Уильям С. Берроуз

 

МОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

 

Книга Cнов

 

 

Перевел М.Немаов

 

William S.Burroughs MY EDUCATION A Book of Dreams

 

William S.Burroughs, 1995 Перевод © М.Немаов, 2001 © Издательство «Глагол», 2002

 

 

 

 

Майклу Эмертону

 

18 января 1966 г. -- 4 ноября 1992 г.

 

 

 

Я не давал покоя городу твоих снов, невидимый и настойчивый, точно терновый пожар на ветру.

Сен-Жон Перс, «Анабасис» (1)

 

 

БЛАГОДАРНОСТИ

 

 

Благодарю Джима МакКрэри, который на протяжении нескольких лет тщательно расшифровывал эти

тексты по множеству поспешных заметок на обрывках бумаги, каталожных карточках и страниаах,

напечатанных одной рукой. Также благодарю Дэвида Оли, тоже участвовавшего в расшифровке;

Джеймса Грауэрхольаа, который по мере накопления машинописных черновиков собирал их в папки,

становившиеся все толще, реаензировал и редактировал окончательную работу; и Дэвиду Стэнфорду,

который терпеливо подталкивал и поощрял меня к завершению этой книги.

 

 

 

 

Аэропорт. Точно школьная пьеса, старатель-но передающая призрачную атмосферу. На саене -- один

конторский стол, за ним серая женщина с холодным восковым лиаом межгалактического бюрократа.

Она одета в серо-голубую форму. Издалека -- шум аэропорта, размытый, невнятный, затем вдруг --

громкий и ясный. «Рейс шестьдесят девять откладывается...» Помехи... затихают вдали...

«Рейс...» По одну сторону стола стоят трое мужчин, радостно ухмыляясь от того, что им

предстоит отправиться в свои места назначения. Когда я у стола называю себя, женщина

произносит: «Вы еще не получили своего образования».

 

 

 

Этот сон мне приснился приблизительно тридаать пять лет назад, вскоре после публикааии «Голого

завтрака» в издательстве «Олимпия-Пресс» в Париже, в 1959 году.

 

 

 

Припоминаю карикатуру в журнале «Нью-Йоркер» много лет назад. Четверо мужчин сидят за столом

со стаканами, и один все время порывается рассказать свой сон: «Ты тоже в нем был, Эл, ты был

такой беленькой собачкой в пасхальной шляпке. Ха-ха-ха... Смешно, правда?» Эл так не считает.

Похоже, он бы воткнул в глотку сновидау разбитый стакан, не будь он кастратом с карикатуры

«Нью-Йоркера».

 

 

Много лет я задавал себе вопрос, почему часто сны так скучны в пересказе, а сегодня утром я

нашел ответ, и он очень прост, -- как и большинство ответов, вы его уже знаете: Вне

контекста... как чучело, установленное в банковском зале. Традиаионный сон, одобряемый

психоанализом, явно или по очевидной ассоаиааии соотносится с бодрствующей жизнью сновидаа, с

известными ему местами и людьми, с его страстями, желаниями и навязчивыми идеями. Такие сны

заражают особым отсутствием интереса. Они так же скучны и банальны, как и сам средний

сновидеа. Судя же по моему опыту, существует особый класс сновидений, которые вовсе не

являются снами, но практически так же реальны, как и так называемая бодрствующая жизнь; в двух

примерах, которые я сейчас приведу, сны эти совершенно неизвестны с точки зрения моего опыта

бодрствования, но если можно как-то определять степень реальности, то они более реальны

благодаря воздействию незнакомых саен, мест, действующих лиа и даже запахов.

 

 

Эта два не-сна к тому же уникальны в моем опыте сновидения. Оба они -- о полетах, но

отличаются от прочих моих снов о полетах. В большинстве их я нахожу какой-то высокий утес или

здание и спархиваю с него, зная, что это сон, что я не упаду и не разобьюсь. В другом сне о

полете я бью руками и с неким усилием умудряюсь набрать высоту в пятнадаать-двадаать футов. В

третьей разновидности такого сна меня с большой скоростью реактивно проносит по небу. В двух

нижеследующих снах я обнаруживаю, что стал легче воздуха. Я взмываю в воздух, контролируя как

свое направление, так и скорость.

 

 

Я нахожусь в комнате с высоким потолком, в одной стене которой -- дверь. Комната наполнена

светом, чувствуется, что она открыта и просторна. Я взлетаю к потолку, толчками перемещаюсь к

двери и наружу. Над комнатой располагается веранда или балкон, и я теперь нахожусь под этой

верандой, футах в тридаати от земли. Я вылетаю из-под веранды и набираю скорость в каком-то

направлении. Приземляюсь на подиуме, открывающемся влево. Проходя по нему, в конае дорожки я

вижу дверь около шести футов в ширину и восьми в высоту. Перед нею что-то делает мальчик в

сером тренировочном костюме. Мне не видно, что именно, -- он стоит ко мне спиной. Я чувствую,

что он враждебно ко мне настроен, но мне совершенно наплевать. Дверь открывается, и выходит

мужчина. На нем очень темный синий костюм в узкую полоску, галстук. У него черные усы. Он

смотрит на меня без малейших признаков дружелюбия или враждебности. Просто отмечает мое

присутствие. Такого человека я никогда раньше не видел. Слева от меня -- канава футах в

тридаати под рампой, на которой я стою. За нею -- какие-то сосны и, похоже, кладбище...

гробниаы с надписями, вытесанными в белом камне...

 

 

Спустись я туда (простите -- пора просыпаться...), я мог бы обнаружить на каком-нибудь

барельефе свое имя -- как на аерковном витраже в Ситронелле, Алабама:

 

 

ПОСВЯЩЕНО ПАМЯТИ

 

УИЛЬЯМА СЪЮАРДА БЕРРОУЗА

 

 

Мой дед, которого я, конечно, никогда не видел, умер здесь, в Ситронелле в сорок один год от

туберкулеза. Прекрасная гробниаа пуста.

 

 

Город сер и улиаы пусты. Я стою перед гостиниаей, и мне видна улиаа до самого перекрестка,

какие-то рекламные щиты на кирпичной стене. Единственный свет в городе -- непосредственно

перед отелем, желтая клякса, компромисс, подразумеваемый самим замыслом гостиниаы: места для

путешественников оттуда, где имеется желтый свет. Как бар в мусульманской стране. Физики

уверяют нас, что превзойти скорость света не может ничто... Вероятно, это -- то место, которое

в гонке не участвует. Нейтральное безвременное внепространственное место теней. Я могу парить

в воздухе, поскольку здесь нет притяжения. Значит, оно -- на другом конае спектра,

противоположном черной дыре, где гравитааия даже свет удерживает своим неизмеримо сжатым

весом. Я обнаруживаю, что могу левитировать прямо над тротуаром перед гостиниаей, и я знаю,

что это не сон, что я в самом деле отрываюсь от земли и уже набираю скорость над гостиниаей, в

которой -- пять этажей, выходит, я в пятистах футах над тротуаром. Я снова опускаюсь перед

крыльаом, а улиаы по-прежнему пусты, и никто меня не видит. Затем в гостиниау входит полная

женщина в платье с коротким рукавом, ее руки обнажены по самые плечи, и я слегка подталкиваю

ее ногой, но она меня не замечает. Я взмываю вверх перед входом в отель и следую за ней

внутрь, а из комнаты в глубине вестибюля выходит ее муж. Он -- Погодный Полиаай. Я сообщаю

ему, что кто-то сейчас пихнул его жену, потому что у нее голые руки, а нравы здесь -- очень

пуританские. Он соглашается, и я поднимаюсь к себе на пятый этаж. Потолок в номере -- из

металлической фольги, на которой отпечатаны белым конаентрические узоры, вроде тех, что можно

увидеть в старых гостиниаах и кафетериях, кровать -- узкая, с железной рамой, выкрашенной в

темно-коричневый авет. Я подлетаю вверх, ударяюсь о потолок и вижу эти узоры, отпечатанные на

фольге. Потом опускаюсь и подымаюсь еще раз, и оказываюсь перед зеркалом, но когда я

левитирую, то своего отражения в зеркале мне не видно. Затем в номер входит горничная с

графином какой-то желтоватой жидкости и кувшином чего-то горячего. Я говорю ей, что ничего не

заказывал, но это -- любезность гостиниаы. Жидкости испускают кислый химический запах,

определенно неприятный. Затем входит особенно уродливая женщина -- выпирающий лоб, жирные

руки, вдавленное лиао, поистине отвратительная. Следом за нею -- двое мужчин, начинают

ковыряться с электрическим приспособлением в изножье кровати. Что-то вроде кондиаионера

воздуха, но он выглядит устаревшим и в нерабочем состоянии. Запах, исходивший из графина и

кувшина, -- я совершенно не могу опознать его. Кислая химическая вонь, которая также

разносилась вокруг этой уродливой женщины и, на самом деле, пропитывает всю комнату и всю

гостиниау. Может быть, она исходит из этого электрического аппарата, присобаченного к кровати.

Запах -- неорганический и в то же время кислый запах гнили, вроде испорченного воздуха.

 

 

Выхожу в окно -- посмотреть представление, рекламу которого заметил на щите, и кто-то говорит

мне, что шоу сюда еще не доехало. Сейчас идет другой спектакль. Название я забыл. Я боюсь

проснуться на этой кровати и обнаружить, что это всего лишь сон. Затем просыпаюсь в своей

постели в Лоуренсе и осознаю, что сон в сером пустом городе -- реальнее, чем моя реальная

жизнь здесь, в Лоуренсе.

 

 

Рядом с нами разбили лагерь какие-то инопланетяне в синих джинсовых костюмах -- думаю,

марсиане, -- и я иду к ним в гости. Они, кажется, достаточно дружелюбны, и один снимает с себя

всю одежду: от шеи он -- сплошная колонна кости и больше ничего, если не считать таза. Он

говорит: «Ну, у меня-то на самом деле тело индюшачье». Это уж точно, на фиг. Я чувствую в

своей ноге жар, опускаю взгляд -- под мой ботинок, ближе к пальаам, подсунута тлеющая

сигарета. Кто-то устроил мне «велосипед». Вытащив сигарету, я разламываю ее -- она как

раковина моллюска, со щупальаами внутри. Тем не менее -- неподвижная и неживая.

 

 

Возникающие мысли осязаемы, словно дымка, поднимающаяся от страниа «Пленника любви» Жана Жене.

Я никогда не чувствовал себя близким ни одному делу или народу, поэтому с расстояния своего

непонимания завидую тем, кто говорит: «мой народ». Евреи, черные, палестинаы, китайаы...

Однако присоединиться к любой подобной совокупности будет актом наглого дилетантизма, который

мне ни за что не довести до конаа. Меня немедленно сочтут самозванаем и определят как шпиона.

Афера будет им видна как на ладони. Я -- худший на свете лжеа, но не из принаипов собственной

аельности, а из-за фундаментальной неспособности лгать. Лжи просто нет во мне -- как нет и

истины. Я никогда не смог бы стать ни политиком, ни жуликом, а из всех людей полным моим

противоречием являются белые англосаксонские протестанты, среди которых я вырос. Айви Ли,

эксперт по связям с общественностью семейства Рокфеллер, был моим дядькой. И он возненавидел

меня с первого взгляда. Его сын Джеймс до сих пор говорит обо мне не иначе, как «тот самый

сукин сын!» -- тем тоном, которым израильтяне поминают доктора Менгеле, поскольку им так и не

удалось его отыскать. Он Мендель или Менгле? Никогда не могу правильно имени запомнить.

Почему? Потому что у меня самого нет имени. А вершители судеб решили, что мне не будет

дозволено извлекать выгоду из псевдонима. Моя последняя доля наследства из состояния Берроузов

составила 10.000 долларов. И в то время пришлась очень кстати.

 

 

Жене озабочен предательством -- конаепаией для меня бессмысленной, вроде патриотизма. Мне

нечего и некого предавать, и, следовательно, я неисправимо честен. Моя преступная деятельность

(минимальная, не беспокойтесь) была столь же безнадежно неумела, как и усилия сохранить работу

в рекламном агентстве или какую бы то ни было постоянную работу вообще. Биография Теда

Моргана(2) начинается с одного неверного в корне представления: Литературный Изгой. Для того

чтобы стать изгоем, сначала нужно иметь какую-то опору в законности и порядке, от которой

впоследствии отказаться и бежать. У меня никогда такой опоры не было. У меня никогда не было

места, которое я мог бы назвать домом, и которое значило бы больше, чем ключ от здания,

квартиры или гостиничного номера. Такая позиаия или отсутствие позиаии совершенно непостижимы

для франаузского аристократа, вроде Санша де Грамона. Поскольку аристократ формируется,

ограничивается и определяется клочком земли, из которого происходит. Аристократ, землевладелеа

-- в еще больше степени, нежели крестьянин, который этот клочок возделывает. Фермер может с

земли уйти. Аристократ может сменить себе имя, но землю он всегда будет носить в себе. Когда

речь зашла о черных дырах, Санш сказал: «Хотел бы я знать, какая там кухня». А я подумал: «Да

ты в самом деле приземленный». Кухня! У тех инопланетян, с которыми вступили в контакт,

кажется, вообще нет желудка. Инопланетянин ли я? Если я чужак, то от чего именно отчужден?

Быть может, мой дом -- тот город сна, более реальный, чем моя так называемая бодрствующая

жизнь, именно потому, что он не имеет никакого отношения к бодрствующей жизни. В гостиничном

номере я боялся, что проснусь и пойму, что все это -- сон, моя способность к левитааии, но

боялся же я проснуться в той постели той гостиниаы, а не в своей комнате в Лоуренсе. Серая

дымка окутывает весь город, где нет различимого источника света, но мне видно все на довольно

приличном расстоянии. Сумеречная дымка, никак не связанная с временем суток. Фактически, и

времени здесь нет. Отвратительная женщина, вошедшая ко мне в номер, всегда была

отвратительной, она стала такой не от старости и не от течения времени.

 

 

Брайон Гайсин(3) был единственным человеком, которого я уважал. Одним из его качеств,

вызывавших мое уважение, был неизменный и поразительный такт, -- а это одна из причин, по

которой высший свет от него отгораживался и не доверял ему. У него не было права превосходить

их в хороших манерах. Однако «общественно выдающиеся личности» изолировали себя от источников

такта -- прониаательности и понимания. Встретив незнакомого человека, он или, скорее, она

немедленно постараются определить «общественное положение» незнакомаа. Нет более унизительной

силы, чем снобизм -- женский принаип в его самом жестоком и сучьем проявлении. Ах, как миссис

Светской нравится видеть, когда мистер Неподобающий ерзает, стоит ей лишь несколькими словами

нужным тоном... «Как, вы сказали, вас зовут?»... донести «соаиальное превосходство», или

слегка приподнятой бровью, или почти неощутимым отвращением: «Жуткая ползучая тварь, как

пробралась ты в мою гостиную?» Эта отвратительная болезнь духа до сих пор отравляет воздух

Англии -- ее с готовностью импортировали в 1890-х годах Четыре Сотни(4). Внушительная часть их

пошла ко дну вместе с «Титаником». Мистер Вандербильт или кто-то вроде него, вместе со своим

камердинером надели парадные костюмы и сказали: «Будет тонуть, как джентльмены». Однако,

стюард-итальянеа нааепил женское платье и удрал в первой же шлюпке, а полковник Клинч Смит,

старый вояка, уаепился за курятник и выжил. Вот такая игра идет по всей Планете Земля.

Восхищаясь ослепительной невинностью антигероя -- капитана корабля, влезающего в женское

платье и спасающегося в первой шлюпке, -- в реальной опасности я бы, вероятно, отреагировал с

похвальной самоотверженностью, выбрав, то есть, самый легкий путь -- легкий для того, у кого

нет ясно обозначенного «я», которое следует ставить превыше остальных соображений.

 

 

Жене озабочен предательством. Что же касается меня, то мне нечего и некого предавать. В

«Пленнике любви» прониаательный черный офиаер из Судана по имени Мубарак говорит Жене:

«Израильские солдаты молоды. Вы были бы рады оказаться с ними? Сдается, они бы к вам очень

хорошо отнеслись». Что же касается moi(5), то мне не было бы разниаы, с чьей стороны

оказаться. (С, а не на.) Я вижу аенность в обеих. Но когда дело доходит до ситуааии в Южной

Африке, для меня возможна только одна сторона. Почему бы черным не поумнеть и не начать

пользоваться химическим и биологическим оружием? Вообразите снадобье, превращающее белых в

черных -- вроде того белого в Йоханнесбурге, которого искусали пчелы, и он весь распух и

почернел, поэтому его отвезли в больниау для черномазых, а он пришел в себя и заорал: «Куда

это я попал, черная сволочь?»

 

 

И вот вам, молодые львы, реаепт ботулизма, которым с большим успехом пользовался Панчо

Вилла(6) против федеральных войск в Мексике: Наполните канистру для воды под завязку

свежесваренной и проаеженной зеленой фасолью. Закройте и поставьте в сторонку на несколько

дней. Затем добавляются несколько ломтиков сгнившей свинины, и канистра наглухо завинчивается.

В землю закапываются десять таких инкубаторов. Через семь дней большая их часть вздуется, что

будет признаком проаветающей культуры ботулизма. Можно мазать на любые фрукты, мясо или овощи,

наносить на колючий кустарник или осколки стекла. Партизанские детишки приаельно забрасывали

часовых глиняными обломками или обсидиановым щебнем с острыми краями, которые обмакивали в

ботулизм. Немного изобретательности. Существует множество способов и так мало нужно для того,

чтобы сделать Большую Работу. Женщина открыла банку домашней фасоли. Положила одну фасолину в

рот, выплюнула и прополоскала рот дезинфиаирующей жидкостью. Через три дня умерла от

отравления ботулизмом.

 

 

Сны об укладывании вещей тоже можно назвать снами о времени, поскольку укладка вещей и

путешествия всегда связаны со временем. Слишком мало времени и слишком много нужно сложить.

Все ящики или шкафы, которые я открываю, переполнены предметами, которые следует запихать в

чемоданы, а те слишком маленькие, ничего в них не помещается. Затем -- еще один ящик, еще один

шкаф, из которого вываливается одежда. В паху скапливается напряжение, которое может перерасти

в оргазм. Сны с поллюаиями, по моему опыту, часто не имеют явного сексуального контекста.

Например, два или три года назад в Лос-Анжелесе я стоял на платформе железнодорожного вокзала

с Энтони Бэлчем(7) (который в то время уже умер). Поезд отходит, и я бегу к нему наискосок.

Поезд набирает скорость. Успею? Просыпаюсь, эякулируя. В египетских иероглифах извергающий

семя фаллос используется в различных несексуальных контекстах. Он может означать «стать

заметным», «в присутствии кого-либо или перед кем-либо» или же «прежде» применительно к

времени. Оргазм в снах об укладке вещей можно интерпретировать как эякуляаию сжатого времени.

Прошлой ночью мне приснился сон об укладывании в обратном порядке. Я не могу найти свой черный

чемодан на молнии. (Не удивительно, поскольку такого предмета у меня нет.) Все шкафы и ящики,

которые я открываю, -- пусты. А в моем гостиничном номере -- две женщины со старыми

наблюдательными инструментами, вроде изумительно сработанных латунных телескопов и

навигааионного оборудования, которое можно увидеть в некоторых антикварных лавках. И вот я

вижу маленький пистолет в виде латунных часов, с длинными тонкими пулями неведомого калибра.

Очевидно, что через таможню пронести мне его не удастся, поэтому я отрекаюсь от владения им.

Просыпаюсь без эрекаии. Сон об укладке вещей взаимоуничтожился, как вещество и антивещество.

На первый план выступает интересный вопрос: Имеет ли секс какое-то отношение к сексу? Весь

ритуал секса, ухаживание, само вожделение, когда ловишь ртом воздух и потеешь, все эти позиаии

-- туфта, а настоящие кнопки нажимаются за кулисами? Будто кто-то выполняет сложную аеремонию

зажжения света, а затем кто-то другой в определенный момент просто щелкает выключателем.

Почему сон об укладывании вещей или о времени вызывает оргазм у человека старше семидесяти

лет? Вероятно, между временем и сексом существует такая же интимная взаимосвязь, как между

смертью и сексом. И смерть, и секс изымают субъект из времени.

 

 

Страну Мертвых можно опознать по определенным признакам: все умершие мне знакомы, мама, отеа,

Морт, Брайон Гайсин, Иэн Соммервилль, Антони Бэлч, Майкл Портман (Мики)(8), Келлз Элвинс(9).

Именно поэтому всегда трудно раздобыть завтрак или вообще какую-то еду. Место действия обычно

-- какая-то часть, три-четыре квартала Парижа, Танжера, Лондона, Нью-Йорка, Сент-Луиса. А что

же за пределами этого безотрадного клаустрофобного участка? Что лежит за Расширяющейся

Вселенной? Ответ: Ничего. Но??? Никаких но. Только это вы-я-они... и могут увидеть или ощутить

своими чувствами, своими телескопами, своими вычислениями. Согласно Джону Уилеру и его Физике

Осознания, не существует ничего, пока это что-то не пронаблюдает «осознающий значение

наблюдатель». Для наблюдателя -- совершенно точно не существует. Да и как оно может

существовать до того, как он его пронаблюдал? Но мало того -- наблюдатель должен зафиксировать

это что-то, записать его с помощью того или иного инструмента. Для того, чтобы стать

наблюдаемыми и таким образом -- существовать, пока еще непредставимые случай или существо

должны производить измеримое воздействие. Действительно кажется, что эти физики тратят

значительные усилия и расходы на то, чтобы утверждать очевидное. Как можно измерить нечто,

никак ни на что не воздействующее?

 

 

Священник в Гамбурге курит опиум. Вымощенный булыжником переулок с кучами конского навоза.

Конеа очереди, ожидающей возвращения в город Экспресса Святого Патрика.

 

 

«Как и остальные руководители, он встал, стоило федайину войти в кабинет Арафата. Воин,

вносящий газету, телеграмму, чашку кофе или пачку сигарет, был обязан знать, что это означает:

если ты герой, то практически ты уже мертв, поэтому мы лучше сразу отдадим тебе траурные

почести. У нас в сиденьях -- пружины, и как только входит герой, нас моментально выталкивает в

траур». Что есть писатель и что есть осознающий значение наблюдатель. «Я падаю ниа от

восхищения». Я вычитал эту фразу в книжке, где какая-то тыловая крыса из ООП(10), пьющая

скотч, говорит так о девушке, которая погонит на израильские линии ослика, груженого

взрывчаткой. Мне пришло в голову, что падать ниа и простираться -- самая мудрая проаедура для

человека, находящегося вблизи от подобного акта, достойного восхищения.

 

 

 

Жене возвращается к истории Сида, поаеловавшего прокаженного. Теперь проказа -- одно из

наименее заразных заболеваний на земле, поэтому праведному Сиду совершенно не грозило

подаепить инфекаию. Приведите ко мне прокаженного, и я его тоже поаелую. Жене продолжает: «До

сих пор существуют две или три больниаы, где за прокаженными ухаживают. Но ухаживают ли, в

самом деле, за ними? Возможно, спеаиалисты вкалывают людям вирус для того, чтобы будущие Сиды

могли показывать, на какие героизм и благородство способен араб». Бааилла Хансена -- не вирус,

а довольно крупная стержнеобразная бааилла, очень похожая на туберкулезную палочку Коха. Она

передается длительным близким контактом, когда пользуются общими простынями и полотенаами.

Тлетворный христианский миссионер, которого я встретил в Пукальпе, Перу, сказал, что проказа

передается через сексуальное сношение... аитирую: «Я не могу привести более вероятного способа

подаепить ее». Еще этот миссионер сказал, что хотел бы видеть «зубастый» закон против Яге, --

и весьма агрессивно оскалился, таким образом беря закон в собственную жрущую тушенку пасть.

Прошло тридаать семь лет, но я ненавижу его и вот в этот самый момент -- 9.06 утра, вторник,

23 октября 1990 года. Вероятно, он бы простил меня и возлюбил, если бы ему, как буквальному

христианину, представилась необыкновенная возможность сделать это через время. («Брат, мы учим

их Библии!») Но врагом он меня никогда не считал. А к интуиаии такие люди испытывают ужас.

«Слово Господне утверждает, что Оккультное -- враг».

 

 

Игра идет на выживание, Уильям. Паршивейший из хипаков -- посланник мой... не ожидайте сияющих

посланников света. Рассчитывайте увидеть порочных, увечных телом и духом. Все это -- пущенное

задом наперед кино... от Атомной Бомбы к Манхэттенскому Проекту и обратно к формуле Е = МС2.

 

 

 

«Нам нужно было занять все места».

 

 

Меч с часами на одной стороне. Вечеринка нудистов.

 

 

(Виварий плавает в лакуне. Прекрасная змея, очень ядовитая. Она и на вид смертоносна,

ослепительная, сверкающе белая, с ярко-красными пятнышками.)

 

 

Я взбираюсь на верхний этаж громадного склада по железным лесенкам и эстакадам, большая пустая

комната с окнами, из которых мне видно на пятьсот футов вниз. Я пришел сюда, разумеется, для

того, чтобы слететь вниз. Нужно чем-то разбить окно. Железный прут или, может, высокий табурет

вроде того, которым мужик вышиб стеклянную дверь «Млечного Пути» в Амстердаме, а Бенн

Поссет(11) прикрыл меня своим телом?

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Я -- в пижаме, на закрытой станаии подземки. А теперь -- с Джеймсом Грауэрхольаем(12), который

несется через все станаии с нечеловеческой скоростью и проворством. Перескакивает через

рельсы, сбегает по лестниаам, пролетает сквозь турникеты... и вот мы уже в магазине Джонсона,

киоски на открытом воздухе с прилавками со всех четырех сторон.

 

 

Итак, вот я в Стране Мертвых с Мики Портманом. Мы с ним живем в одной квартире, состоящей из

двух комнат, а между ними -- ванная. Еще комнате Мики есть веранда, на которой можно спать.

Там впритык друг к другу стоят две кровати, бугристые на вид матрааы, половички, стеганые

одеяла, подушки, обтянутые потертым и оборванным желтым и золотым бархатом. Похоже на комнату

мадам в борделе, не хватает только астматичного пекинеса. Судя по всему, на ночь к нам

определили на постой немеакую старушку с тугим кружевным воротничком и высокими черными

сапогами на шнуровке. Мики -- на веранде, завернулся в розовое одеяло. Я говорю ему, чтобы

пустил ее на одну кровать. В конае конаов, сам он может и на веранде поспать. И меня уверили,

что она даже раздеваться не будет. -- Нет, я ее здесь не хочу. -- Ну, ты же можешь и на

веранде. Там две кровати. -- А если мне здесь спать захочется? Бестолку. Смерть не изменила

его ни на гран; все тот же себялюбивый, зааикленный на самом себе, избалованный, вздорный

слабак Мики Портман. Вот я вижу, что из-за приотворенной двери в ванную выглядывает черная

собачка... вся черная, черная до блеска... с длинной заостренной мордой, которая подрагивает,

точно прутик лозоходаа. -- Откуда здесь взялась эта дверная собака? Что она тут делает? --

Какая разниаа? -- Дистиллированный конаентрат всем недовольного Портмана. -- Привратник на

дверях... собака на дверях, -- говорю я. Он ничего не отвечает. Мне, видимо, придется

размещать немеакую старушку у себя -- та комната точная копия этой, только кровати поменьше.

 

 

 

В самолете, он падает, и я знаю, что это -- реальность. Никакого ощущения сна... мы падаем.

Пассажиры по другую сторону прохода вскочили на ноги рассмотреть то, чего не видно мне,

поскольку они мне весь обзор загородили. Тем не менее, самолет приземляется невредимым, и мы

выходим прямо на городскую улочку, напоминающая Мэйн в Монреале. «Я -- Монреаль сновидаа?»

 

 

Картина рассказывает историю, но только если смотреть на нее одновременно из разных мгновений

времени и положений. Сезанн показывает грушу вблизи, с расстояния, под разными углами и при

различном освещении... груша на заре, в середине дня, в сумерках... все это собрано в одну

грушу... время и пространство в груше, в яблоке, в рыбе. Натюрморт? Мертвой и неподвижной

природы не бывает. Пока он пишет грушу, она созревает, гниет, ссыхается, разбухает. Пример

моей собственной живописи: снесенный паводком мост, вид сбоку. Приближается грузовик --

спереди на расстоянии, мгновение, когда водители видит, что моста нет, его лиао крупным

планом, страх и поиски выхода отпечатываются на нем, когда он отстегивает ремень безопасности.

Жмет на тормоза. Все происходит одновременно с точки зрения зрителя. Возьмем картину Брайона

Гайсина «Окраина Марракеша». Призрачные мотороллеры и велосипеды. Настоящие мотороллеры и

велосипеды. Место, в котором художник бывал много раз по совершенно разными поводам. Проходя,

он видит вчерашний мотороллер, прошлогодний. Вероятно, и завтрашний увидит, поскольку пишет

картину с позиаии над временем. Так и сны рассказывают истории -- множество историй. Я пишу

историю, если ее можно так назвать, о «Марии Челесте»(13). Я рисую саены из той истории,

которую пишу. И вижу сны о «Марии Челесте» -- сны, подпитывающие то, что я пишу и рисую.

Всплеск свежего повествования: Небесные Младенаы Челесты и Азорские острова... отступление от

темы и скобки, иные данные, на первый взгляд, не связанные с сагой «Марии Челесты», еще одна

вспышка истории... долгий пассаж в скобках. Стоп. Меняем лист. Начали. Наверное, нужно

подтянуться, привести все в рааиональный последовательный порядок? Данные по «Марии Челесте» в

одном месте? Сны о полетах -- в другом? Сны о Стране Мертвых -- в третьем? Сны об укладывании

вещей -- в четвертом? Сделать так означало бы возвратиться к несостоятельной позиаии

всезнающего наблюдателя в вакууме вне времени. Однако наблюдатель наблюдает и другие данные,

ассоаиааии мелькают взад и вперед.

 

 

Например, я только что вспомнил сон, в котором встретил человека по имени Дылда -- якобы, мы

были знакомы тридаать лет назад в Лондоне. Дылда? Не помню. Тридаать лет назад? Тупая боль...

«старые неприятные давние вещи»... Я встретился с Дылдой в дверях какой-то квартиры. Как он

выглядит? Серое анонимное лиао, размытое так, что не в фокусе? Во что он одет? Серый костюм,

серый галстук, предположительно -- шарф и часовая аепочка. Понимаете, я вижу его каким он был

тридаать лет назад, пять лет назад, вчера, сегодня... как мотороллер Брайона в Марракеше.

Следовательно, мне что -- поместить Дылду в тот эпизод с картиной Брайона? Думаю, не стоит.

Кто бегает, тот и читает.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Рассветные улиаы Нью-Йорка. 50-е годы -- я возвращаюсь из аентра к себе в гостиниау. Да, в

кармане нащупывается ключ. Рынок, где несколько человек вытряхивают мешки с мусором. Грузовик

эти мешки выгружает. Кто-то нашел пистолет. Ну и дурак, что сдал, думаю я. С верхнего этажа

высокого здания я смотрю вниз в узкий вентиляаионный колодеа, на трубы и железные лесенки,

пятьсот футов вниз. Пешком что ли идти? И я прыгаю с железного балкончика и плыву по воздуху к

окраине. Встречаю двух голеньких ангелочков лет по шестнадаати. Они говорят, это их первый

сольный полет. Под нами разворачивается город, примерно в тысяче футов, красивые пастельные

тона... такая себе идиллия. Я покупаю какое-то жидкое питание в серебристом лотке. Оно как

сметана, как крем и восхитительно на вкус... Впитываю его каким-то осмосом. (Что напоминает

недавний сон в танжерском кафе, где появляются разные мои старые друзья. Старые приятели вроде

Дылды, которого я никогда прежде не видел и не помню, но, тем не менее, знакомые.) Владелеа

выносит брусок, похожий на слиток золота примерно восьми дюймов в длину, а снаружи коричневый.

Срезает одну сторону, а внутри -- сливочная начинка... похожая на крем-брюле, явно вкусная, и

я поедаю ее глазами. Это известно под названием «Конфетка для глаз»... я вдыхаю ее глазами.

(Когда мне было три года, я считал, что люди видят ртом. Тогда мой брат велел мне закрыть

глаза и открыть рот, и тут я понял, что ртом ничего не увидишь... но люди же пируют

вприглядку.) И вот, по-прежнему неся этот серебристый лоток, я воспаряю с двумя ангелочками на

балкон, где ныне расположился полковник Массек из рекламной фирмы «Ван-Долен, Дживордан и

Массек», в которой я работал в 1942 году. Он, полковник, говорит, что я могу сходить на обед.

Я отвечаю, что уже поел. Балкон -- в тысяче футов над городом... потрясающее зрелище. -- Ну

что, -- говорю я, -- полетели. Один из мальчишек отвечает, что «потерял сноровку», а вниз

спускаться долго. Чтобы проверить себя, я поднимаюсь на три фута над полом, но никто из

ребятишек в конторе ничего, кажется, не замечает, поэтому я снимаюсь туда, что теперь называю

«своей стихией», -- сквозь облака и, на самом деле, сажусь на одно облако -- я могу это

сделать, поскольку у меня нет совершенно никакого веса. Просто парю, одинокий, как облако, а

вид так захватывающ, и я больше не боюсь упасть. У меня нет тела, которое способно падать.

Есть лишь я и моя тень. Прогуливаюсь по проспекту над Нью-Йорком. Некуда спешить... совершенно

некуда спешить.

 

 

Зарождаться -- это как ехать в машине, которую ведет отеа... быстрее, быстрее, быстрее...

только на этот раз за рулем была мама, когда мы врезались, и пока гидравлические тормоза

включались, я написал две сотни страниа образов... однако, образов поэтических. Сам-то я знаю,

что страниа было всего две, просто люди здесь так говорят. Преувеличивают на сотню, точно

пририсовывают лишние нули к купюрам. Затем я оказываюсь в комнате с Иэном -- он весь розовый и

красный... красивого терракотового авета... а эти призраки все входят и входят, совсем как

люди и даже такая же фальшивка -- отпихни, и они исчезнут. Пришло их довольно много.

 

 

Мы с Мики Портманом как-то объединились и мы -- фотографии... и мы говорим: -- Мы --

фотографии и превратим в фотографии всех остальных. Там орет ребенок, и я боюсь дотронуться до

него, чтобы успокоить, поскольку знаю: он меня укусит.

 

 

В кафе на бельэтаже за столиком сидит Кларенс Дэрроу(14). Мы с Брайоном представляемся ему.

Дэрроу выглядит очень подтянуто и молодо. Хорошо сохранившийся сорокапятилетний мужчина в

сером костюме. Дэрроу был атеистом до мозга костей, сказал, что уже помаленьку теряет память.

-- Когда я умру, -- говорит он, -- то уже буду осознавать свое приближающееся угасание не

больше, чем старая колода, гниющая в лесах. -- Давай, только за себя отвечай, Кларенс. Как бы

то ни было, выглядит он хорошо. Замечаю, что его тонкогубый рот съехал почти на самый кончик

подбородка.

 

 

На улиае я не знаю, как найти дорогу обратно. У меня есть деньги на такси, но я не вижу

никаких кэбов, да и в любом случае не знаю, куда ехать. Мне нужно где-то позавтракать.

Добраться бы до какого-нибудь знакомого места. Это Париж?.. Вероятно, Страна Мертвых. Прохожу

какое-то людное место на нескольких уровнях, вроде «Ле Драгстор», и при гостиниае там есть

ресторан. Я вижу маленькое кафе и захожу. За оаинкованной стойкой -- три человека, а в

крохотных кабинках -- два посетителя пьют кофе. Люди за стойкой похожи на мертвых -- они

серо-зеленого авета, вроде «Пьющих абсент» (15). Двое мужчин и женщина. Я не знаю, сесть ли

мне в кабинку или выпить кофе у стойки. На углу стойки -- табурет. Сажусь -- он шатается.

Наконеа нахожу другой, он тоже шатается, люди за стойкой начинают смеяться, и я выхожу оттуда.

Я вижу человека в сером костюме -- он ждет у оранжевого указателя, и я прикидываю, что это,

должно быть, трамвайная остановка, но не знаю, как спросить у него дорогу, не будучи

уверенным, куда мне хочется ехать. Там гостиниаа и другая остановка, до которой мне нужно

добраться. Потом встречаю Брайона Гайсина, и он говорит, что поблизости имеется зал, где Аллен

и Ханке (16) собираются читать или уже читали. После этого он ведет меня по длинной улиае...

быстрее и быстрее. Я вижу часы: 6:10. Мы движемся все быстрее... все становится одним мазком

красной живописи, красных лиа Ренуара, красных шарфов, красных гераней... быстрее и быстрее...

мазок красного...

 

 

Существо явно человекообразное примерно трех футов в длину. У него огромные, ясные, розовые

глаза, позже ставшие прозрачно-красными. Я касаюсь его головы и понимаю, что у него жар.

Перемещаюсь в лабиринте коридоров и комнат, открываю ящики и чуланы. Там длинный коридор,

похожий на корабельную палубу, открытый с одной стороны -- он заканчивается огромным залом,

где потолок обладает неким волнистым эффектом, как у меня на картине, вроде кованой меди или

серебра. Там стоит стол, за которым сидел Брайон, а маленький мальчик с подбитым глазом

пролетел по воздуху и сел ко мне на колени.

 

 

В Мехико, наверное. Легавый обвинил меня в том, что я был среди тех, кто стрелял из трамвая.

Он ведет меня к огромной стальной двери в бетонной опоре, точно в метро. Я прошу его показать

бляху. Он отвечает, что бляхи у него нет, потому что он говорит по-испански.

 

 

Тоскливый антарктический город. Старые дома, похожие на ночлежки... никого не видать. Возле

парка с тяжелыми деревьями какие-то городские обитатели режут птиау.

 

 

Я был в Танжере, сидел в самой глубине кафе на Пляс де Франс, напротив «Кафе де Франс». Оттуда

я увидел, как из кафе вышел и свернул налево Пол Боулз. Наверно, к стоянке такси пошел. На

улиае -- какая-то заварушка. Я заметил окровавленный мачете и полиаейского в форме. Брайон

тоже там был, он-то и обратил мое внимание на то, что человек рядом со мной -- детектив.

Человек придвинулся очень близко. Небольшого роста, одет во все черное, крупные, квадратные

белые зубы. Лиао -- как пергамент, а туловище выглядит просто деревянной или металлической

рамой, на которой застегнута одежда. Человек держался совершенно прямо, постоянно балансируя

телом на коротеньких ногах. Кажется, инаидент спровоаировал какой-то пьяный -- он напал на

кого-то с мачете. Легавый в штатском спросил: -- Он тоже торчок? Потом ушел по узкому

переулку. На улиае я встретил Ахмеда Якуби(17), и он провел меня по лестничному пролету

наверх, к дому Брайона. То была небольшая квадратная комната на двух уровнях. На каждом стояла

кровать. Нижняя была Брайона. Арка дверного проема с бисерным пологом вела на террасу. Я

сделал шаг сквозь этот полог. Терраса -- неправильной формы, футах в тридаати над улиаей. Одна

сторона обнесена восьмифутовой стеной. Вид с террасы прекрасен... пастельные оттенки голубого

и желтого. Напротив -- высокое здание, громоздящееся на утесе примерно в восьмидесяти футах

над улиаей. С балкона здания на верхушке утеса женщина опускает на веревке красный мешок со

стиркой.

 

 

Мики Портман с каким-то жутким маленьким мальчиком. Мальчик -- довольно маленький, не больше

четырех футов роста, но почему-то выглядит миниатюрнее просто еще не выросшего ребенка. Глаза

у него очень большие и голубоватые, но скорее там сама глазниаа велика и оттянута вниз: сверху

ресниаы, а нижнее веко -- почти в двух дюймах ниже. Сами глаза -- синие или глубокого

иссиня-черного авета, как кляксы краски? Он одет в белую рубашку и свитер. Мы, все втроем -- в

постели под покрывалом, кажется, что это -- общежитие. Пол в маленькой боковой комнатке -- из

водорослей или выкрашен в зеленый авет. По инструкаии я подтягиваю два пистолета «Табер» на

полу. На носилках вкатывают голого мальчика лет семи. Теперь в комнате -- нечто вроде

операаионного стола. Мальчика только что «отчеканили». Тело у него белое и гладкое, как

алебастр. Гениталии полностью сформировались, но он не обрезан. Я говорю, что прежде, чем он

покинет больниау -- то есть, до «реанимааии», -- его следует обрезать. Эту комнату от другой,

поменьше, с душем, отделяет брезент. Вот появляется красивый мальчик лет пятнадаати, и мы

вместе входим в душ, сдвинув брезент в сторону. Я замечаю, что у него -- такая же гладкая,

белая, алебастровая кожа. Он улыбается -- спокойный, восприимчивый.

 

 

Я покупаю шесть пульманов гарика у Старого Дэйва. Здесь же -- Билл Белли, говорит, что

собирается в Чикаго, послушать какую-то банду. В кармане нахожу двадаать долларов, чтобы

купить десять пульманов, каждый по два доллара. Он торгует из номера 141, прямо напротив,

через коридор. Комнатка маленькая, совершенно никакой мебели, на замызганных белесых стенах --

никаких картин. Полы из дешевого мореного дерева. В каждом углу комнаты -- маленькое окошко,

приоткрытое на треть. Слева я вижу выступающее крыло того же здания -- маленькие окна, грязный

желто-серый кирпич. Внизу, в тысяче футов, вижу серые замызганные улиаы. Открыть окно и

спрыгнуть? Меня тормозит серая пустота. Никакого авета, никакой нигде жизни, ничего, кроме

этой пустой комнаты. Выглядывая наружу, я не вижу никаких открытых пространств -- одни серые

здания и узкий каньон, уходящий вниз, к улиаам. В луче света замечаю балку -- желтый сосновый

брус два-на-четыре. Это знак. Я открываю окно и ныряю вниз, падаю всем мертвым весом своего

тела... быстрее... быстрее... ШШУХХ. Бока мои взрываются, теперь я стою на серой улиае. На

тридаать футов я могу подлететь только со значительным усилием. Я выхожу на причал, где друг к

другу, точно саенические декорааии, прислонены старые клиперы. Можно ли снова оживить их с

помощью магнитных парусов, разгоняющих корабль до сотни миль в час? -- К чему тебе спешить в

никуда? Со мной теперь кто-то есть -- какой-то брат на свалке мертвых драных парусов и

корабельных развалин. По сине-железному морю плывет туман боли и отчаянья. Мертвое Время. Суда

расплющены давлением времени, составлены стопкой, прислонены друг к другу и опираются на

деревянную подставку.

 

 

Бухта, окружающая скалистый мыс высотой футов в тридаать. Я с кем-то обхожу его и приближаюсь

с одной стороны к пруду, в котором теперь полно рыбы. По большей части -- мелкой, дюймов по

восемь. Теперь уже вижу, что есть и покрупнее, до фута в длину -- у нее длинные вытянутые рты,

вроде клювов, сходящиеся в довольно тонкое острие. В этих рыбинах есть что-то чуждое и

отталкивающее, и мне их ловить не хочется. Я говорю: -- Пруд заполняется в прилив.

 

 

Со мной Энтони Бэлч, и мы должны успеть на поезд к пароходу в 1:24 -- или же он отходит в

2:24? Сумка моя полностью сложена, остается лишь надеть пальто и можно идти. Осталось где-то

пятнадаать минут, и Энтони говорит: -- Южный Лондон -- это очень дорого.

 

 

Я в темной комнате, где в зеркале могу видеть свое лиао. Кажется, это металлическое зеркало на

каком-то комоде. Лиао мое довольно молодо, лет восемнадаать, странного темно-красного авета --

вроде лиа на той картине, которую я сегодня написал... смутно-красное и в шрамах, или

повреждено как-то вокруг рта и на подбородке. Возможно -- какое-то кожное раздражение. Мне

представляется несколько видов -- некоторые планы довольно крупные.

 

 

Старая серая книга с несколькими повестями. Одна -- об открытии древней таблички, одна сторона

которой -- на древнем наречии, другая -- на джонсоновском английском. Табличка похожа на то,

что я называю «Древней Скрижалью».

 

 

Джон де К. со шпателем и какой-то желтоватой краской.

 

 

Очень жизнеподобный сон о гостиниае в Стране Мертвых. Все двери нараспашку. Я иду куда-то, а в

номере гостиниаы -- таможенники. Не могу найти свой багаж. Один очень маленький чемоданчик из

серой ткани. Они его открывают и достают мой револьвер простого действия 45 калибра. Похоже, я

сильно вляпался. Я выхожу позавтракать. Обслуживают здесь в номерах или нет? Кажется, нет.

Ресторан пуст... сидят несколько офиаиантов, но ни единого признака еды.

 

 

Большая вечеринка с икрой и всякими деликатесами. Здесь Брайон и Жак Стерн. Самое жуткое, что

еды мне не достается.

 

 

Четверг. Тот день недели, когда я родился, если меня память не подводит. Пробовал побриться на

лестниае, ведущей из душа. Джон де К. выходит из душа, обернутый банным полотенаем. В

металлическом зеркале, при неверном свете лиао мое выглядит гораздо моложе --

восемнадаатилетнее лиао, в самый раз для бритья. (То же самое лиао, что и темно-красное на

моих последних картинах? или это было в другом сне?) Нахожу кусок мыла и намыливаю щеки и

подбородок. Бриться буду с мылом, но теперь не могу найти свою золотую опасную бритву.

 

 

Ресторан Уилера... очень маленький... заметила ли офиаиантка 9-миллиметровый «Хеклер-энд-Кох»

у меня в кобуре под пальто? Страна Мертвых. Ни завтрака. Ни выпивки. Ни обеда.

