Буратов оторвался от бесполезного окуляра и глянул вокруг. Некоторые из расчета действительно прикрыли глаза от безделья, но вряд ли они дрыхнут, просто убивают подлую черепаху - время. Медленно так убивают, с оттяжкой. Будьте уверены - она в долгу не останется.

32. Шпионские пельмени

“Пельменная” полностью соответствовала своему названию - здесь были только пельмени. Правда, в нескольких видах: в качестве “первого” или “второго”. “Второе”, в свою очередь, делилось по классу на пельмени со сметаной или пельмени с уксусом. Правда, еще существовало дополнение - компот и чай. Последний спросом не пользовался. Поскольку сегодня по проле­тарскому календарю был выходной, то рабочий народ использовал “Пельменную” в качестве “закусочной”. Почти все прихватывали вместе с компотом по паре пустых стаканчиков и теперь с радушными лицами под­ливали под столиками водочку. Контингент вокруг был самый разношерстый - нищий народ привлекала де­шевизна и питательность здешних продуктов. Однако Панин давно приглядел это заведение совсем не по экономическому отборочному критерию, а из-за разно­образия публики. Очень часто сюда забредали даже офицеры пониже рангом. Обычно это происходило бли­же к концу месяца, Когда жалованье подходило к кри­тическому минимуму. А военные, уровня рядовых и старшин, обитали здесь всегда. Так что прозрачная стек­лянная тара наполнялась здесь прозрачным напитком в едином дружном порыве и народом, и армией. А когда после второй порции пельмешков развязывались язы­ки, здесь было во что вникнуть имеющему уши. Панин их имел. Он был благодарным слушателем и, кроме того, любил скромно, ненавязчиво угощать. Хотя он всегда был одет в гражданское пальтишко, от его даров никогда не отказывались. С собой, в просторных внут­ренностях пальто, он всегда проносил парочку бутылок “Столичной”, а по его уверенным действиям новые знакомые сразу чувствовали в нем своего - офицера запаса, контуженного где-нибудь на краю света и тос­кующего об армии либо просто спившегося в тайге, в тех местах, где Макар овец не пас, и выгнанного из во­оруженных сил подчистую. Кое-кто полагал его мор­ским пехотинцем, летчиком либо военным строителем, некоторые считали его бывшим старшиной-десантни­ком. В общем, он был многолик. Единственный облик, который он никогда не напускал на себя, - это оперативного работника или контрразведчика. Понятное дело, почему.

Задача Панина в отличие от постоянно - судя по газетам - засылаемых империализмом сборщиков слож­ных военных секретов была гораздо проще. Он всего лишь отслеживал общую политико-военную тенден­цию, и со стороны раскрасневшихся прихлебателей “Столичной” это совсем не являлось выдачей несус­ветной военной тайны. Ведь он не интересовался ни ; номерами их дивизий, ни составом вооружения, ни чем-либо подобным. Через некоторое время, после де­сятка-второго посещения “Пельменной”, Панин уже довольно сносно по виду человека определял, из какой местной части тот вырвался либо преподавателем како­го военного училища он является. Опыт делал свое де­ло, а расширение кругозора позволяло теперь врать с три короба, все менее опасаясь быть разоблаченным самому. Очень часто его собеседниками являлись приезжие, командированные офицеры, прибывшие в столицу из “у черта на куличках” расположенных боевых частей. Среди них попадались очень интересные типажи. Многие из них чрезмерно опасались грозных московских патрулей, и “оборотень” Панин являлся для таких просто манной небесной - он знал все местные подворотни, ведал, где можно славно посидеть на перевернутых ящиках, разложив на странице из “Крокодила” аппетитно разделанную селедочку, но главное, наливать уже не под столом, а в открытую. Вообще, некоторый дефицит с хорошей водкой лил воду на мельницу, представителя иного измерения.

Сегодня в сети Панина угодил танкист-гвардеец, да еще и лейтенант в придачу. “Пельменная” ему быстро разонравилась из-за запрета курить, поэтому, бросив недоеденный пельменный суп, он, с новым собратом, “танкистом” Паниным, смело сменил место дислокации и перебазировался на “завалинку”, между давно не крашенными автомобильными гаражами. Уже в процессе транспортировки танковый ас стал быстро терять контроль над внутренними процессами в организме.,

Панин взял это на заметку и резко уменьшил вливае­мые в него дозы.

