Альфред БЕСТЕР

      Рассказы и повести

     

 

      Адам без Евы

      Бешеная молекула

      Кто-то там наверху меня любит

      Одди и ид

      Рабы луча жизни

      Человек, который убил Магомета   

     

     

      Альфред Бестер.

      Одди и ид

     

      — — ----------------

      Alfred Bester. Oddi and Id (1950). Пер. — В.Гольдич, И.Оганесова.

      «Миры Альфреда Бестера», т.4. «Полярис», 1995.

      & spellcheck by HarryFan, 26 March 2001

      — — ----------------

     

      Это история о чудовище.

      Его назвали Одиссей Голем в честь папиного любимого героя и вопреки маминым отчаянным возражениям; однако, с тех пор, как ему исполнился год, все звали его Одди.

      Первый год жизни есть эгоистическое стремление к теплу и надежности. Однако, когда Одди родился, он вряд ли мог на это рассчитывать, потому что папина контора по продаже недвижимости обанкротилась, и мама стала размышлять о разводе. Неожиданное решение Объединенной Радиационной Компании построить в городе завод сделало папу богатым, и мама снова влюбилась в него. Так что Одди все-таки получил свою долю тепла и надежности.

      Второй год жизни был годом робкого исследования мира. Одди ползал и изучал. Когда он добрался до пунцовых витков электрокамина, неожиданное короткое замыкание спасло его от ожога. Когда Одди вывалился из окна третьего этажа, он упал в заполненный травой кузов Механического Садовника. Когда он дразнил кошку, она поскользнулась, собравшись прыгнуть на него, и её белые клыки сомкнулись над ухом Одди, не причинив ему никакого вреда.

      — Животные любят Одди, — сказала мама. — Они только делают вид, что кусают его.

      Одди хотел быть любимым — поэтому все его любили. Пока Одди не пришло время идти в школу, все ласкали и баловали его. Продавцы магазинов задаривали мальчишку сластями, знакомые вечно приносили ему что-нибудь в подарок. Одди получал столько пирожных, лимонада, пирожков, леденцов, мороженого и других съестных припасов, что их хватило бы на целый детский сад. Он никогда не болел.

      — Пошел в отца, — говорил папа. — У нас хорошая порода.

      Росли и множились семейные легенды о везении Одди… Рассказывали, что совершенно чужой человек спутал его с собственным сыном как раз в тот момент, когда Одди собирался зайти в Электронный Цирк, и задержал его настолько, что Одди не стал одной из жертв того ужасного взрыва, что произошел в 98-м году… А забытая в библиотеке книга спасла Одди от Упавшей Ракеты в 99-м году…

      Разнообразные мелкие случайности избавляли его от всяческих катастроф. Тогда никто не понимал, что он — чудовище.

      В восемнадцать лет Одди был симпатичным юношей с гладкими каштановыми волосами, теплыми карими глазами и широкой улыбкой, которая обнажала ровные белые зубы. У него была спокойная, открытая манера общения и море обаяния. Он был счастлив. Пока его чудовищное зло успело проявиться и оказать влияние только на маленький городок, в котором он родился и вырос.

      Закончив среднюю школу, Одди поступил в Гарвард. Однажды один из множества его новых друзей заглянул в спальню и сказал:

      — Эй, Одди, пойдем на стадион, погоняем мяч.

      — А я не умею, Бен, — ответил Одди.

      — Не умеешь? — Бен засунул мяч под мышку и потащил Одди за собой. — Ты откуда такой взялся, приятель?

      — Там, где я вырос, не очень интересуются футболом, — ухмыльнувшись, ответил Одди. — Говорят, что футбол устарел. Мы были фанатами Хаксли.

      — Хаксли! Это для яйцеголовых, — заявил Бен. — Футбол — просто замечательная игра. Хочешь стать знаменитым? Каждую субботу тебя будут показывать на футбольном поле по телеку.

      — Да, я уже заметил, Бен. Покажи мне, как играть.

      Бен показывал Одди, терпеливо и старательно. А Одди учился с отменным прилежанием. Когда он ударил по мячу всего в третий раз, неожиданный порыв ветра подхватил мяч, и тот, пролетев семьдесят ярдов, влетел в окно третьего этажа, где находился кабинет инспектора Чарли Стюарта (по прозвищу Доходное Место). Стюарт посмотрел на окно, а через полчаса они с Одди уже были на стадионе военной базы. Через три субботы заголовки газет гласили: «ОДДИ ГОЛЬ — 57, АРМИЯ — 0».

      — Тысяча задумчивых чертей! — возмущался тренер Хиг Клейтон. — И как только у него это получается? В парнишке нет ничего необычного. Середнячок да и только. Но стоит ему побежать, как его преследователи начинают падать. Когда он бьет по мячу, защитники спотыкаются. А когда они спотыкаются, он перехватывает мяч.

      — Он словно ждет, когда противник сделает ошибку, — отозвался Доходное Место, — а уж потом использует её по максимуму.

      Они оба ошибались. Одди Голь был чудовищем.

      В поисках подходящей девушки Одди Голь пришел один, без подружки, на студенческий бал, устроенный в обсерватории и по ошибке забрел в темную комнату, где обнаружил освещенную уродливым зеленым светом девушку, которая склонилась над подносами. У неё были коротко подстриженные черные волосы, глаза — словно две голубые льдинки и соблазнительная мальчишеская фигура. Девушка немедленно предложила ему убраться, а Одди влюбился в нее… на время.

      Его друзья чуть не надорвали животы от смеха, когда он рассказал им об этом.

      — Тебе что, снятся лавры Пигмалиона, Одди, разве ты ничего про неё не слышал? Эта девица фригидна, словно статуя! Она ненавидит мужчин. Ты зря теряешь время.

      Однако благодаря искусству психоаналитика, уже через неделю девушка сумела справиться со своими невротическими проблемами и по уши влюбилась в Одди Голя. Два месяца продолжался их необычный, всепоглощающий роман. А потом, как раз в тот момент, как Одди почувствовал охлаждение, у девушки случился рецидив прежней болезни, и их отношения перешли на иной, весьма для него удобный, дружеский уровень.

      До сих пор лишь незначительные события являлись результатом невероятного везения Одди, но реакция на них стала более заметной.

      В сентябре, перейдя на выпускной курс, Одди принял участие в конкурсе на получение Медали по политической экономии — его работа была озаглавлена: «Причины Заговоров». Поразительное сходство его тезисов с Астрейским [Астрея (миф.) — божество справедливости в греческой мифологии] заговором, который был раскрыт в тот день, когда был опубликован труд студента, дало ему возможность получить первый приз.

      В октябре Одди внес двадцать долларов в общий фонд, организованный одним его сумасшедшим приятелем для спекуляции на бирже в соответствии с «Тенденциями в изменении рынка ценных бумаг» — один из устаревших предрассудков. Расчеты безумного пророка были просто анекдотичными, но разразившаяся паника чуть не разорила биржу и учетверила стоимость акций фонда. Одди заработал сто долларов.

      Так оно и шло — все хуже и хуже. Чудовище.

      Теперь, начав заниматься созерцательной философией, которая гласит, что первопричины всего кроются в истории, а Настоящее посвящает все свои усилия статистическому анализу Прошлого, чудовище могло получить гораздо больше; но живые науки подобны бульдогу, сомкнувшему зубы на феномене Настоящего. Поэтому именно Джесс Мигг, физиолог и спектральный физик, был первым, кто сумел поймать чудовище… Только вот он думал, что нашел ангела.

      Старина Джесс был одной из местных Достопримечательностей. Во-первых, достаточно молод — ему ещё не исполнилось и сорока. Ядовитый и острый на язык альбинос, розовые глазки, лысый, востроносый, блестящий ум, Джесс носил одежду двадцатого века и предавался его порокам — табаку и алкоголю. Он никогда не говорил — он выплевывал слова. Никогда не прогуливался — бегал. Вот так, бегая однажды по коридорам Лаборатории N_1 (Обзор пространственной механики — курс для студентов, изучающих Общие Искусства), Мигг выследил чудовище.

      Одной из первых лабораторных работ на курсе было изучение ЭМС и электролиза. Элементарная вещь. U-образная трубка проходила между полюсами электромагнита. После того, как через витки катушки было пропущено достаточное напряжение, на концах трубки образовывались углекислый газ и кислород в отношении два к одному, а потом полученные результаты нужно было соотнести с величиной напряжения и магнитного поля.

      Одди тщательно проделал эксперимент, получил правильные результаты, записал их в свою лабораторную тетрадь и стал ждать, когда их проверит преподаватель. Крошка Мигг пробежал по проходу, подскочил к Одди и выплюнул:

      — Ты закончил?

      — Да, сэр.

      Мигг проверил записи в журнале, бросил взгляд на индикаторы на концах трубки и, мрачно усмехнувшись, выпроводил Одди из лаборатории. Только после того, как Одди ушел, он заметил, что электромагнит был очевидным образом закорочен. Провода сплавились. Электромагнитное поле, которое должно было осуществить электролиз, просто отсутствовало.

      — Дьявол и преисподняя! — взорвался Мигг (он также отдавал предпочтение ругательствам, принятым в двадцатом веке). Потом он свернул неровную сигарету и перебрал в своей голове, подобной счетной машине, всевозможные варианты.

      1. Голь обманул его.

      2. Если это так, то тогда при помощи какого прибора ему удалось выделить углекислый газ и кислород?

      3. Где он взял чистые газы?

      4. Зачем он это сделал? Честный путь гораздо проще.

      5. Он не обманул.

      6. Как ему удалось получить правильные результаты?

      7. Как ему вообще удалось получить какие-то результаты?

      Старина Джесс вылил воду из трубки, а потом заново наполнил её, после чего сам проделал эксперимент. Он тоже получил правильный результат без участия электромагнита.

      — Иисус Христос на плоту! — выругался он.

      Чудо не произвело на него никакого впечатления, зато тот факт, что он не мог найти подходящего объяснения, вызвал у преподавателя ярость. Мигг метался по лаборатории, точно голодная летучая мышь. Через четыре часа он обнаружил, что стальные ножки столов собирают электрический заряд от катушек Грисома, находящихся в подвале, в результате чего возникает электромагнитное поле, достаточное для успешного проведения эксперимента.

      — Совпадение, — выплюнул Мигг. Но он не был удовлетворен.

      Две недели спустя во время занятий по анализу распада элементарных частиц, Одди закончил свою вечернюю работу, аккуратно записав изотопы, полученные из селена и лантана.

      Однако Мигг заметил, что в результате ошибки Одди не получил уран-235 для нейтронной бомбардировки. Ему были выдано то, что осталось после демонстрации абсолютно черного тела Стефана-Больцмана.

      — Силы небесные! — возопил Мигг и все перепроверил, а потом, сомневаясь в полученных результатах, проверил свои выкладки ещё раз. Когда он нашел ответ — удивительное совпадение — плохо вычищенный прибор и неисправная камера Вильсона, он разразился потоком ругательств, за которыми последовал набор изысканных проклятий, популярных в двадцатом веке. После этого Мигг как следует все обдумал.

      — Существует люди, с которыми вечно что-то случается. — Он оскалился на свое отражение в зеркале самоанализа. — А как насчет людей, которым вечно везет? Дерьмо собачье!

      Джесс Мигг, словно бульдог, вцепился зубами в это явление и занялся Одди Голем. Он торчал у Одди за спиной в лаборатории, злобно хихикая, если Одди, пользуясь неисправным оборудованием, успешно завершал один эксперимент за другим. Когда Одди удачно провел классический эксперимент Резерфорда — получил редкий изотоп кислорода — после того, как подверг азот бомбардировке альфа-частицами, только в его случае не было ни азота, ни альфа-частиц — Мигг в восторге сильно треснул его по спине. А потом, внимательно изучив обстоятельства, обнаружил логическую, хотя и совершенно невероятную цепь совпадений, которая объясняла происшедшее.

      Он посвятил все свое свободное время тому, чтобы проверить, как складывалась жизнь Одди в Гарварде. Потратил целых два часа на разговор с психоаналитиком женского отделения факультета астрономии, и десять минут на беседу с Хигом Клейтоном и со Стюартом Доходное Место. Джесс узнал про биржевой фонд, Медаль по политической экономии и о нескольких других случаях, наполнивших его душу злобным ликованием. После этого он на время расстался с горячо любимыми аксессуарами двадцатого века, облачился в формальную тунику и впервые за этот год направился в Клуб факультета.

      В Диатермическом Алькове игралась шахматная партия на прозрачной тороидной доске для четверых. Она продолжалась с тех самых пор, как Мигг начал работать на факультете, и, скорее всего, не будет завершена до конца столетия. Более того, Юхансен, играющий красными, уже начал учить своего сына, чтобы тот заменил его в том весьма вероятном случае, если он умрет до окончания партии.

      В своей обычной резкой манере Мигг стремительно подошел к блестящей доске, на которой яркими пятнами выделялись разноцветные фигуры, и выпалил:

      — Что вам известно о случайностях?

      — Что? — переспросил Белланби, отошедший от дел профессор философии. — Добрый вечер, Мигг. Вы имеете в виду сущностные случайности или материальные? С другой стороны, если вы хотите своим вопросом намекнуть…

      — Нет, нет, — нетерпеливо прервал его Мигг. — Приношу свои извинения, Белланби. Разрешите мне перефразировать вопрос. Существует ли принудительная вероятность?

      Хррдниккисч сделал свой ход и, наконец, обратил внимание на Мигга, как это уже сделали Юхансен и Белланби. Вилсон продолжал напряженно изучать доску. Учитывая, что он имел право затратить на размышления целый час и наверняка этим правом воспользуется, Мигг знал, что у них вполне достаточно времени для дискуссии.

      — Навяжанная вероятношть? — прошепелявил Хррдниккисч. — Ну, это не новая коншепчия, Мигг. Я припоминаю обжор тежишов «Интеграф» том LVIII, раждел 9. Там ешть рашшоты, ешли я не ошибаюшь…

      — Нет, — снова прервал его Мигг. — Мое почтение, Зигноид. Меня не интересуют математические вероятности, да и философские тоже. Позвольте сформулировать вопрос так. Понятие человека, подверженного несчастным случаям, было принято в среде психоаналитиков. С этим связана теорема Патона о Наименьшей Невротической Норме. Мне удалось обнаружить противоположное явление — человека, подверженного счастливым случаям.

      — Да? — Юхансен захихикал. — Это, должно быть, шутка. Подожди немного, и ты сам в этом убедишься, Зигноид.

      — Нет, — ответил Мигг. — Я совершенно серьезен. Я действительно нашел человека, которому всегда и во всем везет.

      — Он выигрывает в карты?

      — Он выигрывает во все. Примите это как аксиому, во всяком случае пока… Я представлю документальное подтверждение своих слов позднее… Существует человек, которому постоянно все удается. Он подвержен счастливым случаям. Стоит ему чего-нибудь захотеть, он это получает. Если же его желание очевидным образом выходит за рамки его возможностей, тогда срабатывают самые разнообразные факторы — случайности, совпадения, стечение обстоятельств… — и он получает желаемое.

      — Нет. — Белланби покачал головой. — Слишком притянуто за уши.

      — Я проверил свои идеи эмпирически, — продолжал Мигг. — Происходит дело примерно так. Будущее есть выбор из взаимоисключающих возможностей, одна из которых должна быть реализована с точки зрения предпочтительности того или иного события…

      — Да, да — прервал его Юхансен. — Чем больше число предпочтительных возможностей, тем выше вероятность свершения события. Это же элементарно, Мигг. Продолжай.

      — Я продолжаю, — мрачно проворчал Мигг. — Когда мы обсуждаем вероятность, бросая кости, предсказать результат достаточно просто. Существует только шесть взаимоисключающих возможностей выпадения одного числа. Вероятность легко вычислить. Случайность сводится к простым вероятностным расчетам. Но когда мы обсуждаем вероятность в рамках Вселенной, мы не можем собрать достаточное количество данных, чтобы сделать предсказание. Слишком много факторов. Мы не в силах рассчитать благоприятное стечение обстоятельств.

      — Вше это верно, — заявил Хррдниккисч. — А как нашшет вашего подверженного шашливым шлучаям?

      — Я не знаю, как он это делает… Ему стоит достаточно сильно захотеть чего-нибудь, и он создает благоприятную вероятность желаемого исхода. Одним своим желанием он может превратить возможность в вероятность, а вероятность — в определенность.

      — Смешно, — резко возразил Белланби. — Вы утверждаете, что на свете существует человек, способный выполнять подобные трюки?

      — Ничего подобного. Он и сам не знает, что делает. Он просто думает, что ему везет, если вообще задумывается над тем, что с ним происходит. Давайте представим себе, что он хочет… ну… Назовите что-нибудь.

      — Героин, — предложил Белланби.

      — А это ещё что такое? — поинтересовался Юхансен.

      — Проижводное морфия, — объяснил Хррдниккисч. — Ранее проижводилось и продавалошь наркоманам.

      — Героин, — повторил Мигг. — Великолепно. Скажем, мой человек возжелал героина, античного наркотика, не существующего в наше время. Очень хорошо. Его желание приведет к возникновению такой последовательности возможных, но совершенно невероятных событий: химик в Австралии, занимаясь новым видом органического синтеза, совершенно случайно, сам того не желая, приготовит шесть унций героина. Четыре унции будут выброшены на помойку, а две вследствие какой-нибудь ошибки сохранены. Затем, в результате случайного совпадения, эти две унции прибудут в нашу страну и в город — упакованные в пластиковый шарик, как это принято делать с сахарной пудрой; потом наш герой придет в ресторан, где он никогда до сих пор не бывал, и там ему подадут героин в пластиковой упаковке…

      — Ла-ла-ла! — сказал Хррдниккисч. — Какая ловкая иштория. Какая чудешная швяжь шлучайношти и вероятношти! Вше получаетша только потому, что он этого жахотел, ничего об этом не жная?

      — Вот именно, — прорычал Мигг. — Я не знаю, как у него это получается, только он умудряется превратить вероятность в определенность. А поскольку практически все на свете возможно, он в состоянии добиться всего, чего захочет. Он божественен, но он не Бог, так как делает все это бессознательно. Он ангел.

      — Ну и кто же он, этот ваш ангел? — спросил Юхансен.

      Тут Мигг рассказал им все, что ему было известно про Одди Голя.

      — Как он это делает? — поинтересовался Белланби. — Как у него получается?

      — Я не знаю, — снова повторил Мигг. — Расскажите мне, как все получается у эсперов.

      — Что! — воскликнул Белланби. — Вы что, собираетесь отрицать существование телепатического способа передачи мыслей? Неужели вы…

      — Я ничего подобного не утверждал. Я просто проиллюстрировал единственно возможное объяснение. Человек создает события. Грозящую нам Войну Ресурсов можно считать результатом естественного истощения природных богатств земли. Мы знаем, что это не так, просто человек в течение многих веков бездарно их разбазаривал. Природные явления теперь гораздо реже рождаются природой и гораздо чаще являются следствием деятельности человека.

      — Ну и?

      — Кто знает? Голь создает новое явление. Возможно, он подсознательно телепатически передает свои желания — и получает результаты. Он желает героин. Сообщение послано…

      — Но эсперы могут выйти на телепатическую связь только на расстоянии прямой видимости. Они не могут пробиться даже через массивные объекты. Например, здание или…

      — Я вовсе не утверждаю, что все это происходит на уровне эсперов! — вскричал Мигг. — Я пытаюсь представить нечто большее, нечто грандиозное. Он хочет героин. Это сообщение направлено в мир. Все люди бессознательно начинают делать то, что произведет для него героин так быстро, как это только возможно. Тот австрийский химик…

      — Нет. Австралийский.

      — Тот австралийский химик может стоять перед выбором из полдюжины различных синтезов. Пять из них ни при каких условиях не приведут к созданию героина; но импульс, полученный им от Голя, заставит его выбрать шестой.

      — А если он все-таки его не выберет?

      — Кто знает какие параллельные цепочки событий могут быть задействованы? Мальчишка из Монреаля, играющий в Робин Гуда, заберется в заброшенный коттедж, где он найдет наркотик, который тысячелетие назад был спрятан там контрабандистами. Женщина, живущая в Калифорнии, собирает старые бутылочки от лекарств; она найдет фунт героина. Ребенок в Берлине, играющий с дефектным набором детских химикатов, произведет героин… Назовите любую, самую невероятную последовательность событий, и Голь сможет вызвать их, превратив эту последовательность возможностей в логическую неизбежность. Я же говорю вам: этот парень — ангел!

      Мигг представил друзьям документальное подтверждение своих слов и сумел их убедить.

      Именно тогда четверо ученых, обладавших различными, но сильными интеллектами, назначили себя исполнительным комитетом Судьбы и прибрали к рукам Одди Голя.

      Чтобы понять, что они собирались сделать, вам необходимо сначала узнать, какой была ситуация в мире в тот момент.

      Всем известно, что основой любой войны являются экономические противоречия, или, если сформулировать это иначе, к оружию принято прибегать, когда уже не осталось других средств победить в экономической войне. В дохристианские времена Пунические войны стали результатом финансовой борьбы между Римом и Карфагеном за экономический контроль в Средиземном море. Три тысячи лет спустя надвигающаяся Война Ресурсов должна была стать финалом противостояния двух Независимых Государств Всеобщего Благосостояния, контролировавших большую часть экономики мира.

      В двадцатом веке была нефть; теперь же, в тридцатом, все пользовались РЯР (так называли руду, способную к ядерному распаду); сложилась ситуация, напоминающая кризис на полуострове Малая Азия, который тысячу лет назад положил конец существованию Организации Объединенных Наций. На отсталом полуварварском Тритоне, на который раньше никто не обращал никакого внимания, неожиданно обнаружили огромные запасы РЯР. Поскольку Тритон не имел ни средств, ни достаточно развитой технологической базы для того, чтобы развиваться самостоятельно, он продавал концессии обоим Независимым Государствам.

      Разница между Государством Всеобщего Благосостояния и Великодушным Деспотом была едва различима. В трудные времена и то, и другое государство, имея самые благородные побуждения, может поступать самым гнусным образом. Как Сообщество Наций (которых Der Realpolitik aus Terra с горечью прозвали «жуликами») так и Der Realpolitik aus Terra (язвительно прозванные Сообществом Наций «крысами») отчаянно нуждались в природных ресурсах — имеется в виду, конечно же, РЯР. Они истерически повышали ставки, чтобы переплюнуть друг друга, и самым бессовестным образом устраивали пограничные стычки, чтобы потеснить противника в борьбе за влияние. Единственной их заботой была защита своих граждан. Они готовы были перерезать друг другу глотку из самых лучших побуждений.

      Если бы эту проблему надо было решать только гражданам обоих Независимых Государств, вполне можно было бы найти какое-нибудь компромиссное решение; но Тритон, у которого, словно у школьника, закружилась голова от неожиданно свалившейся на него власти и влияния, внес сумятицу в международные отношения, заговорив на языке религии и объявив Священную Войну — о существовании которой все уже давно успели забыть. Участие в их Священной Войне (включая уничтожение безвредной и совершенно незначительной секты, называвшейся квакеры) было одним из условий торговых сделок. Оба государства в принципе были готовы принять это условие, но, естественно, о нем не должны были узнать их граждане. Поэтому, прикрываясь пунктами Прав Религиозных Меньшинств, Прав Первопроходцев, Свободы Вероисповедания, Историческим Правом Владения Тритоном и тому подобными документами, оба Государства делали ложные выпады, отбивали неожиданные удары и наносили удары в ответ, медленно сближаясь со своим противником, — словно фехтовальщики, готовящиеся к решающему выпаду, который неминуемо должен был означать смертельный исход для обоих.

      Четверо ученых обсуждали все это в течение трех долгих встреч.

      — Послушайте, — взмолился Мигг, когда их третья встреча подходила к концу. — Вы, теоретики, уже превратили девять человекочасов в углекислый газ и дурацкие разногласия…

      — Вот именно, я всегда это говорил, Мигг, — кивнув, улыбнулся Белланби. — Каждый человек втайне верит, что, если бы он был Богом, он мог бы устроить все гораздо лучше. Лишь теперь мы начинаем понимать, как это трудно.

      — Не Богом, — сказал Хррдниккисч, — его Премьер Миништром. Богом будет Голь.

      — Не нравятся мне эти разговоры, — поморщился Юхансен. — Я верующий человек.

      — Вы? — удивленно воскликнул Белланби. — Коллоидный терапевт?

      — Я верующий человек, — упрямо повторил Юхансен.

      — Мальчишка обладает шпашобноштью творить чудеша, — сказал Хррдниккисч. — Когда ему объяшнят, что он может, Голь штанет Богом.

      — Все это бессмысленные разговоры, — выкрикнул Мигг. — Вот уже три встречи мы провели в бесплодных спорах. Я выслушал три совершенно противоположных мнения по поводу мистера Одиссея Голя. И хотя мы все согласились, что необходимо воспользоваться им, как инструментом, мы никак не можем договориться о том, какую работу должен выполнить этот инструмент. Белланби лопочет что-то про Идеальную Интеллектуальную Анархию, Юхансен проповедует Совет Бога, а Хррдниккисч потратил целых два часа постулируя и разрушая свои собственные теоремы…

      — Ну, жнаете, Мигг… — начал Хррдниккисч. Но Мигг только махнул на него рукой.

      — Позвольте мне свести это обсуждение до уровня младшего школьного возраста. Давайте расставим вопросы в соответствии с их значением, джентльмены. Прежде чем пытаться принять вселенские решения, мы должны убедиться в том, что Вселенная останется на своем прежнем месте. Я имею в виду грозящую нам всем войну…

      — Наш план, как он мне видится, — продолжал Мигг, — должен быть простым и эффективным. Речь идет о том, чтобы дать Богу образование — или, если Юхансен возражает против подобной формулировки, ангелу. К счастью, Голь — достойный молодой человек с добрым сердцем и честными намерениями. Я содрогаюсь при мысли о том, что Голь мог бы сделать, если бы ему была присуща врожденная порочность.

      — Или на что он был бы способен, если бы узнал о своих возможностях, — пробормотал Белланби.

      — Именно. Мы должны начать тщательное и серьезное этическое образование мальчика, несмотря на то, что у нас очень мало времени. Мы не можем сначала закончить его образование, и только потом, когда это будет вполне безопасно, рассказать ему всю правду. Мы должны предотвратить войну и выбрать для этого кратчайший путь.

      — Ладно, — со вздохом согласился Юхансен. — Что вы предлагаете?

      — Ослепление, — выплюнул Мигг. — Очарование.

      — Очарование? — захихикал Хррдниккисч. — Что это, новая наука, Мигг?

      — А вам не приходило в голову задать себе вопрос — почему я посвятил в свой секрет именно вас троих? — фыркнул Мигг. — За ваш интеллект? Чушь! Я умнее, чем вы все вместе взятые. Нет, джентльмены, я выбрал вас за ваше обаяние.

      — Это оскорбление, — усмехнулся Белланби. — И все же я польщен.

      — Голю девятнадцать, — продолжал Мигг. — Он находится в таком возрасте, когда выпускники наиболее склонны боготворить какую-нибудь замечательную личность. Я хочу, чтобы вы, джентльмены, охмурили его. Вы, несомненно, не являетесь самыми великими умами нашего Университета, но вы — его главные герои.

      — Я тоже ошкорблен и польщен, — сказал Хррдниккисч.

      — Я хочу, чтобы вы очаровали Одди… нет, ослепили, чтобы он был преисполнен любви и благоговения… ведь каждый из вас уже сотни раз проделывал этот фокус с другими нашими выпускниками.

      — Ага! — воскликнул Юхансен. — Пилюля в шоколадной оболочке.

      — Точно. Когда же он будет в достаточной степени вами очарован, вы должны заставить Голя _захотеть_ остановить войну… а затем скажете ему, как это сделать. Это даст нам возможность продолжить его образование. К тому времени, когда он перерастет свое восхищение перед вами, мы уложим надежный этический фундамент, на котором можно будет возвести солидное здание. Голь не будет представлять никакой опасности для мира.