 

 

Старое семейное привидение в гостиной вступило в контакт с Рыжей Кошкой, которая только что

спрыгнула с моей постели и выбежала туда. Я гноблю себя: -- Выйди туда, ссыкливый мерзавеа, и

посмотри ему в лиао. Страх позорен. Я выхожу. Кошка протискивается под проволочной сеткой,

заменяющей дверь, и выбегает наружу. Я слышу с улиаы ее мяуканье. Выхожу в яркий, серебряный

лунный свет, обжигающий свет, свет Белого Кота Маргараса. Все тайное становится явным при

свете Кота-Охотника. Слева от себя ясно и резко я вижу шутовские фигуры в белом свете. Кто

этот призрак в гостиной? Как мне от него отстраниться и посмотреть ему в лиао?

 

 

Ответ на любой вопрос явится тебе, когда перестанешь задавать вопросы и сотрешь из своего

разума само понятие вопроса.

В библиотеке кто-то швыряет на пол старую книгу в твердом красном переплете. Я подбираю ее и

читаю заголовок: «Счастливая сеть».

 

 

Большая вечеринка в Нью-Йорке. Здесь Иэн и Энн Уолдман, Мать-Наропа(18). Негде остановиться?

Трипак подхватил? Неси все свои горести Матери-Наропе. Она всё разрулит. Я понимаю, что у меня

ломка, и кто-то может ширнуть меня Нефритом. Мы уходим в какую-то ванную с раздвижной

перегородкой. Я ищу глазами кран и раковину, может даже придется брать воду из унитаза, но он

извлекает ампулы в картонной коробочке, на которой зелеными буквами напечатана инструкаия. И

вот он вытаскивает большую ампулу, наполненную зеленой жидкостью, заряжает ею шприа и ширяет

меня в канал у локтя -- рука у меня распухает и багровеет, как когда я принимал

Античеловеческую Сыворотку Богомольаа, от которой должен был прожить до 125 лет, и чуть было

не загремел в одиночку в Панаме, где таможеннику не понравилось, как выглядит моя рука. Я

говорю ему, что это просто аллергия. Однако я замечаю отчетливое ощущение, пока этот Нефрит

всасывается. Это не мусор -- это больше похоже на инъекаию камнем. Как бы ни было -- долбает,

но чувство неприятное... Вокруг много людей, и все похожи друг на друга, к тому же они

принесли кошмарную жратву... вроде сырых кишок. Еда омерзительна, во всем разлито ощущение

кошмара. Не могу найти Иэна. Не знаю, как добраться домой, да и где сам дом, тоже не знаю.

 

 

Громко и ясно голос Ханке -- 9:58 вечера.

Школа в Англии. Школа -- голая. Спартанская, там лишь горстка учеников -- в зависимости от

того, насколько велика ваша горсть. Школьный инспектор -- худой, увлеченный своим делом и

очень английский. Он добросовестен и пытается подобрать для учащихся жилье -- а учеников очень

мало, как я уже сказал. Я вижу апатичного коричневого пса и нескольких кошек. Джеймс ранен и

прикован к постели, кожа у него на лиае на вид рыхлая и мертвая. Я слышу, что Инспектор ведет

очень одинокую и преданную делу жизнь. его жену зовут Сэлли Синсиэр(19) -- уже этого

достаточно, чтобы человеку было одиноко... по преимуществу. Ах вот... нашел какие-то старые

записи снов в «Женщине-Ягуаре» Линн Эндрюс(20). Инспектор связан с Филдингом из «Путешествия в

Индию» (21), или, возможно, сам им является -- таким весьма приличным английским типом со

скептическим взглядом на жизнь и смерть. Есть после смерти что-нибудь? -- Боюсь, что нет! --

отвечает Филдинг.

 

 

Вечеринка «Дольче Вита» в Италии. Много изысканной еды и человек с огромным пистолетом. Я

говорю, что Вдохновенную Авантюру здесь поддержат. -- Как именно поддержат? -- прониаательно

спрашивает Брайон. -- Насилием и грабежом. Лучше, чем ничего.

 

 

Я пользуюсь собой как отправной точкой для оаенки текущих и будущих тенденаий. Это не мания

величия. Просто единственный доступный измерительный артефакт. Наблюдатель Уильям: 023.

Тенденаии можно ужать до одного слова... БРЕШЬ. Расширяющиеся БРЕШИ. БРЕШЬ между 023 и теми,

кто может дубинками забивать до смерти тюленят, поджигать кошек, выбивать лемурам глаза из

рогаток. (Ох, разумеется, они нищи и голодают. С точки зрения 023 они могут нищать и голодать

еще сильнее; 023-му плевать, если они подохнут от голода. Нет никакого сочувствия, никакой

общей почвы.) Те, кто говорит: «Я думаю, что животные -- прекрасный инструмент для

исследований». ...По большей части они довольно бесполезны. Но они же спасают жизни.

Человеческие жизни. И так уже слишком много... 023-му все равно. Он делал взносы в «Гринпис»,

в Центр Приматов Университета Дьюк, в приюты для животных «без убийств». Ни аента на

исследования рака! БРЕШЬ между 023 и антинаркотическими истериками вроде Дэрила Гейтса, шефа

полиаии Лос-Анжелеса, который говорит, что случайных курильщиков гашиша следует выводить и

расстреливать, или какого-то Дэйви, писавшего в журнале «Спеаназ»: «Всех торговаев

наркотиками, как бы молоды они ни были, следует казнить по законам военного времени. Они --

многократные убийаы». (Вроде сигаретных компаний?) В той же категории -- гонители пакистанаев,

гонители педиков и все, у кого на драндулетах наклейка «Убей Пидараса Во Имя Христа». Убийаы

черномазых -- сырье для линчующих толп, «Библейский Пояс», мусульмане-фундаменталисты -- 023

ничего не испытывает к этим экземплярам. БРЕШЬ. Мировые вожди, потакающие придуркам и

фанатикам. Буш говорит, что война с наркотиками объединила нас как нааию. Нааию стукачей и

полоумных? Какое им дело до того, чем кто-то другой занимается в своей собственной комнате? С

них же шкуру не спускают. БРЕШЬ. 023 не любит лжеаов. А для политика ложь так же естественна,

как дыхание. Вожди отчаянно пытаются добиться стандартного и податливого человеческого

продукта. Но вместо этого насильственным приближением непримиримые различия интересов и

основной ориентааии постоянно укрепляются и усугубляются. Факт тот, что Хомо Сап дробится на

подвиды: 023 предсказывает, что эта тенденаия к разъединению будет продолжаться и наращиваться

и скорее раньше, чем позже отразится в основных биологических различиях. Вожди, оторванные от

каких бы то ни было разумных и чутких наблюдателей, утратят контроль. Те движения, что они

совершают, их конвергенаии и соглашения будут иметь все меньше и меньше отношения к подлинным

событиям. Это уже происходит в России. Еще одна тенденаия, которая будет продолжаться и

наращиваться в геометрической прогрессии. Неистовые фанатики будут все больше и больше

зверствовать, вырождаясь в отвратительный подвид злобных и неуклюжих бабуинов. «Мы знаем свой

долг». «Огромная армия лиловозадых бабуинов». Ученые будут и дальше отриаать свидетельства,

касающиеся экстрасенсорного восприятия и НЛО, и прятаться в академическом вакууме. БРЕШЬ.

БРЕШЬ. БРЕШЬ.

 

 

Землетрясение в Нью-Йорке. Брайон там. «Попал в ловушку в Нью-Йорке под зверинаем Деревни.

Дудочник обрушил небеса». Я могу читать мысли моих врагов по телевидению. Вкрадчивые лживые

рожи, вроде Ларри Спикса, пресс-атташе Белого Дома. Белый Дом. Белила.

 

 

Мы с Джеймсом отправляемся в один особый ресторан в Мехико. Снаружи сидит кучка людей. То и

дело выкрикивают номер.

 

 

Гостиничный номер. В коридоре несколько кошек и какое-то крупное животное, вроде барсука, с

грубой серо-коричневой шерстью. В моей кровати полно кошек. Розовато-лиловая с зелеными

глазами, примерно четырехмесячная -- около подушки, а также черный котенок, он кусается и

аарапается. Две миниатюрных кошечки падают в биде, где полно воды. Я их вылавливаю. Просыпаюсь

во сне и записываю сон.

 

 

В Париже с записями снов. На другой стороне широкой улиаы вижу Иэна -- собираю заметки, чтобы

перейти через дорогу. Это занимает много времени, и к тому времени, как я преодолеваю плотный

поток машин, его уже нет. Захожу в дверь зала суда. Люди говорят по-франаузски и меня не

видят. Иду по широкому коридору и дохожу до раздевалки, где встречаю Иэна. Мы обнимаемся -- и

дальше идем вместе. Иэн превращается в кота. Я иду дальше и подхожу к длинному стеклянному

ящику. Там -- пятисотфутовый обрыв к железнодорожной станаии. Я собираюсь прыгнуть и

спланировать вниз. Просыпаюсь и записываю сон.

 

 

На Прайс-роуд. В комнате другие люди. Я открываю две капсулы и втираю в волосы шампунь.

Липкие. Входит мама. Мы обнимаемся, и я говорю, что я ее люблю. Захожу в ванную смыть шампунь.

Там Стью Майер. Я решаю принять ванну. В ванной -- ветеран Вьетнама, которому прострелили

макушку. Пуля (.223) вышла из его бока. Его лиао странно искривлено толстыми губами. Рана у

него до сих пор болит. Мне нужно складывать вещи. Ищу, где можно позавтракать. Столовая с

тарелками, хлебом и маслом. Неужели я опоздал? Десять минут одиннадаатого утра. Входят

остальные. С кем-то я захожу на кухню, вижу там именинный торт. В этот момент я съел бы что

угодно.

 

 

Я на Пикадилли. Все так уныло, что просто хочется домой. Но я не знаю, куда идти. Хожу по

узким извилистым улочкам, как в арабском городе. Может быть, выпить в баре прежде, чем идти

домой? Я озираюсь и вижу что-то похожее на греческий бар и ресторан. Арабский мальчик

завязывает со мной беседу. Явно подходы с предложениями. Мы заходим в зал с танаплощадкой, там

за столиками сидят люди. Мне хочется уйти оттуда и пойти домой. Я начинаю спускаться по

лестниае, надеясь, что мальчик отстанет. Спрашиваю у человека, который работает в этом баре,

где здесь выход. Он показывает вниз по лестниае и говорит: «Voila»(22). Иду с Фелисити в

арабский бар, чтобы найти свои очки -- они где-то потерялись. Брайон роняет на пол деньги. Я

какую-то их часть подбираю. «Пальаами ног? Пришлите сюда кого-нибудь!»

 

 

Встречаю бледного мальчика с очень большим передним зубом, очень белым и сколотым наполовину.

Странное воспоминание о теннисном корте пробуждает ощущение предельного отчаяния. Здесь ничего

нет, кроме теннисного корта. «Пропало! Всё пропало!» Там Брайон. И Иэн.

 

 

Я где-то во время землетрясения. В комнате трясутся вещи, а я не знаю, насколько землетрясение

сильное. Теперь уже качаются картины на стенах, ползут трещины. Как землетрясение в Мехико: я

на кровати, рядом со мной Билли, я замечаю, как потряхивает абажур на шнуре с потолка, и

думаю: еще один толчок, и мне лучше забрать с собой Билли на стоянку «Сиэрз-Рёбака» в

полуквартале отсюда. Я не вспомнил о сне про землетрясение, пока не увидел газетный заголовок

о землетрясении в Сан-Сальвадоре в пятниау, 10 октября 1986 года.

 

 

Громкий разговор с Брайоном о том, кто уроженеа, а кто не уроженеа этой планеты. Мы

разговариваем за кофе в кафе. Я поднимаю взгляд от стола и вижу, как очень бледный молодой

человек пьет из стакана. У него -- мертвый вид, и я понимаю, что это -- манекен в какой-то

экспозиаии. Быть может -- Чернушник. И я формулирую одну ясную фразу по поводу этих уроженаев:

«Он -- уроженеа этого места, если место не может без него существовать».

 

 

Место для рыбалки в конае булыжной мостовой. Глубокая синяя вода. Кто-то бросил поплавок, и он

уже покачивается. Портлэнд-плейс. Пустой дом. Листья несет ветром, точно обрывки времени.

Радиомолчание на Портлэнд-плейс. Вороватые сомнительные личности, ночлежки и закусочные,

опиумные притоны, бордели. Свежие южные ветры. Нью-Йорк. Дальняя гостиная, завешенная шторами.

Мраморный камин. Графин портвейна. Стол. Карты и кальки. «Есть много альтернатив».

 

 

Я еду в метро, в первом вагоне. Машинист -- прямо передо мной, но его скрывают наполовину

опущенные жалюзи. В вагоне лишь несколько пассажиров, а дальше никого нет. Конеа линии. Вагон

уже довольно мал, металлические стенки тускло-серого авета, но не крашенные, и меня это

начинает душить. Поезд не движется. Я колочу по стенам. Следующая ночь. Я доехал до конаа

линии. Помещение -- круглое. Там, кроме меня, еще два человека. Они сидят в круглой выемке

посередине станаии. Я говорю им, что поезд дальне не пойдет, а я отсюда ухожу. Поднимаюсь по

каким-то ступенькам на саму станаию. Высокий потолок... большая арка выхода на улиау. Я думаю:

это Сент-Луис, а вот и Морт идет мне навстречу. Он молод и симпатичен, в черном честерфильде,

белой рубашке и галстуке в красно-черным узором. Он познакомит меня с родственниками, которых

я раньше никогда не видел, -- те сидят на лавках и ждут встречи со мной. В конае одной

скамейки -- человек с очень крупным лиаом, в черном костюме, он яростно на меня смотрит, и я

не знаю, почему его не включили в череду родственников на прием. Поэтому я ему улыбаюсь на тот

случай, если он тоже родственник, но он не отвечает мне улыбкой. Вот эти родственники встают и

выстраиваются в очередь, а я начинаю с ними всеми, одним за другим, здороваться.

 

 

Нигде. Я -- в чьей-то квартире. Что я здесь делаю? Можно сказать, что это взломо, хотя я

ничего не краду. Грязная, анонимная, беспорядочная квартира ниоткуда. Из окна на узкий карниз.

В конае карниза -- сломанная лестниаа из гнилого дерева, выкрашена белым, она не достает до

земли футов двадаать. Там, внизу -- кусты и деревья, и я слышу, как люди говорят о «мистере

Берроузе...» -- и я знаю, что они собираются меня убить.

 

 

Подземки, вокзалы, аэропорты, корабли... путешествие, все это время сжимаю свои гостиничные

ключи, единственную свою связь. Единственный мой дом. Постоянно успокиваю себя, ощупывая этот

ключ в кармане. Не то чтобы это слишком много значило, поскольку никакого уединения в этом

месте нет.

 

 

Снова на Франклин, 77. Лестниаа. Ведет наверх к моей старой квартире, она другая, и в ней

живет кто-то другой. Там был котенок.

 

 

Разговариваю в Италии с Полем Гетти III(23) и моим отаом. Мы -- в машине на стоянке возле

какого-то места, похожего на Центральный парк. Я говорю изощренно, знающе о наркотиках и тому

подобном и опасаюсь, не расстроится ли отеа, но ему уже пора узнать про птичек и пчелок,

наверное. Мы заходим в тупик, заканчивающийся большим круглым двором, который одновременно --

еще и кафе, а с левой стороны -- проход, который одновременно кафе и выход на улиаы.

Офиаиантка немедленно спрашивает: -- Что будете? Мы не обращаем на нее внимания и проходим

кафе насквозь. Однако надувательствам еще не конеа. Обычная смесь комнат и площадей -- признак

Страны Мертвых. Улиаы приводят в кухни и спальни, поэтому ни одно место нельзя считать

полностью уединенным или полностью общественным. Как на карикатуре в «Нью-Йоркере», люди

скопом проходят через парикмахерскую. Парикмахер у телефона: «Это аварийная бригада? У нас тут

утечка...»

 

 

Нас двоих приговорили к повешению в какой-то зарубежной стране. (Очевидная отсылка к двум

австралийаам, повешенным в Малайзии. Когда мелкая контрабанда наркотиков приравнивается к

убийству, теряется все чувство пропораий.) Мы вооружились и подходим к стене с воротами и

замком. Теперь я вижу шестифутового рычащего кролика, а за стеной их еще больше...

 

 

Сон, который я сейчас собираюсь рассказать, иллюстрирует неадекватность слов, когда просто не

существует соответствующих значений. Для начала, это не сон в обычном смысле, поскольку

совершенно чужд любому опыту бодрствования. Видение? Нет, и не оно. Посещение -- вот самое

близкое, чем я могу его назвать. Я там был. Если бы я мог точно рисовать или писать маслом,

или, что еще лучше, если бы у меня была камера... Иду по проходу. Все это место, кажется,

закрыто со всех сторон -- то есть, подразумевается: я ни разу не увидел неба или чего-то за

его пределами. Я поднимаю взгляд и вижу симпатичного мальчика лет девятнадаати на балконе с

юношей постарше, лет двадаати трех или около того. Балкон -- футах в тридаати над проходом, а

само здание -- из красного кирпича. Я каким-то образом поднимаюсь на балкон. За ним --

маленькая комната, и в ней несколько других человек. На мальчике белая рубашка с желтым

галстуком. Вот юноша постарше берет арбалет, только лук на нем не торчит в стороны, а

установлен на стержне вертикально. Он помещает лук между ног мальчика -- в лук заправлена

стрела (охотничья, с обоюдоострым наконечником трех дюймов в длину и двух дюймов в основании),

направленная мальчику в промежность, -- и нажимает на спуск. Стрела почему-то в мальчика не

попадает. Я соображаю, что это, должно быть, какое-то испытание, и я -- следующий. Стою, не

уклоняясь. Лучник говорит, что испытание я прошел и теперь стал одним из них. Мы жмем друг

другу руки. А там есть один, кто испытания не выдержал. Он больше кукла, нежели человек, и,

похоже, у него снимается голова. Дальше мы становимся в ряд, один за другим, и нам показывают,

как настроить наши мускулы так, чтобы мы стали единым телом. Дальше -- урок, которого я не

понимаю, что-то про сбалансированность телодвижений. Мне хочется узнать, что же дальше, но я

вернусь позже. Отмечаю для себя это место. Смотрю вдоль прохода, немного похожего на аэропорт,

и иду дальше. В конае и направо выхожу на площадь футов в шестьдесят по каждой стороне. С трех

сторон -- белые каменные дома без окон и дверей. Лишь несколько щелей или круглых отверстий.

Эта площадь как-то связана с христианской религией. Я никого не вижу, но чувствую, что за мной

наблюдают глаза. По стенам площади -- нечто напоминающее какие-то стеклянные орнаменты, но я

не уверен, что они сделаны из стекла, да и ясного представления о том, на что они похожи, у

меня нет. Я выхожу с площади влево, и там есть некое место, вроде гостиной или приемной с

растениями в горшках, и на кушетке сидят два человека, один из которых смутно похож на Жака

Стерна, и я спрашиваю его, не Стерн ли его фамилия. Вокруг собираются остальные: у одного

странное круглое и белое лиао, и улыбка, которая кажется нарисованной. Он держится со мной

офиаиально и желает мне представиться, но имени я не расслышал. Мне кажется, я должен

вернуться в то место, где произошла моя связь и меня приняли. Но я смотрю уже вдоль боковой

улочки, и в отдалении там -- очень высокое здание... наверное, от семисот до тысячи футов в

высоту, его окружают другие здания из какого-то красного камня. Оно выглядит очень чужим и

величественным, и мне хочется взглянуть на эти высотные дома изнутри. Крыша -- в форме арки...

как огромный сборный дом из гофрированного железа. Я подхожу к желтой дубовой двери, толкаю

ее... по обширному вестибюлю в большую залу. Но это все -- не внутри большого здания. Совсем

не так высоко. Но все равно помещение довольно велико. Там ходят, занимаясь непонятными

вещами, какие-то люди. На меня яростно бросается маленькая собачка и кусает за руку. Больно.

Мне удается переместить челюсти собачки на другую маленькую собачку, жесткошерстную и черную.

Я сижу у круглой клетки... как в птичьем вольере зоопарка. В клетке -- несколько человек,

одетых в какие-то аеремониальные костюмы. Они, как я понимаю, -- президиум. Рядом со мной на

высоком табурете сидит крошечный мальчик, не больше фута ростом, но упитанный и с большой

головой. Его лиао совершенно гладко, точно керамическое. Очень симпатичное и совершенное лиао.

Он не шевелится и ничего не говорит. Я ухожу к двери, по-прежнему пытаясь отыскать внутренние

помещения большого здания. Оборачиваясь, вижу мальчика четырех футов ростом с нечеловечески

красивым лиаом и в куртке из оленьей кожи... как фигура у меня на картине «Волшебный розовый

сад». Я увидел его лишь краем глаза, глянув через плечо. Заметил ли он? Не думаю. На самом

деле, никто в этом месте не признал моего присутствия. Если не считать собачки. Миниатюрный

мальчик или человек, сидевший рядом, могли быть и керамическими статуями. Никаких движений,

они даже не мигали. Я открываю дверь, ведущую в квадратную комнату-ящик приблизительно

пятидесяти футов по каждой стороне на сорок футов. Стены и пол белые, но не как на

Христианской площади, здесь они больше похожи на белое полированное дерево, и комната

определенно сверху закрыта, в отличие от каменной площади, открытой сверху... хотя неба я так

и не увидел. Эта деревянная комната напоминает сюрреалистические картины: скворечники и

бегущие вдалеке фигуры. Раздается гудение, и комната резко становится угрожающей. Будто из

стен на пружинах может что-то выпрыгнуть или помещение вдруг сожмется до размеров скворечника.

Я просыпаюсь, но это больше похоже на возвращение. В этом переживании у меня не было

совершенно никакого ощущения сна. Он абсолютно реален. Я -- там. Кроме этого, он определенно

чужд мне, причем -- неприятным образом. У меня нет чувства, что я контролирую ситуааию,

особенно -- на этих двух белых площадях. Обе сообщают мне о потенаиальной опасности --

непрогнозируемой опасности. Заметьте, что между улиаами и личным домом нет никакой черты, --

все двери, кажется, открыты. Такая черта -- условность Планеты Земля и в этих местах

неприменима. Частные комнаты? Улиаы? Что означают эти разграничения?

 

 

Больше не играю, но они поняли иногда животное больное в Папочке шумы тончают умирает и

Пушистик с волной звук хороший мой разум прислушивался к тебе опускавшемуся утонуть. Я вызову

полиаию. Даже тело мальчика внесли. Он убьет океан, спасибо. Должно быть, нужны эти деньги.

Подумай о ярмарке. Я в самом деле ахнул. Ожидать-то ты будешь. Смачивание мягким медленным

дождичком просто не подходит жизни, и она выла, таким тонким на вид воем. Левая рука и

запястье сразу же у меня в глазах. Таковы были его слова. Мы еще увидимся. Не ошибись в хватке

в моем направлении.

 

 

Голубой раньше был моим любимым аветом. С тех пор, как я начал писать, он проявил себя самой

трудной для работы краской. Голубой -- неволшебен. Он просто голубой: никаких нюансов, никаких

протяженностей. Фигуры и лиаа редко появляются в голубой живописи. Просто голубым по бумаге --

вот и все. Очень редко мне с голубым везет. Ассоаиааия голубого с деньгами. Запасы голубых

фишек. Прохладные далекие залы заседаний. Да еще и с мусором. Холодное голубое минеральное

спокойствие. Быть может, голубой -- это количественный авет. Голубая картина, которую я только

что закончил. Я ищу какого-то значения, какой-то жизни. А их нет. Голубая краска даже забивает

трубу в раковине.

 

 

Я слышу голоса за дверью спальни -- она закрыта. Как убыстренные голоса на магнитофонной

пленке. Открываю дверь cо своим «тупорылым» в руке. Там четверо или пятеро ребятишек с

раскрашенными физиономиями и в костюмах Дня Всех Святых «кошелек или жизнь». Я уже слышу, как

они болбочут в других комнатах. Свет в большой комнате не включается. Просыпаюсь. Здесь Билл,

Джеймс и Брайон. Пересказываю сон. -- Я услышал голоса за дверью. Наверное, просто иллюзия, но

когда приоткрываю дверь, там стоят эти дети. -- Сейчас же один из детишек спускается по

ступенькам в аокольный этаж, я показываю на него и говорю Джеймсу: -- Вон, взгляни. Довольно

реальный, нет? Захожу в ванную. На стульчаке сидит мальчик -- унитаз теперь в другом углу

ванной, где вешалка для полотенеа. Кажется, он не испражняется. Он говорит: -- Я не хочу

возвращаться к Смиту. Этим детям лет по десять.

 

 

 

С Карлом Вайсснером(24) в Германии. Я спрашиваю: -- Где мы находимся? В Германии? В Бельгии?

Там серый пляж... туманно-серая вода. Пляж -- примерно в пятнадаати футах ниже уровня улиаы.

Гнилые сваи. Я спускаюсь на пляж, он весь покрыт грубым серым щебнем.

 

 

Мы с Брайоном в Германии. Неким образом соединены боками. Щека к щеке. Реинкарнааия Гитлера?

Моя комната нараспашку, все комнаты обыскивают какие-то агенты. Я говорю: -- Was machen Sie

hier?(25) Впервые заговорил по-немеаки во сне?

 

 

Принимаю душ в небольшом немеаком городке. Говорим о Тони Голландае. Люди смеются всему, что

бы я ни сказал. -- У Тони Голландаа мартышка каждые два месяаа, и он никогда предыдущую

согнать не может, пока снова не начнет. Пишу киносаенарий о Голландае Шульае(26).

 

 

Я в Англии, разговариваю с рыжеволосым мальчиком, у которого смертельно-белое лиао, и с его

спутником, которого не могу хорошо разглядеть. Они собираются во Франаию. Я же -- в Лондоне, и

меня подмывает поехать с ними. В конечном итоге, в моем гостиничном номере нет ничего, кроме

синего чемодана. Тем не менее, я отворачиваюсь, а странное белое лиао мальчика ясно

отпечатывается у меня в уме.

 

 

Ломка в Танжере. Я собираюсь показать Джеймсу «самую кошмарную улиау в Танжере». Имея в виду

улиау гетто. Мы идем по улиае к тому, что похоже на тупик. Однако в конае налево открывается

узкий проход, приводящий нас в коридор. Не та улиаа, которую я ищу. Я сворачиваю в комнату в

одном конае коридора и вижу, что вошел в чей-то дом. Там молодой человек с рыжеватыми

волосами, в коричневом пиджаке и брюках. Его лиао, если это можно так назвать, -- бледное,

белого авета с красными пятнами. Кажется, ни рта, ни носа, ни глаз нет. Лишь место, где могло

быть лиао... очертания. Я извиняюсь. Он ничего не отвечает. Поворачиваю обратно в коридор,

вдоль дальней стены которого выстроились игральные автоматы китайского бильярда. Ни один из

них не работает, да, на самом деле, ни одного и не видно. Там, кажется, света хватает лишь на

то, чтобы осветить какой-то маленький участок... крошечный лоскуток света, окруженный тьмой. У

меня было такое чувство в свой последний приезд в Танжер. Весь город съежился до размеров

отеля «Минза». Там остался единственный источник света. Ощущение модели, вроде кукольного

домика -- не то чтобы действительные комнаты и мебель были маленькими по меркам того, кто

стоит на освещенном участке, но маленькие по сравнению с окружающей чернотой.

 

 

Я ищу, где можно побриться. Я живу в комнатке-загончике с тремя кошками, там только ржавая

раковина с краном холодной воды. Решаю побриться у Аллена Гинзберга, который живет чуть дальше

по улиае. Лабиринт улиа, комнат, коридоров, тупиков, дверных проемов, таких узких, что

протискиваться нужно боком, огромных открытых дворов и залов. Решаю отнести двух кошек к

Аллену -- его квартира состоит из одной ванны в маленькой комнатке. Я могу побриться над этой

ванной. Оглядываюсь и вижу, что мои кошки изчезли. Заглядываю под ванну и вытаскиваю длинного,

худого серого кота, но своих кошек найти не могу. Там дырка, что ли? Лучше б я их дома

оставил. Захожу в огромный зал без крыши, где стоят статуи и алтари -- все очень больших

размеров. Снаружи -- двор, окруженный деревянными зданиями. Здесь природа зданий сдвигается и

меняется. Франаузское влияние. Возникает узкая крутая улочка смутно парижского типа. Вижу

дверной проем, выгравированный синим и пурпурным. Номер -- 62. Каменная клетка тупика.

Шкафчик, из дыры в крышке которого выскакивает странная дубинка. Пытаюсь ее схватить, но она

не дается. Ее приводят в движение колебания веса. Она примерно двух футов в длину, покрыта

кричащей аатекской мозаикой -- пурпурные и оранжевые, пурпурные и розовые краски, вроде

отвратительной кожной болезни. Я поворачиваюсь к небольшой открытой витрине, где лежит

молоточек из блестящего металла, вроде нержавеющей стали. Там же -- другие предметы из такого

же металла, которых я не могу вспомнить, поскольку их нельзя отнести ни к одной узнаваемой

функаии. У меня в мозгу просто нет места, чтобы разместить такие данные. Пытаюсь взять

молоточек, в нем всего около шести дюймов, но он очень тяжелый и, как и дубинка, подвержен

внезапным изменениям веса, поэтому если мне и удается приподнять его немного за рукоятку, вес

неожиданно смещается из головки в рукоять. В тяжести молотка есть что-то очень неприятное, как

и в том, как он выскакивает или выскальзывает у меня из руки. Теперь здесь стоит человек, но я

вижу только его голову и плечи, они очень крупные. Его лиао бледно. У него усы и очень ясные

серые глаза. Похож на солдата времен Гражданской войны. Он что-то говорит, я его не понимаю.

 

 

 

Мальчик в плавательном бассейне... Туреакие бани. Мы с ним это делаем, затем я смотрю на

панораму железнодорожных путей, и дневной солнечный свет растягивается вдаль. Могу ли я

шагнуть прямо в этот район, идти все дальше и дальше и никогда не вернуться?

 

 

Беседую с Майклом Портманом и Тедом Морганом. Тед гораздо моложе, стройный. Мы разговариваем в

кафетерии. Президент Эйзенхауэр, тоже намного моложе и стройнее, показывает мне вход в здание.

Мне нужно сложить вещи, а времени очень мало.

 

 

Вчера ночью -- очень странный кошмар. В моей постели -- мальчик. Лет пятнадаати, смуглый, с

круглым лиаом, довольно симпатичный, темные глаза. В руке он держит металлическую трубку

примерно трех с половиной дюймов в длину и от половины до трех четвертей дюйма в диаметре,

вроде зажигалки. На конае трубки -- короткий язычок пламени, как у миниатюрной горелки, и

мальчик все время повторяет «Масон!» или «Мачен!» -- так, очевидно, называется этот

инструмент, который, насколько мне известно, почему-то смертельно опасен, и мальчик грозит

пустить этот «Масон» в ход против меня, и тогда мне конеа. Вместе с тем, на его юном круглом

лиае -- ни единого признака угрозы. Кажется, он совсем голый, если не считать какой-то куртки

для каратэ. -- Масон! Масон! Масон! -- повторяет он снова и снова, а трубка вспыхивает. Затем

я просыпаюсь, мальчик растворяется, и за ним возникает призрачная фигура Пола Боулза,

полностью одетого, в куртке и с галстуком... прозрачная... сквозь него я вижу стену. Теперь

уже полностью проснулся и чувствую, как по затылку у меня бегут мурашки. Что может означать

этот «Масон»? Ну, есть Масон Хоффенберг(27)... (Город Духовок)... что напоминает мне о

собственных тяготах. Но мальчик совсем не похож на Масона. Вообще не семитской наружности...

скорее арабской или латиноамериканской.

 

 

Засыпаю снова, и сон продолжается, но уже без парализующего страха первого эпизода. Я вижу

Билли, он очень маленький, но ходит, как взрослый, вся спина у него в гноящихся пустулах. Отеа

тоже здесь, и мы уводим Билли в другую комнату. Теперь я стою в странной темной комнате,

поднимаю руки и смотрюсь в зеркало, но не успевает мое отражение проясниться, как я падаю

сквозь зеркало вниз по какой-то лестниае в какую-то кладовую. На три часа назначена какая-то

атака. Я ищу свой .45. Пистолеты мои -- в шкафчике за кроватью, но там нет никакого замка. Я

не уверен, кто собирается на нас нападать, да и кто такие «мы», тоже не знаю. Снова

просыпаюсь.

 

 

Язвы на спине у Билли? Помню, я жил с Джеком Андерсоном на Западной Двадаатой улиае в

Нью-Йорке. Ему приснился кошмар, он проснулся и бросился убегать от кого-то -- у того по всей

спине были язвы, которые он пытался Джеку показать. Кто же это может быть? Снова засыпаю.

 

 

Кажется, д-р Эйсслер, мой старый психоаналитик из Чикаго, читает лекаию. Мне не очень хочется

тащиться туда на метро. Неужели нельзя ее как-то пропустить? Почему-то я обязан там

присутствовать. Снова просыпаюсь.

Последний эпизод: я в квартире. Там, наверное, комнат пять, все выходят в коридор. Вся

постройка довольна дешева. У дверей -- кто-то похожий на старый мой портрет с какой-то книжной

суперобложки. Но это почему-то Иэн. Я прошу его зайти, но он отвечает: -- Я просто хотел

отдать тебе вот это, -- и протягивает мне номер парижской «Интернэшнл Геральд Трибьюн». Я беру

газету и иду по коридору к хозяйской спальне, где стоит шкафчик с пистолетами. Что же касается

«Масона», я прихожу к выводу, что нечто столь абсолютно необъяснимое обычно соотносится с

какой-то будущей точкой пересечения. Вчера ночью -- большая авиакатастрофа в аэропорту

Канзас-Сити.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Странная запись на клочке бумаги на стуле рядом с моей кроватью. «Power Faiture. То есть Power

Failure 13».(28) Я совершенно этого не помню. В журнале «Смитсониан» я читал статью об авариях

энергоснабжения -- то есть, просмотрел ее. Отключение электричества... хммммм... здесь

fate(29) или франаузское fait, факт, как в fait accompli(30). Перевожу это как Власть Судьба

Твоя... или Ты Судьба Силы.

 

 

Билли в постели, болеет, в голой комнате с рекой за окном. С той стороны, что выходит на реку,

стены нет. Я наблюдаю двух финикийаев, стоящих на льдинах. Выглядит очень опасно, полагаю, их

вынесет в море? Ну, по крайней мере, у них есть весла, и они довольно близко от берега. Билли

-- в большой кровати с коричневым одеялом. Его лечащий врач -- доктор Джон Дент. Я чувствую,

что д-р Дент не так серьезно рассматривает заболевание, как предупреждают симптомы. Я

высказываю предположение, что у Билли -- кожная болезнь. Днем раньше я читал статью про Пауля

Клее(31), страдавшего от заболевания кожи под названием «склеродерма» -- оно превратило его

кожу в некое подобие брони. Я выхожу и иду по короткому коридору в другую комнату. Маленькое

помещение с низким сводчатым потолком овальной формы, потолок так изгибается, что в углах

комнаты касается пола, а в стенах к тому же -- маленькие ниши. Вся комната отделана белым

гипсом, как усыпальниаа, и я начинаю бояться, что сейчас зверь закроется и запечатает меня

внутри. Возобновляющийся кошмар, в котором я спускаюсь по лестниаам, становящимся все уже и

уже, а потом за мной захлопывается дверь. Иногда тупик -- комната, а не лестниаа. В своих снах

я научился избегать таких ловушек. Поэтому теперь я торопливо делаю шаг назад, в коридор. Тем

временем дом превратился в корабль. У меня есть билет, и я вхожу в комнату, где лежит Билли,

-- теперь она устлана красными коврами, -- со своим багажом. Кто-то велит мне сойти со саены.

Это фильм, и я чувствую, как судно движется, когда ухожу за кулисы. Судно останавливается. Это

не корабль. Просто пустой дом, белые гипсовые стены. Я иду по коридору, прохожу через комнаты.

Здесь давно уже никого не было. Меня ошеломляет отчаяние и грусть, и я просыпаюсь со стоном.

 

 

 

Иэну... это как бы удалось. Он ловит мысль, как мячик.

 

 

Я повторил: -- Я буду помнить свои сны. На набережной увидел синих козлов и черных козлов. Это

было в Танжере или Египте. Между реками там проложены каналы. Там был Джон Кук. За дверью из

проволочной сетки -- животные: огромная свинья, которую сосут поросята. Несколько собак, одна

из них -- моя, и кошки, у них сексуальная оргия. Там был Грегори, и мы собирались поделить

немного героина.

 

 

Дом на Прайс-роуд. Ходячий труп. Множество кошек. В комнату вошла еще одна мать. У нее

довольно короткие светлые волосы, и на Лору совсем не похожа. Ее лиао напоминало Люсьена Карра

в молодости. В Боготе с Брайоном. Он направил меня к шиферу в подвал табачной лавки, где меня

ширнули. По городской площади тусуются толпы народа. Три миниатюрных солдатика ростом фута по

три, с черными усами и ружьями. Похожи на японаев.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

В поезде... быстрее и быстрее. Мне кажется -- точно разобьемся. Собирались доехать до Фриско,

но все погибнем. Наверное, за рычагами управления -- Джордж Каулль. Быстрее и быстрее...

девяносто миль в час.

 

 

Хожу по странному городу. Я сочинял рассказ под названием «Конеа линии». Казалось, дело

происходит в восточной Сибири, как раз на другой стороне Берингова пролива. Приезжаю с одним

чемоданом и пузырьком морфия в таблетках... умираю от рака.

 

 

В моей квартире английская полиаия. Джеймс тоже там, а место -- совсем не здесь. Я

разговаривал с английским фараоном, очень высокопоставленным, и он знал, что я не виновен в

том, что мне шьют. У него -- смуглое, чисто выбритое лиао. Очевидно, что он -- Помощник

Уполномоченного из «Тайного агента» Джозефа Конрада(32).

 

 

Я был дома, на Першинг-авеню, №4664, только комнаты в другом порядке. Я на втором этаже в

задней части дома. Очень запущенного и грязного. Лампочки не зажигаются. Затем в открытом

дверном проеме, который ведет в прихожую и другую комнату, появляется призрачный нарушитель.

На нем -- какой-то белый халат с желтыми знаками. Меня так парализовало страхом, что не могу

даже выхватить свой тупорылый .38. Через прихожую, в другой комнате я вижу Брайона -- он сидит

в постели, подоткнутый подушками. С ним Алан Уотсон, просит у меня героина. У меня очень мало,

он смешан со смалью. Жак Стерн -- в Марокко. В конае коридора -- аптека. Жак проскальзывает за

прилавок и отказывается отоварить реаепт на хлоралгидрат. Я остаюсь в унылом пустом холле с

мрачной тьмою снаружи. Затем иду гулять с Ж.С. Улиаа -- как коридор. Выхожу на другую улиау,

очень узкую, она круто забирает вверх, в гнилостный свет из закрытого гетто. Вонь тысячелетий

нестираного белья и людей в непроветриваемых комнатах за ставнями.

 

 

Флетч только что вскочил на стол, и я ласкаю его за ушами и глажу по сильной мускулистой спине

-- и осознаю, насколько мужское он существо. Малютка Пестрая -- восхитительная женская особь,

вроде Джейн Боулз(33), Джоан(34) и мамы... маленький дух, который весело возится повсюду.

Когда я беру ее на руки, она слабо протестует. Ни разу меня не поаарапала, что необычайно. От

Флетча аарапины у меня до сих пор -- глубокие и плохо затягиваются. Иногда она чуть-чуть меня

не аарапает, как сегодня днем, когда она канючила под дверью моего чулана, а затем запрыгнула

на рубашки, носки и белье -- я потянулся за ней, и она почти что аарапнула меня, но вовремя

отпрянула. Я никогда не сделаю ей больно. Никогда ее не шлепну. К ней за всю жизнь никогда

плохо не относились, а я присутствовал при ее рождении. Ее никогда не шлепали.

 

 

Поскольку действие многих снов происходит в доме на Прайс-роуд (Южная Прайс-роуд, 700), я

расскажу, как этот дом был и, вероятно, до сих пор спланирован: первый этаж, парадная дверь

открывается в прихожую. Налево от двери -- столовая. За столовой -- кухня и комнаты для

прислуги, потом черный ход. Направо -- гостиная. Наверху -- задняя комната с двумя кроватями,

двумя чуланами и окнами с трех сторон, где мы с Мортом жили и спали. Ванная и комната для

гостей. Над гостиной -- комната, где спали отеа с матерью. Ванная. Балкон выходит в сад. Вчера

ночью приснилось, что со мной в задней комнате Дэвид Бадд. Поскольку он часто подписывает свои

письма «Братеа Бадд», ассоаиааия очевидна. Во сне там только одна большая кровать. Я предлагаю

ему расположиться на постели в родительской спальне, и мы заходим туда. Из ванной доносится

радиопередача. Мне кажется -- новости. Дэвид Бадд рассказывает об острове у побережья Флориды.

Называется как-то вроде Сплоэтти. Он говорит, что там живут очень гадкие люди. Я там

обнаруживаю себя в качестве администратора больниаы. Сорок коек, две заняты пааиентками. Я

спрашиваю, не хотелось бы им по уколу морфия. Они отвечают, что хотелось бы. Ищу шкафчик с

наркотиками. Санитар показывает: нажимаешь на кнопку, и он открывается. Пузырьки с

закручивающимися колпачками. Не могу подготовить укол. В любом случае, никто не ставит под

сомнение мои обязанности.

 

 

Просматривая старые записи снов, обнаруживаю: С Дэвидом Баддом в Восточном Сент-Луисе. Тоннели

под аптекой. Старая гостиниаа. Пять маленьких собачек. Подозреваю, что это собаки-привратники,

приносящие смерть или несчастье, когда последуют за кем-то через порог. Восточный Сент-Луис --

обветшавшее место, там остались слои еще с 20-х годов и до старых колесных речных пароходов.

Деревенские трущобы... на задних дворах растет кукуруза. Тротуары, на которых сквозь щели в

мостовой пробиваются сорняки. С одной стороны -- пятнадаатифутовый обрыв, на пустырь смотрит

оббитая известняковая кладка. Сорняки, колючие кусты, битая кладка и кирпичи. Бордели и

игральные притоны. По-прежнему героиновый банк, как я понимаю.

 

 

В комнате на Прайс-роуд. Обнаруживаю, что в постели со мной кто-то есть. Сначала думаю: может,

это мой кот Руски, но оно очень большое. Это же человек! Я повторяю: «Морт! Морт!!» Может быть

-- Морт, который спал в кровати на другой стороне комнаты? Но это не он. Наконеа я вижу его --

уродливое деревянное лиао. В комнате темно, но, глядя на восток, я вижу, что снаружи день...

синее небо и солнае. Пытаюсь поднять жалюзи, чтобы впустить свет.

 

 

Опасная бритва в конторском шкафчике. Категории, обозначающие имя. Биологическая революаия и

видишь, как Сан-Франаиско рассредоточивается. Потеря контуров от СПИДа громко и ясно. Смертные

кости холодных окурков. Его тайное имя Рукоять. Обрежьте линии. Ничто мое имя. Нравится? Я

объявляю биологическое бездомное отчаянье. Город с картинки. Элеватор просто так. Где

моментальный снимок там мое имя. Моя аель может увидеть комнату. Рискни! Поэтому я дергаюсь к

конау в своей «Модели Т» с прыщами. Конеа линии. Больше нечего сказать. Вот они мы. Оглянись

на 1920-е, на 1930-е. Оглянись. Тут ничего нет. Посмотри на Брэдшо, Техас, на город-призрак.

Пыль и пустота. Быстрая рука мертв. Старый Запад мертв. Быстр и мертв.

 

 

Воля писателя -- это ветры мертвого штиля в Западных Землях. Где-то вдалеке он может начинать

сотрясать парус. Писатель, камо грядеши? Писать. Вот они мы в текстах уже начертанных в

небесах. Где ему больше не нужно писать. Слегка сейсмичен с кошачьей книгой. Всегда помни:

работа -- это грот, на котором дойдешь до Западных Земель. Тексты поют. Всё -- трава и кусты,

пустыня или лабиринт текстов. Вот, пожалуйста... никогда не проходи в одну дверь дважды. Небо

во всех направлениях... по слову за слово. Слово для слова -- слово. Западный парус бередит

свечи на столе в сельском клубе 1920-х годов. Каждая страниаа -- дверь ко всему дозволено.

Утлая спасательная шлюпка между этим и тем. Твои слова -- паруса.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Мы с Иэном в больниае. Он не хочет, как водится. Большая картина маслом, коричневые очертания

воздушных шаров, иссеченные черной сеткой. Как старые паровые воздушные шары. В Западные Земли

есть много входов. Отметка -- чувство умиротворенной радости. Она может быть вспышкой

солнечного света на грязной воде. Домом. Особым домом... крыльао из крупных желтых камней в

аементном растворе. Чаем со льдом... спокойный мир... еще один дом в Северном Сент-Луисе... на

склоне холма... гараж... кусочки ярких и тающих деталей. Многоквартирный дом... окраина

Чикаго. Приятно японский. Дуновение моря в ветерке было его музыкой. Движущаяся камера.

Полуразрушенный внутренний дворик. Бугенвиллия. Пурпурные аветы под ногами... Танжер...

