Александр БОРЯНСКИЙ

 

                        ОСНОВАТЕЛЬ СЛУЖБЫ «ДИАЛОГ»

 

 

     Шеф одного из отделов Контрольной Службы еще раз просмотрел последнее

донесение, затем переключил Экран на Диспетчера и отчетливо произнес:

     — Мне нужен Франсуа Бенью. Где он?

     — Начинаю поиск, — ответил Диспетчер.

     Рука шефа на  мгновенье зависла над голубой кнопкой.  Потом медленно,

плавно опустилась на нее. Экран погас.

     Шеф немного посидел в раздумье,  после чего взял цветной,  сверкающий

переливающимися красками маленький диск и  вставил его в прорезь автомата.

Рука  опять опустилась на  голубую кнопку,  и  на  Экране возник немолодой

человек  в  элегантном  коричневом костюме  с  мягкими  чертами  лица.  Он

внимательно смотрел на  шефа,  словно стараясь его  в  чем-то  убедить,  и

приятным, немножко хрипловатым голосом говорил:

     — Одно  из  важнейших  правил  моей  системы  заключается в том,  что

пациент должен знать все.  Это ключевой вопрос, и я не вижу, как его можно

обойти.  Обман — всегда,  в любых обстоятельствах,  из любых соображений —

это неуважение к  пациенту,  пренебрежение  его  духовной  субстанцией.  А

мыслью пренебрегать нельзя.  И то, что я здесь пока слышу, — это не выход.

Потому что они все равно умудряются задавать такие  вопросы,  на  которые,

хочешь  или не хочешь,  приходится отвечать.  Отвечать либо правдой,  либо

обманом.  Уходить от ответа — значит,  заранее отказаться от всего,  ибо в

этом  случае  никакого результата не будет.  Далее:  о результате.  Вам не

кажется странным сам  этот  довод:  «Пациент  имеет  право  отказаться  от

помощи».  Да,  безусловно,  это  хорошее  правило,  и  я  не собираюсь его

отменять.  Но ведь  пациент  имеет  право  знать  о  том,  что  существует

возможность  подобной  помощи.  А  как  здесь  присутствующие представляют

себе...

     Прозвучал сигнал вызова.  Шеф выключил запись,  и  на Экране появился

Франсуа Бенью.

     — Как идут дела с поиском? — осведомился шеф.

     Бенью грустно вздохнул.

     — Мы ведем поиск в тридцати семи плоскостях.  В остальных возможность

прорыва исключена.  Еще в  пятнадцати вероятность очень мала,  но мой опыт

работы с  Андриевским заставил и  туда послать полные поисковые комплекты.

Как  всегда,   поиск  ведется  в  трех  направлениях:   во-первых,   найти

Андриевского в  жизненном пространстве;  во-вторых,  найти тело в  Нулевой

Плоскости; в-третьих, завладеть «Ковбоем» и документацией.

     — Прошло  уже   трое  суток  после  кражи  «Ковбоя».   Трое  суток  в

распоряжении Андриевского незаконная виза.  Уж  кто-кто,  а  вы,  Франсуа,

должны представлять себе, что он может натворить за трое суток.

     — Шеф,   вы  знаете:   он  воспользовался  «Ковбоем»  сразу,  причем,

по-видимому,  через  такие  коридоры,  которые  слабо  контролируются.  Он

великолепно изучил всю систему контроля.  Это очень сильный противник.  Но

мы задействовали массу людей,  и я уверяю вас,  шеф,  мы вот-вот обнаружим

его.

     — Действуйте, — буркнул шеф и отключил Бенью.

     На  Экране вновь очутился человек в  коричневом костюме.  Шеф немного

прокрутил запись вперед и включил звук.

     — ...никоим образом.  Им безразлично.  Ладно, это их право. Я даже не

осуждаю. Но я имею другое право — помочь. А еще кто-то, как я уже говорил,

имеет право на  помощь.  И  «кто-то» —  не  абстрактное понятие,  а  живой

человек, который чувствует, радуется и страдает. От него идет такой мощный

призыв,  такая  сила  одухотворенного страдания,  что  я  понимаю это  как

просьбу  о  помощи.  Мечту  о  помощи,  о  понимании  и  о  пользе  своего

внутреннего  мира.  Неужели  никто  из  присутствующих  не  ощущает  этого

постоянного крика,  вопля,  исходящего из  прошлого.  СОС —  «Спасите наши

души»! — вот как звучит этот крик. Спасите наши души, хотя бы только души,

если не в силах спасти их вместе с телом. Спасите наши души, на большее мы

не  претендуем.  Человек,  отказывающийся слышать  подобную  мольбу,  либо

законченный  злодей,   либо   последний  трус,   либо  попросту  умственно

неполноценное создание.  То  же  можно  сказать и  об  обществе.  Итак,  я

спрашиваю: услышите ли вы, наконец?!.

     Шеф нажал голубую кнопку.  Цветной диск выскочил.  Шеф подержал его в

руке,  разглядывая со всех сторон, словно никогда прежде не видел. Перевел

задумчивый взгляд на темный Экран и сказал:

     — Жестко...  —  и  после  минутной паузы отчеканил,  как  бы  пытаясь

осознать, прочувствовать каждый звук. — Ми-ха-ил Ан-дри-ев-ский.

 

 

     Он ушел,  оторвался от них и сделал это филигранно,  в высшей степени

профессионально.  В то время,  когда они ищут его в  необъятных  просторах

жизненного  пространства,  где  вроде бы затеряться куда легче,  он сделал

паузу, спрятавшись здесь, в родной, знакомой, изъезженной и со всех сторон

просматриваемой Нулевой Плоскости.  Он обвел их вокруг пальца.  Но радости

от этого он не чувствовал.

     «Погиб, —  с идиотским постоянством звучало в голове одно и то же.  —

Он умер. Он умер...»

     И  все  время  повторялась  одна  картинка:  недоуменное и  ужасающее

спокойное лицо его сестры.  «Кто это, почему вас нет на Экране? Неужели вы

ничего не знаете?  —  его нет. Совсем нет. Он погиб — разбился на скорости

300 километров в час. У нас такое горе, такое горе. Он был ужасный лихач!»

     Нас убирают по одному,  Эд.  Ты уже четвертый, теперь моя очередь. Мы

расходились только в одном: ты хотел нести им радость, я — понимание. Если

это  вообще  можно  назвать  расхождением.  Дело  было одно,  на всех одно

настоящее дело.  Ты всегда был радостным, счастливым. Ты все делал весело.

Вот и сейчас ты наверняка весело уходил от Контроля.  Но что-то сорвалось.

Азарт,  игра — ты так понимал жизнь.  Я немножко иначе,  однако мы  делали

одно дело.  Долгие преследования сделали нас мастерами. Теперь нас убирают

по одному. Кто? Судьба?.. Случай?.. Какая разница! Я не жалею тебя, Эд, ты

не  подумай.  Я ведь не знаю куда и зачем ты ушел.  Просто я остался один.

Да,  я давно тебя не видел — нам нельзя было рисковать, однако я знал, что

нас двое. А теперь...

     Он резко дернул головой,  стряхивая навязчивую тоску.  Вот  еще  один

человек,  у которого все в прошлом.  Но надо продолжать... Разозлиться бы.

Ведь все равно надо продолжать.

     Он поднял шторы. За окном стояла солнечная ясная погода которую опять

заказали жители Калуги-0.  Солнце,  солнце, солнце. Неужели им не надоело?

Неужели  никто  не любит дождь?  Неужели никто здесь не испытывает печали,

при которой дождь просто необходим.  Или туман...  А как было бы здорово с

высоты  пятьдесят  шестого  этажа увидеть город,  окутанный густой пеленой

тумана.

     Он опустил  шторы,  сел  на  краешек  кровати  и  взял  в руки черный

дипломат  с  серебряными  буквами  возле  ручки:  Д И А Л О Г.   «Диалог».

Несбывшаяся мечта,  которую он так упорно пытается воплотить в жизнь. Пока

мечта... А не вечно ли это «пока»?

     Он прижал  указательный  палец  к специальной пластинке,  реагирующей

только на его пальцы, замочки щелкнули, и содержимое «дипломата» сделалось

доступным.  Много  бы дали Контролеры,  чтобы хоть разок заглянуть в недра

этого «дипломата». «Дипломат» Андриевского — это стало для них тем же, чем

были   бы,   допустим,  дневники  Александра  Македонского  для  историков

прошлого.  Хотя что в  них,  в  его  дневниках,  —  пустое  хвастовство  и

назойливое желание сделать весь огромный мир своей собственностью.

     Михаил  приподнял  крышку  своего  хранилища.   Личные  дела,   карты

пространственно-временных плоскостей, диаграммы темпоральных вихрей. Всего

сорок три инфордиска.  Он  по  привычке перебрал их  пальцами.  Внутренняя

сторона «дипломата» представляла собой  небольшой Экран.  А  в  специально

предусмотренной ячейке в левом нижнем углу —  красный обруч из эластичного

материала и на нем маленькие буквочки:  «Ковбой-5».  В последнее время эта

ячейка пустовала, лишь три дня назад ее, наконец, удалось заполнить.

     Михаил посмотрел на часы.  Сутки незаметно просочились между пальцами

и  остались позади.  Нельзя терять время —  это  то  немногое,  чем  стоит

дорожить.   Часы...   Такая  относительная,  странная,  лицемерная,  можно

сказать, штука, — а все-таки работает. Удивительно!

     Он закрыл глаза. Как все зыбко, как все относительно, неопределенно в

этом мире.  Люди смотрят на одни и  те же предметы,  а  видят в них каждый

что-то свое, каждый чувствует по-своему. Нет одной и той же любви, одной и

той же жалости,  одной и той же грусти.  Одной и той же ненависти.  Иногда

бывает так неуютно в этом царстве неопределенности и так хочется зажмурить

глаза.   Все  же  жителям  старых  плоскостей  в  чем-то  проще:  жесткие,

общепринятые нормы сковывают их,  давят,  но  не обременяют этой ужасающей

свободой выбора. Обязательное, одно на всех мировоззрение оскорбляет мозг,

но  освобождает от  тяжелейшей работы создания собственной,  ни  на что не

похожей системы взглядов, собственной философии.

     Он протянул руку и  ласково погладил бок «дипломата».  Достал один из

дисков, повертел в ладони, нашел в корпусе «дипломата» щель и втолкнул его

туда.  Экран  посветлел,  и  на  нем  в  верхнем  правом  углу  проступила

стилизованная под  средневековье буква Д.  Затем в  центре Экрана медленно

проявилась надпись:

 

     № 186

 

                               ЛИЧНОЕ ДЕЛО

                        БОЛОТНИКОВА ИВАНА ИСАЕВИЧА

                              (? — 1608 г.)

                                  Россия

                           пл. 7/XVII — ак 6,8

 

                                Беглый холоп князей Телятевских,

                                набольший воевода царя Лжедмитрия-2,

                                предводитель так называемого крестьянского

                                восстания Болотникова 1606 г.

 

 

     На  лесной опушке на развилке трех дорог лежал камень.  На камне было

написано:  «Направо пойдешь — до града Мурома дойдешь, прямо пойдешь...» и

так далее. Ну, в общем, почти как в сказке.

     На  камне  сидел Франсуа Бенью и,  устало склонив голову,  думал свою

невеселую думу.

     «Черт побери! — думал Франсуа Бенью. — Сколько можно!»

     В самом деле:  посмотреть,  вроде все так просто — Андриевский Михаил

Игоревич,  75 лет,  доктор медицинских наук, психотерапевт высшего класса,

основоположник учения «диалог»,  семь  раз  судим  за  нарушение 5  Закона

Плоскостных правонарушений,  шесть раз за  незаконное пользование закрытой

Визой.

     А на самом деле все это далеко не так просто.  На самом деле это ведь

целая  эпоха  для  Контрольной Службы и  лично для  Франсуа —  Андриевский

Михаил  Игоревич.  Ведь  даже  в  списке  сотрудников  Контрольной  Службы

напротив фамилии Бенью стоит:  «41 год,  специалист по М. Андриевскому». И

все. И этим все сказано.

     «Ну за что мне такой крест?  — думал, сидя на камне, Франсуа Бенью. —

Такой тяжелый и такой упрямый крест».

     Три дня Бенью не может найти человека.  Человек перепрыгивает себе из

одной плоскости  в  другую,  а  Бенью  не  может  его  найти  ТРОЕ  СУТОК.

Профессионал Бенью. И ведь это не в первый раз.

     Он покатал правой ногой по земле камешек.  Встал и с силой отфутболил

его в  сторону.  Огляделся.  Интересная вообще-то дорога.  Можно просидеть

здесь,  на камне,  неделю, и ни одна живая душа мимо тебя не проскачет, не

проедет.  А попробуй перепрыгни, не сходя с места, в плоскость 7/XXII или,

скажем,  8/XXII —  и  окажешься под  колесами какого-нибудь «Бронтозавра».

Завидное постоянство: дорога проходит через весь пространственный срез.

     Из леса,  щурясь от внезапно ударившего в глаза солнца, вышел высокий

светловолосый молодой  человек  и  направился к  Бенью.  Бенью  недовольно

оглядел его с ног до головы.

     — Малость  спутал   координаты,   пришлось  поблуждать  в   лесу,   —

извиняющимся тоном произнес человек.  —  А  я  после того,  как  чуть  под

самострел не попал, по лесам хожу осторожно.

     — Ну? — прогудел Бенью.

     — Кстати,   сразу  спрошу:  зачем  я  понадобился  здесь  собственной

персоной, почему не поговорить на расстоянии?

     — Потому что с этой минуты я запрещаю все сообщения по межплоскостной

связи. Он вполне может нас слушать.

     — Не дьявол же он в конце концов! — Молодой человек улыбнулся.

     — Вы, Иванчук, вообще когда-нибудь ловили Андриевского?

     — Пока не довелось.

     — Ну вот.

     — Понял, — сказал Иванчук.

     — Итак?

     — Итак,  пока  особых достижений нет.  Лишь в  плоскости 56/X-РТ  7,0

обнаружен  затухающий  фланирующий  след,   но  не  от  «Ковбоя»,   а   от

«Скорохода».  Возможно,  нарушитель уже найден,  я  не успел получить этой

информации.

     — Вы будете моим связным, Иванчук. На связь выходить каждые два часа.

Закодируйте  себе  координаты  нашей  следующей  встречи.   И   больше  не

ошибайтесь: там кругом острые скалы и глубокие ущелья, — я могу вас просто

не дождаться.

     Бенью встал и  еще раз взглянул на камень.  «Направо пойдешь,  налево

пойдешь...»  Богатыри великорусские,  а  дать бы  вам тридцать семь и  еще

пятнадцать плоскостей, интересно, что бы вы выбрали?..

 

 

     «И  вор  сей  Ивашка  Болотников велит  боярским холопам побить своих

бояр,  жен их,  вотчины и  поместья им сулит,  шпыням и безыменникам-ворам

велит гостей и всех торговых людей побивать,  имение их грабить, призывает

их, воров, к себе...»

     Вор  Ивашка  Болотников...   Вор  Ивашка  Болотников...   Вор  Ивашка

Болотников...  — звучало на все голоса в этот день под стенами тульскими в

лагере государя Всея Руси Василия Шуйского.

     «И возложил на нас Господь вора сего Ивашку Болотникова укоротить».

     А  внутри  крепости,  в  светлой горнице задрожали стены  от  зычного

выкрика невероятной силы и страсти:

     — Кня-аз-зь!..

     Князь Андрей Телятевский еле заметно вздрогнул.

     — Не шуми,  воевода,  — промолвил князь. — От крику не шибко проку-то

будет. Дело былое, чего поминать-то?

     — Ты первый вспомнил, — сказал Болотников. И добавил, едва усмехаясь:

— Ладно, погорячился, князь.

     — Не  время нынче нам с  тобою ушедшие правду и  кривду делить,  Иван

Исаич. Шуйский нас обоих осадой обложил, не поодиночке.

     Болотников отвернулся, подошел к окну.

     — Обложил...  —  и  с размаху саданул здоровенным кулаком в стену.  —

Зубы сломает! Ничего...

     — Дай-то,  бог. От царевича нашего, — Телятевский усмехнулся, — Петра

Федорыча, казаки переметнулись.

