Книго

  

Давай на Фензин!

 

Андрей БЕЛЯНИН

ОХОТА НА ГУСАРА

 

Нападки будут, это в порядке вещей...

Денис Давыдов

 

Анонс:

 

На войне, как на войне... Тем более на партизанской! Тут уж, господа мусью, без церемоний: извольте-ка, незваные гости, вон из российских пределов, а ускорение на Смоленской столбовой придаст вам командир летучих гусар Денис Давыдов!!! Ну а если что не так, “экскюзе муа!” просим, — попробуйте поймать героя, пока он и сам не оказался в душных объятиях какой-нибудь ведьмы из Блэр, или на жертвенном столе у... скопцов, или...

Впрочем, удивительная цепь таинственных и мистических событий не без помощи их главного участника подробно и весело изложена на страницах нового романа Андрея Белянина.

 

... Мысль о скифской войне крепко засела в моей дурной гусарской голове, так что даже полковой лекарь не смог бы вытащить её клещами или выманить клистирной трубкой. Отважные партизанские действия позади ошарашенного врага! Поверьте, любой француз, даже самый мужественный, дойдёт до полной конфузии, если почувствует у себя в тылу казака с пикою! Быть песчинкой в часах, занозой под ногтем, мозолью на ахиллесовой пяте наполеоновской орды. Беспрестанно терзать неприятеля, отбивать пленных, захватывать обозы, полностью лишая великую армию провианта и фуража, действуя малыми, манёвренными отрядами против больших сил. Излюбленная русской душе тактика партизанского налёта: “Дал по морде — ив кусты!” — что может быть милее сердцу гусара и патриота?!

А посему, пять лет прослужив на побегушках у князя Багратиона, я торжественно решил оставить непыльную должность адъютанта и принести Отечеству своему максимальную пользу. Чего, по моему разумению, было никак невозможно сделать в рядах регулярной армии. Восьмого апреля я был переименован в подполковника с назначением в Ахтырский гусарский полк. Только-только накинул новенький коричневый ментик, как в мае мы выступили к Брест-Литовскому, а уже в июне началось печальное отступление! Видит бог, не я тому виной... Ибо храбро участвовал в сражениях под Миром, Романовом, Дашков-кой, до самой Гжати. Находя позорной и скучной сию ретираду (а чего особо весёлого пятиться в седле вплоть до самой Москвы и далее не галопом?!), быстренько написал письмецо князю, умоляя отпустить меня домой попартизанить.

Он, как человек непьющий, имел рассудок и мурыжил меня аж до середины августа в надежде неизвестно на что... Однако же при очередной личной встрече принял ласково, слушал долго, не перебивал, со всем соглашался и всё время кивал, что навело меня на подозрительные мысли... Уж больно два плечистых денщика в сенях напоминали санита­ров. Я прикинул расстояние до окна и почти решил дорого продать свою свободу, хотя отдых на кисловодских водах весьма полезен для здоровья гусара, но — всё разрешилось к обоюдному удовлетворению. Его сиятельство устало пообещал сегодня же доложить о моих прожектах светлейшему. Тот был несколько занят, в связи с тем что стоял у Бородина, однако же время нашёл и в целом дал разрешение. То есть план партизанских действий одобрил, но лишь с тем, чтобы я лично взялся в этом участвовать. Прижав меня к стенке, князь в присутствии адъютантов (и при их посильном участии!) получил моё полное согласие и отписал в распоряжение пятьдесят гусар и сто пятьдесят казаков.

— Вы издеваетесь, да?! Там французов больше миллиона по деревням шастает! Воля ваша, Пётр Иванович, а только расшибут нас при первой же попытке отбить у них полевую кухню с супом!

— Нычего нэ знаю, — ехидно отвечал Багратион, потирая ручки, — Мыхайла Илларионовыч больше нэ даёт!

— Ну хоть пять тысяч!

— Э, батоно, я сам бы дал тры!

— Давайте три... — грустно согласился я, — и ещё казаков побольше, и артиллерии пушек пять, сапёров опять же, фельдшера одного. Потом для Плезиру — коновала, цирюльника и маркитантку посимпатичнее...

— Ва-а-ах! Смэлый ты человэк, Дэнис Васылыч, уважаю. — Князь тепло улыбнулся мне на прощание, делая знак подпихнуть меня к дверям. — Но фэльдмаршал сказал — пятьдесят на сто пятьдесят, надобно слушаться.

— Две тысячи! Одна! Пятьсот! Триста и без цирюльника, сами обкорнаемся... — безуспешно пытался взывать я, пока меня со всяческим пиитетом выставляли вон. Моя пегая лошадь позволила себе неотрецензированное ржание, погрозив скотине плетью, я подытожил приятные моменты нашей содержательнейшей беседы.

Итак, мне пошли навстречу, милостиво соизволив разрешить пинать войска Наполеона и в хвост и в гриву. Дали под начало гораздо больше людей, чем я предполагал (мы-то с парнями думали, что удерём в леса вчетвером...). А уж сев в седло и отъехав на приличное расстояние, я извлёк из-за пазухи успешно свистнутую карту Смоленской губернии (ещё несколько минут назад принадлежавшую Багратиону!), и душа моя расправила крылья. Ах, хмельная молодость — время великих планов, безрассудных свершений и поразительной лёгкости в голове... Всё представлялось сказочным:

 

Станем, братцы, вечно жить

Вкруг огней, под шалашами.

Днём — рубиться молодцами,

Вечерком — горилку пить!

 

Ночь застала меня близ полков генерала Коновницына, который прелюбезно согласился выделить мне место на лавочке возле избы, в коей ночевал сам. Брехливому псу по соседству я при свидетелях пообещал надеть его же будку на голову. Прикинув сие, собачий сын резко заткнулся и не беспокоил меня вплоть до самого утра.

Хороший сон — первейшее качество для будущего партизана! Я спал, не пошевеля и усом, даже когда через меня на всём скаку перемахивали конные нарочные с донесениями и приказами по завтрашнему сражению. И вот в ту ночь, перед Бородином, привиделся мне мой знаменитый прапрапрапрадед, Великий Могол — Чингисхан!

— Молчи и не перебивай, ибо слово моё дороже строк Ясы и обращено оно к тебе, о мой крепкоголовый прапрапраправнук! — даже не поздоровавшись, начал он.

Предок был одет в самое простое платье, и лишь оружие его, обильно усыпанное драгоценностями, неумытое лицо да жёлтые глаза рыси выдавали в нём легендарного завоевателя. Я присел на кошму в его золотой юрте, безрезультатно пытаясь скрючить ноги в парадных ботфортах.

— Знай же, потомок мой, ты избран Судьбой для спасения Отечества от величайшего Зла, что подобно бешеному тигру вторглось в твой дом. Имя чудовищу этому — Наполеон Буонапартий! Язык его — жало змеиное, очи — стрелы огненные, руки — клещи каменные, зубы — пилы терзающие, ноги — столпы попирающие...

— Э-э... дедушка, вообще-то мы с ним встречались разок, — дерзнул вставить я. — Император Франции невысок, толстоват, пузом обилен и в целом ну никак не производит впечатление бича божьего.

— Бич божий — это я! — ревниво взревел горячий старик, замахиваясь ногайской плетью. — Не учи старших, о непочтительный отпрыск!

— Молчу, молчу, молчу. — Я сделал жест, словно застёгивая рот на пуговку.

— Сколько времени я вбивал тебе мысль о скифской войне, а теперь ты и слушать не хочешь советов убелённого сединами воителя?! Тебе уготована честь послужить оружием провидения... Да будешь ты недоступен и увёртлив, хитёр и неуловим, смел и неподкупен, а тень моего меча оградит твою спину в походах!

— Спасибо, — осторожно поблагодарил я, всё ещё косясь на нагайку (дотянется или нет?). — И что же конкретного я, по-вашему, должен сделать?

— Воюй!

— Ой, да можно подумать, я сюда спать пришёл?!

— В минуты скорби и судьбоносных решений мой дух будет приходить к тебе. Не будет меня, кто-нибудь другой зайдёт, всё уважаемые люди, я договорился... Выслушай их и прими верное решение.

— Слушаюсь, дед мой!

— Вот то-то, — добродушно ухмыльнулся легендарный предок, поелозил на коврике и, пряча взгляд, как бы между прочим спросил: — А вот стишки такие, вроде: “Блаженной памяти мой предок Чингисхан, грабитель, озорник, с аршинными усами, на ухарском коне, как вихрь перед громами, в блестящем панцире влетал во вражий стан и мощно рассекал татарскою рукою всё, что противилось могущему герою!” точно ты сочинил?

— Больше не буду... — виновато зажмурился я.

— Да-а... рассекал я, бывало, по юности... такой озорник был, хэ-хэ...

Видимо, он как раз хотел рассказать мне что-то очень поучительное, но не успел — меня бессовестно растолкали. Яркий сон оборвался предложением проваливать отсель, потому как у них тут вообще-то война! Эх, знать бы тогда, сколько таких снов мне ещё предстоит пересмотреть, перевидеть...

Оставя арьергард Коновницына, я удачно избежал начинающегося сражения при Бородине и, по луча под начало пятьдесят гусар и восемьдесят казаков (ещё семьдесят мне наглым образом недодали!!!), двинулся через Сивково в Егорьевское, оттуда на Медынь и, минуя Назарове, прямиком в Скугорево. Там и был избран нами первый притон.

Первоначально я думал, что мы вполне способны резким выпрыгиванием из кустов напугать двух-трёх французских мародёров, дабы законно подобрать и подкрепиться всем тем, что они только что отняли у наших кре­стьян. В конце концов, мы на своей земле! Вокруг Россия-матушка! И кто запретит голодному гусару съесть маленькую курочку, отважно отбитую у безбожного неприятеля?! Однако индейка-судьба внесла свои коррективы...

Войска Наполеона продвигались к столице. Общая бедственность нашего положения становилась особенно ясной по мере того, как я понимал свою оторванность от русской армии. Светлейший, дав леща французу под Бородином, тем не менее отступил, бросая мой отряд на произвол судьбы. Теперь по дорогам хозяйничали мощные банды фуражиров врага числом до трёхсот штыков, коих мы справедливо пытались избегать. Увы, не всегда успешно...

Если французов было больше, то мы не ввязывались в открытый бой, а храбро обкидывали неприятеля шишками и строили ему рожи из-за деревьев. Бонапартистов это страшно злило, обычно они обиженно бросали обоз с награбленным и бежали жаловаться бригадным генералам на недостойные методы ведения войны. Ну а если меньше...

Я помню, первый французский разъезд мои молодцы взяли без моей помощи. Просто окружили всех четверых и отвлекали художественным свистом — пока неприятель соображал, что бы это могло значить, казаки под шумок увели всю телегу. Никто ничего толком не понял, потому и обошлось без кровопролития и даже с рукопожатием...

Мы тогда лихо разжились колбасой и трофейным коньяком, после чего три дня гудели, не выходя на работу. Но служба есть служба, а служение Отечеству — дело святое, манкировать коим почитаю недостойным русского офицера! Наше первое, воистину геройское, сражение произошло у речки Вори, близ села Токарева. Собственно, мы всего лишь шли мимо и остановились без всяких затей, просто водички попить, как вдруг деревенские начали в нас бросаться топорами.

— Ки э ля?! — возмущённо вопросил я, по аристократичному воспитанию надеясь удивить крестьян моим безупречным произноше­нием. — Же ма пель — Дени Давидофф! Э ву?!

Топоров больше не было, видимо, кончились, но едва я направил коня к воротам, как из-за забора вылетел кривой жужжащий серп! Сияющий полукруг отточенной стали единым махом срезал беленький султан с моего кивера! Я чуть не подавился своим французским и уже был готов разделить недоумение прочих гусар, когда хорунжий Талалаев намекнул, что, “мабуть, они форму не просекают?!”. Чушь несусветная! Как можно в трезвом уме и здравой памяти спутать коричневые доломаны Ахтырского полка с малиново-серыми ментиками конфланцев наполеоновской кавалерии?! Эдак сиволапые ещё скажут вам, что навскидку не отличат в тумане инфантерию противника от нашей пехоты... Смех!

Ради устранения недоразумений, а также по причине приближения времени к ужину я сам в сопровождении вахмистра Бедряги и поручика Макарова пошёл в переговоры. Кои, должен признать, едва не закончились весьма плачевно... Мужики, повысыпав с дрекольем из-за изб, мигом начистили рыло моим спутникам, а меня самого уже почти запихали в рогожу вместе с лошадью, когда само провидение подсказало мне нужные слова, сызмальства близкие и внятные всякому русскому человеку:

— Хамы! Холопы!! Быдло!!! Запорю! В Сибири сгною, мать вашу...

— Добрый барин, — уважительно переглянулись крестьяне, возвращая мне саблю, сапоги, чикчиры, носки и кивер. Тонкие лайковые перчатки кто-то успел промыслить...

Ну да и бог бы с ними! Главное — понимание и братская любовь друг к другу. Вы не поверите, как счастливы были бедные сельчане узнать, что мы не бежали от врагов, что остались их защищать, что Россия жива и у государя длинные руки. Последнее тоже было немаловажным, ибо находились малодушные личности, прельщённые слухами, дескать: “Буонапартий несёт всем вольную, и крепостных боле не будет”... Надо ли говорить, что то была ложь, гнусная и бесстыдная, и большинство рассудочного народа правильно разбиралось в сложившейся ситуации. Армия близко, барин вернётся, оброк платить надо, а шалить по усадьбам — ни-ни!

Крестьяне, окончательно уверовав в то, что мы и впрямь русские, тащили хлеб, пиво и пироги. Я же, вальяжно развалившись на соломе, милостиво беседовал со старостами.

— А что, мужички, отчего вы полагали нас французами?

— Да вишь, родимый, — тыкали они в мой ментик, — шибко на одёжу ихнюю схожо бу­дет.

— Право, конфуз какой... Но знайте — ныне нет вседневных параллельных позиций! Лучший способ защитить предмет неприятельского стремления состоит не в параллельном, а в перпендикулярном или, по крайней мере, в косвенном положении к сему предмету, — начал было я, но смолк в изумлении, видя их непроходимую несознательность.

— Ага, ага... — неуверенно согласились они. — Урожай богатый, а тока свёкла всё одно не та, и коров от клевера пучит, хотя овёс бы сеять надо.

— Вы о чём это?

— А ты о чём, родимый?

— Да разве ж я с вами не русским языком разговариваю?

В ответ они так ревностно замотали головами, что я засомневался. Надо бы записать в книжечку, мол, на народной войне должно не только говорить языком черни, но и приноравливаться к ней в обычаях и одежде. Я твёрдо решил впредь ходить в мужицком кафтане, отпустив бороду, пахнуть чесноком и луком, мыться в бане только по субботам и стричь волосы под горшок...

Французы меж тем обнаглели настолько, что шайки их мародёров вдвое-втрое превышали наш отряд, причём негодяи грабили именно те места, кои находились под нашей охраной! Несколько раз нас таки вынудили принимать бой... Особенно памятливым выдалось сражение в окрестностях Вязьмы, куда мы успешно попали благодаря неверному чтению карты в темноте, на ходу, вверх ногами.

Смеркалось... В упоительности российских вечеров всегда есть что-то притягательное для мятущейся души одинокого гусара. Возвышающее пение петухов, далёкий крик козодоя с чьей-то крыши, молчаливый месяц, и где-то далеко горит-горит моя звезда... Дозорные казаки донесли, что впереди небольшое село, явно не тронутое неприятелем, и заглянуть не грех, так как ночевать всё равно негде. Однако прежде, чем мы подошли к селению, всё резко переменилось.

— Французы!

— Сколько их? — гордо вопросил я, доставая из ножен свою кабардинскую шашку.

— Да, поди, сотни две! — ответил молоденький казачок.

— Ночуем в лесу! — Я небрежно швырнул клинок обратно — нет большой славы в том, чтоб побить врага равного. Вот ежели бы на каждого нашего да по десять французов...

— А и врёт же он, ваше благородие, — вмешался хорунжий, — совсем со страху голову потерял — маленький разъезд, не больше двух дюжин сабель.

— Не след воину государеву от страха голову терять, — наставительно поддержал я, вновь выхватывая шашку. — А ну, за мной, донцы-молодцы!

Быстрее молнии вышли мы в тыл мародёрам, пинками и пиками принудив последних к позорному бегству. Эх, бесшабашная русская удаль! Ветер, поющий в ушах, грозно вздымающаяся грива верного коня и умилительные спины отступающего врага. Как только смели они прийти на землю нашу, осквернять храмы, жечь дома, сидеть в наших комнатах и вести в кабинеты наших девушек...

— Французы-ы!

— Бей их в песи! Круши в хузары! — безмятежно откликнулся я, ибо истинный смысл сказанного дошёл не сразу.

— Дык сзади же!

Пресвятая Богородица-а... И впрямь сзади нас старательно догоняли французские драгуны. Разумеется, в честном бою партикулярным оружием вёрткий гусар всегда одолеет неуклюжего драгуна, но мы никак не могли поворотиться и дать бой! Во-первых, драгун было мало не целый полк, а во-вторых, на шум сражения обернулись бы и те, кого мы гнали прочь. Наш маленький отряд рисковал быть зажатым между двух огней!

А посему я принял тактическое отступление, объединив оное с решительным наступлением, чем окончательно ввёл в заблуждение врага. Заспанные жители деревеньки у околицы в изумлении смотрели, как мы с гиканьем и свистом гонялись друг за другом, наматывая круги, как баба пряжу. Впереди фуражиры-мародёры, следом я с гусарами и казаками, а уж за нами тяжеловесные драгуны на костистых лошадях. Шум, веселье, суматоха!

Однако ж на пятом, не то шестом круге к неприятелю подоспела подмога. Видимо, драгуны шли не одни, и краем глаза я вовремя увидел разворачивающую пушки бригаду конной артиллерии. Восемь стволов только и ждали своего часа, а суровые канониры с горящими фитилями напоминали грозных ангелов войны. Предвидя неминуемое столкновение, я приказал “рассыпаться” и, догнав фуражиров, резко прыснуть в стороны!

Мой план имел совершеннейший успех, сам Суворов мог бы гордиться таким манёвром. Как только французы скрылись за спасительной артиллерией, мои молодцы, как мышки, метнулись кто куда, открывая торопливому залпу противника стройные драгунские ряды! Пушечные ядра вздыбили землю под самыми копытами их лошадей. Гром, пальба, ужас — и смех и грех... Непотребную и неповторяемую ругань наполеоновских солдат я воспроизвести не берусь... Даже наши серые крестьяне возмущённо плюнули, покраснели и, неодобрительно покачивая бородами, отправились спать.

Конечно, война — не место для реверансов, но зачем же так ругаться при людях?! Мало ли кого накрыла собственная артиллерия, а ежели бы тут были женщины и дети? Русский гусар никогда себе такого не позволит! Я вот лично слышал, как именно выразился незабвенный Бурцов, когда его же кобыла наступила ему прямо на начищенный сапог... тоже эпитеты, знаете ли!.. Но так он ведь сообщил это исключительно ей одной на ухо... Общественная нравственность — не пострадала! Правда, лошадь окосела, кажется...

В ту ночь мы спали в лесу, не рассёдлывая коней своих, прямо на сырой земле, завернувшись в бурки и плащи. Без одеял, без подушек, без костров, намотав поводья на руку. Из хитрой предусмотрительности мы сначала зажгли огни в одном месте, а сами тут же перебежали на другое. Запалили костёр и там, а перейдя уже на третье, и повалились без огня. Много леса не сгорело, благо, как помнится, осень была сырая. Так и поступали десять ночей кряду, опасаясь, что неприятель отыщет наш притон. Но глупые французы ночью по лесам не шарили, боясь простуды, так что, божьими молитвами, никто нас не искал. Никому-то мы, бедные, не были нужны в этой глухой чащобе...

 

* * *

 

В начале сентября близ села Токарева разогнали мы шайку мародёров, нагло прикрывавшую целых две телеги подарков из самого Парижа, предназначенных лично императору. Как вы понимаете, сердца наши кипели возмущением при одной мысли о том, что бессовестные французы обосновываются на земле русской так, что уж и посылки с сувенирами себе возят. Того гляди, заведут регулярную почту, приведут в порядок дороги, начнут строить школы и больницы, а там и подавно дадут беспашпортный въезд в какую-нибудь Европу. Нет, господа хорошие, благодарим покорно! Мы — Россия, на всё свой путь и своя судьба. Не след нас общим аршином мерить, в нас верить надобно...

Пока крестьяне и казаки занимались разделением между собой военной добычи (креплёных вин, кружевного белья, лягушачьих лапок, шоколадных трюфелей и самоучителей любви по-французски), я с поручиком Бекетовым выступал перед старостами трёх близлежащих сёл с патриотической речью:

— Для начала предлагаю добровольно сдать все захваченные у неприятеля ружья, порох и боевые припасы. И неча на меня так смотреть! Знаю я вас: хлебом не корми, тока дай из-за околицы по проезжему из пушки пальнуть. А ну как то не французы будут, а, не дай бог, я?! Так что всё сдать от греха подальше! Ништо, с оглоблями перетопчетесь...

После долгих уговоров, взаимных упрёков и обид, битья шапкой о землю и клятв “да вот те крест!” нам нехотя вернули: два кремнёвых пистолета, один неисправный мушкет, три немецких штуцера, мортиру времён царя Иоанна и четыре полевых батареи в полном составе — от пыжей до бан­ников. Думаю, ежели бы их ещё хорошенько потрясти, так мужички бы нам и канониров выложили...

— Ас врагами Отечества поступать следует долженствующим образом, — внятно давал наставления я, делая паузы, дабы местный дьякон успевал записывать. — Примите их ласково! Ну там хлеб-соль, детишки в белом, девок покрасовитее вперёд выдвиньте. Нет таких?! Ну хоть приблизительно, в крайности сей самых нестрахолюдных толкайте! Да чтоб погрудастее, француз такое любит. Самогону не жалеть! Не сметь жалеть самогонки для Родины!

Некоторые всплакнули, но воли барской ослушаться не смели, а посему я продолжал:

— Как напьются мусью до поросячьего визгу и убедитесь вы, что они точно заснули, — бросьтесь на оружие ихнее (обыкновенно кучей в углу избы или на улице поставленное...) и всей толпой свершите то, что Бог повелел! Кто сказал? В каком разрезе?! Нет, этого нельзя, это лишнее и вообще — грех содомский... Просто истребите их, тела закопайте в хлеву, за овином, на огороде или в других непроходимых местах. И не жалейте неприятеля — бейте обухом в висок, душите вожжами, топите в кринках с молоком! Граблями их, а то и вилами, пущай и бабы за серпы возьмутся — всё руку набьют...

Бекетов дёрнул меня за рукав, молча показывая, что кое-кого из малодушных уже тош­нит. Не буду лгать, и мне самому бессмысленная жестокость душевно противна! Однако, когда речь заходит об избавлении земли отеческой от саранчиных орд супостата, — нельзя медлить да раскланиваться...

— На место, где зарыли их, набросайте брёвен, навоза, хлама всякого. Добычу военную, как то: мундиры, ремни, каски и прочее — по избам не тырить! Другие горшки для ребятни подберёте. Всё надобно сжечь или закопать до лучших времён. Это правильнее бу­дет, хозяйственнее. Наполеон не вечен, а хорошее суконце всегда в цене... Случись неприятелю напасть внезапно — меня на помощь не звать! Забудьте, где и видели и слышали имя моё. Господь велит православным христианам не выдавать друг друга чадам антихриста, кои не щадят и храмы божий! Два раза предупреждать не "буду, узнаю, кто на меня навёл, — и враз в Магадан по этапу, с песнями...

Старосты рассудительно кивали, искренне надеясь впредь никогда со мной не встречаться. Ну разве что один на один в тёмном переулке, когда я пьяный, а их десять и у каждого за пазухой кистень...

После сего, перевязав пленных, я определил к ним урядника с казаками и направил в Юхнов, для сдачи городскому начальству под расписку. Пущай их там кормят, у нас и своих дармоедов полно. Уходили из села с припевками, нагруженные плюшками, варёной картошкой и яйцами. Казаки всегда поют, когда в пути, а я, слушая их незамысловатые напевы, лишний раз поражался глубине и могучести нашего языка...

 

Увидал-то злой французик

Огонёк расейский,

Увидавши огонёчек,

Начал убегати.

Мы французика нагнали,

Знамя отобрали.

Ой да горячий атаман,

Что ни Денис да то Васильевич...

 

Ох и не говорите, а вот есть, есть в народной песне какая-то щемящая сердце простота, сродственная истинной поэзии и необъяснимой широте славянской души. Вот вроде бы и нет ничего, ан как заведут разноголосьем — плакать хочется... Я думал о высоком предназначении нашего народа, о его нравственном превосходстве над французами, ибо народ, слагающий такие умные и образные песни, — воистину непобедим!

Из парнасских витаний меня вывел вахмистр Иванов, тот ещё орешек, должен признать. Головорез и дебошир, несколько раз за пьянство и буянство (о, я рифмую!) разжалованный мною в рядовые и вновь пожалованный в чин за безоглядную храбрость.

— Денис Васильевич, а не опрокинуть ли нам по маленькой? Уж больно вечер сырой...

— Пить на войне?! — всем сердцем ужаснулся я. — Только для сугрева, а так и в рот не брать!

— Не без понятия, совесть имеем, — согласился он, на ходу наливая из кожаной фляги.

Водка была палёная, но... а ля герр, ком а ля гер!

— Так за победу русского оружия?!

Гольная сивуха обожгла горло, гадостно булькнула в желудке, потом попыталась выплеснуться наружу через нос — я усилием воли затолкал её обратно, и... в жилах при-ятственно потеплело! Первые четыре тоста я ещё помнил... Бог свидетель, могу даже перечислить:

— За императора Александра!

 

Коль ты имеешь право управлять,

Так мы имеем право спотыкаться.

И можем иногда, споткнувшись — как же быть, -

Твоё Величество об камень расшибить...

 

Вахмистр от души орал направляющую строку, а я цитировал вслед самого себя прямо по памяти и к месту.

— За гусар!

 

Стукнем чашу с чашей дружно!

Нынче пить ещё досужно;

Завтра трубы затрубят,

Завтра громы загремят...

 

Стихов-то у меня много, а уж сколько рифм и образов разворовали разные плагиаторы — перечислить страшно... Такое впечатление, что я сформировал основы поэтики российской на два столетия вперёд!

— За казаков!

 

Я стакан с широким дном

Осушу одним глотком

В славу воинства донского!

 

... Фляга гуляла по рукам. Либо мне пригрезилось, либо у каждого гусара в моём отряде оказалась такая же, а судя по тому, как быстро мы упоили казаков, — и не одна...

Дальше наступила ночь — во всех смыслах. Во-первых, стало темно, во-вторых, мы куда-то заехали, в-третьих, в глазах тоже было всё погашено, а в-четвёртых, мои воспоминания об этом дне крыты самым беспросветным мра­ком. Я вынужденно полагаюсь на свидетельства сотника Бугского полка Ситникова, коий не пил исключительно по причине возраста. Кроме того, он каждое утро делал шведскую гимнастику, обливался студёной водой и ел раздельную пищу, без соли. С чем почтенно дожил до шестидесяти двух в удручающей праведности и скуке...

С его слов дело было так.

Весёлой компанией, с шумом, частушками и анекдотами мы неизвестно зачем попёрлись в сторону Царёво-Займища. По пути докопались до ни в чём не повинных неприятельских фуражиров, спешно грузивших брикеты уворованного сена. Возможно, вся проблема в наших лошадях... Они решили, что французы отбирают у них законную пайку, и понесли! Равновесия ради мы размахивали руками, пиками, саблями, пистолетами, носовыми платнами и испуганно ругались матом. При виде такого уморительного зрелища враг дрогнул и бросился наутёк, под прикрытие больших сил.

Остановиться и рассудочно взвесить обстановку мы не могли (после поллитры на голодный желудок где он, рассудок? Ау?!). Кони неслись за фуражирскими телегами так, словно их не кормили неделю. (Клевета! Практичная лошадь всегда найдёт чем подкрепиться, в полевых условиях, если хозяин занят партизанствованием.)

В Царёво-Займище мирно спал усталый полк наполеоновской армии. Если мы кого спьяну и разбудили, то просим — экскюзе муа! Мы же не варвары, нам, кстати, и самим спать хотелось... Французы выскакивали из жилищ в чём мама родила (большинство рождалось прямо в кальсонах) и, бросая оружие, сдавались с головой! Один лишь раз человек тридцать, припав на колено, встретили моих гусар дружным залпом. Однако же Господь милостив: парней так качало в сёдлах, что ни в одного не попали...

Местные мужики дружно вязали поражённого нашей удалью врага, а бабы, ловко останавливая коней на скаку, в одиночку разносили нас по горящим избам. Нет, пожара не было, это я так, для красного словца...

Наутро, страдая от жесточайшей головной боли, я направил начальнику Юхновского уезда сто девятнадцать рядовых, двух офицеров, десять провиантских фур и одну фуру с боеприпасами. Основная часть разбитого полка спаслась паническим бегством...

Пишу о сём событии не из гордыни, хотя подвиг русского духа и здесь имел место, а единственно с целью подтверждения делом заветов великого Суворова. “Удивил — победил!” — говаривал этот поразительнейший че­ловек. В те дни и я сформировал главный принцип партизанского действия моих отрядов. “Сабля, водка, конь гусарский!” — всё прочее не есть существенно для победы. Хотя водку, по совести говоря, стоило поставить на первое место. Поскольку капризная Виктория была к нам столь замечательно расположена, то я и воспользовался сим удобственным положением сверх меры. Что значит — отважно продолжил начатое

 

* * *

 

Мы душевно отдыхали в Царёво-Займище целых четыре дня. На пятый жители приветливо вытолкали нас взашей, благословляя на освободительную войну. Ехать было лень, но что делать...

По дороге небритый Бедряга долго и нудно уговаривал меня рассказать о своей встрече с Суворовым. В конце концов я плюнул и согласился: хотя историйка была недлинная, однако же помогала коротать время в пути.

— Он приехал на полевые ученья, а так как в манёврах участвовал и полк моего отца, то мы с братом в рань несусветную уже толклись подле лагерных палаток. Около десяти часов утра всё зашумело и закричало: “Скачет, скачет!” В сей миг мы увидели Суворова, во ста саженях от нас скачущего во всю прыть. Сердце моё упало! Я был весь восторг и внимание — мой кумир красовался на саврасом калмыцком коне, в белой рубашке, узком полотняном нижнем платье, сапогах вроде ботфорт и маленькой солдатской каске. Ему кричали: “Граф, что вы так несётесь?! Посмотрите, вот же дети Василия Денисовича”.

“Где? Где они?” — Увидя нас, он поворотил в нашу сторону.

Мы подошли поближе. Поздоровавшись, он спросил наши имена, потом спрыгнул с седла и благословил каждого, протянув нам узкую руку, которую мы поцеловали.

“Любишь ли ты солдат, друг мой?” — с трудом отнимая у меня ладонь свою, вопросил Александр Васильевич.

“Я люблю графа Суворова! — в масть ответил я со всем пылом детского упоения. — Ибо в нём всё — и солдаты, и победа, и слава!”

“О, бог помилуй, какой удалой! — воскликнул он. — Это будет военный человек. Я не умру, а он уже три сражения выиграет! А этот... — указав на моего брата, — пойдёт по гражданской службе”.

После чего сел на лошадь, ударил её нагайкой и был таков...

— Волнительно, — признал вахмистр, и все слушатели трогательно вздохнули. — И что, сбылись слова самого фельдмаршала?

— А то! — важно хмыкнул я. — Горя желанием сей же миг исполнить пророчество, я забросил псалтырь, стащил отцовскую саблю, выколол глаз своему дворовому дядьке, проткнул шлык няне и отрубил хвост дворовой собаке! Все трое с позором бежали, а значит, я и впрямь выиграл три сражения. Увы, папенька этого не оценил, обращая меня к миру и учению посредством розги.

— А ваш брат?

— Геройски служит в действующей армии, украшен шрамами и наградами. Великий полководец не был великим пророком, но именно он научил меня... Эй! Позвольте, куда это мы, собственно, направляемся?!

— Так мы думали — вы знаете... — безмятежно откликнулся арьергард моего отряда.

Коварный Бедряга вовремя отстал, и определяться с планом сегодняшних мероприятий мне пришлось исключительно самому.

Сверившись с картой, я убедил себя и остальных, что нахожусь в непосредственной близи села Андреевского. В засаде у коего мы оккупировали большую дорогу, дружно и ревностно вылавливая очень одиноких францу­зов. Должен признать, что удача сопутствует храбрым: при её благоволении за один только вечер насобирали аж тридцать штук солдат неприятеля. Все нетрезвые! У меня просто сердце разрывалось от возмущения — вид французского фуражира, до ушей налитого русской водкой, был неопрятен и непатриотичен. Казаки с завистью вязали пленных в ароматные букеты, дабы завтрашним утром сдать под запись в тот же многострадальный Юхнов...

Почему многострадальный, вы поймёте, когда терпеливо подсчитаете общее количество пленённых солдат противника. И всех их надо было как-то обустраивать, поить, кормить, давать им крышу над головой, дабы соответствовать общепринятым правилам милосердия по законам военного времени.

Вот в тот самый вечер и произошло первое из удивительной цепи таинственных и мистических событий, из-за которых я не мог показать дневник сей даже самым близким дру­зьям. Пушкин бы только хохотал, как полковая лошадь, а Жуковский, ещё чего доброго, стянул бы историйку-другую для своих хвалёных баллад...

На столбовой Смоленской дороге, близ села Фёдоровского, мы ненароком натолкнулись на колонну наших военнопленных числом не менее двухсот. Французское же прикрытие составляло штыков пятьдесят, — как вы понимаете, силы более чем не равны. Но, прежде чем мы развернули коней, имитируя боевой порядок (с тайной целью ложным отступлением растянуть войска противника, измотать долгим переходом и сбежать, показав напоследок кукиш!), пленные русские солдаты безрассудно бросились на конвоиров и... чисто случайно поменялись с ними ролями.

Мы подоспели как раз вовремя, дабы взять операцию в свои руки и объявить, что отныне они вновь поступают на службу под моё чуткое руководство. К чести спасённых, скажу, что ни один не дерзнул отказаться и не покрыл своё имя позорным прозвищем дезертира! Наоборот, радостно поделив меж собой личные вещи французов, бодро пошли они вперёд всё тем же составом, под конвоем моих казаков и гусаров.

Первоначально я планировал вернуться к Скугореву и традиционно заночевать в тамошних лесах. Но заботливый Бекетов напомнил, что лесник уже дважды приходил ругаться по поводу “стратегически оставленных костров” и даже грозил сделать мне нечто бесцензурное. Другой бы растерялся и впал в уныние, но не я!

Пораскинув мозгами, приказал я товарищам своим жечь огни прямо здесь, на дороге, а пока неприятель будет думать, что мы рехнулись, полки наши покойно отдохнут в самом Фёдоровском. Там, дай бог памяти, не меньше двух дюжин изб, как-нибудь да разместимся. Триста тридцать человек (плюс пленные) — в тесноте, да не в обиде! А ежели хозяев что и не устраивает, так они любезно поспят на крылечке, а то и в собачьих будках. Зато забота о защитниках Отечества будет проявлена жителями сполна...

Как русский офицер и командир я не мог позволить себе завалиться на боковую, пока не уложены мои люди, коих приходилось от тридцати до пятидесяти душ на избу. Упихивая их в гостеприимные жилища, я несколько взопрел и сорвал голос, но с задачей справился. Искать ночлегу мне, подполковнику, было уже не с руки, и я почти смирился с мыслью о проведении ночи на свежем воздухе, как конь мой решительно зашагал к очень одинокой избёнке, стоящей на отшибе. Я неоднократно убеждался, что чутьё никогда не подводит благородное животное.

Возможно, мне стоило бы обратить некоторое внимание на пару незначительных момен­тов. Но, увы, правильно оценить их значение мог бы лишь человек от сохи, деревенский знахарь или повивальный дед. Я со стыдом признаюсь в собственном невежестве, но откуда же боевому офицеру знать, о чём говорят два собачьих черепа на балясине, вороньи перья у порога и козьи катышки равномерной россыпью по всему двору? Спрыгнув с коня, я привязал его к ветхому забору, и на звон шпор дубовая дверь отворилась. Из темноты сверкнули необычайно яркие глаза, ., две пары, одни выше, другие у самого порога.

— Пустите переночевать служилого человека!

— Ну заходи, молодец, коль пришёл. Ночлега небось с собой не возят... — ответствовал довольно приятный женский голос, и я шагнул внутрь. Из-под ног моих метнулся большущий чёрный кот. В избе топилась печь, пахло кислой овчиной, сухими травами и чем-то дур­манно-женским. Не петербуржскими духами, но всё-таки...

— Гой еси тебе, хозяюшка! — Я честно попытался перейти на простонародный язык, дабы не быть вновь принятым за француза. — А и вот он я, детинушка, дворянский сын! Много в поле езживал, много лесом хаживал. Поиззяб, подустал, истомился весь...

— Чем же ты занимался там, в лесу, детинушка? — как мне показалось, с неким недоверием спросила закутанная в невероятное тряпьё баба. Затруднюсь определить её возраст, наверное, где-то между тридцатью и шестьюдесятью годами, да и важно ли?

— Да всё делами ратными-богатырскими! — снисходительно ответил я, грузно усаживаясь на лавку. — Что забавами да молодецкими — вострой сабелькой да помахивал, долгой пикой да посверкивал, а что конь вороной под седлом да всё поигрывал!

— Есть-то хочешь; поди?

— Аки зверь алкающий! — обрадовался я.

Странная тётка полезла куда-то в угол и, водрузив на стол грязную тряпицу, извлекла из неё дивного облика пирог.

— Тока не обессудь, барин, — мяса нет. Пирожок с грибочками будет. Откушай, уж не побрезгуй!

— Гой еси, ты свет хозяюшка... — Я храбро откусил побольше и, прожевав, понял — бабке с такими талантами цены нет! Ну, может, тесто чуточку подчерствело, зато начинка — выше всяких похвал. Пряная, пикантная, с лучком, чесночком да перчиком — мечта партизана! В един миг от пирога и крошек не осталось. — Ис-по-лать т-тебе, красна бабушка, — вежливо постучав себя кулаком в грудь, поклонился я. — Чем и благодарить за хлеб-соль, не ведаю. Расскажи ты мне своё имя-отчество да прими от молодца медный гривенник!

— Деньги мне без надобности, по-иному рассчитаемся, соколик...

— Ас чем пирог-то был, с боровичками али груздочками? — зачем-то спросил я. Потом протёр глаза — бабка, кажется, двоилась.

— С мухоморами, родименький... — захихикала она.

— Да ты не отравить ли меня вздумала, старая?! — гневно выгнув бровь, возопил я, холодея животом и мысленно проклиная Багратиона за то, что не дал к отряду лекаря.

— И-и, что ты, солдатик! С моих грибочков-то небось вреда не будет, а только одно приятствие глазу да телу услада.

Я потянулся за верной кабардинской шашкой, но рукоять ожила, увёртываясь из рук моих, словно змея! Плюнув ей (шашке!) в бесстыжие глаза, я попробовал встать, да только сапоги мои причудливо слились друг с другом в звонком поцелуе, что вновь бросило меня на скамью.

— Ох, барин, барин... Куда спешишь, куда несёшься? — Таинственная хозяйка затушила лучину, и вся изба освещалась теперь лишь красным пламенем печи.

— Да ты — ведьма!

— А хоть бы и так... Разве ж не вкусны мои пироги с мухоморами? Разве ж плохо тебе здесь в тепле? Разве ж не хороша я собой, а?!

Батюшки светы! Мать честная! Государь мой Александр Первый! Старуха мигом скинула всё тряпьё, представ взорам моим абсолютно нагой. Да и не бабка то была вовсе, а молоденькая, крепенькая девица годов осьмнадцати-двадцати! Я и опомниться не успел, как остались на мне одни сапоги со шпорами да нательный крест... О том, что далее было, — писать не могу, по причине врождённой стыдливости и присущего мне целомудрия. Однако же...

— Вот и пробил час — плати по счетам, что ли!

Я каюсь, я — гусар... везде, всегда — гусар! Всё естество моё, воспрянув всем пылом молодости, рвалось к не ведающей греха красотке, подобно донскому жеребцу, почуявшему по весне некрытую кобылку. Только-только успел я закрутить усы, как всепожирающее пламя страсти бросило нас в объятия друг друга! А потом на стол... на скамью... на овчины... на горячую печь, на...

Эх, да разве упомнишь всё! Казалось, сами шпоры мои и те упоительно звенели от наслаждения, а голова кружилась, как от ведра шампанского. Но поверите ли вы, братцы мои, тому, что было дальше... Не знаю уж, когда и как оказался я в тылу прелестницы моей, проводя предстоящую наступлению линию со всем жаром и основательностью. И хотя в голове моей громыхали цветные радуги, я только-только начал пристраиваться к нашему обоюдному удовлетворению, как в этот момент девица стала разительно меняться.

Один миг только взвизгнула она по-поросячьи, и я увидел вдруг в руках своих целую свинью! Другой бы тут и пал, сражённый ужасом, но... не русский офицер! Не поведя и усом, я лишь усилил крепость объятий и удвоил на­пор.

Ведьма захохотала, как лошадь, и вот уже целый кобылий круп с задранным хвостом стал предо мной! “Сколь же много общего меж лошадью и женщиной...” — мечтательно признал я, решительно не желая отступать, а лишь чуть помедлив с поцелуем.

Но тут она зарычала, ровно медведица, раненная навылет, и поворотилась вновь, свирепо повернув ко мне оскаленную звериную морду. Такого не мог бы снесть человек штатский, малодушный и не готовый всечасно к встрече любой опасности. А я лишь крепче запустил пальцы свои в медвежью шерсть, взглянул в глаза и сказал нечто ласковое, не позволяя хищнице удрать.

Во что только не оборачивалась горячая соблазнительница моя... В колоду с пчёлами, в полосатую тигрицу, в большой скворечник, в цыганскую гитару, в рыбу севрюгу, в того же чёрного кота и даже в толстого Митю Бекетова — всё зря! Поэт-партизан не смел осрамить гусарской славы! И вот, глухо застонав, стала она вновь распрекрасной девицей, подняла на меня полные благодарности глаза и сказала:

— Спасибо тебе сердечное, Денис Васильевич! Спас ты меня от мук адовых, на кои обрекла сиротинушку злая колдунья. И ходить бы мне в облике старушечьем до той поры, пока не сыщется добрый барин, что пирога с мухоморами откушает да всех моих личин не испугается! За то поклон тебе до земли и слава, слава, слава... Виват Ахтырскому полку-у!!!

Крепость пала... Наутро меня разбудили казаки. Они же и одели соответственно званию, собирая мои разбросанные вещи по всем углам чёрной избушки. Спасённой девушки нигде видно не было, а в запасах моих не сыскалось ни одной монетки.

Уезжали из Фёдоровского второпях, долг Отчизне звал тем громче, чем яростнее нас провожали. И по сей день я не ведаю, как сложилась судьба той пылкой прелестницы, пустившей меня на ночлег. Льщу себя надеждой, что поутру она побежала на базар, дабы купить на мои деньги яиц да ветчинки и побаловать завтраком одинокого гусара...

О событии сём не рассказывал никому. Пирогов с грибами — впредь не ем! Но, чу?! Слышен стук копыт, теньканье шпор, величавые казачьи песни, и мой отряд вновь отправлялся бить французов. Кто бы поверил, а?..

 

* * *

 

В Юхнове по сдаче пленных под расписку встретился мне некий майор Храповицкий Волынского уланского полку, огорошив страшным известием — Москва пала! И хотя все мы в принципе ожидали чего-то в этом роде, тем не менее весть сия не могла не потрясти любую русскую душу.

Более того, сказать правду, так я и мои товарищи при этих словах серьёзно призадумались. Те, кто был благородного происхождения и владел французским, ещё могли надеяться на какую-то работу у оккупационных властей, но куда податься остальным?! Москва взята, регулярная армия чёрт-те где, а мы только и делаем, что укомплектовываем французами Юхнов. Да при таких темпах их там скоро будет в два раза больше, чем коренных жителей!

Посовещавшись с офицерами моими, мы почти уже приняли “горькое, но честное решение”, как болтун Храповицкий начал расписывать дальнейшие планы светлейшего. Дескать, армия не разбита и продолжает движение своё для заслонения Калужской дороги. Москва, гори она синим пламенем, ещё не вся Россия, и слава богу! Государь не помышляет о мире, а с Дона идут свежие войска, и даже далёкая Астрахань выставила аж десять казаков с подотчётным им полком калмыков.

Прикинув то-сё, я затрепетал от радости и предсказал всем скорейшее избавление Отечества, если Наполеон, удовлетворившись Москвой, плюнет и забудет армию нашу под Калугой. Манёвр светлейшего Михаила Илларионовича был совершенно превосходен, хотя и абсолютно невнятен с точки зрения партикулярной стратегии. Сидеть и ждать в тепле и уюте, покуда неприятелю надоест горелая Москва, а все выходы из города будут аккуратнейшим образом перекрыты. Согласитесь, некий резон есть...

Тем же вечером, укрепив отряд свой двумя казачьими полками (единственной защитой Юхновской губернии), я двинулся на Знаменское. Кстати, майору Храповицкому тоже пришлось пилить с нами. Пусть на своей шкуре почувствует всю прелесть партизанской жизни, а бегать по помещичьим усадьбам ради доклада: “Москва горит!” — много ума не надо...

До сего времени все предприятия мои были направлены между Вязьмой и Гжатью. Успех их пробудил деятельность дремотного французского губернатора. Этот лягушатник возымел неслыханную наглость собрать большой отряд из двух тысяч солдат и предписать оному дерзновенно очистить от набегов моих всю округу. Был официально объявлен сезон “охоты на гусара”! Неэтичность и бестактность сего поступка буквально поставила нас в тупик, развенчивая миф о хорошем воспитании Европы. Мало им падения Москвы, мало разорённых деревень, мало отсутствия русской армии, они ещё хотят взять и наказать скромного гусарского подполковника за совершеннейшие невинные шалости! Сия неучтивость глубоко и больно нас обидела...

Бедряга, Бекетов и Макаров утешали меня, как могли, но что они могли в полевых условиях?! Водка кончилась, сухари приелись, когда был в бане — не помню, рестораций в обозримом пространстве нет, пойти по бабам — мужики не так поймут и отметелят...

— Ну, тогда, может, возьмём шампанского и к цыганам? — неуверенно предложил всё тот же Бедряга, и я посмотрел на вахмистра, как на чирей на пояснице:

— Мои шер, ну откуда, к лешему, в лесу под Вязьмой окажутся цыгане? Или прикажете донских казаков в юбки переодевать... Так ведь не согласятся, черти!

— А мы их спрашивать будем! — сурово набычился Бекетов.

Я на мгновение припомнил странную историю с грибным пирогом и отрицательно помотал головой:

— Нет, надо избрать твёрдую линию поведения ввиду близкого расположения неприятеля. Предлагаю три позиции. Мы расходимся по домам и возвращаемся только тогда, когда французам надоест нас искать.

— Недурственно, — признали офицеры мои, хихикая и представляя наполеоновских солдат, аукающих в пустом лесу, где нас уже нет, а злой лесник — есть.

— Второе, мы движемся впереди противника, изматывая его долгими переходами по труднопроходимым местам. Когда французы устанут и промочат ноги, заразить их всех эпидемии гриппа и ждать в уголке, пока сами передохнут.

— Верно, а всем нашим марлевые повязки на нос! — значимо кивнув, поддержал Мака­ров. (Поручик славился тем, что его троюродный брат был коротко знаком с лекарем самого Раевского.)

— Или вот ещё, скрыться за сеновалом, а к губернатору подослать, вон... хотя бы Храповицкого! Пусть майор переоденется мужиком и подобно Сусанину заведёт неприятеля в столь густую чащобу, что тот там и сгинет. За сей подвиг мы примерно похлопочем пред государем и передадим родственникам героя “Аннушку” на шею...

— Знаешь, куда себе эту “Аннушку” засунь... добрый Денис Васильевич, — почему-то обиделся эгоистичный улан.

— Экий ты горячий, — примиряюще улыбнулся я. — Да никто не просит тебя и смерть сусанинскую принимать, заблудил францу­зов — и домой! В смысле, то есть... я хотел сказать...

— Сам с французами блуди! — взвился недослушавший Храповицкий. — И ежели мне тут, сей же момент, не принесут извинения по всей форме — немедля стреляться!

— Негоже офицерам русским в тяжёлый для Родины час дуэли чести устраивать, — нравоучительно заявил я, ловко треснув его кулаком в ухо. — В партизанской войне должно принимать обычаи и ухватки простонародные. А вот выходи на кулачки!

— Смилуйтесь, господа! — взвыл бедный Бедряга, впихиваясь меж нами. — Да полно вам, поцелуйтесь и забудьте! Ну так поедемте же к цыганам?!

— К каким цыганам, чёрт тебя дери?! — на два голоса взревели мы с майором, всё ещё держа друг друга за грудки.

— Да ясно — к каким, вон же табор за селом! Там и огни, и кибитки стоят, а где цыгане, там гитары, самогон и пляски до утра. Поехали, а?!