Защитник родины был здорово загорелым извест­ным в народе “офицерским” загаром. Это когда хоро­шо, до шелушения, опалены светилом лицо, шея и кисти рук - те части туловища, которые выглядывают из под форменной робы. “Курортник” прибыл в столи­цу развитого социализма из далекой, желающей идти по коммунистическому пути Намибии. Однако, как и прежде, ей сильно мешала в этом рабовладельческая Южно-Африканская Республика. Орды белых наемни­ков, вооруженные до зубов и выше, постоянно досаж­дали ее южным провинциям, а также внутренним об­ластям. Ясно, чем занимался в противолежащем полу­шарии новый знакомый. Панина: он боролся с этими ордами - раскатывал в многосуточном танковом пат­руле их диверсионные группы, стремящиеся протащить и столицу соседней Анголы - Луанду связки динамита и гексогена, дабы взорвать возведенный там семидеся­тиметровый памятник Ильичу с алмазными глазами. Однако, кроме этого, лейтенант, оказывается, брал штурмом северную линию обороны все той же Южной Африки, не с целью захвата чужой территории - нет. Лишь с задачей проделать из Намибии неширокий (всего сто километров) коридор к окруженной империализ­мом, но желающей самостоятельности Лесото. Пока не получилось.

После рассказа этого везучего танкиста, умудрив­шегося выскочить из схлопнувшегося у Кимберли “кот­ла”, Панин хорошо представлял, как все это случилось. Ясное дело, советский танковый корпус пропустили намеренно. Ракетные танки и мотопехота спокойно двигались вдоль берега Оранжевой реки, страдая только от налетов авиации и насекомых, а когда линии комму­никации достаточно растянулись, их обрезали. Ну а по­том началось избиение. Вот про подробности последне­го стоило послушать.

И Панин слушал, впитывал, как губка.

33. Нервные ночи загнивающего мира

И снова медленно ползет черепаха-время, карабка­ется помаленьку вдоль спирали эволюции, может, именно сейчас входит в новый виток. Кто может в теку­щий момент это знать? Буратов не знает, а Владимир Ильич, который утвердил в наших мозгах эту времен­ную спираль, остался на другом витке, и хоть заспирто­ванный покоится на веки вечные в мавзолее, никакой связи с ним нет. Но, может, теперешний Вождь и Учи­тель все же поддерживает с ним некое тайное сноше­ние, дабы не свернуть с идеально правильного курса. Каким образом? Ну, хотя бы морзянкой? Или лучше все ж таки телефон? Буратов внезапно понял, что впа­дает в некое подобие транса - в голову лезла всякая чушь - последствие хронического недосыпа. Да, выбрал себе профессию - романтики полные штаны. А где лучше? На заводе танковом? Там уже полтора года сме­ны по двенадцать часов, как при свергнутом царе-ба­тюшке, а за бракованную железяку или опоздание можно загреметь на вывал леса, далеко на восток. Хотя, нет, теперь все валяльщики сосен и елей эшелонами в обратку переброшены - в штрафных батальонах - ко­лючую проволоку немецкую грудью и зубами рвут, да дорожки для танков в германских минных полях копытят. Так что через путевку в трудовые фабричные подвиги тоже можно схлопотать романтики по уши. Куда ж крестьянину податься? Да и какой из Буратова крестьянин - в анкете “из рабочих”. Было бы точнее “из рабочей”, батьки-то давно нет - окочурился от перевыполнения норм. Буратов тяжело вздохнул, встряхнулся. В помещении было холодновато - всегда так, когда машины застопорены. Все металлические предметы вокруг приобрели видимую шершавость - иней. Куда деваться, февраль месяц. Февраль тысяча девятьсот сорок второго года. Скоро великий праздник - День Красной Армии. Где встретим? В Париже? Все-таки война сильно затянулась. Как поначалу-то замполиты распелись: “К середине осени Гитлеру капут! Все рядовые по до­мам вернутся”. Черта лысого, на родной Украине снега выше колена, весна на носу, а вермахт никак до конца не угробят. Вечно так с этими планами - наобещают с три короба, а потом вроде бы ничего и не говорили. Но с этими Герингами, Геббельсами вроде бы все ясно - в любом случае к концу зимы - кранты, так ведь новые войны разгораются каждый день. Вот, скоро два месяца, Кожемякин объявлял сводку: японские милитарис­ты напали на Соединенные Штаты. Это же наши союз­ники, получается, в беде? Или уже не союзники? Хрен разберешься в этой политической экономике. Вроде и с япошками договор о ненападении, хотя и с немцами был раньше. Друзья были, товарищи - не разлей вода. Что-то там у них в правящей партии было от социализ­ма или от рабочего движения. Как она называлась-то? Не далее как весной в каждой газете кричали и поясня­ли, а сейчас и название-то забыл. Память дырявая до жути. Буратов обвел глазами прикемаривший расчет. А эти, подумал он, окончательно стряхивая сонливость, вообще, наверно, не помнят, как им обещали увольне­ние в запас до конца осени. Странное животное чело­век.