     — Сколько? — коротко бросил через плечо Болотников.

     — Толпа.

     — А сколько в толпе?

     — Да сотен с шесть будет.

     — А что царевич?

     — Уговаривал остаться,  да  после сказал:  «Топайте,  гады,  раз  вам

головы свои не дороги».  Они момент удачно выбрали,  не мог царевич ничего

поделать, спасибо, хоть с собой не поволокли.

     — Лучше б поволокли, — сурово сказал Болотников. — Ц-царевич!..

     За окнами послышался какой-то шум.

     — Опять драка, — проговорил Телятевский.

     Болотников отвернулся от окна. Взял со стола огромную чарку с квасом,

одним махом выпил. Ухнул. Взглянул на князя.

     — Пойду на стену,  —  сказал,  —  к  Калужским  воротам.  Погляжу  на

Васькино войско.

     Солнце ненадолго выглянуло из-за  плотных облаков и  осветило все:  и

речку внизу, и вражескую рать, и крепостные стены, и башню над воротами, и

саблю на  поясе Болотникова —  таким ласковым и  таким неподходящим сейчас

светом.  И  на  какой-то  миг показалось Болотникову,  что не  брать город

измором пришли  сюда  сто  пятьдесят тысяч  человек под  предводительством

Шуйского, а так, — прогуляться в чистом поле, поглядеть друг на дружку и в

конце закатить пир,  да такой, чтоб на всю Русь хмельной браги хватило. Но

надрывисто закашлялся кто-то из стоявших за спиной охранников,  и  воевода

опомнился.  Все это,  конечно,  не так. Он широко вдохнул полной грудью, с

тоской посмотрел на северо-запад и прошептал:

     — Где ты, Димитрий? Где ты?..

     Опустив голову, задумался. «Да и есть ли вообще?»

     Тяжко без царя.  Одиноко.  Самому царем быть,  конечно, заманчиво. Да

легко ли?.. А с таким «царевичем», каков «Петр Федорыч», и подавно. Бывает

ли парча из сермяги? Вряд ли.

     Большое войско собрал Шуйский против восставших. У Болотникова сейчас

в  стенах Тульской крепости было впятеро меньше.  Но крепость была сильна,

надежда и  запасов для Болотниковой рати хватало.  Другое дело для тулян —

жителей города.  Да,  другое дело... Особенно... особенно если перегородят

речку Упу,  как о том донес лазутчик,  побывавший в лагере Шуйского. Тогда

вода поднимется и затопит амбары,  лавки, склады. Тяжко будет в городе. Но

к  Туле должно подойти подкрепление,  оно  уже идет,  все уверены в  этом.

Главное —  отсидеться, главное — выдержать. Помощь уже в пути. И тогда вся

Русь погуляет.

     «И  тогда  вся  Русь  погуляет,  —  застряло  в  голове  Болотникова.

Откуда-то изнутри звучало: — Погуляет... вся... Русь...»

     А и в самом деле — должна же Русь когда-нибудь хорошо погулять. Вся!

 

 

     Он сидел  в позе лотоса,  уткнувшись в стену невидящим взглядом.  Два

вдоха и два выдоха в минуту.  Мыслей нет,  они растворились в покое. Хотя,

конечно,  не  до  конца  растворились;  если бы он умел в заданные моменты

совсем не думать, он был бы уже не человек, а бог. Ловить промежутки между

мыслями...   Ловить   промежутки  между...  Это  опять-таки  мысль,  когда

осознаешь,  что ловишь промежутки между  мыслями,  уже  ничего  не  можешь

поймать.

     Вдох.

     Выдох.

     Он взял в правую руку приготовленный шприц с питательной смесью. Игла

легко, привычно вошла в вену.

     Он встал,  кинул прощальный взгляд в  окно и  надел на голову красный

обруч.  Лег и  откинулся на спину.  К каждому своему движению он относился

уважительно, как к священному таинству, как к молитве.

     Закрыл глаза.

     — Ну, понеслись, — еле слышно прошептали губы.

 

 

     Чистый  горный  воздух  кружил голову.  Бенью  заметил,  как,  широко

распластав крылья, над миром парит горный орел.

     На этот раз Иванчук явился вовремя.

     — Пришел порадовать, — сразу заявил он.

     — Ну?!

     Иванчук спрятал усмешку.  Бенью понял,  но виду не подал. Дело в том,

что  в  Контрольной Службе это  «ну»  копировали кто  как  мог.  Бенью  не

обижался — в конце концов, если ты становишься объектом шуток — значит, ты

хорошо известен.  «Ну»  Бенью имело около 30  интонаций;  услышав одно это

«ну» можно было понять, какое у Бенью в данный момент настроение.

     — Ну?! — жизнерадостно прогудел Бенью.

     — Есть след. След исходит из Калуги-0.

     — «Ковбой»?

     — «Ковбой»!  Первичное направление —  0,75  северо-запад.  Однако  во

время  действия «Ковбоя» в  зоне  наблюдались очень слабый Красный бриз  и

довольно мощное Голубое завихрение.

     — След, естественно, не фланирующий?

     — Куда там. Прорывы в районе плоскостей 65/XXI-АНР 1,1, 78/XX-АР 0,67

и   77/XIX-АА   3,03.  Между  прочим,  Голубое  завихрение  оставляет  ему

возможность попасть в Петроград-1917,4/XI.

     — Так,  ну это уже наглость. Искать в Петрограде-1917 не дай бог. Тем

более, что он там уже был минимум два раза.

     — Красный  бриз  мог  бы  его  развернуть  на  юго-восток.  Но,  сами

понимаете, пользоваться Красным бризом...

     — Да,  плыть в  лодке без руля и без весел.  Хотя от него всего можно

ожидать. Что еще?

     — Да вроде все. И так немало. Кстати, тот нарушитель со «Скороходом».

Знаете, кто?

     — Кто?

     — Дочка Марианны Жерар.  Шестнадцать лет.  Отправилась к Назир-шаху в

гарем.

     Бенью улыбнулся.

     — И смех и грех. Ладно. Значит, такие будут указания...

     Бенью на секунду запнулся.

     — Иванчук, — сказал он уже другим тоном, — а ну скажите-ка еще раз, в

каких плоскостях прорывы?

     — 65/XXI-АНР 1,1, 78/X-АР 0,67 и 77/XIX-АА 3,03.

     — Вот! — остановил его Бенью. — Вот: 77/XIX-АА 3,03. Кстати, где след

заканчивает фланацию?

     — Между плоскостями 4/XVII и 8/XVII.  Там тоже есть что-то похожее на

прорыв 7/XVII-АК 6,8, но чересчур слабо выражен.

     — Далековато,  — Бенью с сомнением покачал головой.  — На  остаточной

энергии?..   Нет,  для  «Ковбоя»  далековато.  Еще  с  таким  раскладом...

77/XIX-АА 3,03 — вот что нам нужно. Ну, Иванчук?

     — Что «ну»?

     — 1877 год,  Калуга.  Это же Циолковский! Понимаете? С этим человеком

главное угадать,  куда его понесет. Но я, слава богу, играю против него не

первый год.  В  1877 году Константину Эдуардовичу Циолковскому исполнилось

двадцать  лет.   Время  сомнений  и  мечтаний.   Это  то,  что  он  любит.

Циолковский, Иванчук! Константин Эдуардович!

     И Бенью победно вскинул руку.

 

 

     — Ну что,  воеводы, — сказал Болотников. — Давайте совет держать, как

нам с Упой быть. Перегороду рушить надобно.

     За  деревянным столом  напротив Болотникова сидели князья Шаховской и

Телятевский,  казацкий атаман  Илейка Муромец,  который настойчиво величал

себя «царевичем Петром Федорычем»,  пару его сотников,  а  также давнишний

товарищ Болотникова Алеша  Светлый.  Князья сидели насупившись;  Шаховской

сосредоточенно крутил ус,  Телятевский держал в  левой руке кубок с вином,

правой  подпирая  подбородок.  Илейка  Муромец  пытался  глядеть  на  всех

свысока,  старательно  изображая  «царевича».  Алеша  пожирал  Болотникова

доверчивыми голубыми глазами.

     Все молчали.

     — Кто  как  мыслит?  —  Болотников вопросительно обвел  всех  тяжелым

взглядом.

     — Ясное дело: рушить перегороду, — слабо отозвался Алеша.

     Князья молчали.

     — Ваське Шуйскому кузькину мать! — вдруг рявкнул царевич Петр, бешено

вращая черными зрачками.

     Шаховской тяжело вздохнул. Болотников выжидающе смотрел исподлобья.

     — Конечно,  можно сделать вылазку, — сказал Шаховской. — Но они этого

наверняка ждут. А коль ждут — значит, приготовились не хуже нашего и отпор

сумеют дать достойный.  Посему выжидать следует. Царь Димитрий уже в пути.

Не пройдет и двух месяцев,  как он будет под стенами Тулы.  Вот тогда, как

верно заметил Петр Федорыч, и наступит для Шуйского судный день.

     — Это так,  —  согласился Болотников.  —  Но эти два месяца в  городе

будет страшный голод.  Начнется мор.  Не  свернет ли  народ нам  шеи,  как

считаешь, князь?

     Шаховской подумал.

     — Я не против вылазки,  Иван Исаич.  Я лишь говорю, что она ничего не

даст. Перегороду порушить не удастся. А попробовать, конечно, можно.

     Болотников протянул руку  и  взял  с  большого блюда  кусок отварного

языка. Положил в рот, медленно прожевал. Пригубил вина.

     — Помните Калугу? Есть у меня одна мыслишка. Какая?..

     — Порох, — выдохнул Алеша.

     Когда  войско Болотникова сидело в  осаде в  Калуге,  царевы стрельцы

возводили  деревянный  «подмет»,   под   защитой   которого   намеревались

подобраться под  самые  крепостные стены  и  подпалить город,  построенный

сплошь  из  дерева.  Тогда  в  Калуге Болотников сделал подкоп и  подорвал

страшный «подмет» к  чертовой матери,  до  смерти  напугав царскую рать  и

обрадовав  калужских  жителей.   С   тех  пор  в  нем  прочно  угнездилось

пристрастие к пороху.

     — Я думал об этом,  воевода,  — сказал Шаховской.  — Нагрузить  ладью

порохом  и  взорвать все их сооружение.  Но ладья просто не доплывет,  они

взорвут ее ранее. Надежда ничтожно мала, ее почти нет. Сидеть, Иван Исаич,

сидеть до конца и беречь силы.

     Болотников нахмурился. Обратился к Телятевскому:

     — А что у тебя на уме, князь? Поведай.

     Телятевский поставил кубок,  который все время,  не  опуская на стол,

держал в руке.

     — Худо мне что-то, — проговорил он.

     Затем с трудом встал и пошел вон из горницы.

     «Да что это, не пил вроде совсем», — подумал Шаховской.

     — Куда ты, князь? — попытался остановить его Болотников.

     Телятевский обернулся и  поглядел  неожиданно мутным  взором.  Открыл

рот,  чтобы что-то сказать,  но ноги его подкосились, и он упал на колени.

Алеша бросился помочь князю подняться, но тот резко оттолкнул его, коротко

вскрикнул и упал без сознания.

     Тогда  Болотников положил  кулаки  на  стол  и,  сурово  оглядев всех

присутствующих, сказал:

     — Князь отравлен.

 

 

     Однако князь не умер.  Напротив: утром следующего дня он окончательно

пришел в себя, был бодр и весел.

     Болотникова это обрадовало.  Когда-то, лет двадцать назад, отец князя

Андрея Телятевского был хозяином Болотникова,  и именно его  преследования

вынудили молодого тогда Ивана бежать на вольные земли. Об этом вряд ли кто

знал,  и все же:  а вдруг?  Поэтому несчастье  с  Телятевским  встревожило

Болотникова.  Люди  могли  бы  сказать,  что Набольший Воевода свел счеты,

умертвил князя, добром пришедшего со своими ратниками.

     Вообще отношение воеводы к князю было сложное. Вроде и недурной князь

человек, и в Болотникове искусство воинское уважает, но Бог знает, чего от

него ждать.  Все портило одно:  вообще-то Андрей Телятевский мог считаться

по  наследству господином Ивана Болотникова,  хотя теперь это казалось уже

смешным. И все-таки Болотникову было неприятно.

     Воевода  рвался  действовать,  а  перед  его  войском  стояла  задача

отсидеть свой час и выбраться из этой мышеловки.  Ох,  не любил Болотников

взаперти сидеть, ох, не любил!

     Он  стоял  на  крепостной стене  и  смотрел  вдаль.  Взгляд  его  был

задумчив,  даль туманна.  В последнее время он все чаще стал появляться на

стенах и простаивать вот так,  стараясь разглядеть что-то необычное где-то

далеко-далеко.  Он любил простор. Он привык, что жизнь бьет ключом в нем и

вокруг него, и размеренное, нудное сидение в стенах крепости тяготило его,

давило  на  душу  тяжелым  грузом.  Единственным светлым пятном  была  эта

голубизна там,  над горизонтом.  Он даже отослал зачем-то Алешу,  который

постоянно крутился рядом, чтобы побыть сейчас одному.

     Но его одиночество нарушил Андрей Телятевский.

     — Хороший день, воевода, — сказал он, поднимаясь на стену.

     — Хороший, — нехотя отозвался Болотников. — Как здоровье, князь?

     — Благодарствую.

     Телятевский пристально оглядел Болотникова.

     — О чем думу думаешь, Иван Исаич? — вдруг спросил он.

     — Думы мои тебе любопытны, князь?

     — Так  ведь соратники мы  с  тобой,  а  соратникам друг друга получше

знать надобно.  Я хоть и больше других о тебе ведаю, а все одно: душа твоя

— темный лес.

     — Ваську Шуйского скинуть желаю. Чего тебе еще знать хочется?

     — Его скинуть непросто — голову положить можно. Сошлись два князя, да

царевич, да Набольший Воевода, да сколько времени воюют вместе, а кто ради

чего рискует — неизвестно.

     — Повторял не раз: счастья для Руси хочу.

     — Так ведь счастье —  такая птица,  что в облаках летает.  Изредка на

землю спускается. Какова она и откуда — то людям не ведомо.

     — Воли хочу, князь, воли.

     Телятевский пожал плечами.

     — И так вольны мы с тобой.  Тебе ли еще воли желать?  Значит, чего-то

еще хочешь. Али сам не знаешь, чего?

     Болотников промолчал.

     — Не  гневайся,  что  опять  старое поминаю —  сказал Телятевский,  —

только чего ты все-таки от батюшки моего сбежал?

     — А он меня засечь обещал,  — очень ласково ответил Болотников. — Вот

и  пришлось уматывать из-под княжеского крылышка.  А с чего это ты со мной

такой разговор завел, князь?

     — Любопытен ты  мне,  Иван  Исаич.  Из-под  кнута  бежал,  бесправным

смердом по свету скитался,  а стал вон кем —  Набольший Воевода,  в ратном

деле искусен. Согласись, не с каждым такое случается.

     — Не каждый свою судьбу ищет.  Я искал.  А не искал бы, сейчас бы под

тобой холопом ходил;  может ты  б  меня  уже  засек давно,  —  я,  знаешь,

княжескую волю не больно-то жалую.

     — Крепко князей не любишь, воевода, — усмехнулся Телятевский.

     — Не люблю.  А чего любить?  — Болотников указал вниз. — Вон, видишь,

сколько князей  да  прочих  бояр  за  моей  головушкой буйной аж  до  Тулы

приперлись.

     — Так и за моей тоже, — возразил Телятевский.

     — Тебя да Шаховского царь еще простить может,  меня — никогда.  Я для

него враг лютый.

     — Лютый,  лютый,  еще какой лютый,  — согласился Телятевский. — Ну, а

как,  скажи,  Иван Исаич,  без князей да бояр ты Русь мыслишь, ведь на них

все  держится,  без  них разбой жуткий начнется да  разброд по  всей земле

русской.

     — Авось не начнется.

     — Начнется, — уверенно сказал Телятевский, разбой начнется и разброд.

     — Почему ты,  князь,  всех, кроме себя, разбойниками да развратниками

считаешь?

