе  ведь  этот  огонь вреда не  принес,  —  вполне резонно заметил
кто-то. — Авось и нас пощадит.
        — Ниспосланный Дионисом огонь щадит только его преданных почитателей. А
участи сомневающихся я не завидую.
        Но и этот довод не подействовал на твердолобых кефалегеретов, имевших в
характере черты не только быков, но и баранов. Пришлось пустить в ход последний
аргумент, на сей раз абсолютно неотразимый.
        —  Дабы продемонстрировать вам чудесную силу,  которой Дионис одаривает
своих любимцев, я сейчас превращу эту воду в вино.
        Сделав несколько замысловатых пассов,  Перегрин вновь  погрузил руки  в
полоскательницу.  На  сей  раз между его пальцами скрывалось несколько крупинок
самого  лучшего  сидонского  пурпура  (напоминаю,   что  ловкость  рук,   среди
профессиональных фокусников называемая престидижитаторством,  осталась у меня в
наследство от Хишама).
        То,   что  все  присутствующие  считали  водой,  приобрело  интенсивный
бордовый  оттенок,   хотя  и  нехарактерный  для  местных  вин,  но  еще  более
нехарактерный для банальной «аш два о».
        —  Пью за Диониса и  за его щедрость.  —  Перегрин обеими руками поднял
чашу и пригубил из нее.
        Пример был подан.  Минотавры вновь засопели,  но как-то иначе.  Ослиное
упрямство сочеталось у них с обезьяньим любопытством.
        —  Нельзя ли отведать этого чудесного вина,  дарованного тебе богом?  —
вкрадчиво произнес один  из  гостей,  наверное,  желавший разоблачить хозяйские
плутни.
        —  Разумеется,  —  охотно кивнул Перегрин.  — Но предупреждаю,  что это
вино,  наряду с нектаром и амброзией,  предназначено только для богов. Смертным
существам оно  может показаться чересчур жгучим и  терпким.  Не  надо  пугаться
этого. Пройдет совсем немного времени, и каждый вкусивший божественного напитка
почувствует себя, по меньшей мере, небожителем.
        При  всеобщем  напряженном  молчании  слуги  передали  чашу  смельчаку.
Подозрительно  понюхав  ее  содержимое,  он  сделал  добрый  глоток  и  тут  же
поперхнулся (и со мной такое бывало,  когда в младые годы я с пива переходил на
водку).
        Если  бы  проворный слуга вовремя не  подхватил чашу,  боюсь,  что  мне
пришлось бы повторять свое библейское чудо.
        Минотавр  хрипел.  Глаза  его  вылезли  из  орбит,  как  у  висельника.
Остальные схватились за оружие.
        —  Успокойтесь!  —  Перегрин величественным жестом вскинул вверх правую
руку. — Я заранее предупреждал вас, что это вино имеет сверхъестественную силу.
Случалось,  что оно валило с ног самого Геракла.  Вот почему в моменты скорби и
печали небожители употребляют его в немереных количествах, а потом поют, пляшут
и предаются плотским утехам. Кто хочет приобщиться к божественным радостям, тот
отведает  дионисийский  напиток.   А   кто  собирается  и  дальше  пребывать  в
повседневной скуке, пусть цедит то, что отвергают боги и герои.
        Возгласы  возмущения  постепенно утихли.  Те,  кто  порывался  покинуть
пиршественный зал,  вернулись на  свои места.  Окончательно разрядил обстановку
тот самый минотавр, с которого и началась вся эта заваруха.
        Утерев мутные слезы и откашлявшись,  он вновь припал к злополучной чаше
и на сей раз одним глотком уже не ограничился.  Его пример вдохновил остальных.
К  Перегрину  чаша  вернулась  почти  пустой.  Это  меня  не  огорчило.  Запасы
горячительного, слава Дионису, в нашем доме имелись, и весьма значительные.
        Чуть позже состоялось вакхическое шествие,  не предусмотренное никакими
календарями.  Клянусь Зевсом, отвратителем несчастий, и Диоскурами-спасителями,
на это зрелище стоило посмотреть.
        Минотавры изображали задиристых и похотливых сатиров,  что получалось у
них весьма достоверно, а гулящие девки — разнузданных вакханок, чьи голые торсы
опоясывали живые змеи.
        Роль Диониса,  естественно, досталась Перегрину, самому трезвомыслящему
в этой компании.
        Толпа,  двигавшаяся через весь город в сторону ближайших виноградников,
где  предполагалось провести заключительную оргию,  быстро росла.  Насвистывали
свирели, бряцали тимпаны. Новоявленные сатиры мекали козлами, бекали баранами и
сокрушали на своем пути все,  что только можно было сокрушить. Вакханки вопили:
«Эвое, Дионис» — и отдавались всем встречным.
        Казалось,  священное безумие овладело всей Фракией,  и в этом хаосе,  в
этой неразберихе, наверное, впервые за тысячу лет люди братались с минотаврами.
        Покончив с чудесами, Перегрин занялся проповедями (впрочем, воду в вино
он  превращал еще  неоднократно).  Смысл их,  если говорить кратко,  сводился к
следующему.
        Те, кто страдает, счастливее тех, кто блаженствует, ибо по воле Диониса
в свое время они утешатся в элизиуме, античном раю. Особое блаженство ждет тех,
кто пострадал за правду.
        Истинного бога способны узреть только самые кроткие и  незлобивые,  те,
кто никогда не перечил даже ребенку,  не затевал ссор,  не изнывал от зависти и
не оговаривал других.
        Добрые дела прославляют не  только того,  кто их  делает,  но и  самого
Диониса.  Не  думайте,  что  он  хочет нарушить извечный порядок жизни.  Каждый
остается  при  своем  —  кефалегереты  при  мечах,   люди  при  мотыгах.  Пусть
притесняемые мирятся со  своими  притеснителями,  а  те  в  свою  очередь пусть
устыдятся.
        Не сопротивляйся злу. Взгляните на трудолюбивого вола, стойко сносящего
удары бича.  Разве это не пример вам?  А хозяин вола пусть призадумается. Зачем
оскорблять бичом кормильца семьи?
        Не  забывайте славить вашего небесного покровителя Диониса,  но  хулить
других Олимпийских богов  не  смейте.  Помните,  что  все  они  так  или  иначе
приходятся ему  родней.  От  чужеземных идолов отрекитесь,  ибо  каждой вещи на
земле предопределено свое время и  место.  Зачем сажать болотную траву на холме
или вместо овец пасти медведей? Добром это не кончится.
        Не  предавайтесь унынию.  Не  впадайте в  печаль по  ничтожному поводу.
Труды свои чередуйте с праздниками. Не заботьтесь о еде и питье своем, ибо бог,
давший день, позаботится и о пропитании. Заботьтесь лучше о чистоте поступков и
помыслов.   А  вы,  сильные  мира  сего,  делитесь  вином  и  хлебом  со  всеми
нуждающимися. По делам вашим будет и воздаяние.
        Кем бы ты ни был,  человеком или кефалегеретом,  запомни правило:  если
желаешь достойного отношения к  себе,  то и  с другими поступай соответствующим
образом.  Прощай обиды и забудь о мщении — оно не угодно богу.  Худой мир лучше
доброй ссоры.
        Ну и так далее.
        Большинство из этих тезисов я  позаимствовал,  а  где именно — нетрудно
догадаться. Но истина, в отличие, скажем, от золота, имеет одно редкое свойство
— чем чаще ее крадешь, тем шире она распространяется.
        Вот  и  сейчас,  присвоив откровения,  некогда  реченные совсем  другим
пророком  в  совсем  другой  реальности,   я  подарил  людям  искру  надежды  и
одновременно посеял среди минотавров зерна грядущего раздора.
        Перегрин проповедовал в храмах,  в ткацких мастерских,  в давильнях,  в
кузницах,  на  рынках,  на  мельницах и  скотных дворах,  на  бойнях и  даже  в
притонах,  где собиралось самое последнее человеческое отребье.  Такие расхожие
понятия, как грех, порок, раскаяние и искупление, обрели свое истинное значение
только благодаря его поучениям.
        Каждый   вечер   в   доме   Перегрина  собиралось  избранное  общество.
Кефалегеретов влекла сюда  не  только возможность еще  раз  приобщиться к  чуду
превращения воды в  вино,  хотя этот номер по-прежнему шел  на  «ура».  Главной
приманкой были задушевные беседы о  старых и  новых богах,  о  смысле бытия,  о
грядущих переменах, о порядке и хаосе, о предопределенности и случайности.
        Среди гостей,  конечно,  хватало и  шпиков,  но  Перегрин не  собирался
делать из  своего учения какую-нибудь тайну.  Более того,  он свято верил,  что
факел новой веры,  зажженный во  Фракии не без помощи нескольких кувшинов чачи,
поможет минотаврам успешно следовать по пути,  указанному Астерием Непобедимым.
В  одной частной беседе он  даже заявил:  «Ну что плохого в  том,  если человек
перестанет плевать вслед кефалегерету,  а  тот  даст ему на  обед лишний ломоть
хлеба?»
        Наивный!  Человека не накормишь до отвала даже тысячей хлебов.  Получив
одну подачку,  он пожелает Другую, потом третью и так до бесконечности, а любой
отказ будет воспринят уже не как данность, а как изощренное издевательство.
        С минотаврами будет иначе.  Пройдет какое-то время,  и те, кто наделяет
людей хлебом,  вступят в  противоречение с  теми,  кто  предпочитает посылать в
людей  стрелы.  Возможно,  все  начнется  с  беззлобных шуток  и  подначек,  но
постепенно в  некогда монолитном обществе возникнет трещинка,  последствия чего
не берусь предсказать даже я.
        Вскоре  последователи Перегрина  из  числа  людей  рассеялись по  всему
обитаемому миру,  а  адепты-минотавры,  пусть пока  и  немногочисленные,  стали
превозносить Диониса Искупителя на столичных площадях и военных плацах.
        То,  что  еще  совсем недавно можно  было  задушить в  зародыше,  стало
грозным и бесконтрольным,  как эпидемия чумы. Каждый отдельный пророк разъяснял
новую веру в соответствии с собственным жизненным опытом и темпераментом.
        Появились  радикальные  секты,   напрочь   отрицавшие  всех   остальных
Олимпийцев  и  в  образе  Диониса  фактически  провозглашавшие  единобожие.   В
отдаленных  провинциях,   где  надзор  властей  был  не  так  строг,  на  месте
жертвенников  Зевсу   и   Посейдону  воздвигались  так   называемые  «тирсы»  —
пастушеские посохи  огромных размеров,  увитые вперемешку плющом и  виноградной
лозой.
        О дальнейшей судьбе Перегрина можно было бы составить целую книгу,  но,
к сожалению,  я не располагал ни временем,  ни чеканным слогом, ни вдохновением
евангелистов.
        Вот  только  несколько эпизодов из  жизни  первого пророка дионисийской
веры Перегрина Протея, все речи и. поступки которого направлял незримо витавший
над ним дух Олега Наметкина.
        —  Как-то раз во время очередной проповеди во фракийском храме Диониса,
где присутствовали одни только минотавры,  некто по  имени Сидоний,  состоявший
писцом при коллегии судей, напрямик спросил Перегрина:
        — А зачем кефалегеретам и людям жить в согласии, если последние так или
иначе подлежат истреблению? В будущем царстве потомков Астерия Непобедимого для
людей нет места. Тем самым твое учение противоречит заветам нашего праотца.
        На это устами Перегрина я ответил так:
        —  Да будет тебе известно,  любезный Сидоний,  что когда-то на свете не
было собак,  а  только одни волки.  Они причиняли огромный урон стадам,  а  при
случае задирали и одиноких путников. От ловчих ям, стрел и отравленных приманок
проку было мало.  Так продолжалось до тех пор, пока какой-то умник не догадался
приручить попавшего в ловушку молодого волка.  Минуло много веков. Теперь волки
уцелели только в непроходимых чащах и неприступных скалах. Их род почти угас. И
виной тому кровные братья волков — собаки.  Такая же судьба ожидает в будущем и
людей.  Все,  кто враждебно настроен к  кефалегеретам,  исчезнут,  а  возле нас
останутся жить совсем иные существа —  бесконечно преданные и целиком зависящие
от нашей воли.
        В другой раз не менее коварный вопрос задал Перегрину человек:
        —  Из  тысячи кефалегеретов лишь  один стал относиться к  людям немного
мягче.  Остальные продолжают казнить нас за малейшую провинность, морят голодом
и  посылают  на  непосильные работы.  А  ты  заставляешь нас  терпеливо сносить
унижения,  да еще и  боготворить мучителей.  Я  не могу понять,  кто ты такой —
блаженный, мало что смыслящий в этой жизни, или лицемер, пытающийся любым путем
укрепить всевластие быкоголовых чудовищ.
        Мой ответ этому бунтарю был таков:
        — Ты замечаешь, как растет дерево? Нет. А как вода и ветер точат скалы?
Тоже нет.  Почему же ты хочешь увидеть плоды наших духовных трудов уже сегодня?
Ведь  мы   славим  Диониса  Искупителя  всего  несколько  лет.   Этого  времени
недостаточно даже  для  того,  чтобы ребенок превратился в  подростка.  Ты  сам
говорил,  что один из тысячи кефалегеретов изменился к лучшему. Разве это мало?
К  закату твоих дней их  будет уже двое.  При жизни твоего сына —  пятеро.  При
жизни внука — все десять.  И так далее.  Просто надо набраться терпения.  Божья
мельница мелет медленно,  но  верно.  Сейчас речь идет не  о  твоем собственном
спасении,  а  о  спасении рода  человеческого.  Когда большинство кефалегеретов
признают Диониса  Искупителя верховным богом,  страдания людей  завершатся.  Но
прежде минет немало времени...
        В соседней Македонии, стране ещё более дикой, чем Фракия, последователи
Диониса, доведенные жестоким обращением до крайности, подняли бунт.
        Против   них   послали  карательный  отряд,   целиком  составленный  из
минотавров.  Когда  запахло  настоящей  кровью,  двое  быкочеловеков отказались
поднять оружие  на  братьев по  вере.  Смутьянов заковали в  железо и  увезли в
неизвестном направлении.
        Бунт  удалось усмирить,  но  при  этом  погибло свыше сотни минотавров.
Людские жертвы были неисчислимы. Ночью над всей страной стояло багровое зарево,
затмевавшее звезды.  Как  я  и  предполагал заранее,  проповедь добра  на  деле
обернулась злом.       
        Перегрин одинаково осудил и бунтовщиков и карателей, но несколько тысяч
фракийских земледельцев,  каменотесов, пастухов и носильщиков, вооружившись чем
попало, ушли в Македонию.
        Спустя еще  несколько дней его  самого вызвали в  столицу.  Приглашение
было  анонимным,  но  те,  кто  его  доставил,  дали понять,  что  отказ чреват
непредсказуемыми последствиями.
        Перегрин догадывался,  какой прием ожидает его в столице,  однако смело
покинул  родной   дом,   предварительно  попрощавшись  с   самыми  близкими  из
единоверцев, и выставил для угощения весь остаток чачи.
        Огромная  толпа  людей  сопровождала  Перегрина  вплоть  до  границы  с
Фтиотидой,  где его ожидал высланный навстречу конвой.  В  пути свободу пророка
никто не ограничивал, но и добрым словом не поминал.
        По прибытии в  столицу Перегрина немедленно доставили в тот самый храм,
где я  впервые глянул на  этот мир его глазами.  Здесь вольнодумца уже поджидал
всесильный хромец. На сей раз их беседа происходила наедине.
        —  Я  не знаю,  что с  тобой делать,  любезный Перегрин,  —  откровенно
признался верховный блюститель веры.  —  Если весь дом объят пламенем,  то  уже
поздно гасить головешку,  послужившую причиной пожара.  Впрочем,  я не держу на
тебя зла.  Ты  всего лишь игрушка в  руках рока.  Не  было бы  тебя,  явился бы
кто-нибудь другой.  Конечно,  тебя следовало бы обезвредить раньше,  но на свою
беду я  осознал это  слишком поздно.  Только не  тешь себя надеждой,  что  делу
Астерия Непобедимого нанесен непоправимый урон. Люди бунтовали и прежде, да еще
как. К концу осени с твоими выкормышами будет покончено. Вместе с ними исчезнет
и  память о  Перегрине Протее,  а Дионис Искупитель вновь превратится в Диониса
Буйного,  малозначительного и непопулярного божка.  Что касается тебя, любезный
Перегрин, то остаток жизни ты скорее всего проведешь в тайной подземной тюрьме,
наедине с костями тех, кто запятнал себя вероотступничеством в былые времена...
Хотя я мог бы предложить тебе и другой вариант. Желаешь знать какой?
        — Желаю, — ответил Перегрин, спокойный, как никогда (но сколько сил мне
это спокойствие стоило!).
        —  Ты будешь прощен,  если поможешь умертвить химеру,  рожденную твоими
бредовыми идеями.  Надо  полагать,  что  у  тебя  это  получится лучше,  чем  у
кого-либо другого... Видишь, я переворачиваю песочные часы. К тому времени, как
их   верхняя  чашка   опустеет,   ты   должен  сделать  выбор  —   темница  или
сотрудничество.
        — Меня не устраивает ни то, ни другое, — сказал Перегрин, лишенный мною
собственного мнения. — Но уж лучше терпеть позор, чем живьем гнить в темнице.
        —  Не  думал  я,  что  ты  так  быстро сдашься,  —  произнес колченогий
задумчиво. — Не думал...
        Похоже было,  что он слегка разочарован.  Конечно,  победа, доставшаяся
без  борьбы,  мнится полупобедой.  Эх,  знал бы  этот гад,  какие разочарования
ожидают его в дальнейшем!
        Близились очередные празднества в честь Диониса,  и Перегрину позволено
было  произнести проповедь,  каждое  слово  в  которой пришлось согласовывать с
колченогим.
        Смысл проповеди был такой — дионисийская вера не отменена,  но подлежит
серьезной ревизии;  вакхические шествия временно прекращаются,  а  жертвы богам
отныне  следует  приносить в  строгом  соответствии с  их  олимпийским статусом
(согласно которому место Диониса было чуть ли не под шконкой).  Кроме того, все
бунтовщики объявлялись вероотступниками и врагами человеческого рода.
        Выйдя к народу,  Перегрин успел произнести всего две фразы. В первой он
огульно проклял всех Олимпийцев,  а  во второй призвал своих сторонников стоять
за истинную веру до конца. Голгофа приближалась.
        Возмущение столичных  кефалегеретов было  так  велико,  что  колченогий
вынужден был согласиться на открытый судебный процесс.
        Скрупулезное разбирательство длилось  целую  неделю.  Обвинителей  было
много,  защитников —  ни единого.  Свидетели со стороны людей едва держались на
ногах от пыток и, стыдливо пряча взор, говорили как по писаному.
        Во  время  суда  Перегрину предписано было  иметь  на  лице  маску,  не
позволявшую раскрыть рот.
        Перед оглашением приговора ему  еще  раз предложили отречься.  Перегрин
согласно кивнул, но едва маска была снята, плюнул в сторону судей.
        Его приговорили к смерти,  что с минотаврами не случалось уже много лет
(втихомолку,  конечно,  могли придушить, но чтобы публично лишить жизни потомка
Астерия — это ни-ни!).
        В  отличие  от  Перегрина,  приговор  удовлетворил меня.  Уверовавшие в
Диониса наконец-то  получили своего  первого мученика.  А  это  так  сплачивает
народ!
        Ночью в узилище к Перегрину явился тюремщик-минотавр, страховидный даже
по меркам своего народа.  В одной руке он держал глиняный кувшин,  а в другой —
веревочную удавку.
        — Устроить твой побег невозможно,  — сказал он безо всяких обиняков.  —
Тюрьма  окружена  отборными  войсками,   а   все   открыто  сочувствующие  тебе
кефалегереты взяты под стражу.
        —  Благодарю на  добром слове,  —  ответил Перегрин.  —  Но я  не боюсь
смерти. Принять ее во славу Диониса — великая честь. 
        —  Рано утром тебя сожгут на  медленном огне.  Уже заготовлено три воза
сырых фиговых поленьев.  Я  бы мог освободить тебя от грядущих страданий,  — он
недвусмысленно помахал удавкой.
        — Пострадавший за правду обретает вечное блаженство в элизиуме. А кроме
того,  я  еще  раз  хочу взглянуть на  мир,  в  котором когда-нибудь утвердится
истинная вера.
        — Воля твоя, — тюремщик поклонился Перегрину. — Тогда прими этот кувшин
с  вином.  Его  прислали твои  земляки из  Фракии.  Выпей и  постарайся немного
поспать. После казни я соберу твой пепел, который станет святыней для всех нас.