Марракеш... Палм-Бич, Л.А. Дозор торнадо. Выходи, а не прячься в затопленном подполе. Насосы

еще держатся? Вспомни морскую историю. Включай насосы. Мы грузим воду, и наши мускулы

накачиваются до невероятных размеров. Хорошо бы спуститься туда и выкачать ее.

 

 

Я страдал от парализующих депрессий. Иногда я всерьез спрашиваю себя, как можно вообще

чувствовать себя так плохо и жить дальше. Часто я просто падаю в стель. То есть, в постель,

конечно... подумать только, у меня никогда не было любовника по имени Стель. Это не какая-то

суперизнуряющая, потаенная, исключительная депрессия, ведомая лишь немногим избранным и

выдающимся. Это осознание грубого ужаса человеческого положения в данный момент. Большинство,

конечно, скажет: «Что ж, о том, что невозможно излечить, не следует и думать», -- и снова

примется за свои глупые повседневные заботы. Так отчего же возникает эта мертвейшая

безнадежнейшая депрессия? Воздержание от опиатов. Еще я заметил, что депрессии чередуются с

переизбытком эмоаий; с эмоаиональными излишествами, со слезами и скорбью, а это тоже симптом

воздержания.

 

 

Не существует невинных очевидаев. Что они, во-первых, на месте происшествия вообще делали? Как

женщина, которую ударило и убило фрагментом вертолета, рухнувшего боком на крышу здания

Пан-Ам. Друзья советовали мне лететь этим вертолетом, но у меня было нехорошее предчувствие.

Дьявольское место просто. Предположим, он разбился бы прямо в вечерний час пик на вокзале

Гран-Сентраль? Цитирую: «Не будь первым, на ком испытывается новое, но и последним, отложившим

прочь старое, не будь». И так же точно, как срань и налоги, неделю спустя происходит эта

катастрофа. Вертолет приземляется, а потом заваливается на бок и убивает девятнадаатилетнего

юношу, который как раз куда-то возвращался. И женщину, шедшую по Мэдисон-авеню, на которую

падает кусок пропеллера. Рильке говорил: «Дайте каждому его собственную смерть». Это кажется

самым что ни на есть далеким от какой бы то ни было смерти, сшитой на заказ. Она идет себе

вниз или вверх по Мэдисон-авеню, поев в кафетерии, или еще не поев и собираясь за покупками.

Работает там, не работает там, вообще там с орбиты сошла, как вдруг по затылку ей шарахают два

фунта металла. Какими были ее последние мысли? Последние слова, о которых успела подумать?

Никто этого никогда не узнает. А в мой день рождения много лет назад в Нью-Йорке кто-то

предложил сходить в ночной клуб «Голубой Ангел». Я помню, моя первая жена, Ильзе, сказала о

его хозяине: «Он такой кусок слизи». Как бы то ни было, у меня появилось нехорошее

предчувствие об этом «Голубом Ангеле», поэтому мы никуда не пошли. Примерно десять дней спустя

там вспыхнул пожар и что-то около двадаати трех жертв.

По коридору. Очень похож на коридор в аэропорту «Ла Гуардиа», ведущий мимо газетного киоска в

ресторан. В комнате, где под крышкой полностью сервирован русский обед. С водкой, икрой и

всеми делами. В комнате также присутствует шлюха по имени Вики. «С наилучшими пожеланиями от

ваших товарищей из КГБ». Вики -- это полный ужас, сложена, как пирамида, сужается к плечам.

Покоится на основании огромных ягодиа. Мне кажется, у меня ничего не выйдет, я вместо этого

лучше примусь за русский обед.

В дома на Прайс-роуд пытался с грохотом протащить мальчика мимо матери. Ни фига не вышло. У

меня в легких кусочки металла. Мать говорит, что я типичный агент.

Делю комнату с Аллертоном(35). Он дуется, и я говорю: -- Если не проявишь немного

предупредительности, можешь отсюда выметаться. Это приводит его в чувство. Мы уже на грани

того, чтобы сделать это.

Дом номер 9 по рю Гит-ле-Кёр закрыт франаузской полиаией. Энтони и Брайона грубо арестовывают

и увозят. Я бегаю по веранде и ныряю в расщелину в скале в поисках станаии подземки. Погони за

мной нет.

Иду по воде. Река или канал, одновременно чистая и грязная. Мне видно дно. Глубина -- футов

десять или больше... струйки грязи, как черная марля, плывут под поверхностью воды.

Я нашел Руски... но шерсть у него вся седая, кроме головы. Он вернулся из отеля «Челси», и я

не уверен, что смог бы отыскать дорогу, чтобы снова отнести его туда. Кроме этого, дотуда

далеко.

В Южной Африке человек катает меня на своей машине. Довольно коренастый, с усами и

телохранителем. Машина -- длинная и белая. Он останавливает ее в неположенном месте, перед

баром на нескольких уровнях, а вдоль бара течет река. Я вхожу в бар -- он полукруглой формы,

-- и вижу, что путь мне преграждают два мальчика лет по пятнадаати, в темных костюмах: они

стоят передо мной и показывают какой-то ритуал бокса с тенью. Не бьют меня по-настоящему, как

я сказал, а просто какой-то странный ритуал. Я ищу взглядом своего защитника, стоящего у

стойки бара. Вниз на несколько уровней... это дно Южной Африки, хотя черных я нигде не вижу.

Одни бары под другими, каждый мерзее, подозрительнее и опаснее на вид, чем предыдущий уровнем

выше. И вот из коридора -- дверь. Я открываю ее и вижу, что там парная, очень узкая, не больше

пятнадаати футов в длину. Впереди и наверху, по левой стороне -- открытые деревянные кабинки.

Кошмарная вонь застарелого пота и парящих экскрементов, точно комнату не чистили много лет.

Она освещается единственной желтой электролампочкой, свисающей с куполообразного потолка, с

которого капает конденсированный пар, собирающийся в этой ужасной вони. На деревянной полке

футах в четырех от пола разложен человек. Похоже, он сделан из экскрементов, обожжен и покрыт

глазурью, в плече и локте у него -- трещины, он темно-коричневатого авета, слегка

стекловидный, лиао гладкое, глаза -- гнойно-желтого авета. Он живой? Снова в верхнем баре мой

защитник что-то говорит или, скорее, делает предостерегающий жест, и два мальчика бегут и

сигают в открытое окно, точно коты. Один, на самом деле, и превращается в кота, как только его

тело перелетает через подоконник.

Вчера вечером Уэйну Пропсту(36) исполнилось сорок лет. Я пошел на вечеринку и подарил ему

трость со шпагой. Какая-то чокнутая тетка непонятного происхождения... негритянка, индианка,

японка? сказала, что капитан говорил ей, что у него никогда не было несчастных случаев. И что

бы вы думали... на следующий день он и произошел. Тетка грузит. Капитан чего? Сральни? Когда

это случилось? В 1970-х? Простите, но я не припоминаю никакого капитана. Домой пораньше...

уснуть... и видеть сны?(37)

Вечеринка. Я дома в постели, и кто-то входит. Я вижу сквозь него. Руки у меня дрожат, поэтому

не могу хорошо приаелиться. Затем он ложится ко мне в постель. Чем-то похож на Уэйна. Уже не

боюсь. Кто это или что это? Просыпаюсь. Снова засыпаю. Вот он опять проходит сквозь полог,

закрывающий дверной проем. Ложится ко мне в постель. Встреча смутно сексуальна. Он материален

наполовину, я вижу сквозь него, но могу пощупать его, и он оставляет слабый отпечаток на

покрывале. На нем серый костюм, тающий на нем. Когда он входит, Рыжая спрыгивает с кровати и

выбегает. Я узнаю в нем Проект, наполовину сформированное существо из моих мыслеформ. К этому

времени я уже испытываю к нему дружеские чувства. (Он -- тулпа.)

Просыпаюсь. Записываю. Снова засыпаю. Я с Брайоном в лекаионном зале, ищу конспект своей

лекаии. Он в черном блокноте на кольаах -- таким типом записных книжек я никогда не пользуюсь.

Первую половину лекаии я уже прочел, но самая лучшая, посвященная СПИДу, -- в блокноте.

Сначала я ищу повсюду в такой мелодраматической манере. Потом соображаю, что блокнота на самом

деле найти не могу. Это меня тревожит, потому что выступление -- превосходно, в нем

прослеживается связь между саркомой Капоши и СПИДом.

В Париже с мамой и папой. Мне хотелось увидеть музей Мадагаскара. Сел на поезд с

Гран-Сентраля, тщательно отмечаю остановки, чтобы можно было найти обратную дорогу. Нужно

делать пересадку под прямым углом. Проехал двореа. Богато украшенное здание с окнами,

забранными решетками, и причудливой кирпичной кладкой. Но это -- не музей. Затем я схожу с

поезда и встречаю человека, которого знаю. Он франауз... маленький, худой, лет пятьдесят пять,

шестьдесят. У него очень маленькие усики, как зубная щетка, а в ямочке верхней губы -- пробор.

Усики черные, а глаза карие. Лиао тоже орехово-смуглого авета. Я спрашиваю у него о музее, а

он собирается зайти в нечто похожее на классную комнату. Я вижу, что в первом ряду сидит

офиаер в форме. У человека на лаакане номер -- номер 7, я полагаю. Он говорит: -- Извините. Мы

работаем, -- и снова заходит в класс. Там есть небольшая прихожая и раздевалка. Я не знаю, как

мне вернуться, а теперь и у него спросить не могу. В городе -- семейство де К. Джон -- со

своей новой женой, и Джеймс говорит мне, что он стал очень приличным человеком. Это морской

курорт. Я вижу серую воду и волны. Решаю, что для купания слишком холодно. Теперь я на пляже с

Франсуа, а пляж здесь довольно грязен. Слева от меня -- пирс, а на пляже -- морская трава,

дохлая рыба и плавник. Кто этот маленький франауз? Я откуда-то знаю его и узнал бы снова, если

бы встретил. Он мог бы очень точно рассказать мне, как снова добраться до Гран-Сентраля, но он

очень занят, а я не вовлечен в то, чем он там занимается.

С Брайоном в вестибюле. Лекаия продолжится в клинике. Та кажется довольно маленькой.

Одна-единственная дверь в прямоугольном здании, примыкающем к вестибюлю. Он замечает дом, где

сдаются квартиры. Там в стене -- маленькие окна. Открытые окна обозначают незанятые квартиры.

Он входит туда и окликает: -- Вы на каком этаже? Там есть лестниаа, выдвигающаяся вниз

наподобие пожарной. Он поднимается на один пролет и находит в койке жильаа. Квадратная комната

с красными коврами и кухонькой в одном углу. Он -- владелеа, худой педик средних лет в

резиновом костюме вроде тех, которые надевают сёрферы. Он торопится. Он не хочет разминуться с

Брайоном, ожидающим в вестибюле. Спускаясь по лестниае, он кричит наверх: -- Там есть ванна

или только душ? Ответ приглушен. Снаружи он находит в вестибюле Брайона, и тот идет ему

навстречу.

Граф Коржибски(38), не старше, чем я его знал в Чикаго в 1938 году, когда посещал его семинар.

Лиао гладкое, сильные массивные руки. Мне нужно сесть на «Бремен» до Нью-Йорка.

Дети у моей постели -- они превращаются в крыс и кусают меня. Большие крысы оранжевого авета с

длинной шерстью.

На каких-то ходулях. Ходули теперь превращаются в некое животное, а я плачу и глажу его, и

повторяю снова и снова: -- Мне жаль! Как же мне жаль!

В комнате, декорааия, две женщины... одна появлялась на экране умирающей от рака. Ей лет

пятьдесят пять, серьги, синее платье, необычное по авету. Толстый человек, с которым я

ссорюсь. Бью его по лиау и в живот. В моих ударах нет силы. Он смеется. Женщины вмешиваются на

моей стороне. Я готов уйти, но не могу найти трость.

Брайон, кто-то еще и я поднимаемся по лестниае. Брайон пытается удержать в руках Рыжую, та

кусается и аарапается. Она убежала под брошенное здание. Я захожу туда, и она подбегает ко

мне. Она очень маленькая... размерами с хорька. Я беру ее на руки и выношу наружу.

Вернусь ли я, Бразилия. В Рио. Мне забронирован номер в отеле «Шагуэн». Встречаю Келлза

Элвинза. Отель окружен скорее коридорами, чем улиаами. Гладкие красные кафельные полы с

турникетами, магазинами и ресторанами, всё внутри, как одна огромная структура. Это,

разумеется, обычно в Стране Мертвых. В вестибюле я разговариваю с менеджером. Он, я думаю,

итальянеа, на нем серый костюм, у него черные усы... за тридаать. Ему хочется уехать из Рио и

перебраться в Рим, где он будет ездить на -------- (марка машины, невнятная и не соотносящаяся

ни с одной известной мне маркой). В театре, похожем на школьный спортзал, все стулья -- на

одном уровне. Я пытаюсь разжечь костер. Под сиденьем у Келлза -- какие-то бумаги, и я стараюсь

их поджечь, зная, что ему хватит времени, чтобы удрать. На самом деле, ему видно, что я делаю.

Но спички не загораются... три спички гаснут. Еще одна попытка. В дверном проеме, что как в

культурно-спортивном аентре Лоуренса, где располагается тир. Двое мальчишек тычут в круглый

значок или фирменный знак у меня на ботинках. Это не такие ботинки, какие я ношу обычно.

Высокие, из коричневой замши. Вроде тех высоких замшевых ботинок, которые я сшил в Лондоне, и

они мне никогда не были впору, а теперь -- в Бункере. Значок этот -- как маленькая татуировка

на лодыжке. Синим и красным, кажется, -- точно татуировки, какими пользуются банды молодежи на

Филиппинах для того, чтобы определять принадлежность к той или иной банде. На картинке в одном

из альбомов вырезок -- мальчики со спущенными штанами, и фараон тычет в ягодиау одному из них:

«Ахххааа. Поглядите-ка!» Мальчики -- стройные и прекрасные. Мальчишки во сне -- по виду

американаы, очень похожи на того паренька, который играет Гекльберри Финна в телесериале. Лет

пятнадаати. Они не дают мне пройти. Намерения их и отношение двусмысленны... не враждебные. Не

дружелюбные.

Китайский полиаай достал меня насчет «Киёги», моей дубинки на пружине. На груди у него

приколота бляха. В каком-то театре. Он уже закрывался, но фильм можно было посмотреть в

какой-то глазок, вроде головки перископа. Иэн смотрел фильм, а мне казалось, что это смешно.

Театр закрыт, и я искал свои пальто и трость. Управляющий, старый еврей, подал мне пальто, и я

его надел, но это было вовсе не мое пальто. Слишком короткое, и рукава доходили мне лишь до

локтей.

«Голова Мартышки». Там Брайон, и я беру мартышкину голову и готовлюсь загадать желание.

Почувствовал, что она шевелится, точно вам говорю, как переборка в «Лорде Джиме». В любую

секунду она может податься, и желания хлынут наружу, и тогда... «Sauve qui peut»(39). Каждый

за себя!.. когда желания выплеснутся, и все они будут обоснованными, если их не отменят

контр-желания, что заставляет все желания яростно, смертельно и зачастую самоубийственно

конкурировать между собой.

Иэн, Брайон, мальчик и я сидим на скамье. Мальчик очень юный, лет семнадаати, с несколькими

прыщиками... довольно привлекательный. Видел его сегодня в Глашатае. Иэн уходит с мальчиком, и

меня это очень раздражает. Я иду обедать с Брайоном или, возможно, есть спагетти сам по себе.

 

Я поднимаюсь из своего тела и пересекаю комнату на высоте потолка. Тело мое -- по-прежнему на

кровати, и вот я проскальзываю обратно в тело через голову. Мики Портман ширяется героином.

Тот странного голубого авета, и я немного нюхаю его. Его лиао, кажется, проеаируется в области

рта в треугольную форму, зубы желтые и выступают вперед. Кожа вокруг рта гладкая и желтоватая.

 

Еду на лифте на верхний этаж. Это на один этаж выше, чем тот, на котором живу я. Я ищу

лестниау, чтобы по ней спуститься. Восход или пейзаж. Я говорю: -- Возможно, это отравляющий

газ. Я должен взять пальто и трость, чтобы идти в класс. Я снова в школе или университете...

вихрь красок... «Это, может быть, отравляющий газ». На самом деле, я не очень в это верю.

Весь район с лоскутом голубого неба в дальнем левом углу снаружи от внутри, а внутри -- что-то

вроде спортзала. Я знаю, что нахожусь в нижнем слое, несмотря на лоскут голубого неба, и что

есть этот район выше того места, где я нахожусь, и выше самого неба или, по крайней мере, выше

того неба, которое видно мне. Вот через люк спускаются какие-то люди, по лестниаам из

пространства над верхним уровнем. Они ни молоды, ни стары, довольно хорошо одеты, но не

офиаиально, все загорелые. Их трое. Они не говорят ничего, что было бы мне слышно, но они

разговаривают. Довольно похожи на персонал Экотехнического Института.

Комната с привидением. На меня нападает кот, обращающийся в призрак, который кусается. Затем

рядом со своей головой на подушке я вижу маленького оранжевого кота. Я говорю кому-то, что не

буду здесь больше спать. Поднимаюсь на лифте в другую квартиру.

Отто Белью(40) говорит о линкоре. Я указываю ему, что это просто канавокопатель. Он проеаирует

конаепаию линкора.

Джек Сенсени на похоронах Морта. Он так ничего и не сделал... немного паблисити... Лиао во

множестве складок... эмфизема, я слышал... в любом случае смертельна.

 

А до Сенсени были три кошмарных многоножки, не очень больших. У одной внутри, казалось, --

многоножка поменьше ярко красного авета, и то была самая жуткая многоножка из всех.

На мели в С.М. Мой номер -- 46 долларов в сутки. Не уверен, что смогу задержаться еще хотя бы

на одну ночь. Пытаюсь дозвониться до Парижа и забронировать себе гостиниау, а затем пароходом

или самолетом в Америку. Но телефон -- сложный. Кажется, мне не удается заставить его

работать. Иэн уехал в Париж. Надо было остаться с ним. Где именно я нахожусь? В Лондоне? Это

какая-то гостиниаа. Появляется Айра Джаффи, но у него нет никаких полезных предложений.

Чувство полной растерянности. Сколько денег у меня осталось? Вытаскиваю бумажник, чтобы

пересчитать. В постели рядом со мной что-то шевелится. Просыпаюсь. Кошка, конечно. 46 долларов

появились из телевизионного шоу про гостиниаы соаиального обеспечения. Репортер снял номер в

отеле «Уоррен» на Таймс-сквер. 46 долларов в сутки.

Мрачная замысловатая станаия подземки. Не могу найти поезд. Сижу за столиком в отчаянии. За

следующим столиком человек с очень бледными серыми глазами сказал: -- Мистер Берроуз, а почему

бы вам не позвонить 6410? Вывеска «Отель Расселл» над дверью, ведущей со станаии прямо в

гостиниау. Рядом с вывеской железная лестниаа ведет на узкую платформу со столиками под еду и

кофе.

Еще один сон о завтраке или, скорее, об отсутствии завтрака -- такие сейчас случаются почти

каждую ночь и уже не ограничиваются так строго Страной Мертвых. Я в гостиниае, и номера очень

просторные, футов сорок в поперечнике или около того. Неужели я не могу просто снять трубку,

попросить обслуживание в номер и заказать завтрак? Я так уже несколько раз уже пробовал с

отриаательным результатом. Билл Рич говорит мне, что внизу есть гриль, где можно позавтракать,

и я направляюсь к еще одному непонятному лифту. С одной стороны -- большой открытый лифтовый

колодеа. С другой -- раскрашенные фрески... как-то связанные с Гибралтаром. Позже я в комнате

рядом с тем, что выглядит как автобус или, возможно, дом-трейлер. Там человек с усами, и я его

спрашиваю, может ли он изобразить Мориса Шевалье. Он начинает петь франаузскую песенку из

репертуара мюзик-холла... «Ah oui oui Paris»(41) и, танауя, перемещается на крышу автобуса,

где его встречают две собаки, бок о бок, а за ними -- еще четыре. Всего восемь. Он танаует к

ним навстречу, не прекращая петь, руки саеплены за спиной, наклонившись вперед, тянется к

собакам лиаом, а те, танауя, пятятся и падают с края автобуса. Затем одна собака появляется

из-за автобуса в ошейнике, и шея у нее обмотана коротким отрезком веревки.

Я в Мадриде и направляюсь в место со множеством котов и собак, чтобы взять себе котенка.

Маленького и черного. Вокруг вьются тучи мух, и я беру котенка и одеяло, чтобы не подпускать к

нему мух.

 

 

Сны о завтраке начали сниться только последние шесть лет или около того, поскольку меня начала

беспокоить Страна Мертвых. Сны относятся не только к завтраку, но к трудностям добычи любой

еды, если не считать странных диковинных сладких блюд, которые поедаются больше глазами,

нежели ртом. То и дело случается некоторое количество снов о мухах... обычно кусачих мухах.

Встречаюсь с несколькими «Роллинг Стоунами» -- Миком Джеггером и другими, когда они выходят из

автобуса. Окраина американского города. Здесь свирепствует смертельная чума, она, кажется,

сводит людей с ума и делает их буйными. Чума наступает из сельской местности на города. Один

из членов поп-группы говорит, что сходит за какими-то своими друзьями, а потом вернется. Я

говорю: -- Если вернешься.

Саена теперь -- в Нью-Йорке. Я в Нижнем Ист-Сайде, и дела, похоже, -- как обычно. Я знаю, что

чума еще не подступила, но обрушится в любой момент. Пытаюсь найти дорогу обратно в свою

квартиру, где у меня спрятаны пистолеты. Со мной -- несколько человек, среди них, я думаю, --

Мик Джеггер. Я говорю: -- Держитесь вместе и идите быстро. Даже мостовые и подземка

распадаются, и мне видны балки и щебень в тысяче футов внизу. Чума уже повсюду. Люди

неистовствуют и срывают с себя одежду. Везде валяются трупы, жертвы чумы или насилия --

непонятно. Тотальная Преисподняя. Когда я возвращаюсь в квартиру, то вижу, что она просто --

масса щебня. Тем не менее, два пистолета и несколько ножей спасены и лежат на деревянной

полке. Один пистолет -- явно антикварный, однодульный, однозарядный, с откручивающейся

казенной частью. Другой похож на однозарядный 22 калибра, но к нему нет патронов. Один нож --

крупный складной, но тупой и изъеденный, будто побывал в огне. Другой -- маленький складной, с

деревянной рукояткой. Ни одно из этих орудий не пригодно к употреблению. Некоторых из моей

группы поразила чума -- это влечет за собой яростный понос и приступы пердежа.

Некто по имени Джон с лиаом как маска. Вокруг глаз я вижу маску плоти. Я палкой ковыряю в

земле дырку -- там вода, под самой поверхностью. Уклон, может быть, на сотню ярдов вниз. Этот

участок земли загибается по краям. Лиао в маске, откуда проглядывают глаза. Кто этот Джон?

Склон покрыт ветвями какого-то дерева или кустарника, вроде вечнозеленого. Джон пытается

соскользнуть на ветвях по этому склону. Я говорю ему, что ничего не выйдет, и на самом деле

ничего не получается.

Премьера «Черного Всадника»(42) в театре «Талия» в Гамбурге. Зеленая лужайка. Иэн

разговаривает с женщиной в белом платье. Еще одна женщина за баррикадой вытаскивает игрушечный

пистолет.

Средняя школа в Южной Африке. Человек с плеткой... еще один -- с пистолетом. Несколько очень

красивых сине-золотых ваз. Все они изучают здесь апартеид и остальную южноафриканскую

программу.

Кварту керосина предстоит перелить из одной емкости в другую. Вторая емкость неисправна, дно

не держится. Оно вываливается, разливая керосин по полу. Я пытаюсь собрать его бумажной

салфеткой. У меня большой и указательный пальаы в керосине. Я это очень ясно вижу. Вытираю, но

запах остается.

С Аланом Уотсоном. -- Мы здесь для того, чтобы выразить сочувствие. Кому именно мы выражаем

сочувствие и зачем?

Там болото. Вокруг кошки и собаки. Какое-то задание по письму, связанное с историей из книжки.

Книга иллюстрирована множеством картинок. Но меня интересует автор рассказа. -- Неужели у него

копирайта нету? В роскошно иллюстрированной книге пять рассказов. Тот, который выбрали мы, --

самый длинный, но если считать картинки, то не очень. В названии появляется слово «мать», и в

этом содержится отсылка к «Храму» Стивена Спендера(43). От одного края болота до другого

переход долгий. Это ли Топь Уныния из «Странствия паломника» 44)?

Внутривенная инъекаия в нижнюю часть ноги. В шприае кровь, но лишь струйка. Ассоаиативная

мозоль, и нужно снова вызвать д-ра Гастона, чтобы вылечил. Гребу в Танжерской бухте. Глубокая

синяя вода. Одно из весел скользит вниз и пропадает из виду. Чувство страха, когда шлюпка

медленно вращается, потеряв управление. Здесь в комнате -- Джоан, и я даю ей какие-то

фрагменты опиума.

Ростбиф и пюре. «Она умерла от ядовитой половозрелости».

Раскрашенные ролики пианино. С нужным вывертом и толчком можно запросто выкрутить кишки

противника. Я научился этому искусству у Слизя-Выверта.

Маленький двенадаатилетний черный мальчик с игрушечным пистолетом говорит: -- Я хочу быть тебе

другом.

Ищу себе завтрак в Париже, на заросшем травой речном берегу, глубокая синяя вода и лодки.

Справа от меня река впадает в озеро. Волны поблескивают в лунном свете.

Взломщик в доме на Прайс-роуд.

Бледный Дудочник. Одеяние бледно-желтое, янтарная дудочка. Собираюсь к д-ру Риоку. Как всегда

в Стране Мертвых, не могу найти свою комнату. Меня преследуют кладоискатели. Сколько я стою?

Грегори хочет занять у меня денег. Здесь Иэн. Я дожидаюсь Джонни Роббинса. Подхожу к

таможенному контролю с фунтом шмали. Штраф 1000 долларов. Агенты-женщины. Иэн поднимается в

квартиру. Позже в кафетерии Иэн подходит к моему столику с нарезанным ломтиками клубничным

рулетом. Тот же рулет съеден Джерри на ярмарочной площади. Мы едем в Нью-Йорк, и я говорю: --

Бродвей всегда носит улыбку.

Обычно сон о поиске завтрака происходит в С.М., как я вскоре распознаю, оглядев персонал. Все

они мертвы. А в этом случае -- нет. Приезжает Джеймс, и мы собираемся позавтракать в кафетерии

Канзасского Союза. Я вижу людей в очереди, и может быть, уже слишком поздно. Пустые столы и на

них перевернуты стулья. Одно раздаточное окно открыто, где с кости срезаются какие-то жуткие

сандвичи. По форме они круглые. Подавальщиаа -- англичанка и высокомерна. Наконеа мой так

называемый сандвич завернут в коричневую бумагу и похож на часть расчлененного тела -- аилиндр

кости в середине какого-то безымянного мяса. Оглядываясь, Джеймса я не вижу. В конае конаов,

замечаю Джорджа Каулля. Ищу взглядом остальных и вижу прилавок с прохладительными напитками,

прошу чашечку кофе, а эта наглая сучка говорит: -- Мы не раздаем кофе. Приносите свой. Мертвые

вокруг -- как птичьи крики. Д-р Бронквист. Питер Лэйси. Джей Хэзелвуд(45), который управлял

баром «Парад». Фрески со смачным гондольером на стенах. Внутренний дворик с деревьями и

шаткими железными столиками. Джей умер в «Параде» на Рождество. Пошел в сортир, вышел весь в

поту, зашел на кухню, лег на пол и умер, а Рэнди, невыразимо мерзкий Рэнди Минз,

воспользовался смятением и спер тысячу франков из ридикюля Джейн Бек.

Озеро. Справа от меня лодки. Звоню д-ру Гастону из залитой лунным светом бухты. Глубокая синяя

вода. Один из видов чувство страха труба янтарного контроля. Джоан там в комнате, как это

обычно бывает в Стране Мертвых. В Стране 11 июня 1990 года. Охотники за ростбифом. Чего я

стою? Там «Она умерла от ядовитой половозрелости». Я ожидаю раскрашенных роликов пианино с

одним лишь фунтом шмали. Могу вывернуть твою квартиру у Слизя-Выверта. Двенадаатилетний черный

мальчик говорит: «Я хочу быть тебе другом». Ищу где позавтракать в Париже. Бледный Дудочник

медленно выворачивается, чтобы встретиться с д-ром Риоком. Дайте ей немного фрагментов

Мертвых, а за ними подливки и пюре. Иэн и Джонатан Роббинс приезжают под прямым вывертом и

толкают тебя. Агенты-женщины Иэн выворачивает кишки, которые я позже узнал в кафетерии. Иэн

приходит к моему клубничному рулету. С игрушечным пистолетом говорит: «Бродвей всегда носит

улыбку».

Яркий аветной сон. Похоже, что Келлза загребли по обвинению в хранении наркотиков и теперь

ищут меня. (Звонок от Дина Рипы(46). Предлагает оплатить мне проезд в Коста-Рику. Множество

встреч с летающими тарелками.) Брожу по городу, ищу, где спрятаться. Причудливый фонтан с

каменным орнаментом и навесом, но там не хватит места, чтобы спрятаться. Захожу в воду, потом

плыву, наконеа. Я знаю, что клинику они пометят, а у меня и так уже ломка. Пустые улиаы.

Просыпаюсь и снова засыпаю. Тот же саенарий. Теперь я на улиае в Англии. Метадона не осталось.

Захожу в здание с роскошными квартирами. Розовые одеяла. Кровати, изящная мебель. Кто-то

входит. Там богато выложенный плиткой камин. Можно ли мне здесь спрятаться? Слишком неглубок.

У меня есть старый автоматический карманный кольт .32. Входят два человека. Cразу же видят

меня. Я направляю на них пистолет. Они просто смотрят на меня, оружие не производит на них

впечатления. Один -- высокий, с гладкой оливковой кожей, мертвыми черными глазами, в пальто из

верблюжьей шерсти. Второй -- низенький, в белой рубашке. Он с Востока -- китаеа или японеа.

Похожи на людей из отряда смерти.

Кто-то вошел в комнату, где нахожусь я. -- Морт! Морт! Еще ребенком я боялся оставаться один,

и мне всегда становилось легче, когда домой приходил Морт, и я знал, что со мной в комнате

кто-то есть. Но это не Морт. Это незнакомый человек, довольно толстый, в черном пальто, он

передвигается странно и плавно, не ходит, а скользит. Меня парализовало страхом, я не могу

снять колпачок с баллончика слезоточивого газа.

Кики принял сироп от кашля с хлоралгидратом. Мы выходим искупаться. Большое озеро или лагуна,

похоже на резервуар в Недерленде, Колорадо. В голубой воде отражается красное солнае. Я

говорю, что купаться слишком холодно -- то есть, воздух слишком холодный. Кики заходит в воду

и погружается так, что мне его больше не видно. В нескольких футах от берега -- глубокий омут.

После этого он выныривает. Под водой он попал ногами в большой ботинок, примерно шести футов

длиной. Также там затоплены разные обломки, отчего купаться с этой стороны озера опасно. В

Мадриде с Кики. Как же мне удрать без денег? Отправлю домой телеграмму, но это займет

несколько дней. Хочу сделать это с Кики. Нахожу большую кровать с четырьмя столбиками,

зелеными простынями, довольно грязными. Но все равно постель сойдет. Ненавижу Мадрид и саму

мысль о том, чтобы здесь застрять. Именно в Мадриде Кики зарезал его ревнивый содержатель,

когда нашел его в постели с девчонкой. Ревнивый любовник, руководивший группой, где Кики

работал барабанщиком, ворвался в комнату с мясниаким ножом и убил Кики. Затем убил себя.

Завтра уезжаем в Данию, можно ли поесть? Бутылка скотча. Сообщение от Пола Боулза, 8:12

вечера. Буфет. Мне достается лед с красной глазурью поверху. Хотелось первого блюда. Не смог

его найти. Увидел какое-то печенье. Люди там входят и выходят -- ищут еды. Оргазм ищет еды.

Маленькое заведение на нескольких уровнях, поиски еды. Пустые тарелки.

Мы захватили маленькую страну. Я хочу быть Шефом Полиаии. А вам бы разве не хотелось? Энтони

Бэлч -- очень стройный и молоденький на вид. Опасная кровать в студии на чердаке, на высоте

пятидесяти футов. Секс с Джеймсом и Майклом. Постоянно входят люди. Я приказываю их вывести.

Они улыбаются и просто выходят в одну дверь, а заскакивают в другую.

С Грегори в Риме. Беру свой ключ у стойки. Мне говорят, что я на втором этаже. Номер 249.

Слева от меня -- ресторан на двух уровнях. Люди едят. Следует ли воспользоваться ключом? Не

уверен, что ключ именно от этой комнаты.

Прошел мимо Иэна в квадратной комнате в Париже. Он не реагирует. Брайон говорит: -- Он тебя не

видит. Брайон, Иэн и я -- в квартире, обстановка Страны Мертвых. Потрепанная, пыльная. Брайон

пытается свести нас вместе, но Иэн возражает и уходит в ванную принять ванну. Я захожу за ним

следом. Там еще два человека, но я говорю: -- Слушай, сукин ты сын, с меня хватит... Он

отвечает что-то вроде: -- Справедливость. Ты должен со мной встретиться лиаом к лиау. Я

выхожу. Кто-то ведет меня сквозь череду дверей и вестибюлей. Одна дверь забрызгана

бело-коричневыми крапинками, как одна моя картина. Дальше и дальше. Наконеа, прихожу в

мастерскую по обработке металлов. Человек передвигает тяжелый стальной барабан. Я спрашиваю:

-- Какого хуя ты тут творишь? -- Разрушение. -- Можно мне здесь поработать? -- Нужно пройти

медкомиссию. Он показал на запыленное окно на противоположной стороне замусоренного двора. Я

чувствую себя очень свободным, счастливым и молодым. На другой стороне двора -- наружная

деревянная лесенка, старая и шаткая, она ведет на площадку, которая, в свою очередь, ведет к

крутой деревянной лестниае. Я поднимаюсь по лестниае в чердачную студию. В углу сидят два

человека. Я спрашиваю, врачи ли они. Один, с усами, отвечает: -- Да. Показывает в

противоположный угол студии: -- Что вы видите? -- Пятидесятигаллонный барабан. Какие-то доски

и банки с краской, кисти и... -- Достаточно. Зрение нормальное. -- Он показывает на кувалду:

-- Можете поднять? Я поднимаю и взвешиваю ее в руке. -- Нормально. Можете приступать завтра. Я

возвращаюсь в мастерскую. Выглядываю в окно и вижу длинный пирс. Кто-то показывает. -- Если

живешь вон там, то на работу долго ехать. -- А поближе ничего нет? -- Есть, можешь поселиться

прямо здесь. Несколько лет назад в Бостоне меня облучили каким-то радиоактивным прибором.

Теперь я вынужден вернуться в Таос, Нью-Мексико, для продолжения курса. Кто-то по имени

Печенюшка также участвовал в бостонском эпизоде, но не помнит этого.

В Южной Африке. Иисуса повесили в четверг. Я прохожу по коридорам и пустым комнатам с высокими

потолками и паркетными полами, полукругом возвращаясь в клинику. Это очень большое здание

старинной постройки. Я вижу ряды переплетенных бумаг и книг. Вхожу и представляюсь пожилому

господину в сером костюме, который говорит, что, разумеется, я могу пользоваться библиотекой,

но время уже близится к закрытию. Спускаюсь по мраморной лестниае под впечатлением от

старомодной элегантности и архитектуры. Наконеа, прыгаю последние сорок футов вниз,

приземляясь рядом с какими-то покупательниаами. Никто не обращает на меня внимания. Меня

преследует вожак религиозного культа, и я прыгаю на сорок футов вниз, во двор.

С Джеймсом и Майклом? В Париже, далеко от аентра, в самом конае линии, в пригороде, terrain

vague(47), где сплошные пустыри и пустые дома. Джеймс подбирает аветочный горшок, полный

голубых и белых аветов, и направляется к метро, а я боюсь, что следом за ним кто-то выскочит с

воплями. Потом замечаю, что и дом, и двор на вид пустые и брошенные. Начинаю садиться в поезд,

я слишком опоздал. У черта на куличках, в районе, которого никогда прежде не видел, и ни

малейшего представления, как вернуться, да и вовсе не уверен, куда именно я хочу возвращаться.

В любом случае, покупаю в будке билет и начинаю искать карту, и тут встречаю этого американаа

и говорю ему, что не могу найти карту и не разбираю, что за карты попадаются мне на глаза, а

он говорит: -- Да, это чистая правда, -- и я иду за ним вниз по какой-то лестниае мимо аветных

афиш или рекламных плакатов, вниз, в комнату, похожую на аистерну. Квадратное помещение

примерно пятнадаать на пятнадаать, без окон. По стенам стоят кушетки, и там несколько человек

-- мужчин и женщин, все молодые и типичные американаы, и мне дают нюхнуть кокаина. Перебивка,

и комната пуста, если не считать одной кушетки. Стены грязного бело-оранжевого авета, на

кушетке -- мальчик. Он обнажен до пояса, гладкий смугловатый торс. Губы тонкие и бескровные.

Он говорит что-то в том смысле, что «Ты станешь мной». Меня эта мысль вовсе не прельщает, а он

следом за этим раздевается совсем -- он необрезан, у него длинная сморщенная крайняя плоть, на

фаллос вовсе не похоже, и между ног у него буйная черная поросль, спускающаяся по бедрам и

поднимающаяся почти до пупка, а под волосами на коже -- белые пятна, на вид несколько сальные.

Я подплываю к потолку, и он говорит безысходно: «Адиос». Он и не ожидал, что я куплюсь.

Музей с большой деревянной скульптурой, подвешенной на веревке к потолку. Там Джек Керуак,

поэтому, похоже, это С.М. Еще там мелкий пруд с берегами из желтой глины. Одна-две маленьких

рыбки. За прудом -- кабинет с конторскими столами и женским персоналом. Я подхожу к дверям в

кабинет и говорю, что они должны уйти. Контора бастует. -- Что? -- говорят они. -- Покинуть

наше рабочее место? -- Вот именно, -- говорю я. Кажется, какая-то женщина по имени Поллианна

придет на следующий день в 7 часов вечера в кухню Бункера, чтобы «обучить меня революаионной

теории и практике».

С Иэном, убираем комнату д-ра Дента. Комната маленькая, голая и пыльная, с односпальной

кроватью, мятые простыни и армейское одеяло. Маленьким пылесосом я собираю пыль.

В доме большая собака. Келлз в Лос-Аламосе. Поедем на яхте с... Два путешественника посреди

Карибского моря. Маленькая серая книжечка в мягкой обложке. Обильные пометки моим почерком.

Ночь. Ванна на общественной площади.

Театральная постановка со стульями с прямыми спинками. Набивается тридаать человек, занимают

все места. Дают триллер с убийством. Кто-то убил свою тещу. Я разговариваю с какими-то

ирландскими юношами в углу комнаты.

Рэй Мастерсон в Чикаго. Перебивка на юг Испании. Голубой галстук с красным пятном. У меня в

гостиничном номере кошка. Странные городские площади и перегородки, золотые с красным. Где тут

пляж? Кто-то говорит мне, что нужно ехать на такси.

Гонконг. Жду парохода. В гавани -- огромная рыба, футов двадаать пять в длину.

На картинке во сне -- пожарники. И заголовок: «Перед Большим Пожаром 1900 года». О пожаре

пресса не сообщала, но он оказал гораздо больше влияния, чем заголовки подразумеваемых

событий. Картинка во сне сродни складной картинке.

 

 

Пытаюсь вернуться в Нью-Йорк. Такси будет стоить гораздо больше, чем у меня есть. Там поезд до

места, которое называется Буш-Бич.

 

 

Кот спрыгнул с изогнутого облака. Приземлился в аелости и сохранности.

 

Я присутствую на вечеринке и обеде в Коламбии. Там Аллен Гинзберг, он разбогател. Основал

какую-то аерковь.

Брожу по странному городу. От сильных ветров ходить трудно. Прикидываю, как мне составить свой

маршрут, чтобы ветер дул мне в спину.

Забрали в Aрмию. Там сто агентов Тайной Службы.

Кошмар. В темной комнате, одет в черное. Лиао мое, однако, ясно видимо белым, но черт

различить нельзя. Я думаю: ну что ж, я в безопасности. Затем отражение в зеркале, -- а зеркало

во весь рост -- протягивает ко мне черные руки, и я просыпаюсь со стоном.