По праву начальника он решил на некоторое время покинуть боевой пост - выбраться на палубу взбод­риться. Вряд ли, в случае чего, сразу же понадобится главный калибр. Когда он нырял в люк, расчет смотрел на него преданными просящими глазами - им всем так хотелось курить. Ничего, думал Буратов, вначале спус­каясь, а затем снова поднимаясь по трапу к другому люку, злее будут. Это было повторение высказываний капитана Кожемякина, самому Буратову было совсем неудобно и стыдно так думать. Однако все равно даже выпущенные на палубу люди не смогли бы курить - это было запрещено на враждебной территории по но­мам, такая милость разрешалась лишь среди бела дня, и, ясное дело, не при наличии боевой тревоги. Поэтому сам Буратов тоже не собирался курить.

На палубе было несколько светлей и, понятно, не­сколько холодней. Буратов вдохнул морозный воздух. Справа к нему приблизился один из наружных вахтен­ных.

- Это вы, товарищ младший лейтенант?

- Я, Панченко, не волнуйся. - Буратов узнал мат­роса по голосу.

- Ну, что там, товарищ младший лейтенант? Дого­ворились?

Он имел в виду переговоры, ведущиеся в боевой рубке с прибывшими французами.

- Нет, еще разговаривают, - пояснил обстановку Буратов, хотя не входил в число допущенных к секрет­ному совещанию. Его пост находился непосредственно под бронированным капитанским мостиком, но за два часа кряду разговоров наверху он не расслышал ни слова.

- Угу, - промычал закоченевший боец и двинулся вдоль корабельной палубы дальше.

Буратов приблизился к борту и посмотрел вниз. По­чему, интересно, вода здесь не замерзает? По родному Днепру сейчас они бы только на ледоколе смогли пере­двигаться. Раньше зима для флотилии являлась перио­дом интенсивной теоретической учебы. Хорошо было: город в двух шагах, танцульки в офицерском клубе, да и морячки были не издерганы - увольнения перепадали. Моряк в сухопутном городе - это похлестче всяких севастополей, там их куда не ткни понатыкано, а здесь невидаль ходячая: девки падали. Однако, может, в Па­риже тоже будет неплохо? Буратов размечтался. Из ступора его вывела французская речь. На очень короткое мгновение он испугался, что его мечты о Париже чудесно и неожиданно реализовались. Буратов поднял голову: там, почти над его головой, приоткрылась

стальная дверца и на открытую площадку вышла вся компания высоких договаривающихся сторон. Капитан судна Кожемякин беседовал с прибывшими француза­ми через переводчика - красноармейца Зингера. Стоя внизу, Буратов улавливал и понимал некоторые чуже­странные слова - это было последствие изучения по ночам недавно выданного каждому бойцу русско-фран­цузского разговорника со встроенным словарем. О чем шел диалог, разобрать он, конечно, не мог. Может, о совсем несущественном, ведь, скорее всего, все важное уже было обговорено в рубке.

Буратов бочком вернулся к распахнутому люку и полез в темноту, на рабочее место.

34. Шпионы и ветераны

Танкист был уже в зюзю. Речь теперь не могла идти о стратегии и тактике, она наконец-то додвигалась до состояния: “Ты меня уважаешь? И я тебя ува-жа-жа-ю!” По товарищеским побуждениям Панин, наверное, был бы обязан сопроводить лейтенанта до гостиницы, но данное социалистическое учреждение для приезжих поенных находилось у черта на куличках - в Текстиль­щиках, - не стоило разведчику иных метагалактик переться с пьяным попутчиком мимо патрулей и лиц-свидетелей, без любимого сопровождаемым ракетного танка, оставленного в субтропических лесах Африки. Поэтому, когда опаленный южным солнцем младший офицер во второй раз завопил на всю улицу “Смирно, негры!” (они с Паниным как раз подходили к трамвай­ной остановке), пришелец с иных измерений раство­рился в темноте. Маленькое предательство родной и любимой армии, вот как это выглядело со стороны. Бывает.