        Уже по одному запаху было ясно,  что в кувшине находится чача. Молодцы,
сохранили на черный день.
        Казнь была назначена на рассветный час, но все оконные проемы, балконы,
крыши и окрестные холмы уже были забиты зрителями, среди которых, надеюсь, было
немало сочувствующих.
        Пуста  была  только  площадь  перед  храмом  Посейдона,  где  всю  ночь
складывали высокую поленницу. Сюда допускались, лишь избранные.
        Палач  помог Перегрину взобраться на  поленницу и  там  привязал его  к
столбу-тирсу,  символу Диониса.  Таким образом,  бога и  его пророка собирались
казнить вместе.
        Сырые дрова долго не загорались, и пришлось послать в ближайшую конюшню
за сеном.  Едва только появились первые струйки дыма,  как стражники, сменившие
копья на опахала, принялись отгонять его от Перегрина. Вероотступник должен был
изжариться, а не задохнуться.
        Самыми  тяжкими оказались последние минуты,  когда  я  вернул Перегрину
свободу воли.  Он сразу прозрел,  протрезвел и,  естественно,  одумался. Однако
маска, вновь надетая на его лицо, не позволила внятно попросить о пощаде.
        Сначала стало жарко,  как  в  финской бане.  Потом —  как в  паровозной
топке. Когда на Перегрине вспыхнули волосы, он был еще жив.
        Жив он был и спустя мгновение, когда я навсегда покидал его. Какие они,
минотавры, несгораемые...
        
        Эрнандо де Coтe, минотавр
        Еще  с   одним  эпизодом  моей  непредсказуемой  и  бурной  жизни  было
покончено.  Вот только удастся ли  его забыть...  Каюсь,  я  прямо или косвенно
виновен в смерти многих предков,  приютивших меня в собственном теле, но никого
из них мне не было так жалко,  как Перегрина Протея.  И с чего бы это, кажется,
ведь он даже не человек. А как вспомню ненароком, слезы наворачиваются.
        Ладно,  никто чужой об  этом  не  узнает,  а  с  собственной совестью я
как-нибудь столкуюсь.  Ведь не для себя же,  черт побери,  стараюсь.  В лепешку
иногда готов расшибиться, а толку никакого. Все наперекосяк получается.
        К  примеру,   сейчас  мне  нужно  пробираться  в  прошлое,   к  истокам
быкочеловечьей расы,  а  меня упрямо несет все куда-то вверх,  вверх,  вверх...
Нет,  эта область ментального пространства для людей явно не предназначена. Как
говорится, не лезь воробей туда, где гуси летают.
        Ну что,  спрашивается,  мне делать в чужом будущем? Ведь там, наверное,
уже и  людей не  осталось.  В  крайнем случае,  сохранилась последняя парочка в
зоопарке.    Представьте   себе   —   вольер   с   надписью:   «Человек   дикий
илисвободолюбивый. Вымирающий вид». Слева — обезьянник. Справа — дельфинарий.
        А потомки людей, называемые как-то совсем иначе, надрываются на тяжелой
работе,  стерегут  чужое  добро,  шустрят  у  минотавров по  хозяйству,  служат
биологическим материалом в медицинских опытах.  Возможно,  их даже запускают' в
космос — вместо Белки и Стрелки.
        Да я же в таком будущем с ума сойду!
        Если вниз нельзя, а вверх не хочется, то уж лучше свернуть в сторону и,
материализовавшись,   постараться  как-то  обгадить  пресловутое  дело  Астерия
Непобедимого,  если  оно  к  этому  времени не  зачахло само  собой.  Сказано —
сделано. Однако в реальном мире меня ожидал пикантный сюрпризец.
        Я-то,   дурак,  уверился,  что  плотские  ристалища,  обязательные  при
переходе из  царства теней  в  обитель жизни,  канули в  небытие вместе с  моим
генеалогическим древом.  Оказывается — нет.  В момент моего вселения в телесную
оболочку   родственника-минотавра  он   энергично...   как   бы   это   помягче
выразиться...  энергично трепал  какую-то  малышку  человеческой породы,  а  та
отдавалась этому уроду со  всей возможной страстью —  закатывала глазки,  томно
стонала и довольно успешно подмахивала задом.
        Разве  минотавры покончили с  практикой искусственного осеменения?  Или
это,  так сказать,  всего лишь единичный эксцесс,  исключение из правил? Ладно,
поживем — увидим.
        В парусиновой палатке, служившей прибежищем для блудливой парочки, окна
отсутствовали,   но   лучики  яркого  света,   врывавшиеся  во   все   дырочки,
свидетельствовали о том, что снаружи самый разгар дня.
        Палатка была  завалена всевозможным барахлом,  но  в  глаза мне  первым
делом бросился громоздкий мушкет (а может, аркебуза) с фитильным замком. Если я
что-то  понимаю в  военном деле,  то  у  людей  такое  оружие появилось в  веке
пятнадцатом-шестнадцатом.
        Теперь несколько слов  о  партнерше моего (скажем так) минотавра.  Была
она кожей смугла,  глазами раскоса и телосложением субтильна,  однако на японку
или  малайку  походила  мало.  Так,  нечто  неопределенное,  помесь  мартышки с
папуаской.
        Короче,  девчонка такая,  что даже с  голодухи не  позаришься.  Но  для
минотавров человеческие каноны красоты — не указ. Возможно, вот такие уродки им
больше всего и нравятся.  Впрочем, это меня не касается. Сам же недавно ратовал
за союз людей и кефалегеретов.
        Тем  временем между любовниками завязался весьма занятный разговор.  Не
сюсюканье какое-нибудь, а крутой базар.
        — Ты обещаешь сделать меня королевой Тауантин-суйу? — спросила девчонка
довольно суровым тоном;
        — Обещаю,  — ответил минотавр,  — если только твой дядя успеет привести
сюда всех своих воинов.
        — А если не успеет?
        — Тогда, наверное, мы с тобой будем висеть на одном суку.
        —  У  нас вешают только особ королевской крови.  Это считается почетной
казнью.
        — Как же тогда поступают с чужеземцами и простолюдинами?
        — Их просто забивают до смерти дубинами.
        —  Разницы мало.  Для мертвого все едино —  что в  пыли лежать,  что на
солнышке висеть. Но я думаю, что удача будет на нашей стороне.
        —  К закату солнца все решится.  Самое главное,  убить или взять в плен
короля. Лишившись вождя, армия сразу утратит боеспособность.
        — Я это помню, — кивнул быкочеловек. Язык, на котором они разговаривали
(причем девчонка не  очень  уверенно),  имел  мало  общего  с  древнегреческим,
принятым во времена Александра Двурогого и  Перегрина Протея,  но я понимал его
через  сознание моего  минотавра.  Сколько же  это  веков  прошло  после  моего
последнего визита в реальный мир — пять, десять, пятнадцать?
        — Если ты сделаешь все так,  как я советовала,  то Тауантинсуйу падет к
твоим ногам,  словно переспелый плод,  —  девчонка толкнула минотавра,  как  бы
находившегося в некоторой прострации.
        Что это еще за страна такая,  Тауантинсуйу, подумал я. Уж не о Китае ли
идет речь? Эк куда меня занесло на сей раз.
        Я  глянул  по  сторонам,  надеясь  увидеть  расписанные вееры,  лаковые
шкатулки и  хрупкий фарфор,  а  увидел  накидки из  перьев попугаев,  трехногие
ярко-красные горшки, морские раковины, оправленные в золото, и плоскую глиняную
миску с вареным картофелем, мелким, как бобы.
        Америка!  И  скорее всего Южная.  Империя инков,  позже названная Перу.
Если минотавры добрались и сюда,  то надо признать,  что дела у них идут совсем
неплохо.
        — Вставай.  Я помогу тебе одеться, — сказала девчонка, в облике которой
я с запозданием распознал. черты типичной индианки.                  .    
        —  Сам справлюсь,  — ответил минотавр.  — Лучше отправляйся на дорогу и
высматривай своего дядюшку. Когда он появится, пусть сразу зайдет ко мне.
        Она встала и  накинула на  себя платье из  тонкой белой шерсти,  сплошь
украшенное золотыми побрякушками,  тянувшими,  наверное,  на  целый  пуд.  Если
женщина в  таком облачении не  боится расхаживать по военному лагерю,  то этому
могут  быть  два  объяснения  —   или  она  пользуется  у   солдат  непреложным
авторитетом, или золота здесь, как грязи.
        Прежде чем покинуть палатку, она сказала:
        — Поклянись, что не отступишься от своих слов ни при каких условиях.
        Минотавр  вытащил  из  походного  мешка  толстенную  книгу  в   кожаном
переплете  с  бронзовыми уголками  и,  приложив  ее  к  своему  сердцу,  внятно
произнес:
        — Я, капитан Эрнандо де Соте, законный сын полковника Викторио де Соте,
именем  Диониса Искупителя,  единого и  всеблагого,  клянусь,  что  исполню все
обещания,  данные мною этой женщине,  в своем народе называемой Чуики, а нами —
Росетой... Теперь ты удовлетворена?
        — Конечно.  Такая клятва не произносится всуе.  Если ты нарушишь ее, то
во время ближайшего вакхического шествия жрецы и  жрицы Диониса растерзают тебя
на части.
        — Кто это тебе сказал?
        — Отец Вельверде. Он ближе всех вас к Дионису.
        —  Тогда  можешь  быть  спокойной вдвойне.  Отец  Вельверде знает,  что
говорит.
        —  Ну а  я со своей стороны обещаю отдать тебе все сокровища,  которыми
владеет король Уаскар и его ближайшие сановники. Кроме того, ты будешь назначен
моим  главным советником,  а  отец  Вельверде получит право обратить весь народ
Тауантинсуйу в  истинную  веру.  Я  могла  бы  поклясться  именем  творца  мира
Кон-Тикси Виракоча,  но лучше поклянусь Дионисом.  Верю,  что сегодня он дарует
нам победу,  — закончив эту выспренную речь,  девчонка выскользнула из палатки,
не  забыв  прихватить  с   собой  увесистую  дубинку  с  шестигранным  каменным
навершием.
        — Самое большее,  что ты получишь от меня,  это пинок под зад, — сказал
минотавр вслед будущей королеве.  —  На  то же самое может рассчитывать и  отец
Вельверде, чтоб его каждый день понос мучил...
        Так все же  не Зевс,  не Посейдон,  а  Дионис.  Жив,  курилка!  Значит,
смертные муки Перегрина Протея не были напрасны. Хотя еще нужно посмотреть, чем
это  таким  замечательным новая вера  отличается от  старой.  По  крайней мере,
всеобщим братством разумных существ тут, похоже, и не пахнет.
        Едва  только минотавр,  полное имя  которого мне  теперь было известно,
остался один, как я постарался поближе познакомиться с его внутренним миром.
        Знакомство, скажем прямо, оказалось кратким. Мне хватило пары секунд на
то,   чтобы  сначала  насторожиться,   потом  испугаться  и  в  конечном  итоге
ужаснуться.
        Капитан Эрнандо де  Соте,  законный сын  своих родителей,  находился на
грани сумасшествия,  причем сумасшествия буйного.  Его разум висел на  волоске,
готовом оборваться в любое мгновение.
        Что же  это такое нужно совершить над собой,  чтобы дойти до  подобного
состояния?  Удавить собственную мать,  выпить кровь из живого младенца, предать
ближайших товарищей,  преступить все божьи заповеди?  Ох, не знаю. Но во всяком
случае нужно быть с  ним поосторожней.  Это не разумное существо,  а  пороховая
бочка, в которую уже вставлен тлеющий фитиль.
        Выпив кружку сырой воды,  Эрнандо де Соте начал медленно одеваться. Все
движения его были машинальны, а в голове царил полный сумбур.
        Затянув ремни доспехов,  нахлобучив на голову стальной шлем и перекинув
через плечо перевязь шпаги, он громко крикнул:
        — Эй, часовые! Немедленно вызвать сюда Диего де Альмагро.
        Спустя некоторое время в  палатку вошел минотавр,  на  лице которого не
хватало некоторых деталей —  глаза,  уха и  кончика носа.  На  его плечи поверх
кожаного камзола был накинут теплый плащ местной выделки.  Хотя солнце стояло в
самом  зените,   температура  воздуха  была  отнюдь  не  полуденная.  Как-никак
сказывалось высокогорье.
        —  Ты  звал  меня,  капитан?  —  осведомился  вошедший.  —  Разве  есть
какие-нибудь новости?
        — У меня нет,  — ответил Эрнандо де Соте. — А какие новости у тебя, мой
старый друг?
        —  Плохие,  капитан.  Солдаты  ропщут.  Съестные припасы заканчиваются,
порох тоже, а обещанного золота нет и в помине.
        —  Солдаты привыкли терпеть лишения.  Сами бы они роптать не стали.  Их
кто-то мутит. Скорее всего это братья Писарро.
        —  В общем хоре недовольных их голоса звучат громче всех,  — согласился
Диего де Альмагро.
        —  Прикажи казнить мерзавцев!  —  Эрнандо де  Соте схватился за рукоять
шпаги. — Всех четверых, и немедленно.
        — Боюсь,  что это приведет к открытому бунту.  У братьев Писарро немало
сторонников.
        — Вот как! А если бунт все же случится, на чьей стороне будешь ты?
        —  На  твоей,  капитан.  Но  это не  означает,  что я  одобряю все твои
поступки. Зачем, спрашивается, ты водишь шашни с этой дикаркой?
        —  С  Росетой?  Видишь ли,  прежде она была близка с  королем Атаульпа,
которого родной  брат  Уаскар  недавно лишил  жизни  и  власти.  За  ней  стоит
многочисленная и  влиятельная родня.  Ее  дядя пообещал привести нам на подмогу
десять тысяч воинов.
        — У короля Уаскара их семьдесят тысяч.
        — В Мексике дюжина всадников смогла обратить в бегство целую армию.
        —  В  Мексике с  нами  был  Кортес,  —  Диего  де  Альмагро отвел  свой
единственный глаз в сторону.
        — Хочешь сказать,  что я не гожусь Кортесу даже в оруженосцы? — Эрнандо
де  Соте вновь схватился за шпагу.  Слова вылетали у  него как бы сами по себе,
без участия разума.
        — Кортес был осторожен,  но если надо — всегда действовал решительно. А
ты  уже  месяц водишь нас  по  этой каменной пустыне.  Хотя всем известно,  что
король Уаскар покинул свою  столицу и  сейчас находится всего в  полусотне миль
отсюда. Ты ждешь, чтобы он первым напал на нас?     :
        —  Не  смей меня учить,  Диего де Альмагро!  Пока еще здесь командую я.
Сражение произойдет сегодня вечером...  В крайнем случае, завтра утром. И тогда
вы все убедитесь в моей правоте.  Каждый солдат получит столько золота,  что не
сможет удержать его в руках.
        —  Хотелось бы в  это верить...  Но если случится обратное,  мы выберем
другого предводителя.  Хотя бы того же Франсиско,  старшего из братьев Писарро.
Предупреждаю тебя об этом заранее.
        — Ступай прочь, Диего де Альмагро. Мне тягостно говорить с тобой.
        — Я-то уйду,  но ты,  капитан, не забудь обуться. Не ровен час нагрянут
враги, а ты без сапог...
        —Когда  тяжкие  шаги  Диего  де  Альмагро затихли вдали,  безумец вновь
воззвал к часовым:
        — Эй вы,  лежебоки! Пусть кто-нибудь войдет сюда. Солдат, ввалившийся в
палатку, был немолод, а доспехи вообще имел дедовские — тусклые, измятые, много
раз клепанные,  хранившие на себе и  следы чужих мечей,  и  ржавчины.  Столь же
ветхой была и вся остальная его одежда.
        — Как тебя зовут?  — спросил Эрнандо де Соте,  хотя еще мгновение назад
хотел задать совсем другой вопрос.
        — Алонсо де Молино, капитан, — браво доложил солдат.
        — Де Молино... Громкое имя. Твои предки, кажется, отличились в войнах с
маврами?
        — Может быть. Соседи что-то такое рассказывали. Но одним только громким
именем звонкую монету не заработаешь. Род де Молино давно впал в нищету. Потому
я и отправился в этот поход.
        — Ты не видел моих сапог, Алонсо?
        — Да вон же они стоят рядом с вами.
        — Помоги мне обуться.
        — А денежку не подарите? — лукаво прищурился солдат.
        — Сразу после победы.
        — Эх,  давно мы уже эти обещания слышим...  Когда с процедурой обувания
было  покончено и  солдат собрался уходить,  Эрнандо де  Соте придержал его  за
рукав.
        —  Какую  часть добычи ты  должен получить при  дележке сокровищ короля
Уаскара?
        —  Как и  все простые солдаты.  Четыре тысячи песо золотом и  семьдесят
марок серебром.
        — Хочешь, я увеличу твою долю вдвое?
        — Кто же от этого откажется. А что для этого нужно сделать?
        —  Сначала зарядить мушкет.  И держать его все время наготове.  А потом
выстрелить в того, на кого я укажу.
        — В Диего де Альмагро?
        — Почему ты так решил? — тупо удивился Эрнандо де Соте.
        — Да все говорят, что между вами змея проползла.
        —  Сплетни!  Нас  с  ним водой не  разольешь...  Так ты  принимаешь мое
предложение?
        —  От такого предложения только дурак откажется.  Жаль,  мушкета у меня
нет.  Утопил на переправе,  когда лодка перевернулась. Вот все мое оружие, — он
погладил эфес шпаги, конец которой волочился по земле, как хвост павиана.
        — Возьми пока мой мушкет.  Но смотри,  не подведи. Я добро помню, а зло
не прощаю.
        —  Это уж как водится,  — солдат легко вскинул к плечу приклад тяжелого
мушкета  и   прицелился  в   золотое  индейское  блюдо  (подарок  любвеобильной
Росеты-Чуики), прислоненное к стенке палатки. 
        Часовой удалился,  и Эрнандо де Соте вновь остался без дела. А заняться
чем-то ему очень хотелось. Ну прямо руки чесались.
        Присев на корточки,  он стал перебирать в  уме все занятия,  при помощи
которых можно было скоротать время до вечера.
        Вариантов было немного.
        Первый — расправиться с ненавистными братьями Писарро. Но те так просто
в руки не дадутся. Возни будет много, а шума — еще больше.
        Второй — наконец-то покончить с отцом Вельверде, чересчур возомнившим о
себе в  последнее время.  Говорят,  что  под  плащом он  всегда носит кольчугу.
Значит,  бить надо в голову.  А еще лучше — зайти сзади.  И по затылку его,  по
затылку, да так, чтобы мозги разлетелись по всей палатке!
        Если  такие мысли посещали Эрнандо де  Соте уже  сейчас,  в  преддверии
нервного срыва,  то можно представить,  что будет потом,  когда враз и навсегда
откажут все внутренние тормоза.
        Перспектива такая,  что  мороз по  коже  продирает.  Море крови и  горы
трупов.  Сначала повальное истребление подданных короля  Уаскара,  без  разбора
пола,  возраста и  чина.  Потом — казнь союзников.  На закуску останутся бывшие
друзья и сподвижники. Финал известен заранее — сокровища, трон, рабы, недолгое,
но бурное царствование,  конец которому положит дворцовый заговор или вторжение
какого-нибудь очередного авантюриста.
        Нет, уж коль я оказался здесь, такого допустить нельзя. Если минотавров
не удалось приструнить в Старом Свете, то надо попытаться сделать это в Новом.
        Сейчас я укрощу это безумное чудовище,  именуемое Эрнандо де Соте,  и в
одиночку отправлюсь на  встречу с  королем Уаскаром.  Надеюсь,  мы договоримся.
Первым  делом  я  втолкую ему,  что  лошади  и  мушкеты не  являются абсолютным
оружием,  от  которого  нет  никакого  спасения,  и  что  закованные  в  железо
быкочеловеки уязвимы в той же мере, что и почти голые индейцы.
        Затем  мы  совместными усилиями  изгоним  из  страны  кучку  чужеземных
завоевателей,  создадим регулярную армию, наладим производство ружей, даже если
придется целиком делать их из золота,  организуем береговую оборону и  построим
из бальсового дерева мореходные плоты,  которые будут патрулировать воды Тихого
океана.                         
        Перу  таким  образом станет  оплотом человечества,  крепостью последней
надежды.          
        Пока я тешил себя этими планами,  скорее всего несбыточными, Эрнандо де
Соте наконец надумал что-то и повелительно рявкнул:
        — Позвать ко мне отца Вельверде!