     — Зачем всех?  Тебя я не считаю ни разбойником, на развратником, хотя

ты вон сколько народу согнал да каждому по сабле в  руку всунул.  Однако ж

ты всех по себе тоже не меряй, Иван Исаич.

     Болотников помолчал. Спустя минуту произнес:

     — Люди —  они добрые,  князь. Ты им только не мешай. А они лучше, чем

ты думаешь.

     На лице князя появилась усмешка.

     — Не лезь под нож — и не зарежут. Так?

     — Если хочешь — так.

     Телятевский немного постоял, подумал, как бы сомневаясь, говорить или

нет, наконец, сказал, наклонившись к Болотникову:

     — Скажи,  воевода,  никому не откроюсь, может, ты царем хочешь стать?

Ну, не бойся, говори. Тогда я с тобой до конца. А, воевода?

     Болотников отступил на  шаг,  взглянул Телятевскому прямо  в  глаза и

сказал только одно слово:

     — Хитер!

     Повернулся и пошел прочь.

 

 

     Зачем Болотников пошел против Шуйского?

     Вся жизнь толкала его к этому.  Более половины ее прошло в неволе. Но

все же не вся,  только  более  половины.  И  тот  отрезок  времени,  когда

Болотников  почувствовал  себя  человеком,  почувствовал,  что такое воля,

впился в его существо и навсегда засел осколком в его душе.  Без  воли  не

жизнь,  без воли нельзя.  Тесно без нее, плохо. Совсем недавно стал Ванька

Иваном Исаичем,  но обратно в Ваньку его уже никогда не превратить. Скорее

умрет, но умрет Иваном Исаичем, не Ванькой.

     Зачем  пошел  против Шуйского князь  Шаховской?  Наверное,  затем же,

зачем и Андрей Телятевский:  гордые, дерзкие, править хотят, не желают под

Шуйским  ходить.  Как  сказал  однажды Шаховской,  «под  Годуновым побыли,

теперь под Шуйским,  потом под Сабуровым...  Так,  глядишь, и до Романовых

дойдет.  Позор-то какой!» Князья!  А что сделаешь — тоже рюриково семя. По

дороге им с Болотниковым, ну и ладно.

     Зачем пошел так называемый царевич Петр?  Это совсем понятно:  если б

казацкий атаман не бунтовал — не был бы он казацким атаманом.

     Ну,  Димитрию-самозванцу и  польским панам сам бог велел на  русского

царя переть, здесь все ясно.

     А  вот зачем пошел бунтовать Алеша Светлый,  понять не так-то просто.

Действительно,  что подтолкнуло этого чистого мальчика к участию в грязном

и  кровавом  бунте?  Чистые  мечтанья?..  Да  нет,  они  еще  расплывчаты,

неопределенны.  Ненависть?..  Стоило заглянуть ему  в  глаза,  чтобы стало

ясно,  что ни о  какой направленной,  осознанной ненависти не может быть и

речи.  Алеша верил Болотникову,  верил безоглядно;  он  видел в  нем  кого

угодно  —  отца,  учителя,  но  только не  бунтовщика.  Алеша  был  предан

Болотникову всей душой, и эта преданность сделала его заметным человеком в

Болотниковском окружении.

     Он был смел и наивен. Причем наивность иногда доходила до глупости, а

смелость, казалось, происходила из неумения различить опасность. Алеша был

добрым, безобидным малым. Хорошим малым.

     И еще ему везло.  В бою он очертя голову лез в самую гущу.  Всегда. И

удивительное дело —  никогда еще  не  был даже ранен.  Везунчик —  вот кто

такой был Алеша Светлый.

     Поэтому  когда  Алеша  вызвался  подорвать плотину  —  его  не  стали

отговаривать. Если кому и должно повезти — так только ему.

     Болотников подошел к Алеше и крепко его обнял.

     — Благослови тебя Господь, — сказал. — Доплыви.

     Алеша  мотнул  головой,  лихо  отбрасывая  непослушные русые  волосы.

Улыбнулся.

     — Доплыву, Иван Исаич. Будет Шуйским веселье!

     Болотников  поцеловал  его  в  губы,  слегка  подтолкнул к  выходу  и

отвернулся. А князь Телятевский еще долго грустно глядел ему вслед.

     Ладья, доверху нагруженная бочонками с порохом, в которой плыли Алеша

Светлый и еще пять человек, взорвалась, не дотянув каких-то ста саженей до

плотины.

 

 

     Болотников сидел за столом, сжав в крепкий кулак пальцы левой руки, и

медленно, вдумчиво пил густое красное вино. Тяжелый, немного хмельной взор

его бродил по стенам.

     Напротив сидел Шаховской.

     Шаховской  поглядел,  как  Болотников опорожнил  еще  один  кубок,  и

сказал:

     — А ты,  Иван Исаич,  поздоровей пить будешь,  нежели царевич.  Тому,

чтоб совсем окосеть, семи таких кубков хватает.

     — Пошто мне царевич?  Князь, Григорий Петрович, мне царя надо. Где же

царь? Царя бы сюда...

     — Придет  Димитрий,  Иван  Исаич,  придет обязательно.  Конечно,  без

нижних складов туговато будет,  да ничего: Тула Калуги покрепче. И запасов

на нас,  слава богу, хватает. Хватит, чего там, должно хватить. А Димитрий

не задержится,  я верю.  Нам лишь бы срок переждать.  Ну,  люду тульскому,

ясное дело,  придется потерпеть малость. Так не впервой же. Про то, что ты

давеча говорил, думал я, воевода, и так тебе скажу: нечего нам за шеи свои

опасаться —  чтоб их  свернуть,  тулянам надо здорово еще  руки отрастить.

Силы-то у нас хватает,  есть сила.  Все есть,  лишь терпение надо иметь. А

терпеть не нам с тобой учиться, правда, Иван Исаич?

     Болотников молчал.

     — Что хочу тебе сказать,  воевода,  — продолжал Шаховской. — Не очень

хочется,  но надо сказать.  Сомневаюсь я в Андрее Андреиче.  Чуть-чуть, но

сомневаюсь.  Как  бы  чего не  замыслил.  Вера верой,  согласие согласием,

однако ж поглядывать за ним не лишнее будет, я так думаю. Да и забывать не

следует,  что Андрей Андреич позже всех к нам приткнулся. О чем-то думает,

а  о чем —  не говорит.  Я с ним как-то попытался откровенно потолковать —

отмалчивается. Может, сказать нечего, а может — есть, да желания нет.

     Шаховской встал, прошелся взад-вперед.

     — Ты понимаешь, Иван Исаич, — возбужденно заговорил Шаховской, — мы с

тобой  одинаково мыслим;  с  самого  начала,  как  ты  у  меня  в  Путивле

объявился,  я увидел:  одинаково думаем,  одного хотим. — Шаховской сделал

энергичный жест:  —  Русь пер-ревер-нуть,  поменять здесь все. Шуйских — к

чер-рту! Московских бояр — к чер-рту! Руси нужны новые люди! Мы знаем это,

воевода! А вот как Телятевский, знает ли? Сможет ли он стать одним из этих

новых людей?  Ведь если не сможет — он с нами только до времени, так ведь,

воевода?

     Болотников молчал. Он пил. Шаховской, правда, не очень и ждал ответа.

     — У нас есть цель,  —  уверенно сказал он, снова усаживаясь за стол и

тоже наливая себе вина.  —  У  нас есть цель,  и  ради этой цели нам стоит

рисковать, стоит страдать и жертвовать. Жертвовать покоем и многим другим.

Алеша Светлый подорвался не зря.  Те туляне, которым суждено умереть здесь

от  голода,  тоже умрут не зря.  Потому что мы знаем,  зачем все это надо.

Впереди, Иван Исаич, великие дела. Я вижу их. Впереди новая Русь!

     Болотников наконец  остановил  свой  блуждающий взор  на  Шаховском и

резко сказал:

     — Знаю!

 

 

     С  той  стороны  к  восставшим  перебежал  стрелецкий  сотник  Степан

Стеблов.

     — Чего переметнулся? — спросил его Болотников.

     — Обида взяла,  воевода,  —  ответил Стеблов.  —  Царь у меня суженую

отнял.

     — Где это видано,  чтоб цари у  сотников суженых отнимали,  да  еще в

походе?

     — Не отнял — попортил. Да все одно что отнял.

     Сотник был стройный,  широкий в плечах,  —  большой такой мужик.  Про

обиду  свою  много  не  распространялся —  немногословен.  Болотникову это

понравилось.  Он  словно бы  заглянул к  нему в  душу своим пронзительным,

испытующим взглядом исподлобья,  но  сотник  не  отвел  глаз,  выдержал до

конца.

     — Ладно, иди, — сказал воевода. — Беззубцев, проводи его к себе.

     А когда сотник вышел, вполголоса добавил:

     — И смотри: глаз да глаз. Кто знает, что за человек.

     В  Туле было тепло,  пасмурно...  и спокойно.  Удивительно:  нигде не

бывает так спокойно,  как в осажденных городах накануне решающего момента.

Потом или осажденные сдают город, или выводят войска на последнюю схватку,

или  в  городе начинается бунт,  или неприятель идет на  решающий приступ,

взбираясь на  стены,  или он  же уводит войска от греха подальше,  узнав о

подходе подкрепления,  да что угодно может быть потом, но перед самым этим

«что  угодно» в  городе  всегда  очень  тихо.  Эту  истину Андриевский уже

усвоил.

     Он  не  ожидал,  что Иван Исаич будет именно таким.  Он  привык,  что

исторически  известные  лица  в   непосредственном  общении  очень  сильно

отличаются от своих многочисленных портретов и описаний. Однако Болотников

неожиданно оказался совершенно таким же,  каким его представляли биографы,

романисты, исследователи. Вгляд у него мощный, ничего не скажешь...

     Идя по городу,  он мельком услышал что-то нелестное  по  поводу  царя

Бориса  худородного.  И вспомнил,  как пришел к Годунову ночью,  в обличье

предсказателя. Он гремел тяжелой цепью и чуть не упал от удивления, увидев

совсем не того,  кого ожидал.  Он пришел к хитрому, изощренному в политике

царедворцу.  А  увидел  маленького,  очень  уставшего,  умного  и  доброго

человека,  любящего людей и не знающего,  как им помочь. Но ищущего. Тогда

Годунов еще не был царем.  Он пообещал  ему  семь  лет  царствия,  и  этот

человек так заинтересовал его, что он нарушил свое правило и пришел к нему

еще раз,  но уже незадолго до его смерти.  «Скользкий Шуйский, — задумчиво

сказал  тогда  Годунов,  —  если он и заберется на трон,  то только как-то

боком, и ему будет там очень неудобно сидеть». А за окнами кричали: «Долой

Бориса!» — и через час Годунов казнил Андриевского.

     Теперь  «скользкий  Шуйский»  под  стенами  Тулы.   А  на  троне  ему

действительно неуютно. Один Болотников чего стоит. А что еще предстоит...

     Интересно,  Контролеры уже здесь? На этот раз его вычислить не так уж

сложно, поэтому лучше, чтобы их здесь еще не было.

     Около пяти  нулевых  лет  назад  Андриевский  отправился  в  гости  к

Владимиру  Мономаху.  Тогда Бенью действовал очень удачно,  сразу напал на

след Андриевского и быстро перекрыл все подходы к  великому  князю.  Целый

месяц  продолжалась  игра  в прятки,  ни тот,  ни другой не могли узнать в

окружении Мономаха друг друга.  Однако,  Бенью все  же  преуспел  —  после

долгого противостояния он угадал-таки Андриевского.  Эта была единственная

победа Бенью.  То есть арестовывал Андриевского он  еще  не  раз,  но  тот

случай остался единственным, когда он успел взять Андриевского ДО Диалога.

Нельзя, чтобы это повторилось.

     Бенью...  Рыцарь запрета.  Специалист в  своей  области.  Андриевский

усмехнулся, подумав, как это интересно звучит: «Специалист по мне».

     Ладно, лучше не думать о Контролерах,  когда впереди Диалог. Диалог —

это главное, Контроль — лишь неприятная часть всего дела. Уход от Контроля

—  это технический вопрос,  и в принципе со временем этому может научиться

каждый.  Чтобы помочь объекту,  нужно иметь талант. И одного таланта мало,

надо  иметь их два — один в голове,  а другой — в сердце.  Когда-то бывает

важнее первое, когда-то второе, на разных стадиях по-разному.

 

 

     Из «Теории психотерапевтической помощи в  системе множества ненулевых

плоскостей» М. И. Андриевского, Киев, изд. «Наука», 2113 г.:

 

     «...именно для этого служит данная

 

                              Краткая схема.

 

     1 стадия.  Подход издалека,  пробуждение интереса у объекта. Возможен

легкий спор по общим позициям.

     2 стадия.  Опровержение  объекта  по  всем  основным вопросам.  Самый

опасный для контакта момент,  требует изящной балансировки на грани обрыва

контакта с объектом.  Данная стадия необходима как катализатор. Следствием

должно  являться  более  глубокое  самостоятельное  мышление  объекта   по

основным вопросам.

     3 стадия. Полная искренность. Но на уровне понимания объекта.

     4 стадия.  Уход.  Желательно,  чтобы сам уход становился частью всего

Диалога».

 

 

     Почти двое суток потерял в Калуге-1877 Франсуа Бенью,  пока, наконец,

установил, что в Калуге-1877 года Циолковского вообще нет и быть не может.

Он приедет сюда гораздо позже, в 1892 году. Тонкая догадка Бенью оказалась

заблуждением,  грубейшей  фактической  ошибкой.  Только  тогда  из  океана

адресов в голове Бенью вынырнула Тула-1607,  в которой сидел в осаде такой

человек, как Иван Исаич Болотников.

     Затем Иванчук принес весть о  том,  что ребята-анализаторы установили

на  диаграмме следа  «Ковбоя»  место  торможения.  Этим  местом  оказалась

плоскость 7/XVII-АК  6,8.  Тула-1607!  Бенью  сразу  стало легче на  душе.

Теперь его мысль о Болотникове находила подтверждение. Но вместе с тем это

означало,  что  Андриевский  либо  воспользовался неизвестным  Контрольной

Службе коридором,  либо все же рискнул нырнуть с  головой в  Красный бриз,

что тоже наводило на грустные мысли:  Бенью нырнуть в Красный бриз вряд ли

бы решился. Выходит, что Андриевский знает о Красном бризе гораздо больше,

чем Контрольная Служба.

     Так или иначе, сотрудники Контрольной Службы продолжали поиск во всех

подозреваемых плоскостях по  всему жизненному пространству,  а  сам Бенью,

взяв несколько человек, отправился в Тулу.

     Болотников Бенью понравился.  Бенью сразу сделал попытку найти в  его

глазах остаток разговора с Андриевским,  однако ничего такого там не было.

Видимо,  Бенью все-таки успел и  появился здесь еще до  разговора.  Теперь

оставалась сущая мелочь, найти в крепости самого Андриевского.

     Тула-1607 ничего особенного из себя не представляла:  город,  похожий

на многие другие в жизненном пространстве.  Телесная субстанция Бенью, как

и положено,  была широкоплечей,  здоровой,  ничуть не  похожей  на  самого

Бенью,  зато — знакомой со всеми видами единоборств, с которыми был знаком

Бенью.  Бенью  вспомнил  добрым  словом  инженерный  отдел  Службы.   «Для

разрушения  данной  телесной  субстанции и возвращения в Нулевую Плоскость

девять раз нажать на родинку под правым соском». Что ни говори, а инженеры

сделали  большой  шаг  вперед.  Сколько  раз  Бенью приходилось прыгать из

плоскости в плоскость,  сколько раз он разрушал  за  собой  использованные

тела  и,  кроме  нескольких  случаев,  практически не испытывал неприятных

ощущений.  Правда,  то,  что он чувствовал,  тоже кайфом не назовешь, но к

этому можно привыкнуть.  Как к невесомости.  Да и никуда не денешься, если

желаешь работать в КС.

