Елена Басманова

      Тайна древнего саркофага

     

     

     

      Глава 1

     

      Он появился внезапно — как бы ниоткуда. Огромный, темно-серый, жирный ночной мотылек. Оглушительно хлопая крыльями, он заполошно заметался зигзагами по веранде, и сидящие за чайным столом дачники замерли, пораженные нежданным отвратительным явлением. Елизавета Викентьевна Муромцева застыла с чашкой в руке, граф Санта-мери уставился на замолкшую на полуслове и окаменевшую с открытым ртом Зизи; студент Петя Родосский прекратил жевать чудесный щавелевый пирог; Мура, младшая дочь профессора Муромцева, не сводя глаз с гадкого крылатого создания, медленно сползла со стула на пол; а Брунгильда, лицо которой приобрело мраморную бледность, начала осторожно подниматься — с явным желанием бежать куда глаза глядят. Но свое намерение она осуществить не успела.

      Жирное омерзительное насекомое с бешеной скоростью закружилось вокруг абажура и, описывая беспорядочные петли, через мгновенье задело своим шершавым крылом ясный лоб старшей дочери профессора Муромцева, — охваченная невыносимым ужасом, красавица потеряла сознание, рухнув на крашеные половицы веранды.

      Именно в этот момент появилась с кринкой сливок в руках горничная Глаша, и ее непроизвольный, полный ужаса вопль пронзил вечернюю тишину дачного поселка. Немая сцена ожила, все вскочили со своих мест и бросились на помощь бездыханной девушке.

      Вопль Глаши побудил и сползшую под стол Муру высунуть голову из-под скатерти, свисающей почти до пола: первым делом Мура обвела взглядом окружающее пространство — мохнатое чудовище, так перепугавшее всех, бесследно исчезло. Можно было покинуть убежище.

      — Брунгильда, доченька, очнись. — Опустившаяся на колени рядом с Брунгильдой Елизавета Викентьевна пыталась приподнять голову старшей дочери и легонько хлопала ее по щеке.

      — Надо принести холодной воды, — заметил граф Сантамери, с некоторой досадой покусывая полную нижнюю губу. Стоявшая рядом с ним Зизи, уже успевшая сомкнуть ярко накрашенный рот, с силой вцепилась острыми отполированными ноготками в его локоть и дрожала. «Не хватало истерики, — думал, претерпевая боль, граф, — послал же Господь Бог мне сомнительное удовольствие — сущее наказание — кафешантанную певичку. Что от нее ждать?»

      — Вера Засулич точно уж не хлопнулась бы в обморок от какого-то мотылька, — шепнул на ухо Муре, неприметно выбравшейся из-под стола, студент Петя, пытавшийся скрыть за надменным видом свою полную растерянность.

      — Ох, беда, беда, да что же теперь делать? — причитала, не двигаясь с места, Глаша. — Куда девать сливки? Зачем я их несла? Почему барышня не встает? И доктор Коровкин, вот беда, не приехал!

      — Довольно, — мягко прервал бессмысленные причитания горничной граф, — принесите воды.

      Мура взяла из рук горничной кринку и поставила на стол.

      — Холодной, Глаша, из колодца, и побыстрее, — добавила Елизавета Викентьевна.

      Глаша сдвинулась наконец с места и, озираясь на лежавшую на полу Брунгильду, находящуюся все еще в бессознательном состоянии, выскочила на крыльцо. Сбежав со ступенек, она ринулась было к дальнему углу участка, к колодцу, но вспомнила, что не захватила с собой посуды для воды. Повернув назад, она заметила у калитки мужскую фигуру и, приостановившись, облегченно вздохнула — к дому шел доктор Коровкин.

      Прибудь молодой доктор из Петербурга чуть раньше, Брунгильда Николаевна Муромцева не оказалась бы в роковой для нее момент без медицинской помощи. Но его задержал около калитки дачи Муромцевых худенький невзрачный попик. Он смущенно пробормотал, что торопится и просит передать Псалтырь невесте князя Салтыкова — она должна находиться сейчас здесь, на этой даче.

      Доктор машинально сунул в карман Псалтырь и отвернулся от спешащего попика, ничем его не заинтересовавшего. Была ли на даче, которую сняли Муромцевы на лето, невеста князя Салтыкова, он не знал. Но почему бы ей там и не оказаться? Дачная пора располагает к легким и неожиданным знакомствам, мало ли кто живет по соседству?

      Все это вихрем пронеслось в сознании Клима Кирилловича и бесследно исчезло, потому что в следующую секунду он увидел бегущую к нему по дорожке горничную Глашу. Она размахивала руками и выглядела чрезвычайно встревоженной.

      — Господин доктор, господин доктор, скорее! — кричала Глаша. — Скорее идите в дом, как хорошо, что вы приехали!

      — Что случилось? — Доктор похолодел, пристально глядя на остановившуюся перед ним взбудораженную девушку. Но попытался остаться спокойным. — Зачем вы так кричите?

      — Бурнжильда… Брунгильда Николаевна… — Не в силах продолжить, Глаша зарыдала.

      — Что с ней? Говорите же! — Доктор, отстранив горничную, быстрым шагом устремился к крыльцу.

      Но едва поспевавшая за ним Глаша не могла выговорить ничего членораздельного.

      Доктор, в воображении которого мелькали самые ужасные картины, взбежал по ступенькам крыльца и оказался на веранде.

      Рядом со столом, сервированным для вечернего чаепития, стояли трое неизвестных доктору людей. На полу лежала бледная недвижная Брунгильда. Рядом с ней застыли на коленях Елизавета Викентьевна и Мура, в их глазах, обращенных к Климу Кирилловичу, читалось отчаяние.

      Клим Кириллович помог им встать. Потом присел сам и взял в руку тонкое запястье той, которая давно казалась ему самой прекрасной девушкой на свете. Той, о ком он иногда в своих мечтах думал как о возможной супруге. Неужели его мечты никогда не осуществятся? Неужели случилось непоправимое?

      Через несколько мгновений его опасения развеялись. В голубой жилке, покоящейся под нежной девичьей кожей тонкого запястья, билась толчками живая кровь. Старшая дочь профессора Муромцева была вне опасности.

      Доктор поднял взор на напряженно молчавших денников. Уловив в его взгляде добрую весть, Елизавета Викентьевна вздохнула почти успокоено и обернулась к Глаше:

      — Где же вода, милочка?

      — Не надо воды, — остановил собравшуюся было снова бежать Глашу доктор.

      Он раскрыл свой саквояж и достал флакончик с нашатырным спиртом. Отвернув крышечку, он поднес его к лицу Брунгильды Николаевны и слегка поводил им из стороны в сторону над ее верхней губой.

      Красавица вздрогнула, повела головой и открыла глаза.

      — Доктор, милый доктор, где я, что со мной? — спросила она со слабой улыбкой.

      — Все в порядке, не беспокойтесь. — Клим Кириллович машинально, не спуская глаз с Брунгильды, завинтил крышечку на горле флакона и так же машинально, не глядя, опустил флакон в зев раскрытого саквояжа. — Вы просто упали. Сейчас я помогу вам подняться.

      Брунгильда повела взглядом по сторонам и вспомнила, что произошло. Она чувствовала себя виноватой.

      Доктор помог девушке встать, подвел к столу и, придерживая под локоть, усадил ее на стул около Елизаветы Викентьевны.

      Приблизилась к сестре и Мура. Брунгильда вполне пришла в себя и, грациозно повернувшись, погладила младшую сестру по руке.

      — Извините нас великодушно, — обратилась Елизавета Викентьевна к графу Сантамери, Зизи и Пете. — Милости прошу к столу, надеюсь, неприятностей больше не будет.

      — Благодарю вас, — ответил граф, — но нам уже пора. Позвольте откланяться. Да и у Зинаиды Львовны голова разболелась.

      — Да-да — простите нас, — подхватила Зизи, сопровождая свои слова какими-то странными ломаными ужимками, — я, пожалуй, должна заснуть. Не знаю, смогу ли. Смогу ли успокоиться. Я должна утром выглядеть хорошо. Ведь мне на сцену, петь. Буду рада видеть вас среди своих слушателей, приезжайте непременно. В Сестрорецк, ресторан «Парадиз».

      Доктор Коровкин, с трудом оторвавшись от созерцания бледного личика хрупкой Брунгильды, окинул взором новую знакомую муромцевского семейства: она выглядела ярко и безвкусно, с претензией на дешевый шик, с расчетом на некое ресторанно-кабацкое очарование. Ее мелко курчавящиеся соломенные волосы, разделенные на прямой пробор, были коротко острижены и открывали тонкую шею, — прическа намекала на модные египетские мотивы. Лоб опоясывала фероньерка — тонкая, в полдюйма, бархатная тесьма с блестящим камнем посередине, слишком большим, чтобы быть натуральным. Обведенные черным карандашом глаза казались огромными, диссонируя с маленьким кукольным ротиком. Она пользовалась кроваво-алой помадой, ее шелковое струящееся платье водянисто-фисташкового цвета выглядело нестерпимо вульгарным.

      Зизи смотрела остановившимся потусторонним взором на доктора, но ее блуждающая многозначительная улыбка приглашала к всевозможным радостям жизни.

      — Ах, простите, я не представился. — Охваченный странным волнением, доктор вскочил со стула, на который только что присел. — Доктор Клим Кириллович Коровкин, держу частную практику.

      Он поклонился муромцевским гостям.

      Зизи взглянула на своего смуглого темноволосого спутника. Тот по-военному выпрямился, щелкнул каблуками и сказал, играя чудными обертонами низкого голоса:

      — Граф Сантамери. Рене-Николь. Можно просто Рене. И без всяких «ваших сиятельств». Нахожусь в Петербурге по делам, связанным с торговлей. Я владею производством в нескольких городах — главное предприятие недалеко от Па-де-Кале. Слышали, вероятно?

      — Да, слышал, — подтвердил доктор, внимательно глядя на слишком молодого и слишком красивого для предпринимателя — так казалось доктору Коровкину — человека.

      — На этом морском побережье остановился на несколько дней — сопровождаю Зинаиду Львовну. Я держу мотор. — И обращаясь к Брунгильде: — Для меня он — как корабль для капитана или лошадь для всадника. — Посветлевшее от обаятельной, застенчивой улыбки лицо графа стало еще моложе, но он тут же посерьезнел, повернувшись к Климу Кирилловичу: — Чудо техники, да и может быстро доставить на концерт Зинаиду Львовну. Она — удивительная певица, а морской воздух и природа — должны исцелять от ипохондрии. Не правда ли?

      — Вполне возможно, — дипломатично откликнулся Клим Кириллович, новым взглядом окинув Зизи, жеманно опустившую глаза в пол. Ипохондрия? Или что-то другое — значительно хуже?

      — Зинаида Львовна проживает на соседней даче, — пояснил граф, — я же расположился во флигеле. Сегодня мы решили представиться соседям. Надеемся на ответный визит.

      Сантамери поклонился доктору и направился к чайному столу. Он с чувством поцеловал руку Елизавете Викентьевне, Муре и Брунгильде. Через минуту на веранде из посторонних остался один лишь студент Петя Родосский. Он еще не решил — уходить ли ему, или можно еще немного посидеть за столом и полакомиться щавелевым пирогом.

      — Клим Кириллович, — Елизавета Викентьевна полуобернулась, — сейчас вскипит самовар, и мы продолжим наше чаепитие. Вместе с Петенькой — я забыла его представить. Петр Родосский, наш новый знакомец. Его привел к нам ассистент Николая Николаевича, Ипполит Прынцаев. Помните такого?

      — Да, конечно помню, молодой спортивный человек, — приветливо улыбнулся доктор, разглядывая светловолосого, вихрастого, еще по-отрочески нескладного юношу, стоящего у открытого окна и теребящего край ажурной тюлевой занавески. Он казался смущенным.

      — Чем изволите заниматься, господин Родосский? — с неожиданной для себя иронией спросил доктор.

      — Вы, кажется, думаете, что я — поповский сын? — с вызовом ответил юнец и надменно вздернул округлый подбородок.

      — Ничего подобного я не думал. — Опешивший от нежданного отпора доктор расстроился.

      — Петя у нас студент. Он в Технологическом институте учится, на механическом отделении, — ласково пояснила Мура, улыбнувшись зардевшемуся юноше.

      — Да, учусь. И стану инженером. Посвящу себя развитию техники. За ней — будущее. А на фамилию мою не смотрите, ни отец мой, ни дед поповскими делами не занимались. — Светло-серые глаза за пушистыми белесыми ресницами пылили негодованием.

      — Да не смотрю я на вашу фамилию, — удивился доктор. — И не вижу ничего плохого в служении Церкви.

      — А я вижу, — продолжал противоречить студент. — Церковь насаждает рабство.

      — Помилуйте, молодой человек, при чем здесь Церковь? Я, например, не чувствую себя рабом, — примирительно продолжил Клим Кириллович.

      — Вы не осознаете, — дерзко парировал юнец, — Церковь и государство лишают нас свободы.

      — Ну, батенька, это уже что-то из прокламаций, — махнул рукой доктор. — И потом — не очень-то вы похожи на раба.

      Мужские дискуссии летним вечером почему-то кажутся необычайно скучными, — вступила в разговор Елизавета Викентьевна. — Полно вам, друзья мои. Чай вскипел. Пора уж и за стол садиться. Позже продолжите, если захотите, позже.

      Обиженный Петя подошел к столу и, усаживаясь, взял-таки соблазнительный кусок пирога, заботливо предложенный ему Мурой.

      Елизавета Викентьевна, наливая очередную чашку чая для насупившегося Петеньки, спрашивала у Клима Кирилловича о самочувствии Полины Тихоновны и можно ли рассчитывать, что она приедет завтра на дачу.

      Доктор подтвердил, что тетушка его прибывает завтра, что приглашение Муромцевых пожить в свободном флигельке дачи приняла с благодарностью, что самочувствие ее прекрасное. Во время своего краткого отчета доктор поглядывал на порозовевшее, но немного виноватое личико Брунгильды — та сидела, как обычно, очень прямо, кисти рук с тонкими музыкальными пальцами изящно и бессильно лежали на коленях — ни одна линия ее хрупкой фигуры не пропадала для стороннего наблюдателя. Брунгильда заметила частые взгляды доктора.

      — Как давно мы с вами не виделись, Клим Кириллович, — смущенно произнесла она, длинные шелковистые ресницы почти полностью прикрыли ее голубые выразительные глаза. — Почти месяц, с тех пор, как вы с Мурой вернулись из поездки в Благозерск.

      «Она смущена — но чем? Своим обмороком? Моим присутствием? Или невольным признанием в том, что разлука оказалась слишком долгой? Или — еще чем-то, пока мне неизвестным? Что-то она явно недоговаривает», — доктор не мог склониться к какому-то определенному варианту объяснения. Тем более что заметил, как сидевший рядом с Мурой за столом Петя хмыкнул и выразительно взглянул на Брунгильду.

      «Это он из-за Благозерска, «поповской обители» или еще из-за чего-то», — попробовал догадаться доктор, но решил не замечать выходок прыщеватого молокососа. Какие-то смутные подозрения маячили на периферии его сознания, но все никак не могли сформироваться окончательно.