        На сей раз пришлось ждать значительно дольше,  чем это было в  случае с
Диего де Альмагро. То ли жрец Диониса находился где-то вне лагеря, то ли просто
не торопился на аудиенцию, не сулившую ему ничего хорошего.
        Между  тем  Эрнандо де  Соте  даром времени не  терял —  с  хитростью и
предусмотрительностью,  свойственной некоторым умалишенным,  он в разных местах
своего обиталища разложив индейские боевые дубинки,  прикрыв их  от посторонних
глаз чем придется. Теперь куда только не шагни — везде оружие будет под рукой.
        Отец Вельверде был  сух,  долговяз и  вообще походил на  увеличенного в
тысячу  раз  богомола (только с  бычьей  головой).  Правой  рукой  он  опирался
надионисийский  посох-тирс,  а  левой  перебирал  четки,  выполненные  в  форме
виноградной грозди.
        В глубь палатки отец Вельверде соваться не стал, а притулился у выхода.
Ничего не скажешь — хитер бобер.
        Он  не  счел  нужным сопроводить свое  появление какими-либо речами,  а
только  молча  буравил  Эрнандо де  Соте  недобрым взглядом,  словно  рентгеном
просвечивал. Это немного смутило безумца.
        —  Сегодня  вечером  мы  дадим  индейцам  решающий бой,  —  произнес он
натянуто.
        —  Я  с  самого  утра  молю  Диониса  о  победе,  —  сказал  Вельверде,
по-прежнему оставаясь возле выхода.
        .  —  Тогда можно считать,  что  она уже у  нас за  пазухой.  А  как ты
смотришь  на  то,  чтобы  самому  поучаствовать в  бою?  —  все  это,  конечно,
говорилось только для отвода глаз.
        — Мне нельзя брать в руки иное оружие,  кроме этого,  — жрец пристукнул
посохом об пол палатки.
        — Оружие тебе не понадобится. Ты первым приблизишься к королю Уаскару и
расскажешь ему  всю  правду о  боге Дионисе.  Предложишь отказаться от  прежних
заблуждений,  проклясть  идолопоклонство  и  принять  истинную  веру.  Если  он
воспротивится,  ты  крикнешь:  «Бей  язычников!»  Для  наших  артиллеристов это
послужит сигналом в стрельбе, а для кавалеристов — к атаке.
        — А если он согласится принять дионисийскую веру?
        — Сочти это за обман и поступай так,  как я велел. Коль пушки заряжены,
они должны стрелять.
        Говоря так,  Эрнандо де  Соте  демонстративно снял  шпагу,  отшвырнул в
сторону и, задев гостя плечом, выглянул наружу.
        — Погода благоприятствует нам, — заявил он, хотя вместо солнца видел на
небе черную дырку, а вместо величественных горных пиков — могильные холмы.
        Вельверде, бесцеремонно оттесненный от выхода, вынужден был отступить к
центру палатки. Тем не менее он упорно держался к де Соте лицом.
        А  тот уже трясся от  вожделения,  словно голодный пес,  узревший кусок
мяса, но не ведающий, как к нему лучше подступиться.
        Вельверде, принявший слова де Соте за чистую монету, все еще колебался.
Наверное, опасался, что во время боя ему подстроят какую-нибудь каверзу. Однако
серьезного повода для отказа у него не было.
        — Я подумаю, — буркнул он наконец.
        — Чего тут думать! Соглашайся, и в знак моей признательности немедленно
получишь вот эту вещь, — он кивнул на золотое блюдо, украшенное барельефом бога
солнца Инти, весьма похожего на распустившего хвост павлина.
        У  Вельверде было  много личных достоинств,  не  раз  выручавших его  в
Мексике,  Панаме и здесь,  в Перу,  — ум,  проницательность,  осторожность.  Да
только все перевешивала алчность.  Прежде он не верил ни единому слову де Соте,
а  тут вдруг поверил.  Очень уж  хотелось ему заполучить это драгоценное блюдо,
которое пронырливая Росета-Чуики, наверное, сперла в дядюшкином доме.
        —Мне ли  зариться на языческие сокровища...  Я  привык довольствоваться
малым.  Но  если  ты  даришь  эту  святыню Дионису —  другое  дело,  —  утратив
бдительность, он склонился к блюду и на мгновение оказался к безумцу спиной.
        Де  Соте,  действуя  проворно,  как  охотящийся тарантул,  выхватил  из
какого-то потайного места дубинку и уже было замахнулся,  но тут в его коварные
планы вмешалось провидение (я имею в виду, конечно же, себя).
        Тактика  моя  была  проста  и  уже  неоднократно проверена  на  деле  —
молодецким наскоком овладеть жизненно важными участками мозга, а чужое сознание
вытеснить куда-нибудь на периферию.  Особого противодействия со стороны де Соте
я  не ожидал.  Ну что,  спрашивается,  взять с параноика,  все помыслы которого
сосредоточены лишь на одном — убивать, убивать и еще раз убивать?
        Но случилось то,  чего я никакие ожидал.  При первом же напоре сознание
капитана Эрнандо де Соте рассыпалось, как стеклянный стакан, в который плеснули
крутого кипятка.  Хлипкая оказалась психика,  на  одном  только честном слове и
держалась.
        Выронив дубинку, я (именно я, потому что у этого тела уже не было иного
хозяина) отступил назад и сел на первое, что подвернулось под зад — на барабан,
отозвавшийся глухим, тяжелым вздохом.
        В такой ситуации я оказался впервые.
        Представьте  себе   —   на   календаре  глухое  Средневековье.   Вокруг
кровожадные минотавры и дикие индейцы.  Помощи ждать неоткуда — законный хозяин
этого тела,  мой справочник и  путеводитель,  мой Вергилий в  адских лабиринтах
чужого мира, перестал существовать как личность.
        Сейчас я  слабее,  чем малый ребенок.  Посудите сами —  языка не  знаю.
Нынешних нравов и  обычаев — тоже.  Даже снять доспехи самостоятельно не смогу.
Вон тут сколько всяких пряжек, застежек и крючков.
        Как  же  мне  быть?  Симулировать сумасшествие?  Ничего  другого  и  не
остается.  Кроме разве что прыжка в  ментальное пространство.  Но это уже будет
форменное  дезертирство.   С  мечтой  о  свободном  Перу,  неприступном  оплоте
человечества, придется проститься...
        Вельверде,  держа  под  мышку  золотое блюдо,  уже  заботливо укутанное
рогожей, что-то говорил мне — наверное, интересовался здоровьем.
        Я  кивнул,  дескать,  все нормально,  и машинально раскрыл фолиант,  на
котором недавно клялся Эрнесто де  Соте.  Надо же  было чем-то  занять дрожащие
руки.
        Скорее  всего  это  было  что-то  вроде  дионисийского святого писания.
Полистав страницы,  я  с удивлением обнаружил,  что все тексты в книге написаны
по-древнегречески. Впрочем, что тут удивительного — католики во время церковной
службы тоже пользуются давно позабытым латинским языком.
        Строчные буквы были крупными,  четко пропечатанными,  а заглавные еще и
ярко разрисованными от руки.  В глаза мне сразу бросились два слова: «Перегрин»
и «костер».
        Не знаю почему, но я прочитал весь абзац вслух:
        —  «Одетый в  незримую броню  истинной веры,  Перегрин Протей взошел на
костер, и жаркое пламя не смогло причинить ему никакого вреда».
        —   Ты   владеешь  священным  языком?   —   Вельверде  тоже   заговорил
по-древнегречески, хотя и с сильным акцентом.
        — В юности мне случалось прислуживать в сельском храме,  — соврал я.  —
Там и научился.
        — Вот никогда не подумал бы... Так чисто и свободно, как ты, не говорят
даже магистры веры.
        —  В молодые годы я был способным и прилежным учеником.  Куда что потом
делось... — мое сожаление было абсолютно искренним.
        —  А  ты  вообще  здоров,  капитан?  —  Вельверде  пригляделся  ко  мне
повнимательней. — Лицо бледное, руки дрожат, даже голос изменился. Не подхватил
ли ты лихорадку?
        — Нет,  это не лихорадка...  Что-то с головой странное...  Вспоминается
даже то, чего со мной вроде и не было.             
        — Позвать лекаря?
        —  Не надо.  От моей болезни нет лекарства.  Да и не болезнь это вовсе.
Наверное,  на  меня  снизошла божья благодать.  Сейчас я  чувствую себя  совсем
другим.   Душа  очистилась  от  скверны.   Мысли  прояснились.  Отныне  я  буду
разговаривать только  на  священном  языке,  всю  свою  добычу  завещаю  церкви
Диониса, а солдатские жизни стану беречь пуще своей собственной.
        —  Нет,  ты и  в самом деле болен,  капитан.  — Вельверде с сокрушенным
видом покачал головой.  —  В  таком состоянии тебе нельзя командовать войсками.
Отмени сражение или назначь себе преемника.
        —  Ни  в  коем  случае!  Я  чувствую в  себе небывалую внутреннюю силу,
которая поможет мне победить индейцев в  одиночку.  Не оружием,  а только силой
убеждения. И ты поможешь мне в этом.
        — Ты это серьезно? — Вельверде с сомнением покосился на меня
        — Серьезнее не бывает.
        В  этот момент в  палатку ворвалась Росита-Чуики и что-то затараторила.
Слов ее я,  конечно, не понимал, но по выражению лица сразу догадался — дядюшка
не обманул и привел-таки сюда своих воинов.
        Этого еще только не хватало!  Чем больше оголтелого народа собирается в
одном месте,  тем труднее предотвратить кровопролитие.  Кто-то  кому-то отдавит
ненароком ногу — вот и повод для войны
        Кивком  поблагодарив девчонку,  буквально  приплясывающую на  месте,  я
обратился к Вельверде:
        — Скажи ей, чтобы индейские союзники разбили свой лагерь по соседству с
нашим и ожидали дальнейших распоряжений.
        Вельверде пожал  плечами,  однако  мои  слова  перевел.  Девчонка снова
затараторила,  как  сорока.  При этом она совершала такие резкие телодвижения и
принимала такие  величественные позы,  что  я  сразу понял —  речь  идет  о  ее
всемогущем дядюшке. Наверное, тот напрашивался на рандеву со мной.
        — Дядя пусть пока подождет,  — заторопился я.  — Не до него сейчас.  Мы
немедленно отправляемся на встречу с королем Уаскаром. Вели оседлать лошадей.
        — Вдвоем отправляемся? — переспросил Вельверде.
        —  Прихватим и  ее за компанию,  —  я  кивнул на девчонку.  — Будет нам
вместо переводчика.
        Случившиеся со  мной перемены были столь разительны,  что  ошеломленный
Вельверде не  смел прекословить.  Представляете себе душевное состояние маршала
Ворошилова,  если  бы  товарищ  Сталин  заговорил вдруг  по-церковнославянски и
выразил желание в одиночку обороть всю фашистскую военную машину.
        Нам  подвели  лошадей.   Мне  горячего  гнедого  жеребца,  Вельверде  —
флегматичного пегого мерина.  Ездить верхом я,  слава Дионису, умел. Спасибо за
это киммерийцу Шлыгу.
        Мой скакун был снаряжен всем необходимым как для похода, так и для боя.
При  нем  имелись даже тяжелые кавалерийские пистолеты,  снабженные колесцовыми
замками — последним писком нынешней военной техники.
        Утвердившись в седле, я ухватил Роситу-Чуики за шкирку и легко забросил
себе за спину, на лошадиный круп. Дорога, естественно, была мне незнакомая, и я
приказал Вельверде:
        — Поезжай вперед!
        Вельверде держался в  седле  довольно уверенно,  по  крайней  мере  для
божьего служки.  Плохо было то,  что  он  все  время оглядывался на  меня —  не
по-доброму оглядывался, а с подозрением, словно опасался предательского удара.
        Девчонка попробовала заговорить со мной, но я знаком велел ей замолчать
— нельзя, дескать, могут услышать вражеские лазутчики.
        Не  успели мы  отъехать от лагеря и  на милю,  как дорогу нам заступили
четверо минотавров,  до этого скрывавшиеся в  густом кустарнике.  Вид они имели
самый решительный, а фитили их мушкетов уже тлели.
        Главарь,  физиономией схожий  даже  не  с  быком,  а  скорее с  вепрем,
переводя взгляд с меня на Вельверде и обратно, спросил что-то грубым голосом.
        Жрец ответил длинной тирадой,  начинавшейся с  обращения:  «Франсиско».
Наверное,  нам  повстречались знаменитые братья Писарро,  а  быкочеловек,  люто
зыркавший на меня, был старшеньким в этом семействе.
        Дабы  в  их  темных душах  не  зародилась обманчивая надежда на  легкую
победу,   я   выхватил  один   из   седельных  пистолетов.   Франсиско  Писарро
неодобрительно буркнул что-то и вместе с брательниками вновь скрылся в кустах.
        — Что они там делают? — спросил я у Вельверде.
        — Говорят, что охотятся на гуи. Тут их много. Вон, посмотри.
        Надо полагать,  что  так назывались обыкновенные морские свинки,  нагло
шнырявшие вокруг.  Я  и  раньше слышал,  что  их  мясо  считается у  перуанских
индейцев деликатесом. Но зачем же на таких малышей охотиться с мушкетом?
        Поплутав какое-то  время  по  узким тропинкам,  мы  выехали на  мощеную
дорогу,  мало чем уступавшую европейским автобанам. Строить здесь умели, ничего
не  скажешь.   Не  верилось  даже,   что  такое  шикарное  шоссе  предназначено
исключительно для пешеходов.
        Пятьдесят миль,  о  которых упоминал Вельверде,  мы  преодолели часа за
два.  Конечную цель нашего путешествия первой увидела Росита-Чуики. Не то чтобы
она превосходила нас зоркостью, а просто хорошо знала эти места.
        — Кахамарка! — крикнула она мне прямо в ухо и указала вперед.
        Присмотревшись,  я  различил скопление низких одноэтажных строений у по
цвету да и  по форме мало чем отличавшихся от окружающих их суровых скал.  Если
верить донесениям соглядатаев и  перебежчиков,  именно в  этом  городке сегодня
должен  был  заночевать  король  Уаскар,   инспектировавший  благоприобретенные
владения   и   попутно   безжалостно   истреблявший  всех   сторонников  своего
брата-соперника.
        К  городу вело сразу несколько дорог,  но  никакого движения на  них не
наблюдалось.  И вообще,  все окрестности Кахамарки казались вымершими. Опоздать
мы не могли. Значит, прибыли раньше срока. 
        — Уаскар! — вновь крикнула девчонка, переместив руку немного влево.
        Признаться,  в первый момент я ничего не заметил. Серый камень, колючий
кустарник, убогий городишко и блеклое небо мало радовали взор.
        Потом в  той  стороне,  куда указывала девчонка,  обозначились какие-то
перемены.  Казалось,  луч волшебного света пронесся над кустарником,  позолотив
его верхушки.
        Дорога  шла  на  подъем,   и,   пришпорив  коня,   я  вырвался  вперед.
Пурпурно-золотистая колеблющаяся кайма быстро вырастала как в  высоту,  так и в
ширину,  уходя влево к  самому горизонту.  Очень скоро я понял,  что это птичьи
перья — миллионы ярчайших птичьих перьев, украшавших тысячи медных шлемов.
        По соседней дороге, расположенной к нам почти под прямым углом и прежде
скрытой высоким кустарником,  к городу двигалась бесконечная людская процессия,
для описания которой у меня вряд ли хватит достойных слов.
        Такого пестрого,  помпезного и массового шествия история,  наверное, не
знала со времен римских императоров, праздновавших свои триумфы.
        Впереди  мерно  двигались  ряды  метельщиков,   буквально  полировавших
дорожную брусчатку.  Далее следовала королевская гвардия —  отдельно копейщики,
отдельно пращники,  отдельно лучники.  Но больше всего,  конечно, было тех, кто
имел  на  вооружении дубины  —  штатное оружие  индейской армии.  Вкупе  воинов
набиралось столько,  что если бы  каждый швырнул в  нас по камню,  то на ровном
месте возник бы могильный холм, мало чем уступающий пирамиде Хеопса.
        За  воинами  важно  выступали те,  кого  можно  было  назвать  сливками
местного  общества  —  особы  королевской  крови  и  аристократы,  чье  высокое
происхождение  подтверждали  деформированные  уши,  свисавшие  до  самых  плеч.
Золота,  украшавшего их  одежду,  наверное,  вполне  хватило бы  на  то,  чтобы
заплатить все внешние и внутренние долги моей исторической родины.
        Самого  короля  Уаскара  несли  на  роскошных  носилках  восемь  рослых
индейцев, одетых в ярко-синие туники. Несмотря на вечернюю прохладу, король был
обнажен по пояс. Его лица отсюда я разглядеть не мог, тем более что мне слепили
глаза блики, отражавшиеся от огромных золотых дисков-серег.
        Вплотную  к  носилкам  держались королевские наложницы,  число  которых
превышало  полтысячи  штук.  А  дальше  опять  вышагивали  воины,  аристократы,
чиновники,  слуги  —  и  у  каждого на  голове раскачивался роскошный плюмаж из
перьев тропических птиц.
        Когда голова колонны уже вступила в  Кахамарку,  ее хвост еще оставался
за  горизонтом.  Такого количества людей,  марширующих лишь  ради  того,  чтобы
поддержать  авторитет  своего  вождя,  я  не  видел  со  времен  приснопамятных
октябрьских и  первомайских парадов.  Но  в  отличие от  тех  бестолково-шумных
шествий,  где здравицы перемежались с матом,  а торжественный гул труб с визгом
гармошки, здесь все происходило в полном молчании.
        Очевидно,   король  Уаскар  страдал  мигренью,  что  неудивительно  для
человека,  совсем недавно убившего своего родного брата, несколько тысяч других
ближайших  родственников  и   бессчетное  количество  простонародья,   случайно
вмешавшегося в этот маленький семейный конфликт.
        Вот с каким фруктом мне предстояло иметь дело.
        С одной стороны,  можно было сказать, что я скатываюсь все ниже и ниже.
Но с другой стороны — чего не сделаешь для блага человечества!
        Пустив   лошадей  в   галоп,   мы   достигли  городской  площади  почти
одновременно с авангардом королевской свиты. 
        Индейцы  понаслышке уже  знали  о  грозных  чужестранцах,  рыскавших по
стране, но впечатление, которое мы оказали на них воочию, граничило с шоком.
        Что  же,  этих невежественных и  суеверных людей,  никогда не  видевших
зверя более крупного, чем лама, можно было вполне понять. Скачущий во весь опор
минотавр — зрелище не для слабонервных.
        Дабы не усугублять панику,  я  велел своим спутникам спешиться.  Но это
ничуть не успокоило индейцев. Чудовище, легко разделившееся на несколько других
чудовищ, все равно остается чудовищем.
        — Каковы титулы короля? — спросил я у Вельверде по-древнегречески.
        — Их много, но главный — Инка или Сын Солнца.
        — Скажи,  что мы тоже дети солнца, прибывшие из-за далеких морей, чтобы
породниться со своими братьями-индейцами.  Ты скажи, а она пусть переведет, — я
вытолкал вперед Роситу-Чуики, до этого скрывавшуюся за моей спиной.
        На  Вельверде было  жалко смотреть.  Он  напоминал незадачливого бычка,
который вышел на лужок пощипать травки,  а вместо этого оказался на корриде.  И
хотя  жрец мало что  понимал в  происходящих событиях,  он  довел мои  слова до
сведения Роситы, и та звонким голосом перевела их на язык кечуа.
        Среди  сомкнувшихся в  монолитную  массу  индейцев  произошло  какое-то
движение.   Воины,  хотя  и  перепуганные,  но  готовые  прикрывать  повелителя
собственными телами, расступились.                 
        В полусотне шагов от себя я увидел короля Уаскара, так и не покинувшего
носилок.
        Было бы глупо перекликаться на таком расстоянии,  и  я двинулся вперед,
одной рукой подталкивая Вельверде,  а  другой таща  за  собой девчонку.  Хорошо
вышколенные кони, громко цокая копытами, следовали за нами.
        На  вид  король  был  обыкновенным  индейским  парнишкой  —  тонкошеим,
скуластым  и  достаточно  смуглым.   Его  костлявую  грудь  прикрывало  тяжелое
изумрудное  ожерелье,  а  отягощенные  золотом  уши  размером  превосходили мою
ладонь.
        Против закованного в  броню и затянутого в черную кожу минотавра он был
как молодой петушок против бульдога.
        Тем не менее король смотрел на меня спокойно и твердо. Когда между нами
осталось всего  несколько шагов  и  дрожь  носильщиков передалась носилкам,  он
ударил себя кулаком в грудь и произнес высоким, ясным голосом:
        — Ама маниа! Нока Инка!