Всё ещё дуясь и мстительно показывая мне средний палец, Храповицкий (отходчивая душа!) плюнул и согласился. Всем кагалом мы — казаки, гусары, добровольцы и те, кого не спрашивали, — уверенным маршем двинулись в обход села Знаменского, туда, где в сиреневой дымке горели высокие костры и слышались знакомые до боли звуки цыганской скрипки. Бедряга не соврал, в пойме реки действительно разбил стан большущий табор. Мало не пятьдесят кибиток широким полукругом охватывали заливной луг. Чуть поодаль паслись стреноженные кони, над огнём уже ароматно дымились котлы, и гостеприимные ромалы, обливаясь слезами радости, приняли нашу партию. Мои молодцы, памятуя строжайший приказ, и капли спиртного в рот не брали, но съели весь суп и овощи, взамен щедро угостив босоногих цыганят орешками. А уж после ужина и пошло настоящее веселье! Эх, слышали бы вы, с каким чувством поют цыгане на голодный желудок...

 

Две гитары, зазвенев, жалобно заны-ы-ы-ли...

 

Суровые донцы плакали как дети. Что ни говорите, а есть, есть нечто в заунывной цыганской песне на незнакомом языке, под рыдающий стон струн, надрывающий всякую истинно русскую душу! Кони задумчиво качали умными мордами, звенели призывно удила, от костра искры летели вверх, неудержимо пытаясь докоснуться холодной луны.

Романтизм разливался в ночном воздухе, супротивоборствуя духу высокого патриотизма. Даже мне, на миг единый, привиделись жгучие карие глаза недоступной мечты моей, что осталась в далёком Петербурге, равнодушная ко всем устремлениям моим и сердечным порывам... Где ты сейчас, о жестокая рыжекудрая Калипсо?! Верно уж не в глуши у тётушки в Саратове, но ведь и не в Ницце, ибо вся Европа захвачена, растоптана и унижена этим мелким, толстым, наглым, самодовольным корсиканцем!

Видно, гнев от мыслей сих отразился и на лице моём, так как ромалы почли это знаком более не ныть и грянули плясовую! Увы... к глубокому горю нашему, оказалось, что если голодные цыгане проникновенно поют, то пляшут они — хуже некуда... Я ещё от мамы слышал, что именно мешает плохому танцору, но чтобы ТАК мешало — воочию видел впервые. Самогоном их подзаправить разве?.. Подлец Бедряга, наобещавший шампанского и девок, смылся в неизвестном направлении. Макаров с Талалаевым пошарили там-сям, но симпатичные юные цыганочки с монистами на смуглой груди словно сквозь землю провалились. Казаки за шиворот притащили пяток беззубых бабок, так в результате те лее старухи и обчистили моих молодцов своими “позолоти ручку, красавец, всю правду тебе поведаю — что было, что будет, чем сердце успокоится...”. Я уж было подумывал гнать плетьми обманщиц и разрешить-таки по стопочке, как...

— Французы! — В лагерь с воплями влетел облепленный куриными перьями Бедряга. — Французы, ваше благородие!

— Прекратите визг, вахмистр, — презрительно скривился я, — встаньте по форме, заправьте штаны, утрите слюни и доложите обстановку.

Бедряга устыдился, выровнял дыхание, сделав несколько гимнастических упражнений и ровненько, даже с некоторой ленцой, поведал нам совершеннейшее кошмарное известие куда хуже падения Москвы:

— Уважаемый Денис Васильевич и вы, господа! Нижайше прошу прощения, если отвлекаю от заслуженного отдыха и оплаченного концерта... Мне, право, очень неудобно, и я нахожу проступок сей отнюдь не товари­щеским. Однако же если вы спросите меня о причинах, из-за которых, но ах... довольно пустопорожних слов — у нас в тылу французский отряд числом не менее тысячи сабель! Они буквально за поворотом и будут здесь с минуты на...

— Идиот! — взорвался я. — Ты что, раньше сказать не мог?! Разводит тут китайские церемонии, когда неприятель на хвосте!

— Ещё раз прошу прощения, господа... — проникновенно поклонился верный вахмистр и величаво перекрестился. — Не поминайте лихом, и я вас не помяну...

— Я те не помяну... Тьфу! Я те помяну... опять тьфу! — окончательно запутался я, но, несмотря на мгновенно окостеневший язык, мозг мой работал чётко, как никогда. Под укоризненными взглядами офицеров моих я повинился перед Бедрягой, обняв оного прилюдно: — Прости, братец! Сам вижу, кругом виноват, а на тебя накричал неправедно. Слушать меня всем! Велика Россия, да не про нас... Будем бить врага малым числом, суворовской смекалкой, военной хитростью и прочими прелестями. Майор Храповицкий! Забирайте всех солдат и тихо, как мыши, отступайте двумя колоннами за Покровское — через полчаса ударите врага с флангов! Талалаев! Уводи казаков, дашь крюк по лесу и через полчаса выйдешь французам в тыл! Я с гусарами останусь здесь, дабы завлечь и расслабить бонапарти­стов. В оговорённый час всем быть к месту! Вперёд, молодцы! Обо мне не думайте, придёте вовремя — не дадите пропасть...-

Когда французские разведчики верхами выехали на опушку, их взорам открылось умопомрачающее в своей приятности зрелище. Несколько мужчин-цыган, давясь от смеха, изо всех сил пытаются взять себя в руки, дабы сбацать на гитарах нечто вроде: “Эх, загулял, загулял, загулял, парнишка молодо-о-ой...” С полсотни голопузых цыганят заливаются, как жеребята, катаясь вокруг костров в веселии необъяснимом. А посередь луга стоит стройный женский хор из семидесяти цыганок — рослых, широкоплечих, с волосатыми руками и лицами, до самых глаз замотанными цветастыми шалями...

 

К нам приехал наш любимый

Французский губернатор да-а-а-рагой!

 

Если губернатор там и был (в чём у меня по сей день крупные сомнения), то скучать ему не пришлось. Мы только вытаращили глаза, глядя, как толпы неприятеля с улыбками и ободряющим свистом рассаживались напротив нас, словно в театре. Парни мои замерли, смущённо теребя юбки, но я ободрил их грозным фальцетом:

— Всем плясать, ведьмово отродье! А не то завтра же Кутузову рапорт отправлю! У него глаз — ух! Сами знаете, непокорных за версту под землёй видит...

Ахтырские гусары начали нехотя. Более того, первую “цыганочку с выходом” мы бездарнейше провалили, но усталые французы ничего не заметили. Наоборот, столь искренне обрадовались нежданному развлечению, что набросали кривоногому Бедряге полный подол мелких серебряных монет. Прикинув рублёвый курс в современном пересчёте, даже самый ленивый сообразил бы, что игра стоит свеч! Только бы казаки с солдатами не припёрлись раньше времени.

— Делим только на своих! Зажигай, чавелы!

Второй раз нагл полк отличился на славу. Пыль летала столбом, на всём лужку не осталось ни одного незатоптанного одуванчика, и даже гоготавшие прежде цыгане тоже вошли во вкус. Благодарные зрители разразились бурными аплодисментами, щедро отсыпав нам премиальные, сам “губернатор” (или кто там был) пожертвовал аж золотой наполеондор! Нас упорно требовали на бис, я оглядел тяжело дышавших товарищей и скорее попросил, чем приказал:

— Не ради денег, не ради славы, не ради вина ихнего кислого — ради гордости великоросской... Не дадим спуску, родимые...

— Ай нэ-нэ! — поддержали французы.

Герои мои поправили сползшие груди ватные, потуже затянули платки с бахромой, закусили мониста и... Царица небесная, как они плясали! Струны лопались от восторга, цыгане давились слюной от зависти, неприятели сидели, как вши окопные, придавленные всей яростной мощью и красотой сего танца. Дивная в случайности своей помесь мазурки, барыни, цыганочки, камаринской, вальса и костромской кадрили с притопом разила наповал даже самого искушённого ценителя мощей Терпсихоры! В ту ночь захватчики впервые поняли своё полное ничтожество перед таким народом...

Французы ушли на рассвете. Полным боевым порядком, с трубами и знамёнами, стройными подтянутыми колоннами. Расслабленные, на отдохнувших лошадях. Ни казаки, ни солдаты так и не появились. Впрочем, первые с гиканьем и пиками обрушились на табор уже часа через полтора (после ухода бонапартистов). На вопрос “где их черти носили?!” Талалаев внятно ответить не мог, но пахло от него водкой и колбасой. Сильно подозреваю, что задержались они именно в Покровском, куда по чистой случайности и попрятались все молоденькие цыганки. Храповицкого искали дня три, а то и четыре. Как он ориентировался ночью, без компаса, в незнакомой местности, да ещё и умудрился заблудиться — одному Богу известно... Честно заработанную валюту поделили по совести. На пару марочного “Мадам Клико” вполне хватало, но это уже после войны, а пока...

 

* * *

 

Холодало... Осень в средней полосе — время противное и слякотное. “Дождливая пора, глаз — разочарованье...” — писал я в своих заметках, уделяя в те дни большое внимание основам стихосложения. Как-то, ещё в юность мою по Москве, дружа с некими вольнодумцами из Университетского пансиона, прочёл у них “Аониды”, коллективный сборник стихов, издаваемый старцем Карамзиным. Тогда и подсел на это рифмоплётное дело, и даже отписал недурственный стишок о пастушке Лизе и потерянной овечке, кою эта странная девица любила с какой-то чрезмерно нежной и подозрительной страстью...

А уже служа в Белорусском гусарском полку, создал знаменитое “Призывание Бурцеву на пунш”, облетевшее в списках всю военную Россию. Ей-богу, сотни раз ловил своих предприимчивых сослуживцев, от руки переписывавших текст сей и указующих в началах имя того, кого жаждали видеть. Причём всякое лыко ставилось в строку вне зависимости от ритма, размера, да и просто здравого смысла. Кульнев, Орлов, Боткин, Беринг, Толстой и так далее — ещё ничего, но... Не буду утомлять читателя всеми нелепицами и конфузиями, скажу лишь, что самое памятное искажение стиха моего гласило:

 

Барклай-де-Толли, ёра, забияка,

Собутыльник дорогой!

 

Представьте, каково было тогдашнему главнокомандующему получить эдакую дулю и что бы он сделал с отправителем?! Однако ж всё кончилось хорошо — ходили слухи, будто бы шутка сия принадлежала душевнейшему Михаилу Илларионовичу князю Голенищеву-Кутузову и была с умилением воспринята госу­дарем. Барклай смолчал, но запомнил...

. А меня опять уволили! За что, про что, с какого боку и где справедливость? Но, увы, такова судьба всех пиитов моей многострадальной родины. Традиция, чтоб её...

И хотя увольнение моё кому-то могло показаться благоволением капризной фортуны (ещё бы, из сонной Звенигородки в блистательную лейб-гвардию Петербурга!), но наделе годы службы у князя Багратиона были полны несусветной скуки и пустопорожнего теньканья шпорами. Чёрт, да там и выпить-то толком

не с кем! Пётр Иванович, конечно, человек замечательный, я бы даже выразился, исключительный, но непьющий. А непьющий грузин — это более чем исключение... Это, знаете ли, уже извращение какое-то!

Но вернёмся к партизанству нашему... Особо интересных дел у нас в те поры не наблюдалось. Во-первых, как я уже упоминал, начинало холодать, а французы слякоть не жаловали и, проклиная наши благословенные дороги, предпочитали отсиживаться по сёлам, справедливо полагая, что когда я проголодаюсь, то и сам из лесу вылезу. Как видите, иногда неприятелю нельзя отказать в злобной предусмотрительности и коварной дальновидности.

Когда сухари подошли к исходу, а носки промокли окончательно, мы ретивым маршем двинулись в обход Никольского на окраину Юренева. По самым последним, трёхдневной давности, сведениям (ибо, сидя в лесу, свежих сведений не высидишь) именно в том селе уютно устроился польский пехотный полк, захвативший наших пленных. Говорят, русских солдат согнали в церковь, где им было тепло и сухо, а кормили их сердобольные крестьяне, что бросило сердца наши в ярый гнев от жёлтой зависти... Вольно ж сидеть в плену на всём готовеньком, в то время как истинные защитники Отечества мёрзнут, мокнут и почти приближены к голодному обмороку! Из всех продуктов осталось лишь мыло для мытья лошадей — невкусное, мы пробовали...

Полные решимости отбить у врага заключённых воинов, бригаде нашей пришлось разделиться. Шестидесяти человекам пехоты под командой всё того же Храповицкого было ведено бежать вприпрыжку по селу, палить из ружей и орать: “Ура! Наши в городе!” Казаки и часть конных улан, драгун, кирасир и прочих разных окружают церковь, выручая военнопленных, а также отрезая пути возможному отступлению противника. Я сам, с прежним отрядом моим, остался в резерве, прикрывая столбовую дорогу к Вязьме и останавливая, конфискации ради, случайных гриб­ников.

Распоряжение моё было исполнено успешно, хотя и не так удачно, как хотелось бы. Во-первых, французы почему-то не запаниковали... Даже наоборот, открыли довольно сильный, хотя и оплошный огонь из окон по улице. Герои Храповицкого отчаянно бегали взад-вперёд по селу, осыпаемые градом пуль, честно вопили, что-де “наши в городе!”, но им никто не верил. Казаки тоже хлебнули лиха, нагайками выгоняя из церкви пригревшихся и разморённых после ужина пленни­ков. Люди ворчали, огрызались и кое-где даже непозволительно шумели, в дерзновенно резкой форме высказываясь о всей нашей партизанщине.

Я же, видя бедственное положение солдат наших, приказал жечь избы с засевшим в них неприятелем. Ломать — не строить, минуты не прошло, как синим племенем заполыхало всё село! Несознательные крестьяне костерили нас на чём свет стоит... Французы меж тем, собравшись с силами, устоялись на месте плотным каре и, грозя ружейным огнём, принудили нас к отступлению. Мне и по сей день горько об этом вспоминать, но — увы! — правда дороже всего... На помощь противнику из-за леса спешно двигалось два батальона пехоты, а поскольку мы были отягчены упирающимися спасёнными, то не следовало и помышлять об открытом противлении.

Подобрав раненых, я повёл отряд на Покровское и был воистину вознаграждён за смирение, ибо приметил у села артиллерийский парк практически без охраны! Налетев всем кагалом, мы овладели оным без малейшего сопротивления, взяв двадцать четыре пушечных палубы и аж сто сорок четыре вола для их перевозки, не считая канониров и фурман­щиков. Грозный итог сражений в Юреневе составил: тридцать пять погибших с моей стороны, сто пятьдесят пленных французов и полсотни наших.

Что делать — а ля герр, ком а ля герр... О потерях со стороны неприятеля наверное сказать не могу, но убеждён, что они были вдвое, втрое, нет — впятеро более ужасны!

Едва расположась в Покровском, известился я, что новый транспорт пленных россиян, числом в четыреста человек, остановился неподалёку. Быв уже раз наказан за отвагу штурмовать селение, занятое пехотой, я отрядил вперёд урядника Крючкова с шестью отборными казаками. Им надлежало выехать навстречу и пистолетными выстрелами отпугнуть охрану транспорта, дабы валили отсюда подальше и дали же наконец отдохнуть. И предприятие сие увенчалось совершеннейшим успехом! Заслыша выстрелы и видя донцов с пиками на лошадях, пленённые воины российские дружно восстали, вследствие чего сто шестьдесят шесть человек и четыре офицера были мгновенно обезоружены!

С сей добычей я окончательно обосновался в Покровском, отужинал чем бог послал и, не дожидаясь утреннего визита мстительных погорельцев Юренева, в ночь двинулся на Городище. Где уже и отдышался, наказав вахмистрам Скрыпке и Колядке подготовить сопровождение для доставки связанных французов в Юхнов. Сам я с некоторых пор избегал появляться в губернском центре лично, да вы понимаете почему...

Доселе рассказы мои касались примеров исключительного героизма народа российского, однако же не всё в нашей партизанской жизни было мазано мёдом. Кое-что было мазано прямо противоположным... С горечью в душе и мерзостью в желудке вынужден признать наличие подлых изменников царю и Отечеству. В нашей округе их было немного...

— Всё дворовые люди майора Семёна Вишнева, строгий был барин, однако, — степенно докладывал мне староста Городищева. — Старых порядков, ещё императора Павла, царствие ему небесное, помнил!

— Не отвлекайтесь, вы про изменников нам поподробнее, — дай бог не в третий раз напомнил я. Беседа с крестьянами всегда чрезмерно утомительна, особенно после тяжёлой ночи (до третьих петухов резались в карты и хлестали какую-то мутную дрянь, раздобытую всё тем же Бедрягой).

— Так они, злодеи, господина своего жизни лишили, а сами французу поганому служить подались и крест на том целовали. Уж ты, батюшка Денис Васильевич, яви такую монаршую справедливость — накажи негодников примерно!

— Вы говорите с кадровым офицером! Как подполковник и патриот, разумеется, я...

— А то уж больно опасные они. Поручика Иванова убили почём зря!

— Но вообще-то дела сии скорее относятся к уголовным, чем...

— Церковь под Знаменским разграбили!

— ...к военным, а следовательно, подлежат разбору...

— Прах помещицы Збыкиной из гроба вырыть не устыдились!

— …полицейского ведомства, куда нам вмешиваться...

— Дома богатых поселян неприятелю указывали!

— ...не позволяет разумная субординация, ибо...

— По казакам твоим стреляли!

— ...сие было бы прямым нарушением государственных полномочий...

— По казакам твоим стреляли!!

— ...вот ежели бы они умыслили что греховное против моих молодцов...

— По ка-за-кам тво-им стре-ля-ли-и-и!!! — уже на последнем нерве, срываясь на визг неприличествующего звучания, доорался-таки настырный мужик, подпрыгивая на месте.

Я затравленно огляделся, но, увы, офицеры мои безмолвствовали, а старый сотник Ситников едва не заплакал от горя, живо представляя, как кто-то мог злодейски стрелять из-за кустов по его милым казакам... Я понял, что от меня ждут жёсткого, но справедливого решения. И хотя сердце моё противилось жандармскому произволу, но рассудок повелевал изловить мерзавцев, дабы примерно покарать со всей строгостью военного времени. Так и было поступлено...

Правда, ловили мы их долго. Хитрецы трусливо тёрлись вблизи расположения французских войск, что существенно затрудняло поимку. Поднимать в атаку все отряды ради отбития двух-трёх тихих изменников представлялось тактически не обоснованным. Не этого от меня ждали Родина, Багратион, Кутузов и, в конце концов, государь Александр...

Однако терпенье и труд всё перетрут. В должный день и час один из негодяев попал-таки в лапы моих казаков. Наутро велено было согнать всех жителей близлежащих деревень, дабы показательным расстрелом вбить в головы зрителей уважение и память. Приговорённого вывели в чистой рубахе, священник отпевал его... живого! После чего взвод наставил ружья, и грянул залп... холостыми. Нет, ну в самом деле, у меня гусары, а не расстрельная команда. Ни один из моих молодцов, даже под угрозой каторги, не согласился бы участвовать в столь позорном деянии. Бледного и подмоченного (пардон за натурализм!) злодея отвязали от столба и, дав пару затрещин, пустили бежать в чисто поле... Быть может, я и нарушил все мыслимые реестры и партикулярные правила, но пусть несчастный понесёт божью кару, а Денис Давыдов не замарает рук своих убийством безоружного.

— Вот как, братцы мои, карают богоотступников, изменников Отечества и ослушников начальству! Кто ещё хочет влажными портками по пыльной дороге мельтешить?! Ведомо ли вам, что войско может удалиться на время, но государь, православный царь наш, знает, где зло творится? Наполеон далеко, а мы близко, и при малейшем беспорядке снова явимся и накажем всех! Всех, я говорю, и всякого, кто только... А ну признавайтесь, есть среди вас потенциальные предатели?! Ну, может, не прямо сейчас, а предатели в перспективе... есть?!

Мужики бдительно оглядели друг друга, что-то взвесили, прикинули, далеко ли успеют удрать, и после недолгого, но бурного обсуждения выдвинули нам шестерых лающихся кандидатов. Дабы сразу расставить все точки над “и” и показать, кто в доме барин, я велел тут же на месте выдрать всех шестерых нагайками. После экзекуции поклонился народу, тепло попрощался с почёсывающимися “жертвами воспитательной политики армии” и отправился восвояси. Не очень далеко, всё в то же Городище, где известился печальственным событием — письмом о гибели благодетеля моего, князя Багратиона...

 

* * *

 

Великое горе моё не знало границ... Я прослужил пять лучших лет под началом этого святого человека. Воина — безграничной храбрости, мужчины — всех мыслимых добродетелей, необычайной высоты души, дружелюбия и редкой в наше время порядочности. Кто приучал меня к железной дисциплине, и распорядку дня, и физкультуре? Кто прикрывал своими генеральскими эполетами мои гусарские шалости? Кто личным примером безуспешно отвращал меня от пьянства?! Не стыдясь суровых товарищей, я плакал как ребёнок... а потом сел на пенёк строить планы кровавой мести.

Первоначально даже хотел поубивать ВСЕХ французов, собственноручно задушить Наполеона, после чего победным маршем пройти до самого Парижа и спалить его дотла, к ёлкиной матери! Поверьте, во всём отряде не нашлось ни одного труса, который бы посмел мне возразить. Придавленные ужасным осознанием смерти бывшего начальника моего, все (воистину все!) горели гневным негодованием к неприятелю. “Постой, братмусью!” — мрачно хмурили кустистые брови казаки и уланы, а пехотные солдаты, точа штыки, кусали ус, невнятно бормоча что-то о полковнике-хвате. Не обо мне ли? Бог весть... Я лишний раз умилялся, глядя на соратников моих... И надо было именно в этот торжественный момент единения душ и священных порывов впереться дураку нарочному с несвоевременным докладом:

— Кажись, французы, ваше высокобродь!

— Оставь меня, Петренко, я в нирване...

— Дак не много же их вроде. Одна карета и охраны сабель пять, а то и шесть. Прямо в руки идут, а поперед них запах приятственный, ассамблейный — аж на версту фонтани­рует... — мечтательно облизнулся казачок, беспардоннейшим образом игнорируя моё горе.

— Запах приятственный, говоришь? Духи французские, вот это что! Ну и кто ж мне тут в день траура лесной воздух парфюмерией пачкать вздумал?! — кровожадно оскалив зубы, взревел я. — А подать сюда этих ароматных французов, хоть бы там шла старая гвардия “ворчунов” в полном составе со своим ненаглядным императором, — мы им всем загнём салазки! И не держите меня-а-а!!!

Никто и не собирался... Гусары дружно шарахнулись в стороны, ибо вид мой в то роковое мгновение был воистину страшен. Глаза горят, трёхнедельная щетина — дыбом, усы — в струнку, немытая голова всклокочена, а с уст готовы сорваться самые ужасные богохульства:

— По ко-о-ням! Пленных не брать (Юхнов переполнен)! Противника не щадить! Их лошадям намылить холки! Карманы у трупов вывернуть!

— Но... это не по-офицерски, Денис Васильевич, — робко возразили из задних рядов.

— Я сказал, вывернуть, да-с! Но ничего не брать! Пусть так и валяются в грязи их паршивые деньги, ключи от квартир и батистовые платочки, — устыдившись минутного порыва, поправился я. — И хватит вопросов — Родина ждёт от нас дел, а не болтовни. За мной, орлы кривоклювые!

Вдохновлённая сей пламенной речью, конная часть моей бригады разом вскочила в сёдла и грозной лавой понеслась вершить святое дело. В смысле месть и освобождение земли российской от произвола наглых захватчиков. Ишь разъездились, как в своём занюханном Версале!

Мы мчались во весь опор, комья грязи летели из-под копыт, и холодное утреннее солнце вздрагивало в небесах в такт нашей бешеной скачке. Карету мы увидели сразу же, выскочив из-за леса на просёлочную дорогу. Подлые французы повели себя просто как последние трусы: поворотив скакунов своих, с заячьей прытью бросились они прочь! И не говорите мне потом, что у этих людей сохранились хоть какие-то понятия о чести, доблести и благородстве... Все шестеро постыдно бежали! Мой отряд, в пять сотен клинков, легко окружил брошенную карету и, выражаясь языком адмиралтейским, “взял оную на абордаж”.

Кучер, или берейтор, бросил кнут, поднимая руки перед пиками казаков. Я, полный праведного гнева и присущей мне в пылу боя безрассудности, самолично распахнул дверцы и... замер пред пистолетным дулом, уставленным мне прямо в лоб!

— Ки э ля? И по какому праву врываетесь в мой экипаж?! — прозвучало на чистом фран­цузском. На меня смотрели гневные голубые глаза в обрамлении самых длинных на свете ресниц.

— Э-э... прошу прощения, ошибочка вышла... — невнятно залепетал я на языке мадам де Сталь, более сражённый несомненной красотой незнакомки, нежели грозным пистолетиком в её изящных ручках.

— Я спрашиваю, кто вы, неотёсанный мужлан?! — нервно морща тоненькие бровки, напомнила парижанка. (О, не сомневайтесь, как гусар и дворянин, я никогда не спутаю парижский акцент с орлеанским или тулузским.)

— Мадмуазель, не бойтесь меня! Же партизан де ля рюсс, Дени Давидофф, к вашим услу­гам.

— Дени Давидофф?! — В её округлившихся глазах мелькнул неподдельный ужас. — Вы тот, кого мои соотечественники называют Чёрным Дьяволом!

— Впервые слышу, но... вообще-то у нас часты перебои с горячей водой... — смущённо признал я.

— А все эти ужасные люди — ваша банда?

— Мадмуазель, вы незаслуженно обижаете самых достойных сынов России!

— Но если я вас застрелю, разве эти звероподобные казаки не поспешат совершить надо мной грубое насилие, привязав к телеге и день за днём удовлетворяя свою ненасытную похоть?! — мечтательно опустив ресницы, простонала незнакомка. А я в очередной раз удивился представлению цивилизованных европейских женщин о нас, простых русских лю­дях...

— Конечно же нет! Максимум вас расстреляют как военную преступницу. Но, скорее всего, Макаров и Храповицкий доставят вас в Юхнов, а там найдут способ безболезненно вернуть на родину.

— Но... как же... а мне рассказывали...

— Увы, мадмуазель! Донские казаки предпочитают женщин в теле, а вас они просто обойдут вниманием как особу (с их точки зрения!) болезненную и бесполезную...

— Дикари! — Француженка возмущенно вздёрнула носик и опустила пистолет.

Аромат её духов действовал умопомрачающе даже на меня, чего уж тут было осуждать молодого парнишку с неиспорченным обоня­нием. Голубые глаза испытующим взглядом пробежали мои широкие плечи, крутую грудь, плоский живот наездника и сильные руки знающего мужчины... Чур меня! Я едва не забыл, ради чего остановил этот транспорт — ради благородной мести во имя светлой памяти князя Багратиона!

— Мадмуазель, в связи со сложившейся обстановкой вынужден сообщить вам...

— Ни слова больше, месье. — Восхитительно-небесным движением красавица вскинула тонкий пальчик, едва ли не касаясь моих губ. — Всё понятно без слов: законы войны суровы и я — ваша пленница. Ныне, присно и во веки веков!

— Аминь, — неуверенно подтвердил я и с печалью во взоре повернулся к своим, смущённо переходя на родную речь: — Братцы мои, не честь офицеру русскому поднимать руку на слабую женщину. Даже в день тризны по любимому генералу! Есть предложение: невинную гражданку Франции отпустить восвояси, но карету отобрать и разграбить просто из принципа. Кто “за”?!

 

* * *

 

Согласились все. В истинно русском сердце нет места бессмысленной жестокости, никто из молодцов моих и не помыслил о причинении малейшего вреда всё ещё незнакомой парижанке. Кстати, действительно, почему до сих пор незнакомой? Подкрутив усы, я вновь обернулся к карете, дабы устранить сие досадное недоразумение:

— Мадмуазель, я переговорил со своими людьми. Вы вольны идти куда угодно, вас никто не обидит. Но прежде позвольте одинокому, холостому незарегистрированному гусарскому подполковнику узнать ваше...

— О, месье Давидофф! — страстно воскликнула француженка. — Моё имя Шарлотта де Блэр, я кузина и близкая подруга мадам де Фориньи, фрейлины королевы Жозефины. Их брак с императором распался, но у меня есть поручение деликатнейшего свойства... Конечно, Наполеон женат, но речь идёт хотя бы о подобии примирения двух венценосных особ. Франции не нужна Австрия, бывшая императрица пытается восстановить любовь и справедливость! Как мужчина и офицер, вы не сможете отказать мне в маленькой услуге...

— Я весь у ваших ног! — аристократично поклонился я, залихватски хлопая о колено ермолкой. — Чем могу быть полезен?

— Не позволяйте вашим благородным варварам отнять у меня карету и лошадей. А также драгоценности, деньги, личные вещи, — пустилась перечислять зарвавшаяся прелестница, но я был начеку — гусар всегда должен быть начеку с пленённым врагом, неезженой кобылой и красивой женщиной!

— Мадмуазель Шарлотта, вам нет нужды просить о чём-либо — мы не разбойники, мы — партизаны!

— Мм... и в чём же разница?

— О, уверяю вас, она весьма существенна, — туманно намекнул я, усаживаясь в карету и задёргивая занавесочку в оконце.

Казаки уже вовсю потрошили багаж, и мне не хотелось, чтобы их неправильно поняли...

— Разбойники обобрали бы вас до ниточки, да ещё, не приведи господь, и убили бы в придачу! А мои молодцы всего лишь разбросают ваши вещи по дороге, и вы всё сможете подобрать на обратном пути.

— Вы... идиот? — подумав, предположила она.

— Я готов поставить охрану! Буквально полчаса назад мы клятвенно побожились не брать в руки ничего французского, так что всё, от капора до подвязок, будет в целости и сохранности.

— Ваше высокоблагородие, — в дверцу деликатно постучал один из гусар, — разграбление закончено.

Мы с дамой одновременно высунули головы в окошко кареты. В осенней грязи романтично белели загадочные детали женского туалета, коробочки, мешочки, парфюмерия, расчёски, гребешки, домашние тапочки, большой горшок с ручкой (непонятного назначения) и много чего такого, что разом всколыхнуло во мне ностальгию по мирной жизни. Балы, красавицы, лакеи, кучера, и вальсы Шуберта, и хруст французской булки... Тьфу, чёрт! Ничего французского, запах кислых русских щей и ржаного хлеба, вот!

— Спасибо за службу, родимые! — от всей души рявкнул я, когда госпожа де Блэр без слов опрокинулась в обморок. Нагнувшись к ней, я задел шпорой нечто стеклянное, пошарив под скамеечкой, выудил объёмистый штоф, судя по наклейке — настоящий конь­як. — Благодарю за заботу, мадмуазель... Бедряга, лови! Велю причаститься по чайной ложечке всем, кто отличился в сегодняшнем набеге.

— Рады стараться, отец родной! — восторженно грянула моя команда. Я смахнул слезу умиления:

— А мне путь лежит прямиком во французский лагерь. Совершеннейше невозможно допустить, чтобы неопытная девица, русского языка не знающая, с местными обычаями незнакомая, от мужиков с вилами пудреницей отмахивалась. Так что сопроводить оную дамочку — наипервейший долг для любого гусара! Ну а ежели к вечеру не вернусь, уж не поминайте лихом и... и... Эй, вы куда?!

— Бог в помощь, Денис Васильевич! — проорал бодрый вахмистр, с бутылью в руках уносясь на лихом коне.

Все прочие радостно бросились в погоню, и пару минут спустя на дороге остались лишь разворованная карета, всё ещё бессознательнал парижанка, не верящий в избавление берейтор да неунывающий я...

— Ну чего застыл, пенёк бретонский?! Погоняй давай! Госпожа твоя в разваляистом недвижении пребывает, сейчас я ей головку в окно высуну — ветерком обовьёт, сразу полег­чает.

— Как вы смеете, месье?! Не надо в моё окно... ничего высовывать! — слабым, но обеспокоенным голоском произнесла милая Шарлотта, после чего втянула меня внутрь, бросив кучеру: — Гони, Жак!

— Держитесь на Дорогобужской линии и часа через три-четыре выйдете на Монино — там ваши соотечественники дурью маются.

— В каком смысле?

— Меня ловят...

— Охота на партизана? — пошутила красавица.

— На гусара, мадмуазель! — вскинув бровь, поправил я.

— О-о-о, как это романтично звучит: “охота на гусара”! — облизнув губки, прошептала она. — Тогда, пожалуй, мне тоже... охота... Жак! Постарайтесь объезжать колдобины, и... нам, над о быть в Монине часов через шесть. Не раньше! By компронэ муа?

— Уви, мадмуазель!

Берейтор щёлкнул бичом, отдохнувшие лошади резво взяли с места, и я плюхнулся на атласное сиденье прямо напротив моей обаятельной спутницы. Она задумчиво теребила волнительные кудряшки у виска, а на её розовой шейке играла синяя жилка, чудесным образом гармонируя с цветом глаз и вызывая в груди моей поэтические токи.

Первое время пути (минут пять-десять) мы романтически молчали. Каждый думал о своём, в частности я — о судьбе Родины! Это вообще излюбленная тема моих размышлений, но не в глобальном плане, а, так сказать, в детализированных моментах. Например... Как нам теперь жить без князя Багратиона? Настоящий ли французский коньяк был в бутыли или всё-таки подпольного польского разлива? Уговорит Кутузов Наполеона идти старой Смоленской дорогой, даже если корсиканцу интереснее посмотреть на новую? Выхлещет Бедряга весь алкоголь в одну глотку, или боевые товарищи успеют его догнать? Лучше бы успели, а то потом его пьяного бей не бей — подлецу всё по барабану!

О чём думала прелестная парижанка, судить не берусь, однако же должен признать, что глубокие мысли её чело не омрачали. Она шумно вздыхала, трепетала ресницами, теребила пальчиками поясок платья, гладила себя по бокам и плечам, нетерпеливо пристукивая каблучками. Но, что бы её ни тревожило, одно ясно как божий день: ей не в чем было упрекнуть русского партизана. Письма к императору остались нетронутыми, нательные драгоценности — при ней, шляпку не помяли, кучеру в рыло не насовали, а к кобылам ихним наши жеребцы и на нюх не подходили...

— Миль пардон, месье Давидофф. — Красавица неожиданно прервала цепь моих стратегических размышлений и, проведя ладонью по колену моему, спросила: — Вы верите ли в судьбу? В незыблемую волю слепого Рока, в безысходную фатальность встреч, в необъяснимую предрасположенность событий...

— Мм... скорее всего, да! — почесав в бороде, признал я. — Вот, помнится, был каверзный случай: мерин на манеже понёс! А у меня настроение эдак слегка подшофе, ибо кто ж с утра не выпимши?! Ну и не удержался в седле... Как киданёт, зараза, крупом — я через весь манеж, аки ласточка небесная, да прямо на трёх полковых конюхов лбом! Одному руку сломало, другому ногу, у третьего по сей день глаз косит, а мне хоть бы хны! Судьба-а...

— Ах, месье, я не об этом! Хотя история ваша тоже не безнадёжна, вполне в духе господина Франсуа Рене Шатобриана, — капризно надула губки красотка. — Я же говорю о нас с вами! Ну не странно ли...

— Странно, ещё как странно! А что именно?!

— Не странно ли всё это?! Только представьте на мгновение: непроходимый лес, дикая страна, ужасные казаки, пальба, насилие, смерть и вдруг... вы! Мужчина, офицер, благородных кровей партизан!

— Продолжайте, продолжайте, — невольно заинтересовался я.

— Охотно, но давайте сначала выпьем!

— А разве что-нибудь ещё осталось?

— О, месье Давидофф, благовоспитанная девица всегда найдёт что выпить! — томно улыбнулась она и, двусмысленно высунув язычок, добавила: — Или отпить...

Я лихорадочно похлопал себя по карманам — ни шкалика, ни походной фляги, ни полуторалитрового штофа — стыдоба. Чего ж она отпивать-то будет?! Неприятно-с... Однако раз уж дама первой предложила, как гусару отказаться — пусть сама наливает! Меж тем парижанка развернулась задом, махнув пышными юбками мне по носу и показав под сиденьем три большие зелёные бутыли.

— Моэт! Сухое игристое, настоящий холодный кипяток. — Карету подбросило на ухабе, и француженка кокетливо покачнулась. — Ах, помогите же мне, так я могу сесть прямо вам на колени. А это будет... пикантно!

Я послушно поймал её за талию и, невзирая на сопротивление, аккуратно усадил на прежнее место. Она что-то буркнула про недогадливых русских медведей. Наверное, видела парочку где-нибудь в малиннике, по осени они достаточно добродушны...

— Увы, у меня всего один фужер.

— Никаких сложностей, мадмуазель, я готов пить шампанское вино из вашей туфельки! — галантно предложил я, с опаской косясь на её несвежие сапожки.

— Лучше прямо из бутыли, — милостиво улыбнулась пылкая девица, хлопнув пробкой в потолок. — Итак, за знакомство.

Я залихватски запрокинул голову, безоглядно вливая в глотку почти половину искрящегося напитка. О небо, что за ощущения! Такого сорта я ещё не пробовал! Словно тысячи холодных иголочек вонзились в язык, пузырики ударили в голову, а по всему телу пронеслась неведомая доселе волна восхитительного блаженства.

— Как вам?

— Кислятина... — честно признался я, но, дабы не обидеть даму, тут же допил и остальное. — За ваше здоровье, блистательная мадмуазель Шарлотта!

— О-ля-ля, а вы не слишком... так быстро пьёте?!

— Вы впервые в России, — правильно истолковав её опасения, хмыкнул я. — А мы здесь воспитаны на сорокаградусной водке, и свалить с ног гусарского подполковника слабеньким винцом французской провинции попросту невозможно, ик!

— Что с вами? Вам дурно?!

— Ничуть! Мне... ик! совершенно замечательно! Где тут у вас вторая бутылка? Я выпью её только ради вашего спокойствия, дабы лишний раз доказать, что я не пьян!

— Но... месье! Шампанское коварно, если вы не сдержите коней, у нас... ничего не получится. — Интимно подмигивая, она безуспешно пыталась отобрать у меня бутылку. Легче было вырвать кость у цепной собаки... Я со всевозможной нежностью отогнул её пальчики и прицельно пустил пробку в окно, метко сбив пролетающую сороку!

 

* * *

 

... Что было дальше — помню чётко, но отстранённо, словно всё происходило вовсе даже и не со мной. В голове играл полковой оркестр, особенно трудились литавры и фанфары! Я даже абсолютно точно улавливал мелодию — Себастиан Бах. Скерцо си-минор. Там ещё такой замечательный проигрыш на клавишных...

Шарлотта де Блэр всю дорогу чего-то старательно от меня добивалась, перейдя от трепетных полунамёков к весьма непрозрачным действиям. Прошу прощения, что вынужден говорить такое о даме, но её ручки буквально оконфузили меня, введя в совершеннейший тупик.

Во-первых, она зачем-то пыталась отнять у меня третью бутылку пузырящегося, некрепкого, но... занятного винца. Разумеется, я этого не позволил, так как она бы непременно спьянела, а гусары не любят пьяных женщин! В утешение мне пришлось дважды продекламировать ей моё последнее стихотворение: “Стукнем чашу с чашей дружно...” — на третьем повторе бедняжка сдалась и отстала. Возможно, я слишком активно жестикулировал и размахивал шашкой в ограниченном пространстве кареты...

Потом зачем-то попыталась стащить с меня армяк, а я сопротивлялся по причине полного нетерпения к щекотке. Далее голубоглазая недотрога взялась за мои штаны, но узел на верёвке, их удерживающей, затянулся — хоть топором руби! Топора под рукой не оказалось, а зубками она не смогла. Вот и всё их хвалёное парижское искусство... Обессиленная, красная от негодования, прелестница гневно свела брови и зарычала на меня ужасающе хриплым голосом:

— Несчастный глупец! Ты возбудил мою страсть, не дав ей удовлетворения, а отвергать любовь Шарлотты де Блэр не смеет ни один смертный!

— Ланфрен-ланфра, лан-та-ти-та... — едва ворочая языком, попытался пропеть я, надеясь, что родная песенка её успокоит, но увы...

— Ты умрёшь страшной смертью, русский гусар! — Голубые глаза красавицы вдруг стали совершенно чёрными, а лицо превратилось в жуткий оскал безобразной химеры Нотр-Дама. Ей-богу, я такую на картинках видел... На пальчиках её мгновенно вырисовались длиннющие когти, из рукавов зашипели змеи, а посиневшие губки продолжали изрыгать затейливые проклятия: — Ты мог бы стать моим рабом, послушной машиной моей извращённой воли, слугой моей великой миссии в вашей варварской стране! Удовлетворив меня, ты мог бы подняться под рукой моей до... Но нет, пьянь российская, тебе суждено утолить лишь мой голод!

Я почему-то решил, что сейчас она меня укусит, и инстинктивно показал даме кукиш. Она пошла пятнами, потом полосами, мелкой рябью и совсем уж было пустила дым из ушей, как вдруг карета встала.

— Кто вы такие и куда направляетесь?!

Вокруг зазвучала французская речь, и молодой офицер деликатно постучал в дверцу. Получается, мы уже прибыли, так, что ли? Вот ведь время пролетело! Я высунул кудрявую голову в окошко, где взору моему представились стройные неприятельские кавалеристы в зелено-серых мундирах.

— Кто вы? — вновь повторили они.

Я нетрезво икнул и широко улыбнулся в ответ. Сказать хотелось многое, слова были, но язык лыка не вязал (образно выражаясь).

— Это русский партизан! Дени Давидофф! Хватайте его, господа! — неожиданно громко завопила мадемуазель Шарлотта де Блэр, вновь прекрасная, как в первое мгновение нашего знакомства. — Он пытался надругаться над моей честью, а его разбойники раскидали по дороге все мои лифчики-и!!!

От таких воплей и неправедных обвинений я практически оглох и даже перестал икать. Французы задумчиво выволокли меня из кареты, осмотрели, держа на весу, принюхались, о чём-то пошептавшись меж собой, и дружно расхохотались.

— Месть отвергнутой женщины! — кое-как уразумел я, плюхаясь задом в придорожную грязь.

Негодующее квохтанье моей недолгой попутчицы постепенно таяло в скрипе колёс. Драгунский разъезд сопровождал маленькую карету в голубеющее на горизонте Монино.

Один из офицеров поворотил коня, подъехал ко мне и, безапелляционно отобрав кабардинскую шашку, меня же обозвал вором! Я чуть не разревелся от незаслуженной обиды... Устыдившись поступка своего, он сунул мне в руку яблоко и, похлопав по плечу, велел прийти в село, когда захочу опохмелиться. На французском, разумеется, видимо твёрдо веря в то, что каждый сиволапый мужик просто обязан отлично понимать иноземную речь победителей!

Глядя ему вослед, я дал себе слово непременно воспользоваться предложением и показать этим лягушатникам, кто они (так их разэдак через эдак!) есть с точки зрения русского офицера. Однако для этого надо бы сначала выбраться к своим... Ибо один я на такое не мог пойти из боязни лишить своих боевых товарищей славы в деле возвращения мне отобранного имущества!

В изобретательном уме моём начинали уже складываться яркие полотна ужасающей мести наполеоновским захватчикам. Мало того что у меня отобрали боевое оружие, мало того что завезли невесть в какую даль и бросили одного, так они ещё и не поверили, что я — партизан! Знаменитый на всю округу Денис Давыдов! Краса и цвет русского гусарства, популярный поэт, неуловимый наездник и герой, проевший плешь местному французскому губернатору! А кроме того, ещё и...

— Да п-плюнь ты н-н них! — хрипло и душевно посоветовал кто-то сбоку от меня. Я недоумённо выгнул левую бровь...

— Щего, собст...вино, уставился?

Слева, прямо посреди большой жёлтой лужи, лежал практически голый пузатый мужик в обнимку с узкогорлой греческой амфорой. Вокруг распространялся дивный запах алкоголя.

— Чё м...лчишь, богов ник...да не видел?!

Я отрицательно помотал головой. Язык по-прежнему не повиновался. Мужик возвёл глаза к небу, приложился к амфоре, отхлебнул, крякнул и снисходительно пояснил:

— Бахус! Древнегреческий, позднее римский, пантеон. Бог пьян-с-тва и... ррр...звлечений! Вспомнил, а?

Я стукнул себя по правому уху, потом по левому, потом зажмурился, попробовал ущипнуть за кончик носа — видение не исчезало...

— Лад...на, тока для тебя о-об...я...сняю н... пальцах. Я — Бахус, твой д-дед пр...сил помощщ... мне не жалка!

Грческий бог ещё раз прихлебнул из сосуда и закашлялся. “Закусывать надо!” — с завистью подумал я.

— Да знаю, знаю... Маслин у вас н...нет, фиги н-не р...стут, фи-ни-ко-вы-е пальмы — т...же! Щем з...кусывать?!

“Как же тебя развезло, о-у-у...” — Вслух я, конечно, этого не сказал, но, видимо, Бахус отлично читал мои мысли. И зачем только дедушка подсунул мне пустоголового обрюзгшего пьяницу?!

— Тын...насебяп...см...т...ри! — даже обиделся он. — А кто... тя от верной смерти с...пс посредством трёх литров с...хого вина? Не я?!

Так вот в чём дело! А я — то уж перепугался, что спьянел так легко и незаметно для личной сознательности. Ведь говорил же — русского гусара шампанским с ног не свалишь! Ну разве что полной бутылкой и по голове сзади... А интересно, сам-то мужичок когда успел так набраться?

— Да-а уж... н...брался! Эт-то у нас в Гр...ции вино разбавляют во-д-дой, а тут — пф-фе... — Бахус скорчил кислую рожу и раздражённо хлопнул ладонью по мутной воде. — Проходится пить вашу... эту... местную... водку, о! Гадость... но з...тягивает.

Ха, ещё бы! Судя по запаху, в амфоре находилась самая крутая деревенская самогонка. Неудивительно, что непривычное к таким градусам божество как последняя чушка валяется в луже...

— И вода такая х...лодная... а-а-пчхи! Пойду я... пока н-не пр...стыл ок...н...ч...ть...но. А девке той впр...дь н-не п...падайся, второй раз я т...бя уже не спасу... Сам с усами!

— Ой, ой, ой! Спаситель тоже мне выискался, — неожиданно громко возопил я. — Да если бы не ты, миф греческий, у меня, может, такой лямур нарисовался! Водку он нашу ругает... Пузо подбери, дегустатор!

— В себе ли вы, Денис Васильевич?!

Со всех сторон раздался стук копыт, и спрыгнувшие на землю казаки в мгновение заслонили от меня пьяного собеседника. Хмель исчез из головы, словно ветром сдуло. Вокруг толпились боевые товарищи мои, полные отваги и боязни за судьбу своего командира. До чего же приятно было видеть их родные небритые физиономии, искренне озабоченные тем, куда податься, ежели я, не дай бог, пропаду или загуляю. А вот Бахус куда-то пропал... Жаль, я только-только вознамерился показать древнегреческую диковинку ребя­там. Но, может быть, прапрапрапрадедушка его ещё раз пришлёт? Посидели бы культурно...

А в тот момент вся команда моя, включая битого Бедрягу, толстого Бекетова, вечно недовольного Храповицкого, верного Талалаева, услужливого Макарова и недавно прикомандированного пылкого ротмистра Чеченского, размахивая клинками и горяча коней, гневно устремила взоры свои к занятому неприятелем Монину. Я сам (вот вам крест!) никого ни к чему не принуждал! Просто... парни спросили — я ответил. Практически правду... Мадемуазель проводил, с рук на руки сдал, ни с кем не ругался, а они навалились кучей и шашку кабардинскую отобрали. Это уже Бедряга начал орать, что я дрался как зверь, порубал половину полка и свалился лишь от прямого попадания ядром в лоб! А иначе хрен бы какие французики сумели отнять именное оружие у русского офицера! Он вообще мастер сочинять: такое батальное полотно завернул — у меня только слюнки текли от зависти. Лично я так складно врать не умею, не тот талант...

Вскочив в седло подведённого коня моего, я развернул всю партию в две колонны и, не утруждаясь разведкой, двинулся на село. Ура, ура! Неприятель бежит, вернее, бежал бы, если бы знал, что мы на него вовсю уже наступаем. Послеобеденное, по-осеннему скупое солнце старательно золотило покосившиеся избёнки Монина, где дремотно отдыхали наполеоновские мародёры. Худо-бедно, но часовых они выставить догадались, так что фактор внезапности нам выжать не удалось. Во всём прочем сражение проходило как по нотам!

Мы грозовой тучей в триста с лишним сабель обрушились на врага, но они встретили нас дружным залпом из шести ружей. Я дал сигнал к отступлению, дабы сберечь людей. Не подумайте, что мы бежали! Перестроив колонны в казачью лаву, как божий гнев обрушились клинки наши на неприятеля. Привлечённые невнятным шумом, из изб выскочили французы, беспорядочно, но густо осыпая нас пулями.

Не дрогнув, я поворотил отряд и, перестроив широким фронтом (эдак реденько и по одному), вновь бросился в атаку на захватчиков. Неприятель лее, бессовестным образом угрожая отнять у нас столь дорогую победу, торопливо выкатил пушки! И откатились мы с гораздо большей резвостью, ибо класть конницу под ядра — есть военное преступление, внятное даже лошадям. По счастию (издревле стоящему на стремени храбрых!), порох французский явно отсырел ввиду осенней промозглости. Видя, как враг мучается с орудиями, я повелел гнать во всю прыть и на эполетах бонапартистов ворваться в неприступное Монино.