      — Петр Павлович устает, — продолжила с легкой сочувствующей улыбкой Елизавета Викентьевна, — мы отдыхаем, а он работает. Репетиторством нанимается. Такие уж нынче студенческие каникулы. Мало того что всю осень и зиму корпит наша молодежь над учебниками в болотистом Петербургe, так и летом приходится трудиться. Вам, Петенька, надо побольше бывать на воздухе. И пить парное молоко. Кстати, не желаете ли? Наша молочница недавно принесла.

      — Благодарю вас, — Петя покосился на доктора, — молока не хочу. Прогулки же совершаю с удовольствием, особенно на велосипеде — с господином Прынцаевым. Через час мы должны встретиться для вечернего пробега. Спорт помогает сохранить здоровье. Не всем, конечно, дано это понять, — Петя постарался произнести последние слова со скрытым смыслом, направленным против доктора, но тот и бровью не повел. — Елизавета Инокентьевна, может быть, и вашим барышням следует купить велосипеды?

      — Я? — В голосе Брунгильды звучал настоящий ужас. — На велосипеде??? — Казалось, ей претила сама мысль о столь дикой картине: она, талантливая пианистка, согнувшись в три погибели над рулем, бешено вращает ногами педали.

      — А что? — возразил огорченно студент. — Очень даже красиво. Многие барышни так считают. — Он мельком взглянул на Муру. Но та не поддержала его в вопросе о велосипедах.

      — Мама, — она перевела разговор в другую плоскость, — я так и не поняла: мы приняли или не приняли приглашение Зинаиды Львовны посетить завтрашний ее концерт в Сестрорецке?

      — Надо посоветоваться с Николаем Николаевичем, — уклончиво ответила мать. — Завтра он приедет, вот тогда и решим. А что думаете по поводу поездки на концерт вы, Клим Кириллович?

      — Я еще об этом не думал. — Доктор отставил чашку с чаем и понял, что его сдержанность диктуется опасением: а не вызовет ли его ответ очередную вспышку неприязни со стороны студента?

      — У Рене мотор замечательный. Мне очень хочется на нем прокатиться. Если, конечно, нас пригласят, — мечтательно протянула Мура.

      — Что в нем замечательного? Тарахтящая железка с неприятным запахом. — Брунгильда недовольно повела изящной головкой и поморщилась.

      — Но какая огромная скорость! — воскликнул Петя. — До ста километров в час! Транспорт будущего! И никаких проблем с сеном и навозом!

      — А вы, Петенька, тоже собираетесь послушать Зинаиду Львовну?

      — Собираюсь, Елизавета Викентьевна. Говорят, у нее божественный голос. Но поет, думаю, всякую порядочную дрянь. — Неожиданно Петя заговорил басом.

      Доктор, сам того не желая, рассмеялся. Студент Родосский явно имел в предыдущих поколениях поповские корни — и не замечает, что говорит о «божественном голосе»…

      Петя побледнел. Казалось, он понял, что доктор смеется над ним. Но причины не видел. На всякий случай он принял высокомерный вид, отложил надкушенный пирог и встал из-за стола.

      — Благодарю вас за угощение, Елизавета Викентьевна, — он поклонился подчеркнуто почтительно.

      — Позвольте пожелать всем спокойной ночи. Прощайте.

      — Прощайте, голубчик, — согласилась хозяйка, — навещайте нас, мы вам всегда рады.

      Доктор Коровкин кивнул прыщеватому студенту, скользнувшему по нему надменным невидящим взглядом.

      Как странно меняется окружающее пространство от присутствия одного-единственного человека. Или благодаря его отсутствию. Едва затихли торопливые шаги уходящего Пети, как сразу же стал более явственным летний свет июньской ночи — ничем не отличающийся от дневного. Странное ощущение тишины и прохлады завладело всеми сидящими за круглым столом на веранде дачного дома.

      — Как вы себя чувствуете, Брунгильда Николаевна? — ласково спросил доктор, чувствуя себя освобожденным и счастливым, хотя и не избавившимся от тайного трепета сомнений.

      — Немного уставшей, — призналась красавица, пряча взгляд и по-прежнему избегая смотреть в глаза доктору. — Наверное, гости меня утомляют. Или нет — этот несносный Петя с его странными спортивными увлечениями. Мура с ним дружит, они оба мечтают о скоростях. — Брунгильда чуть насмешливо посмотрела на сестру.

      — И вовсе я не дружу с ним, — вспыхнула Мура. — Он сам приходит. Надо же ему с кем-то общаться.

      — Лучше б он больше общался с Прынцаевым, — невольно добавил доктор и уловил всеобщее недоумение. — Я вовсе не это хотел сказать, — продолжил он, спохватившись. — Просто у меня такое ощущение, что он способен порождать неприятности.

      — Какие неприятности, милый доктор? — спросила с шутливым легким укором Елизавета Викентьевна. — Он же еще совсем ребенок!

      — Какой-то он нервный, дерганый, — попытался смягчить свои слова доктор. — Не увлекается ли он модными революционными идеями? Все-то ему не нравится.

      Мура засмеялась:

      — А вот и нет, милый Клим Кириллович, не всё. Пение Зинаиды Львовны — нравится. Он даже назвал ее голос «божественным».

      Доктор вздрогнул: ему на миг показалось, что она прочла его мысли. Перед его внутренним взором мелькнул почти богомольный образ Муры во время их майского путешествия в Благозерск — и тут же исчез. Обычная веселая девушка. Она заметно посвежела, привычный румянец, пропавший было после беспокойных святочных дней, снова играл на ее лице, синие глаза под черными короткими ресницами сияли по-прежнему радостно и задорно. Симпатичная дачница, привлекательная, хорошо воспитанная. Не более того.

      — А ведь мы совсем забыли, что милый доктор нуждается в отдыхе. Мучаем его с дороги глупыми разговорами. Извините, дорогой Клим Кириллович. Сейчас я попрошу Глашу проводить вас во флигель — там для вас уже все готово, есть и комнатка для Полины Тихоновны, — рады, что она надумала нас навестить. А мы с девочками тоже пойдем в свои светелки. Брунгильде надо прилечь. Мурочка тоже засиделась.

      — Можно я еще немного посижу в беседке, мамочка? — Мура умоляюще сложила ладони у груди. — Там в черемуховом кусте поют соловьи.

      — Хорошо, — согласилась профессорская жена, — посиди, только шаль с собой захвати. Боюсь, может быстро похолодать. В июне так часто бывает.

      Елизавета Викентьевна вместе с Брунгильдой покинули веранду и отправились в свои комнаты, Мура и Клим Кириллович вышли на крыльцо.

      — Разрешите и мне с вами минутку посидеть, Мария Николаевна? — спросил доктор.

      — Вы хотите послушать соловьиное пение? — со странным выражением поинтересовалась Мура.

      — И это тоже. — Доктор чувствовал, что в его ответе звучит и какой-то другой смысл.

      Они спустились по ступеням и пошли к маленькой беседке, стоящей недалеко от центральной дорожки. Вокруг беседки цвели низкие кусты белой сирени, а над ними высилось уже отцветшее черемуховое дерево.

      — Надо минуту-другую посидеть совсем тихо, — шепотом проговорила Мура, усаживаясь на деревянную скамью, устроенную по внутреннему периметру открытой беседки. — Тогда они и запоют.

      Доктор повиновался. Молчать ему было не тяжело, тем более что с каждым вдохом он улавливал сладостно-тревожные волны, исходящие от упоительно пахнущей белой сирени, ветви которой проникали в глубь беседки. Вскоре над этими чудными волнами поднялся коленчатый птичий голос. Ему ответил другой, потом третий, — странное пощелкивание сливалось в необъяснимо завораживающую мелодию. Ее хотелось слушать долго-долго. Доктор взглянул на Муру: она, приложив палец к губам, тоже радовалась странному соловьиному зову, доносящемуся откуда-то сверху — неужели из кроны черемухи?

      Когда наступила пауза, они посидели еще немного в ожидании продолжения. Но его не было. Боясь, что Мура сейчас поднимется и уйдет, доктор торопливо сказал:

      — Извините меня, Мария Николаевна, за нескромное любопытство. Но я не понял — из-за чего ваша сестра упала в обморок? Что случилось?

      Даже в легком сумраке беседки он с удивлением заметил, что девушка смутилась. Вполне возможно, что и покраснела.

      — Что случилось? — Казалось, Мура искала объяснение, которое скроет истину. — Ничего. Ничего не случилось. Ничего особенного. Так, пустяки. Хотя… Знаете, доктор, — тон ее стал решительным, — я не могу вам сказать.

      Доктора охватило нехорошее предчувствие.

      — Почему, почему вы не можете? — вкрадчиво произнес он.

      — Мне неудобно, — уклончиво ответила Мура. — Да и вам не понравится. Пусть лучше она сама вам скажет.

      — Вы заставляете меня думать о самом худшем, — упавшим голосом признался Клим Кириллович, его подозрения приобретали четкие очертания.

      — О худшем? — недоуменно переспросила она.

      — Мы с вами здесь одни, и вы можете мне доверять. — Доктор пытался собраться с силами. — Я вас не выдам. Но кое о чем я мог догадаться и сам. Почти месяц я не виделся с вами и вашей сестрой. Но я всегда, согласитесь, был вашим другом.

      — Да, милый доктор, разумеется. — Мура растягивала слова, пытаясь сообразить, о чем идет речь.

      — Скажите мне, Мария Николаевна, правду, — Потребовал, встав со скамьи, доктор. Он выглянул ИЭ беседки, чтобы убедиться в отсутствии поблизости нежелательных ушей. Потом резко повернулся и, загородив собой выход, выпалил, глядя прямо я глаза испуганно вставшей Муре: — Я знаю, что Врунгильда Николаевна помолвлена с князем Салтыковым.

      Мура вытаращила глаза и в изумлении открыла рот:

      — С князем Салтыковым? Кто это — князь Салтыков?

      — Я все знаю, — продолжил отчаянным шепотом Клим Кириллович, — не пытайтесь от меня скрыть. Брунгильда — невеста князя Салтыкова. Что ж, ей будет к лицу княжеский титул. Но, согласитесь, я, как друг вашей семьи — вы все мне дороги, — все-таки должен знать правду: что здесь происходит? В чем причина обморока? Не нужна ли моя помощь и мое дружеское участие?

      От своей длинной путаной тирады доктор Коровкин совсем ослабел и понуро опустился на скамью перед остолбеневшей Мурой.

      Прошла долгая тягостная минута.

      — Милый доктор, — опомнившаяся наконец Мура тоже опустилась на скамью, — вы уверены, что вы здоровы? Не переутомились ли вы?

      — На что вы намекаете? — мрачно поинтересовался доктор, не поднимая головы.

      — Какой князь Салтыков? Какая невеста? Вы что-то напутали.

      — Боюсь вас обидеть, Мария Николаевна, — с горечью произнес Клим Кириллович, — но совсем недавно, полгода назад, вы были проницательнее. А ведь тогда шла речь о более сложных материях. Здесь же прямо перед вами происходит то, чего вы не замечаете. Очень странно.

      — Да, странно, — обиженно подтвердила Мура, — и я хотела бы получить объяснения всем тем нелепицам, о которых вы так долго говорили.

      — Объяснения? — Доктор поднял голову. — Извольте.

      Он опустил руку во внутренний карман визитки и вынул оттуда тоненькую книжечку — в дешевом сером бумажном переплете.

      — Что это? — озадаченно спросила Мура, наблюдая за его движениями.

      — Псалтырь.

      — Ну и что?

      — А то, что возле калитки вашей дачи меня поджидал какой-то местный поп и кротко просил передать эту Псалтырь невесте князя Салтыкова.

      — Ну и что? — Мура все еще не могла взять в толк, как попик и Псалтырь связаны с Брунгильдой.

      — Мария Николаевна, — с укором посмотрел на девушку доктор, — подумайте сами. Ведь не Елизавета Викентьевна же — невеста князя Салтыкова. И не кафешантанная певичка. Может быть, Глаша? Так что одна ваша Сестра и остается… Но не вы же, надеюсь? — Тут голос доктора Коровкина дрогнул, лицо вытянулось.

      — Позвольте взглянуть. — Мура протянула руку и взяла Псалтырь. — Дешевое издание. Ничего особенного. Только на последней страничке что-то нацарапано карандашом. Милый Клим Кириллович, давайте выйдем на свет, тут что-то написано.

      Они вышли из беседки и склонились над желтой страничкой брошюры. В светлом прозрачном сумраке белой ночи прочесть написанное оказалось нетрудно. Чей-то властный карандаш с отчетливым нажимом вывел непонятные буквы и слова:

     

      «ТСД. Саркофаг Гомера»

     

      Глава 2

     

      Летняя жизнь петербургских дачников строилась и соответствии с негласно принятыми законами. И семейство Муромцевых стремилось их соблюдать — если не все, то хотя бы некоторые из них.

      Основные рекомендации по разумной организации дачной жизни летом 1901 года сводились к следующему постулату: «Пить, есть, спать и гулять — вот образ жизни, который вернет вам силы. Откажитесь от газет, будьте чужды всех этих проклятых вопросов и живите в свое удовольствие. Противопоставьте городской жизни отдых от умственной деятельности, режим дня, здоровую еду, сон, физический труд, купание и спорт».

      Правильный образ жизни включал в себя и особый режим дня, которого стремились придерживаться все дачники: подъем в шесть-семь часов, чай, кофе в восемь часов, первый завтрак, до двенадцати часов — чтение и игры. В полдень можно было поспать часа полтора или перекусить — второй завтрак — и отправиться на прогулку или купаться. Обедать следовало в пять часов, а ужинать в восемь. В десять-одиннадцать — отход ко сну. Спать рекомендовалось не более семи-восьми часов. Только малокровные и нервные люди могли позволить себе более длительный сон, не вызывая при этом осуждения всезнающих соседей. Дачная жизнь невольно располагала к большей, чем в городе, осведомленности о жизни соседей.

      Одобрялись занятия чисто физические: устройство цветников, ведение птичьего двора, заготовка на зиму запасов грибов, ягод, варенья, маринадов, солений — все это называлось моционом. Конечно, можно было прочесть газету или легкую книжку, час-другой позаниматься музыкой, особенно в дурную погоду, но ни в коем случае не следовало предаваться серьезному умственному труду — он утомлял и сокращал время пребывания на воздухе.

      Главным же времяпрепровождением являлись прогулки, приятные, неизнурительные, — в лесу или по берегу Финского залива. Но и здесь имелись некоторые ограничения: в солнцепек желательно было находиться в тени — в саду, в лесу, — дабы избежать вредного изнеможения от усталости и жары, что явно вело к истощению организма. Не следовало — если кто-то по-настоящему заботился о своем здоровье — оставаться на лугу во время росы или вблизи воды после заката. В дождь прогулки не исключались, но только под зонтами и в непромокаемых пальто. Чтобы придать прогулкам некое разнообразие, дачникам рекомендовалось собирать ягоды, грибы, цветы.

      Предпринимались и дальние путешествия, для обозрения окрестностей, — в экипаже, верхом, на велосипеде. Но и тут приходилось считаться с тем, что целый день, проведенный на велосипеде, лошади или в лодке, действовал ослабляюще на здоровье. Недостаток имелся и в рыбной ловле — отсутствие движения, и в охоте — излишество движения. Чтобы привести в порядок нервную систему, следовало полностью отказаться от театральных зрелищ, балов, танцевальных вечеров, карточных игр, разве что допускалось потанцевать один-два часа в дурную погоду.