     За последние пять суток Бенью первый раз пожалел Андриевского. За все

время своей деятельности тот  лишь  несколько  раз  сумел  воспользоваться

инженеристикой,  и  то  пока  был  почти  неизвестен.  Впоследствии  таких

возможностей у него не было,  и он всегда  прыгал  чужаком,  «пиратом».  А

чтобы  чужак попал обратно в Нулевую Плоскость,  в той плоскости,  куда он

нелегально просочился,  он должен умереть. Реально умереть, по-настоящему,

со всеми отсюда вытекающими ощущениями.  Экспериментально это выяснили еще

очень давно,  еще когда жизненное  пространство  не  называлось  жизненным

пространством.  В  дальнейшем  происходили  прелюбопытнейшие случаи.  Так,

например,  один нарушитель совершенно случайно  попал  в  тело  известного

французского актера,  которому положено было умирать лишь через пятнадцать

лет.  Пришлось отправлять  специальную  группу,  чтобы  упросить  «пирата»

согласиться  на  добровольное  пятнадцатилетнее  заключение в теле актера,

причем на третьем плане,  где-то  в  глубинах  подсознания.  И  что  самое

обидное  —  как  только  через  пятнадцать  лет ставший знаменитым «пират»

наконец вернулся, сразу же был изобретен способ искусственного возвращения

подобных заплутавших странников.  Способ, однако, очень сложный, требующий

огромных  энергетических  затрат  и  к  тому  же  довольно  опасный  из-за

странного влияния темпоральных вихрей. Вся аппаратура была сразу же отдана

под строгую опеку Контрольной Службы.

     На этот раз Андриевский также пребывал в  Туле чужаком.  Он откуда-то

имел   очень   точную  информацию  и   всегда  пиратствовал  исключительно

корректно,  вселяясь в  тела  только тех  объектов,  которые должны были в

самое  ближайшее время  каким-нибудь  образом  погибнуть.  Поначалу  Бенью

пытался  предугадать его  выбор  на  основе  знания  будущих  событий,  но

неизменно   обманывался  и   постепенно   отказался   от   этого   метода,

возвратившись к простому,  традиционному поиску.  Однако теперь,  когда он

видел распятие,  он почему-то сразу начинал размышлять, а не было ли целью

Христа  всего  лишь  поговорить  по  душам  с  Понтием  Пилатом.  А  потом

вспоминались шесть часов на  кресте.  И  как  ни  отгонял Бенью эти мысли,

ничего не мог он с собой поделать.

     Итак,  в  Туле-1607  в  момент  прибытия  Бенью  находилось 40  тысяч

человек.

     Кто-то из них был Андриевским.

 

 

     На  землю неторопливо падал первый осенний еще снег,  падал и  тут же

таял,  растворяясь в  грязи и образуя слякоть.  Князь Телятевский,  хлюпая

грязью, подошел к избе, в которой жил Болотников, и с удовольствием ступил

на деревянный настил перед входом в избу.

     Из дверей вышел князь Шаховской.

     Князья посмотрели друг на друга.

     — Какой снег мокрый, — сказал Шаховской.

     — Хоть такой. Погода долго мутная была — и такой снег к добру.

     — Мокрый снег...  —  задумчиво повторил Шаховской.  —  Мутное небо...

Решающий миг наступает, Андрей Андреич. Что воеводе посоветовать хочешь?

     — Ничего не хочу советовать.  Послушать хочу,  что скажет,  — ответил

Телятевский и прошел в избу.

     В горнице было тихо, уютно. Светло.

     Болотников стоял спиной к двери, сложив руки на груди.

     — Вода пошла, князь, — сразу сказал он.

     — Что теперь?

     — Теперь хуже, чем было. Треть города скоро будет под водой. Вылазка!

Что ж еще?.. Тесновато стало в городе, пора!

     — Бесполезно ведь.

     — Ну... а вдруг? — без особой уверенности сказал Болотников.

     — На бога уповаешь?

     Болотников криво усмехнулся:

     — Для меня на бога уповать —  последнее дело. Сейчас только на себя и

на свою силу уповать можно. А у бога потом хорошо грехи замаливать.

     Болотников умолк, затем, круто развернувшись, с силой заговорил:

     — Мне  Шаховской только что говорил:  запереться,  мол,  в  кремле и,

кроме ратных, никого туда не допускать. Год просидеть можно. А, князь?

     — Думай, — спокойно ответил Телятевский.

     — Думай,  думай...  А  что  думать?..  К  Шаховскому гонец пробрался:

Димитрий,  мол,  где-то под Минском объявился.  И Петр Федорыч,  дитя наше

царское,  говорит,  еще атаманы с юга идут.  Идет к нам народ.  Так что же

думать?

     Телятевский неторопливо отодвинул скамью и сел.

     — А ты веришь в Димитрия, воевода? — задал он вопрос.

     Тот вопрос, что давно уже пытал Болотникова, да все не хотелось вслух

об  этом говорить,  даже думать впрямую об этом не хотелось.  А  князь вот

взял да и сказал. Как по голове ударил!

     — Ты  веришь в  русского царя Димитрия?  —  продолжал Телятевский.  —

Может,  это не он,  может,  шляхта на Русь идет? Ее здесь давно не видали,

так ведь, Иван Исаич? Как же мы все на Руси без шляхты?

     Болотников слушал.

     — А атаманы, может, пограбить просто хотят? Ну, в чистом поле грабить

стало некого,  так сюда  податься,  под  твое  крылышко.  Того  же  мужика

потрясти, такого самого, каким ты от нас, Телятевских, на волю подался...

     — Замолчи!

     — Хорошо.  Если ты уверен, что это не так, то что же... Тогда можно и

замолчать. Если ты уверен.

     — Умен, князь, вижу — зело умен. Да только что делать — не знаешь.

     — Потому и спрашивал тебя давеча на стене:  знаешь ли ты, что делать?

Знаешь ли, чего хочешь, чего тебе надобно?

     — Воли!!!  —  почти истерически вскрикнул Болотников.  — Воли и жизни

светлой! Не понятно?! Опять не понятно?!

     Телятевский обхватил голову руками.

     — Понятно,  воевода, понятно, — горько сказал он. — Понятно, что куча

народу должна жизнь потерять,  чтобы ты,  Иван  Исаич,  хоть издалека волю

свою увидел.  Далеко до нее,  Иван Исаич,  очень еще далеко.  И чем дальше

идти —  тем больше людей на тот свет переправить придется.  И  своих...  И

чужих... Просто людей. Не жаль?

     Болотников глядел почти с ненавистью.

     — Лучше пусть Шуйский как хочет изголяется. Так?!

     — Да нет... Нет, воевода, не так. Не лучше.

     — Ну?!  Так что же  ты,  князь,  от  меня хочешь?  Что ты мне в  душу

плюешь?

     — Иван Исаич!  Ответь сам себе, даже не мне — себе; но ответь честно,

до самого конца честно; чувствуешь ли ты за собой полное право кого угодно

смерти предавать? Коли чувствуешь — тогда есть у тебя такое право.

     Болотников тяжело вздохнул.

     — Что же мне, по-твоему, свою шею подставлять?

     — Лучше  подставлять  чужие,  — твердо сказал Телятевский.  — В конце

концов,  войска в Туле  тридцать  тысяч,  а  самих  тулян  —  всего  тысяч

десять-двенадцать,  в три раза меньше.  Если город возьмут, его отдадут на

разграбление,  как водится,  на три дня,  пощады не будет. В конце концов,

так  было всегда,  испокон веку,  от рождества Христова.  И еще раньше.  В

конце концов...

     — Хватит!  —  оборвал Телятевского Болотников.  —  Я знаю все, что ты

скажешь...

     — Да, ты все это знаешь. И ты сам так думаешь, воевода. И я знаю, что

ты так думаешь...

     Болотников стиснул зубы, лицо его посуровело.

     — Да  ты,  князь,  никак  меня  к  Шуйскому  переманить удумал.  Мол,

пожалуй,  царь,  подари жизнь,  а  я  уж  на  брюхе  перед  тобой  ползать

согласный.  И перед господином своим,  — здесь голос Болотникова загремел,

как колокол,  —  князем!  Телятевским!  Андрей Андреевичем!!!  Поберегись,

князь!

     Телятевскому пришлось  отскочить в  сторону:  Болотников,  словно  не

замечая, пошел прямо на него и, хлопнув дверью, выскочил из горницы.

     В этот же день спустя два часа была вылазка.

 

 

     Из «Теории психотерапевтической помощи в  системе множества ненулевых

плоскостей» М. И. Андриевского, Киев, изд. «Наука», 2113 г.:

 

                  Моя концепция — активное сострадание.

 

     Сострадание всегда было характерно для нашего отношения к  обитателям

старых плоскостей,  вообще к  той  жизни.  Но  это сострадание всегда было

пассивным.  Я же предлагаю активное сострадание;  заметьте,  не жалость, а

именно сострадание,  основанное на понимании и уважении. Жалость исключает

уважение.   Пассивное  сострадание  чем-то  напоминает  жалость.  Активное

сострадание без уважения невозможно.

     Добрые  чувства  необходимо  претворять  в  жизнь.   И  кто,  как  не

психотерапевт, должен обратить, наконец, свое внимание...»

 

 

     Снег падал и падал. И все так же таял.

     Вылазка закончилась неудачей.  Многие в  крепость не  вернулись.  Кто

переметнулся, а огромное большинство осталось лежать в талой грязи.

     Воевода был чернее тучи.

     Телятевский в вылазке не участвовал. Словно ничего не было, словно не

замечая хмурости Болотникова, он вновь подошел к нему.

     — Спросить надо, воевода, — сказал Телятевский.

     — Спрашивай. Отвечу, — резко откликнулся Болотников, не оборачиваясь.

     — Ты  победишь.  Пожертвовав Тулой,  ты  получишь Москву.  Ты сгонишь

Шуйского с трона. Допустим. Что ты будешь делать дальше?

     — Истинный государь придет, — ответил Болотников.

     — И все? — пытливо спросил Телятевский.

     Болотников подставил ладонь.  В нее упали несколько красивых снежинок

и тут же исчезли.

     — Ты,  может,  считаешь,  что я  о том не думал?  Ошибаешься,  князь,

думал. Не раз думал... Слова такие есть — господин, хозяин. Знаешь?

     — Знаю. Ты их ненавидишь.

     — Опять ошибаешься,  князь,  все время ты ошибаешься...  Я  их люблю.

Всем сердцем. Хорошие слова. Любой человек, — Болотников нажимал на каждое

слово,   и  чувствовалось,  что  обо  всем,  что  он  сейчас  говорит,  он

действительно думал и думал крепко,  —  любой человек должен быть сам себе

господином и хозяином земле своей.  Сначала я стал таким сам.  На это ушло

много времени.  Теперь тащу  других.  Хотя  почему тащу  —  сами  идут.  И

правильно делают!

     — Все ли понимают, куда идут? — очень тихо спросил князь.

     — Не знаю,  — честно ответил Болотников. — Знаю только, что хозяин на

земле не тот,  кто какие угодно пакости на ней творить может,  а тот,  кто

жизнь на  ней вольготней хочет сделать,  привольнее.  А  на Руси для этого

перевернуть все надо с головы на ноги,  —  там,  глядишь,  и переменится к

лучшему.  Драться надо,  князь.  Драться с  теми,  кого  ненавидишь,  —  и

побеждать.

     — «Глядишь»...  — Телятевский невесело усмехнулся. — По-моему, ты сам

никак понять не можешь, как выглядит эта твоя «воля»...

     — Там увижу.

     — Сомневаюсь.

     — А коль сомневаешься — держись подальше. Сейчас уже терять нечего. К

Шуйскому тебе отсюда дороги не будет. Вот так вот, князь. Опоздал!

 

 

     Атаман Беззубцев должен был  признать,  что  во  время вылазки Степан

Стеблов проявил недюжинную силу  и  ловкость.  Когда на  него  набросились

сразу три стрельца, очевидно, желая захватить в плен, он легко раскидал их

в разные стороны.  Правда, больше Беззубцев за ним не следил — не успевал,

в  драке своих забот хватает.  Но  Стеблов,  который все время находился в

окружении неприятелей,  вернулся в крепость цел и невредим. «Хороший воин,

лихой», — решил Беззубцев.

 

 

     — Я царевич или кто, воевода?!

     Петр Федорыч был взбешен.  Болотников отметил,  что, пожалуй, впервые

видит атамана-царевича трезвым.  Впрочем,  Петр Федорыч трезвый не  так уж

сильно отличался от Петра Федорыча пьяного.

     — Что случилось, Петр Федорыч? — спокойно спросил Болотников.

     — Пошто моих людей обижаешь?  Казаки жалуются.  Они привыкли так: что

их —  то их.  В городе стоим —  значит,  город наш. Ты как же это, меня не

спросясь, моих-то казаков...

     — Как они привыкли? — переспросил Болотников.

     — Что уж их — то их. Так казаки считают.

     — Ты тоже так привык?

     Атаман гордо поднял подбородок.

     — Я царевич. Я привык, что моим становится все то, что я захочу!

     — Захоти  Шуйского  Ваську,  а,  Петр  Федорыч,  —  ласково  попросил

Болотников. — Ну, захоти, очень тебя прошу! Или сразу московский кремль?..

Видно, плохо ты его хочешь.

     Петр  Федорыч изумленно глядел  на  Болотникова.  Болотников в  ответ

порассматривал его с минуту, потом вдруг резко сказал:

     — Казаки твои грабить удумали.  Грабить и убивать.  В городе, что нас

приютил.   И  я,  Набольший  Воевода  царя  Димитрия,  отдал  преступников

горожанам. На расправу! Меня, Петр Федорыч, народ как Болотникова уважает,

как  Ивана Исаича,  а  тебя —  как царевича.  Как царевича,  Петр Федорыч,

своего царевича. Хочешь им остаться — веди себя подобающе.

     Петр Федорыч закусил губу.

     — Что скажешь? — спросил Болотников.

     — Хорошо, — выдавил атаман. — Хотя казаки прежде того не ведали.

     — Казаки прежде много чего не  ведали,  —  оставил за собой последнее

слово Болотников.

 

 

     «Опровержение объекта по  всем  основным вопросам.  Следствием должно

являться более глубокое самостоятельное мышление объекта».

     Осуществляется ли это положение?  Не напрасно ли все,  что он делает?

Эти стандартные вопросы остаются всегда,  сколько бы таких случаев не было

за душой,  сколько бы опыта,  наработанного за двадцать лет, не накопилось

бы в известном дипломате.

     Этой  ночью он  решил прогуляться по  улочкам Тулы.  После перехода у

него почему-то первое время была бессонница.

     Ночной средневековый город. У него всегда возникало странное ощущение

этакого приятного, щекочущего нервы страха. Он боялся темных средневековых

городов — и тем не менее никогда не упускал возможности ночных прогулок по

ним.

     Он  навсегда  запомнил пораженный чумой  Льеж-11/XI.  Запомнил каждым

своим нервом. Ночь. Тьма. И вдруг из-за поворота выплывают одинокие черные

фигуры  в  капюшонах  и  с длинными  страшными  крючьями  в руках.  Именно

одинокие фигуры.  Их было трое или четверо,  но вместе с  тем они казались

ужасно одинокими.

     В Льеже он второй и последний раз в жизни любил женщину. Он прекрасно

знал, какая это трагедия — полюбить в чужой плоскости. Ведь он, как и все,

читал «Влюбленную смерть» Симеона Яроцкого. В Льеже он проверил эту истину

на себе. Он любил ее целых пять дней, а потом появились фигуры с крючьями,

и ее тело сожгли вместе с другими такими же телами.

     Это  называлось «Дело  №  38».  И  это  осталось  самым  страшным его

впечатлением.

     Господи, а как мучительно умирать от чумы!..

     Он вздрогнул,  когда из-за поворота показались несколько человек.  Но

это был не Льеж, это была Тула. И это был ночной дозор.

     Начальник дозора окликнул его,  но  подойдя поближе,  увидел знакомое

лицо, почтительно поздоровался, и дозор прошел дальше.

     Ладно,   хватит  воспоминаний.   Вспоминать  можно  бесконечно.   Ему

предлагали написать книгу  —  или  художественную,  или  мемуары.  Кстати,

предлагали те  же  Контролеры,  которые его и  ловили.  Обещали немыслимый

успех. Он отказался. Рано. Потом когда-нибудь.

     Пока  его  интересует  Болотников.  Серьезный  человек,  такой  вроде

суровый,   а  нет-нет,  да  и  прорвется  у  него  неожиданная  лукавинка.