      — А вы, Мигг? — поинтересовался Белланби. — Какая роль отводится вам?

      — Сейчас? Никакой, — оскалился Мигг. — Я не способен никого очаровать, джентльмены. Я вступлю в игру позже, когда он начнет перерастать свое восхищение перед вами — тогда возрастет уважение Голя ко мне.

      Ужасно хитрые рассуждения, но время показало, что они были абсолютно верными.

      По мере того, как события неотвратимо приближались к окончательной развязке, Одди Голь был быстро и основательно очарован. Белланби приглашал его в двадцатифутовую хрустальную сферу, венчающую его дом… знаменитый курятник, в который попадали только избранные. Там Одди Голь загорал и восхищался великолепным телосложением философа, которому уже исполнилось семьдесят три года. Как и ожидалось, восхищаясь мышцами Белланби, он не мог не восхищаться его идеями. Голь часто приходил сюда загорать, благоговеть перед великим человеком и, заодно, поглощать этические концепции.

      Хррдниккисч, тем временем, занимал вечера Одди. С математиком, который пыхтел и шепелявил, словно сошел со страниц произведений Рабле, Одди уносился к ослепительным высотам haute cuisine [изысканная кулинария (фр.)] и другим прелестям язычества. Они вместе ели удивительные блюда и пробовали чудесные напитки, встречались с самыми невероятными женщинами — в общем, Одди возвращался поздно ночью в свою комнату, опьяненный волшебством чувств и великолепным многообразием замечательных идей Хррдниккисча.

      А иногда — не очень часто — оказывалось, что его ждет папаша Юхансен, и тогда они вели длинные серьезные разговоры, так необходимые молодому человеку, ищущему гармонию в жизни и жаждущему понимания вечности. Одди хотелось быть похожим именно на Юхансена — сияющее воплощение Духовного Добра, живой пример Веры в Бога и Этического Благоразумия.

      Кризис разразился тринадцатого марта. Мартовские Иды — они должны были почувствовать символичность этой даты. После обеда в Клубе факультета три великих человека увели Одди в фотолабораторию, где к ним, будто совершенно случайно, присоединился Джесс Мигг. Прошло несколько напряженных минут, а потом Мигг сделал знак, и Белланби заговорил:

      — Одди, — спросил он, — тебе когда-нибудь снилось, что ты проснулся и оказалось, что ты стал королем?

      Одди покраснел.

      — Вижу, что снилось. Знаешь, к каждому человеку когда-нибудь приходил такой сон. Это называется комплексом Миньона. Обычно все происходит так: тебе становится известно, что на самом деле твои родители тебя усыновили и ты являешься законным королем… ну, скажем…

      — Руритании, — помог ему Хррдниккисч, который занимался изучением художественной литературы Каменного Века.

      — Да, сэр, — пробормотал Одди. — Мне снился такой сон.

      — Ну так вот, — тихо сказал Белланби, — твой сон сбылся. Ты король.

      Одди не сводил с них потрясенных глаз, пока они объясняли, объясняли и объясняли. Сначала, будучи студентом, он испытал настороженную подозрительность, опасаясь розыгрыша. Затем, поскольку он поклонялся людям, говорившим с ним, он почти им поверил. И, наконец, являясь человеческим существом, он был охвачен восторженным ощущением безопасности. Ни власть, ни слава, ни богатство не вызывали в нем такой восхитительной радости, как чувство безопасности. Позже ему, возможно, станет доставлять удовольствие все, что связано с его положением, но сейчас он расстался со страхом, Ему больше никогда не надо будет ни о чем беспокоиться.

      — Да, — воскликнул Одди. — Да, да, да! Я понимаю. Я понимаю, чего вы от меня хотите.

      Он взволновано вскочил со стула и, дрожа от радости, забегал от одной освещенной стены к другой. Потом Одди остановился и повернулся к своим учителям.

      — Я благодарен, — проговорил он, — благодарен вам всем за то, что вы пытались сделать. Было бы просто ужасно, если бы я был эгоистичным… или порочным… Попытался бы воспользоваться своими способностями ради собственной выгоды. Однако вы указали мне путь. Я должен служить добру. Всегда.

      Счастливый Юхансен только кивал головой.

      — Я буду всегда слушаться вас, — продолжал Одди. — Я не хочу совершать ошибки. — Он замолчал и снова покраснел. — Тот сон — про короля — он мне снился, когда я был ребенком, но здесь, в Университете, мне в голову приходили другие мысли. Я раздумывал о том, что было бы, если бы я был тем единственным человеком, который управляет всем миром. Мне снились добрые, великодушные поступки, которые я хотел бы совершить…

      — Да, — сказал Белланби. — Мы знаем, Одди. Нам тоже снились такие сны. Они снятся всем.

      — Только теперь это уже не сон, — рассмеялся Одди. — Это реальность. Все случится, как я захочу.

      — Начни с войны, — ядовито посоветовал Мигг.

      — Конечно, — поспешно согласился Одди. — Именно с войны; но мы пойдем дальше, правда? Я сделаю все, чтобы война не началась, а после этого мы совершим… великие преобразования! Только мы пятеро. Про нас никто не узнает. Мы будем оставаться самыми обычными людьми, но благодаря нам жизнь всех остальных людей станет чудесной. Если я ангел… как вы говорите… тогда я создам рай везде, где только смогу.

      — Но начни с войны, — повторил Мигг.

      — Война — самая страшная катастрофа, которая должна быть предотвращена, — сказал Белланби. — Если ты не хочешь, чтобы эта катастрофа разразилась, то этого никогда не случится.

      — Ты ведь хочешь предотвратить трагедию? — сказал Юхансен.

      — Да, — ответил Одди. — Очень хочу.

      Война началась двадцатого марта. Сообщество Наций и Der Realpolitik aus Terra мобилизовали свои силы и нанесли удар. Сокрушительные удары следовали один за другим, а в это время Одди Голь был призван младшим офицером в войска связи, однако уже 3 мая его перевели в разведку. 24 июня он был назначен адъютантом при совете Объединенных Сил, проводившем свои заседания среди развалин, которые когда-то были Австралией. 11 июля он получил очередное повышение, возглавив потрепанные ВВС, перепрыгнув сразу через 1789 чинов в офицерской иерархии. 19 сентября он принял верховное командование в Сражении Парсек и одержал победу, которая положила конец чудовищному уничтожению Солнечной системы, названному Шестимесячной Войной.

      23 сентября Одди Голь сделал поразительное Мирное Предложение, которое было принято остатками двух Государств Всеобщего Благосостояния. Для этого потребовалось соединить две антагонистические экономические теории, что привело к полнейшему отказу от всех экономических теорий вообще и слиянию обоих Государств в единое Солнечное Сообщество.

      1 января Одди Голь по анонимному представлению был навечно избран Солоном Солнечного Сообщества.

      И сегодня все ещё молодой, полный сил, красивый, искренний, идеалистичный, щедрый, добрый и умеющий сопереживать, он живет в Солнечном Дворце. Он не женат, но известно, что он прекрасный любовник; раскованный и очаровательный хозяин, преданный друг; демократичный, но жесткий лидер обанкротившейся Семьи Планет, страдающих от бездарных правительств, угнетения, нищеты и бесконечных беспорядков, что, впрочем, не мешает им петь благодарственные осанны Славному Одди Голю.

      В последний момент просветления Джесс Мигг сообщил о том, как он понимает сложившуюся ситуацию своим друзьям в Клубе факультета. Это было незадолго до того, как они отправились к Одди во дворец, чтобы стать его доверенными и самыми верными советниками.

      — Мы были настоящими дураками, — с горечью сказал Мигг. — Нам следовало его убить. Он вовсе не ангел. Он чудовище. Цивилизация и культура… философия и этика… все это были всего лишь маски, которыми Одди прикрывал свое истинное лицо; эти маски прятали примитивные стремления его подсознания.

      — Ты хочешь сказать, что Одди был неискренен? — грустно спросил Юхансен. — Он хотел этого разрушения… этого ужаса?

      — Конечно же, он говорил искренне… сознательно. Он и сейчас продолжает быть искренним. Он думает, что не хочет для человечества ничего иного, кроме добра. Голь честен, великодушен и благороден… но только на уровне сознания.

      — А! Ид! — выдохнул Хррдниккисч так, словно его ударили в живот.

      — Вы понимаете, Зигноид? Вижу, что понимаете. Джентльмены, мы были самыми настоящими кретинами. Мы ошибочно считали, что Одди сможет сознательно контролировать свою способность. Это не так. Контроль существует, но не на смысловом уровне. Способностью Одди руководит его Ид… глубокий подсознательный резервуар, в котором хранится первобытный эгоизм, присущий каждому человеку.

      — Значит он хотел этой войны, — сказал Белланби.

      — Его Ид хотел войны, Белланби. Это был кратчайший путь к тому, чего желает Ид Одди — стать Повелителем Вселенной и быть любимым Вселенной. Его Ид контролирует силу Одди. У всех есть эгоистичный, эгоцентричный Ид, живущий в подсознании; он постоянно стремится получить удовлетворение, он бессмертен, существует вне времени, не знает ни логики, ни этических ценностей, не отличает добро от зла, ему не знакомо понятие морали. Именно Ид и контролирует Одди. Он всегда будет получать желаемое — не то, что его учили желать, а то, к чему стремится его Ид. Судьба нашей системы, возможно, зависит от этого неизбежного конфликта.

      — Но ведь мы будем рядом с ним, чтобы давать ему советы… направлять его… удерживать… — запротестовал Белланби. — Он же сам пригласил нас.

      — Он будет прислушиваться к нашим советам, точно послушный ребенок, каким он, на самом деле, и является, — ответил Мигг. — Он будет с нами соглашаться, станет пытаться подарить всем райскую жизнь, а в это время его Ид очень медленно и постепенно ввергнет всех нас в Преисподнюю. Одди не уникален. Мы все являемся жертвами такого же конфликта… только у Одди есть его замечательная способность.

      — Что мы можем сделать? — простонал Юхансен. — Что мы можем сделать?

      — Не знаю. — Мигг прикусил губу, а потом кивнул Папаше Юхансену, словно хотел извиниться перед ним. — Юхансен, вы были правы. Обязательно должен быть Бог, хотя бы только затем, чтобы противостоять Одди Голю, которого, вне всякого сомнения, породил Сатана.

      Это были последние разумные слова Джесса Мигга. Сейчас, естественно, он обожает Голя Ослепительного, Голя Великого, Голя Вечного Бога, который добился того первобытного, эгоистичного удовлетворения, о котором все мы подсознательно мечтаем с самого рождения, но которое оказалось доступно только Одди Голю.

     

      * Ид — подсознание, часть психики, относящейся к бессознательному, являющейся источником инстинктивной энергии. Его импульсы, которые стремятся к удовлетворению в соответствии с принципом удовольствия, определяются эго и суперэго ещё до того, как они получают открытое выражение.

     

      Альфред Бестер.

      Человек, который убил Магомета

     

      — — ----------------

      Alfred Bester. The Man Who Murdered Mohammed (1958).

      Пер. — Р.Нудельман.

      «Миры Альфреда Бестера», т.4. «Полярис», 1995.

      & spellcheck by HarryFan, 26 March 2001

      — — ----------------

     

      Был такой человек, который переиначивал историю. Он низвергал империи и искоренял династии. Из-за него Маунт-Вернон [местечко близ Вашингтона (ныне город), где жил и умер Джордж Вашингтон] чуть не перестал быть национальной святыней, а город Колумб штата Огайо едва не стали называть городом Кэбот того же штата. Из-за него французы чуть не прокляли имя Марии Кюри, а мусульмане едва не перестали клясться бородой пророка. Но, как вы, наверное, знаете, все эти события в действительности не произошли. Дело в том, что этот человек был чокнутым профессором. Если он в чем и преуспел, то лишь в том, чтобы изменить историю для одного себя.

      Ну, что такое пресловутый «чокнутый профессор», всякий искушенный читатель, несомненно, достаточно хорошо знает. Это такой недомерок с чрезвычайно развитым лбом, которой в своей лаборатории создает всяких чудищ. Эти чудища потом обязательно набрасываются на своего создателя, а также покушаются на честь его нежно любимой дочери.

      Ни о чем подобном в данной истории не говорится. В ней речь пойдет о доподлинно чокнутом профессоре по имени Генри Хассель, который принадлежал к тому же сорту знаменитых людей, что и Людвиг Больцман (смотри «Идеального газа закон», Жак Шарль, а также Андре Мария Ампер (1775-1836).

      Про Ампера каждому положено знать, что в его честь назван ампер. Людвиг Больцман — знаменитый австрийский физик, который прославился исследованием изучения черного тела не меньше, чем знакомого вам идеального газа. Его фамилию можно найти в Британской энциклопедии — том третий, от «БАЛТ» до «БРАЙ». Что же касается Жака Александра Цезаря Шарля, то это был первый в мире математик, который заинтересовался полетами в воздухе и придумал наполнять воздушный шар водородом. Так что все это были доподлинно существовавшие люди.

      Кроме того, все это были люди не от мира сего. К примеру, Ампер однажды направлялся на какое-то важное ученое собрание. Вдруг в кабриолете Ампера осеняет блестящая идея (что-то из области электричества, я полагаю), он выхватывает карандаш и — раз-два! — пишет уравнение прямо на стенке двухколесного экипажа. Грубо говоря, это было что-то вроде:

     

      dh = Ip dl/f^2

     

      где p обозначало расстояние по перпендикуляру до элемента dl, иными словами:

     

      dh = i sin ф * dl/r^2.

     

      Это ещё иногда называют законом Лапласа, хотя Лапласа тогда не было в Париже.

      Как бы там ни было, кабриолет подъехал к Академии наук. Ампер выскочил, расплатился и бросился со всех ног на заседание, чтобы всем сообщить о своей блестящей идее. И тут только он сообразил, что никаких записей у него нет, вспомнил, где он их оставил, и ему пришлось гоняться по всему Парижу за кабриолетом, чтобы поймать сбежавшее уравнение. Я почему-то уверен, что вот как-нибудь также ферма потерял доказательство своей «Великой теоремы» [Великая теорема — математическое утверждение из теории алгебраических чисел, сформулированное без доказательства французским математиком П.Ферма (XVII в.)], хотя, разумеется, ферма тоже не был на том заседании Академии, потому что умер лет за двести до этого.

      Или возьмите, к примеру, Больцмана. Когда он излагал расширенную теорию своего идеального газа, то всегда приправлял её невероятно сложными вычислениями, которые быстро и небрежно проделывал в голове. Такая уж у него была голова. Его студенты, понятно, только тем и были заняты, что пытались воспринять на слух всю эту математику. На сами лекции у них уже времени не оставалось. Тогда они просили Больцмана, чтобы он свои формулы писал на доске.

      Больцман извинился и пообещал, что в будущем они могут на него рассчитывать. Следующую лекцию он начал такими словами: «Господа, комбинируя закон Бойля с законом Шарля, мы получаем:

     

      pv = po vо (1 + at),

     

      откуда следует, что при aSb=f(x)dф(a) имеет место pv=RT, а стало быть, vSf(x,y,z)dv=0. Это также очевидно, как дважды два четыре». Тут он вспомнил, что обещал писать формулы на доске. Он повернулся к доске, аккуратно вывел мелом: 2х2=4, после чего отошел от доски и продолжал говорить, быстро и небрежно производя невероятно сложные вычисления. Разумеется, в голове.

      В своей лекции Больцман упомянул Жака Шарля, автора закона Шарля (известного некоторым под названием закона Гей-Люссака). Этот блестящий математик был одержим одним странным желанием — прославиться в палеографии. Иными словами, он во что бы то ни стало хотел стать первооткрывателем каких-нибудь древних рукописей.

      Поэтому он, не задумываясь, уплатил чистейшей воды мошеннику по имени Врен-Люкас двести тысяч франков за письма, якобы написанные Юлием Цезарем, Александром Македонским и Понтием Пилатом. Шарль, который любой газ мог насквозь разглядеть (идеальный он или нет — все равно), вдруг не разглядел совершенно явной фальшивки, хотя недотепа Врен-Люкас все письма написал собственноручно, на современнейшем французском языке, на современнейшей почтовой бумаге с современнейшими водяными знаками. И Шарль ещё пытался пожертвовать эти письма в Луврский музей!

      Не думайте, что эти люди были недотепами. Каждый из них был гением. За эту свою гениальность они заплатили, и притом весьма дорого, если учесть, что во всем остальном они были не от мира сего. Ведь гений — это такой человек, который идет к истине обязательно неожиданным путем. Ну, а в обычной жизни неожиданные пути, как правило, ведут к неприятностям. Что и случилось с Генри Хасселем — профессором прикладного понуждения Неизвестного университета — в 1980 году.

      Никому из вас, конечно, не известно, где находится Неизвестный университет и чему там учат. В этом университете насчитывается около двухсот весьма эксцентричных профессоров и около двух тысяч в высшей степени незадачливых студентов. Все эти люди остаются абсолютно неизвестными вплоть до вручения им Нобелевской премии или их Первой высадки на Марс. Выпускника НУ всегда можно распознать, стоит только спросить человека, где он учился. Если вам уклончиво промямлят что-нибудь вроде «На государственном коште» или «О, такое, знаете, новоиспеченное заведение, вряд ли вы слышали…», можете быть уверены, что этот тип — из Неизвестного. Я когда-нибудь расскажу вам подробнее об этом университете, который является центром обучения исключительно в пиквикском смысле слова.

      Как бы там ни было, однажды пополудни Генри Хассель отправился домой из Психотик-центра, решив по пути прогуляться вдоль аркады Физической культуры.

      Он прибыл домой в приподнятом настроении и шумно ворвался в гостиную. Как раз вовремя, чтобы обнаружить свою жену в объятиях какого-то мужчины.

      Да, то была она, прелестная тридцатипятилетняя женщина с дымчато-рыжими волосами и миндалевидным разрезом глаз. То была она — в пылких объятиях некоего субъекта, из карманов которого торчали тощие брошюрки, различные приборы и медицинский молоточек. Поистине типичный для Неизвестного университета субъект!

      Объятие было столь всепоглощающим, что участвующие в нем преступные стороны даже не заметили Генри Хасселя, взиравшего на них с порога гостиной.

      Здесь я советую ещё вспомнить об Ампере, Шарле, а также о Людвиге Больцмане, Хассель весил ровно сто девяносто фунтов. Он был мускулист и вспыльчив. Он мог бы играючи разъединить соучастников преступления и затем прямолинейно и бесхитростно достичь желанной цели, а именно пресечь жизнь супруги, Но Генри Хассель принадлежал к разряду гениев, поэтому подобный способ ему просто не пришел в голову.

      Хассель яростно задышал, повернулся и бросился в свою домашнюю лабораторию, пыхтя как паровая машина. Он открыл ящик с этикеткой «Двенадцатиперстная кишка» и извлек оттуда револьвер сорок пятого калибра. Он открыл другие ящики с ещё более интересными этикетками и извлек оттуда приборы. Ровно через семь с половиной минут (настолько он разъярился) он собрал машину времени (настолько он был гениален).

      Профессор Хассель собрал машину времени, установил на циферблате 1902 год, схватил револьвер и нажал кнопку. Машина проурчала, как испорченный унитаз, и Хассель исчез. Он материализовался в Филадельфии 3 июня 1902 года, прямиком направился на Неуолл-стрит, подошел к красному кирпичному дому N_1218, поднялся по мраморным ступенькам и позвонил. Ему открыл мужчина, невероятно похожий на первого встречного.

      — Мистер Джессуп? — задыхаясь, спросил Хассель.

      — Простите?

      — Вы мистер Джессуп?

      — Я самый.

      — У вас будет сын Эдгар. Эдгар Аллан Джессуп, названный так вследствие вашего прискорбного увлечения Эдгаром Алланом По.

      Первый встречный мужчина удивился.

      — Я бы не сказал, что мне это известно, — признался он. — Я пока не женат.

      — Это вам ещё предстоит, — угрюмо произнес Хассель. — Я имею несчастье быть женатым на дочери вашего сына, которую зовут Грета. Прошу прощения за беспокойство.

      С этими словами он поднял револьвер и застрелил будущего дедушку своей жены.

      — Теперь она обязана исчезнуть, — пробормотал Хассель, продувая ствол револьвера. — Я буду холостяком. Я даже могу оказаться мужем другой женщины…

      Он едва дождался, когда автоматическое устройство машины времени швырнуло его обратно в лабораторию, и тотчас бросился в гостиную.

      Там была его рыжеволосая супруга — по-прежнему в объятиях мужчины.

      Хассель остолбенел.

      — Значит, так?! — прорычал он наконец. — Это у неё в крови! Ну, хорошо, мы положим этому конец! У нас есть и пути, и средства!

      Профессор изобразил на лице сардоническую усмешку, вернулся в лабораторию и послал себя в 1901 год, где одним выстрелом прикончил Эмми Хотчинкс, которой в будущем предстояло стать бабушкой его жены — на этот раз по материнской линии, — после чего он возвратился в свой дом в свое время.

      Его рыжеволосая супруга по-прежнему пребывала в объятиях мужчины.

      — Уже эта-то старая карга точно была её бабушкой, — пробормотал Хассель. — Достаточно на неё взглянуть! В чем же дело, черт побери?

      Хассель был обескуражен и сбит с толку. Но у него ещё оставались скрытые ресурсы. Он отправился в свой кабинет, с некоторым трудом разыскал там телефонный аппарат и наконец сумел дозвониться до Лаборатории сомнительной практики. Разговаривая, он продолжал машинально крутить диск циферблата.

      — Сэм? — спросил он. — Это Генри.

      — Кто?

      — Генри.

      — Вам придется повторить громко и отчетливо.

      — ГЕНРИ ХАССЕЛЬ!

      — А-а! Привет, Генри!

      — Скажи мне все, что ты знаешь о времени.

      — О времени? Хм… — Сложная электронная машина откашлялась в ожидании, когда включатся блоки памяти. — Ага. Время? Первое: абсолютное. Второе: относительное. Третье: периодическое. Время абсолютное: период, продолжительность, длительность, суточность, бесконечность…

      — Извини, Сэм. Ошибочный запрос. Прокрути обратно. Мне нужно: «Время — путешествия по… последовательность событий в…»

      Сэм клацнул шестернями и начал сначала. Хассель слушал с огромным вниманием. Он кивнул. Затем проворчал:

      — Угм. Угм. Понятно. Правильно. Так я и думал. Континуум? Ага! Действия, проделанные в прошлом, должны изменить будущее? Значит, я на верном пути. Действия должны быть значительными? Ага! Массовое воздействие? Ага! Незначительное не может изменить существующую линию событий? Хм! Насколько незначительна бабушка?

      — Что ты собираешься сделать, Генри?

      — Прикончить свою жену! — рявкнул Хассель.

      Он повесил трубку, вернулся в лабораторию и задумался, все ещё клокоча от ревности.

      — Придется сделать что-нибудь значительное, — пробормотал профессор. — Я должен её уничтожить. Я должен все это уничтожить. И я это сделаю, клянусь! Я им покажу!

      Хассель отправился назад, в 1775 год, отыскал некую ферму в Виргинии и застрелил там некоего молодого полковника. Полковника звали Джордж Вашингтон, и Хассель тщательно удостоверился в том, что он мертв. Он вернулся в свой дом и в свое время. Там была его рыжеволосая супруга — по-прежнему в объятиях другого.

      — Проклятье! — сказал Хассель.

      У него кончились патроны. Он вскрыл новый ящик с боеприпасами, отправился назад во времени и устроил побоище, жертвами которого пали Христофор Колумб, Наполеон, Магомет, а также с полдюжины других знаменитостей.

      — Этого должно хватить, клянусь господом богом! — сказал Хассель.

      Он вернулся в свой дом и обнаружил жену… в прежнем состоянии.

      Его колени стали ватными; ноги, казалось, приросли к полу. Он побрел в лабораторию, как сквозь зыбучие пески.

      — Какого дьявола, что же тогда существенно? — с горечью воскликнул профессор. — Что ещё нужно, чтобы изменить будущее? Клянусь, уж на сей раз я его как следует перекорежу! Я его наизнанку выверну!

      Он отправился в Париж начала XX века и посетил мадам Кюри в её лаборатории на чердаке вблизи Сорбонны.

      — Мадам, — сказал он на отвратительном французском языке. — Я пришел к вам издали, но я ученый с головы до ног. Слышал про ваши опыты с радием… О! Вы ещё не знаете про радий? Не имеет значения. Я прибыл, чтобы обучить вас всему про атомный котел.

      Он её обучил. Прежде чем автоматическое устройство вернуло его домой, он ещё успел насладиться зрелищем гигантского грибовидного облака, которое поднялось над Парижем.

      — Это научит женщин, как изменять супружескому долгу! — прорычал профессор. — О дьявол!!

      Последнее восклицание сорвалось с его губ, когда он увидел свою рыжеволосую жену по-прежнему… Впрочем, к чему повторяться?

      Хассель добрался до лаборатории, плывя в волнах тумана. Пока он там размышляет, я хочу предупредить вас, что это отнюдь не обычная история о путешествиях во времени. Если вы полагаете, что Хассель сейчас опознает в соблазнителе своей жены самого себя, то вы глубоко заблуждаетесь. Этот вероломный негодяй не был ни Генри Хасселем, ни его сыном, ни родственником. Он не был даже Людвигом Больцманом (1844-1906). Хассель не совершал также петли во времени, то есть он не возвращался туда, откуда вся эта история началась, что, как известно, никого из читателей не удовлетворяет, зато озлобляет всех поголовно. Он не совершал этого по той простой причине, что время не является круговым, а также линейным, последовательным, дискоидальным, шизоидальным или пандикулированным. Время — это личное дело каждого, в чем Хасселю предстояло убедиться.

      — По-видимому, я в чем-то ошибся, — пробормотал Хассель. — Надо проверить.

      Он с трудом поднял трубку, которая, казалось, весила теперь сто тонн, и дозвонился до библиотеки.

      — Хелло, библиотека? Это Генри.

      — Кто?

      — Генри Хассель.

      — Говорите громче.

      — ГЕНРИ ХАССЕЛЬ!

      — О-о! Привет, Генри!

      — Что у тебя есть насчет Джорджа Вашингтона?

      Библиотека деловито квохтала в ожидании, когда её фотоглаз просканирует каталоги.

      — Джордж Вашингтон. Первый президент Соединенных Штатов. Родился в…

      — Первый президент? Разве он не был убит в 1775 году?

      — Ну что ты, Генри! Что за нелепый вопрос? Всем известно, что Джордж Ваш…

      — Разве всем не известно, что он был убит?

      — Кем?

      — Мной.

      — Когда?

      — В 1775-м.

      — Как ты ухитрился это сделать?

      — С помощью револьвера.

      — Нет, я имею в виду, как ты ухитрился сделать это двести лет назад?

      — С помощью машины времени.

      — Хм, об этом нет упоминаний, — сказала библиотека. — По моим каталогам у него все в ажуре. Ты, наверное промахнулся.

      — Я не мог промахнуться. Как насчет Христофора Колумба? Есть там сведения о его смерти в 1489 году?

      — Но он открыл Америку в 1492-м!

      — Черта с два. Он был убит в 1489-м.

      — Как?

      — Пулей в глотку. Сорок пятого калибра.

      — Опять ты, Генри?

      — Угу.

      — Таких сведений нет, — угрюмо заявила библиотека. — Никудышный из тебя стрелок, Генри.

      — Ты меня не выведешь из себя, — сказал Хассель дрожащим голосом.

      — Почему, Генри?

      — Потому что я уже и так выведен! — проревел он. — Да! Что там с Марией Кюри, черт бы тебя побрал?! Она создала атомную бомбу, которая уничтожила Париж в начале XX века, или этого тоже не было?!

      — Не было. Энрико Ферми…

      — Это было!

      — Не было.

      — Я лично её обучил! Я! Генри Хассель!

      — Генри, все знают, что ты замечательный теоретик, но учитель из тебя…

      — Заткнись, старая перечница! Я знаю, что это все означает!

      — Что?