        Смысл этого возгласа был Ясен и без перевода — «Я не боюсь! Я Инка!»
        Все его огрехи пусть останутся при нем,  но  надо заметить,  что парень
держался воистину по-королевски. Как-никак, а происхождение сказывалось. Равным
ему здесь было только солнце, ярко освещавшее, но плохо гревшее этот мир.
        Я низко поклонился королю и заставил спутников сделать то же самое. При
этом Вельверде шепотом испросил разрешения у Диониса,  а Росита аж застонала от
ненависти.
        —  Переводи!  —  приказал я  жрецу.  — Мы прибыли в эту страну с самыми
добрыми намерениями.  Мы посланцы мира. Однако мир должен сохраняться не только
между гостями и  хозяевами,  но и внутри страны.  Отныне в твоем государстве не
должно пролиться и  капли невинной крови.  К  сожалению,  не  все  мои  братья,
прибывшие  из-за  моря,   думают  подобным  образом.   Их  обуревает  алчность,
жестокость и нетерпимость к чужой вере.  Они жаждут вашего золота, ваших женщин
и вашей крови. Дабы установить на этой земле вечный мир, мы должны заставить их
вернуться туда, откуда они прибыли — за моря, разделяющие разные части суши.
        — Я не буду переводить это, — отрезал Вельверде. — Ты изменник.
        —  Будешь!  —  выхватив из седельной кобуры пистолет,  я  приставил его
ствол к  виску жреца.  —  И  посмей только переиначить хоть одно мое  слово.  Я
поклялся избегать кровопролития,  но  боюсь,  что  сейчас мне придется нарушить
клятву.
        Вельверде молчал.  Я  легонько нажал на собачку,  и  стальное колесико,
готовое вот-вот чиркнуть по кремню, заскрипело.
        Этот  ничтожный звук  подействовал на  жреца убедительней,  чем  тысяча
самых горячих слов.  Он весь сжался и заговорил — глухо,  запинаясь,  все время
косясь на  меня помутневшим взором.  Перевод,  выполненный Роситой,  звучал еще
менее убедительно.  Короче,  получалось что-то вроде детской игры в испорченный
телефон,  когда  сказанное тобой слово,  дойдя до  адресата,  приобретает прямо
противоположное значение.
        Король с одинаковым вниманием выслушал и меня, и Вельверде, и девчонку.
Ответ  его,   вернее  встречный  вопрос,   был  на  удивление  краток  и  ясен.
Последовательно пройдя через две инстанции, он выглядел так:
        — Ты враг своих братьев? 
        — Я враг всякого зла,  кто бы ни творил его, — (наш дальнейший диалог я
привожу без упоминании роли посредников, что лишь усложнило бы текст).
        — Твои братья будут сопротивляться?
        —Да.
        — Говорят, что их оружие способно метать молнии, испепеляющие все живое
на расстоянии многих тысяч стоп.
        —  Шума действительно много,  а  результат тот  же,  что  и  от  камня,
пущенного из пращи.
        — Еще говорят, что звери, на которых вы разъезжаете, неуязвимы.
        — Они уязвимы еще в большей степени, чем любой из здесь присутствующих.
        — Тогда докажи это.
        — Каким способом?
        — Лиши своего зверя жизни.
        Такого поворота событий я,  честно сказать,  не ожидал. Неужели в таком
святом деле,  как  спасение человечества,  нельзя обойтись без  пролития крови?
Однако выбирать не приходилось.  В предстоящих сражениях будет еще немало жертв
— и минотавров, и людей, и лошадей.
        —  Сам я  не  могу решиться на  такое.  Пусть это сделает кто-нибудь из
твоих  подданных,  —  я  малодушно потупил взор,  продолжая,  впрочем,  держать
Вельверде на мушке.
        Король жестом подозвал к  себе здоровенного детину,  сплошь обвешанного
золотом и  утыканного перьями,  не иначе как генерала,  и  что-то шепнул ему на
ухо.
        Тот  подобострастно кивнул,  выхватил у  кого-то  из  воинов  дубинку с
медным навершием и  замахнулся на  вороного жеребца —  ну  прямо Илья  Муромец,
воздевающий богатырскую палицу на Змея Горыныча.
        Однако  боевой конь,  повидавший на  своем  веку  немало схваток,  умел
постоять за  себя.  Увидев бросившегося на  него  чужого человека,  он  яростно
заржал  и  вскинулся на  дыбы.  Индеец,  не  имевший  никакого  представления о
поведении лошадей,  неосмотрительно сунулся вперед и,  естественно,  угодил под
копыта.
        Как  могли расценить это  трагическое происшествие индейцы?  Только как
сознательную провокацию,  допущенную с  нашей стороны.  Все надежды на успешные
переговоры рухнули по вине чересчур норовистого коня.
        И тут еще Вельверде показал свою подлую сущность. Воспользовавшись моим
вполне понятным замешательством,  он  метнулся в  сторону и  выхватил из посоха
длинный трехгранный стилет,  жертвой которого должен был  стать  король Уаскар,
слишком гордый для того, чтобы спасаться бегством.
        Убийства  венценосной  особы  я  допустить  не  мог,  ибо  это  напрочь
перечеркивало все мои далеко идущие планы.  Но и смерти Вельверде я не желал, а
на спуск пистолета нажал только для того, чтобы напугать ретивого жреца.
        То,  что  началось  непосредственно после  выстрела,  под  общепринятое
определение паники уже  не  подходило.  Это был последний день Помпеи и  первый
день  Страшного суда,  соединенные воедино  да  вдобавок еще  окутанные облаком
порохового дыма.
        Сам я был ошеломлен и напуган не меньше других.  Но это было ничто,  по
сравнению с теми чувствами, которые я испытал, узрев результаты выстрела.
        Пуля,  размером не уступавшая перепелиному яйцу,  лишь задела Вельверде
(изрядно контузив его при этом) и угодила прямиком в голову королю Уаскару.
        Упасть  на  землю  властителю Тауантинсуйу не  позволила высокая спинка
носилок,  но  от  его лица остались главным образом те самые замечательные уши,
украшенные золотыми дисками.
        Божественное солнце не смогло стерпеть гибели любимого сына,  и с небес
на землю обрушился грохот, сопоставимый разве что с извержением вулкана. Вокруг
засвистело,  завизжало,  затенькало на  разные лады,  и  индейцы стали валиться
пачками.
        Что-то  железное цокнуло и  по  моей  кирасе.  Понимая,  что  случилось
непоправимое,  я  обернулся и увидел,  что окрестные высоты заняты минотаврами,
надо  полагать,  тайно явившимися сюда вслед за  нами.  Одни палили из  пушек и
мушкетов, другие, обнажив шпаги, скакали в атаку.
        Ко мне приближались трое —  Франсиско Писарро,  Диего де Альмагро и тот
самый солдат, которому Эрнандо де Соте, то есть я, отдал свой мушкет. 
        И эта неблагодарная скотина еще имела наглость целиться в меня из моего
собственного оружия!
        Выстрела я не услышал,  вспышки не видел, но общее ощущение было такое,
словно меня прямо в доспехах швырнули под колеса бешено мчащегося поезда...
        
        Настромо, минотавр
        Моему терпению,  моему упорству и  моим надеждам пришел конец.  Хватит,
сколько можно...  Да и силы иссякали.  Душевные,  естественно, поскольку других
сил, принадлежавших лично мне, давно не имеется.
        Я  уже совсем не тот,  что прежде.  Каждая новая смерть уносит какую-то
частичку личности, а смертей этих не сосчитать...
        Короче, нужно признать, что я потерпел полный крах. Причем сам в этом и
виноват.  Взвалил на себя ношу не по плечу.  Сел не в свои сани.  С собственным
уставом' полез  в  чужой монастырь.  И,  понятное дело,  наворотил такого,  что
вспомнить стыдно. Правда, за все ответил сполна и даже через край. Ну кого еще,
спрашивается,  казнили чаще,  чем меня, да притом самыми изощренными способами?
Нет других таких мучеников.
        Сейчас меня уже ничего не интересует,  а  в особенности то,  куда несут
мою измученную душу ветры ментального пространства.  В  прошлое,  в будущее,  в
никуда — какая разница!
        Борьба закончилась,  и  меня  устраивает любой финал.  Небытие столь же
приемлемо, как и бытие, хотя и одинаково постыло.
        Единственное,  чего я  хотел бы,  так это напоследок попросить у  людей
прощения. Но похоже, что просить уже не у кого...
        Я  был  вышвырнут в  реальное пространство без малейших потуг со  своей
стороны.
        Возможно,  это  было  связано с  тем,  что  моя  душа  достигла некоего
предела, за которым род минотавров уже не существовал, и поколение, в одного из
представителей которого я должен был вселиться,  являлось последним.  Если так,
то поделом вам, быкочеловеки.
        Впервые мне  довелось присутствовать при  половом акте,  оба  участника
которого были минотаврами (спасибо провидению хоть за то,  что я  и  на сей раз
оказался самцом).
        Что можно сказать по  этому поводу?  Да ничего особенного.  Скорее даже
наоборот — влечение слабое, оргазм копеечный, удовлетворение так себе.
        Не  те,  видно,  пошли  минотавры.  Оскудела порода.  Нет  уж  титанов,
сравнимых с  Астерием Непобедимым,  Александром Двурогим и  Эрнандо де Соте.  В
этом я  смог убедиться наглядно,  когда запал любовников иссяк и они отвалились
друг от друга, как насосавшиеся крови пиявки.
        Единственным  достоинством  дамы-минотавра  было   довольно   смазливое
телячье личико.  Зато тело ее было измождено,  как у  инокини,  зад размером не
превышал пару буханок ситника, а груди напоминали выжатые лимоны.
        Пошаливал и  быкочеловечий организм,  в котором я понемногу осваивался.
Ныло под ложечкой,  свербело в паху,  кололо в сердце,  свистело в бронхах, а с
головой вообще творилось полное безобразие, фигурально говоря, это была даже не
голова, а мусорное ведро, которое давным-давно не опорожнялось, вследствие чего
в нем завелась не только плесень, но и тараканы.
        Необъятные мозги минотавров, способные усвоить массу всякой информации,
похоже, сыграли с хозяевами злую шутку — усвоили много такого, чего усваивать и
не  следовало бы.  Воистину сказано —  все наши горести проистекают от излишней
изощренности ума.
        Что касается лично меня,  то я  даже и не собирался подступаться к этой
грандиозной  свалке  несбывшихся  замыслов,  извращенных  страстей,  вселенской
тоски,  самого  мрачного  фатализма,  пренебрежения ко  всем  аспектам бытия  и
отвращения к самому себе.
        Если душа человека (а равно-и минотавра) — это целый мир,  то я попал в
мир, стремящийся к саморазрушению.
        —  Что будем делать дальше?  — поинтересовалась дама,  закуривая что-то
предельно вонючее,  не то средства для уничтожения насекомых,  не то высушенный
кусок собачьего дерьма.
        — Ничего,  — ответил мой минотавр.  — Я едва жив.  Я разбит физически и
морально. Мышка, угодившая в мясорубку, и та, наверное, чувствует себя лучше.
        — Еще бы!  — саркастически усмехнулась дама. — Погулял ты вчера знатно.
Еле приполз под утро.
        — Меня можно понять и простить. Я едва не захлебнулся в пучине порочных
наслаждений, — простонал минотавр.
        — Понимаю... А головка после этого не болит?
        — Болит!  Ох, как болит, — он так сжал свой череп руками, что затрещали
швы.
        —  Да я  не про эту головку,  —  опять усмехнулась дама.  —  Потаскуха,
которая вчера  затянула тебя  в  пучину  порочных наслаждений,  страдает острой
генитальной язвой в четвертой стадии.  Ее симптомы проявляются в течение суток.
Это тебя не пугает?
        —  Какая разница,  — он пошарил возле кровати в поисках кружки с водой,
но та валялась на боку.  —  Она в четвертой стадии,  ты во второй.  Конец будет
один.
        — Не скажи.  Острая форма — это одно,  а хроническая — совсем другое. Я
когда острой страдала, через зонд мочилась.
        — Зонд не проблема. Санитары их даром раздают.
        — Тогда собирайся в больничку, — оживилась дама. — Заодно и подкумарим.
        — Как же, подкумаришь... От таких, как ты, там отбоя нет.        .
        — У тебя имеются другие предложения?
        — Не знаю,  — минотавр опять обхватил руками свою забубенную головушку.
— На биржу надо идти. Дело как-нибудь искать. Авось и сшибем бабок.
        — Кто тебя такого в дело возьмет!  Сначала в зеркало на себя полюбуйся.
Рвань дохлая, и больше ничего. Уж лучше логическими опытами займись. Иногда это
у тебя получается.
        — Прямо на улице?
        — Где же еще! А впрочем, позвони своему продюсеру. Не исключено, что он
снял для тебя шикарный концертный зал.
        — Издеваешься... Можно, конечно, и опытами заняться. Только не в себе я
что-то... Чую всеми фибрами, что в меня вселилась некая мыслящая субстанция. 
        — Надеюсь,  не заразная?  — язвительно ухмыльнулась дама, сама насквозь
пропитанная заразой.
        — Она же нематериальная... Соткана из структур, более чистых, чем свет,
и более легких, чем пустота.
        — А если это опять какой-нибудь инопланетянин?  — дама явно намекала на
некий  пикантный  случай.  —  Мало  тебе  было  одного  раза?  Всем  миром  еле
откачали...
        — Лучше не вспоминай.  Передозировка подвела. А тут совсем иной случай.
Одна бесприютная душа нашла другую.
        — И что тебе от этого?
        —  Мне  —  ничего.  Но  этой  странствующей душе нужна моральная опора.
Сейчас  ей  очень  плохо.  Она  страдает.  Она  не  видит  смысла в  дальнейшем
существовании.
        — Неужели кому-то бывает еще хуже, чем нам! — искренне удивилась дама.
        — Представь себе, бывает. Мир переполнен горем.
        —  Ну почему в тебя не вселится что-нибудь энергичное,  жизнерадостное,
деятельное! — взмолилась дама.
        — А зачем?
        — А затем,  что тогда бы ты не валялся здесь бревном, а прошвырнулся по
окрестностям и сбил бы немного дури. Иначе нам до следующего дня не дожить.
        — Доживем как-нибудь,  — минотавра стало понемногу клонить в сон.  — Не
впервой... Но .идти в больничку ты меня сегодня не заставишь...
        — Недоносок!  Мразь!  — дама неловко соскользнула с постели и, как была
голышом, так и поползла к инвалидной коляске, застрявшей в протараненных дверях
ванной комнаты. — Одна поеду! Голая! Пусть надо мной вся сволочь смеется! Пусть
меня голодные псы загрызут!
        — Достала!  Ну,  достала! — минотавр с превеликим трудом принял сидячее
положение и  стал одеваться,  долго и  с отвращением разглядывая каждый предмет
своего туалета.
        —  Как  там  твоя квартирантка?  —  после того,  как  они оказались под
открытым небом, дама сразу повеселела. — В смысле бесприютной души...
        —  Затаилась,  —  буркнул  минотавр,  толкая  перед  собой  коляску.  —
Присматривается. Тут ей все внове.
        Столь быстрое разоблачение отнюдь не встревожило меня. Во-первых, мне и
в самом деле было глубоко на все начхать, а во-вторых, я ничуть не боялся этого
несчастного,  изувеченного жизнью быкочеловека.  Наоборот,  иногда в  нем  даже
проскальзывало что-то симпатичное.
        Не   хочу  сказать,   чтобы  меня  очень  уж   интересовала  окружающая
обстановка,  но взглянуть на быкочеловеческое будущее все же стоило. Интересно,
куда завел минотавров путь, указанный Астерием Непобедимым — в райские кущи или
в адские бездны?
        Увы, меня ждало разочарование. Мало того, что мой минотавр был полуслеп
(какой скорбный контраст с орлиной зоркостью предков!),  так он еще старался не
фиксировать свой взгляд на чем-либо конкретном,  как бы отстраняясь от внешнего
мира. Это был типичный интроверт — личность, обращенная внутрь себя самой.
        Действуя в  своей  привычной манере,  он  даже  не  заметил бездыханное
быкочеловечье тело,  лежавшее поперек пешеходной дорожки,  но дама-инвалидка не
преминула высказаться по этому поводу:
        — Совсем обнаглели филины. Уже и дохляков не подбирают.
        —  Ты языком-то зря не болтай,  —  упрекнул ее минотавр.  —  Еще восьми
часов нет. Труповозки позже выезжают.
        —  Откуда мне время знать!  —  окрысилась дама.  — Сам же ведь мои часы
загнал.
        —  А  кто аккумуляторы от коляски на дозу «торчка» сменял?  — парировал
минотавр. — Ехала бы сейчас, как цаца, и меня не заставляла корячиться.
        —  Ладно,  не  петушись,  —  дама  устроилась  в  коляске  поудобнее  и
постаралась придать своему потасканному личику благостное выражение.  — А то на
нас санитары в окна косятся...
        Медицинское заведение, в которое они прибыли, пахло вовсе не больницей,
а  овощебазой —  то  есть вечной сыростью и  залежалой гнилью.  Пологий пандус,
ведущий к входным дверям, был сплошь забит инвалидными колясками. Одни были еще
в заводской смазке,  другие успели заржаветь,  но похоже, что ими никто никогда
не пользовался.
        Потянулись гулкие пустые коридоры. Минотавр двигался, не поднимая глаз,
и единственное,  что я мог видеть,  кроме его брюк и ботинок, были серо-голубые
квадраты  керамической плитки,  клочья  окровавленной ваты,  засохшие плевки  и
опорожненные одноразовые  шприцы,  которые  дама-инвалидка  почему-то  называла
«дурмашинами».
        Судя по всему, дорога сюда была для этой парочки столь же привычна, как
маршрут  «спальня  —  туалет».  Последовательно преодолев  несколько стеклянных
дверей,  украшенных  загадочными  пиктограммами,  они  оказались  в  просторном
помещении,  где имелось и гинекологическое кресло, и целая батарея капельниц, и
много другого оборудования, явно имевшего отношение к медицине.
        За    столом,    столешница   которого   представляла   собой   толстую
полупрозрачную плиту,  восседал минотавр,  облаченный в  зеленый  прорезиненный
комбинезон и  защитную маску.  На  рукаве  имелась  эмблема,  изображавшая двух
свившихся вместе змей.
        — Привет! — еще с порога поздоровалась дама. — Мы не рано?
        —  Нет,  — глухо ответил санитар (по-видимому,  так здесь называли всех
служителей легендарного Асклепия).  —  Хотя сегодня вы  первые.  С  каждым днем
пациентов бывает все меньше и меньше.
        «Выздоравливают,  гады»,  — негромко буркнул минотавр, зато его подруга
весело прощебетала:
        — Самым первым посетителям полагается приз! 
        Однако санитар пропустил ее намек мимо ушей.
        — Вы нас часто посещаете? — спросил он.
        —  Чаще не  бывает.  Чуть ли  не ежедневно.  Можно сказать,  постоянные
клиенты. Тут, правда, до вас другой мужчина был... Он в отпуске?
        — Он умер, — сообщил санитар безо всяких эмоций. — На что жалуетесь?
        — На жизнь, — дама игриво передернула плечиками.
        — Имя, фамилия?
        —  Зовите меня Камелия.  А  фамилию я  забыла,  — она капризно скривила
бледные губки.
        — Провалы памяти?
        — Нет, эпидемический менингит. С последующими осложнениями.
        — Как вы регистрировались здесь раньше?
        — Так и регистрировались, — ответила Камелия.
        — А ваш спутник? — санитар внимательно глянул на моего минотавра.
        — Я,  в общем-то, здесь случайно, — произнес тот с независимым видом. —
За компанию заглянул. На здоровье не жалуюсь.
        — Имя, фамилия?
        — Это обязательно?
        — Желательно.
        — Настромо.
        — А дальше?
        — Просто Настромо.
        —  Его  потому так  прозвали,  что  он  умеет будущее предсказывать,  —
затараторила Камелия. — И мысли читает. Хотите узнать дату своей смерти? 
        — Спасибо, не надо...
        Санитар провел пальцем по столешнице,  и  в ее глубине стали зажигаться
тусклые  огоньки  —  словно  елочные  гирлянды,  если  смотреть на  них  сквозь
заледеневшее окошко.  Наверное,  это было что-то вроде компьютера. Выходит, что
минотавры все это время в  шапку тоже не спали,  а двигали технический прогресс
вперед.
        — Пациент Настромо,  положите сюда свою правую ладонь, — санитар указал
на малиновый круг, появившийся в центре столешницы.