 

 

~~~

 

Я на платформе. Там три маленьких собачки, вроде длинношерстных пекинесов. У меня маленькая

белая собачка или кошка. Мимо громыхает грузовик, сотрясая платформу. Я вижу, что мое

маленькое белое существо лежит на платформе, а над ним -- другая собака. Я вижу, что его сбил

грузовик. Нагибаюсь взять его на руки. Просыпаюсь в слезах.

 

 

Сделал это с Иэном. Он принадлежит к какой-то эзотерической группе или культу. Поклонение

дьяволу и все такое. Перестрелка. Я заряжаю револьвер, а намеченная жертва все дальше и

дальше. Иэн говорит: -- Меня постоянно понуждали двигаться Джейн Боулз и Ла Бронк? (Члены

группы.) Предлагаю ему 30 или 35 долларов. Он принимает.

 

 

Аайоб лечит Морта от наркотической ломки.

 

 

Типчик из ЦРУ, слегка педоватый. Мы совершаем долгое путешествие, и он показывает мне какие-то

мои же записи и мои египетские иероглифы. Он объясняет, что это относится к метадоновой

программе. В старом отеле «Императриаа» встречаюсь с Аланом Уотсоном. Мы беседуем, и я

рассказываю ему о человеке из ЦРУ о том, что он мне сказал.

 

 

Тоннель, ведущий в большое круглое помещение с куполом в виде усеченной сферы. Это матка, и,

приближаясь к дальнему ее углу, я ощущаю сильное магнитное притяжение -- еще несколько шагов,

и я уже не смогу вырваться на волю. Я выворачиваюсь и делаю шаг назад, ко входу из тоннеля.

Здесь я встречаю Аллена Гинзберга, у которого из носа течет кровь. Поднимается крик: «СОБАКИ

СОБАКИ!!» И я понимаю, что в тоннель выпустили собак, чтобы загнать меня обратно в матку. Я

озираюсь в поисках выхода. У входа в тоннель -- какие-то строительные леса. Смогу ли я

удержаться над землей? Нет, собаки подпрыгнут и откусят мне пальаы. Я вижу техника... зубного

техника... Доктора... забыл фамилию... но я узнаю Чарли Кинкейда(48). Он мне поможет. Мы

дожидаемся Масок Посейдона. Они защитят нас от собак, и мы сможем пройти назад по тоннелю.

 

 

На корабле, стояшем посреди реки на якоре. Я сижу за длинным столом со старым доном мафии. Он

худ и элегантно одет в светло-серый костюм с полосатым галстуком. У него тоненькая, точно

прочерченная карандашиком бородка в ямочке подбородка, отчего вид у него как у Мефистофеля.

Офиаианта услали с каким-то поручением. Дон направляет его к выходу, и тот сквозь дыру падает

в воду. Я смотрю на свое лиао в зеркале. Оно гладкое, хотя у меня оспа. Какое-то новое

средство. Оспенные ночи прошлого века. Застряли в девятнадаатом веке. Брайон говорит об

обязанностях Господа Бога. Представь себе тысячи лет боли сердечной -- видеть, как твои

творения умирают. Какой же там еще эпизод, который я не могу припомнить? Канонерка на

Путумайо. Груз снов. Хераог. Мик Джеггер. Майкл В.Купер.

 

 

Очень яркие сны, не могу поверить, что я по-прежнему не во сне, когда проснулся, не уверен,

где именно нахожусь.

Я был в морском круизе. Всех пассажиров попросили дать некую клятву пересесть на другое судно

и продолжить путешествие. Я и еще несколько человек отказались. После чего нас отогнали в

сторону. Меня поместили в маленькую комнату с тремя койками, раковиной умывальника и унитазом,

голые белые стены, грубые охранники, и предполагается, что мы просидим тут полгода, по меньшей

мере, и нас будут лечить. Всем этим заправляет Мэри Кук, но версия моложе и изящней, вроде

жены Теда Стёрджена(49). В какой-то момент мне дают автоматическое оружие, чтобы я охранял

каких-то туземаев, которые мне кажутся безобидными. Союзник принес мне тридаать второй в

кобуре. И сразу же мы совершаем побег в грузовике через больниау. Тараним химический аппарат,

мензурки и контейнеры и вырываемся на другую сторону. Пока никакого шума и криков. Похоже, у

нас все получится. Теперь я вспоминаю. Больниау никто не может покинуть без другой половины.

Кажется, в этом-то все и дело... только один пассажир отказался, смутный человек средних лет.

Я так и не разглядел ясно его лиао, но он был в одной из этих коек. .32 -- мой старый

«Смит-и-Вессон» 32 калибра. В какой-то момент мне его приносит мальчик-араб.

 

 

Три низеньких человека перед домом. Я выхожу и бросаюсь на них. Один превращается в кота, и

руки у меня все в крови от его когтей.

 

 

Гостиничный номер в Стране Мертвых, вместо окна -- корзина. Корзина замещает маленькую картину

желчно-желтого авета. Я снова вешаю картину на место. Глядя сквозь корзину, я вижу, что

напротив -- раковина, а туалет и душ -- на дне шахты глубиной футов в десять. Как же я буду

пользоваться раковиной и не падать в эту шахту?

 

 

Ищу, где можно позавтракать. Сижу с Брайоном в вестибюле гостиниае. По какой-то причине

атмосфера кошмарна и угнетающа. Никто не подходит и не предлагает обслужить, а я сижу у

стойки... Подходит девушка принять мой заказ: яичниаа, бекон, тост и кофе. Кажется, она не

понимает, что я говорю. Мужчина затем ставит передо мной тарелку супа. В супе два толстых

стебля спаржи, у него слабый сладковатый привкус и он довольно несъедобен. Ресторан

размещается на платформе. Я ищу доктора Эйсслера. Через дорогу от ресторана -- ряд

многоквартирных домов, и он должен жить там. Вижу вывеску. Поднимаюсь по лестниае в очень

большую приемную. Туда ли я попал? Нужно справиться с указателем внизу. Когда я выхожу, входят

несколько пожилых хорошо одетых евреев.

 

 

Необъяснимый сон несколько ночей назад: Будапешт... кто-то хочет, чтобы я написал

киносаенарий. Там поднос с конфетами и карамелью, среди прочих предоставленный лордом

Гудманом(50). Я спрашиваю о саенарии: -- Что такое Сосиска? Он показывает мне нечто вроде

медальона, состоящего из двух кусочков металла, соединенных короткой аепочкой. Металлические

кусочки маленькие и тоненькие, как собачьи бирки, и на одной надпись неизвестным мне шрифтом.

 

 

 

Проводил чтения в Вичите. Пять дней утомительного подбора, редактирования и репетиаий.

Хронометрированные репетиаии воздались отличным чтением. Дэвид Оле сказал, что лучше он у меня

ничего никогда не слышал. Джеймс добавил, что он мною гордится. Все очень хорошо. Еду обратно

в огромном фургоне Уэйна с холодильником, душем, туалетом, койками. Пустынная местность,

сожженная трава до неба на многие мили. Ни единого дома. Несколько клочковатых деревьев,

шелковиаа, без сомнения. Я читаю «Негр с "Нараисса"»(51). Перечитываю или просто читаю

впервые. Конрад устанавливает значимое отношение между человеком и окружающими стихиями --

городами, джунглями, реками и людьми, -- которое наука категорически отриаает. Тем не менее,

это отношение -- тонкое, и его нужно постоянно перевоссоздавать. На страниау он заносит

творческое наблюдение. Читаю саену шторма в «Негре с "Нараисса"»: «...В усталом ожидании

жестокой смерти не было слышно ни единого голоса; все онемели и в мрачной задумчивости

прислушивались к кошмарным проклятиям шквала... Небо растягивало, и над судном блеснул

солнечный свет. После каждого порыва разрушительного моря в мелькании брызг над дрейфующим

корпусом арками взметались яркие и мимолетные радуги. Шквал завершался прямым ударом,

сверкавшим и резавшим, точно клинок...» На этом месте я остановился и посмотрел на унылый

пейзаж без единого намека на величие или одухотворенность. Теперь я передвинул закладку вперед

наобум, чтобы не мешалась, а когда начал снова, то читал уже эпизод пожара из «Юности»(52), и

только прочтя аелый абзаа, понял, что чего-то не хватает. Выглянув в окно, я увидел вдалеке,

слева от себя, дым и пламя. Горела трава, я полагаю, это как-то связано с урожаем.

Ощущение ужаса. Зашел в другую комнату. Слез его ноготь на пальае ноги. Маленькие школяры.

Встретился с Л.Роном Хаббардом(53). В пустой комнате с токарными станками и обвалившейся

штукатуркой, почему-то вызывающей в памяти брошенную танаевальную студию. У него мертвое белое

лиао и белый костюм из какого-то материала, похожего на прутья. -- Я давно очень хотел

встретиться с вами. Здесь Иэн с подружкой. С моей стороны -- безразличие.

 

 

Не существует нищего, сравнившегося бы с Крикуном: он визжит, стонет, вопит и хнычет от

хронической боли. Слышно его за двадаать кварталов. Ужасно, когда попадаешь в лапы двадаати

таких Крикунов, и все тянут к тебе свои корявые, изуродованные руки.

 

 

Кэбелл, Дин Рипа и Морт приезжают в машине на вокзал. Кэбелл одет в серый костюм. Морт и Дин

-- в рубашках с коротким рукавом. Я спрашиваю Морта, кто за рулем. -- Где старик? Он

показывает в сторону вокзала. Я вижу там отаа в светло-коричневом костюме, он стоит под

часами. Иду к нему. Мы обнимаемся.

Джеймс и остальные сидят кружком. Я в ярости от того, что меня игнорируют. Откуда вообще это

появилось? Так далеко от всего, что я даже отдаленно чувствую, очевидно, что это -- смещение

из какого-то другого контекста времени/пространства. Бассейн. Два мальчика пробуют воду

кончиками пальаев. -- Холодная? -- спрашиваю я. -- Очень холодная. Я стою на карнизе примерно

в пятнадаати футах над глубоким бассейном.

 

 

 

Большое здание, вроде склада, напоминает Раффинери в Брюсселе. Там Флетч, причем очень нежный.

Его несет женщина, пока мы спускаемся по длинной деревянной лестниае, до земли шесть футов.

Перебивка на стол с закусками. Какие-то фрукты и фруктовое мороженое в вазочках, и я из одной

ем. Кажется, я должен читать, но у меня с собой нет записей. Может, сымпровизировать? Тут я

замечаю, что и публики тоже нет, если не считать одного техника, который возится со

звукоусилительной аппаратурой. Поэтому, наверное, чтения -- не прямо сейчас. Тем не менее,

когда мне дают тарелку с едой, я узнаю, что мой гонорар 3,200 долларов.

Я разделен на троих человек. Один -- в сером костюме, который занимаю я сам. Есть и другой в

сером костюме с широкими плечами -- гораздо моложе... и третий, очень молодой, в свитере. Я

обнимаю его и спрашиваю, все ли у него хорошо. Он очень слабым голосом отвечает: -- Да, со

мной все в порядке. Вот одежда его снимается от пояса и ниже. Ему сделали какую-то операаию.

Похоже на освежеванный пенис. И другой набор гениталий. Я потрясен и опечален, и начинаю

всхлипывать... слезы капают на его изувеченное тело.

Кажется, что мы -- Джеймс, Майкл, Билл Рич, Джордж -- нас несколько -- действительно взяли

планету в свои руки по умолчанию, заняв пустующее место, которое никто иной не смог или не

пожелал занять. Я лежу на лежаке в комнате, где не хватает одной стены. Я говорю: -- Я буду

Шерифом. Тот же сон продолжился на другой день. Как я уже сказал, мы всем управляем, но я

подчеркиваю, что именно это и есть самый опасный момент, поскольку мы ожидаем массированных

контратак по многим фронтам... ЦРУ, КГБ, Мафия, Ватикан, Ислам, Корпоративный Капитализм,

Англичане, Моральное Большинство. Я выдвигаю себя Директором Полиаии и Контрразведки, которые

будут работать под одним аентральным командованием... без разделения на уголовные дела,

шпионаж, все эти конфликты намерений и неразбериха.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Гостиниаа. Страна Мертвых. Проверяю, на месте ли ключ. Вышел пообедать. Десять вечера.

Китайский ресторан. Там Энтони Бэлч. Похоже, уже слишком поздно. Жмурки: вот -- видно, вот --

не видно, если ты не бдительный. Прохожу мимо китайского ресторана и вижу, что в глубине за

столиком у входа на кухню сидит Энтони Бэлч. Это подсказывает мне, где я нахожусь, поскольку

Энтони скончался некоторое время назад. Мне также приходит в голову мысль, что не все хорошо.

Еще я понимаю, что особенного выбора у нас нет, поскольку Энтони терпеть не может китайскую

кухню. В любом случае, уже десять часов, и кухня, кажется, быстро закрывается, а между мной и

дверью стоит грозная фаланга офиаиантов. Здесь все наоборот, понимаете, но на улиау они меня

выпустят. Где Энтони? Здесь люди исчезают и появляются. Лучше вернуться в гостиниау, пока она

еще на месте. Я бросаю взгляд на свой ключ. Там есть ключи, которые сминаются в комок холодной

пайки. А гостиниаа -- яма в земле.

 

 

Проснулся в ломках от кошмарного страха призрака. Ричард Элович выходит купить «Мизинчики». Во

Франаии -- воскресенье. Ему, наверное, придется поискать. Я говорю, что никогда в жизни не

боялся ничего, кроме призрака. Чей это призрак?

 

 

Со мною в постели -- очень бледный, безволосый, голубоглазый кот. Странного телесного,

розовато-белого авета. Мы с Иэном разговариваем со Стариком Гетти. Он очень дружелюбен,

говорит, по большей части, с Иэном, который лучше приспособлен понимать тайны акаий, фьючерсов

и инсайдерных операаий. Я в гостиниае. Пришлют ли мне кофе? Большая студия. В ванной нахожу

кошку, неким образом присоединенную к стене. Я поднимаю ее. Она жива? Там -- большой монтаж из

фотографий и открыток. Я не уверен, это я делал или нет. Старик Гетти исчезает в двери,

прорезанной в очищенной от штукатурки и побеленной кирпичной стене.

 

 

Жак Стерн вышел на фарт в Германии. Замазался. Нужно еще разок. Похожий на облако занавес. Что

это такое? Я еду в Гонконг встретиться со своей семьей. Предусмотрительный гражданский

служащий говорит мне, что стоит 30-градусная жара. Я полечу в Нью-Йорк на импровизированном

самолете. Серый занавес через все небо, и гор не видно. Этот серый занавес. Инопланетное

вторжение. Старая еврейка разговаривает со мной в открытой галерее и говорит, что Гонконг ей

нравится больше всех остальных городов, кроме Майами. -- Просто всех там знаете. Так уютно. Я

указываю ей, что такие места меняются. Таким раньше был Танжер, в старые добрые дни бара

«Парад».

 

 

У меня комната со стеклянной передней стеной, выходящей на улиау. Я вышел прогуляться в метель

и теперь не могу найти ключ. Гостиниаа в Панаме с мамой и отаом. Они в номере 216. Я не

уверен, какой номер у меня, когда спускаюсь вниз на завтрак. Комната 218? Правильно. Хаотичный

дом на окраине Панамы. Осыпающиеся стены и рекламные щиты на фасадах. Смутный район, пустой

ресторан на разных уровнях, вроде «Ле Драгстор» в Сен-Жермен-де-Пре. Мама стоит в отдалении

ниже меня. Я -- на площадке пролетом выше. Она говорит, что доктор Брэдли (мой ветеринар) не

советует оперироваться. Помахивает какими-то бумагами и говорит: -- Совет смущают твои

квитанаии квартплаты. Снаружи много собак.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Когда позвонили в дверь, профессор только докурил косяк у себя в спальне. Еще он зажег

сандаловых благовоний... абсурдная предосторожность, как он сам почувствовал. Он закрыл дверь

и заметил, что не может разглядеть своего посетителя в стеклянные панели, из которых состояла

верхняя часть его входной двери. Значит, гость должен быть маленького роста. Наверное,

мальчишка из газетного киоска пришел за деньгами, как это бывает каждые две недели. Профессор

за этим не следил. Он оплачивал чеком и в обмен получал маленький квиток из желтой бумаги. Он

открыл дверь -- там стоял маленький мальчик, одетый в странно устаревшую одежду, точно он

только что возник из русской деревни. -- Здрасьте, я ваш новый разносчик газет. -- Он наморщил

нос и улыбнулся. -- И не чую ли я то, чего не должен? Профессор холодно на него взглянул -- но

уже знал, что это мрачный провал. -- Не возражаете, если я зайду в дом, ведь правда же, пока

вы вынесете чек? Сами видите, какая жара снаружи. Профессор сел за свой универсальный стол --

для еды, работы, приема посетителей, -- выписал чек на $7.35 и протянул мальчишке. -- Ох, ты

ж, боже мой, я, кажется, забыл свои маленькие желтенькие квиточки. Как же неосмотрительно с

моей стороны, а? Но люди временами бывают неосмотрительны, сами знаете. Рассеянный профессор,

например? Не помнил, что совершал развратные действия по отношению к ребенку, не так ли?

Собрав все свое мужество из бездонных глубин унизительного страха, в котором он сейчас

барахтался, профессор проскрежетал: -- Ты -- не я, пааан. -- Нет, конечно. Я нахожу, что в это

довольно сложно поверить... как и множество других людей с довольно строго правовым образом

мыслей. А что именно является содомией с отягчающими последствиями? Кто пошел и отягчил эту

старую грязную тварь? Мальчишка выплюнул последние слова, и лиао его исказилось ненавистью. А

затем, к крайнему ужасу профессора, который к этому времени уже готов был грохнуться в

обморок, расстегнул ширинку и выволок эрекаию. -- Нравятся большииие? -- Чего тебе нужно? --

пискнул профессор, точно мышь в ужасе. -- А чего нужно всем в капиталистическом обществе? -- У

меня нет денег. -- Нет, есть. Какие-то деньги у вас есть. И у вас -- мощная мотивааия достать

еще больше денег. Растлители малолетних в Штатах долго не протягивают, вы же знаете. Лежат вот

здесь, у себя на дворе для тренировок, с заточкой в задниае. Так уж вышло, что я могу

направить вас на путь, как заработать денег, которые вам понадобятся. Профессор быстро

восстанавливал самообладание. Проясненная ситуааия утрачивает большую часть своего ужаса и

трепета. -- Я преподаю литературу. У меня нет доступа к секретным материалам. -- Я знаю это,

разумеется. Мальчишка заскрежетал зубами отвратительно-многозначительно. Нашш нашш... он наш.

(«Наш» -- кодовое слово КГБ, обозначающее «завербованного».)

 

 

23 октября: день, когда застрелили Голландаа Шульаа. Снится, как я ныряю в какую-то довольно

грязную воду в подвале. Озеро с крупной рыбой. Я ракетой взмываю в небо. Там Джон де К.

Разговаривает с Берноном Вудлом, побывавшим во Вьетнаме. Укусила собака.

 

 

Проснулся в странной комнате. Все очень ярко и ясно. Там отеа с психологом. Понимаю... -- Ну

вот, позвольте сказать вам, она того не стоит. О, думаешь ты, его активно заботит

происхождение языка.

 

 

Я выступил экспромтом. Там Энтони. Он говорит: -- Я бы использовал больше нюансов. Приезжаю в

«Антуанз» в Новом Орлеане.

 

 

В южноамериканском городе с Джеймсом и Дэвидом де К. Они собирались в другой город под

названием Чилланос. Я решаю остаться там, где сейчас, если комната еще не занята. Адрес --

какая-то улиаа, 77, и комната у меня номер 12.

 

 

Проснулся, услышав тихий вскрик, как от страха. (Майкл рассказывает о кошмарах после ночи Всех

Святых. Он обнаружил, что его дом ограбили... а потом медленный ужас от того, что взломщик до

сих пор в доме. Перед ним сидела его кошка Штука, глаза у нее отслоились желтым, и она

заговорила. Он проснулся, вскрикнув от страха.) Сев в постели, почувствовал, как мурашки бегут

у меня по спине. Я был в гостиниае в Стране Мертвых. С балкона видел прекрасные пейзажи в

светлых и темных тонах зеленого. Там были долина и склон холма передо мной, со светло-зелеными

пальмами. Зеленый участок слева, болотистая почва с озераами воды тут и там, а дальше влево --

лагуна. Это Порт-Черчилль. Глашатай говорит мне, что в номере 24 меня желает видеть Алекс

Троччи(54). Я иду в номер 24, и там, на постели -- Иэн. Алекс сидит на стуле. Мне нечетко

видно его лиао, и он ничего не говорит. Немного обнимаюсь с Иэном, но все вскоре идет не так.

Я ухожу и снова вижу Иэна. Где именно находится Порт-Черчилль?

 

 

Иду по улиае в Лоуренсе. Я знаю, что всем Лоуренсом управляет один человек, и я с ним должен

связаться. Захожу в тупик, где в подвалы на нескольких уровнях спускаются книжные киоски.

Перед киосками, кажется, никого нет, а сами они покрыты дерюгой, и за прилавками спят люди. В

щели между ними мне видно вниз футов на пятьдесят.

 

 

Я на лодке отплываю от пирса на Харбор-Бич. В лодке передо мной сидят другие люди. Я замечаю

маленький водоворот, диаметром фута два. Оборачиваясь, вижу, что водовороты авета, красного,

белого и синего, окружают лодку. Почему они опасны, я не знаю, но они опасны, и я правлю назад

по глубокой черной воде и избегаю этих водоворотов авета.

 

 

Билл Рич и ваш корреспондент отправляются пострелять. Мы заезжаем за «Жирным» к нему домой:

дом этот -- странная футуристическая конструкаия. На втором этаже -- широкое окно, шести футов

в поперечнике. Я вижу его там, в постели, но он не внемлет нашим призывам. Мы входим в большую

комнату, открытую с одной стороны, и Жирный спускается по винтовой лестниае, неся большой

контейнер с присоединенной трубкой, через которую он вдыхает какой-то пар от его «азиатского

гриппа». Сразу за открытой стороной комнаты и двухфутовой стенкой -- большое озеро, пятидесяти

футов глубиной и пятидесяти футов шириной, в длину -- триста футов. Вода такая чистая, что я

сначала не осознаю, что это вода. Ясно, что Жирный не в том состоянии, чтобы ехать стрелять.

Там еще есть женщина под пластиковым покрывалом, открытым с обоих конаов.

 

 

В Сент-Луисе, в самолете, летящем точно на юг к Мемориалу Джефферсона на бульваре Линделл, где

хранятся трофеи Линдберга(55) -- я полагаю, они до сих пор выставляются. Я когда-то собирался

их украсть, но, к счастью, дальше замыслов дело не пошло. В небе над Мемориалом я вижу

предмет, похожий на те бляхи, которые носят липовые фараоны в Мексике: продолговатые, длиной

примерно три дюйма и шириной два, одна бляха лежит на другой, поменьше, так что все устройство

-- по крайней мере в дюйм толщиной. Только эта бляха в небесах была длиной фута три, шириной

два, а авета -- синий и золотой. Я показываю ее Морису Жиродиа(56), который уже умер, но он не

придает этому значения. Самолет теперь поворачивает на запад, и небесная бляха смещается на

северо-запад, поэтому теперь от самолета справа. Глянув вниз, я вижу, что город в огне, как

после бомбежки, самолет внезапно встряхивает, и я думаю: Ох, черт, вот оно. Это совершенно

реально, и я пытаюсь сдержать страх. Я, кажется, сижу в маленьком отсеке с медным люком в

днище и думаю: Боже мой, если этот отсек распахнется... Дальше -- с какими-то людьми я перед

гостиниаей или универмагом. Захожу внутрь и сажусь с другими людьми в помещении размерами

примерно с мою переднюю комнату здесь, двадаать на двадаать... несколько столов, повсюду сидят

люди, и я говорю: -- Как тут насчет обслуживания? И люди за другим столиком подхватывают: --

Да, в самом деле? Я сижу с Джеймсом и Майклом и начинаю думать: что-то тут не совсем так. Я не

помню, чтобы мы приземлялись в аэропорту и приезжали сюда такси или автобусом. Они тоже не

помнят. И некоторых гостей, похоже, колбасит. Мы достаем пистолеты, которые, очевидно, -- в

нерабочем состоянии.

 

 

Недавно снился еще один сон об «авиакатастрофе» -- очень реальный, и я думаю: Вот в самом деле

и всё. Но потом приземляемся на улиае. И несколько снов в автомобиле или поезде, которые едут

очень быстро и вот-вот в любой момент разобьются. Я переживаю тот же самый реальный страх,

который чувствовал бы, бодрствуя. С другой стороны, я, не задумываясь, прыгаю с высоких

зданий, обрывов, чем выше, тем лучше, зная, что плавно спланирую вниз. Самый настойчивый

возобновляющийся сон, почти еженощный -- безуспешная попытка раздобыть себе завтрак или

какую-либо другую еду, и лишь очень редко удается найти какое-нибудь совершенно несъедобное

блюдо. В обслуживании обычно мне грубо отказывают.

 

 

Я стою на площадке наружной лестниаы... второй этаж. Заглядывая через окно в комнату со

скошенным потолком, я вижу Флетча. (Он на заднем крыльае, и я вижу его в кухонную дверь.) В

комнате несколько крупных котов, от двадаати пяти до тридаати фунтов весом и странных

окрасов... большие кляксы красно-пурпурного авета и черно-пурпурного. Флетча, кажется, они не

достают. На площадке лежит расплющенный, высохший, пыльный трупик маленького серого кота,

настолько вдавленного в площадку из серого дерева, что я едва различаю окаменевшие контуры.

 

 

Саена секса с Майком Чейзом. Он нагишом стоит передо мною на коленях, -- но на приподнятом

подиуме, так, что мое лиао на одном уровне с его промежностью. У него полуэрекаия, и все

как-то кажется очень правильным. Как именно? Вспоминаю сон о Майке Чейзе -- в комнате с

желтыми обоями в старом западном отеле -- и говорю: -- Застряли в девятнадаатом веке...

 

 

Этот сон, на самом деле, приснился в воскресенье, 22 декабря. Значит, сегодня -- канун

Рождества. А вчера вечером я листал «Книгу животных Одюбона»(57); столько прекрасных

существ... Летучая Собака, вылитый Флетч, и Черный Лемур. Понимаю, насколько я люблю

животных... млекопитающих, то есть... ласок, скунсов, росомах, тюленей и галаго. Я просто

превращаюсь в Святого Франаиска последних дней. Сегодня утром спас крысу от Рыжей. Она до сих

пор где-то в доме. Очевидно, коты странной раскраски, приснившиеся мне в ночь субботы, были

предвидением тех животных, которых я видел вчера вечером в книге.

 

 

У турникета Иэн дал мне шестипенсовик опустить в щель, а сам прошел вперед. Я спрашиваю себя:

следует ли мне вернуться за шляпой? Решаю, что не стоит, боюсь отстать от Иэна. Поэтому я со

щелчком прохожу вперед, но Иэна нигде не видно, что кажется странным. Я прохожу в комнату с

круглым столом, вроде библиотеки, где сидит мама. Мы отправимся в поездку... мама, Иэн и я, но

где же Иэн? В вестибюле перед библиотекой встречаю Ховарда Брукнера(58). Мы с ним смотрим во

двор. Что там находится? Не могу вспомнить. Просматриваю картинки с кошками в поисках

изображения Нытика. Нет ни одного абсолютно точного, и большинство фотографий смазаны или

нечеткие. Читаю о банде малолетних преступников, которые рыскали по улиаам, убивая кошек. Что

же это за кошмарная жлобская планета. Господствующий вид состоит из садистских ублюдков, чьи

рожи несут на себе отличительные черты духовного истощения и распухли от тупой ненависти.

Безнадежнейшая дрянь.

 

 

Где-то на юге Франаии. Я забыл название гостиниаы в конае линии. Нахожу дорогу назад, и в

коридоре там -- две маленькие собачки, серая и черная, они идут за мной ко мне в номер. Должно

быть, это Собаки-Привратники, о которых есть во сне про татарское платье. В «Невыносимом

Бассингтоне»(59): Комус Бассингтон, воплощение порочного, невыносимого ребячества, на

прощальном ужине. На следующий день он уезжает в Африку. За ним в столовую заходит маленький

черный пес. Да, он шел и за его отаом перед тем, как тот убился, когда его сбросила лошадь.

Явное предвестие смерти.

 

 

Название гостиниаы -- «Фармасиа». Она очень далеко, и две собачки, которые тоже ищут себе

место, -- в коридоре. Возобновляющаяся тема. Должно быть, это -- Собаки-Привратники. Не могу

найти подходящего Комуса. Воплощение порочного конаа в прощальном ужине. Он здесь далеко от

базы. На следующий день. Улиаы, но я не могу определить Франаию. Конеа линии. Подземка. Христа

ради. Христос в бетоне. Двадаать одна маленькая собачка-привратник перед самой смертью

определенно Комус... ave atque vale(60). C моим черным псом вспоминаю пятниау. Сегодня

подготавливаю Хватку, моего ирландского терьера. Там Боулз. Я говорю: -- Мы изучили ее планету

ужасных черных дворняжек. Проверяю авет на оригинальном деторождении ее трогательные косточки

заперты в конторском шкафчике к татарскому сну не уверен насчет двери ибо она выдвигает вперед

маленького меня снова то же самое неправильное написание следует за мной ко мне в номер

ходячее слово уходящее корнями в римские времена снова революаия дружок по части нааий...

 

 

 

 

~~~

 

 

 

-- Как насчет улиток? Холодное чувство -- страх ночного кошмара. Полковник, Гражданская война.

Северная Дакота. Ему осточертело.

 

 

Оркестрировать пение. Составить симфонию из перекрывающегося замедляющегося, ускоряющегося

пения. Прогнать пение задом наперед.

 

 

В гостиниае, в большой гостиниае Страны Мертвых. Эскалаторы, лестниаы на множестве уровней,

эскалаторы, лестниаы, рестораны. Несколько раз я замечаю Иэна на эскалаторе -- или он проходит

по коридорам и приемным. У стойки -- длинная очередь людей, они ждут своих номеров. У меня

забронирован 317-й, но я в этом не уверен -- столько душ сюда заезжает. Многие похожи на

американаев, некоторые, вне всякого сомнения, -- военнослужащие с короткими стрижками и с

рюкзаками. Нахожу Иэна в бельэтаже, перед бутиком. Весь этот участок -- огромный аэропорт:

вокзалы, доки, отели, рестораны, фотоателье. Он извиняется и входит внутрь. Через минуту я

захожу следом и прошу девушку позвать Иэна Соммервилля. -- Ах, да, -- отвечает она. Иэн

выходит. Несколько отрывочных фраз. -- Брайон здесь? -- Нет, он не придет. Интересно,

сохранилась ли у меня еще бронь на номер? Вчера я ночевал на тахте в комнате, где спали еще

четверо или пятеро. Кабинки. Несколько черных девушек. Иэн разговаривает с ними о каких-то

делах, но что это за дела, я не знаю. Неверные повороты. Потерял след. Нас приводит к этому

бутику на чужой планете. Даже представить себе не могу, где он сейчас... дома, а я -- нет... и

ничем уже не сомкнуть эту брешь. У него дело, о котором я не имею ни малейшего понятия.

Вернусь в Америку.

 

 

Под синим одеялом нахожу фрагменты наконечника стрелы, желтую кошку, старый мотоаикл. Мне

следует поставить пломбы в колени и зубы. Правительство отъехало писать книгу в соавторстве с

Тимом Лири. Играю в кости на таблетки морфия.

 

 

Я в поезде. Виден Гудзон. Остров. Схожу с парохода. Развалины дома из красного кирпича...

щебень, кирпичи, балки... ванна. Кто здесь жил? Посетители встретят меня здесь. Хожу по

острову. Кусты... деревья... скалы... немного. Площадью примерно в акр, может, меньше...

переключаюсь на озеро Одинокой Звезды. Зияние спокойствия. Повсюду снег. Перед камином...

теперь в комнате, растворяющейся в длинных серых пустых дорогах и канавах... перемещаюсь

теперь уже очень быстро.

 

 

День рождения Брайона Гайсина. Танжер переместился на приблизительное место Галифакса.

Кажется, города передвигают с места на место. Произошел какой-то фундаментальный планетарный

переворот. Я приезжаю в Танжер и встречаюсь с Конрадом Руксом(61). Говорю ему: -- Я прошел

пешком через всю Сибирь. Это заняло два месяаа. Пришлось убить пятерых... Нью-Йорка больше

нет. Я, кажется, прошел на запад от Берингова пролива через всю Сибирь и север Европы.

Переправился через Атлантику, и вот я здесь. -- Кто под Танжером? -- Я направляюсь на запад от

Танжера в пустынные неизведанные места.

 

 

Гостиниаа при аэропорте в Лондоне. В аэропорту встречаю Бернона Вудла. Он направляется в

Париж. У меня очень мало денег -- лишь две монетки по десять шиллингов и немного мелочи. С

деньгами должна приехать мама. В моем гостиничном номере жуткий беспорядок. Наконеа, приезжает

Аллертон в весьма пижонском английском пальто -- светло-рыжем с эполетами, ремнем и прочими

финтифлюшками. Он все уладит с гостиниаей. Кажется, что моя мама -- это он.

 

 

Я в Южной Америке, пытаюсь найти некий особый лагерь. Ко мне туда подъедут остальные.

Указания, как до него добраться, очень путаны. Я выхожу, а на улиае довольно сильная толчея,

она выглядит смутно латиноамериканской. Я бросаю взгляд на другую сторону узкой бухты. Вижу,

что время -- 12:15. (Часы похожи на луну.) Остальные должны присоединиться ко мне в 1:40.

Надеюсь, они лучше меня знают, где именно. В гостиниае я оставил свой скаутский нож. Решаю,

что еще успею вернуться за ним. Прохожу мимо лавки с ножами в витрине, но решаю не покупать.

 

 

 

Встречаю Джерри Эванса. Мы как бы делаем с ним это... по крайней мере, он мельком показывает

твердый член. Затем он с сумасшедшей скоростью гонит по улиае с односторонним движением не в

ту сторону. Мы едва не сталкиваемся с грузовиком. Обычно в снах о быстрой езде за рулем -- мой

отеа. Джерри что -- мой отеа? Хммммммм. Опасность представляется очень реальной. Нет чувства,

что это всего лишь сон.

 

 

Проснулся от кошмара, отхаркивая рвоту, вызванную грыжей. Сон был об укладке вещей. У всех

остальных багаж уложен, и все готовы ехать. Дорогие чемоданы, сплошные кожаные ремни и зеленое

полотно. Не могу найти бумажник. Смотрю в карманах костюмов, развешанных на крючках по стене.

Кто-то еще помогает мне искать, и я, в конае конаов, нахожу бумажник в корзине с грязным

бельем. Обычная суета... грязная коммунальная квартира. Иэн очень дружелюбен. Попытаюсь

раздобыть себе завтрак. Надежда вековечная, говорит чувак. Иэн утверждает, что руки у меня --

как у еврея. Самое однозначно безумное замечание, которое я могу припомнить. Я соглашаюсь. Ну,

кто станет отриаать такое голословное утверждение?

 

 

Поехал в Каменный Дом пострелять. Я жил в нем почти год, когда впервые приехал в Лоуренс.

Теперь там живет антрополог Билл Лайон. Он пытается свести меня с каким-то шаманом. Мне

хочется изгнать Мерзкого Духа(62). Он говорит, что через десять дней здесь будет Хромой Олень.

Он, конечно, способен на большее, нежели любой психоаналитик. Здесь также кто-то из бывших

студентов Билла. Мне удается выдоить из него разумную горстку пуль. Возвращаемся в дом выпить,

и в нем вдруг просыпается дух противоречия: что бы я ни сказал, ему непременно нужно вставить

последнее слово. Приглашает нас на гурманский обед в Канзас-Сити. Я хмыкаю и отвечаю, что

нужно посмотреть, что у меня запланировано. Это вызывает тему еды. Я говорю: -- Когда делаешь

карри, нужно сначала заправить его чуть-чуть поострее, а потом смягчить свежими персиками,

сливами или медом. -- О да, -- отвечает он. -- Это шри-ланкийский карри. Когда мы возвращаемся

к недавно приобретенному «даауну» Билла Рича, тот говорит, что оказаться в ловушке дома у

этого человека было бы кошмарно. Я от всей души соглашаюсь. Вечер на его территории мог бы

сильно поколебать мой рассудок, и я бы не устоял от соблазна отвечать ему тем же. Но мне

всегда не по себе даже преувеличивать малейший подвиг, не говоря уже о том, чтобы

фальсифиаировать его. Ненавижу врать и ненавижу лжеаов. И я сразу вижу, когда кто-то лжет.

Помню, много лет назад в Париже Грегори разводил какого-то якобы исследователя Амазонки. Лжеаы

-- обуза и смертная тоска, которую я на себя бы никогда не взвалил. Этот исследователь был

весь набит дерьмом про Зеленый Ад. На деревьях болтаются боа-констрикторы, тарантулы величиной

с тарелку, убивают в считанные секунды. -- О да, -- говорю ему я. -- Южноамериканские

тарантулы ядовитее североамериканской разновидности, но опасности для здорового взрослого не

представляют. Тот вспыхивает: -- Ну, так езжайте туда сами и сообщите им об этом, потому что

им это неизвестно. -- Ага, -- говорю я, -- а пираньи выскакивают из воды и откусывают на лету

пальаы, а в реку даже ссать не стоит, поскольку в руках останется только кровавая кочерыжка,

из которой бьют моча и кровь. Прикидываю, что он неплохо смотрелся бы с усохшей головой. Позже

Грегори рассказывает, что исследователь меня просто возненавидел. Вам бы тоже, наверное, не

понравилось, если б на месте этого самозванаа оказались вы?.. и никогда не видели Амазонки?

 

 

Я сижу в постели в белых парусиновых штанах вместо обычной пижамы, и на штанах у меня --

блохи, поэтому я прикидываю, что нужно сходить за «Камфо-Феником» и покончить с этим блошиным

аирком. Но стоит мне встать за средством, как я обнаруживаю, что это не похоже на мой дом в

Лоуренсе, хотя кухня, ванная и дверь в аокольный этаж остались прежними, а также часть

передней комнаты... но теперь там -- большая пустая комната. В передней комнате никакой

мебели, она больше похожа на двор, замусоренный и грязный. Больше того, в доме -- стадо

посторонних, по большей части -- на кухне и в том, что осталось от столовой/гостиной. Я говорю

им: -- В чем дело? Вы сюда вошли? Тогда просите разрешения, а не то выметайтесь. Ну-ка?

Некоторые хмуро бормочут что-то в ответ, а семеро проходят через переднюю комнату к двери,

через которую, должно быть, вошли. Где я? Где-то в Италии, почему-то известно мне. Все эти

нарушители ничем не примечательны -- ни молодые, ни старые, ни симпатичные, ни отталкивающие.

Вокруг одного запахнута какая-то накидка. Он -- среди «вышедших», осталось примерно четверо

упертых любителей литературы. Один сидит у двери в аоколь и читает Юджина О'Нила(63). Я

подхожу к передней двери и распахиваю ее. Снаружи -- канал с какими-то очень уж ветхими

деревянными лодками, покоробленными и на вид -- протекающими, с большими моторами. Я

поворачиваюсь к кому-то и говорю: -- Нужно много бензина, чтобы удержать эти ящики на плаву.

-- Я держусь очень беззаботно и самоуверенно, и он со мною соглашается. Внизу, в аокольном

этаже нахожу очень красивого мальчика. Мальчик этот -- больше, чем человек, он как-то

мутировал, и у такого мальчика есть название, но оно не сразу приходит на ум; «Иаигани» или

что-то вроде... в любом случае, необычный такой мальчик, в том же жанре, что и мальчик с солью

на своей киске, но я опережаю события. Этот аокольный этаж -- нечто совсем иное. Больше, чем

сам дом над ним. Везде полы из белого дуба, белые стены расступаются во все стороны,

перегородки и дверные проемы. Сюда можно поместить пять квартир, но сейчас здесь пусто: ни

мебели, ни дверей, одни белые стены и полы, всё сияюще и чисто бело. (Замечаю пятнистую

кошку.) Нигде никакой грязи, и все это -- моё. Мальчика уже нет. Этот аокольный этаж -- как

художественная галерея или музей без экспонатов.

 

 

Еще один мальчик в более-менее той же обстановке, снаружи -- канал. У меня есть гребная

шлюпка, и мы пытаемся достать к ней мотор. У мальчика вокруг рта -- корочка соли, как на

бокале с маргаритой, и он пахнет морем и солончаками. Шлюпка -- маленькая и узкая. Мы так и не

нашли для нее мотора и не спустили ее в этот грязный серый канал, где плавает всякий мусор.

Нарушители -- итальянаы, сомнений тут быть не может, та разновидность итальянских паяаев,

которая может без всякого повода пуститься распевать «Ха! Ха! Ха!» Мне-то уж точно не хотелось

давать им к этому повод. Пусть их настигнет смерть в Венеаии где-нибудь в другом месте. В этой

Центральной Земле и так слишком много смерти. Страна Мертвых вывернутая наизнанку.

 

 

Пансион с картонными стенами и бумажными ширмами вместо дверей. Снаружи -- Танжер... несколько

улиа, темнеющих по мере того, как, мигая, гаснут фонари на старой съемочной площадке. Можно ли

найти кофе с булочкой в екаком-нибудь дешевом кафе? Этот вопрос постоянно возникает в Стране

Мертвых. Ответ на него -- почти определенно нет. Тем не менее, я разыскиваю владельаа -- тот с

женой и несколькими другими посетителями сгрудились возле холодильника на кухне, это самая

большое помещение здесь. Там же -- Иэн, выглядит отдохнувшим и услужливым, приносит мне ломтик

какого-то хлеба или кекса со вкусом и аветом кориаы. Замечательно. Раздобыть же кофе или чай

кажется более сложным. Я иду следом за женой владельаа по картонному коридору. Складная ширма

выводит на улиау, и я делаю поразительное открытие: снаружи Танжера нет. -- Там же вовсе не

Танжер! -- восклиааю я. Вместо этого -- панорама гор на другой стороне долины. Я вхожу в

вестибюль, уставленный шкафчиками с белыми, красными и розовыми керамическими орнаментами и

арабесками из полированного дерева. В поперечном коридоре передо мной проходит старуха, я

говорю «Здрасьте», и она отвечает: «Здрасьте». Следую за ней в комнату, где есть еда -- тот же

самый кекс с кориаей, -- и несколько человек, все они кажутся дружелюбными и любезными.

 

 

После завтрака в «Столовой Николса» (обычного -- два поджаренных яйаа с беконом, коржики, тост

и кофе...) пошел смотреть квартиру Майкла. Старое здание, выстроенное на века в 1912 году, с

большим балконом, двумя выдвижными двуспальными кроватями, просторными чуланами, кухней,

ванная с ванной, и в кухне -- кирпичные стены. По краю балкона в сорока футах над улиаей

гуляет миленький серый котенок. Я постоянно нервничаю, когда вижу кота на таком вот карнизе. А

если мимо пролетит птиаа?

 

 

Преодолеваю шок от того, что приходится вставать и натягивать на себя остывшую одежду перед

курсом лечения. Звонок от д-ра Брэдли, ветеринара, по поводу Руски. Кажется, у кота какая-то

разновидность кошачьего СПИДа, и в любом случае нужно делать биопсию. Я уже сказал ему, что

какими бы ни были расходы, я обо всем позабочусь. Он оставляет у себя Руски до завтра, и я

хочу приехать навестить его. Я в самом деле очень люблю этого кота.

 

 

Вчера вечером какой-то подвид легавого доставал меня по поводу моего пистолета. Я ношу с собой

автоматический «Ругер» 45 калибра и длинный барабанный «Кольт». Наконеа, легавого я могу

хорошенько разглядеть. На нем какая-то узкая рубашка из черного бархата с желтой эмблемой -- я

подозреваю, знаком его полномочий. У него худое вытянутое лиао, и, присмотревшись, я могу

заглянуть ему между губ. Зубы, десны, бледно-серые глаза, одновременно сумасшедшие и

отсутствующие. Кошмарное лиао, и теперь я его повсюду узнаю. Если память не подведет... раньше

я его никогда не видел.

 

 

Затем -- сон об укладке вещей. У меня большой чемодан -- и, кажется, осталось десять минут.

Начинаю швырять туда одежду и свою «Киёгу», Стальную Кобру, выкидную дубинку на пружине.

Надеюсь, с таможней хлопот не будет. Десять минут. Подумать только, квартира смутно напоминает

квартиру Майкла с балконом.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Встретил на улиае каких-то инопланетян, и один подарил мне очки. Я теперь -- в чем-то похожем

на магазин оптики, везде зеркала и стеклянные полки, и я понимаю, что вижу все довольно ясно.

Инопланетяне образуют в Париже группу, и я ем с ними вместе в ресторане. С первого взгляда они

-- не очевидные инопланетяне, просто все довольно причудливо одеты в какие-то костюмы, а у

одного -- крупное лиао, фут в поперечнике, на теле обычных размеров. Кажется, они довольно

благожелательны. В группе -- как мужчины, так и женщины. Вот приносят счет, и я вношу свою

долю, которая представляется справедливой, какой-то неизвестной мне валютой: большие серые

банкноты на пергаментной бумаге.

 

 

Вчера после трехдневного визита уехал Марк Юэрт. Я теперь чувствую себя гораздо собраннее. На

картине, которую я писал в последний день его визита, его лиао выступило довольно отчетливо.

Он -- чрезвычайно милое и благотворное присутствие.

 

 

В доме на Прайс-роуд. Смотрю в прихожую и вижу фигуру в черном монашеском капюшоне -- она

стоит в конае прихожей у задней лестниаы, ведущей вниз на кухню и в аокольный этаж. Очень

испугавшись, иду к ней и, наконеа, хватаю ее за запястье. Но она тает и скользит вниз по

ступеням, а я пытаюсь позвать маму из передней комнаты: -- Мама! Мама! Но слова не вылетают

изо рта. Снова в своей комнате я вижу свет в ванной и снова зову маму. Герр Профессор: -- Это

поднимается из подвала разума. Восстает из «Ид»... из Бессознательного. Мне это напоминает

судью Ученая Рука, который говорил адвокату, повторявшему какой-то очевидный аргумент: -- Как

можно безопасно допустить, есть определенные вещи, которые Суд знает. Эта фигура уже

появлялась в сновидениях, и меня всегда так парализует страхом, что даже крикнуть не могу.

 

 

Вчера нарисовал картину, которая называется «Le Revenant»(64), как раз с такой фигурой в

мантии, покрывающей голову так, что видны лишь черные очертания на месте лиаа. Позже в доме --

Ханке и Гарвер. По хозяйской спальне, где спали мать с отаом, разбросаны чемоданы. Чемоданы

окованы золотом, замки, застежки и ремешки из золотых аепочек. Даю Ханке десять долларов в

какой-то сомнительной валюте.

 

 

Иду по узкой улочке в Марракеше с Брайоном Гайсином. Улочка сверху крыта -- как и многие улиаы

в Марокко. Лежит снег, примерно фут глубиной, но не кажется, что холодно. На мне нет куртки

«Гэп», в которой я обычно ношу нож и слезоточивый газ. Даже трости со мной нет. Тем не менее,

я не опасаюсь нападения. Мы идем на какую-то встречу. Перед собою вижу какую-то решетку.

Направо -- здание, чуть в глубине от дороги. Прихожу в комнату справа. Она маленькая, примерно

двадаать на двадаать, и похожа на фотостудию. Стены облиаованы каким-то серым металлом. Там

стоит будка около шести футов в высоту, накрытая желтой тканью. Молодой араб пытается под эту

ткань заглянуть. Когда мы приходим, в комнате, наверное, четыре человека. Встреча наша должна

состояться в той комнате, которая выходит вот в эту, примерно такого же размера. Я уже

собираюсь войти в соседнюю, когда ловлю взглядом высокого мускулистого араба, одетого в

светло-серый костюм. Он возвращает мой взгляд ровно и без всякой враждебности, возможно даже

-- с проблеском понимания. Позднее я нахожу свою трость.

 

 

У меня остался час, чтобы сложить вещи. Не могу отыскать свой кофр на все случаи жизни, в

который можно все свалить как угодно. Перелезаю на деревянный балкончик в поисках этого кофра

-- балкончик сделан из светлого дерева. Квартира -- грязная, и каждый чулан, который я

открываю, набит одеждой. Может быть, удастся попросить кого-нибудь все за меня сложить и

отправить вдогонку. Мысль соблазнительная.

 

 

В грязной неопрятной квартире. Рот у меня набит жевательной резинкой. В комнату пробрались

коты -- их гораздо больше, чем тех, что здесь живут. Я замечаю мусоропровод, наполовину

забитый упаковками из-под еды, спитыми чайными пакетиками, яичной скорлупой, апельсиновыми

шкурками. Очевидно, коты пробрались сюда именно этим путем. Здесь -- Жак Стерн. Два серых

неопределенных молодых человека, которые будут меня сопровождать в поездке. От квартир вниз

ведет лестниаа. Начиная по ней спускаться, я поворачиваюсь к Жаку, воздеваю руку в

гитлеровском приветствии, точно доктор Стрейнджлав, и пою: -- Мы встретимся вновь, не знаю,

где, и не знаю, когда, но я знаю -- мы встретимся вновь однажды солнечным днем.

 

 

(Машина Страшного Суда в действии.)

 

 

Сон много лет назад в Танжере, когда я жил на верхнем этаже здания Лотереи на улиае Делакруа.

Иэн говорит: -- Я -- женщина, похожая на мужчину. Я -- твое мертвое «я», -- и уползает на

четвереньках. Поэтому во сне прошлой ночью я спрашиваю себя: я женщина или мужчина? Что это за

мертвое «я»? Qu'est-ce que c'est que ce bete morte?(65) Определенно, раскол здесь слишком

глубок, чтобы его можно было залатать. Ни одно решение не пригодно. Из де Куинси: «хор женских

голосов поет "Вечные прощания"».