35. Очищение загнивающего мира

Итак, достигнута договоренность с какими-то мест­ными коммунистическими движениями о военном со­трудничестве. Представитель Союза - Кожемякин смело может дырявить дырочку для очередного ордена. Преды­дущий он получил за досрочный прорыв к Рейну, этот, значит, будет за Сену... Сколько там в Европе осталось больших рек? Не густо. Луара совсем рядом, она к этому ордену автоматически зачтется, тем более что проводимая сейчас военная операция касается и ее. Благо Кожемякин наконец-то удосужился посвятить офицерский состав в суть грядущей кампании. Почему только нельзя было сделать это раньше? Наверное, все согласно плану, да и к тому же кто мог знать заранее о новых союзниках? В общем, дело будет происходить следующим образом: местные партизаны и наши море-речные десантники обеспечат необходимую сигнализацию кострами в нужном районе; на костры родная доблест­ная авиация сбросит десант первой волны, который, в свою очередь, обеспечит высадку всего остального Пер­вого Краснознаменного десантного корпуса. А уж их проблема понятна, где рассредоточившись, а где кон­центрируясь, они должны будут захватить и удерживать мосты на всех реках и речушках южнее Парижа, вплоть , До упомянутой Луары - двенадцатой по мощности ре­ки Европы, если считать вместе с истинно советскими, разумеется.

Может, в это же время еще один-два корпуса вы­бросят севернее столицы для тех же целей? Все возможно, кто будет ставить нас в известность обо всей глобальности замысла? Если это так, то немцам, оттесненным в Арденны и, вероятно, мечтающим отступать далее, придется совсем не сладко. Близка, близка победа над фашистами. В сводках как-то мелькало, что несколько эсэсовских дивизий, отступая, вторглись на территорию нейтральной доселе Швейцарии. Ну и прекрасно, у наших дипломатов-оперативников будет по­вод экспроприировать награбленное капиталистами за века золото и ценные бумаги, пустить их в дело по­вышения благосостояния трудящихся.

И вот, в связи с грядущими победными планами, “Флягин” теперь лишился десантников на борту. Как просторно стало в кубриках! Но, конечно, за ребят все очень переживают: сжились, спаялись с ними дружбой за этот тяжелый переход. Буратов и сам расстроился, пожал напоследок руку буквально каждому, как и все остальные, конечно. Абрамов на прощание пошутил, что морская и воздушная пехота будут теперь воевать в одной упряжке. Ясное дело, командир пехотинцев до­волен по уши - сколько их на бережок не выпускали.

Кроме очищения трюмов от пехотинцев, есть и дру­гие изменения во внутренней жизни корабля: для связи с местным населением на борту у “Флягина” несколько французов, а еще - наложено табу на обстрел пасса­жирских поездов, и заикаться о предыдущих стрельбах запрещено строго-настрого. А вообще, для монитора “Флягина” боевая вахта, конечно, не закончена. Он продолжает двигаться вниз по течению и, если всякие беды, типа бомбардировок, пронесет мимо, скоро ми­нует узкие притоки и будет плескаться в Сене, девят­надцатой по протяженности реке Европы.

36. Шпионское житие

Была еще одна трудность, с которой он столкнулся в этом новом мире. Готов ведь был к чему угодно, а вот такой банальщины как-то вовсе не предвидел.