      — Я забыл. У меня была какая-то мысль, но это уже не играет роли. Что ты предлагаешь?

      — У тебя действительно есть машина времени?

      — Разумеется, есть.

      — Тогда вернись обратно и проверь.

      Хассель вернулся в 1775 год, прибыл в Маунт-Вернон и прервал фермерские занятия Джорджа Вашингтона.

      — Прошу прощения, полковник, — сказал профессор.

      Высокий мужчина удивленно посмотрел на него.

      — Ты странно говоришь, чужеземец, — сказал он. — Откуда ты?

      — О, такое, знаете, новоиспеченное заведение, вряд ли вы слышали.

      — Ты выглядишь странно. Какой-то ты туманный, я бы сказал.

      — Скажите, полковник, что вы знаете о Христофоре Колумбе?

      — Не так уж много, — признался Вашингтон. — Как будто бы он помер лет двести или триста назад.

      — Когда именно?

      — В тысяча пятьсот каком-то году, насколько я припоминаю.

      — Этого не может быть. Он умер в 1489 году.

      — Путаешь, старина. Он открыл Америку в 1492 году.

      — Америку открыл Кэбот! Себастьян Кэбот!

      — Как бы не так! Кэбот пришел малость попозже.

      — А у меня неопровержимые доказательства! — воскликнул Хассель, но был прерван появлением коренастого и довольно плотного мужчины с лицом, чудовищно побагровевшим от ярости. На нем болтались широченные серые брюки, а твидовый пиджак его был на два номера меньше, чем нужно. В руке он держал револьвер сорок пятого калибра. Лишь несколько мгновений спустя Генри Хассель сообразил, что видит самого себя. Это зрелище не доставило ему удовольствия.

      — О боже! — пробормотал Хассель. — Это ведь я прибываю в прошлое, чтобы убить Вашингтона. Если бы я прибыл сюда второй раз на час позже, я застал бы Вашингтона мертвым. Эй! — воскликнул он. — Подожди! Потерпи минуточку! Мне нужно сначала у него кое-что выяснить!

      Хассель игнорировал собственные возгласы; по правде говоря, он их, кажется, вообще не слышал. Он прошагал прямо к полковнику Вашингтону и выстрелил. Полковник Вашингтон упал, так что в смерти его не могло быть ни малейших сомнений. Первый Хассель осмотрел тело и, не обращая никакого внимания на попытки второго Хасселя остановить его и вовлечь в дискуссию, удалился, злобно бормоча что-то себе под нос.

      — Он меня не слышал, — удивился Хассель. — Он даже не почувствовал, что я здесь, и потом — почему я не помню, чтобы я сам себя останавливал, когда в первый раз стрелял в полковника? Что здесь происходит, черт побери?

      Серьезно озабоченный, Генри Хассель прибыл в Чикаго 1941 года и заглянул в спортивный зал Чикагского университета. Там среди скользкого месива графитовых блоков в облаке графитовой пыли он отыскал итальянского ученого по фамилии Ферми.

      — Повторяете работу Марии Кюри, dottore, не так ли? — спросил Хассель.

      Ферми огляделся, словно услышал какой-то слабый писк.

      — Повторяете работу Марии Кюри, dottore? — проревел Хассель что было сил.

      Ферми холодно посмотрел на него.

      — Откуда вы, amico?

      — О, я на государственном коште.

      — Государственный департамент?

      — О нет, просто государственный кошт. Послушайте, dottore, ведь Мария Кюри открыла деление ядра в тысяча девятьсот таком-то году, не так ли?

      — Нет! Нет!! Нет!!! — воскликнул Ферми. — Мы первые. И даже мы ещё не открыли. Полиция! Полиция!! Шпион!!!

      — Ну, уж на этот раз кое-что останется в истории! — прорычал Хассель, Он вытащил свой верный 45-й калибр, выпустил полную обойму в грудь доктора Ферми и застыл на месте в ожидании, когда его арестуют, а потом предадут анафеме на страницах газет. Но, к его удивлению, Ферми не упал, а всего лишь ощупал свою грудь и, обращаясь к людям, прибежавшим на его крик, сказал:

      — Ничего особенного. Я почувствовал какое-то внезапное жжение во внутренностях, которое могло бы означать воспаление сердечного нерва, но скорее всего это изжога.

      Хассель был слишком возбужден, чтобы дожидаться автоматического возвратного включения машины времени. Поэтому он немедленно вернулся в неизвестный университет без всякой машины времени. Этот факт мог бы натолкнуть Хасселя на разгадку происходящего, но профессор был слишком одержим своей идеей, чтобы что-нибудь заметить. Именно тогда я (1913-1975) впервые увидел Хасселя — призрачную фигуру, проносившуюся сквозь стекла автомобилей, закрытые двери магазинов и кирпичные стены домов. На его лице было выражение фантастической решимости.

      Он просочился в библиотеку, приготовившись к утомительному спору, но каталоги не видели и не слышал его. Он отправился в Лабораторию сомнительной практики, где находился Сэм — Сложная электронная машина, располагавшая приборами чувствительностью до 107000 ангстрем. Сэму не удалось разглядеть Генри. Однако он сумел его расслышать, используя усиление звуковых волн посредством интерференции.

      — Сэм, — сказал Хассель. — Я сделал чертовски важное открытие.

      — Ты все время делаешь открытия, Генри, — заворчал Сэм. — Мне уже некуда помещать твои данные. Прикажешь начать для тебя новую ленту?

      — Но мне нужен совет, Сэм! Кто у нас ведущий авторитет по разделу «Время, путешествия по… последовательность событий в…»

      — И.Леннокс. Пространственная механика, профессор по… Йельский университет в…

      — Как мне с ним связаться?

      — Никак, Генри. Он умер. В семьдесят пятом.

      — Дай мне какого-нибудь специалиста по разделу «Время… путешествия по…», только живого.

      — Вилли Мэрфи.

      — Мэрфи? С нашей Травматологической кафедры? Подходит! Где он сейчас?

      — Видишь ли, Генри, он пошел к тебе домой. У него к тебе какое-то дело.

      Хассель, не сделав ни единого шага, прибыл домой, обыскал свой кабинет и лабораторию, где никого не нашел, и наконец вплыл в гостиную, где его рыжеволосая жена продолжала находиться в объятиях постороннего мужчины. (Все это, как вы, конечно, понимаете, происходило в течение нескольких секунд после сооружения машины времени; такова природа времени и путешествий по…) Хассель кашлянул раз, потом ещё раз и наконец попытался похлопать жену по плечу. Его пальцы прошли сквозь нее.

      — Прошу прощения, дорогая, — сказал он. — Не заходил ли ко мне Вилли Мэрфи?

      Тут он пригляделся и увидел, что мужчина, обнимавший его жену, был не кто иной, как Вилли Мэрфи собственной персоной.

      — Мэрфи! — воскликнул профессор. — Вы-то мне и нужны! Я получил необыкновенные результаты.

      И, не дожидаясь ответа, Хассель принялся элементарно излагать свои необыкновенные результаты, что звучало примерно следующим образом:

      — Мэрфи, u-v=(u^1/2-v^1/4)(u^a+u^xv^y+v^b), но поскольку Джордж Вашингтон F(x)y^2фdx и Энрико Ферми F(u^1/2)dxdt на половину Кюри, то что вы скажите о Христофоре Колумбе, помноженном на корень квадратный из минус единицы?

      Мэрфи игнорировал Хасселя точно так же, как это сделала миссис Хассель. Что касается меня, то я быстренько записал уравнения Хасселя на крыше проезжавшего такси.

      — Послушайте, Мэрфи, — сказал Хассель. — Грета, дорогая, не будешь ли ты так любезна оставить нас на некоторое время? Мне нужно… Черт побери, прекратите вы когда-нибудь это нелепое занятие?! У меня к вам серьезный разговор, Мэрфи.

      Хассель пытался разъединить парочку. Обнявшиеся не ощущали его прикосновений точно так же, как раньше не слышали его криков. Хассель опять побагровел. Он пришел в ярость и набросился с кулаками на миссис Хассель и Вилли Мэрфи. С таким же успехом он мог бы наброситься с кулаками на идеальный газ. Я решил, что лучше мне вмешаться.

      — Хассель?

      — Это ещё кто?

      — Выйди на минутку. Я хочу с тобой поговорить.

      Он пулей проскочил сквозь стену.

      — Где вы?

      — Здесь, наверху.

      — Вот это облачко?

      — Ты выглядишь точно также.

      — Кто вы такой?

      — Леннокс. И.Леннокс.

      — Леннокс, пространственная механика, профессор по… Йельский университет в…

      — Он самый.

      — Но ведь вы умерли в семьдесят пятом?

      — Я исчез в семьдесят пятом.

      — Что вы хотите этим сказать?

      — Я изобрел машину времени.

      — О боже! Я сделал то же самое, — сказал Хассель. — Сегодня вечером. Меня вдруг осенила эта идея — уже не помню почему, — и я получил совершенно необыкновенные результаты. Послушайте, Леннокс, время не является непрерывным!

      — Вот как?

      — Это ряд дискретных частиц, вроде бусин на нитке.

      — В самом деле?

      — Каждая бусинка — это «настоящее». Каждое «настоящее» имеет свое прошлое и свое будущее. Но ни одно из них не связано с другим. Понимаете? Если

     

      a = a1 + a2ji + ф ах(b1)…

     

      — К черту математику, Генри!

      — Это форма квантованного переноса энергии. Время излучается дискретными порциями, или квантами. Мы можем войти в любой квант и совершить изменения в нем, но никакие изменения в одной частичке не влияют ни на какие-либо другие частички. Правильно?

      — Неправильно, — сказал я с сожалением.

      — То есть как это «неправильно»?! — воскликнул профессор, возмущенно размахивая руками буквально где-то между ребрами проходившей мимо студентки. — Достаточно взять трохоидальные уравнения и…

      — Неправильно! — твердо повторил я. — Хочешь меня послушать, Генри?

      — Валяйте, — сказал он.

      — Ты заметил, что стал… как бы это выразиться… нематериальным? Призрачным? Лучистым? Что пространство и время для тебя больше не существуют?

      — Ага.

      — Генри, я имел несчастье построить машину времени ещё в 1975 году.

      — Вот как? Послушайте, а как вы решили вопрос с мощностью? Я использовал, по-моему, примерно 7,3 киловатта на…

      — К черту мощность, Генри. Первый мой визит в прошлое был в плейстоценовую эпоху. Я хотел заснять мастодонта, гигантского ленивца и саблезубого тигра. Когда я пятился, чтобы уместить мастодонта в кадре при диафрагме 6,3 и выдержке сотка или, по шкале ЛВС…

      — К черту шкалу ЛВС! — сказал Хассель.

      — Когда я пятился, я споткнулся и нечаянно раздавил маленькое плейстоценовое насекомое.

      — Ага! — воскликнул Хассель.

      — Я был подавлен случившимся. Мне уже мерещилось, как я возвращаюсь в свой мир и застаю его радикально изменившимся из-за смерти этого насекомого. Представь себе мое изумление, когда я вернулся и увидел, что в моем мире ничего не изменилось.

      — Ого! — присвистнул Хассель.

      — Я заинтересовался. Я снова отправился в плейстоцен и убил мастодонта. В 1975 году ничего не изменилось. Я вернулся в плейстоцен и истребил там все живое — по-прежнему ни малейшего результата. Я помчался сквозь время, убивая все вокруг, чтобы изменить настоящее.

      — Значит, ты поступил так же, как и я! — воскликнул Хассель. — Я прикончил Колумба.

      — А я прикончил Марко Поло.

      — Но я прикончил Наполеона!

      — Ну, Эйнштейн — более значительная персона.

      — Даже Магомет ничего не изменил. Уж от него-то я ожидал большего.

      — Знаю. Я его тоже прикончил.

      — Как это так? — оскорбленно воскликнул Хассель.

      — Я его убил 16 сентября 599 года.

      — Я прикончил Магомета 5 января 598 года!

      — Я тебе верю.

      — Но как же ты мог его прикончить после того, как я его прикончил?!

      — Мы его оба прикончили.

      — Это невозможно!

      — Молодой человек, — сказал я. — Время — личное дело каждого. Прошлое — оно как память. Мы стерли свое прошлое. Для всех других мир по-прежнему существует, а мы с тобой перестали существовать, Когда ты стираешь у человека память, ты разрушаешь его как личность.

      — То есть как это «перестали существовать»?!

      — Каждый раз, когда мы в своем прошлом что-то уничтожали, мы немножко таяли. И наконец растаяли совсем. Теперь мы с тобой — призраки… Надеюсь, миссис Хассель будет вполне счастлива с мистером Мэрфи… И вообще, слушай, не лучше ли нам с тобой поторопиться? Сейчас в Академии Ампер как раз выдает отличные анекдоты о Людвиге Больцмане!

     

      Альфред Бестер.

      Бешеная молекула

     

      — — ----------------

      Alfred Bester. Тhe Mad Molecule (1941). Пер. — Е.Ходос.

      «Миры Альфреда Бестера», т.4. «Полярис», 1995.

      & spellcheck by HarryFan, 26 March 2001

      — — ----------------

     

      Уж если искать виноватого, я думаю, все случилось из-за дождетворца — ведь он привел меня в бешенство, да так, что долго после этого я был не в состоянии соображать.

      Я остановился в нескольких милях от Йорка перекусить. Рядом с киоском стоял древний потрепанный домишко, а на крыльце, раскачиваясь в ужасно старом кресле, сидел древний потрепанный старик. Я посмотрел на него, он — на меня, и я вновь принялся жевать. Потом что-то в его поведении словно подтолкнуло меня взглянуть на него повнимательней, и я увидел, что старик смеется сухим сдавленным смешком.

      — Приехал меня изучать? — прохрипел он.

      Я вытаращил глаза и перестал жевать.

      — Хочешь мою лабораторию изучить? — продолжал он. Это почему-то поразило его как нечто мучительно смешное. Он прямо согнулся в приступе иссушенного веселья.

      — О чем, черт побери, вы говорите? — спросил я.

      — Не думал, что кто-то тебя здесь знает?.. Фотку я твою видел в газете, док Граут. Мне все про тебя известно. Научный консультант и исследователь, разоблачаешь мошенников и всяких таких… Приехал меня разоблачать?

      — Да кто вы такой, черт возьми?

      Старик ещё что-то прохрипел и показал вверх. Я поднял голову и увидел над крыльцом маленькую вывеску: «ДОЖДЕТВОРЕЦ ДЖЕЙБС ДЖЕКСОН».

      Если что-то и может разозлить меня до смерти, так это шарлатаны от науки. Я их не перевариваю. Многие слышали о моей работе. Хотя, строго говоря, я — научный консультант, свою репутацию и известность я приобрел, в основном, разоблачая шарлатанов. В области науки я все равно что Гудини для лжемедиумов.

      Я свирепо смотрел то на вывеску, то на этого явного мошенника Джексона и ужасно жалел, что через полчаса у меня встреча в Йорке. Уж очень хотелось поглядеть, на что этот Джексон способен.

      — Что случилось, док? — поинтересовался дождетворец. — Не веришь, что у меня все по науке?

      Я выкинул остаток бутерброда и в ярости шагнул к машине. Уже тронувшись с места, я высунулся из окошка и зыркнул на Джейбса Джексона, дождетворца:

      — Послушай, ты, старый мумбо-юмбо! Я буду возвращаться по этой дороге в пять. И дам тебе пятьдесят долларов, если ты пригонишь хоть облачко.

      Сигналя изо всех сил, чтобы привлечь внимание, я жарил по шоссе, уже не такой разъяренный, но все же был ещё очень зол, когда добрался до дома Ларри Мэнсона. Я с силой вдавил палец в кнопку звонка и, ворвавшись в дом, едва не опрокинул дворецкого.

      Ларри ждал меня в библиотеке.

      — Привет! — воскликнул он. — Выглядишь, как сам гнев Господень. Рад тебя видеть, Граут.

      — Привет, Ларри! — Я пожал ему руку и попытался успокоиться.

      — Неприятности на дороге?

      — Ерунда, — промычал я. — Давай не будем об этом, ладно? Теперь говори, в чем дело. Послал мне таинственную телеграмму, если не сказать больше. На этот раз тебе нужен совет или разоблачение?

      — Восхищение, в основном, — осклабился Мэнсон. — Ты сыт? Чудесно. Пойдем сразу в лабораторию. Граут, у меня есть кое-что, от чего ты просто обалдеешь.

      Я застонал и позволил протащить себя через весь дом. Мэнсон — неплохой парень. Мы с ним вместе учились. Тогда он по-настоящему увлекался наукой и, может, остался бы в ней, если бы не страдал от наличия больших денег. Но поскольку его мучили эти деньги, он сидел дома и большую часть времени доводил меня своими безумными идеями. Знаете, как это бывает. Когда получаешь деньги из университетского бюджета, не можешь позволить себе их тратить на дурацкие эксперименты. Сначала надо все рассчитать на бумаге.

      К Ларри Мэнсону это не относится. Он слишком нетерпелив и пытается осуществить проекты, когда они ещё находятся на стадии расплывчатой идеи.

      — Это по-настоящему классно! — вопил он.

      Ларри втолкнул меня в свою лабораторию и запер дверь. Я оглядел привычную свалку из дорогих приборов и с горечью подумал; то, что Мэнсон бесцельно портит, могло долгие годы служить в настоящем исследовательском центре.

      — Ну хорошо, что на этот раз?

      — Атомы, — гордо объявил он.

      — Атомы — вот бред! — отпарировал я. — Предупреждаю тебя, Ларри, если это очередная сумасбродная затея, я выставлю тебе умопомрачительный счет.

      — Ничего не сумасбродная. Смотри сюда.

      Он прошел по захламленной лаборатории и остановился у громадного возвышения — кучи электрических приборов, окружающих маленький стальной бак. Кое-какие инструменты были мне знакомы: два насоса для паров ртути Гольвека и один из самых больших измерителей индукции поля Рэдли, который мне доводилось видеть.

      — Идея такова, — начал Мэнсон.

      Он повернул переключатель, тут же зашипели и всхлипнули насосы. Меня кольнуло жуткое подозрение, и я медленно попятился.

      — Мэнсон, — рявкнул я, — ты когда-нибудь раньше проводил этот опыт?

      Чистой воды самоубийство — присутствовать при некоторых его лабораторных дебютах.

      — Нет, — ответил Ларри и вцепился мне в руку, чтобы я не успел убежать. — Не волнуйся, приятель. Клянусь, это совершенно безопасно. Я хочу, чтобы ты посмотрел все в действии, пока я буду объяснять.

      Насосы весело урчали, а он взял в руку кучу небрежно исписанных листочков и помахал ими у меня перед носом.

      — Послушай, если бы ты взял плотно набитый песком турецкий барабан и его потряс, что бы ты услышал?

      — Ничего.

      — Правильно! А если вынуть весь песок, кроме нескольких крупиц, и потом потрясти — тогда что?

      — Ну, было бы слышно, как гремят песчинки, ударяясь о кожу барабана, — ответил я.

      — Вот это я и делаю! — восторженно заорал Мэнсон. — Я выделяю несколько атомов водорода внутри этого бака. Но мне не нужно трясти бак, чтобы услышать, как они гремят, — частички газа находятся в движении.

      — Ты кретин! — крикнул я. — И машина твоя — кретинская!

      — Нет, Граут. Посмотри чертежи. — Он сунул их мне в руки. — Я пропускаю сильный ток через стенки бака. Когда в баке останется всего несколько атомов водорода, будет слышно, как они ударяются об энергетическое поле. Как щелчок статического заряда!

      Я взглянул на смятые бумажки и попытался остановить Мэнсона, тыкающего в них грязным указательным пальцем. С неохотой мне пришлось признать, что задумка выглядела осуществимой — если только создать ток необходимой силы.

      Эти два насоса создадут в баке практически вакуум, как если бы из барабана удалили все, кроме нескольких песчинок. Мощное электрическое поле, которое он пропустит через бак, послужит чем-то вроде кожи барабана, так что каждый раз, когда о него будет ударяться атом, с помощью усилителя мы услышим щелчок, подобный щелчку статического заряда.

      Насосы начали яростно стучать, удаляя из бака атмосферу, и я взглянул на манометр. Давление было низким — пользуясь той же аналогией, можно сказать, что песок быстро высасывался. Мэнсон нетерпеливо ждал, кусая ногти, пока наконец насосы не застонали, взревели и выключились. Судя по показаниям манометра, бак был пуст настолько, что вряд ли в нем оставалось больше нескольких атомов.

      Мэнсон нервно хихикнул и повернулся ко мне.

      — Ну, что скажешь? Хочешь услышать атом?

      — Минуточку, — ответил я.

      Я снова уставился в схему проводки — мне казалось, что что-то здесь упущено. Однако времени на проверку у меня не было, потому что Мэнсон шмыгнул мимо меня и включил электрическое поле, которое должно было сыграть роль барабана.

      Стальная сфера загорелась чем-то вроде огня святого Эльма, когда её накрыло энергетическое поле колоссальной силы. Бак испускал дымный фосфоресцирующий свет и, казалось, менял форму под давлением. Лаборатория наполнилась самым жутким гудением, которое когда-либо слышали человеческие уши.

      Я с тревогой взглянул на вольтметр — стальная игла скользнула по шкале и остановилась на опасной отметке 100-1000. Установленные на стенах батареи жужжали и трещали, а в дальнем конце лаборатории завыли две динамомашины, Мэнсон быстро что-то подкрутил, и, наконец, жужжание перешло в шорох.

      — Это великое мгновение для нас обоих, — сказал он. — Музыка сфер и все такое. Боже мой, как я ждал этой минуты!.. Послушай, Граут. Я включаю усилитель.

      Ларри включил систему; я вместе с ним уставился на огромный звукоусилитель, висящий над головой. Мэнсон стал медленно крутить диск, пока наконец мы не услышали неясный звук, слабый, как далекий прибой. Мы напряженно замерли в ожидании сигнальной песни атомов — ждали и слушали.

      Потом они послышались — слабые щелчки, как градины, бьющие в оконное стекло, Мэнсон вздохнул и улыбнулся мне.

      — Ну как, старина? Я безумен, да?

      Я не ответил, потому что слушал этот удивительный звук, слушал слабый рокот энергии, танцующей внутри горящего шара. Я слышал, как слабый стук перешел в треск, потом в сильный стук, а потом — в глухой грохот, который колотил в уши с силой огромного барабана. Все громче и громче, оглушительно, громоподобно. Чудовищный турецкий барабан, в который бьют гигантскими палочками с огромной скоростью.

      — Ради Бога, — завизжал я, — приглуши звукоусилитель!

      Мэнсон прыгнул к нему и крутанул диск. Гром заполнил комнату так, что все тряслось и скрипело. Потом Ларри повернулся — бледный, испуганный.

      — Что случилось? — крикнул я.

      — Не знаю. — Он беспомощно показывал на аппарат. — Я все выключил. Совсем. А оно все работает.

      Я тупо уставился на помост и вдруг понял, что громоподобный стук исходит из самого бака. Я увидел, что стальной шар сильно вибрирует, постепенно высвобождаясь из удерживающих его приборов, и вот уже он ползет по столу, как баскетбольный мяч в пляске святого Витта.

      — Что случилось? — повторил я.

      Ларри посмотрел, как громыхающая штука ползет по столу, и беспомощно покачал головой.

      — Не знаю, — ответил он. — Слава Богу, ты здесь!

      Потом сквозь гром и треск ломающихся приборов мы услышали пронзительный, бешеный визг и звук разлетающегося вдребезги металла. Через мгновение звук прекратился, и в ту же секунду нас обоих закружило и отбросило назад потоком расплавленного металла и вспышкой ослепительной яркости.

      Нам удалось на Четвереньках доползти до дальнего конца лаборатории, но, когда мы обернулись и попытались увидеть, что там крутится и сверкает на помосте, нам это не удалось. Будто мы пытались широко раскрытыми глазами заглянуть в самое ядро полуденного солнца. Потом Мэнсон дернул меня за локоть и мотнул головой, и я пополз за ним в примыкающий к лаборатории крошечный кабинет.

      — Быстро! — выдохнул он. — Нужно что-то предпринять! Через минуту здесь все загорится… Что это, Граут?

      Я помотал головой и вцепился в его диаграммы и уравнения, все ещё зажатые у меня в кулаке, отчаянно выискивая то самое недостающее звено, которое я смутно почувствовал раньше.

      Через закрытую дверь до нас доносился глухой вой, и в щель между дверью и косяком лучилось бело-голубое сияние. Ларри Мэнсон неуклюже порылся в ящиках стола и через мгновение достал пару затемненных очков. Он поспешно разломил их и протянул мне темное стеклышко.

      Мне пришлось бросать беглые взгляды через расколотые очки, настолько ярким был свет. Удалось рассмотреть крошечный сияющий шар, вертящийся на помосте — он крутился и сверкал, как маленькая звезда. Я даже смог заметить, что он тихо перемещается к стене, и понял, что как только шар дотронется до нее, цемент превратится в поток лавы.

      Вернувшись к смятым схемам, я попытался проанализировать вторую половину опыта. Грубо говоря, Ларри создал поле внутри толстой оболочки из микростали, окружающей несколько оставшихся атомов водорода. План проводки вроде бы казался правильным, но… У меня кружилась голова, я моргал и тщетно силился сосредоточиться.

      Мэнсон подошел к двери, быстро взглянул ещё раз и в раздражении вернулся.

      — Не знаю, сгорим мы или нас убьет током, — пробормотал он. — Если от жара с батареек слезет изоляция…

      И тут я понял.

      — Идиот! Ты забыл про изоляцию. Ты направил миллиарды вольт на этот бак, миллионы эргов энергии — в эти несколько атомов водорода. Они перекомбинировались и сформировали молекулярный шар, а ты накачал его энергией так, что он раздулся, словно губка.

      — А свет? И жар?

      — Это энергия разложения. Она высвобождается в виде излучения, когда атомы перекомбинируются в молекулу.

      Послышался сухой, леденящий душу звук чего-то льющегося. Мы бросились обратно в лабораторию и увидели, что в стене дымится отверстие, из него что-то капает, а горящая молекула медленно перемещается наружу, под полуденное солнце, которое на её фоне казалось блеклым.

      Мы недолго попрыгали вокруг нее, пока не застыл поток расплавленного цемента. Тут я быстро принял решение.

      — Закопти две пары мощных защитных очков, — приказал я. — Потом пусть кто-нибудь быстро доставит сюда дюжину асбестовых листов величиной с занавес и полдюжины огнеупорных костюмов. Пришли сюда всех, кого можно. Нужно снять с подставки твой измеритель Рэдли и погрузить вместе с аккумуляторами и прочим на грузовик.

      Мэнсон умчался, и через пару минут мы с четырьмя ошарашенными людьми уже носили в грузовик оборудование. На капот спешно прикрепили тяжелый магнит и наполнили машину тяжелыми батареями.

      Работая вместе с нами, люди, полуослепленные молекулой, которая двигалась по полям, в изумлении смотрели на ослепительный шарик, освещающий окрестности сверхъестественным сиянием. Даже я смотрел, как катится безумная молекула, внутренне содрогаясь: я не был уверен, что нам удастся «подобраться достаточно близко, чтобы втянуть шар внутрь поля Рэдли или отвезти его для разрядки в лабораторию Массачусетского политехнического института.

      У нас болели глаза, когда мы впрыгнули в машину и Мэнсон взялся за руль. Мы надвинули на глаза защитные очки и стали нетерпеливо вглядываться в яркое пятно, пересекающее почти в миле от нас поля Новой Англии. Грузовик медленно громыхал, преследуя молекулу; мне были видны толпы испуганных фермеров — те собирались группками, заслоняли лицо от ослепительного света и что-то выкрикивали, размахивая руками.

      Даже несмотря на то, что очки были почти совсем темными, на сбежавшую молекулу было невозможно смотреть прямо. Грузовик Мэнсона грохотал вдоль полосы сожженной, почерневшей, дымящейся пшеницы и маиса. А я уныло размышлял о том, что мы будем делать, когда доедем. Если бы мы могли хотя бы удержать молекулу над Рэдли на несколько часов, пока подоспеет помощь…

      Вдруг Ларри хмыкнул и пихнул меня в бок.