      Конечно, полностью подчинить свою жизнь на даче подобным предписаниям Муромцевы не собирались. Но и они в полной мере наслаждались всеми благами природы после разгоряченной городской сутолоки — по возможности они проводили большую часть времени на воздухе, а так как к людям малокровным и нервным себя не относили, то предпочитали вставать не позднее семи часов утра.

      Но Клим Кириллович Коровкин, не включившийся еще в священный для дачников режим, проснулся довольно поздно. Впрочем, еще лежа и нежась в постели, он продолжал перебирать вчерашние события, кажущиеся теперь скорее забавными и нелепыми, нежели неприятными и неожиданными. В том числе и обморок Брунгильды.

      Доктор, закинув руки за голову на белоснежную подушку, радостно рассмеялся. Вот они — девичьи тайны. Страшную клятву молчания вчера потребовала от него Мура, прежде чем все-таки призналась в том, что виной обморока ее сестры стал какой-то безобидный мотылек. Да, конечно, выглядеть он мог неприятно, но не кусаются же мотыльки!

      Впрочем, это происшествие не уронило в его глазах Брунгильду — смешная причина обморока лишь еще раз подчеркнула тонкую душевную организацию девушки, ее необыкновенную чувствительность, ее мощный эмоциональный потенциал.

      То ли от забавных вчерашних переживаний, то ли от обилия свежего воздуха и кислорода, свободно проникавшего в комнату через открытые окна, затянутые от комаров кисеей, но Клим Кириллович спал в минувшую ночь долго. Он взглянул на часы: время близилось к одиннадцати. Издалёка доносились приятные звуки музыки — как хорошо, что и на даче Брунгильда имеет возможность заниматься, хотя и не на своем бесценном бехштейновском рояле, а на взятом в аренду на лето более скромном.

      Доктор совершил утренний туалет, облачился во вчерашний костюм, показавшийся ему теперь старым и скучным. (Посыльный с вещами из Петербурга должен был прибыть не раньше полудня.) Затем вышел из флигеля и огляделся по сторонам. Щедрый солнечный свет заливал широкую лужайку перед домом, причудливую вязь дорожек. Некоторые из них вели к веселым клумбам, хаотично разбросанным по дачному участку: готовились явить миру свою красу пышные пионы с темно-бордовыми бутонами, еще цвели стройные нарциссы с крохотными желтыми диадемами внутри белоснежных венчиков, пока не склонили тяжелых пунцовых голов тюльпаны, распустились нежные ирисы и сказочные аквилегии. Все говорило о молодости начавшегося лета, веселило мыслью о грядущих долгих солнечных днях.

      Другие, более широкие дорожки соединяли дом с флигелем, вели к хозяйственным постройкам, расположенным в сорока-пятидесяти шагах от дачи. Разросшиеся кусты жасмина и сирени почти скрывали от глаз ледник, сарайчик, летнюю баньку.

      Напротив хозяйственных построек, сразу за ажурной беседкой, утопавшей в кустах белой сирени, начинался небольшой яблоневый сад, уже потерявший свой бело-розовый флер.

      Окруженный ярко-желтым деревянным забором, обширный участок имел и естественную изгородь: вдоль забора росли живописные кусты бузины, калины, акации. С севера и востока они тянулись плотной высокой стеной, надежно защищая дачу от возможных холодных ветров. В центре участка высилась капитальная деревянная постройка — двухэтажный особнячок, выкрашенный в зеленый цвет.

      Фасад дома, с двумя шестигранными башенками но углам, покрытыми одна остроконечной, другая плоской причудливой формы крышами, выходил на юго-запад, наиболее солнечную сторону. Здесь же располагалась поместительная веранда с раздвижными белыми рамами, на которой вчера вечером и происходило чаепитие. Над верандой нависал почти игрушечный балкон с затейливой деревянной балюстрадой. Со стороны флигеля доктор не видел крыльца: его загораживали густые ветви плюща, сквозь прихотливые сплетения которого просвечивали резные белые наличники. Усадьба носила вполне подходящее название — «Вилла Сирень».

      Доктор неторопливо двинулся в сторону дома и еще издали услышал голос Муры — она с непривычной строгостью, внятно и громко, почти по слогам, произносила бессвязные слова:

      «Так, хорошо, молодец. Давай попробуем еще раз. Алле! Алле! Алле! Умер! Умер, я сказала! Умница. Гений. Все печенье придется тебе отдать. Ну что ты смотришь на меня своими круглыми глазищами?»

      Обогнув веранду и оказавшись перед крыльцом дачного дома, доктор с изумлением остановился.

      На ступенях, в кружевной тени плюща, сидела в легком светлом платьице младшая дочь профессора Муромцева. А перед ней стояла на задних лапах пятнистая дворняжка — энциклопедия собачьих пород. Тело ее покрывала кудрявая шерсть с проплешинами, на землю опускался тонкий гладкий хвост, узкую морду странным образом украшали жидкие терьерские «бакенбарды». Уши псине достались от овчарки, затесавшейся в предыдущие поколения, — огромные, острые, одно черное, другое рыжее.

      — Доброе утро, милый Клим Кириллович! Надеюсь, вы хорошо отдохнули? Первый завтрак проспали. Но скоро второй.

      — Доброе утро, Мария Николаевна, — бодро ответил доктор. — Чем вы занимаетесь? Что за чудо природы перед вами?

      — О, действительно чудо. Сидеть, Пузик, сидеть.

      Собака, не сводя глаз с Муры, уселась перед ней в ожидании следующих команд.

      — Пузик. Странная кличка.

      — Я сама придумала ему имя, хозяина-то у песика нет. И ничего странного, после того как. он поест, у него появляется оч-чень славное тугое пузико. Наш песик — герой, о нем даже в газетах писали, он настоящая знаменитость.

      — В самом деле? И чем же он знаменит? — Доктор недоверчиво осматривал подозрительную с медицинской точки зрения дворнягу.

      — Он совершил подвиг, — гордо изрекла Мура. — Спас ребенка. Представляете, на станции малыш сбежал от мамаши и уселся играть на рельсах. Мамаша заговорилась и заметила, что малыша рядом нет, только когда приблизился поезд. Ни один человек не успел бы выхватить ребенка из-под колес: малыш очень далеко отошел. Тогда эта славная псинка бросилась к нему и залаяла. Малыш испугался и сам бросился наутек.

      — Хм… Забавно. А как смотрит на присутствие этого чуда природы Николай Николаевич? — осторожно полюбопытствовал доктор.

      — Папа не одобряет, — призналась Мура, — но терпит. Да Пузик у нас и не живет. Мы его только подкармливаем, как и все в нашем поселке. Но он почему-то чаще бегает за мной. Вот я и решила его немного подрессировать — смышленая собачка оказалась.

      — Все собаки смышленые. Иван Петрович Павлов это доказал своими опытами.

      — Только не говорите мне, что Пузика нужно отдать для опытов Павлову. — Мура вскочила.

      — Нет-нет, я ничего подобного не имел в виду, — стал в замешательстве отрицать свое намерение доктор. — Но вы уверены, Мария Николаевна, что собачка здорова? Нет ли у нее блох? Не больна ли она лишаем?

      Эклектичный Пузик, казалось, понял оскорбительный смысл сказанного доктором, повернул к нему свою безобразно беспородную голову и тихо рычал.

      — Я его не трогаю, — примирительно заметила Мура. — Хорошая собачка. Сидеть. Если папа согласится оставить его у нас, мы, конечно, его вымоем и подлечим. Но и он еще должен привыкнуть к нам. Вдруг он не захочет лишиться свободы?

      — Все-то вы толкуете о свободе — и даже с утра, — на крыльцо вышла Елизавета Викентьевна. — А между тем уже пора садиться за стол. Доброе утро, Клим Кириллович! Как вам спалось на природе?

      — Благодарю вас, великолепно.

      — Ну вот и хорошо. Прошу в дом. Мура, отпусти собачку. Я смотрю, она уже съела все, что ей вынесла Глаша. Пора и нам подкрепиться. Погода сегодня чудесная. Вы не хотите прогуляться по поселку?

      — Не знаю, смогу ли я сегодня, — состроила сосредоточенно-серьезную гримаску Мура. — Боюсь перегреться на солнце. Что тогда будет?

      — Что? — поинтересовалась, чувствуя лукавство дочери, мама.

      — Солнечный удар. И тогда я не смогу поехать на концерт в Сестрорецк. К тому же мне надо читать Грегоровиуса.

      — Хорошо, хорошо, Николай Николаевич приедет, и поговорим. А Грегоровиуса лучше приберечь для пасмурных, дождливых дней — слишком серьезная книга для такой прекрасной погоды.

      — Пузик, гулять! — крикнула с порога Мура все еще сидящей собачке и вместе с матерью и доктором вошла в дом.

      За вторым завтраком присутствовала и Брунгильда — живая, здоровая — и прекрасная, как всегда. На ней было надето нечто воздушное, светлое, просторное: расширяющуюся книзу юбку украшала голубая тесьма, узкая кружевная рюшка легкой блузки подступала к тонкой шейке, присборенное кружево обхватывало нежные запястья. Лето в этом году наступило так внезапно, что тюль, кисея и соломенные шляпы почти сразу же пришли на смену тяжелым сукнам и шевиотам. Не удивительно, что новая прелесть Брунгильды поразила Клима Кирилловича.

      К удивлению доктора, барышни отказались сопровождать его на прогулку, ссылаясь на необходимость придерживаться режима, заниматься привычным делом — музыкой и чтением, при этом они странно и заговорщицки переглядывались. Пришлось доктору Коровкину отправляться одному на морское побережье.

      «Вилла Сирень» — а все дома в поселке, как правило, имели романтические названия — была снята на лето семейством Муромцевых и находилась относительно недалеко от залива. Следовало пересечь две тихие улочки и свернуть на широкую гравийную дорогу, ведущую вниз. Среди лиственниц, высоких елей, черной сосны, карельской березы прятались диковинные деревянные дачки с причудливыми башенками, шпилями, с замысловатыми резными украшениями, с пестрыми разноцветными стеклышками веранд. Дачная местность находилась на высоте ста футов над уровнем моря, но по склону, круто сбегающему к воде, тоже лепились постройки и домишки местного населения — правда, более скромные, без затей. Приезжие, несмотря на близость к морю, здесь старались не селиться: склон пропитывала влага и в диких лесных зарослях, кустарниках, хвощах и осоке ощущались постоянные духота и сырость. К тому же любили гнездится в этих местах полчища крупных черных комаров, спасти от которых не могло ни одно из рекламируемых средств.

      Внизу, вдоль берега, вилась Большая дорога, по которой можно было на извозчике или автомобиле доехать до Сестрорецка и Петербурга. А за ней, собственно, и начинались пляжи, куда вели неширокие бетонированные дорожки. Между редкими живописными соснами, отгораживающими Большую дорогу от пляжей, стояли скамейки и тенты, располагались ресторанчики с обязательными террасами — с плоскими крышами, с приземистыми резными балюстрадами, и посетители ресторанчиков могли в хорошую погоду наслаждаться живописными видами и принимать воздушные ванны. Тут же мелочные торговцы предлагали свой немудреный товар: особым успехом пользовались лимонад, мороженое, сосательные финские конфетки в ярких фантиках и семечки.

      На пляже выделялось несколько специальных купален с очищенным от камней и валунов дном, и на этом «культурном» мелководье плескались в свое удовольствие детишки, и родителям не приходилось за них волноваться. По всему пляжу беспорядочно стояли легкие деревянные будки — для каждой дачи своя, отдельная, — в них хранили шезлонги, купальные принадлежности, большие зонты. Более опытные, взрослые купальщики могли воспользоваться дощатыми мостками, проложенными по мелководью к глубокой воде, — либо своими, частными, либо за небольшую плату общественными.

      После полудня, когда доктор Коровкин оказался на побережье, солнце уже припекало довольно сильно и пляж заполняли толпы отдыхающих. Многие предпочитали укрыться от палящих лучей под огромными пестрыми зонтами — их основания намертво закреплялись в песке. Пляж гудел от детских голосов — радостных, испуганных, требовательных, от строгих окриков родителей и воспитателей; шумное многолюдье напоминало разворошенный улей, правда, пространство — песчаное и водное — несколько приглушало гул.

      Доктор не имел с собой купальных принадлежностей и, постояв немного в созерцании копошащейся толпы, отправился к террасе открытого ресторана, над которым красовалась аляповатая вывеска «Бельведер». Там стояло несколько уютных столиков, застланных клетчатыми скатертями с расставленными на них белыми фаянсовыми кувшинчиками, в кувшинчиках благоухали колокольца ландышей. Доктор сел за один из столиков и осмотрелся по сторонам.

      За крайним столиком, ближе к лесной полоске, отделяющей пляж от Большой дороги, удобно устроились мужчина и женщина в огромной, похожей на слоеный пирог, шляпе из тюля и газа. Пара сидела спиной к доктору, но короткие пряди пышных белых волос, тоненький, чуть вздернутый носик, мелькнувший из-под широкополой шляпы, когда дама повернулась к своему собеседнику, подсказали Климу Кирилловичу, что судьба дарит ему возможность непринужденно продолжить вчерашнее знакомство. Однако доктор почему-то испугался и отвел глаза в сторону. Рядом с красавицей певицей сидел, без сомнения, граф Сантамери. Так-то он решает свои торговые проблемы! Сидит с девицей весьма сомнительного толка в пляжном ресторане, потягивает с утра вино… Впрочем, дачи для того и существуют, чтобы забыть о работе. Вот и приличного вида господин в сером чесучовом костюме и соломенной шляпе, стоящий чуть в стороне от террасы, вряд ли думает о службе. Руки завел за спину вместе с тростью, голову запрокинул — любуется полетом чаек, невыносимо крикливых. Приличный господин — только его облик немного портят огромные рыжие усы, обегающие рот и свисающие ниже подбородка. Теперь таких и не носят нормальные люди. Только на сцене и можно увидеть подобное. Но там они накладные, наклеенные.

      Доктор Коровкин обрадовался, когда его беспорядочные размышления прервало появление официанта. В легкой белой косоворотке, в белой атласной жилетке, в длинном белом фартуке, официант стоял, ожидая заказа и загораживая стол, за которым расположились граф и его спутница. Доктор поймал себя на мысли, что ему, пожалуй, не хочется общаться с новыми знакомцами, и постарался как можно дольше задержать расспросами официанта.

      Из его ответов он узнал, что многие дачники приходят на пляж на целый день, особенно семьи, где есть дети. Для детей здесь рай: серсо, крокет, кораблики, плоты из высохшего тростника, родители охотно присоединяются к их играм. Отдыхающие часто приносят с собой провизию на весь день, закапывают бутылки с молоком в холодный песок. Утром и вечером совершают обязательные променады по берегу, но не в жару. По солнцепеку мало кто решается просто погулять, предпочитают купания. Заходят и к ним в ресторан — он работает с самого утра до позднего времени: редко кто откажет себе в удовольствии съесть в жаркий день мороженое, выпить прохладительной ягодной воды, пива или легкого столового вина.