Дело в том, что ведь надо было не только накапли­вать впечатления и таскать в условленное место совсе­кретные кассеты, нужно было, кроме того, просто жить. А жизнь по функциональному определению предусмат­ривает обмен с окружающей средой не только информационными потоками, а еще и материей. Говоря по­просту - надо было что-то есть. В привычном Панину обществе пищу следовало обменивать на универсаль­ное средство взаиморасчетов - деньги. В первые дни Панину для их добычи следовало постоянно нарушать одну из заповедей христианства - “не укради”. Это были нервные минуты, когда он имел прямую возмож­ность угодить в милицию в качестве мелкого карманника. Затем, после новой переброски туда-обратно, Панин заимел увесистую пачку местной валюты в купюрах самого разнообразного достоинства. Конечно, это были фальшивки, но как умело они были сотворены... При­ятно было смотреть на Владимира Ильича, украшающего полтинники, на Иосифа Виссарионовича, озаряющего сиянием сотенные. Увесистые были купюры, шуршащие где надо под пальцами, с добротными водяными знаками в виде гербов двадцати двух республик. Еще бы они не были похожи на настоящие: их изготовили не в какой-нибудь подпольной чеченской типографии, а в самом подлинном Монетном дворе, пришлось, наверное, по этому поводу втянуть в сферу секретности еще десяток людей, но финансистам не привыкать, они приспособлены держать язык за зубами не хуже ракетчи­ков. Так что в смысле наличия денег Панин был, по здешним меркам, чуть ли не миллионером Корейко.

Но вот в чем оказалась закавыка. В этом прелестном мире социализма, развитого и почти прикончившего капитализм на Земном шаре, продолжала существовать проблема дефицита, и ладно бы только на какие-ни­будь модные тряпки - в условиях отсутствия конку­ренции со стороны “левисов” н “вранглеров” это как-то не слишком ощущалось, - но ведь была еще и пробле­ма дефицита съестного.

Нет, вообще-то, что-нибудь в продаже всегда име­лось, но за какой-то, не слишком аппетитного вида, картошкой часто приходилось стоять в очереди два-три часа. А ведь это была не отдаленная провинция, а матушка- Москва, столица страны, покрывающей уже не одну шестую, а, слава Сталину, одну пятую площади суши. Панин с трудом представлял, что делается в дру­гих, менее славных городах. Там, в оставленном на время мире, он умудрился родиться в иные времена. Может, в его глубоком детстве родителям тоже прихо­дилось подолгу потеть в магазине “Овощи-фрукты”, следя, как бы какой-нибудь пройдоха, вклинившись без очереди, не перехватил последний на сегодня кило­грамм яблок - Панин не мог этого помнить.

Вообще-то, как решался вопрос снабжения чем-либо в провинциях, было понятно - аналогичная мето­дика наличествовала и тут. Официально она могла име­новаться как угодно, периодически меняя личину, не затрагивая суть. Карточно-талонное распределение - вот что это было. “От каждого по способности - каж­дому по труду” в действии. До уравниловки будущего изобилия коммунистического завтра еще далековато - ждите спокойно, в двадцатом веке не получилось, в двадцать первом пробуксовывает, может, в двадцать втором повезет. Возможно, когда на Марсе будут яблони цвести, тогда и наедитесь яблок вволю - не червивых.

А сейчас той же девушке Авроре как представителю рабочего класса выдавали в профсоюзе талоны на са­хар, сигареты и прочее или, того лучше, сразу отсыпали мешок картошки, привезенный предприятием из под­шефного колхоза. Вот именно преимущество последне­го вида снабжения и стояло Панину поперек горла. Он-то ни к какому рабоче-служащему классу не относился. А по талонам, также умело в госбанке имитированным, продукты выдавались далеко не всегда.

Иногда Панин рисковал прикупать кое-что у спеку­лянтов - мелких пережитков почти сто лет назад зако­панного в могилу внутреннего капитализма. Но “сорня­ки старого мира” продолжали выкорчевываться влас­тью с неугасимым революционным порывом, а потому, производя сделки обмена фальшивых денежных знаков на материальные носители белка и витаминов, можно было ненароком угодить в облаву. Простые смертные, при поимке, могли отделаться пятнадцатью сутками или выговором на предприятии, а чем бы кончил Па­нин - человек поддельный в этом мире с головы до пят? Вот и приходилось иногда стоять в очередях.