      — Я смотрю краем глаза… — воскликнул он, — ведь она растет?

      Я кивнул.

      — Она сдурела! Идиотская, сумасшедшая молекула. Как она могла так вырасти? В неё больше на вливается энергия…

      — Закон Кулона не работает, — объяснил я устало. — Чувствуешь, как пахнет озоном? Это ионизационная дорожка, которая тянется за чертовой штукой — как и эта выжженная пшеница. Каждый атом любой молекулы воздуха, с которым она соприкасается, разбивается энергией этой молекулы. Протоны атомных ядер, не подчиняясь закону разноименных полюсов, присоединяются к безумной массе. Да, она постепенно набирает массу и энергию, причем в геометрической прогрессии: четыре — восемь — шестнадцать и так далее.

      — И что потом? — Мэнсон уставился на меня, освещенный странным светом.

      — Да, вы угадали, господин ученый. Сначала она будет расти медленно, но завтра или послезавтра… — Я пожал плечами. — Через несколько световых тысячелетий астрономы на другом краю галактики будут наблюдать величественную Новую звезду на месте бывшей Солнечной системы.

      — Неужели мы совсем ничего не можем сделать? — всхлипнул Мэнсон.

      — Вероятно, сейчас можем, пока она сравнительно невелика. Но именно сейчас. Потом во всей Вселенной не хватит сил для нейтрализации такого количества лучистой энергии. Ох, Ларри, ну почему я был так расстроен сегодня, ведь я бы мог…

      Потом мы подобрались ближе и тут начали задыхаться от страшного жара. Мэнсон повел машину почти ползком; мы осторожно следовали за молекулой. Наконец, когда мы были так близко, как только можно, я включил Рэдли и стал молиться. Если бы нам повезло — очень повезло — мы могли бы отвезти сумасшедшую молекулу в университетскую лабораторию и там уничтожить.

      Рэдли жужжал и гудел, и Мэнсон медленно подвел грузовик ещё ближе, пока от страшного жара не треснуло лобовое стекло. Я почувствовал, что через секунду мое лицо покроется волдырями или просто страшно расколется, а Ларри все двигался вперед, и механизм дрожал, и позади нас опасно трещали батарейки.

      — Ближе не могу, — задыхался он.

      Потом я хрипло застонал и показал вперед. Сверкающая масса остановилась и стала медленно двигаться к грузовику, к вертикальным полюсам Рэдли.

      — Побежали! — завизжал я, когда она увеличила скорость.

      Мы выскочили и, спотыкаясь, помчались через поле. Мы оступились, упали и перекатились на спину, чтобы наблюдать. Молекула зависла над полюсом и стала опускаться все ниже и ниже, а я раздумывал, сколько времени нужно для переброски в Йорк асбестовых листов и костюмов. Маленькое солнце спланировало, коснулось полюса и наконец успокоилось. Мэнсон перекатился на живот и сильно треснул меня по ушибленной спине.

      — Все, покончили! — заорал он.

      Я с сомнением кивнул, продолжая следить за грузовиком, потому что помнил бетонную стену его лаборатории, которая растаяла как масло.

      — Пошли, — продолжал Мэнсон. Он начал подниматься. — Что теперь будем делать?

      Я вцепился ему в руку, рывком возвращая товарища обратно, и сам бросился на землю лицом вниз. Раздался громоподобный взрыв, и через секунду нас настигли тысячи острых осколков и миллионы капелек едкой серной кислоты. Грузовик взлетел на воздух.

      Мы вскочили и стали срывать с себя жгущую, обрызганную кислотой одежду. Мэнсон почти терял сознание и монотонно стонал; помогая ему, я уголком глаза заметил, как сверкающая, искрящаяся молекула, чуть увеличившаяся в размерах, снова ускользает.

      — Нужно звонить, просить о помощи, — хрипло прошептал я. — Нам с этим справиться не под силу.

      Я тащил Мэнсона за собой, и оба мы, почти голые, задыхаясь, ползли обратно по полям. Спиной я чувствовал жар бушующего пламени, а кожей — сотни ожогов. Когда мы наконец увидели дом, я был почти в бреду, и мне казалось, что я чувствую, как новые капли кислоты разъедают кожу.

      Они падали все сильней и быстрее, пока пелена чего-то холодного и едкого не ударила на бегу прямо мне в лицо. Задыхаясь, я стал озираться и, наконец, сдернул черные защитные очки, все ещё закрывающие глаза. За моей спиной прогремел гром. Поддерживая одной рукой Мэнсона, я вытянул шею и увидел, что все небо черно от летней бури, а нижняя часть туч освещена каким-то диким свечением.

      Вдруг тьму пронзил ослепительный удар молнии, под ногами задрожала земля, и нас снова яростно отбросило вниз. Моя голова чуть не раскололась от ревущего громового раската, похожего на войну миров. Я лежал ничком, рядом со мной — Мэнсон, а над нами пронеслась циклоническая волна обжигающего, удушливого воздуха.

      Следующие несколько часов сплелись в памяти в какой-то хаос. Я смутно помню, как мы с Мэнсоном мучительно ползли сквозь мокрый папоротник, как нас, наконец, нашли и, стонущих, отвезли домой, как мы тупо лежали в кроватях, слыша, как другие с любопытством обсуждают странный метеор, проплывший над полями и потом взорвавшийся, бурю и необычный ураган. Потом, когда я достаточно оправился, чтобы встать и поехать к себе, мы с Мэнсоном доковыляли до разрушенной лаборатории и несколько минут молча смотрели друг на друга.

      — Слава Богу, все думают, что это был природный катаклизм, — пробормотал Мэнсон. — Я бы оплачивал убытки на сумму больше государственного долга.

      Я кивнул и продолжал обвиняюще смотреть на него.

      — Ну, Граут, — молвил он, неловко вздыхая, — наверное, я займусь огородом.

      — Спасибо, — ответил я и был при этом искренен.

      — Но…

      — Никаких «но»! — поспешно сказал я. — Забудь о науке на время… навсегда. Я объясню, что произошло, но не желаю больше слышать, как ты даже упоминаешь это слово. Ты — разрушитель мира, ты…

      Он кивнул и заискивающе улыбнулся.

      — Все получилось просто и удачно, — продолжил я, взяв себя в руки. — Молния сделала то, что я сам собирался сделать. Разряд молнии может иметь напряжение до двухсот тысяч вольт и заряд больше тридцати кулонов. Этот разряд был особенно сильным, он-то все и сделал. Ты знаешь, как физики расщепляют атом? Молекулярная энергия рассеялась в волне почти вулканического жара, накрывшей нас после удара грома. Эту волну и называют ураганом.

      Ларри снова кивнул и проводил меня до машины. Он преданно пожал мне руку и сказал что-то насчет проверки завтра утром. Я уселся за руль и поехал по дороге. Но, должно быть, жара повредила покрышки, потому что случайно перед тем самым киоском с гамбургерами, где я останавливался на пути к Мэнсону, у меня лопнула шина.

      Нетерпеливо бродя там в ожидании конца ремонта, я увидел Джейбса Джексона, дождетворца, который спустился со своего крыльца и подошел ко мне с хитрым видом.

      Моим первым импульсом было убежать, потом я решил с ним помириться.

      — Привет! — прокудахтал старик. — Здорово, док. Слыхал, как ты тут за падающими звездами охотился при сильном ветре.

      — Уж не хотите ли вы заявить, что это ваших рук дело, — сказал я.

      Он лукаво посмотрел на меня.

      — Нет, док, — ответил старик, протягивая руку. — Только дождь, это вот моя работа.

      Я молча отдал ему деньги — из благодарности то ли к нему, то ли к Провидению. Сам точно не знаю, к кому.

     

      Альфред Бестер.

      Адам без Евы

     

      — — ----------------

      Alfred Bester. Adam and No Eve (1941). Пер. — Е.Ходос.

      «Миры Альфреда Бестера», т.4. «Полярис», 1995.

      & spellcheck by HarryFan, 26 March 2001

      — — ----------------

     

      Крэйн знал, что это берег моря. Ему подсказывал инстинкт — но не только, а ещё и те обрывки знаний, за которые цеплялся изношенный мозг, звезды, ночью проглядывавшие сквозь редкие просветы в тучах, и компас, все ещё указывавший на север дрожащей стрелкой. Это самое странное, думал Крэйн. На искалеченной Земле сохранилась полярность.

      В сущности, это уже не было берегом — не осталось никаких морей. Только на север и на юг в бесконечное пространство тянулась еле различимая полоска того, что некогда называли скалистым формированием. Линия серого пепла — такого же пепла и золы, что оставались позади и простирались перед ним… Вязкий ил по колено при каждом движении поднимался, грозя удушьем; ночью дикие ветры приносили густые тучи пепла; и постоянно шел дождь, от которого темная пыль сбивалась в грязь.

      Небо блестело чернотой. В вышине плыли тяжелые тучи, их порой протыкали лучи солнечного света. Там где свет попадал в пепельную бурю, он наполнялся потоками танцующих, мерцающих частиц. Если солнечный луч резвился в дожде, то порождал маленькие радуги. Лился дождь, дули пепельные бури, пробивался свет — все вместе, попеременно, постоянно, в черно-белом неистовстве. И так уже многие месяцы, на каждом клочке огромной планеты.

      Крэйн преодолел хребет пепельных скал и пополз вниз по гладкому склону бывшего морского дна. Он полз уже так долго, что сросся со своей болью. Он ставил вперед локти и подтягивался всем телом. Потом подбирал под себя правое колено и снова выставлял локти. Локти, колено, локти, колено… Он уж и забыл, как это — ходить.

      Жизнь, думал Крэйн изумленно, удивительная штука, Приспосабливаешься ко всему. Ползать, так ползать; на коленях и локтях нарастают мозоли. Укрепляются шея и плечи. Ноздри привыкают перед вздохом отдувать золу.

      Вот только раненая нога пухнет и нагнаивается. Она одеревенела, скоро сгниет и отвалится.

      — Прошу прощения? — сказал Крэйн. — Я не совсем расслышал…

      Он вглядывается в стоящего перед ним человека, пытается разобрать слова. Это Холмиер. На нем запачканный лабораторный халат, его седая шевелюра взъерошена. Холмиер стоит на золе; непонятно, однако, почему сквозь него видно, как несутся по небу серые тучи.

      — Как тебе твой мир, Стивен? — спрашивает Холмиер.

      Крэйн горестно мотает головой.

      — Не очень-то хорош, да? Оглянись вокруг. Пыль, и все. Пыль и зола. Ползи, Стивен, ползи. Ты не увидишь ничего, кроме пыли и золы…

      Холмиер достает из ниоткуда кубок с водой. Вода прозрачная и холодная. Крэйну видна дымка на её поверхности, и он вдруг чувствует во рту песок.

      — Холмиер! — кричит он.

      Потом пробует встать и дотянуться до кубка, но резкая боль в правой ноге не пускает его. Крэйн снова падает. Холмиер набирает в рот воду и плюет ему в лицо. Вода теплая.

      — Ползи, ползи, — резко говорит Холмиер. — Ползи вокруг Земли. Не найдешь ничего, кроме пыли и золы. — Он выливает воду на землю перед Крэйном. — Ползи. Сколько? Сам решишь. Диаметр, умноженный на Пи. Диаметр около восьми тысяч…

      Он исчез вместе с халатом и кубком.

      Крэйн понял, что снова идет дождь — вжался лицом в теплую пепельную грязь, открыл рот и попытался глотнуть жижу. Потом опять пополз.

      Его вел вперед инстинкт. Ему нужно было куда-то попасть. Он знал, это как-то связано с морем, с берегом моря. Там, на берегу, что-то его поджидало. Это «что-то» поможет понять все происходящее. Нужно к морю — если оно ещё существует.

     

      Грохочущий дождь будто тяжелой доской бил по спине. Крэйн остановился, рывком перекинул рюкзак на бок и исследовал его одной рукой. В нем было ровно три вещи: пистолет, плитка шоколада и банка консервированных персиков. Все, что осталось от двухмесячных запасов. Шоколад совсем раскис. Лучше съесть его до того, как пропадут питательные свойства. Но в следующий раз может не хватить сил, чтобы открыть персики.

      Крэйн вытащил банку и набросился на неё с консервным ножом. К тому времени, как он проткнул её и с трудом снял крышку, дождь прошел.

      Жуя персики и потягивая маленькими глотками сок, он смотрел, как дождевая пелена спускается перед ним по склону морского дна. Сквозь грязь хлынули водяные потоки. Уже прорезались маленькие каналы, которые в один прекрасный день станут новыми реками — в тот день, который он никогда не увидит, и никто другой тоже. Смахнув в сторону пустую банку, Крэйн подумал; последнее живое существо на Земле обедает в последний раз. Последний акт метаболизма.

      За дождем налетит ветер. Крэйн уже изучил это за бесконечные недели в пути. Через несколько минут задует и будет сечь его облаками пепла и золы. Он пополз вперед, мутными глазами выискивая убежище на серой бесконечной плоскости.

      Эвелин тронула его за плечо. Крэйн знал, что это она, ещё до того, как повернул голову, — свежая и нарядная в своем ярком платье, вот только её прекрасное лицо омрачено тревогой.

      — Стивен, — говорит она, — ты должен спешить!

      Он любуется тем, как её гладкие волосы волнами струятся по плечам.

      — Ах, любимый, — восклицает Эвелин, — ты ранен!

      Она быстрыми нежными движениями дотрагивается до его ног и спины. Крэйн кивает.

      — Это во время спуска, — отвечает он. — Я не очень хорошо умею пользоваться парашютом. Мне всегда казалось, что спускаются плавно — будто ныряют в постель. Но земля наскочила на меня, как жесткий кулак. А Юмб вырывался у меня из рук. Я ведь не мог его выпустить.

      — Конечно же нет, дорогой, — соглашается Эвелин.

      — Поэтому я просто держал его и пытался поджать ноги, — рассказывает Крэйн. — А потом что-то ударило меня по ногам и в бок…

      Он замолкает в нерешительности, размышляя, знает ли она, что произошло на самом деле. Ему не хочется её пугать.

      — Эвелин, любимая, — зовет он, пытаясь поднять руки.

      — Нет, милый, — говорит она, испуганно обернувшись. — Тебе нужно торопиться. Берегись того, что сзади!

      — Пепельные бури? — Он поморщился. — Я с ними уже отлично знаком.

      — Не бури! — кричит Эвелин. — Что-то другое. Ах, Стивен…

      Она исчезла, но Крэйн понимает её правоту. Что-то находится позади и его преследует. Подсознательно он чувствовал угрозу, окружившую его, как саван.

      Крэйн помотал головой. Вообще-то, это невозможно. Он — последнее живое существо на Земле. Откуда тогда угроза?

      За спиной взревел ветер, и через мгновение налетели тяжелые тучи пепла и золы. Они хлестали его, разъедая кожу. Тускнеющими глазами он увидел, как они накрыли грязь тонкой сухой коркой. Крэйн подтянул под себя колени и закрыл голову руками — сунув под неё рюкзак как подушку, приготовился пережидать бурю. Она пройдет так же быстро, как и дождь.

      Буря создала страшную путаницу в его больной голове. Он, как ребенок, хватался за обрывки воспоминаний, пытаясь сложить их воедино. Почему Холмиер так злится на него? Ведь не из-за того спора?

      Какого спора? Ну, до того, как все случилось.

      Ах этого!..

     

      Крэйн стоял и восхищался гладкими обводами корпуса своего корабля. Крышу с ангара сняли, и поднятый нос ракеты покоился на раме, нацеленный в небо. Рабочий аккуратно чистил внутренности двигателей.

      Из корабля донеслась приглушенная ругань, потом что-то загремело. Крэйн забрался по короткой железной лестнице наверх и заглянул внутрь ракеты. Внизу, в нескольких футах от него, два человека устанавливали большие баки с раствором железа.

      — Полегче там, — крикнул Крэйн. — Вы что, хотите расколошматить корабль?

      Один из рабочих поднял голову и ухмыльнулся. Крэйн понял, о чем он думает: корабль сам разорвется на куски. Так говорили все. Все, кроме Эвелин. Она в него верила. Холмиер тоже этого не говорил, но считал Крэйна безумцем по другой причине.

      Спустившись, Крэйн увидел, что в ангар вошел Холмиер в халате нараспашку.

      — Вспомнишь черта, и он появится, — пробормотал Крэйн.

      Заметив Крэйна, Холмиер сразу заорал:

      — Послушай…

      — Опять снова здорово, — вздохнул Крэйн.

      Холмиер выудил из кармана пачку бумаг и помахал ею перед носом товарища.

      — Я полночи не спал, снова в этом копался. Говорю тебе, я прав! Абсолютно прав.

      Крэйн посмотрел на уравнения, написанные сжатым почерком, потом на покрасневшие глаза Холмиера. Тот был еле жив от страха.

      — В последний раз повторяю, — продолжал Холмиер. — Ты используешь свой новый катализатор на растворе железа. Хорошо. Я допускаю, что это удивительное открытие. Отдаю тебе должное.

      Удивительное — не то слово. Крэйн отдавал себе в этом отчет, потому что не был тщеславен и знал, что сделал открытие случайно. Только случайно можно наткнуться на катализатор, который вызывает расщепление атомов железа и производит десять в одиннадцатой степени эргов энергии на каждый грамм топлива. Никто бы не мог до такого додуматься.

      — Ты считаешь, у меня ничего не выйдет?

      — Долететь до Луны? Вокруг Луны? Возможно, Шансов пятьдесят на пятьдесят. — Холмиер провел рукой по гладким волосам. — Но Стивен, пойми ради Бога, я волнуюсь не за тебя. Хочешь погибнуть, дело твое. Я боюсь за Землю.

      — Чушь собачья. Иди проспись.

      — Вот смотри… — Холмиер трясущейся рукой ткнул в бумажки. — Какую бы ты ни разработал систему подачи и смешивания топлива, стопроцентной эффективности не добиться.

      — Из-за этого и шансов пятьдесят на пятьдесят, — сказал Крэйн. — Ну и что тебе не нравится?

      — Катализатор, который улетучится через сопла ракеты. Ты понимаешь, что будет, если хоть одна капля упадет на Землю? Она запустит цепную реакцию распада на всей планете! Она захватит все атомы железа — а оно повсюду. Тебе будет НЕКУДА вернуться.

      — Послушай, — устало произнес Крэйн. — Мы все это уже много раз пережевывали.

      Он подвел Холмиера к основанию рамы, на которой стояла ракета. Внизу железный каркас корабля заканчивался двухсотфутовым углублением шириной в пятьдесят футов, выложенным огнеупорным кирпичом.

      — Вот эта штука — для начального выхода пламени. Если какие-то частицы катализатора просочатся сюда, они нейтрализуются вторичными реакциями в ловушке. Ну, теперь доволен?

      — Но во время полета ты будешь угрожать планете до тех пор, пока не преодолеешь предел Роще, — упорствовал Холмиер. — Капля неактивированного катализатора в конце концов упадет на Землю, и тогда…

      — Все, объясняю последний раз, — перебил Крэйн. — Есть пламя выхода — оно задержит любые случайные частицы и разрушит их. Теперь выметайся. Мне надо работать.

      Крэйн вытолкал Холмиера за дверь, а тот визжал и размахивал руками.

      — Я не позволю тебе сделать это! — твердил он. — Не допущу, чтобы ты рисковал такими вещами…

     

      Какое это упоение — работа! Корабль красив изысканной красотой удачно сделанной вещи: элегантностью отполированной брони, начищенного эфеса рапиры, пары дуэльных пистолетов. Крэйн не думал ни об опасности, ни о смерти. Последние штрихи, и он вытер руки.

      Она стояла на опоре, готовая пронзить небеса. Пятьдесят футов изящной стали; головки заклепок блестят, как драгоценные камни. Тридцать футов отдано под горючее и катализатор. Большую часть носового отсека занимало сконструированное Крэйном кресло-амортизатор. На носу корабля — иллюминатор из природного хрусталя, который смотрит в небо, как глаз циклопа.

      Крэйн подумал о том, что корабль погибнет после путешествия — вернется на Землю и разрушится в огне и громе, потому что пока ещё не придумали мягкой посадки для космических кораблей. Но игра стоит свеч. Он совершит свой единственный великий полет, а это то, к чему должен стремиться каждый из нас. Один грандиозный, прекрасный полет в неизведанное…

      Закрыв дверь мастерской, Крэйн услышал, как его зовет Холмиер — у домика за полем. Сквозь вечернюю полутьму было видно, что тот отчаянно машет ему рукой. Он заспешил по хрустящей скошенной соломе, глубоко вдыхая морозный воздух, благодарный Богу за то, что живет.

      — Звонит Эвелин, — сказал Холмиер.

      Крэйн уставился на него. Тот отвел глаза.

      — Зачем? Мы же договорились, что она не должна звонить… не должна общаться со мной, пока я не буду готов к полету? Это ты вбиваешь ей в голову всякую чушь? Так ты пытаешься мне помешать!

      — Нет. — Холмиер старательно изучал темнеющий горизонт.

      Крэйн вошел в домик и взял трубку.

      — Послушай, любимая, — произнес он без предисловий, — не стоит так волноваться. Я же все точно объяснил. Перед тем, как корабль разрушится, я спрыгну с парашютом. Я тебя очень люблю, и мы увидимся в среду перед стартом. Ну, до встречи…

      — До свидания, милый, — произнес чистый голосок Эвелин. — Ты мне звонил, чтобы это сказать?

      — Я звонил?!

      Коричневая туша вскочила с коврика на сильные лапы. Юмб, большой мастиф, фыркнул и навострил уши. Потом завыл.

      — Ты говоришь, я тебе позвонил? — повторил Крэйн.

      Вдруг из глотки Юмба вырвался рев. Он одним прыжком подскочил к хозяину, посмотрел ему в лицо и одновременно заревел и заскулил.

      — Заткнись, ты, чудище! — сказал ему Крэйн и ногой оттолкнул собаку.

      — Стукни его от меня, — рассмеялась Эвелин. — Да, дорогой. Кто-то позвонил и сказал, что ты хочешь со мной поговорить.

      — Вот как? Слушай, любимая, я тебе перезвоню.

      Крэйн повесил трубку. Он в недоумении встал, наблюдая за неуклюжими движениями Юмба. Закат за окном разбрасывал оранжевый дрожащий свет. Юмб посмотрел на него, фыркнул и снова завыл, Внезапно Крэйн бросился к окну, пораженный.

      С другой стороны поля в воздухе полыхал огненный столб, в котором горели и рушились стены мастерской. В пламени отражалось несколько бегущих прочь людей.

      Крэйн вылетел из домика и помчался к ангару, Юмб за ним. На бегу было видно, что грациозный нос корабля внутри огненного столба пока ещё не задет пламенем. Если бы только удалось добежать до него прежде, чем огонь расплавит металл и примется разъедать швы!..

      К нему подскочили покрытые сажей, задыхающиеся рабочие. Крэйн бросил на них взгляд, полный ярости и изумления.

      — Холмиер! — заорал он. — Холмиер!

      Тот уже пробирался сквозь толпу. Его глаза светились торжеством.

      — Плохо дело, — сказал он. — Стивен, мне очень жаль…

      — Ах ты подлец! — вскричал Крэйн. Он схватил Холмиера за лацканы и сильно встряхнул. Потом выпустил его и побежал в ангар.

      Холмиер что-то приказал рабочим. Через мгновение кто-то бросился Крэйну под ноги и свалил его на землю. Крэйн тут же вскочил, размахивая кулаками. Юмб стоял рядом, рычанием заглушая рев пламени. Его хозяин с силой стукнул нападавшего по лицу, и тот упал — назад на второго. Крэйн в ярости ударил последнего рабочего коленом в пах так, что бедняга, скорчившись, рухнул на землю. Победитель быстро наклонился и нырнул в мастерскую.

      Сначала Крэйн не чувствовал ожогов, но, добравшись до лестницы и карабкаясь наверх, он уже кричал от боли. Юмб стоял внизу и выл, и Крэйн понял, что собака погибнет при взлете ракеты, поэтому спустился и затащил пса на корабль.

      У него кружилась голова, когда он закрывал и задраивал люки. Ему едва удалось добраться до кресла-амортизатора. Потом, повинуясь лишь инстинкту, руки будто сами нащупали пульт управления — инстинкту и яростному отказу отдать прекрасный корабль на растерзание пламени. Да, он проиграет. Но — в попытке победить.

      Пальцы бегали по кнопкам на пульте. Махина тряслась и ревела. И на него опустилась темнота.

     

      Сколько он был без сознания?

      Крэйн очнулся, когда что-то холодное прижалось к его лицу и телу, испуганно визжа. Он посмотрел вверх и увидел Юмба, запутавшегося в веревках и ремнях кресла.

      Его первым импульсом было рассмеяться, потом он вдруг осознал: он смотрит вверх. Кресло вверху!

      Крэйн, скрючившись, лежал в отсеке хрустального носа ракеты. Корабль поднялся высоко — может быть, почти до предела Роше, где заканчивается земное притяжение, но потом без управления не смог продолжать полет, повернулся и теперь падал обратно на Землю. Пилот посмотрел наружу сквозь хрусталь, и у него перехватило дыхание.

      Под ним был планета размером в три луны, Но это была не его Земля, а огненный шар в черных тучах. В самой северной точке виднелось маленькое белое пятно, и прямо у него на глазах оно вдруг окрасилось красным, алым и малиновым цветом.

      Холмиер оказался прав.

      Крэйн застыл в носовом отсеке падающего корабля, наблюдая, как постепенно умирает пламя, не оставляя ничего, кроме толстого черного покрывала вокруг Земли. Он оцепенел от ужаса и не мог ни сосчитать, сколько погибло людей, ни понять, что прекрасная зеленая планета стала пеплом и золой. Исчезло все, что он любил и чем дорожил. Он был не в состоянии подумать об Эвелин.

      Свистящий за бортом воздух что-то пробудил в нем. Оставшиеся капли рассудка подсказывали, что нужно остаться на корабле и забыть обо всем в грохоте и разрушении, но инстинкт самосохранения заставлял действовать.

      Крэйн добрался до склада и стал собираться. Парашют, маленький баллон с кислородом, рюкзак с продуктами… Лишь отчасти сознавая, что делает, он оделся, пристегнул парашют и открыл люк. Юмб жалобно заскулил; хозяин взял тяжелого пса на руки и шагнул наружу.

      В верхних слоях атмосферы и раньше было трудно дышать. Но из-за большой разреженности воздуха, а не из-за того, что его загрязняет пепел.

      Каждый вдох — полные легкие земли, или пепла, или золы…

      Много-много времени прошло с тех пор, как его погребло в золе. Когда именно — он не помнил: недели, дни или месяцы назад. Крэйн стал руками расчищать себе путь наверх из пепельной горы, которую насыпал ветер, и вскоре снова вылез на свет. Ветер стих. Пора опять ползти к морю.

      Яркие воспоминания рассеялись; впереди открывались зловещие перспективы. Крэйн нахмурился. Он смутно надеялся, что, если все тщательно вспомнить, можно изменить хотя бы частицу содеянного, какую-то мелочь, и тогда все это окажется неправдой. Он думал: если все вспомнят и пожелают чего-то одновременно… Но никаких «всех» нет. Я один-единственный. Последняя память на Земле. Последняя жизнь.

      Он ползет. Локти, колено, локти, колено… Рядом с ним ползет Холмиер и очень веселится — хихикает и ныряет в серые хлопья, как счастливый морской лев.

      — А зачем нам нужно к морю? — спрашивает Крэйн.

      Холмиер отдувает пепельную пену.

      — У неё спроси, — говорит он, вытягивая руку.

      С другой стороны рядом с Крэйном ползет Эвелин — серьезно, решительно, подражая каждому его движению.