      Доктор заказал ягодной воды, и официант ушел, явно недовольный скромным заказом. Клим Кириллович долго провожал его глазами, опасаясь случайно встретиться взглядом с графом или его спутницей. Когда официант скрылся из виду, доктор отвел глаза к заливу, как бы любуясь серовато-голубой бесконечной рябью, сверкающей на солнце и простирающейся до самого горизонта. На горизонте ясно виднелся темный контур форта «Тотлебен», похожий на плоскую низкую сковороду. Мимо него проходили буксиры, тянущие за собой на канатах белые щиты — мишени для артиллерийских учебных стрельб. Залпы выстрелов напоминали глухой стук открывающейся бутылки шампанского.

      В конце концов Климу Кирилловичу пришлось отвести взор от залива, чтобы принять свой заказ, — при этом он с облегчением, боковым зрением, заметил, что, так и не увидав его, вчерашние знакомцы поднимаются из-за стола и уходят. По счастью, они направлялись в противоположную от доктора сторону. Граф Сантамери придерживал под локоть Зинаиду Львовну, но как-то подчеркнуто отстраненно. Выражения их лиц Клим Кириллович видеть не мог, ибо головы уходящих скрывал широкий светлый зонт.

      Граф Сантамери и Зинаида Львовна удалялись но направлению к дороге, ведущей в дачный поселок.

      Доктор вздохнул и перевел взгляд правее. Странный серый господин с театральными усами вдруг прекратил комичное созерцание летающих в небе чаек и покосился на уходящих. Потом опустил голову. Быстро посмотрел налево, направо — и док-гор едва успел отвернуться, чувствуя, что взор незнакомца должен сейчас скользнуть по террасе ресторана.

      Допив маленькими глотками уже теряющую прохладу ягодную воду, Клим Кириллович вновь посмотрел в ту сторону, где еще различались фигуры графа и певицы, неуклонно уменьшающиеся в размере.

      В некотором отдалении от них шел человек в сером костюме, помахивая легкой тростью.

      Доктор усмехнулся. «Вероятно, один из ревнивых воздыхателей певички, — подумал он, — следит за ней, подойти боится. Неужели она не чувствует?»

      Доктор Коровкин вспомнил свои неприятные зимние ощущения, когда вокруг его дома крутились филеры.

      «А может быть, полицейский? — неожиданно подумал он. — Может быть, она замешана в каком-то преступлении? Нет. Вряд ли. Зачем ей преступления, если она и так купается в мужском обожании? Действительно интересная женщина, необыкновенная. Немного декадентская конечно, но все-таки обворожительная «.

      Доктор вздохнул и неожиданно для себя задал мысленно вопрос: ну почему все прекрасные внешне женщины не могут быть такими изысканными и благородными, как Брунгильда? Почему все, что сочетается с хорошим вкусом и безупречной духовной организацией, кажется немного старомодным, а все то, что содержит в себе изъян в нравственных сферах, — очень современным и прогрессивным?

      Доктор Коровкин встал из-за стола и застыл на месте. Конечно же! Как он раньше об этом не подумал? Если серый человек — филер, то следит он за графом Сантамери! Он же иностранец! А любой иностранец может оказаться шпионом!

     

      Глава 3

     

      После обеда на даче Муромцевых царила необычная суета. Приехавший днем из Петербурга профессор наблюдал за ней с тщательно скрываемым раздражением. Он даже вышел из дома и устроился с доктором Коровкиным в беседке, за вынесенным туда шахматным столиком.

      В доме находиться было решительно невозможно. Потому что на веранде шипел ужасный граммофон, его еще днем принесли Муромцевым соседи — Зинаида Львовна и сопровождающий ее француз. По-русски француз говорил почти безупречно, объясняя свои знания русского языка давними связями с российскими торговцами. Экзотическая парочка мотивировала вторжение граммофона в дом Муромцевых надеждой доставить удовольствие будущей замечательной пианистке, а может быть, и виртуозке, — Брунгильде Николаевне. На крышке граммофона красовалась металлическая бабочка с гравировкой: «Обворожительной Зизи Алмазовой».

      Пластинки парочка принесла действительно замечательные — собиновские диски, записанные всего месяца три назад в Петербурге в обстановке, близкой к концертной. На дисках удалось запечатлеть даже аплодисменты и одобрительные восклицания присутствовавших на записи друзей и знакомых певца. И вот уже несколько часов на веранде звучали отрывки из русских опер — «Евгения Онегина», «Русалки», «Князя Игоря», «Снегурочки», «Майской ночи». Тонкая музыкальная натура Врунгильды противилась бездушной технике, и, хотя голос Собинова она находила замечательным, к граммофону отнеслась настороженно недоброжелательно. Мура колебалась между привычкой соглашаться с сестрой и восторгом, а потому вела себя сдержанно. Сенсационную новинку последних лет больше всех оценили Петя и Глаша: Петя долго сопел, осваивая премудрость обращения с граммофоном, а Глаша млела у «говорящей машины» и плакала всякий раз, как начинали звучать первые слова арии «Паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?»

      Елизавета Викенгьевна тоже сбежала в беседку, где ранее скрылись Клим Кириллович и Николай Николаевич, истерзанные шипением и скрипом, исторгаемыми граммофоном. Тем более предстояло решить важный вопрос — стоит ли отпускать Брунгильду и Муру на концерт Зизи в Сестрорецк? Сантамери ждал окончательный ответ у себя на даче, с ним заранее договорились, что после решающего слова профессора пошлют с запиской Глашу.

      Клим Кириллович думал про себя, что лично ему не понять неожиданной любви барышень Муромцевых — особенно Брунгильды, еще вчера критически отозвавшейся о шумах и запахах самодвижущейся машины, — к мотору. Откуда у утонченной Брунгильды страсть к технике? Поклонение автомобилю, постепенно распространявшееся в обществе, доктор оценивал как некий необъяснимый феномен, как коллективное безумие людей, способных увлечься созданной ими же самими массой мертвого металла. Или Брунгильда увлечена не мотором?

      Профессор, сурово хмурясь, категорически возражал жене, заговорившей о предполагаемой поездке. Юные девушки, вечером, в сопровождении малознакомого человека, в неизвестном месте, возможно, не вполне приличном, куда порядочный человек и зайти побрезгует, — нет! Решительно нет! Какие концерты в ресторанах, что за выдумки! Тем более и верный Клим Кириллович, поддержавший точку зрения профессора, не может сопровождать девочек: вечером он собирался встречать Полину Тихоновну на станции.

      Елизавета Викентьевна сознавала вескость доводов мужа, хотя ей было и неловко отказать графу, да и жаль девочек, жаждущих прокатиться на ого моторе. Кроме того, именно ей предстояла щекотливая миссия обосновать отказ. Тяжело вздохнув, она отправилась в дом — писать Сантамери записку.

      Через час вдалеке послышался шум мотора, затем неприятные звуки стали удаляться.

      Чуть позже из дома вышли барышни в спортивных нарядах — в длинных белых юбках и блузках с рукавами буф, пышными от локтя до плеча и плотно облегающими руки от локтя до запястья. Спортивный наряд завершали неизменные для лета канотье — соломенные шляпки с низкой, правильной цилиндрической формы тульей и довольно узкими полями. Барышни решили компенсировать сорвавшуюся прогулку на моторе игрой в крокет и теперь направлялись к молодым Сосницким. Сосницкие снимали дачу через две улицы от «Виллы Сирень». Клим Кириллович пойти с ними не мог, а Петя отказался, втайне стесняясь своего неумения играть в крокет.

      Николай Николаевич старался сосредоточиться на шахматах. Ему немного мешал подошедший с веранды вихрастый неуклюжий студент Петя, который хоть и помалкивал, но помалкивал с каким-то странным, неприятным значением. Профессор к ужимкам Пети оставался равнодушным, а доктор Коровкин, напротив, испытывал неловкость: Клим Кириллович догадывался, что излучаемая студентом неприязнь направлена именно на него, и в то же время студент испытывал обиду на ушедших к Сосницким барышень и на Сантамери, который и не догадался пригласить его на прогулку.

      Петя Родосский покинул беседку. Он направился к центральной дорожке, по которой возвращались к дому Елизавета Викентьевна и Глаша, проводившие девушек до калитки.

      — Придется вам немного поскучать, милый Петя, — посочувствовала хозяйка дома, — а хотите — послушайте граммофон.

      — Нет, благодарю вас, — отказался расстроенный Петя. — Я скоро уйду. Я здесь не нужен.

      — Ну что вы, — засмеялась хозяйка, — нужны. Вот и Глаше могли бы помочь. Она собирается за керосином.

      — Охотно помогу, — согласился Петя, — а пока подожду на крылечке.

      На дачном участке воцарилась тишина. Сидящие в беседке шахматисты переглянулись и согласились на ничью. Они уже собирались выйти из прохладного полумрака на волю, как вдруг услышали голоса проходящих мимо горничной и студента.

      Профессор Муромцев и доктор Коровкин остановились. Им обоим не хотелось сталкиваться со страдающим и обидчивым юнцом

      — Пройтись с такой милой девушкой за керосином очень даже приятно, — игриво говорил Петя, похоже, быстро забывший о своих страданиях.

      — Все вы, барин, шутите, насмехаетесь надо мной, — кокетничала Глаша. — Лучше ответьте мне на один вопрос. Вы все знаете.

      — С удовольствием, хотя и знаю я гораздо меньше, например, чем ваш хозяин.

      — У него мне спрашивать неудобно, стыдно, — призналась Глаша.

      — И что же за вопрос? Неприличный?

      — Кто такой Гомер?

      — Гомер? Ну, здесь ничего стыдного нет. Старый-старый поэт. Древнегреческий. И жил он почти три тысячи лет назад. А почему вы о нем спрашиваете?

      — Барышня Мария Николаевна подарила мне сегодня утром Псалтырь, а в ней на последней странице написано про Гомера.

      — Не может быть! — воскликнул Петя и остановился.

      — Вот вам крест, — ответила Глаша. — Карандашом. На последней странице. Вот я и спрашиваю — зачем?

      — И что — там просто так и написано «Гомер»?

      — Нет, там какие-то буквы и слова «Саркофаг Гомера».

      — И все? Или что-нибудь еще? — чересчур взволнованно, как показалось доктору, спросил Петя. Потом голоса молодых людей удалились, и профессор с доктором уже ничего не могли расслышать. А студент продолжал: — Странно конечно. Одно могу сказать вам, Глаша: Гомер — нехристь, язычник. И сотрите вы это имя, не место ему на книге псалмов.

      Профессор Муромцев и доктор Коровкин вышли наконец из беседки. Они стали прогуливаться по дорожкам и обмениваться свежими новостями — все-таки не виделись почти месяц! Профессор рассказывал о своих новых опытах с эфирными маслами для лечения чахотки, сетуя при этом, что студенческая молодежь, и талантливая молодежь, вместо учебы и серьезных исследований все чаще ударяется в политические авантюры — скорее встретишь студента, интересующегося созданием адской машины, жидким динамитом, чем спасением человечества от заразительных болезней. Ведь эфирные масла озонируют кислород, что губительно для микробов. А наркотические средства, тот же опий, усиливают болезнь, задерживая выделение ядов из организма. Но никакие масла не помогут уберечь молодежь от дурного примера Карповича, убийцы министра народного просвещения Боголепова. Какая странная идея — убить министра за то, что он ввел «Временные правила», запрещающие студентам действовать скопом.

      Доктор согласился с профессором, что сдавать студентов за коллективные беспорядки в солдаты жестоко, но и убийство государственных чиновников — слишком странный метод борьбы за справедливость. Однако Клима Кирилловича гораздо больше интересовало, не знаком ли Николай Николаевич с работами химика Рихарда Вилштеттера по синтезу кокаина.

      — Мы пересекаемся в своих исследованиях. Его достижения в работе с алкалоидами впечатляющие. Я встречал его в Мюнхене, он тогда только закончил учебу. Поверьте, Клим Кириллович, у этого молодого человека — ему нет и тридцати — большое будущее.

      Оба чувствовали себя удивительно хорошо, летняя жара начинала спадать, вокруг стояла тишина, пропитанная кисловатым ароматом сосновой хвои и душными цветочными запахами.

      — Вы знаете, Николай Николаевич, такое же цветение я наблюдал почти месяц назад в Благозерске! — задумчиво произнес доктор. — А там севернее, чем здесь. Да и льдины еще в озере плавали. Монахи объясняли это Божьей благодатью. Нетленностью тех мест.

      — Я бы предпочел более простое объяснение. Возможно, там химический состав почвы более благоприятен для произрастания растений, — ответил профессор. — Но и на наших землях можно добиться неплохих урожаев. Химия должна в этом помочь. Я — для отдыха, забавы — пытаюсь разработать жидкое удобрение с набором веществ, способствующих ускоренному росту. Вы, наверное, заметили недалеко от калитки несколько рядков нарциссов. Каждый из них девочки поливают утром из особой бутыли. Бутыли стоят в нашем погребке. Два рядка нарциссов вымахали выше иных — пойдемте покажу. Надо еще понаблюдать и за тем, как долго будет длиться их цветение… Это тоже важно.

      Профессор подвел Клима Кирилловича к небольшому цветничку, находящемуся в стороне от центральной дорожки и тянущемуся вдоль ограды. Действительно, несколько разделенных рядков желтых и белых нарциссов поражали своей разномастностью — подопытные цветы явно иллюстрировали химические мечты профессора. На одном из рядков росли карликовые отцветающие нарциссы, зато на двух других стояли бледные великаны, чуть ли не вдвое выше всех остальных, с почти бесцветными стеблями, явно не желающие отцветать.

      Доктор Коровкин разглядывал цветы и слушал комментарии профессора — оба и не заметили, как рядом с оградой оказался высокий стройный человек в форме морского офицера.

      — Лютиками-цветочками любуетесь, иуды? А сами родину продаете за медный грош! — Слова, вылетевшие из уст незнакомца, заставили дачников вздрогнуть от неожиданности.

      Среднего роста, статный, безобразно пьяный, с растрепанными русыми волосами молодой человек в полурастегнутом кителе стоял у ограды с бутылкой в руке. Его бледное лицо казалось безумным. Осоловелые карие глаза под сдвинутыми черными бровями с необыкновенной злобой смотрели на профессора и доктора. Хлебнув из бутылки, нежданный прохожий продолжил, облокотясь на штакетник:

      — Предательство Родины — несмываемый позор. Известно ли это вам, досточтимые господа? — Вопрос он визгливо выкрикнул и икнул. — Пособники антихриста, иуды поганые. И я с вами буду в аду псалмы распевать. Да, да, и не смотрите на меня невинными бараньими глазами! Я раскрыл ваше змеиное логово! Как я мог, как я пал так низко? Кровь славных предков вопиет во мне! Нет мне прощенья!

      Он пошатнулся и отошел от забора. Еще раз приложившись к бутылке, незнакомец швырнул ее с силой в ярко-желтый забор, отделяющий его от профессора Муромцева и доктора Коровкина.

      — Так и убил бы вас, иродов! — выкрикнул он. — Да мне и одного греха с лихвой хватит! Не отмыться во веки веков! А вам — предрекаю — качаться на виселице! Жаль, что не увижу этого. Так и скажите всем: не хотел, дескать, запутался, слаб оказался, нищ духом!