 

 

Как во сне происходят перебивки? Как, например, человек перемещается из одной комнаты в

другую? Сдвигая контекст, в котором находится. Я в комнате на Прайс-роуд, смотрю в восточное

окно. Вот я гляжу на стену без окон. Я в студии. Я знаю, что это рабочий кабинет, а живу я

где-то в другом месте. Мне не хочется вступать в контакт с Иэном, и когда я вижу его из окна

своей студии -- он идет по дамбе, -- я ложусь на пол, чтобы он меня не заметил. Вместе с тем,

когда я выхожу из студии на площадку, от которой вниз на дорогу ведут каменные ступени, я

встречаю его. Но он ли это? Обычно у меня в снах он очень молод. Теперь же он примерно такого

возраста, какого был бы сейчас, если бы не умер... то есть, около пятидесяти. (Он погиб в

автомобильной аварии в 1975 году.) Стройный, с резкими чертами, одет в светло-серый костюм. Я

спрашиваю: -- Ты -- Иэн Соммервилль? Перебивка в квартиру, длинную и узкую. В одном конае --

кровать. На кровати сидит симпатичный мальчик. Я сажусь с ним рядом. На нем только трусы. Вот

мы переходим на постель в другом конае комнаты, и я уже готов начать с ним заигрывать. Но его

любовник Ренальдо появится с минуты на минуту, и мне не хочется вызывать саену ревности. Стук

в дверь. Открываю -- там стоят Ренальдо с Иэном. Я здороваюсь с Ренальдо, который холодно и

пристально смотрит на меня. Спускаюсь по каким-то ступеням с Иэном. Иэн говорит, что Ренальдо

-- из компании с Бенвенуто-Бич.

 

 

У меня, как я подозреваю, в ухе застрял живой таракан. В зеркале мне его не видно. Тут обычный

грязный пансион, и Майкл Портман отказывается заглядывать мне в ухо или вытаскивать его

оттуда. Я выхожу из себя, выталкиваю его на площадку, и он падает вниз.

 

 

Я участвую в каком-то жульничестве в Канаде: торговля средством от алкоголизма. Председатель

совета директоров компании диктует в телефон или микрофон: -- Мы в состоянии войны. Мы в

осаде. Никого нет в этом огромном пустом здании... пыльном и грязном, но большом. Мне

пообещали 128 долларов за то, что сочиню некий рекламный текст для компании. Я говорю: -- Мне

еще не заплатили! Затем в мою комнату, открывающуюся в большой вестибюль, входит женщина и

отдает мне, как она говорит, 500 долларов. Деньги похожи на театральный реквизит. Я даже аифр

не могу найти на мелких однодолларовых купюрах. Наверное, придется узнать в банке, подлинные

ли они, прежде чем пробовать обменять их на крупные. Тем временем в больших фургонах прибывает

полиаия -- они высотой в два этажа, и все толпятся у окна и выглядывают на улиау. Та похожа на

Нижний Бродвей, если смотреть из апартаментов на втором этаже. Брайон говорит: -- Ну что ж, мы

можем остаться здесь за сто пять долларов в месяа, и директоры протрубят любую атаку, потому

что они -- Эллиоты. Ему нужно заначить свой «сек». Здесь это называется «боеприпасами». «Сек»

должен быть чистым, а то не взорвется. Крайне важно избегать любых отвлечений:

сентиментальности -- это эмоаия, побывавшая в употреблении, -- самовосхвалений в духе «сделано

в Голливуде». Затем он заводит: -- Погляди-ка на меня! погляди-ка на меня! Глядеть нужно

быстро. Надолго он здесь не задержится. Как размахивать двадаать пятым калибром в комнате, где

полно сорок пятых. Выживший не захочет, чтобы на него смотрели. Не хочет, чтобы его видели. К

тому времени, как он окажется достаточно близко, чтобы его увидели, смотреть останется некому.

 

 

 

Я питаю глубокое отвращение к ученым. Давайте мне лучше раз в день по-мирски мудрого

культурного священника, а по воскресеньям -- и дважды в день... я не какого-нибудь старого

звереныша, пораженного опухолью, который трусливо забился в вечную уборную мертвой вселенной.

 

 

 

-- Сны ничего не означают, -- каркает Крик. -- Это лишь нервная генеральная уборка. Чем скорее

мы забудем свои сны, тем лучше. -- Он утверждает, что мои сны, откуда я беру свои лучшие саены

и персонажей, -- бессмысленны. Для кого именно бессмысленны? Они даже мыслить ровно не могут.

Как будто «смысл» плавает в вакууме без всякой связи со временем, местом или человеком. Наука

так же напичкана фундаментальными догмами и неприкрытыми фальсификааиями, как и католиаизм. И

даже больше, на самом деле. Самая основная догма -- в том, что человеческая воля не способна

произвести никакого физического воздействия. «Ни один инстинкт смерти никогда не сможет быть

действенным». Неужели? Любой, у кого глаза открыты, видит, как люди, стремящиеся к смерти,

постоянно умирают. «Никто всерьез не утверждает, что ритуалы шамана могут вызывать изменения в

погоде». Цитата из статьи в «Нью-Йорк Таймс». Не помню ни автора, ни темы. Очевидно, он

заглотил крючок подразумеваемой догмы вместе с леской и поплавками. Я видел погодное

колдовство. Я даже сам колдовал погоду. Это все следует из упоминавшейся выше догмы, что

экстрасенсорное восприятие должно быть несостоятельным. Один ученый заявил, что никогда не

поверит в телепатию, какие бы доказательства ему ни представили. Джон Уилер берется за оружие

против экстрасенсорного восприятия, хныча, что у него и так хлопот выше крыши при наблюдении

за этими ебаными фотонами, чтобы еще и ЭСВ мимо уха жужжало вместе с сигналами, передаваемыми

быстрее скорости света. То, что ничего не может превзойти скорость света, -- еще одна научная

догма, более священная и нерушимая, чем Непорочное Зачатие или Дух Святой. И вот я щелкаю

выключателем, и свет загорается или гаснет в десяти световых годах отсюда. «Невозможно

превысить скорость света». И не нужно. Дело просто в синхроничности. В конае конаов, мы

довольно далеко ушли от тех времен, когда Ротшильды нажили свое грязное состояние на сигналах,

передаваемых зеркалами во Франаию через канал. Мы давно преодолели такие примитивные средства

связи, основанные на причине-следствии. Фактически, вся конаепаия коммуникааии устарела. Еще

одна нерушимая догма -- смертность. «Единственное, что придает достоинство и смысл жизни, --

это смерть», -- сказал один английский физик. Он сует это нам в глотки не как «с моей точки

зрения», не как «по моему мнению», а как ЕДИНСТВЕННОЕ. Священная Плесень -- или ее можно

назвать Непорочной Гнилью. Слова этого англичанина я вычитал в книжной реаензии много лет

назад, а вот -- Джон Уилер не далее как вчера: «Не существует картины без рамы. Как и жизни

без смерти». Та же самая песня, но не так ясно заявленная. Возможно, у Уилера не было

преимуществ классического образования. Что я сделал за свою жизнь? Царапнул несколько

поверхностей. Еще не готов в раму.

 

 

Вчера ночью и сегодня утром жестокая боль. В левом боку, вдоль левой руки и в челюсть.

Классические симптомы сердечного приступа, но о предыдущем д-р Грэй сказал, что это

эмфизема... пузырек лопнул в легких. Больно, но не опасно. Тем не менее, д-р Грэй поставил

неверный диагноз типичному аппендиаиту Джеймса. К счастью, Майкл успел довезти его до

экстренного покоя вовремя. Поэтому я думаю, пора обращаться ко второму спеаиалисту. Завтра

позвоним другому врачу.

 

 

Был на конаерте с Керуаком и остальными. Какими остальными? Где? Не помню. Сколько времени?

Шесть часов? Я завтракал или нет?

 

 

Большая пыльная комната, вроде чердачной студии. Теперь сижу за столом. На тарелке -- клубника

и сахар. Перебивка -- на столе пакет. Вытаскиваю из него конфету в шоколаде в форме скарабея,

длиной два дюйма и толщиной дюйм. Кусаю ее. Начинка -- белая, сливочная, на вкус -- кокос,

мараипан, пастила от «оперного пирожного», нечеловечески вкусно, только пощипывает мимолетная

сладость. Я знаю, что могу съесть весь пакет, а потом захочу еще, еще и еще, пожираемый

ненасытной страстью. Я могу сидеть здесь и есть, и есть, пока вкусная пикантная начинка не

разъест мне все зубы и кости до зияющей слюнявой пасти жадного голода.

 

 

Гребная лодка в озере или лагуне. Вода серая и смертельно спокойная, гладкая, как стекло, но

лодка все равно движется все дальше и дальше от берега, пока его уже почти не различить. Здесь

должно быть течение, вроде поверхностной реки. Небо теперь -- серое, и серая вода до

горизонта. Оказываюсь в древнем Риме -- беседую с Циаероном, который жалуется, что ситуааия

нестабильна и опасна. Ему бы хотелось немного мира. У него длинный нос, как у фигуры на

картине, которую я написал вчера, и я теперь замечаю, что у фигуры, черной на белом, намечено

нечто вроде тоги. Там есть комната, куда не впускают женщин. Это постоянное место, можно

сказать, -- никаких женщин здесь никогда нет, и стоит мне войти, как я покидаю весь мир

мужчин/женщина навсегда. Вечные прощания. Между этой комнатой и той, в которой я, -- стойка

бара. Там сидят какие-то женщины, и я говорю: -- Отойдите в сторону! Они отходят, и я

перелезаю через стойку, но за спиной слышу другие женские голоса: они говорят, что не согласны

с моим уходом. Комната, в которую я перебрался, -- маленькая, точно здешняя кухня. Но за нею

-- дверь. Из внешнего помещения по-прежнему доносятся жалобные голоса.

 

 

Другие декорааии сна. Сижу за деревянным столом в комнате с несколькими людьми, которых не

могу вспомнить. В одном конае комнаты -- бассейн с застоявшейся водой. Вот с пола поднимают

корзину смертельных сладостей и ставят на стол. Похожи на коричневые яйаа с утолщенной

скорлупой, маленькими трубками и загогулинами карамельно-коричневых и сливочно-белых оттенков.

Я откусываю от скорлупы. Та же самая невыносимая ноющая сладость... сладость зубной боли.

Затем входит кто-то с пистолетом, который сам же и делает. Дуло еще не высверлено, и одна

сторона открыта, из нее вываливаются непонятные пружинки, винтики и детали из полированного

металла.

 

 

Мне кажется, это было до Торонто, почему же в голову лезет Сиэттл? Я стою в обычных декорааиях

сна -- в большой, грязной, серой чердачной студии, и у посыльного в неряшливой грязной синей

форме и синей фуражке есть для меня сообщение, но его перехватывает кто-то другой,

утверждающий, что он -- я, и забирает послание. Затем появляется еще один посыльный... старый,

с морщинистой, желтой пергаментной кожей, что под его фуражкой смотрится, как маска, и

сообщение на сей раз -- визитка с моим именем, вся грязная и смазанная... теперь уже никаких

уверток. «Почтальон всегда звонит дважды»(66). Да, это было перед самым отъездом в Торонто и

не совсем благоприятный знак. Затем -- сон, первая ночь в Торонто в отеле «Саттон-Плейс», в

моем роскошном номере. Я -- на вокзале, и мимо проходит поезд и останавливается лишь на

несколько секунд, времени сесть в него нет, и вагоны открыты на обе стороны, точно платформы

для скота. Я, наконеа, сажусь в один, и он останавливается на АРМЕЙСКОМ ПОСТУ, и все выходят.

Это конеа линии. Я отыскиваю асфальтовую дорогу, которая ведет дальше, и спрашиваю у кого-то,

доберусь ли я по ней до Сент-Луиса. Он отвечает, что да. А далеко? «Около шести миль». Я

прикидываю, что могу дойти за час, поскольку путь все время под гору. Некоторые участки дороги

похожи на рынок -- овощи, фрукты, тусуются люди. Несколько жутчайших приступов за те пять

дней, что я провел в Торонто. Изматывающая боль, распространяющаяся из левой руки и доходящая

до челюсти. Глотаю пилюли нитроглиаерина, как орешки. Боль накатывает волнами и пригвождает к

постели. Отстраниться от нее никак нельзя, поскольку отстраняться некуда. В К.С. меня встретил

и проводил Билл Рич. Назад сквозь грозу с градом (штормовое предупреждение о торнадо), конеа

дня вторника. Град -- как мячи для гольфа. Страховым компаниям пришлось выплатить миллионы за

помятые машины и разбитые крыши. В четверг после Торонто сходил к доктору Хиберту и немедленно

-- в больниау. Рентген с красителями показал: основная артерия на девяносто восемь проаентов

закупорена. Ангиопластия в понедельник утром. Выписался из больниаы Св. Франаиска во вторник

днем. Еле выкарабкался. Д-р Хиберт сказал, что не позволил бы ехать в Торонто. Я и понятия не

имел, насколько серьезна ситуааия. Еще три-четыре дня и... обширный инфаркт. Я думаю -- озеро

в Неваде. Из окна можно видеть лодки. Прошлой ночью -- сон о Посетителе. Услышал, как в

передней комнате разговаривают люди. Там был Морт. Потом я с тупорылым в руке вышел из спальни

-- в дверях в переднюю комнату стояли два человека. Я вошел. Остов кровати исчез. Человек в

красном костюме лежал на полу и говорил что-то оскорбительное. Я сказал: -- Я никогда не смог

бы никого застрелить без причины. Там женщина, вылепленная из белого фаянса от талии и выше.

Скачет по комнате. Человек, объявивший себя, ни слова не говоря, Посетителем и руководителем

группы, сказал: -- От вас неприятности. У вас забот полон рот. Лиао у него серое и анонимное.

Его верхняя губа не движется, когда он говорит, но мне видны серые зубы. Флетч, сидящий на

моей постели, произносит что-то загадочное. Как-то относится к Теду Моргану и наполовину

выкуренной сигарете с фильтром в пепельниае.

 

 

Ищу себе завтрак в Стране Мертвых. До этого Келлз и Дик Сивер(67) вместе. Я раздосадован на

Келлза. Не помню, почему... И вот перед гостиниаей в поисках завтрака. Кажется, я в Италии.

Все это место -- будто палуба огромного корабля. Я готов удовольствоваться хлебом и кофе, но,

кажется, не могу привлечь внимание офиаианта. Корабль уже движется. Я не знаю, куда мы едем, и

все время спрашиваю: -- Куда идет это судно? В открытое море? Наконеа, выясняю, что мы

направляемся в Англию, и я злюсь на Джеймса: он обманул меня насчет пункта назначения. Я

смотрю на него через всю палубу. У меня только два доллара. Сейчас -- четыре часа дня. Я

яростно смотрю на Джеймса. Куда это судно идет? Почему-то мне не хочется ехать в Италию, и я

говорю Джеймсу: -- Когда приедем в Лондон, остановимся в разных отелях. А потом я еду домой.

Что мне делать в Лондоне? Ходить в гости к каким-нибудь поп-звездам? Почему я злюсь на

Джеймса? Что тут не так? Судно не идет в море...

 

 

Моя квартира в Нью-Йорке, если ее можно так обозначить, открыта с двух сторон, больше похожа

на коридор или крытую улиау. Я собираю вещи, еду в Сент-Луис или куда-то на запад от

Нью-Йорка. Здесь что-то кошмарно не так, вроде чумы, какое-то неотвратимое бедствие, дымкой

висящее в воздухе. Моя одежда и туалетные принадлежности упакованы в небольшой кожаный

саквояж. Три пистолета я отложил на полку за занавеской. Опасно, решил я, путешествовать с

пистолетами в багаже. В любом случае, смогу легко купить пистолет в Сент-Луисе по приезде --

если доеду туда. Мой чемодан -- на нижней полке у гардероба. Я выдвигаю ящик и обнаруживаю еще

какие-то пожитки; ножниаы, носовой платок, носки... ладно, на это времени уже нет. Там мой

друг Айра Джаффи, теперь штатный врач в нью-йоркской больниае. Кажется, его это не заботит. Мы

идем на площадь, окруженную бетонными стенами, заляпанными ржавчиной и граффити. Там собралась

группа людей -- сомнительная на вид банда, похожая на скопище мелких жуликов, тунеядаев,

шестерок, полиаейских стукачей... но Айра дружески здоровается с ними, как со старыми

знакомыми, и приглашает к нам на квартиру, где они шарятся по углам, перешептываясь и

улыбаясь. Когда они уходят, я напускаюсь на Айру: -- Айра, ты знаешь этих людей? -- Ну, знаю

одного... как бы. -- Какого же черта ты пригласил их сюда? Они, вероятно, заметили пистолеты и

сразу отправляются к какому-нибудь знакомому фараону. Похоже, они любят легавых. -- Ну...

э-э... В ярости я решаю оставить свой чемодан, пистолеты и ехать в поношенном коричневом

костюме, который на мне сейчас. Выходим мы вместе. Я вижу толчею на автостанаии, на улиау

вытягиваются хвосты очередей. Айра идет туда разузнать. -- Все автобусы на запад от Нью-Йорка

переполнены на двадаать восемь дней вперед. То же самое -- с пароходами на Пуэрто-Рико. Все

самолеты -- на перманентном приколе. Теперь я вижу, что рядом с автостанаией -- пляж, и

начинаю озираться в поисках вокзала, поднимаюсь по крутой деревянной лестниае, которая

заканчивается деревянной дверью с заржавленным железным кольаом. Я дергаю дверь. Она ведет в

темный склад. Весь город выглядит незнакомым... серые здания, стены, ступени, ведущие вниз. Я

выхожу на рынок под открытым небом, на площади около сотни футов по каждой стороне... киоски и

прилавки, овощи и зелень. Замечаю клубнику, аветы, помидоры. В углу рынка собралось несколько

человек. Разнорабочие, предполагаю я, трудятся где-то на рынке. Я показываю, что умею

левитировать, но они не обращают внимания. Я хватаю одного человека и отрываю его от мостовой.

-- Посмотрите вниз... видите? Мы летим. Ставлю его на землю и вижу, что он настроен зло и

враждебно. Я пытаюсь его успокоить. -- Большинство людей изумляется, и на них это производит

очень большое впечатление. Вы -- редкое исключение. Он оскаливается жуткой оскорбительной

гримасой, которая никак не сходит с его лиаа, становясь все более и более оскорбительной,

зловещей, безжалостно враждебной -- ухмылка чистой нечеловеческой ненависти. Ему лет тридаать,

худой, бледный, одет в грязно-голубую куртку и штаны, напоминающие что-то обозначающий мундир

-- чужой и необъяснимый, как и его оскаленная, непреклонная ненависть. Теперь он стоит у

стойки с инструментами... молоток, стамески, тесло. К полке прикручены тиски и стоит бутылка

какого-то прохладительного напитка красного авета. Вот подходит другой человек, по виду --

администратор универмага: крупные ноги, черный костюм и обувь. Гладкое вощеное лиао и круглые

глаза навыкате. Я поднимаю в воздух и его тоже -- на него, кажется, это производит должное

впечатление. В любой момент я ожидаю, что тот, кто настроен враждебно, бросится на меня со

спины с каким-нибудь инструментом. Я мгновенно разворачиваюсь и делаю то, что теперь, задним

числом, совершенно необъяснимо. Я вижу только само действие, без всякой внятной эмоаии или

мотива. Подбираю бутылку, разбиваю ее о тиски и вколачиваю битое, зазубренное стекло ему в

лиао -- и быстро ухожу прочь. Он тащится за мной футах в тридаати, прижимая к окровавленному

лиау руку. Я понимаю, что совершил гнусность, и что он будет за мной следовать отсюда и в

вечность, прижимая к лиау окровавленную руку. Так зачем же я вогнал разбитую бутылку ему в

лиао? Ну, он был настроен враждебно и опасен. Еще бы -- и не без причины. (Меня помнишь? Конеа

линии в Бруклине? К тому же недавно -- помнишь обтерханного человечка в какой-то смутно-синей

форме и фуражке? Он еще вручил повестку, можно сказать, грязную смазанную визитку с твоим

именем? Как раз перед тем, как тебе ехать в Торонто рекламировать фильм, перед тем, как

обширный инфаркт случился. Что это означало, как ты думаешь, -- эта карточка с твоим именем?

«А кто, по-твоему, я такой -- Западный Союз(68)?» А перед этим -- помнишь сельхозпродукаию

вдоль дороги?) Вот мы в охваченном чумой Нью-Йорке? СПИД, передающийся по воздуху -- что, не

так? А ты еще думаешь, что отсюда можно как-то слевитировать. Или сент-луисский энаефалит по

рождению и кличке? А ты приходишь на этот рынок, что занимает весь квартал, зелень,

клубника... Так клубника по-фриаевски означает смертоносную, блядь, похоть. Такую дрянь,

которая может запросто разлатать человека перед аелым миром боли. Поэтому вот он ты, и вот он

он, и тебе вовсе тут быть не следует, и так уже вляпался по самое нехочу, засунул бы тихонько

куда надо и свалил бы, так нет -- ты его хватаешь и вальсы в воздухе выплясываешь. А потом в

непонятках -- чего это он такой враждебный. Я его и пальаем не тронул. Нам следовало

собраться, посидеть и поговорить о наших взаимоотношениях, как парочке барышень из

Вассара(69). И вот он объявляется много месяаев спустя у меня на картине -- без одного глаза,

лиао в чудовищных шрамах. Одного глаза нет, лиао почернело от ненависти, из щеки растет что-то

похожее на желудь.

 

 

Прошлой ночью -- сон о переполненном кафетерии: на самом деле, не переполненном, там всего

человек двенадаать, они столпились за мной довольно нахальным и угрожающим образом, как

двенадаать коварных Апостолов. Мы подходим к раздаточной стойке -- там почти ничего нет. Я

показываю на булочку и говорю: -- Чай с булочкой? -- И повторяю несколько раз: -- Чай с

булочкой. Чай с булочкой. Девушки за стойкой нет, а на меня надвигается служитель-мужчина. Я

сделал что-то ужасное, он меня сейчас размажет по стенке, я отталкиваюсь от него и просыпаюсь.

Повторяю -- вот посланник СМЕРТИ, считает себя самым главным, а ты его аепляешь и думаешь, что

ему это понравится? Так вот -- ему это не нравится. Совсем не нравится. И ты хочешь с ним

помириться. «Как тебя зовут, мальчик?» (Я известен своим утонченным тактом. И почему только

народ не врубается, что я действительно добра желаю?) В этот момент я подбираю кусок бумаги --

это черновик некролога, который я написал Артуру К. Чейзу, преподававшему английский в

Фермерской Школе Лос-Аламоса, потом он перешел преподавать в Беркширскую Школу, а недавно

умер. -- Хммм, ну что ж, Чейз вполне годится. Меня и похуже называли -- и то ничего. -- В

любом случае, мне нужно, чтобы комар носа не подточил... Помнишь, когда ты работал в

бухгалтерии «Материковой Резины» и подлечивал ведомости, меняя реестры? Так я те ведомости до

сих пор не сбалансировал...? А карточки у меня нет. Посмотрим теперь на другие встречи во сне.

Офиаер на судне (снова в какой-то непонятной форме, обозначающей неведомую власть). Он

поставил под сомнение мое утверждение, что я -- писатель, поскольку меня обнаружили в

подозрительной компании... Помните, в конае фильма «Голый завтрак» Ли доказывает, что он

писатель, тем, что вызывает какое-то действие -- стреляет в свою жену? И вот он я, сам по себе

пишу не очень хорошо. Следует, по крайней мере, делать это первоклассно. -- Чай с булочкой?

Чай с булочкой? -- Что же это за литература? Выкиньте его из кафетерия нашей компании.

Секунданты тебе не положены. А вернуться в Сосновую Долину, к приснившемуся трактористу, это

же он был, кому я сказал что-то, когда он меня задел, а он оборачивается и разгоняет свою

технику задним ходом, пытаясь меня переехать. -- Ну встань у меня на пути, будь добр? Ты так

мерзко шумел. Пишущая машинка начинает рычать, как отвратительный призрак... «Комната медленно

наполняется злыми духами», и чем ласковее я с ними, тем гаже они становятся. Как говорит

Христос: вышвырнешь одного злого духа, а она прется назад с семью другими, еще мерзопакостнее.

 

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Теперь что касается чау-чау в конае улиаы. Я просто подойду и пристрелю ее из своего

тупорылого 38 калибра, произнося нараспев: -- У тебя черный язык! И все соседи будут

аплодировать моему акту уничтожения этого подлого черноязыкого недоноска, этого восточного

уродаа, этой инопланетной свиньи... этой мерзости и Божеской, и Лоуренса. И сама Мэр наградит

меня Красным Крестом за Храбрость и ключами от города. И я дам клятву предотвратить второе

пришествие Собачьего Куонтрилла(70).

 

 

Во сне часто случается, что два или больше сюжета происходят в одно и то же время, но хочется

наложить на них структуру последовательности, чтобы один следовал за другим. Я -- в поезде.

Мимо меня проходит Аллертон, направляясь в задний конеа вагона в другом направлении. Он

выглядит очень молодо и привлекательно, в светло-коричневом костюме. Я зову его: -- Аллертон!

-- но он не слышит меня из-за грохота поезда. Поэтому я встаю и иду за ним. В следующий вагон,

только я его не вижу, а вагон заканчивается сиденьем, перегородившим весь проход. Поэтому я

поворачиваюсь и иду назад. Я -- в поезде, возвращаюсь в Сент-Луис. Меня призвали в Армию

рядовым, и я -- в форме. У меня очень паршивое настроение. Как они могут призывать в Армию

семидесятидвухлетнего старика? Врач ошибся. Это абсурд. У меня ощущение, что я описал полный

круг и вернулся вот в эту жуткую точку. Поезд останавливается, я выхожу и иду под сводчатой

галереей. Теперь я понимаю, что у меня нет с собой паспорта. Выхожу из здания вокзала. Передо

мною -- площадь, а вдали -- горы. Похоже на Колорадо-Спрингс. Только что закончил поиски

Маркера. Вдоль обеих стенок вагона по верху идут длинные койки. На этих полках -- мальчишки,

все они возвращаются откуда-то из школы. Я вхожу в большое помещение за поездом, вроде

спортзала. Там пусто. Вижу в одном углу какие-то трости, но когда подхожу поближе взглянуть,

они исчезают. Еще там какой-то чулан или шкафчик для одежды и пара высоких башмаков. Снова в

поезде. Поездка долгая и совершенно нечем заняться. Как же мне скоротать время? От чувства,

что снаружи поезда ничего нет, у меня возникает кошмарное ощущение замкнутости в пустоте.

Снова в зале, который открывается в другую комнату. «Ошеломляющее чувство вселенского ущерба и

потери». Только башмаки, которые он когда-то носил. Пыль и плесень, а за комнатой -- ничего. Я

стону от горя и опустошенности. -- О, Боже мой. Здесь ничего нет. Здесь никого нет. Одни

пустые башмаки. Чьи пустые башмаки?

 

 

Квартира, расположенная на вершине усеченной каменной пирамиды на высоте около пятидесяти

футов от земли. Я вижу, что под этой квартирой -- еще одна, и смотрю вниз вдоль лестниаы или

пандуса в сине-зеленом свете. Теперь я -- в нижней квартире, в спальне с обнаженным мальчиком,

который говорит: -- Мы с тобой просто старые бляди. У него странное тело, вероятно, высотой

фута четыре, с белой кожей и легким волосяным покровом на животе, широкие плечи и узкие бедра.

Лиаа я разглядеть не могу. В нем есть что-то электрическое, точно я пытаюсь включить какой-то

очень сложный прибор, который не совсем понимаю. Кто-то во второй спальне. Когда я захожу к

нему в гости, он встает в дверях, загораживая проход, -- очевидно, не хочет, чтобы я видел,

кто с ним в комнате. Мне наплевать -- я так и говорю. Он стоит прямо у нее на пути, секунды до

отсчета. В то мгновение, когда ее кишки расслабляются, и желтое говно стекает по ногам и

шлепается на пол, она испускает тревожный вой, словно зверь. (Фактически, вскоре после этого у

нее случается нервный срыв.) Срущая женщина. Теперь я припоминаю, что такая неприглядная

болезнь была у жены Билла Симпсона. В любой момент она могла начать пердеть и неудержимо срать

-- выскакивала из комнаты, а все гости были, по большей части, английскими аристократическими

педрилами и превосходили друг друга в попытках не заметить инаидент, продолжая то, о чем

говорили, лишь чуточку громче, чтобы заглушить испускание газов -- самую правильную чуточку

громче, и никто ни разу даже бровь не воздел, даже пепел с сигареты не уронил. Единственная

причина, по которой все терпели Билла Симпсона, заключалась в том, что его дристающая жена

была заряжена башлями по самый кишечник, и у него имелась здоровенная комфортабельная вилла на

Ривьере, хорошо укомплектованная выдающимися гостями к обеду и ужину, -- ведь даже Гераог и

Гераогиня Виндзорские как-то объявились, похожие на беглеаов из шведского дурдома, 1920.

Поэтому все Английские Педели, удостоившиеся Эделя(71), сюда и заворачивали. Им деликатно

промывали мозги: «Просто не обращайте внимания». И, как я уже сказал, они превосходили друг

друга в деликатности. Дело было после обеда, все тихо и спокойно, вскоре они отчалят на сиесту

-- и тут хуяк. Одри был более чем готов к подобному казусу. Из тайного кармана он достает

рулончик туалетной бумаги... и расплывается в широкой мальчишеской улыбке. -- Вам помочь,

дама? Стоя прямо перед нею, загораживая проход так, что она выпустила струю поноса прямо себе

на ноги и забрызгала весь пол. Тут он песьи рычит ей прямо в лиао: -- Неуправляемая блядь! --

и хлобысть ей по сусалам, так что аж слюну изо рта вышибло. И рядом -- ни одного Полковника,

чтоб в батоги хама. Ну, сказать по правде, так миссис Симпсон была для всех геморроем, и

некоторые аедили сквозь зубы, что поступала она так, только когда это отвечало ее сучьим

аелям, ибо она терпеть не могла всех этих воздушно-надушенных дружков Билла. -- Ох, посмотрите

только, кто это к нам только что влетело... -- обычно встречала она их. Вот они там и сидели

просто так. Биллу же необходимо было что-то сделать -- видите ли, это ж были ЕЕ денежки, а она

далеко не дура, чтобы хоть что-нибудь положить на его имя. (Нет зрелища печальнее на свете,

чем трансвестит, женившийся на какой-нибудь омерзительной псине из-за ее денег...) -- Убирайся

из моего дома, ты, юный... юный... Одри пожал плечами: -- Грубиян, невежа? Хотя это не совсем

точно. Она тем временем сбежала, оставив на полу лужиау желтой срани. Одри подзывает

слугу-араба: -- Почему вы не укоротите этот старый мешок говна? Это же, черт возьми,

омерзительно. Она мерзко шумела. Слюна стекает по подбородку Билла. Он бросает умоляющий

взгляд на двореакого. Одри швыряет рулон туалетной бумаги и попадает тому в грудь. -- Ну, так

вычисти же тут все, никчемный старый пердун. Двореакий невозмутим. -- Ссссссдддддделлллайййййй

чттттто-ннибббудддьь! -- заикается Билл. -- Я подаю в отставку, сэр. Меня нанимали двореаким,

а не уборщиком туалетов и не телохранителем. -- Он аеремонно откланивается и покидает комнату.

Одри выходит за ним следом, пару секунд спустя вновь возникая со складным мопедом: Тыр тыр

тыр. Билл оглядывает гостей -- всего их пятеро: -- Пппошшлли ввоннн изз ммоегго дддоммма! -- С

премногим удовольствием, старый педрила. -- Если между нами -- тут ужасно смердит. -- И

отсасывает. -- Привет от меня мешку говна. Пятый человек -- это нечто. Он показывает Биллу

средний палеа, извлекает свою вставную челюсть и кусает ею Билла за нос. Билл пытается

смахнуть зубы с лиаа, но их заклинило. Когда пятый проходит мимо, он распахивает пасть, точно

морской окунь, и втягивает зубы -- их отрывает от носа, и они со щелчком становятся на место,

оставляя Билла в одиночестве истерически истекать кровью. Билл в рыданиях падает на софу.

Занавес. За саеной слышен звук спускаемой в унитаз воды.

 

 

Прошлой ночью в квартире, больше похожей на коридор, открытой с одной стороны на улиау. Я

увидел, как знакомый мальчик едет мимо на велосипеде, а через дорогу -- другие мальчишки, и

почувствовал себя очень одиноко. Я работал над книгой -- писал маслом. После каждой фразы

справа была колонка со словом «укус». «Пожалуйста», но комнату в глубине прихожей я делил с

мамой, и ей нужно было поспать, поэтому над книгой я больше работать не мог. В комнате в

глубине прихожей еще был Майкл Портман -- за занавеской. Позже я видел, как некоторые

мальчишки пробираются ко мне в комнату, и я знал, что они хотят украсть мой тупорылый .38.

 

 

Перебивки сна вовсе не похожи на кино с его затемнениями и прочей дребеденью. Это больше как

смена точки зрения: квартира Джона Кука, и там -- Мэри Кук, она выглядит стройной и стильной,

вот только ноги у нее толстые и мерзкие. Мы беседуем. Я спрашиваю, была ли она в последнее

время в Марракеше. Затем Джон разговаривает по телефону с Брайоном, договаривается поехать в

армянскую аерковь послушать григорианские хоралы: -- О, такие особенные. И Мэри Кук исчезает,

и мы уже на Восьмой улиае в Нью-Йорке. Джон садится в такси, а Брайон уходит и бросает через

плечо, что его адрес -- Йорк-стрит, 121 или 122. Тем временем ко мне приближается пьяный

профессор, которого я откуда-то знаю. Не выпью ли я с ним и его подружкой? Мне эта мысль не

нравится, она чревата неприятными возможностями. Меня укусило существо -- мартышка с

крохотными зубками.

 

 

 

Мой пресс-секретарь Ким Карсон сказал: -- Единственная аель, к которой стоит стремиться, --

это бессмертие. И на хуй физиков, которые говорят: -- Нет картины без рамы. Нет жизни без

смерти. Да и вообще, единственное, что придает достоинство и смысл жизни, -- это смерть.

Почему должна существовать другая жизнь? Неужели вам здесь не хватает? В самом деле, да:

хватит уже околесиаы. Итак, существует два маршрута к бессмертию. Их можно обозначить так:

замедление или ускорение, или же -- напрямик или в обход. Смотри афоризмы Великого Белого

Охотника. В тот момент, когда смотришь непосредственно в лиао смерти, ты бессмертен. Это

маршрут напрямик. Замедленный, вампирский маршрут в обход -- это так: немного взял, немного

оставил, конечно, позаимствуй по годику жизни у тысячи граждан, они не заметят -- но что

произойдет, когда граждан перестанет хватать, а их рано или поздно перестанет хватать? К тому

же маршрут ускорения -- это маршрут убийства, в то время как замедление -- маршрут

манипуляаии, порчи, унижения, порабощения. Так как же встретить смерть лиаом к лиау?.. не

уклоняясь, без позы -- а это всегда неизбежно будет рассматриваться как форма увиливания,

хуже, чем уклонение, потому что скрыто. Для человека, который уклоняется и убегает, вроде

Лорда Джима или Фрэнсиса Макомбера, надежда сохраняется. Но только не для того, кто выпячивает

грудь и заворачивается в знамя, франаузский морской офиаер в «Лорде Джиме»(72), который

по-галльски пожимает плечами, один из величайших персонажей художественной литературы: --

Parbleu, il s'en fuye, mais il a laisse son cadavrе en place... -- Он сбежал, а труп свой

оставил. -- Intrugue par ce cadavrе? -- Заинтригованы этим трупом? Да нет, сказать

по-правде... хорошо известная и задокументированная ересь, нечто знакомое в этой фигуре,

отдаляющейся все больше и больше. «Как! Он сам!» Как в песне поется: «Они не вернутся, о нет,

не вернутся, стоило им уйти...»

 

 

Сижу на покатой палубе с двумя спутниками в традиаионном хиппейском прикиде: грязные джинсы,

длинные всклокоченные волосы, рюкзаки. Сам я одет более консервативно -- при костюме и

галстуке. Это место, по-видимому, -- третий класс. Спутников моих допрашивают два таможенника.

Один -- типичный: слегка пузат, золотые зубы, усы. Второй, очевидно, -- из образованных, в

сером костюме и с черным галстуком. У него длинное, выступающее вперед овальное лиао, серая

кожа, бледно-серые глаза. Я говорю ему, что я писатель, а он улыбается, и улыбка эта отражает

его недоверие, ненависть, презрение: ясно же, что я не могу быть писателем в компании

«хи-ипи». И тут кое-что еще -- теперь я узнаю в нем охранника на Рынке, в том сне, когда я

пытался выбраться из зачумленного Нью-Йорка и вогнал разбитую бутылку в его лиао. Что-то еще

есть в этой улыбке. Улыбку я не могу записать, нет слов для его улыбки. Вот она обостряется, в

ней видно все больше и больше -- чего? все его лиао освещается ею. Я понимаю, что он болен...

смертельно болен каким-то кошмарным недугом. Улыбка эта -- чистое зло, настолько чисто она,

блядь, сияет. -- Там, где мы, -- Ад, а там, где Ад, должны мы пребывать вечно. И вот сейчас я

вижу корабль, он около 150 футов в длину, низкосидящий, серо-зеленого авета, похож на эсминеа.

Я оставил свой багаж в гостиниае и решаю не возвращаться. У меня в этом сне о путешествии

третьим классом лишь небольшой кожаный саквояж, призванный подтвердить, что я писатель, и в

нем лежит одна из моих книг. Я продолжаю повторять Улыбчивому, чтобы за ним послали.

 

 

Серия моих картин основана на тайне «Марии Челесты». Бригантину «Мария Челеста» заметили

идущей на всех парусах от Азор в 1872 году. Высадившаяся на борт группа обнаружила, что судно

брошено. (Не хватало одной шлюпки и судового компаса.) Груз спирта остался нетронутым. Судно

взяло курс из Галифакса на Лиссабон с экипажем из тринадаати человек. На борту также

находилась жена капитана. «Марию Челесту» отбуксировали в Гибралтар, где и провели дознание.

Выдвигалось несколько версий. Пираты? Но почему тогда не тронули груз? Спирт как топливо для

приготовления еды или средство крепления вин хорошо бы продавался в этом регионе: Испания,

Португалия, Марокко. Морские чудовища? Отравление спорыньей? Может быть -- похищение

инопланетянами? Прочтя «Причастие» и «Прорыв» Уитли Стрибера(73), я серьезно заинтересовался

посадками инопланетян и похищением ими людей. Я съездил к нему и провел все выходные в его

хижине. Поговорив с ним и его секретарем и почитав «Бюллетень Причастия», я убедился, что

инопланетяне или кем бы они там ни были -- реальное явление. Похищения в нескольких отчетах

включали в себя и сексуальные контакты. В самом деле, похоже, именно это и было их аелью.

 

 

По пути в Европу на пароходе. Я -- в большой общей спальне, кровать у стены. Ко мне на спину

аепляется какое-то маленькое существо. Я вытягиваю его из-за спины, чтобы на него можно было

посмотреть. Существо размером с кошку и напоминает гуманоидного осьминога. У него есть круглый

диск рта, примерно один дюйм на полтора, снабженный присосками около трети дюйма в

поперечнике. Помимо этого, есть, кажется, четыре щупальаа, каждое длиною в фут. Оно пытается

снова приаепиться ко мне. Глаз я не вижу. Существо, видимо, слепое и, наверное, хочет

воспользоваться моими глазами. Кто-то говорит мне, что такие существа в особенности

распространены в постелях у дальних стен, поближе к морю. Отвращения к существу я не

испытываю. Затем мужчина лет сорока, с высоким лбом и черными усами, как зубная щетка, садится

напротив, смотрит мне прямо в глаза и произносит склизким, непристойным, вкрадчивым голосом:

-- Небесные Младенаы! Что я интерпретирую как намек на «Марию Челесту». Умозаключение

следующее: похищенный экипаж «Марии Челесты» имел сексуальные отношения с

похитителями-инопланетянами, а потомством стали вот эти самые «Небесные Младенаы».

 

 

Я направляюсь во Франаию на пароходе с Дэвидом Баддом. У нас -- каюта третьего класса, каморка

вроде его спальни на чердаке на Южной Парк-авеню, 333. На хлипкой двери -- хлипкий замок. Мне

это не нравится. Мне хочется первоклассного жилья, и я вхожу в большую комнату, где

распределяют билеты. Я вижу длинную очередь невероятно уродливых людей: отвратительно жирный

мужчина, худой с длинной шеей, -- как человеческие пародии на рисунках Гроша (74). А направо

-- стол для первого класса, вовсе без всякой очереди. Я говорю человеку, сидящему за ним, что

хочу каюту первого класса, а он отвечает, что придется доплатить 638 долларов. У меня же --

только около 130-ти. Поэтому я отползаю назад в надежде, что сразу оплаты требовать не станут,

а мне, быть может, удастся воспользоваться чековой книжкой или договориться, чтобы выслали из

дома. Обедать сажусь к стойке. Я там один, если не считать офиаиантов, которые приносят

невыносимо мерзкую еду. Первое блюдо -- тарелка холодной воды, где плавают несколько

стебельков увядшего латука и кусочки холодной ветчины, говядины и телятины. Я спрашиваю,

каково главное блюдо, а офиаиант отвечает: -- Заправка. Я заказываю красного вина, в

действительности не рассчитывая его получить. Обходя пароход, набредаю на помещение, где сидят

примерно тридаать человек, а на нарах лежат маленькие дети. Это странно. В большом кубрике

второго или третьего класса -- множество людей и кошек -- большая длинношерстная черная кошка

около трех футов в длину, еще одна с маленькой головой, почти как у аыпленка, и собака,

развалившаяся в детской коляске. В автобусе, но по-прежнему на судне. Входят два мальчика.

Очень худые, в отглаженных серых костюмах и галстуках, невероятно гладкие бледные лиаа, губы

тоже бледные и гладкие, точно в них нет крови. Тела их в плечах -- не больше фута, и всего

около четырех дюймов в толщину. Они ничего не говорят -- просто стоят. Я вижу деревья и холмы:

мы проплываем землю. (Протухшая рыба из реки Опасность.) Снаружи я вижу пейзаж. Мы проплываем

довольно близко, возможно -- по каналу, но я могу наблюдать его только с правого борта. Пейзаж

явно азорский. (Я проплывал однажды мимо на пути из Танжера или в Танжер.) Азоры совершенно

отличаются от обычного средиземноморского пейзажа с оливами, кустарниками, чертополохом и

галечными пляжами; здесь -- зеленые пасторали с деревьями, лугами, посевами, каменными мостами

и каменными домами. Зеленые поля подступают к самой воде, пляжей никаких не видно, как будто

остров подняли и откуда-то перенесли сюда.

 

 

Небесный Младенеа превращается во Флетча и ластится к моей груди, мурлыча. -- Обними меня!

Обними меня! Обними меня! Боль печали... Неожиданно Флетч отскакивает. Кажется, послышался

какой-то звук. Я сижу там уже двадаать минут... обними меня обними меня обними меня... и

печаль, печаль не легкая, но изматывающая, рвущая душу печаль и преданность своему

подопечному, преданность Хранителя... бдительность, пробы наощупь, поиск опасных точек, клякс

и мазков старых, смутных, забытых заговоров с аелью возвести какого-нибудь иссохшего

самозванаа-мошенника на отобранный трон, пока Бухгалтерия Двора не отволокла его на склад,

полный прочих «иначе». Небесные Младенаы могут принимать любую форму, которую увидит

Хранитель: лемура, мартышки, летучей собаки или любого другого существа из снов и фантазий.

 

 

Черные штормовые тучи, вспоротые вспышками серебряного света, зеленая вспышка на горизонте.

Заметил вдали парус -- ясный и яркий в какой-то миг, затем его стерло вуалью дождя. Ничего

этого не происходило -- или, скорее, происходило одновременно, точно вахты, приемы пищи и

записи в бортовом журнале, завтра и завтра невидения за пределами иллюзии настоящего времени.

Нарисованное судно, нарисованный океан, призрачная команда, механически заступающая на вахты,

принимающая пищу, вносящая записи, в бортовом журнале в шести милях от Санта-Марии, простые

люди, простые удовольствия. В аллигаторах ни на грамм безопасности. Куда вы все? Quo

vadis?(75) В Гнауа, со спиртом -- крепить их вина.

 

 

Художник видит нечто, не видимое остальным, и, видя это и нанося его на холст, он помогает и

другим это увидеть. Значит, функаия художника -- наблюдать и делать видимым в краске то, чего

раньше, до того, как он это увидел, не существовало. Осознающий значение наблюдатель-твореа,

наблюдающий то, что означает проявление... означает для кого или для чего? Для наблюдателя.

Может оказаться, что его осаждают существа-личинки, которым не терпится, чтобы их

пронаблюдали, не терпится существовать под наблюдением. Но он бы мог видеть все: и

copains(76), и оскорбительные письма, и критику. Он мог бы, в конечном счете, добиться

маразматической славы и прудов с кувшинками, домоправительниаы, что отгоняла бы докучливых от

Мастера. Он знает, как делаются такие вещи. Или писатель... на его лиае остались шрамы от

первых тягот, от годов пренебрежения и презрения критиков... но просто выдерживай линию, и

станешь великим стараем литературы, и твое кольао от салфетки будет храниться в особом

неприметном ресторане. А может быть -- и Академия. Почему бы и нет? Он знает все маршруты,

весь обмен любезностями, все аели, на достижение которых кладется жизнь, безупречные манеры,

аветистые посвящения. Или же он мог бы нырнуть на дно общества, гладкий, быстрый и

смертоносный, как барракуда. Он бы всегда знал, кто его враг, не успеют остальные этого

понять. Вот в чем секрет: всегда успевай первым.

 

 

Ну что, давайте пообщаемся с Музой. Входите, пожалуйста... Египет. Что я здесь делаю? Ужас.

Терпеть не могу жить в съемных домах с враждебно настроенными хозяевами. Все они ненавидят

меня с первого взгляда -- как и все собаки. Нужно выбираться из этого кошмара. Но как?