К вечеру затея наша увенчалась успехом! Противник организованно отступил, не имея понятия разумного боя с непредсказуемостью нашей. С того сражения поимели мы сорок две провиантские фуры, десять артиллерийских палубов под прикрытием ста двадцати шести конных егерей и одного офицера. Того самого, что свистнул у меня шашку и приглашал опохмелиться. Видели бы вы теперь этого гордого галльского петуха с потрёпанными перьями, в грязных ботфортах и с носом, перемазанным сажей! Под одобрительный гогот товарищей своих я снял с французика мне принадлежащий предмет, помахал шашкой в воздухе, запечатлев страстный поцелуй на клинке, и в великодушии русском отпустил врага восвояси! Пусть теперь побегает по лесам на ночь глядя пешкодралом...

Отслужив поминальный молебен о благодетеле моём, князе Багратионе, и отправив новую партию пленных в Юхнов, я дал клятву — впредь самому отыскать и разгромить отряд неприятеля, посланный на поиски наши. Однако же беглая разведка окрестностей следов противника не принесла. Взамен казаками были обнаружены престранные трупы...

В мёртвом человеке ничего такого особенного нет, за долгие военные годы мы насмотрелись всякого, но такое видели впервые. Три французских офицера, судя по верхней части мундиров — драгуны, а нижней части (пардон, я о сапогах и рейтузах...) не было вообще! Никаких ран на теле не замечено, но впечатление такое, будто кто-то высосал из несчастных всю кровь... И вот что особенно странно, следов пребывания в селе мадемуазель Шарлотты де Блэр тоже не оказалось. Тогда я ещё не знал, что судьба вновь сведёт меня с этой дамочкой и встреча сия будет роковою...

 

* * *

 

Не подумайте, будто бы партизанство моё было столь безвестным, что не вызывало зависти в военной среде. Появились всякие Фигнеры, Сеславины, кто-то ещё, а уж неуловимых народных мстителей — тех и вовсе не счесть.

Но заметил я, что некоторые партизаны, командуя частью войск, думают командовать армией и мнят себя полководцами. Вся стратегия их в том, чтобы отрезать противную партию и занимать пред ней позицию подобно австрийским методикам. Ясное дело — в конечном результате бьют их, как шавок подзаборственных!

Надобно твёрдо знать, что лучшая позиция для партизана не лицом и, упаси господь, не тылом к врагу, а в непрестанном движении вкруг оного! Противник не ведал: кто я, где сплю, куда бегаю, с кем воюю, зачем вообще сюда припёрся и всем мешаю?! “В рыло — да в кусты!” — вот истинная сущность тактики партизана, длительным опытом подтвердившая первоначальные воззрения мои.

А пока бедные бонапартисты бились над вопросами предыдущими, мне было легко с ними управиться. Двадцать девятого сентября партия прибыла в Андреяны, где встретил нас курьер, привезший мне разные бумаги и извещение о присовокуплении к нам казачьего Попова-тринадцатого полка. Усиленный таким образом до семисот человек, я воспрянул духом и преисполнился решимости творить воистину великие дела.

Казаки — ребята шустрые, деловые, отважные, герои и пьяницы. Но душой словно дети малые, простые, как подберёзовики; мы сразу поладили. Одна проблема — верхом ездить не умеют! Честное слово, на лошадях сидят хуже, чем попадья на метле. Пришлось срочно учить прямо по ходу партизанствования, чем и занялся опытный в таких делах ротмистр Чеченский. Взятый с Кавказа во младенчестве и воспитанный в России, он обладал горячим нравом, бешеной отвагой и полным отсутствием чувства юмора.

Ротмистр, обучая казаков ускоренным методом, сажал их верхом, потом подходил к каждой лошади отдельно и давал ей по заднице плетью. Та взвивалась на дыбы и, как дура, неслась вскачь, не разбирая дороги! Казак орал, молился, матерился, но если хотел жить, то из седла не падал, держась зубами. Потом все возвращались поодиночке, с бледными лицами, кривыми улыбками и ногами колесом, успешно Сдав аттестацию.

Однако ж эта методика натолкнула меня на мысль об изобретении тактики “рассыпного отступления”, которая с успехом оправдала себя при встречах с более превосходящим про­тивником. Впредь мои отряды просто “рассыпались” в стороны и, оголтело вопя, неслись кто куда вёрст десять-двадцать, собираясь впоследствии в заранее оговорённом месте. Французы нас так далеко никогда не преследовали — их пугали русские расстояния и неухоженные дороги.

Должен с удовлетворением признать, что казаки-поповцы “тринадцатые” во всём прочем показали себя весьма понятливыми и на следующий же день всей бригадой совершили свой первый подвиг. Представьте себе, они замели того самого полковника, что был послан меня поймать!

На рассвете у мосточка через Вязьму два казака на дереве тихим свистом подали знак. Дозорные открыли одинокого офицера, идущего пешком по дороге с ружьём и собакою. Тут же десять человек сели на коней и бросились в атаку, потом один прибежал за подкреплением: уж больно свирепый спаниель попался! Но силами двух сотен всадников француза окружили и привели к отряду. Это был 4-го Иллирийского полка полковник Гётальс, большой охотник стрелять и пороть дичь. В запале опередивший батальон свой, он шёл вприпрыжку, неся в сумке убитого русского тетерева. Мы скорбно склонили головы, конфисковав тушку как вещественное доказательство разнузданного поведения неприятеля на нашей земле! Сам полковник долго не мог успокоиться и, к вящему интересу казаков, постоянно восклицал: “Malheuruse passion!”

— Пагубная страсть! — без затруднений перевёл я для особо любопытствующих.

Парни вздыхали и сочувственно похлопывали полковника по плечу:

— Страсть, говорит, погубила... Видать, уж такая страстная баба была — без тетерева и нос в постелю не суй!

— Точно, у них ведь, у французов, всё не как у людей. И страсть такая пагубная-а-а...

— Да уж, зазря ядра не чеши! Он своей ля фам хотел лямур сделать, а она ему — уви, уви, уви... “Отвянь, кобель!” в смысле.

— Так, может, налить мужику? Сгорит ведь от неотстрелянности...

Гётальс в русском не понимал ни бельмеса, но общую сочувственность по мужской линии уловил и даже вовремя пустил слезу, за что и был обласкан горячительным.

Окончилось это печально: отпросившись в кусты по “уважительной” причине, злодей подло бежал, похитив одну из лошадей, офицерскую саблю Храповицкого и мою записную книжку. Там были только стихи и пара сердечных писем, но тем не менее я воспылал гомерическим гневом и ринулся в погоню. Не то чтобы очень уж хотелось кого-то там догонять (тем паче что тетерев и спаниель остались у нас!), но воспитательный пример командира должен был соответственно настроить подчинённых — французу спуску не давать! Нигде, ни в чём, ни при каких обстоятельствах! Вот, собственно, на этом я и погорел...

Обычно ежели мне куда очень надо, так на разборки собиралась вся партия, а тут... В общем, они почему-то решили, что это моё личное дело и в дуэли благородных господ прочим лезть неаристократично. Но драгунский полковник оказался лихим малым и сам напал на меня в чистом поле. Хладнокровно разрядив в противника оба пистолета (одна пуля пробила верх его каски, другая отстрелила левую шпору!), я принял сабельный бой, заставив наглеца искать спасения в бегстве. Однако же в лесу француз вновь перехватил инициативу...

Вот так, гоняясь друг за другом, с руганью и попеременным успехом, мы довольно далеко отошли от знакомой мне местности. Солнце нырнуло в серые тучи, лес густел на глазах, и сама природа русская, видимо, очень устала от нашей невразумительной беготни взад-вперёд по бурелому. Когда конь мой проявил первые признаки усталости (закусил удила, повернул голову и одним взглядом выказал всё, что он обо мне думает), я вдруг заметил за еловой порослью крепкий забор. Знать, и в этих дебрях живут люди, а там, где они живут, партизану всегда найдётся уголок отдохнуть и спрятаться, дабы с новыми силами...

Короче, я направил запыхавшегося скакуна к дикому хутору, под защиту родного сиволапого крестьянства. Да будь они хоть разбойниками в четвёртом поколении, неужели же посмеют отказать в помощи героическому защитнику Отечества в сей трудный для Родины час?! Надо только заманить француза поближе к частоколу, и сознательные поселенцы вмиг обрушат на голову супостата телегу с грибами, бочку сахарной свёклы или чем там они ещё промышляют...

Мне не довелось обучаться тонкостям сельского хозяйства, однако же в тактическом плане готов дать сто ходов хоть самому Наполеону! Я привстал на стременах и убедительной жестикуляцией на пальцах показал невоспитанному бонапартисту всё, что я думаю о нём, о его родителях, невесте, бабушке по линии матушки и всей их лягушачьей Франции в целом. О, поверьте, он меня отлично понял... Судя по тому, как побагровело холёное лицо полковника, в услугах опытного переводчика он не нуждался и за державу обиделся в достаточной мере. Его конь, загнанный не менее моего, из последних сил взвился на дыбы и, нехотя взмесив передними копытами воздух, понёс своего пылкого седока в последнюю атаку. Я поднял испытанный клинок, припал губами к эфесу и, взметнув шашку над головой, что есть мочи замолотил рукоятью в ворота:

— Открывайте, безобразники! Тут русский офицер заехал чаю попить, безотлагательно!

Враг приближался с неотвратимостью бригадной ревизии, а над заборищем наконец появились две-три небритые рожи. Я только-только успел приветственно улыбнуться, как француз налетел на меня, бешено махая саблей. От первого выпада я уклонился, два последующих довольно успешно парировал, на четвёртом... ему на каску обрушился здоровущий пыльный мешок! Несчастный свёл глаза к кончику носа, чихнул и несгибаемо хряпнулся вверх пятками в лопухи...

— Спасибо, братцы! Не дали пропасть поэту-партизану, а уж как узнает про вас государь Александр Первый, так и...

Что-то пыльное с неземной силой ударило меня по макушке, на секунду я узрел обоими глазами свой же курносый нос, а потом хищные одуванчики, оскалив пушистые рыльца, дружно бросились мне в лицо. Больше ничего не помню...

 

* * *

 

Пришёл в себя на холодном мраморном полу. Вокруг колонны, испещрённые птичками, цветами, непонятными фигурками и каракулями. Запахи сплошь незнакомые, то ли благовония иранские, то ли огурцы в маринаде прокисли. А надо мной стоит женщина красоты умопомрачающей, одетая не то чтобы много, но богато! В основном золото и драгоценные камни, ткани как таковой-то и нет почти — чистое блаженство для истосковавшегося по эстетизму гусарского взгляда.

— Здравствуй, — говорит, — Денис Васильевич, вот настала и моя очередь тебя от беды уберечь.

— Счастлив лицезреть, сударыня, но с кем имею честь? — ответствую, а сам поклон хочу изобразить да шпорами эдак звякнуть. Не тут-то было — всё тело загадочным образом скрючило, и — спасения нет, как ни выкорячивайся. Неприятно-с...

— Не напрягай стальные мышцы свои, ибо грядёт час великого испытания! Сам бессмертный Ра отвратит божественный лик свой, когда утратится тобою то, что так и не смогла вернуть Изида возлюбленному Осирису!

— Минуточку, минуточку... — хитро прищурился я. — Это, кажется, из Платона, мифы Древней Греции. Чего-то она там у него отстригла... А, волосы, пока спал! Парень как

проснулся без косичек — сразу в слезы, но не волнуйтесь, потом пришёл Геракл, снял шкуру немейской гидры, спрял пряжу за весь гарем и опять всех спас! Особенно тех, кто сопротивлялся...

Женщина, округлив глаза, резко наклонилась вперёд и постучала мне пальцем по лбу. Видимо, звук её не удовлетворил. Она тяжело вздохнула, поправила сияющие ожерелья на загорелой груди и, выпрямившись, высокопарно произнесла:

— Имя моё — Клеопатра! Царица Верхнего и Нижнего Египта, из династии Птолемеев, властительница душ и сердец, воплощение мужских грёз, про меня ещё ваш Пушкин на­пишет...

— Сашка?! Ну, это тот ещё хлюст, наверняка что-то фривольное отчебучит!

— Подполковник, уймитесь! Как особа царского рода, я не привыкла повторять дважды. Конечно, ваш предок — большой авторитет, но, можно подумать, мне больше заняться нечем, как вас от проблем избавлять. В кои вы, господин мой, преотличнейше вляпываетесь обеими ногами... Итак, готовьтесь к худшему!

— К смерти? — сипло ужаснулся я, ибо не все мои долги перед Отечеством были искуплены в ту роковую годину. Я ведь и не женился-то ещё толком!

— Нет, речь вообще-то об ином...

— Ещё худшем?! Смилуйтесь, Клеопатра (простите, не помню по батюшке!), да что ж гусару хуже смерти? Позор, бесчестие, разорение, отказ красотки и обход в чинах я уж как-нибудь переживу...

— А потерю мужского достоинства? — злорадно сощурилась царица.

Долгую минуту я так и эдак прикидывал, что именно она имеет в виду...

— Ладно, побоку намёки, говорю прямым текстом — вас хотят кастрировать.

— ...еня?...а что?...то я сделал?! — От шока в голосе моём прорезался пресноватый фальцет.

— О, всего лишь попали не в то время, не в то место и не в тот час...

— Клевета-а! Ей-богу, клевета! Война же кругом. Как я мог... попасть не туда?! Я уж и забыл, когда куда попадал...

— А самое главное, вы назвали не то имя! — Упорно не желая принимать моих оправданий, властительница Египта встала и, кажется, собралась уходить.

— Не бросайте меня! Я не хочу... меня нельзя... мне по уставу гусарской службы не положено-о-о!!!

— Держитесь спины врага вашего, — таинственно ответствовала великая Клеопатра, разворачиваясь задом и тая в золотом сиянии. Уф-ф... со спины она была одета ещё меньше, так что я дерзнул... — Э-э, постойте же! Давайте ещё немножечко побеседуем, пока меня не...

— Прекратите хватать меня руками, месье! — Над моим ухом раздалась французская речь, мгновенно приведшая меня в чувство. — Мы связаны вместе, но извольте соблюдать хоть какой-нибудь пиетет!

Египет исчез вместе с сиятельной Клеопатрой, особенно мне было жаль колонн с картинками — там миленькие такие уточки с цаплями попадались...

Мы с французом сидели связанные спина к спине на сырой соломе в каком-то занюханном овине. Шалею я от этих снов... Угораздило лее прапрапрапрадедушку задействовать такую толпу знаменитостей на мою голову! Шагу ступить не даёт без присмотра, забодал уже! В гневе я сжал кулаки, вновь невольно коснувшись жёсткой задницы драгунского полковника.

— Э-э, прошу прощенья, месье, — поспешил извиниться я, ненавязчиво демонстрируя своё безупречное произношение. — Война пробуждает в человеке худшие инстинкты. Надеюсь, вы не в претензии?

— Пожалуй, нет... — раздумчиво ответил он. — Скажу больше, ваши грубые пальцы возбудили во мне воспоминания о более нежных и умелых ручках... Но что за чёрт! Для разбойника и партизана вы блестяще говорите по-французски.

— Благодарю! Только для офицера российской армии знание языков иноземных исключительным не является.

— Но... вы же все — северные варвары! Полулюди-полумедведи!

— А в рыло без пардону?! — естественно, обиделся я, но, усилием воли подавив праведное возмущение, продолжил: — Вас жестоко обманули, на самом деле мы очень интеллигентные и правильно держим нож и вилку за столом. Позвольте представиться: Дени Давидофф, поэт, гусар, дворянин, подполковник Ахтырского полка!

— Честь имею, месье! Я видел вас издалека и несправедливо принял за бандитского главаря. Моё полное имя Луи Жерар Филипп де Гётальс, драгунский офицер из Нормандии, — в свою очередь представился неприятель, хотя его имя было известно мне и ранее. Тем — не менее мы вежливо кивнули и, вскинув головы, дружно стукнулись затылками. Взаимный стон и удвоенные проклятия только усилили пробуждающуюся взаимную симпатию. — Боюсь, господин партизан, что злодейка судьба коварно бросила нас обоих в засаду неблагодарной черни.

— Досадное недоразумение, не более... — нехотя поморщился я. — Русские люди скоры на расправу, но добры и отходчивы душою. Вот увидите, когда они поймут свою ошибку, так нас будут провожать пирогами и народными песнями! Их гневный пыл направлен лишь на врагов Отечества...

— Что ж, тогда до поры считайте меня своим пленником, месье Давидофф, — философски определился француз, привычно выбирая наиболее безболезненное решение проблемы и перекладывая всю ответственность на мои плечи.

— Не сомневайтесь, с вами будут обращаться долженствующим образом. Ибо, положив свою саблю к стопам императора Александра, вы таким образом... — Договорить мне не удалось, двери распахнулись, и четверо рослых мужичков дружно взяли нас под мышки.

Я радостно оповестил сиволапых о своём имени, национальности, чине, религиозной принадлежности, роде войск, реестровых данных, близости к государевому дому и... увы! Мои речи наглым образом игнорировались. Я не счёл зазорным повторить, но они и ухом не повели, напрочь опозорив меня перед хихикающим французским захватчиком.

Нас бесцеремонно выволокли вон и потащили через весь хутор. Всю дорогу я крыл безбожников отборным гусарским матом! Судя по скрежету их зубов, ругань моя достигала цели, а так как руки у мерзавцев всё равно были заняты, я выговорился за год вперёд. Драгунский полковник воодушевлённо попытался подхватить эстафету, но... полноцветные нормандские, испанские, неополитанские, каирские и даже греческие ругательства не имели для мужиков наших ровно никакого веса. Хотя лично для меня, к примеру, оказались весьма познавательными. Военные люди как передовые носители культуры и этикета везде одинаковы. Из любых наречий мира настоящий офицер в первую очередь запоминает слова любви и слова брани! Чем грязней и возвышенней, тем лучше. Всё прочее не столь полезно, а значит, учится как-нибудь... где-нибудь... без интересу.

На затерянном лесном хуторе оказалась всего одна изба, но здоровущая, как Исаакий! По двору бегали злющие собаки, в сарае мычали коровы, наши благородные кони, уже рассёдланными, были привязаны к забору, а в отдельном загоне мрачно топтался совершеннейше нечеловеческих размеров бык. Огромный чёрный гигант с лоснящейся шкурой, вывороченными ноздрями и рогами, изогнутыми на манер польской сабли.

Людей не было видно нигде — то ли спят, то ли прячутся. Странно это... Ни мужиков, ни баб, ни ребятишек, не хватало только для полного счастья действительно залететь в настоящий разбойничий притон. Мало ли их здесь по Смоленщине от закона хоронится? Но тяжёлый Рок подбросил мне куда более страшное испытание...

 

* * *

 

Нас волоком затащили в избу и бросили прямо на деревянном полу посреди горницы под ноги какому-то высоченному старцу. Я хоть и сам роста немаленького (на полвершка выше самого Наполеона!), сразу отметил нездоровый рост этого деда. Каланча, да и только! Одет в рясу чёрную, портки чёрные, ноги босые, грязные до черноты, а из-под спутанной седой бороды чёрный крест старообрядческий виднеется. В глазах огонь, а костистые руки дрожат так, словно задушить кого торопятся...

— Реките, чада, кто мужи сии? — неожиданно тонким, бабьим голоском спросил ста­рец.

Один из нёсших нас мужиков похлопал себя по плечам, намекая на эполеты, и изобразил воинское отдание чести, брезгливо перекрестился и сплюнул.

— Бесчинного Магога рабы?! Вой и ратники коего кенезе ести оба?

Тот же крестьянин весьма недурственно изобразил благородную позу нашего любимейшего государя Александра и нагло выпяченное пузо Бонапарта с правой рукой за обшлагом мундира.

— Грешники! Друзи Антихристовы! Слуги Ваала! — возопил старик, драматически воздевая руки вверх и отставляя ножку. — Велик грех на них, и несть прощенце Божьяго!

Молчаливые (уж не немые ли?!) мужики поддержали дружным мычанием. Причём, насколько я в мычании разбираюсь, самым одоб­рительным...

— Друг мой, разве вы не собираетесь прояснить ситуацию перед этим... э... старейшиной? — деликатно поинтересовался полковник Гётальс.

— Увы, наверняка он не понимает французского, — вздохнул я.

— А-а... прошу прощения, а поговорить с ним по-русски вы не можете?

Я задумался. Вообще-то могу, конечно. Странно лишь, что такая простая мысль забрела не в мою голову. Наверняка просто случайно ошиблась адресом — с кем не бывает...

— Эй, почтеннейший! Я русский офицер, Денис Васильевич Давыдов! Гусар, поэт, партизан, в общем, человек выдающийся. Вы могли видеть меня в сражениях под Вязьмой, Гжатью, Калугой и Смоленском или слышать о подвигах моих у Знаменского, Монина и Юренева. В здешних лесах личность более чем популярная!

— Изыдите! — Старец величавым мановением мизинца выпер из горницы мужиков и самолично прикрыл дверь. — Да уж, знаем тебя, сокола залётного... — без труда переходя на нормальный, современный язык, деловито развернулся он. — Деньги-то где прячешь?

— Откуда деньги у бедного гусара?!

— А как же балы, красавицы, лакеи, тра-ра-ра? Я уж про вальсы Шуберта молчу, небось за всё платить надо... — проявляя завидную осведомлённость в светской жизни, промурлыкал дедок. Надо же, даже модные романсы знает... Его сухие, похожие на спицы пальцы бегло проверили меня на предмет утаения кошелька в самых неприличных местах. — А это кто с тобой?

— Французский полковник, как военнопленный он находится под моей защитой!

— Ну хоть он-то при деньгах?

— Месье Давидофф, скажите этому седому маньяку, чтоб перестал меня лапать, — грозно зашипел красный, как девственница, Гётальс, подвергнутый столь же унизительной процедуре. В карманах полковника оказались табакерка с нюхательным табаком, пара писем, локон любимой женщины и моя записная книжка.

— Цыц! — Старец ловко отвесил ему затрещину, но ушиб ладонь о драгунскую каску. — Ты что ж, подлец-иноземец, по России без золота ездишь?! А ты, дурила российская, столько французов на дорогах пограбил, а поделиться-то и нечем? Ох, не гневите Бога, господа военные...

— Никогда, старый хрен, никогда Денис Давыдов не привлекался даже по подозрению в соучастии в ограблении! — выгнув грудь до шестого размера, грозно возопил я, силясь порвать путы.

— Значит, везло... — глубокомысленно резюмировал злодей и, поворотясь к дверям, стукнул в них три раза.

Внутрь тихо заглянули те же молчаливые мужики.

— Сторожаще их, аки око ваше! Бо зело яры во зле мужи сии, и прискорбны разумом, и печать Сатанаилову на челе мают. А такоже греховны плотию!

Последнее предложение было произнесено особенно значимо и даже с драматическим оттенком гамлетовского трагизма. Крестьяне охнули, испуганно выкатив глаза, мелко крестясь в какой-то странной манере. Не по-православному и не по-католическому... Может, старообрядцы или сектанты, что, по совести говоря, куда хуже разбойников. Те хоть понятия имеют — усадят, выслушают, посочувствуют, успокоят. Нет, придушат-то потом в любом случае, но всё как-то по-человечески, по-людски...

— Ой!

Я нехотя оторвался от собственных размышлений на тему: “Романтизация разбойничьего образа на Руси в начале XIX века” и прислушался.

— Ой... — повторил драгунский полков­ник. — Месье Давидофф, вы опять меня щиплете.

— Прогну прощения, это чисто инстинктивно, по велению сердца, так сказать... — разом опомнился я.

— По велению сердца? Тогда продолжайте, друг мой...

— Я хотел сказать, что меня порой посещают вещие сны. И вот, не далее как час назад имел я встречу с самой царицей Клеопатрой, которая и присоветовала “держаться спины врага своего”. Видимо, я принял её слова чересчур буквально...

— Да, да, понимаю... — медленно согласился француз. — Нам действительно должно держаться друг друга. Только вы меня больше не сжимайте...

— О, разумеется, и в мыслях не было!

— Лучше поглаживайте...

Мы распрекраснейше провели время. Полковник рассказывал о своей жизни во Франции, о военной карьере, походах и кампаниях, любимых лошадях, надоевших любовницах... и о том, как они за глаза называют Наполеона выскочкой! Я в свою очередь разболтал все несвежие петербургские сплетни и даже полушёпотом продекламировал знаменитую басню про Александра Первого “Голова и Ноги”, за которую едва не загремел в Сибирь.

Дружба двух непримиримых противников на поле брани крепла посекундно, и наше взаимное приятствие было очевидным. Да и право, что в том странного, господа? Благородный полковник Гётальс был немногим старше меня, мы говорили на одном языке, оба давали присягу Марсу, оба служили в кавалерии, оба не мыслили иной карьеры, кроме военной, и, в конце концов, сердца наши были почти одновременно уязвлены гордыми красавицами...

“Неужто думаете вы, что я слезами обливаюсь, как бешеный, кричу: увы! и от измены изменяюсь?” — на этой благодатной теме мы застряли часа на два. Да что говорить, доподлинно известно, что любой мужской разговор на любую тему всенепременно съедет на дам-с! Уж такие они существа, созданные нам на погибель, и нет от них спасения даже в гробу... А вот радость и счастие есть! Опытный в куртуазных делишках француз даже подсказал мне пару оригинальных (прошу прощения!) любовных позиций: “драгунская нетрезвая с разбегу” и “кавалерийская с подскоком без седла”. Стыжусь признаться, но у нас в полку о таком и не слыхивали...

Поучительная беседа была прервана скрипом двери и появлением всё того же сурового старца-вымогателя. Следом за ним в горницу стали торопливо просачиваться серые люди. Ей-ей, иного определения я для них не нахожу. Одеты в длиннющие рубахи, лица постные, без кровинки на щеках, ходят медленно, семеня, словно ёжики на сносях. Бабы в платках чёрных, все плоскогрудые, как лавки, мужики с глазами тоскливыми, у каждого в руке дудочка либо сопелка деревенская. Выстроились рядком вдоль стен, что-то шепчут про себя, вроде молятся, но слова непривычные. Не “Отче наш, иже еси на небеси...”, но ритмика похожая, только неприятная почему-то...

— Какие печальные люди попадаются у вас в России...

— Ну, не каждый же час им с балалайками прыгать! Может, некоторое серьёзное событие планируется...

— Похороны?

— Не обязательно. — Массовые похороны?!

По правде говоря, я спорил лишь для проформы, правота французского полковника была чересчур очевидной. Налицо явное упадничество духа, пораженческое настроение и полная апатия к политической обстановке в стране. Плюс ко всему — ещё ведь и трезвые все, как стёклышко в монокле! Признайте, сие сочетание для народа нашего суть есть нехарактерно...,

— Гой еси, селяне? — припоминая нужные слова, громко поинтересовался я. — Пошто рожи кислые, хоть капусту квась?! Нешто пшено грозой побило али коровы в отёл не пошли, а не то бабы лаской не радуют?

От последнего предположения физиономии окружающих повело судорогой. Не от смеха, от... не знаю даже чего, но глаза повыпучивали все, а мужики по полбороды себе в рот засунули, лишь бы смолчать...

— Шутка сие! Вижу, вы своих жён голубите... Бона как рьяно прижимаете, да только кормите плохо — не везде круглы, а?!

Мой ободряющий смех поддержал лишь ничего не понимающий Гётальс. Бабы в ответ так заскрежетали зубами, что мы быстренько заткнулись.

— Ничего не понимаю... Можно подумать, здешний люд ещё в позапрошлом веке живёт, а не при просвещённом правлении государя Александра Первого.

— Кто рек имя Антихристово?! — тонко взревел писклявый голос.

— Он! — дружным хором подтвердили все, указуя на меня обличительными перстами.

Всё тот же старик с горящим взором и дурными манерами шагнул вперёд, простирая руки в стороны:

— Чада мое! Зрите на сынов аспидовых, извергнутых из чрева смердящего! Един медноголов, един чёрен и кудряв, аки бес. Страшитесь и взора их, ибо семя оно злонравное и

кипучее!

Мы с полковником невольно покосились друг на дружку. Он — в блестящей драгунской каске (правда, дырявой по моей вине...). Я кудрявый, конечно, но почему же именно как бес?! Лично мне кудрявые бесы ещё ни разу не попадались. О, идея! Приеду после войны, буду Пушкина дразнить...

— В сей день снииде на нас тяжкий крест — должно решить живот и смерть их, всё в руце нашей! Что речете, чада мое?

К чести собравшихся, должен признать, внутренняя дисциплина была у них практически на военной высоте. Никто и моргнуть не посмел без разрешения, народ отрепетированно набрал воздуху в грудь и на шесть тактов проорал:

— Те-бе-су-дить-от-че!

— Азм грешен есмь... — кокетливо опустил реснички старец, видимо, это была просто дань традиции.

— Су-ди-от-че!

— Склоняюсь пред слову вашему — беру суд, хоть худ и слаб еси. — Разбойник деловито потёр ладони и, наклоняясь к нам, на всякий случай шёпотом уточнил: — Ну что, служивые, не передумали золотишком поделиться?

— Нет у нас ничего, хрыч плюгавый, — беззлобно буркнул я, а француз, неожиданно правильно истолковав интерес старикашки, толкнул меня локтем:

— Друг мой, но, быть может, мерзавец чего-то хочет? Давайте расскажем ему лакомую сказку об острове сокровищ, где зарыты сумасшедшие богатства, а по дороге сбежим! Что нам стоит соврать?!

— Чегой-то иноземец лопочет?

— Предлагает русскому гусару солгать! — брезгливо ответствовал я, а статус Гётальса упал в моих глазах едва ли не безвозвратно. — Увы, месье, честь российского офицера не позволяет мне опускаться до банальнейшего вранья перед необразованными крестьянами!

— Но это... лишь полевая тактика, — явно смутился француз. — В Европе никто и никогда не счёл бы подобную мелочь проступком.

— Вы в России, полковник! У нас свои понятия о том, чего не должно преступать человеку благородного происхождения.

— Вы правы, месье Давидофф. Прошу прощения!

— Оно у вас в кармане.

— Как вы великодушны!

— А вы сомневались?!

— Молча-а-а-ть!!! — Пронзительный голос старикана беспардоннейше прервал нашу аристократическую беседу. — Значица, слушай сюда, кучерявый, — обманом ты нас не возьмёшь. Царя твоего, безбожного Александра, мы не боимся! Нас от его взора грозного Высший судья укрывает. А раз откупиться вам нечем, то примите веру нашу — тогда и сами уходить не захотите!

— Убивать не будут, — радостно сообщил я своему недавнему врагу. — Хотят, чтобы мы перешли в их секту! На груди каждого висит крест, так что, думаю, это какая-то ветвь христианства. Может быть, не противиться? Секты бывают разные... Многие отличаются разнузданностью нравов, свободой потребления алкоголя и общедоступностью женщин. В таком разрезе почему бы и нет? В конце концов, наш полковой священник легко отпустит мне этот грех...

— Я тоже так думаю, — кротко согласился полковник. — Потом отмолимся...

Тайком пожав руку драгуна, я поворотился к старцу и кивнул:

— Мы согласны! А что с нас потребуется?

— Усекновение греховной плоти! — торжественно возвестил старик, доставая из рукава короткий кривой нож.

— Скопцы... — Тихая догадка взорвалась у меня в мозгу, и таинственный туман погрузил мысли мои в вязкое бездействие.

 

* * *

 

Не было ни страха, ни паники, ни роковой покорности судьбе — всё вытеснило тупое равнодушие, и лишь два жёлтых огонька, внезапно вспыхнувшие на горизонте, вернули меня к жизни...

— Дедушка-а, меня кастрировать хотят!

— Знаю, о недогадливый прапрапраправнук мой, — холодно ответствовал дух Чингисхана. — Но разве владычица Египта не помогла тебе?! Почему ты не внял её советам? Такая женщина-а сама приходила...

— Дедушка-а, у меня детей не будет!

— Есть у тебя дети, только ты об этом не знаешь... — хихикнули раскосые жёлтые глаза.

— Да-а, а официальный род Давыдовых прервётся!

— Ну, так ведь вроде там ещё твой младший брат есть... Он и восполнит.

— Дедушка-а-а-а!!!

— Не ори, как обиженный верблюд, пошутил я, — уже серьёзным тоном ответил легендарный предок. — Миссия твоя ещё не окончена, ты не изгнал Наполеона, хотя и показал ему свои зубы. Однако помни — теперь он знает о тебе... и лелеет страшную месть!

— Чёрт с ней, с вендеттой по-корсикански! Мне-то сейчас что делать?

— Потомок самого Чингисхана спрашивает, что ему делать?! — От царственного рёва в голове моей разом всё прояснилось. — Вставай и дерись!!!

Чьи-то руки встряхнули меня и поставили вертикально. Надрывно заныли дудочки, народ начал напевать что-то религиозное на тему вечного блаженства, и нас с полковником наконец-то развязали. Мы стояли в обнимку, поддерживая друг друга, а в ушах моих бились отважные слова Великого Могола — “вставай и дерись!”.

Ему легко говорить... Как дерись, чем, на ком?! Я же офицер, а не пьяный дворник. Да будь у меня горячий конь, верная шашка и полсотни молодцов за плечами... эх, кто не успел, просись обратно к маме! В другом месте от гнева гусарского не скроешься...

Дудочки и сопелки ускорили ритм, бабы с мужиками двинулись вокруг нас хороводом, притоптывая иг прихлопывая на ходу. Религиозный экстаз начал набирать обороты! Темп всё ускорялся и ускорялся, лица пляшущих сливались в одну белёсую полосу, казалось, о нашем существовании уже забыли, но... глупый француз испортил всю программу. То ли от страха, то ли от отчаяния (уж не решил ли он, будто нас собираются здесь съесть?!) буйный Гётальс вырвался из моих спасительных объятий и, взревев дурным голосом, бросился в народ. В смысле, на народ... то есть один на всех сразу...

— Вив ля Франс! Вив ле император! Вив ле сават!

Его не поняли. Только поэтому и не прибили сразу, сектанты опомнились, лишь когда троих он завалил. Драгунский полковник абсолютно неподобающим образом размахивал ногами, и очень скоро горница превратилась в полнейший бардак! Никогда не видел, чтобы офицер так высоко задирал ноги. И смех и грех...

Однако же скопцов всё одно было больше, а так как привычные удары в “секретное место” результата не давали, я не мог далее оставаться в стороне. Успешно пятясь задом, мне удалось вырваться к дверям и бежать за помощью. Увы, судьба-индейка не была в тот момент развёрнута к гусару соответствующим параметром, а значит — не свезло...

Я только-только успел вылететь из избы, как двое бородачей с порога бросились в погоню. Им удалось отрезать меня от лошадей и прижать к бычьему загону. Несоразмерный гигант покосился багровым глазом и, флегматично развернувшись задницей, явил полное небрежение к разыгравшейся у него в тылу схватке. Ещё раз повторюсь: будь я при сабле, сражение имело бы для мужиков абсолютно фатальные последствия. А так мне пришлось отбиваться всякими подручными средствами, как то: кидаться навозом и... большими кусками навоза, всё равно рядом ничего больше не было. Злодеи лишь коварно ухмылялись и шли на меня, растопырив грязные пальцы такой толщины, что для удушения дворового пса больше двух и не понадобится.

Ретируясь задом, я упёрся спиной в ограду загона, попытался с ходу выворотить жердь, не сумел, но, по счастливому стечению обстоятельств, заприметил крестьянские вилы, одиноко стоящие в уголке. Единым мигом овладел я оружием сим и, перехватывая оное на манер штыкового боя, честно предупредил врага:

— Не подходи-и-и!!! Уколю так, что мама родная не узнает!

Мужики переглянулись и заржали. Гнев, распирающий сердце моё, закипел, перелился через край, успешно топя на корню последние здравые мысли. Я широко размахнулся вилами и... едва не упал — их заклинило. То есть назад они ушли хорошо, а на возвратно-колющем движении почему-то застряли... Где именно застряли, я увидел, обернувшись, но картина сия отнюдь не наполнила душу мою радостью и надеждой.

Я говорил, что позади стоял бык? Здоровенный такой бычара, отмахивающий хвостом мух и демонстративно не замечающий моих проблем? Так вот, теперь он уже не мог их игнорировать, ибо черенок вил как по маслу влетел скотине в самую... ну, туда, где он и застрял. Бык замер, как бронзовая статуя, вытаращив Глаза, прижав уши, не смея даже мяукнуть от шока. Наседавшие на меня бородачи впали в ничтожество, побледнев с небритых рож и пятясь к воротам. Всё ещё не осознавая ужас происходящего, я вновь взялся за вилы обеими руками, упёрся ногами в ляжку быка и, поднатужась, вырвал черен. Раздалось мрачное чмоканье, и рогатое чудище облегчённо выдохнуло...

— Что, не нравится? — шутливо прикрикнул я, унимая прыгающие колени. — Вот ведь небось с коровами-то не церемонишься, а как самому...

Тут его и взорвало! Не надо мне было этого говорить, животные, они же всё-всё понима­ют... Страшные рога качнулись в мою сторону, могучий зверь развернулся во мгновение ока и... Так я не бегал никогда! Моя кобыла удавилась бы от зависти...

Оказывается, на короткой дистанции человек может развивать та-а-аку-ю скорость... естественно, при наличии стимулирующего объекта сзади. Так что я легко обогнал глупое животное саженей на десять, потом за спиной моей раздался ужасающей силы рёв, и широкая, как стол, морда одним махом подбросила меня к вечереющему небу. Я увидел бескрайние леса, широкие поля, извилистые реки, Монино и Андреяны, своих тоскующих гусар и французских фуражиров, горящую Москву и русскую армию, занимающую позиции при Тарутине. Вот только-только успел подумать, что метод “воздушной разведки” наверняка будет востребован в сражениях будущего, как полетел вниз, плюхнувшись всем телом на обширную спину быка!

Гневная скотина нутром поняла, кто на ней сидит, и, пустив пар, яростно вскинула задом. ан нет! Опытнейший наездник Ахтырского полка не только с лёгкостью одолел сие испытание, но и отважно вонзил чудовищу шпоры под бока! Окончательно взбеленившийся бугай разгромил весь двор, прыгая на месте козлом, но для скидывания всадника не имел ни малейшей практики. Я же, хохоча, как психованный бог войны, направил его в ту самую избу, откуда бежал. Единый миг, и дубовые двери разлетелись в щепки! Подобно грозящим демонам преисподней ворвались мы внутрь, и картина, представшая взору моему, была отчаянно красива!

Красиво — лежал распластанный на полу полковник Гётальс. Красиво — стояли удерживающие его мужики и бабы, красиво — вздымал кривой нож кривой на один глаз (уже!) злодейский старец.

Круглое лицо моё полыхнуло от праведного негодования.

— Не сметь оскоплять француза! Хорошенькое же у него останется впечатление о нашей родине... Ладно бы руку или ногу потерял на войне, женщины любят раненых героев, но... как его любить в ЭТОМ случае?! В смысле за что... каким образом... тьфу, запутался! В общем, я хотел сказать — пошли во-о-о-н, холопы!

Видимо, речь моя произвела впечатление на окружающих, и все, кроме старца, послушливо отвалили. Гусар на быке — зрелище не для слабонервных! Тем паче что этот буйвол впал в ступор лишь от смены обстановки, для очередного приступа буйства ему не хватало ничтожной искорки...

— Сатанаил во плоти! — тонюсенько взвыл старик, беспардонно тыча в меня пальцем. — Зрите, чада мое, Зверь Апокалипсиса изрыгнут огнём геенны пред очи ваши!

Мы с быком недоумённо переглянулись — а о ком, собственно, речь?

— Не попустите злу! Ибо речеши святы отцы — бойтесь владыки Аписа! Рога его — смерть, дыхание — смрад, копыта — твердь, а кровь — яд опаляющий...

На нас так уставились, что мне даже стало как-то не по себе. Положение спас драгунский полковник: Гётальс наконец встал, застегнул клапан панталон и без всякого пиетета врезал сапогом прямо меж ног главного кастрата. Зря, какой смысл туда бить, если... Но чудо! Старец охнул, басом обозвал француза “сволочью!” и рухнул на колени, держась обеими руками за причинное место.

— Да ведь он не скопец! Он — вор, шарлатан и мошенник!

Держу пари, это сразу поняли и остальные. Не дожидаясь, пока народ поймёт, как следует поступить с тем, кто хитро толкнул всех на “усекновение греховной плоти”, я подал руку товарищу по несчастью и дал быку шпоры. Исполинский зверь ещё раз жалобно взревел, но, послушливо развернувшись, бодро вынес нас из горницы.

Серьёзного сопротивления во дворе также встречено не было. Пыльными мешками никто не кидался, под ноги не лез и из-за угла не обзывался. Мы почти в полном шпагате подпрыгивали на спине благородного животного, а он в обиде неизвестно на кого носился кругами, пока наконец не вышиб лбом ворота.

— Я ваш должник, месье Давидофф! — сердечно произнёс француз, неуклюже пытаясь поцеловать меня в шею. Видимо, у них в Нормандии так принято выражать глубокую благодарность.

— Нам ещё как-то надо умудриться покинуть нашего спасителя, — напомнил я, делая вид, будто бы ничего не заметил. — Постарайтесь зацепиться за какую-нибудь ветку в лесу и влезть повыше.

Он понятливо кивнул, а буквально через минуту ласточкой взмыл вверх, исчезнув в сосновых лапах. Мне удалось повторить сей подвиг не скоро, однако же фортуна всегда улыбается тем, кто храбр! Горячий бык ускакал по тропе, так и не поняв, куда делись с его спины эти странные двуногие существа и кого теперь за это следует убить... Не нас, и слава богу!

Остаточные события того злополучного дня были скорее смешны, чем серьёзны. Не прошло и получаса, как я был захвачен в плен тем самым французским батальоном, у которого мы умыкнули командира. А меньше часа спустя неприятель нос к носу столкнулся с гусарами моей партии, предводительствуемой всё тем же Гётальсом.

Встреча товарищей по несчастью была ознаменована искренними объятиями и обильными слезами. А услыша вкратце повесть нашу, дружно разрыдались и оба отряда. Сдвоенной бригадой мы взяли и разгромили зловещий хутор. Всё было предано огню, хотя людей мы там уже не застали, но вера (и их, и наша!) требовала оставить от места сего золу и пепел! Захваченный скот, зерно, фураж и прочую военную добычу делили честно, при свидетелях и без дураков. Мы вернули своих лошадей и прочее имущество. Храповицкий получил-таки свою саблю и носился с ней счастливый, как ребёнок... Подлого старца нигде не нашли, хотя я бы на месте обманутых крестьян оскопил злодея на месте. Ну да убеждён, что бабы своего не упустят и припомнят всякое, по-всякому и за всех...

Простились в ночь. Расставаясь, Гётальс сунул мне за пазуху листок бумаги с перечислением всех борделей, где его можно бу­дет найти после войны. А я потом долго думал, сколь переменчива бывает судьба, делая из прошлых врагов — нынешних друзей, надеясь обязательно увидеть вновь этого славного французского парня. Которому, кстати сказать, мы вернули его спаниеля. Но не тетерева!!!

 

* * *

 

Дальнейшие действия наши были полны как побед, так и поражений. Мы били француза, он, в свою очередь, тоже в долгу не оставался. Война, даже столь куртуазная, как эта, отнюдь не была приятным времяпровождени­ем. Но стоит ли показывать неблагодарным потомкам шитые золотом доблести имена безвестных наших Аяксов и Ахиллов — ведь всё равно не оценят, мерзавцы... Что им до многочисленных подвигов, к примеру, отважного майора Храповицкого, чьи героические приключения были порой куда как опаснее и веселее моих?

Вот, помнится, послал я его... зачем — не помню, за что — тоже. И пошёл он по приказу на Сёмлево, а дабы не быть узнанным, повелел гусарам нацепить на пики флюгера, поставив казаков скрываться за их спинами. Таким образом, они, как им казалось, выглядели издалека польской кавалерией, состоящей, к слову, почти из одних улан. Для пущего сходства донцы время от времени орали: “Холера ясна!” и “Пся крев!”, а гусары старательно мяли кивера для придания им квадратной формы.

Должен признать, рейд их был достаточно успешен — крупные силы неприятеля, столкнувшись с маскарадом сиим, падали в гогот, видя в том русскую пародию на “гражданский брак” Наполеона с красавицей-полячкой Марией Валевской... А герои наши, встретив в Сёмлеве подходящий транспорт, приблизились к врагу на пистолетный выстрел, потом из этого же пистолета выстрелили и, приклонив пики, взяли противника на ура! Прикрытие сбежало, а нам достался целый обоз одежды и обуви на весь 1-й Вестфальский гусарский полк. Носками прозапасились все! Поручик Тилинг представил накладную на семнадцать тысяч франков в Варшаве, я сунул её в ташку — будем в Польше, отоваримся.

Боже, какие деньжищи можно было грести на большой дороге, будь мы разбойники, а не партизаны! Искушение оказалось столь велико, что вечером того лее дня я приказал переправить всё в Юхнов, присовокупив к обозу четыреста девяносто шесть рядовых, одного штаб — и четырёх обер-офицеров французской армии. Уж и не знаю, чем там занимались наши, сидя под Калугою, но мы, как видите, ковали победу копытами собственных коней! Не было вершины, которая не показалась бы нам малой; чёрствого хлеба, который не был бы нам мягок; и все мнили себя генералами! Все-все, даже Храповицкий, храбро оставивший голышом на холодрыге весь Вестфальский полк.

Именно он впоследствии и повторил у нас бессмертный подвиг незабвенного Ивана Сусанина. Правда, нехотя, без огонька, без особого желания — и всё-таки! А началось всё с вульгарного спора.

— Это я — то не герой?! — орал Храповицкий, размахивая пальцами у меня перед лицом.

— Спокойствие, майор, только спокойствие!

— Нет, пусть он мне при всех скажет, как я продался французам, опозорил дворянскую честь, опорочил уланский мундир, осрамил отца и мать... Что, нет, господа?! Тогда почему он вечно мною помыкает?

— Пустяки, майор, дело житейское...

— И кто он такой вообще?! Гусар, поэт, видите ли, партизан... ах, ах, ах, мать моя тётя Нюра! Его же из Петербурга с треском вышибли за стишки антиимператорские! А у меня, между прочим, характеристика особенная есть, не угодно ли? “Человек ума делового и весёлого, характера вспыльчивого, возвышенных чувств, строжайших правил честности и исполненных дарований как для поля сражения, так и для кабинета; образованности европейской”. Вот-с, господа!

— Это его же дядя сочинил, действительный член Дворянского собрания Юхновской губернии, — мельком дополнил я.

— А вы... а вы... а вы — вырядились тут в мужицкое платье! Боитесь мундир надеть?!

— Стыдитесь, майор, — вступились свидетели сей безобразной сцены. — Денис Васильевич в своём кафтане рискует наособицу — российских офицеров французы берут в плен, а супротивоборствующих мужиков расстреливают без суда и следствия!

— Ха, да что ж тут рискового, господа? Холопов регулярная армия никогда не трогает, это экономически невыгодно. Полно вам, ежели вот на меня, к примеру, надеть армяк и...

В этот момент у меня в голове тихо народилась замечательнейшая идея. Я не сразу осознал её истинную значимость (ибо думал о том, как выманить врага из-под села Крутого...), но, когда мысль моя сформировалась окончательно, был готов расцеловать Храповицкого в обе щеки:

— Бедряга, армяк майору! Да не мой, найди что-нибудь пообтрёпаннее!

Ротмистра как ветром сдуло, наверняка полетел в деревню безлошадных мужиков раздевать. Чеченский, Бекетов, Макаров и другие присутствующие мгновенно подобрались поближе, радуясь нежданному развлечению.

— Господа, товарищи боевые, братцы! При всех спешу принести свои извинения майору Храповицкому. — Все недоумённо вытянули лица — как можно извиняться перед особой столь склочного нрава?! Сам Храповицкий, подозрительно поджав губки, выпятил пузо и важно кивнул. — А также поклониться в пояс герою нашему. Все поклонимся, ибо сей момент предложил он самый простой и отважный способ выманить французов из тёплого гнёздышка в Крутом!

При сих словах “герой” наш сделался рассеян рожею, но, не ведая, куда я клоню, не смел перечить командиру при офицерах. Прочие же, нюхом уловив движение ветра, бросили шапки вверх и трижды грянули “ура!”.

— Оденьте майора соответственно образу мужицкому. Через час ему идти в село, повторять подвиг бессмертного Ивана Сусанина!

— Но... а... э... какого же бессмертного?! — осел голосом смутьян, да поздно.

— Скажетесь предателем! — деловито пояснял я, пока мои парни, давясь смехом, распаковывали бывшего улана, переодевая его в портки, онучи, лапти и распоследние лохмотья, принесённые запыхавшимся Бедрягой. — Дескать, разбойники Дениса Давыдова отняли у вас норковую шубу и манто, а вы горите местью в сердце! Ведите неприятеля мимо Вязьмы, через речку Уду, вдоль Белищина, в сторону Кикина, где на дороге между Царёво-Займищем и Лосмино, не доходя до Сергеенкова, мы их и встретим. Эх, удаль русская, катай-валяй! Сокрушим врага в песи, а, гусары?!

— Не-э-эт!.. Я дворянин, а не лингвист-филолог! Я и половины ваших названий не запомню... — безнадёжно взвыл Храповицкий. Но его жалкий протест утонул в рокочущем рёве нашей храброй партии... Так восторженно способен орать только русский человек в предвкушении праведной драки за возлюбленное сердцу Отечество!

Покуда Макаров с Чеченским и казаками провожали “предателя” в нужную сторону, я вновь склонился над картой боевых действий. Бревну понятно, что Наполеон по первому снегу выдвинется из Москвы, не дерзнув зимовать в полусожжённом городе при вечном опасении нападения моих летучих отрядов.