      Последние слова он произнес заплетающимся языком и почти шепотом. Потом замолчал и как бы задумался. Профессор и доктор не сводили глаз с поразившего их субъекта. После небольшой паузы тот скорчился, схватившись обеими руками за голову, потом выпрямился, сунул правую руку в карман — и в следующую минуту в руке его мелькнул револьвер, описавший в воздухе дугу. Раздался выстрел, оглушивший наблюдающих странную сцену мужчин. Пьяный незнакомец рухнул за землю, револьвер выпал из его безжизненной руки.

      Доктор Коровкин вышел из столбняка и бросился к самоубийце. Выскочив за калитку, он подбежал к бездыханному телу. В правом виске несчастного зияла огромная дыра, из которой обильно струилась кровь, стекающая по щеке и ушной раковине на дорожную пыль. Платье его также было в крови.

      Доктор с минуту смотрел в недоумении на приятное, ставшее спокойно-просветленным, лицо незнакомца, потом заметил, что к нему приближается профессор с намерением поднять револьвер.

      — Не трогайте, Николай Николаевич! Нельзя! Надо срочно вызвать полицию!

     

      Глава 4

     

      Оповестить полицию в ближайшее полицейское отделение, находившееся рядом со станцией, послали Прынцаева, который как нельзя кстати появился у муромцевской дачи на своем велосипеде.

      Доктор в ожидании полиции взял на себя роль добровольного сторожа, попросив Николая Николаевича принести из дома какую-нибудь простыню, чтобы прикрыть тело несчастного. Елизавета Викентьевна выскочила на звук выстрела, но уже поднявшийся на крыльцо Николай Николаевич увел супругу в дом.

      Полиция, против ожидания, прибыла довольно скоро. Доктор Коровкин и профессор Муромцев сообщили крайне озабоченному ленсману все, что им было известно. Из окрестных дач подтягивалась немногочисленная публика, и количество зевак постепенно увеличивалось.

      Осмотрев место происшествия и приподняв небрежным, но точным жестом край простыни, ленсман поинтересовался у единственных пока непосредственных свидетелей трагедии — профессора Муромцева и доктора Коровкина: видели ли они когда-нибудь прежде этого человека?

      Нет, не видели — твердо заявили оба. И вообще, считают приключившееся на их глазах несчастье случайностью, результатом чрезмерного употребления алкоголя молодым морским офицером. Они постарались пересказать ленсману все те бессвязные нелепые выкрики, которые оторвали их от созерцания подопытных нарциссов. Высокий представительный финн, прилично владевший русским, внимательно слушал и записывал — и даже переспрашивал, уточняя, — неужели в пьяном бреде самоубийцы ленсману виделся какой-то содержательный смысл? Впрочем, полицейский не забыл и извиниться, что в связи с неприятным происшествием господам придется, наверное, еще раз давать показания — судебному следователю. Потом блюститель порядка записал фамилии других свидетелей, видевших, как несчастный шел по поселку.

      Когда мертвеца стали наконец поднимать и укладывать в двуколку, за которой послали на вокзальную станцию, ленсман, недовольно хмурясь, проверил карманы покойника. В одном из них оказалась бумага. Отвернувшись от стоявшего рядом доктора, страж закона развернул сложенный вчетверо лист. Спустя короткое время, он вновь сложил бумагу и спрятал ее в карман своего мундира.

      — Что там написано? — на всякий случай поинтересовался доктор.

      Вместо ответа ленсман пытливо уставился на главного свидетеля происшествия, как бы раздумывая, отвечать на вопрос или не отвечать. Затем он приблизился к доктору и, заглядывая ему в глаза, спросил, переходя на заговорщический шепот:

      — Знаете князя Салтыкова?

      — Князя… нет… не знаю, — забормотал ошарашенный Клим Кириллович, стараясь прогнать прочь нежданно возникший в сознании образ невзрачного попика, просившего его вчера вручить Псалтырь невесте князя Салтыкова.

      — И никогда с ним не встречались? — продолжил ленсман.

      — Нет. Среди моих пациентов Салтыковы не числятся.

      — Ну, так теперь можете считать, что один из них стал вашим пациентом. Покойник-то и есть князь Салтыков, — округлил глаза служитель закона.

      — Не может быть! — воскликнул в волнении доктор.

      — Может. Теперь неприятностей не оберешься, такая фигура, такая фигура, — мрачно заметил ленсман. — Записочка подписана этим именем. Просит покойничек молиться за его грешную душу.

      — Да что ж такое! — воскликнул огорченный и раздосадованный доктор. — Почему это несчастье должно было случиться именно здесь? Почему он не нашел другого места, чтобы пустить себе пулю в лоб! Теперь, небось, поднимется в Петербурге шумиха, газетчики наедут, жить спокойно не дадут.

      — Не исключено, — подтвердил представитель власти, пристально рассматривая Клима Кирилловича.

      — И без газетчиков никак нельзя? — Доктор представил себе нашествие наглых репортеров, подстерегающих профессора и его дочерей за каждым кустом.

      Ленсман в отчаянии махнул рукой и вместе с сопровождающими и мертвым телом князя Салтыкова отбыл с места происшествия.

      Доктор Коровкин, предупредив старших Муромцевых, расстроенных трагедией у ограды их дома, отправился на станцию встречать тетушку. Он был чрезвычайно взволнован, и сейчас его радовала возможность побыть некоторое время в одиночестве — осмыслить все случившееся и прийти к какому-то решению.

      Итак, вчера у калитки муромцевской дачи ему попался навстречу незнакомый попик и попросил передать Псалтырь невесте князя Салтыкова, которая якобы находилась в доме. Однако никакой невесты там не оказалось. Мура говорила, что в дачном поселке про невесту князя ничего не известно, а здесь все на виду. Но сегодня явился сам князь Салтыков и именно около дачи Муромцевых пустил себе пулю в лоб, угрожая расплатой за некие страшные грехи и обзывая увиденных им мужчин иудами. Случайно или нет, он визжал о том, что будет в аду распевать псалмы? Или так он пытался сказать о Псалтыри, которая якобы принадлежала ему еще вчера? При чем здесь Псалтырь? И имеют ли какое-то значение написанные на ее последней странице слова? Что там такое было нацарапано? «ТСД. Саркофаг Гомера». Бред, явный бред и несуразица. Но зачем же тогда он, доктор Коровкин, умолчал в разговоре с ленсманом о Псалтыри? А если все-таки объявится в ходе следствия салтыковская невеста и скажет, что князь должен был ей передать Псалтырь? А что, если эту Псалтырь начнут искать на даче профессора Муромцева? И обнаружится его обман — вернее, не полная откровенность при проведении следственных мероприятий?

      Доктор Коровкин похолодел. Он представил себе, что станет виновником безобразных событий на даче своего учителя, который всегда был так добр к нему и семья которого стала ему почти родной.

      Доктор пребывал в некотором смятении. Сказать профессору? Он расстроится, ведь тогда в дом зачастит полиция. Кроме того, признание в умолчании наведет следователей на мысль, что доктор как-то связан с самоубийством. Начнут допрашивать всех — в том числе и отсутствовавших в момент происшествия профессорских дочерей, и Глашу, и неприятного студента Родосского. Доктор Коровкин пришел в ужас. Он не видел никакого выхода из создавшейся ситуации. Он даже начал мысленно бранить себя за то, что не послал к черту вчерашнего попика. Но кто же знал, что безобидная просьба обернется такой бедой?

      Клим Кириллович не заметил, как добрался до станции. Станционную площадь окружали мелкие лавочки с огромными вывесками, рекламирующими бакалейные и хозяйственные товары. Среди них выделялся добротный двухэтажный дом, высокую угловую башню которого, увенчанную трапециеобразной крышей, облепили вывески на русском и финском языках — самая крупная, написанная аршинными буквами, гласила: «Торговый дом «Гермес». В ожидании пассажиров на площади собрались извозчики, целая кавалькада пролеток и тарантасов. Договорившись с извозчиком-финном, в опрятную двуколку которого была впряжена сытая крепкая лошадка, Клим Кириллович, все еще продолжая размышлять о последствиях трагического события, поднялся на низкую, мощенную мелкими камешками платформу с узкой полоской рельсов для багажной тележки.

      Полина Тихоновна приехала, как и договаривались, во втором вагоне поезда. Кондуктор-финн в черной форме вынес ее баулы из вагона на платформу, где их принял подошедший извозчик, направившийся с багажом к своей двуколке.

      — Тетушка, откуда столько баулов? Посыльный еще к обеду доставил наши вещи из Петербурга! — сердился Клим Кириллович.

      — Так, набралось кое-что. Представляешь, жандармы, что по вагонам ходили, меня и не проверяли, даже не подошли ко мне. А в Петербурге лето в разгаре, — без всякой связи с жандармами продолжила Полина Тихоновна, которую, бережно поддерживая под локоть, племянник вел по платформе маленькой, недавно построенной станции. — Воздух на улицах, да и в скверах — отвратный. От него можно нажить все болезни — от заразительных до нервных. Навозные испарения, пыль от перестилки мостовых, копоть, фабричная гарь. А здесь-то какая благодать! У Муромцевых все здоровы? Климушка, что случилось?

      Движения и жесты ее племянника, стройного крепкого молодого человека, сохраняли присущую им уверенность и точность, светлое продолговатое лицо оставалось спокойным, в уголках красиво очерченного рта скрывались милые тетушкиному сердцу ямочки, разве что исчезли лукавые искры из серых насмешливых глаз. Но внешнее спокойствие племянника не могло обмануть Полину Тихоновну. Доктор понял, что вид у него не из лучших, если всегда деликатная тетушка так прямо ставит вопрос.

      Пока они шли по платформе мимо деревянного вокзала, напоминающего то ли терем, то ли миниатюрный замок, мимо небольших лавчонок, умудрившихся залезть на самую платформу, он вкратце рассказал о несчастном случае, происшедшем у дачи Муромцевых. Усаживаясь в двуколку, Полина Тихоновна беглым рукопожатием постаралась подбодрить племянника, успокоить, вернуть в нормальное состояние духа. Впрочем, через минуту она, искоса поглядывая на плотную спину финна-извозчика, уже продолжила рассуждать о петербуржцах, которые не могут похвалиться своим здоровьем и вообще большею частью низкорослые и худосочные, созревшие слишком рано умственно, но недоразвитые в своей мускулатуре из-за условий жизни и климата.

      — Как хорошо, что железная дорога позволила не слишком состоятельным петербуржцам выезжать сюда, на Карельский перешеек, снимать и покупать дачи. Наконец-то у петербургской интеллигенции появилась своя дачная местность, — воодушевленно твердила Климу Кирилловичу тетушка.

      На «Вилле Сирень» их уже ждали. Все профессорское семейство было в полном сборе, и кроме хозяев в общем собрании на веранде принимали участие граф Сантамери, чей мотор Коровкины видели на дороге перед дачей, а также студент Петя и Прынцаев. К крыльцу были прислонены два блестящих велосипеда, рядом с ними гордо восседал безобразный Пузик. Отсутствовала лишь Зинаида Львовна.

      Полина Тихоновна в сопровождении Елизаветы Викентьевны и Глаши отправилась во флигель — знакомиться с новым местом жительства и приводить себя в порядок.

      Барышни Муромцевы вносили последние штрихи в сервировку чайного стола. Мура в сопровождении Пети направилась к леднику. Оттуда Петя под присмотром младшей дочери профессора принес на вытянутых напряженных руках огромное блюдо — на нем располагалось нечто воздушно-розовое и аппетитно пахнущее свежей клубникой.

      — Клубничный торт, — уныло произнесла Мура, устанавливая с помощью Брунгильды блюдо посредине стола. — Мы его сегодня специально готовили в честь прибытия Полины Тихоновны и вашего, Клим Кириллович. Даже гулять днем с вами не пошли.

      Петя сглотнул слюну и свирепо уставился на Клима Кирилловича. Мура и Брунгильда, дождавшись возвращения матери и Полины Тихоновны, стали раздавать большие порции своего кулинарного изделия.

      — Ну что, дорогие мои друзья, — начал профессор Муромцев, когда все за столом угомонились. — Что будем делать? Завтра здесь жить станет невозможно. Газетчики понаедут, прохода не дадут. Но и съезжать с дачи нельзя — полиция сочтет подозрительным. Придется несколько дней сидеть безвылазно дома.

      — Жалко, погода чудесная. — Мура, сидевшая со странным выражением лица, смотрела на Клима Кирилловича. Она, казалось, хотела сообщить мимикой что-то другое — и именно Климу Кирилловичу. Но он не понял.

      — Мы со своей стороны, — вступил в разговор граф Сантамери, — хотим вас уверить, что ни на какие вопросы относительно вашей семьи отвечать газетчикам не будем. Не будем создавать ажиотаж. Не правда ли, господа?

      Петя Родосский и Прынцаев, расправляясь со своими порциями чудесного торта, энергичными кивками подтвердили сказанное графом.

      — Вы чрезвычайно любезны, месье Сантамери, — слегка наклонила голову в сторону графа Клизавета Викентьевна, — у нас нет оснований сомневаться в вашем благородстве.

      — Что думаете по поводу случившегося вы, Клим Кириллович? — поинтересовался профессор.

      — Пренеприятный инцидент, — уклончиво ответил доктор и скользнул взглядом по Муре. Она, казалось, ждала этого движения, чтобы выразительно — всего лишь на долю секунды! — округлить глаза и тут же опустить их вниз.

      — А где вы, граф, оставили Зинаиду Львовну? — внезапно повернулся доктор к Рене.

      — У нее концерт в Сестрорецке. Я отвез ее туда и вернулся, а она там переночует в гостинице Курорта.

      — Зинаиде Львовне повезло, — заметила явно расстроенная Брунгильда. — Я теперь не смогу даже из дома выходить, все время буду думать о трупе, который лежал на дороге.

      — И зачем только люди стреляют в себя? — мрачно пробормотал Петя Родосский, увлеченно жующий торт. — Еще можно понять тех, кто берет в руки оружие для террора…

      — Ну что вы такое говорите, голубчик, — всплеснула руками Елизавета Викентьевна, — нет-нет-нет, никаких подобных речей в нашем доме.

      — Я и не сказал ничего особенного, — стал оправдываться Петя. — Я ведь чисто теоретически…

      — Ваша теория, батенька, сильно бы поколебалась, если б вы увидели то, что пришлось увидеть нам, — вываливающиеся из черепа мозги с кровью, — отрезал профессор.

      — Петр Павлович — теоретик неважный, а вот практик из него получится хороший, он так быстро и решительно осваивает велосипед, сразу чувствуется техническая жилка, будущий механик. — Произнося свою тираду, Ипполит Прынцаев вскочил со своего стула, бессмысленно пометался по веранде и снова опустился на стул рядом с Брунгильдой, виновато ей улыбнувшись.

      — Позвольте и мне принять участие в вашем разговоре, — пытаясь разнять спорщиков, вступила в беседу Полина Тихоновна. — Не говорите о страшном — ночью кошмары приснятся. Сегодня в поезде до самого Белоострова жандармы ходили. Вшаж проверяли. Говорят, в соседнем вагоне у скромной молодой женщины, из благородных, в чемодане под детской куклой и бубликами кусок динамита нашли.