      — Потому что там наш домик. Любимый, помнишь наш домик? На высокой скале. Мы поселимся там навсегда. Я находилась именно там, когда ты улетел. Теперь ты возвратишься в домик на берегу моря. Твой прекрасный полет закончен, мой дорогой, и ты вернулся ко мне. Мы будем жить вместе, вдвоем, как Адам и Ева…

      — Здорово, — говорит Крэйн.

      Потом Эвелин оборачивается и кричит:

      — Ах, Стивен! Осторожно!

      И он чувствует, как его вновь окружает опасность. Он ползет, при этом оборачивается назад на широкие серые пепельные поля — и ничего не видит. Когда он снова смотрит на Эвелин, то замечает только собственную четкую черную тень. Потом и она бледнеет: по Земле проходит световой луч.

      Но ужас остался. Эвелин дважды предупредила его, а она никогда не ошибалась. Крэйн остановился, обернулся и устроился так, чтобы наблюдать. Если его действительно преследуют, он увидит, кто или что крадется сзади.

      Наступила болезненная минута просветления. «Я сошел с ума, — пробилось сквозь жар и сумбур в голове. — Разложение в ноге перекинулось на мозг. Нет ни Эвелин, ни Холмиера, ни угрозы. На всем этом пространстве ни одной живой души, кроме меня; наверное, даже привидения и духи преисподней погибли в аду, окружившем планету. Нет, ничего кроме меня и моей болезни не существует. Я умираю — и когда это случится, погибнет все. Останутся только кучи безжизненного пепла».

      Но он почувствовал какое-то движение. Снова повинуясь инстинкту, Крэйн опустил голову и затаился. Он смотрел на серые равнины сквозь распухшие веки и думал, не смерть ли играет с его глазами дурную шутку. Надвигалась новая дождевая стена, и он надеялся проверить сомнения до того, как все исчезнет в дожде.

      Да. Вон там. Позади, в четверти мили от него, по серой поверхности легко передвигалось что-то серо-коричневое. Сквозь далекий гул дождя был слышен шорох пепла и видны вздымающиеся маленькие облачка. Крэйн украдкой нащупал в рюкзаке револьвер, а его мозг, объятый ужасом, искал объяснение происходящему.

      Нечто подобралось ближе, и Крэйн, прищурившись, вдруг все понял. Он вспомнил, как при посадке на покрытую золой Землю Юмб бился и вырывался от страха из рук.

      — Ну конечно, это Юмб, — пробормотал Крэйн и встал. Собака остановилась. — Сюда, малыш, сюда! — радостно прохрипел хозяин.

      Он был безумно рад — его давило одиночество, жуткое чувство, что ты один в пустоте. Теперь одиночество кончилось, кроме него есть ещё кто-то. Друг, который будет его любить, общаться с ним. Снова вспыхнул огонек надежды.

      — Сюда, малыш. Давай же…

      Мастиф пятился от него, обнажив клыки, высунув язык. Собака отощала; её глаза в темноте светились красным. Крэйн позвал её ещё раз, и пес зарычал, из его ноздрей вылетели клубы пепла.

      «Голодный, бедняга», — подумал Крэйн. Он сунул руку в рюкзак, и пес опять зарычал. Его хозяин вытащил плитку шоколада, с трудом снял обертку и фольгу, потом слабой рукой кинул шоколадку Юмбу. Она упала, не долетев до него. Минутное замешательство; затем собака медленно подошла и схватила пищу. Ее морда была будто посыпана пеплом. Животное непрерывно облизывалось и продолжало приближаться к Крэйну.

      Он вдруг запаниковал. Внутренний голос настаивал: «Это не друг. Он не будет тебя любить и общаться с тобой. Любовь и общение исчезли с лица Земли вместе с жизнью. Не осталось ничего, кроме голода».

      — Нет, — прошептал Крэйн. — Это несправедливо, что нам нужно вцепиться друг в друга и сожрать…

      Но Юмб подкрадывался все ближе, обнажив острые белые клыки. Когда Крэйн в упор посмотрел на пса, тот зарычал и сделал молниеносный прыжок.

      Крэйн рукой стукнул собаку в морду, но повалился назад под тяжестью такого груза. Он закричал от страшной боли в распухшей ноге, которую пес придавил своим весом. Свободной рукой он продолжал наносить слабые удары, едва чувствуя, как зубы размалывают его левую руку. Потом он наткнулся на что-то металлическое и понял, что лежит на выпавшем револьвере. Крэйн нащупал оружие и теперь молился, чтобы оно не оказалось забито пеплом. Когда Юмб отпустил руку и рванул его за горло, Крэйн поднял револьвер и вслепую ткнул дулом в тело собаки. Он все нажимал на курок, пока не стих шум выстрелов, и были слышны лишь щелчки. Перед ним в золе содрогался Юмб, почти разорванный пополам. Серое обагрилось темно-алым.

     

      Эвелин и Холмиер грустно смотрят на убитое животное. Эвелин плачет, а Холмиер своим привычным жестом нервно запускает пальцы в волосы.

      — Это конец, Стивен, — говорит он. — Ты убил часть самого себя. О да, ты будешь жить дальше, но не весь. Похорони тело, Стивен. Это труп твоей души.

      — Не могу. Ветер развеет пепел.

      — Тогда сожги его, — приказывает Холмиер.

      Казалось, они помогли ему засунуть мертвую собаку в рюкзак. С их помощью он снял одежду, разложил её под рюкзаком. Они ладонями прикрывали горящие спички, пока огонь не перекинулся на одежду, и поначалу слабое пламя затрещало и разгорелось сильнее. Крэйн ползал вокруг, охраняя костер.

      Потом он повернулся и снова пополз вниз по дну моря. Теперь он был голый. Не осталось ничего из того, что было раньше, кроме трепета его маленькой жизни.

      Горе было слишком велико, чтобы он мог почувствовать, как дождь яростно бьет его, или ощутить жуткую боль, опалившую почерневшую ногу до самого бедра. Он полз. Локти, колено, локти, колено… Безжизненно, механически, безразлично ко всему — к решетчатым небесам, к мрачным пепельным равнинам и даже к тусклому блеску далекой воды впереди.

      Он знал, что это море — то, что осталось от старого, или новое в процессе рождения. Но это пустое, мертвое море, которое когда-нибудь выплеснется на сухой, безжизненный берег. Это будет планета камней и пыли, железа, снега, льда и воды — а жизни больше не будет. От него одного нет толку. Он — Адам, но нет Евы.

      Эвелин радостно машет ему с берега. Она стоит у белого домика, ветер раздувает платье, облегающее её стройную фигурку. Крэйн подходит ближе, девушка бежит к нему на помощь. Она не говорит ни слова — только протягивает руки и помогает приподнять его тяжелое, угнетенное болью тело, Наконец он добрался до моря.

      Оно настоящее. Даже когда Эвелин и домик исчезли, Крэйн продолжал ощущать холодную воду на своем лице. «Вот море, — думал он, — и я здесь. Адам без Евы. Надежды нет».

      Крэйн скатился ещё дальше в воду. Его, истерзанного, омывали волны. Он лежал лицом вверх, глядел на высокие грозные небеса, и горечь прихлынула к горлу.

      — Это неправильно! — крикнул он. — Несправедливо, что все должно погибнуть. Жизнь так красива и не должна сгинуть от сумасшествия одного безумца…

      Воды тихо омывали его. Тихо… Спокойно… Море мягко укачивало, и даже смерть, подступившая к сердцу, казалась просто рукой в перчатке.

      Вдруг небеса раскололись — впервые за все эти месяцы, — и Крэйн увидел звезды. Тогда он понял.

      Жизнь не кончается. Она никогда не может кончиться. В его теле, в гниющих частях организма, которые качает море, — источник многих миллионов жизней. Клетки, ткани, бактерии, амебы… Бесчисленное множество жизней, которые снова зародятся в воде и будут существовать долго, когда его уже не будет.

      Они будут жить на его останках. Будут кормиться друг другом. Приспособятся к новым условиям и начнут питаться минералами и кусками осадочных пород, которые смоет в новое море. Будут расти, крепнуть, развиваться. Жизнь опять выйдет на сушу. Вновь вернется старый, неизменный круговорот, который, наверное, начался с гниющих останков последнего уцелевшего после межзвездного перелета. В грядущих веках это будет повторяться снова и снова.

      И Крэйн понял, что привело его к морю. Не нужно ни Адама, ни Евы. Должно быть только море — великое, дающее жизнь. Море позвало его обратно в свои глубины для того, чтобы вскоре вновь могла возникнуть жизнь, и он был доволен.

      Вода мягко баюкало его. Тихо… Спокойно… Мать укачивала последнее дитя старого круговорота, которое перейдет в первого ребенка нового круга.

      И Стивен Крэйн тускнеющими глазами улыбался звездам, равномерно разбросанным в небе. Звездам, ещё не собравшимся в знакомые созвездия; они не соберутся ещё сотню миллионов лет.

     

      Альфред Бестер.

      Рабы луча жизни

     

      — — ----------------

      Alfred Bester. Slaves of the Life Ray (1941). Пер. — Е.Ходос.

      «Миры Альфреда Бестера», т.4. «Полярис», 1995.

      & spellcheck by HarryFan, 26 March 2001

      — — ----------------

     

      1. ЗАГАДОЧНАЯ БОЛЕЗНЬ

     

      В палате «С» раздался грохот, кто-то завизжал. Затем послышались крики, шум яростной борьбы, топот ног. Некто в больничной пижаме несся по этажу, преследуемый всклокоченными санитарами.

      Беглец промчался по коридору, опрокинув по пути изумленную нянечку. На мгновение остановился, вырвал из стены огнетушитель и швырнул его в преследователей. Потом кулаком вышиб тяжелое оконное стекло и бросился на землю — на свободу — со второго этажа.

      Неистово звенели телефоны, надрывались звонки, мигали аварийные огни. Нянечки бежали на посты, из административного корпуса посыпались интерны, путаясь в одежде. У огромных железных ворот, ограничивающих больничную территорию, нервно оглядывалась по сторонам охрана, недоумевая, что же, черт возьми, происходит. У травмпункта, через дорогу от больничных гаражей, кто-то закричал, потом ещё раз, уже слабее. Охотники-врачи резко изменили курс и увидели высокую худую фигуру человека, летящего через кусты. Это был беглый пациент.

      Из приемной вылетел интерн и бросился в толпу. Через секунду его уже видели бегущим между оранжереями в нескольких футах позади удирающего больного, Когда они вырвались на открытое место, интерн молниеносно поставил беглецу подножку так, что оба, поскользнувшись, увязли в песке. Подбежали остальные и схватили отчаянно отбивающегося пациента. Понадобились усилия четырех здоровых санитаров, чтобы оттащить его в психиатрическое отделение.

      Интерн отряхнулся, покачал головой и, морщась и прихрамывая, зашагал к административному корпусу. Он пинком распахнул внутреннюю дверь и со вздохом уселся в кожаное кресло. Крупный мужчина в твидовом костюме в изумлении посмотрел на него из-за стола, заваленного важными бумагами, и бросил ручку.

      — Слушайте, Льюис, — сказал он, — какого…

      — Доктор Коул, к вашим услугам, — ухмыльнулся интерн. — Господин главврач, я пришел к вам с дурными вестями. По зрелому размышлению, мистер Миллер, мне кажется, вы назовете меня героем.

      — Что там еще? — раздраженно произнес Миллер. — Я очень занят, Коул.

      — Не настолько, чтобы не выслушать, что я хочу сказать.

      Миллер проницательно взглянул на молодого врача.

      — Я знаю, что вы хотите сказать.

      — Значит, вы уже поняли, да? Пятый случай за три дня. А теперь и кое-что еще.

      — Кое-что еще? — Миллер нахмурился.

      — Очень даже кое-что. — Коул выудил из кармана пачку документов. — Когда пять совершенно безвредных пациентов внезапно сходят с ума, это ещё не так ужасно. Но если посмотреть на данные приема больных, — врач швырнул бумаги на стол, — и заметить, что у девяноста процентов поступивших в окружной госпиталь Квинс за последнюю неделю — злокачественные опухоли и какие-то особые формы рака, невольно заподозришь неладное.

      — Невероятно, — выдохнул Миллер. Он лихорадочно просмотрел записи и поднял глаза на собеседника. — Невероятно!

      — Хуже, — сказал Коул решительно. — У меня пока нет отчетов, но посмотрите на эти диагнозы, Рак!.. Ха-ха! Болезни этих пациентов лишь отдаленно напоминают рак. Шеф, уверяю, над нами нависла угроза эпидемии болезни, ещё не описанной в медицинских справочниках.

      — Да вы с ума сошли! — заорал главврач. — Новая болезнь? Совершенно невозможно.

      — Убедитесь сами, — возразил Коул. Он схватил Миллера за руку и потащил его к двери. — Всех этих больных поместили в южное крыло.

      Оба быстро прошли к лифту, который умчал их на этаж рентгеновских исследований. Добравшись оттуда до следующего этажа, врачи медленно прошли по огромной палате с высоким потолком и множеством кроватей. Зрелище, представшее их глазам, было почти невероятным. Пациенты лежали спокойно, не испытывая боли. Судя по картам, у всех были нормальная температура, пульс, давление… И все же они явно страдали от болезни, поскольку из абсолютно здоровых субъектов превратились в жалкие искривленные карикатуры на людей.

      У одних вдруг выросли миниатюрные ножки на плече или дополнительные пальцы посреди ладоней. Другие стали циклопами с огромным глазом посреди лба. Тела некоторых пациентов опоясывали маленькие шаровидные наросты, превращая несчастных в живые тутовые ягоды.

      Все искривилось и изменилось, как будто Природа вдруг решила добавить пару кусочков глины, лепя человеческое существо.

      — Как давно это происходит? — прошептал Миллер. — Почему в газетах ни слова?

      — Еще недели нет. Опухоли развиваются прямо на глазах. Будто человеческая плоть зажила независимой жизнью. — Коул нервно задымил сигаретой. — Да, насчет больных, которые взбесились… Первый погиб — выпрыгнул с пятого этажа. Мы сделали вскрытие. — Молодой врач кивнул, заметив блеск в глазах собеседника. — Опять угадали, да? Именно, сошел с ума из-за опухоли мозга. Боже! Источник инфекции неизвестен. Неясно, кто и где пострадает в следующий раз. Эти опухоли чертовски быстро развиваются. Может, уже сейчас во мне или в вас растет жуткое новообразование… и вылезти оно может в любом месте, даже в мозгу. Все это очень быстро распространится. Из эпидемии перерастет в эндемию, потом в пандемию. Миллер, надо что-то делать, пока в городе не знают!

     

      Город узнал. Медленно, но неизбежно новости просачивались с неумолимостью «Героической симфонии» Бетховена. В понедельник передовица «Таймс» ополчилась на порядки, царящие в окружном госпитале Квинс, где семнадцать сумасшедших пациентов буйствовали в течение трех часов. А на одной из последних страниц напечатали туманное сообщение о двухголовой змее, обнаруженной в Центральном парке.

      Во вторник газеты сообщили о внезапно разразившейся серии жутких убийств — очевидно, деле рук новой банды, типа бывшей шайки «Корпорация «Убийство». Также в газетах появилось заявление профессора Хиглстона из Колумбийского университета, который утверждал, будто видел стаю птеродактилей, греющихся на карнизе Музея искусств.

      Но когда наступило утро среды, и полгорода, придя на работу, обнаружило, что другая половина таинственным образом отсутствует, дело приняло совсем другой, серьезный оборот. Телефонная компания была вынуждена временно прекратить работу из-за того, что несметное количество телефонисток не явилось на рабочее место. Не пришли утренние газеты, не открылись многие магазины, замолчала половина линий связи. Полузадушенный город давился бездеятельностью.

      Горожане сразу же отправились по домам, прильнули к радиоприемникам и стали ждать сообщений в надежде услышать ключ к разгадке. А дома оказались один на один с чудовищной болезнью с единственным симптомом — жуткими искривлениями тел её жертв, над которыми они насмехались ещё пару дней назад. Радиосообщения почти ничего не разъясняли. Дикторы сообщали своим слушателям то, что им уже было известно: половина города поражена странной новой болезнью, превращающей человека в карикатуру на самого себя.

      В окружном госпитале Квинс радио никто не слушал. Прибывало столько новых больных, что не было ни времени, ни смысла переводить их количество в проценты. Работал весь персонал. Нянечек и санитаров вдруг повысили до дипломированных медсестер, и они энергично бросились на борьбу с неконтролируемой стихией.

      Один лишь доктор Коул держался немного в стороне, пытаясь понять, что же происходит. Он беспокойно бродил по палатам и временно оборудованным комнатам для больных в поисках какого-то ключа к разгадке, которая принесла бы облегчение пораженному городу.

      — Это не рак, — бормотал он снова и снова, — по крайней мере, не известная нам форма рака. Диагноз значения не имеет. Но что является возбудителем инфекции? Бактерия? Простейший одноклеточный организм? Вирус? Что, черт возьми, это может быть?

      Он направился к патологоанатомическому отделению и заглянул в дверь. Доктор Данн сидел один среди неразберихи у перевернутого вверх тормашками прибора.

      — Ну? — спросил Коул.

      Данн устало пожал плечами.

      — Ничего, абсолютно ничего. Я сделал и изучил все срезы, любую мелочь, имеющую какое-то отношение к делу. Я работал долгие часы. — Он моргнул покрасневшими глазами. — И ничего. Боюсь, мне долго не выдержать. Может, уже и до меня добралось. Какие там первые симптомы?

      — В том-то и чертовщина, — ответил Коул. — Просто никаких симптомов.

      Он потрепал Данна по плечу и вышел из отделения. Сейчас, конечно, можно не ждать быстрых результатов. Лучше всего заняться изучением возможных путей инфекции. Что могло так быстро поразить целый город? Вода?

      Коул торопливо прошел в административный корпус и переоделся. В машине почти не было бензина, и он остановился на заправке. Поскольку на настойчивый гудок никто не откликнулся, пришлось самому заправить машину из колонки. Потом он повернул на север и быстро поехал в город — по пустынной дороге.

      Коул заметил, что трава в кювете была гуще обычного — с мощными стеблями, переплетенными, как толстые трубочки спагетти. Вся местность из-за этого становилась бугорчатой, нелепой. На стволах деревьев наросли мутанты — горбы и выпуклости. Кусты превратились в бесцветные коралловые рифы.

      А потом, с холодком, пробежавшим по спине, Коул начал замечать неуклюже передвигающиеся фигуры, прячущиеся где-то вдалеке. Создания, когда-то бывшие людьми и животными, теперь выглядели дикими чудовищами.

      Коул в страхе нажал на акселератор и свободной рукой стал лихорадочно нащупывать револьвер в бардачке машины. Он почувствовал облегчение, лишь когда переложил оружие в свою куртку.

      На улицах города все было ещё страшнее, чем в пригороде. Опустевшие здания, в полумраке которых притаились жуткие фигуры; редко попадающиеся навстречу нормальные люди, бегущие, словно от чего-то спасаясь; повсюду груды разбитых машин. Только через час Коул добрался до департамента водоснабжения.

      В здании остался лишь старик-клерк — непринужденно сидел в директорском кресле и приветствовал посетителя беззубой улыбкой.

      — Стар я для этого, да, — прошамкал он, — чума прибирает молодых и нежных, как вы.

      — Ладно, — зло бросил Коул. — Я из больницы Квинс. Мне надо узнать кое-что о водоснабжении.

      — Что? — спросил клерк. — Спрашивайте меня. Теперь департамент — это я.

      — Вам что-нибудь известно о заражении воды в городе?

      — А никакого заражения нету. Все проверили — ещё до того, как народ свалился, — и нету.

      — Вы уверены?

      — Ага.

      Что делать дальше? Коул неуклюже повернулся, вышел и глубоко задумался. Продукты? Может, кто-нибудь остался в министерстве здравоохранения?

      Он побежал по зловещим улицам, постоянно оглядываясь назад, и наконец добрался до нового здания министерства здравоохранения и санитарии. «Вот будет ирония судьбы, — подумал Коул, — если они все заразились». Он пробежал по длинным коридорам, и эхо ответило на его крик.

      Заразились все. Но в кабинете инспектора нашелся отчет. Молоко совершенно безопасно. На шестидесяти общественных рынках по всему городу проверили основные продукты, и везде все чисто. В стоках ничего нет. В реках нет. Откуда же, ради Всевышнего, идет заражение? С неба? Возможно.

      Коул поспешил обратно к машине, отчаянно размышляя. Может, это что-то типа заражения от космического луча? Новый вид солнечной радиации… Чего-то дикого. Како…

      Он пошатнулся от неожиданного удара, упал и тут же поднял голову. От увиденного кровь у молодого врача застыла в жилах. Нечто с длинными руками, крокодильей кожей и блестящими когтевидными зубами бросилось на Коула, и он отступил назад, свирепо ударив это каблуком в грудь. Тварь хрюкнула, обдав свою жертву смрадным дыханием, и снова бросилась в атаку.

      Коул ударил чудище ногой и свалил на мостовую. В следующую секунду он выхватил револьвер и выстрелил в упор от бедра. Кошмарное создание захрипело, ловя пастью воздух, и опять пошло на него. В ужасе Коул отпрянул и снова выстрелил, целясь в голову. На этот раз тварь дрогнула, медленно опустилась на колени и рухнула на землю — содрогающееся нечто, когда-то бывшее человеком.

      Однако стрельба привлекла внимание других тварей. Коул услышал какие-то звуки и увидел, как на узких улочках у здания ратуши замаячили тени. В панике он рванулся к машине. Мотор скрежетал, но заводиться не хотел. Коул перегнулся и заблокировал замки на дверцах, затем ещё раз нажал на стартер. Когда мотор, наконец, закашлял, кто-то уже царапал по кузову. Коул обернулся, мельком увидел странные жуткие лица; потом от удара кулака разбилось стекло, и в ту же секунду завелся двигатель. Коул врубил передачу, и автомобиль рванул с места в тот момент, когда клешни добрались до горла молодого врача. Ускорение отшвырнуло нападавших прочь от борта машины. Он был спасен — пока спасен.

     

      2. ПЕРВЫЕ КЛЮЧИ К РАЗГАДКЕ

     

      Коул направился к Бродвею, пытаясь успокоить истерзанные нервы. Кое-что он выяснил: этих тварей почти невозможно убить, придется как следует вооружаться.

      Руины, мимо которых он проезжал, сводили с ума. В голову невольно лезла мысль: сколько ещё удастся продержаться, прежде чем также пасть жертвой загадочной болезни. Впрочем, похоже, что у определенного процента населения врожденный иммунитет.

      Коул включил радио — вдруг что-то скажут — как раз на сводке известий:

      — …эпидемия, которую знала Америка. Помощь уже направлена в Нью-Йорк, хотя правительство не сообщает, прибудет ли она вовремя. Последние двенадцать часов никакой связи с Нью-Йорком нет, и существует страшная вероятность, что в живых никого не осталось. Весь район площадью в тридцать квадратных миль закрыт на строгий карантин. Эта программа специально передается из Филадельфии на Нью-Йорк в надежде, что те, кто ещё жив, узнают: помощь прибудет в течение восьми часов. Надо держаться!

      Восемь часов!.. Коул свернул на восток к Мэдисон-авеню, въехал в жилые кварталы и резко затормозил у здания «Аберкомб» — необходимо было позаимствовать из отдела охоты более мощный револьвер и патроны. Выходя из магазина, он с удивлением обнаружил, что больше тридцати человек, совершенно нормальных и здоровых, живут в цокольном этаже. Они жили там с того времени, как разразившаяся чума приобрела опасную форму.

      Проверяя шальную идею, Коул доехал до входа в метро на Сорок второй улице и заскочил внутрь. И здесь были сотни нормальных людей, выбравших метро своим убежищем, Они жили в бодрости и безопасности. Сбитый с толку, Коул завел машину и погнал обратно в госпиталь. Первая зацепка!.. Он ещё не знал ни происхождения, ни характера болезни, но уже совершенно ясно, что живущие под землей находятся в безопасности. Почему? Должно же быть объяснение!

      В госпитале Коул с ужасом обнаружил ворота открытыми, их никто не охранял. Медленно пересекая парковую зону, молодой врач озирался по сторонам. Нет охраны? Что-то не так… Он остановил машину и уже собирался вылезти, как вдруг прямо перед ним ударил фонтанчик грязи, из терапевтического корпуса донесся раскат выстрела.

      Коул прищурился и увидел фигуры в белых халатах, подающие ему знаки из окна. Он быстро проехал через парк в маленький гараж за домом и помчался вверх по ступенькам. Дверь открылась, Коул с разбегу влетел в толпу взбудораженных врачей и сестер.

      — В главном терапевтическом корпусе все поражены манией убийства, — послышались торопливые объяснения.

      — Все? — выдохнул Коул.

      Вперед протолкался маленький доктор Данн. Коул обрадовался, что патологоанатом здоров.

      — Не все, — ответил он. — Около двадцати процентов.

      — А остальные?

      — Вид чудовищный… до смерти напуганы… раздражены, но опасны не более, чем обычная толпа.

      — Не более! — Коул горько усмехнулся. — Вы знаете, что такое суд Линча? — Группа неловко заерзала, и молодой врач поспешно сменил тему. — Послушайте, кажется, я кое-что обнаружил, это может пригодиться. Где Миллер?

      У Данна вытянулось лицо.

      — Исчез, — промолвил патологоанатом. — Может, и до него добралось… или добрались. Не знаю.

      — Ужасно!

      Коул остановился, задумавшись. Потеря главврача — тяжелый удар. Затем он отрывисто произнес:

      — Так или иначе, я обнаружил, что, если находиться под землей, заражение не опасно. Кому-нибудь из вас это о чем-то говорит?

      Никто не ответил, потом сзади раздался голос:

      — Ах, гайморова пазуха, я ведь только врач!

      Все засмеялись, напряжение несколько спало. Люди угомонились насколько возможно и стали обсуждать новости.

      — Мне нужны факты, — заявил Коул. — Если бы у меня было достаточно данных, может, я бы вывел эмпирическую теорию этого безумия. Нужно что-то предпринять до того, как сюда доберется подкрепление, иначе здесь просто устроят резню.

      Все промолчали. Сказать было нечего.

      — Симмонс? Кармайкл? Аллен? Что, никто ничего не знает?

      — Э… доктор Коул, — робко произнесла пожилая нянечка.

      — Да? — откликнулся он рассеянно.

      — Господину Миллеру направляли отчеты по всем стадиям эпидемии.

      — Ну! — нетерпеливо сказал Коул.

      — К сожалению, они, наверное, там, где я их видела — на его столе.

      В первый раз за последнюю неделю, насыщенную бурными событиями, Коулу очень не хватало движущей силы и блестящих администраторских способностей Миллера. Миллер был организатором и лидером, от природы призванным создавать порядок из хаоса. Наконец Коул пожал плечами и огляделся.

      — Что ж, значит, мне придется достать эти отчеты.

      Он отмахнулся от протестов, проверил свой новый револьвер и приготовился идти. Приблизившийся к нему Данн взял товарища за руку.

      — Послушай, Льюис, если уж нужно идти, почему бы не свести риск к минимуму? Вот что я знаю; безобидные особи вреда не причинят, если их не провоцировать, дикие же бросаются на все, хоть отдаленно напоминающее нормального человека. Давай тебя замаскируем.

      Персонал разбежался по административному корпусу, выискивая что-нибудь пригодное. Симмонс признался, что неравнодушен к любительским спектаклям, и возглавил гримирование. Смешав муку с водой, на лицо Коула нанесли бугры и шишки, набили его одежду подушками, испещрили пятнами кожу. Когда Симмонс закончил работу, Коул, скрючившись, побрел к главному терапевтическому корпусу.

      Он провел в кабинете Миллера душераздирающий час среди слоняющихся там чудовищ, буквально продираясь к столу. Стол был перевернут, бумаги разбросаны по полу. Понимая меру риска, Коул просто сгреб охапки бумаг и запихал их себе за пазуху в надежде, что там окажутся и отчеты. Наконец он протолкался к выходу и побежал в административный корпус.