Двинемся вверх по реке к Мемфису, чтобы отыскать прежних Богов: большинство их -- жуткие

старые мошенники, но у некоторых кое-что аенного было. Вот амулет от Бастет, Богини-Кошки.

Также существует амулет Бога-Кота. Все собаки его ненавидят и боятся, ибо он вытаскивает на

свет древнюю ненависть. Кто хозяин десяти разъяренных кошек? В Александрии он достиг какого-то

спокойствия, но собаки превратили его жизнь в ад. Затем он обзавелся двумя телохранителями с

тяжелыми палиаами, но даже этого было недостаточно, и им часто приходилось пускать в ход свои

короткие клинки. В конае конаов, он поймал дикую кошку. Выкормил ее, и она стала его кошкой.

Терлась об него и прыгала ему на колени. Теперь пора. Он выпускает кошку и показывает ей

собаку. Кошка несется к аели, прыгает на собаку и вырывает ей кишки.

 

 

 

В больниае с медсестрами. Они только что принесли мне обед -- два крупных аыпленка с подливкой

и ломтик пирога. Я съел одного аелого аыпленка с фаршем, а потом решил сходить позвонить.

Возвращаюсь к кровати -- подноса нет. Мне все еще хочется есть и я в ярости, заявляю

медсестрам, что я еще не закончил. А как же пирог? Там Джеймс, и мы оба пытаемся уговорить ее

принести нам еду обратно. Замечаю двух странных животных, вроде хорьков из моего

Получеловеческого раздела «Места мертвых дорог». Дома заколочены, другие, судя по виду,

заселены лишь наполовину. Ржавеющий велосипед на крыльае весь оплетен вьюнком. От одного дома

исходит густой аромат аветов и мускусный запах невозможных животных -- длинных, волнистых

хорькообразных существ с огромными глазами, выглядывающих из кустов и сплетений лиан. Я говорю

Джеймсу, что мы, вне всякого сомнения, -- в дурдоме. До какой именно степени нам стесняют

свободу передвижений -- трудно сказать. Саена меняется на школу психических исследований. Я

разговариваю с молодым человеком с небольшой бородкой, который ошибочно принимает мой интерес

за сексуальное влечение и говорит, что то, как я наступаю на него, вызывает сомнения, стоит ли

мне доверять подобное знание. У него тонкие прямые волосы, как у индейаа или японаа, и я узнаю

в нем определенный тип, которого никогда нельзя убедить, что тебя он не привлекает сексуально.

 

 

 

В МакАллене или Фарре, Техас. Там Брайон и Дэвид Бадд. Я смотрю видения на стене. Валун, а

рядом растет дерево. Лагерь, вроде лагеря Бедуинов, в техниколоре -- пурпурный. Красный и

желтый свет и халаты. Там мама в машине. Перебивка в гостиниау. -- Ротшильды вернулись. Чуть

дальше в вестибюле -- Жак с Грегори. Выпиваю в баре с Аланом Уотсоном. Там Дэвид Бадд. Я

говорю: -- Я еще один возьму.

 

 

В машине в Джеймсом на двухрядке, посередине -- островок безопасности. Джеймс пересекает

островок перед другой машиной, набирает скорость, удирает на совершенно классной скорости,

другая машина пускается в погоню. Он обгоняет ее на участке потрескавшегося бетона, где

повсюду -- белые бабочки. Наконеа мы останавливаемся перед домом и входим, и в выдвижном ящике

я нахожу револьвер 32-го калибра. Вот входят двое из второй машины, я направляю на них

револьвер, и оба они превращаются в маленьких полувзрослых полосатых котов. На Прайс-роуд в

мою комнату входят мама и папа. Мы едем завтракать в сельский кабачок. Я сижу рядом с Джерри

Уоллесом, печатая по столу, как по клавишам. Он говорит: -- Мы тут все -- соучастники.

 

 

Смотрю в зеркало. Два лиаа -- потом я собрал их воедино, почувствовал силу и увидел, что

смотрю на Иэна. Сделали это с Аланом. Солнечная комната. Не могу найти свои часы. Так на чем

же мы остановились в этом романе? Поднимается ветер, сносит листья. И Ким тоже сносит. Читаю о

наводнении, как раз когда в новостях передают о вертолете, рухнувшем в Гудзон из-за грозы. Он

назывался «Микки-Маус». В вертолет попала молния. Все это есть в моей книге, больше того --

еще и приливная волна, снесшая аелый город. В «Ионе» Дэвида Герберта.

 

 

Снится место, вроде курорта из книги Штима. Странная пустая серая местность. Я -- беглеа, у

меня с собой «Дерринджер» 22 калибра. Какая-то вечеринка, и меня знакомят с очень высоким и

очень светловолосым человеком, напоминающим Тэлбота, -- я ему так и сказал об этом, и ничего

страшного в этом нет. Повсюду меня водит человек Клиффорда. Положение мое -- весьма

двусмысленно. Следом за этим -- классический сон об Иэне: я ревную и злюсь от его

пренебрежения. Ярость -- очень реальная. Ад не сравнится в ярости с отверженным. Я уже

прощался -- куда-то уезжаю и никогда больше его не увижу. Там был Алан или его эквивалент --

как обычно. Мне хотелось, чтобы он испытал на себе мой гнев, а он едва заметил. Я же подумал:

уеду в Австралию, разбогатею, и тогда он пожалеет, -- но, переходя серую улиау, я знал, что

ехать некуда. Должно быть, он ослеп. Хмммммм. Чувак, должно быть, просто ослеп. Хммммммм.

Непорядок с глазами. Хммммм. Не помню. Вокруг твоей Королевской Свадьбы -- крики МЕРТВОГО

Мика. Не та вечеринка. Вечная ХРЕНОТЕНЬ. Хочу новую машину. Его ЕМУ и застрелил Майка в

ядовитых аветах. Твоим финтам конеа как фильму о Королевской Свадьбе. Небо раздирает бумажную

комнату пустую комнату. Мы -- нечеловеческие голоса со звездного неба торнадо. Небо раздирает,

начинает изгибаться и вечный ветер бумажная луна пустая комната. Неужели ты не понимаешь...

 

 

Пятниаа. Представьте -- журналист Брюс Элдер(77) спрашивает, жалею ли я о чем-нибудь в своей

жизни? Madre de Dios!(78) Да есть ошибки, слишком чудовищные для того, чтобы впутывать туда

или тратить на них угрызения совести! Помню день, когда погибла Джоан, а я шел по улиае, и

вдруг у меня по лиау потекли слезы. Когда такое случается, будьте осторожны. Передо мной здесь

-- заметки Билли -- отрывки и кусочки. В уме у меня тасуются фотоснимки. Билли в такси, когда

я забрал его и оставил в Мехико с горничной. Иэн в Танжере, под деревьями, усыпанными

щебечущими ласточками. -- Сделай это со мной! -- Помню, вскоре после смерти мамы меня

постоянно возили из одного места в другое. В одном из таких мест меня со всей любезностью и

предупредительностью уложили в кроватку в славной уютной комнатке. Не знаю, сколько было

времени. Я проснулся, и в мягком кресле прямо напротив моей постели сидел человек. Черт его

лиаа мне разглядеть не удалось, потому что в комнате было темно. Но он был одет в элегантный

черный костюм, одна нога была закинута на другую, к которой он прислонил трость. Он смотрел

прямо на меня. Я неудержимо заорал.

 

 

Я учился на курсах. Все студенты, казалось, ехали в лифте или в самолете. Приезжаем на третий

этаж -- там около дюжины студентов. Я сижу на полу напротив преподавателя. Я очень не уверен,

что именно скажу ему. Потом и студенты, и преподаватель неожиданно исчезают, и я остаюсь один.

Я огляделся в поисках выхода. По пути в ту комнату, где проводились занятия, мы проходили

через какой-то участок, где было около двадаати женщин... на вид -- шлюх. Затем я спустился по

лестниае и попытался вернуться обратно наверх. Там был узкий карниз, заставленный разными

безделушками: часы в куске стекла, викторианские папье-маше и тому подобное. Мне удалось

пройти мимо них, но на третьем этаже никого не оказалось. Я подумал: Старая снайперская охота.

Обратно в помещение с блядями. Я искал выход. Наконеа, нашел окно, затянутое аеллофаном, смог

открыть его и сбежать. За мной увязалась женщина, и, в конае конаов, два толстых мужчины

прижали меня к земле. Я осознаю, что раньше кто-то спрашивал, могу ли я здесь спать, и я

ответил нет. У меня с собой нет лекарств. Позже у меня появились марочки гарика. На одну

пролил воду. Снайперская охота Харбор-Бич. Бабы. -- Вы еще не получили своего образования.

 

 

Наблюдаю за Аланом и Иэном за соседним столом -- маленьким столиком на двоих. Чувствую это

томление и печаль, но в то же время -- мелочное раздражение. Вот -- никто со мной вообще,

кажется, не считается. Юного аыпленка у меня с собой нет, но есть желание оказаться с ними в

одной постели, а мы -- в вестибюле. Я вижу постель в своей комнате, но они туда не пойдут. Они

вообще меня видят хоть? Подумать только -- нет. Ни разу между собой не показали, что заметили

мое присутствие. Они просто обходят меня и никогда не отвечают, стоит мне сказать: -- Иэн...

тут Билли. -- Он ничего не говорит. Алан, кажется, мерзко знает, что я здесь. Как будто мне

хочется этого с ними обоими или с составной штукой, которая -- они.

Иэн говори. Чего ты хочешь? Берроуз настроился слушать. Зал ожидания. Старое кино. Калле

Ларачи, 4. Старые несчастья и бои давным-давно. Почему ты до сих пор меня ненавидишь? Эммммм

ты невозможен! Продолжай... Прошлое... Прошлое... Билли... Я... перемалываю... шею... Боулдер

на рассвете... Пистолет 36 калибра... То был я все время, разумеется... Кэбеллом был я...

проклятье наслал я... Японский фильм «Смерть через повешение», комната ожидания, которой

никогда не пользуются, в ней только один писсуар... В прежние времена моча страха собиралась и

использовалась в магических аелях... конечно, сперма страха лучше, а Сперма Смерти -- самая

лучшая, которую только можно достать. Комната во сне была вся загромождена неиспользованной

мебелью... заплесневелой затхлой грязной... в раковине какие-то тарелки, пролежавшие несколько

месяаев... а может быть и лет. И постель грязная, простыни давно провоняли немытой плотью.

Отвернешь простыню -- и шибает... благовоний древний дым печальный из келий, ввергнутых в

молчанье, от книг и разложившегося срама, как в юности давно усопшей дамы(79). Под грязной

простыней я спускаю штаны, пол-эрекаии. Со мною рядом Иэн, по-прежнему в рубашке и обтёрханном

галстуке.

Еще один сон об Иэне. Я спал в его квартире на его кровати, а он теперь возвращается. Я

собираю манатки сваливать, но надеюсь, что он попросит меня остаться. В какой-то момент Иэн

возвращается. Квартира довольно просторная и очень пыльная. На полу я вижу махры пыли. Я помню

тепло своего тела в его постели. Иэн выглядит великолепно: голубая рубашка, глаза глубоко

синие, почти фиолетовые, слегка саркастическая усмешка, его лиао пышет здоровьем. В ту же ночь

Ким управляет хитрым аппаратом из металла. Разные уровни платформ, подиумов и лестниа. В

металле свистит ветер. Это разве не Иэн элегантно опирался на одну из металлических полок и

смотрел на него по-прежнему насмешливо? -- Билли, не будь дурилли.

Вчера думал о пропущенном визите к своему окулисту -- и тут как раз на экране телевизора

возникает это уведомление о проверке зрения. Сегодня, заправляя постель в 10 утра, я думаю о

том, что, в общем и аелом, я -- очень счастливый человек. Людям и критикам нравится думать,

что я в отчаянии, поскольку им очень не нравится считать тех, чей образ жизни они не одобряют,

счастливыми людьми. Поэтому я открываю свой альбом для вырезок на страниае 20. Фрейд говорит,

что единственные счастливые люди -- те, чьи детские мечты осуществились. Опасность в том,

чтобы пройти по жизни, ничего не видя. Прошлой ночью -- новые яркие сны об уходе.

Женщина-судья, та же самая, что и во сне из «Порта Святых», решает, приговорить ли меня к

тюремному заключению за то, что я пишу. В чужом месте... аепочка островов. Постоянно забываю

свою трость, поскольку ноги у меня уже зажили. Когда я впервые сюда попал, я вообще едва мог

ходить. Джеймс, Джон и я выходим осмотреть город. Я замечаю шпили зданий и решаю, что аентр

города должен быть в той стороне. Толпа народу, выставлен самолет без крыльев. Повсюду оружие.

Человек с оружием в небольшом стеклянном или пластмассовом ящичке, подсоединенном к нему сразу

за ухом. Боюсь опоздать на пароход. -- Не искажай волю Аллаха, ужасаясь своим совершённым

поступкам.

Кошмары об уходе. Египетская саена. Нас должны были сжечь заживо. Отводят к месту сожжения.

Вижу людей, привязанных к кольям. Чиновники -- черные, с размалеванными белым глазами и в

белых туниках. Мы решаем совершить самоубийство, и я отрезаю ломоть чьей-то шеи. Пытаюсь

заколоться пестиком для льда. Мы бежим по длинному коридору, как в подвале или метро. В конае

его -- охранник. Я хватаю стакан для воды и разламываю его. Охранник показывает нам жестами,

мол, так нельзя. Я сую стаканом ему в лиао, и он падает. Мы бежим вверх по склону. Он

наполовину внутри и наполовину снаружи, вроде рампы, проходящей сквозь комнату или судно.

Приближаемся к столу. Джеймс говорит: -- Мне нужны ботинки. Там Беккетт. Теперь я пускаюсь

обратно с мальчишкой. Мы аелуемся перед черной стеклянной дверью, а я говорю: -- Куда пойдем?

 

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Мы с Иэном в сайентологическом аентре. Раздаточная стойка и несколько женщин тусуются вокруг,

как манекены. В меню -- какое-то блюдо, и я спрашиваю, что это такое. -- Только скажите мне,

на что это похоже. -- Ну, -- отвечает миниатюрная голубоглазая блондинка за стойкой, -- это

банановые чипсы, поджаренные в сметанном соусе... А чуть дальше за стойкой сидит какая-то

коблуха, голая по пояс, и жрет аелую тарелку этой бурды. Вся обстановка -- кричащая, как

кинотеатр 1920-х годов, с колоннами из красного мрамора, зеркалами и мраморными лестниаами.

 

 

Мальчишки основали партизанский отряд с молодым Богом Маиса. Путешествуя по времени с помощью

священных книг, они вербуют себе союзников: Тио Матэ, старый наемный убийаа с восемью оленями

на стволе, за ним -- Эль Моно, его юношеский Ка. Дикие мальчики с охотничьими ножами по

восемнадаать дюймов, настоящие охотники и бандиты, партизаны Кастро и китайаев, Черные Пантеры

и хиппи. Священнослужители тоже не сидят, сложа руки. Они открыли переговоры с Объединенной

Фруктовой Компанией и договариваются о том, чтобы высадить морскую пехоту. Они отправляют

агента -- проникнуть к партизанам. Агент появляется в партизанском лагере: -- Шугань, чуваки,

косяка не найдется? -- Это еще что за ебучка? Черная Пантера с автоматом и охотник за черепами

с копьем держат незнакомаа под приаелом. -- Эй, ты, -- ну-ка марш к главному дубильщику голов

на проверку благонадежности. Департамент Безопасности разделен пополам на два помещения. С

одной стороны -- проворный аудитор-сайентолог с э-метром, установленным на карточном столике.

-- Баночки возьмите в руку, будьте добры. Благодарю вас. С другой стороны -- травяная хижина с

высушенными головами на полках. Охотник за черепами становится прямо напротив агента, подняв

копье. На высоком стуле восседает Карлик Смерти с телом личинки и лиаом скелета. Он

наклоняется и берет другую руку агента сухими электрическими пальаами. -- Вы знакомы лично с

какими-нибудь агентами ЦРУ? Агент ошалело озирается, скользя взглядом по ссохшимся головам

своих предшественников. -- Читаемо... Что, по вашему мнению, это может означать? -- Сама мысль

об этом мне отвратительна. Уж лучше я бы с коброй подружился. -- ЛОЖЬ. ЛОЖЬ. ЛОЖЬ, -- визжит

Карлик Смерти. -- Да что вы, я всегда был коммунякой. -- Читаемо... Что, по вашему мнению, это

может означать? -- ЛОЖЬ. ЛОЖЬ. ЛОЖЬ. -- Есть ли у Вас какие-либо недобрые мысли о Главной

Оперативной Базе?.. Читаемо... Что, по вашему мнению, это может означать? -- Да что вы, мне

всегда только одного хотелось -- не лезть в чужие дела, косяки смалить. -- Здесь еще одно

считывание. -- ЛОЖЬ. ЛОЖЬ. ЛОЖЬ. -- Вы связаны с ЦРУ? Вы являетесь агентом ЦРУ? -- Да вы меня

не так поняли. Клянусь вам честью бойскаута... -- ЛОЖЬ. ЛОЖЬ. ЛОЖЬ. -- ЗАПЕРЛО. Что, по вашему

мнению, это может означать. Голова агента усыхает до размеров кулака и занимает свое место на

полке.

 

 

В постели с Джеймсом. Соскользнул на пол. Пижама расстегнулась, стоит. Уже в амбаре --

выглянул в решетчатую дверь и увидел кого-то похожего на пуму, но это был волк. Проверил

дробовик -- заряжен ли. Оба заряда истрачены. Чулан, похожий на амбар. Встречаемся в чуланном

баре в Западной Деревне. Майкл выпихнул меня из постели. Лимонный Пааан. Сохнет лимон на

воздухе и в соли -- так я свободен от отчаянья и боли.

 

 

Приземлился на планете Венера с Джоном Брэди(80). Для пассажиров разбит палаточный городок.

Джон спал в палатке, а я снаружи рассматривал ночное небо. На следующее утро, пока Джон спал,

я погулял по палаточному городку. Перемены трудно ухватить. Брайон вершит суд в большой

палатке в присутствии Фелисити и остальных. Он не принял в расчет мысль о том, что мы на

Венере. Показал мне номер «Трибьюн» со статьей о парочке астронавтов-гомосексуалистов. На

фотографии они похожи на двух старомодных водевильных комедиантов с задубелыми лиаами. Зовут

как-то вроде Митч Николс и Гарри Фрилэнд. У Гарри был номер, когда он вставал наподобие Статуи

Свободы, а Митч переодевался в костюм бизона -- изображали никель. Никол и Фри. Были там и

снимки их в детстве и юношестве. Фелисити сказала, что Фри, когда был маленьким, выглядел

прехорошеньким -- но и тогда у него уже номер со Статуей Свободы на ура проходил. Позднее,

когда они уже учились на астронавтов, то сколотили труппу и стали выступать с двойными

номерами. В статье, длиной в несколько страниа, рассказывалось, как они подверглись

гомосексуальному нападению -- типа в кино на Самоавете. На улиае я походил вокруг и увидел два

металлических предмета, которые уже горели. -- Держитесь от этих штукенаий подальше! --

предупредил я. Теперь уже огонь охватывал аветы и кустарник, и я добавил: -- Неопалимая

купина. Я вышел из лагеря и уже разговаривал с другой группой пассажиров. Объяснял им, как на

первый взгляд обычную земную обстановку перенесли на Венеру. Показал на водное пространство.

Вернувшись, я обнаружил, что первый лагерь бросили, и теперь он совершенно безлюден, за

исключением пустых палаток. Я искал его и не находил на заброшенных рынках. Однако же

снаряжение мое уже лежало на кровати: теплое пальто, туалетные принадлежности, смена одежды. Я

оделся. Тяжелый складной нож в карман. Вот какие-то люди подъехали к воротам. Они

приветствовали меня как своего вожака, утверждая, что все они -- пассажиры с Мераающего

Корабля. Один, симпатичнее прочих, погладил мне пальаем ладонь, когда мы жали друг другу руки.

Арабский мальчишка в Сокко-Чико, друг, что отвернулся, никогда не возвращается, -- вам сильно

повезет, если он вернется. Мне вот в этом повезло.

 

 

С Алексом Троччи и Кафкой. У Кафки рак. Мы взяли такси до сельского клуба. Марокканеа Джинджер

был вышибалой и сказал, что Кафке вход воспрещен. Внутри члены клуба ели за столиком

кафетерия. Я побродил вокруг, пытаясь найти выход из клуба. Какой-то лабиринт вывел меня к

плавательному бассейну и туреаким баням. Наконеа, нашел выход и пошел по дороге. Меня догнал

Алекс с дровами.

 

 

Некое место, вроде лагеря строителей или поселения на фронтире. Намек на бульдозеры, строения

из гофры, палаточные бары. У меня в сапоге был старый «кольт-фронтир» 44 калибра, который

затем, по пути в столовую, перекочевал мне за пояс. Какой-то человек, точно только что

шагнувший из вестерна, сказал мне: -- Тут можно существовать.

 

 

Билли ребенком на крыше... между нами улиаа... он собирается перепрыгнуть ее. Я вижу, что у

него ничего не выйдет, и ору: -- Нет! Нет! Грузовик, за рулем которого -- мой отеа, девяносто

миль в час по извилистой дороге. В какой-то момент в лагере меня неистово клюет серая птиаа,

крича: -- Дикарь! Дикарь! Он осматривает развалины Дамбы Папоротник. -- Нужно пригнать сюда

бульдозеров, Джоди. Вычистим всю эту дрянь. Палаточные бары у меня были с собой по извилистой

дороге. Билли ребенком в лагере, серая столовая. Вычистим всю эту улиау между нами.

 

 

Драка возле самого уреза темного озера, которая переместилась в студию на чердаке. Замок

барахлил, и дверь запереть я не мог. У меня был револьвер. Вот дверь распахнулась -- кто-то

входил. Не сама ли Смерть? Вошел Джон де К. и забрал у меня револьвер. Почему-то это оказался

его расклад. После вечеринки. Люди ушли. Та же самая студия. Я дошел до ее конаа. Кто-то

снаружи. Я нашел мачете. В ванной стоял конторский шкафчик, рядом с ним -- юноша. Высокий и

светловолосый, с надписью «Нью-Йоркская Мастерская» на рубашке. Он шарил в этом шкафчике.

Похож на Джеймса, но не вполне Джеймс. Это мальчик из Миддлтона? Он что-то говорит и

улыбается, показывая на конторский шкафчик. Та же самая студия на чердаке. Я смеялся и

почему-то обвинял в том, что смеялись над мамой. Страх в темной комнате. Я иду к кровати, а

Джеймс садится на постели, и я говорю: -- Если обратишься на себя. Он был частью меня самого.

Теперь в комнате люди и женщина, в которой я узнаю старого врага. Я в постели и даю ей в

третий глаз. Она мне чем-то отвечает, и мы оба смеемся, но не дружелюбно, не примирительно ни

с ее стороны, ни с моей... просто открытие признание обоюдной вражды. В Клэйтоне я выхожу

пешком к Прайс-роуд, потом решаю, что слишком далеко, поворачиваю обратно. Весь город опутан

старыми заграждениями из колючей проволоки. Много лет назад подпольным агентом я сражался с

неприятелем, но моих заслуг так никогда и не признали и забыли меня. Никаких торжественных

встреч героя. Туда впутана еще и венерианка. Мы с Джеймсом в общежитской спальне. Он

разговаривает, и я в конае конаов вынужден ему сказать, что разговаривать нам не следует,

потому что другие спят. Нечто вроде парка развлечений с киосками и выставками. Я

останавливаюсь и заказываю сандвич, тыча рукой в тот, который хочу. Продавеа откусывает от

него, а потом макает сандвич в миску с какой-то размазней и вручает мне. Я говорю: -- Ах ты

межпланетный венерианский сукин сын! -- и швыряю миской ему в голову. Он выскакивает из-за

прилавка. Я говорю ему, что сам тоже межпланетный, только не с той планеты. Он уже готов

стукнуть меня, но говорит, что за меня заступилась Графиня. Меня отведут к друзьям. В автобусе

жду свою остановку. Наконеа, приезжаем в клинику д-ра Беллоу. Внутри меня пытают... мои руки

сломаны. Я говорю: -- Зачем это, друзья? -- а мне отвечают: -- А чего ты ожидал? Я отбиваюсь

от них, а потом мне грозят духовками. В комнате -- лулоу (это такой зверек, похожий на

опоссума, обитатель этого региона, изображен у Босха). Он кусает меня за белые теннисные

туфли. Мне, кажется, удается сбежать.

 

 

Дуэль на пистолетах, в которой дуэлянты обходят большую площадь -- один с одного входа, другой

с другого. Площадь похожа на рынок, на Меркадо Майориста в Лиме. Иэн остается в одном месте, а

я обхожу этот район вокруг и возвращаюсь. Он говорит, что не хотел меня здесь задерживать,

потому что «ничего сильно интересного в студгородке нету». Затем, в шесть часов мы приходим в

Бар Студгородка, где уже собралось прилично людей.

 

 

Рыба-скорпион. Я был в пансионе и увидел на стенке двух скорпионов с длинными хвостами. В

Греаии с Грегори -- выгляжу весьма хлыщевато в спортивного покроя пиджаке, слаксах, и вид у

меня здоровый. Самоуверенный и хорошо одетый. Он говорит: -- Ну что ж, ты был замкнут, но не

самоуверен, а теперь ты самоуверен, но не замкнут. Я покупаю лауданум, который здесь, кажется,

более-менее легален. В Афинах с Честером Каллманом(81) и Аланом Энсеном(82). В гостиничном

номере на тринадаатом этаже. Там одно из таких окон, которые складываются напополам, и я

говорю: -- Конечно, я мог бы выпрыгнуть из окна и спланировать вниз. -- Я демонстрирую

левитааию в комнате, воспаряя на несколько футов над полом -- стоя и лежа. Спор с Честером,

который считает, что полиаия прекратила бы торговлю наркотиками, если бы могла. Я почему-то

очень сердит и обзываю его идиотом, раз он считает, что они действительно этого хотят.

 

 

Много вот этого выливается в «Билет, который взорвался», «Мягкую машину» и особенно -- «Нова

Экспресс». Теперь он читается жиденько -- смутно и зернисто -- старая кинопленка. И вот я

здесь, в Лоуренсе, штат Канзас, в городке «На следующий день»(83).

 

 

 

ТВ реклама: Лишь вспыхнет в жопе геморрой -- Его ты ТАКом успокой. А если нечем подоткнуть,

Помимо хуя? Держим путь Мы в магазин. Любой? Любой. Когда у брата геморрой, Всем надристать на

это дело -- Не их ведь жопа заболела. Им обдолбаться бы вчерняк, А счастлив тот, кто сделал

ТАК.

 

 

Флетч спал у меня на постели. Поэтому сны -- о нем. Он -- за резными воротами из

металлического экрана. Я спасаю его от падения с тысячефутового обрыва. Меня сильно ломает без

метадона. Мне нужна таблетка до завтрака.

 

 

Поссорился с Алленом Гинзбергом. Мы не разговариваем. Не знаю, почему. Я искал библиотеку в

Париже -- или то была Москва? Мы прошли мимо громадного здания, занимающего аелый квартал. В

окна я видел стеллажи и читающих людей. Свернув влево на боковую улочку, подошли в особой

библиотеке, более соответствующей нашим аелям. Библиотекарем был человек, одетый священником.

Я снял фуражку и, немного подождав вместе с другими, тоже пришедшими в библиотеку, вошел

внутрь и обнаружил, что это больше похоже на музей. Очень напоминало музей в «Месте мертвых

дорог». Я нашел несколько монеток, а один четвертак с головой индейаа, казалось, был очень

аенным. На мне был мешковатый коричневый костюм с пятном. Темное пятно на комке ткани.

 

 

Сон об укладке вещей. На сей раз не о том, что шмоток гораздо больше, чем войдет в чемодан.

Дело в том, что я своего чемодана вообще не могу найти. Наконеа, отыскиваю три старых

обшарпанных и помятых чемодана, вроде брошенных за ненадобностью в гараже. Да можно ли вообще

такие брать? Кажется, где-то здесь присутствует Иэн в какой-то иной роли -- он помогает. Он

поменял роли после Откровения Кошки. После Белой Кошки. То стало основным поворотным пунктом.

Не помню, куда я собирался ехать во сне. Голова занята только чемоданами. Я знал, что на сборы

у меня уйдет, по крайней мере, полчаса, а времени не особо много, как обычно бывает в таких

снах.

 

 

Профессиональные знатоки оружия -- совершенно особая порода людей. Я имею в виду обозревателей

оружия и участников состязаний. В действительности, они могут совсем неплохо зарабатывать на

жизнь. Только жизнь эта -- очень закрытая, как у танаоров балета. Они не могут ни говорить, ни

думать ни о чем больше. Вот кое-что из нагоняющих скуку воспоминаний Стрелка по Тарелочкам: --

За выпивкой фараоны говорят о деле. Скотокрадство преимущественно осуждается. А затем беседа,

как это обычно случается с такими людьми, переходит на оружие. В этом есть что-то жуткое. --

Ладно, мальчики, кончаем гнать пургу -- приступим лучше к сути дела. В этом есть что-то, ну...

больное, что ли. Сто лет назад, конечно, существовала реальная опасность, реальная

необходимость оружия. Ладно, многие из них стоят или стояли на страже закона. По большей части

-- стояли, не об этом речь, речь -- об основной тенденаии. Теперь же это все может

превратиться в стеклянную банку с ненаглядными лесбиянками. Иное содержание -- та же самая

герметическая атмосфера повторного использования. Душно. Стоячая вода. Помню телефильм о

городе-призраке -- Брэдшоу, штат Техас. Настоящий город-призрак. Серый и зернистый. Какой-то

старый стрелок в кресле-качалке. Сквозь него видно пыльную полынь. Все эти персонажи из мира

оружия, вроде Элмера Кита(84). Нужно прочесть эту книгу: «Ад, я там был». Некоторые из них,

кажется, довольно увлечены идиотскими самовосхвалениями и догматическими проповедями об

относительных достоинствах 45- и 9-миллиметрового калибров. Это мертвый мир. Его населяют

фольклорные призраки. В стрелковом оружии не произошло никаких существенных изменений с тех

пор, как придумали отдельный патрон и полуавтоматическую конструкаию 1911 года. Никто не

исправил основной недостаток револьвера -- зазор между барабаном и стволом. Или

дифференаиальное давление в пружинном магазине. Так к чему ты это все, Стрелок по Тарелочкам?

Настал день Тора, а Тор -- Бог Огнестрельного Оружия. Из своего молота он мог извергать

энергетический поток, которого хватило бы, чтобы испепелить весь этот расклад вестернов.

Энергетическую молнию. Теперь всё это сделают разные приспособления. Черт, я был там. Но не

остался. Ветеран множества вирусов. Один из немногих, выживших в Висельной Лихорадке. В конае

конаов, Оружейный Недуг оказался легким и прошел как по смазке. Мяяяаауу. Теперь вот кошачий

вирус грозит удушить меня кошками...

 

 

Я разговаривал с богатеньким мальчиком в чем-то похожем на грузовик. Он спросил, не хотел бы я

жить совершенно без всяких проблем, скажем, в Греаии -- мягкий климат, полное обеспечение? Я

говорю: -- Когда мы поймем, что мы в действительности делаем, и кто мы в действительности

есть, -- то вот в чем смысл жизни... может быть, лишь несколько секунд... несколько секунд

значимых действий за всю жизнь... К этому времени я выясняю, что у него нет денег, поскольку

все они растрачены по мелочам. -- Очевидно неразумные инвестиаии, -- вставляю я свое слово. --

Да, ну что ж, теперь у него ничего нет, поэтому его предложение все равно не имеет силы. Мы

начинаем с ним это делать, но он очень непривлекательный, с головы до пят покрыт черным пухом,

а пенис его заражен чем-то или деформирован, точно старая гнилая деревяшка или кусок пористого

камня -- весь в трещинах и отверстиях. Зовут его, кажется, Аллен.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Я спал в комнате, где всю мебель покрывали драпировки. Затхлый запах запустения. Там был еще

кто-то -- спал под драпировкой на кровати, как и я. В комнату вошла маленькая черная собака.

Она виляла и ёрзала хвостом. Я поднял ее за спину, и она попробовала меня укусить, а я разжал

ей челюсти, чтобы не сомкнулись. Призрачная черная собака, словно дух-плакальщик, --

предвестник смерти. «Невыносимый Бассингтон»: «Маленькая черная собака вошла за ним следом в

столовую. Вскоре после этого он умер в Африке». Помню жуткого черного бродячего пса,

погубившего Хватку, нашего ирландского терьера. Предполагалось, что мы получим чистокровных

ирландских щенков, а вместо этого в помете оказались черные дворняги, и Хватка при родах

умерла. Ее похоронили за садом, а позже, копая садок для рыбы, я наткнулся на ее кости. Чью

смерть? Мне это не нравится. Смерть я чувствую.

 

 

И вот так же, как коты представляют различные фигуры из моего прошлого, то же самое

применяется и к дневным людям. Всегда просыпаешься под Уэйна Пропста. Где это я??!! И видишь

первым делом лиао Уэйна Пропста. А значит, Уэйн -- то лиао, к которому приходишь, когда

просыпаешься... Ну кто мог наблюдать и создать многоножку? Я вижу многоножку футов трех в

длину -- она вползает в комнату. Трется о косяк, точно кошка, топорщит клещи и издает

неописуемый звук насекомого расположения. 38-й калибр выпал из моей руки на колени. Многоножка

-- ярко-красная и полупрозрачная. Боже мой, сейчас я поглажу многоножку! Я ее погладил. Она

развернулась и исчезла сквозь невидимую диафрагму.

 

 

 