        — А я? — заволновалась Камелия.
        — Вы пока подождите.
        Мой минотавр,  пожав плечами,  исполнил эту просьбу, и огоньки в недрах
столешницы замерцали живее.
        — Когда вы принимали пищу в последний раз? — спросил санитар.
        —  Да только что,  — минотавр по имени Настромо похлопал себя свободной
рукой по животу.  —  Навернул дюжину бутербродов с лососиной,  а сверху добавил
свиной шницель.
        — Вам необходимо срочно ввести хотя бы сто кубиков глюкозы и что-нибудь
из витаминов. Иначе возможен вегетативно-сосудистый криз.
        —  Себе  в  задницу введи,  —  посоветовал Настромо,  убирая  ладонь со
столешницы.
        —  Тогда  вы  пришли  сюда  зря.  На  этаминол натрия  можете  даже  не
рассчитывать. Ни вы, ни ваша спутница.
        — Соглашайся,  дурак! — Камелия яростно дернула Настромо за рукав. — Не
убудет тебя от глюкозы. Зато бешенкой ширнемся.
        Заскрежетав зубами,  Настромо присел на трехногую больничную табуретку,
закатал левый рукав и  .сдернул с предплечья плотную брезентовую манжетку.  Под
ней обнаружился вживленный в вену катетер.
        Не сходя с  места,  санитар подтащил к себе капельницу,  уже снабженную
нужными флаконами, и подключил ее шланг к катетеру...
        После  этой  лечебной  процедуры  моему  минотавру лучше  не  стало,  а
головная боль даже усилилась —  наверное,  давал о  себе знать легкий наркотик,
введенный вместе с глюкозой.
        Камелия, получив свою дозу, печально скривилась.
        —  Не забирает меня уже бешенка,  — пожаловалась она.  — Это только для
школьников. Может, что-нибудь покрепче имеется? Ледышка или чума?
        — Ничего другого не держим.             
        — Держите!  Ты вола-то не верти и темноту с чернотой не разводи.  Все у
вас есть, если за деньги.
        — Я не собираюсь с вами пререкаться,  — санитар помахал над столешницей
рукой, и все огни разом погасли.
        — Денег у нас нет,  это я прямо говорю,  — распаленная бешенкой Камелия
уже не владела собой. — Но отработать могу. Услуга, как говорится, за услугу.
        — Мне не до шуток.
        — А кто здесь шутит!  Я до любви знаешь какая горячая. На все способна.
Тем  более что  бояться уже  нечего.  Лауреат,  так сказать,  всех существующих
премий.  В смысле имею полный букет вензаболеваний. Но ты не бойся. Две резинки
натянешь — гарантия сто один процент.
        —  Венерические болезни  —  это  понятно,  —  помолчав немного,  сказал
санитар. — А как насчет иммунодефицита?
        —  Полный набор.  Не  скрываю.  Но ты ведь знаешь,  как предохраняться.
Соглашайся, милый, не пожалеешь.
        Санитар  явно  колебался,  все  время  протирая салфеткой стекла  своей
маски.
        — Ладно, вы тут забавляйтесь, а я пока погуляю, — сказал Настромо и уже
от  дверей добавил:  —А дату вашей смерти я  могу сообщить почти точно.  Первое
число  следующего месяца плюс-минус один  день.  Заявляю это  как  практикующий
ясновидец.
        — Я,  кстати, тоже ясновидец, — ответил санитар. — Лично вы не доживете
и до полуночи.
        Как  видно,  санитар остался доволен Камелией,  иначе  зачем  было  так
накачивать ее наркотиками.  Инвалидка хотя и  пребывала в  полной отключке,  но
гримаса блаженства не сходила с ее лица. Моего минотавра даже зависть взяла.
        —  У-у-у,  тварь продажная,  —  пробормотал он,  поправляя в коляске ее
беспомощное тело.
        Возвращаться домой не имело никакого смысла (там даже таблетку бензолки
давно нельзя было сыскать), и Настромо, толкая перед собой коляску, двинулся на
так  называемую биржу,  где  иногда можно было перехватить какое-нибудь разовое
поручение или даже найти работу, посильную для наркоманов и алкоголиков. Однако
по  причине раннего часа на  бирже еще  никого не  было (тем не  менее окурки и
недопитые бутылки уже кто-то успел подобрать).
        Силы Настромо почти иссякли, и он еле добрался до набережной. Выбранная
им позиция имела то преимущество, что люди, спускавшиеся сюда с моста, не могли
обойти его  стороной.  Развернув Камелию лицом  к  каналу (пусть «дурь» немного
выветрится), Настромо стал поджидать потенциальных клиентов. Зажиточная публика
здесь,  как правило,  не появлялась,  но его сейчас устроила бы самая ничтожная
сумма.
        Завидев  тучного немолодого быкочеловека,  оказавшегося в  этих  местах
явно случайно,  Настромо попытался проникнуть если не в его душу,  то хотя бы в
самые простые страстишки.
        — Вы идете не в ту сторону,  — сказал он вкрадчиво.  — Особа, с которой
вы условились о встрече, живет не здесь. Вы просто ошиблись поворотом. Однако я
бы не советовал вам рисковать.  Вас ввели в заблуждение.  Это вовсе не спальный
район, как вы полагаете, а трущобы, где приличный человек может легко угодить в
неприятную историю.
        Толстяк   остановился,   словно   налетев  на   невидимое  препятствие.
Физиономия его побагровела.
        —  Выследили все  же...  —  пробурчал он,  буравя  Настромо ненавидящим
взглядом.  — Засекли...  Ну ничего... Скажи той суке, которая тебя послала, что
она занимается пустыми хлопотами. Я сам себе хозяин и гуляю там, где хочу.
        Высказавшись подобным образом,  толстяк  лихо  развернулся на  месте  и
засеменил в  противоположную сторону.  Прежде чем скрыться с глаз Настромо,  он
приостановился и погрозил ему кулаком.
        Вот и верь потом в быкочеловечью благодарность.
        Некоторое время набережная была пуста,  но  затем ее заполнила публика,
высыпавшая из туннеля подземки. Добыча, кажется, сама шла в руки Настромо.
        — Эй, — крикнул он какому-то типу в широкополой шляпе. — Задержитесь на
минутку.  Предсказываю будущее,  снимаю порчу, корректирую судьбы, диагностирую
любые  болезни.   Вот  у  вас,  например,  артрит  правого  коленного  сустава,
гипертония, аденома простаты и недолеченный сифилис.
        — А у тебя шизофрения! — быстро удаляясь, огрызнулся прохожий.
        —  Куда же вы!  — взмолился Настромо.  — Хотя бы на пачку сигарет дали.
Разве я что плохое сказал? По нынешним временам вы почти здоровый.
        Однако сифилитика-гипертоника уже и след простыл.
        Следующей была женщина средних лет,  только что побывавшая в  ближайшем
супермаркете, о чем свидетельствовали пестрые целлофановые пакеты, торчавшие из
ее сумки.
        — Зря вы оставили суп на плите,  — сказал Настромо как бы между прочим.
— И суп выкипел, и кастрюля прогорела. Хорошо хоть, что пожар не случился.
        К   сожалению,   его  слова  не   произвели  на   домохозяйку  должного
впечатления.
        — Чтоб у тебя мозги выкипели,  засранец! — ответила она, ускоряя шаг. —
Развелось тут всяких нищебродов...          .
        —  Нет,  так дело не пойдет,  — сказал Настромо самому себе.  — Уж если
предсказывать,  так  только что-нибудь отрадное для души.  На  плохих вестях не
заработаешь.
        Спустя   некоторое   время   его   внимание   привлекла   юная   особа,
облокотившаяся на парапет набережной. Сейчас она была занята самым естественным
в  этой  позе  делом —  плевками на  точность,  благо привлекательных мишеней в
мутной воде канала имелось предостаточно.
        —  Поздравляю со  скорым прибавлением в  семействе,  —  сказал Настромо
девушке. — Вы беременны на третьем месяце и скорее всего мальчиком.
        — Знаю, — с пикантной хрипотцой в голосе ответила девушка. — Вот потому
и пришла сюда. Хочу утопиться.
        — Дело,  конечно,  хозяйское... Только я на вашем месте не спешил бы. С
утра бывает одно настроение,  к вечеру другое. Если вы ссудите мне определенную
сумму,  кстати,  весьма  незначительную,  все  ваши  печали  можно  развеять  в
мгновение ока.
        — Иди умойся,  — сказала девушка, доплюнув наконец до проплывающей мимо
дохлой крысы. — Если бы у меня эта определенная сумма имелась, я бы давно аборт
сделала...  Ладно,  вижу,  что  здесь мне  утопиться не  дадут.  Поищу укромный
уголок...
        — Удачи вам, — Настромо решил быть вежливым до конца.
        За час с  лишним ему удалось разжиться лишь сигаретой с анашой (угадал,
сколько  патронов  осталось в  пистолете возвращающегося с  дела  бандита),  да
бутылкой  какого-то  подозрительного пойла,  пахнущего скорее  скипидаром,  чем
спиртом (предсказал бездомному бродяге,  что  следующую ночь  тот  проведет под
крышей и  на  койке,  хотя умолчал,  что  это будет крыша морга,  а  под койкой
подразумевается стол прозектора).
        Камелия проснулась намного раньше, чем он надеялся, и сразу заканючила:
        — Ну достань где-нибудь еще одну дозу...  Ну пожалуйста... Я вся просто
на огне горю.
        Как ни  странно,  но  их выручили ненавистные всем филины,  мотопатруль
которых в  кои-то веки завернул на набережную.  Видя в  поведении дамы-инвалида
признаки  тяжелейшей  ломки,   один  из   сержантов  одарил  ее  целой  горстью
шприц-тюбиков с морфином.
        Правда, свой поступок он мотивировал довольно оригинальным образом:
        — На, курва, колись хоть до усрачки. Авось загнешься от передозировки.
        Так  бы  оно,  наверное,  и  случилось,  но  Настромо припрятал шприцы,
израсходовав только парочку — один на себя, другой на Камелию.
        После этого он впал в состояние блаженства и, естественно, вспомнил обо
мне.
        — Ну как ты себя там чувствуешь? — сказано это, сами понимаете, было не
вслух, но сформулировано достаточно ясно.
        Я таиться не собирался и честно признался:
        —  Плохо.  А  сейчас,  боюсь,  будет  еще  хуже.  Я  ведь  наркотики не
употребляю.
        — Привыкай... А кто ты такой, собственно говоря?
        — Человек,.— ответил я безо всякой гордыни.
        — Я тоже человек. И она, — Настромо перевел взгляд на вновь задремавшую
Камелию.
        — Нет, не путай, — возразил я. — Вы не люди. Вы совсем другие существа,
хотя и  имеете с нами много общего.  Люди помельче будут,  и череп у них совсем
другой, без этих ваших излишеств.
        —  Подожди,  дай вспомнить...  Сначала на  земле жили эти...  как их...
неандертальцы. Потом кроманьонцы. А уж после них — мы, кефалегереты.
        — Верно.  Вот я и есть тот самый кроманьонец.  Ты случайно не в курсе —
они где-нибудь еще сохранились?
        — Точно не скажу.  Скорее всего вымерли.  По крайней мере,.  мой дед их
уже не застал.
        —  Вымерли они,  как же!  —  горечь обуяла меня.  — Извели их всех твои
предки.
        — Ну прости, если так... А сам ты откуда взялся?
        — Долго рассказывать.
        — Представляю...  Тут бумажник потеряешь,  и то разговоров на неделю. А
ты как-никак без тела остался. Где оно, кстати?
        —  В  другой реальности,  скажем так,  —  я слегка замялся.  — Мне туда
сейчас не добраться. 
        — А что ты делаешь в этой реальности?
        — Честно сказать?
        — Как хочешь...
        —  Собираюсь изничтожить все  ваше подлое племя под  корень.  Начиная с
самого  первого  кефалегерета,   который  и  есть  истинная  причина  нынешнего
беспредела.  Попутно хочу возродить род  человеческий,  невинно пострадавший от
твоих праотцев-живодеров. Устраивает тебя такая программа?
        —  Хоть  сейчас могу  под  ней  подписаться!  Кефалегеретов давно  пора
уничтожить.  Они хуже любой заразы. Так все вокруг отравили, что глянуть тошно.
Нет им места на земле...  А  что касается людей,  я с тобой не совсем согласен.
Зачем их  возрождать?  Тоже мне голубки нашлись.  Неандертальцев за  милую душу
съели.  И всех мамонтов в придачу. Думаешь, они получше нас будут? Ох, вряд ли.
Одного поля ягодки. Только кефалегереты оказались покруче, посмелее и пожестче,
чем люди.  Вот и  довели до  закономерного финала все ваши абсурдные начинания.
Будешь спорить?  А-а, не хочешь... Тогда давай оставим планету такой, какой она
была до появления первых мыслящих существ.  Питекантропов,  кажется... Пусть на
ней живут вольные звери, птицы, рыбы и микробы.
        — Во многом ты, конечно, прав, — вынужден был согласиться я. — Но людей
все равно жалко. Родная кровь. Ну, допустим, съели они когда-то неандертальцев.
Зато какое великое искусство создали! Видел бы ты античные фрески или кинофильм
«Титаник».  Да,  люди не  были ангелами,  но надежда на их грядущее исправление
всегда теплилась.
        — А ты, оказывается, еще и шовинист!
        — Есть немного.  Хотя я скорее патриот...  А с другой стороны,  от меня
мало  что  зависит.  Свято  место  пусто  не  бывает.  Закон природы.  Исчезнут
минотавры.   То  бишь  кефалегереты,   исчезнет  и  созданная  ими  реальность.
Человечество возродится само собой —  в прежнем виде,  в прежнем количестве,  с
прежней историей и  с прежними грехами.  А то,  куда оно пойдет дальше,  уже не
нашего ума дело. Тут на него повлиять невозможно... Хотелось бы, конечно, чтобы
люди не повторили ваших ошибок.
        —  Наших не повторят.  Зато своих собственных наделают.  Можешь даже не
сомневаться.
        —  Впрочем,  говорить об этом рано.  Я  пока что единственный уцелевший
представитель человеческого рода.  Да и то неполноценный.  Душа есть,  а тело —
тю-тю!               
        — Ладно, пользуйся пока моим, — великодушно позволил Настромо. — Только
уж за «дурь» всякую не взыщи. Я без нее не могу.
        —   Спасибо,   —   поблагодарил   я.   —   Обещаю   не   злоупотреблять
гостеприимством.  Ты лучше скажи,  что тут у вас вообще творится? А то я как-то
не врубаюсь.
        — Ничего у нас не творится. Все нормально.
        —  То  есть в  обществе царит всеобщая гармония.  Народ благоденствует.
Насилия, горя, бедствий и всего такого прочего нет и в помине. Я тебя правильно
понял?
        — Только не надо утрировать!  Не люблю... Насилие, болезни, бедствия...
Как же нам без этого букета? Там, где есть такие, как мы с тобой, — всегда есть
и горе.  Отсюда все берется.  — Он постучал костяшками пальцев по голове. — Вот
где зреют плоды зла! Разве раньше ты этого не понимал?          
        —  Ну,  скажем,  не  так  ясно как сейчас.  Очень уж  у  вас тут все...
откровенно
        — Ничего удивительного.  Всему в свой срок приходит конец.  Даже богам.
Даже великим народам.  А перед всеобщим концом уже не до показухи.  Проявляется
сущность.  То,  что было ниспослано свыше, отлетело, как шелуха. Остался только
зверь, всегда таившийся внутри нас. Вот он теперь и забавляется нами.
        — Да-с,  картинка мрачноватая... А как у вас насчет войн? Для людей это
всегда было бедствие номер один.
        — Войны?  Были раньше, — он задумался. — А может, и сейчас идут. Надо у
Камелии спросить. Она в туалете всегда радио слушает... Эй, убогая!
        Прежде чем я успел остановить его (не хотелось,  чтобы в наш безмолвный
диалог вмешивался кто-то  посторонний),  Настромо уже  растолкал свою  подругу,
после дозы морфина почти вернувшуюся к нормальной жизни.
        — Ну что тебе? — недовольно проворчала она.
        —  Тут  эта  приблудная душа  насчет войн  интересуется.  Воюет  сейчас
кто-нибудь?
        —  А  как  же,  —  произнесла Камелия тоном  знатока.  —  Недавно мы  с
олимпийскими фундаменталистами воевали.  Вот только не помню, кто кого победил.
А  сейчас Северная Дионисия воюет с Восточной.  Так их треплют,  что только пух
летит.  Новый Крит  свое  уже  отвоевал.  Нынче там  даже  верблюжья колючка не
растет. Пустыня. А недавно австралийские гераклиды напали на чайников. Не могут
поделить острова Восходящего солнца.  Про мелкие стычки и  внутренние конфликты
говорить не буду. Язык устанет.
        — Грамотная баба,  — эта оформленная в мыслях фраза предназначалась уже
исключительно для меня. — Да только вся насквозь гнилая. Долго не протянет.
        — Ты, похоже, за жизнь тоже не цепляешься.
        — Какой смысл утопающему цепляться за кусок дерьма?  Никакого. Разве не
так?
        — Не скажи. Некоторые за соломинку готовы уцепиться.
        —  Это  те,  кому есть что терять.  А  у  меня все имущество —  вот,  —
Настромо  встряхнул инвалидную коляску  Камелии,  и  та  обложила  его  за  это
непотребными словами.  —  Плюс  алкоголизм,  наркозависимость и  сто  болезней,
начиная от пяточной шпоры и кончая прогрессирующим иммунодефицитом...  И почему
ты нас всех раньше не уничтожил, еще до моего рождения!
        — Не смог,  значит. Кишка тонка оказалась. Я же, сам понимаешь, фантом,
ничто.   Условное  понятие.  Могу  действовать  только  чужими  руками.  Вот  и
странствую по наследственной цепочке от предка к потомку и наоборот...
        — При случае передавай привет моему папаше-покойнику.
        — Не перебивай. Для того чтобы пресечь род кефалегеретов наверняка, мне
нужно вернуться в  далекое прошлое и отыскать там вашего прародителя.  — О том,
что такая встреча однажды уже состоялась, я решил умолчать. — Вот как раз это у
меня  и  не  получается.  Раньше получалось,  а  теперь нет.  Силенок маловато.
Человек — это все же не кефалегерет. Пожиже порода.
        —  Понял.  Твоей душе не  хватает...  как  бы  это  лучше выразиться...
пробивной силы.  А  у  меня ее с лихвой.  Запросто могу тебе помочь.  Я,  между
прочим,  если не ширяюсь,  одним только взглядом свечи тушу и  вилки сгибаю.  С
духами предков общаюсь.  Но  это,  правда,  только под кайфом.  Мысли потаенные
читаю.  Ну и  все такое самое.  Прирожденный парапсихолог и  экстрасенс.  Когда
будет надо,  я  поднатужусь и  заброшу тебя в самое начало времен.  Набьешь там
морду  богу  Дионису.  Пусть  в  следующий  раз  по  пьянке  миросозиданием  не
занимается.
        —  В  Диониса,   стало  быть,   верите?   —  осторожно  осведомился  я.
         .
        —  Ни  в  кого мы не верим!  Но некоторые прикидываются.  Хотя и  здесь
согласия нет.  Кто-то  Зевсу поклоняется,  как встарь.  Кто-то Гераклу.  Кто-то
вообще  Церберу.  Моя  бабка,  помню,  горгоне Эвриале тайком молилась,  сестре
горгоны Медузы.  Новых сект тоже хватает. Особенно на востоке... Только ты меня
не сбивай.  Мы вроде о  деле говорили.  Не понимаю,  как и почему ты вселился в
меня,  но хотелось бы знать,  как ты собираешься выселяться.  Чтоб,  значит,  в
прошлое отправиться.
        — Хорошая тема.  Сам бы я ее,  возможно,  и не коснулся... Чаще всего я
покидаю чужое  тело  во  время  его  гибели.  Кроме  того,  меня  можно изгнать
физической болью. Но только очень-очень сильной.
        —  Вот  насчет  боли  ничего обещать не  могу.  Я  ведь  все  время  на
наркотиках.  Если не ширнусь вовремя,  то с ума сойду. Придется тебе дожидаться
моей смерти. Надеюсь, что недолго осталось. Слышал, что сегодня санитар сказал?
        — Слышать-то слышал, но не очень верю. Это он со зла ляпнул. В качестве
ответного комплимента.
        — Я и сам не верю. Прощелыга... Дождется у меня! Они ведь, гады, нас не
лечат,  а потихоньку травят всякой гадостью.  Чтоб такие,  как я,  землю зря не
топтали. Вот и приманивают бешенкой... А куда денешься!