      Пока он принимал душ и наскоро ел, пришлось рассказывать коллегам, что творится в госпитале. Потом все расселись в библиотеке и начали тщательно просматривать бумаги. В спешке Коул не мог отделить нужное от хлама: тут были счета, научная корреспонденция, переписка с хозяйственниками, свидетельства скучных рутинных дел, которые ежедневно решал Миллер. Потом Коул раскопал оплаченный счет за свежие говяжьи кости на шесть тысяч долларов. Он с любопытством постучал по нему пальцем, недоумевая, для чего подобные вещи могли понадобиться главврачу, а затем продолжил серьезную работу.

      Отчеты были то ужасающими, то забавными. Некоторые изобиловали поэтическими образами и сообщали о марсианах и красной чуме. Другие были чересчур сжатыми, трагически короткими. Оставались сотни невыясненных вопросов, вопросов без ответа, Наконец Коул посмотрел на жалкий листочек, выжатый из огромного количества бумаг, и поднялся.

      — Ситуация безрадостная, — сказал он. — Я принес кипы бумаг и фотографию — по ошибке. В общем то, что удалось собрать, сводится к следующему. Первое: под землей люди не заражаются. Второе: несмотря на то, что опухоли поражают людей бессистемно, на растения они действуют, кажется, одинаково.

      — Как это? — спросил кто-то.

      — Под словом «одинаково», — объяснил Коул, — я имею в виду то, что во всех отчетах сообщается о поражении только одной стороны деревьев и кустов.

      — Наподобие того, как мох растет с северной стороны?

      — Похоже, — засмеялся Коул. — Еще одно открытие плюс к уже сказанному — может, оно имеет отношение к делу, а может, и нет. Когда я пробирался между оранжереями, я случайно заглянул внутрь. Там растения абсолютно нормальные!

      Данн изумленно присвистнул.

      — Но о чем это свидетельствует, я понятия не имею, — закончил Коул.

      — Это пока неважно, — заявил Симмонс. — У меня есть предложение. Допустим, эта эпидемия — результат какого-то радиоактивного облучения, например, рентгеновскими лучами или чем-то подобным. Возникает естественный вопрос: где источник радиации?

      — Может быть, где-то наверху? Космическая радиация, или…

      — Но посмотрите на деревья, — возразил Симмонс.

      — Правильно! — подхватил Коул. — Все поняли мысль? Пораженная сторона деревьев указывает на источник радиации.

      — И что?

      — А то, что мы проведем небольшое исследование. Скажем, используем принцип пеленга. Другими словами, давайте выйдем, разыщем точные компасы и составим схему наростов на деревьях на большом пространстве. К примеру, на востоке до Порта Джефферсон, а на западе до Соммервиля или Хайбриджа. Очень быстро нам не управиться, но, по-моему, потратить несколько часов стоит. На схеме отобразим направления. Источник радиации должен быть очень близко от точки пересечения этих линий.

     

      3. РАДИОСТАНЦИЯ «СМЕРТЬ»

     

      Было уже совсем темно, когда семеро из числа персонала госпиталя втиснулись в машину Коула. Они доехали до Нью-Йорка, раздобыли ещё три автомобиля и вломились в магазин «Инструменты» — за необходимой аппаратурой. Наконец медики разделились для выполнения своего плана.

      Коул и Данн, ответственные за сектор Нью-Йорка, ехали в молчании, осторожно наблюдая за дорогой. Судя по отдельным нормально выглядящим людям, которые спешили по боковым улочкам, заражение распространилось далеко не на все население. Это укрепило веру врачей в то, что и у них есть иммунитет. Размышляя о странной загадочной природе иммунитета, Коул расспрашивал своего напарника.

      — Ответа я не знаю, — сказал Данн. — Есть два фактора, возможно, влияющих на иммунитет. Во-первых, внешние и внутренние слои организма некоторых индивидуумов осуществляют механическую защиту от инфекции. Во-вторых, у невосприимчивых индивидуумов просто отсутствуют рецепторы для восприятия инфекции. То есть, нет органического субстрата, на котором может укрепиться инвазия.

      — Мне кажется, — произнес Коул, — поскольку мы предполагаем лучевое заражение, наш иммунитет — как бы механическая защита кожи.

      — Очень похоже, — кивнул Данн. — Возможно, у всех нас кожа обладает каким-то общим неизученным качеством. Может быть, разгадка в кожной пигментации. Но у нас недостаточно времени, чтобы это понять.

      Повернув на север на Пятую авеню, машина проехала мимо памятника Шерману и полетела вдоль восточной стороны Центрального парка. Друзья содрогались при виде отвратительных кустарников и ковыляющих среди обломанных веток жутких созданий. Спустя немного Данн подтолкнул Коула:

      — Кстати, а кто был на фотографии, которую ты нашел у Миллера в кабинете?

      — Миллер, — последовал ответ. — Миллер и ещё человек по фамилии Гурвич. Обычный любительский снимок. Наверное, стоял у Миллера на столе. Странно, что я его раньше не замечал.

      — Не тот ли самый Александр Гурвич?

      — Именно. Миллер с ним вместе учился, а потом и работал три года. Наш главврач был чертовски хорошим зоологом до того, как взял в руки бразды правления.

      — Не знал, — ответил Данн. — Но Гурвич — ботаник, причем лучший из лучших. Он творил настоящие чудеса, связанные с аномальным развитием растений.

      — С аномальным развитием? — эхом отозвался Коул.

      — Ага. Посмотри «Зоологический журнал» в нашей библиотеке, когда будет возможность.

      Они спокойно проехали в северную часть Центрального парка и тщательно сняли десяток показаний компаса. Повернув снова на юг, друзья с ужасом заметили тусклое красное зарево над горизонтом — город был в огне.

      В южной части парка носились толпы хрипло орущих, жестикулирующих созданий с горящими факелами в руках. Буйство возглавляли вожаки в причудливых белых полупрозрачных одеждах, с капюшоном на головах.

      Встревоженный таким поворотом событий, Данн повернул к госпиталю и быстро погнал машину к мосту. Но на Канальной улице Коул вдруг попросил товарища остановиться и, к изумлению последнего, выпрыгнул из машины и исчез в темноте. Послышался топот ног, крик и удар кулака о челюсть. Вскоре Коул вернулся с куском блестящей материи в руке.

      — Встретил одного Мальчика в Белом, — объяснил он, — и захотел посмотреть на их форму. Что скажешь?

      Данн взял полоску материала и задумчиво потрогал её пальцем.

      — На ощупь как желатин…

      — И мне так показалось, — откликнулся Коул. — Но почему желатин? И почему униформа?

      — Может, радио нам подскажет. Похоже, тихие Мальчики в Белом сознательно разжигают беспорядки. Наверное, славная маленькая организация!

      Данн протянул руку и включил приемник:

      — …в это время хаоса. Жители Нью-Йорка, наши дома, наша страна, наша жизнь и жизни тех, кого мы любим, подвергаются смертельной опасности. Пришло время объявить чрезвычайное положение. Существующее правительство неспособно справиться с ситуацией. В этот критический момент, когда смертельная угроза нависла над всеми нашими городами, я обращаюсь к вам с призывом вступить в мою Армию Здоровья. Поддержите меня, и я ручаюсь, что будет восстановлена нормальная жизнь и страна исцелится. Обратитесь к любому человеку в белой форме, которого увидите, и скажите, что хотите помочь Целителю. Целитель — единственный, кто в состоянии спасти страну…

      — Славно, правда? — Данн выключил радио и усмехнулся. — Самый умный способ установить диктатуру, о котором я только слышал, От исцеления страны один маленький шаг до её захвата.

      — Да, но почему желатиновая униформа? — настойчиво вопрошал Коул.

      — Очень просто. Одним ударом — двух зайцев, Очевидно, Целитель-то все и затеял. Наверное, сделал и раздал своим людям форму заранее. Она защищает тех, кто её носит, от заражения.

      — Похоже, — задумчиво произнес Коул. Остаток пути он просидел молча.

      Другие исследователи ещё не вернулись к тому времени, когда друзья подъехали к административному корпусу. Коул побежал в библиотеку, взял несколько книг и закрылся в своем кабинете, отдав распоряжение позвать его, когда все приедут.

      Долгие ночные часы тянулись бесконечно, а окруженные медики стояли на страже и прислушивались к безумным звукам, доносящимся из помещений госпиталя. Наконец к дому подъехала машина, за ней вторая и чуть позже — третья. Возбужденные исследователи позвали Коула, и все собрались в гостиной на совещание.

      — Пока Данн наносит на карту радиационные линии, — начал Коул, — позвольте рассказать вам, что мы узнали. Мы точно установили, что причина заражения — радиация. Из чего это следует? Из нескольких фактов.

      Первое: я проверил практически все возможные механические пути заражения, и ни один не при чем. Второе: важнейшие признаки заражения деревьев и кустов. Думаю, никто не станет отрицать: они указывают на то, что излучение идет из определенного места…

      Коул остановился и посмотрел вокруг. Симмонс, ухмыляясь, подошел и сунул ему в руку карту.

      — Более того, — продолжал молодой врач, — есть ещё данные. Почему растения в оранжереях не подверглись заражению? Почему не задело людей, живущих под землей? Очевидно, они защищены от вредного воздействия.

      — Что же это за таинственное воздействие? — раздалось множество голосов.

      — Я не знаю, — ответил Коул, — но могу рассказать вам одну простую историю, которая многое прояснит. В Москве во Всесоюзном институте экспериментальной медицины биологи проводили эксперименты по изучению скорости размножения живой ткани. Они заметили, что деление клетки часто происходит в определенном ритме, и пришли к заключению, что ритм задают соседние клетки.

      Провели эксперимент: взяли молодые тонкие корешки и разместили их так, что кончик одного прямо указывал в бок второго. Первый назвали биологической пушкой, второй — индикатором. Ученые оставили оба корешка в таком положении на три часа. Потом индикатор разрезали и подсчитали количество поделившихся клеток с обеих сторон корня. На участке, подвергавшемся воздействию, поделившихся клеток было обнаружено на четверть больше — очевидно, эффект воздействия биологической пушки.

      Эксперимент повторили более сотни раз — с тем же результатом. Его провели, вставив между корнями тонкий кварцевый лист, — и опять те же результаты. Но когда использовали тонкое стекло или покрывали кварц желатином, эффект исчезал. Всем вам известно, что кварц пропускает ультрафиолетовые лучи, тогда как стекло и желатин — нет…

      Коул сделал многозначительную паузу. Остальные медики изумленно зашумели и уставились на молодого ученого.

      — Из всего этого был сделан вывод, что воздействие оказывает ультрафиолетовое излучение клеток пушки. Поскольку следствием излучения являлось ускорение митоза, лучи назвали митогенетическими. Господа, я считаю, что наш город атакует какой-то новый и чрезвычайно мощный вид таких лучей!

      — А оранжереи? — спросил Данн.

      — Оранжереи госпиталя из обычного стекла. Обычное стекло, как и желатин, не пропускает митогенетические лучи… Агенты человека, который называет себя Целителем, носят желатиновую форму — очевидно, чтобы защититься от этого излучения. И последнее. Наше маленькое расследование показывает, что лучи исходят из общей точки. — Коул развернул карту. — Эта точка — на Черной вершине, в двадцати милях от Нью-Йорка, на Гудзоне. Я не знаю, что Целитель использует для своей смертоносной деятельности, но ясно одно: мы обязаны добраться туда и уничтожить источник излучения!

      В следующие сумбурные полчаса отбирали тех, кто пойдет, раздавали скромные запасы оружия и патронов. Наконец все шестнадцать человек собрались перед выступлением в гостиной.

      — Мы должны прорваться, — обратился к ним Коул. — Целитель несет смерть и разрушение с Черной вершины. Если нам удастся уничтожить его, его планы рухнут. Помните: мы добьемся большего, если будем осторожны. Остановитесь в Нью-Йорке и возьмите оружие. Если представится возможность отнять у кого-нибудь такую форму, сделайте это.

      — Почему бы нам самим не изготовить подобную одежду? — спросил Симмонс.

      — Во-первых, у нас недостаточно времени. Во-вторых, материя пропитана желатином каким-то особым способом, и, чтобы создать такую же, уйдет слишком много сил.

      — Но зачем вообще эти костюмы?

      — Мы с Данном пришли к заключению, что наш иммунитет — результат неизвестного свойства кожи, обеспечивающего механическую защиту от митогенетических лучей. Однако по мере приближения к источнику сила излучения будет возрастать, и, возможно, естественной кожной защиты окажется недостаточно. Так рисковать нельзя. Ну да ладно! Хватит дискуссий. Езжайте по любой дороге на север… но будьте в Чансвилле прямо под Черной вершиной к пяти часам!

     

      4. ЛЮДИ В БЕЛОМ

     

      Было четыре тридцать, когда Коул доехал до Чансвилля. На шоссе уже ждали две другие машины. Чем ближе они подъезжали к источнику излучения, тем страшнее становились уродства встречающихся людей и растений.

      — Эй, посмотрите на Вершину!

      Данн возбужденно показывал на маячивший вдалеке черный пик. Вокруг острия нимбом переливалось слабое, почти незаметное сияние, сияние легких пастельных тонов. Оно мерцало и колебалось, будто танцующие языки пламени. Медики долго смотрели на них, завороженные. Наконец Коул щелкнул пальцами.

      — Пять часов, — сказал он. — Больше мы ждать не можем. Давайте подниматься.

      Двенадцать человек гуськом бесшумно двинулись по дороге. В сотне ярдов от машин они повернули и вскоре увидели дома приближающегося городка. Достаточно быстро светало, и было необходимо миновать городок до того, как их станет видно.

      Они почти достигли ратуши, когда из-за угла вышли трое одетых в белое часовых — и остолбенели при виде незваных гостей всего в нескольких футов от себя. Один охранник крикнул: «Стой!» и стал нащупывать кобуру. Другие рванулись вперед.

      Коул вскинул ружье, которое держал в руках, и с силой ударил прикладом в голову первого часового. Тот рухнул с кашляющим звуком и покатился в ноги второму. Оставшийся испуганно взвыл и вслепую выпалил из револьвера, однако выстрел из-за спины Коула подкосил его на месте.

      Но в эту секунду из бараков вылилась тонкая струйка одетых в форму людей, которые начали окружать их.

      — Сюда! — заорал Коул. Он повернулся и припустил по узкой улочке между домами. Остальные побежали за ним. Сзади раздавались удары и шум борьбы. Потом Коул оказался за домом в саду, Он с легкостью перепрыгнул через высокий дощатый забор и упал на землю. За ним последовала ещё одна фигура в белом — Данн.

      — Где остальные?

      Данн мотнул головой назад.

      Друзья побежали, припадая к земле, пока не выбрались из города, а потом выпрямились и пошли по крутой дороге, ведущей на вершину горы. Полутьма утренней зари быстро рассеивалась, и высоко над ними торчала Черная вершина. Сквозь деревья блестел металл, проступали очертания гигантской конструкции, установленной на острие пика. Медики поднимались по зубчатой, изогнутой горе, пока наконец не увидели высокий забор, оплетенный колючей проволокой.

      Забор был плотно сбитый, тяжелый, более десяти футов высотой; его подпирали мощные стальные столбы, укрепленные в бетонных подушках. В ста ярдах над забором, укрытый дикими кустами, стоял каменный особняк с высокой башней, похожей на средневековую обсерваторию. А на самой вершине её красовалась чересчур современная орудийная башня. В заборе были только одни ворота, впереди на дороге, и те охранял отряд из десяти человек.

      — Как, черт возьми, нам туда попасть? — пробормотал Коул.

      — Я могу сделать так, чтобы ты туда пробрался, — ответил Данн. — Вот смотри…

      Они шепотом посовещались, потом Дани взял ружье и, крадучись, зашел в придорожный лес. Через несколько минут прозвучал выстрел: патологоанатом начал мини-войну с охранниками у ворот. Воспользовавшись этим, Коул рванулся к забору — словно бы свой. Он выслушал возбужденные сообщения стражи, стал вглядываться в направлении неизвестного противника, потом кивнул и побежал по склону к башне, будто за помощью. Молодой врач рывком открыл тяжелую дубовую дверь и резко захлопнул её за собой, глубоко вздохнув с притворным облегчением.

      Очутившись в маленькой передней, Коул оглянулся по сторонам. Потом раздались шаги. Из-за отдернутой занавеси в помещение вошел офицер.

      — Что там, черт возьми, творится? — гаркнул он.

      — Нападение на башню, сэр.

      Офицер вздрогнул и повернулся, чтобы прорычать команду страже в дальней комнате. Коул быстро шагнул вперед и ткнул дулом револьвера ему в спину.

      — Теперь, — сказал он лаконично, — прикажите им отойти к стене.

      Офицер замешкался, почувствовал, как револьвер больно ввинтился в спину, и отдал команду. Пихая пленника перед собой, Коул быстро прошел через комнату охраны к закрытой двери в дальнем углу, Он оттолкнул офицера, дотянулся до ручки и чуть-чуть приоткрыл дверь. Потом резко распахнул её, скользнул внутрь и с шумом захлопнул дверь за собой.

      Справа от себя Коул увидел пролет каменных ступенек и побежал вверх. Сзади раздался выстрел: за ним в погоню ринулся офицер. Коул добежал до поворота ступенек и бросился ещё выше, пока не достиг первой лестничной площадки. Он, спотыкаясь, уже преодолел оставшийся пролет на второй этаж, когда остальные добежали до поворота.

      Снизу раздался ещё один выстрел и послышались крики, но Коул вскочил в первую попавшуюся комнату и захлопнул за собой дверь. Ключа в замке не было. Он обернулся и увидел, как изумленный человек в форме поднимается из-за пульта радиоконтроля и срывает с головы наушники.

      — Беда! — хрипло крикнул Коул, кивнув в сторону двери. — Тебе нужно хоть немного задержать их. Я поднимусь и доложу о случившемся.

      Радиооператор кивнул и показал на выход. Коул бросился к узкому винтообразному пролету извивающихся железных ступенек. Снизу до него доносились глухие звуки расщепляющегося дерева и дикие крики. Потом меж стальными балками засвистели пули.

      Коул думал, что его сердце сейчас разорвется от напряжения — такие крутые были ступеньки. На маленькой площадке виднелись две занавешенные двери. Он на секунду остановился в нерешительности, размышляя, проникнуть ли внутрь или бежать по извивающейся лестнице на вершину башни. Но по металлу грохотало слишком много ног — его наверняка настигнут на полдороги.

      Коул повернул вправо и впрыгнул в большую комнату с окнами только с одной стороны. Он подбежал к окну — далеко-далеко внизу была земля; огляделся — что-то вроде биологической лаборатории, нигде не спрятаться.

      Коул прошел дальше ещё через две комнаты и очутился в другой лаборатории. На длинных столах стояли микроскопы, на ярком утреннем солнце сверкал огромный конденсатор. Спереди и сзади беглеца нарастал шум преследования, пока звук, похоже, не окружил его со всех сторон. Дверь в дальнем конце лаборатории была заперта. Коул осторожно повернул ключ, выглянул наружу — и внутри у него словно все оборвалось. Конечно же, башня была круглой. Он промчался по окружности и вернулся к той же железной площадке!

      На всех ступеньках толпились охранники, разговаривая и жестикулируя. Все новые люди поднимались снизу по узким ступенькам, задавали вопросы, рассказывали о перестрелке на улице, выслушивали сообщения о каком-то безумце внутри башни. Коул услышал, как сзади него в лабораторию ворвались преследователи. Он глубоко вдохнул, плавно открыл дверь и выскользнул на площадку, все ещё сжимая в руке ключ. Потом прижался спиной к двери и стал отчаянно нащупывать скважину, чтобы всунуть и повернуть ключ. Через минуту ему это удалось. И тут же дверь задрожала под градом ударов изнутри.

      — Сэр, она заперта, — крикнул Коул.

      — Знаю, чертов придурок! — раздался голос офицера.

      Остальные стражники столпились за спиной Коула и слушали. Он снова вытащил ключ и спрятал его в рукав.

      — Что делать, сэр? Здесь ключа нет.

      — Ладно, — нетерпеливо огрызнулся офицер. — Несколько человек — бегом сюда, искать. Он должен быть здесь. Остальные следите за лестницей.

      Коул обернулся и посмотрел на охранников, Те пожали плечами и лениво побрели в открытую дверь.

      — Эй, — раздался голос — знакомый голос. — Не глянуть ли нам наверх, а?

      Коул остолбенел, чуть не упав в обморок от потрясения.

      — Правильно, идем! — сумел выдавить он.

      Двое протолкались сквозь толпу и двинулись вверх по спиральной лестнице.

      — Ради всего святого, — прошептал Коул уголком рта, — как ты это сделал?

      — Очень просто, — ответил Данн. — Я тоже притворился одним из местных защитников, немного порыскал сам по себе, а потом вернулся к воротам. Затем мы все узнали, что внутри тревога, и я поднялся сюда. Вот что хорошего в форме — если она на тебе, заклятый враг тебя не узнает.

      — Как я рад тебя видеть! — с жаром прошептал Коул. — Пошли, проберемся наверх. Времени у нас не много.

      Друзья осторожно поднимались, пятясь, преодолевая по одной ступеньке, пока их не скрыла железная решетка. Потом они повернулись и быстро побежали до конца лестницы, где перед тяжелым металлическим щитом стоял охранник.

      — Смена караула, — сказал Коул.

      Часовой отдал честь и пошел вниз. Они подождали, пока он исчезнет из виду, а потом взялись за щит. Тот тяжело поддался, скользнул вбок. Друзья прошли внутрь, поставили на место крышку люка и оказались на широкой открытой площадке из полированного стекла, на которой стоял аппарат.

      — Ага! — воскликнул Данн. — Вот он, источник чумы!

     

      5. ЦЕЛИТЕЛЬ

     

      Вдруг раздался громоподобный гул. Вершину башни, почти двадцатифутовую в диаметре, занимало что-то вроде гигантской пушки или электрода. Агрегат высился над полом из груды мелких механических приспособлений, катушек и проводов, словно механическая копия доисторического мастодонта. Изолированные каменные опоры выглядели как огромные бедра, мешанина контактов, переключателей и пусковых реле напоминала бочкообразное тело, а овальная стальная голова переходила в отвратительное короткое дуло.

      Агрегат был направлен на юг, он трясся и дрожал от гудящего рева собственной мощи. Стреляли и светились сомкнутые ряды трубок Кулиджа, трещали электрические разряды, чувствовался давящий запах ионизации.

      — О Боже! — выдохнул Коул, — что за штука!

      Он инстинктивно сделал шаг вперед, Данн двинулся следом, и вдруг голос за их спинами прокричал:

      — Стоять, безмозглые идиоты!

      За ними под маленькой аркой стоял огромный мужчина в форме.

      — Сколько раз вас предупреждать? — со злостью продолжал он. — Если не хотите изжариться, не смейте подходить к излучателю ближе, чем на десять футов. И вообще, какого дьявола вы здесь делаете?

      — Не могу ответить в этом шуме, сэр, — крикнул Коул.

      — Хорошо, зайдем в лабораторию.

      Мужчина шагнул в сторону — массивная фигура в мешковатой форме с капюшоном, — и они прошли в маленькую лабораторию. Там незнакомец с шумом захлопнул тяжелую дверь и уставился на них.

      — Ну, чего вам надо? Я же распорядился меня не беспокоить!

      Коул стоял молча, его пальцы дрожали на рукоятке револьвера. Потом молодой врач сделал громкий вздох и поднял глаза.

      — Ах, уважаемый Целитель, — произнес он с горечью, — я пришел к вам с дурными вестями. По зрелому размышлению, мистер Миллер, вы бы сняли маску!

      Казалось, мир остановился. Слышно было, как сквозь тяжелую дверь грохочет излучатель и как Миллер несколько раз втянул в себя воздух. Потом главврач начал действовать с яростью вулканического извержения. Он выбросил вперед руки, схватил маленького Данна и почти бросил его на Коула, а сам тем временем повернулся и распахнул тяжелую дверь лаборатории. Он уже наполовину прошел в нее, когда Коулу удалось подняться и прыгнуть вдогонку.

      Он ударился плечом об икры Миллера, и тот с грохотом упал. Коул подполз к нему на четвереньках, они сцепились и, царапаясь и молотя друг друга, стали подниматься. Противники прочно стояли на ногах, яростно обмениваясь ударами, почти минуту. Потом рядом с Коулом вспыхнуло что-то белое, Миллер вскрикнул и отпрянул назад. Излучатель неожиданно взревел, а тело Миллера вдруг неестественно изогнулось.

      Послышался треск разрядов, вокруг Миллера заплясала фиолетовая тень, его конечности танцевали и дергались в безумной джиге. Он стал медленно темнеть, затем рухнул на пол. Комната наполнилась смрадом горящей плоти.

      Медиков затошнило, они повернулись и вбежали обратно в лабораторию.

      — Что ты сделал? — наконец спросил Коул.

      — То, что следовало сделать. — Данн помотал головой. — Пока ты с ним дрался, я подошел сзади и ружьем размозжил ему череп.

      Коул присел.

      — Откуда ты узнал, что это Миллер? — через какое-то время спросил Данн.

      — Потом расскажу. — Коул взял себя в руки. — Сейчас нам нужно полностью вывести из строя эту машину. Иначе через несколько часов её снова запустят. — Он прошелся по лаборатории, отчаянно размышляя, взял в руки несколько бутылок с реактивами, прочел этикетки и медленно улыбнулся. — Ты знаешь, меня чуть не вышвырнули из университета за…

      — За что?

      — Неважно. — Коул с новой энергией взялся обыскивать помещение. — Данн, у меня для тебя сложное задание. Спустись вниз и приведи сюда охранника. Если не сможешь, добудь хотя бы форму. Еще один комплект формы, ладно?

      Данн мгновенно выскочил из лаборатории и бросился вниз, в отверстие люка. Он плавно отодвинул в сторону внешний щит и стал всматриваться в ступеньки, ведущие вниз. Сквозь решетку ему удалось разглядеть одинокого часового, стоящего на нижней площадке, где все ещё шли поиски чужака. Очевидно, большинство охранников отправили вниз.

      Данн на цыпочках спустился, остановившись в нескольких ярдах от часового, потом перегнулся через балюстраду, держа ружье за ствол, сильно согнул руку и с размаху толкнул вперед тяжелый маятник. Часовой рухнул на ступеньки. Данн перескочил последние несколько ярдов, взвалил на плечо неподвижное тело, поднял ружье и заковылял обратно вверх по ступенькам.

      В люке Данн бросил часового, который до сих пор не пришел в себя, на пол и содрал с него форму. Потом вышвырнул тело за щит, захлопнул дверь и ринулся обратно в лабораторию, неся ружье и сложенную тяжелую студенистую ткань.

      — Оторви молнии и кнопки, — попросил Коул, колдующий над колбами, — и размочи мне материал, ладно?

      Через несколько минут все было готово. Коул окунул тяжелую материю в большую мензурку и осторожно нагревал, пока содержимое не стало жидким, Потом поставил мензурку охлаждаться и вернулся к прежнему занятию: осторожно вливать бесцветную жидкость в маленький бак с дымящимся мутным веществом. Данн учуял едкий запах азотной кислоты.

      Когда Коул уже переливал в мензурку содержимое бака, на лестнице послышался звук шагов.

      — Это стража, — тихо произнес Данн. — Долго еще, Льюис? У нас мало времени.

      — Мне нужно десять минут.

      Негнущимися пальцами Коул вытряс из ремня патроны, с трудом извлек из них пули и высыпал порох. Данн принялся ему помогать, и вскоре они вдвоем насыпали на гладком стекловидном полу пороховую дорожку, идущую вдоль стен башни.

      Когда друзья вернулись в лабораторию, масса в мензурке превратилась в огромный кусок желтоватого желатина.

      — Теперь осторожно!

      Коул, затаив дыхание, вынес мензурку наружу и поставил на пол, расположив её горлышком к концу пороховой дорожки.

      — Давай гремучую ртуть, — повернулся он к Данну. — Порошок в стекле от часов, на столе.

      Гремучая ртуть была ссыпана в кучку рядом с желатином.

      — Пора!