Любопытно, каким бы он был веке, скажем, в двадцать первом? И каким он был

в  детстве?  Пока не столкнулся как следует с  жизнью лоб в лоб.  Веселым?

Наверное,  веселым,  потому что нет в нем этой «вселенской скорби» которая

так характерна для многих мыслящих людей. И для многих бунтарей. У него не

то,  у него это не врожденное —  жизнь воспитала.  И еще он очень русский.

Есть такие. Вот Кромвель был очень англичанин, а Болотников очень русский.

Поди объясни в  Нулевой Плоскости,  что это такое,  —  не поймут.  И слава

Богу!  Но здесь это есть,  и это надо чувствовать, а чтобы почувствовать —

здесь надо побывать.  С  другой стороны,  вот же  Контролеры этого тоже не

понимают, хотя и мотаются по пятам. Может, надо еще и пожить в этой шкуре?

     Ночная Тула-XVII.  А  в Туле-XVII ночью иллюминация,  веселые люди на

улицах,  круглосуточно работающие рестораны,  и совсем недавно разгорелись

споры,  а  нужна ли  вообще ночь,  не  сотворить ли  искусственное солнце.

Правда, сторонники темноты все-таки победили; оказывается, ночь еще нужна,

без нее что-то будет не так.  Там хорошо. А здесь уже начали есть собак, а

еще  три-четыре недели —  и,  гляди,  начнется людоедство.  Не  в  войске,

правда, — в городе.

     Сегодня днем Болотников вывел своих драться за стены.  И  сам дрался.

Андриевский видел,  как  он  рвался  в  бой,  как  он  рвался выместить на

стрельцах  свои  неудачи,  свои  мучения,  выплеснуть  в  драке  все  свои

сомнения.   Облегчить  душу.  Возможно,  он  даже  искал  смерти,  легкой,

мгновенной  смерти  от   умелой  руки  стремительно  несущегося  на   тебя

неприятеля.  Хотя нет,  в его глазах еще нет обреченности.  Но неудержимой

жажды жизни,  стремления выжить во  что  бы  то  ни  стало тоже  уже  нет.

Возможно, он дрался, сам не сознавая, чего ищет в этой схватке, но так или

иначе,  — ему еще рано умирать. И он не погиб бы, даже если бы очень этого

хотел. Как бы он ни хотел — это выше его сил.

     А  интересно —  что бы Андриевский стал делать,  если бы вопреки всей

логике —  да  что  логике!  —  вопреки всем  законам природы Болотников не

вернулся бы после этой вылазки. Если бы его все-таки убили. И что бы стали

делать Контролеры,  если они  уже здесь?  Ткнули бы  Ивана Исаича копьем в

горло —  и  все.  Ведь произошло бы  невозможное.  Что тогда?  Он про себя

усмехнулся —  вот  это  был  бы  парадокс,  вот  это  удар по  сложившимся

представлениям!

     Нет, Иван Исаич, тебе еще жить, тебе еще страдать и тебе еще думать и

думать о своей судьбе, о судьбе людей, что рядом с тобой, о своей родине и

о  тех  странах,  где довелось побывать,  и  тебе еще вслушиваться в  свою

непокоренную, бунтующую совесть. И принимать решение. Я-то знаю, каким оно

будет,  но  тебе еще нужно решиться.  Еще нужно переломить себя.  А  потом

ждать конца, в темноте, полной темноте, с выколотыми по воле царя Шуйского

глазами.

     Я знаю... Я знаю...

     И  я  не  могу сказать наверняка,  кому из нас легче:  тебе с  твоими

мучительными поисками ответа или мне с моим ужасающим знанием.

     Я хочу облегчить твою тяжкую долю.

     А может быть,  я всего лишь хочу таким способом облегчить жизнь себе?

Облегчить мой  больной мозг,  который так  остро чувствует свой долг перед

всеми вами  —  ушедшими,  пропавшими,  изнасилованными жизнью и  часто так

несправедливо забытыми.

     А вообще-то, это даже не мой долг, а долг всего нашего благополучного

мира. Но необходимость его выплаты чувствую пока что только я.

 

 

     Когда  Бенью  был  маленьким  мальчиком,  он,  как  и  все  маленькие

мальчики,   очень   любил   фильмы  с   погонями,   страшными  чудовищами,

благородными героями,  преследованиями среди звезд и т. п. И что интересно

— его  симпатии обычно  принадлежали не  тем,  кто  догонял,  а  тем,  кто

спасался,  тем,  кто уходил от преследователей.  Именно они, беглецы, были

честными и смелыми, именно на их стороне в подавляющем большинстве детских

фильмов была правда.  А  преследователи были всесильные,  холодные и вечно

хотели от честных и  смелых героев чего-то непотребного:  то в космический

замок  засадить,  то  в  галактическую тюрьму, то  выведать тайну сокровищ

шестой планеты звезды Бета Скорпиона...

     Несмотря на свои детские пристрастия,  Бенью стал преследователем.  И

сам  бывши  когда-то  ребенком,  он  понимал,  что  если  бы  сейчас сняли

стереофильм, в котором честного, смелого Андриевского преследовал по пятам

всесильной Бенью, симпатии ребятишек непременно при надлежали бы первому.

     Однако  в  реальной  жизни  все  не  так  просто.  В  реальной  жизни

полезность того или иного деяния не определяется одними эмоциями. Реальная

жизнь намного сложнее. И в ней межплоскостной беглец Андриевский не просто

авантюрист, даже не просто нарушитель закона. Он — угроза. Реальная угроза

существующему мирозданию,  всей системе  человеческого общежития,  кстати,

совсем не плохой  системе.  Поэтому  внешне  неприглядная  запретительская

работа Бенью имеет под собой более чем глубокие основания.

     В  чем  заключается смысл так  называемых «диалогов» Андриевского?  В

посещении  отдельных  обитателей старых  плоскостей,  так  сказать,  людей

прошлого,   и  беседе  с  ними.  Вроде  бы  Андриевский  не  ставит  целью

воздействие на  события,  даже  избегает такого воздействия.  Вроде бы  он

всего лишь играет роль «душеспасителя»,  если можно так  выразиться,  или,

проще говоря, психотерапевта.

     Но!

     Первое но —  это люди,  к которым отправляется Андриевский.  Эти люди

являются личностями незаурядными,  так  как по  теории Андриевского именно

выдающиеся личности в первую очередь имеют право на помощь.  Многие из них

способны оказывать решающее влияние на  ход событий,  на развитие истории.

Как тот же Болотников, например.

     Да  и  в  любом  случае  Андриевский действует все-таки  активно.  Он

действительно ведет настоящий диалог с прошлым.  Хочет он того или нет, он

все равно превышает ту  степень активности в  ненулевых плоскостях,  после

которой линия  Степаняна (линия  свершившегося факта) может  потерять свою

упругость и,  поддавшись воздействию извне,  видоизмениться.  Хватит и той

параллельности,  что уже существует;  всякая новая,  естественно,  чревата

нарушением Стабильного Равновесия.

     Такая  опасность  висит  над  Нулевой  Плоскостью каждый  раз,  когда

Андриевский отправляется в  свой очередной вояж.  И  то,  что пока никаких

катаклизмов не возникало,  не может успокоить Контроль. Кого угодно может,

но не Службу, но не Бенью. Кто знает, что случится завтра? Именно вот этот

парадокс,   именно  эта  трагическая  непредсказуемость  того,  что  может

произойти  ЗАВТРА  В   ПРОШЛОМ  и   заставляет  Бенью   идти   по   следу.

Непредсказуемость прошлого —  что  может быть  хуже?!  И  как  следствие —

нестабильность настоящего, нестабильность Нулевой Плоскости.

     Даже самые добрые намерения способны вызвать большую беду. Что уже не

раз наблюдалось в той же истории на примерах целых государств.

     Поэтому Андриевского предстоит найти и убрать.  Что значит —  убрать?

Это значит каким-то образом оградить его от исторических событий,  которым

суждено совершиться,  заставить насильственно вернуться в  свою плоскость.

Проще всего было бы  убить тело,  но  этого-то  как  раз делать и  нельзя,

потому что Андриевский существует в  чужом теле,  не  в  искусственном,  а

именно в чужом.  Умертвление тела реально существующего человека —  это не

только настоящее убийство, это еще и вмешательство.

     Неизвестно, что хуже.

     Вот  Андриевский мог  бы  без  зазрения  совести  убивать Контролеров

сколько угодно,  в  том числе и Бенью,  —  в данном случае это был бы лишь

возврат в  Нулевую Плоскость,  в  подлинное тело.  Но он почему-то никогда

этого не делает. Может быть, потому что знает, как больно умирать?

     Найти и убрать. Как это непросто, каждый раз это так непросто!

     Впрочем,  первая часть —  «найти» —  Бенью,  кажется, удалась. Почти.

Если, конечно, это опять не заготовка его противника.

 

 

     «Данности везде одни и  те  же:  небо над головой,  земля под ногами,

горизонт  со  всех  сторон.   Земля  непрерывно  омывается  кровью,  жадно

впитывает ее;  кажется, будто это непременное условие ее существования. Но

все же она остается черной».

     Послышались тяжелые шаги. Вошел Болотников.

     На этот раз он пришел сам. Пришел, чтобы продолжить разговор. Пришел,

потому что уже не мог не прийти.

     — Сидишь?  —  спросил воевода,  чтобы что-нибудь спросить. Он ведь не

знал, что князь так или иначе не бросит его наедине с самим собой.

     — Ну что, Иван Исаич? — поднял глаза Телятевский.

     Взгляды их встретились.  «Взгляды встретились» — обычно так говорят о

влюбленных. Но здесь было больше.

     — Теперь я поговорить пришел, князь.

     — Я знаю.

     — И что ты мне теперь скажешь?

     — Ты ведь поговорить пришел, ты и говори. А я послушаю.

     Болотников сел  и  поставил  перед  собой  горящую  свечу  в  высоком

подсвечнике.  Его  глаза оказались на  уровне пляшущего огонька,  который,

отражаясь, заплясал в зрачках воеводы.

     — Я ведь гореть хотел,  — сказал он.  — Гулять и гореть.  Сжечь собой

все это...  всю эту жизнь.  И запалить новую,  огненную. Я чувствовал себя

пламенем,  я люблю огонь.  Я хотел гореть долго.  А сгорел так быстро. Как

эта свечка.  Оказалось,  я не могу быть пламенем.  Я  всего  лишь  свечка,

способная растопить свой собственный воск, не более. Московский кремль так

же недосягаем для меня,  как для этой свечки стог  сена  в  конюшне.  Она,

конечно,  может его поджечь,  но только если ее к нему поднесут и если она

до этого не потухнет от сквозняка.

     Я люблю волю больше жизни.  Но одним вольно умирать,  а другим вольно

убивать слабых.  Нужна ли такая воля?  Но над волей бояре,  а  я  ненавижу

бояр! Так что же делать? Не пойму... То все ясно, а то...

     — Ты еще не сгорел, воевода, — медленно произнес Телятевский.

     — Да...  Еще не все. Еще не достали. Знаешь, меня всегда даль манила.

Даль широкая-а!  дымчатая!  —  Он взмахнул рукой и задел свою свечку.  Она

опрокинулась и погасла. — Видишь? Почему так? А остальные — ничего, светят

себе.

     — Дольше всего светят те свечи, что по церквям ставят.

     Болотников рассмеялся.

     — Ха!..  Так в церквях меня ж анафеме предают!  Ну,  не здесь, в Туле

нет,  что ж они,  самоубийцы,  что ли? А по всей остальной Руси попы поют,

что я дьяволом одержим.  А может,  и вправду так. Я вот что думаю: во мне,

князь,  и Бог и дьявол живут.  Если дьявола боишься,  то и Бога никогда не

узнаешь.

     — Значит, попов тоже не любишь?

     — Мог бы уже давно заметить, что не люблю.

     — А я давно и заметил.

     — Почему тульский архиерей меня не проклял? Боится! Знает, видит, что

плевать я  на него хотел.  Я в одной церквушке как-то Христа видал...  Рот

маленький,  сжатый; глаза строгие, холодные... заранее осуждающие. Он весь

как будто говорит:  «Творите добро! Добро творите, сволочи!» Я удивился...

Знаешь,  бывает:  каждый день смотришь и не замечаешь, а потом вдруг раз —

все, увидел. Вот и я так увидел и удивился. А потом узнал, что эту церковь

по  личному заказу Иоанна Грозного расписывали.  Выходит,  стал  Спаситель

таким, каким его хотел видеть царь-батюшка. То-то.

     («Действительно,  хорошо было  бы  сравнить изображения Христа разных

времен:  Киевской Руси,  татаро-монгольского ига, Дмитрия Донского, Иоанна

Грозного, Смутного времени и позже. Надо будет посмотреть, интересно.»)

     — А вообще,  князь,  появилась у меня еще в Венеции золотая мечта.  А

потом постепенно растворялась она в  дорогах,  в  боях,  в  крови,  даже в

удачах растворялась и  растворилась почти совсем.  Не верю я  уже.  В себя

верю,  в удачу еще могу верить, а в мечту — нет, не верю. Выдумка это моя,

бред, вызванный слишком тяжелой галерной цепью.

     — Трудно было на галерах?

     Болотников не ответил.

     — Много с тобой случилось всего.

     — Я  всегда куда-то шел.  От вас,  князей Телятевских,  —  на вольные

степи.  Потом  —  в  татарский полон.  Потом невольничьи дороги,  не  хочу

вспоминать.  Об этом никто здесь,  кроме тебя, не знает. Потом... В общем,

вся жизнь — дорога. И дорога привела меня сюда — в Тулу, в эту крепость. А

что тебя привело сюда?  Неужели только стремление возвыситься?  Ведь этого

мало для тебя, князь, здесь что-то еще.

     Телятевский улыбнулся.  Очень  хорошо  улыбнулся,  прежде он  так  не

улыбался.

     — Моя жизнь —  тоже дорога,  тоже постоянное странствие.  И меня тоже

привела сюда моя дорога. Я ведь к тебе пришел, Иван Исаич.

 

 

     Из «Теории психотерапевтической помощи в  системе множества ненулевых

плоскостей» М. И. Андриевского, Киев, изд. «Наука», 2113 г.:

 

     «...Открывать себя или нет —  надо решать в каждом конкретном случае.

Бывает,  что  можно  обойтись без  этого:  судя  по  моему опыту где-то  в

тридцати процентах случаев.  Но  чаще приходится все же  говорить о  своем

происхождении или  о  цели  визита.  Обычно после этого объект находится в

двойственном состоянии:  сердце впитывает ваши слова,  а мозг отказывается

вам верить».

 

 

     — Я ведь к тебе пришел, Иван Исаич.

     — Зачем?

     — Посмотреть, поговорить.

     — Зачем?

     — Я прихожу к очень немногим. Лишь к тем, кто этого стоит.

     («Всегда приятно осознать себя избранным.  Тем более,  если ты  этого

заслуживаешь.»)

     — Я не понимаю.

     — Не нужно понимать.  Послушай — этого достаточно. Я прихожу только к

тем, кто оставил о себе в веках добрую память.

     — Я оставил добрую память?

     («Любопытно,  что  первый  вопрос почти  всегда не:  «Кто  ты?»  или:

«Откуда ты?», а вот такой: «Я оставил добрую память?»)

     — Да, пожалуй, — ответил князь Телятевский.

     — Чем же?

     — Подумай.

     — Что  ты,  князь,  мне  голову морочишь?  —  качая головой,  спросил

Болотников.   Однако  это  не  было  простым  вопросом;  это  было  больше

утверждением, вернее, убеждением самого себя.

     — Князь  Андрей  Андреич  Телятевский  давно  был  бы  в  лагере царя

Шуйского.

     — Тогда кто же ты?

     — Твой ангел-хранитель —  или же черт, покупающий твою душу. Что тебе

больше нравится.

     — И чего же ты хочешь?

     — Открыть тебе глаза.

     — Я с двадцати лет живу с открытыми глазами, князь.

     («Хорошо,  что он не спросил: «Зачем?» Это тот вопрос, на который мне

тяжелее всего отвечать.»)

     — Ладно.  Чем же в  таком случае я  оставил добрую память?  Почему ты

пришел именно ко мне?

     — А как ты сам думаешь? За что я пришел именно к тебе?