        — Что ты там себе под нос бормочешь? - подала голос Камелия. — Бредишь?
        — Нет,  это я с приблудной душой общаюсь. С ней, не в пример тебе, хоть
поговорить есть о чем.
        — И к какому,  интересно, полу принадлежит эта душа? — поинтересовалась
Камелия.
        — У души нет пола. А ты, похоже, ревнуешь?
        — Очень нужно!  Просто хотелось бы знать,  кем она была раньше, мужиком
или бабой.
        — Сейчас узнаем,  — минуту спустя, получив от меня исчерпывающий ответ,
Настромо уже докладывал подруге:  —  Родился-то  он  мужчиной,  но впоследствии
прошел через такое количество перевоплощений,  что  сейчас затрудняется назвать
свою истинную половую принадлежность.
        — Гомик, значит, — констатировала Камелия.
        Тут нашим милым беседам пришел конец, чего и следовало ожидать с самого
начала.  Слишком жесток был этот ущербный, деградирующий мир, и расслабляться в
нем нельзя было ни на секунду.  А вот мои новые знакомые расслабились,  что для
них, родившихся и выросших здесь, было совершенно непростительно.
        Трое молодых быкочеловеков,  спешивших куда-то  по своим поганым делам,
внезапно заинтересовались этой несчастной парочкой.
        Раньше все минотавры карались мне на одно лицо,  вернее, на одну морду.
Но  при  ближайшем рассмотрении это оказалось совсем не  так.  Если Камелия,  к
примеру,  смотрелась телкой,  а  недавно протащившийся мимо работяга в  грязном
комбинезоне — усталым волом,  то эти трое скорее напоминали свирепых буйволов с
вечно налитыми кровью глазами.
        —  Красиво живете,  старичье,  — сказал один из них,  раздавив ботинком
пустой шприц-тюбик. — Морфинчиком балуетесь. А поделиться с нуждающимися слабо?
        — Это не наше, - попытался отговориться Настромо. — Мало ли какой мусор
вокруг валяется.
        —  Ваше,  ваше,  —  ухмыльнулся громила.  — По рожам вижу,  что недавно
ширнулись. А ну выворачивай карманы, пока мы вам потроха не вывернули!
        Не надо было обладать даром провидца,  чтобы заранее предсказать, каким
финалом может завершиться эта  неприглядная история.  Однако из  всех возможных
вариантов разрешения конфликта Настромо выбрал наименее удачный — принял боевую
стойку.
        Бандюги заржали, и тот, который стоял к Настромо ближе всех, врезал ему
своей массивной башкой в лицо.  Это,  скажу я вам,  было посерьезнее,  чем удар
тарана в крепостные ворота.
        Когда Настромо вновь пришел в  себя,  грабители были  уже  далеко.  Его
одежда, а равно и одежда Камелии, имела такой вид, словно ее черти выворачивали
наизнанку.  Наркотики искали даже в ботинках,  потому что те валялись сейчас на
середине мостовой.
        —  Вот и оттянулись,  — пробормотала Камелия,  подползая к перевернутой
коляске. — Говорила я тебе, дураку, что надо было все сразу употребить.
        —  Конечно,  как всегда,  виноват я.  — Настромо потрогал свое разбитое
лицо. Боли он действительно не ощущал. Так, саднило немножко.
        — А кто же еще! Сколько раз тебе говорила — меня слушай.
        — Не кипятись... С чем пришли, с тем и уходим.
        — А синяки, а шишки? Тебе, похоже, еще и нос сломали.
        — Заживет. Не в первый раз...
        Ситуация  складывалась  такая,   что  я  счел  необходимым  лишний  раз
напомнить о себе, а заодно и отдать долг вежливости.
        —  Сочувствую вам,  — произнес я мысленно.  — Но,  к сожалению,  помочь
ничем не могу.
        — Тогда лучше помолчи,  — ответил Настромо без прежней учтивости. — Сам
видишь,  у нас и без тебя проблем хватает.  Потом о нашем деле потолкуем. Время
еще будет.
        А между тем, как выяснилось впоследствии, на завершение всех земных дел
ему оставались считанные часы.
        Место,  в  определенных  кругах  известное  как  биржа,  когда-то  было
стадионом.  С  тех  времен здесь сохранились бетонные остовы трибун,  развалины
раздевалок и  просто груды  камней,  на  которые можно было  присесть.  Не  все
местные завсегдатаи сохранили способность долго держаться на своих ногах.
        Пристроив Камелию среди  скучающих дам,  чей  образ  жизни не  требовал
уточнений, Настромо обошел биржу по периметру, изредка здороваясь с приятелями.
        Никто не предложил ему выпить,  закурить или нюхнуть,  а  свою законную
добычу — бутылку мерзкой сивухи, чудом уцелевшую в драке, он решил приберечь на
самый крайний случай.
        Изо дня в  день здесь собиралась примерно одна и та же публика,  причем
работодатели мало чем отличались от  рабсилы,  разве что морды имели куда более
гладкие да не спотыкались на каждом шагу.
        Несколько раз на  бывшую беговую дорожку выезжала патрульная лайба,  но
сунуться в  гущу толпы никто из  филинов не посмел.  Клиентура здесь собиралась
такая, что могли и выкидышем запросто пощекотать.
        Скоро во всех членах Настромо появилась предательская дрожь, а глаза, и
так полуслепые,  заволокла едкая слеза. Уже еле переставляя ноги, он вернулся к
Камелии.
        Та, покуривая самокрутку, вела с приятельницами оживленную беседу.
        — Как успехи? — спросил Настромо.
        — Голяк, — ответила она беспечно. — Вот чувихи дали «бычок» добить. А у
тебя что слышно?
        — Ничего,  — буркнул он и вновь двинулся в обход биржи,  уже не надеясь
ни на что хорошее.
        Скоро в  толпе кого-то  прирезали,  и  все бросились врассыпную,  но не
бегом,  а  энергичным прогулочным шагом.  В  возникшей давке Настромо ненароком
столкнулся с неким типчиком,  державшим,  как говорится,  нос по ветру,  а руки
глубоко в карманах.
        Салонные церемонии были на бирже не в чести,  однако Настромо на всякий
случай проронил:
        — Извини, друг.
        Зашибленный минотавр никакой обиды не высказал, а, наоборот, повел себя
так, словно они с Настромо были давними знакомыми.
        — Привет! — воскликнул он, раскрыв объятия. — Сто лет не виделись. А я,
между прочим, про тебя недавно вспоминал. Как ты хоть живешь?
        — Как видишь, — горький вздох Настромо был красноречивее любых слов.
        —  Да-а...   Видок  у  тебя  такой,   что  покойник  не  позавидует,  —
посочувствовал незнакомый  знакомец.  —  Совсем  доходишь...  На,  глотни  пока
«колес».
        Настромо покорно сунул в  рот несколько таблеток,  которые вполне могли
оказаться стрихнином или  мышьяком.  Не  было сил даже на  то,  чтобы запить их
чем-нибудь. Пришлось копить слюну.
        Полегчало  уже  через  пару  минут  —  от  сердца  отлегло,   в  голове
прояснилось, предательская дрожь прекратилась.
        — Спасибо, — сказал он, пытаясь получше разглядеть своего благодетеля.
        Тот  продолжал радостно  скалиться,  вспоминая о  совместных пьянках  и
общих подругах,  однако Настромо мог поклясться,  что видит его впервые.  Да  и
разница в  возрасте ставила под  сомнение самую возможность их  прежней дружбы.
Или парень принимал его за кого-то другого,  или просто ломал комедию. Впрочем,
принципиального значения это не  имело.  Психов на  бирже было еще больше,  чем
мошенников, и с ними приходилось ладить.
        — Работу ищешь? — участливо поинтересовался странный паренек.
        — Не отказался бы. А что — есть предложения?
        — Могу свести с одним заказчиком. Работа плевая, деньги большие.
        — Почему сам за нее не возьмешься?
        — Работа для двоих. Ты со своей бабой — идеальная пара.
        — Про бабу мою ты откуда знаешь?  — до Настромо стало наконец доходить,
что эта встреча отнюдь не была случайной. 
        — Откуда надо,  — отмахнулся паренек, который, похоже, был обыкновенным
уличным посредником, сводившим вместе нужных людей. — Так ты берешься?
        — Сначала объясни, что это за работа.
        —  Ну .ты и любопытный!  — парень от досады аж глаза закатил.  — Я ведь
уже говорил — ничего сложного. Храм Антея знаешь?
        — Антея Землепроходца или Антея Гераклоборца?
        — Гераклоборца.                    
        — Знаю. Только туда чесать и чесать. Это при моем-то здоровье.
        — Не волнуйся,  подбросят вас. В храме скоро начнется служба. У них там
сегодня какая-то памятная дата.  Пускают всех,  а особенно убогих. Но на дверях
будет шмон.  Не исключено,  что даже рамку поставят, как в аэропорту. Проверят,
конечно, и вас с бабой. А потом запустят внутрь.
        —В чем же здесь фокус?
        — Фокус в том, что мы в вашей каталке аккумулятор поменяем.
        — Его там уже нет давно.
        — Тем более. Аккумулятор будет как настоящий, никто не придерется.
        — Но не настоящий, — уточнил Настромо.
        — Тебе какая разница!  Догда служба начнется,  ты аккумулятор снимешь и
затолкаешь в  какое-нибудь укромное местечко,  но желательно поближе к  алтарю.
Считай,  что дело сделано.  Сразу после этого сматывайся. Получишь столько, что
на год безбедной жизни хватит. А если будешь экономить, то и на два.
        — В аккумуляторе, надо полагать, спрятана бомба.
        — Не совсем. Петарды для страха да слезоточивый газ. Это для тех гадов,
которые в храме соберутся,  вроде первого предупреждения.  Пусть притихнут и не
мешают жить хорошим людям.
        —  Даже если взорвутся одни петарды,  все равно начнется паника.  А тут
еще газ... Детей затопчут.
        — Не будет там детей.  Сам увидишь, кто в храм Гераклоборца ходит. Одни
отморозки. Новый порядок мечтают установить. Хотя это не твоего ума дело.
        Действительно, уму Настромо было сейчас уже не до чужих проблем — новая
волна  отупляющего недомогания быстро распространялась в  его  теле,  гася  все
человеческое и возбуждая все скотское.  Таблеточки, которыми его угостили, были
с подвохом — расслабляли хорошо, но действовали недолго.
        Уже   согласный  в   душе   на   любую  подлость,   Настромо  продолжал
кочевряжиться.
        —   А   если  обманете?   И   храм  взорвете,   и  нас  вместе  с  ним?
                       
        —  Для гарантии один из партнеров заказчика тоже войдет в  храм.  Будет
стоять рядом с вами.
        — Тогда попрошу аванс.
        —  На первое время и этого хватит,  — посредник протянул Настромо целую
пригоршню балдежных таблеток.
        Я  наконец  не  выдержал  и  попытался вмешаться,  но,  Настромо принял
«колеса» не зря — сначала они заставили умолкнуть его больную совесть,  а потом
и меня.
        Все дальнейшее происходило без сучка и задоринки, что свидетельствовало
о  хорошей выучке террористов,  и  в бешеном темпе,  от которого Настромо давно
успел отвыкнуть.
        После  очередной порции  таблеток мир  из  серой  помойки превратился в
блистающий праздник.  Камелия, тоже отведавшая «каликов-моргаликов» (ее любимое
выражение), по слабости телесной сразу отключилась.
        Впрочем,  так оно было и  к лучшему.  Спящая баба — существо куда более
симпатичное, чем баба бодрствующая.
        До  храма  Антея  Гераклоборца их  доставили в  закрытом изотермическом
фургоне,  как  скоропортящийся груз (хорошо хоть,  что холодильную установку на
это время догадались отключить).
        По  пути  специалист-подрывник вернул  инвалидной коляске отсутствующий
аккумулятор.  Внешне он действительно ничем не отличался от настоящего, который
Камелия сменяла на  дозу  «дури» еще  зимой (Настромо тогда лежал в  больнице с
тяжелейшей интоксикацией организма).
        Храм,  построенный в  модернистском стиле еще век назад и первоначально
предназначавшийся для какого-то совсем другого бога, был похож на ледяной утес,
упавший на землю из космоса.
        Вокруг  него  уже  собралась  порядочная толпа.  В  основном  это  были
быкочеловеки средних лет,  мужчины и женщины, чей постно-трезвый вид разительно
контрастировал с обликом таких отъявленных хануриков,  как Камелия,  Настромо и
иже  с  ними.  Впрочем,  хватало и  посторонней публики —  после службы обещали
дармовое угощение.
        —  Действуй,  —  тот  из  террористов,  который должен был сопровождать
Настромо,  легонько подтолкнул его в спину. — Но больше не употребляй. Один час
как-нибудь продержишься. И учти, я все время буду поблизости.
        — Постараюсь, — пообещал Настромо, хотя от одной мысли о припрятанных в
кармане таблетках у него теплело в груди.
        Паче  чаянья,  рамки металлодетектора перед дверями храма не  было,  но
шмонали всех капитально — баб отдельно,  мужиков отдельно.  У Настромо отобрали
даже  штопор,  который он  носил с  собой исключительно для  форса.  Правда,  в
инвалидных колясках —  а  Камелия была здесь не  одна такая —  проверяли только
начинку кресел.
        В  храме,  таком беспредельно высоком,  что  летающие под  его  сводами
голуби не  могли прицельно гадить на  прихожан,  уже  яблоку негде было упасть.
Впереди,  на  самых  почетных местах,  расположились адепты титана Антея,  ныне
почему-то числившегося покровителем трезвости и здорового образа жизни.
        Настромо  уже  собрался  расположиться где-нибудь  за  их  спинами,  но
набежавшие  дамы-распорядительницы  бесцеремонно  отстранили  его  от  Камелии,
которой,  оказывается,  наравне с другими инвалидами было зарезервировано место
непосредственно перед  алтарем.  К  калекам  здесь  относились  с  подчеркнутой
учтивостью.
        Такого поворота событий не  ожидал ни  сам  Настромо,  ни  его спутник,
которого от подобного сюрприза даже пот прошиб.
        А  служба между тем уже началась.  От  курительниц потянуло дурманящими
ароматами.  Забренчали арфы  и  кифары.  Лоснящиеся от  сытости жрецы  затянули
хвалебную песнь в  честь любимого сына  Посейдона,  кроткого и  здравомыслящего
Антея,  невинно  убиенного  посланцем вселенского зла,  пьяницей  и  наркоманом
Гераклом, но недавно чудесным образом воскресшего.
        — Что будем делать? — спросил Настромо у сопровождающего.
        —  Будто бы я  знаю!  — он потянулся к внутреннему карману куртки,  где
время  от  времени что-то  подозрительно попискивало и  бормотало,  но  тут  же
отдернул руку.
        —— Сколько у  нас времени?  — Настромо всем нутром ощущал холод бездны,
готовой разверзнуться под ним.
        — Мало, — сопровождающий озирался вокруг, как затравленный зверь.
        Настромо хотел сказать еще что-то, но к ним, грозя пальцем, уже спешила
дама-распорядительница.
        — Тише! — прошипела она. — Уважайте чувства верующих.
        Грянул новый гимн,  и первые ряды дружно подхватили его.  Настромо даже
мог  поклясться,  что  различает в  общем  хоре  и  тоненький голосок  Камелии,
обожавшей такие мероприятия.
        — Уходим, — сопровождающий потянул его за рукав.
        — Как же я один пойду! — возмутился Настромо. — А она?
        —  Дундук!  Сейчас здесь камня на  камне не останется!  За бабу мы тебе
вдвойне заплатим!
        — Понял. Все понял, — Настромо вырвался из цепких лап сопровождающего и
по  узкому проходу —  где даже бочком еле протиснешься —  устремился туда,  где
должна была находиться сейчас Камелия.
        Прихожане  так  увлеклись пением,  что  сначала  никто  не  обратил  на
Настромо  внимания.  А  когда  проморгавшие  его  рывок  дамы-распорядительницы
подняли наконец тревогу,  было уже поздно — вблизи алтаря нельзя применять силу
даже к отъявленным преступникам.
        В длинном ряду колясочников Камелия занимала крайнее место слева, рядом
с колонной,  поддерживающей свод. Завидев Настромо, она радостно улыбнулась, но
продолжала петь, дирижируя сама себе руками.
        Не  теряя времени даром,  он присел возле подруги и  дрожащими пальцами
отвинтил крепления фальшивого аккумулятора.
        Кто-то  из быкочеловеков в  форме уже спешил к  нему,  но в  этот самый
момент аккумулятор выбросил сноп искр.  Запахло уже не благовониями, а порохом,
проще говоря — смертельной бедой.
        К  счастью,  большинство  из  присутствующих ничего  не  поняли,  иначе
избежать паники не удалось бы.  На высоте оказалась и охрана — не стала мешать,
безумцу, тащившему к выходу некий весьма подозрительный предмет.
        Аккумулятор быстро нагревался и  в  двух шагах от дверей опять полыхнул
искрами. Настромо выскочил на высокое крыльцо и понял, что сам спастись вряд ли
успеет.  Повсюду шлялись целые  толпы зевак,  и,  дабы  избежать многочисленных
жертв, надо было бежать в глубь парка.
        Тут в аккумуляторе что-то немелодично щелкнуло .и счет времени пошел на
доли секунды.
        — Не забудь, мне надо в прошлое! — взмолился я.
        — Не забуду, — отозвался Настромо. — Скоро все мы там будем.
        Зеваки,  осознавшие наконец,  что  дело неладно,  стали разбегаться,  и
перед Настромо открылось свободное от живых существ пространство.
        Он  размахнулся,  чтобы забросить бомбу куда подальше,  но эта коварная
штуковина оказалась порасторопней —  сама отшвырнула Настромо от  себя,  причем
отшвырнула не целиком, а в виде множества отдельных фрагментов тела.
        Вот ведь как иногда бывает...
        
        Астерий Непобедимый, минотавр
        Эта смерть была апофеозом всех моих предыдущих смертей!
        Чем  только меня  не  вышибали прежде из  чужих тел,  но  взрывчаткой —
впервые. Тут даже нематериальному существу мало не покажется.
        В ментальное пространство я вылетел слегка контуженным,  а потому новую
ситуацию осознал не  сразу.  Осознание это  пришло  в  виде  двух  разноречивых
новостей — ну прямо как в скверном анекдоте.
        Хорошая новость состояла в том,  что я стремительно уносился в прошлое.
Скорее всего это была заслуга Настромо.
        Плохая новость тоже была связана с ним. То ли причиной всему был взрыв,
то ли наши души успели чересчур близко сродниться,  то ли в  стремлении придать
мне максимальное ускорение Настромо слегка перестарался,  но сейчас я находился
в ментальном пространстве не один.
        Здесь же присутствовала и лишенная телесной оболочки личность Настромо,
но  не в  виде попутчика,  наделенного определенной самостоятельностью,  а  как
часть меня самого.
        Естественно,  что  данное  обстоятельство  не  могло  обрадовать  меня.
Фигурально говоря,  у собаки появилась не только пятая нога, но и второй хвост,
вполне способный этой  собакой крутить.  Ведь не  трудно было угадать,  на  что
обратятся все  помыслы  моего  партнера,  если  мы  вновь  окажемся в  реальном
пространстве.  Про  коварного Астерия новоявленный защитник человечества даже и
не вспомнит. В конопле заблудится, от мака одуреет и в вине утопится.
        Надо  было срочно избавляться от  Настромо,  благо что  после пережитых
потрясений он  еще почти ничего не соображал.  Да вот только как?  Похоже,  что
наши души соединились не по принципам бутерброда,  а  по принципам коктейля.  И
угораздила же меня нелегкая связаться с этим наркоманом!
        Между тем полет в ментальном пространстве продолжался,  хотя уже и не в
таком бешеном темпе.  Можно было  бы  выйти в  реальный мир  и  там  попытаться
освободиться от  нежелательного спутника,  но  я  решил  тянуть  в  прошлое  до
последней возможности, дабы подобраться к Астерию поближе.
        — Почему так темно?  — пробормотал вдруг Настромо (вернее, его душа). —
Эй, убогая, ты зачем окна завесила? Что это еще за фокусы!
        — Темно,  говоришь...  — невесело усмехнулся я. — Глаза у тебя лопнули,
потому и темно.
        —  А ты еще кто такой?  — Грубость Настромо скорее всего проистекала от
его полной растерянности.
        — Я та бездомная душа, которая вселилась в тебя накануне смерти.
        — Какой смерти? — возмутился он. — Что ты мелешь?
        — Неужели ты ничего не помнишь? — Я был под черкнуто спокоен.