Интересно, а что прапрапрапрапрадедушка имел в виду, говоря, что он про меня уже знает? Неужто слава о подвигах партизанских дошла и до кровавого корсиканца?! Вот ведь кон-фузия, а наши-то и не ценят... Сколь ни пишу в ставку светлейшего о героических происшествиях наших, хоть бы медаль кому прислали смеху ради! Вот кончится война, я им всё припомню! Штабным-с крысам, выходит, каждый чих в подвиг, а мы, лесные партизаны, и не люди вовсе, так, что ли?!

— Денис Васильевич, поручик Тилинг, пленённый вчера с обозом Вестфальского полка, нижайше просют выслушать, — доложил сотник Бирюков. Я молча кивнул бравому донцу — пусть зовут француза.

Поручик оказался низкорослым, щуплым малым, и конвой из двух казаков льстил ему невероятно. Для поддержания соответствующей образу строгости я сдвинул брови и надул щёки. Бабушка говорила, что так я особенно похож на беспощадного бульдога...

— Прошу простить и выслушать, месье Давид офф. Слухи о вашем великодушии вызывают заслуженное уважение в рядах всей французской армии, — склоняясь в глубоком поклоне, начал этот скользкий лис. Я мрачно кивнул, удовлетворённо добрея в душе. — Когда я был захвачен в бою вашими храбрыми молодцами, они обыскали меня на предмет скрытого оружия. Разумеется, это очень правильно и соответствует законам военного времени. Я ни на кого не указываю пальцем и ни на что не в претензии, однако...

Сотник Бирюков под моим косым взглядом начал с подозрительным вниманием изучать землю под ногами, словно всерьёз рассматривая её на предмет посева озимых.

— Там было несколько вещей личного плана. — Француз вытер скупую слезу, хлюпнул носом и вдруг разразился бурно-обильными рыданиями. — Они... забрали письма-а... конвертик-тик-ик-к с локоном! Я умру, если... дары моей воз...люб-люб-ленной будут втоптаны в грязь пыр...пор...пар...тизанскими сапогами. Вот полный спи-и-и-сок...

Естественно, пылкая речь сия, вперемежку с искренней солёностью слез, нашла мгновенный отклик в моём сердце. Ибо, по совести говоря, у меня самого была такая же трагедия. В то время я пылал страстию к неверной, которую полагал верной. Писал ей письма, слагал стихи (кои большей частью до поры так и оставались в карманах полковника Гётальса!), и именно её образу были посвящены, ставшие позже эпическими, строки, написанные ей в альбом:

 

Где под подушками потеет столько...,

Где столько пуз затянуто в корсеты!

 

О-о нет! Прошу прощения, это не о ней, сейчас... а, вот:

 

Как мил ваш взор полузакрытый,

Как мил ваш стан полунагой!

 

Блистательно, не правда ли? А чопорной капризнице моей что-то пришлось не по вкусу, и мне отказали от дома. Так что любовь и война на равных разделили занимаемое мною поприще.

Милостиво кивнув поручику, я приказал гнать его взашей обратно. Сам же устроил выволочку казакам, и те, Христом-богом клянясь, пообещали выложить всё, что имели. Развернув мятую бумажку, с немалым удивлением перечёл я, что же именно было отнято нечистыми на руку донцами. Список впечатлял достойно:

“Кошелёк с 2000 золотых наполеондоров;

золотое кольцо с бриллиантами (не менее 16 карат!);

золотая цепь нашейная (тяжёлая);

золотой браслет на руку (в трёх экземплярах);

золотое распятие (весом в четыре фунта!);

золотые часы швейцарские;

золотая фигурка Будды из музея в Неаполе;

золотой браслет на ногу (толстый);

золотые побрякушки для украшения сбруи (общим весом в шесть фунтов);

золотой медальон с портретом любимой девушки;

золотой медальон с портретом любимого Императора;

золотая табакерка с инициалами (подойдут любые);

золотое оружие, дарованное за личную беспримерную храбрость”.

Отсутствовали только письма и треклятый локон в конвертике! Ей-богу, я был готов извиниться перед каждым казаком лично... Чего, кстати, мне делать не пришлось, ибо через пять минут полк Попова-тринадцатого безропотно завалил меня разнообразными ювелирными изделиями, хоть лавку открывай. Трезвым взглядом осмысливая всё, что требовал вернуть пронырливый месье Тилинг, я выкопал из кучи две-три пачки чьих-то писем (наверняка для раскуривания трубок брали, канальи!) и грозно напомнил, чтобы локон отдали тоже. Казаки вздохнули, но выложили-таки пакетов двадцать с волосами...

Уж где там чьи, я гадать не стал, ограничась отправкой оных французскому поручику с его же списком. От себя добавил коротенькое послание в стиле Вольтера: “Примите, сударь мой, вещи столь для вас драгоценные. Пусть они, напоминая о милом предмете, вместе с тем докажут, что у русских партизан кроме чести и совести есть ещё и мозги! Искренне ваш Денис Давыдов”.

Говорят, впоследствии этот хлыщ не поспешил вернуться в разорённую Францию, а до тысяча восемьсот девятнадцатого года жил в Орле, заключив законный союз с богатой вдовой-купчихой.

 

* * *

 

Утром следующего дня пленных погнали в Юхнов. Мы же всей бригадой двинулись в оговорённом направлении — спасать милого сердцу моему Храповицкого. Конечно, майор скандалист и ворчун беспримерный, но, вынужденно совершая великий подвиг, он, несомненно, заслуживал всеобщего уважения, и бросить его мы не могли. Быть может, приключения мои кому-то и кажутся водевильно-легковесными, однако как можно ждать от истинного гусара яркого живописания трагедий и бед народных? Да, были и кровь, и огни, и товарищи погибшие, и ужас, и тлен, и величие российского духа, но... Память услужливо стирает всё зловещее, словно счищая накипь с человеческого сердца. А всё хорошее старается уберечь, награждая блеском и покрывая позолотой незабвенности...

Заняв нужную высоту и приготовясь к бою, мы безуспешно прождали Храповицкого два дня. На третий выпал первый снег. И вот, с утречка, по серебряной пороше показались вдалеке три всадника. Двое, не доскакав до нас, похлопали по плечу третьего, по-французски пожелав ему удачи, и были таковы. Лишь медные каски да серые походные плащи неприятельской кавалерии показали просыпающимся дозорам моим полный провал нашей затеи. Новоявленный “Сусанин” подъехал к нам уже хорошо одетым, накормленным и даже чуточку набравшимся фон-бароном. Приводить его доклад полностью смысла не вижу — бред полнейший! А потому в необузданном гневе просто повелел мошеннику спрятаться от меня с глаз долой, чтоб не нервировал!

Самое обидное, что у него ведь почти всё получилось. Легковерные французские офицеры приняли “печальственное” повествование за чистую монету. О моих шалостях и бесчинствах они знали давно, а посему ещё одно “преступление супротив своего же народа” их не смутило и не удивило ни капельки.

Наоборот, бодро собравшись, весь отряд противника выдвинулся на поиски меня, сообразуясь с указаниями Храповицкого. Все бросились в лес, а там... Да, он не Сусанин! Мягко говоря... Скажу больше, оказывается, без опытного проводника этот уланский умник способен заблудиться в собственном овине. Вольно мешая названия всех сёл и местечек, он безбожно перепутал маршрут и пару раз действительно заводил врага в такие дебри, что сам едва не ревел от новизны пейзажа.

Благо что глава отряда, пользуясь французскими картами (спешно скопированными с наших!), умело выводил людей своих на торную дорогу. Потратя таким образом два дня в бесплодных прогулках по лесу, французы разумно решили отпустить рыдающего “предателя” восвояси. Двоих молодцов выделили составить ему компанию, а то, что они вышли прямиком на засаду нашу, — есть невероятнейшее стечение обстоятельств!

Я был близок к отдаче приказа об отстранении майора Храповицкого из отряда, если б не знал, что он только об этом и мечтает... Фигу! Будет служить Отечеству как миленький! А в качестве наказания я решил отправить его с ближайшей партией пленных всё в ту же Юхновскую губернию. Там давно ждут кого-нибудь из наших, дабы набить морду за эдакое перенаселение... Пусть отдувается!

Как видите, жизнь партизанская отнюдь не синекура, а вечный бой, постоянная беготня с места на место, ночлег в холодном лесу, редкая баня и практически полное отсутствие женщин. Последнее переносилось особенно тяжко, но одну занимательную историйку по сему поводу я вам всё-таки поведаю...

Началась она, когда Наполеон окончательно отмазался от зимовки в Москве. Дескать, город весь обгорелый, кругом сажа, комфорта никакого, по Кремлю одни сквозняки гуляют, и вечером пойти абсолютно некуда... А вот у нас-то как раз и было! В смысле было куда пойти, ибо на днях получил я на руки известие от помещика Тихуновича с приглашанием посетить его усадьбу в Спасском и на домашний ужин с дамами. Просили прийти в парадном, а дам предоставят на месте-с...

Любезность сия оказалась весьма кстати, так как скопившаяся усталость и превосходство мужской компании давали уже результаты отрицательные. Мы то обращались друг к другу исключительно ласковыми словами, а то гавкали на товарищей своих же не хуже цепных псов. Где уж при таких крайностях соблюсти взаимовежливое обращение и культуру внутреннюю... Настала пора развеяться!

Я приказал чистить мундиры, стричь бороды, пудрить носы и закручивать усы на шомполе. Пленять провинциальных барышень — дело нехитрое, обычно они вниманием не избалованы, а гусарский мундир почему-то считают первейшей ступенькой к алтарю. В тонкостях любви же настолько неискушенны, что не всегда понимают, отчего это талия вдруг так расплылась... о, что я говорю?! Истинный гусар никогда не отступит от расположенной девицы и непременно женится, как честный человек! Только, разумеется... когда командование отпустит... после войны... сегодняшней или завтрашней... А матерь наша Россия хороша уже тем, что на необъятных просторах её хоть где-нибудь да дерутся!

В Спасское мы отправились небольшим отрядом: я, приближённые офицеры да казачье прикрытие из десятка сабель. Донской полк Попова-Тринадцатого увязался следом по недомыслию, а в том, что за ним последовали и прочие партии, моей вины нет, Я их с собой не звал! Однако же молодцы мои, оккупировав село, неплохо там отсиделись, пополнив запасы и откушав на ночь домашнего.

Нас же встретил специально посланный конюх, сопроводив вплоть до барского дотла, находившегося в усадьбе, верстах в двух от самого Спасского. Казаков отправили на кухню, а мы, отряхая снег, вошли в распахнутые ворота. Дом встретил нас праздничной иллюминацией, умопомрачительной чистотой и давно позабытым комфортом. От самых дверей шестеро отутюженных лакеев приняли наши кивера и бурки, обтрюхали снег с ботиков, вежлибо повесили на крючки пистолеты и сабли, с поклонами приглашая пройти в главную залу. Сам Тихунович находился уже там, принимая каждого из нас едва ли не с распростёртыми объятиями. Сложением сей господин был сухощав, росту невысокого, правый глаз с моноклем, а речь весьма изысканна для сельского жителя.

— Пгашу, пгашу, господа! — мягко грассируя, он указал на богато сервированный стол. — Вы оказали мне такую честь, я просто вознесён до небес. Пгоходите, пгоходите, пгисаживайтесь, без церемоний!

— Позвольте и мне выразить нашу общую благодарность за столь любезное приглашение на ужин, — слегка поклонился я. Бекетов, Макаров, Бедряга и Чеченский последовали моему примеру. Как вы догадались, Храповицко-го мы с собой не взяли, ну его с его фанаберией... в одно место.

А стол, надо признать, был действительно великолепен: запотевшие графины, дымящийся поросёнок, дичь в перьях, русские соленья и маринады, вазы с фруктами и горящий котёл ароматнейшего пунша!

— Весьма польщён вашим пгибытием, господа! — продолжал хлебосольный хозяин и, указуя бледным пальчиком в соседнюю залу, прозрачно намекнул: — Дамы уже истомились... Здесь, в глуши, пгиличным девушкам одно газвлечение — танцы!

И впрямь откуда-то грянула музыка, божественные звуки мазурки вспорхнули в воздухе, а через узенькую щель приоткрытой двери замелькали розовые кринолины. Послышался заливистый смех, сравнимый разве с журчанием весеннего ручья, перезвоном серебряных колокольчиков или плеском холодной водки в хрустальный фужер... Молодцы мои стали, вытянув шеи, подобно легавым на перепелиной охоте.

— Ну что же вы, господа?

— Тысяча извинений, забылись, — за всех чохом повинился я. — Вы правы, сначала надо выпить — это святое. А ну шагом марш!

Парни встали у стола узким мужским кругом, приняли по рюмочке с подноса у лакея и, выдохнув, опрокинули молча, по-партизански. Сам помещик не пил, сославшись на мучающую его подагру, я так просто не успел, заглядевшись на канделябр в виде Хлои с цветочками. А у офицеров моих ослепительное тепло явственно пробежало по жилам и обнадёжило изнутри, — музыка в соседней комнате стала значительно громче! Боевые товарищи рванулись туда со всем пылом, включая и ротмистра Чеченского, который, несмотря на внешнюю образованность, по-русски хорошо знал только три фразы: “Щас зарэжу!”, “Давай пацелую!” и “Дэнис Васылыч, я больше нэ буду...”

Тихунович любезно согласился представить моих молодцов гостям, а я, грешным делом, задержался у стола, подманивая лакея на предмет своей законной рюмочки. А получив оную, всё одно не успел уделить ей уважительного отношения, ибо краем глаза заприметил неземной красоты девицу, таившуюся за портьерой у окна. Простое длинное платье не скрывало дивную линию бёдер, крепенькие плечики манили нетронутой свежестью, а личиком — чистая Психея с бездонными глазами, достойная кисти Левицкого!

 

* * *

 

Из-под ресниц её густых

Горит и гаснет взор стыдливый...

Но отчего души порывы

И вздохи персей молодых?

 

Скромница, потупив дивные ресницы свои, тем не менее решительно делала мне указание пальчиком. Пользуясь отсутствием хозяина, я не без сожаления отставил водку, решив не противиться зову сердца и прочего, а принять судьбу на грудь, как и следует русскому гусару. Наверняка особа столь пленительная нуждается в защите от посягательств злого дядюшки, нападок коварной мачехи, ну или в крайности всегда есть повод зарубить двух-трёх усатых тараканов, бесчинно отравляющих девушке жизнь. А между нами говоря, главное — подойти и, выгнув спинку, вскинуть бровь и звякнуть шпорами, а уж причину, по которой вы беспременно должны оказать барышне услугу, она придумает сама... и не одну!

— Простите мне безумную дерзость мою, но не вы ли отважный поэт-партизан Денис Давыдов? — смущённо пролепетала девица, пылко утабкивая меня к себе за портьеру.

— Вы знаете имя бедного Давыдова? Обойдённого чинами, брошенного регулярной армией, окружённого дикими ордами неприятеля и забытого ветреной возлюбленной... Что ж, он у ваших ног!

— Отлично, тогда не будем терять времени!

— Понял, действую.

— О нет! Вы меня не совсем поняли. — Девушка твёрдо упёрлась ладошками мне в грудь, и жар гусарского поцелуя угас втуне. — Я должна предупредить вас об ужасной опасности, коей подвергаетесь вы в этом доме!

— Самое ужасное, что меня может ждать, — это ваша немилость!

— Денис Васильевич... я — порядочная девушка, — с завидным упорством пояснила красавица, пыхтя, отпихивая меня в сторону. — Мне больно вас разочаровывать, но вы в плену иллюзий.

— Тогда вы, искусительница, моя самая прекрасная иллюзия! — Я всё ещё на что-то надеялся, ибо крепость, взятая одним наскоком, не доставляет большого удовлетворения человеку военных наклонностей. — Я отступаю, но исключительно по отсутствию привычки к войне с дамами. Будь вы французом — убил бы на месте! Но прежде скажите хоть имя ваше?

— Лизавета, — сдержанно поперхнулась она. — Теперь уберите руки в стороны и выслушайте меня на расстоянии. Вам грозит беда, я стала невольной свидетельницей жутких планов моего отчима, хозяина этого дома, и его сношений с-захватчиками... Почему вы на меня так смотрите?

— А... э... чем, вы говорите, он с ними занимался?! — с трудом веря своим ушам, покраснев, переспросил я.

— Он продал душу нечистому!

— У-у-у... тогда мне пора.

Я наконец-то понял, с кем имею дело. Лизанька моя явно оказалась сумасшедшей падчерицей, сдвинувшейся на отмщении тому, кого полагала она виновником всех своих злосчастий. Любой “лямур” не светит, с больными связываться — себе дороже...

— Но выслушайте же меня! Всё, что вы здесь сейчас видите, — оптический обман, иллюзорные фигуры, зрительные абстракции, не более... Мой отчим подписал свою душу Буонапарту, и тот прислал французских тамбур-мажоров, наводнивших весь дом. Он специально заманил вас!

— Хм... так нас хотят убить? — не поверил я, но мало ли...

— О, если бы! — с непередаваемой гримаской усмехнулась юная чаровница, заставя меня изумлённо икнуть. — Их цель глубже и страшнее — велено повсеместно оклеветать и опозорить вас, выставив всё русское партизанство в самом неприглядном свете! Пока вы тут вальсируете комплиментами, услужливые руки врага из тайных комнат рисуют для европейских газет порочные лики друзей ва­ших...

— В смысле пьяного Макарова под столом или Бедрягу у очередной красотки под юбкой?! — облегчённо фыркнул я. — Да пусть подавятся, щелкопёры! Россию этим не дискредитируешь: “гусары, вино и женщины” — такой же триединый символ, как “вера, царь и Отечество”! Не прокатит-с...

— Ах вот, значит, как?! Так не угодно ли взглянуть. — Она высунула точёный носик наружу, осмотрелась и, подцепив меня за рукав, бегом потащила куда-то вдоль по коридору.

Должен признать, что фигуркою Лизу господь не обидел, только разумом ущемил. Но, с другой стороны, честь требовала тем более трепетного отношения к чудачествам бедной девушки, ибо... Что именно следовало за “ибо”, я додумать не успел, так как был втолкнут в некую полутёмную комнатку, освещаемую одним лишь канделябром на шесть свечей. В уголке, скорчившись, сидел маленького роста мужчина в шикарном мундире геральдических цветов Наполеона, прильнув лицом к щели в стене. На коленях его лежали листы бумаги и перья, а на полу стояла большущая чернильница.

— Вот-с! Прошу убедиться — французский шпион, — обличающе указала суровая красавица, а злодей при виде нас выхватил из-за пазухи длинный пистолет. Однако же прежде чем взвёл он курки, я резво ахнул врага по голове его же чернильницей! Окрасившийся француз рухнул на пол, дёрнул эдак ножкой и затих...

— Вот так настоящие партизаны поступают с врагами Отечества своего, — гордо объявил я, ставя на него ногу и безрезультатно пытаясь оттереть перемазанные чернилами пальцы о мундир поверженного. Увы, чернила надёжные... Одно утешение: французу досталось втрое больше — вылитый негр синюшного колера! — Ну-ка посмотрим, что он там подлого накарякал? Ма-а-ть честная...

Мне почти стало дурно, хорошо хоть обморокоустойчивая девушка вовремя подставила надёжное плечо, удержав падающего гусара. На толстом белом листе с похвальной точностью и пунктуальностью был изображён поручик Бекетов, взасос целуемый вахмистром Бедрягой! Мало того, фривольность поз обоих офицеров не оставляла ни малейшего сомнения в серьёзности их дальнейших намерений. Вне себя от гнева и разочарования я прильнул к узкой щели и тут же отпрянул, ошарашенно протирая глаза. Открывшаяся взору препохабнейшая картина сразила моё воображение и поставила под удар все идеалы юности: четыре моих друга, боевых товарища, герои многих сражений, львы на поле битвы и (а, ладно, опустим поэтические метафоры)... страстно обнимались друг с дружкой, кое-где уже и расстёгивая одежды свои до абсолютно неэстетичного беспотребства!

— Морок на них навели, сиречь по-научному — иллюзии, — терпеливо объясняла добрая Лиза, обмахивая меня платочком. — Там, в соседней комнатке, ещё один иллюстратор сидит. Надо бы поспешить, пока не сбежал. Вы не дадите мне пистолет?

— Не дам-с, душечка. — Я решительно взял себя в руки. — Пойдёмте, бить врага — мужское дело. Вам, как девице, приличествует разве что подсматривать... И кстати, на всякий случай, к вам мой прапрапрапрадедушка не наведывался?

— Нет, а кто он? — с лёгким недоумением поинтересовалась красавица, заботливо прикладывая ладошку ко лбу моему.

— Чингисхан, чтоб его... — буркнул я. — Ко всем подряд ходит и всех уговаривает меня по службе опекать. Тут уже и Вакх был, и Клеопатра, может, и вы из той же оперы, нет?

— А... давайте, я вам лучше второго шпиона покажу? — Видимо, Лизанька в свою очередь сочла тронутой мою особу.

Пришлось пожать плечами и предложить даме руку.

— Ведите, моя пленительная Ариадна...

— Идёмте, мой небритый Тезей...

В тоне её скользнула лёгкая смешинка, указующая, что шансы на “безе” изрядно возросли. Гусар, сумевший рассмешить даму, никогда не останется без протекции, а протекция, братцы мои, всегда приводит нас к...

— Он там! — восторженно дыша мне в ухо, прошептала отчаянная падчерица.

Я небрежно рванул дверь, танцующе шагнул внутрь столь же скудно освещённой комнаты и... Навстречу мне поднялся тупоголовый гигант с плоским лицом и косой саженью в плечах. Сразить оного ударом чернильницы по голове — вот смеху было бы! Правда, недолго... Француз смерил нас оценивающим взглядом, криво усмехнулся и шутя поднял пальчиками над головой тяжёлый табурет. В эту роковую секунду чья-то ловкая ручка выхватила у меня из-за пояса вражеский пистолет, и грозный девичий голосок предупредил:

— Одно движение, и я стреляю!

— Сударыня, какое трагическое разочарование...

— Ах, Денис Васильевич, это не вам! — виновато поправилась прелестная Лизанька, не сводя прицела с гиганта-художника. Тот всё понял правильно и не дёргался, даже когда я молча двинул ему ботиком в пах. Злодей только икнул, а потом тихохонько стёк на пол, приложив сам себя табуретом по макушке. Связать его было делом минутным.

Две тщательно прорисованные картинки доподлинно изображали порядочнейшего Макарова, укладывающего на диванчик пошло хихикающего ротмистра Чеченского. Я, рыча, как бурый медведь, заставший в постели супруги медведя белого, понял, что честь русского гусарства отныне только в моих руках. Наполеон никогда не получит эти неприличные картинки, их не напечатают во всех европейских газетах, и мундир офицера российского никогда не будет запятнан продажными щелкопёрами и бумагомарателями!

— Что мне должно делать далее? Застрелить вашего отчима?

— Мысль, не лишённая приятности, — крепко призадумалась барышня, — но без суда — это будет просто убийство. Наверное, вы обязаны его арестовать, дабы предоставить соответствующим властям.

— Но... тогда всё поместье может быть отписано казне. Уверен, став наследницей “покойного” в результате “несчастного случая”, вам было бы проще...

— Я не слышала этих слов!

— Я их не произносил! — пылко воскликнул я, до глубины души сражённый её бескорыстием и любовью к Родине. — Отныне и навеки располагайте моей саблей, моей верностью и самой моей жизнью!

— Благодарю. — В прекрасных очах Лизы погас огонёк гнева, сменившись раскаянием и прощением. — Нам надобно идти спасать безвинно подставленных друзей ваших.

— Тогда вперёд! Тот трус презренный, что кровь товарищей продаст вразвес и оптом, — как мне казалось, к месту вставил я замечательную цитату какого-то античного автора.

Девушка удивлённо поморщила носик, но ничего не сказала. Рука об руку — она с французским пистолетом, я с обнажённой шашкой — рванулись мы в ту таинственную комнату, где под звуки невидимой музыки изощрённо предавались разврату мои героические офицеры.

Так что не выйдет по-вашему, маленький активный корсиканец, покуда есть у матушки-России такие вот отчаянные Лизаньки! Женюсь-ка на ней, всенепременно женюсь, как только изгоним неприятеля из пределов благословенной земли нашей. Вот только одержим победу, и сразу приеду к тебе на боевом горячем коне! Ты только жди, Лизавета...

 

* * *

 

Лакеи шарахались от нас, как перепуганные утки, отклячив зад и боязливо тряся фалдами. Однако же у самых дверей были мы остановлены достопочтенным помещиком Тихуновичем, горячечно раскинувшим руки в стороны:

— Куда спешите вы, любезный Денис Васильевич?

— На танцы, покордебалетиться! — внаглую ответствовал я.

— А что же лицо ваше столь кгасное?! Так и до апоплексического удага недалеко... — всё так же загораживая проход, завертелся предатель.

— Цвет лица моего никаким образом не соотносится с важностью дела, которое мне надобно разрешить за этими дверьми. И если вы, милостивый государь, не соизволите отойти вон в тот угол, я самолично засуну вас головой вниз в ближайшую кадку на место фикуса!

— Что за стгасти? Да вы здоговы ли?! И сабля наголо... Полно, полно, догогой дгуг, вижу я, чьи гомантические бгедни восприняли вы за чистую монету. Выпьем же, и всё пгойдёт!

— Не пейте с ним! — горько вскрикнула бедная падчерица (но предложение выглядело крайне соблазнительным). — Он даст вам яду!

— Яду?! Какая невегоятная глупость... — презрительно выпятил нижнюю губу злодейский помещик. — Но гади вашего спокойствия мы будем пить из одной ёмкости и одной посуды.

Слуга с подносом и графинчиком вырос словно из-под земли. Хозяин дома собственноручно наполнил прозрачную стопку, лихо опрокинул и смачно занюхал манжетом.

— Ну что же вы? Неужто боитесь?

— Гусары водки не боятся!

Увы, я прекрасно понимал, что где-то тут меня и подстерегает коварная ловушка. Тем не менее отступить на глазах дамы и высокомерной прислуги было бы совершенно непозволительно для истинного сына Отечества! Водка оказалась выше всяких похвал (не хуже немировской горилки!), однако же, когда я поднял взгляд, дабы высказать Тихуновичу мои намерения относительно его изменнической морды, мерзавец исчез! На его месте стояла роскошная мадам в ошеломительном платье с таким глубоким декольте, что там можно было утонуть целиком, с кивером и ботиками.

Я марьяжно выкатил грудь, а кончики усов завились в спиральку сами.

— Не имею чести быть вам представленным, сударыня! Давыдов Денис Васильевич, подполковник Ахтырского гусарского полка, известный в столице поэт и в лесу — партизан.

— Опомнитесь, с кем вы говорите?! — ужаснулся кто-то за моей спиной.

Я покосился на заварившую всю эту кашу Елизаветушку, но знойная дама решительно развернула меня в свою сторону и, нежно грассируя, поинтересовалась:

— Говогят, ахтыгские гусагы никем не пгевзойдены в мазугке?

— Ахтырские гусары никем не превзойдены ни в чём! — рокочуще выдохнул я и, невероятным усилием воли отгоняя перспективы амурные, заключил: — Прошу простить, но мне должно спешить на выручку товарищам. Мужская дружба святее женской любви!

— Да-с, вы стгашно одичали у себя в ле­сах... — Женщина повела молочными плечами, словно бы пытаясь сбросить тесное платье. Признаюсь, у меня на миг возникла благородная мысль ей помочь...

— Но... это же он! Вглядитесь, это же мой отчим!

Тут уж оба мы посмотрели на бедную Лизу с печальным состраданием. Увидеть в блистательной созрелой даме тощего помещика Тихуновича мог только поражённый жестокой болезнию разум. У наивных российских девиц из глубокой провинции часты подобные перепады — они слишком много читают... И читают ведь в основном пустые “женские романы” — кто бы мог подумать, что именно они вытеснят у нас Шиллера, Руссо и даже шаловливого Боккаччо!

— Идёмте же в зал, догогой мой! Подгуги ждут вас!

— Умоляю, не верьте глазам своим, он же в лицо смеётся над вами!

Нет, приятно, когда тебе уделяют столько нежного внимания, но мне ж не разорваться... Знойная дама усиленно тянула меня за рукав, а красавица-девица бросилась на пол, обняв прелестными ручками мои колени. Чем это кончилось, угадать не трудно... Я рухнул на паркет, повалив обеих прелестниц. Младшенькая распорола себе подол платья моей шашкой, а старшая стукнулась головой о столик с фруктами. Редкостные по тем временам лакомства ярко раскатились по комнате.

— Простите меня... — Под моим суровым взглядом Лизавета тихо всхлипнула, пряча лицо в ладони.

Я холодно отвернулся и вскочил на ноги, вежливо помогая подняться пышногрудой сирене:

— Не сердитесь на бедную девочку, сегодня она помогла разоблачению двух французских шпионов, скрывавшихся в этом доме. Необходимо предупредить моих офицеров, найти изменника-хозяина и... — Слова застряли у меня в глотке.

Вообще-то я хотел выспросить её имя и набиться в гости, покуда муж в Швейцарии на водах. Однако же в сей момент взор мой упал на пол, к вящему ужасу отметив отпадавшую от дамы тень. Мужскую тень, господа! Фигуристая соблазнительница невозмутимейшим образом отбрасывала тень невысокого щуплого мужчины, схожего по силуэту всё с тем же Тихуновичем! Изумлению моему не было предела...

— Так вот ЧТО вы дали мне выпить?!

Ответом послужила грязная ругань, столь противоестественная в женских устах, что меня передёрнуло. Способ изобличить мужчину был (есть и будет!) только один: я зажмурил глаза и, не целясь, пнул коленом в середину кринолиновых юбок. Раздался сдавленный писк, и на пол рухнул скрючившийся злодей-помещик... Странно, ударили его, а пелена спала с моих глаз? А, чего долго задумываться, действует, и ладно...

— Лизанька, — как можно нежнее позвал я, приседая рядом с ней на корточки. — Сумеете ли вы хоть когда-нибудь простить меня, дитя моё? Я был слеп, как червяк, и туп, как казарменная тумбочка. Поспешим же на выручку тем, кого роковая судьба чуть было не превратила в посмешище всей Европы!

— Поспешим! — Счастливо улыбнувшись, она вытерла покрасневший носик и, сияя дивным разрезом, вприпрыжку кинулась мне помогать. — Только я не знаю, как снять заклятие иллюзий.

— Несложно, мужской организм устроен чрезвычайно просто.

— А-а... — покраснев, поняла она. — Их всех надо бить вот так?

— Чуть резче... вот, вот! И колено, колено повыше... — едва не теряя голову при столь обворожительных красотах, посоветовал я. Эх, видел бы друг-Пушкин! А то воспевает вечно какие-то щиколотки, ступни, краешки туфе­лек... Тут таки-и-е панорамы!

В общем, всех моих ребят мы успешно спасли от неотвратимого позору. Через невыносимую боль, причинённую в самое ранимое мужское место, но тем не менее...

Ротмистр Чеченский, как самый горячий кавказский мужчина, пришёл в себя уже в одних подштанниках. Макаров, Бедряга и Бекетов находились в разноимённой степени раздетости. По выслушивании рассказа нашего Бедряга сорвался и набил морды обоим тамбурмажорам (благо злодеи были связаны!), а Чеченский плакал в углу, тихо обещая “всэх зарэзать”...

В усадьбе пришлось оставить наряд из пяти доброконных казаков. Изменника Тихуновича под конвоем отправили в Юхнов, где его сурово судили. Он использовал неизвестный науке химический состав, якобы выданный французами и дающий столь непривычные галлюцинации. Впрочем, впоследствии ходили слухи, что злодей успешно бежал с Нерченской каторги.

Красавице Лизаньке, по рапорту моему, была высочайше дарована “Аннушка” первой степени. Имением в Спасском она управляла железной рукой и к тому времени, когда война решительно закончилась, вышла замуж за судейского чина. Однако же в моей ташке долгие годы хранился её миниатюрный портрет, а воспоминания о том, как завершилась та мистическая ночь, навеки останутся волшебственной тайной двух сердец...

 

* * *

 

Десятого и одиннадцатого октября мы продолжали ходить по правой стороне Вязьмы, между Фёдоровским и Теплухой. Под вечер заметили небольшой обоз, идущий от Гжати. Прикрытие показалось слабым, посему ожидаемого сопротивления не оказало. В короткое время были взяты нами семьдесят фур, двести двадцать пять рядовых и шесть офицеров. Вот будет назавтра сюрприз Храповицкому в Юхнове...

Он возвратился три дня спустя, потрёпанный и злой как собака. Привёз ворох писем и корзину посылочек от тамошних дам-с, а кроме того, сведения о неком генерале Эверсе, коий тоже выступил в “охоту на гусара”. К тому же, если память не изменяет, именно он и назвал меня “дьябльо ле нуар”! Как огорчилась бы моя маменька, узнай, что её старшего сыночка обзывают “чёрным дьяволом”. Причём абсолютно незаслуженно! Чёрными у меня были лишь бурка, шапка, конь, сапоги, чекмень, штаны, усы, волосы и брови, а вот глаза, к примеру, очень даже карие...

С Храповицким продолжался тот же смех: родной дядюшка на порог его не пустил, заявляя, что-де партизанам место в лесу под ку­стиком. Вернуться в регулярную армию он не мог — без рекомендации с последнего места службы (то есть без моего рапорта!) даже в обозные нипочём не возьмут. В самом Юхнове на представителей отряда Дениса Давыдова смотрят косо, разве что на улице прилюдно не срамят. Коренного населения у них там теперь почти и нет, едва ли не три четверти уезда говорит исключительно по-французски. А тут ещё и мы добавляем с похвальной регулярностью, скоро не то что уличные мальчишки, а и столетние бабульки на паперти начнут изъясняться языком Лафонтена и Парни!

Так что все пути возвращения в цивилизованную среду были для нас перекрыты, хотя партизанить зимой — штука безрадостная: медведи берлоги категорически не уступают, и даже белки не пускают переночевать в тепле...

Но что за радость для патриота лежать на печи, треская пироги, когда французы, не выдержа морозу и напора нашего, наперегонки чешут в свой пустынный Париж? Верно сказано, что бегущему неприятелю подобает устилать путь коврами и розами! Мы это примерно и делали, но по-нашему, по-российски... Например, заливали водой лесные тропинки, дабы наутро их схватил лёд, а потом открыто хохотали, глядя, как французы на них поскальзываются...

Но, будучи по природе человеком честным, не могу не признать за бонапартистами и некоторых успехов. Увы, были в моей одиссее прискорбные случаи разбития врагом некоторых неосторожных частей моих. То моя вина и мой грех! Рассказываю по порядку...

Четырнадцатого, успешно празднуя (ещё со вчера!) приветы и награждения, слишком рано вздумали мы отдыхать на недозрелых лаврах. И вот, на переходе в село Лосмино, едва-едва уселись мы у костерков и откупорили фляги, как появляется из-за лесу неприятельский авангард, занимает позицию и беспардоннейше лупит по нам из всех орудий! С одной стороны, мы ж ещё и не пообедали — какая, на фиг, война?! С другой стороны, первое же ядро залетело в котёл с кашей, мы сидим перемазанные как чушки, и аппетит уже не тот-с!

Однако же обойдясь без мата и тихо посетовав на невоспитанность противника, офицеры мои поднялись в сёдла и, памятуя, что наглость порой полезнее благоразумия, отважно ударили врага грудь в грудь. Мы успешно загнали артиллеристов на их же пушки и уже совершенно собрались забить им банники в... одно место, как из-за деревни выпели ещё два эскадрона, в свою очередь опрокинувшие нас. С величайшим трудом собрав воедино своё разрозненное войско, я решительно воспользовался общим беспорядком, громогласно объявив “рассыпное отступление”. Обученные Чеченским казаки с превеликой радостно дунули в разные стороны. По одному сигналу моему всё рассыпалось и исчезло!

Французы тёрли глаза, не понимая, что произошло и куда удрали партизаны. Пора ли праздновать победу или надо вновь кого-то догонять в густом лесу, по сугробам да под корягами?! Будь то обычные регулярные части, мы бы ушли без проблем, но, как я уже упоминал, этим авангардом руководил неукротимый генерал Эверс... Он таки нагнал нас при переправе на левый берег Угры, заставляя отступить к Федотову.

Отступили мы вполне достойно, не пятясь задом и никого не потеряв, тремя колоннами в два коня. Но что за чёрт?! И там нас ожидал неприятель, вставший на околице твёрдой ногой! Промедление было смерти подобно, час-другой, и французы возьмут нас в клещи. Положение наше было приближено к безысходности, и единственным спасением мог бы служить выход в лес. Однако попробуйте провести и скрыть в чащобе крупный отряд из шестисот с лишним сабель?! И кто спас нас (люблю каламбуры!) в сей трудный час? Хра-по-виц-кий! Непонятно с чего, воистину вообразив себя Иваном Сусаниным, приподнялся он на стременах своей пегой кобылки и зычно крикнул:

— За мной, воины российские! Чую в себе Силу и ведаю Путь истинный!

— Где наша не пропадала! — махнул рукой я. Редко ли перст Судьбы упирается в лоб самоуверенного дурачка, дозволяя оному творить подвиги, неподвластные и титанам!

Мы двинулись за майором без слова протеста, а он, пугая слух неприятеля гневными воплями, увёл всю партию в чащобу. Враг остановился на опушке, прислушался и... не дерзнул нас преследовать. Вот уж воистину чудо, не знаешь и какому святому пудовую свечку ставить.

Но, как оказалось впоследствии, причина, вынудившая генерала Эверса прекратить погоню, едва не увенчавшуюся разгромом нашим, была проста, как репа. Французы узнали Храповицкого! Памятуя, с каким успехом он водил их по лесам, блуждая в трёх соснах, противник логично предположил, что мы сами заберёмся туда, откуда уж и не выберемся. Партизану партизанская смерть!

Всё вышло, как и хотел проклятый француз: Храповицкий загнал бригаду нашу в такую глушь, что Макар с телятами утопился бы от зависти! Мы сидели непонятно где три дня, голодные, холодные и злобные, как бабуины! На исходе четвёртого, когда было принято единогласное решение утешиться каннибализмом (угадайте, кого мы хотели съесть?!), откуда ни возьмись загрохотали русские пушки... Мы ползли на сей божественный грохот наперегонки со своими же лошадьми. Оказалось, что в полутора верстах атаман Платов с графом Орловым-Денисовым освобождали от бонапартистов Воскресенское. Кто не был спасён своими — не знает истинного счастия!

Любезный граф тут же предложил мне перейти всем отрядом под его надёжную руку, но я выпросил отсрочку решения, покуда не покормлю людей. Следом в лагерь ворвался генерал-адъютант Ожаровский и, видя бедственность положения нашего, показал немедля вступить в свои ряды. Но я и тут выклянчил отсрочку ответа, покуда не накормлю лошадей. Ночью мы тихо снялись и удрали “рассыпным отступлением”. Обоим “покровителям” моим я оставил печальственные решпекты о невозможности служить под командой первого из-за поступления ко второму и неимении возможности служить второму из-за поступления под начальствие первого.

Нет, ну сами подумайте, господа, по зрелом размышлении — оно мне надо? Я тут в лесах сам себе голова, хочу — воюю, хочу — книжки читаю, а носиться на побегушках у бригадных генералов — увольте, там и без меня шустрых мальчиков хватает... На всякий пожарный при первом же привале накатал на обоих кляузу армейскому генералу Коновницыну, прося, чтоб впредь меня глупостями не беспокоили. За спасение — благодарим покорно, хотя могли бы выбраться и сами... Опять же несъеденный Храповицкий ещё не раз бу­дет портить мне кровь.

Мы по-прежнему спали, не зажигая костров, ибо перебранками с лесниками насытились по уши, а оголодавшие французы постепенно потянулись в леса, то ли рассчитывая на богатую охоту, то ли в надежде найти нас и резво сдаться.

Скрепя сердце, собирали мы этих хитроумников и таскали за собой, делясь скудным пайком, покуда не представлялся случай сбагрить всех в гостеприимный Юхнов. Многие солдаты неприятеля уже искренне считали его дальней французской провинцией. Так что подчас бывало, партия наша возила за собой до полутыщи пленников, кои терпеливо ждали в указанном месте, покуда мы повоюем и приведём ещё две-три сотни пополнения. Я так думаю, попроси мы хорошенько, они бы нам ещё и помогали...

Видимо, великие наполеоновские войны давно стояли поперёк горла даже самой французской армии. Все хотели закончить этот фарс побыстрее и как можно меньшим количеством человеческих жертв. Это было хорошо понятно всем, но чего я не знал в те поры, так это того, что Бонапарту служат не только люди. И у них свои законы, свои правила...

 

* * *

 

В ту ночь мы улеглись рано, часов под восемь вечера, так как подъём и поход планировали на полуночь. Три-четыре часа ходу, и можно рушиться неприятелю как снег на голову, прерывая казачьими пиками самый сладкий предрассветный сон французов. Так вот, никакого похода не получилось, ибо я был жестоко и нелицеприятно похищен. Да-с! Такого фортеля моя судьба доныне не выкидывала, но... Говорю о событии сём без чувства ложного стыда и даже с неким оттенком уважения к тем отчаянным храбрецам, что сумели меня умыкнуть.

Итак, я спал, как и все товарищи мои, на сырой земле, в снегу, в грязи, уж как придётся, подложив пару еловых веток и крепко намотав на руку поводья верного скакуна. Ничего особенного не снилось (в смысле ни прапрапрапрадеда, ни его знакомцев!), так, белиберда какая-то о памятных годах в кавалергардии. На мгновение показалось лишь, будто бы ноздрей моих коснулся незнакомый сладковато-дурманный аромат, и душа воспарила к нездешнему. Но уже через минуту-другую, проснувшись от неплавных покачиваний, понял я, что лежу на спине, связанный по рукам и ногам, и везут меня, грешного, неведомо куда на детских санках. Насчёт последнего уверен абсолютно, ибо загребал пятками снег... А вот кто везёт, зачем, почему — сие пока таилось в сумерках догадок.

В густой темноте русского леса не было видно ни зги, но похитители мои уверенно петляли меж сосен, словно бы преотличнейше зная дорогу. Судя по хрусту шагов на снегу, злодеев было трое. По зрелом размышлении я пришёл к выводу, что вряд ли кому интересен как невеста (это на Кавказе их постоянно похищают), а значит, скорее всего, украден как военное лицо. Но в сём виде могу представлять интерес лишь для неприятельской армии, что тоже печально, ибо особенных пер­спектив не оставляет. Французы так часто клялись покончить в своём тылу с партизанами, что вряд ли ограничатся словесным внушением и устным порицанием.

Грусть, наведённая на меня моей же логикой, оказалась чрезмерной для гусарского оптимизма и даже вызвала первые нервные всхлипы. Орать и рыдать я собирался чуть позднее, как только воры остановятся и вытащат кляп. Или, правильнее, если вытащат... Однако же чаяния мои оправдались, санки замерли, устав скольжением, а мои похитители дышали хрипло и часто. Извернувшись из всех мыслимых и немыслимых сил, я рывком сел и успешнейше выплюнул кляп! Судя по шмяканью, в кого-то попав...

— Только не кричите, подполковник Давидофф, — на хорошем французском с едва уловимым акцентом посоветовали мне. — Ваши люди далеко, а наше начальство не настаивало на том, чтобы получить вас живым, — их устроит любой результат.

— Кто вы? — откашлявшись, вопросил я, так как вокруг по-прежнему не было видно ни зги.

— Мы служим императору.

— Какому?

— Император один, все прочие — самозванцы, узурпировавшие престолы родственников императора, — внятно пояснили мне.

Что ж, поголовной раздачей тронов ретивым родственничкам прославился только Наполе­он. Так, значит, наш Александр Первый, по-ихнему, тоже самозванец?! В иное время я бы уже полчаса как дрался, но сейчас мои возможности были ограничены, посему пришлось довольствоваться исключительно сарказмом...

— И что, ваш самоуверенный коротышка так жаждет меня видеть? Наверняка лишь по причине отбития нами обоза с тёплыми кальсонами и краковской колбасой...

— Армия голодает, — сумрачно ответили из темноты.

— А сосульки грызть не пробовали?!

За сии дерзостные слова я был вознаграждён хлёсткой пощёчиной. Ладонь бьющего показалась мне необычайно узкой и холодной, словно бы даже нечеловеческой.

— Нет доблести в том, чтобы бить связанного...

— Может быть, действительно развязать ему руки? Это будет забавно — один человек против трёх эльфов! — раздались сдержанные смешки, словно кто-то тряс мешок с медными бубенчиками.

— Эльфов?! А это, прости господи, кто такие?

— Чёрный Дьявол так плохо учился в школе...

— Да уж знаниями по всякой иноземной шушере не удручался!

Бац! И за эти слова мне вновь досталось по морде. Нет, эти типы точно не французы. У тех культура, обхождение, этикет какой ни есть, а тут чуть что — хлещут по щекам, словно пьяного лакея. Где эстетизм, братцы?

— Мы — представители древнейшей расы, чьим предкам некогда принадлежала вся Британия!

— Хм, профессия у вас тоже древнейшая? — опять-таки не удержался я. — Эй, эй, не надо драться! Я всего лишь спрашиваю, как такие ловкие ребята попали на службу к императору Франции, ведь Британия выступила против Наполеона.

Ответом послужило некоторое молчание. Я по-прежнему ничего не видел, но, кажется, говорил всё время один, остальные просто смеялись. А потом тот, кто вёл беседу, вынужденно признался:

— Нас изгнали.

— Обворовывали сады или растляли малолетних овечек?

Я честно стерпел два удара. Не подумайте, что это от смирения или любви к оплеухам — мне вынужденно приходилось дерзить, ибо пока бьют — слушают, пока слушают — разговаривают, пока разговаривают — никуда не везут... Уразумели мою военную хитрость?

— Нас изгнали потому, что люди стали безудержно наглыми! Они не хотят понимать очевидного и признавать свою ничтожность перед эльфами. Они поклоняются хладному железу, они забыли наши плети, они... не верят в нас. Мы напомнили им вкус эльфийских стрел!

— Ага, а неистовый корсиканец наверняка пообещал всем по отдельному королевству в покорённой России! Девочки, а вы здесь хвостики не отморозите?

На этот раз я ощутил у горла холод отточенного металла. Ещё чуть-чуть, и они сорвутся... Поторопить или сами дозреют? Потороплю:

— Кто-то тут недавно предлагал повеселиться — трое против одного? По-моему, немножко нечестно... У нас благородные люди дерутся на саблях, а вы, как я понимаю, пилочками из ридикюлей! А может, вы меня насмерть духами забрызгаете?

— Огня!

Два или три раза блеснули искры из-под кресала, после чего вспыхнул первый факел.

Через несколько минут их горело уже штук шесть, освещая маленькую лесную поляну, окружённую соснами и свеженькими сугробами. За кругом огня ночь казалась ещё темнее, что придавало месту схватки некий эффект театральности. Слишком уж декоративным показалось увиденное..... Зима в этом году наступила необычайно рано и покрыла белым не только землю. По крайности, на миг мне почудилось, будто бы предо мной стоят люди с заснеженными волосами...

Но нет, просто они были седые. Все трое. Стройные, высокие, с вытянутыми лицами и узкими плечами. Волосья длинные, будто у дьяконов, зачёсаны назад, открывая непривычные острые уши с белёсой опушкой, как у лисиц. Одеты бедно, за спиной луки (это в наш-то просвещённый, пороховой век!), в руках длинные зеленоватые ножи, наверное, из меди. Честно говоря, в открытом бою я бы и шестерых таких хлюпиков не убоялся, но в данном случае никак не следовало губить даже троих. Ибо кто ж ведает, куда они меня на санках завезли и сколько придётся ковылять обратно? Значит, убивать никого не будем, достаточно просто их отлупить...

— Ну так что, тройняшки, по каким правилам будем драться?

— В эльфийских забавах нет правил...

Я не сразу понял, что это значит. Худосочные типы нордической наружности легко сбросили оружие в снег и неуловимо-скользящими шагами пошли на меня. Я успел засмеяться... два раза... уж больно комичными выглядели их сведённые тоненькие бровки и маленькие кулачки. Что они могут сделать широкоплечему русскому гусару, поднаторевшему в методах народной войны?! Оказалось, многое мо­гут...

Никто и не подумал развязать мне руки или хотя бы дать возможность встать с санок. Я и опомниться не успел, как эта заграничная шпана пустилась тузить меня со всех сторон, старательно выбивая из моей головы последние остатки здравого смысла. Так изобретательно, больно и разнообразно меня не били ещё никогда! Отродясь не предполагал у себя столь огромного количества ранимых и чрезвычайно болючих мест... Может, не стоило хамить остроухим столь уж откровенно? Встав, я попытался махать на них ногами по методу полковника Гётальса, но, увы, шустрые наглецы легко увёртывались от моих каблуков, хохоча как заводные. Я с трудом переводил дух, прижавшись мокрой спиной к сосне, пока они, отсмеявшись, собирались в повторную атаку.

— Я всё понял, достаточно! Вы — лихие парни, и героизму вам не занимать, а теперь ведите меня к своему начальству.

— Зачем, мы ещё не наигрались.

— Как это... Но я же вроде в плену, а по законам войны отношение к пленным должно быть гуманны... — Договорить не удалось — мне залепили лицо снегом и дважды ударили в пах. Даже не знаю, что может быть хуже для гусара и патриота...

Когда под градом поощряющих ударов мне кое-как удалось подняться на ноги, я плюнул на гордость и ударился в бега! Стыда в том не вижу никакого: “бьют — беги!” — тоже одна из наипервейших заповедей партизана. О, их это позабавило ещё больше!