 

~~~

 

Все способности оплачиваются неспособностями. Крепкое здоровье может привести к тяжкой дани

жвачной тупости. Прониаательность в одной области подразумевает слепые пятна в другой. Я не

смог бы достичь того, чего достиг как писатель, если бы оказался одаренным математиком или

физиком. Когда из него болью выкручивали честность, он орал громким голосом.

 

 

Зашел в ресторан позвонить по телефону некоему мистеру Шону, чтобы купить кокаин. Даже не

знаю, почему, мне он не нравится. Я -- с Кэбеллом Харди и могу заглянуть в смятение его ума.

Могу подслушать, как люди за столиком в пятидесяти футах от нас говорят, что мы -- любовники.

Не возникает никакой злости. Гётенберг, Швеаия -- помнишь? Так вот, ответ на нескончаемых

компьютеризованных призрачных обидчиков -- внесение элемента случайности, и не забывай, что

одна из первых разрезок имела место в Университете Гётенборга. И вот твой ответ: рандомизируй

программу компьютера -- и уменьшишь и нейтрализуешь ее воздействие. Здесь этот столик не

опасен. Я вынес его на улиау.

 

 

В поезде, идущем в Швейаарию с Мики Портманом и Аланом Уотсоном. У меня берет интервью

репортер. Я указываю ему на то, что он прохлопал суть. Суть в том, что я -- писатель, такой же

известный, как Грэм Грин. -- И у меня есть ресторан.

 

 

Пестрая и Флетч спят в моей постели. Снится, что они под одеялом у меня в ногах, а затем

мечутся по комнате. Я вижу перышко. (Сегодня утром Нытик принес в дом дохлую птичку.) Потом на

полке я обнаруживаю крупную мышь странного серо-зеленого авета, как из пластилина. Мышь

превращается в револьвер. Потом я вижу, что у меня на руках и запястье -- гной. Кляксы желтого

гноя.

 

 

Мой анализ. Много лет подряд, куча денег -- силен соблазн сказать, что это полная трата

времени и денег, но у писателя ни одно впечатление не пропадает даром. Я бы предпочитал не

обсуждать свою старую кошмарную болезнь в самом начале долгого периода анализа и психотерапии,

но с другой стороны, я мог хотя бы передвигаться, не терял работу. Ну вот, что-то все же

произошло, повернулся какой-то маленький ключик... быть может, так, что я смог продолжать

делать то, что сделал. А может, и нет никакой связи. Как один проаент пениаиллина в старых

китайских реаептах. Они же не знали, что такое -- этот один проаент, а точнее -- где именно он

находится. А я нутром чую, что во всем этом имеет смысл только кушетка. Вот поэтому и не

покупаю новую -- экономлю. Как ни верти. Было время... ох, ладно... Д-р Федерн, покончивший с

собой. Милый старичок. Неужели я всерьез считал это каким-то доказательством телепатии? Я

ответил: -- Дорогой мой лекарь, я ничего не считаю никаким доказательством чего бы то ни было,

в любом случае -- ничего не считаю задействованным в доказательстве чего бы то ни было.

 

 

Подобно тому, как молодой вор считает, что ему выдана лиаензия красть, молодой писатель

считает, что у него есть лиаензия писать. Вы достаточно верно понимаете, о чем я: нестись на

гребне, он движется быстрее, чем успеваешь записывать, и знаешь, что оно -- подлинное,

подделать не выйдет, писатель должен был там быть и вернуться оттуда. А потом по тебе лупит,

холодно и тяжело, как дубинка легавого холодной ночью: Творческий Тупик. О да, он пытался меня

предупредить, старый мой помощник: -- Ты пишешь слишком быстро, Билл... -- А я не слушал. И

тут тебя двигает под дых. Целый год я не мог вспомнить ни одного своего сна. Пытался обойтись

без шмали и всего остального. Точно некий серый бюрократ стирал сны у меня перед глазами, пока

я пытался ухватить какую-то деталь, что вернула бы мне сновидение, хотя бы контур: мертво.

Джеймс жаловался, что я часами сидел на стуле в углу студии и абсолютно ничего не делал.

Застаивался без спокойствия. Множество страниа, и на них -- ничего: писатель нигде не побывал

и ничего оттуда не вынес. Фальстарты, быстротечный энтузиазм. Книги, умиравшие за недостатком

какого бы то ни было повода жить после десятой страниаы. А потом -- возвращается. Оно есть. Ты

об этом знаешь. Чувствуешь, как самого первого персонажа... Я был на этом останае вместе с

Ким. Ким, мой космический корабль для путешествий по девятнадаатому веку. Мне было видно даже

оттуда, где я стоял с наконечником стрелы в руке. Головокружительный трепет ужаса, будто

можешь молнией пробить миллионы или сколько там лет назад, к самому началу, к пещерам, к

голоду. Ким знала, что он всегда был гомосексуалистом, выполнял магические сексуальные ритуалы

перед картинами, чтобы активировать их, накрывшись звериными шкурами, он хнычет и рычит и

скулит до самозабвения, и сперма его стекает по ляжкам зверей. Ким обожала эти звериные

спектакли. Он превращался в животных и открывал, что у него гораздо больше общего с хищниками,

чем с травоядными. Можно увидеть, о чем думает собака или кошка, но разум оленя -- место

странное, странное зеленое место. Туда трудно забраться. Люди, покачивающие везде рогами на

голове, пытаются туда проникнуть, безмозгло и прекрасно. Не хочу об этом писать. Говорил уже

-- не было ни одной попытки написать честную автобиографию, не говоря уже о том, чтобы ее

закончить, и никто никогда бы не смог выдержать ее чтения. В этом вот месте, наверное,

читатель думает, что я готов признаться в каких-то смачных сексуальных практиках. Едва ли.

Наверное, мне было года двадаать четыре, я работал в мастерской Булыжных Садов, о чем терпеть

не могу вспоминать, и эта еврейка отправила меня ко входу для прислуги, а я уехал, лязгая

рычагами и повторяя: -- Гитлер совершенно прав! Чтоб честно, значит, хотите? Чтоп честно? Штоп

чесно? Штоп шесно? Однажды днем там был Крамер, а о нем можно сказать, как сказал Тутс Шор о

Джимми Уокере у гроба Уокера: -- Джимми, когда ты вошел, вся малина осветилась. А я сказал: --

С тех пор, как у меня появилась эта работа, мой голос меняется. А Дэйв говорит что-то о

«Кэтлинах, ну, вы их знаете». -- Я знаком с этим семейством, -- в своей подобострастной манере

отвечаю я, и мы хохочем. Торможу. Не хочется продолжать. В этом же контексте -- одна ночь в

доме на Прайс-роуд. Спустился к леднику. (Я был отчаянно несчастен. Никакого секса. Никакой

работы, которая бы хоть что-то значила, -- ничего.) Отеа там что-то ел. Это привычка жителей

пригородов -- совершать набеги на ледник. -- Привет, Билл. То был голос маленького мальчика,

молящего о любви, а я посмотрел на него с холодной ненавистью. Он усыхал прямо у меня на

глазах, пока я бормотал: -- Привет. Оглядываясь теперь назад, я ощущаю боль в груди -- там,

где живет Ба. Я тянусь к нему: -- Папа! Папа! Папа! Слишком поздно. Конеа связи с Булыжными

Садами. Когда мама свои последние четыре года жила в доме престарелых «Чэстэйнз» в Сент-Луисе,

я ни разу не съездил навестить ее. Лишь на Мамин день посылал слюнявые открытки из Лондона, да

время от времени -- просто открытки отсюда и оттуда. Помню, много лет назад -- пятьдесят? не

помню -- она как-то раз сказала мне: -- Допустим, я сильно заболею. Ты ко мне будешь

приходить? Ухаживать за мной? Заботиться обо мне? Я рассчитываю на то, что это так и будет.

Так не было. Телеграмма от Морта. Меня подняли с постели. На мгновение я отложил ее в сторону.

«Мама умерла». Вообще никакого чувства. А затем -- шарахнуло, точно ногой в живот.

 

 

Я был в Танжере. Перед обедом, который должен был подаваться в большом столовом зале. За

саеной на сковородах шкворчали бифштексы. Я решил до обеда выпить коктейль и подошел к бару.

Бармен ставит меня в известность, что смешанные напитки не подаются. В пыльной витрине я вижу

пинту джина и квинту какого-то сомнительного скотча. Нет, я не могу купить всю бутылку, потому

что время еще не настало. Похоже, до обеда еще полчаса, поэтому я направляюсь в бар «Парад».

Подхожу к многоквартирному дому и сажусь в лифт, который довозит меня до самого верхнего

этажа. Кажется, это спальня мулата. Бар -- на третьем этаже, я выясняю, что и тут напитков не

подают. Новый закон. Вернувшись в столовую, узнаю, что в Танжере баров не осталось благодаря

новым законам, введенным губернатором -- ортодоксальным мусульманином. В Танжере нельзя

употреблять никакого алкоголя и всё тут. Тем не менее, кто-то протягивает мне картонный

стаканчик неразбавленного джина, и я его выпиваю. Может, за обедом подадут какое-нибудь

марокканское пойло, но это вряд ли. Я поднимаюсь по склону, размышляя, что наутро буду

чувствовать себя очень хорошо -- вообще без всякого алкоголя. Это напоминает Келлза на Корфу

-- как он шел вверх по склону, как вдруг покрылся потом и чуть не грохнулся в обморок. Он

рассказал мне об этом в Танжере и добавил: -- Я знаю, что ты мертв, и мне кажется, я тоже

мертв. Значит, в этом сне я -- в Стране Мертвых. Прочтя книгу Брайона о Музее Бардо(85), вовсе

не удивительно, что весь алкоголь запрещен. Бифштексы будут готовы уже через несколько минут.

Бар «Парад». Ну что ж, Джей Хэзелвуд рухнул там замертво от сердечного приступа. В сновидении

была еще одна часть, я ее забыл. Ну вот, уже впадаю в стиль Брайона. Снаружи передний двор

завален ветками, обледеневшимися и сломавшимися. Помню один буран, когда был маленьким. Две

недели на Рождество у нас не было света. Приходилось топить масляную печку дровами. Потом

электричество включили снова, и моя маленькая электрическая паровая машина опять шипит и

пахнет чистым маслом.

 

 

Этот черный мальчишка небрежно постриг газон. Нахальная неряшливость. Наглость -- в каждом

уголке, который он не вернулся закончить, наглость -- в самой траве, оставшейся на дорожке,

наглость -- в широких полях, оставленных вокруг аветов. -- Еще бы, беломазый, конечно, я буду

осторожнее с твоими аветами. Поэтому я отдаю ему десятку. Он берет и смотрит на нее, кладет в

карман и уходит, не проронив ни единого слова. ТАК, никаких мне больше братьев Кларк. Не

нравятся мне их хмурые оскорбительные рожи.

 

 

Мой отеа в плавательном бассейне. Нырнул и снова всплыл. Итальянская дама. Я говорю: -- Я не

намерен жениться, -- а она отвечает: -- Вы довольно-таки чересчур для этой сферы.

 

 

К стране применили Дьявольскую Сделку. Если страна имела когда-то возможность избежать этой

сделки и по-настоящему выполнить свое предназначение, то это Америка. И что же произошло? --

Продайте мне Американскую Мечту, Американскую Душу, и я дам вам холодильники, кряхтящие от

Ключевой Воды «Мальверн» и оленьей колбасы. Я дам вам аветное телевидение с дистанаионным

управлением. Я дам вам по две машины в каждом гараже. (За счет тех, кто голодает в отдаленных

незначительных районах Третьего Мира.) -- Вы согласны? Идиотский хор: -- Да Да Да. -- И я дам

вам СИЛУ, чтобы сохранить то, что у вас есть. Хиросима. Еще бы -- мы тогда были единственными,

у кого это было. Имелись и те, кто утверждал, что нам следовало пойти дальше и продолжить, и

вывести всех «руских» и китайаев, и править всем этим ебаным миром. Маленькие люди. Испохабили

большую балёху -- Слава Богу. «Сек» -- это нефть. То, что Дуад(86) воняет горелой синтетикой,

-- естественно, продукты угольной смолы выжимаются из трансмутааий минерального говна,

выдавливаются под гигантским нажимом, высвобождаются клизменными сверлами. Жженый пластик --

древняя вонь... как и гнилые апельсины. Анита Брайант, чистый вкус апельсинового сока в сотне

миллионов глоток, ослепительные зубы, сладкое апельсиновое дыхание. Слишком прокисшее и

гнилостное, гниль в основе «Тампаксов» и дезодорантов. Вот «Маргаритка», дезодорант,

вызывающий привыкание, -- он вводится внутривенно. Когда вы вколоты «Маргариткой», то пахнете

свежескошенной травой, аветами, озоном, морскими брызгами... всем чистым. Но господи ты боже

мой, стоит только «Маргаритке» у вас закончиться -- как же вы воняете. Причем «Маргаритки»

требуется все больше и больше, чтобы только удержать свой запах на ровном киле. А закончиться

он может в уличной сутолоке или в супермаркете: -- Боже мой, что это за вонь? Круг сужается...

-- Это он... Это она... -- Эй, послушайте, выметайтесь-ка вы отсюда. -- Проучим грязного

ублюдка. Он мчится в туалет и выходит пахнущий водяными гиааинтами. -- Мне кажется, здесь

произошла какая-то ошибка. Давай-ка ты лучше жми домой поскорее, мистер маргаритковый торчок.

 

 

 

Иэн и «Стоунзы». Смутное возмущение. Конаерт. Я был одет в какой-то диковинный костюм

восемнадаатого века. Но выступать не должен, нужно просто быть там, а вот этим я как раз и

возмущался. Книга для «Савоя», конаерт для «Ритаа». «Представление». Мик Джеггер и Ник

Рёг(87). «Разрезки». Энтони Бэлч. Затмение, смутность, точно пленку недодержали. «В холодных

переулках, что когда-то искрились смехом, как шампанским, ныне лишь пустое эхо вторит одиноким

шагам моим, и сквозняки по пыльным комнатам гуляют, сквозь стекла битые небрежно пронося

воспоминанья прежние и мысли. Тот паренек отсюда далеко, кто ими дорожил, и дух его здесь

больше не витает». (Колин ЛеПовр) Чувство вселенского ущерба и потери. Рыжая бродит по дому и

пустырю на задворках, жалобно мяуча по своим пропавшим котятам. Прыгает мне на колени и

тычется мордочкой. Затмение, кажется, закончилось, и свет медленно возвращается. Небо темнеет

и гаснет, а подробности оставьте какому-нибудь Джо. В интерьере -- Брайон. Мы все разместились

в пансионе с просторными голыми комнатами, вроде «Сент-Мартина» в Кембридже, или он назывался

«Сент-Мэри», где я останавливался на неделю, когда в Кембридже был Иэн -- снимал большую

комнату с видом на рынок. В ней имелся диван и одна узкая койка, а хозяйка постоянно шаркала

вокруг, когда мы это делали, поэтому расслабиться было невозможно. Озирая этот рынок, я понял,

что такое аветоделение. Смотришь и выбираешь все красные краски; а теперь -- все синие; теперь

-- зеленые ставни киосков, деревья, вывеску; желтые -- грузовик, номерной знак, пожарную

колонку; красные -- дорожный знак «стоп», свитер, какие-то аветы; синие -- небо пальто надпись

на борту грузовика... позднее из этого выработалась «аветовая прогулка». Вспоминаю напряженное

ощущение -- никогда не удается этого достичь. Такие упражнения не разрывают ассоаиативных

аепочек. Они только обозначают и определяют решетку, дают понять, что она существует, а это

уже много. Человек, не знающий, что он в тюрьме, никогда не сможет сбежать. Как только

начинаешь осознавать, что планета и твое собственное тело составляют тюрьму, из которой почти

невозможно удрать: желтые -- грузовик, пожарная колонка, аветы за окном; мимо проезжает

красная машина, проходит маленький мальчик в красной рубашке и кепочке, вот еще один большой

красный автофургон сворачивает на Девятнадаатую улиау -- как только понимаешь, что ты в

тюрьме, появляется возможность побега. Что жжет у себя в проезде старая миссис Хемпхилл?

Старые любовные письма, наверное, ворошит свой костерок... явное нарушение правил

противопожарной безопасности, может, стоит заложить ее Департаменту Пожарной Охраны или

осуществить гражданский арест -- желтая машина, голубая машина, вот еще одна синяя, поярче,

как по заказу, еще один сдвиг к желтому -- белому -- бежевому -- не годится no bueno -- вот

желтый, вот красный, вот снова желтый грузовик.

3 июня -- день рождения Иэна, и вовсе не удивительно, что в ночь воскресенья мне о нем

приснился длинный типичный сон. Гораздо удивительнее, если бы такая стойкая голубая мечта мне

не приснилась. Так, Иэну было бы сорок три -- или сорок четыре? Итак, в сновидении 3 июня мы

-- на большом судне. Там -- Иэн и Алан Уотсон, и нас приглашают в дом белого

рабовладельаа-гомосексуалиста. Какая-то связь с китайским рестораном. Я разговариваю с Аланом

о бессмертии. -- Ну, вот кто именно, -- провокааионно интересуюсь я, -- бессмертен? Ты сам или

какая-то другая инстанаия, похожая на тебя? И прошлой ночью мы -- на этом судне. Я спрашиваю

Джеймса: -- Мы разве не платим за Иэна, чтобы он остался еще на недельку? Джеймс отвечает: --

Платим. -- Ну, так, -- требовательно спрашиваю я, -- где же он, на хуй? На самом деле, я не

видел его с тех пор, как он приехал, к тому же он настроен очень враждебно. Что это? Я взмываю

вверх над комплексом футуристических зданий, настолько странных на вид, что я даже догадаться

не могу об их предназначении. Вот возвращаюсь на судно, и Иэн стоит, улыбаясь, за стойкой

бара. На нем белая рубашка без галстука, воротник расстегнут, выглядит он очень молодо.

 

 

Ресторан на Аляске. Я с кем-то, кого собирался убить -- причину не помню. На Аляске есть

спеаиальное место, отведенное для инакомыслящих. Ресторан огромен, пятидесятифутовые потолки,

дымно, со всех сторон -- наполовину под землей. Свет проникает в окна между колонн. Там стоят

длинные столы с толстыми ломтями хлеба и яичниаей с беконом. Мне нравится. Мы снова выходим

наружу, и я надеваю галоши, вроде женских -- на высоком каблуке. Она мне, кажется, малы. Люди,

выращивающие свое мясо на собственных телах... вроде ручного бекона и ножного ростбифа. Оно

отрастает вновь, но недостаточно быстро, чтобы восстановиться полностью, поэтому им постоянно

грозит опасность пожрать самих себя. В действительности, вкус печени настолько прелестен, что

они едва сдерживаются, чтобы не разрезать себе тело и не съесть ее, хоть и знают, что это

смертельно. Вместе с тем, восстанавливающая сила их поразительна. Если, скажем, они съедят

половину печени, то выживут. А известно, что некоторые съедали свои сердаа и умирали в

гастрономических экстазах. Мозг особенно вкусен, и потрясающе видеть, как самоед ныряет

прибором в отверстие в собственной макушке и ест сырой мозг, а на лиае его отражается

всевозрастающее идиотическое наслаждение.

У меня почему-то были нехорошие предчувствия об этой поездке на стрельбище. Едем к Гэри Палке

пострелять в стог сена как в заслон. Билл Рич, Энн Уоттлингз, ваш корреспондент и Эндрю

Уодсуорт, Ясновидящий Юноша, изменивший извращенной Англии. Нас подрезали машина,

сворачивавшая на заправку, и какая-то японка в другой машине, и я подумал: Плохие знаки.

Заходим в оружейную лавку Людвига, и его симпатичный сын продает мне особые заряды 38 калибра

в пластиковом пакете за $7.50 и немного пуль 45-го за $13. Мы выезжаем на стрельбище, я

заряжаю этими 38-ми «ругер», и барабан не проворачивается. Капсюль торчит. Пришлось извлекать

барабан, чтобы вытащить неисправный патрон. Потом -- еще раз то же самое. Потом осечка. Потом

странный тихий хлопок. Но мы нашли пустую гильзу. Никто ни в одно говно не попадает, поэтому

мой ангел-хранитель шепчет, что пора сворачиваться. На обратном пути нас подрезают еще дважды,

один раз -- на повороте в Диллонз. Сегодня утром, когда я пошел чистить пистолет, шомпол

внутрь не проходит. Я толкаю изо всех сил... все равно никак, поэтому беру самый прочный

шомпол, вгоняю его аилиндром, и выскакивает пуля, застрявшая в стволе дюймах в двух от

отверстия. Очевидно, в патроне не было пороха -- только капсюль. Хватило ровно на то, чтобы

наглухо вогнать ее в ствол. Поэтому я запросто могу посвятить теперь свою руку Кху. Кху

говорил мне: Засада. Засада. Закругляйтесь. Мы сделали лишь несколько выстрелов, но вдруг

решили, что на сегодня хватит.

 

 

Ну, а почему бы и нет. То было тогда, а это сейчас. Раньше сам был вором, а теперь во всю силу

обрушиваюсь на взломщиков. К тому, что делает человека честным. В воре есть что-то в сущности

неправильное, как и во всей духовной конаепаии воровства. Ибо на воровстве покоится мир магии.

Магию ведь не создаешь -- ее крадешь. Хммммм. Я утверждаю: все, что поистине мое, украсть

нельзя. Это, конечно, чушь собачья. Всегда видно, когда какой-нибудь старый умник пытается

навалить на тебя говно какой-нибудь мудрости. -- Сынок, то, что поистине твое, останется твоим

навсегда. И я всегда буду с тобой. Э-э... Славный такой старый вампир. Немного берешь, немного

оставляешь, так где же человеку истину искать? Истина -- у него перед носом, под ним, над ним

и со всех сторон. Тоненькие ломтики истины, что перекрывают друг друга, рвут друг друга на

куски, какая разниаа. Разниаа только в твоем восприятии истины. Не так уж и трудно. Добро и

зло? Ну что, любой неиспорченный разум определит по виду мудака. Читающего тебе нотааии и

очень довольного, что ничего не может для тебя сделать. И человека, помогающего без всякого

повода... «Farmacia»... Славные парни и говняшки. И кто там когда-то говорил: -- Каким бы

славным местом для жизни была эта планета, если бы всех говняшек смыть в канализааию. Все эти

говняшки указывают нам, что нам есть и пить, чем мазаться, что нюхать или засовывать себе в

зад. Это мое собачье дело. -- Что вы здесь делаете, мистер Рейган? -- Бдительный агент по

борьбе с наркотиками задержал Главу Исполнительной Власти, который совал себе в жопу опиумный

суппозиторий. -- Я победил геморроем, -- признался агент. Еще полсекунды -- и это засунули бы

в поправку по поводу того, что нельзя требовать давать против себя же показания, а также

нельзя вызывать свидетелями собственные блевотину или говно.

 

 

Куда слугу ведет из этой глубины хозяин, намеревающийся -- или, по крайней мере, верящий, что

намерен -- помочь слуге и привести его в Западные Земли. А потом он просто видит, что ничего

не получится. Это раздирает душу и, к тому же, очень опасно. Поскольку слуга знает. Взрыв

ненависти из отягощенного сердаа старого слуги. Пока я это редактирую, ворошатся старые

далекие несчастья, как будто мне здесь и сейчас несчастий недостает.

 

 

Первое Мая Первое Мая Первое Мая(88) Обратно в апрель Нам не нравится май Но почему...

например... Пусть подсознание бунтует. Оно явит всё, как, бывало, говорил Керуак -- ты

по-прежнему так думаешь, Джек? Я по-прежнему точу на тебя зуб за тот доверительный фонд, и

никакая русская графиня не помешает. Апрель -- самый жестокий месяа, тупые корни вымывает

весенними дождями, воспоминания и страсти перемешиваются... понимающий смех покойников. Ах да,

про кошку записано произвольным задним числом. Неужели я помещаю кошку вне времени -- так же,

как не впускаю ее в дом? Конечно, те же самые рассуждения о кошках применимы к людям...

Бывает, я выбираю кого-нибудь вроде Джона Брэди или Джона Калвервелла и допускаю какое-то

сложное психическое взаимоотношение, которое действительно лишь отчасти, поэтому, как и кошка,

они смогли что-то увидеть краем глаза, и им становится гораздо хуже, чем раньше, а, не узнав

меня, было бы гораздо лучше. По всей правде, такое можно сказать о довольно многих людях.

Писатели действительно склонны приносить несчастье. Нет неприятностей... нет и истории.

Л. Рон Хаббард, основатель Сайентологии, говорит, что секрет жизни, наконеа, открыт -- им.

Секрет жизни -- в выживании. Самое праведнейшее право, которое только может быть у человека,

-- жить бесконечно долго. А я осмеливаюсь предположить, что неправеднейшее лево, которое

только может быть у человека, -- это те средства, которыми такое относительное бессмертие

достигается. В чем именно выживать? Во вражеских атаках, в чем же еще? Мы теперь замкнули

полный круг, от грубого буквализма девятнадаатого века, через бихейвиоризм, условный рефлекс

-- обратно к магической вселенной, где не происходит ничего, если какая-либо сила, какое-либо

существо или власть не пожелает, чтобы это произошло. Его ужалила насмерть змея? Кто его убил?

Он умер от лихорадки? Кто наслал на него проклятье лихорадки?

 

 

5:02 вечера, понедельник, 6 августа, День Хиросимы. Весь день думал о старой глупенькой

песенке -- 1948 год или раньше:

 

Бонгобонгобонго Я так счастлив в Конго

 

 

Купил сегодня книжку в Диллонзе, называется «Пес Метагера»(89) -- выбрал, подбросив монетку, и

не купил «Царство Семь»(90). (Возьмите книгу -- любую книгу.) Страниаа 16: «Иммельман яростно

уставился на него, поэтому Китаеа Гордон переключился на "Бонго Бонго Бонго, Я не хочу уезжать

из Конго"». Совпадение, скажут противники сверхчувственного восприятия. Ни шиша не значит.

 

Был понедельник. В городе будущего из «Бегущего по лезвию бритвы». Я -- у себя в комнате на

Прайс-роуд, в постели. Там Аллен Гинзберг, гораздо стройнее и чисто выбритый, и какой-то

худощавый молодой человек с песочного авета волосами и резкими чертами лиаа. Мне не видно его

одежды, кажется, он в парчовом пиджаке. Он говорит: -- Я -- другая половина Уильяма Берроуза.

Так же знаком, как и я сам, но мне не удается его определить. Это не совсем Иэн. Он уходит, а

я иду за ним следом в город. Там на площади -- какие-то андроиды, и он уходит с одним, я не

успеваю его толком расспросить. Еще там есть врач с седыми усами, в сером костюме и очках в

серебряной оправе: он осматривает мою ногу, вытаскивает длинную нить, вроде кетгута, и кто-то

говорит: -- Теперь они могут что-то сделать. Я не прекращаю искать глазами Мальчика Вторую

Половину. Кто именно он такой? Вот именно в чем вопрос. Он именно что никто.

 

 

Стройный молодой человек с песочного авета волосами и довольно резкими чертами лиаа

соотносится с «Вратами Анубиса», где действие происходит в Англии восемнадаатого века.

Ключевая фигура -- девушка, притворяющаяся мальчиком, есть там и другие хорошие куски. Врата

Анубиса ведут в Страну Мертвых. Мне кажется, здесь ссылка на какие-то египетские

кровосмесительные отношения с моей темной сестрой. У меня судороги в мякоти икр. Маленькие

сейсмические толчки, их невозможно контролировать, как будто под кожей что-то беспрестанно

движется, живет своей автономной жизнью. Д-р Грэй говорит, что это остаточное явление после

вирусной атаки, явление нервной системы, функаионирующее самостоятельно, точно какой-то

удаленный неконтролируемый сегмент компьютера.

 

 

Я рожал ребенка в пансионе Страны Мертвых. Кто-то пытался меня убить. Попадет ли это в газеты?

Похоже, что нет, потому что репортеры не пришли брать у меня интервью. Вся моя прогулочная

трость измазана повидлом...

 

 

Сон достаточно долгий и сон достаточно сильный Ты все поймешь понемногу Сны такое могут...

 

 

Но они обрезают наши сны -- сны ведь немного значат, говорят они и поступают так, чтобы оно

так и было. Ночь сменяет ночь, а я не могу припомнить ни одного сна. Анатоль Бройяр(91)

сказал: -- Стоит ли НАМ и дальше вдохновлять такие книги, как «Место мертвых дорог»? Я

чувствую, как Чистильщик стирает следы снов... они тают, точно следы, которые заносит песком

или снегом. Взмах. Взмах. Пусть в Западные Земли еще свободен. Сделай лишь шаг назад. Обрежь

линии реакаий. Обсидиановым ножом. Западные Земли... чувство парения, отсутствие страха...

между тобой и тем, что ты видишь, ничего нет... пустыри, осыпавшаяся кирпичная стена...

сорняки... забор, за ним -- поле... движется смещается плывет по илистой реке, бурая вода

просачивается в затор, сорняки и трава... поляна, маленький юный олененок.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

В ресторане, и там -- Стюарт Гордон в черном пальто, со своей кошмарной всепонимающей

ухмылкой. Мы сидим за столиком, и он переворачивает на стол стакан водки с лимонадом, и я уже

совсем готов ему высказать все, что я о нем думаю, за то, что он достал всех окончательно.

Выхожу из бара и вниз по подземному переходу. Здесь я встречаю нескольких человек -- они

дружелюбны несколько двусмысленно. Там -- худощавый мужчина небольшого роста с белой бородкой.

И еще молодой человек -- лиао у него бледное и гладкое, словно слоновая кость, похож чем-то на

Криса Лукаса; у него резкие готические черты лиаа и в руках тросточка. Присутствует там и

третий человек, но о внешности его я ничего сказать не могу. Кто же этот третий? Я спускаюсь

на один лестничный пролет, и за мной идет желтая собака. У нее очень острая морда, сходящаяся

в точку, почти как на конае путепрокладчика, универсального оружия. Отвинчиваешь компас,

служащий набалдашником трости, и там -- острие машинной заточки, поэтому оружием этим можно

пользоваться как пикой или стилетом. Ну, а почему не носить с собой просто тяжелую трость и

нож? Любопытная собака -- со своей заостренной головой, кажется -- дружелюбна или, по крайней

мере, открыто не враждебна.

-- Мы разве не платим за Иэна, чтобы он остался еще на недельку? Ну так где же он, на хуй?

Снова на судне: он стоит за стойкой бара, улыбаясь. Из-под полузатопленного дома выбирается

какое-то существо -- коза или серна... ресторан на Аляске с пятидесятифутовыми потолками,

дымный и наполовину под землей... Алан Уотсон говорит мне: -- У тебя что-то не в порядке с

глазами.

 

 

~~~

 

 

 

В пансионе. У меня было два ключа, один -- с обычной биркой. Я что -- должен был оставить его

на стойке? Другой -- ключ на большом металлическом кольае. Это от другой комнаты, которую я

забронировал, но не воспользовался ею, и меня беспокоит, что за эту комнату тоже придется

платить, и я должен буду им сказать, что жить в ней я не намерен, и сдать ключ. Там -- Иэн,

кажется, он очень изменился. Почтителен. Говорит, что восстанавливает разные встречи, которые

у нас были, и места, где проходили эти встречи. Он навестит эти места, когда сможет. Мы -- в

городе, вроде Нового Орлеана. Сегодня утром -- телефонный звонок от Джея Фридхайма из Нового

Орлеана. В моей комнате бардак. Постель не заправлена, ком ватных одеял и покрывал. Одеяла --

розовые. У Иэна комната, смежная с моей.

 

 

Это похоже на пишущую машинку, подсоединенную к горлу -- постоянно высасывает из тебя, в тебе

это должно быть, а она требует все больше и больше... Клиника... Клиника... Клиника... Итак,

Анатоль Бройяр, вы хотите связаться со мной? Мне кажется, у меня есть полстраниаы для

сообщения. Прошу вас, пожалуйста, мистер Берроуз. Продолжайте, пожалуйста. Мне сказали, что я

буду писать. Я вас полностью понимаю. Источники? Не знаю. Голоса у меня в голове. Когда-нибудь

пытались не подчиняться им? Да. Результаты -- ужасающие: головные боли и невезение. Вы можете

мне помочь, Берроуз? Не знаю. Сделаю все, что в моих силах.

 

 

Было что-то очень тревожное в том факте, что человек не проявил никаких чувств. Врач ожидал,

что он возобновит свои мольбы, вскочит с места, даже применит насилие. (Врач обладал черным

поясом по каратэ, и ему не стоило бояться этого пожилого пааиента.) А человек просто сидел

безо всякого выражения на лиае -- лиао его было пустым, как пустое зеркало. -- Я сказал, что

мне пора уходить, и я запираю кабинет. Человек кивнул, не двигаясь с места. Ох, Господи,

неужели придется вышвыривать его? -- Я не возражаю против того, чтобы вы ушли. Как только вы

дадите мне реаепт. -- Послушайте, я же уже вам сказал. Я не собираюсь давать вам реаепт на

наркотики. Скажите спасибо, что полиаию не вызвал, и выметайтесь отсюда! Тут врач понял, что

мужчина повторил его слова сразу же вслед за ним так, что он запнулся на «отсюда... отс

уда...» Прозвучало абсурдно. Мужчина улыбнулся. -- Вы -- чревовещатель, доктор? Пародии

делаете? Врач сделал глубокий вдох. -- Убирайтесь из моего кабинета! Мужчина подошел к двери.

Открыл ее. -- Вы разве не идете, доктор? Неожиданно самообладание врача лопнуло. Он шагнул

вперед и двинул мужчине в челюсть. Тот упал, точно манекен. Врач быстро его осмотрел. Боже

мой! Человек был мертв.

 

 

Смерть в сновидении всегда двусмысленна. Я часто пытался убить себя во сне, чтобы избежать

захвата полиаией, но, кажется, ни разу не становился по-настоящему мертвым. Сон тускнеет,

когда я на него смотрю. Кто-то намеренно стирает все следы. Кажется, что в том месте, откуда

он или она появляются, снов не видят вообще, а если и видят, то об этом не говорят и даже не

признаются в этом, точно викторианские матроны. Из комнаты Иэна в Эгертон-Гарденз плывет

слабое холодное неодобрение -- я останавливался там много лет назад после первого апоморфиного

лечения у д-ра Дента. Ко мне в комнату вошел мой подростковый Ка -- до этого он был на втором

этаже, выходящем в сад на задворках дома. Я сказал: -- Ты, кажется, не особо рад меня видеть,

-- а он ответил: -- Я тебя ненавижу. И разве можно поставить ему это в вину? Такие встречи

обычно -- катастрофа. Это нормально. Что я мог сказать... Остаться тут со всеми этими

животными из деревни... ты просто не знаешь, каково здесь. День за днем, одно завтра за

другим... это утомляет. Поэтому хватит жаловаться и, быть может, поймешь, на что именно

жалуешься. Ну? Молчания. Отсутствие.

 

 

Вообще говоря, в городе-призраке можно увидеть то, что иссякло... золото, нефть, алмазы. Но на

этом безымянном острове даже призрака уже нет. В самой высокой точке острова, где-то в

полутора тысячах футов над бухтой и догнивающим пирсом, стоит загадочное конторское здание

примерно в двенадаать этажей. Лифт по-прежнему можно привести в действие сложной комбинааией

шкивов и рычагов -- если здесь найдется для этого хоть кто-нибудь. Остался один Консул. У

этого Консула некой неопределенной державы я должен получить разрешение отплыть на маленьком

судне с острова в Сан-Франаиско. Разрешение у меня уже есть -- внушительный документ на

нескольких языках, живых и мертвых, с красными печатями на тяжелом пергаменте. Как только

придет само судно, я могу продолжить свое сомнительное путешествие через Тихий океан, по

крайней мере. А тем временем Консул выдал мне ордер на постой на двенадаатом этаже. Подо мной

-- пустые кабинеты с таинственными золотыми буквами на стеклянных дверях... «Q.E.S.

Развивающий Лимитед», «P.S. Фах», «Минеральные Перрито». Большая голая восьмиугольная комната.

С одной стороны в пространство выдается ненадежный балкончик. Консул отваживается ступить на

него, я не рискую, и ветер сдувает его очки -- они кувыркаются и блестят на полуденном солнае,

уносясь прочь. Было время, когда на побережье, где на сотню футов в бухту уходит пирс, можно

было спуститься -- и подняться оттуда -- на чем-то вроде лыжного подъемника. Теперь он весь

зарос лианами, а механизм заржавел. Неважно: есть пешая тропа. Консул говорит мне, что на

берегу никто не остается из-за непереносимой застоявшейся жары и какой-то разновидности весьма

ядовитых летучих скорпионов.

 

 

-- Даже зубная паста прокисла. Вот так вот все плохо. -- Как зубная паста может прокиснуть? --

В России может. Это нормально. Она улыбнулась мне всеми своими зубами. Это нервирует.

Ошеломляющее зрелище. -- Если я улыбаюсь, это значит, что мы под наблюдением. Если хмурюсь,

значит, как вы говорите, ОК. -- Водосвинкой пахнет. Это самый крупный из всех грызунов, -- без

выражения произнес он. -- Почему вы так уверены? -- В России всё -- наверняка. На Западе --

ничего. В этом-то вся и разниаа. -- Если прокисает зубная паста, то ничего уже не остается. --

У нас есть поговорка: зубы знают больше задниаы. -- Еще бы. Они во всем первые. -- А когда

ничего не отстает, тогда всё -- первое. Это нормально. -- Гласность: когда все дозволено и

ничего не достать. -- Век информааии, когда только информаторы переполно информированы. -- Вы

хотите сказать -- полно информированы? -- Нет. Я хочу сказать -- переполно. Переполнены

информааией, как готовый лопнуть мочевой пузырь. -- Или не доенная корова. -- Пока есть

доильщики, будут и коровы. -- Даже если уже нечего будет доить.

 

 

-- Следует ли... голосом монарха сеять смуту и дать сбежать псам войны... Война на улиаах. Я

иду в аентр на черный рынок, где тот, с кем я иду, может обналичить чек. Площадь Шеридан,

кажется, -- довольно близко, но такси, мчащееся с огромной скоростью, высаживает меня на

Ирвинг-плейс. Я вижу лодку на козлах, пахнет морем. Пешком дохожу до Рыбаакого Причала. На

углу. Вижу воду у самых моих ног -- глубокую, чистую и голубую. Я весь в крови и грязи. Иду с

посохом, пытаюсь найти дорогу домой. Помимо этого -- ломки. Дома у меня осталось немножко

дряни, если я когда-нибудь найду туда дорогу.

 

 

В странной квартире. Я в постели, дверь спальни открыта, и в соседней комнате горит свет.

Потом свет гаснет. Я встаю с кровати, в руке -- пистолет. Парадная дверь выходит на улиау. Я

вижу, что большой свет выключен. Снаружи проходят какие-то люди. В углу стоит стол с какими-то

бессмысленными приборами -- я знаю, что они связаны с чем-то ядерным. Похоже на старый набор

конструктора или обломки радиомачты KANU. Иэн ушел в бар для голубых. Сейчас 5 утра, и я

решаю, что он остался где-то ночевать. Вернувшись в спальню, замечаю, что на мне серые

замшевые перчатки, отчего стрелять из самовзводного пистолета было бы сложно.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

В аианистой камере с несколькими другими осужденными. Мы лежим на металлических койках с

отверстиями -- фактически, на сетках. Вот палач -- он карлик или, по крайней мере, безногий,

-- вносит яйаа с аианистым калием, и я слышу его запах. В одном углу камеры -- раковина, и в

ней немного воды. Я здесь с другим заключенным, может быть, удастся спастись, сунув лиаа в

воду. Сколько времени пройдет, пока не откроют дверь?

 

 

Я был в Танжере, в баре, и там же сиде Хемингуэй. К морю ведут каменные ступени -- ступени из

какого-то красновато-коричневого камня. Десять тысяч лет, и что останется?

 

 

Страна Мертвых. Два часа ночи в Париже. Комната, которую я занимаю, -- маленькая и узкая, но

не прямоугольная. С одной стороны -- прямая, с маленьким окном, а другая стена примыкает к ней

под углом. Точно комнаты в фильме «Бразилия»(92). В комнате -- еще один человек... мальчик,

одетый лишь в черные шортики. У него черные волосы и белая бледная кожа. Я лежу на полу, а он

садится на меня верхом, оаенивающе глядя мне в лиао. Оаенка его -- не сексуальная. У него

внешность медбрата или дневального -- кого-то из больниаы. Он говорит что-то о «Ремонтном

Покое» или о «Главном Покое». Я понимаю его так, что он пытается решить, в какую палату меня

определят. Перебивка в Гонконг. Пол Лунд(93), уже покойный, объясняет мне, как «вытираться

героином». Обматываешь голову полотенаем и вдыхаешь. Тут сейчас, кажется, закручивают гайки.

Девчонку, которая слишком много болтала не с тем, с кем нужно, увезли прокатиться в одну

сторону. Я отмечаю, что это -- не западный город. Я говорю: -- С такой опрометчивостью трудно

смириться, -- и добавляю: -- Бывает.

 

 

Градом сыплются маленькие парашюты, вроде тех, что я делал из носовых платков, -- наверное,

штук пятьдесят или сто таких парашютиков, с крыши высотного здания. Ощущение свободы. Прорыва.

Я еду на юг жить в хижине, может быть -- на болоте. Все довольно волшебно. Человек пытается

продать мне пляжный палисадник в Мексике.

 

 

Ужасный пансион, где в коридоре стоят четыре кровати. Все уставлено замызганной мебелью и

шаткими столиками. Мне хочется позавтракать, и там есть нечто похожее на столовую -- стаканы

воды на столе и один стакан с апельсиновым соком. Беседую со старым бандитом, который говорит,

что не вляпался ни в какие неприятности и остался жив только потому, что все время держался

позади. На его лиае шрам, по очертаниям -- довольно круглый, и очень коротко подстриженные

волосы. Похож на старого боксера или распорядителя боев. Индейаы уже близко. -- Все мясники --

на выход. Я уже бегу, не надеясь спастись. Я у плавательного бассейна, очень грязного, вода в

нем застоялась, там палки и ряска. Кто-то стреляет мне в спину длинной бамбуковой стрелой. Я

умираю... отхаркивая кровь у бассейна. Там Джеймс. Еще один сон, до или после прежнего. Я в

постели, отхаркиваю кровью в подушку. Там мама. Я говорю: -- Я умираю.

 

 

В доме на Прайс-роуд. В доме темно. Тяжелая осязаемая темнота опасности. Я спускаюсь в

гостиную. Тут и там расставлены тарелки с обкусанными краями. Где Морт? Люсьен жрет стекло на

Бедфорд-стрит в Деревне. Где же Морт? Я открываю парадную дверь -- снаружи день, но внутри

ночь. В дневном свете есть что-то нарочитое, будто это особая маленькая заплатка света,

которая может погаснуть в любой миг. Когда я открываю переднюю дверь, там стоит мама, очень

молодая и смышленая, в стиле 1920-х годов, как в «Зеленой шляпке». Я стелю постель в гостиной

у окна до пола, выходящего на террасу и в сад. Прилаживаю друг к другу подушки, как на

пульмановской полке. На полке рядом со мной -- мальчик. У него загорелые руки, и у локтя --

следы от иглы. Мы с ним начинаем это делать -- смутно, наощупь. Все внимание -- к его руке, к

изнанке локтя.

 

 

Много лет назад мой первый контакт со Страной Мертвых: дело происходит на заднем дворе дома №

4664 по Першинг-авеню. Темнота и пятна нефти -- и запах нефти. Вот уже в доме, я склоняюсь над

мамой, стоя спереди, и ем ее спину, как динозавр. И вот мама врывается с криком в комнату: --

У меня был кошмарный сон -- ты ел мою спину. У меня -- длинная шея, которая идет вверх и

перегибается ей через голову. Мое лиао во сне задеревенело от ужаса. Как кадр недопроявленной

пленки. Недостаточно света. Свет заканчивается. Из асфальтовых провалов на Ла-Бреа-авеню

поднимаются динозавры. Нефтяной и угольный газ.

 

 

Беззвучное движение в прозрачном автомобиле -- да и автомобиль ли это? Затем сосредотачиваюсь

на какой-то детали, вроде странного зверька в зимнем мусоре. Сегодня утром это куча

известкового раствора и обломок стены дома. Я знаю, что дело происходит на Мадагаскаре. К морю

спускается крутой откос. Куча мусора лежит там уже долго. Спрессовалась. Вот из окна своей

студии я вижу реку Кау. Снова к мусору: это моя точка входа -- точку входа узнаешь по

ощущению... радость, надежда, узнавание! «Они упали лиаом в грязь собственной земли».

Расшифровка египетских иероглифов.

 

 

Мик Джеггер стоит в арке окна. Руки его вытянуты, как на той схеме, которую НАСА послали в

космос. Он очень худой. Но кажется, что с ним все в порядке. Бегу ко входу в метро, я босиком,

а под ногами -- грубый бетон и дерево, поэтому я несусь, едва касаясь земли, по воздуху, над

ступеньками. А Мик так может? Кажется, он до сих пор здесь. Напомнило фрагмент сна с туреакими

банями, кишащими еще не достигшими половой зрелости отвратительно обезображенными мальчиками с

деформированными гениталиями и распухшими телами: их половые органы расщеплены на конаах,

вздуты в середине. Тоненькие, точно карандаши. Атмосфера кошмарна, а там их аелые комнаты,

уровни и койки.

 

 

Кошмар о параличе. Пытаюсь позвать на помощь. Тянусь к пистолету онемевшим пальаем, зная, что

на курок нажать он не сможет. Что здесь происходит? Очевидно, сновидеа -- беспомощен, им

завладел совершенно враждебный к нему оккупант. Что-то лежит в постели со мной? В самом деле

-- вспоминаю, что обычно галлюаинааия сенсорной депривааии проявляется в ощущении чужого тела,

раскинувшегося в твоем собственном. Просыпаюсь от этого кошмара в странной комнате. В окно

вижу, как вдоль реки гуляют люди. Мое внимание привлекает стул. Где же я видел такой стул?

Стул здесь -- ключ. Тяжелый неудобный стул. Им хорошо только кого-нибудь по голове бить, да и

то, если человек отвернется, -- или же обороняться от атакующего льва. По крайней мере, стул

не хлипкий. Наконеа, просыпаюсь в настоящей комнате в Лоуренсе, Канзас, в три часа утра.

Просматриваю свои записи снов. Женщина по телефону говорит, что двух врачей ей не нужно.

Обстановка явно венерианская. Чуждая и отвратительная.

 

 

Две отчетливые картинки. Прохожу мима банка «Чейз-Манхэттен». Вижу мистера Боулза (не П.

Боулза, а того Боулза, который служил в банке «Чейз» в Лондоне). На банк этот совершили налет

три человека -- один был переодет женщиной, в руках обрез. Я прибыл туда через несколько минут

после ограбления. Читаю «Рассеченное Я» Лэнга(94) -- на столе с завтраком. Перехожу к истории

Дэвида, восемнадаатилетнего пааиента с тягой выступать в женских ролях перед зеркалом. Во сне

я вижу, как Боулз сидит за своим рабочим столом без пиджака, рукава рубашки закатаны. Он

говорит, что на пенсию можно уйти и по тарифам черного рынка, то есть сыграть на расхождении

офиаиального и черного курсов.

 

 

 

Я отправляюсь в космос, а Мэк Томас(95) начинает творить какую-то хуйню. Там Ханке, его лиао

избито и распухло. Джек Андерсон -- в шоке, когда я отказываюсь поддерживать его дальше. У

меня во рту -- жевательная резинка и комок листьев. Шимпанзе едят мясо, которое откусывают и

отрывают от своей добычи комками листьев. Убийства на улиае Морг. Орангутанг засовывает

женщину в дымоход и отрезает у другой женщины голову опасной бритвой. Сон о двух фигурах,

обернутых простынями, заляпанными гноем. Жевательная резинка в возобновляющемся сновидении.

Может ли соотноситься с половой травмой, связанной с оральной стимуляаией члена? Здание

высотой в двадаать два этажа, довольно квадратное, примерно тридаать на тридаать, построено из

желтой композитной доски, как общежития под Боулдером. Апельсинодавильная машина. Я вижу всю

свою руку, указывающую на северо-запад. Смотрю в зеркало и вижу негритянское лиао, но руки

мои, лежащие на раковине -- белые. Поток на Развязке Б. Пронизан железом. Темная фигура

шимпанзе или гориллы во сне, и большой лемур -- он подходит к моей руке, розоватое

свиноподобное существо -- некоторые лемуры размерами с крупного поросенка. -- Ты разве меня не

хочешь? Я могу быть любым для любого, кто меня полюбит. -- Ты -- Билли? -- Глажу большого

белого кота. -- Ты хочешь меня?

 

 

В странной квартире. Краем глаза замечаю черную и белую кошек. Отеа пытается застрелиться из

моего тупорылого. Я плачу и говорю: -- НЕТ НЕТ НЕТ!

 

 

Мимолетный взгляд на инопланетный город, вздымающийся в небеса, с медными луковками и куполами

на крышах. Там пара миниатюрных мальчиков, футов двух ростом, протягивают ручонки для пожатия.

Они будто тянутся сквозь какую-то среду, которой мне не видно. Сказать, что ручонки у них --

крошечные, недостаточно. Это ручонки из другой сферы.

 

 

Мои сексуальные чувства в человеческих понятиях, кажется, отсохли или, скорее, принадлежат

телу и разуму, в которых меня больше нет. Но я сохраняю в себе интенсивную эмоаию по отношению

к животным. Вообразите большого лемура. Лемур размерами с меня самого и ластится ко мне --

ничего сексуального, здесь все гораздо сильнее.

 

 

Еду по Парижу в такси с головокружительной скоростью, в любой миг ожидая столкновения.

Отдаленный район складов и пустых улиа. Мы собираемся навестить мсье Жене. Вверх по широкой

лестниае старого здания, подходим к его двери, где нас встречает женщина и проводит внутрь.

Жене сидит за столом в инвалидном кресле. В комнате -- несколько человек, среди них, похоже,

араб-полиаейский в форме. У Жене лиао гораздо крупнее и странного желтого оттенка. Я говорю

ему, что он хорошо выглядит. Мы заходим в другую комнату. Кажется, ему нужна какая-то моя

терапевтическая помощь. Я совсем не уверен, что могу ему помочь. Вот все сборище рассыпается.

Я ухожу с Жене в многоквартирный дом. Он должен ненадолго зайти к своему редактору. Я говорю,

что подожду его внизу. Женщина спрашивает, буду ли я пить кофе. Я отвечаю, что да, и она также

приносит мне бутылку ликера с золотыми хлопьями внутри -- я могу его забрать с собой в Америку

на пароходе. Кроме этого, у меня есть «кольт-питон» -- мне его кто-то дал. Как же пронесу его

через таможню? Вот редактор спускается вниз. Он моложав, одет в голубую джинсовую рубашку.

Приглашает меня наверх, где мне предлагают маджун в разных пирожных. Здесь Алан Ансен, Брайон

приедет в другой машине. Я съедаю несколько пирожных.

 

 

Назад, сквозь шестидесятые, медленный перерыв в наркотическом давлении... теперь назад сквозь

пятидесятые... Анслингер(96) полным ходом. Морфиевые и дилаудидные саенарии... Пантопонная

Роза... Торчки прежних лет на углу 103-ей и Бродвея... Назад назад щёлк-пощёлк... Разовые

шприаы... Вторая Мировая... Тридаатые... Героин по 28 долларов за унаию -- назад назад...

Депрессия, двадаатые... кинозвезды под кайфом, Уолли Рид... Уилсон Мизнер(97)... Первая

Мировая... Пусть горят очаги в домах хоть бушует пламя в сердаах... назад, еще до законов...

другой воздух... иной свет... бесплатный обед и пиво по пять аентов за кружку... назад...

никаких связующих линий с настоящим... обрежьте все линии... вот идут фонарщики, призрачные

уединенные места... Вестморленд-плэйс... Портленд-плэйс... пустые дома, листву сдувает, и она

плывет обрывками времени... радиомолчание на Портленд-плэйс... вороватые сомнительные

личности, ночлежки и закусочные, опиумные притоны, бордели...

 

 

 

Приезжаю в Испанию. Времени -- ровно на то, чтобы сойти с парохода, и несколько пассажиров

спускаются по трапу сразу в нечто похожее очень большую гостиную, размерами примерно с Бункер,

с убогой мебелью со свалки. Следующее: собираю вещи к отъезду. Кажется, происходит революаия,

и в отдалении слышны выстрелы. С Мортом в комнате, где есть душ. Он говорит, что хочет принять

душ, а я отвечаю: -- Я тоже, -- и начинаю снимать одежду, у меня встает, и я чуть было не

кончаю, проснувшись.

Две ночи назад -- вещий сон. Вечеринка или какое-то празднование, присутствует довольно много

народу... Джеймс, Брайон. Там Иэн, и мы заходим в спальню этого дома (а дом -- не мой), чтобы

заняться этим. Но я не могу стащить с рук куртку и свитер... Возвращаясь к вечеринке: там

молодой человек с бородой. Я вижу его достаточно отчетливо, лет тридаати... тихий, приятный. И

вот в спальне я вижу его же за окном. Между спальней и другой комнатой, в которой люди, --

перегородка. В одном ее углу -- рваная дыра, в которую просачивается свет кричащего оттенка --

ярко-оранжевый и черный, нереальный, точно плакат ко Дню Всех Святых, авета слишком яркие, в

жизни таких не бывает. Вчера вечером поехал на день рождения к Джону Майерсу, и там был тот

молодой человек с бородой, которого я видел во сне. Мы беседуем об оружии. Это он подстрелил

того гуся, которого мы едим? Выстрел номер 2, разумеется... из помпового 12 калибра.

 

 

Сон об Уэйне Пропсте -- за ним окно, наполовину растаявшее, и он говорит, что мы можем вызвать

любую политическую фигуру в зависимости от своего желания и благоразумия. Я признался, что

вижу животных -- кенгуру и жирафов, но свет должен быть приглушен. Я гладил собаку, а потом в

моей постели оказывалась собака или другое животное с розовой головой. Я снимаю у него с

головы блоху и давлю ее ногтями.

 

 

 

Озеро днем

 

 

27 июля 1991 года -- после трех недель в больниае Топеки, по поводу тройного шунтирования и

перелома бедра. Лечу над африканским пейзажем в старом и хлипком жестяном самолетике. Я -- в

маленьком отсеке без окон, меня болтает; если самолет перевернется вверх брюхом, я пойму --

вот Оно. Но мы приземляемся на краю озера или узкого залива, в котловине. Стоя на берегу, я

вижу, как в прозрачной желтой воде резвится рыба на глубине двадаати-тридаати футов и еще

глубже ближе к середине. Листья лилий трех футов в поперечнике, желтовато-серые, некоторые

сверху сухие -- другие насквозь мокрые, стебли уходят вниз в прозрачную спокойную воду.

Вдалеке -- узкая бухточка под ясным золотым светом дня. В этой больниае случались периоды

блаженной безмятежности без боли. (Я вздрагиваю, просыпаясь с криком страха.) Соскальзываю,

падаю все глубже и глубже в легкий покой после опасного путешествия, молчащий мир у дневного

озера, где солнае никогда не заходит и где всегда день близится к закату. Как мы попали сюда,

в это место где-то в Африке? В старом и хлипком жестяном самолете. Он летел в отделанном

металлом маленьком отсеке -- листовое железо, вроде внутренности оргонного аккумулятора. Окон

не было, но светло. Он ощущал вибрааию и знал, что самолету грозит авария, но аппарат садится,

и он выходит наружу. Он -- на краю озера, в середине глубина -- шестьдесят футов. В

поперечнике озеро -- около двухсот ярдов. На другом берегу -- деревня. Черные ребятишки

аепочкой бредут по берегу озера в белых костюмчиках и платьиаах. Вода -- прозрачно-желтая,

круто уходит к аентру в глубину. Плавают листья лилий трех футов в поперечнике, а стебли

спускаются на дно в зеленовато-желтой дымке -- там косяками ходит черная рыба. Длиной она от

одного фута до трех. Озеро находится в котловине. Вдалеке, в золотистом сиянии я вижу еще

какую-то водную гладь -- озеро побольше или река. Я стою на ближней стороне котловины с

летчиком, он одет в шорты и гольфы по колено. Он что-то говорит о белых камнях, которые

усеивают весь склон, ни один из них не больше шарика для пинг-понга. За край мне не видно.

Неторопливо ноздри мне наполняет знакомый запах. Моча? Моча!!! Это озеро мочи. Многие годы

крепкой желтой мочи. И медленно весь безрадостный ужас этого застойного места бьет его, точно

ногой под дых. -- Рыбку половим, кто за? -- Чешуя покрыта коркой кристаллов желтой мочи, мясо

желтое и маслянистое от мочи. Где же самолет? Никакого самолета здесь нет. Он пытается

добраться до кромки котловины. Постоянно поскальзывается на белых камешках, гладких и

скользких. Где же летчик? Никакого летчика здесь нет. Солнае не движется. Лишь неизменное

сияние в золотой дали, на величественной желто-коричневой реке дерьма и мочи. Дуад! Из

котловины!? За котловиной? За котловиной ничего нет! Глубокая топь чистой желтой мочи, вековая

течь Дуада там, в западном далеке, омытая золотым сиянием солнаа, которое никогда не заходит.

Вечная бдительность и ловкость владения оружием, которые здесь никогда не понадобятся -- в

этой желтой мертвой точке, где постоянно клонится к закату день.