      Петя трагически молчал, думая про себя: «Иногда лучше молчать, чем говорить». Сантамери с интересом взглянул на Полину Тихоновну — казалось, он ждал продолжения рассказа. Но вместо нее заговорил профессор:

      — Сущее бедствие, от Белоострова до Петербурга и обратно, жандармов в вагонах всегда много, до самой Финляндии пассажиров пасут. А уж здесь, в Финляндии, свои законы, своя полиция, помягче, чем в России, вот и съезжается сюда бунташный люд, тащат из-за границы и газеты запрещенные, и прокламации, а то и оружие, чтобы в Петербург переправить, устраивают «фабрики бомб». Да и Сестрорецкий завод рядом, опять-таки можно и рабочих возмутить. Студенты и рабочие — вот кого стараются вовлечь в свои разрушительные действия борцы за счастье человечества. А Финляндию превращают в тыловую базу революционеров.

      — Причины для недовольства у рабочих, конечно, имеются, но любой революционный путь ведет только к усилению беспорядков и к потере того хорошего, что накоплено в обществе за долгие годы эволюции. И увлекающуюся прокламациями молодежь жалко. Двадцать семь студентов университета отдали в солдаты за воззвание к рабочим. Двадцать семь изломанных, несостоявшихся судеб, и ведь могли бы стать по-настоящему полезными обществу людьми, — заметил Клим Кириллович.

      Петя презрительно фыркнул, на что, впрочем, обратила внимание только Мура.

      — Русский капитализм едва выходит из пеленок, России еще предстоит заняться улучшением быта и условий труда рабочих, и тогда многие прискорбные явления в сфере рабочего вопроса отомрут сами собой, — высказал свое мнение сосредоточенно прислушивавшийся к разговору граф Сантамери.

      — Да, как же, выпуск «Нового времени» приостановили на неделю, лишь только газета попробовала поднять пресловутый рабочий вопрос, — выпалил, привстав со стула, Прынцаев.

      — Все нынешние рабочие возмущения — следствие пропаганды противогосударственных и противообщественных идей, — нахмурился Николай Николаевич. — Здесь много наносного. Фабрично-заводские рабочие восприимчивы к вредным лжеучениям, чем и пользуются злонамеренные люди. Рисуют воображению темных людей молочные реки в кисельных берегах. Естественно, у рабочих растет недовольство своим положением. Улучшать-то его, несомненно, нужно. Не знаю, граф, застали ли вы майские беспорядки в Петербурге? Рабочие Обуховского завода вооружились камнями и несколько часов сражались с конной полицией. Такое у нас происходило впервые. Тревожный знак.

      — Я приехал много позднее, — ответил профессору граф.

      Петя надменно и значительно взглянул на Сантамери.

      — Я думаю, — Полина Тихоновна решила, что пора от высоких материй переходить к насущным

      Проблемам, — пока у нас есть немного времени, Надо принять меры предосторожности против наглых газетчиков. Завтра-послезавтра они понаедут, начнут совать носы куда попало. Боюсь, не погнушаются и через забор перелезать. Как нам за ними уследить?

      — Надо продержаться в этой осажденной крепости дня три, пока интерес не иссякнет. — Профессор мрачно сдвинул кустистые черные брови.

      — Вот и я так думаю, — согласилась Полина Тихоновна. — Но что, если повесить на калитке вывеску — «Осторожно, злая собака»?

      — Повесить-то можно, — признал профессор, — но где ж взять собаку?

      — Папа, — встрепенулась Мура, — а что если попробовать Пузика?

      — Твоего блохастого дружка? — саркастически приподнял брови профессор.

      — Он вовсе не блохастый, — обиделась Мура. — Кроме того, его можно помыть.

      — Трудность не в этом, дорогие мои, — вмешались Елизавета Викентьевна, — а в том, где нам его разыскивать на ночь глядя.

      — Кажется, именно здесь нет никаких трудностей, — приподнял уголки губ в легкой улыбке доктор. — Еще пять минут назад это сокровище видело у крыльца.

      — Я же говорила, что он сообразительный! — воскликнула Мура. — Он чувствует, когда в нем есть необходимость. Недаром он совершил подвиг.

      Петя Родосский, оставив недоеденным очередной кусок торта на блюдечке, подошел к открытому окну и выглянул наружу. Раздалось приглушенное рычание.

      — Сидит, дожидается. — Белобрысый студент оправил тужурку и сложил крест-накрест руки на груди.

      — Не хочется приваживать его к дому. — Николай Николаевич вопросительно взглянул на супругу. — Привыкнет, а что потом с ним делать? Не везти же дворнягу осенью с собой на городскую квартиру? Знаю я вас, начнете слезы лить, уговаривать.

      — Папа, — Брунгильда постаралась вложить в свои слова всю убедительность, — мы торжественно обещаем, что не будем брать пса в город. Правда, Мурочка?

      — А может, его определить в наше спортивное конькобежное общество на зиму? Пусть сторожит инвентарь, — предложил Прынцаев, робко поглядывая на Брунгильду.

      — Без злой собаки наши фотографии вмиг появятся во всех журналах, — продолжила, благосклонно кивнув Прынцаеву, Брунгильда. — Разве это нам надо? Начнут бегать на мои концерты, смотреть на ту, возле дачи которой застрелился молодой офицер. Начнут пальцем показывать на улицах. Я не хочу такой славы.

      — Позвольте высказать мое мнение, — раздался низкий голос Сантамери. — Решение привлечь собаку к охране участка — решение правильное. Не думаю, что ажиотаж продлится все лето. Максимум несколько дней — пока не случится какое-нибудь другое преступление, на которое журналисты слетятся, как стервятники.

      — Месье Сантамери прав, дорогой, — ответила поглядывающему на нее супругу Елизавета Викентьевна, — хотя слово «стервятник» странно звучит в его устах.

      — В самом деле, граф, — заинтересовался Прынцаев — откуда вы так хорошо знаете русский язык?

      — Моя маленькая тайна, — улыбнулся Рене и добавил: — Шучу-шучу. Но я уже объяснял: просто я много имел дел с русскими торговцами.

      — Шутки шутками, но ситуация серьезная, — подвел черту профессор. — Итак, собаку оставляем. Надо придумать, как посадить ее на цепь. Так, чтобы она не убежала отсюда хотя бы несколько дней. Операцию по отмывке и удержанию собаки поручаю тебе, Мура, коли уж она тебя слушается. Глаша поможет. Может быть, и Клим Кириллович не откажется принять участие в этом деле. И процедите хорошенько дезинфекцию.

      — Разумеется, не откажусь. — Доктор взглянул на Муру. Она не возражала.

      — А что же делать с вывесками о злой собаке? — спросила Елизавета Викентьевна.

      — Для вывески нужны картон и краска, а их, наверное, в доме нет? — огорчилась Полина Тихоновна.

      — Найти какой-нибудь краситель можно в любых условиях, — энергично произнес Николай Николаевич. — Я все-таки химик, не забывайте. Мы сейчас с господином Прынцаевым займемся краской. Остается раздобыть какой-нибудь кусок картона, фанеры или жести да несколько гвоздей.

      — Позвольте, господин профессор, железки я возьму на себя! У меня есть кое-какие приспособления, — неожиданно для всех, слегка покраснев, но не меняя наполеоновской позы, многозначительным фальцетом произнес Петя Родосский.

      — Если вас не затруднит, господин Родосский, — вежливо, но суховато ответствовал Муромцев. — На этом военный совет в Филях можно и завершить.

      — Даже не верится, что завтра придется весь день сидеть дома и всего бояться. — Огромные голубые глаза Брунгильды наполнились слезами. — И за инструментом заниматься не смогу. А то газетчики напишут, что в доме царит веселье, когда еще кровь несчастного не высохла перед калиткой.

      — Ничего, поиграй что-нибудь меланхоличное, а то и почитай что-нибудь в свое удовольствие. — Профессор встал.

      — И помолимся, чтобы полиция здесь больше не появлялась, — добавила Полина Тихоновна.

      — Вы думаете, что надо ждать полицию? — Елизавета Викентьевна побледнела.

      — В наше время ничего нельзя исключать, — философски заметила Полина Тихоновна. — Мы ведь даже не знаем, что за человек самоубийца и почему он оказался именно здесь. Хотя объяснение есть — повышение температуры: большинство самоубийств совершается летом и весной. И чаще всего в низинах. — Она помолчала. — Карельский перешеек возвышенностью не назовешь. Впрочем, есть нечто и странное в этом самоубийстве: оно произошло вечером, а ведь, по статистике, чаще убивают себя от шести утра до полудня. — Полина Тихоновна взглянула на Клима Кирилловича, в надежде, что тот объяснит отмеченный ею феномен.

      — Значит, наш случай по этим параметрам не относится к большинству. Скорее, он подтверждает исследования кильского профессора Геллера. Он пришел к выводу, что свыше половины самоубийств происходит от физического и душевного отравления спиртными напитками, — мрачно прокомментировал доктор.

      Комментарий, однако, не помешал ему думать о своем: почему, почему он не говорит всем, что ему известна фамилия несчастного самоубийцы? Фамилия-то скоро перестанет быть тайной, но где искать невесту князя Салтыкова? И что делать с Псалтырью?

      — Хорошо, что хоть провизии успели закупить, да господин студент помог керосин доставить. — Темноглазая аккуратная Глаша, доселе молчавшая, выделила самое главное в предстоящем затворничестве семьи.

      — Я завтра утром съезжу на станцию и скуплю все газеты, — пообещал сорвавшийся со своего места Прынцаев, готовый немедленно устремиться в сарай, чуланчик, просто на улицу…

      Окончательно определившись с планом спасения семейства Муромцевых от возможного нашествия настырных журналистов, хозяева и гости попробовали найти более приятные материи для беседы. Следовало, в конце концов, оценить и кулинарные способности барышень, изготовивших чудный клубничный торт. К удивлению Клима Кирилловича, ни Сантамери, ни Петя Родосский, ни Прынцаев, казалось, совсем не интересовались ни персоной усопшего, ни побудительными мотивами, заставившими уйти из жизни совсем молодого человека. Их явно больше интересовала Брунгильда и ее завтрашний меланхолический репертуар — каждый давал свой совет, что стоит играть.

      — Милый Клим Кириллович, а что подскажете вы? — К досаде пылких советчиков, нежный взор Врунгильды устремился на доктора.

      — Сыграйте похоронный марш Шопена, — выпалил от неожиданности доктор.

      Брунгильда с удивлением посмотрела на него.

      — Пожалуй, лучше что-нибудь из Сен-Санса. — Граф старался не смотреть на смутившегося доктора. И уже откланиваясь и не замечая свирепых взглядов Пети, Сантамери галантно заявил, поклонившись Брунгильде, что подобного торта он не пробовал даже в Париже.

      Вскоре все участники вечернего совещания на даче профессора Муромцева в подавленном состоянии духа отправились заниматься своими делами.

      Доктор Коровкин вместе с Мурой и Глашей вышли на крыльцо и убедились, что Пузик на месте. Пока Мура ласково разговаривала с собакой, доктор пошел вместе с Глашей на ту сторону дачного участка, где стоял колодец и хозяйственные постройки — погреб и сарайчик. Следовало подготовить все необходимое для собачьего купания.

      — Что ж, Глаша, будете молиться, чтобы полиция не нагрянула снова? — полушутя спросил доктор. — Ведь Мария Николаевна подарила вам Псалтырь. А я и молитв-то толком не знаю.

      — Боюсь, что и у меня для молитв времени не останется. Столько хлопот по дому! — вздохнула Глаша. — А Псалтырь я пока положила за икону. Чтобы очистилась.

      — От чего же, позвольте полюбопытствовать?

      — Надпись там была недозволенная, да я ее стерла, теперь книжечка святая должна очиститься от греха.

      Доктор вздохнул с облегчением. Он хотел бы избавиться от Псалтыри, связанной с именем покойника, но пока еще не придумал, как ею завладеть. Не отправляться же в комнату горничной!

      Как ни странно, пса довольно легко удалось заманить в таз с водой, и он не выказывал признаков неудовольствия. Полина Тихоновна передала Глаше кусок келеровского дезинфицирующего мыла, и теперь терпеливый Пузик слегка пофыркивал от непривычного резкого запаха. Во время купания на собачьем теле стали заметны какие-то болячки — то ли укусы, то ли раны от схваток с собратьями. Доктор захватил с собой флакон с перекисью водорода, и Муре удалось даже продезинфицировать раны слегка повизгивающего Пузика. За собачье терпение и доверие Пузика вознаградили чем-то типа ошейника, наскоро сооруженного из ремней.

      — Глаша, — младшая профессорская дочь вручила поводок горничной, — отведите нашего спасителя в дом, пусть просохнет. В комнате можно его с поводка спустить. К ночи переведем на веранду, приготовьте ему на полу место для сна. А завтра подумаем о том, как соорудить ему будку.

      Когда Глаша отправилась выполнять указание, Мура обернулась к Климу Кирилловичу и спросила полушепотом:

      — Доктор, признайтесь, самоубийца — князь Салтыков?

     

      Глава 5

     

      А Зинаида Львовна Коромыслова, взявшая себе сценический псевдоним Зизи Алмазова, этим вечером рыдала, картинно расположившись в мягком кресле кабинета господина Гарденина в его сестровском доме. Истинный франт, человек лет тридцати, весь в белом, с черными гладкими волосами и тонкими усиками над тонким, длинным, чересчур ярким ртом, — хозяин стоял у безжизненного камина и хладнокровно, невзирая на артистичные всхлипывания дивы, набивал табак в трубку.

      — Вы провалили все дело, — брезгливо говорил он, — повторяю, вам надо меньше увлекаться кокаином.

      — Клянусь вам, я давно уже не употребляю его! — Зизи снова всхлипнула от жалости к себе и незаметно повела накрашенным глазом на жестокого красавца.

      — Господин посол, которого вы донимаете просьбами о содействии в организации ваших выступлений во Франции, предложил вам оказать ему одну небольшую услугу. А именно — выполнить одно ма… лень… кое поручение. Причем без всяких затруднений для вас, а, напротив, со всяческими удовольствиями: вам сняли дачу. Мы уговорили графа Сантамери сопровождать вас и всячески ублажать. От вас требовалось дождаться человека, который вручит вам сообщение. И что же? Все пропало, все сорвано.

      — Я предупредила хозяйку, что выйду на часок к соседям — их дача находится рядом с нашей. Что в этом такого? Он спросил барышню — и хозяйка отправила его к соседям.

      — По-вашему, пустяки, что важное сообщение миновало руки, в которые ему следовало попасть? — Господин Гардении иронично приподнял красиво изогнутую угольно-черную бровь. Его неправдоподобно яркие губы под холеными усиками презрительно дрогнули. Он вполне владел собой и сложившейся ситуации. Недаром же его готовили и международной разведывательной школе — он смог тщательно подобрать себе резидентуру в России и вот уже полгода умело руководил ею, хотя со стороны могло показаться, что вел он исключительно легкомысленный образ жизни: держал открытый дом, предавался карточным играм и возне с сомнительными девицами. Он рассчитывал, что сейчас его откровенная издевка — лучший способ воздействовать на истеричную певичку.

      — Вы толкали меня на самозванство, предлагали, чтобы я изображала из себя невесту князя Салтыкова. А вдруг бы ваши фантазии стали известны в обществе? — Зизи трагически повела огромными карими глазами.

      — Вдали от города, заметьте, — перебил ее Гардении, — и только на несколько дней. С вас и требовалось-то не афишировать несуществующую связь, а лишь не противоречить, если поступит сообщение на имя княжеской невесты. Ваша девичья честь от этого не пострадала бы, уверяю вас.