Эльфы-изгнанники преследовали меня неторопливо, со вкусом, размахивая факелами, смакуя каждый мой шаг и комментируя каждое движение. Если б я мог, то ответил бы наглецам убийственной эпиграммой или меткой метафорой, но увы, когда ТАК бьют, то охота острить “отбивается” первой.

— Вы устали, подполковник, вы ведь всего лишь человек... Не убегайте, мы доставим вас к императору!

— Правда?! — едва дыша, обернулся я.

— Нет, — весело рассмеялись они, воткнув факелы в снег и прыгая на меня гурьбою.

Под тройным весом я не удержался и, опрокинувшись на спину, полетел в рыхлый сугроб, грузно проваливаясь в какую-то вонючую чёртову дыру! Точнее, в яму... тёплую и надышанную, на что-то мягкое и живое. На что именно, понял секундой позднее, но в ту секунду озарения вся жизнь моя промелькнула перед внутренним взором моим. Мы влетели прямёхонько в медвежью берлогу! И, видимо, сразу его разбудили... а зря.

Единый мах медвежьей лапы выбил меня из берлоги как пробку, едва не вышибив дух. Нет, ей-богу, если б он чуть получше прицелился, я бы как раз сбил головой столетнюю сосну, а этакого потрясения мозга ни один гусар не выдержит. Потревоженный зверь взревел торжествующе и... затих. Про то, что в берлоге остались трое эльфов, вспомнилось как-то не сразу. По-моему, я уже вообще уполз шагов на пять-шесть, как за спиной жалостливым полушёпотом пропищало:

— Денис Васильевич, смилуйтесь!

 

— О-о, да вы, оказывается, по имени-отчеству обращаться умеете, — устало пробормотал я, прикладывая ком снега к разбитой губе. Холод притуплял боль. Вытащив один из факелов, я, прихрамывая, вернулся назад и осторожно заглянул в берлогу. Картинка прямо-таки сентиментально-уморительная...

Лежит наш русский медведь (здоровущий, аж не верится!) и дрыхнет самым незатейливым образом, а под его правой лапой лежат рядком три остроухих эльфа, боясь толком вздохнуть от ужаса. Ибо даже при беглом взгляде ясно, что, ежели зверь чуточку усилит объятия, у ребятишек отовсюду горчица по­ползёт...

— Хм, ну что ж, спокойной ночи всем! Медведь тёплый, не замёрзнете, а мне на войну пора, прапрапрапрадедушка ждёт-с...

— Смилуйтесь, спасите, мы больше не будем, — наперебой зашептали они. — Убейте эта чудовище, и мы вас отпустим!

— Ка-ка-я-а щедрость... — искренне поразился я, делая им ручкой на прощание. — Не скучайте, до весны не так далеко. Отдохните, выспитесь, проведите время с пользой. От всякого существа можно чему-нибудь научиться, от медведя, например, лапу сосать. Да, если вдруг проснётся — пойте ему колыбельную, не то заломает...

Мне вслед полетели замысловато-певучие проклятия, наверняка на эльфийском. Древняя раса, говорите? Медведь тоже немолодой, побеседуйте о прошлых временах... Я погасил все факелы, кроме одного, и, ориентируясь по собственным следам, пошёл искать своих. На секунду сзади раздалось недовольное ворчание, — видимо, хищник всё-таки проснулся. И сразу же вслед за ним тихое, слаженное пение:

 

К Ивовым кущам Тазаринана я приходил по весне.

О краски, о ароматы весны в Нан-Тазарионе!

— Здесь хорошо! — говорил я.

У вязов Оссирианда скитался я летом.

О свет, о мелодии лета у Семиречья Оссира!

 

Удовлетворённое ворчание плавно перешло в храп. Замечательно, значит, они нашли друг друга... С рассветом я вышел на Федотове. Только-только постучался в ближайшую избу, как на моей спине повисли трое:

— На горяченькое потянуло? От нас так легко не сбежишь, не след полевому командиру ради чарки с запеканкой боевых товарищей бросать! — радостно тормошили меня Бекетов, Макаров и Бедряга. А потом, удивясь побитости физиономии моей, гневно требовали возвращения к берлоге и отмщения иноземцам.

Однако благородным планам сиим не суждено было осуществиться — пошёл густой снег, и найти быстро заметаемые следы в чащобе просто не представлялось возможным. Так что если вы, любезные, вдруг по весне встретите в русском лесу небритого, отощавшего эльфа — накормите бедолагу, я на них зля не держу...

 

* * *

 

В ужасах войны кровавой

Я опасности искал,

Я горел бессмертной славой,

Разрушением дышал;

И в безумстве упоенный...

 

Чем конкретно я был тогда до безумства “упоенный”, наверное и не помню, но голова буквально раскалывалась. С болью в висках и печальными мыслями двадцать первого числа, около полуночи, прибыли мы на Смоленскую дорогу. Переночевали столь же скрытно, без огней, а на рассвете двинулись на Ловитву. Представьте же себе ужас наш, когда в пути стали попадаться нам разрозненные части французских мародёров — числом от пяти сотен и более! Нам даже некуда было бежать, солдаты неприятеля, плача, падали на колени, целовали копыта лошадей наших, насильственно умоляя... взять их в плен! И на отказ сразу хватались за оружие, грозя перебить тут всех, ежели храбрые русские казаки не соизволят увезти их из заснеженной просеки в благословенный Юхнов. Дескать, там, по слухам, и трпло, и харч бесплатный, и население практически как в Бургундии или Булони. Французы галантно кланялись и не отступали...

— Да уж, сдаются они... Много вас таких по России раком ходит! — грозно рявкнул я, прекрасно понимая, что никакого иного разрешения нет и не будет — надо брать.

С трудом продвигаясь сквозь фуры, телеги, кареты, палубы, конных и пеших солдат, офицеров, денщиков и всякий сопутствующий сброд, мы плакали горючими слезами, но честно брали всех в плен! Да будь партия моя втрое сильнее, будь у каждого казака по десять рук, и тогда невозможно было бы удовлетворить всех жаждущих. Посему, отгоняя в сторону живую силу противника, приказал я “палить головнёй” по всей дороге. Скифы мои только этого и ждали, поджигая всё подряд, устроя из обозов вражеских огненный мост в саму преисподнюю!

Бесчинство наше было прервано нежданным появлением императорской гвардии и самой французской кавалерии. В тот день я вновь увидел великого врага своего воочию! Наполеон Бонапарт, в серой шинели и знаменитой треуголке, восседал на маленькой арабской кобылке под незыблемой охраной своих верных “ворчунов”. Я знал, что бой не по силам, но страстно хотелось эдак погарцевать у него на виду и первым из офицеров наших “поблагодарить” злодея за визит в земли российские. Хорошенько поблагодарить, так, чтобы понял, — по-французски, но матом! Не сомневайтесь, слова я знал, у полковника Гётальса нахватался...

Явно доораться мне не удалось, и по сей день не уверен, слышал ли он меня? Свидание было кратковременным: приходилось уступить место громадам войска, двигавшегося мимо меня. Однако же мы с товарищами вплоть до самого вечера “конвоировали” императора французов и протектора Рейнского союза с присутствующей почестью! Это-то он точно видел, потому как оборачивался надменно и нервно...

Ночью был сон, опять приходил прапрапрапрадедушка. Был весел, ругался мало, рассказал о некоем заговоре против моего имени. Всю беседу передаю вкратце, ибо сновидения — понятия расплывчатые, зыбкие, аналитическому уму неподвластные. А уж уму гусара...

— Слушай, я горжусь тобой, мой прапрапраправнук!

— Стараюсь по мере сил быть полезным Отечеству, — стыдливо опустив очи долу, признался я.

Мы вновь сидели в его золотой юрте, на лице моём было написано весьма почтительное внимание, хотя в голову упорно лезли самые неподходящие мысли. Ну вроде того, как же оригинально должны были скрещиваться мои активные предки, чтобы из этого узкоглазого, плосколицего и кривоногого монгола образовался такой стройный, кудрявый, курносый и невероятно обаятельный поэт-партизан?

— Ты что, опять отвратил свои уши, сын греха?! — гневно рявкнул старик. — Врагов пленять мало! Где пожары, где разрушения, разорённые города, горы отрубленных голов, обесчещенные женщины, толпы рабов и караваны добычи? Где всё это, говори, негодник!

— Я не брал... — Похоже, на лице моём отразились смятение и ужас.

Великий Чингисхан вновь сдвинул орлиные брови, но... вдруг схватился за сердце и, прерывисто дыша, откинулся на подушки:

— Напугал тебя, да? Прости больного старика... Я вспоминаю дни моей бурной молодости, но не всегда помню... какую цену заплатил за пепел своих следов. Внемли нее, усатый потомок мой, громче всего взывает к отмщению кровь невинных! Их души вечно стоят у меня перед глазами... Прощай!

— Хм... а полезные советы какие ни на есть?

— Никаких нет, — отрезал кающийся сотрясатель вселенной. — Заговор плетут враги твои против имени твоего!

— А поподробнее?

— Позже... передам с кем-нибудь, как разузнаю... Иди, славь меня!

“Делать мне больше нечего”, — раздражённо подумал я и проснулся. Заскоки у предка — сами видите, один другого краше! Вернусь в Петербург, обязательно покажусь хорошему доктору, надо как-то избавляться от этих напористых сновидений...

— Эй, Бедряга! А подать командиру чашу кофе и огуречного рассолу, что-то крепко мы отметили вчера наполеоновские проводы.

Вахмистр икнул, поправил кивер с затылка на нос и молча ушёл в неизведанное по зигзагообразному направлению, потому как кофе я так и не дождался. И то верно, в ближайших сёлах ни одной приличной кофейни, кроме бурого самогона и выпить-то нечего, печально-с...

— Опять Чингисхан приснился? — с пониманием откликнулся толстяк Макаров, оседая на бурку рядом.

— Угу, — сумрачно буркнул я.

— Врачу бы показаться надо.

— Надо... после войны. Вот перебьём французов, посадим Наполеона в Петропавловскую крепость, тогда и...

— Тогда поздно будет, — сострадательно улыбнулся он. — Кабы уже сейчас не опоздали...

— А хочешь, новый стих прочту?

— Не надо.

— Да он короткий! — чуть не обиделся я. — И в тему, как раз про императора Бонапарта. “Сей корсиканец целый век грешит кровавыми делами. Ест по сту тысяч человек и......королями”. Ну как?

— Хорошо, а вот “и......королями”, это что значит?

— “.....” что значит?! Какой ты недогадливый, право... Это же и всякому понятно — “и королями”

— Что делает?

— “.....”!!! Боже, ну что тут может быть непонятного! Хороший ты человек, поручик, — агнец между своими, тигр на поле битвы. Но в поэзии — дуб дубом, никакого литературного чутья! — И, не тратя более души на приобщение товарищей своих к изящной словесности, я встал, поднимая партию к новому походу. Учитывая, какие толпы неприятеля слонялись вокруг, наиглавнейшей задачей было — никого не встретить. Поэтому направлением сошлись на Славково, вдоль речки Осмы.

И чёрт же дёрнул именно в этих местах вновь столкнуться со старой гвардией!

Внезапное появление наше из мест скрытного расположения вызвало большую сумятицу, — нам даже сделали честь, стреляя по нас из орудий. Говорят, Наполеона трясло от гнева при одном слове “partizan”, а мой лубочный портрет висел у него в карете весь истыканный дротиками. Однако гнаться за нами не стали, что дало нам полную возможность сделать вид, будто бы мы здесь не случайно, и отступить с достоинством.

Отступая, вынужденно забрали мы сто сорок шесть человек фуражиров, трёх офицеров и семь провиантских фур с разной рухлядью. Плюс циркуляры, разосланные Бертье всем корпусным командирам, — изловить “чёрного дьявола”! По прочтении сего я окончательно принял решение немного отдохнуть и около Дорогобужа свернул на двухдневный привал. Места там тихие, охота хорошая, зайцы попадаются, тетерева разные, казаки как-то даже медведя подняли, только он злой оказался — пришлось отпустить...

Парни нашли хорошую баньку у местного лесника, следовало перемыть едва ли не семьсот лиц рядового состава (плюс присоседившиеся пленные), а посчитайте нижнее бельё и портянки... Пишу обо всём этом не в попытках вызвать к себе жалость, а исключительно из любви к истине, не стыдясь бытописаний и суровости дней, проведённых, подобно диким зверям, в чащобе, пузом на снегу, в самых противуестественных условиях! Нет, может статься, для барсука спать под корягой и естественно, но для офицера российского — увы-с... И главное, партизанить надо летом! Не осенью, не зимой, весна тоже слякотная, а именно летом! Тут мы, конечно, не сориентировались, первый блин, как говорится.....

Когда же партия моя после непродолжительного отдохновения наконец вышла на большую дорогу, вновь произошло происшествие, о коем стоило бы рассказать. Как я уже неоднократно упоминал (да вы и сами тому свидетели), героизм народа русского в те дни поднимался на высоту недосягаемую и являл потомкам примеры высочайшие! Однако же, дабы не грешить против правды, с прискорбием должен признать, что не все сограждане российские были готовы к великим испытаниям военного времени...

Только-только отлегло сердце моё от гнева на изменника Тихуновича (послужившего орудием доброхотным колдовских сил императора Франции), как роковая судьба вновь подбросила нам странное злоключение... Уже иное лицо, в иной, более изощрённой ипостаси, выдвинуло препоны гусарскому духу, подставляя героев истинных под негодование неразумных народных масс. А дубина гнева народного, знаете ли, особенно не разбирает — гвоздит кого ни попадя! Дескать, ништо, потом отмолимся...

 

* * *

 

Начну с того, что, идя двумя колоннами вдоль Дорогобужа на Славково, был я пару раз незаслуженно обматерен мимо проходившими крестьянами. Нет, в полный голос на нас никто не покушался (учитывая численность отряда!), но косые взгляды, но неприличные жесты, но богохульственные проклятия вослед наводили на нехорошие мысли. Либо мы действительно где-то что-то сделали не так, либо это сделали не мы, но на нас списали?! Изумление усиливалось всё чаще слышимыми обзывательствами “чёрный дьявол” и тёплыми пожеланиями, самое мягкое из коих — “чтоб ты сдох враскорячку!”. Бабы выражались крепче...

Недоумение моё росло с каждым часом, памятуя первые наезды наши, я даже посомневался: а не принимают ли нас вновь за французов?! Но, учитывая печальный опыт и крепчающие морозы, офицерскую форму не носил никто из гусар. Все поголовно в тулупах, армяках, кафтанах, шубах, бекешах и ватниках — ну вид предельно простонародный! Государеву форму оставили только казаки, да их и при большом воображении с неприятельскими егерями не спутаешь — по морде видно, где наш! А уж по запаху сивушному...

Разрешения вопроса, а также любопытства ради бравый Талалаев с донцами заарканили одну молодуху, которая особенной скромностью не страдала и вылепила нам всю правду-матку в лицо:

— Доколе ж ты, аспид, крещёный люд мучить будешь?! Ведь, кажись, уже всё до зёрнышка обобрал, во всей округе ни у кого живой скотины не оставил. Курей и тех до единой со двора свёл басурманскому Буонапартию на пропитание! Нет тебе ни дна ни покрышки, чёрный дьявол! Ни тебе, ни войску твоему бесовскому. Да как вас таких тока сыра земля носит, элодеи-изменники?! Ну да бог небось всё видит! Отольются вам, лиходеи, слёзыньки народные. Вот прознает царь-батюшка, он-то ужо...

Если покороче, то при менее эмоциональном пересказе выходило, будто бы пять близлежащих деревень нещадно терроризировались бандой некого самозванца, видом и ухватками схожего со мною! Денис Давыдов, гордость и первоцвет гусарства российского, был уже трижды предан анафеме и отлучён от церкви торопливыми местными священнослужителями. Зачем, почему, за что, собственно, меня, разумеется, не спросили... Попы — они вообще никому отчёта не дают, им бы только проклинать направо-налево... Чуть что не по-ихнему — раз, и в геенну огненную на веки вечные! А там уж оправдывайся перед кем хочешь...

Крестьянку мы отпустили с извинениями, Христом-богом божась, что мы — не те, а тех — мы ещё проучим! Сами же поскакали вперёд и, встретя ещё двух старичков у проруби, слупили с них лишнее подтверждение уже имеющейся информации. Дело казалось кислым...

Я объявил привал и уселся в стороне поразмыслить о нерадостных перспективах. Деятельный Бедряга бегал вокруг, стрелял из тульского пистолета в воздух и нудно требовал тишины: “Давыдов думать будет!” А думы были грустные... причём почему-то не о моём преступном двойнике, а о бабах. Пардон, о женщинах! Если ещё точнее, об их катастрофической недостаточности. Французы небось возят с собой целый штат красоток-маркитанток, а мы вечно воюем с “приличествующим русским” целомудрием... тьфу! Приличных мыслей в голову не лезло, но, видно, уж само провидение заступалось за честь нашу, отводя домыслы в сторону, а реальность ставя прямиком и перед глазами!

Откуда ни возьмись посредь бела дня вылетела верхом бешеная полусотня супостатов, одетых в мундиры разноразрядных частей неприятельской армии. Предводительствовал оными грозный всадник в чёрном чекмене, чёрной папахе, с чёрной бородой и чёрными же усами!

— И взаправду вы, Денис Васильевич, — ошарашенно перекрестились наши, от изумления пропустив негодяев сквозь ряды свои. Однако же мгновением позже, осознав досадную оплошность, казаки вскочили на коней и прыснули в погоню. Я орал вслед, чтоб главаря взяли живьём (здесь зажарим!), и, уж надеюсь, был услышан...

Значит, народ не соврал: чёрный дьявол действительно существует, а не померещился сдуру жителям пяти деревень разом. Что ж, злодей, решивший присвоить себе моё незапятнанное имя и опорочить непорочную славу, не получит приз за карнавальный костюм, а выступать будет разве что с песнями на паперти! Очень тихим голосом, фальцетом и с демонстрацией подлинно страдальческих увечий.

Примерно час спустя Талалаев с молодцами доложил о поимке живьём тридцати злодеев (остальные оказались психами, проявив сопротивление). Как и предполагалось, все они были случайным сборищем всякого сброда — дезертиров, мародёров и штабных жуликов всех мастей. По-русски не понимали ни бельмеса, а по-французски говорить категорически отказывались, мотивируя тем, что принадлежали армии короля Неаполитанского. Разумеется, я, как и всякий образованный человек, неплохо владел итйлианским (си, дольче вита, аморэ, пицца, перперони, кьянти, уно моменто, кретино-идиото!), но на сей раз привычных знаний почему-то не хватало. Можно, конечно, было бы поговорить с ними “иначе”, но...

Применение пыток всегда было противно моему рыцарскому духу, хотя ходившие в ле­сах жутковатые слухи о Фигнере заставляли пересмотреть привычные взгляды. Действительно, стоит ли особо церемониться с теми, кто пришёл в земли наши с огнём и мечом?! “Сколько раз увидел француза, столько раз его и убей!” — не это ли должно стать девизом войны отечественной, народной войны... Нет-с, господа! Никогда русский офицер и патриот не унизит себя лишним зверством и мучительством пленного, ибо не посмеет стать вровень с истязателем и палачом...

— Всем два раза по загривку, присоединить к французам и общим этапом в Юхнов!

Италианцы встретили слова мои громогласным “виват!”, подбрасывая в воздух шапки, обнимаясь друг с другом, сами себя старательно связывая и подмигивая моим казакам.

О, мы их прекрасно понимали: с прибытием в благословенный Юхнов все тяготы войны кое для кого мирно заканчиваются. Для нас по прибытии туда же война, наоборот, вспыхнет с новой силой. Местные меня там ждут не дождутся...

— Где предводитель их?

— А за ним Храповицкий погнался, мабуть, догонит, — широко улыбнулись донцы.

Им всё в забаву, а то, что майор на подвиги нарывается и при тучности своей служит буквально “неотразимой” мишенью выстрелу пистолетному, — никому и горя нет! Пусть мы не всегда ладили, но хороший командир обязан заботиться о всех своих людях. Даже не самых лучших, даже скандальных, и вредных, и умом недалёких, и...

Да будь он неладен, припёрся-таки! Все мои надежды справить быструю панихиду и удрать, заметая след, подавились собственными иллюзиями. На поляну гордо выехал бывший улан, а за спиной его, на лошадином крупе, сидел невысокий, гладко выбритый незнакомец в одном белье.

— Догнал? — как можно равнодушнее спросил я. — А разнагишал зачем? Любые противоестественные связи с военнопленными строго воспрещены уставом!

— Не догнал, — хмуро признал Храповицкий. — Вот всё, что удалось подобрать на развилке.

К моим ногам упал чёрный чекмень, папаха и... кусок крашеной пакли, по-видимому заменявшей обманщику бороду.

— Ушёл без коня, лесом, там верхом по сугробам — сам чёрт ногу сломит!

— А это кто у тебя?

— А это, позвольте представить, господа, мой давнишний знакомец ещё по детским шалостям, гренадёрского полка отставной подполковник Масленников! Был пленён французами, бежал и добирался к себе в усадьбу по мелколесью. Как видите, враги отняли у него даже штаны-с, бедолага продрог и просит рюмку водки. Я не мог отказать в такой малости своему земляку и единоверцу!

В душе моей зародились недобрые сомнения, но терпеливость — одно из важнейших качеств успеха партизанского. Посему приказал я принять “беглеца” ласково, оказав ему всяческое расположение.

Бывший подполковник усердию нашему явно обрадовался и, выпив рюмку, обстоятельно выпытывал у простодушного друга детства всякие разные вещи про наш летучий отряд. Даже вертлявый Бедряга смекнул что к чему, но продолжал хранить молчание. Господин Масленников же, укутавшись в поданный тулуп, вёл себя до крайности подозрительно и щедро уговаривал нас не заходить в его поместье. Дескать, там подлые французы всё окончательно разграбили, переломали, а за Славками есть чудный трактирчик, в селе Гаврюкове. Знали мы эту ресторацию, как и само село... Им всего год-два назад по специальному указу разрешили поменять одну букву в названии. Хотя прежнее было пусть неблагозвучным, но по меньшей мере честным...

— А что, Денис Васильевич, — тихо подошли сзади Макаров с Бекетовым, — не свистнуть ли казачков да не напомнить ли кое-кому, откуда ноги растут?

— Что-с?! — обомлел я. — Вы на кого... на отца-командира... с угрозами?

— Хм... вообще-то мы не вас имели в виду.

— А кого имели, Храповицкого?

— Нет-с, и не его, — сочувственно переглянулись офицеры, прямолинейно тыча пальцами в узкую спину бесштанного подполковника.

— Ах вон вы что... Не забывайте, господа гусары, он — дворянин, помещик и он здесь на своей земле. Отпустим с миром, а ночью явимся как снег об голову и возьмём с поличным! Есть тут одна стратегическая мыслишка на этот счёт... но мне понадобится ваша помощь.

Отправив Масленникова домой под охраной двух донцов и увязавшегося майора, я собрал всю партию свою и раскрыл карты. Не скрывая слез гордости, скажу: все шесть с лишним сотен молодцов в единодушном порыве поклялись вернуть миру моё доброе имя! Вот об этом-то, я думаю, прапрапрапрадедушка меня и предупреждал.

Нет, ну в самом деле, мы там воюем, живота не щадя, а тут появляются какие-то мелкопоместные проходимцы и нашей славой прикрывают свои тёмные делишки! Разбой за спиной гусара?! Ну так изменщик сегодня же на собственной шкуре познает, что такое месть поэта-партизана! “Я прижгу ему курдюк раскалённой эпиграммой!”

Пока же, призвав на помощь всю свою фантазию, мы всей партией изобрели сложнейшую и хитроумнейшую интригу, коя обязана была завлечь мерзавца в надёжнейший капкан. А для начала дождался я возвращения Храповицкого и небрежно начал прощупывать подходящие пути:

— А что, друг мой, так ли уж пострадала усадьба Масленниковых?

— Да нет вроде... но зачем же ему было бы врать? — недовольно задрал нос наш знаменитый “путеводитель”.

Талалаев шёпотом доложил, что его донцы при разведке отметили полную неприкосновенность барского дома: все окна целы, ограда начищена, везде уют и процветание. А вот ближние сёла — и впрямь хоть шаром покати...

— Ах полно, никто и не думает подозревать друга твоего в несчастии. От беды да от сумы в военное время не зарекаются... Но, как знать, быть может, там найдётся комнатка с ванной? Уж больно не хочется в чёрной деревенской бане с солдатнёй париться... — притворно вздохнул я, зная его слабость: он у нас известный чистюля, за компанию и в туалет не сходит.

— Мм... думаю... как знать, может быть, и...

— О, не омрачай чела думами, — заботливо прервал я. — Уж вечер близится, а меня самого он вряд ли примет. Провинциальные помещики порою отличаются излишней осмотрительностью (доходящей до чванства) — без протекции и на порог не пустят!

— Это только справедливо — мало ли какой народишко из себя благородных изображает, а потом вилок серебряных недосчитаешься!

— Разумеется, разумеется, а есть и такие, которые тайком дочкам хозяйским под столом фигуры неприличные показывают! — вспомнив собственные шалости, поддержал я.

Храповицкий упоённо повыделывался ещё минут десять и “милостиво” согласился сопроводить меня в усадьбу на мытьё под свою “личную ответственность”. Первый шаг сделан, остальное дожмём на месте...

Уже потом, с высоты прожитых лет, неоднократно спрашивал себя я: зачем непременно надо было так всё усложнять? Не проще ли свести указанного помещика с пленёнными италийцами, кто-нибудь из них точно бы выдал злодея. Нет, не под пытками, а совершенно добровольно, достаточно было лишь пригрозить отпустить всех на свободу, дескать, уютный Юхнов вам не светит. Ведь в единый миг бы всё выложили, слово чести! Так чего ради на пустом месте из опилок ёлку строить?! Не логично-с...

Однако же так и хочется спросить доморощенных стратегов наших: а где в том интрига? Кто сказал, кто поверил, будто бы на войне нет места веселию, озорству, шутке? Многие важные вещи должно делать из целесообразности и практичности, но тогда бы мы перестали быть русскими!

Ибо в самых непредвиденных сюжетах исхитряется душа наша изобразить великое в смешном, а смешное — углядеть во всём ве­ликом. Потому мы и не немцы, не англичане, не шведы, что есть у нас удивительная черта — не умеем мы жить скучно! И сию загадочность иноземцам никак не понять, потому боятся они нас и... восхищаются нами.

 

* * *

 

Храповицкий слово сдержал и не далее как на закате важно сопроводил “мою светлость” в заветное сельцо. Собственно, села-то там как такового и не было, так — усадьба с барским домом да три-четыре избы для прислуги. Хозяин визиту нашему показался весьма рад и с готовностью провёл к себе в кабинет, дабы продемонстрировать всю разруху.

Мы прошли чистенькими коридорами по благородным коврам, любуясь картинами в дорогих рамах и коллекционным охотничьим оружием, развешанным по стенам, прямо в малюсенькую полутёмную комнатку. Вот тут, должен признать, мы дружно вздрогнули: внутри действительно царили разор и запустение!

До потолка поднималась ломаная мебель, свисали полосы изорванных обоев, белели перья из перины, виднелись осколки битой посуды, и всё это покрывал столетний слой затхлой пыли. Если здесь действительно хозяйничали французы, то сделали они это ещё до рождения дедушки бывшего подполковника... Наивный Храповицкий возмущённо поцокал языком, я тоже счёл долгом сказать нечто утешительное:

— Увы, господа, эти неприятельские мародёры порой так бесцеремонны, что просто жуть!

— Не поверите ли, — радостно завёлся хозяин дома, — а ближайшие сёла злодеи изограбили ещё обильнее! Уж я и так, и эдак помогаю, чем могу, обездоленным, скоро самому придётся по миру идти. Так не дадите ли мне расписку?

— В чём? — не понял я.

— В том, что, видя бедственное положение моё, сим подтверждаете факт полного уничтожения захватчиками всякого имущества помещика Масленникова! Дельце-то несложное, а после войны мне с таковою бумагою и пред очи государевы предстать не зазорно. Небось казна восполнит — не кем-нибудь подписано, самим Денисом Давыдовым!

От восхитительнейшего хамства этого скользкого субъекта у меня онемел язык. В единый миг я был готов застрелить пройдоху, но вовремя вспомнил, какие у меня “пистолеты”. Нет-с, надобно доиграть комедию до финиты...

— Что ж, если водички горячей для банного дня одолжите да с мокрой головой на мороз не выгоните — тогда с утречка, за кофием и составим требуемый рапорт.

— Оставайтесь, оставайтесь, господа! Со всем моим удовольствием! — упоённо захлопотал изменник и, проведя нас на кухню, скрылся по делам своим.

— Как-то не так всё это...

— Неужто, друг мой?

— Да я про то, что составление рапортов сиих специальной формулировки требует, — нехотя призадумался майор. — А тут на первый взгляд явных признаков разбоя и не заметно так уж...

— Стыдитесь, ваш друг дал слово дворянина!

— Стыжусь, а всё одно не так как-то...

Я мысленно перекрестился, благодаря небеса за скорое прозрение Храповицкого. Мало ли что могло пойти не по плану, вдруг вдвоём отбиваться придётся? Теперь-то уж точно ясно: раз сомнения зародились — значит, в бою будет на моей стороне.

Мы только-только выудили из печи три ещё тёплые картофелины, как подоспел хозяин:

— Попрошу в спальню откушать чем бог послал.

— В смысле тем, что французы не доели? — невинно пошутил я.

Увы, остроумность шутки моей выстрелила вхолостую, Масленников лишь тяжко вздохнул, смахивая старательно выжатые слезы. Храповицкий тайком сунул одну картофелину в карман, остальные мне пришлось тащить к общему столу.

В довольно ухоженной комнате нас ожидала изысканная венская мебель, стулья с изогнутыми ножками, на лакированном столике чёрный хлеб, луковица и в довершение ужаса там же стояли гранёные стопки и запотевший графинчик с... топлёным молоком.

Застольный разговор вёлся в соответственной манере — “Жомини да Жомини! А об водке ни полслова”... В тоске и утомлении я на минуточку прикрыл глаза и сам не заметил, как провалился в сон. Хорошо хоть на этот раз он был предельно короткий и сумбурный.

Тёмная комната, плетёные коврики на полу, маленький коптящий огонёк в глиняной плошке и узкоглазый человек в просторных восточных одеждах со смешной шапочкой на голове:

— Мир тебе и мир в тебе, сын мой!

— Папа?! — не поверив, уточнил я. Отец давно умер, но мало ли в каком воплощении возвращаются души мёртвых?

Человек склонил ко мне ухо, подумал и поправил:

— Я имел в виду родство духовное, более высокое, на уровне единства помыслов и слияния устремлений.

— А-а... значит, мы с вами думаем об одном и том же?

— Нет, — после очередной заминки решил собеседник, — ты думаешь о выпивке, а я о вечном.

— Тогда вы кто?

Мысли о вечном в мою голову приходили исключительно после выпивки, но этот тип, видимо, умел расслабляться иначе.

— Имя моё Конфуций, я древний мудрец, основатель популярного в Китае конфуцианского учения.

— Угу... вас тоже прапрапрапрадедушка прислал?

— Он просил наставить тебя на путь Истины! Но мне кажется, твою душу терзают сейчас другие страсти, слишком сильные и губительные для духовного поиска.

— Ну... может быть... Мы тут вообще-то с одним мерзавцем разбираемся, — равнодушно поморщился я.

— Мне надлежит дать тебе ценный совет по этому делу.

— Только не это! Мы с ребятами уже обо всём договорились.

— Но ты избрал неверную дорогу, быть может, моя мудрость поможет увидеть свет и отделить его от сумерек, блуждания в которых...

— Ну не надо, а?! Мы его просто арестуем.

— Никого нельзя лишать свободы! Ибо сказано: отнявший час да потеряет вечность. Чистый источник ищут только люди с незамутнённой душой! Главное, чтобы наличие постоянных добродетелей с каждым поступком возрастало, и тогда жизненный цикл Вселенной выдвинет тебя на единый уровень с восприятием гармонии циклов, как...

Прекратить подобное издевательство над психикой поэта-партизана можно было лишь одним проверенным способом: я изо всех сил ущипнул себя за ляжку и... проснулся!

 

* * *

 

— Ещё луковку?

— О нет, благодарю покорно! Боюсь, что мы в лесах лучше питаемся, — продирая глаза, сообщил я. Тьфу, чёрт! А к чему, интересно, китайцы снятся? Не к выпивке? Похоже, что нет...

— Вот видите, до чего меня французы довели! — Мошенник с ненавистью догрыз горбушку и закашлялся. — Бывший офицер, заслуженный человек постоянно подвергается нападкам завоевателей, а вы медлите мне решпект об утере имущества выписать. Это с вашим-то слогом и любовью к литературе...

— Полно, вам-то куда спешить? — деланно зевнул я. — Уж ночь на дворе, в баньку пора, да и на отдых. А как вот будем с утра в лагерь возвращаться, так и напишем.

— Да уж лучше бы сейчас...

— Но отчего же?

— Да так, сейчас бы уж лучше.

— Помилуйте, но с чего же?!

— Сей же час — пишите! — вдруг резко вскрикнул двуличный хозяин наш, и блёклые глаза его исказились злобой. О, в тот миг глянул на нас не запуганный сельский обыватель, а человек больших страстей, рисковый и отчаянный игрок, умеющий самою жизнь вовремя поставить на карту, дабы сорвать-таки банк! Но в то же мгновение вернулось к нему самообладание. — Прошу простить... второй день не в себе-с!

— Молоко в голову ударило? — участливо спросил я, а голодный Храповицкий, ворча, попросил указать ему место для сна.

— Вот здесь все и уляжемся. — Масленников указал на широкую кровать в углу комнаты. — Не пугайтесь её примятого виду, служанок нынче нет. Печь топить и то самому приходится. Однако что ж, ложитесь, господа!

— Благодарю, вот только мне, как партизану, привычней спать на полу. А ещё лучше во дворе, в сугробе, на свежем воздухе. Да и в баню что-то перехотелось...

— Ах, но какое же я тогда смогу оказать вам гостеприимство?! Нет-с, попрошу-с именно на кровать! — вежливо, но с нажимом пристал злодей.

На миг показалось мне, что за окном слышно конское ржание — пора бы нашим быть.

— А я, пожалуй, прилягу, — устало прогудел Храповицкий, бухнувшись в постель в полной одёже с сапогами.

— И вы, Денис Васильевич, — продолжал уговоры бывший подполковник, едва ли не толкая меня в спину. — Ну же, вы не чинитесь, лезьте в кровать!

— Чу, а что ж это за шум на дворе? — оттопырив ухо, вовремя поинтересовался я.

Мы вместе шагнули к окну. На залитом лунным светом снегу метались тени всадников в киверах и шлемах, звенело оружие, слышалась французская речь.

— Неприятель! — шёпотом воскликнул я. — Надобно обороняться, друг мой. Искренне сожалею, что навёл врага на дом ваш, однако же нас здесь трое — не попустим французу!

С сними словами я выхватил из-за поясу два заряженных пистолета, сурово вручив их хозяину усадьбы. Майор, поворотясь на речи наши, только голову приподнял, как... выскочившие от стены стальные полосы, ровно капканом, прижали его к коварной постели.

— Что за шутки, господин Масленников?!

— Опустите шашку, Давыдов! — Мне в грудь уставились дула моих же пистолетов. Итак, злодей открыл карты... — Одно движение, и я спущу курок! А ты заткнись, толстый боров! — Это уже шумно матерящемуся Храповицкому. — Вы оба будете связаны и доставлены в ставку императора Франции для долгой и мучительной казни!

— Наполеон бежал, его армия покидает Россию, — на всякий случай напомнил я, но мерзавец только грязно расхохотался:

— Это тактический манёвр-с! Пока наш престарелый Кутузов будет планировать, утверждать, утрясать и, наконец, производить рекогносцировку сил, французы единым маршем возьмут Петербург, и власти Александра придёт конец!

— Масленников, опомнитесь, вы — русский человек...

— В гробу я видел эту Россию! — сплюнул он. — Хочу жить в Париже, иметь много денег, пить бургундское и есть паштеты с трюфелями! За голову “чёрного дьявола” французы отвалят мне полный мешок золота.

— Когда об этом узнают наши...

— Никто не узнает! Ваши людишки разбегутся без командира, как овцы без пастушьей собаки, а по лесам и полям будет ходить новая банда “поэта-партизана”, и править бал буду я! Я, я, я!!!

В дверь деликатно постучали. Мы обернулись.

— Бедряга, заходи.

У предателя задрожали колени, а в комнату меж тем с важностию заходили мои офицеры. Макаров с Бекетовым молча высвободили пристыжённого Храповицкого, ротмистр Чеченский поигрывал кавказским кинжалом, — ловушка захлопнулась. Поручик протянул мне смятое письмо:

— Курьера задержали в лесу, как вы и говорили.

— Ну вот и всё, господин Масленников. На заре письмецо, в котором вы сообщаете генералу Эверсу, что держите в плену самого Дениса Давыдова, будет передано куда следует. Ранним утром предстанете вы суду народному. Скрывать зло под маской добродетели, прикрываясь честным именем партизана, — большой грех. Предавать Отечество своё, грабить своих же крестьян, злоумышлять противу слуг государевых — грех ещё более великий! Однако же не мне вас судить, я — лицо пристрастное, а посему завтра же...

— Вы победили, — на мгновение опустив взгляд, прошипел законченный негодяй. — Но уж коли меня ждёт каторга, так и ты, проклятый гусар, отправляйся в ад!

Лицо его дёрнулось, палец нажал на курок, грохнул выстрел, и... меня с ног до головы обсыпало цветистым конфетти! А ведь казаки вырезали эти кружочки всем полком...

— А-а-а! Смерть тебе, насмешник! — не своим голосом взвыл хозяин дома и выстрелил вдругорядь. Хлопнул порох, и... из дула пистолета показался шомпол с белым платочком и надписью на нём: “Сам дурак!” Оба трюка я бессовестно стибрил, мне говорили, что так развлекаются актёры Каннского карнавала, но и здесь, в России, эффект превзошёл все ожидания.

Гусары расхохотались, а загнанный в угол помещик вдруг испустил протяжный вой и бросился на меня с голыми руками. Однако же, прежде чем ухоженные пальцы его дотянулись до шеи моей, кинжал Чеченского завис у его горла.

— Давай зарэжу! — радостно предложил ротмистр, умно соединяя два из известных ему восьми русских слов.

— Вязать предателя! — после секундного размышления решил я. — Весь дом сверху донизу перерыть, награбленное грузить в телеги и в Юхнов, пусть там разбираются.

— А разве законным владельцам не будем ничего возвращать? — уточнил честнейшей души Макаров. Остальные, глянув на поручика, покрутили пальцем у виска, но я счёл долгом поддержать боевого друга:

— Там ведь, небось, всякого добра полно, французы, отступая, много чего на дорогах бросили. Вывали всё подряд крестьянам пяти деревень — представляешь, какая давка бу­дет? А ну как две бабы одну сковородку не поделят... Да ту — боевые действия вспыхнут похлеще Бородича!

Признав справедливость слов моих, поручик включился а обыск, а позже, проломив плечом пару фальшивых стен, вошёл во вкус и обнаружил нам два схрона. В результате этой ночью из барского подворья было тайно вывезено шесть телег, гружённых самыми разнообразными вещами. В принципе, могли бы взять и больше, но не хотели отнимать у кре­стьян возможность пошарить тут самостоятельно, дабы хоть как-то компенсировать утерянное.

Отобрали враги любимую корову — вот тебе аж три батистовые занавесочки в избу! Забрали бедную овечку — получи стул с мягким сиденьем и причудливо гнутыми ножками! Увели последнюю курицу, ветеранку труда, несушку-хохлушку, — вот тебе растение редкое иноземное на подоконник, кактус называется! Главное ведь не равноценность, а справедливость, чтоб по совести всё было, как у людей...

Ранним утром, в промозглую холодрыгу, неулыбчивое северное солнце осветило место показательной экзекуции. Жители всей округи прибежали по морозцу любоваться на справедливый суд Дениса Давыдова. Нарядились как на праздник! Вот ведь война вроде, а ведь находят бабы, чем брови вычернить да щёки подрумянить, — видать, не всю печную сажу французы вывезли, а кое-кто и свёклу припрятать успел... Лица у всех счастливые, глаза горят, балалайки, сопелки всякие — веселись, народ, суд идёт! Для начала казаки поставили пленённого злодея на телегу, чтоб всем видно было, и спросили:

— Православные, знаете ли вы этого человека?

— Знаем! Масленников он, барин местный! — дружно откликнулась толпа.

— А теперь? — Мы в четыре руки переодели помещика в чёрное, приклеили бороду и фальшивые усы. — Теперь кто перед вами?!

— Чёрный дьявол! — столь же дружно опознали люди русские.

Кое-где уже разливали, бабы притоптывали под расхристанную балалайку (надо кончать с этим фарсом побыстрее, а то ведь разбредутся, чего доброго).

— Виновен ли он?

— Виновен, батюшка! — крикнули крестьяне, даже не особо оборачиваясь в нашу сторону.

— Так, всё, мне тоже долго засиживаться не резон — Родина ждёт! — махнул рукой я, подзывая казаков. — Глас народа — глас божий! Влепить ему двести нагаек и с прочими пленниками — в Юхнов.

Безобразно верещащего изменника при всех разложили на, лавке, и казаки под “господи, благослови!” в два счёта отвесили положенную порцию. После чего милосердно усадили голой задницей в сугроб, народ у нас отходчивый...

— Все довольны?

Кто-то дерзновенно вякнул, что-де надо бы ещё похищенное по деревням возвратить: скотину, скарб всякий, вот уж они и списочек заранее подготовили... Я собственноручно поймал нахала за бороду, дал в рыло и, дабы разом прекратить всевозможные претензии, объявил:

— Что бог дал, то бог взял! Ништо, добро новое наживёте. Всем сейчас тяжело, година такая, нервы, проблемы, война — не ярмарка... Довольствуйтесь тем, что обидчик ваш прилюдно наказан так, как никогда не наказывали помещиков. А теперь... — Я сел на коня, привстал на стременах и грозно потряс плетью. — Мы уходим в леса, а вы тут, не шалить! Увижу чего такого — накажу примерно!

— Не изволь беспокоиться, ничего такого не увидишь — ласково пообещали запуганные крестьяне и долго махали платочками нам вслед. А может, и не очень долго махали... Но то, что дым от усадьбы Масленникова было видно издалека, это точно!

 

* * *

 

Начальник, в бурке на плечах,

В косматой шапке кабардинской,

Горит в передовых рядах

Особой яростью воинской!

 

Это я о себе написал, стихотворение вообще-то получилось неоконченным, но пусть... Главное, что великий час пробуждения армии российской — пробил! Значительные части наших войск разными путями двигались к Смоленску, где незаметно, а где и явно подталкивая Наполеона пойти по старой дороге. Тот конечно лее был не дурак идти по новой — там и сытнее, и колеи не такие разбитые, — но сие было не в интересах светлейшего.

Армия Кутузова шла к Николо-Погорелову, отряд Орлова-Денисова через Колпитку и Волочок, граф Ожаровский от Балтутино в Вердебяки. Места эти пугали меня уже одними названиями, посему решено было тихохонько обойти Гаврюково и, минуя Славково, отдохнуть в Богородицком.

Честно говоря, просто надоело спать в лесу, душе хотелось разнообразия, а телу — банальных удобств навроде тёплого туалета. И не смотрите на меня косо! Несколько месяцев в сыром (хвойном!!!) лесу, где каждая бумажка на вес золота, — о-го-го как начинаешь ценить уютные блага цивилизации. И не представляете, сколько недописанных стихов у меня мои же товарищи под шумок перетаскали — трёхтомник издать можно было!

Ночью просыпался два раза — опять снился Конфуций. Приставучий, ровно патока с муравьями, всё время трындычит, поучает на темы законности и уважения к государю. Не иначе как читал мою дерзновенную басню... Ну так я за неё уже и огрёб гостинцев полной шапкой, сколько же можно перевоспитывать?! Сам Александр Первый давно плюнул и забыл, а эта мудрила китаёзская всё нудит и нудит, никаких нервов не хватает...

Из-за него в результате и пришлось поднимать всю партию ни свет ни заря в четыре утра, менять место дислокации. Ехали невыспавшиеся, злые, на столь же злых и невыспавшихся лошадях, переругиваясь на ходу и догрызая последние сухари, — мы очень надеялись, что хоть кто-нибудь из французов соблаговолит попасться нам под горячую руку. Милее всего было бы встретить большущий продовольственный обоз с ма-а-ленькой и плохо вооружённой охраной, а главное — иметь в запасе пару часов свободного времени, чтобы всё это немедленно съесть! Ну, кроме охраны, разумеется...

Однако в тот день при Соловьёвской переправе меня нагнал арьергард разобиженного графа Орлова-Денисова. Пришлось натянуть малахай на уши и, делая предельно глуповатое лицо, идти к нему с рапортом. Приняли ласково, хотя выпить и закусить “за победу русского оружия!” не предложили. Неприятственность, видимо, крылась в том, что он — генерал-адъютант, а я — простой подполковник; у него — пять тысяч солдат, у меня — неполных семь сотен; но тем не менее права у обоих совершенно равные!

Памятуя, как я “уел” его любезное предложение о поступлении к нему под крыло, граф однако же вновь пригласил меня работать в паре и побить врага где-нибудь под Соловьёвом. Ха, отлично зная, какие в тех местах роскошные болота, я категорически отказался плавать в грязи, отмазываясь тем, что “лошади изнурены и нуждаются в курортном отдыхе” хотя бы часа на четыре. Граф же, презрительно усмехнувшись, сказал мне: “Желаю вам покойно отдыхать!” — и встал, заканчивая аудиенцию. “Покойно”, значит? Думаю, букву “с” он специально проглотил, дабы в свою очередь “уесть” меня. Я пожал плечиками и скромно удалился...

А в результате вся генеральская бригада застряла в болотах и, выбравшись с величайшим трудом, потопала за мной же к Смоленску. Видок у всех был, как у грешников со скотного двора, особенно досталось его светлости — пусть радуется, что вообще выловили! Хотя не всё тонет... В смысле: ну и фигу же было выпендриваться-с?!

После сего бесславного похода граф резко проникся ко мне большим уважением, тем паче что мои молодцы за это время накрыли шестерых французских лей-бжандармов. Наглецы шумно возмущались, требуя свободы и упирая на то, что-де их дело не сражаться, а охранять порядок в армии. Пришлось напомнить “законникам”, кто на родине хозяин... Это не я, а они задержаны с оружием в руках на территории суверенного государства!

— Вы в России, вы французы, и вы вооружены! Следовательно, молчите в тряпочку, вышитую бисером, и повинуйтесь.

Жандармерия поджала хвосты и более вслух не вякала, одарив всех нас чувством глубокого удовлетворения. Ибо “умыть” жандарма на Руси — ни с чем не сравнимое удовольствие! И, полагаю, останется таковым ещё на долгие годы...

А ведь, по совести говоря, жизнь наша в те поры складывалась просто замечательно. Были приступы преступной слабости, но... Упоение свободой, свежий воздух, раздельное (понедельник, среда, пятница...) питание, верховая езда, лечебные упражнения с отягощениями (сабля, пика, стакан...), новые места, яркие впечатления, разные люди, постоянное общество единомышленников и едва ли не ежедневная разговорная практика во француз­ском.

Право же неудивительно, что нам так завидовали! И самым завидущим, несомненно, был аристократичный выскочка Фигнер, че­ловек с лицом ангела и сердцем змеи. Нет, даже лучше сказать, гадюки подколодной! Нашу первую встречу я запомнил навсегда, и, ей-ей, лучше бы нашим путям вообще никогда не пересекаться...

Всё произошло вечером того же дня на смоленской линии. Столкнулись три партизанских отряда: мой, Фигнера и Сеславина. Объединённые общим делом и одинаковыми устремлениями, мы разбили бивак и сошлись на разговоре. Как всегда, обеспокоенный удобством товарищей своих, я подоспел к беседе последним...

— Ах вот и благородный Денис Васильевич изволили прибыть-с, — не подавая мне руки, медленно протянул Фигнер.

Сеславин же, напротив, братски обнял меня и приветствовал моих офицеров. Человек безукоризненной чести, отваги немыслимой, он никогда не чинился подвигами своими, за что, и часто, был обойдён в чинах более успешными пронырами. Я от души пригласил его к нашему биваку, но чья-то изящная рука, затянутая в белую перчатку, бесцеремонно удержала меня за плечо.

— Милейший подполковник, я слышал, будто бы у вас остались неотправленные пленные, не одолжите ли-с?

— Чего? — не понял я.

— Чиво-о... — с невыразимым оттенком презрения и нарочито мужиковатой грубостию передразнил Фигнер. — Чувствуется, что вы долгое время провели в лесах... Я культурным образом прошу вас отдать мне тех шестерых французов, которых вы взяли днём. У меня свежие казаки не натравлены-с!

Вы не поверите, у меня начал заходить ум за разум. Уж не имел ли этот блистательный офицер в виду, что намерен “натравливать” добродушных донских парней, словно цепных псов, на живых людей?1

— У вас со слухом всё в порядке? А с головой? — преувеличенно вежливо продолжал домогаться Фигнер. — Ну же, Денис Васильевич, что вы ломаетесь, как попадья под дьяконом! Вместе и полюбуемся, как мои волки врагов отечества растерзают-с!