     Молчание.

     — Потому что я пошел против Шуйского?

     — Нет.  Шаховской тоже  пошел  против Шуйского.  Многие пошли  против

Шуйского.

     — Против царя Шуйского?

     — Нет.

     Молчание.

     — Я не побоялся объявить народу волю. Поднял всю Русь.

     — Нет. Да и далеко не всю Русь ты поднял.

     Молчание.

     — Я  люблю людей и  хочу,  чтобы у  них  было  весело на  душе.  Чтоб

гулялось, пока гуляется.

     — Нет.

     — За что же?

     Молчание.

     — За что же?

     — Ты  еще  не  сделал этого.  Ты  только задумал и  сам боишься своих

мыслей.

     Болотников сорвался с места и бешено замахал руками перед самым носом

Телятевского.

     — Я не верю тебе, князь! Ты врешь, ты подло врешь!

     — Не  верь,  не  надо.  Только послушай.  А  верить не спеши,  всегда

успеешь.

     Телятевский подождал, пока воевода остынет и добавил:

     — Я вижу, что будет.

     Болотников прижался лбом к стене.

     — Я не верю, я не верю тебе, князь!..

     («Интересно, почему Контролерам до сих пор не пришло в голову немного

попиратствовать.  Например,  залезть в  того человека,  с  которым я  веду

Диалог.  Вот было бы весело, если бы в Болотникове вдруг оказался Бенью...

Но нет, они этого не умеют; они бы в него просто не попали.»)

     Болотников обернулся и  впился в Телятевского еще более сильным,  чем

всегда, глубоко проникающим взглядом.

     — Я убью тебя! Я убью тебя прямо сейчас!

     Телятевский улыбнулся.

     — Рано, — только и сказал он.

     Болотников сжал  кулаки,  сжал челюсти и,  казалось,  весь он  сжался

подобно пружине,  которая вот-вот распрямится и уничтожит не только князя,

но и Тулу,  вражеское войско,  Москву,  а с нею всю Русь, весь мир. Как же

должен был сдерживать этот человек свою огромную, бешеную энергию!

     Пружина не разжалась.

     — Выходит,  ради  нескольких тысяч тулян я  должен пожертвовать своим

делом? Все бросить, лишь бы оставить им жизни. А зачем им такие жизни, они

ведь живут как скоты,  в рабстве,  они не знают, что такое воля, что такое

настоящая жизнь.

     («А ведь я  его ни  в  чем не  убеждаю.  Я  просто был бы не в  силах

заставить его на  что-то  решиться.  Он все уже решил без моей помощи.  Но

бремя этого решения он  все время стремился переложить на меня.  Что ж,  я

приму это бремя. Затем я здесь...»)

     — Ты уверен, что если они погибнут, остальным станет намного лучше?

     — Нет. Теперь уже нет. Но почему это так?..

 

 

     Из «Теории психотерапевтической помощи в  системе множества ненулевых

плоскостей» М. И. Андриевского, Киев, изд. «Наука», 2113г.:

 

     «...В неустроенных  обществах,  а  пока  что почти все общества,  нам

известные,  можно назвать неустроенными,  счастье всегда  существовало  за

счет  несчастья.  Люди счастливые обязательно существовали благодаря тому,

что существовали люди несчастные.  И последних  обычно  было  больше.  Для

более благоприятной ситуации просто не было материальной и духовной базы.

     Но  счастье  имеет  тенденцию  увеличиваться  со  временем.   Если  в

начальной стадии развития человечества для  него очень подходила известная

фраза Данте «Оставь надежду всяк сюда входящий»,  то постепенно все больше

рождалось людей, которым надежду можно было уже не оставлять. Это закон: с

течением времени  доля  счастья  все  увеличивается,  а  доля  несчастья —

уменьшается.  Для  каждой плоскости характерно свое объективно сложившееся

соотношение между счастьем и несчастьем.

     Надо раз и  навсегда понять,  что пока несчастье неизбежно,  особенно

неизбежно оно  в  старых  плоскостях,  так  как  чтобы  в  итоге  прийти к

всеобщему счастью,  нужны многие миллиарды людей, прошедших за всю историю

человечества через муки и  страдания.  И  чем лучше человек,  чем чище его

душа,  чем сильнее и  свободнее его ум —  тем больше он будет страдать,  в

какой бы плоскости он ни жил.  Правда,  веке в одиннадцатом, чтобы прожить

жизнь  в  мучениях,  достаточно было  быть  просто  хорошим  человеком.  В

двадцать первом веке просто хорошие люди уже  могут позволить себе роскошь

жить счастливо.  Однако великие, выдающиеся личности всегда будут обречены

на страдания.

     Отсюда  великий парадокс революционных изменений:  с  одной  стороны,

вдохновители переворотов,  бунтов и  революций чаще  всего люди искренние,

они  стремятся  резко  уменьшить  долю  несчастья;  с  другой  стороны,  в

результате неизбежно  нарушается установившийся баланс,  из-за  чего  доля

несчастья в конце концов только возрастает.  Прогресс необратим,  но он не

любит забегания вперед.

     Я пишу:  «счастье»,  «несчастье»...  Я понимаю,  что это абстрактные,

конкретно ничего  не  выражающие понятия и  что  наука  имеет  достаточное

количество терминов,  которые можно было бы употребить.  Но,  наверное,  я

слишком весь обращен в прошлое,  потому что не хочу пользоваться терминами

и ничего не могу с собой поделать. Мне удобней так.»

 

 

     — ...И  все  же...  Можно  ли  бросать свое войско,  спасая несколько

тысяч?  Можно ли бросать огромную страну?..  Прав  Шаховской,  десять  раз

прав... Руси нужны новые люди, которые поведут ее за собой!..

     — Ты все равно не смог бы стать таким человеком,  воевода. У тебя для

этого слишком много совести.

     — Если ты видишь... скажи, что же будет дальше. Потом... — Болотников

на несколько секунд замолчал, — после моей смерти.

     — Много  чего  будет.  Придет  твой  Димитрий.  Вернее,  Лжедимитрий.

Приведет  под  Москву  шляхту.  Потом  Русь  подымется,  погонит  ее  куда

подальше.  Лжедимитрия-самозванца в  Калуге убьют.  Потом  новая  династия

править начнет...  Да много всего.  Важно другое:  доля счастья в  русской

жизни будет постепенно увеличиваться,  а  доля лиха горького —  постепенно

уменьшаться. Медленно, но будет.

     — Князь... Так, по-твоему, из всей моей жизни только конец ее светлым

оказался.

     — Нет.  Нет, Иван Исаич. Ты сумел побороть свой страх. Это — главное.

Страх велик.  Именно он  двигает людьми и  одновременно сковывает их.  Все

неприятности, вся злоба, все преступления движимы страхом.  Человек боится

— и убивает. Боится остаться голым и голодным — и грабит. Боится погибнуть

— и  губит других.  Только потому что боится.  И  так во  всем,  вплоть до

государств.  Государства —  существа наиболее пугливые,  так как собранные

вместе люди боятся еще больше, чем каждый в отдельности. Они делятся своим

страхом,  обмениваются им.  Выходит,  что  всякое  движение вперед  —  это

подавление страха.  Ты  поборол страх.  Ты  хотел добра.  Теперь ты  опять

боишься: ты боишься ошибиться, боишься потерять то, чего не было. И еще ты

все-таки  боишься за  себя.  Совсем  немножко.  Боишься мучений.  Ты  ведь

догадываешься, чем все кончится. Да, ты прав. Цари очень редко держат свое

слово.  И  они никогда никому ничего не прощают.  Чтобы оставаться царями.

Вот так.  Это последний страх,  который ты должен преодолеть.  Ты ведь всю

жизнь хотел добра. И это запомнят. Знай!

 

 

     Из «Теории психотерапевтической помощи в  системе множества ненулевых

плоскостей» М. И. Андриевского, Киев, изд. «Наука», 2113 г.:

 

     «...Прогресс общества, прогресс человечества — это процесс подавления

страха.  Страх  обычно  проистекает  от  незнания,  непонимания  и  отсюда

неуверенности.  Однако чем  дальше развивается общество —  тем  больше оно

узнает,  а чем больше узнает — тем лучше понимает, как мало оно еще знает,

тем  глубже становится неуверенность.  Так  что страх в  принципе побороть

очень тяжело,  он развивается вместе с  обществом и  все время выступает в

новом качестве.  Если в средние века люди панически боялись нечистой силы,

то теперь руководители Контрольной Службы боятся меня и моего Диалога.»

 

 

     — Князь...  —  тихонько позвал Болотников. — Но если ты не князь, ты,

наверное, многое можешь?

     Телятевский покачал головой.

     — Я многое знаю. Очень многое. Но я ничего не могу.

     Пружина разжалась.

     — Тогда зачем ты здесь?!  —  неистово закричал воевода. — Что же это,

князь?! Зачем?!.

     — Чтобы сказать...  Ты  не  проиграл.  Ты сделал свое дело.  Это твоя

судьба. И поверь, неплохая судьба.

     — Но я не хочу ее!  Я хочу еще раз начать и все,  все сделать не так!

Если  бы  я  мог  заново  родиться,  я  бы  все  сделал по-моему,  все  бы

получилось!..

     Он смотрел с надеждой. Но Телятевский-Андриевский ответил:

     — Чтобы заново родиться, нужно как минимум умереть.

     Повисло молчание.

     — Ладно,  —  вставая, неожиданно спокойно сказал Болотников. — Ну что

ж, пошутили, князь, и ладно. Готовься к последней, решающей вылазке.

     Болотников вышел.

     («Ну, вот и все. Поговорили. Теперь осталось красиво умереть.»)

 

 

     Атаман  Беззубцев привел Степана Стеблова к  князю  Шаховскому и,  не

говоря ни слова, удалился. Князь и бывший стрелецкий сотник остались одни.

     Шаховской с уважением оглядел мощную фигуру Стеблова.

     — Слышал о тебе много доброго, Степан...

     — Тимофеевич, — с ухмылкой подсказал Стеблов.

     — Да,  Степан Тимофеевич, — продолжил Шаховской. Он не понял юмора. —

Так  вот,  Степан Тимофеевич,  сразу  спрошу прямо:  хочешь ли  стать моим

человеком?

     Стеблов потоптался на месте.

     — Быть моим человеком хорошо.  Полезно. Вскорости особенно пригодится

может. Ты понимаешь: не просто воином под моим началом, а МОИМ человеком.

     — Что я должен делать? — спросил Стеблов.

     — Подожди. Сперва скажи, согласен ли ты. И знай: своих людей я люблю.

Но  за измену караю смертью.  Если узнаю,  что,  выйдя отсюда,  ты передал

кому-нибудь хоть слово, сказанное наедине — ты умрешь.

     — Я согласен.

     — Ты не прогадал.

     Шаховской сделал характерный для него энергичный жест.

     — К делу. Необходимо убрать из крепости князя Андрея Телятевского.

     («Хороший принцип — брать быка за рога. Что ж, хватка у него есть.»)

     — Зачем?

     Шаховской еще резче взмахнул рукой.

     — Тебя это не должно волновать! Ты всегда должен будешь спрашивать не

«зачем?»,  а «как?» —  запомни.  И то только на первых порах. Потом я буду

намекать, что мне нужно, и ты будешь понимать меня с полуслова.

     («Не люблю вождей.  Цезарь,  Чингисхан, Сталин, Гитлер... Не люблю. И

Шаховского не люблю.»)

     — Впрочем,  скажу:  он  слишком много времени стал  проводить один на

один с  Набольшим Воеводой.  Мне это не  нравится.  Ты  думаешь —  почему?

Отвечу:  это может стать угрозой нашему делу.  Ты должен убрать князя. Как

хочешь!

     («Какие знакомые слова! И какая парадоксальная ситуация: этот человек

дает мне МОЕ задание, да еще говоря при этом то же самое, что неделю назад

сказал мне щеф! Вот это ситуация, черт побери!»)

     — Я  сделаю  это!  —  вполне  искренне ответил Степан  Стеблов.  —  Я

обязательно все сделаю.

 

 

     Телятевский внезапно проснулся среди  ночи.  На  краю  кровати  сидел

человек со свечкой,  пламя которой он прикрывал рукой.  Увидев,  что князь

проснулся, человек убрал руку, и Телятевский узнал недавно перебежавшего к

восставшим Степана Стеблова.

     — Здравствуйте, Михаил Игоревич, — сказал Стеблов.

     Андриевский протер глаза и спустил ноги на пол.

     — Что,  нашли?  —  хриплым со  сна  голосом проговорил он.  Бенью  на

мгновенье   даже   показалось,   что   это   настоящий,   подлинный  голос

Андриевского.

     — Нашли, Михаил Игоревич, нашли.

     — Вам повезло.

     — Вам тоже. Что вы ему наговорили?

     — Да  в  общем,  почти ничего.  Ему  не  надо  было ничего пространно

объяснять. Он оказался очень понятливым.

     — А я-то сначала подумал, что вы у Циолковского.

     — Зачем? Я уже был там.

     — Когда?

     — В молодости.

     — В чьей?

     — В своей. Читайте «ЖЗЛ», Бенью, это вам поможет в работе.

     Бенью обиженно засопел.

     — Кстати,  Бенью,  вам не  надоело за  мной гоняться?  Неужели вы  не

видите, что после моих посещений ничего не происходит?

     Бенью промолчал.

     — Я убеждал Спартака:  уходи во Фракию, уходи. Иди домой! Я был молод

и  не  понимал.  Я  хотел изменить конец —  мне  было жалко этого сильного

человека. И что же?

     Бенью  твердо  решил  не   отвечать.   Все   уже  было  двадцать  раз

переговорено и  лишний раз затевать спор ему не хотелось.  Андриевский это

понял.

     — Значит, пора сматываться из этой плоскости, — сказал он.

     — Да. Но на этот раз смерти не будет. Михаил Игоревич, с каких пор вы

стали вселяться в людей, которым предстоит прожить еще пять лет?

     — Не понял?

     — Князь Андрей Телятевский умер в 1612 году.

     — Вы  ошибаетесь,  —  спокойно ответил Андриевский.  —  Это ошибочная

версия,  к сожалению,  вошедшая во все издания. По моим данным, князь убит

вместе с воеводой.

     — Это красиво,  —  согласился Бенью.  —  Но это не так.  Что у вас за

данные?

     — Я  понимаю ваш ход.  Вы хотите,  чтобы я  открыл вам свои источники

информации.  Но я не сделаю этого.  Еще я понимаю вашу досаду:  имея целый

информационный отдел  КС,  о  некоторых вещах  вы  знаете меньше,  чем  я.

Конечно, это неприятно.

     — Да, нас интересует, откуда вы берете информацию. Но в данном случае

это не  ход.  Это факт —  князь Телятевский умер в  1612 году.  Это не  из

истории и  не  из энциклопедии —  это факт проверенный,  проверенный нашей

Службой.  Двадцать пять  часов  назад наш  агент присутствовал при  смерти

князя. Узнав об этом, я сомневался целые сутки, прежде чем поверил, что вы

находитесь в Андрее Телятевском.  Оказывается, вы тоже способны ошибаться,

Михаил Игоревич.

     — Но  я  должен  был  умереть  у  него  на  глазах,   —   пробормотал

Андриевский.

     — Если бы  это  случилось —  параллельность возникла бы  вне  всякого

сомнения.

     Андриевский изменился в лице.

     — Подождите... — прошептал он. — Подождите, Бенью...

     — Ждать некогда,  Михаил Игоревич. Все подготовленно и через... через

13 секунд начнется насильственная телепортация.

     — Нет!  Нет!..  —  закричал Андриевский.  —  Постойте, Бенью! Вы ведь

ничего не знаете о  темпоральных вихрях!  Вы ничего о них не знаете!..  Не

знаете... не знае...

 

 

     Князь Андрей Телятевский проснулся утром в  своей постели.  В  голове

шумело.

     — Что это? — спросил князь, недоуменно оглядываясь по сторонам.

     — Тебе,  князь, ночью дурно сделалось, — объяснил подоспевший лекарь.

— Это все после отравления, это пройдет.

     — После какого отравления? — удивился князь.

     — Ну,  которое четыре дня назад приключилось. А воевода-то меня сразу

прислал.  Смотри,  вылечи мне, говорит, князя Андрей Андреича, обязательно

вылечи...