      — По вашей милости, — Зизи перешла в наступление, — я несколько дней почти безвылазно сидела в проклятой хибаре, которую вы называете дачей. Комаров кормила. И я же еще и виновата, что ваш посланец не выполнил задания.

      — Задание он выполнил, и в срок. Человек приходил, а вас не оказалось на месте. В результате сообщение попало не в наши руки. Я, кажется, вам говорил, что в нем содержалась важная информация. Или вы своими куриными мозгами не в силах понять прописные истины? — презрительно выговаривал Гардении, выпуская ароматные потоки табачного дыма в сторону дерзкой певички.

      — Довольно! — взвизгнула Зизи. Слезы на ее лице моментально высохли, она резко поднялась, выпрямилась во весь рост и выкрикнула: — Пропади пропадом и Франция, и французские кабаки! Оказать услугу французскому послу — одно дело. А выслушивать оскорбления из уст какого-то шулера — другое!

      — Ну-ну, красавица, не заговаривайтесь, — пригрозил господин Гардении, — и не вздумайте болтать лишнего. Я не шучу. На даче вам делать больше нечего. Так что посидите-ка пока в своих городских апартаментах.

      — А если я не захочу там сидеть? Почему вы распоряжаетесь мной? Какое вы имеете право? — Зизи, вопреки ожиданиям господина Гарденина, нисколько не чувствовала себя виноватой. — Да плевала я на ваши угрозы! Я не дурнушка. И могу нравиться мужчинам. Я попрошу защиты у Рене!

      — Граф Сантамери приехал в Россию совсем с другими целями, и ваша глупая выходка только отпугнет его, предупреждаю вас. Так что лучше помалкивайте. — Неприятно-маслянистые темные глаза Гарденина приблизились к лицу Зизи. Пытливо сощурившись, он взял ее руку своими тонкими длинными пальцами и больно сжал ее.

      — Ладно, — вздернула свой тоненький носик Зизи, ее густо накрашенный кроваво-алой помадой рот скривился, — если я виновата и господин де Монтебелло на меня рассердился, то я уже наказана: не видать мне Елисейских полей, не насладиться европейской славой. Но в мою личную жизнь прошу не вмешиваться. Кого хочу, того и люблю — хоть и Сантамери.

      — Любите себе на здоровье, — цинично усмехнулся, отодвигаясь, лощеный господин.

      Зизи вспыхнула, резко повернулась и, вызывающе покачивая бедрами, направилась вон из кабинета курортного шулера.

      Он подошел к окну и проследил, как она покинула дом и села в экипаж. Только потом открыл дверь в соседнюю комнату и сказал:

      — Выходите, господин Сорта, злая кошка наконец изволила уйти.

      Из дверей появился ничем не примечательный господин среднего роста в сером чесучовом костюме. Невыразительное сухощавое лицо его было гладко выбрито.

      — Как нелепо может сорвать хорошо продуманную операцию одна глупая женщина! — посочувствовал он. — Но и без нее было не обойтись. И вам, и мне следовало свести контакты с князем к минимуму. Тайная полиция и так чересчур пристально следит за нашими людьми. У меня твердая уверенность, что — и в Сестрорецке. Слишком много офицеров из Кронштадта не отказывают себе в удовольствии сыграть в покер или в бридж в вашем доме… Дело-то опасное, посредники необходимы — и главное, чтобы они ничего не знали.

      — Да, мне с таким трудом удалось найти нужный подход к князю! Продумать до мелочей всю цепочку событий, понести немалые расходы… И вот что вышло. Удалось ли вам установить причину срыва?

      — Да, господин Гардении, хотя и с великим трудом, — ответил Сэртэ. — Снимая дачу для Зизи, вы, к сожалению, не знали, что на соседней даче, на «Вилле Сирень», обосновался профессор Муромцев с семейством. Мне приходилось встречаться с его дочерями раньше, и они могли меня заметить и узнать. Пришлось лазить по кустам, скрываться да еще ловить момент, чтобы расспросить хозяйку нашей дачи, которая и послала дурацкого попика к муромцевской даче. Разысканный мной посланец бестолково лепетал, дурачок благостный, что передал врученную князем Салтыковым книжечку через жильца — как я понимаю, доктора Коровкина. Наши пути с Коровкиным тоже пересекались, но он меня не знает.

      — Понятно, — поджал тонкие нервные губы Гардении, — еще не все потеряно. Сообщение находится на даче Муромцевых. Надо бы туда проникнуть.

      — Я бы и проник, да барышням знакомо мое лицо. Как бы не заподозрили чего.

      — А вы загримируйтесь, — посоветовал Гарденин, — придумайте что-нибудь такое, чтобы подозрений не вызвать.

      — Да я и так уж принял меры предосторожности, — ответил Сэртэ. — Хожу по взморью, как клоун. Вот, извольте взглянуть.

      Он достал из кармана вислые рыжие усы и пришлепнул их к верхней губе. Пресное, ничем не выделяющееся и не запоминающееся лицо агента сразу же преобразилось — оно стало смешным и глупым. Гарденин засмеялся.

      — В таком наряде вы действительно бросаетесь в глаза, — сказал он сквозь смех, — но если бы вы вырядились в какой-нибудь фартук, на голову водрузили картуз, вас не узнали бы. Короче говоря, действуйте, и действуйте незамедлительно Сейчас многое зависит от вас, от вашей изобретательности и мастерства. Вы человек опытный и должны справиться. Франция будет вам благодарна. От себя же могу добавить — в качестве предположения, — что благодарность выльется в весьма кругленькую сумму.

      Агент Сэртэ покинул дом господина Гарденина в приподнятом состоянии духа. Несколько месяцев он находился под покровительством этого человека, который вначале показался ему ненадежным и легкомысленным. Но выбирать не приходилось: после того как бесславно завершилась его служба у Пановского, господина в высшей степени деятельного и организованного, агент Сэртэ долго оставался не у дел. Сам господин Пановский бесследно исчез, здание под вывеской польского торгового представительства взорвали неизвестные злоумышленники. Чем мог заняться оставшийся без работы человек, который ничего не умел делать, кроме как следить, вынюхивать, догонять?

      Агента Сэртэ заметил и пригрел господин Гарденин, оценивший его профессиональные способности и поручивший ему ответственное дело. Операцию продумали до мелочей. И надо же случиться такому несчастью, что на первом же ее этапе произошел сбой, что на пути посланца князя Салтыкова встретился доктор Коровкин, пропади он пропадом! Но всего предусмотреть невозможно! Самое главное, чтобы не случилось ничего непоправимого, а впрочем, найти выход можно из любой ситуации.

      Возвращаясь в двуколке из Сестрорецка, агент Сэртэ еще не знал, что предпримет, и, вдыхая теплый морской ветерок, больше размышлял о Брунгильде. Он вспоминал чудесный святочный день, свою службу в доме князя Ордынского. Закрыв глаза, он представил себе все, что произошло тогда с ним: остановившийся у ворот экипаж, клетку с белым попугаем, потрясающей красоты девушку, которая пленила его воображение и не сочла ниже своего достоинства ласково с ним побеседовать. Неужели он вновь окажется рядом с ней?

      Остановив извозчика неподалеку от станции, Сэртэ решил пройтись неподалеку от муромцевской дачи. Уяснить диспозицию и прикинуть, что можно предпринять.

      Дачный участок профессора Муромцева со всех сторон окружал яркий желтый забор, отделяющий его от других участков и от проселочной дороги — Прямой улицы, как ее гордо именовали в поселке. Через владения соседей, конечно, имелась возможность тайно пробраться к нужному дому, да что толку — в сам-то дом не войдешь, а Псалтырь вряд ли валяется под открытым небом — на скамейке или в беседке.

      Надвинув шляпу на глаза и изображая глубокую задумчивость, Сэртэ рискнул наконец пройтись по дороге, на которую выходила калитка муромцевской дачи. Ни единого взгляда он не кинул в сторону дома, но сумел опытным глазом — боковым зрением — уловить, что на даче полно народу, все заняты какими-то хлопотами, но ни музыки, ни веселых голосов не слышно.

      Агент Сэртэ замедлил шаг, когда заметил движущуюся ему навстречу бабу в темном платке, она несла в руках большую глиняную кринку. Молочница, наверное, подумал агент Сэртэ, дачники любят поправлять здоровье парным молочком. Неужели она направляется к муромцевской даче?

      Сэртэ остановился и сделал вид, что у него развязался шнурок на ботинке. Он присел и стал с ним возиться, поглядывая время от времени из-под шляпы на толстые лодыжки приближающейся бабы. Она действительно остановилась у калитки и позвала хозяев.

      Дождавшись, когда к молочнице подойдет профессорская жена и примет кринку из рук чухонки, Сэртэ медленно поднялся и пошел вперед, стараясь у ловить, о чем говорят женщины, благо на него не обращали ни малейшего внимания.

      — Сегодня припозднилась с молочком-то, — сокрушалась чухонка, — простите, барыня. Но все в поселке говорят, что здесь у вас несчастье произошло.

      — Да, Марта, неприятный случай, мы все рас-

      — Я понимаю, барыня, не глупая. И вы, наверное, страху натерпелись — не для бабьих глаз Дракой ужас… Правда, что кто-то застрелился?

      — Правда, Марта, но я сама, по счастью, ничего не видела.

      — Да кто ж это мог быть? Говорят местные, что офицер какой-то.

      — Да, морской офицер. Больше ничего не знаю. Полиция приезжала, разберется. Мы завтра весь день дома будем, никого не принимаем.

      Дальнейшее агент Сэртэ уже не слышал. Он удалялся от калитки муромцевской дачи, и женщины, конечно же, не догадывались, какой страшный моральный удар нанесли они своими короткими репликами «случайному» прохожему.

      Значит, возле муромцевской дачи застрелился морской офицер? Значит, приезжала полиция? Неужели князь Салтыков? Тогда завтра у полицейских ищеек могут возникнуть подозрения — если не возникли уже. А что, если князь — слабый человечишко, слабый, ненадежный — сообщил в предсмертной записке то, что приведет к большим неприятностям? Впрочем, еще не известно, оставил ли самоубийца записку — профессорская жена ничего о ней не говорила.

      В любом случае из завтрашних газет станет ясно, грозит ли что-нибудь той операции, в которой они использовали князя Салтыкова. Следовало вернуться в Сестрорецк и сообщить Гарденину о новых проблемах.

      Агент был взволнован. Но он знал, что, несмотря на печальные новости, он придумает, как попасть на дачу профессора Муромцева, — и не позже, чем завтра утром, драгоценная Псалтырь, предназначенная для невесты князя Салтыкова, окажется в руках Сэртэ!

     

      Глава 6

     

      Хотя дачники обрекли себя на временное заточение добровольно, все же каждый из них едва ли не с самого раннего утра ощущал невыносимую скуку. Нет, они, конечно, нашли себе занятия по душе, но сама мысль о том, что выход за пределы дачного участка невозможен, привносила в их занятия постылый дух принудительности.

      Доктор Коровкин снова проспал первый завтрак. А проснувшись, не пожелал сразу же вставать с постели. Он протянул руку к столику, на котором лежали пять выпусков журнала «Русское богатство» — он специально захватил их с собой из города, намереваясь вдали от суеты прочитать наконец вересаевские «Записки врача» Многие его коллеги до глубины души возмущались записками, считая их автора бездарным врачом: он открыл всем профессиональные тайны, не задумываясь, что вызовет своими откровениями недоверие к медицине в целом и к врачебному сословию в частности. Доктор же пока еще не имел своего представления о спорном произведении. Теперь он, лежа в постели, открыл первый номер журнала.

      Профессор Муромцев уединился в небольшом ланчике с высоким маленьким окошком — там он оборудовал хранилище препаратов, необходимых для ведения опытов над растениями, и держал журналы, в которые вносил записи о ходе экспериментов.

      Елизавета Викентьевна вместе с Полиной Тихоновной сидели на веранде, перебирая клубнику и обсуждая возможные способы приготовления варенья. Елизавета Викентьевна рассказывала об увлечении старинного друга семьи Муромцевых профессора Менделеева кулинарным искусством: даже в знаменитом словаре Брокгауза и Эфрона среди многих, заказанных ему статей, посвященных химии и технике, есть и такие, как «Вареники», «Варенье», «Компот».

      — Дмитрий Иванович считает, что варенье закисает, когда при варке недостаточно снимают пену или если в ягодах и фруктах остались непроваренные места, куда сахар не попал. У него есть чудный рецепт сухого варенья, может, и нам стоит попробовать его, — улыбнулась Елизавета Викентьевна, продолжая быстро и аккуратно отрывать от красивой сочной клубники зеленые плодоножки. — Фрукты надо вынуть из варенья и дать стечь с них сиропу, а потом сушить. А если еще и обсыпать кристаллизованным сахаром, то получатся обсахаренные фрукты. Из клубники сухого варенья, пожалуй, не выйдет. Она слишком нежная, — огорченно закончила Елизавета Викентьевна.

      — Я помню старинный рецепт варенья из крыжовника, царское блюдо, — также не прекращая работы, делилась своими познаньями Полина Тихоновна. — У вас есть посадки крыжовника? Скоро можно будет попробовать. Но рецепт очень сложный. — Она покачала головой. — Крыжовник помещают в муравленный горшок, перекладывают рядками вишневых листьев и добавляют немного шпината и щавеля. А потом заливают крепкой водкой, закрывают крышкой, обмазывают горшок тестом, и ставят на несколько часов в печь. А вынимают ягоды из горшка только на другой день, и начинаются водные процедуры: крыжовник высыпают в холодную воду со льдом, через час перемешивают и кипятят — и так несколько раз. А потом снова купают в холодной воде, откидывают на решето, а уж когда вода с ягод стечет, кладут на льняную скатерть, просушивают как следует, а потом варят… — Полина Тихоновна прекратила перебирать клубнику и призадумалась. — Нет, пожалуй, всех тонкостей кипячения не упомню, но рецепт можно поискать. Варить-то следует, когда крыжовник еще не спелый, зеленый. Но варенье царское. И рецепт старинный. Хотя сейчас надо есть как можно больше свежих овощей, зелени — летние витамины.

      — Да мы живем на даче без тонких пикантных блюд, без гастрономических затей. Вместо супов у нас больше окрошка. Здесь хорошо с продуктами, многое на дом местные жители приносят — и молоко, и сметану, и творог, и яйца, и домашнюю живность, не говоря уж о зелени и ягодах. Продукты хорошего качества и по обыкновенным ценам.

      — А вы, Елизавета Викентьевна, наводили справки у местного врача или священника, не болели ли хозяева и их животные заразительными, инфекционными болезнями? Главное, чтобы молоко доставляли от здоровых коров…

      Старшая дочь профессора Муромцева ходила по веранде, в распахнутые окна которой лился с улицы упоительный поток летних запахов, и почти не прислушивалась к разговору хозяйничающих дам. Брунгильда недавно закончила свои музыкальные экзерсисы и теперь размышляла, чем бы ей заняться. Стоит ли присоединяться к перебиранию клубники? Она подошла к стоящему на табурете граммофону и провела ладонью по блестящему металлу раструба. Потом безымянным пальчиком проверила остроту иголки, созданной для извлечения звука. Как жаль, что сегодня не сможет прийти граф Сантамери!