— Не лишай меня, Александр Самойлович, моих заблуждений, — с изумлением глядя в красивое лицо его, тихо выдохнул я. — Оставь меня думать, что великодушие есть душа твоих дарований. А жестокие вымыслы — суть производное завистников твоих.

— Жестокость? — ещё более меня изумился он. — Да какая же жестокость может происходить из уничтожения военного противника?! Москва пылала в руках захватчиков, земля стонала под пятой их, разве же избавление от грозных орд Наполеона может быть милосердно-слюнявственным? Великодушие, проявляемое в бою, — дарование мгновенной смерти-с!

— В бою — да, но не пленённых же...

— Да отчего же?! — Взор Фигнера был добрым и приятным. — Пленный враг — всё одно враг, остальное — предрассудки-с!

— Французов не дам! — уже начиная заводиться, твёрдо ответствовал я.

— Да разве вы не расстреливаете пленных-с?

— Боже меня сохрани! Хоть вели тайно разведать у казаков моих.

— Жалка же мне такая доблесть, — приторно вздохнул он, разворачиваясь ко мне спиной. Но тут уж я железной рукою, поймав за эполет, развернул его к себе лицом, требуя немедленных извинений.

Фигнер был столь ошарашен поступком моим, что стоял столбом, пока я, не стесняясь выражений, лепил ему прямым текстом всё, что думаю об алчности его к смертоубийству. Пару раз порывался он схватиться за пистолеты, но вовремя останавливался пред суровым кулаком моим. В те поры, презирая дуэли дворянской чести, я мог без предисловий начистить ему физиономию, коей он, вне всякого сомнения, сильно дорожил.

Нас разнял великодушный Сеславин, умоляя перед лицом общего врага забыть о личных недоразумениях. Я ушёл красный от ярости, Фигнера тоже трясло, но секундантами он не грозился — знал, как я стреляю... Опасаясь, как бы ночью не похитил он пленных моих, я велел скрыть лейб-жандармов в небольшой сторожке на опушке леса, приставив к ним охрану из трёх казаков и урядника Крючкова...

Мы много говорили о Фигнере — сем страшном человеке, проложившем кровавый путь среди людей, как метеор всеразрушающий. Он нашёл славу, бесчеловечно погубляя пленных отнюдь не по причине опасности, а, наоборот, освободясь от оной. Доподлинно известно, что он был истинно точен в донесениях своих и действительно забирал и истреблял по триста и четыреста низших и высших чинов. Армейская канцелярия всегда сомневалась в его успехах, полагая, что столько можно “набить” лишь на бумаге, но он делал сие на деле! Таковое поведение вскорости лишило его лучших офицеров, противившихся бесполезному кровопролитию. Верно с ним оставался лишь унтер-офицер Шианов, типаж тёмный, неустрашимый и кровожадный по невежеству своему.

В ночь возвратились разъездные мои, доложив, что в селе Ляхове и близлежащей Язвине расположены два сильных неприятельских отряда. То был славный корпус генерала де Ожеро, с двумя тысячами человек пехоты и частью кавалерии. По коротком совещании было решено атаковать противника. Но так как три наших объединённых партии составляли не более тысячи двухсот человек разного сброда конницы, восьмидесяти егерей и четырёх орудий, то я предложил пригласить на сей удар графа Орлова-Денисова. Фигнер и Сеславин дали добро, и всё тот же Храповицкий помчался навстречу генерал-адъютанту со следующим письмом: “Ах, граф, прошу меня простить, я вёл себя бестактно! Но дело серьёзное, и честолюбие моё простирается лишь до черты общего пользования. Вот вам пример — врагов много, нас мало, а драться хочется! Поспешите к нам, берите всех под своё начальство и — ура! С богом!” Надеюсь, на ровной столбовой дороге наш Сусанин доставит донесение в нужные руки.

Утомясь от дел и нервов, в ту злопамятную ночь я лёг спать рано. Завернулся в бурку и захрапел было от всего сердца, как в сон мой вмешалась новая личность. Но кто это был — рука дрожит, и перо царапает бумагу, а на глаза наворачиваются невольные слезы благоговения...

— Гамар джоба, Дэнис Васылыч, друг сэрдешный!

— Пётр Иванович... не может быть...

— Может, дарагой, может, — тепло улыбнулся Багратион, протягивая мне ладонь свою, кою я не преминул пожать обеими руками. Никто никогда не мог бы доставить мне большей радости, чем явление во сне покойного друга и благодетеля.

— Господи, у меня и слов-то нет... ну хоть, как вы ТАМ?

— Харашо, — мягко высвобождая руку, ответил он. — Я ведь ТАМ пачти гэрой, мучэник за Отечество, да! Люды приятные вакруг, пагаварыть есть с кэм, надумать тоже есть...

— А мне не хватает вас... Да что мне — всей России!

— Вах! Нэ надо так, что ты... ТАМ другие законы и приаритэты, зэмная слава мала знадчыт. На тэбя свэрХу сматрю, маладэц ты! Врага бэй, никого нэ слушай, о чэсти помни — она и ТАМ в цене...

Я хотел спросить что-то ещё, но благородная фигура уже таяла в той же сияющей дымке, из которой и появилась.

— Нэ сэрдись, дарагой, савсэм забыл, зачэм шёл... Тэбе чэсть спасать над а!

— Неужто и вас мой прапрапрапрадедушка послал? — повесил нос я. Оставалось развести руками и извиняться за старого маразматика. — Вот ведь родственничек, нет чтобы покоиться с миром...

— Пачэму так прэдков нэ уважаешь? Зачэм слова такие гаваришь?! Никто мэня нэ посылал — сам к тэбе пришёл! Нэ спи! Бэги давай, спасай француза, э?!

— Какого француза? — не сразу осознал я.

— Каторого днём взял, шесть штук! Всэх спасай, нэ то савсэм бэда...

— Пётр Иванович!

— Иды, гусар, тэперь твоя охота будэт...

Последние слова прозвучали уже как бы из ниоткуда, отразившись в ушах моих набатным звоном. Чёрт побери, неужели какая-то страшная напасть может угрожать шестерым безоружным пленникам? Но ведь они под охраной, французы их не отобьют, а наши... Нет, не может того быть! Чтобы Александр Самойлович Фигнер пал настолько низко, решившись под покровом ночи похитить пленных моих, прикрываемых моими же казаками?! Сие обозначало бы поднятие оружия супротив своих же соплеменников!

В ужасе от одной мысли о том я вскочил на ноги, схватил верную шашку и опрометью бросился бежать к дальней сторожке. Боевые друзья мои спали сном праведным, и будить их по одному подозрению вряд ли было бы по-товарищески. Зимняя ночь сияла далёкими звёздами, едва различимыми сквозь верхушки сосен, дремотно вздрагивали кони, от согласного дыхания бригады моей густой пар недвижным облаком клубился над притоном.

Во всём царила сонная тишь, нарушаемая очень одиноким мной, прыгающим по сугробам к указанной цели. То есть сторожка была лишь местом, а целью — спасение пленных французов от... от... кого?! Этот жизненно важный вопрос я как-то не успел уточнить у покойного князя, но не всё ли равно, кто именно намерен на сей момент угрожать беспомощной жандармерии. Главное — не допустить дикого произвола!

И вновь в башку упрямо лез Фигнер! Может, у меня уже навязчивая идея по поводу этого имени? Ведь какой бы он ни был злодей, вряд ли стоит приписывать оному все планируемые, но несвершённые военные преступления. Есть лее в душе его и что-то хорошее... хоть немного... надеюсь.

К стороннему бревенчатому сарайчику я подобрался с тыла, выдохнувшись, как пожилая дворняга с языком через плечо. Нет, братцы, гусарам надлежит сидеть в седле, а бегать за них должны всё-таки лошади! Выхватив из ножен клинок, я, проваливаясь по колено в снег, обошёл сторожку, выйдя к дверям. Внутри должны были находиться пленные под охраной моих казаков. Дверь запора не имела, но на первый взгляд всё вроде бы было чинно-мирно...

Горели два фонаря в медной оправе, французы дрожали в углу под попоною, жалко прижавшись друг к другу в надежде спастись от лютой русской зимы. Ха, мне так, например, после пробежки даже жарко было! И вообще, за всё время партизанствования моего ни один гусар или казак и позорного насморку не подхватил, а эти жабоеды, видите ли, мёрзнут...

Оборотясь к сидящему в другом углу уряднику, я толкнул оного в плечо, но тот, к изумлению моему, мешком повалился на бок. Убит?! Но нет, по счастию, страшная догадка не оправдалась: Крючков дышал. Пьян, подлец?! Однако же, принюхавшись, я не уловил дразнящего аромата сивухи. Трое же казаков рядом лежали в столь же бесчувственных по­зах. Что же могло приключиться за столь непродолжительное время? Словно какой-то могучий колдун наслал на бдительных донцов беспробудный сон, не пробиваемый никакими пиками. В тот миг гнев мой на них был велик и ужасен, но единственно осторожный хруст снега за дверью заставил меня развернуться, и вовремя же...

Из-за косяка высунулась острая волчья морда! Пресвятые угодники, волка такого размера я не встречал ни-ко-гда! Натуральный крокодил, право слово, я таких в петербургской Кунсткамере видел. Огромные челюсти, казалось, были способны перекусить пополам корову, а оскаленные клыки были длиной в мою ладонь. Внимательно принюхиваясь, он поднял на меня горящие круглые глаза размером чуть меньше пушечных ядер. Я стоял столбом, едва не выпустив из рук обнажённую шашку. Волк удовлетворённо рыкнул, покосился на спящих казаков и повёл носом в сторону французов. Я был готов к появлению любого врага, но о таком звере мы с Багратионом не договаривались...

Серое чудовище сделало пару шагов и вошло в сторожку полностью. Да, да, как и предполагалось, хищник был ненамного меньше лошади, считая вытянутый палкой хвост, и ещё длиннее. При виде шестерых дрожащих во сне пленников он удовлетворённо облизнулся и... Бросившись вперёд, я прикрыл французов грудью! Упругая кабардинская сталь холодно сверкнула перед самым носом зверя. Тот недовольно заворчал, но отступил.

— Пошла вон, псина, — чуть срывающимся голосом попросил я.

Волк поджал уши, осмысливая мои слова, и, как бы определяясь с предложением, кивнул в сторону пленных.

— Ни-за-что! Согласно европейской договорённости, военнопленные подлежат защите русских штыков от грабежа и посягательств.

Хищник сел и, внятно жестикулируя лапами, дал понять, что ни грабить, ни (прости господи!) посягательствовать на несчастных не намерен. Он их просто съест...

— Не выйдет, — упёрся я, ибо врождённая храбрость только укрепилась во мне при осознании противника как существа разумного, а не просто “дикой твари из дикого леса”. — Я не позволю на моих глазах обжираться всяким тут...

Волк прикинул и недвусмысленной мимикой предложил пятьдесят на пятьдесят, разделить трапезу. Возмущению моему не было границ, пределов и обоснований.

— Да чтоб русский офицер, гусар, поэт и партизан и помыслить посмел о поедании себе подобных?! К тому же всего через пару часов после плотного ужина...

Серый разбойник понял, что никакие уговоры и доводы на меня не действуют, встал, отряхнулся и, поднапрягши широкую грудь, грозно зарычал. Из пасти его вырывалось душное зловоние, глаза налились кровью, и я невольно припомнил всю свою шальную жизнь, начиная от бултыхания ножками в колыбели до сего рокового момента.

Хищник бросился вперёд, шашка в руках моих блеснула тусклым лучиком, и по серой скуле протянулась алая полоса. Огромный зверь отхлынул в сторону, хрипло рассмеялся, словно рана сия лишь раззадорила пыл его, и одним прыжком кинулся мне на грудь.

Ох Матерь Божия, Пресвятая Богородица, издревле спасавшая гусарские души... как я увернулся — ума не приложу! Лишь только челюсти ужасные сомкнулись прямо над головой, едва не сняв все кудри разом. Но страху не было и в помине! В единый миг отвага прапрапрапрадеда моего горячечной волной захлестнула виски. Закрывая мирно сопящих французов (и на фига же они мне сдались!), я забыл о вежливости аристократической и, перехватя шашку на казачий манер, завертел ею, открещиваясь от четвероногого кошмара сияющим кругом стали.

Волк недовольно заворчал, но отступил, поджимая хвост. В упоении от малой победы сей я едва не потерял бдительность и предательски резким ударом когтистой лапы был отброшен в самый дальний угол! Грохнулся так, что едва спину себе не сломал, а из глаз брызнули такие искры — хорошо солома сырая была, сгорел бы, как куренок...

Гигантский зверь насмешливо показал мне язык, торжествующе взвыл и, одним прыжком достигнув жандармов, раскрыл над несчастными смердящую пасть! И вот в ту роковую минуту, страшную во всей своей необратимости, твёрдой рукою свершил я то, в чём по сей день не испытываю стыда, — из положения лёжа подхватил горящий фонарь, махом швырнув его во врага! Вроде бы чего особенного? Стекло, медный каркас да свечка, но результат вышел ошеломительный!

От удара о чугунную башку злодея стекло разлетелось вдребезги, а малюсенький огарок горящей свечи необычайно ловко закатился в огромное волчье ухо. Вой, испущенный монстром, поднял на ноги весь лагерь! Волк катался по полу, скулил, рычал, визжал, кусая собственные лапы и тряся головой в надежде вытряхнуть огарок. Из уха уже вовсю валил дым, запах палёной шерсти буквально не давал продохнуть, но я уже встал на ноги и, крепко держа оружие в руках, был готов к продолжению “банкета”.

Послышались выстрелы и голоса, встревоженные люди бежали к сторожке, и зверь не выдержал... Мстительно показав мне “кулак”, он бросился вон и исчез в лесу. Подоспевшие казаки нашли бледного и слегка пришибленного меня, а вот своих товарищей и французов удалось разбудить лишь наутро. Да и после того они весь день ходили квёлые, как зимние мухи. Сильно подозреваю некую замешанность в этом деле таинственного колдовства, но прямых доказательств, увы, не имею...

Наутро двадцать восьмого октября, сочтя всё вчерашнее “ложной тревогой”, бригада моя села на коней и, объединяясь с отрядами Фигнера и Сеславина, двинулась на Белкино. С высот можно было рассмотреть и самоё Ляхово — вокруг села были разбиты биваки, горели костры, а нахальные французы изо всех сил делали вид, будто бы они обосновались здесь надолго.

Отчаянный Чеченский, с сотней казаков совершив головокружительный рейд к Тарутину, захватил в плен несколько фуражиров неприятеля. Они только-только разжились свежим сеном для супа, как были вынуждены сами бежать под наши клинки, спасаясь от разгневанного деда с вилами, который, кстати, так и не успокоился, пока не получил пятак откупного. Или в пятак? Не помню, надобно уточнить у ротмистра.

Однако же среди пленных оказался сам адъютант генерала Ожеро. Молодой человек был голоден и болен тоской по родине, стакан водки без закуски развязал ему язык — он доподлинно подтвердил наличие в Ляхове отряда генерала, спешащего на соединение с корпусом Бараге-Дильера. Количество врагов могло существенно увеличиться, но тут крайне вовремя явился граф Орлов-Денисов — на лихом коне, с тремя полками и улыбкой во всё лицо. Дружески пожав руку мою, он повернулся к Фигнеру и Сеславину:

— Очень надеюсь, господа, что вы нас поддержите.

— Я в ответе за них, — сурово вскинув бровь, прямолинейно заявил я. — Не русским выдавать русских!

В подтверждение сих слов демонстративно положил руку на рукоять пистолета. Сеславин оценил это как шутку, громогласно рассмеялся и подтвердил готовность воевать вместе.

Фигнер с некоторой усмешкою поправил новенькую повязку на правом ухе (о ужас!) и, коснувшись перчаткой свежайшего шрама у щеки, медленно кивнул. В его голубых девичьих глазах на миг вспыхнул знакомый красный огонь, мне даже показалось, что и скрежет клыков был слышен всем окружающим... Но заржали кони, забили барабаны, и под казачье гиканье партии наши пошли на эпохальную битву под Ляховом!

Таинственная история с волком-оборотнем так и осталась недосказанной. Повторять ее в суде офицерской чести я не решился из боязни быть осмеянным. И без того полевые записи мои кишели такими невероятными чудесами, что никак не приличествовало серьёзным мемуарам действительного гусарского подполковника. А то, что Фигнер в любом случае мерзавец и сволочь, все убедились и без моего участия, сразу же по окончании того памятного боя. Однако же не будем забегать вперёд, итак...

При виде нас французы не дрогнули, заняв круговую оборону. Мои казаки из полка Попова-Тринадцатого развернулись на левом фланге. Граф Орлов-Денисов пошёл по правому, партии соучастников наших, с пушками и орудиями, ударили во фронт. Грохот разрывов слился с величественным русским “ура-а!”, всё поле заволокло пороховым дымом, сквозь который на ощупь пробирались наши отчаянные лошади.

Французы дрались, как бешеные черти. Им нельзя было отказать в отваге, но, казалось, сама земля российская горела под ногами за­хватчиков. Мы сжимали клещи вокруг Ляхова, то наступая, то отскакивая, подобно охотничьим псам, взявшим медведя. Не буду приводить всех случаев героизма и отваги, проявленных товарищами моими, скажу один лишь, врезавшийся в память...

Некий улан на моих глазах гнался с саблей за французским егерем. Но каждый раз, когда егерь целил в него из пистолета, тот отъезжал прочь и преследовал вновь, стоило егерю обратиться в бегство.

Заметив сие, я закричал;

— Улан, стыдно!

— А шо, ваша честь? — незамедлительно ответил он. — Я таки обязан подставлять свою грудь под пулю?! И де тот портной, шо залатает такую дырку?

— Но вы же мучаете и себя и его!

— Ой, да шо ви говорите, кого я мучаю?! Посмотрите же глазами — он сам упадёт к вечеру, не выдержав такого темпа!

— Улан, я приказываю!

— Ща, не надо шороху, — мгновенно повинился он, видя грозный ствол уже в моей руке. После чего вновь бросился на француза, догнал, выдержал его выстрел и саблей поверг врага наземь. — И теперь ви с этого довольны, ваше благородие?!

Я не успел ответить, как шальная пуля в ту же секунду раздробила ему правую ногу. Странность того случая состоит в том, что, будучи приставленным мною за сей подвиг к Георгиевскому кресту, улан не мог носить его... Ибо оказался бердичевским евреем! Возмущению моему не было предела, получалось, что законописцами нашими храбрость могла быть закреплена за любой национальностью — будь ты русский, малоросс, чеченец, калмык или даже (прости меня, грешного!) литовец, но никак не еврей! Однако сей героизм, произведённый при личном участии моём, твёрдо говорил: нет такого рода людей, кои были бы непричастны к честолюбию и, следовательно, непригодны к военной службе...

Чеченский доложил о разбитии кавалерии противника, Сеславин рассеял арьергард неприятельского корпуса и прикрывал с гусарами наши пушки. Граф Орлов-Денисов всей мощью разбил едва ли не двухтысячную колонну ки­расиров. Я во гневе и пылу сражения приказал (о отродье Чингисханово!) жечь село, сараи и избы с засевшими там стрелками противника. Где и что конкретно делал Фигнер, мне неведомо. Искренне надеюсь, что и он приложил руки к общему делу...

Вечерело. Ляхово горело в разных местах, стрельба продолжалась... Я был уверен, что, если бы при наступлении ночи генерал Ожеро свернул свои войска в одну колонну и двинулся большой дорогою к Долгомостью и Смоленску, все наши покушения оказались бы тщетными. Потери с обеих сторон были весьма существенными, и второго сражения мы бы просто не потянули. Оставалось надеяться на благородство французов, обратить всё в милую шутку и, не дожидаясь удара возмездия, быстренько разбежаться по углам, но... фортуна распорядилась иначе. Впрочем, как и всегда... такая уж она капризная дама.

Когда наутро, невыспавшиеся и утомлённые, мы были готовы извиниться и откланяться, послышался барабанный бой впереди стрелковой линии и навстречу нам выдвинулся небритый парламентёр. Пока мы с Сеславиным, прыгая от радости, хлопали друг друга по спине, а граф возносил благодарственную молитву Николе Угоднику, хитрый Фигнер самочинно сбежал на переговоры к генералу Ожеро в Ляхово.

Собственно говоря, особых разговоров там не было, все практические вопросы исчерпались в течение получаса. Результатом сего спектакля явилась полная и безоговорочная сдача двух тысяч рядовых, шестидесяти офицеров и одного генерала военнопленными.

Долгие три, а то и четыре часа обезоруженные французские солдаты пёстро перемешанными колоннами шли, освещаемые блеском пожара, из горящего села в ближайшую деревеньку. Там, кое-как растыкав нахлебников по сараям и овинам, мы с трудов праведных повалились спать в великой усталости забыв слова кесаря: “Что не доделано, то не сделано!”

Нет, не подумайте плохого, пленные французы вели себя как мыши под хвостом у кота, а вот кое-кто... Да вы уже наверняка догадались, кто именно, подло пользуясь сном боевых соратников своих, быстренько накатал рапорт, взял с собой генерала Ожеро и важных офицеров и со всей партией бегом бросился к светлейшему.

Там, на главной квартире, Фигнер легко убедил Михаила Илларионовича, кто есть единственный виновник сего подвига! В награждение наглец получил позволение везти известие о сей победе самому императору, к коему он незамедлительно и отправился. Уж чего и как Александр Самойлович наплёл государю, нам неведомо, но на весь свет была объявлена победа под Ляховом как победа полководческого гения Фигнера над мужеством генерала Ожеро! Нас вроде бы там и не было вообще, а если и были, так только под ногами мешались...

Но уж, видимо, такова судьба тех, кто истинно радеет лишь о благе Отечества, а не о чинах и наградах. А Фигнер... да тьфу на него, господа!

 

* * *

 

С наступлением ноября погода становилась всё хуже и хуже. Как уже упоминалось, рано выпавшие снега превратили лесные ночёвки наши в сущее мучение. Прямо какая-то беспрерывная система насильственной закалки организма. Одежда не просыхала, мы (хотя и по другой причине!) тоже, французы в плен ловились такие мокрые — хоть выжимай.

Вечор опять приснился Конфуций, донимал цитатами и примерами из жизни мудрых мужей. Если появится ещё раз, пойду жаловаться прапрапрапрадедушке. Пусть лучше опять Клеопатру пришлет, с ней и поговорить есть о чём и просто посмотреть — одно удовольствие...

Сердечно и слёзно расставшись с благородным Орловым-Денисовым и добрейшим Сеславиным, мы направили поиск между дорогами Ельненской и Мстиславовской, то есть прямо меж корпусами Жюно и Понятовского, которые на днях должны были выступить на Мачино и Червонное. Этот поиск доставил нам шесть голодных офицеров, сто девяносто шесть некормленых артиллеристов без орудий и до двухсот голов тяглового рогатого скота. Почему французы их не слопали, ума не приложу! Наши ели потом, вроде ящур не попадался...

Но радости на сердце не было. Таскать из неприятельской армии по двести-триста че­ловек, конечно, весьма полезно для тонуса и Родины, но уже не доставляет того жаркого интереса, которым полыхали первые начинания наши. Тем паче что армия наступала и без нашей помощи, а как-то раз, столкнувшись с отдыхающими полками Раевского, кинулся я в избу его со всей душой, как к уважаемому и именитому герою.

Но что же встретило меня? Равнодушие и презрительные насмешки! Одни шипели о том, что нет никакой опасности партизанить в тылу неприятеля. Другие уверяли, будто бы я намеренно преувеличиваю подвиги свои. Третьи вообще порицали светлейшего за то, что даёт свободу действий таким “неблагонадёжным” типам, как я! Ограждённый чистой совестью (и расписками на три тысячи шестьсот пленных!), я смеялся над сними нападками. Но как же горько было у меня на душе...

— Да ну вас, козлы вы все! — суммировав впечатления свои, громогласно объявил я и дал дёру. Говорят, в ставке Раевского часа три народ лежал копытами вверх в обмороке от того, что их так “опознали”...

Но разве же не был я прав?! Противники мои не могли выставить в ответ ничего, кроме раздувания щёк и тыканья пальчиками в обильные награды, но кто не знает, как и за что они достаются... Поплотнее запахнув свой мужицкий кафтан и гордо вздёрнув отросшую бороду, ушёл я в леса с честью продолжать начатое.

А на следующий день было обнаружено позорное бегство Храповицкого. Многократно упоминаемый отставной майор уланского полка под шумок тихо дезертировал в мимо проходящий корпус генерала Дохтурова. Догонять и возвращать ослушника никто не разбежался, мы уже про себя предали беглеца анафеме, но тут он неожиданно объявился, красный как рак, с докладом о том, что светлейший меня к себе требует. Не-ме-длен-но!

— А не накажут ли, часом, Денис Васильевич?

— Всё может быть, Бедряга, но Бог милостив — если не расстреляют, вернусь...

— Так, может, нам с вами пойти, отобьём, если что...

— Отбивать меня у самого Кутузова?! И думать не сметь! Михаил Илларионович, он... просто хочет поговорить о... поэзии, вот!

— Святой вы человек, Денис Васильевич, — на прощание перекрестив меня иконой Казанской Божьей Матери, прослезился верный Бедряга. — И всё же... если вдруг какие негоразды... так нам из штаба вас забрать легче, чем потом из Сибири выковыривать!

Смех сказать, но на свидание сие провожали меня, как на плаху. Хотя доподлинно известно, что светлейший имеет характер мягкий и отходчивый, а гневен лишь к врунам и ослушникам, коими мы никак, не являемся. Вроде бы... наверное... если, конечно, Храповицкий чего лишнего не натрепал. Однако же времени' на размышления не было, пришлось незамедлительно садиться на коня и мчать во всю прыть.

До указанной деревеньки (название сокрыто из соображений конспирации) оказалось не более трёх вёрст, избу главнокомандующего мне указал первый же встречный мальчишка. Как говорится, “вдали Кутузова курень один, как звёздочка сверкает”! Меня встретили, спешили, обыскали и долженствующим образом сопроводили. Великий фельдмаршал сидел в натопленной горнице, рядом навытяжку стояли подоспевший Храповицкий и князь Кудашев.

— Ну заходи, заходи, герой! — Светлейший добродушно мне улыбнулся, показывая, что нисколько не рассержен. Я опустил глазки долу и сделал самое сокрушённое лицо. — До сей поры только наслышан был о делах твоих, а ныне уж старику захотелось на тебя воочию полюбоваться. Что скажешь?

— Невинен, ваша светлость...

— Аки девица красная, — приветливо кивнул фельдмаршал. — А ещё что?

— А ещё... здравия желаю, ваше превосходительство! — вовремя вспомнил я и коротко поклонился, звонко прищёлкнув шпорами.

— Ну вот, поздоровался, уважил... — Главнокомандующий указал мне на лавку, давая знак сесть. — Хотел поговорить с тобой, Денис Васильевич, о делах службы партизанской. Не тяжела ли?

— О нет, что вы! — с готовностью удивился я. — Каждый день бить французов на свежем воздухе — это и здоровью полезно, и Отечеству приятно.

— Так-так, какой ты лихой, право... А ведь трудновато, поди, без поддержки регулярных частей? Ни сна, ни отдыха, ни полевой кухни, одни враги кругом, небось целыми днями с коней не слезаете...

— По-всякому бывает, — состорожничал я, не зная, куда он клонит, — мы не жалуемся, даже во вкус вошли. Партизанство, оно как курение — вредная привычка, а затягивает...

— Ну уж не скромничай! — Он вновь добродушно ухмыльнулся и единым мановением руки попросил князя с майором удалиться. — От набегов твоих России польза великая, а за то, что мужиков на войну поднял, — отдельное спасибо! Только не забудь по изгнании Наполеона их на мирную жизнь направить. А то ведь так и будут с топорами по буеракам шастать, мосты жечь, экипажи под откос пускать...

Я деликатно покивал. Кутузов выдержал паузу и, наклоняясь ко мне, столь же мягко спросил:

— Слышал, будто бы обижают тебя. В подвиги не верят, расписки юхновские в учёт не берут, лихости и храбрости не дают признания, так ли?

— Ещё обзываются...

— Как? На такого героя?!

— “Отродьем Чингисхановым” дразнят, — подавляя вздох, пожаловался я, — корнями татарскими попрекают...

— Вот и дураки, — ровно отметил светлейший, гладя меня по голове. — А ведомо ли им, умникам, что многие фамилии достойные от татарских кровей идут? “Кутуз” — сильный, “сувор” — храбрый, Корсаков, Карамзин, Басманов, Юсупов и иные оттуда же.

— Добрый вы, Михаил Илларионович, — едва ли не разрыдался я — так рука его была похожа на отцовскую. — Уж простите, что я к вам без плезиру... в мужицком платье, небритый, сапоги грязные...

— Нужды нет, в народной войне действуй, как действуешь, головой и сердцем. Благородному сердцу едино, где биться, хоть под армяком, хоть под мундиром. Придёт час, и ты будешь в лосинах да башмаках на балах придворных.

В умилении и тепле я, всхлипывая и не стыдясь, пустился рассказывать ему всё. О способах, кои употребил, дрессируя сельское ополчение, об опасностях, в которых находился, о нехватке мыла и медицинского спирта.

Главнокомандующий слушал не перебивая, даже когда я проболтался о странных снах моих, а потом, наклоняя седую мудрую голову, сказал:

— Будь покоен, поверь старику — впредь никто тебя не обидит. В три часа пополудни изволь пожаловать ко мне на обед. Да приготовь списочек офицеров своих, которые, по твоему разумению, к государевым награждениям положены. Себе ничего покуда не проси. Не обессудь, но басню твою слишком многие до сей поры помнят... А насчёт снов своих запомни, прапрапрапрадеда завсегда слушай и всё, что ни присоветует, — исполняй! Мы с ним на астральном уровне давнишние приятели...

Я так и застыл с разинутым ртом. Постучался полковник Толь с картами и бумагами, меня вежливо попросили из избы. А рот пришлось закрывать уже на улице усиленной помощью всё того же Храповицкого. Да-а... многое ожидал я услышать от великого человека, но такое... По тем временам общение в астрале приравнивалось хоть к тому же чернокнижию. А я — то, наивный гусарский подполковник, и помыслить не смел о материях столь тонких, сколь же и таинственно-опасных уму неискушённому.

За обедом Михаил Илларионович осыпал меня ласками, говорил о поэзии, о своей переписке с госпожой де Сталь, о моём отце и матери. Беспрекословно подписал наградные листы на всех, кого я подсунул, и, ещё раз подчеркнув благоволение своё, после чая вновь благословил меня на войну.

— Так, значит, я ещё попартизаню, да?

— Иди, иди, любезный. Только зазря не балуй, не та у тебя миссия...

Пользуясь благодушным моментом, я за шиворот утащил упирающегося Храповицкого. Бу­дет жаловаться, напишу прямую реляцию фельдмаршалу! Видимо, весть о том, что меня не посадили, распространилась быстро, и те же клеветники, вчера ещё кривившие губы мне вослед, ныне любезно улыбались, зазывая на пунш и преферанс. Я же, заломив на затылок малахай, гордо отвергал любые поползновения их, но всем сердцем рвался оправдать высокое мнение о себе и — вперёд, в сабли, в атаку! Покажите мне французов, покажите им меня!

Обойдя отряды графа Ожаровского, корпус Раевского и партию Сеславина, мы двинулись на село с нерусским названием Мерлин. Вроде где-то я слышал нечто подобное, но наверняка в каких-нибудь романтических балладах, хотя должен признать, что именно здесь суждено было произойти одному из таинственных и чудесных происшествий моей кочевой жизни. Поверите ли, не поверите, мне уже и не важно, право... Главное, что не я один, а вся бригада моя были свидетелями сего невероятного события!

 

* * *

 

А утро началось совершеннейше обыкновенно, мы промчались по большой дороге и навалились всей ордою на хвост неприятельской колонны. Расстройство сей части способствовало почти беспрепятственно потоптать её (аки петух куру!) и захватить в плен аж двух генералов, Альмерса и Бюрта, а кроме того, до двухсот нижних чинов, четыре орудия и множество обозов. После беседы с Кутузовым я был полон свежего вдохновения и, отослав под охраной пленных, с кипящим сердцем выехал на новую добычу. Увы, она была такова, что мы сразу и не поняли, кто за кем “охотится”...

Ближе к полудню на наш поиск вышла “старая гвардия”, посреди которой находился сам Наполеон. Неприятель, видя шумные толпы наши, взял ружьё под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хотя бы одного рядового от сомкнутых колонн, они, как гранитные, пренебрегали все усилия — наши и остались невредимыми.

Я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих, всеми родами смерти угрожаемых, воинов! Осенённые высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет среди снежного поля!

Командуя легкоконными всадниками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн, отбивая отставшие обозы или орудия, но сами колонны оставались непробиваемыми, словно защищаемые высшей, недоступной воображению силой. Офицеры, урядники, простые казаки бросались к самому фронту, но французы отгоняли нас ружейными выстрелами. А вдобавок громко смеясь над нашим, вокруг них безуспешным, рыцарством! Лично для меня сей героизм закончился крайне неприятным последствием: меткая пуля неприятеля сразила в грудь моего гнедого, и благородный конь, захрипев, повалился в обозы.

Как известно, гусар может упасть с конём, но не с коня! Я был гусар, и рухнул вместе с верным другом, ударившись головой об артиллерийский палуб вплоть до потери сознания. Словно бы чёрный плат накрыл глаза мои, и лишь мириады блистающих звёзд, проносясь с сумасшедшей скоростью, как-то освежали нахлынувший мрак.

Мгновение спустя я услышал голос:

— Вперёд, сыны Франции! Ваш император не допустит штыки русских варваров до ваших непорочных мундиров!

Мрак задрожал, темнота начала светлеть, наливаясь непривычными красками, и взору моему раскрылось умопомрачающее зрелище!

Кроваво-красное снежное поле, идущие по нему чёрные полки неприятеля, над ними огромная, в полнеба, туша Наполеона Бонапарта! Вся фигура и лицо неистового корсиканца были пепельно-серые, в проблесках молний и грозовых вспышек, глаза горели синим огнём, а изо рта вырывались дым и пламя...

— Астрал, мать моя контузия! — догадливо протянул я, ощупывая себя с ног до головы.

Нате ж вам, и моё тело было совершеннейше иным — прозрачным, неплотным и наполненным малиново-золотистым светом! Сколько понимаю на уровне всяческих аур, карм и реинкарнаций — хороший всё-таки я, а вот Наполеону не повезло с расцветкой. Но чу! В новой обстановке не стали ли мысли мои более ленивыми, не забыл ли я, в чём долг мой перед Россией? Неужели в том, чтобы бессильно наблюдать торжественный уход её разорителя?!

Праведный гнев вернул меня к действительности. Закрутив усы и воздев шашку над головой, я грозно зыркнул оком — единый миг, и вот испытанный конь мой, незыблемо лучась сиреневым, стал рядом!

— Соблаговолите остановиться, ваше величество! Руки за голову, ноги расставить, зубы убрать, карманы вывернуть...

Пылающие синие глаза медленно поворотились в мою сторону. Подщипанные брови императора несколько изменили привычный угол наклона.

— Ты?! — громоподобно разнеслось под зелёными небесами.

Сочтя данное восклицание вопросительным, я неуверенно кивнул.

Брови императора начали гневно сходиться над переносицей...

— И ты, червь в мужицких тряпках, дерзаешь поднимать голос на владыку мира, ужас вселенной, бич божий?!

— Бич божий — это мой прапрапрапрадедушка Чингисхан! Не фиг присваивать чужие титулы, — пятясь, напомнил я.

Соотношение размеров наших было столь существенным, что помышлять о честном поединке казалось по меньшей мере неумно. Однако же и отступление никак невозможно по роду объективных причин. Во-первых, сие противно гусарской чести! Во-вторых, абсолютно некуда... В-третьих, я так понимаю, в астрале всё равно всё не всерьёз.

Шашка в руках моих грозно запела “не под-ходи-и-и!”, гнедой воспрянул под седлом, а грудь переполнил неземной восторг ярко-оранжевого цвета.

 

Я люблю кровавый бой,

Я рождён для службы царской!

Сабля, водка, конь гусарский,

С вами век мой золотой!

 

— давая шпоры, яростно проорал я незнакомые доселе, но давно вынашиваемые в сердце строки. Копыта коня моего беззвучно оттолкнулись от земли, и небеса раскрыли мне объятия, но... могучая, словно серая волна, длань Наполеона смахнула меня с горизонта.

— Так ты у нас ещё и поэт... — язвительно морща губы, прошипел император Франции. — Мало того что подлый партизан, бьющий честного врага из засады, в спину! Мало того что трусливо бежал от Бородинского сражения, не дерзая драться лицом к лицу с теми, кто покорил полмира! Мало того что вечно прячешься за чьи-то спины — то предка, то пьяного божества, то египетской царицы, то ещё кого. Ты, значит, ещё про меня и стишонки сочинять навострился?!

— Эй, эй, эй! — возмущённо завертелся я, ибо призрачные пальцы с видимой мощью сжимали меня вместе с перепуганным скаку­ном. — Не сметь душить свободу творчества!

— Чёрный Дьявол — Дени Давидофф, ты слишком часто встаёшь у меня на пути... Надоедливая заноза в моей задн... тьфу! Да если бы не твоя дурацкая затея скифской войны — никакая сила не выгнала бы французского орла из вашей древней столицы!

— Ну... я был не один... ныне партизанствуют многие...

— Но ты был первым! — Холодные глаза Наполеона подобно двум доменным печам встали передо мной, обдавая ледяными искрами. — Признавайся, кто написал “и..... королями”?

— Что делает? — сыграл под дурачка я.

— ......!!! — бешено взревел оскорблённый корсиканец, наливаясь густой синюшной чернью.

— Могу извиниться... — непринципиально пожал плечами я, с размаху рубя шашкой большой палец противника. Добрая сталь с шипением прошла сквозь преграду! Не уверен, что императору было больно, но, по крайней мере, он оценил мою сопротивляемость...

— Дерзаешь остановить меня?! Пылинка, пустота, ничто под колёсами вечности грозит мне жалкой заточенной железкой? Прими нее смерть свою, как подобает мужчине! Если, конечно, в тебе сохранилось хоть что-то мужское...

— Хотите на себе проверить? — дерзновенно откликнулся я. — Чёрт с вами — один стих о любимой женщине, и душите!

— Один, — великодушно проскрипел зубами Наполеон.

Вскинув голову, я медленно начал:

 

Я не ропщу. Я вознесён судьбою

Превыше всех! — Я счастлив, я любим!

Приветливость даруется тобою

Соперникам моим...

Но теплота души, но всё, что так люблю я

С тобой наедине...

Но девственность живого поцелуя -

Не им, а мне!

 

Ретиво махая шашкой направо-налево, я выдохся, но видимого вреда никому не причинил. Только вспотел перед удушением, может, выскользну?

— Мм... про девственность мне понравилось, — словно вспоминая что-то, кивнул могущественный призрак. — Давай ещё один стих!

И я прочёл ему стихотворение про “на вьюке, в тороках, цевницу я таскаю...”. Он и это принял благосклонно, видимо как-то восприняв слово “цевница” синонимом той же “девственности”. Похоже, после третьего брака императора это становилось для него навязчивой темой. Но более испытывать мои литературные таланты он не захотел, вместо того потребовав:

— Переходи ко мне, Дени Давидофф! У тебя острый язык, природная храбрость плюс любовь к вину и женщинам — следовательно, ты более француз, нежели русский. Я сделаю тебя королём!

— Тем же способом, что и всех? — невинно намекнул я. Это было лишнее...

Сузив глаза до неприличных щёлочек, император Франции сжал пальцы и... ничего не смог со мной сделать! Другая, сияющая, как полуденное солнце, сила заставила его раскрыть ладонь, с коей я легко спорхнул на успокоившемся жеребце. Прямо надо мной, превышая размерами самого Наполеона, светилось доброе лицо Михаила Илларионовича. В горящих глазах корсиканца мелькнул ужас...

— Кутузов!.. Мама, отконтузь меня вторично... — ошеломлённо пробормотал я.

— Денис Васильевич, что с вами?! Живы ли? Поднимайте его, господа!

Чьи-то грубые, заботливые руки вытащили меня из занозистых досок артиллерийского палуба, которые я при падении серьёзно повредил головой. Сначала были только голоса, объёмные изображения моих боевых офицеров проявились значительно позже...

Наполеоновская гвардия показывала хвост свой, вкруг меня толпились верные товарищи, солнце уходило на закат, а разум отказывался верить в недавно произошедшее.

— Нет, не наезднику пристало петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой... — твёрдо определился я, шатаясь, как ковыль под вет­ром. — Значит, как в астрале, так мы храбрые! А без астрала, один на один, на кулаках по-партизански — слабо?! Коня мне, парни, я ему покажу, как...

Как и что именно — не помню. Безыскусно потерял сознание и был приведён в себя лишь час спустя методом искусственного дыхания поручика Макарова. На лбу вызрела во-о-о-т такенная шишка...

 

* * *

 

Произошедшие события в корне изменили мою сумбурную жизнь, по крайней мере, заставили взглянуть на неё под другим углом.

Я начал задумываться не о своей значимости (упаси бог!), а скорее о той мистической роли, что уготована мне судьбой. В сущности, кто я? Если отбросить все славословия, липовые титулы и самосочинённые достоинства, — обычный гусарский подполковник... И кто Наполеон?! Выбившийся из низов гениальный самоучка, великий полководец, ниспровергатель королей, человек, собственноручно переписывающий историю мира! Он и я... согласитесь, это как минимум несопоставимо.

Вот Кутузов — это да! Это другое дело, иной уровень, масштаб, мощь, реальная величина в космическом масштабе. Так почему же мне всё время трещат в уши, будто бы именно я должен остановить Бонапарта?! Как я его остановлю? Чем?! Надеюсь, от меня не ожидают цареубийства? Каким бы образом этот корсиканец ни получил свою корону, на данный момент он единственный законный император Франции, а его родственникам принадлежит полмира! Не то чтобы я боялся со всеми связываться, но в любом случае нам ещё со школы твердили о том, какие небесные кары ожидают убийц помазанника Божьего! А Наполеон — помазан...

Дальше этой мысли у меня ничего не пошло. То есть появилось чёткое и осмысленное понимание того, что я для чего-то очень нужен и важен, но для чего, где, зачем и кому — тёмный лес без единой свечки... Однако лее, по правде говоря, уныние, как и умствование, — не есть отличительная черта гусара. Наоборот, веселие сердца и лёгкость памяти, забывающей невзгоды, — лучшее качество для поэта и партизана в кочевой жизни!

А посему, недолго горюя вослед ушедшей гвардии Бонапарта, я собрал партию свою и уверенно двинулся догонять “ворчунов”, дабы сделать их прощание с Россией как можно более ярким и запоминающимся. Верный скакун был похоронен с почётом, а мне доставили горячую калмыцкую кобылку, резвую и обаятельную.

С кипящим сердцем мы вышли на Боево к Лядам (впоследствии два населённых пункта слились в одно местечко с весьма фривольным названием, хи-хи!). Туда же подкатил корпус вице-короля Италийского, мы гавкнули на них из засады, и макаронники трусливо бежали, оставя нам четыреста семьдесят пять пленных и большое число обозов. Времени на сон не было, мы продолжали жаркую погоню.

В ночь на шестое ноября разъездные мои перехватили рапорт от майора Бланкара к маршалу Бертье. Из коего следовало, что на Копыс движется целое конное депо, укомплектованное соответственно и под малой охраною. Улавливаете шелест крыльев славы?

Новость сия была особенно восторженно принята лошадьми нашими, которые честно делили тяготы и лишения службы со своими седоками. Не более часа, молитвенно сложив копыта, беспрестанно кланяясь и оглашая окрестности жалобным ржанием, благородные животные уговаривали нас взять депо. В самом деле, у многих подковы совсем разболтались, сёдла были не новые, упряжь рваная, про чепраки и потники вообще молчу... Сдавшись под их нажимом, я поднял усталых людей и бросил в атаку.

Французы защищались отчаянно! Если бы часть лошадей наших не форсировала ещё не замёрзший Днепр и не ударила врага с тыла — ничего бы нам не обломилось. Но, твёрдо зная, за что проливают кровь, скакуны казались неуязвимыми, отчаянно кидаясь грудью на французские телеги и фуры. Неприятель пришёл в нешуточное смятение, ибо знал, как договариваться с людьми, но как сдаваться в плен лошадям российским — понятия доселе не имел...

Победа была полной и окончательной! Мы взяли около шестисот рядовых и десять офицеров, а героические животные щеголяли теперь в обновках от лучших кутюрье Франции, сверкая элегантными подковами, блестящими мундштуками, тиснёными поводьями и кружевной отделкой сёдел.

Через день пришло повеление от генерала Коновницына, несмотря на все успехи мои, сдаться под командование графу Ожаровскому. Дескать, тому сильно не везло в последнее время, его все били, и надо бы поддержать генерал-адъютанта, пока он окончательно не расстроился. От отряда графа оставалось всего шестьдесят сабель, он полон надежд и жаждет присовокупить к себе мои восемьсот клинков. Умны-ы-й...

Однако же приказы командования не обсуждаются, и, немного поскорбев, я принял вынужденное решение сделать вид, будто бы никакого повеления не получал, и бежать, пока не догнали. Раз Коновницын так легко меня сдал, то жаловаться Кутузову тоже смысла мало... А, пусть после войны со мной разбираются... если поймают...

Меж делом с боем взял село Мокровичи и городок Белыничи. Особенно важными находками показались госпиталь и магазин. В одном взяли на нужды армии пятнадцать лекарей и шестьдесят ведер спирту, в другом — четыреста четвертей ржи, сорок пшеницы, двести гречихи и пятьдесят четвертей конопли! Последнее оказалось особенно приятным, так что мы на три дня выпали из партизанствования, а сладковатый дым (вперемешку с сивушным ароматом), витающий над войсками моими, заставлял обливаться слезами всех французов по ту сторону Нижнего Березина.

Наполеон, впервые испытавший неудачу, здесь, на берегах, мог быть изничтожен полностью. Обломки некогда грозной его армии быстро следовали к переправе, сюда же стремились с разных сторон три русские армии и многие отдельные отряды.

Казалось, конечная гибель французов предрешена, но несогласованность и преступная слепота генерала Витгенштейна и адмирала Чичагова привели к тому, что Кутузов был введён в заблуждение насчёт истинных намерений противника, задержав армию в Староселье. Если бы не отчаянная храбрость решительного Ермолова, французам вообще удалось бы уйти незатронутыми, но имя сего героя никогда не приветствовалось осторожным командованием.

Я же, как ни пытался мешать переправе, никоим образом не мог остановить оную. Продолжая терзать врага, отбивая у него обозы и впрок затариваясь пленными, мы тем не менее не могли причинить Наполеону серьёзного вреда. Да и брали-то по большей части всякую разную шушеру, гвардия и все лучшие части кавалерии беспрепятственно уходили от происков наших.

Быть может, мне и удалось бы добавить врагу втрое больше головной боли, если бы не ужасное и чудесное (странное сочетание, не так ли?) возвращение моей случайной знакомицы, мадемуазель Шарлотты де Блэр. Вот уж не думал не гадал вновь встретить прелестницу сию, ибо след её оборвался у села Монина, а превратности военной службы не давали мне повода удариться в “шерше ля фам”.

Но, видно, злая судьба приберегла свидание наше до нужного часу, а обойти судьбу не было дано ещё ни одному смертному...

Всё произошло в полуразрушенном флигеле помещичьей дачи в Бобрах. Сам дом был захвачен французами как штаб-квартира корпуса Ренье и впоследствии изрядно порушен нашей артиллерией, но часть построек уцелела, как и подвалы. О, это жуткое место я буду долго вспоминать с содроганием в сердце...

 

* * *

 

А начиналось всё вполне благообразно: я прилёг отдохнуть от ратных дел в отбитой у врага телеге с сеном. Пока моя новая лошадь успешно набивала себе брюхо, а половина партии по-братски делилась с другой половиной захваченным под Бобрами неприятельским обозом с крупой, я приказал не тревожить мой сон ничем, кроме разве визита самого императора. Любого, хоть Наполеона, хоть государя Александра — всех прочих, непременно желающих пообщаться, гнать в шею банниками.

Но, к вящему самомнению моему, судьбе было угодно, чтобы разбудил меня именно им­ператор. Да не какой-нибудь там, а сам Пётр Великий! Причём сразу начав драться и орать в ухо:

— Спишь, подлец! Как можно офицеру русскому спать, когда Родина в опасности?!

Меня кубарем вышвырнуло из тёплой телеги и приложило спиной к колесу. Первым порывом было напомнить царю-реформатору, что Родина как раз уже вне опасности, Наполеон пересёк-таки Березину и уходит боевыми порядками на зимние квартиры в заброшенный Париж. Однако, глянув на сжатые кулачищи государя и нервный тик, подбрасывающий правую щёку, я разумно промол­чал. Ну его, мне и так по жизни шишек на четверых отмерено...

— Ну, что молчишь-то?! — грозно возвысился надо мной царь.

— Не сплю, ваше величество, господин бомбардир, — старательно припоминая курсы истории, доложил я. — Бодрственно мыслю о судьбе возлюбленного Отечества, коему пользу принесть и славу умножить желаю безмерно!

— Молодец! — с чувством восхитился Пётр Великий и, схватив меня за уши, легко приподнял на уровень собственного роста, троекратно облобызал и поставил на место. — Орёл! Герой! Вот теперь тебя люблю я! Вот теперь тебя...

— Э... не велите казнить, государь, а вот вас, случаем, не прапрапрапрадедушка мой послал?