        — А что я должен помнить?
        — Храм Антея Гераклоборца помнишь?
        — Ну... — не совсем уверенно ответил Настромо.
        — Мину в аккумуляторе помнишь?
        —  Погоди...  —  память его была цела,  но  это уже была несколько иная
память,  и  он еще не умел правильно пользоваться ею.  — Не может быть...  Так,
значит, меня — того... Разорвало?
        — На мелкие кусочки,  — подтвердил я.  — Но в последний момент ты успел
выполнить данное обещание и по цепочке поколений послал меня в прошлое.  Да еще
и  сам  каким-то  образом сумел ко  мне  присоединиться...  Я  говорю о  душах,
естественно.
        — Камелия цела осталась? — этот вопрос, безусловно, делал ему честь.
        — Все целы. Кроме тебя.
        — Во влип... И что же теперь делать? И вообще — я мертвый или нет?
        —  В  банальном смысле этого  слова  —  да.  Но  душа  твоя  продолжает
существовать. Порукой тому разговор, который мы ведем.
        — На фиг мне такое существование!  — возмутился он.  — Ни закурить,  ни
выпить... Придумай что-нибудь. Ты же в таких делах специалист.
        — Даже не знаю,  что тебе ответить...  Кое-какой опыт у меня,  конечно,
имеется,  хотя  и  несколько иного  характера.  Но  в  любом  случае нам  нужно
обособиться.  Если это и возможно, то лишь в реальном мире. Моржи, например, не
могут избавиться от кожных паразитов в  своей родной водной стихии и  вынуждены
выползать на берег, чтобы там почесаться о скалы.
        — Хочешь сказать, что прежний мир уже не родной для меня?
        — Увы! Теперь ты эфирное создание. Привыкай к этому.
        Настромо,  конечно, был существом пропащим, но зато мягким и, я бы даже
сказал,  — воспитанным.  Поэтому длинное и витиеватое ругательство, выданное им
на-гора,  удивило даже меня,  слышавшего мат российского рабочего класса, брань
финикийской матросни и богохульства египетских грабителей могил.
        Впрочем,  его  можно было  понять.  После взрыва в  метро я,  помнится,
испытывал сходные чувства.  Все на свете тогда проклял —  и злополучного бомжа,
так некстати оказавшегося на моем пути,  и собственное дурацкое великодушие,  и
не в меру ретивого милиционера, а в особенности того неизвестного гада, который
соорудил взрывное устройство
        Прямо  скажем,  не  повезло бедняге.  Жил  себе  потихоньку,  никого не
трогал,  а если и разрушал что-то,  так только свой собственный организм. Раз в
жизни совершил героический поступок, и вот пожалуйста — лишился тела.
        Чтобы хоть как-то развеять его горе, я сказал:
        — Попробуй-ка придать нашему движению дополнительный импульс. В прошлый
раз у тебя это неплохо получилось.
        — В прошлый раз я целехонький был, — буркнул он. — А сейчас превратился
в  ничто,  в  пустое место.  Ну что,  спрашивается,  можно требовать от пустого
места?
        —  Если следовать обыденной точке зрения,  то мир,  в котором мы сейчас
находимся,  тоже ничто. Следовательно, ты пребываешь в своей родной стихии, где
добиться чего-нибудь можно только при помощи разума и  воли.  Вот и постарайся.
Сам ведь хвалился своими сверхъестественными способностями.
        — Ширнуться бы,  — вздохнул Настромо.  — Тогда дело,  возможно, и пошло
бы.
        — Про это забудь!  — заявил я категорически.  — Бестелесные существа не
ширяются. Сконцентрируй волю. Сосредоточься. Действуй по счету «три». Раз! Два!
Три! Давай!
        И он дал.  Да так, что, я понесся в прошлое, словно гоночный автомобиль
«Формулы-1»,  вырвавшийся на финишную прямую.  Способный парень.  Хотя чему тут
удивляться  —   ментальное  пространство,   в   котором  мы  сейчас  пребывали,
предназначалось именно для минотавров.  Он, можно сказать, был здесь как у себя
дома.
        Ускорение, полученное мною от Настромо, было так велико, что, преодолев
извилистый  и  прихотливый лабиринт  чужой  родословной из  конца  в  конец,  я
оказался в его изначальной точке, а проще говоря, в телесной оболочке заклятого
врага человеческого рода Астерия Непобедимого.
        Вот уж этого я никак не ожидал!
        Вновь  меня  окружали несокрушимые стены  дворца Двойной секиры,  вновь
ночь  пахла  волшебными ароматами,  вновь  я  видел  перед  собой  женщину,  не
скрывавшую прелестей своего роскошного тела, но таившую от всех черты лица.
        От Астерия только что увели зареванную девицу человечьей породы (далеко
не первую за нынешнюю ночь),  и  сейчас он решал непростую проблему — закончить
ли на этом подвиги любви или после небольшого перерыва продолжить их с  прежним
пылом.
        — Отдохни,  — посоветовала Ариадна,  постоянная зрительница, а иногда и
активная  участница подобных забав,  присущих скорее  похотливым животным,  чем
разумным существам. — Чрезмерное усердие не идет на пользу даже жеребцам.
        —  Отдохни...   —  буркнул  Астерий,   пребывавший  явно  не  в  лучшем
расположении духа.  —  А  кто  же  тогда  будет умножать наш  род?  Не  ты  ли?
Совокупляешься регулярно,  а на свет произвела только троих детенышей.  Да и те
незавидными оказались. Двое даже до года не дожили.
        —  Возможно,  женщины нашего племени не способны зачать от человеческих
самцов,  — ответила Ариадна.  — Кстати те двое,  которые умерли в младенчестве,
были твоими отпрысками.
        —  А третий,  тот что,  выжил?  Ты по-прежнему утверждаешь,  что он сын
этого проходимца, называвшего себя Тесеем?
        — Я уверена в этом.  Тесей был совсем не похож на прочих мужчин. Можешь
возражать,  но что-то божественное в нем присутствовало. Зря ты его убил. Пусть
бы жил себе в неволе и хоть иногда услаждал меня истинной любовью.
        — Уж лучше помолчи,  потаскуха!  — На Астерия накатил приступ ярости. —
Ничего божественного в нем не было,  точно так же, как и человеческого. Это был
злой  демон,  насланный на  меня  врагами  нашего  рода.  Коварными и  опасными
врагами, которые еще даже не родились.
        — И ты веришь во всю эту чепуху?  — усмехнулась Ариадна.  — Похоже, что
Тесей сильно напугал тебя, братец.
        —  Напугать  меня  невозможно!  —  огрызнулся Астерий.  —  И  это  тебе
прекрасно известно.  Нет,  пообещав когда-нибудь вернуться,  он  вселил в  меня
тревогу. Тревогу постоянного ожидания. А это изматывает хуже, чем любая хворь.
        — Ты не знаешь,  как поступить?  — деланно удивилась Арт.адна. — Спроси
оракул у  Дельфийских прорицателей.  И  не поскупись.  Пошли им в подарок целый
корабль золота.
        —  Тут  я  как-нибудь  обойдусь  без  твоих  советов.  Прорицание давно
получено... Но оно растревожило меня еще больше.
        —  Почему же  ты молчал все это время?  —  на сей раз удивление Ариадны
было не напускным, а искренним.
        — Не хотел зря беспокоить тебя, — нехотя ответил Астерий.
        — Моя душа тверда, как камень. Тебя невозможно напугать, но то же самое
касается и  меня.  Я  спокойно выслушаю любую весть,  какой бы горестной она ни
казалась. Не надо меня беречь, а тем более обманывать.
        — Хорошо...  Но ты напросилась сама.  Слушай предсказание, за которое я
заплатил целую гору сокровищ.
        — Сначала скажи, как ты составил вопрос?
        —  Я  спросил:  нужно ли остерегаться врага,  недавно убитого мною,  но
пообещавшего когда-нибудь вернуться в ином облике и возобновить поединок.
        — Столь странный вопрос не удивил Дельфийских жрецов?
        —  Нет.  Они  обещали дать ответ,  но  сначала потребовали себе оружие,
которым сражался мой враг.  Я  приказал кузнецам склепать сломанный меч Тесея и
вместе с дарами отправил его в Дельфы.  Меч вскоре вернулся назад, и к нему был
приложен оракул...  Самый зловещий и  туманный из  всех  оракулов,  которые мне
приходилось слышать за последнее время.
        Астерий снял со стены мой меч,  на лезвии которого едва виднелись следы
кованого шва (клеймо,  слава богу, уцелело), и, глядя в него, словно в зеркало,
без всякого выражения продекламировал:
        Вспомни Геракла, поднявшего меч 
        На Лернеискую гидру. 
        Вместо одной головы отсеченной . 
        У той сразу две отрастали.
        Ту же природу
        Имеет и враг твой зловещий.
        Духом нетленный,
        Он тленное тело меняет
        Столь же легко,
        Как линяющий аспид
        Меняет свою оболочку.
        Жди его вновь,
        Но не справа, не слева,
        Не сзади.
        Путь он проложит к тебе
        Через лоно прекрасной подруги.
        —  Не  понимаю,  что  тебя так обеспокоило,  —  сказала Ариадна,  когда
Астерий закончил чтение оракула.  —  По-моему,  тут  все ясно.  Твой враг может
вернуться,  хотя уже и  не в образе Тесея...  Но что это за прекрасная подруга,
лоно которой представляет для тебя угрозу?
        —  Не  понимаешь?  —  Астерий засопел,  совсем как  разъяренный бык.  —
Никаких подруг среди женщин чужой крови у  меня никогда не было и не будет!  Ты
моя единственная подруга с  самого детства!  Твой прекрасный лик не  идет ни  в
какое  сравнение  с  плоскими  рожами  этих  тварей,   которых  мне  приходится
оплодотворять чуть  ли  не  каждую ночь!  Если  верить оракулу,  то  опасность,
грозящая мне,  как-то связана с  тобой!  И я даже догадываюсь,  в чем тут дело!
Враг,  пребывавший в  телесной оболочке Тесея,  однажды уже проник в твое лоно.
Его отродье,  его змееныш,  которого ты  называешь своим сыном,  растет в  этом
дворце,  окруженный всеобщей заботой!  Я просто уверен, что в следующий раз мой
враг примет его облик! Но действовать он будет не в открытую, а исподтишка!
        —  Что бы ты тут ни говорил,  но своего единственного сына я в обиду не
дам,  —  отчеканила Ариадна.  — Мне он дороже всех тех ублюдков,  из которых ты
собираешься вырастить новую расу.  Дороже тебя самого. Дороже благорасположения
богов. Он ничем не похож на Тесея, а уж тем более — на других людей. Только его
одного можно  считать нашим  истинным наследником.  Твои  подозрения неуместны.
Скорее всего ты неверно истолковал смысл оракула.
        — Истолкуй его иначе! — вскричал Астерий.
        —  Враг  явится  тебе  в  образе  прекрасной  женщины,  от  которой  ты
наконец-то потеряешь голову.  Такие случаи уже бывали. Посланцы богов, карающие
смертных,  могут принимать любой облик —  человека,  зверя,  облака,  растения.
Влюбившись,  ты  утратишь осторожность и  погибнешь,  припав  к  лону  коварной
красавицы.
        — Это было бы чересчур просто...
        —  Поживем —  увидим.  В  любом случае мой  сын  еще слишком юн,  чтобы
противостоять тебе.
        — Подсыпать яд в вино может и ребенок,  — возразил Астерий,  но уже без
прежнего остервенения.
        — Твое вино и твою пищу перед каждой трапезой пробуют повара, а потом и
застольные прислужники.
        — Отныне первой все это будешь пробовать ты,  — глухо сказал Астерий. —
А теперь удались. Я устал.
        —  Вот в  том-то и  дело.  Ты очень устал.  Отсюда и  все твои вздорные
подозрения. Выспись хорошенько, и к утру мрачные мысли рассеются.
        Ариадна резко  встала,  почти вскочила и,  шурша своими полупрозрачными
одеяниями,  направилась к выходу.  Любой знаток женской души, к коим я отношу и
себя, мог без труда догадаться, что отныне из союзника Астерия она превратилась
в его тайного врага.
        Вот только догадывается ли об этом сам Астерий?
        Быкоголовый  урод  опорожнил  кувшин  вина  и   тут  же   смежил  веки.
Светильники продолжали гореть,  но для нас с  Настромо,  естественно,  наступил
мрак.
        —  Держись,  —  я  мысленно связался с  напарником.  —  Сейчас на  тебя
навалятся медиаторы сна, а потом и алкоголь. Постарайся все это перебороть. Нам
нельзя спать.
        — Что такое медиаторы?  — поинтересовался Настромо уже слегка нетвердым
голосом.
        — Химическая дрисня,  которая выделяется под влиянием нервных импульсов
и  регулирует  всю  жизнедеятельность  нашего  организма,  —  как  можно  более
популярно объяснил я.
        —  С  любой дрисней я  как-нибудь справлюсь,  —  ответил он.  —  А  вот
бороться с опьянением даже и не собираюсь. Разве ты забыл, с кем связался?
        — Не забыл,  — вздохнул я, — но надеялся, что новая форма существования
изменит тебя.
        — Держи карман шире,  — резкие перемены,  случившиеся в жизни Настромо,
похоже, уже перестали угнетать его. — А мы, кажись, попали по назначению7 Это и
есть прародигель кефалегеретов, которого ты собрался пришить?
        —   Он  самый.   Астерий,   сын  Миноса.   Позже  он  получит  прозвище
Непобедимого... Или не получит, — спохватился я.
        — Крутой дядя... Он не догадался, что мы в него вселились?
        —  Пока нет.  Но  с  ним надо быть начеку.  Интуиция у  Астерия —  будь
здоров.
        —  Ну и  что?  Как он от нас избавится?  Башку разобьет о  стенку?  Или
удавится?
        —  Есть  разные  способы одолеть чужую  личность,  пробравшуюся в  твое
сознание.  Борьба психологическая столь же  реальна,  как и  борьба физическая.
Мозг очень удобное место для битвы двух враждебных душ.
        — Знаешь, как такая битва называется?
        —Как?
        —Шизофрения. Расщепление сознания.
        —  Наша  цель  не  свести  его  с  ума,  а  уничтожить.  Причем  вполне
определенным образом.
        — Твоя цель, твоя! — уточнил Настромо независимым тоном. — Я на мокруху
не подряжался. Тем более, против своего прародителя.
        Такого поворота событий я,  признаться, не ожидал. Прежде мне казалось,
что на Настромо можно положиться.  Хотя что, спрашивается, взять с наркота, чьи
понятия  о  долге,  чести  и  порядочности  напрямую  зависят  от  наличия  или
отсутствия вожделенной дозы.
        —  Разве мы  больше не союзники?  —  Не знаю,  чего в  моем голосе было
больше — раздражения или растерянности.
        —  Союзники,  союзники,  — заверил он меня.  — Но прежде,  чем я помогу
тебе, ты должен помочь мне.
        — Каким образом?
        —  Не  догадываешься?   —  Ощутив  свою  значимость,   Настромо  мог  и
покуражиться. — А ты подумай хорошенько.
        —  Тут и думать нечего!  Тебе какой-нибудь отравы добавить хочется.  Не
хватило за целый день.
        — В самую точку! Не мешало бы еще винца хлебнуть. Винцо здесь неплохое,
но очень уж слабенькое.
        — Да ты охренел, в самом деле! — забыв об осторожности, возмутился я. —
Мы ведь находимся в чужом теле. Твои желания для него сейчас ничего не значат.
        —  Это надо проверить.  Ты  про сомнамбул слышал что-нибудь?  Те против
своего желания во  сне  черт  знает что  вытворяют.  Даже  по  крышам ходят,  —
продолжал гнуть свою линию Настромо.  — Ты,  главное,  отвлеки как-нибудь этого
патриарха. Не дай ему проснуться. А уж все остальное я беру на себя.
        — Одумайся! — взмолился я. — Ты выдашь нас раньше времени.
        —  Как  хочешь.   Учти,   если  я  не  договорюсь  с  тобой,   придется
договариваться с ним,  — пригрозил Настромо.  — Как я понял, этот Астерий давно
ожидает какого-то  незваного гостя.  Вот уж  он обрадуется,  получив весточку о
твоем появлении.
        Впервые я подвергался шантажу со стороны бестелесного создания. Чувства
мои были сопоставимы с потрясением верующего, у которого сошедший с иконы ангел
вдруг попросил закурить. Поэтому, наверное, я сдался без долгой борьбы.
        —  Ладно,  постараюсь подстраховать тебя.  Но будь предельно осторожен.
Овладеть спящим  телом  не  так  просто.  Действовать начнем  только  по  моему
сигналу.
        На это Настромо презрительно ответил:
        —  Только не строй из себя центрового.  Сознание ведь у нас общее.  Все
твои мыслишки я наперед угадываю. Обойдемся без команд и сигналов.
        Сон  Астерия был нехорош.  В  чужих снах сообще трудно разобраться,  но
кошмарные видения,  мелькавшие в его сумеречном сознании, пугали даже меня. Сам
Астерий все время ворочался,  глухо стонал и поминутно вздрагивал,  словно бык,
которого кусают кровожадные слепни.
        Я,  как мог,  блокировал все отделы его нервной системы, реагирующие на
внешние раздражители.  Сам  того  не  ведая,  Астерий как  бы  впал в  глубокий
обморок. Сейчас его, наверное, не разбудил бы и выстрел.
        — Молодец,  — похвалил меня Настромо.  — Похоже,  размагнитился дядька.
Пора и мне браться за дело.
        Однако,  как я  и  предполагал,  все.  оказалось куда сложнее,  чем это
мнилось моему самонадеянному партнеру.  Примерно с минуту он тужился впустую, а
потом растерянно произнес:
        — Что за бодяга! Глаза не открываются.
        — Плюнь ты на них,  — посоветовал я. — Встань и иди по стеночке вправо.
Там возле дверей,  помнится,  еще один кувшин стоял. Будем надеяться, что в нем
тоже вино, а не козье молоко.
        — Встал,  — через некоторое время радостно доложил Настромо, хотя я уже
и сам это почувствовал.
        — Тогда смело вперед.
        Двигался он  не  совсем  уверенно,  что  было  вполне  простительно для
новичка,  впервые  вселившегося  в  чужое  тело,  но  гораздо  лучше,  чем  это
получилось бы сейчас у меня.  Что ни говори, а телом минотавра должен управлять
минотавр,  пусть  и  посторонний.  Человек в  этом  смысле похож на  Мальчика с
пальчик, примерившего сапоги великана.
        По  мере  продвижения вперед  Настромо  все  время  шарил  перед  собой
свободной рукой.  Только  бы  он  не  напоролся на  светильник,  подумал я.  Уж
тогда-то Астерий обязательно проснется.
        — Нашел!  — воскликнул он гораздо раньше, чем я предполагал. — Держу за
ручку.
        — Проверь, это точно кувшин?
        — Вроде бы... Правда, горлышко уж очень широкое.
        — Это ночной горшок. Поставь его на место и иди дальше.
        — Тьфу! А я уже собрался хлебнуть.
        Последние шаги  Настромо проделал чуть ли  не  на  карачках,  тщательно
ощупывая каждый квадратный метр  пола,  словно бы  искал  не  объемистый медный
кувшин, а, по крайней мере, зубочистку. Вскоре его поиски увенчались успехом, о
чем возвестил радостный возглас: «Хоп!»
        — Держишь? — поинтересовался я.
        —Держу.
        — Тяжелый?
        — Литров на пять, не меньше.
        — Не много ли будет для тебя одного?
        — Почему для одного? Нас ведь трое.
        Я даже не нашелся,  что ему возразить.  Шуточка у Настромо удалась. Это
был  как раз тот случай,  когда каждый глоток вина,  выпитого кем-то  одним,  в
одинаковой мере действовал сразу на троих.
        Тем временем зубы Астерия,  продолжавшего крепко спать,  уже лязгнули о
горлышко кувшина.
        — Ну подожди ты,  пожалуйста! — взмолился я. — Вставь пробку на место и
осторожненько возвращайся на ложе. Там и выпьешь.
        — Какая разница!  В кровати пьют только извращенцы. А настоящий мужчина
может выпить где угодно. Хоть на поле боя, хоть в общественном туалете.
        Мои  дальнейшие мольбы  уже  не  могли  возыметь  на  Настромо никакого
действия.  Вино  обильной струёй  хлынуло в  глотку  совершенно непричастного к
этой,  авантюре Астерия,  и  вскоре  мутный вал  опьянения достиг нашего общего
сознания.