     Князь вспомнил,  как  ему  сделалось дурно,  как  за  столом внезапно

закружилась голова...  Дальше тоже что-то было, но уже очень смутно. Вроде

бы воевода.  Причем почему-то разгневанный.  И еще какой-то человек. И еще

что-то... Но нет, не вспоминалось.

     И тут в дверях Телятевский увидел Болотникова.

     — Идем, князь, — сказал тот, — близка развязка.

     И в этих словах Телятевскому почудилось тоже что-то знакомое... Но он

так и не вспомнил.

 

 

     Как известно из истории,  Иван Исаич Болотников в 1607 году сдал Тулу

царским войскам.  Особой необходимости в этом не было: восставшие могли бы

продержаться еще довольно долго,  а  к  Туле уже шло подкрепление.  Однако

слезные  мольбы  наполовину  затопленных местных  жителей,  среди  которых

начался голод  и  мор,  достигли-таки  своей  цели.  В  обмен на  обещание

сохранить всем жизнь, а также уничтожить запруду, губящую город, Набольший

Воевода сдался на милость обрадованных победителей. Большинство восставших

Шуйский действительно не тронул: князь Телятевский, например, даже остался

боярином. Но на зачинателя всей этой смуты, на самого Болотникова царского

слова уже не хватило.  Ему Шуйский приготовил ужасный,  мучительный конец.

Болотников был заточен в Каргопольский острог,  потом безжалостно ослеплен

шилом, продержан несколько суток в ледяной воде и, наконец, утоплен.

     Но,  говорят,  перед  самой  смертью  он  улыбнулся.  Видимо,  что-то

вспомнил.

 

 

                                  * * *

 

     Просторный,  светлый  зал  суда  ничем  не  напоминал  переполненного

инфернальностью средневековья.

     — Встать, суд идет!

     Все меняется в этом мире,  а данная формула уже долгое время остается

неизменной.

     — Слушается  дело  Андриевского  Михаила  Игоревича  по  обвинению  в

нарушении  5  Закона  Плоскостных правонарушений и  незаконном пользовании

закрытой Визой.

     Как все знакомо... Какой это уже раз?

     — Андриевский Михаил  Игоревич,  две  тысячи  пятьдесят первого  года

рождения,   семь  раз   осуждался  за   нарушение  5   Закона  Плоскостных

правонарушений и шесть раз за незаконное пользование...

 

 

     ...Болит голова.

     Позади 186 диалогов. Много.

     Теперь, после всего этого, он уже не может спокойно смотреть кино или

читать книгу —  все время лезет в голову,  что было бы,  если показать это

кому-то  из  них,  ушедших в  вечность.  Что  если прочесть «Войну и  мир»

Пушкину?  Или Кутузову? Или показать Шекспиру цветной стереофильм из жизни

Древнего Рима?  Наверное,  к лучшему, что это невозможно — физические тела

не  могут передвигаться по плоскостям.  Правда,  когда-то давно он почитал

Лермонтову кое-что из  Высоцкого.  «Я  хотел бы увидеть этого человека,  —

сказал Лермонтов.  —  Если,  конечно, он еще жив. Вообще-то я не верю, что

подобным людям суждена долгая жизнь...»  Это  было сказано за  два  дня до

дуэли с Мартыновым.

     Ох,  опять...  Все  существо пронзает острая боль.  Впрочем,  ему  ли

привыкать к боли?..

     Болит,  болит голова.  Это даже не голова,  а мозг,  там, глубже. Как

нехорошо,  когда  болит  мозг!  Он  уходит,  проваливается  куда-то.  Мозг

отклеивается  от  внутренней  поверхности  черепной  коробки,  безжалостно

разрывает всякие  связи  с  ней.  И  вместе  с  тем  ему  так  не  хочется

разлучаться с телом.  Тяжелая разлука.  «Разлука ты, разлука...» — где это

он слышал?..

     Воссоединиться...  Хочется...  Боже,  как  дико,  как  ужасно хочется

воссоединиться!  Мозг хочет собрать в себе все 186 личностей, в которых он

побывал.  В  себе одном.  Не много ли?  Да он взбесился,  этот мозг!..  Он

совсем свихнулся! Хотя что такое мозг? — это только связной. Связной между

телом и биополем,  между материей и разумом.  Связной, позволяющий назвать

эту сложную конструкцию человеком.

     Взбесившийся связной.

     Но что теперь делать? Что это?..

     Кто эти люди?!

 

 

     Обвиняемый с трудом открыл глаза.

     — Слушается свидетель обвинения Франсуа Бенью. Что вы можете сообщить

суду, господин Бенью?

     — Вы наверняка знаете, что это уже пятый суд по делу Андриевского, на

котором я  выступаю свидетелем обвинения.  Ну  и  каждый  раз  я  говорю в

сущности одно и  то же.  Варьируются лишь место и время действия.  На этот

раз  обвиняемый вселился в  князя Телятевского Андрея Андреевича,  в  теле

которого незаконно провел четверо суток,  после чего был  мною обнаружен и

подвергнут насильственной телепортации...

 

 

     Вот! Насильственная телепортация. Какое жестокое слово! Как приговор.

Они ничего не  знают о  темпоральных вихрях.  Он  пал жертвой случая и  их

невежества. Насильственная телепортация в зоне АХ-завихрения.

     И их невежества!

     Впрочем, кто ему мешал передать им информацию? Просто раньше передать

информацию. И тогда сейчас все было бы нормально. Не болела голова... Мозг

не распадался на множество осколков и не было бы этой...

     Но тогда умер бы «Диалог».  А так умрет он. Потому что насильственная

телепортация + АХ-завихрение — это темпоральная чума.

     А  темпоральная  чума  —  «несуществующая  болезнь,  досужая  выдумка

психотерапевта Михаила Андриевского»

     И  как  все  выдумки психотерапевта Михаила Андриевского это вещь еще

более реальная, чем Контрольная Служба. И еще более опасная.

 

 

     Обвинитель Георгий Симонишвили, Главный Прокурор Северо-Востока:

     — Безусловно,  действия  обвиняемого,  чем  бы  они  ни  побуждались,

вступают в противоречие со статьями пятой, седьмой, девятой и шестнадцатой

Пятого Закона Плоскостных правонарушений.  Особо  я  хотел бы  напомнить о

статье  девятой,  категорически запрещающей всякое пиратство.  Андриевский

прежде неоднократно заявлял,  что он входит лишь в тех, кто должен умереть

в ближайшие несколько дней, и поэтому, мол, никакой угрозы линии Степаняна

его  действия не  несут.  Однако последний случай опроверг все эти доводы.

Сам Андриевский высветил огромную опасность пиратства ярче, чем это сделал

бы   кто-либо  другой.   Несмотря  на   всю   уверенность  в   собственной

непогрешимости,  он умудрился влезть в тело,  которому оставалось еще пять

лет жизни.  Это счастье,  что работники КС  успели обезвредить обвиняемого

прежде,  чем он  совершил бы  непоправимое.  На этот раз мы должны сказать

спасибо КС за такую оперативность.

     Уже  долгое  время  Михаил  Игоревич  Андриевский  пытается  доказать

человечеству,   что  цель  оправдывает  средства.  Однако,  насколько  мне

известно,  на  этот  вопрос  человечество  уже  ответило.  У  современного

человека не  могут не вызывать недоумения те средства,  с  помощью которых

обвиняемый  завладел  «Ковбоем».  На  мой  взгляд,  при  всем  уважении  к

господину Андриевскому это нельзя назвать иначе, как заурядным воровством.

Так  надо  ли  спорить  о  какой-то  цели,  если  она  достигается  такими

средствами?

     Об  использовании закрытой Визы  можно уже  не  говорить.  Это  самое

легкое из правонарушений обвиняемого.

     Имя Андриевского у сотрудников КС  вызывает  сегодня  только  тяжелый

вздох.  Уже  не  один  десяток  лет  он третирует КС.  Кстати,  знаменитый

«дипломат Андриевского»  так  и  не  найден.  Когда  сотрудники  КС  взяли

Андриевского  —  я  имею  в  виду  подлинное  тело,  — они отобрали у него

«Ковбой», а вот дипломата при нем не оказалось. Франсуа Бенью не рассказал

только  что об этом,  так как в Туле-0 в настоящий момент ведутся активные

поиски.  Но я сомневаюсь,  чтобы они увенчались успехом.  Как и  следовало

ожидать, Андриевский спрятал «дипломат» еще до ухода в плоскость 7/XVII-АК

6,8. А это значит, что он собирается снова и снова третировать Контрольную

Службу да и всех нас.

     Я  понимаю,  мы  живем  в  гуманном обществе.  Но  сколько  же  может

продолжаться подобное издевательство? Сколько может один человек держать в

напряжении целую цивилизацию?!  Я считаю,  что если мы действительно хотим

называться обществом гуманным,  необходимо защитить  Нулевую  Плоскость от

посягательств этого бесспорно талантливого,  но,  увы, безответственного и

аморального  человека.  Ограничения свободы  передвижения пределами  одной

плоскости на этот раз явно недостаточно.

     Я требую высшей меры!

     Защитник Андраш Збройовски:

     — Я   согласен  с   тем,   что   действия  моего  подзащитного  носят

противоречивый характер.  Я полностью разделяю слова о том,  что цель ни в

коем  случае не  оправдывает средства.  И  все  же  давайте вспомним,  что

двигало господином Андриевским, когда он совершал эти самые противоправные

поступки.  Давайте,  кроме того,  вспомним,  что Михаил Игоревич не только

нарушитель. Он еще и психотерапевт высшего класса, доктор медицинских наук

с  сорокалетним стажем.  Он  автор  сенсационных теоретических разработок,

хотя и  спорных.  Его книга принята к  обязательному изучению в Киевском и

Мельбурнском психотерапевтических институтах.  Более  семидесяти процентов

студентов КИПСИНА считает его лучшим психотерапевтом мира.

     Нет,  я  прекрасно понимаю,  что  это  не  повод для  оправдания,  но

все-таки... По-моему, стоит задуматься.

     Ведь что-то  заставляло этого уважаемого человека тридцать лет биться

лбом  об  стену,  созданную Контрольной Службой.  Неужели только  амбиции?

Неужели только упрямство?

     Да,  и  это тоже,  если назвать упрямством многолетнюю верность своей

идее,  пусть  даже  ошибочной  (хотя  это  не  окончательно  доказано),  а

амбициями —  желание как  можно больше сделать для облегчения человеческих

страданий.

     Моим подзащитным двигал гуманизм.  И как знать,  быть может, мы этого

гуманизма просто еще не понимаем, быть может, он опередил свое время...

     Председатель суда С. А. Муравьев, Верховный Судья Северо-востока:

     — Суд  считает господина Андриевского виновным в  нарушении 5  Закона

Плоскостных правонарушений и  незаконном пользовании закрытой  Визой.  Суд

поддерживает требование  обвинителя  о  назначении высшей  меры  наказания

господину Андриевскому.

     Перед тем, как господа присяжные выскажут свое мнение, я хочу сказать

еще  вот  о  чем.  Дело  очень  сложное и  громкое.  Я  уверен,  что  дело

Андриевского еще вспомнят, и вспомнят не раз. И на присяжных сегодня лежит

очень большая ответственность.

     Как мне кажется,  надо задуматься прежде всего о том, что на этот раз

мы  были  чрезвычайно  близки  к   прорыву  линии  Степаняна  и  нарушению

стабильности.  Все  понимают,  что  это  такое.  Все  это  более чем очень

серьезно.

     А благородные личные качества и огромный опыт обвиняемого, упомянутые

защитником,  должны  были  заставить Михаила  Игоревича с  гораздо большей

ответственностью отнестись к своим действиям.

     — Итак, слово предоставляется обвиняемому. Михаил Игоревич, вы хотите

что-нибудь сказать?

     Андриевский встал,  тряхнул  головой,  словно  собирая  разлетевшиеся

мысли, и хрипло проговорил:

     — Две  с  половиной тысячи лет назад один умный человек спросил меня:

«Как по-твоему,  что самое страшное в  этом мире?»  Я  подумал и  ответил:

«Потерять интерес к жизни».  —  «Нет,  —  сказал он.  — Потерять интерес к

смерти».

     Обвиняемый сел и закрыл глаза.

 

 

     Все 124 присяжных единогласно признали Андриевского М. И. виновным. А

вот в вопросе о мере наказания мнения разошлись.  В результате 92 голосами

против 32  Андриевскому М.  И.  была присуждена высшая мера —  ограничение

свободы пределами одного города пожизненно. Исключаются Киев и Мельбурн.

     Городом,  в  котором Михаилу Игоревичу предстояло безвыездно провести

остаток жизни, по его желанию была избрана Тула-0.

 

 

                                  * * *

 

     После приговора прошло три недели.

     В  центре Тулы,  в  маленьком кафе «У самовара»,  за столиком в самом

темном углу в одиночестве сидел осужденный Андриевский.

     Все посетители кафе смотрели футбол.  На огромном экране, приковавшем

к  себе  взгляды  возбужденных  людей,  развивалась  полуторачасовая драма

ответного полуфинального матча Кубка Чемпионов. Только Андриевский остался

неболельщиком, которых с каждым годом становится все меньше.

     Андриевский подумал о  том,  как глубоко он  ушел за последние годы в

свою одержимость.  Люди смотрят футбол,  радуются, огорчаются, переживают,

полностью погружаясь в  азарт,  а  он при взгляде на экран вспоминает лишь

одно:  «За  игру  на  футбольном  тотализаторе в  ненулевых  плоскостях  с

использованием  знания  будущих по отношению к  данной ненулевой плоскости

результатов предусматривается наказание  в  виде  закрытия  межплоскостной

Визы на срок от одного до трех лет».

     Да,  придется признать,  что визит к Болотникову был последним.  И не

потому,  что он получил высшую меру.  Просто болезнь перешла уже во вторую

фазу.  Голова больше не болит. Она уже не будет болеть до конца. Во второй

фазе голова никогда не болит,  мозг разрывается на куски без боли. Потом и

это проходит, и клетки постепенно отмирают одна за другой. Он все изучил и

хорошо знает,  как протекает темпоральная чума.  Он заплатил за это знание

жизнями четырех товарищей, с которыми они начинали «Диалог».

     Временами приходится  закрывать  глаза.  Почему-то  все  чаще.  Когда

слишком много света — стреляет куда-то в макушку. Очень резко. Раньше он о

таком симптоме не знал. Хотя это понятно: когда распадается центр личности

— с приемом и усвоением внешней информации возникают сложности.  Не только

с глазами.

     Он попросил официанта окружить свой столик звуковой завесой.  Сначала

попросил музыку —  мягкую,  тихую,  классическую. Потом и ее решил убрать.

Пусть будет тишина.

     Хорошо!  Тишина.  Первоклассный обед.  Обслуживает  предупредительный

человек,  который работает официантом потому, что ему это нравится. Высшая

мера наказания.  Вас не жгут на костре и  не прибивают к  страшному кресту

под равнодушным палящим солнцем.  Ваше тело не бьют мокрыми плетьми. У вас

на  глазах не  насилуют ваших дочерей.  Вам не надо по шестнадцать часов в

день гнуть спину в поле,  проклиная весь свет и все-таки опасаясь, чтоб не

отобрали  и   это.   Вам  не  надо  спасаться  от  инквизиции  и  не  надо

подстраиваться под марши воинствующей толпы при тоталитарном режиме.

     И вы еще недовольны, вам кажется, что это — чересчур!

     И как это великолепно, что вам — чересчур!

     Они не понимают, что такое старая плоскость. Для них старая плоскость

— это короткое заманчивое путешествие, право на которое можно получить раз

в  три  года.  Это гаремы и  рыцарские турниры,  это пикник в  девственном

мезозое и  личное участие в охоте на мамонта.  Они не понимают,  что могут

слушать  какую   угодно  музыку  не   потому,   что   вовремя  подзарядили

стереонаушник,  а потому, что очень много лет ходили по земле признанные и

непризнанные гениальные музыканты,  в  любом случае не  оцененные до конца

своими современниками.

     Все великолепие,  в  котором они живут и  которого,  естественно,  не

ценят,  так как не понимают,  все это стоит на фундаменте из спрессованных

жизней. Фундамент прочен, он хорошо держит и не дает зданию упасть.