— Чингисхан? — неприветливо выгнув бровь и выкатив правый глаз, фыркнул царь. — Да с чего мне его слушать?! Я сам пришёл! Мне ведь тоже интерес иметь не зазорно к тому, как один подполковник всей армии французской башку морочит, ха!

— Ха-ха! — в тон поддержал я. — А мне ничего не передавали?

— Да как ты смеешь, дурак?! Я — самодержец, а не курьер!

— Виноват, исправлюсь, а всё-таки?

— Ох, шельмец... — шутливо погрозил мне пальцем великий государь. — Был один совет от предка: бабам не доверяй столь безоглядно! Сам знаешь, небось, ежели с неё все корсеты да рюши содрать, румяна смыть, парик сволочь, что останется? Вот и думай, какая ж она на самом деле...

— Кто?

— Да иноземка твоя! — вновь разгневался на мою недогадливость царь Пётр и, резко наклонясь, пребольно укусил меня за коленку.

Тонко взвизгнув, я подпрыгнул на месте и... проснулся.

Моя калмыцкая кобыла глядела на меня с самым виноватым выражением на морде. Видимо, переувлеклась, или именно на колене моём лежал самый вкусный василёк. Ладно хоть не до крови тяпнула... А вообще, так у драгун даже любовная игра такая есть под названием “Хочешь, покажу, как лошади кусаются?” Но играть в неё надо непременно с юными дамами, и желательно в бане — визгу-у-у! В порядке воспитательных мер я всё ж таки дал своей дуре кулаком по лбу и, потирая колено, спрыгнул с телеги. Пора бы и делами заняться, пусть вахмистр соберёт людей, привал окончен...

— Бедряга! Бедряга-а, чёрт тебя дери...

— Нет его! — почти сразу откликнулся кто-то из казачков. — Ушёл к барскому дому, во-он туда!

— Вечно его носит по подворотням, ровно кота блудливого, — сумрачно буркнул я и, прихрамывая, попёрся в указанном направлении.

Спросите меня, зачем я туда пошёл — ума не приложу! Нужен мне был этот Бедряга как собаке пятая нога и хвост в косичках... Нет, вообще-то нужен, конечно, хотя, в принципе, построить отряд могли и другие офицеры. Опять же сон этот невразумительный... Ну царь-то как царь, всё на месте. Хорош, грозен и прекрасен, как на картинках, но что он пытался мне донести? О какой такой иноземке речь? Почему моей? И главное, зачем надо с неё всё стащить, чтобы потом увидеть, чего где останется?! Мы это и так, на личном опыте, давно знаем-с...

В полуразвалившемся флигеле всё было предано разору и надругательству, я с негодованием распихивал ногами грязные улики пребывания французов на нашей земле. Выволок порезанный портрет миловидной девицы кисти Рокотова, почти целую вазу для фруктов, два чудом уцелевших батистовых платочка и очень красивый мундштук для трубки, сделанный из слоновой кости, но почерневший и с трещиной... Всё прочее было сожжено, изгажено, изломано и брошено за ненадобностью в спешке.

К высокой грусти моей добавилось некоторое недоумение, поскольку следов отчаянного вахмистра обнаружить так и не удалось. А ведь если бы Бедряга сюда зачем-то попёрся, то уж никак не из сентиментальных соображений или праздного любопытства.

Покинув флигель, я решился обойти развалины по кругу, и упрямственность моя была должным образом вознаграждена — позади каких-то пристроек стыдливо притулилась французская карета. Брошенная, хромая на одно колесо, давно покинутая кучером и лошадьми, но такая безумно знакомая...

Боже, перед глазами на мгновение встала сырая осень, грязная дорога, усыпанная лифчиками, и пышные, словно турецкие опахала, ресницы мадемуазель Шарлотты де Блэр! Ужели злой рок забросил сюда таинственную прелестницу, рисковавшую жизнью ради всеми забытой королевы, алкающей утраченного внимания венценосного супруга? Куда направилась она из далёкого Монина, добралась ли до Москвы, нашла ли императора, сумела ли склонить его к мольбам и просьбам некогда блистательной Жозефины?

То, что в прошлый раз она мелочно, по-бабски, предала меня французам, гнева в сердце моём уже не вызывало. Ведь, в конце концов, они были её соотечественниками, а я лишь... лёгким элементом флирта, романтической шалостью, живой игрушкой и несложившимся удовлетворением. Ах, что и говорить... Так куда же тут мог запропаститься этот негодник?!

 

* * *

 

— Бедряга-а!

Тишина. Ни ответа ни привета, и лишь холодный ветерок заметает снежком следы гусарских ботиков, ведущие к невзрачной двери в полу закопчённой стене.

Не сразу, ох не сразу догадался я, что сие может значить... А догадавшись, сразу же рванул дверную ручку на себя, в надежде найти внутри боевого товарища, наверняка отыскавшего тайный погребок с вином. Темнота, как понимаете, соответственная, зато тепло. Спускаюсь по ступенечкам вниз, далеко, глубоко, однако же всё теплее и светлее. Вроде даже какой-никакой огонёк забрезжил...

Иду не спешу, в одной руке пташка, в другой пистолет, и мысль одна неустанная: а так ли он мне нужен, этот Бедряга? Что я, без вахмистра не проживу?! Однако ж на следующей минуте ступеньки выводят меня ещё к одной двери, из-за коей и пробивается оранжевый такой свет. Бурные события партизанской жизни давно отучили меня бросаться в омут, не выловив рыбку. И голова целее, и мало ли каких зубастых щук туда понапускали...

Посему, осторожненько прильнув к щели глазом, я дерзновенно уставился внутрь, приятно ужаснувшись происходящему. “Приятно” потому, что всё происходило не со мной, а “ужаснулся”, потому как было чему! Прошу прощения за некую нескладность литературной речи, но как гусару выражаться литературно, видя соратника своего наедине с прекрасной дамой, причём оба в неглиже?! Да ещё в кожаном!!! Вот ей-богу, готов хоть пять раз широким крестом креститься — всё так и было!

Комнатка низенькая такая, посередине топчан с одеялом лоскутным; на топчане за руки за ноги привязан наш Бедряга, весь в ремешках, подштанниках коротеньких с заклёпками, во рту шарик красненький, а морда вся блаженная, как у пьяницы под Рождество, — срамота-а-а... А над ним (прости меня, боже, я это видел!) та самая француженка, мадемуазель Шарлотта. И тоже ведь не в шелках да бархате...

Ботфорты чёрные на каблучищах, панталоны дамские в обтяжку, урезанные до (подскажите, как это по-латыни?!), выше нечто вроде корсета декольтированного, перчаточки эдакие до локтей, а на пышных кудрях кругленькая шляпка с рожками. В одной руке хлыст, в другой — трезубец, и глаза горят, ровно у кошки сиамской перед грешным делом. Главное, страшно всё так, не по-людски как-то... Тонкие чёрные пальчики вытащили изо рта вахмистра красный шар.

— Скажи, что я твоя Госпожа!

— Вы моя Госпожа!

— Скажи, что ты мой!

— Я ваш!

— Скажи, что исполнишь все мои пожелания, раб!

— Я исполню все ваши пожелания, Госпожа!

Оказывается, Бедряга не хуже меня лопочет по-французски, а в остальном, честное слово, даже плюнуть захотелось от омерзения... Ну мало ли как влюблённые люди наедине развлекаются, не жалко! Но мыслимо ли так унижаться?!

Щелчок кнута, змеиный поцелуй... и новые жестокие вопросы:

— Скажи, что готов умереть за меня!

— Я готов умереть за вас!

— Скажи, что хочешь меня!

— Я хочу вас, Госпожа!

— Скажи, что отныне ты не гусар, а мой раб!

— Я не... — Бедряга неожиданно заткнулся, старательно пытаясь непослушным языком произнести крамольные слова. Видимо, что-то в его душе предупреждающе тренькнуло, и он на мгновение понял, что дамочка чересчур заигралась.

— Я жду, раб!

— Что-то как-то сквознячком потянуло... — раздумчиво ответил он. — Не пора ли к любовному делу, Шарлотта Огюстовна?

О, так он её уже и по отчеству знает! Когда же, интересно...

Спросить не удалось, раздался хлёсткий удар, и на узкой груди вахмистра вспыхнула красная полоса.

— А-а-у... твою мать! — уже на родном языке взвыл мой друг, но его вопль был мгновенно заткнут всё тем же красным шаром.

— Кричи не кричи, милый, а ты здесь надолго... — загадочно проворковала француженка, удовлетворённо поглаживая хлыст. Мне почему-то сразу вспомнилось:

 

С тобой летят, летят часы,

Язык безмолвствует... одни мечты и грёзы,

И мука сладкая, и восхищенья слезы...

И взор впился в твои красы,

Как жадная пчела в листок весенней розы.

 

Не знаю, что к чему, стишок-то вроде о нормальной любви, но как-то пришлось к ситуации...

По совести говоря, я бы так и ушёл, наверное (в конце концов, третий — лишний!), но извращённая девица вдруг схватилась за трезубец, ретиво кольнув вахмистра в плечо. Тот взвыл так, что едва не подавился шариком! Из трёх неглубоких ранок заструились ручейки крови, а красавица Шарлотта с урчанием бросилась их слизывать.

Я счёл своим командирским долгом вмешаться. Как бы она потом ему всё подряд ни зализывала, однако ж всё одно наутро тело будет, мягко говоря, побаливать. А нам ещё допартизанить надо! Наполеон уходит, на Платова с Сеславиным надежды мало, Ермолов вообще не в фаворе, а про Чичагова и Витгенштейна молчу на месте... Кому Родину-то защищать?! Как всегда, кроме нас — некому...

— Прошу прощения, что помешал, но, увы, волей злого рока вынужден прервать ваши невинные, шалости! Бедряга, ты мне нужен! Мадмуазель Шарлотта, счастлив видеть, поставьте чай с вареньем, мы заскочим на обратном пути! — бодро проорал я, входя в помещение и приветственно потрясая шашкой.

Глаза вахмистра вспыхнули от радости — всё-таки служба для него превыше всего. Но вот француженка почему-то не выразила восхищения моим приходом (видимо, до сей поры в обиде за прошлое моё опьянение до беспамятства...). Подняв перемазанное кровью лицо, она оскалила острые зубы и прошипела:

— Уйдите, месье Давидофф... Вас хранят высшие силы, но не стоит дважды искушать судьбу — вдруг мне не хватит одного мужчины?!

— Зачем так грубо, я же извинился! А вахмистр мне в самом деле нужен, у нас ещё много дел впереди, мы ведь Отечество спасаем, не абы что...

— Руки прочь, подполковник! — взвизгнула прелестница, направляя декоративный трезубец мне в грудь. — Этот человек — мой! Спишите сию потерю на войну, а родственникам назначьте пенсию...

— Бедряга, объясни милой девушке, что ты крайне занят. — Я наклонился, брезгливо вынимая у него шарик. — Пообещай зайти на днях, лучше в конце месяца (мы будем уже под Вильно...), и дай какой-нибудь адрес полевой почты, чтоб не доставала.

— Да я её, стерлядь вяленую... — Далее последовал столь яркий каскад абсолютно непечатаемых эпитетов, что я собственноручно вернул шарик на место. Эмоциональность мата Бедряги невозможно было скрыть даже за стыдливыми “точками” — и те бы покраснели!

— Какое счастье, что вы не понимаете русского, мадмуазель... Я заберу этого сквернавца, он вас недостоин.

— Но я ещё голодна. — Она демонстративно облизала губы.

Вздохнув, я сунул руку за пазуху, доставая последний заветный сухарь. Не далее как вчера забивал им гвоздик в подкову, но, видимо, придётся отдать — не умирать же женщине...

— Нет, это выше моих сил, — нервно расхохоталась парижанка. — Ничего не остаётся, кроме как рассказать вам всю правду, иначе я лопну от смеха. Но обещайте не падать в обморок и не просить пощады, в любом случае вас уже никто не спасёт...

Я не решился с ней спорить, — себе дороже, — но незаметно вытянул шашку так, чтобы клинок лёг на одну из верёвок, стягивающих запястья вахмистра. В процессе разговора достаточно будет шевельнуть пару раз рукой туда-сюда...

 

* * *

 

— Узнай же страшное имя моё — Шарлотта де Блэр!

— Хм, ну вообще-то я и в прошлый раз так к вам обращался...

— Ты ничего не понял! Это в вашей глухомани обо мне ничего не знают, но вся Европа — от Испании до Австрии — содрогалась при одном звуке этого имени, ибо оно обозначало самою смерть!

— Ух ты... — старательно восхитился я, ни на грош ей не веря. У красивых девиц её лет часто повышенное самомнение, с этим лучше не спорить, само пройдёт, с возрастом...

— Я — ужасная ведьма из Блэр! Наследница страшной силы двенадцати поколений, хранительница древней, магии, адептка самых тайных искусств и буквально ЧУМА рода мужского!

— А-а, кузиной фрейлины экс-королевы, значит, вы больше не являетесь, так, что ли? — навскидку угадал я.

— Ха-ха-ха! — демонически рассмеялась госпожа Шарлотта. — И никогда ею не была, глупец! Я стремилась проникнуть в окружение Наполеона лишь потому, что он собрал вокруг себя достойнейших мужей Франции. А моя сила черпается из вечного источника мужского достоинства!

— Не уверен, что правильно понял, — переспросил я, указуя пальцем, — прямо отсюда, что ли?

— Именно! — победно воскликнула она и, гикнув, вспрыгнула на опупевшего Бедрягу. — Сейчас я высосу всю его силу, а потом доберусь и до тебя, Чёрный Дьявол! Европа стала для меня слишком тесной, в России больше пер­спектив...

— Но мы предпочитаем менее экспрессивных женщин, — попытался возразить я, вопросительно подмигивая вахмистру. Дескать, как мужчина мужчине: эту гангрену сковырнуть или тебе так приятнее?

Мой боевой товарищ ответил мучительно-красноречивым взглядом — спасай, Денис Васильевич, она мне ж тут всё, что можно, отдавила, поганка эдакая...

Изящный хлыст свистнул в воздухе и... Одним небрежным выстрелом я перебил его у самой рукояти. Француженка малость прибалдела от изумления, но тут же с руганью обрушила на голову мою сияющий трезубец. И маленький, и тоненький, а ведь сделан, зараза, из хорошей стали, и острый, как шило для солдатского бритья!

Я осторожно отмахивался шашкой, в боязни случайно задеть боевого товарища, и всё пытался понять: ну чего женщине не хватает? Умная, красивая, богатая, так нет же — обязательно норовит влезть в ведьмы! Летать на шабаш, творить противоестественные природе вещи, плясать голышом, да ещё и целовать горбатого козла под хвост. Мёдом им, что ли, там намазано?!

Да, кстати, фехтовала она этой штуковиной довольно сносно, но однообразно. Чувствовалось отсутствие ежедневной практики и партизанской школы выживания. Прелестница наша явно начала уставать. Грудь и плечи покрылись бисеринками пота, а трезубец в изящных ручках нервно подрагивал, бесцельно протыкая воздух и совершая всё больше и больше лишних движений. Я демонстративно упёр левую руку в бок, лениво парируя шашкой все удары и выпады.

— Стойте, месье Давидофф! — предчувствуя проигрыш по очкам, вскричала мадемуазель Шарлотта, жестом останавливая поеди­нок. — Так у нас дальше не пойдёт, я — слабая женщина, вы — сильный и, несомненно, благородный мужчина. Раз уж судьба развела нас по разные стороны баррикады, давайте хотя бы попытаемся уравнять шансы.

— Вы предлагаете мне тоже навертеть на причинное место ремешки и цепочки?

— О, это было бы достойно внимания, но, увы — лишних комплектов нет. — Она вновь шаловливо качнулась на окончательно разомлевшем Бедряге, который по ходу поединка едва не умер от экстаза. Конечно, каждому приятно, когда на тебе вдохновенно скачет утончённая французская женщина в панталончиках с заклёпками и разрезами, где по­везёт... — Моё предложение — вы даёте мне ровно минуту отдыха, и мы продолжаем честный бой, а ставкой поединка будет жизнь вашего никчёмного друга!

— Не такой уж он и никчёмный! Бедряга, знаете ли, очень полезный в определённом смысле вахмистр и...

— Всего одна минута. По рукам?

Она могла бы и не спрашивать. Русский офицер не способен отказать даме, даже заведомо зная, что, скорее всего, его где-нибудь да обманут. Я молча кивнул. Она передала мне свой трезубец в знак “доверия и добрых намерений”, взамен попросив ненадолго отвернуться. Бедряга, заподозрив неладное, быстренько пришёл в себя, суетливо мыча и дёргаясь. Но поздно. Теперь ты, друг сердешный, всего лишь заслуженный приз победителю...

Честно отвернувшись, я сунул шашку в ножны и закрыл глаза. Тут же внутреннему взору моему явился бледный от гнева царь Пётр и, яростно плюясь, покрутил пальцем у виска. Слов я не разобрал, но общий смысл гримасы намекал на некое недовольство государя моей недогадливостью. Желая исправить положение, я счёл, что оговорённая минута уж точно прошла, и резко обернулся. А потом сразу резко сел... потому что...

На месте прелестной мадемуазель Шарлотты похабно изгибалось ужасающее чудовище! Тело осьминога, две болтающихся старушечьих груди, покатые плечи с двумя щупальцеподобными руками и уродливая голова на толстой шее с выпученными венами...

— Ссдавайсся, Денисе Вассильевич, — присвистывая, прошипело оно. — Я — ссмерть твоя на мессте!

— Мадмуазель, — с трудом выдавил я, — ну нельзя же, право, на всё столь остро реагировать! Придите в себя, и, слово партизана, мы вернём вас на родину.

— Глупецс... Ты умрёшь, и он умрёт, и весе, весе, весе... Никто не в ссосстоянии противитьсся моей мощи! Иди ссюда!

— Буду кричать, — на всякий случай предупредил я, разворачиваясь, дабы дать дёру, но противные розовые щупальца сдавили мои рёбра, легко поймав на середине пути.

— Сславная охота на гуссара!

От таких тисков у меня перехватило дыхание, преобразованная (в худшую сторону!) Шарлотта де Блэр притянула меня к себе, дыша неочищенным смрадом прямо в лицо. Под нами трепыхался практически раздавленный “двойными” обстоятельствами Бедряга.

— Ты мне нравилсся, ссладкий... Я выссос-су из тебя не весе, чтобы ты мог рассказывать о моём милоссердии... в ссумассшедшем доме!

При звуках её крякающе-булькающего хохота мне удалось-таки левой рукой подтянуть кабардинскую шашку и полоснуть по ненавистным щупальцам. Увы, испытанная сталь пружинисто отскакивала в сторону, не оставляя на розовой коже даже малейших царапи­нок. Я начал мысленно прощаться со всеми, кого помнил...

От душеспасительных мыслей меня отвлекло чавканье Бедряги: вахмистр отважно дожёвывал красный шарик, избавляясь от надоевшего кляпа.

— Держись, отец родной, не выдай!

— Какой я тебе отец, козёл похотливый?! — для острастки рявкнул я, хотя в душе был польщён чрезвычайно. — Вот пропадём из-за тебя оба, будешь знать!

— Весе, весе, наговорилиссь... — прошипела мерзавка и, развернув меня горизонтально, пошире распахнула зубастую пасть.

— Не сметь есть моего командира! — тонко взвыл бесполезный вахмистр и, отчаянно изогнув шею, храбро плюнул в чудовище. Тварь дёрнулась, как от ожога!

— Ага, не нравится, — сообразил я, лихорадочно припоминая гримасы Петра. — Из русского партизана фигу что высосешь! Уж не сочтите за грубость, мадмуазель Шарлотта, а только плевать мы на вас хотели!

Всё свершилось в единый миг — никогда (ни до, ни после, ни вообще в обозримом будущем) я не плевался с такой скоростью и меткостью. Бедряга поддавал снизу, я — во фронт, а злобная нечисть выла дурным голосом, не зная, куда от нас спрятаться!

Выкрутившись из ослабевших щупалец, я спрыгнул на пол и перерезал верёвки, извлекая из-под француженки перемазанного богопротивной слизью вахмистра. Ведьма из Блэр, шипя, вереща, воя и скрежеща зубами нечто уже совсем нечленораздельное, покрылась многочисленными пузырящимися язвами и стала стремительно раздуваться, увеличиваясь в размерах.

— За мной, вахмистр! — крикнул я, хватая боевого товарища за руку. — Сей же час рванёт, зараза, — костей не соберём!

— А как же Шарлотта Огюстовна?

— Опустили мы её ниже плинтуса... Бежим!

О, как мы летели по ступенькам наверх под клокочущие проклятия на незнакомых язы­ках... Едва успели выскочить и прижать дверь спиной, как грохнул взрыв! Останки флигеля снесло напрочь, нас швырнуло в снег и по маковку забросало комками чего-то неприятно полупрозрачного...

— У меня там... форма под топчаном осталась... — жалобно доложил Бедряга, вытаскивая меня из сугроба за ноги.

Я от души дал ему по шее! Он сдержанно поблагодарил, пообещав впредь быть осмотрительнее, и, как был в кожаном бесстыдстве, ушёл строевым шагом навстречу встревоженной партии. Как от него даже лошади шарахались, надо было видеть...

Страшное место мы потом завалили обломками кирпичей и брёвен. Внутри не осталось ничего, что могло бы хоть отдалённо напоминать тело прекрасной француженки. Так, копоть, грязь и слизь, да заклёпанный корсет, намертво вплавленный в кирпичную кладку. Что ж, как говорится:

 

Чем чахнуть от любви унылой,

Ах, что здоровей может быть,

Как подписать отставку милой

Или отставку получить!

 

Как Бедряга нашёл эту дамочку и набился к ней в полюбовники — разговор отдельный, обычно болтливый вахмистр сей темы старательно избегал. Уже потом донские казаки рассказывали, будто бы у них и в Малороссии ведьмы действительно мрут как мухи, ежели им метко плюнуть на хвост. Но чтобы впечатляющий взрыв... такого доселе и в сказках не было. И не будет, я думаю, сказки зачастую более правдивы, а в наши гусарские байки мало кто всерьёз верит...

Но самое главное, что всё происходящее лишь отвлекало нас от основной, наипервейшей задачи — преследования отступающего противника! Я прекрасно понимал значимость наших происков и немедленную необходимость — не давать Наполеону ни минуты отдыху. Враг ещё достаточно силён, но если он думает, что Денис Давыдов успокоится и отступит, — корсиканец, ты не прав! Мои партизаны будут гнать тебя вплоть до самого Парижа и затравят, как кенгуру в собственном логове. По ко-о-ням, братцы!

 

* * *

 

Повеление от светлейшего “догонять французов” мы получили уже на марше, и без того занимаясь этим неблагодарным делом. Переправлялись по тонкому льду через Уму, Борисовское мостовое укрепление, Логайск,

Илию и Молодечно. Морозы усиливались, а мы, вступив на территорию недружелюбной Польши, блюли удвоенную осторожность.

Как повсеместно известно, поляки приветственно распахнули объятия свои Наполеону, обещавшему им “национальную независимость”. На алтарь борьбы за мнимую “свободу” под пятой узурпатора была брошена несчастная Мария Валевская. Ходили слухи, что её долго уговаривали и нетерпеливый Бонапарт взял её, бессознательную от отвращения к нему, словно жестокосердый солдат в покорённой крепости.

Польша получила право участия в новом походе императора и клятвы на передачу всей Малороссии и солидной части русских земель. Теперь-то ясно, что французы ни за что не сдержали бы слова, и хотя красавица Валевская родила Наполеону сына Александра, тот не признал его законным наследником. А через полтора года заключил официальный брак с австрийской принцессой Марией-Луизой.

Попробуйте представить себе, что же сейчас чувствовали поляки?

Преданные и брошенные отступающими союзниками, они пытались хранить им верность из гонора и пустых иллюзий, но двуглавый орёл России уже распахнул свои исполинские крылья, и не было силы, способной его остановить...

Итак, мы двигались прямо на Ковно, дабы истребить в сём месте всякого рода неприятельские запасы. Очень надеюсь, что там окажутся пищевые продукты, в истреблении коих мы поистине не имели себе равных! Увы, запасы исчислялись пенькой, полотном и гвоздями, а сие — мало съедобно... Выдвинувшись на голодный желудок, мы левым числом поучаствовали в захвате Вильно. Впоследствии честь занятия литовской столицы приписывал в свой счёт каждый, кому не лень. Но покуда генерал Чаплиц беседовал с жителями, Бенкендорф холился для женщин, Кайсаров грабил обозы, а Сеславин подавлял сопротивление врага — юркий тихоня Тетенборк с обнажённой саблей повелел местному редактору оповестить в газетах весь свет, что это он единолично взял город! А потом нагло смеялся упрёкам остальных...

Я в сём фарсе не участвовал, идя в Новые Троки и услаждая по дороге свой слух стенаниями отступающих французов — восхитительным гимном избавления моей родины! Там же, по дороге на Гродно, казаки мои задержали безмятежно-наглого французского офицера, шествовавшего по лесной дороге с ружьём под мышкой и отчаянным спаниелем впереди. Поверите ли в счастье моё, когда я узнал, что им является мой добрый знакомец полковник Гётальс?!

Обоюдной радости нашей не было предела! Партия продолжала путь вперёд, а мы, забурившись в арьергард, непыльно катили в санях, пили белую, счастливо собеседуя о женщинах, любви и превратностях воинской службы.

Я поведал о чудесных и таинственных приключениях своих, связанных с волшебственными снами и явлениями прапрапрапрадедушки. Он, как человек трезвого ума и приличной рассудочности, важно кивал, подтверждая истории мои научным обоснованием. И, главное, всё так гладко выходило, что ни к какому доктору обращаться не надо, ибо жизнь наша — лишь то, что мы себе воображаем! Не упомню всю теорию в целом, но после второго литра она особенно легко понимается и принимается организмом...

В Новых Троках крестьяне были тихие, большинством своим польско-литовского происхождения, а значит, ни пироги, ни песни нам особенно не светили. Даже наоборот, нам вообще ничего не хотели давать, чем мы с Гётальсом шумно возмутились. Однако майор Храповицкий (не к ночи будь помянут!) вступился за местное население, рьяно доказывая, что у них и самих есть нечего. Якобы общеизвестно, что появившийся в здешних лесах страшный Железный Волк всё у всех отбирает! Тех немногих, кто рисковал оказать зверю сопротивление, находили растерзанными и бездыханными.

Может, кто и счёл бы россказни сии пустыми страхами, но не я, ибо сам нос к носу сталкивался с вещами пречудесными. А учитывая горячность гусарского нрава и широту русской души, сей же час прилюдно пообещал крестьянам разобраться с хищником! Не скажу, что обещание моё народ воспринял на ура, либо — не поверили, либо — соображали медленно...

Но жажда подвигов распирала грудь, а полковник Гётальс заявил, что скорее откусит себе голову, чем пропустит такую чудесную забаву! Дескать, его спаниель специализируется именно на травле волков и равных ему в этом деле нет. Пришлось уступить, да и, признаться, участие столь опытного охотника по порке дичи было для меня крайне полезным. Как офицер французской армии, Гётальс ни за что на свете не поднял бы оружия против своих соотечественников, но избавление крестьян от Железного Волка объявил чисто национальной забавой, популярной среди нормандской аристократии ещё со времён жеводанского оборотня.

Дабы ни с кем не делиться славой, я отпустил героев своих вперёд на Гродно, а сам с полковником остался в селе для устроения похвальной засады. Недоверчивые местные жители, посовещавшись, выдвинули-таки нам

проводника, горячего литовского парня с популярным именем Валдис.

— Этот фолк оч-чень кросен с фиду! — важно объяснял он, пока мы занимались ружьями. — Он фсех есст и кусаййет, у него фосемь лап, фелликие класса и железная шкура — пули плющит!

— Меня тоже после вчерашнего, — неизвестно кому пожаловался я.

Полковник всё равно речь юноши не понимал, да ему это и не было интересно. Гётальс относился к редкому виду искателей приключений, коих волнует не столько результат, сколько сам процесс.

Так что наводящие вопросы приходилось задавать мне:                i

— И давненько он у вас тут лютует?

— С саммофа начала фойны.

— Почти год?! — ахнул я, дивясь их долготерпению.

— Та, недафно...

— Сегодня же вечером отведёшь нас в лес, покажешь тропу, где Волк оставлял следы чаще всего.

— Какк?! — поразился он. — Но фы же чистите ружья... А, фы хотели скасать, сафтра феччером!

— Сегодня! А чистку мы закончим через полчаса.

— Каккие фы скорые... — восхищённо покрутил головой простодушный Валдис. Видимо, они тут всё привыкли делать основательно и неторопливо. Наверняка и завтракали ближе к ужину, и сено косили в декабре, и свадьбы справляли на девятом месяце...

Зимний лес казался выкованной из серебра звонкой сказкой. Хоть и осточертел он мне за все дни и ночи партизанствования, однако ж сердце не очерствело к красоте, с восхищением отзываясь на заснеженные ели, индевелые дубы и родные до икоты берёзки. Именно снег по идее и должен был выдать нам серого злодея — на свежевыпавшей сияющей скатерти любое, самое лёгкое прикосновение оставляло чёткий, ясно видимый след.

Вот следы-то мы нашли быстро: на большой дороге, со стороны Гродно, двумя ровненькими рядами шли глубокие отпечатки волчьих лап. Гётальс обалдел первым...

— Друг мой, насколько я разбираюсь в повадках и походках зверя — такого существа в природе просто не существует!

— А по моему некомпетентному мнению, — скромно заметил я, — раз есть следы, то существует и животное, их оставившее, нет?

— Но это невозможно! Отпечатки левой и правой лапы подразумевают совершенно нереальную величину туловища. Этот Волк, выходит, размером с лошадь! И к тому же у него не восемь (что тоже бред!), а шестнадцать ног... Хотя и это, знаете ли, тоже бред и несколько противоречит учебнику традиционной зоологии. Надо идти по следу вплоть до его логовища!

— В Гродно мы не пойдём, там венгерцы, — не согласился я. — А в другую сторону — вообще неизвестно, сколько понадобится топать, темнеет уже... Давайте усядемся в засаду прямо здесь: вдруг повезёт и Волк решит тут прогуляться?

После недолгих препирательств мы уселись у дороги на пеньке, спина к спине, держа ружья на взводе. Изрядно шокированный немыслимой активностью наших действий, добродушный Валдис расположился поближе к кусачему спаниелю, зачем-то рассказывая ему историю своей любви. Сердце парня пленила пышноволосая эстонка, умеющая не только чистить картошку ногтем, но и самостоятельно завязывать шнурки на валенках. Пёс слушал без интереса...

Через час стемнело уже изрядно. Мы допили последнюю флягу согревающего и честно собирались вернуться в село, когда со стороны леса послышались какие-то скрежещущие звуки.

— Это он! — на всякий случай сообщил Валдис, залезая на одинокую сосну. Первую ветку он одолел успешно, а если повезёт, то к утру долезет и до четвёртой.

— Стреляем залпом, — тихо предупредил Гётальс. — И, мои ами, ради всего, что вам свято, цельтесь в глаз, дабы не испортить шкуру. Такой трофей может достаться истинному охотнику лишь раз в жизни!

 

* * *

 

Мы дружно улеглись, скрываясь за тем же пеньком, приветливо выставив на дорогу ружья. Опытный спаниель подполз к хозяину за полевыми указаниями. Полковник что-то шепнул ему в длинное ухо и махнул рукой вправо — пёс уполз в обход.

Лязг и скрежет усиливались. По звуку более всего это напоминало ржавую железную телегу, но существо, бодро выкатившее нам навстречу, вне всякого сомнения, было Волком! Громадного роста, толстый, как карета, с горящими оранжевым пламенем глазами, распахнутой пастью и... непонятными, многочисленными ногами. Чудовище было столь ужасающе нелепо, что я высунулся из-за пенька, позорнейше пропустив команду “пли!”. Вороненый ствол ружья моего французского друга громыхнул огнём! Один глаз волка по­гас...

Не дожидаясь, пока меня обложат на всех языках в соответствии с многогранными возможностями драгунской фантазии, я поспешно выстрелил зверю в грудь. Раздался звонкий щелчок, словно моя пуля ударилась в листовое железо.

— Чёрт дери! — вскрикнули мы с Гётальсом.

Железный Волк чуть повернул в нашу сторону ужасную голову, и... ни в чём не повинный пенёк разнесло прямым попаданием из пушки! Как нас не задело — по сей день не могу дать вразумительного ответа.

— За ним! — хрипло кричал откуда-то из-под сугроба плотно утрамбованный полков­ник. — Он ранен, далеко не убежит! Ату, ату! Фас!

— Мы тоже не убежим, — трезво возразил я, прикидывая, сколько ж мне придётся спускаться вниз с того самого дерева, где на полверсты ниже сидел бледный от храбрости ли­товец. Как я там оказался (сам залез или взрывом забросило?), в упор не помню...

— Он ушёл л, — минут через десять напомнил Валдис. — Но фы его не убилли!

— Почему это?

— Так федь ушел! А мёртфые не ходят, я проферялл...

Спорить не хотелось, как, впрочем, и топать по зимней дороге неизвестно сколько, преследуя раненого хищника. По зрелом размышлении было принято компромиссное решение — продолжить охоту на рассвете. Если следы не заметёт, мы нагоним его, ослабевшего от ран, и добьём прикладами. Или он нас — хвостом по маковке...

А интересно, чем это Железный Волк так лихо шарахнул по пеньку? Впечатление такое, что бомбой из кавалерийской пушки. Знаете, маленькие такие, одно время было модным ставить их на переднюю луку седла. Потом отменили из-за малой площади боя и повышенного травматизма у лошадей (глохли, бедолаги, через одну).

Надо бы разузнать об этом странном чудовище побольше.

Разгорячённый “общими” подвигами, Валдис охотно и много рассказывал, но практически всё не по теме, о звере он знал немногое. В частности, то, что Волк иногда возвращается, и обычно не от хорошего настроения...

Если бы на геройский спаниель Гётальса, вовремя подоспевший с “докладом” о приближении противника с тыла, хищник бы накрыл нас первым же залпом. А так мы хоть успели оглянуться... Чёрная туша железного зверя кралась за нами исподтишка, таинственно подмигивая одним глазом.

— Мон дье! — ужаснулись мы, ибо перезарядить ружья и не подумали. Конечно, у меня были пистолеты, но против такой громадины — это попросту несерьёзно. Поэтому, не тратя времени на бессмысленное сопротивление, мы вверили свои судьбы собачьему чутью, бросившись наперегонки за спаниелем.

Успели удрать, наверное, шагов на двадцать, как услышали сзади неуверенный голос нашего проводника:

— Мне фас тутт ждать?

Почти одновременно выругавшись по-русски и по-французски, мы кинулись назад, цапнули парня за шиворот и уволокли за собой с линии атаки. Опоздай хоть на мгновение, и невеста бы его не дождалась — новый взрыв обсыпал нас с ног до головы пахнущим пороховой гарью снегом!

— Это не волк! — орал я, отплёвываясь на бегу. — Не настоящий волк, наши волки так не стреляют!

— Да, мои шер, стрелок из него скверный...

— Я не об этом, полковник, он вообще не должен уметь стрелять!

— Вы хотите сказать, не обязан?! — поправил невозмутимый нормандец. — Но ему и железным быть не положено... Так, допустив одну нелепость, почему мы непременно отказываем животному в другой?

— Потому что это — не животное!

— Но я могу забрать его голову в качестве трофея?!

Третий взрыв прервал глупый спор — нас, несомненно, нагоняли. Чёрт, какая непростительная глупость — отправиться на охоту пешком! Будь у нас лошади, давно удрали бы, сидели бы в тепле и пили чай, наслаждаясь “оччень нетороплифыми” беседами с местными жителями.

Когда четвёртый выстрел снёс небольшую ёлку у дороги, я принял гордое и бескомпромиссное решение:

— Стойте, друг мой, дальнейшее бегство бессмысленно — впереди река, а на глади льда он накроет нас без пристрелки. Держитесь, пора покончить с этим... Он увидит, как умирают русские офицеры!

— Вы хотите застрелиться? — чуть удивился Гётальс, видя, как я взвожу курки двух тульских пистолетов.

Я молча всучил ему один, строго глядя в глаза. Драгунский полковник сурово вздохнул и, став со мной плечом к плечу, медленно поднял пистолет на уровень виска...

— Вообще-то я имел в виду, что мы дружно подстрелим ему оставшийся глаз, но если вопросы чести заставляют вас поступить иначе...

— О нет, нет! Я думал, это вы столь щепетильны...

— Смотритте, фолк фернулся! — аж донельзя удивлённый, сообщил нам Валдис.

Железное, чудовище, не останавливаясь, резво спешило к нам, и в свете выбежавшей из-за древесных крон луны я вдруг отчётливо разглядел его ноги. Это были колёса! Самые настоящие колёса, только не круглые, а скорее восьмиугольной формы. Голова действительно напоминала пасть животного, меж зубов блестело пушечное дуло. На спине железного зверя откинулся люк, и кто-то нагло проорал:

— Руссиш партизанен, капут! Тра-та-та!..

— Пруссаки, — презрительно выпрямился я, вскидывая пистолет.

— Союзники, но не французы, — значимо подтвердил Гётальс, и два наших выстрела грянули одновременно, сливаясь в один.

Раздался звон разбитого стекла, и у Железного Волка погас второй глаз. Мы церемонно пожали друг другу руки... Но, как оказалось, слишком рано радовались победе.

Даже будучи ослеплённым, чёрный монстр двигался прямо на нас и задавил бы непременно, не прыгни мы в разные стороны. Раздалась сдавленная германская ругань, железная коробка на колёсах медленно, но верно сползала по склону, на лёд... Я выхватил кабардинскую шашку, драгунский полков­ник — палаш, и мы оба, вспомня детство, понеслись на заднице вниз, добивать врага!

Так вот что за “зверь” угрожал безвинным литовским крестьянам, отнимая у них фураж и молочные продукты. Механическая игрушка, страшно маскированная под безжалостного хищника, собранная терпеливым гением немецкого народа и поставленная на службу союзным частям императорской армии, засевшей сейчас в Гродно. Сколь же страшным и могущественным оружием могли бы стать эти стреляющие короба на колёсах, если составить из них целые корпуса и подразделения...

Мы вспрыгнули на спину Железного Волка в тот самый момент, когда его “морда” уже уходила под ещё тонкий лёд.

— Отрубите для меня хотя бы хвост!

— Здесь есть даже знамя, полковник. Думаю, этот штандарт займёт достойное место среди ваших охотничьих трофеев над камином! — Я вытянул из гулкого чрева “зверя” двух толстомордых перепуганных пруссаков, обозвал обоих тараканами и отобрал в нашу пользу небольшой флажок с изображением “мёртвой головы”. Скрежещущее чудовище с бульканьем уходило на илистое дно. Глубина небольшая, надеюсь, литовцы выволокут его всей деревней и перекуют на орудия полевого труда. То есть, если твёрдо решат сделать это побыстрее и весной начнут, как раз к осени управятся...

— А мне ппонрафилось! — счастливо объявил беззаботный Валдис, съезжая по склону к реке уже по третьему заходу. Наши разборки с Волком он ещё не оценил, наверняка выскажется чрез часик... Спаниель, первоначально наблюдавший сию картину укоризненным взглядом, незаметно оттаял и пару раз прокатился сам. Хотя вид у него при этом был неподкупно высокомерный...

О сём чудесном происшествии я, разумеется, написал рапорт, указуя количество взятых пленных, местонахождение самоходной телеги и перспективы её развития на русской военной базе, но, увы... Как и многие мои доклады, эта бумага затерялась в бесчисленных канцеляриях, а по слухам, вообще была выброшена за ненадобностью как пример обмана и очковтирательства, то бишь бесстыжей гусарской трепотни... Узнай я, кто именно так выразился, — вызвал бы мерзавца на дуэль!

Следы пленных пруссаков затерялись, а вот полковник Гётальс как мой “личный” пленник дошёл с Ахтырским гусарским полком до самого Парижа. В сражениях, разумеется, не участвовал, но ни одной пирушки не пропускал, получив от наших казаков ласковое прозвище “пагубник”. Видимо, потому, что всё так же списывал все свои проблемы на “пагубную страсть”, обуздывать кою совершенно не собирался.

 

* * *

 

А в ту ночь, после битвы с Железным Волком, мне опять приснился прапрапрапрадедушка. Место встречи было неизменным — всё та же юрта с дорогими коврами и коллекционным оружием на стенах, а вот сам предок выглядел гораздо более посвежевшим и дово­льным.

— Удача несётся впереди тебя на крылатом коне, трепеща золотыми крыльями! Ты — герой из героев, о мой обросший бородою правнук!

— Спасибо, — скромно поклонился я, уже доподлинно зная, что особенно обольщаться не стоит — предок очень ревнив к чужой славе.

— Наполеон изгнан из пределов твоей Родины, небеса благоволят храбрым... Некогда великая армия зализывает свои раны, но ты же знаешь, как опасен раненый зверь. Не давай ему время оправиться!

— В смысле продолжать бить французов на территории сопредельных, но независимых государств?

— Зависимы все земли, которых достанет взмах твоей сабли! — наставительно поднял палец Великий Могол. — И помни: враг покорившийся всегда опаснее врага явного. Тебе предстоят новые испытания, и я уже договорился о помощи и совете.

— Хм... Вакх — был, Клеопатра — была, китаец со сложным трёхступенчатым именем — тоже, царь Пётр — был, на этот раз кто?

— Моисей.

— Кто-кто-кто?! — не поверив своим ушам, привстал я.

— Мне понятны твои сомнения, правнук... — опустив узловатую руку мне на плечо, вздохнул Чингисхан. — Знаю все предубеждения твои и разделяю их всечасно, ибо имею обширный опыт общения с детьми Сиона. Но, увы...

— Дедушка... — сурово начал я, однако весь пыл мой погас втуне — старик демонстративно взялся за камчу и продолжал уже с нажимом:

— Я сказал “но, увы...”. Других союзников дать тебе не могу, бери, что осталось. И не спорь со стариками! Если бы всё решалось с наскока, огнём и железом, мир был бы устроен проще и справедливее... Постарайся хотя бы прислушиваться к слову человека с государственным складом ума.

— Да я и сам умом не слаб.

— Даже крепок, особенно задним, балабол! — окончательно доведённый препирательством моим, решил прапрапрапрадедушка, вздымая плеть. Долготерпением он никогда не отличался...

Однако же и я в этом смысле опытом подкованный — знаю, как прекратить нежелательное течение сна, и щиплю себя что есть мочи! Ничего не происходит... Я щиплю вторично — бесполезно! Я... ив этот миг рысьи глаза предка становятся ярко-оранжевыми от гнева, а плечо моё обжигает ударом камчи!

Я проснулся в холодном поту. Смех смехом, но толстый рубец остался, красный и болючий. Говорите мне потом, что сны есть субстанция эфемерная, летучая, в реальной жизни бесполезная, анализу неподвластная и физических последствий не имеющая. Это всё суть научные мудрствования, а вот боль в левом плече — факт, оспариванию не подлежащий.

Я поутру показывал своим — все только ахали... Потому как искренне сострадали друг другу в ежедневных походах и ежечасных стычках с неприятелем, что объединяло и возвышало наши загрубевшие мужские души...

Однако отставим в сторону лирические отступления о моей залётной партизанской жизни и продолжим повесть нашу согласно хронологии. Итак, как уже упоминалось, пока мы с французским другом не жалели живота в борьбе с Железным Волком, партия моя успешно двигалась на Гродно. Я же, в розвальнях и с полным комфортом, был отозван в ставку светлейшего в Вильно.

 

* * *

 

Первого декабря явился я на главную квартиру к Кутузову. Какие перемены! Вместо прежних разорённых деревушек и курных изб — широкая улица и богатый двор, заполненный великолепными каретами, колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских мундирах, с пресмыкательными телодвижениями. Множество наших и пленных неприятельских генералов, штаб — и обер-офицеров — иных на костылях, других бодрых и весёлых, — теснившихся на крыльце человека, начальствовавшего над всеми силами спасённого им Отечества!

Когда я вошёл в залу, внешний вид мой сразу обратил ко мне все взоры. Кто-то зажал нос, кто-то изобразил упадение в обморок, но дерзновенно корчить рожи и стучать пальцем по лбу не посмел ни один. Среди облитых золотом генералов, красиво убранных офицеров, граждан польских и литовских в парадном платье я явился в чёрном с заплатами чекмене! В красных неглаженых шароварах! В начищенных дёгтем сапогах с непередаваемым ароматом! С круглой курчавой бородой, нестриженой головою с ма-а-ленькой папахой на макушке и кабардинской пташкой на бедре!

— Кто таков? С какого дерева спустился? — тихо вопрошали в зале.

— Партизан Давыдов! — отвечали некоторые, и самолюбие моё было польщено неподдельным ужасом, звучавшим в словах их.

Вкруг меня мгновенно образовалось пустое пространство, словно у диковинного зверя в вольере, и я расхаживал важно и грозно, лишний раз напоминая этим штабным петухам, кто тут на самом деле главный! Не прошло и двух минут, как меня (вне очереди! Все радостно уступили...) препроводили к фельдмаршалу.

Светлейший принял меня ласково, хотел даже потрепать по плечу, но почему-то пере­думал. Улыбчиво повелел идти за бригадой моей на Гродно, занятое австрийским корпусом Фрейлиха, и взять город под свою руку.

Ибо Гродно лежит ближе всех больших литовских городов к Варшавскому герцогству и заключает в себе наибольшее количество противников оружию нашему. Из-за родства и дружбы с левым берегом Немана и Варшавой, сим горнилом козней вражды и ненависти к России, польские жители данного города весьма увлекались любыми проектами, нам вредными. Однако же лишний раз никого расстреливать не требовалось, а лихому партизану надлежало стать тонким политиком...

— Иди, герой, — благословил меня Кутузов, наделяя всеми полномочиями.

— А... вы мне снились, — смущённо признался я.

— В каком виде? — усмехнулся светлейший.

— Ну я там как-то с Наполеоном дрался во сне... Он меня почти победил, а тут вы — весь в белом, огромный такой! Вот я и...

— Вот и молчи о том, — вовремя остановил меня Михаил Илларионович и едва слышно добавил: — Про всё, что в астрале видывал, забудь и внукам накажи забыть! Тонкие материи, они — не гусарского ума дело.

— А миссия? Вы же сами говорили...

— Я? Ступай воюй, как всех победишь, о мирной жизни подумай... А у кого какая миссия, про то лишь небесам ведомо. Наполеон ещё не осознал, сколь смертельную рану получил в России. Он ещё изволит шутить и смеяться, однако же прозрение достигнет его тогда, когда русские знамёна войдут в Париж! Жаль, что я сего не увижу...

— Странные речи, ваше превосходительство, — дрогнул я, и глаза мои увлажнились. — До Парижа кавалергардским галопом — меньше месяца, что ж вы так на здоровье своё наговариваете?

— За всё платить надобно... — загадочно ответствовал фельдмаршал и, не чинясь облобызав меня в обе щеки, выпроводил вон.

С тяжёлым сердцем уходил я в тот день от сего великого человека, не зная, что судьба уж не даст нам возможности увидеться вновь. Война — страшная штука, отнимающая у тебя боевых друзей, а у Отечества — истинных героев... Но, что бы там ни было, солдату не пристало рассуждать, и вот уже армия моя храбро стала у стен Гродна.

Как доселе упоминалось, город сей оборонялся силами австро-венгерского корпуса. Что, собственно, их и погубило... В том смысле, что австрийцы — это одно, а вот венгерцы — совсем другое дело! Правильно расставив приоритеты, мы взяли врага без единого выстрела.

Бедряга смотался парламентёром в венгерские гусарские части, нахальнейше оповестив, что их вызывает на состязание Ахтырский гусарский полк под командованием подполковника Дениса Давыдова. Предмет спора: есть два бочонка крепчайшей сливянки, побеждают те, кто прикончит их быстрее и без закуски! Ясное дело, что венгры не могли попустить уступку русским в деле пития их национального напитка. Ну а через час наша кавалерия полегла вперемешку с гусарами противника в трогательном братском единении, так и не выяснив имя победителя...

В свою очередь, к австрийцам был направлен героический ротмистр Чеченский. Да, да, тот самый, что твёрдо знал целых три предложения на русском и ни слова по-немецки. Ей-богу, надо было слышать их переговоры. Там бедный переводчик едва не стрелялся от ужаса и безысходности...

— В принципе мы готовы сдать город...

— Давай пацэлую!

— Но требуем сохранения знамён, оружия и обозов.

— Щас зарэжу!

— О, не стоит так волноваться! Давайте придём к разумному компромиссу.

— Я больше нэ буду...

— Наши части отойдут за границу в организованном порядке.

— Давай пацэлую!

— Однако мы вынуждены предать огню провиантские и комиссариатские магазины...

— Щас зарэжу!

— Но поймите же, наше командование бу­дет крайне огорчено. Нас не поймёт император!

— Я больше нэ буду...

— Однако, если обставить наш отход как вынужденное бегство, возможно, удалось бы сохранить несколько зданий. Но это исключительно между нами...

— Давай пацэлую!

В конце сего содержательнейшего диалога генерал Фреилих вышел из Гродна с остатками конницы и пехоты, оставя нам всех венгров (чему они и сами были несказанно рады!), весь запас продовольствия на сумму более миллиона рублей и тридцать орудий в полном боекомплекте.

 

* * *

 

Партия вошла в город буквально по их следам, занимая улицы и ставя везде караулы. Макаров и Бекетов пропадали до вечера, выясняя отношение местного населения к русским оккупационным войскам. Оказалось, что нам никто особенно не рад.