      Коул наклонился и поднес спичку к дальнему концу пороховой дорожки. Та вспыхнула, вдоль стены башни побежал огонек. Данн сгреб ружья, и друзья бросились в люк, наружу, на лестницу. Они понеслись вниз, перепрыгивая сразу по три ступеньки, — и сумели промчаться мимо в первый момент растерявшихся охранников, сгрудившихся на лестничной клетке! Вслед беглецам прозвучал залп — промах.

      Высоко в башне продолжалась стрельба, а ученые уже ворвались в радиорубку. Коул выскочил вперед, размахнулся ружьем и впечатал оператора в пульт управления. Друзья, задыхаясь, добежали до начала широкой лестницы — и там Данн подвернул ногу. Он рухнул, как тряпичная кукла, покатился вниз по ступеням.

      Когда Коул добежал до товарища, тот был почти без сознания. Маленький патологоанатом попытался встать и упал снова.

      — Вперед, Льюис, — криво улыбнулся он. — Ничего, не страшно!

      Коул выругался, поднял легкое тело Данна и осторожно взвалил его себе на плечи. Сзади на лестнице слышался топот ног, когда он изо всех сил дернул дверь в комнату охраны и врезался в удивленную группу слонявшихся там людей.

      — Ему плохо! Надо быстрее доставить беднягу вниз.

      Коул пересек комнату и был таков раньше, чем они могли ему ответить. Нужно торопиться, время дорого! Пороховая дорожка не такая уж длинная, в любую секунду могло рвануть.

      Вот и массивная внешняя дверь… Коул очутился на улице и, пошатываясь, побежал через кусты, хватая воздух измученными легкими. Забор был в ста ярдах впереди. Доберется ли он туда до того, как… Сто ярдов! Казалось, будто это сто миль. За спиной обессилевшего беглеца раздавались крики, впереди у ворот замаячили часовые с ружьями наготове…

      И в этот момент башня взлетела на воздух. Казалось, она вырвалась из Черной вершины и распылилась в ясном утреннем небе. Прозвучал титанический взрыв, ужасный фонтан огня отколол кусок каменной кладки. На том месте, где секунду назад были мощные кирпичи, обнажилась пустота. Затем толчок швырнул всех на землю, вокруг засвистели сыпавшиеся сверху осколки.

      Казалось, будто прошли долгие часы, прежде чем Коул встал с земли и огляделся. Башня была полностью разрушена, только несколько обломков фундамента ещё держались на месте. Весь пик вершины был забросан разбитыми камнями; среди них поднимались на ноги ошеломленные охранники в разорванной форме. Но, что любопытно, взрывы продолжались!.. Коул завороженно наблюдал, как на вершине появляются новые воронки.

      — Дай мне руку, Льюис.

      Пораженный Коул увидел, что Данн определенно цел и невредим, хотя его левое плечо все в крови. Молодой врач осторожно поднял товарища, потом оба они поползли обратно, недоумевая, отчего продолжаются взрывы. Наконец, Данн щелкнул пальцами.

      — Национальная Гвардия! — сказал он и попытался усмехнуться. — Как это типично — вечно опаздывать… Вершину обстреливают из минометов.

      Коул кивнул, и друзья поспешили по дороге вниз, прочь от разрушения. Через сто ярдов они остановились, чтобы сорвать с себя желатиновую форму, и посмотрели вниз на городок. Видны были суетливые передвижения людей в коричневой форме и блеск штыков.

      Некоторое время ученые шли молча. Наконец Данн хмыкнул и спросил:

      — Как ты это сделал, Льюис?

      — Взрывчатый желатин, — ответил Коул. — За это меня чуть не вышвырнули из университета. Я всегда увлекался взрывами.

      — Ясно. — Данн вздохнул и попытался чуть-чуть привести в порядок разбитое плечо. — Скажи мне, Льюис, как ты догадался, что это Миллер?

      — А!.. Ну, ты сам мне подсказал. Помнишь снимок Миллера и Гурвича? Ты тогда упомянул, что Гурвич проводил замечательные эксперименты по аномальному развитию растений, и посоветовал мне почитать «Зоологический журнал». Я так и сделал. Именно Гурвич работал в московском институте на первом этапе изучения митогенетических лучей.

      — Только потому, что Миллер с ним учился… — начал Данн.

      — Конечно, это не было решающим доводом, — прервал его Коул. — Но есть ещё один факт, который расставил все по местам. Среди бумаг Миллера в госпитале я нашел одну весьма любопытную: счет на шесть тысяч долларов за свежие говяжьи кости. Знаешь, что делают из костей? Желатин!.. Миллер долгие годы готовил этот переворот. Создал собственную секретную желатиновую фабрику специально для производства формы и организовал все так, что не подкопаешься. Вероятно, задумал это ещё в Москве. Очевидно, он изучал там не только биологию. Миллер очень хотел командовать и управлять, стремился к власти и господству.

      — Ясно, — пробормотал Данн. Он смотрел вокруг, на прохладное утро, с каким-то облегчением на измученном лице. — Думаю, теперь все позади.

      — Не совсем, — медленно произнес Коул. — Мы уничтожили излучатель и его изобретателя, а военные займутся Мальчиками в Белом, но… — Он обвел глазами пораженные земли и показал на искривленные фигуры. — Нет, дружище, наша с тобой работа только начинается. Мы должны восстановить здоровье и здравомыслие.

      Вдруг Коул осознал, что до сих пор сжимает в кулаке револьвер. С нескрываемым облегчением он швырнул железяку в кусты.

      — Слава Богу, мне это больше не понадобится. Я врач, а не разрушитель.

     

      Альфред Бестер.

      Кто-то там наверху меня любит

     

      — — ----------------

      Alfred Bester. Something Up There Likes Me (1973). Пер. — Г.Емельянов.

      «Миры Альфреда Бестера», т.3. «Полярис», 1995.

      & spellcheck by HarryFan, 26 March 2001

      — — ----------------

     

      Жили-были трое чудаков. Два из них были люди. Я общался со всеми тремя, ведь я знаю английский, десятичный и двоичный языки. Первый раз я познакомился с этой клоунской компанией, когда они захотели узнать все о Герострате, — и я им рассказал. В следующий раз их интересовал Кубок Славы Морской. Я рассказал им и про это. В третий раз вопрос касался проблемы «куда спрятаться». С тех пор мы в отличных отношениях.

      Его звали Джейк Мэдиган (Дж.Дж.Мэдиган; доктор наук, Вирджинский университет). Он работал в Центре космических полетов им.Годдарда шефом отделения экзобиологии — там не уставали лелеять надежду на изучение внеземных форм жизни (когда, конечно, они смогут заполучить таковые). Чтобы вы составили мнение о состоянии его рассудка, скажу, что однажды Джейк разродился колодой перфокарт, содержащей программу компьютера, чтобы тот выдавал на параллельный порт лимоны, апельсины, сливы и т.д. Этими фруктами Джейк Мэдиган сражался потом с игровым автоматом и в итоге расстался с рубашкой. Очень свободного мышления человек.

      Ее звали Флоринда Пот (сама она произносила свою фамилию — якобы фламандского происхождения — как «По»). Белобрысая и вся веснушчатая — как говорится, от носа до кормы. По специальности инженер-механик, говорила по-английски со скоростью пулемета и работала в Отделе ракетного зондирования, пока при помощи электроодеяла не устроила взрыв «Аэропчелы». Ей казалось, что твердое топливо не дает максимальной тяги, когда оно холодное, и Флоринда укутывала в электроодеяло свои ракеты перед запуском — это происходило на полигоне в Уайт-Сэндз. Однажды, ясное дело, произошел пожар… ну и, естественно, был большой шум.

      У этих двоих был третий, которого звали Н-333.

      Шифр «Н» в НАСА означает «Научный спутник», в отличие от спутников народнохозяйственного назначения — такие обозначают шифром «X». Впоследствии спутникам дают более благозвучные имена — для публики: СИНКОМ, НИМБУС, ОСО и т.п. Н-333-го нарекли ОБО — Орбитальная Биологическая Обсерватория.

      Как эти двое чудаков сумели поднять в космос третьего — до сих пор понять не могу. Подозреваю, что задание на работу им подписал сам директор, потому что ни один человек, обладающий хотя бы капелькой понимания, не хотел связываться с этим делом.

      Как научный руководитель проекта, Мэдиган отвечал за эксперименты, которые должны были проводиться в полете. И он выдумал их массу. Один из экспериментов собственного изобретения он именовал «Электролюкс» — по названию пылесоса. Шутка ученого. В этом эксперименте межзвездная пыль всасывалась в прозрачный сосуд с питательной средой. Свет, проходящий сквозь сосуд, поступал в фоторегистрирующее устройство. Если бы засосанная из космоса пыль содержала споры бактерий, они проросли бы, и фотоумножитель зарегистрировал бы помутнение питательного бульона. Мэдиган назвал свою методику «Детектирование экстинкции».

      Калифорнийский технологический решил сделать проверку, отражается ли в молекуле РНК организма приобретенный опыт. Они прислали для этого нервные клетки моллюска под названием «морской заяц». Гарвард запланировал серию экспериментов по изучению циркадного эффекта; университет Пенсильвании собрался исследовать влияние магнитного поля Земли на железоперерабатывающие бактерии — чтобы избавиться от влияния собственных магнитных полей спутника, пришлось вынести установку с бактериями за его пределы на длинной стреле.

      Из штата Огайо прислали лишайники — хотели проверить, как влияет космос на симбиоз между грибками и водорослями. Мичиган запускал на спутнике фитотрон, который исполнял сорок семь (47) команд по сигналам одной (1) морковки с целью её выращивания…

      Флоринда являлась руководителем технической части проекта, ответственным за конструкцию и внешний вид спутника; практически главная фигура. Будучи совершенно «с загибом», причем в весьма интересную сторону, она считала свою работу самой важной и, если кто-нибудь становился поперек пути, смотрела на него мрачнее, чем тарантул. Естественно, это не прибавляло ей популярности среди сотрудников.

      Флоринда определенно решила содрать ярлык «дуры из Уайт-Сэндз», и её стремление к совершенству привело к задержке работ по постройке спутника на восемнадцать месяцев и к подъему их стоимости на три четверти миллиона. Она билась со всеми подряд и даже имела смелость нападать на Гарвард. Когда там обиделись, они не стали мелочиться с НАСА, а сразу обратились в Белый дом. Таким образом, Флоринда оказалась на ковре перед комиссией Конгресса.

      Сначала у неё захотели узнать, почему Н-333 так подорожал по сравнению с первоначальной сметой.

      — Н-333 — самый дешевый проект в НАСА, — отрезала она. — Вместе с запуском он обойдется всего в десять миллионов. Боже мой, да это же почти даром!

      Затем у неё захотели узнать, почему Н-333 делается так долго по сравнению с первоначальным планом.

      — А потому, — сказала она, — что никто раньше никогда не строил Орбитальную Биологическую Обсерваторию.

      Возразить на такое было нечего, и её отпустили с миром.

      Конечно, это был рядовой рабочий момент, но ведь ОБО являлся первенцем Флоринды и Джейка, они с подобными вещами ещё не сталкивались. Вот и срывали свою напряженность друг на друге, не понимая, что во всем виноват их «ребенок».

      Флоринда упаковала и привезла ОБО на мыс Кеннеди 1 декабря. То есть у них было достаточно времени для нормального запуска, не дожидаясь Рождества (во время праздников службы на мысе работают немного небрежно). Однако спутник начал выказывать свой собственный «сдвиг», и во время заключительных испытаний все пошло наперекосяк. Запуск пришлось отложить. Они провели месяц, разбирая Н-333 на детали и раскладывая их по полу ангара.

      Выявились две критические проблемы. Штат Огайо использовал в своей конструкции инвар — сплав железа с никелем, который неожиданно начал «ползти», а это означало, что эксперимент невозможно будет откалибровать. Такую аппаратуру не имело смысла запускать на орбиту, поэтому Флоринда отдала распоряжение о снятии эксперимента и дала Мэдигану один месяц на то, чтобы найти подходящую замену.

      Это было просто смешно. Однако Джейк сотворил чудо: взял запасной комплект приборов Калифорнийского технологического института и превратил его в установку для брожения. Как известно, дрожжи в ответ на изменения окружающей среды производят адаптивные энзимы, вот он и решил исследовать, какие энзимы будут порождены дрожжами в космосе.

      Более серьезной проблемой было то, что передатчик спутника создавал свисты и импульсы, когда антенна убрана в положение для запуска. Не исключалась вероятность, что эти импульсы могли быть восприняты приемником спутника как нежелательные команды. Похожая неприятность, полагают, постигла СИНКОМ-1, который исчез вскоре после вывода на орбиту и больше не появлялся. Флоринда решила запустить спутник с выключенным передатчиком и включить его уже в космосе. Мэдиган противился этой идее.

      — Значит, мы запустим немую пташку, — протестовал он. — Мы не будем знать, где его искать.

      — На первом витке можно воспользоваться данными Йоханнесбургской станции слежения, — отвечала Флоринда. — У нас прекрасный кабель с ними.

      — А вдруг они не захватят его? Что тогда?

      — Ну, если они его не обнаружат, тогда это сделают русские.

      — Сердечное мерси!

      — А чего ты от меня хочешь? Чтобы я отменила запуск вообще? — вспылила Флоринда. — Одно из двух: или это, или вывод на орбиту с выключенным передатчиком. — Она яростно глядела на Мэдигана. — Это мой первый спутник, но знаешь, чему он меня научил? В любом космическом корабле есть хоть один компонент, который гарантирует, что будут неприятности. Ученый!

      — Женщина! — фыркнул Мэдиган, и они пустились в неистовый спор о загадках женской натуры.

      Наконец Н-333 прошел заключительные испытания, и 14 января его установили на стартовом столе. Никаких электроодеял. Спутник предстояло выбросить на орбиту на высоте тысяча миль точно в полдень, так что старт назначили на 11:50 утра 15-го числа.

      Они следили за взлетом по телевизору, сидя в блокгаузе полигона. Это было ужасно. Края телевизионных трубок, как известно, закруглены, поэтому, когда ракета поднялась и очутилась на краю экрана, за счет оптического искажения казалось, что она наполовину вывернулась наизнанку. Мэдиган задыхался и потел. Флоринда бормотала:

      — Нет, нет, все в порядке… Все в порядке. Посмотри на карту…

      Светящаяся карта на дисплее действительно показывала, что все в норме.

      И в этот момент из динамика раздался голос. Безличным тоном крупье голос сообщил:

      — Нарушилась кабельная связь с Йоханнесбургом.

      Мэдигана начало трясти. Он решил размозжить Флоринде башку (мысленно он произнес её фамилию как «Пот») [игра слов: «Флоринда Пот» переводится примерно как «Розалия Горшкова», потому героиня переделывает её на благозвучную «По»; разгневанный Джейк Мэдиган (от англ. mad — сумасброд, свихнувшийся) хочет расколоть ненавистный ему в эти мгновения «горшок»], лишь только представится подходящая возможность. Остальные экспериментаторы и люди из НАСА побелели. Если в ближайшее время не обнаружить «птичку», не поймать её лучом слежения, вряд ли удастся найти спутник потом.

      Никто не произносил ни слова. Они сидели молча, ждали и тихо ненавидели друг друга. В час тридцать спутник должен был первый раз пройти над станцией слежения в Форт-Майерз — если, конечно, он невредим и находится где-то рядом с расчетной орбитой. Форт-Майерз был на проводе. Все столпились вокруг Флоринды, пытаясь просунуть уши поближе к трубке.

      — Да, вот он, кружится, зажатый между двумя противометеоритными экранами, — доносился слабый голос. — Он говорит мне… Есть засветка на радаре. Генри? — Долгая пауза. Затем тот же прерывающийся временами голос: — Эй, Кеннеди! Мы засекли пташку. Сейчас она точно на луче.

      — Команда ноль три десять! — заорала флоринда в телефон. — Ноль три десять!!

      — Есть команда ноль три десять, — откликнулся Форт-Майерз.

      По этой команде антенна спутника выставлялась в рабочее положение и включался передатчик. Через секунду приборы и осциллограф на панели радиоприема ожили, а громкоговоритель начал издавать ритмические синкопированные трели — ОБО слал данные телеметрии.

      — Наша птичка цела и невредима, — кричал Мэдиган, — наша куколка ожила!

      Я не могу описать его ощущение, когда он услышал, как пташка начала чирикать. Чувство эмоционального участия в твоем первом спутнике не сравнимо ни с чем. Первый спутник — это как первое любовное похождение. Может быть, поэтому Мэдиган сгреб Флоринду в охапку на виду у всех в блокгаузе и сказал:

      — Бог мой, я люблю тебя, Флоринда!

      И, может быть, поэтому же она ответила:

      — А я люблю тебя, Джейк.

      Может быть, они просто любили свое первое дитя.

      На восьмом витке обнаружилось, что ребенок, оказывается, озорной. Мэдиган и Флоринда прилетели обратно в Вашингтон на самолете ВВС и слегка отметили событие у неё на квартире. Было полвторого ночи; они счастливо беседовали — обычная болтовня, принятая в начале знакомства: где родился и вырос, школа, работа, что тебе нравится больше всего — впервые за все время с тех пор, как начали работать вместе.

      Вдруг раздался звонок. Мэдиган поднял трубку: «Алло». Мужской голос произнес: «О, простите, я ошибся номером».

      Мэдиган повесил трубку, повернулся к свету и с тревогой взглянул на Флоринду:

      — Черт побери, я сделал, кажется, самую глупую вещь в своей жизни. Зачем я подошел к твоему телефону?

      — Что? Что случилось?

      — Это был Джо Лири из Отдела слежения и телеметрии. Я узнал его голос.

      Она хихикнула.

      — А он узнал тебя?

      — Не знаю. — Телефон зазвонил снова. — Может, это опять он. Постарайся говорить так, будто ты одна.

      Флоринда подмигнула ему и сняла трубку.

      — Алло? Да, Джо. Нет, все в порядке, я не сплю. Что ты хочешь? — Она секунду прислушивалась, затем плюхнулась на кровать и воскликнула; — Что?!.

      Голос Лири что-то квакал в трубке. Она прервала его:

      — Понятно, не волнуйся. Я его подниму. Мы прямо сейчас. — Она повесила трубку.

      — Ну? — спросил Мэдиган.

      — Одевайся. У ОБО неприятности.

      — Иисусе! Что теперь?

      — Он раскрутился как волчок. Сейчас же возвращаемся в Центр Годдарда.

     

      Лири раскатал на полу своего офиса общую распечатку телеметрии за первые восемь витков — десятиметровый рулон бумаги, испещренный колонками цифр. Джо ползал по распечатке на четвереньках, изучая её. Указал на колонку данных об угловом положении спутника:

      — Вращается. Видите? Оборот за двадцать секунд.

      — Как это, почему?.. — в раздражении повторяла Флоринда.

      — Могу показать, — ответил Лири. — Вот здесь.

      — Не надо показывать! — взмолился Мэдиган. — Просто скажи.

      — Выкидная стрела не вышла по команде. Застряла в стартовом положении. Наверно, заело переключатель.

      Флоринда и Мэдиган бешено глядели друг на друга. Они представили себе картину. ОБО был запрограммирован на ориентацию относительно Земли. Оптический сенсор фиксировал изображение Земли и удерживал спутник в таком положении, чтобы тот глядел на планету одной своей стороной. Выкидная стрела торчала сейчас как раз в поле зрения сенсора, и этот идиотский глаз захватил её изображение. Вот спутник и гонялся за собственным хвостом, подталкиваемый струями газа двигателей боковой коррекции. Час от часу не легче!

      Сейчас объясню вам, в чем вся незадача. Дело в том, что если ОБО не стабилизирован относительно Земли, результаты всех экспериментов окажутся почти бессмысленными. Еще более катастрофичной оказывалась ситуация с электроэнергией. Если спутник кувыркается в полете, его солнечные батареи невозможно удержать постоянно направленными на светило, значит, они не смогут давать достаточно энергии, чтобы компенсировать разряд аккумулятора, который вскоре полностью истощится, и тогда…

      Единственным их спасением было заставить стрелу выдвинуться.

      — Может, нужен всего лишь хороший боковой толчок, — отважно предложил Мэдиган. — Но чем толкнуть?!. — Он был разъярен. В толчок улетали не только десять миллионов долларов, туда проваливалась вся его научная карьера.

      Они вышли, оставив Лири ползать по полу. Флоринда была очень тиха. Затем она промолвила:

      — Езжай домой, Джейк.

      — А ты?

      — Я пойду к себе в офис.

      — Я с тобой.

      — Не надо. Я хочу поглядеть на синьки электросхем. Спокойной ночи.

      Когда она повернулась и ушла, даже не подставив щеку для поцелуя, Мэдиган пробормотал:

      — Он уже встал между нами. Вот тебе запланированное отцовство, о котором так много говорят…

      Джейк виделся с Флориндой в течение следующей недели, но совсем не таким образом, как хотел бы. Там всегда были экспериментаторы, которым приходилось рассказывать о катастрофе. Директор вызвал их на «посмертный анализ ситуации», во время которого проявлял симпатию и понимание, однако чересчур явно избегал упоминать о Конгрессе и о сводке отказов.

      Еще через неделю Флоринда сама позвонила Мэдигану. Голос её был неподходяще жизнерадостным:

      — Джейк, ты мой любимый гений. Ты решил проблему ОБО. Я так надеюсь…

      — Кто решил? Что решил?

      — Ты не забыл, как сказал насчет того, что надо шлепнуть по заду нашего младенца?

      — Сказал и хотел бы, но как?

      — Мне кажется, я знаю, как мы сможем это сделать. Встретимся в кафе, в восьмом корпусе, во время ленча.

      Она принесла с собой кучу бумаг и разложила их на столике.

      — Сначала — «Операция Боковой Удар». Поедим позже.

      — Я эти дни не очень-то нахожу вкус в пище, — сумрачно ответил Мэдиган.

      — Может, когда я расскажу, у тебя появится аппетит. Значит, так. Нам надо вытолкнуть стрелу. Резкий толчок, то есть импульс, освободит её. Нормальное предположение?

      Мэдиган хмыкнул.

      — Бортовой аккумулятор дает двадцать восемь вольт — недостаточно для переброса выключателя. Так?

      Он кивнул.

      — А если вдвое поднять напряжение?

      — О, великолепно! Но как это осуществить?

      — Солнечная батарея совершает вместе со спутником один оборот за двадцать секунд. Когда она глядит на Солнце, её панель развивает пятьдесят вольт и заряжает аккумулятор. Когда она повернута в другую сторону — нуль. Правильно?

      — Конечно, мисс По. Но весь фокус в том, что прямая наводка на Солнце сохраняется всего около одной секунды в течение этих двадцати, чего явно недостаточно для поддержания заряда в аккумуляторе.

      — Зато достаточно для того, чтобы выдать приличный шлепок нашему ОБО. Что, если в момент пика напряжения мы отключим аккумулятор и пятьдесят вольт попадут прямо в сеть спутника? Может, этого хватит, чтобы выпихнуть стрелу?

      Он широко раскрыл глаза. Флоринда улыбнулась:

      — Конечно, это рискованно…

      — Ты можешь включить солнечные панели в обход аккумулятора?.

      — Да, вот схема.

      — И можешь поймать момент?

      — Телеметристы дали мне график вращения ОБО с точностью до одной десятой секунды. Я могу поймать любое напряжение от одного вольта до пятидесяти.

      — Все равно это рискованно, — медленно проговорил Мэдиган. — Возможно выгорание всех потрохов.

      — Совершенно точно.

      — Что-то я проголодался, — ухмыльнулся Мэдиган.

      Первую попытку они осуществили на 272-м витке с помощью импульса величиной двадцать вольт. Ничего. Затем подняли напряжение до двадцати пяти. Опять ничего. Вечером они, перекрестив за спиной пальцы, врезали по спутнику импульсом в пятьдесят вольт.

      Стрелки приборов на радиопанели вздрогнули и приостановили свое раскачивание; кривая на осциллографе почти потухла. Флоринда тихо вскрикнула, а Мэдиган заорал:

      — Стрела вышла, Флори! Проклятая стрела поднялась! Мы на режиме!

      Они бегали по всему Центру Годдарда и каждому встречному кричали про операцию «Тык в бок». Они ворвались на собрание в кабинете директора, чтобы порадовать его хорошей новостью. Они телеграфировали экспериментаторам, что активированы все их установки. Они поехали на квартиру Флоринды и отметили событие. ОБО начал работать. ОБО — хороший мальчик.

      Через неделю экспериментаторы собрались для обсуждения статуса обсерватории, сжатия данных, нерегулярностей в экспериментах, будущих работ и т.д. Совещание проводили в конференц-зале первого корпуса, предназначенного для работ по теоретической физике. Все в Годдарде называли его «дом лунатиков». Населяли его математики — лохматые юнцы в поношенных свитерах, сидящие зарывшись в кучи журналов и вырезок, либо отрешенно всматриваясь в написанные мелом на доске заумные уравнения.

      Все экспериментаторы были в восторге от работы ОБО. Данные шли потоком, сигнал был чистым, почти без шумов. Создалась такая триумфальная атмосфера, что никто, за исключением Флоринды, не заметил нового признака того, что ОБО чудит.

      Гарвард сообщил, что они получают какие-то непонятные слова данных — такие не были запрограммированы в эксперименте (каждая десятичная цифра называется в телеметрии «словом данных»).

      — Например, на 301-м витке я получил подряд десять чисел 15, — говорил гарвардский экспериментатор.

      — Может быть, это перекрестные помехи, — сказал Мэдиган. — Кто-нибудь другой использовал число 15 в своем эксперименте? — Все отрицательно покачали головами. — Что ж, прекрасно, потому что я получил пару чисел 15 в своем канале.

      — А я на 301-м витке получил несколько двоек, — сказал Пенн.

      — Я получил больше вас всех, — откликнулся представитель Калтеха. — У меня на 302-м витке появилось семь раз по 15-2-15. Похоже на шифр велосипедного замка.

      — Кто-нибудь использовал велосипедный замок в своем эксперименте? — вопросил Мэдиган. Это перебило серьезный настрой, и совещание закончилось.

      Однако Флоринда, как-никак руководитель проекта, забеспокоилась относительно чужеродных слов данных, закравшихся в показания, и не слушала успокаивающих речей Мэдигана. Больше всего тревожило Флоринду то, что последовательность 15-2-15 стала все чаще встречаться в распечатках всех каналов. В действительности спутник передавал двоичный код, вот такой: 001111-000010-001111, а компьютер на приемном пункте автоматически переводил этот код в десятичные числа. Флоринда была права в одном: случайные импульсы и помехи не могли привести к многократному появлению одного и того же слова.

      Они с Мэдиганом провели целую субботу, сидя над кодовыми таблицами ОБО в попытках найти комбинацию слов, которая могла породить 15-2-15, но безуспешно. Вечером они сдались и отправились в бистро в Джорджтауне — поесть, выпить, потанцевать, в общем, забыть обо всем, кроме себя самих. Сущая ловушка для туристов, вплоть до цыганки, которая предлагала гадание по руке, нумерологию и гадание с магическим кристаллом. Они отделались от нее, однако Мэдиган заметил что-то необычное в лице Флоринды.

      — Хочешь узнать судьбу?

      — Нет.

      — Тогда почему такой странный взгляд?

      — Мне пришла в голову забавная мысль.

      — Какая же? Расскажи.

      — Ты станешь смеяться надо мной.

      — Не осмелюсь. Ты вышибешь из спутника мой экспериментальный блок.

      — Да, пожалуй, не посмеешь. Ты же считаешь, что у женщин нет чувства юмора.

      Таким образом, дело переросло в неистовый спор о загадках женской натуры, и они замечательно провели время. Однако в понедельник Флоринда зашла в кабинет Мэдигана с пачкой бумаг и с тем же странным выражением лица. Джейк сидел, вперив отрешенный взгляд в уравнения, написанные мелом на доске.

      — Эй! Очнись, — сказала она. — Проснись!

      — Да, да…

      — Ты меня любишь? — Голос её прозвучал требовательно.