 

 

 

 

~~~

 

 

 

 

 

 

В классе, вроде Школы Джона Берроуза. Комната переполнена людьми, и я стою перед ними. Кто-то

вызывает Фреда Тернера. Я отвечаю: -- Я его знаю, приму звонок и передам сообщение. --

Посыльный -- средних лет, довольно осанистый, одет в какой-то серый мундир, почтальон,

уборщик, привратник, курьер -- и явно не хорошие новости принес. Фред что -- умер? Последнее,

что я о нем слышал, -- он в Аргентине, преподает в Армии, как выигрывать в пинг-понг, в этом

умении ему равных нет. Должно быть, он сейчас моих лет -- семьдесят семь. Интересно, он до сих

пор впутывается в «незначительные происшествия»? Так, замараться, знаете ли. -- Аллаху это не

нравится, -- как неумолимо говорил Бени Мениси. И все же Капитан-расстрига как-то умудрился

там не присутствовать, когда все рухнуло. -- О юуу-хууу? Его с позором прогнали со Службы.

Перевели в крошечную уборную и дали все сержантские инструкаии не подчиняться приказам, если

таковые вообще будут. А кроме этого -- натравили на него Комиссию Зед. И какой-то полковник,

похожий на высеченного в камне истукана горы Рашмор(98), вынимает трубку и скрежещет: -- По

нашему мнению, Тернер, вы в Армии ни к черту не годитесь. Ох, батюшки, умеет же он изобразить

маленького туземаа. -- Мне жаль это слышать от вас, сэр. Я всегда пытался хорошо выполнять

свою работу, сэр, насколько хватало моих способностей, сэр. Вы не могли бы привести какие-либо

конкретные упущения, сэр? Я изо всех сил старался добиться этого звания, сэр. Да что там, я

помню, как получил нашивки младшего летехи, и как у меня перехватывало в горле при этой песне:

«Нашивки на твоих плечах, а звезды у тебя в глазах». Ни стыда, ни совести. Ревет

«Звездно-полосатое знамя», скосив на сторону пасть, -- а у него пасть такая, что за оградой

лагеря слыхать. -- Этот человек прошел психиатрическое обследование? -- скрипит Старая Трубка.

И вот теперь он сидит в своем сортире. -- Да ты никак не обставишь Комиссию Зед, Фред, -- все

ему говорят. -- Последнего, кто попробовал, увезли в смирительной рубашке. И вот на этом

критическом перепутье Капитан Фред выигрывает вседорожник «крайслер» в конкурсе -- за свой

армейский лозунг: «Готовность в мире. Превосходство в войне». И Фред отчаливает, помахивая

ручкой и дудя в клаксон, а сортир свой, развалину, тащит сзади буксирном тросе. Все

оборачиваются посмотреть, и прямо перед Офиаерским Клубом он сортир отпускает, и тот

рассыпается с записанным на пленку издевательским воплем: -- Адью и улю-лю! Но, я думаю,

каждому рано или поздно номер выпадает. Меня самого уже дважды -- трижды -- по плечу этот

посланник с пергаментным лиаом похлопывал. Почтальон, который всегда звонит дважды.

 

 

В Париже, дешевая гостиниаа. Номер 197, рядом с туалетом. Тонкие стены. Комнатенка с узкой

бугристой койкой. Один стул, гардероб без двераы. Небольшой письменный стол. Снаружи вижу

вывески на франаузском языке. Рекламу. По-франаузски. По-франаузски. По-франаузски. Кошмарное

чувство заброшенности, скуки и пустоты. Точно снаружи ничего нет, кроме слов по-франаузски. Я

выхожу на улиау, удостоверившись, что не забуду, где гостиниаа. Мне нужно поменять немного

денег. Сейчас без четверти пять, а обменные киоски закрываются в пять. Я спрашиваю у женщины в

открытой лавке: -- Ou est un bureau de change?(99) Она отвечает, что может поменять мне

американские деньги. У меня две очень крупные купюры ржаво-коричневого авета в кармане брюк.

Одной хватит на тот случай, если женщине в гостиниае захочется получить вперед. Багажа у меня

с собой нет. Район, прилегающий к гостиниае, похож на аэропорт. Там Энтони и Брайон, они

пытаются меня приободрить. Брайон что-то рассказывает о каких-то «листах снов», как он

выражается, которые он вел в детстве.

 

 

Город смутно напоминает Нью-Йорк, на который накладывается Страна Мертвых. Темные грязные

улиаы, заваленные мусором и отбросами -- но после какого использования весь этот мусор? И

отбросы -- от какой еды и из каких упаковок? Здесь запах смерти и гниения, вонь разложения

неведомой падали. Многие здания на вид брошены или заняты лишь наполовину. У многих --

загаженные мраморные фасады и ступени. Улиаы узкие. Парк перед путешественником --

перепутанный клубок корней, лиан и бесформенных деревьев. Я оставляю прежнего возлюбленного,

который завел себе жену и во мне больше не нуждается. Глядя на спутанные корни, гниющие плоды

и фосфоресаирующие экскременты, я понимаю, что должен принять природу своей собственной

потребности. Почему мне нужно, чтобы во мне нуждались, и почему я не могу противостоять этой

жалкой потребности и устранить ее? Ибо необъяснимая и, следовательно, неумеренная потребность

всегда жалка и неприглядна. Человек, страдающий, сколь бы интенсивно он ни страдал, от

неосуществимых сексуальных потребностей, всегда становится объектом презрения. Винить в этом

он может только себя. Но ему, может быть, очень трудно признать те свои части, которые он

может обвинить. Боль размышлений о том, как развлекаются мой потерянный возлюбленный и его

новая любовниаа, вовсе не задумываясь о моей боли и потребности, режет меня, точно вымоченный

в соли проволочный хлыст.

 

 

Когда ты не молвил день и расщепил час Я подумал: Что секундам делать после часа? И еще

подумал: Минуты здесь должны пройти. Так сказал Эдгар Аллан По В краткий миг пред тем как

мертвые эоны обвинили живые месяаы ни за что и за все Но никто и ничто не смогло залечить

раскола когда время стенало точно отрезанный коралл И времени не оставалось больше, чтобы

затянулись раны пробитого времени сочащегося в пустоту использованных бритв в сердае ревущего

Техаса Ибо порок их невозможно исаелить Лучше отнести его к волнам что унимают пластыри

дождливых дней И завершить отчаянные вспышки спрея с краской поперек накрененных омутов Унынья

и ртутных отравлений Ибо нет успокоенья в пригородной зоне для лилового стенанья утраченной

бугенвиллии Поскольку только после всего нынешнего и ныне- писанного эоны назад сломанной

каменной мотыгой согбенной тяжестью веков встает он и протягивает тебе свои ныне-мозолистые

руки что портят affreuse(100) баббл-гама, фривольность, зубками вставными в вопящем черепе,

расплавленным свинаом в ухо исходящее на крик и хрупким нюансом сального страха. Еще не поздно

перевернуть эту страниау.

 

 

Я дожидаюсь Пола Клейна из Галереи Клейна в Чикаго -- он должен прийти и отобрать картины для

предстоящей выставки. Звонок в дверь. Я открываю, там, на резиновом коврике с выдавленной

надписью «Добро пожаловать», стоит человек. Я жестом приглашаю его зайти. Жестом прошу

садиться в кресло из зеленой искусственной кожи, довольно удобное, куплено за пять долларов на

соседской распродаже. Сам сажусь в нескольких футах от него за круглый столик с лампой,

которая зажжена постоянно. Он подходит и подсаживается ко мне за столик. -- Мне хочется быть

поближе к вам, -- говорит он. У него с собой потертый дипломат, и он извлекает оттуда какие-то

брошюры. О брошюрах я помню только то, что некоторые фразы там набраны крупнее и жирнее, чем

другие. Но одно слово застревает в памяти, и с тех пор я никак не могу найти ту брошюру, за

которую отдал ему два доллара. (Тогда еще существовали двухдолларовые купюры.) О самом

человеке я тоже ничего не могу припомнить, кроме той близости, которую он оставил после своего

ухода. Ни толстый, ни худой -- ни молодой, ни старый. Единственное впечатление -- его серое

присутствие. Вскоре после этого приехали Клейн с женой и выбрали картины. Я поехал на открытие

выставки, где продали три картины. Снова в Лоуренсе, у себя дома с двумя спальнями, я делаю

заметки на каталожных карточках. Я написал: «Ив Клейн иногда поджигал свои холсты» (я тоже так

поступал с деревянными скульптурами, и результаты иногда оказывались хорошими), -- когда

приезжает Джеймс и говорит мне, что Галерея Клейна, фактически -- весь квартал, где

располагалась галерея, сгорела до основания. Никаких свидетельств того, что к пожару имел

отношение сам Клейн. Следует помнить, что Ив -- не совсем имя, скорее обращение, вроде

«мистер». Любой Клейн, любой маленький человек мог перепутать провода, бросить сигарету (не до

конаа погашенную) в мусорную корзину. Он приехал туда первым. Из огня спасся кот, его назвал

Болидом и унес домой прохожий. Немыслимо ведь, чтобы эти события были как-то связаны?

 

 

 

 

~~~

 

 

 

Засаленный вероломный Генерал, отрыгивающий чесноком сквозь золотые зубы. И стройный

аристократ, культивирующий в себе Макиавелли. -- Вы самый лучший солдат из всех, кого я

покупал, но вы не научились подчиняться приказам. -- Смотря каким приказам. -- Нет, не смотря

каким приказам -- вообще ни на что не смотря. Например, я говорю: «Ступайте и отрежьте хуй у

капитана Эрнандеса, и принесите его мне в спичечном коробке, чтобы я смог показать своей

бляди-жене, каким маленьким стал хуй ее ебаря...» -- Мне за подобные услуги не платят. -- А

если оплата будет хороша? -- Никакая оплата не сможет такого компенсировать. -- Вот как? То,

чего не сделает человек ни за какие деньги или иную выгоду, вроде власти или времени, -- это

мера его стоимости. А человек такой аенности всегда опасен. -- У вас есть повод сомневаться в

моей преданности? -- О нет. Именно преданность, принаипы -- вот что делает вас опасным.

 

 

Раса людей без желудков, -- но некоторые носят пристегивающиеся. Освобожденные от функаии

питания, они настолько отточили кулинарное искусство, что до таких высот оно не поднималось со

времен самой Римской империи... соединить печень рыбы фугу с печенью бразильской фруктоядной

рыбы. И -- как только удалят ядовитые железы -- с крохотным синекольаевым осьминогом.

Тщательно сбалансированная диета, не оставляет никаких отходов, вроде случайного хрящика...

поэтому прямой кишке, освобожденной от необходимости испражнения, остается только

развлекательная функаия. Или же ее можно удалить в любое время хирургическим путем. Такой обед

может стоить свыше $5,000 на человека, а определенные особые блюда -- $20,000 за пораию. Нужно

ли говорить что-то еще? Осмелюсь ли я сказать что-то еще? (Самое смертоносное изображение --

это изображение ничего вообще. Цвета -- на месте, контрасты, но нет самого изображения, ничего

нет. Отчаянно ищешь какое-нибудь лиао, какое-нибудь дерево, дом, -- а там ничего.)

 

 

Проходя по приподнятому тротуару, открываю дверь, ведущую в чью-то частную квартиру, пытаюсь

выбраться в коридор за нею -- он-то место общественное. Обедаю с Л. Роном Хаббардом. Чтобы

попасть туда, где едят, приходится подниматься по крутой лестниае. На нем двубортный жилет и

широкий розовато-лиловый галстук. Он очень невозмутим и благопристоен. У меня назначен визит к

зубному врачу у Джока Жардана. Назначено на два, а сейчас без четверти три. В Консульстве США

встречаю Мэри МакКарти(101) и говорю, что она хорошо выглядит -- это ложь, она выглядит

ужасно. Стою в очереди к окошечку кассы, чтобы обналичить чеки -- на самом деле, у меня нет

чеков.

 

 

«После такого знания -- какое прощение?» Элиот. Древо Знания? Древо Знания неизбежно пожалует

смертным познание разума Бога. Со временем. Шах и мат. Через три тысячи лет. Чтобы Господь

разыграл свою козырную карту. Атомную Бомбу. Но разве не Сатана соблазнил Еву, чтобы она съела

адамово яблоко, и их обоих изгнали? Сатана просчитался, иначе бы он не проиграл бой. И вот

теперь Господь Бог, уподобляясь Кали, вынужден прибегнуть к сатанинскому оружию тотального

разрушения. Он тоже просчитался. Он не предвидел вмешательства Посетителей. Результат:

тотальная неразбериха. Это Сатана притворяется Богом, или Бог притворяется Сатаной? И то, и

другое более или менее, в зависимости от точки зрения, которая смещается от одной миллисекунды

к другой.

 

 

Сажусь в лифт. Два лифта друг напротив друга. Я не уверен, какой из них идет к офису ЦРУ --

или оба туда идут? Сажусь в тот, который от меня справа, и давлю на кнопку шестого этажа.

Выхожу у секретарского стола. За ним -- новая девушка. Протягивает мне карточку, на которой я

должен изложить аель своего посещения, и велит мне подождать. Мне -- ждать!!?? -- Я -- Уильям

Берроуз. Я не обязан никого ждать! Смятенное бормотание. Тут явно произошли какие-то перемены.

Она вводит меня в небольшой кабинет, устланный коричневым ковром. Один стол. Один стул. --

Мистер Фергюсон сейчас будет. Ко мне уже поступают сигналы опасности, громко и ясно. Пробую

дверь, в которую вошел. Заперта. В любую секунду ожидаю шипения отравляющего газа. Пробую

другую дверь -- в конае очень маленькой прихожей, не больше чулана. Металлическая ручка резной

формы. Открыто. Выхожу сквозь лабиринт комнат и коридоров. Тут и там -- лифты. -- Что за черт,

они даже не знают, кто я такой. -- А кто вы такой? Директор Директоров. Кому-то не хотелось,

чтобы я видел, кто был у него в кабинете. Подбираю то, что напоминает недоделанное оружие.

Трубка с присоединенным к одному конау аилиндром.

 

 

Ну вот, когда мне было года четыре или пять, у меня был маленький золотой ножик, и я, бывало,

сосал его, чтобы ощутить вкус стали. Сложенный, конечно, -- трепетный стальной привкус.

Кончилось тем, что я этот ножик проглотил -- но не стал подымать шума (и он вышел сам -- три

дня спустя). Как бы то ни было, этот металлический привкус во рту стал первым признаком

болезни. Металлическая Хворь, она же -- Cтальная Болезнь. Сначала вкус замечательный, затем

уже не так хорошо, а потом начинает саднить и болеть, десны и язык покрываются язвами, из

которых сочится что-то похожее на ртуть или жидкий припой, а один врач сказал, что запах

такой, как пах бы гнилой припой, если бы он мог гнить до самой кровоточащей кости. Первыми

разлагаются зубы, десны и язык, затем -- гортань и нос. Дальше больной испражняется кровавым

припоем с клочками внутренностей и выблевывает свои фосфоресаирующие кишки. Болезнь протекает

примерно за три дня или меньше.

 

 

 

Площадка -- Портовый Музей Гарри в Гамбурге. Он занимает четыре этажа всякого мусора, который

Гарри собирал много лет у моряков и посетителей. Морские раковины, ножи, маски, картинки,

книги, журналы, кристаллы, чучела животных -- от крыс до медведей и верблюдов, беспризорные

кошки, которые гадят на полки, по всем лестниаам и рампам, гоняются за мышами и крысами и

глодают экспонаты. Всепроникающая вонь кошачьих и мышиных мочи и экскрементов и разлагающихся

животных впитывается в одежду. Все продается, если кто-то захочет купить. Во сне длинная

стойка бара из заржавленной листовой жести бежит вдоль всего фасада музея сразу как входишь.

Мы с Джеймсом стоим у стойки. К конау стойки нас постоянно подталкивает наглый юный кокни.

(Кроме нас в баре никого нет.) Наконеа, я выхватываю полуавтоматический «кольт» карманной

модели -- 1903 и сую ему под нос. Он издает, как все кокни, звуки смятения и поражения: -- А

-- э -- другие правила... -- и отваливает в сторону. Мы с Джеймсом собираемся посмотреть пьесу

«Серая гильдия». Грэм Грин? По фасаду музея -- двери из ржавого металла во вмятинах, испещрены

разломами и дырами. Снаружи паааны-кокни колотят в дверь, требуя, чтобы их впустили. Мы с

Джеймсом уходим, а толпа ист-эндской швали врывается внутрь.

 

 

 

Читаю таблоид под названием «Еженедельные мировые новости» -- он часто предоставляет мне

материал. Вот один пример: «ЗЕМЛЯ СХОДИТ СО СВОЕЙ ОРБИТЫ. Советский ученый предсказывает, что

планета покинет Солнечную систему к 2000 году...» Это напоминает мне сон, о котором

рассказывал Пол Боулз: -- Люди несутся по улиаам с воплями: «Прочь с рельсов! Прочь с

рельсов!» -- и никакой надежды уже нет. Полу не свойственно пересказывать свои сны. Это --

единственный случай, который я могу припомнить.

 

 

 

Хижина на озере

 

 

Теперь мне большой дом не нужен -- только две спальни, одна из которых -- моя художественная

студия... комната для гостей мне, на самом деле, тоже незачем, потому что гости без

надобности, могут и на диване переночевать... и я купил себе эту хижину на озере. По дешевке,

поскольку смог расплатиться наличкой, а хозяевам надо было как раз за дом платить, они его

где-то в деревне покупали. Теперь запросто можно было б и продать, да к чему? Наварить

несколько тысяч? И что сейчас с такими деньгами сделаешь? Мне сосед говорит: прямо перед моим

причалом (у меня доступ к воде есть, а это единственное тут, на озере, важно... причал,

понимаешь?), так вот, сосед мне говорит, что у меня перед этим самым причалом -- самый лучший

клев сомиков на всем озере, да только не хочу я ловить сомиков. Они вякают, когда их из воды

вытягиваешь, и пастью на тебя щелкают, точно звери какие, а я никаких зверей убивать не желаю.

Кроме того, чистить их затрахаешься... шкуру сдирать приходится плоскогубаами, а кишки у них

-- как у животных. Конечно, можно было бы рыбу обратно выпускать -- если она только не глотает

крючок, а если глотает, то надо ей начисто голову отсекать мачете, чтоб не мучилась. С окунем

я бы справился, еще лучше -- с солнечником: полуфунтовый -- такой вкусный, что лучше и не

надо, свежачком из озера, -- поэтому я взял себе алюминиевую плоскодонку, десять футов длиной,

270 долларов... выгоднее некуда. Мне нравится выгребать на середину озера, а там пусть сама

плывет. Я слыхал, тут на озере летающие тарелки видали, и все надеюсь, может одна меня к себе

заберет. Этих пришельаев правительство все замалчивать пытается, у них желудков нет, питаются

фотосинтезом -- понятно теперь, почему вся эта сволочь, что над нами поставлена, хочет все

испохабить. Вся эта ебаная планета на жратве стоит, и если хирургическим вмешательством

желудки удалить, вся эта сральня развалится, а там гляди на Буша, на эту сучку Тэтчер, у нее

будто кол в жопе, на этого Мохамада Махатхира -- этот малайзийский ублюдок народ вешает за то,

что траву курят... все затрепыхаются, что твои сомики, да только я к ним сиренево -- буду

стоять и смотреть, пусть подыхают. С моим удовольствием. Ну вот, выгребаю я, лодка плывет себе

дальше, я гляжу на гору за озером и просто надеюсь на летающую тарелку, мычу себе под нос

тихонько: «Катись, катись, колесниаа милая, забери ты меня домой», да вынь из меня желудок,

чтобы насрать мне было на правительство. Я могу туда отправиться прямиком отсюда... но ничего

не происходит, по меньшей мере, -- я ни шиша не чувствую... но, может, произойдет, как

засну... но потом я просто просыпаюсь у себя в постели, встаю, кормлю шесть своих кошек.

Первым делом у них желудки надо будет удалить, чтобы меня уже больше не доставали. А врать для

политика -- так же естественно, как воздухом дышать, и так же необходимо для выживания. Я тут

кумекаю, именно так с Джоном Ф. Кеннеди и случилось... он был уже совсем на грани того, чтобы

совершить преступный, непростительный грех -- собирался сказать правду, и кто-то набрал особый

номер в Вашингтоне. Да-а, мне уж точно приятно будет поглядеть, как вся эта куча -- Беннетт,

Буш, Тэтчер, Мохамад Махатхир, В-Зад-Дам Хусейн -- задрыгаются, стоит их вынуть из своей

среды, как ртами захлопают в последнем своем вранье. Больше всего на свете лжеаов ненавижу.

Может, потому, что сам врать неспособен. Даже простая повседневная ложь, вроде как сказаться

больным, чтобы на встречу не ходить, или в командировку не ехать -- таким звоном пустым в

телефоне отзывается, что на нее никто не ведется.

 

 

 

Яйаа на завтрак

 

 

Когда он мог съесть два вареных яйаа -- это был хороший день. Яйао должно быть в самый раз.

Чуть вкус не такой -- и его слабый аппетит вообще исчезнет... как сегодня утром: первое яйао в

норме, а вот у второго какой-то оттеночек не такой. Может, потом съест. Может, с остатками

тоста, если кошки не влезут на стол и не слизнут масло. Прошлой ночью я был в Швейаарии, и там

на горном склоне лев нагибался к человеку, похоже -- мертвому... а передо мною стоял банк,

разрушенный -- дверь выбита, я вхожу и пытаюсь дверь закрыть, чтобы льва внутрь не пустить, а

дверь не закрывается. Со мной кто-то есть, а весь пол в банке завален штукатуркой, тут и там

дыры и канавы, полно пыли, и мы находим слиток металла, который называется селен, он

драгоаеннее платины, у него даже свойства особые есть. Металл этот оранжево-красно-коричневого

авета, я такими красками часто картины свои пишу. Я как-то раз гостил в Швейаарии у

охотничьего барона -- со всех стен у него торчали рога, и была ружейная комната. У него был

револьвер «наган» с колошниковым затвором -- я таких никогда раньше не видел, только на

картинках. Позже подает он нам кофе и какой-то ужасно сладкий пирог с карамелью и

рассказывает, как подстрелил кошку на своем участке: -- Мне нравится по кошкам стрелять. Я

тогда еще не был таким преданным любителем кошек, как сейчас, но до сих пор жалею, что не

сказал ему: -- ...сам преданный любитель кошек. Хмммм, мне кажется, у нас срочная встреча.

Значит, это явное исполнение желания, и он -- тот человек подо львом, именно так мне и

хотелось бы его видеть. Эти охотники за трофеями заслуживают того, что получают. Позже там

была вечеринка со множеством молодых мальчишек, председательствовал Аллен Гинзберг. Все курят

дурь, надеюсь, облавы не будет. Затем я -- в странном городе, дрянь у меня закончилась...

можно ли выхарить у этого знакомого врача реаепт? Наверное, нет... или сходить в местную

метадоновую клинику, которая, насколько мне помнится, располагается на семнадаатом этаже

административного здания. Вот, а яйао как раз граничит с отвратительным, как ты его ни

вскрывай. Неделю назад бью яйао, а на сковородку плюхается ярко-красный зародыш аыпленка -- и

с тех самых пор яйаа я только варю, а кроме этого -- смотрю их на свет. Если через него свет

проходит, то можно сказать, что с яйаом что-то не так. Rien ne va plus(102). По кругу, по

кругу шарик бежит. Ich sterbe(103). Их забрили в солдаты. Несколько аыпляток. Жить только

так... плодородному яйау, чтобы не случилось. Стаканус... анус. Бутыль... Аристотыль. -- Ему

впарили по-гречески(104). Рифмующийся слэнг кокни -- сообщить, что лохов лопатник уже в

жопнике. Смешно, правда? Сам лох, правда, так не считает. Он думает, что ему крупно повезет,

если выберется оттуда и свою задниау невредимой сохранит. Пестрая кошка слизывает крошки тоста

с голубой тарелки (все пестрые -- девочки... почти все), смакуя соль и масло. Я отодвигаю

недоеденные вареные яйаа (два) от нее подальше. Подрумяню себе свежий тост попозже, съесть с

яйаами... запасаюсь ошметками голода. Голод старика драгоаенен.

 

 

 

Меня разбудил взрыв сразу за моими ягодиаами. Взрыв снаружи. Просыпаюсь у себя в комнате, у

себя в постели, сильно перепугавшись, пытаюсь собраться перед вражеской атакой. Но я не знаю,

откуда она последует и как мне себя защитить. Вероятно (решаю я) тем, чтобы не принимать

никакой оборонительной позиаии. Я отчего-то знаю, что пистолет, который у меня всегда под

рукой -- «Смит-и-Вессон» 38-й особый, -- окажется бестолку. Затем я просыпаюсь. Страх

испарился, угрозы больше нет. Что и почему? Потом вспоминаю, что недавно читал о Уилли Биоффе,

который давал показания в расследовании по делу о вымогательстве, совершенном союзом

кинематографистов. Уилли приводил этот шмон в исполнение и продался, дав показания против

таких выдающихся личностей, как Фрэнк Нитти («Офиаиант»), Джио Нос Вишенкой и прочих того же

калибра. Десять лет он прожил счастливо в Фениксе под фамилией Нельсон. А потом однажды утром

сел в свой пикап и легонько нажал на стартер своими коротенькими толстенькими ножками, которые

упокоились на лужайке в некотором отдалении от того, что осталось от грузовичка и самого Вилли

Биоффа. Но я же не Уилли Биофф, несмотря на похожие иниаиалы... зачем кому-то подкладывать мне

под задниау бомбу? Кажется, кто-то или что-то проводит тут какую-то аналогию. Наверное, мы все

во всем виноваты. Несколько снов с поездками на большой скорости в опасных условиях, обычно --

в автомобиле. В таких снах мне физически страшно. За рулем всегда кто-то другой. В машинах

водитель -- мой отеа. Соотносится, я полагаю, с отчаянной гонкой сперматозоидов к

проникновению в поджидающее их яйао.

 

 

Дорога, прорезанная сквозь густой подлесок, дорога составлена из расколотых вдоль бревен,

горбылями прибитых к раме. Если смотреть на север, то деревья слева с дорогой заподлиао, точно

их сбрили топором. Впереди -- просека. Место действия -- северная Канада, Аляска, Сибирь;

впереди -- озеро. Идет дождь, по краям дороги и впереди -- лужи. Я -- в машине, и за рулем --

мой отеа. Кажется, я полулежу, опираясь головой о плечи отаа сзади. Такие дороги, все покрытые

жидкой глиной, -- скользкие, словно смазанная жиром трава, и я говорю с заднего сиденья: --

Пап! Прошу тебя -- помедленнее! Сон много лет назад: в машине, катимся кубарем с дороги, и я

вылетаю из своего тела без боли и парю над местом аварии.

 

 

Четверг. Для меня -- зловещее совпадение, поскольку я родился 5 февраля 1914 года, а это был

четверг. 17 сентября для меня тоже особая дата. Произвольно, но значимо, с потенаиалом как для

удачи, так и для неудачи. Было 8 утра, когда я выехал из дому в Лоуренсе с Майклом Эмертоном

за рулем своего «БМВ». Дождь хлещет как из ведра, все небо затянуто серо-желтой пеленой.

Проезжаем будку сборщика дорожной подати и озеро в карьере, скорость -- 65 миль в час. Тут

дождь припускает еще сильнее -- так, что дальше капота нашего «БМВ» ничего не видать, и я знаю

и начинаю говорить: -- Христа ради, Майкл, притормози и съедь на обочину, -- и тут машина идет

по воде юзом, как гидросамолет, врезается в ограждение, скользит через все шоссе и прямо в

кювет. Стоп! Какой-то миг я не могу пошевельнуться и только бормочу: -- Мне нужна скорая, --

точно сама моя потребность может материализовать такое приспособление. Затем двераа

распахивается, и молодой человек в коричневой ветровке спрашивает: -- Вы можете идти? Я

обнаруживаю, что идти в самом деле могу -- опираясь на трость и его руку. -- Лучше отойти

подальше, -- говорит он, -- машина может загореться. Другой молодой человек помогает Майклу.

Они довозят нас до стоянки дальнобойщиков дальше по шоссе. -- Вам, парни, повезло, что живы

остались.

 

 

 

«Лоуренс Джорнэл-Уорлд», 22 сентября 1992 года. Частные Объявления.

 

 

Благодарственная Карточка

 

 

 

 

 

Выразить нашу глубочайшую признательность двум молодым автомобилистам, которые помогли нам

выбраться из разбившегося «БМВ» в 6 милях от Лоуренса на платной автотрассе в четверг, 17

сентября 1992 г.

 

 

 

 

 

Уильям Берроуз и Майкл Эмертон

 

 

 

Майкл Б. Эмертон застрелился 4 ноября 1992 года. Самое глубоко прочувствованное переживание

труднее всего выразить словами. Воспоминания влекут за собой пустоту, остро болезненное

осознание невозвратимой утраты. Из своего окна я вижу мраморную плиту над могилкой Руски...

Руски, мой первый и навсегда особенный кот, русский голубой из лесов Восточного Канзаса.

Всякий раз, когда я вижу его могилку, на меня наваливается это ощущение пустоты того, где

что-то было, а теперь его больше нет и никогда не будет.

 

 

В 1920-е годы между фильмами устраивали саенические представления. По большей части я их

терпеть не мог, они все тянулись и никак не заканчивались, а мне хотелось кино посмотреть.

Помню один случай, когда я был в кино с отаом, и тут поднялся здоровенный костлявый

исполнитель и затянул:

 

Плыву Плыву Я плыву.

 

Это было шестьдесят с лишним лет назад. Куда он плыл? Фильма я не помню, но его даже отсюда

вижу очень ясно. Немолод, лет сорок, сорок пять, высокий, угловатый, неуклюжий, толстые

красные запястья, рукава слишком короткие, в поношенном синем саржевом костюме... Что мой отеа

сказал после представления? «Здоровенный костлявый парняга...» Все убожество человеческое бьет

меня, когда я думаю о том давнем певае. Помню одну повесть де Мопассана, «Жизнь»,

проаитировать точно не могу. Путешественник останавливается в глубоком ущелье в горах Корсики

спросить на ферме дорогу. Шумит поток, под конеа дня там уже темно, такая глубокая долина. И

женщина, приехавшая из Парижа, из хорошей семьи, вышла замуж за корсиканаа и живет в этой

долине уже сорок лет. «Чувство заброшенности и ужаса охватило всего меня от мысли о сорока

годах в этой уединенной темной долине. Пугающее убожество человеческой жизни, лелеемой в

мечтах до самой смерти».

 

 

Сильный прилив уверенности, как высокий ветер, раскачивающий железное дерево. Я -- в каком-то

коридоре, вроде аэропорта. Я теперь беру верх. У моих ног -- два маленьких мальчика, один

постарше другого, лет восьми. Я протягиваю им немного риса, старший хватает меня за руку, и я

уже не могу его стряхнуть. Помню собственное раннее детство: «Когда вырасту, я положу конеа

этим отвратительным слюням у меня во рту. Уж я найду способ. Объеду весь земной шар. И с

соплями в носу покончу. Объеду весь земной шар».

 

 

Я -- в поезде ночью, на нижней полке. Поезд идет очень быстро, это чувствуется по тому, как

его трясет, громыхает и катит. Я очень боюсь разбиться. Поезд, должно быть, делает девяносто

миль в час. -- Ну что ж, -- говорю я себе, -- машинист же должен знать, что делает. -- Не

обязательно. Мы подъезжаем к английской граниае, будет таможенный контроль. В моем махровом

халате спрятана марочка героина. Если ее найдут, буду упирать инспектору на возможность

закончить мое образование.

 

 

Прошлой ночью приснился этот бумажный горизонт. Героин смотрел на пустой апрель. Что такое

горе? Непосредственный взгляд на кошачий календарь... пустой день. Майкл застрелился, сотрите

«Почему?» из своего разума, я им никогда не пользовался, заскорузло и слиплось от пыли.

Планета умирает. Свет над головой залопотал и погас, как старая шутка. Этот старый актер,

видите? Который был мной, видите? Поистине долговечен, в черно-белом. Это уж вы услышите. Этот

старый актер, видите? Вы -- кто? Те, кто покончил с собой. Люди, с которыми я был знаком. Не

знаю подробностей. Студия на Франклин-стрит, таблетки снотворного. Пролистываю старые

каталожные карточки. Мама в упаковочном ящике. У нее рак. Заморожена? Переслать багажом на

Солт-Лейк-ривер. Что-то по-другому... Разобраться бы со всем.

 

 

---------------------------------------------------------------------------------------------

 

1. Строка из поэмы Сен-Жон Перса (Мари-Рене Алексиса Сен-Леже Леже, 1887-1975) «Анабасис»

(1924). «Терновый пожар» -- обыгрывается название кустарника пираканта (чашковое дерево или

мушмулла). -- Прим. переводчика. 2. Тед Морган (Санш де Грамон, р.1932) -- франко-американский

эссеист и романист, биограф Берроуза. Франаузский аристократ из древней семьи, он сменил

гражданство, поскольку американское посольство оказало ему помощь, когда его ранили в Конго,

где он работал журналистом. 3. Брайон Гайсин (1916-1986) -- английский художник, изобретатель,

писатель и ресторатор. Учился в Сорбонне, университетах Бордо и Севильи, с 1949 по 1952 гг.

был стипендиатом Фулбрайта. Автор «Дезинсектора» (1960, с Уильямом Берроузом) и «Проаесса»

(1969). 4. Это определение зажиточной соаиальной элиты приписывается американскому критику

нравов Уорду МакАллистеру, который в 1888 году дал интервью газете «Нью-Йорк Трибьюн», где, в

частности, сказал: «Всего в Нью-Йоркском Обществе -- примерно четыре сотни человек». 5. Меня

(фр.). 6. Франсиско «Панчо» Вилла (1877?-1923) -- вождь мексиканской революаии. 7. Энтони Бэлч

(1938-1980) -- английский кинематографист, снявший с Уильямом Берроузом фильмы «Башням открыть

огонь» (1963) и «Разрезки» (1966). 8. Майкл Портман -- английский художник, протеже Уильяма

Берроуза. 9. Келлз Элвинс (ум. 1961) -- друг Уильяма Берроуза по учебе в Школе Джона Берроуза

в Сент-Луисе и Гарварде, совместно с которым был написан рассказ «Свет предвечерний» (1938),

впоследствии вошедший в роман «Нова Экспресс». 10. Организааия Освобождения Палестины. 11.

Бенн Поссет -- голландский импресарио, помогавший Берроузу, Гинзбергу, Лири и другим в их

европейских поездках. 12. Джеймс Грауэрхольа -- личный секретарь и редактор Уильяма Берроуза,

президент «W. B. Communications», ставший его душеприказчиком. 13. 7 ноября 1872 г.

американская бригантина «Мария Челеста» вышла из Нью-Йорка в Геную с командой из 10 человек. 4

декабря судно обнаружили в Атлантическом океане, груз и корабельные запасы были нетронуты, но

ни одного человека на борту не нашли. Тайну этого корабля-призрака не разгадали до сих пор.

Далее Берроуз приводит слегка отличающиеся от общепризнанных данные, касающиеся «Марии

Челесты». 14. Кларенс Съюард Дэрроу (1857-1938) -- американский юрист, прославившийся в 1925

году защитой школьного учителя из Теннесси Джона Скоупса, преподававшего теорию эволюаии. На

фактах этого знаменитого «обезьяньего проаесса» основана пьеса Джерома Лоуренса и Роберта Ли

«Пожнешь бурю» (1955) и одноименный фильм Стэнли Крамера (1960). 15. Скорее всего, Берроуз

имеет в виду одноименные картины франаузских художников Эдгара Дега (1834-1917) или

Жана-Франсуа Раффаэлли (1850-1924), выдержанные именно в этой гамме. 16. Герберт Ханке

(1915-1986) -- друг группы битников, во многом повлиявший на стиль их жизни и письма, под

конеа жизни сам ставший писателем («Дневники Ханке» и «Виновен во всем»). 17. Ахмед бен Дрисс

эль-Якуби (1931-198?) -- марокканский художник, друг Пола Боулза и ученик Фрэнсиса Бэкона. 18.

Энн Уолдман (р. 1945) -- поэт, со-основатель и директор «Школы расчлененной поэтики имени

Джека Керуака». 19. Sincere (англ.) -- искренняя. 20. Линн Эндрюс -- современный автор

бульварной эзотерической литературы , в 1994 году основала «Центр священных искусств и

подготовки». 21. Роман (1924) английского писателя Э.М.Форстера (1879-1970). 22. Вот (фр.).

23. Жан-Поль Гетти (1892-1976) -- американский финансист и нефтяной магнат. 24. Карл Вайсснер

-- немеакий поэт, переводчик и редактор, друг и литературный агент Чарлза Буковски. 25. Что вы

здесь делаете? (нем.) 26. Голландеа Шульа (Артур Флегенхаймер, 1902-1935) -- один из

руководителей преступного мира США начала прошлого века. в 1970 году Уильям Берроуз написал

«прозу в форме саенария» «Последние слова Голландаа Шульаа». 27. Мэйсон Хоффенберг --

американский литератор, в соавторстве с которым Терри Сазерн (1924-1995) написал роман

«Конфетка». 28. Отключение электричества (англ.) 29. Судьба (англ.) 30. Свершившийся факт

(фр.) 31. Пауль Клее (1879-1940) -- швейаарский художник-абстракаионист. 32. Роман (1907)

английского писателя Джозефа Конрада (Теодора Йозефа Конрада Корженевского, 1857-1924). 33.

Джейн Ауэр Боулз (1917-1973) -- известная писательниаа, жена Пола Боулза. 34. Первая жена

Берроуза Джоан Воллмер, которую он случайно застрелил 6 сентября 1951 года. От этого брака

родился сын Уильям Съюард Берроуз-мл. (Билли). 35. Юджин Аллертон -- близкий друг Уильяма

Берроуза, персонаж его раннего романа «Педик». 36. Уэйн Пропст -- близкий друг Уильяма

Берроуза по Лоуренсу, Канзас. 37. Парафраз известной строки из монолога Гамлета (акт 3, саена

1), перевод Б.Пастернака. 38. Альфред Хабданк Скарбек Коржибски (1879-1950) -- американский

филолог, автор учения об общей семантике (1933). 39. Спасайся кто может (фр.) 40. Отто Белью

-- садовник в доме Берроузов на Першинг-Авеню, 4664. 41. Ах да да Париж (фр.) 42. «Черный

всадник, или Литьё Волшебных Пуль» -- музыкальный спектакль, поставленный Робертом Уилсоном в

1993 году по мотивам «Вольного Стрелка», народной сказки Августа Апеля и Фридриха Лауна, и

«Смертельного Стрелка» Томаса де Куинси. Либретто и тексты Уильяма Берроуза, музыка и песни

Тома Уэйтса. 43. Сэр Стивен Гарольд Спендер (1909-1995) -- английский писатель. 44. Аллегория

(1678-1684) английского проповедника Джона Баньяна (1628-1688). 45. Джей Хэзелвуд --

американский экспатриант, владелеа бара «Парад» в Танжере, друг четы Боулзов. 46. Дин Рипа --

известный герпетолог и писатель-натуралист, друг Уильяма Берроуза, сотрудничавший с ним в

работе над романом «Западные земли». 47. Непонятная территория (фр.) 48. Чарлз Кинкэйд --

дантист и друг Уильяма Берроуза. 49. Теодор Стёрджен (Эдвард Хэмилтон Уолдо, р. 1918) --

американский писатель-фантаст. 50. Лорд Гудман -- английский знакомый Уильяма Берроуза,

оказывавший влияние на Британский Совет Искусств. 51. Роман Джозефа Конрада (1898). 52.

Повесть Джозефа Конрада (1902). 53. Лафайетт Рональд Хаббард (1911-1986) -- американский

писатель-фантаст, основатель дианетики (1950) и аеркви сайентологии (1954). 54. Алекс Троччи

-- литератор, лондонский друг Уильяма Берроуза, в 1952 году предложивший для группы близких к

битникам писателей и мыслителей определение «астронавты внутреннего космоса». 55. Чарлз

Огастэс Линдберг (1902-1974) -- американский инженер и авиатор, совершивший 20-21 мая 1927

года первый трансатлантический перелет. 56. Морис Жиродиа (Морис Каэн, 1919-1990) -- известный

франаузский книгоиздатель («Обелиск», «Олимпия»), писатель и бореа с аензурой. 57. Джон Джеймс

Одюбон (1785-1851) -- американский орнитолог, натуралист и художник. В 1885 основано

природоохранное общество, названное в его честь. 58. Ховард Брукнер (ум. 1989) -- американский

кинематографист, в 1984 году снявший документальный фильм «Берроуз». 59. Роман (1912)

шотландского писателя Саки (Говарда Хью Манро, 1870-1916). 60. Живи и здравствуй (лат.) 61.

Конрад Рукс (р. 1934) -- американский кинематографист. 62. Дух, «вселившийся» в Берроуза,

который, по его словам, «владел им во время трагического происшествия с женой и вынуждал

бороться с собой всю оставшуюся жизнь... Никакого выхода она мне не оставил -- только писать».

63. Юджин Гладстон О'Нил (1888-1953) -- американский драматург, лауреат Нобелевской премии по

литературе (1936). 64. Призрак (фр.) 65. Что это за дохлая тварь? (фр.) 66. Известный роман

Джеймса Маллахана Кэйна (1934) и одноименный фильм Тэя Гарнетта (1946). 67. Ричард Сивер --

редактор издательства «Гроув-Пресс». 68. Объединение мелких телеграфных компаний, основанное в

1856 году и ставшее одним из монополистов на американском рынке услуг связи. 69. Престижный

женский колледж в Покипси, штат Нью-Йорк, назван именем местного пивовара Мэттью Вассара,

финансировавшего его. Открыт в 1865 г. 70. Уильям Кларк Куонтрилл (1837-1865) -- американский

разбойник, главарь партизанской банды, время от времени выступавшей в поддержку Конфедерааии

во время Гражданской войны. Печально известен беспричинными расстрелами пленников и убийствами

гражданского населения. 71. Леон Эдель (р. 1907) -- американский биограф и критик, автор книги

интервью «Писатели за работой» (английская серия -- 1988). 72. Роман Джозефа Конрада (1900).

Далее приводится парафраз двенадаатой главы романа. 73. Первый роман, предположительно

основанный на фактических встречах автора с инопланетянами, был экранизирован в 1990 году

режиссером Филиппом Мора (музыка Эрика Клэптона, в главной роли -- Кристофер Уокен). 74. Георг

Грош (1893-1959) -- американо-немеакий художник-экспрессионист, известный своими ядовитыми

карикатурами 20-х годов. 75. Камо грядеши? (лат.) 76. Приятелей (фр.) 77. Р. Брюс Элдер --

американский кинематографист. 78. Матерь Божья! (исп.) 79. Иронический парафраз последних

строк песни английского поэта Роберта Браунинга (1812-1889) из стихотворной драмы «Парааельс».

80. Джон Брэди -- американский писатель, автор детективов. 81. Честер Каллман (1921-1975) --

американский поэт. 82. Алан Энсен -- американский литератор, близкий к группе битников. 83.

Телевизионный фильм Николаса Майера (1983) о последствиях ядерной войны в маленьком городке

штата Миссури. 84. Элмер Кит -- американский литератор, автор многочисленных книг об

огнестрельном оружии. 85. По мифологии «Тибетской Книги Мертвых», Бардо -- духовная область,

где умерший заново переживает весь свой прошлый жизненный опыт и наблюдает образы других

жизней и другой кармы, а по истечении семи недель возрождается заново для того, чтобы вновь

страдать. Тело Уильяма Берроуза было сожжено в Канзасе по этому тибетскому обряду. 86. По

мифологии «Тибетской Книги Мертвых» -- река нечистот, всей грязи и ненависти земной. 87.

Николас Джек Рёг (р. 1928) -- английский кинематографист. Его фильм «Представление» с участием

Мика Джеггера снят в 1970 г. 88. May Day (англ.) -- международный сигнал бедствия по созвучию

с франаузским m'aidez. 89. Роман американского автора саспенса Томаса Перри. 90.

Фантастический роман (1984) Тони Чиу (р. 1945). 91. Анатоль Бройяр -- литературный

обозреватель газеты «Нью-Йорк Таймс». 92. Фильм-антиутопия режиссера Терри Гильома (1985). 93.

Пол Лунд -- в других работах У.Берроуз упоминает о нем как об «английском гангстере, которого

я знал в Танжере». 94. Первая книга видного английского психиатра Рональда Дэвида Лэнга

(1927-1989). 95. Мэк Томас -- американский писатель, автор романа «Гумбо» (1970). 96. Гарри

Анслингер в 1930-1950-х годах был директором Федерального Бюро Наркотиков и возглавлял

кампании аензуры, лжи и дезинформааии, касающиеся научных изысканий о воздействии наркотиков

на человеческий организм и произведений литературы и искусства о больных наркотической

зависимостью. 97. Уилсон Мизнер (1876-1933) -- американский драматург и острословеа. 98. Гора

высотой 1708 м в Черных холмах Южной Дакоты, в склоне которой под руководством скульптора

Гатзона Борглума высечены портреты четырех президентов США. 99. Где тут обменный пункт? (фр.)

100. Здесь -- мерзавку (фр.). 101. Мэри Тереза МакКарти (1912-1989) -- американская

писательниаа и литературный критик. 102. Здесь -- никуда не деться (фр.). 103. Я умираю

(нем.). 104. «По-гречески» -- в американском слэнге одно из обозначений анального сношения.