     Еще  одна аналогия.  Как  много этих аналогий!  Вся  теория времени —

сплошные аналогии. Нашли дыру в заборе и научились туда лазить, вот и все.

     Спор с временем. Возможен ли он? Ведь спор был не с Контролерами, а с

самим жизненным пространством,  с его объективными законами.  Хотя нет, на

законы он никогда не посягал, он хотел лишь как-то...

     Вдруг он явственно услышал звук.  Звук шел не снаружи, он жил в нем..

Звук был очень низкий,  ужасающе низкий и  протяжный.  Откуда он взялся?..

Будто овеществленная...  грозность.  Предупреждающая, почти что враждебная

мощь мироздания,  жизненного пространства,  Вселенной...  Вот  что выражал

этот звук.

     И  тут появились тени.  Они обступили стол,  они шли одна за  другой,

сменяя  друг  друга.  Каждая  тень  была  очень  знакома.  Они  улыбались,

исповедывались,  прислушивались, смотрели прямо в глаза. Некоторые убивали

его. В конце концов все погибали.

     Их было всего сто восемьдесят шесть. Неужели они пришли прощаться?..

     Или... или встретить?..

     Сколько раз  он  умирал!  Каждую  смерть  он  запомнил в  деталях,  в

ощущениях,  в запахах.  Он уже почти что привык. По крайней мере, научился

не ужасаться заранее. Теперь осталась последняя.

     Она будет самая безболезненная. Самая легкая.

     И самая страшная!

     Впервые он не может знать,  что после.  Он может догадываться. Только

догадываться.  Этого  мало.  Хотя  он  наверняка знает,  что  здесь нечего

бояться. Но как бывает тяжело заставить себя перебороть...

     Чтобы  заново родиться,  нужно КАК  МИНИМУМ умереть.  Как  минимум...

Впервые он тоже вынужден добавлять это КАК МИНИМУМ.

     И страх перед неизвестностью оказывается намного сильнее страха перед

болью.

 

 

     Из отрешенного состояния Андриевского вывел официант.

     — Господин Андриевский,  вон у  стойки два молодых человека,  у них к

вам какое-то дело, они просят разрешения подсесть к вашему столику.

     — Они не любят футбол?

     Официант улыбнулся.

     — Не знаю. Спросите об этом у них.

     Молодые люди  подошли,  с  явным  интересом разглядывая Андриевского.

Один был  мулатом,  другой —  высоким худым блондином скандинавского типа.

Первый в черном костюме, второй — в белом.

     — Мы просим прощения за то,  что побеспокоили вас, Михаил Игоревич, —

сказал мулат.  —  Но мы бы не стали нарушать вашего уединения, если бы оно

не было вынужденным.

     — Садитесь, — проговорил Андриевский, — и представьтесь.

     — Студенты КИПСИНа Франц Шено,  —  мулат слегка наклонил голову,  — и

Александр Бордин, — он указал на блондина, который тоже отвесил поклон.

     Они уселись напротив.

     — Михаил  Игоревич,   вы  знаете,  что  киевское  студенчество  очень

интересуется вашей личностью,  —  начал Шено.  —  Между тем,  ваша  теория

находится под негласным запретом.  Ее вроде бы никто не запрещал,  но в то

же время создается впечатление,  что ее вроде бы не существует. У нас есть

ваша книга,  но  она тринадцатилетней давности,  а  нам интересно,  чем вы

живете сегодня.  Мы знаем,  что за эти тринадцать лет состоялось несколько

судебных процессов,  а это означает, что теория проверялась на практике и,

следовательно,  развивалась.  Студентам  же ничего  об этом  не  известно.

Поэтому мы решили взять у вас интервью для студенческого ежемесячника.

     «А ребята  волнуются,  —  подумал Андриевский. — Что ж,  это понятно.

Неуловимый беглец,  романтическая личность перед ними.  Раньше они бы меня

просто не нашли».

     — Спрашивайте.

     Шено щелкнул клавишей магнитофона.

     — Изменились ли  ваши  взгляды за прошедшие тринадцать лет? — спросил

Бордин. — Что нового вы внесли в свою систему?

     — Ничего.  Взгляды не  изменились.  Со  всем,  что  есть в  книге,  я

полностью согласен и сегодня.

     — Считаете  ли  вы  свою  деятельность безопасной?  Не  поколебал  ли

последний суд вашу прежнюю уверенность?

     — Вы,  очевидно,  имеете в  виду не  сам суд,  а  мою ошибку во время

визита к Болотникову.  Да,  я ошибся. Но эта ошибка, я по-прежнему уверен,

никак  не  повлияла бы  на  стабильность и  все  такое прочее.  Она  могла

сказаться только на мне. Что и произошло.

     Бордин на мгновение задумался.

     — Как вы  сегодня определите цель своих диалогов?  Не  конкретную,  а

более общую,  скорее даже  цель  всей  службы «Диалог», если  бы она  была

создана?

     — Равенство, — не задумываясь, ответил Андриевский. — Равенство между

плоскостями.   Равенство  между  людьми  в   одной  плоскости  практически

достигнуто.  На это человечеству потребовалось очень много лет.  Следующим

шагом может стать равенство между людьми в  разных плоскостях.  Физическое

равенство, естественно, невозможно. Но духовное... В конце концов, счастье

не настолько зависит от материальных ценностей,  как нам кажется. Конечно,

для  этого  нужно много сил  и  времени,  для  этого нужна большая служба,

равная  по  значению и  по  классу  КС.  Пока  это  только  моя  фантазия,

чрезвычайно далекая от действительности. Но кто знает...

     — В   чем   вы   видите  перспективы  развития  именно  практического

применения вашей теории?

     — Ну, например,  я  совершенно не  представляю себе,  можно ли  вести

диалог с объектом непосредственно из подсознания самого объекта. Пробовать

я  боялся,  опасаясь,  что это приведет к  шизофрении или иным психическим

расстройствам у  объекта.  Вмешиваться в  сознание наугад нельзя.  Но я не

исключаю,  что такой путь есть и  когда-нибудь после должной теоретической

проработки он будет взят на вооружение.

     — А как тогда быть с пиратством, Михаил Игоревич?

     — Захват тела — это не вмешательство в сознание. Я всего лишь краду у

хозяина один или несколько дней.  К  сожалению,  у меня сейчас нет другого

выхода.

     — Михаил Игоревич,  когда  я  спрашивал о  перспективах развития меня

интересовала судьба «Диалога» в ближайшем будущем,  завтра.  Иначе говоря,

каковы ваши планы, что вы намерены делать дальше?

     — Может быть,  при  известных обстоятельствах, это не очень тактичный

вопрос? — вклинился в разговор Шено.

     Андриевский внезапно хлопнул ладонью по столу.

     — Выключите запись, — прохрипел он.

     Шено послушно нажал «стоп».

     — Хватит!  Если вы  Контролеры —  уходите.  «Диалог» умер.  Я  больше

никуда не денусь, я вам не опасен. Что еще от меня надо?

     Шено  опустил  голову,   Бордин  удивленно  глядел  на  Андриевского.

Возникла неловкая пауза.

     — Мы не хотели, чтобы умирал «Диалог», — наконец произнес мулат. — Мы

хотели бы  стать  вашими учениками.  Поклонников Андриевского в  институте

очень много, Михаил Игоревич.

     Андриевский заглянул в глаза одному, потом другому. Фальши не увидел.

Напротив, увидел то, что очень хотел увидеть хоть в чьих-то глазах вот уже

три недели.

     — Я  последний,  —  сказал он  уже  совсем другим тоном.  —  Когда мы

начинали дело,  нас было восемь человек.  Остался я один. Я последний, и я

тоже скоро уйду. Очень скоро.

     — Почему? — спросил мулат.

     Андриевский тяжело вздохнул. Достал и вложил в руку Шено инфордиск.

     — Вот,  возьмите.  Здесь все изложено:  почему,  как и  что.  Не хочу

сейчас об этом. Это не главное.

     Он  еще раз внимательно посмотрел на своих собеседников и  неожиданно

рассмеялся.

     — Я вас первый раз вижу.  Я не знаю, на что вы способны. Я не работал

с вами и нескольких дней.

     — Мы готовы, — поспешно сказал Бордин.

     — Нет. Если Контролеры еще не засекли вас около меня, они сделают это

максимум через час.

     — У нас свободная планета!

     — Да. Но она боится за себя.

     Бордин и Шено переглянулись.

     — Постараюсь говорить коротко,  — продолжал Андриевский. — Я вынужден

поверить в вас,  поверить в то,  что вы сможете продолжить дело. Вы вдвоем

или  с  вами кто-то  еще?  Учтите,  что приверженцы теории,  о  которых вы

говорите, — это еще не люди, с которыми можно делать дело.

     — Мы не одни.

     — Вы собираетесь вступить в жизнь, полную тайн и ограничений. Но я не

предлагаю вам  последний раз  подумать,  так  как уверен,  что вы  все уже

решили. Если это не так, вам просто нечего делать в «Диалоге».

     — Это так.

     — Тогда запомните.  7976 сектор В. Это камера хранения в Караганде. В

упаковке  вместе  с   инфордиском  лежат  мои  отпечатки  пальцев  —   они

необходимы,  чтобы открыть «дипломат». Там вся информация. За «дипломатом»

самим не  лазить,  сидите и  тихо  учитесь в  своем КИПСИНе.  В  Караганду

отправите  кого-то   другого,   причем  только  через  несколько  месяцев.

Информация —  самое ценное, что у вас будет. Самое ценное! Первый диалог —

не раньне, чем через три года. Все это время — подготовка.

     Андриевский подумал.

     — Нет,  вы не из КС,  —  вдруг сказал он.  Вы не можете быть из КС. В

конце  концов,  я  ничем  не  рискую  —  кому-то  ведь  надо  было  отдать

информацию. Иначе я все равно передал бы ее Контролерам.

     Бордин и Шено понимающе молчали.

     — Знаете, — сказал Андриевский, — у меня есть данные, которые наводят

на мысль о том,  что первое межплоскостное проникновение произошло гораздо

раньше,  чем мы думаем.  В плоскости 90/XX я нашел рукопись,  которая меня

чрезвычайно заинтересовала.  Она  называется «Оборванная нить».  Там  даже

эпиграф имеется.  Но  мне  все-таки кажется,  что  это  не  художественное

произведение.  В  художественном отношении рукопись слишком слаба.  А  вот

события,  изложенные в ней,  напротив,  слишком похожи на правду,  которую

вряд  ли  мог  выдумать некий  посредственный автор.  Конечно,  это  может

оказаться  совпадением,  а  может  оказаться и  хулиганством какого-нибудь

обитателя новейших плоскостей.  Но я собирался раскопать, что там на самом

деле, возможно, что-то очень интересное.

     Если б вы только знали, сколько я еще не успел!

     Я так и не попал в Древнюю Грецию.  А так хочется!  Маленькая страна,

скалы, море. «Детство человечества». Здоровые, умные люди. Афины.  Спарта.

И еще раньше, когда даже Афин не было. Господи, как хочется!..

     Сто восемьдесят шесть Диалогов. Как это мало! Капля в море. Как много

еще людей,  к  которым нужно прийти.  Ведь я  приходил только к лучшим,  а

почему  нужно  приходить  только  к  лучшим?  Во  всех  плоскостях  просто

неисчислима масса  людей,  обычных  людей,  которые  жаждут  сочувствия  и

понимания.  Да и как, собственно, определить, кто лучше, кто хуже? То, что

имя запомнилось, — это скорее удача, случай.

     Ребята,  я  ведь не  знаю,  как и  что надо делать.  Ведь все эти мои

разработки —  чушь. Теория. Я всегда отправлялся туда просто поговорить. А

о чем?  Бог знает, каждый раз о том, что близко тому или иному человеку. И

мне  это  было интересно.  А  все  остальное...  Важным было только это  —

общение. Понимаете?

     Вы должны понять.  Все уже случилось,  все произошло. Все определено.

Спектакль закончился,  актеры сыграли свои роли и  разошлись по  домам.  И

изменить ничего нельзя,  можно лишь тихонько подойти к главному герою и...

посочувствовать ему.  Только посочувствовать.  Это  самое  сложное,  самое

тяжелое —  понимание того, что ничего нельзя изменить. Ни в коем случае не

нужно даже пытаться это сделать —  все равно все останется так же,  просто

главным героям будет еще мучительней играть свои роли.

     Все  уже произошло.  Они еще не  знают этого.  Они страдают,  думают,

принимают решения.  Но  для  тебя все,  что будет дальше,  уже существует,

существует реально и неизменно.

     Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

     Ты только священник, приходящий к приговоренному...

     Вновь возникла пауза.  Но  на  этот раз они смотрели друг на  друга с

пониманием.

     — Михаил  Игоревич,  а  как  вы  относитесь к  многочисленным теориям

времени? — спросил Шено.

     Андриевский пожал плечами.

     — Вот у него есть идея, — Шено кивнул на Бордина, — что создание мира

произошло  не в прошлом,  а в будущем.  Представляете?  Бог создал мир,  а

потом создал этому миру  прошлое.  Или  так:  на  Земле  поселилась  некая

могущественная  цивилизация,  называемая человечеством,  которая принялась

создавать себе прошлое. Чтобы, так сказать, обосновать свое появление. Или

опять-таки   могущественный  Создатель  основал  цивилизацию,  а  потом...

Вариантов тьма.  Идея в том,  что прошлое  создается  из  будущего  и  для

будущего.

     — Почему же тогда оно такое уродливое?

     — Может быть, мы просто не в силах понять смысл?

     — Да,  —  согласился Андриевский. — Будущее для нас Бог. Человек не в

силах понять Бога. Интересная идея, это надо обдумать.

     Он взглянул на часы:

     — Все.  Через пять минут кончается футбольный матч.  Выйдете вместе с

болельщиками и будете всю дорогу громко спорить о футболе.  Так, на всякий

случай. Спасибо. И уходите.

     — Мы продолжим дело! — твердо сказал Бордин.

     Матч закончился. Шено и Бордин ушли.

     Андриевский почувствовал,  что  устал.  Столько времени вести связный

разговор было уже трудно.

     — Можно умирать,  —  пробормотал он.  —  В конце концов, чтобы заново

родиться...

 

 

     Выйдя из кафе, мулат с блондином одновременно оглянулись и посмотрели

на светящиеся буквы, которые складывались в надпись «У самовара».

     — Непривычно, — сказал мулат.

     — Подожди, а когда оно стало «Метрономом»? — спросил блондин.

     — Через тридцать один год.

     — Ага... Да, непривычно.

     — Это еще ничего, я все время ожидал над стойкой его портрет увидеть.

     Они помолчали.

     — Ну что ж, — сказал блондин, — по-моему, неплохо.

     — По-моему,  тоже, — откликнулся мулат. — Итак, служба «Диалог» после

ста   лет   существования   наконец-то    навестила   своего   основателя.

Торжественный момент.

     — Да...  Слушай,  зачем ты  ему  о  создании прошлого сказал?  Это же

хулиганство. А вдруг он в свою книгу вставит?

     Мулат грусно покачал головой:

     — Он не успеет.

 

__________________________________________________________________________

 

          В 11.   Вдова   колдуна:  Сборник  фаитастики.  /  Сост.  И.  О.

     Игнатьева. — М.: Молодая гвардия, 1991. — 688 с.

          ISBN 5-235-01952-0

          Сборник составлен по материалам семинаров, проводимых Всесоюзным

     творческим объединением молодых писателей-фантастов ври ИПО ЦК  ВЛКСМ

     «Молодая гвардия».

          ИБ 7575

     На 1-й странице обложки: Отарий Кандауров. «Молчание ночи»

          Тираж 150 000 экз.

     Составитель              И. О. И г н а т ь е в а

     Ответственный редактор   В. И. П и щ е н к о

     Ответственные за выпуск  Е. А. Г р у ш к о, Ю. А. И в а н о в

     Редактор                 Е. Н. К р ю к о в а

     Оформление               Л. А. К о л о с о в а

     Технический редактор     О. В. В о л к о в а

     Корректор                И. Г. Д е м е н т ь е в а

 

__________________________________________________________________________

     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 21.02.2002

     О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: [email protected]

     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/