37. Гости из загнивающего мира

А француз - парень неплохой. Веселый, на гитаре красноармейца Салова чудеса выделывает, конечно, когда Кожемякин разрешает шуметь. Зовут его Жорж Сюри, но настоящее ли это имя или какая-нибудь кон­спиративная кличка, покрыто мраком. Буратов с ним в хороших, приятельских отношениях. Даже водил в башню главного калибра на экскурсию, с письменного согласия Кожемякина, разумеется. Так что у “Флягина” тут передвижной филиал ВДНХ, и французский товарищ имел возможность убедиться в достижениях совет­ской военно-прикладной науки. Потрясен, правда, не был, из Буратова явно никудышный экскурсовод. Жал­ко, не присутствовал этот Жорж, когда товарняк на рельсах от сотрясений подпрыгивал или когда достижение его родимого милитаризма - “Гочкисы” десятитонные от общения со снарядами буратовскими рассыпались. Права народная русская мудрость: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Словом, весь толк от экскурсии только тренировка в языке. Встретим освобождение Парижа во всеоружии!

38. Речные тупики загнивающего мира

- Младший лейтенант Буратов, вы кандидат в члены партии? - спросил капитан судна Кожемякин, как будто был не в курсе.

Но вопрос был задан без улыбочек, то есть офици­ально, и, следовательно, требовал прямого, по-военно­му короткого ответа.

- Так точно, командир, - рапортовал Буратов.

- Товарищ командир, - поправил Кожемякин автоматически.

- Так точно, товарищ командир.

- Разговор у нас с вами, товарищ Буратов, будет очень серьезный и не предназначенный для неподго­товленных комсомольских ушей.

- Понял, товарищ командир.

- Прекрати паясничать, Володя, - с досадой вы­сказал Кожемякин, расстегивая верхнюю пуговицу бушлата.

- Да не паясничаю я, командир.

- Товарищ командир, - снова автоматически по­правил Кожемякин.

- Не паясничаю я, товарищ командир, ~- отремон­тировал словосочетание Буратов.

- Что-то мы зациклились, Володя, - произнес Ко­жемякин, почесывая висок. - Дело вот в чем. Будет к тебе не слишком почетное, но очень ответственное за­дание партии и командования. Ты как?

- А когда я от заданий или приказов отлынивал, командир?

- Товарищ ко... Тьфу! Черт возьми! - ругнулся Ко­жемякин. - Задание очень серьезное, но несколько не­обычное. Кстати, я тут буду намедни фамилии вносить в кандидаты на награждение. Есть возможность попасть в списочек на “Боевое Красное Знамя”.

“Что-то не так”, - панически подумал Буратов, но виду, разумеется, не подал.

- Очень интересно, - сказал он вслух.

- Так вот, Володя, кандидат в члены партии и буду­щий коммунист, если ты по наивности надеешься, что за стрельбу по деревянным вагонам можно заслужить “Красное Знамя” - ты глубоко ошибаешься.

“Еще и танки были, целых три штуки!” - громко, но про себя, возразил Буратов.

- Если бы ордена за такое давали, Володя, то лю­бой летчик советского бомбардировщика не смог бы взлететь - грузоподъемность самолета не дотянула бы к небу все его ордена уже после первого месяца боев. Понимаешь?

- Понимаю, командир.

- Товарищ ко... О горе мне!

- Извините, товарищ командир, - подрихтовал об­ращение Буратов.

- Так, так, тихо, товарищ младший лейтенант. Стоп. - Кожемякин начал потеть лбом, несмотря на присутствие в северном полушарии зимы, - Значит, понимаешь, Володя? Вот и хорошо, что понимаешь. Что за это награждать, право? Любой горазд крушить на расстоянии, правда?

- Правда, това...

- Уймись, - прервал, покраснев от предчувствия, Кожемякин и продолжил: - А вот глаза в глаза попро­буй. Вон как наша пехота. Вот где смелость надобна не­человеческая.

- Да, против танка врукопашную оно, конечно... - дополнил, сам не ведая для чего, Буратов и осекся под странным взглядом командира. - Я слушаю, слушаю.

- Я к чему веду, Буратов. Убивать на дистанции на­до, конечно, уметь, но воли такой как вблизи не требу­ется, так ведь.

- Само собой, това...

- Так вот, Володя, крепись. Не могу прямо прика­зывать, не входит это в твои непосредственные служеб­ные обязанности, сам понимаешь, но как старший пар­тийный товарищ прошу.

- Что? - тихо похолодел Буратов.

Однако Кожемякин замолчал и твердо посмотрел на подчиненного. Его взгляд прибил Буратова к принайтованному к корабельному полу табурету.

- Ты готов? - таинственно спросил Кожемякин. Буратов уже ничего не мог сказать, его язык отнялся в предчувствии - он просто кивнул.