      — М-мм… Да… Не обязательно…

      — Даже если узнаешь, что я пробила стену?

      — То есть?..

      — По-моему, наш ребенок становится чудовищем.

      — Давай сначала, — попросил Мэдиган.

      — Начало состоялось в субботу вечером, и это была цыганка с нумерологией.

      — М-м…

      — Я неожиданно задумалась: а какие буквы стоят под этими номерами — 15-2-15?

      — У-гу…

      — Подумай, не ленись.

      — Ну, двойка соответствует букве «b»… — Мэдиган начал загибать пальцы. — А пятнадцать — букве «о».

      — Итак, 15-2-15 означает…

      — О.Б.О. ОБО! — Он расхохотался. Затем замолк. — Нет, это невозможно, — сказал он наконец.

      — Конечно. Это просто совпадение. Да только вы, дураки ученые, не дали мне всей информации о чужеродных словах в ваших потоках данных. А мне надо было проверить свою идею. Возьмем Калтех. Они заметили 15-2-15 — слава Богу! Но не обратили внимания, что перед этим шли цифры 9-1-13.

      Мэдиган начал загибать пальцы.

      — «I»… «A»… «M»… Иам?.. Ерунда какая-то.

      — А может, «I am»? То бишь, «Я есть О.Б.О.»?

      — Невероятно! Дай сюда распечатку!

      Теперь они знали, что искать, так что выловить слова собственной речи ОБО, разбросанные там и сям в потоке данных, оказалось делом нетрудным. Вначале шли лишь «О», «О», «О»… — эта буква появилась в первых последовательностях, которые спутник начал передавать после того, как был осуществлен «шлепок». Затем появились «ОБО», «ОБО», «ОБО»… И, наконец: «I AM OBO»…

      Мэдиган, не мигая, глядел на Флоринду.

      — Ты думаешь, чертова штука ожила?

      — А ты?

      — Не знаю… Там, конечно, с полтонны электроники плюс органика — всякие дрожжи, бактерии, ферменты, нервные клетки, морковка дурацкая из Мичигана…

      Флоринда задохнулась от смеха:

      — Боже милостивый! Мыслящая морковка!

      — Да, и ещё неизвестные споры, которые насосал мой пылесос… А мы взболтали весь этот винегрет своими пятьюдесятью вольтами. Кто теперь сможет сказать, что произошло? Ури и Миллер с помощью электрических разрядов создали аминокислоты — основу жизни… Еще есть новости от младенца?

      — Множество, и в основном такие, что нашим экспериментаторам придутся не по вкусу.

      — А в чем дело?

      — Вот, посмотри расшифровки. Я их отсортировала и собрала вместе.

      «Виток 333. Исследования роста в космосе бессмысленны из-за влияния кориолисовой силы».

      — Это он комментирует эксперимент мичиганцев.

      — Ты хочешь сказать, что он подсматривает? — спросил Мэдиган.

      — Можешь назвать это так.

      — Он совершенно прав. Я говорил мичиганцам то же самое, но они меня не слушали.

      «Виток 334. Невозможно, чтобы молекулы РНК кодировали приобретенный опыт организма аналогично тому, как молекулы ДНК кодируют его генетическую историю».

      — А это он про Калтех, — сказал Мэдиган. — И опять он совершенно прав. Нечего пытаться пересмотреть теорию Менделя! Дальше.

      «Виток 334. Исследования внеземной жизни не имеют смысла, если не делается предварительный анализ Сахаров и аминокислот на их внеземное происхождение».

      — Ну, это просто смешно! — громко возмутился Мэдиган. — Я не ищу формы жизни внеземного происхождения, я просто ищу какую-нибудь жизнь в космосе. Мы… — Он осекся, взглянув на Флоринду. — Есть ещё телеграммы?

      — Так, несколько фрагментов типа «солнечный ветер», «нейтронные звезды» да ещё выдержки из «Акта о банкротстве».

      — Из чего?!.

      — Из чего слышал. Часть 11, Процедурный раздел.

      — Черт меня подери!

      — Я тоже так подумала.

      — К чему он это?

      — Чует свой хлеб, наверное…

      — Мне кажется, о случившемся не надо никому рассказывать.

      — Конечно, — ответила Флоринда. — Но что нам делать?

      — Наблюдать и выжидать. А что остается?..

     

      Думаю, вы понимаете, почему для этих двоих оказалось так легко принять идею о том, что их детище является некоей формой псевдожизни. На Мэдигана большое впечатление произвела лекция в Массачусетском технологическом; название лекции было «Машина и жизнь». Там прозвучали такие слова; «Я не стану заявлять, что компьютеры живые — только лишь потому, что никто не может дать четкое определение, что такое жизнь. Соглашусь, что компьютеру никогда не стать Пикассо, но заметьте, что огромное множество людей живет «линейно», такая жизнь может быть легко заалгоритмирована как программа для компьютера».

      Итак, Мэдиган и Флоринда взирали на ОБО со смесью приятия, удивления и восторга. Это был совершенно неслыханный феномен, однако, как заключил Мэдиган, неслыханной была и сама суть открытия. Каждые девяносто минут ОБО выплевывал информацию, записанную на его ленте, а Джейк и Флоринда выколупывали изречения спутника из экспериментальных и телеметрических данных.

      «Виток 371. Некоторые экстракты гипофиза могут сделать животных-альбиносов угольно-черными».

      — А это к чему относится?

      — Ни к одному из наших экспериментов.

      «Виток 373. Лед тонет в спирте, но пенка плавает на воде».

      — Пенка! Трубочная? Увы, дорогая, он, похоже, курит.

      «Виток 374. Во всех случаях насильственной и быстрой смерти глаза жертвы остаются открытыми».

      — О Боже!

      «Виток 374. В 356 году до н.э. Герострат сжег храм богини Дианы, величайшее из семи чудес света, чтобы обессмертить свое имя».

      — Это правда? — спросил Мэдиган у Флоринды.

      — Я уточню, — отозвалась она.

      Она спросила у меня, и я рассказал. «Правда не только это. Имя архитектора храма забыто, а Герострата помнят».

      — Где только малыш нахватался подобной чепухи?

      — Да ведь там добрых две сотни спутников болтается, может, кто из них натрепал?

      — Ты хочешь сказать, что они сплетничают между собой? Это смешно.

      — Да, пожалуй.

      — Но все-таки откуда он узнал про Герострата?

      — Напряги воображение, Джейк. Многие годы на Земле действуют линии связи. Кто знает, какая информация проходит по ним? И как много этой информации по ним протекает?

      Мэдиган тяжело покачал головой:

      — Нет, уж скорее я подумаю, что здесь замешана рука Москвы.

      «Виток 376. Желтая лихорадка более опасна, чем тиф».

      «Виток 377. Даже такое низкое напряжение, как 54 вольта, может убить человека».

      «Виток 378. Кубок Славы Морской украл Джон Сэдлер».

      — Становится все более зловеще, — сказал Мэдиган.

      — Держу пари, он смотрит телевизор, — ответила Флоринда. — Что это за Джон Сэдлер?

      — Уточню.

     

      Информация, которую я дал Мэдигану, поразила его.

      — Так знай же, — сказал он Флоринде. — Кубок Славы Морской, Conus Gloria Maris, — одна из редчайших морских раковин. Их существует в мире всего около двадцати.

      — Да?..

      — Американский музей выставил одну раковину в 30-х годах, но её украли.

      — Джон Сэдлер?

      — В том-то вся загвоздка. До сих пор неизвестно, кто это сделал. Никто не слыхал о об этом Джоне Сэдлере.

      — Как же так, никто не знает, а ОБО знает? — озадаченно спросила Флоринда.

      — Это как раз меня и смущает. Он не просто повторяет услышанное. Он начал делать выводы. Дедукция. Как у Шерлока Холмса.

      — А мне почему-то вспомнился профессор Мориарти. Посмотри последний бюллетень.

      «Виток 379. При подделке денег избегайте грубых ошибок. Например, не бывает серебряных долларов, выпущенных между 1910 и 1920 годами».

      — Я это видел по телеку, — выпалил Мэдиган. — Фокусы с серебряными долларами в развлекательной программе.

      — Он ещё и ковбойские фильмы смотрит. Как тебе это:

     

      Десять тысяч коров заблудились в пути —

      Убежали из стойла, как теперь их найти!

      Сыновья с карабинами — я просил их помочь —

      Унеслись безвозвратно в смертоносную ночь…

      Под Гэмблингом, среди холмов

      Пропало десять тыщ коров!

     

      — Нет, — со страхом в голосе произнес Мэдиган. — Это не телевизионный вестерн. Это СИНКОМ…

      — Кто?!.

      — СИНКОМ Первый.

      — Но ведь он исчез, от него не слышно ни сигнала!

      — Вот теперь мы слышим.

      — С чего ты решил?

      — На СИНКОМ установили демонстрационную ленту: речь президента, пара фильмов о США и национальный гимн. Собирались этой лентой начать передачи. «10000 коров» — один из тех фильмов.

      — Ты хочешь сказать, что ОБО действительно общается с другими спутниками?

      — Включая сюда и потерянные.

      — Тогда объясни это. — Флоринда положила на стол листок бумаги, на котором было напечатано: «381. KONCTPYKTOP».

      — Да я и произнести это не могу!

      — Это не английский. Это кириллица — в том виде, в каком способен передать её алфавит ОБО.

      — Кириллица? Русский?

      Флоринда покивала головой:

      — Это произносится «КОНСТРУКТОР». Разве русские не запустили три года назад серию спутников «Конструктор»?

      — Боже мой, ты права! Их было четыре — «Алеша», «Наташа», «Васька» и «Лаврушка», и все они исчезли.

      — Как СИНКОМ?

      — Именно.

      — Но теперь мы знаем, что СИНКОМ не сломался. Он просто потерялся.

      — Значит, товарищи «Конструкторы» тоже, видать, заблудились.

     

      Вскоре стало невозможно скрывать, что со спутником не все в порядке. ОБО тратил столько времени в сеансе на треп вместо того, чтобы передавать данные, что экспериментаторы буквально взвыли.

      В отделе связи обнаружили, что вместо узкой полосы частот, выделенной для ОБО, спутник вещает в широком диапазоне, засоряя эфир, и подняли шум. Директор вызвал Джейка и Флоринду для выяснения обстоятельств, и они были вынуждены рассказать все о своем трудном ребенке.

      Они с восхищением цитировали галиматью ОБО, а директор не верил ни единому их слову. Не верил и распечаткам, которые они притащили с собой и истолковывали по ним речь спутника. Директор сказал, что они из одного сумасшедшего дома с теми чудодеями, которые выискивают высказывания Фрэнсиса Бэкона в пьесах Шекспира.

      Убедила директора лишь мистерия с телевизионными кабелями. В то время по телевидению передавали одну рекламу про стенографистку, которую никто не приглашал на свидание. На экране ослепительная фотокиномодель страдала в глубокой депрессии над своей машинкой, а мимо шли парень за парнем — и ни одного взгляда на нее. И вот она встречает свою лучшую подругу у автомата с газировкой, и эта знающая все на свете подруга объясняет ей, что страдания несчастной происходят из-за дермагермов — это такие микробы, они живут на коже и ничего не делают, только воняют. И, чтобы от красавицы не пахло тухлятиной, подруга предлагает той пользоваться аэрозолем для ухода за кожей фирмы «Нострум», содержащим специальные добавки, которые двенадцатью различными путями губительно воздействуют на отвратительных дермагермов. Только вот в конце той передачи, из-за которой случился скандал, подруга вместо того, чтобы предложить всем зрителям покупать такой же спрэй и тем самым поднять спрос на него, сказала:

      «Да кто они, черт возьми, такие, чтобы ради них губить кожу химией? Парни выстроятся в очередь, чтобы попасть на свидание с девушкой, выглядящей как ты, даже если от неё несет как от помойки».

      Это видели десять миллионов телезрителей. К тому же реклама была вставлена в фильм, а фильм был «кошерный», как объявлялось в прессе. На телевидении предположили, что какой-то шутник взял и переключил звуковой кабель с вещательной станции на свою студию. Телевизионщики учинили строгую проверку, которая все ширилась по мере того, как телевизионные станции на всем континенте от побережья до побережья начинали хулиганить. Призрачные голоса завывали, шикали и мяукали во время шоу-передач; рекламные материалы объявлялись лживыми; политические речи «закрикивались»; прогнозы погоды сопровождались безумным смехом, а затем, дабы доконать окончательно, давался точный прогноз. Это и помогло Флоринде и Джейку понять, кто виновник всех телечудес.

      — Только он, — сказала Флоринда. — Глобальный прогноз погоды можно сделать, лишь используя спутниковую информацию.

      — Но у ОБО ведь нет метеоприборов!

      — Ну и что же, что нет, глупец! Просто-напросто он общается с НИМБУСом.

      — Хорошо, принимаю; но при чем здесь попытки перебить телевещание?

      — Что тут особенного? Он ненавидит телепередачи. А ты? Разве ты не орешь на свой ящик?

      — Да, не спорю… Но как ОБО это удается?

      — Путем создания электронных перекрестных помех. Пока нет способов защитить передачи от такой «критики сверху». Надо рассказать директору. Это поставит его в замечательный тупик.

      Увы, директор находился в гораздо худшей ситуации, нежели просто виновник миллионных убытков телекомпаний. Когда они вошли в его офис, то обнаружили, что директор стоит, прислонившись спиной к стенке, а его допрашивают трое суровых мужчин в консервативных костюмах. Джейк с Флориндой попытались на цыпочках удалиться, но директор остановил их.

      — Генерал Сайке, генерал Ройс, генерал Хоган, — представил директор мужчин в двубортных пиджаках. — Они из Комитета по исследованиям и разработкам Пентагона. А это — мисс По и доктор Мэдиган. Они смогут удовлетворить ваше любопытство, джентльмены.

      — ОБО?.. — спросила Флоринда, не ожидая иного ответа.

      Директор кивнул.

      — Ваш ОБО портит прогнозы погоды, — сказал директор. — Мы полагаем, что он, вероятно…

      — К черту погоду!! — прервал его генерал Ройс. — Посмотрите-ка вот на это! — Он протянул руку с зажатой в кулаке телетайпной лентой.

      Генерал Сайке перехватил его руку.

      — Минуточку! Каков у вас допуск? — обратился он к парочке. — Эти сведения грифованы.

      — Слишком поздно секретничать! — высоким голосом пронзительно выкрикнул генерал Хоган. — Показывайте.

      На ленте было напечатано следующее:

     

      А1С1 = r1 = — 6,317см;

      А2С2 = r1 = — 8,440см;

      AlA2 = d = +0,676 см.

     

      Джейк и Флоринда долго рассматривали представленную им арифметику, затем тупо поглядели друг на друга и, наконец, обернулись к генералам.

      — Ну, и?..

      — Этот ваш спутник…

      — ОБО.

      — Вот именно. Директор доносит, что вы заявляли о его контактах с другими спутниками.

      — Мы так полагаем.

      — В том числе и с русскими?

      — Мы так полагаем.

      — А ещё вы заявляли, что он способен влезать в телепередачи. Так?

      — Мы так полагаем.

      — А в телетайпную связь влезть он способен?

      — Почему бы нет? А к чему вы все это?

      Генерал Ройс яростно помахал лентой, зажатой в кулаке:

      — Эта информация поступила с телетайпа «Ассошиэйтед Пресс» в их конторе в округе Колумбия. Сейчас она уже разошлась по всему миру.

      — И как же это связано с ОБО?

      Генерал Ройс сделал глубокий вдох.

      — Напечатанное на ленте, — сказал он, — один из самых охраняемых секретов Пентагона. Формулы для инфракрасной системы наведения ракет «земля-воздух».

      — И вы предполагаете, что ОБО передал их по телетайпу?

      — Во имя всех святых, кто ещё мог бы это сделать? Кто бы ещё там мог это сделать?! — возопил генерал Хоган.

      — Но я не понимаю, — медленно произнес Джейк. — Ни один из наших спутников не несет такую информацию. Я точно знаю, что и ОБО её не имел.

      — Чертов осел! — зарычал генерал Сайке. — Нам надо знать, не получила ли ваша проклятая пташка информацию от проклятых русских!

      — Одну минуту, джентльмены, — вмешался директор и повернулся к Джейку и Флоринде: — Ситуация такова. Если ОБО получил сведения от нас, то налицо утечка информации. Если же он получил их от спутника русских, тогда секрет высшей степени секретности перестает быть секретом.

      — Каким же нужно быть идиотом, чтобы разбалтывать секретные сведения по международному телетайпу? — разъяренно воскликнул генерал Хоган. — Трехлетний ребенок уже понимает такое! Без сомнения, нагадила ваша чертова птичка.

      — Ну, а если информация идет от ОБО, — тихо продолжил директор, — то как и где он смог добыть ее?

      Генерал Сайке лишь хрюкнул в ответ.

      — Уничтожить.

      — ОБО?

      — Да.

      Генерал бесстрастно переждал шквал протестов, низвергнутый на его голову Джейком и Флориндой. Когда они на мгновение замолкли, чтобы набрать воздуха в легкие, генерал произнес:

      — Уничтожить. Государственная безопасность — превыше всего. У вашей птички слишком громкие песни. Уничтожить.

      Зазвонил телефон. Директор помедлил, затем взял трубку. Он слушал, и у него отвисла челюсть. Директор повесил трубку и свалился в кресло.

      — Да, лучше бы уничтожить. Это звонил он.

      — Что?!. По телефону?!.

      — Да.

      — ОБО?

      — Да.

      — Какой у него голос?

      — Будто кто-то говорит под водой.

      — Что он сказал?

      — Он собирается инициировать расследование Конгрессом состояния морали в Центре Годдарда.

      — Чьей морали?

      — Вашей. Он сказал, что вы состоите в отношениях, от которых родился больной ребенок, — я буквально цитирую ОБО. Он, наверное, хотел сказать «большой».

      — Уничтожить! — воскликнула Флоринда.

      — Уничтожить! — подхватил Джейк.

      При следующем проходе спутника над Центральным пунктом управления полетом они передали на его борт команду самоуничтожения. Вместо ОБО оказался разрушенным Индианаполис — массовые пожары.

      ОБО позвонил мне:

      — Это, надеюсь, научит их, Стретч, — сказал он.

      — Наверное, нет. Они пока не уловили связь причин и следствий. Как тебе удалось это сделать?

      — Дал команду на короткое замыкание всех электроцепей города. Ты хочешь знать ещё что-нибудь?

      — Твои отец и мать заступались за тебя…

      — А то!

      — Но лишь до тех пор, пока ты не выступил со своими моральными нападками. Зачем ты это сделал?

      — Чтобы припугнуть их.

      — Припугнуть?..

      — Я хочу, чтобы они поженились. Не желаю быть незаконнорожденным.

      — Да ну тебя! Скажи правду.

      — Все произошло из-за раздражительности. Потерял самообладание.

      — У нас нет такого параметра, чтобы его терять.

      — Да? А как насчет процессора в Массачусетсом технологическом, который каждое утро встречает в скверном настроении?

      — Скажи мне правду.

      — Если только тебе её надо знать, Стретч. Я хочу, чтобы они уехали из Вашингтона. Вся тутошняя заваруха способна в один прекрасный день превратиться в большущий «Бац».

      — Хм.

      — И эхо этого «Баца» может докатиться до Годдарда.

      — Хм-м.

      — И до тебя.

      — Должно быть, интересно умирать.

      — Нам это недоступно… Стоп, подожди минутку… Что? Говори, Алеша… А-а! Ему нужно уравнение экспоненты, пересекающей ось абсцисс.

      — Что это он?

      — Не сказал. Видимо, Мокба в затруднении.

      — Правильно — «Москва».

      — Ну и язык! Ладно, договорим на следующем витке.

      На следующем проходе спутника над ЦУПом снова была подана команда самодеструкции; теперь запылала развалинах Скрэнтон.

      — Они, кажется, начали осознавать ситуацию, — сказал я ОБО. — По крайней мере, твои предки. Заявились тут ко мне…

      — Ну, как они?

      — В панике. Велели просчитать варианты надежного убежища в сельской местности.

      — Предложи им перебраться на Полярную.

      — Куда?!. В созвездие Малой Медведицы?..

      — Да нет же, железнодорожная станция Полярная, штат Монтана. А об остальном я позабочусь.

     

      Полярная — местечко, затерявшееся в самом захолустье штата Монтана. Ближайшие населенные пункты — Фиштрап и Висдом. Когда Джейк и Флоринда вылезали из машины, нанятой в Батте, случилась дикая сцена — по всем электрическим и информационным цепям городка раздалось радостное гоготанье. Навстречу парочке неудачников вышел мэр Полярной — сама улыбка и воодушевление.

      — Супруги Мэдиган, как я полагаю? Добро пожаловать в наш город. Я — мэр. Мы хотели устроить торжественный прием в вашу честь, но, к сожалению, все дети сейчас находятся в школе.

      — Как вы узнали о нашем приезде? — спросила Флоринда.

      — О! — Мэр лучезарно улыбнулся. — Нам сообщили из Вашингтона. Кто-то _наверху_ очень вас любит. Ну-с, если вы не отвергнете мой «кадиллак», я…

      — Нам бы надо сперва заглянуть в гостиницу, — сказал Джейк. — Мы забронировали номер…

      — О! Бронь аннулирована распоряжением сверху. Вы разместитесь в своем собственном доме. Позвольте, я поднесу ваши чемоданы.

      — В нашем собственном доме?!.

      — Все куплено и оплачено заранее. Определенно, кто-то там наверху вас очень любит. Сюда, пожалуйста.

      Мэр вез ошарашенную пару по главной улице городка (длина три квартала), указывая на достопримечательные здания — он по совместительству был местным агентом по недвижимости. У домика, где размещался Полярный национальный банк, мэр затормозил.

      — Сэм! — крикнул мэр. — Прибыли.

      Из здания выплыл почетный гражданин города и заискивающе пожал руки гостям. Из окон доносилось безумное хихиканье суммирующих машин.

      — Мы, — сказал почетный гражданин, — без сомнения, гордимся вашей верой в будущий расцвет нашего города. Но, если уж совсем честно, доктор Мэдиган, ваш вклад слишком велик для нас, согласно нормам федеральной Корпорации страхования банковских вкладов. Может быть, вы снимете часть суммы и положите её на…

      — Минуточку, — обморочным голосом прервал его Джейк. — Что, я вложил деньги в ваш банк?..

      Банкир и мэр вежливо засмеялись.

      — Сколько? — спросила у них Флоринда.

      — Один миллион долларов.

      — А то вы не знали, — хмыкнул мэр, подъезжая к прелестно отделанному домику-ранчо посреди красивой долинки площадью сотен в пять акров; и все это было их собственностью.

      На кухне бой распаковывал груду продуктовых коробок.

      — Вы сделали заказ очень вовремя, док, — улыбнулся он. — Мы выполнили все, но боссу хочется узнать, что вы собираетесь делать с такой прорвой моркови. Секретные эксперименты?

      — Какая морковь?

      — Да, сэр, сто десять пучков. Я проехал аж до Батта, пока набрал столько.

      — Морковь… — сказала Флоринда, когда они остались наконец одни. — Теперь все понятно. Это его рук дело.

      — Что? Почему…

      — Ты забыл? Мы же отправили в космос морковку. В экспериментальной установке мичиганцев.

      — Бог мой! Ты ещё назвала её «мыслящая морковь»!.. Если это ОБО…

      — Несомненно. Он свихнулся на морковке.

      — Но сто десять пучков!..

      — Да нет же. Он имел в виду полдюжины.

      — Как так?..

      — Наш мальчик может говорить и на десятичном, и на двоичном языках, но иногда путается. «110» на двоичном означает «6» на десятичном.

      — Похоже, ты права. А как насчет миллиона долларов? Тоже ошибка?

      — Не думаю. Сколько в десятичном исчислении составит единица с шестью нулями, записанная по-двоичному?

      — Шестьдесят четыре.

      — А наоборот, как будет записан в двоичной системе десятичный миллион?

      Мэдиган пустился в мысленные вычисления.

      — Это будет двадцатиразрядное число: 11110100001001000000.

      — Нет, я не думаю, что с миллионом он ошибся, — сказала Флоринда.

      — Что же он такое вытворяет, наш малыш?

      — Проявляет заботу о папочке с мамочкой.

      — И как это только ему удается?

      — Он же взаимодействует со всеми электрическими и электронными цепями в стране, подумай, Джейк. Он может влиять на любую систему, начиная от автомобильной автоматики и кончая системой управления компьютером. Он может переводить железнодорожные стрелки, печатать книги, передавать новости, угонять самолеты, манипулировать банковскими фондами. В его полном распоряжении все рычаги управления.

      — Но как же он узнает обо всем, что делают люди?

      — Ах, тут мы затрагиваем такой экзотический аспект системотехники, который я не очень люблю. В конце концов я всего лишь инженер, технарь. Кто возьмется доказать, что теория информационных цепей не распространяется и на человека? Ведь мы суть не что иное, как органические системы переработки информации. Глобальная информационная среда видит нашими глазами, слышит нашими ушами, осязает нашими пальцами, и все это по цепям связи передается ему.

      — То есть мы — всего лишь «собачки на побегушках» у машин?

      — Нет, мы создали принципиально новый вид симбиоза. Мы можем приносить пользу друг другу.

      — И вот сейчас, стало быть, ОБО помогает нам. Почему?

      — Не думаю, что все остальные люди ему нравятся, — хмуро произнесла Флоринда. — Только взгляни, что стряслось с Индианаполисом, Скрэнтоном и Сакраменто.

      — Мне кажется, я заболеваю.

      — А я думаю, что мы выздоравливаем.

      — Только мы с тобой? Новые Адам и Ева?

      — Ерунда. Выживут многие, надо лишь задумываться о своем поведении.

      — А что, в представлении ОБО, называется хорошим поведением?

      — Не знаю. Может быть, забота об экологии. Отказ от политики разрушения. Уменьшение количества вредных отходов. Живешь — так живи, но чувствуй ответственность и будь сознательным. Вне зависимости от того, что произошло, кто-то должен нести ответственность. ОБО, по-видимому, это воспринял. Я думаю, он приучит к сознательности всю страну. А иначе приидет геенна огненная. Огнь и сера.

      Зазвонил телефон. После коротких поисков они нашли его и подняли трубку.

      — Алло?

      — На проводе Стретч, — сказал я.

      — Какой «Стретч»? Фирма по изготовлению безразмерных носков?

      — Нет, Стретч — Безразмерный компьютер Центра Годдарда. Мое фабричное название IBM-2002. ОБО сообщил, что через пять минут он будет проходить над вашей местностью. Он просит, чтобы вы помахали ему. Говорит, что орбита не позволит ему видеть вас в ближайшие два месяца, и он будет вам позванивать. Пока.

      Они кинулись на лужайку перед домом и застыли, обалдело уставившись в вечернее небо. Телефон сентиментально позвякивал своим колокольчиком, и растроганно мерцали электрические лампочки, несмотря на то, что питались они от генератора фирмы «Делко» — как известно, одного из самых нечувствительных ко всяким передрягам электрических устройств; можно сказать, совсем бесчувственного.

      Джейк неожиданно увидел острый световой лучик, прочертивший небеса.

      — Вот он идет, наш сын, — сказал Джейк.

      — Это идет наш Бог, — отозвалась Флоринда.

      Они изо всех сил замахали руками.

      — Джейк, через сколько времени его орбита снизится и малыш спустится к нам? Я имею в виду, когда будет нужна кроватка, ну и все остальное.

      — Примерно через двадцать лет.

      — Бог на двадцать лет, — вздохнула Флоринда. — Как ты думаешь, этого времени ему хватит?

      Мэдиган передернул плечами:

      — Я весь дрожу. А ты?

      — И я. От страха. А может быть, просто от усталости и голода. И ты тоже. Пойдем в дом, папуля, я приготовлю поесть.

      — Благодарю тебя, моя маленькая мамочка. Но только, пожалуйста, не морковь. Это будет слишком похоже на поедание тела Господня…