        Прежде  чем  окончательно  отрубиться,  я  успел  подумать:  «Возможно,
Астерию и суждено погибнуть от меча,  но сначала он сопьется.  А заодно с ним и
я...»
        Разбудил меня деликатный стук в  дверь.  Наверное,  уже давно наступило
утро, но в нынешнем положении судить об этом мне было не дано.
        Хотя я  и проснулся первым,  извлечь из этого какую-нибудь практическую
выгоду не  представлялось возможным.  Сам  по  себя я  не  мог  ни  встать,  ни
попросить о помощи,  ни даже разлепить тяжелые,  как у Вия,  веки. На то, чтобы
овладеть телом Астерия,  потребовалось бы немало времени и масса усилий, да я и
не  собирался заниматься этим,  поскольку все еще надеялся на  помощь Настромо,
который, похоже, чувствовал себя в чужой шкуре столь же уверенно, как и в своей
собственной.
        Между тем в сознании Астерия, необъятном и дремучем, как Муромский лес,
стали  возникать первые  проблески мысли.  Настромо никаких вестей  о  себе  не
подавал,  но  его  присутствие ощущалось так  же  явственно,  как  после доброй
пирушки ощущается тяжесть в желудке.
        Проснувшись окончательно, Астерий перевернулся со спины на бок и открыл
глаза,  благодаря чему я  смог убедиться,  что  минувшую ночь наше тело провело
прямо на каменном полу, используя вместо подушки пустой медный кувшин.
        Для Астерия такая ситуация была в диковинку, и он попытался вспомнить —
как и почему оказался здесь,  а не на мягком ложе. Однако никаких зацепок в его
памяти не сохранилось, что, конечно же, было результатом моих вчерашних усилий.
        — Господин, — донеслось из-за двери. — С вами ничего не случилось?
        — Все в порядке, — хорошенько откашлявшись, сипло ответил Астерий.
        — Во дворце уже давно проснулись,  — продолжал голос за дверью.  — Ваша
матушка царица Пасифая ожидает вас к утренней трапезе.
        — Скажи, чтобы начинали без меня. Я занят.
        — Не нужно ли что-нибудь господину?.
        —Нет...  Хотя подожди.  Пусть принесут вина и фруктов.  И позови ко мне
царского лекаря.
        — Будет исполнено, мой господин.
        Астерий встал и, отшвырнув ногой злополучный кувшин, проковылял к ложу.
Так дурно, как сейчас, он себя еще никогда не чувствовал.
        Тело,  которым  накануне  пользовались чужие  существа,  повиновалось с
трудом, да и долгий сон на холодном полу тоже сказывался.
        Алкоголь,  принятый вчера в  непомерных количествах,  прошелся по мозгу
Астерия,  словно  тропический ураган  по  одинокому атоллу —  кое-что  погубил,
кое-что испоганил, кое-что занес песком забвения.
        Тем не менее сын Миноса оставался цельной и сильной личностью,  которую
было    просто    невозможно   подвигнуть   на    какой-нибудь    необдуманный,
самоубийственный поступок.
        Никогда еще мститель не подбирался к  своему врагу так близко,  как это
удалось сделать мне.  И  все-таки  роковой удар  откладывался.  Губительный меч
продолжал висеть на  стене бесполезной игрушкой,  и  мне еще предстояло вложить
его в чьи-то послушные руки.
        Борьба,  предстоявшая нам, уже не являлась борьбой двух разных существ.
Намечалась схватка двух сознаний,  двух «эго» — собственного, успевшего сжиться
с этим телом, и чужого, проникшего со стороны.
        Не знаю,  кто из них одержит верх,  но в конечном итоге победителем все
равно окажусь я  —  ведь поле боя,  мозг Астерия,  навсегда останется выжженной
пустыней, в равной мере неспособной порождать ни добро, ни зло...
        В  дверь опочивальни снова постучали.  —  Входи,  — буркнул Астерий,  к
физическим мукам которого добавились еще  и  галлюцинации —  именно так он  мог
расценивать все свидетельства присутствия в его теле чужих существ.
        Первым появился мажордом,  бородатый и крепенький, как Черномор. По его
сигналу  слуги  проворно  внесли  кувшины  с   вином  и   подносы  с  фруктами.
Девушка-виночерпий налила хозяину полный кубок.
        Астерий пригубил немного и тут же поперхнулся.  Отравленный организм не
хотел принимать новую порцию яда.  Много грехов было у Астерия, но алкоголизмом
он не страдал.
        Зато им  (наравне с  наркозависимостью) страдал мой  приятель Настромо.
Вкус  вина  мгновенно разбудил его.  Очень быстро разобравшись в  ситуации,  он
оценил поведение Астерия в следующих выражениях:
        — Что он, козел, делает! За такие штучки нужно морду бить!
        — Замри! — прикрикнул я. — Ни слова больше! Только смотри и слушай.
        Из  нашего краткого диалога Астерий,  к  счастью,  ничего не понял,  но
пригорюнился еще больше —  ну кому,  спрашивается,  понравится,  когда в  твоем
сознании начинают звучать чужие, пропитые голоса.
        —  Пусть войдет лекарь,  —  распорядился он;  — Да побыстрее.  А вы все
прочь отсюда.
        — Будет исполнено,  мой господин. — Вышколенные слуги исчезли, но дверь
за собой оставили полуоткрытой.
        Лекарь оказался египтянином — смуглым,  стройным,  наголо обритым.  При
себе он имел ларец из слоновой кости и красного дерева.
        Падать ниц перед царственной особой он  не стал —  не дома,  чай,  —  а
отделался сдержанным полупоклоном.  Затем он поставил ларец на столик, приложил
обе руки накрест к груди и произнес на ахейском наречии:
        — Я приготовил то,  что ты просил,  господин,  — средство, возбуждающее
мужскую силу.  Оно сделано из львиной желчи, носорожьего рога и крылышек особой
мухи,  живущей  по  другую  сторону ливийской пустыни.  Именно  благодаря этому
средству владыки Египта оставляют после себя многотысячное потомство.
        (Я-то  лучше его  знал,  откуда берется эта  неисчислимая орава царских
наследников. Как-никак, сам когда-то принимал участие в их воспроизводстве.)
        Лекарь,   наверное,  еще  долго  распинался  бы  о  достоинствах  своей
доисторической «Виагры», но Астерий мановением руки прервал его.
        — Оставь это средство на потом. Сегодня мне нужно кое-что другое.
        — Только прикажи,  господин,  и я составлю для тебя любое лекарство или
любой яд, существующий в мире.
        — Сегодня ночью мне стало дурно, — нехотя признался Астерий. — Сейчас я
ощущаю слабость во всем теле,  боль в суставах,  тошноту,  головокружение. Душу
одолевает тоска. Я слышу бестелесные голоса. Мои члены дергаются сами собой.
        — Уж не вселились ли в тебя злые демоны,  господин! — воскликнул лекарь
(как говорится, ткнул пальцем в небо, а угодил в яблочко).
        —  Вот  ты  и  разберись в  этом.  Сам же  говорил,  что слава о  твоем
искусстве гремит от Геркулесовых столбов до самой Индии.
        —  Для  изгнания бесов  лучше всего подойдет кровь гарпии,  смешанная с
молоком  кентавра.   Но  можно  ограничиться  окуриванием  смолой  Держидерева,
растущего на священной горе Сефар, до которой тысяча дней пути.
        — Не надо никакой смолы!  Ты мне что-нибудь против тоски дай.  И против
боли, — произнес Астерий слегка изменившимся голосом.
        Заслушавшись баснями  лекаря,  я  не  сразу  сообразил,  что  авторство
последних фраз несомненно принадлежит Настромо,  а  Астерий является всего лишь
их подневольным исполнителем. Вот пройдоха!
        —  Боль  и  тоску  лучше  всего  лечит  загустевший сок  горного  мака,
растущего на  восточной окраине земли.  Хотя стоит это  зелье весьма дорого,  —
лицо лекаря приобрело скорбное выражение.  —  За  одну его меру индийские купцы
требуют тысячу мер золота.
        —  Ты  же  знаешь,  что золото не  имеет для меня значения,  —  говорил
Астерий уверенно и складно, но в его суматошных мыслях сквозила паника: что это
я, дескать, такое несу?
        Да,  не ожидал я от Настромо подобной прыти. Тюфяком обкуренным считал,
а он орлом оказался.  Сразу подмял прародителя и сейчас делает с ним что хочет.
Какая сила иногда пробуждается у  души,  избавившейся от испоганенного пороками
тела!  Вопрос лишь в том, как долго Астерий будет терпеть эту самодеятельность.
Ох, чувствую, расколет он Настромо, а заодно с ним и меня. Что тогда начнется!
        Тем временем лекарь открыл свой ларец и жестом фокусника извлек из него
маленький златотканый мешочек,  содержимое которого обещало вечное  блаженство,
но приносило скорую смерть.
        Никто  ничего  еще  не  успел  сообразить,   а   Астерий  (побуждаемый,
естественно,  Настромо) вырвал мешочек из рук лекаря, сунул в рот добрую щепоть
чистого опиума и для верности запил ее глотком вина.
        Пока  душа  Настромо  ликовала,  тело  Астерия  мучительно содрогалось.
Казалось,  еще чуть-чуть,  и он извергнет коварное зелье наружу. Однако природа
опиума была такова,  что он  умел постоять за  себя сам —  сначала угас рвотный
рефлекс,   а   потом   все   сфинкторы  желудочно-кишечного  тракта  сомкнулись
крепко-накрепко. На какое-то время утроба минотавра превратилась в закупоренную
бутылку.
        Все  случившееся вызвало в  сознании Астерия взрыв  самых  разноречивых
эмоций.  С  одной стороны,  он ждал скорого избавления от физических и душевных
страданий,  а  с  другой — явственно ощущал присутствие некой посторонней воли,
управлявшей его словами и поступками.
        — Скоро ты испытаешь высшее блаженство, господин, — проворковал лекарь,
уже успевший прикинуть в уме предполагаемые барыши. — А потом спокойно уснешь.
        —  Пошел прочь,  сын гадюки!  — прикрикнул на него истинный Астерий,  а
лже-Астерий тут  же  добавил:  —  Но  вечером возвращайся снова  и  принеси все
маковое зелье, которое у тебя имеется.
        Так!  Можно представить,  какая каша заварится здесь в  самое ближайшее
время.  Три  души  в  одном  теле  —  это  уже  явный перебор.  А  три  изрядно
прибалдевшие  души  —  просто-таки  взрывоопасная  смесь.  Бомба  с  догорающим
запалом.
        Доза,  принятая Астерием с подачи Настромо,  такова, что кайф продлится
не меньше часа. Потом у одного наступит протрезвление, у другого ломка. Потомок
сцепится с предком, и в этой заварухе меня просто затопчут.
        Возможно,  Астерий и  обречен,  но  ведь  история уготовила ему  совсем
другой конец. Хватит мне отсиживаться в сторонке. Самое время вмешаться.
        Но  сначала нужно  защититься от  воздействия опиума.  При  приеме  так
называемых наркотических анальгетиков внутрь опьянение наступает примерно через
полчаса. Значит, какое-то время у меня еще есть.
        Опиатные  рецепторы,   которые  вступают  в   контакт  с   наркотиками,
располагаются в коре головного мозга весьма неравномерно. Где-то их с избытком,
а  где-то  нет  вовсе.  Значит,  мое  сознание должно  переместиться туда,  где
опиумный дурман будет наименее ощутим.
        Правда,  при этом ослабеют связи как между партнерами по телу,  так и с
внешним миром, но, как говорится, из двух зол выбирают меньшее.
        Странствия по  чужим мозгам,  в  том числе и  по быкочеловечьим,  давно
перестали быть для меня экзотикой,  и я успел произвести передислокацию прежде,
чем  сладкий опиумный яд  овладел разумом тех,  кто  нашел  себе  приют в  теле
Астерия.
        Эйфория  подступила,   как  дуновение  прохладного  ветерка  в  знойный
полдень,  как  томительное расслабление,  завершающее акт любви,  как благодать
божья. Зацепило даже меня — но как-то походя, краем.
        Зато обе  быкочеловечьих души блаженствовали —  одна вне зависимости от
другой.  Долго так продолжаться не могло,  ведь счастливая личность нуждается в
общении еще больше, чем несчастная.
        —  Ну  что,  приятель,  захорошело  тебе?  —  первым  нарушил  молчание
Настромо.  — Ты теперь меня слушай. С твоими бабками мы как в раю заживем. Хоть
и недолго, но красиво.
        — Кто это? — поинтересовался Астерий, благодушный как никогда.
        —   Кто,   кто...   Блядь  в  трико!   —  ответил  Настромо  с  детской
непосредственностью..  — Сам ведь гостей ждал.  Вот и принимай с распростертыми
объятиями.
        — Гостей? — недоуменно переспросил Астерий. — Каких гостей?
        — Э-э-э, да у тебя совсем память отшибло. Сам же вчера стишок читал про
милого дружка,  который придет не слева, не справа, не сзади, а совсем с другой
стороны.
        —  Так  это ты?  Мой смертный враг?  —  мрачная истина стала постепенно
доходить до  сознания Астерия.  Представляю,  как он взвился бы от этой новости
еще  час  назад.  Однако сейчас неодолимая сила опиума опутывала не  только его
члены, но и страсти.
        — Как тебе лучше сказать...  — замялся Настромо,  видимо, понявший, что
сболтнул лишнее. — Я его попутчик. А твой смертный враг явится позже. В удобное
для него время.
        —  Или я  сошел с ума,  или мной действительно овладели злые демоны,  —
пробормотал Астерий.
        — Бери второе, — подсказал Настромо.
        —  Но это нечестно...  Вы с  помощью колдовства проникли в мою душу.  Я
требую поединка по всем правилам.
        — Хватай себя за нос и дергай,  — хохотнул Настромо. — Чем не поединок?
А  о правилах лучше и не заикайся.  Ты ведь у нас душегуб известный.  Это я еще
вчера понял.
        — Что вы сделаете со мной? Лишите разума? Отравите?
        —  Успокойся.  Я  к  тебе вообще никаких претензий не имею.  А  уж если
отравимся, так вместе.
        —  Ты действительно не тот,  кто прежде называл себя Тесеем?  —  в душе
Астерия зародилась сумасшедшая надежда, наркотиками только усугубленная.
        — Боже упаси!
        —  Тогда мы можем договориться.  Вместе со мной ты проживешь прекрасную
жизнь.
        Ага,  намечаются сепаратные переговоры.  Не хватало еще, чтобы Настромо
переметнулся на  сторону Астерия.  Надо  срочно  подсуетиться.  Как  говорится,
пришло время сбрасывать маски.
        — Настромо, замолчи! — сказал я как можно более твердо. — И сделай так,
чтобы я о тебе забыл. У меня есть серьезный разговор к хозяину этого тела.
        Терпеть не могу,  когда дуэлянты на оперной сцене, прежде чем разрядить
пистолеты,  поют прочувствованные арии или  хороший киногерой,  взяв плохого на
мушку,  долго и  нудно пересказывает ему  то,  о  чем  зрители и  так уже давно
догадались. По-моему, это дурновкусие. С учетом специфики жанра, конечно.
        Каюсь, но и я отдал должное этому штампу. Завел с Астерием разговор. Не
удержался. Хотя мог бы молчать до самого конца.
        Странно,  но  Астерий,  похоже,  даже обрадовался моему появлению.  Как
говорится, лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
        — А-а-а, вот и ты, — произнес он вкрадчиво. — Встретились...
        — Да,  это я. Тот, кого ты знал прежде под именем Тесея и в прошлый раз
сумел одолеть.  Но я обещал вернуться. И вот я снова здесь. Думаю, что это наша
последняя встреча.
        —  Даже бесправный раб,  осужденный на смерть,  должен знать свою вину.
Какое же  преступление совершил я?  На том же Teceе гораздо больше человеческой
крови, чем на мне.
        — Ты осужден за преступления,  которые твои потомки совершат в будущем,
— отчеканил я.
        — Ни один суд не признает такую вину, — возразил минотавр.
        — Есть суд, наделенный особыми правами. Назовем его для краткости судом
истории. Я всего лишь исполняю его решение.
        —  Как  же  тогда понять предсказание?  При  чем  здесь лоно прекрасной
подруги? Честно признаюсь, что мои подозрения сначала пали на Ариадну.
        — Подозрения твои были вполне обоснованными.  Я пришел сюда из далекого
будущего по лестнице поколений.  От сына к отцу, от отца к бабушке и так далее.
Это стало возможным только благодаря тому,  что я  породнился с тобой.  Ариадна
действительно родила ребенка от меня.
        По  мере  того,  как  я  говорил,  внимание Астерия  постепено слабело.
Последние слова, которые он пробормотал уже в полусне, были таковы:
        — Ты рано радуешься...  Я еще жив... А ты лишь бестелесный призрак... У
тебя нет способа убить меня... Наша схватка еще впереди.
        Я не стал спорить с Астерием,  а терпеливо дождался того момента, когда
он безвольной тушей откинется на подушки. Настромо заснул еще раньше.
        И вот я стал,  пусть и на время,  единственным хозяином этого могучего,
но  сломленного наркотическим дурманом тела.  С  кем  меня  можно  было  сейчас
сравнить?  Разве что с ребенком,  севшим за руль автомашины,  у которой утеряны
ключи зажигания, пуст бензобак и проколоты шины.
        Я  попытался шевельнуть рукой,  но вместо этого выпустил кишечные газы.
Захотел встать на ноги — и бревном рухнул на пол.  Пополз к дверям,  а оказался
под ложем.
        Между тем время работало не в мою пользу.  Надо было действовать, иначе
другого столь удобного шанса мне могло и  не  представиться.  В  конце концов я
овладел таким  малораспространенным способом передвижения,  как  перекатывание.
Началось долгое и мучительное продвижение к выходу.
        За дверями ждала подмога.  Бородатый мажордом, наверное, отходил от них
только по нужде. Увидев, как я извиваюсь на полу, он побелел от страха.
        — Что случилось, мой господин? Вы ранены? 
        — Нет, — прохрипел я. — Меч... Принеси сюда мой меч...
        Когда это распоряжение было исполнено, я отдал следующее: 
        — Помоги встать... Вот так... А теперь веди меня к сестре.
        — Позвать на помощь слуг?
        —  Не надо...  Никто не должен знать об этом...  Только ты и я...  Веди
меня к сестре...
        Не знаю,  что бы я делал без помощи этого маленького,  но крепкого, как
пони,  человечка.  Стены так и норовили толкнуть меня в плечо,  а пол много раз
пытался расплющить нос.
        Ариадна  сидела  у  прялки  и  сматывала в  клубок  уже  готовую  нить.
Возможно,  она предназначалась для Тесея. Какого-нибудь другого Тесея, которого
попутный ветер обязательно принесет к берегам благодатного Кипра.
        В дальнем углу комнаты мальчик с типичными чертами кефалегерета играл с
глиняными зверушками.
        При  виде  меня Ариадна вскочила,  уронив прялку,  а  мальчик заплакал.
Наверное, он не любил своего дядю.
        Отшвырнув мажордома,  я враскорячку двинулся на них,  все выше поднимая
меч,  зажатый в  правой руке.  Для пущего эффекта надо было что-то сказать,  но
слова застревали в горле, словно комки колючей соломы.
        — Отойди... — это уже была не членораздельная речь, а клокотание адской
смолы. — Я не трону тебя... Мне нужен только этот выродок...
        Когда мне осталось сделать всего три или четыре последних шага, Ариадна
тигрицей бросилась вперед и почти без борьбы овладела мечом, на что, собственно
говоря, я и рассчитывал.
        —  Это не  поможет...  —  клокотание перешло в  утробное шипение.  —  Я
перегрызу его глотку зубами...
        — Никогда!  — звонко крикнула Ариадна.  — Никогда тебе не причинить ему
вреда! Получай, чудовище!
        Слава богу,  что  я  не  ошибся в  ней.  Это была достойная дочь своего
народа — быстрая,  решительная и беспощадная. Меч с капустным хрустом вошел мне
в   грудь  по  самую  рукоятку.   Разрубленное  пополам  сердце  затрепетало  и
остановилось.
        Великая вещь  наркотики,  а  равно  и  любая  другая  сильнодействующая
«дурь».  Под кайфом и  смерть не  страшна.  Вместо боли я  ощутил что-то  вроде
щекотки. Настромо и Астерий вообще не успели ничего ощутить...
        ...Вывалившись  в  ментальное  пространство,  я  почувствовал  себя  по
меньшей мере  воздушным шаром,  потерявшим гондолу.  Неведомые силы  подхватили
меня и понесли в неизвестном направлении.  Куда?  Зачем? Что это — конец всему?
Или начало чего-то совсем иного?