Основную часть горожан составляли надменные поляки, всё ещё полагавшие армию нашу под Смоленском, а Наполеона по-прежнему восседающего в Московском Кремле. Однако треть населения были безобидные евреи, проживающие в Польше, и вот они-то вдруг и проявили себя как самые преданные лазутчики в нашу пользу. Забыв на время об алчности и корыстолюбии, ринувшись навстречу лошадям нашим, дети Сиона столь рьяно и радостно выражали своё искреннее воодушевление, что я невольно задумался: а так ли уж был неправ мой прапрапрапрадедушка?

Утро вечера мудренее, я отложил торжественный въезд в город на завтра, убежав побыстрее спать, дабы заручиться полезными советами от великого пророка израильтян. Спал без снов... Моё состояние наутро — сами понимаете...

Именно в тот момент, когда я действительно нуждаюсь в чьей-либо поддержке и помощи, этих “кого-либо” днём с огнём не сыщешь! Так, значит, придётся срочно что-то выдумывать самому... Мыслей в голове, как на грех, всего одна, и та не о том. Лизанька моя, увижу ли тебя, невинную, чистую, томно произносящую: “Да, мой небритый Тезей...”

 

О, пощади! Зачем волшебство ласк и слов,

Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокой,

Зачем скользит небережно покров

С плеч белых и с груди высокой?

 

— Ваше высокоблагородие, тут до вас жид пришёл!

— Оставь меня, Петренко, я на Пинде...

— На........... хрена себе?! — с трудом высказался молодой казак, широко перекрестясь. — Да за что ж вас, отец родной, в такое место?!

— Вот ведь жизнь, и поговорить по-интеллигентному не с кем... — сокрушённо покачал головой я. — Продолжай службу, Петренко... Хороший ты парень, простодушный, только ассоциации чересчур прямолинейные...

— ас...сы...ци... Матерь Божья, кто у меня прямолинейные?!

— Пшёл вон, — тихо попросил я. Он понял, не обиделся и, лишь выметаясь из горницы, уточнил:

— Так звать или по шеям?

— Утоплю в Кастальском токе...

Минутой позже пред очи мои карие из сеней вытолкнули старого до невозможности (столько не живут!) еврея. Худой, загорелый, с библейским носом и глубоко печальными глазами дед, не испытывая моего терпения, сразу перешёл к делу:

— Я знал многих счастливых людей, но шоб ви жили лучше! Это было приветствие, но, так как ви человек военный, я могу повторить ещё раз и медленно, по буквам...

— Вы ко мне? — прекрасно зная, что да, зачем-то спросил я.

— О, а ви таки крайне проницательны! Я — к вам. Ни за шо не дерзнул бы отрывать от поэтических опытов, — он мельком глянул на мои бумаги, кои я смущённо накрыл ташкой, — но меня тоже никто не спрашивал... Этой ночью мне было видение!

— Не может быть... — кисло улыбнулся я.

— Ай, не говорите таких слов, ви его не видели! Ко мне пришёл сам пророк Моисей, и таки имел длительную беседу. Но вот рассвет, и я здесь, потому как ви меня буквально ждёте! И не стройте такое лицо, вам не идёт... Клянусь Торой, если бы вчера мне кто-то сказал, шо я понесу слова еврейского пророка до ушей русского гусара... Ой, он бы сделал мне смешно!

— Я вам смешно не сделаю.

— Ви сделаете мне грустно?

— Нет, не в этом смысле, — поспешно поправился я, жестом приглашая старца сесть. — Эй, Бедряга! Или кто ещё там есть?! Чаю нам и сухарей! Сала не предлагаю...

— Почему?

— Оно не кошерное.

— Ой, да шо ви говорите! Всё же можно поменять...

— И к тому же кончилось, — соврал я. — А теперь, уважаемый, подробно и обстоятельно изложите всё, что передал для меня вам пророк Моисей. По идее он должен был бы явиться ко мне лично...

— Вы ТАКОЙ большой начальник, а я пью ваш чай?!

— Не отвлекайтесь, прольёте! Итак.....

Разговор затянулся часа на два. Реббе ушёл от меня, гружённый хлебом, сахаром, крупой, солью и половинкой сушёного леща. Я же, получа взамен бесценную информацию, приступил к “низложению” польского гонора самыми жестокими методами. Держу пари, там, на небесах, Моисей и все пророки просто ухохатывались, глядя на все глупости, что мы творили по их великим заветам.

Памятуя шутки и фарсы моего милого балагура и друга Кульнева, я переоделся... Минуту молчания — это надо было видеть... Денис Васильевич Давыдов въехал в Гродну в еврейской национальной одежде под жидовским балдахином! Гусары мои избегали смотреть друг другу в глаза, казаки, матерясь сквозь зубы, делали вид, что они в этом не участвуют! Лошади и те порывались лечь наземь, скорбно посыпая головы пеплом... Не многие решились бы на сие из опасений насмешки гордой шляхты, но я не боялся ничего, имея при себе силы любой смех обратить в слезы.

Исступлённая от радости толпа евреев, сбежавшись со всего города, провожала меня до площади непрерывными визгами и криками “ура!”. Там же, остановя коня, приказал я бить в самый большой барабан, дожидаясь наибольшего стечения народа. Когда донцы доложили, что выгнали на улицу всех, кроме беременных и паралитиков, я начал речь:

— Господа поляки! В чёрное платье! Наполеон изгнан, российская армия за Неманом, а из восьмидесяти тысяч ваших войск, бесчинно ступивших в пределы наши, лишь сотен пять бегут восвояси. Прочие, увы... Я пришёл сюда средством мирного договора, хотя мог бы и силой оружия! Но что я вижу здесь? На лицах местных поляков — злоба и коварные замыслы! Наглость в осанке и вызов во взоре, сабли на бёдрах и пистолеты за поясом... Это намёк на грядущий мятеж? Вопреки вам самим, я должен взять меры к вашему спасению, ибо один выстрел — и всё в прах и пепел! Города не будет, исторических развалин тоже... Посему я самолично меняю управление Гродна. Майор Храповицкий отныне назначается начальником его! Всю полицию, ответственную за беспорядки, могущие иметь место быть, поставить из евреев местного кагала! Всем, всем, всем — в два часа сдать всё огнестрельное оружие! У кого потом найду — расстрел без права переписки. Уверяю, что я шутить не люблю и слово своё держать умею!

Высокомерная польская шляхта отпала навзничь... Не будь здесь восьми неполных сотен русских клинков — они бы загрызли меня вместе с лошадью. Тут же был мною отмечен высокий столб с памятной надписью, что-де тут будет водружена стела в честь празднования взятия Москвы.

— В топоры его, братцы! И чтоб завтра же здесь стояло, ну, что-нибудь эдакое... чтоб помнили!

Боже, это мой грех... Ретивые казаки за единую ночь топорами придали столбу столь неприличную форму, что сами потом застыдились. Женщины так вообще перестали на улицу выходить... Но в принципе то, что Москвы им не видать, все поняли однозначно!

В тот же день были замечены мною ставшие модными в Европе “прозрачные картины”, писанные маслом на стекле и освещаемые в вечернее время. Местный аптекарь, глава всех докторов и коновалов гродненских, в безумном подольщении к Наполеону выставил у себя вещь совершенно невозможную. На картине сей изображался орёл Франции и белый орёл Польши, раздирающие на части двуглавого орла России!

— А ну подать сюда эту клистирную трубку! Я ему сей же час при всех клизму ставить буду.

Еврейские полицейские мигом доставили смутьяна, а по совместительству ещё и первого конкурента по фармацевтике. Аптекарь меж тем имел вид неприветливый и нескромный, обещаясь жаловаться на “кагальный произвол” вплоть до самого Кутузова. Этого было довольно...

До сего момента на лице и в словах моих изображалась одна холодная строгость, я искал случая закипеть гневом и окончательно уже сразить надменность польскую. Случай предстал в виде наглого пузоносца с чистеньким пенсне на носу, и “безобразие” моё достигло красоты идеальной...

— Порешу на месте! В медикаментах закопаю! Касторку банками жрать заставлю, пиявками закормлю, корпии из-под мышек понавыщипываю, до старости с пластырями перцовыми в сортир ходить будешь! А ну, любить на моих глазах Россию-мать и Александра Первого!

Аптекарь побледнел, как склянка магнезии, и рухнул на колени, целуя землю на том, что к двенадцатому числу, то есть ко дню рождения русского императора, окна дома своего украсит картиной совершенно противного содержания. Вроде как бы двуглавый орёл российский неспешно ощипывает перья не только с французского и польского, но и вообще со всех геральдических орлов, вместе взятых. А если “пан партизан” пожелает, то в ощип пойдут и львы, и грифоны, и единороги, и даже китайские драконы почешуйно! Последнее я милостиво отменил, сохраняя меж тем брови суровыми и неприступными...

К вечеру, утомясь неистовствами своими, дал приказ смотреть в оба, а сам ушёл на квартиру, горя желанием отоспаться и, может быть, получить во сне очередное благословение прапрапрапрадедушки. Однако же в пустующий дом, коий определил я притоном своим, не замедлили появиться “отцы города”. Да не одни, чтоб их...

 

* * *

 

Как сейчас помню, это были старый граф Валицкий, в военные предприятия не ввязывавшийся исключительно от трусости и скупости, и венгерский выходец господин Рот. Первого Храповицкий вытолкал взашей вследствие какого-то меж ними спора насчёт того, кто съел фураж и провиант. А второй, получа позволение, вползал в комнаты, отмеченный голубой польской лентой, в башмаках и со шляпой под мышкой. Наглец выпрашивал у меня помилование от разорения, ввиду того что я ношу бороду и командую казачками!

В горьком смехе наслаждался я его боязнию, но в конце концов дал письменное заверение, что мы — партизаны, а не грабители. Старец печально вздыхал, безуспешно пытаясь на пальцах уяснить разницу, и был выведен хихикающими в усы донцами. Я же, на-скуча пустыми разговорами, направил стопы свои в горницу, где и намеревался предаться долгому, бесстыдному сну...

В помещеньице царил полумрак, чуть потрескивал польский камин, а на широкой кровати под медвежьими шкурами меня ожидал преприятнейший сюрприз! Свернувшись калачиком, в одной нижней рубашке, на меня испуганно вытаращилась испуганная полька... Из глубины её огромных синих глаз я ещё как-то выплыл, а вот в разрезе декольте утонул бесповоротно!

— Кто вы и зачем находитесь в моей постели? — дрожащим голосом вопросил я, в глубине души страшно боясь, что она просто ошиблась дверью.

— То я пришла до пана полковника...

— Мм... ну, положим, ещё подполковника, — закручивая ус, поправил я, внутренне сетуя на то, что именно сегодня пренебрёг баней.

— Пше прошу, я не бардзо добже розумию мову Руссии... Мой отец, пан Валицкий, повелел быть здесь, бо вы не гневачь на Гродно...

— Что?! — обомлел я.

— То прэзэнт для пана.

Она спрыгнула с кровати, бледная, как простынь, и совершеннейше обворожительная в тончайших кружевах. Но сердце моё замерло, ибо глаза прекрасной польки были прикрыты, а из-под ресниц катились крупные слезы.

Так вот что удумали благородные отцы города! Вот она, хвалёная польская гордость! Из-за своего безудержного гонора и спеси готовы скорей поспешно бросить собственную дочь на ложе победителя, чем рисковать расстаться хоть с частью бесчинно нажитых богатств. Невинную девицу отдали на растерзание грозному партизану, словно бедную Марию Валевскую, против воли своей покорствующую похоти Наполеона...

— Вам нечего бояться, сударыня, слухи о разнузданности русских гусар сильно преувеличены. Вас никто не тронет...

— Я не сподоба вам? — испуганно вытаращилась она. — Но то неможливо... то скандаль!

— А уж для меня какая конфузия... Только нашим не говорите, засмеют, — тяжело вздохнул я, привычно расстилая бурку у камина. — Батюшке своему скажите, что-де “северный варвар” остался вами весьма доволен.

Счастливая девушка мгновенно вытерла кулачком слезы и нырнула под медвежьи одеяла, укрывшись до подбородка. Её восхитительно синие глаза были полны самой изысканно глубокой благодарностью.

— Естем бардзо дзенькуэ, пан Давидовский...

— Молено просто милый Денис Васильевич, а позвольте полюбопытствовать ваше имя?

— Мартиша... — тихо ответила она и, вздрогнув, обратила взгляд к потолку. — Вы чуете, шумливо зверху? То ваши врази...

— Нас подслушивают?

— Та, пан, то так...

— И что же эти извращенцы хотят услышать? — усмехнулся я. — Ладно, не отвечайте, сам догадаюсь. Бедряга!

В дверь без стука влез красный от принятого нос отчаянного вахмистра.

— Всегда здесь, Денис Васильевич!

— Слушай, ты, растратчик общественных средств... Вот только побожись, что не на них пил, убью за враньё!

Бедряга икнул, но спорить не стал, всем видом изображая готовность искупить вину.

— Найдёшь тех, с кем бражничал, посадишь вот здесь, за дверью, и будешь орать, как тебе хорошо!

— Что, прям так и...

— Угу, прямым текстом, запоминай: “Да, да, любимая! Ещё быстрее! Седлай меня, крошка!” — и ещё, пожалуй, эдак фальцетом: “Матка Бозка, Матка Бозка, Матка Бозка!”

— И долго орать? — всё поняв и не вдаваясь в лишние вопросы, уточнил мой боевой друг.

— Сколько выдержишь, но уж в любом разе никак не меньше часа.

— Импровизации по обстоятельству, хором?

— Валяйте!

Пусть Мартиша скажет завтра папеньке, что обольстила не только Дениса Давыдова, но и всех его ближайших офицеров. Если старый пень не удушится с позору, я ему сам всё выскажу в особо доходчивых выражениях...

Обернувшись и прикрыв за собой дверь, с лёгким разочарованием заметил я, что юная полька спит сном праведницы и дыхание её, свежее, словно шёпот ручейка, вдохновляет разве что на новые стихи, но уж никак не на грешные мысли. Строки складывались сами собой и в свете тлеющего камина убористым почерком ложились на бумагу:

 

Довольно... я решён: люблю тебя... люблю.

Давно признанию удобный миг ловлю,

И с уст трепещущих слететь оно готово.

Но взглянешь ты — смущаюсь я,

И в сердце робкое скрываю от тебя

Всё бытие мое вмещающее слово...

 

Вообще-то про “сердце робкое” это я романтической аллегории ради написал, чтоб девушке приятнее было. С робким сердцем много не напартизанишь, а вот поди ж ты, мы ведь живы до сих пор... Все близкие друзья мои, боевые соратники, с коими в тот достопамятный день уходил от Бородина в леса, под Вязьмой и Калугой. Те, кто защищал мою спину в бою, кого я спасал от позора (два рисунка тамбурмажоров у меня преотличнейше сохранились!), с кем делил остатний сухарь и последний глоток водки, спал, укрываясь беззвёздным небом, и летел на врага не за честь и награды, а лишь из неумолимой любви к Отчизне...

— Да, да! Нет, нет! Ещё, ещё! — надрывались три голоса за дверями, но светлый сон уже смыкал мои ресницы. Завтра встану пораньше и опять поляков распатроню! Уснул с улыбкой на лице, предвкушая новые бесчинства. С мыслями о них же и проснулся...

Мартиша Валицкая исчезла, оставив в память о себе лишь тонкий аромат французских духов польского производства. Надеюсь, её папенька полностью удовлетворён стараньями Бедряги со товарищи. Кстати, он сам и двое простых гусаров нашего полка до сих пор так и спали за дверями, наоравшись за ночь...

Велев призвать весь кагал, я обстоятельно выслушал каждого, кого наградил, кого и поругал, но в целом был доволен их действиями. Мне указали адресок местного ксёндза, который говорил похвальное слово Наполеону при вступлении неприятеля в пределы России. Сего словоохотливого дедулю мы с казаками отловили в его лее собственном храме, и вплоть до самого вечера он у нас нараспев крыл французов польским матом, в промежутках превознося до небес императора Александра, всю русскую армию и в особенности Ахтырский гусарский полк.

Донцы вперемежку с евреями разъезжали по городу, не позволяя сборищ свыше пяти человек. По отдельному предписанию были опечатаны все магазины, и сумрачные поляки безуспешно пытались опохмелиться. Попутно я повелел открыть греко-российскую церковь и восстановить в ней богослужение.

Двенадцатого числа, в день рождения государя, приказал освещать весь город салютами, беспрестанно звоня в колокола на протяжении суток. Перепуганная шляхта была вынуждена всё исполнять в точности, что разрывало с досады поляков (последствия “разрывов” были видны повсюду и обладали малоэстетической зрелищностью). Надо было видеть их искажённые плохо скрываемой ненавистью лица. Принуждённые против воли прославлять и царя, и народ российский, они едва не плакали, вместо владычества над Россиею исполняя предписания жидовского кагала!

Радость и упоение евреев, теми же обстоятельствами поднятых до небес, представить нетрудно... Будь их воля, меня бы в сей же день почётно занесли на страницы Торы как пророка и благодетеля израильтян. Советы многомудрого Моисея, донесённые слуху моему пожилым реббе, действительно дали возможность овладевания Гродном и полного его подчинения российскому закону! За что отдельное спасибо прапрапрапрадедушке...

А наш путь лежал, согласно предписанию командования, на Ганьондз — тоже тот ещё городишко.

 

* * *

 

Я определил поход на день завтрашний, давая партии полноценный отдых с крышей над головой и горячим питанием. Сам же, отужинав, уселся на краешек постели своей в новом устремлении схватить Музу за крылышко да сложить подобающий стих о прекрасной польке, согревавшей эти простыни прошлой ночью...

Сначала как-то не особенно всё складывалось, рифмы заезженные, и музыкальность слога уж не та, а потом ничего, покатило:

 

Унеслись невозвратимые

Дни тревог и милых бурь,

И мечты мои любимые,

И небес моих лазурь.

Не глядит она, печальная,

На пролёт надежд моих.

Не дрожит слеза прощальная

На ресницах молодых!

 

Вот такой пролёт-с... Ведь в самом деле, могла бы прийти и попрощаться. Просто так, короткого знакомства ради, без каких-нибудь там локонов в конверте и прощальных писем, спрысканных духами. Или папочка уже не пускает?

Но только мысли мои сосредоточились на печальственности сиих умозаключений, как некий шорох за спиной заставил меня бодро и высоко подпрыгнуть. Жизнь партизанская не прошла даром, а с покорённым неприятелем всегда надо держать ухо востро...

Однако же, оборотясь с двумя пистолетами на взводе и кабардинской шашкой в зубах, узрел я вполне безобидственную (и не лишённую приятности) картину. На меня в упор глядели миндалевидные зелёные глаза ярко выраженной блондинки! Откуда она взялась и зачем пряталась под кроватью, я уже не спрашивал — обезоруживающая улыбка красавицы не оставляла и тени сомнений в её намерениях.

Во-первых, как она была одета — никак... В том самом смысле! Выползла из-под кровати в костюме прародительницы всех женщин Евы и даже без тапочек. Во-вторых, она ничего не спрашивала, ни в чём не упрекала, а лишь, вытянув руки, шагнула ко мне с откровеннейшей прямолинейностью. Никакого оружия при ней не было, лицо узкое, но милое, фигура и сложение скорей аристократические. Правда, кожа, может быть, несколько бледновата, но... с чего ж тут особенно привередничать?!

Я отложил в сторону пистолеты, выплюнул шашку в ножны и, как положено в подобных случаях, проникновенно щёлкнул шпорами:

— Позвольте представиться, подполковник Ахтырского полка, поэт-партизан Денис Давыдов! Дивные погоды на дворе, не находите?

Она на мгновение замерла, приложила тонкий пальчик к губам, делая знак молчать, и нежно закинула прохладные руки мне на плечи. Я упоённо прикрыл глаза, расслабился и вдруг почувствовал себя... удушаемым!

Зеленоглазая прелестница с тем же невинным личиком внаглую душила меня в железных объятиях. Вы не поверите, силища у неё была, как у графа Орлова, останавливающего карету за колесо. Как я сопротивлялся... Обливаясь холодным потом, хрипя, сопя, вытаращив глаза и страшно скрежеща зубами... Но ей всё было нипочём! Уже гаснущим сознанием мне удалось на мгновение забыть о приличиях и с размаху врезать обольстительнице коленом в живот. Увы, она не дрогнула, не охнула и вроде бы даже ничего и не заметила.

Очи мои начал заволакивать розовый туман, краем уха я ещё уловил слабый шум в комнате, потом... хватка неожиданно ослабла. Холодные пальцы соскользнули с шеи моей, и я рухнул на колени, держась обеими руками за горло. Воздух проходил с трудом, всё мято-перемято, глотать больно, но ведь ещё жив, кажется? Что о-очень приятно...

Когда нее я поднял глаза, взгляду моему представилась новая, не менее любопытственная картина: одна девица, одетая в чёрное мужское платье, оседлав другую (нагую и белую), старательно душила её серебряной толстой цепью! Я и не предполагал, что безобразная драка двух женщин может выглядеть столь привлекательно...

— Пся крев! — гневно выругалась достойная дочь Валицкого, великолепно дожимая противницу в партерной борьбе. — Иде до дьябля, тварына... Пан цел?

— Пан... э-э... жестоко задушен, но... как ни парадоксально, жив!

— То бардзо мило, — душевно усмехнулась юная полька, перешагивая через поверженное тело и подавая мне руку.

Помогая встать и усаживая меня на постель, Мартиша окончательно пояснила всю пикантность ситуации:

— То не дева, а злей дух — приколичка!

— Кто? — морщась от всё ещё побаливающего горла, переспросил я. — Отродясь ничего такого не слыхивал, приколистка какая-то...

— Приколичка! — поправили меня, укладывая на подушки. — Не шкодзи — она естм мертва! То погана тварына, ей повелел ксёндз, бо вы повинны на том, цо козаки в Гродне. Ксёндз накратко знае всю черну мощь... У ей страх только на сребро!

— А вы-то как узнали?

— От отца, та весть поправла ему наструй. Пан Давидовский еще зьле себе чуе?

— О нет, всё в порядке. — Я приподнялся на локте и нежнейшим образом запечатлел поцелуй на её маленькой ручке. — Но вы... вы... переоделись мужчиной, пролезли сквозь каминную трубу, дабы спасти бедного русского гусара? Вы рисковали жизнью, честью, всем...

— Hex пан запомни о тым, ниц не шкодзи, — наклоняясь ко мне и стряхивая угольную пыль с волос, еле слышно прошептала Мартиша.

— Как забыть? Как ничего страшного? Я никогда, ни-ко-гда вас не забуду, ангел мой!

— Коханей...

Всё, что было потом, тщательно скрываемо завесой природной гусарской скромности. Думаю, в ту ночь нас никто не подслушивал, а зря...

Наутро красавица-полька упорхнула, не пожелав принять от меня на память ничего, кроме маленького золотого образка Николы Угодника. Серебряную цепь, коей сразила она неведомую мне нечисть, я доныне вожу с собой. Почерневший труп убрали казаки, а наш отряд покинул неприветливое Гродно в то же утро.

Всю дорогу я был на редкость молчалив, не отзываясь на шутки и песни товарищей. Перед взором внутренним стояли синие глаза обворожительной спасительницы моей. И, кстати, “коханей” — по-польски значит “любимый”. Так-то...

 

* * *

 

Переступя границы России в Тикогине и видя каждого подчинённого моего, награждённого минимум трижды, я крепко призадумался над нелепостью сего положения. Можно подумать, не я водил этих разбойников в атаки, не рисковал животом наравне (а зачастую и превыше всех!), не разрабатывал планы, полные редкостной тактики и стратегии, или не побеждал французов везде, где находил оных? Да уже за один Юхновский уезд, полностью укомплектованный пленным неприятелем, мне бы стоило поставить отменный памятник на центральной площади!

Однако же проблема заключалась в том, что, партизанствуя “по воле собственной”, я не имел ни одного вышестоящего посредника, могущего рекомендовать меня к поощрению. То есть сам-то награждал всех без удержу, а вот меня не мог наградить никто. Кроме Кутузова, разумеется... О! Вот это был единственно правильный вывод, к которому я пришёл весьма своевременно.

Определившись с позицией, я уселся за бумагу и перо: “Ваша светлость! Пока продолжалась Отечественная война, я считал за грех думать об ином, как не об истреблении врагов несчастной Родины моей. Ныне я за границей, тут мода другая, без медалей на улицу хоть не выходи — собаки засмеют! Посему покорнейше прошу... нет, настоятельно требую... Нет, опять не так... в общем, тоже очень хочется поносить что-нибудь яркое! Так не соблаговолит ли ваша светлость прислать мне Владимира 3-й степени и Георгия 4-го класса. Если же таковых на складе в данный миг нет, то хотя бы пятьдесят рублей золотом — напиться с горя... Целую крепко! Всегда ваш, Денис Давыдов”.

Ответ пришёл довольно быстро, курьер уже через два дня доставил мне пакет с обоими крестами и записью генерала Коновницына: “Получа письмо ваше к его светлости, мы долго смеялись и решили показать оное государю императору. Он тоже похихикал, но, признавая заслуги, труды и подвиги ваши, соизволил повелеть наградить вас запрошенными орденами. В чём вас с приятностью и уведомляю. Декабря, двадцатого дня, тысяча восемьсот двенадцатого года. Вильна”.

Макаров ещё пожимал плечами, говоря, что если бы я тогда потребовал Георгия 3-го класса, то, без сомнения, получил бы и его. А я — то по наивности просто не осмелился требовать орден, который в те поры носим был исключительно генералами Остерманом, Раевским, Ермоловым, Коновницыным и Паленом!

Мы двигались к Сокорам, когда произошло последнее чудесное событие в истории нашего партизанства. Вся партия моя, общим числом в пятьсот пятьдесят сабель, была остановлена в чистом поле внезапной грозовой тучей, возникшей посреди небес при ясной погоде.

— Виданное ли дело, ваше благородие? — смущённо крестились бывалые донцы. — Откуль посредь зимы такое природное безобразие?.. Знать, нечисто тут!

Нечисто... Да кто бы спорил?! Похоже, мои худшие сны неумолимо становятся явью. Туча стремительно росла, принимая всё более и более знакомый профиль, но только я догадывался, что сие значит...

— Батюшки светы, Буонапартий!

Холодное лицо отступающего императора Франции зависло над отрядом моим подобно гранитной глыбе, в любое мгновение грозя рухнуть вниз и раздавить всё живое. Лошади нервно прядали ушами, не слушаясь поводьев, люди пребывали в оцепенении, а я очень хотел, чтобы вот именно сейчас объявился мой всезнающий прапрапрапрадедушка, который, по сути-то, и заварил всю эту кашу...

— Выходи, подполковник! — рокочуще разнеслось над полями.

Я беспрекословно поворотил коня, направляя его к невысокому пригорку.

— Остановитесь, Денис Васильевич! — кричали мне вслед боевые офицеры и простые казаки, но я — то знал, кто нужен этому чудовищу, и не смел подставлять его неистовой мести своих людей. Не надо торжественных слов и оправданий, что было — то было, помолитесь, господа, за бедного Дениса Давыдова...

Крики за спиной смолкли, — видимо, народ осознал значимость момента, кинувшись разбирать лучшие места в партере на сегодняшний спектакль. Громадное лицо Наполеона чуть сдвинулось в сторону, дабы произвести на меня большее впечатление, и демонстративно налилось свинцом. На сердце меж тем было удивительно легко и покойно, весь страх куда-то пропал, голова была непривычно ясною, а на языке вертелись разные весёлые шалости.

Великий император заговорил первым, я соблюдал субординацию.

— Ты испортил мне всю войну!

— Ну-у, так уж и всю...

— Не сметь пререкаться со старшим по званию!

— Увы, научен горьким опытом в боях с вашими генералами...

— Думаешь, что ты такой исключительный? — Голос Наполеона неожиданно стал проникновенно тих, он словно бы разговаривал сам с собой, размышляя вслух. — Хочешь знать, ЧТО ты наделал своей дурацкой борьбой за “освобождение любимого Отечества”? Тогда хоть раз послушай не перебивая... Мне не нужна Россия! Удивлён, поэт-партизан?! Мне был нужен мир... весь мир! Богатый и процветающий под благосклонным оком цивилизованной Франции! Я был готов пойти на любые уступки, я взял Москву лишь для того, чтобы склонить вашего императора к переговорам. И он бы по-прежнему правил своей страной, сохраняя вашу валюту, вашу независимость, вашу религию, армию и национальную самобытность... Мне ничего не нужно от вас, глупые русские медведи, только не вмешивайтесь в мои планы! Что плохого в том, если французы будут править миром, а Россия единственная стяжает право оставаться непобедимой?! Все понимали это, вся Европа приняла разумность этого порядка, и даже царь Александр уже был готов на всё... О, как бы мы с ним поладили! Он единственный из всех государей, снискавший моё глубокое уважение ещё на встрече в Тильзите. Помнишь, подполковник? Ты тоже был там, стоял рядом со мной, и я видел тайное обожание в твоих глазах...

— Я восхищался вашим талантом полководца, — сухо признал я, — но лишь до тех пор, пока французы не двинулись на Россию.

— Идиот, это же было благом для вашей варварской страны! — не выдержав, сорвался он. — Мы несли вам культуру и просвещение, экономические реформы, освобождение от рабского труда всему народу, политическую стабильность, уверенность в завтрашнем дне. Переняв от нас всё лучшее и прогрессивное, Россия могла бы стать второй сверхдержавой!

— После Франции?

Наполеон замолчал, с трудом переводя дух. Мне тоже не приходило в голову ничего достойного для праведной отповеди захватчику. Выходило, что он повсюду прав, а весь наш лесной героизм шёл только во вред, раздражая и усиливая противостояние двух армий. Если бы не мы, они давно бы пришли к миру...

— А ты первым подал пример безоглядного сопротивления. Настроил крестьян, нашёл последователей, своими шальными успехами ты вдохнул в них веру! Всё пошло не так... Вы победили, но — зачем? О, это непостижимое русское упрямство!

— Ну, не знаю... всё равно... мы за Родину... потому что...

— Как же я устал от тебя, Давыдов... — сокрушённо вздохнул император Франции. — Но сегодня всё кончится, мне нельзя допустить, чтобы ваше влияние распространилось на всю Европу. Поход в Россию — всего лишь нелепая, смешная ошибка — ведь от великого до смешного один шаг. Это всего лишь неудачная кампания... это ещё не конец, все пой­мут...

Свинцовые глаза Бонапарта помутнели, брови изрядно нахмурились, а всё вокруг словно бы схватило ужасающе пронзительным хо­лодом. Режущий ветер ударил меня по щекам, н-а секунду я вспомнил о прапрапрапрадедушке и... увидел его!

Великий Могол сидел у себя в золотой юрте, лицо его было неподвижно, а по коричневым щекам текли скупые стариковские слезы. Он даже не посмотрел в мою сторону, только вздохнул и отвернулся, словно стыдясь своего бессилия. Сердце моё дрогнуло от гнева и сострадания, но я знал, кто в силах поставить на место зарвавшегося корсиканца. Тот, кто уже делал это и теперь наверняка не оставит в беде...

— Надеешься на Кутузова? — Ветер чуть стих, дабы каждое слово Наполеона раскалённой подковой впечаталось в моё сознание. — Он слишком слаб... Высшие силы не терпят конкуренции, за всё приходится платить, а ставка была неизмеримо высока... В России больше нет такой силы!

— Кроме самой России... — тихо раздалось в ответ. Это не я сказал. У меня сдавило грудь, воздух не проходил в лёгкие, а верная шашка почти выпала из рук. Но холод отступал, темнота начинала светлеть, на чистом клинке блеснул невесть откуда взявшийся солнечный зайчик.

Вдоль окаменелых рядов партии моей неспешным и невесомым шагом семенила невысокая старушка. Но что за чёрт?! Вроде уже и не старушка вовсе, а женщина зрелых лет... Нет, нет, опять не так — девица, да ещё столь юная, что на вид и девочка совсем! В простом платье, и, несмотря на ветер, даже локон у виска не шелохнётся. Встала передо мной, коня по морде погладила да на императора Франции глаза бездонные подняла. Ужасное видение застыло, завыло, корчась в нечеловеческих муках, и, окончательно пронзённое солнечными лучами, так и затрепетало, рассеиваясь...

— Не-э-э-т! Мы могли бы... договориться... я ещё... я...

Девочка улыбнулась, подняла детскую ладонь к губам и что-то сдунула с неё, ровно пылинку. Наполеон тоненько пискнул и рассыпался прахом!

— Матушка... — В немом благоговении я слез с седла, падая на колени.

— А то кто ж за тебя, бедненького, заступится?! — звонко ответила она, благословляя меня тонкими пальчиками. — Иди, гусар! Знатного гостя мы в дому своём принимали, да только доброго слова сказать о нём некому. Пришёл — не зван, ушёл — не попрощавшись... Видать, настал и наш черёд долги возвращать. Уж не сочти за труд, поклонись и от меня городу Парижу!

Посмотрела ласково и вся в золотом сиянии растаяла. На том месте, где чела моего коснулось чудесное видение, средь чёрных кудрей появился белый локон. Я встал на ноги, держась за стремя, и помахал рукой счастливым товарищам своим. Зимнее солнце горело над головой, снег музыкально хрустел под копытами скакунов наших, а суровые души переполняла неизъяснимая благодать...

Кончилась гордая пора блистательного партизанства! Впереди лежала покорённая, обесчещенная французами Европа, в которую уже вступили первые русские полки, неся на штыках своих свободу...

 

Восхвалялся вор-французик во Расеюшке побыть...

Ай люди, ай люли! И чё-то ему там не очень понравилось!

 

горланили новую походную песню донские казаки, а я крутил ус, складывая первые строфы на страничках полевого дневника. Зачем, для чего и для кого?

Не думаю, что когда-нибудь настанет срок показать сии листки, исчерченные мелким моим почерком, спрыснутые вином и прокуренные бивачным дымом, кому-то из столичных издателей. Что увидит он в них? Ложь, насмешку над великими, пустое фанфаронство да искажение исторических фактов! Мне ли надлежит вступать посему в споры или вбивать истину в дубовые башки их шашкою и пистолетом?! Время всех рассудит и всё расставит долженствующим образом...

А я, пожалуй, поеду и, как обещал, отвезу поклон городу Парижу. Путь долгий, война с Наполеоном ещё не окончена. Ещё не поднималась Россия во весь исполинский рост свой, и горе её неприятелям, если она когда-нибудь поднимется! А пока...

 

Я люблю кровавый бой,

Я рождён для службы царской!

Сабля, водка, конь гусарский,

С вами век мой золотой!

 

СЛОВАРЬ МАЛОПОНЯТНЫХ И НЕ ВСЕГДА ВРАЗУМИТЕЛЬНЫХ СЛОВ

 

Авангард — красивое жизнеутверждающее и искусствоведческое слово! Сразу вспоминаются Хлебников и Малевич, но вообще-то с военной точки зрения — это те, кто идут впереди... и получают первыми, по первое число!

“Аннушка” — ласковое название ордена Святой Анны 1-й, 2-й или 3-й степени. Там же ордена Святого Владимира и Георгия, последний был как сугубо офицерский, так и исключительно солдатский. Впрочем, их “Вовочками” и “Жоржиками” почему-то не называли...

Арьергард — то же самое, что и авангард, но с точностью до наоборот. Сидеть там было тихо, скучно и непочётно, а впереди идущие ещё и обзывали “задницей”...

Банник — здоровенный ёршик на палке, именно им забивают... снаряд... в пушку... туго!

“Безе” — в жаргонном гусарском обращении значило “французский поцелуй”. Впоследствии послужило названием пирожного...

Ботики — именно так гусары ласково и нежно называли свои коротенькие сапожки.

“Ворчуны” — самая старая, опытная и верная гвардия самого Наполеона. Говорят, только им он позволял критиковать свою политику и в лицо называть себя “коротышкой”. В последнее верится с трудом...

Доломан — гусарский мундир венгерского покроя. Каждый полк имел свой цвет мундира и разные маленькие заморочки. Параллельные шнурочки от горла до пупа придавали сходство с Кощеем Бессмертным, но дамы млели... Во все времена!

Инфантерия — пехота. Название наверняка придумали гусары, презрительно считающие всех, кто ходит пешком, — инфантильными...

Канонир — артиллерист, как раз-таки и забивающий туго... в пушку!

Кивер — цилиндрический головной убор с козырьком, двуглавым орлом, султаном и всякими висячими побрякушками. Мог быть использован для чего угодно в буквальном смысле...

Лафет — ложе для пушки, обычно на колёсах. Очень удобен как катафалк для почётной транспортировки павших героев.

Маркитант — торговец, снабжающий выпивкой своих же солдат. То есть спекулянт в форме и при исполнении...

Манкировать — избегать, косить, уклоняться от исполнения супружеского долга.

Ментик — вовсе не маленький мент, а короткая зимняя куртка. Традиционно надевалась на одно плечо, дабы правая рука чувствовала себя свободнее в бою.

Мундштук — часть удил для управления лошадью. Не путать с мундштуком для курения, оно для лошадей чревато...

Панталоны — сугубо мужские штаны, чаще встречались в пехоте.

Пинд — горный хребет, где селятся музы и сожительствующие с ними поэты. Денис Давыдов тоже бывал там, но наскоком...

Повод — тоже часть удил, а не обязательно то, что ищут ради оправдания пьянки.

Пруссаки — немцы из Пруссии, обычно рыжие, с торчащими усами. В память о них мы до сих пор ласково называем прусаками... тараканов!

Рейтузы — опять сугубо мужские штаны, но чаще встречались в кавалерии.

Ретирада — отступление. Слово, ненавидимое Суворовым, но успешно применённое Кутузовым, дабы заманить Наполеона на зимние каникулы в Москву.

Сабля — очень похожа на шашку, но кисть руки обычно прикрыта надёжной гардой. И пальцы целее, и дизайн посимпатичнее, и всяких кисточек понавешать можно...

Синекура — непыльная работа для блатных маменькиных сынков, коих хватало и в те времена.

Тамбурмажор — дирижёр в костюме клоуна. Нет, ну сами на картинках посмотрите, разве наши военные могут одеваться, как амазонские попугаи?!

Ташка — гусарский ридикюль. Сумка, где хранились разные полезные вещи, от расчёски для конского хвоста до активированного угля.

Темляк — витой красивый шнур, которым “привязывали” саблю к руке — вдруг потеряется.

Фалды — разрезанный хвост фрака. Встречались как на гражданке, так и в военной форме. Особенно смешно трепыхались при отступлении...

Фанаберия — зазнайство и понты с распальцовкой на пустом месте.

Фанфары — прямые потомки иерихонских труб, только размером поменьше. Особенно популярны в быту, когда надо загреметь вниз по лестнице.

Фуражир — солдат, снабжающий армию продовольствием. То есть грабитель в форме и при исполнении...

Чекмень — традиционный горский каф­танчик. Их по дешёвке развозил на турецкой войне граф П. А. Строганов и даже подарил

один Денису Давыдову, за что и получил благодарность “дурными стихами”...

Чепрак — эдакий коврик под седло. Обычно украшался вышивкой и вензелями, мог скатываться валиком, заменяя подушку, на одеяло не тянул исключительно по размерам.

Чикчиры — исключительно гусарские штаны без карманов, ибо уже в те времена держать руки в карманах считалось неприличным.

Шашка — дли-и-и-нный кавказский ножик без гарды. Просьба не путать с дымовою или игральною.

 

МЕМУАРЫ ГЕРОЯ, ИЛИ ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ ГУСАРА

 

Не сей ли есть сын отечества? А. Н. Радищев

 

“Охота на гусара” — не роман с единым сюжетом, а сборник гусарских баек и анекдотов, нечто вроде “Приключений бригадира Жерара” Конан Доила, этакие путевые заметки, жанр, весьма распространенный во времена самого Давыдова, но почти совершенно забытый ныне. Объединяют описанные случаи рассказчик, он же главный участник происходящего, и глобальное событие — Отечественная война 1812 года. Война — не фон, не рамка, а ткань происходящего, полотно, в котором приключения гусара — пусть яркая, но только нить. Однако как волосинка, попавшая в шестеренку, может остановить огромный механизм, так и одна яркая нить меняет рисунок полотна.

Казалось бы, сто раз прав герой, повторяя про себя разумные доводы, которыми руководствовался Наполе­он, завоевывая мир, то, что мечтал привнести в страны всей Европы великий корсиканец: “культуру и просвещение, экономические реформы, освобождение от рабского труда всему народу, политическую стабильность, уверенность в завтрашнем дне...” Но в нашей стране если и делалось что-нибудь разумно, то никак не великие дела. Еще классик сказал: горе — от ума. Так и живем до сих пор, если посмотреть: по наитию свыше, высшим промыслом. И против разумных установлений француза поднимается вся нация. Один из исследователей “русской идеи” писал: “Национальный — значит носитель национальной идеи, Русского Духа, того, что в России непреходяще. Идея (от греч. эйдос) — это первообраз, слово однокоренное с “идеалом”. Говоря о Русской идее, не политическую формулу имеем в виду, а всю культурную традицию, в том числе литературную. Что такое история? Это культура народа, реализовавшаяся во времени. А что такое культура? Это национальная идея (совокупность идеалов) или в конечном счете промысел Божий об этом народе, реализовавшийся в пространстве”. Вот это и оказывается главным, тем, что во многом объясняет бездумность, бесшабашность, безалаберность русских людей — и их живучесть: они верят в Божий промысел! Недаром страна наша издавна зовется — Святая Русь. Поэтому поднимается народ: нельзя предать промысел Божий.

В России встречаются два мировых начала, Восток и Запад: нега и лень, чувственность и созерцание и — сухая логика слов и активная деятельность, культура духа и — цивилизация. Особенность философии Андрея Белянина не в оригинальности, а в наглядности, реалистичности; Белянин не рассуждает, а яркой кистью художника рисует — ив точных мазках категории и концепты предстают запоминающимися, точными — образами, самой жизнью.

Наполеон — символ Запада как цивилизации. Бонапарт несет технический прогресс и материальное благополучие, социальные реформы сверху. Что, конечно, для России не подходит. Остроумная басня “Голова и Ноги” — тому вернейшее подтверждение: народ и власть — единый организм, меняться может только це­ликом.

Сейчас сложно сказать, что двигало в действительности реальным Давыдовым, но героя романа Белянина вдохновили высшие силы. Гусар стал орудием Божьего гнева, да позволительно нам будет выразиться так. Отсюда потусторонние гости в снах Дениса Васильевича, отсюда мистический подтекст глобальных событий, встреч с Наполеоном и Кутузовым. Кому-то астральные встречи и битвы персонажей могут показаться слишком современными, притянутыми за уши в произведении историческом, однако стоило бы вспомнить, что именно восемнадцатый век — расцвет мистики, процветание масонской ложи в России, вхождение в моду кручения столов и тому подобная ерунда (на наш взгляд). Правда, стоит помнить, что тогда вера в Бога была не просто нормальным, а естественным явлением, образом жизни всего общества. Любая мистика являлась лишь разновидностью веры, суеверием, процветавшим в просвещенном обществе, которое отходило от веры искренней, искало доказательств и не могло найти.

Вместе с Наполеоном в страну прорываются разные темные силы, обратная сторона материального прогресса: ересь, мракобесие, суеверие, секты. Денису Васильевичу доводится столкнуться с ведьмой из Блэр и со скопцами, а сколько их еще ходило? Шарлотта де Блэр несет разврат, смертельный для души в буквальном смысле, скопцы показывают опасность фанатизма и полного отрешения от чувственности, любви во всех ее проявлениях в пользу сухой, слепой веры.

Интересно, что первый раз от ведьмы Давыдов ушел с помощью вина: будучи в состоянии глубокого опьянения, оказался неспособен. А бравый вахмистр Бедряга, вполне возможно, как раз попался в лапы ведьмы из-за страсти к выпивке (вспомним, как удирал он с конфискованной у мадемуазель де Блэр при первой встрече бутылью коньяка). Автор умалчивает причины, по которым вахмистр направился в подвал, но уж очень напомнил этот случай тот эпизод в “Айвенго”, где отец Тук при взятии замка пошел обследовать подвалы на предмет напитка, но тоже нашел нечто иное. Любовь к чаше иногда оказывается полезной: не в выпивке дело, хочет сказать Андрей Белянин, а в том, кто пьет.

Характерная черта неповторимого белянинского стиля — умение создать уникальный образ героя. Старый прием снижения образа главного персонажа для достижения комического эффекта использовали многие авторы: к примеру, Житинский в повестях о Пете Верлухине или Глен Кук в цикле про детектива Гаррета, Вадим Шефнер. Но у них герой и есть слабый, глуповатый молодой человек. Белянинский же герой только выставляет себя таковым, играет имиджем, что позволяет ему постоянно выставлять себя на смех, проявляясь при этом истинным героем, каков он и есть на самом деле. Подобная игра углубляет, расширяет образ главного персонажа, придает ему двуплановость, обычно не свойственную персонажам юмористических произведений.

В то же время Денис Васильевич — образ в лучших сказочных традициях. Дурак, шут, поэт любимы народной традицией и хранимы судьбой, случаем и Богом. Давыдов не дурак и не шут в прямом смысле слова, но в повествовании выставляется таковым, смеется над собой, скоморошит. Послушать только сообщения о том, как он со своими ста пятьюдесятью гусарами и казаками совершил подвиг, захватив неприятельскую фуру, охраняемую четырьмя (!) французами! И множество подобных, а также подвигов, совершенных в состоянии алкогольного опьянения, или танцы перед неприятелем в женском платье, или... Всего не перечесть.

Поначалу сам вылитый француз, с великолепным французским прононсом, как и любой дворянин того времени, Денис Васильевич постепенно приобретает вид русского мужика, и это вполне естественная перемена: сущность его проявляется сквозь “проклятое воспитание” (как писал позже Пушкин). Денис Васильевич приобретает более внятный русский дух, становится ближе к народу (который в лице жителей некоего села Токарева его однажды чуть не прибил, приняв за француза), но не омужичивается, а становится между мужиками и высшим светом. Промежуточное состояние героя позволяет ему отвечать за всех сразу, за весь народ, всю нацию, за низы и верхи, за каждого русского человека. И потом в решающей астральной битве ему поможет сама матушка Россия, которая всегда стоит за плечами каждого русского человека.

Замечательный современный лингвист и философ В. В. Колесов говорит, что для христианской России характерно тернарное сознание, в основе которого лежит Троица. Целое раскладывается на три части, как по горизонтали (чувства, душа, дух), так и по вертикали (бесы, человек, Бог).

Если Денисов — душа России, то Кутузов — ее дух. Незадолго до смерти Кутузову открывается то, что сокрыто от простых смертных. И во многом решающими для исхода войны оказываются не сражения на полях, а астральные схватки, в которых Кутузов является главным сдерживающим началом. Ибо он выразитель, воплощение Божьего промысла на высшем уровне.

Значимо, что вне военных действий народ относится к неприятелю так же гостеприимно и приветливо, как обычно в мирное время; самый характерный факт — отношение пленных французов к Юхнову чуть ли не как к французской провинции, возникшей случайно в российской глубинке. Отношения Дениса Васильевича с французским полковником Гётальсом — пример того, как образованный русский человек перенял лучшее из западной традиции: гуманизм, высокую социальную, межличностную культуру. Еще один показательный пример: Давыдов бросился спасать французских пленников от кровожадного оборотня, идя против соотечественника. Ведь имеет значение не только принадлежность человека к той или иной нации, но качество самого человека.

Почему именно поэт оказывается избранным? Язык очень важен как в художественной системе автора, так и в сознании народа. В. В. Колесов отмечает, что для англичан характерным моментом национального сознания является ощущение народа в своем государстве; у немцев — культурно-индивидуальное понимание нации, у французов (романских народов) — политическое. Для русского человека нация — это некоторое переживание, “известная форма жизни”, главный компонент которого — общность языка. Недаром герой начал единение с народом с того, что перешел на понятный мужику язык: “Хамы! Холопы!! Быдло!!! Запорю! В Сибири сгною, мать вашу...” В образе главного героя сливаются крайности Востока и Запада — и получается безрассудная деятельность и своеобразная поэзия.

“Охота на гусара” написана дивным языком. Автор творит великолепный синтез современного стиля и стиля начала позапрошлого века. Язык Жуковского и Державина не слепо скопирован, а превосходно и с тонким юмором обыгран в лучшей белянинской манере, не создавая трудностей в восприятии, он создает историческую атмосферу, передает дух времени.

Итак, песнь и чаша, что еще оказывается на том особом, русском, пути? Как выразился сам Давыдов, “главное — понимание и братская любовь друг к другу”. Пожалуй, еще нужно прибавить: честь — и получится “рецепт Белянина”. Песнь, чаша, честь и вера, понимание и братская любовь друг к другу — вот авторское видение России. Правда, не стоит забывать, как поплатился Бедряга, увлекшись поиском наполнителя для чаши. Кому-то книга может показаться проникнутой излишним националистическим пафосом. Однако именно сейчас, когда, открытая всему миру, наша страна как губка впитывает зарубежные веяния, целые культурные слои, Андрей Белянин не устает напоминать, что мы — русские и у нас свой путь. Но не навязчиво, с легкой даже иронией, потому что понимает: все равно выплывем. И варягами, и немцами нас кормили, и французами... Впитала Русь всех и не подавилась, а только расцветала краше от раза к разу, и заслуга в том не отдельных деятелей, не правительства, а всего народа, каждого русского человека.

 

Ольга Жакова

[X]