      Мысли ее побежали в сторону от поваренных проблем. Правду сказать, графа нельзя назвать таким уж неотразимым красавцем. Хотя иногда, глядя на него, Брунгильда думала, что на таких широких плечах, выразительно сужающихся к тонкой талии, очень неплохо смотрелся бы кавалергардский мундир. Рост у графа, конечно, средний, но все-таки француз производит впечатление личности значительной, пожалуй, в нем чувствуется военная выправка. Странно — человек он вроде бы обычный, чуть ли не торговец. Как поняла Брунгильда из лапидарных и уклончивых объяснений Рене, он владел производством, связанным с изготовлением су кон. Впрочем, не важно. Сам граф и не должен на всех перекрестках рекламировать свои товары и вести беседы о технологии и материалах, для коммерции у него есть управляющие и специалисты. Похоже, здесь, под Петербургом, в дачном местечке, граф хочет отдохнуть от своих деловых проблем — размышляла старшая профессорская дочь. Развлечься, провести время в приятном обществе малознакомых или вовсе не знакомых людей. Благодаря своему титулу, богатству, мотору и приятной внешности он не имеет недостатка в людях, готовых скрасить его одиночество. Те же обстоятельства, возможно, заставляют воспринимать его миловидность как странную красоту. Высокие скулы с темным отсветом из-под кожи, тщательно выбритой и благоухающей, крупные черные кольца жестких волос, спускающихся по шее на белый стоячий воротник, непроницаемо черные глаза… Романтический образ располагал к мечтам, но граф, кажется, не выходил за рамки обычной галантности — и Брунгильде было немного обидно. Неужели в его вкусе такие дурно воспитанные девицы, как Зизи? Нет, конечно, она милая и простая, но все-таки… Что же связывает его с декадентской певицей? И почему он не остался с Зизи в Сестрорецке?

      Брунгильда решила пойти к сестре и обсудить с ней странности поведения соседа.

      Мура лежала в гамаке, привязанном к черемухе и березе,, возле которой устроился преданный Пузик. Высунув язык, он внимательно следил за хозяйкой одним глазом, полуприкрыв другой. На коленях Муры лежала раскрытая книга.

      — Что ты читаешь, Машенька? — поинтересовалась Брунгильда.

      — «Историю города Афин в средние века». Как мне их жалко! Я чуть не плачу, когда читаю, что на развалинах греческой столицы пасли коз и греки забыли своих античных философов и поэтов. Даже Гомера!

      — А мне казалось, что Гомера помнили во все века, — растерянно ответила Брунгильда.

      — В том-то и дело, что нет. Просто чудо, что вопреки темным векам это сокровище — гомеровские поэмы! — до нас дошло.

      — Как тебе не скучно копаться в такой пыли и плесени, в душном средневековье? — удивилась .Брунгильда. — В мире столько интересного!

      — А там, в древней пыли, интересного еще больше, — возразила Мура со странным значением и поспешила переменить тему. — Как ты думаешь, сестричка, а наш Петя не социалист?

      — О Пете я не думала, — призналась Брунгильда. — А вот наш сосед мне кажется странным.

      — Ты говоришь о Рене? — лукаво уточнила Мура.

      — Да, о нем. Он немножко похож на камердинера Зизи.

      — Да ты что? — возмутилась Мура. — Он же граф и просто сопровождает Зинаиду Львовну.

      — Что и странно. Мне кажется, он не влюблен в нее.

      — Мне тоже так кажется, — согласилась Мура. — Интересно, что их связывает?

      Брунгильда ничего не ответила, потому что увидела у калитки молочницу Марту.

      — День добрый, милые барышни, — обратилась к ним чухонка. — Не беспокоят ли вас на даче мыши или крысы?

      — Мышки есть, — подтвердила Мура, — а вот крыс пока не видела.

      — Спросите у маменьки, не надо ли мышей потравить, а то за лето разведутся, спасу не будет. Ныне по дачам ходит мастер этого дела — могу прислать.

      Мура поднялась со скамейки и пошла в дом — сообщить матери о возможности избавиться от мышей. Елизавета Викентьевна позвала профессора.

      — Все чудодейственные средства против мышей — ловкое шарлатанство, — мрачно проворчал Николай Николаевич, — знаю я этих мастеров.

      Но в конце концов сам вышел к чухонке. Переговорив с ней, махнул рукой: пусть уж придет — если пользы не будет, так и урон для семейного бюджета невелик, да и день пройдет с пользой. Никто не знал, что суровые реплики профессора являлись искусной маскировкой: уважаемый ученый панически боялся мышей, и минувшая ночь оказалась для него сущим адом — в доме раздавались какие-то шорохи и неприятные звуки, наводящие на мысль о полчищах серых хвостатых тварей. Единственная просьба профессора заключалась в том, чтобы чухонка привела мастера самолично.

      Мура поняла, что отец опасается, как бы под видом борца с мышами в дом не пробрался ловкий репортер.

      Еще с час девушки посидели на скамейке, болтая о том о сем в ожидании мышемора. По направлению к станции проехал мимо на велосипеде Прынцаев — он приветственно помахал девушкам обеими руками, оторвав их от руля. Потом он послал воздушный поцелуй и прокричал:

      — Я на станцию, за газетами, ждите меня.

      Вообще, Прынцаев готовился к велопробегу, он состоял в числе организаторов предстоящих соревнований, и свободного времени у него оставалось мало. Барышни не сомневались, что Прынцаева придется ждать с газетами довольно долго, — по дороге у него наверняка возникнут какие-нибудь неотложные дела.

      Удивило девушек, что мимо дачи прошел студент Петя, даже не подумав зайти, — похоже, он возвращался с железнодорожной станции, в руках у него был конверт. Петя смущенно кивнул барышням, быстро спрятал конверт в карман тужурки и резко ускорил шаг.

      — Странно, — заметила Мура, — кажется, он надеялся, что мы его не увидим. С кем же он переписывается? Неужели с невестой?

      — Если ты думаешь, что он социалист, — сказала серьезно Брунгильда, — то, скорее всего, он переписывается с товарищами по партии.

      — Да, — засмеялась Мура, — самый безопасный способ — пользоваться обычной почтой, на которую никто не обращает внимания. Если, конечно, ее не перлюстрируют.

      Солнце стояло почти в зените, пронизанный хвойным ароматом воздух повис недвижно, хотя временами слегка и дрожал. Девушки ощущали на лбу и щеках легкое покалывание — сквозь листву пробирались горячие солнечные лучики, весьма чувствительно обжигающие, стоило только посидеть пять минут в одном положении. Барышни обеспокоились, что из-за ультрафиолета кожа на лице потом зашелушится, и уже собрались идти в дом.

      Но тут к калитке подошла Марта в сопровождении мужичка в серой рабочей блузе. Несмотря на жару, на лоб он надвинул порядком засаленный картуз, нижнюю часть его лица закрывал бывший когда-то белым платок.

      — Принимайте мастера, — засмеялась чухонка, — едва уговорила, так занят — нарасхват…

      — Мир вашему дому, — проговорил едва слышно мужичок, не поднимал головы, переминаясь с ноги на ногу и придерживая рукой висящую на плече внушительную суму.

      Он даже не взглянул на Муру, стоящую у калитки, прошел около сидящей на скамье Брунгильды, как мимо пустого места.

      «Точно не репортер, — с облегчением подумала Елизавета Викентьевна, наблюдая явление мышемора, — видно, его ничто не интересует, даже мои девочки».

      Мужичонка поднялся в сопровождении барышень на веранду и, не поздоровавшись, буркнул сквозь зубы, изучая пыльные носы своих сапог:

      — Откуда начинать-то?

      — Глаша! — кликнула хозяйка. — Глафира! Проводи человека в комнаты!

      Недовольная Глаша, брезгливо осмотрев замызганного мастера с головы до ног, повела его в комнаты хозяев.

      В гостиной Глаша, прислонясь к дверям и скрестив руки на груди, с досадой наблюдала за мышемором — он ей казался неприятным. Кроме того, из-за него ей пришлось бросить все домашние дела — а их накопилось немало. Она смотрела, как мастер открывал свою суму, как доставал из нее пустую жестянку, коробку и бутылку, как разводил в жестянке дурнопахнущую смесь, добиваясь того, чтобы она стала достаточно густой. Потом он быстро скатывал небольшие шарики, обваливая их в порошке, похожем по запаху на зубной, мятный… После обошел все комнаты и под присмотром подобревшей Глаши, увидевшей, что дело не займет много времени, разложил шарики по углам и под мебелью.

      Наконец он закончил работу, и Глаша уже собиралась поблагодарить его и выпроводить, но тут у него вновь прорезался голос, искажаемый грязным платком, свисающим с носа:

      — Книги и журналы есть в доме? Несите все сюда, надо их тоже засыпать порошком. Мышки любят устраивать себе норки в мудрых книжках, тем и спасаются от всякой отравы. А мы их обманем.

      Горничная принесла несколько книг, находящихся в доме, и старые газеты. Она не забыла и про лабораторные журналы профессора, и про книгу Грегоровиуса, с которой обычно не расставалась Мура. Свалив все на стул перед мышемором, Глаша остановилась, уперев руки в бока.

      — Нехристи, вижу, живут здесь, — пробормотал человек в картузе. — И прислуга такая же. Ни одной книжки духовной.

      Глаша вспыхнула, удалилась в свою комнатенку и вынула из-за иконы Псалтырь. Вернувшись и положив ее поверх Грегоровиуса, она с достоинством произнесла:

      — Все, заканчивайте, еще во флигель надо идти.

      — Сейчас, сейчас, — ответил мышемор, наклоняясь над грудой книг, — сейчас пересыплю все порошочком, да надо бы, чтобы полежало все денек под рогожкой какой-нибудь. Не сыщешь ли, милая, пока я их здесь, у стеночки в уголке, устрою?

      Глаша вышла и через минуту принесла рогожку, которой и прикрыли пересыпанные чудодейственным ядом книжки и газеты.

      Затем горничная вместе с мышемором появилась на веранде, где уже сидел доктор Коровкин, решивший наконец попить чаю да заодно и отвлечься от возмутительного Вересаева, передохнуть.

      — Нет, он играет на руку социалистам, — говорил Клим Кириллович хозяйке дома, тетушке и профессорским дочерям, которые слушали его заинтересованно и доброжелательно. — Отдает ли себе в этом отчет господин Вересаев? Такие книги душу гнетут и заставляют опускать руки в бессилии. Все мрачно, все абсурдно, все напрасно.

      Уловив паузу, Глаша обратилась к хозяйке:

      — В комнатах все сделано, не надо ли и во флигеле отравы разложить?

      — Нет-нет, — вместо хозяйки быстро ответил доктор Коровкин, — ни в коем случае. Там мышей нет. Во всяком случае, я их не слышу.

      В то время как Елизавета Викентьевна рассчитывалась с мышемором, на веранду вышел профессор, заявивший, что запах мятного зубного порошка ему кажется вполне приятным. Муре показалось, что отец таким образом выражает свое скептическое отношение к чудодейственной отраве. Но мышемор словно не услышал слов профессора, слегка поклонился, не поднимая ни на кого глаз, и вышел из дома. Он медленно спустился по ступенькам и направился по дорожке к калитке, затем, выйдя на дорогу, не спеша удалился, вероятно к следующим клиентам.

      — Конечно, российская медицина еще далека от идеала, — продолжал доктор Коровкин, — но, мне кажется, он намеренно сгущает краски — зачем? Что — у нас нет прекрасных специалистов? Что — никак по-другому нельзя решить проблемы организации лечения населения? Только путем беспощадной критики? Ведь она не прибавляет денег в земских больницах, не прибавляет. . Верит ли он вообще в возможности лечить болезни, распознавать их? Верит ли он в медицину? Следует ли так обнажать перед непосвященной публикой профессиональные промахи и беспомощность врачей, естественную в ряде случаев? Заражать читателей своим медицинским нигилизмом? Зачем нагнетать отчаяние и безысходность? Не лучше ли позитивными примерами побуждать к созидательной деятельности?

      — Современная литература, как мне кажется, не стремится улучшать нравы, — согласилась Елизавета Викентьевна. — Реалисты с садистским сладострастием живописуют ужасы и страдания, декаденты — с мазохистской страстью любуются ужасами и страданиями. Даже не знаешь, что рекомендовать читать юным барышням.

      — Гомера да Данте пусть читают, — посоветовал профессор, — а лучше пусть учатся пользу Отечеству приносить.

      Он подошел к раскрытому окну веранды.

      — Господин профессор! Николай Николаевич! — послышался от калитки далекий голос.

      Прислонив велосипед к калитке, профессорский ассистент Прынцаев размахивал газетами, зажатыми в руке, и продолжал выкрикивать:

      — Да идите же скорее кто-нибудь! Дело важное!

      — Что там еще? — Недовольный профессор пошел навстречу своему беспокойному помощнику. Мура и Брунгильда наблюдали сцену, подойдя к окну.

      — Профессор, профессор, — ликующе продолжал Прынцаев, увидев приближающегося Муромцева, — не бойтесь! Ничего не будет! Почитайте сегодняшние газеты!

      — Что там такое? — холодея, выкрикнул неожиданно для самого себя профессор. — Говорите скорее!

      — Там черт знает что такое! — продолжал частить Прынцаев. — Ни в одной газете ни слова нет о вчерашнем самоубийстве!

     

      Глава 7

     

      Барышни Муромцевы, забыв о благопристойной сдержанности, радостно запрыгали по веранде, захлопали в ладоши и закружились.

      — Ура! — закричала Мура, подбежала к матери и чмокнула ее в щеку. — Ура! Значит, нам не надо сидеть дома!

      Она выбежала на крыльцо:

      — Господин Прынцаев! Идите скорее сюда!

      — Идет, идет, — проворчал отец, уже возвращающийся от калитки вместе со своим ассистентом. — Принес газеты со станции.

      — Господин Прынцаев! — Мура ликующе улыбалась. — Завтра мы можем пойти на ваш велопробег! Мне непременно хочется его посмотреть!

      Прынцаев пребывал в счастье: он оказался в центре внимания, он принес хорошую весть. Не терял он надежды, что и старшая профессорская дочь встретит его любезнее, чем обычно.

      Брунгильда и правда смотрела на Прынцаева почти с восторгом.

      — Подождите, подождите радоваться. — Профессор старался остудить пыл дочерей. — Во-первых, надо убедиться в том, что сказанное соответствует действительности.

      — Папа, давай мы вместе посмотрим противные газеты — и как можно скорее! — Мура продолжала выказывать нетерпение. — Одну — я, другую — мама, каждому по газете, мы быстро справимся.

      — Хорошо, хорошо, — согласился профессор. — Выбирайте.

      Минуту-другую на веранде раздавались только звуки переворачиваемых страниц

      — В разделе полицейской хроники я не вижу ничего о вчерашнем событии, — сообщила Брунгильда. — Может быть, просто еще не успели? И сообщение появится завтра?

      — Тогда все равно, сегодня мы можем еще не беспокоиться, — упрямствовала Мура, — а будем беспокоиться завтра.

      — Я тоже не вижу в «Ведомостях» ничего о вчерашнем событии, — подтвердил доктор.

      — Надо посмотреть и некрологи на всякий случай, — продолжал руководить профессор.

      — Нет, здесь все неизвестные нам фамилии, да и покойники все в летах, — успокоила профессора Полина Тихоновна. — Зато много поздравлений по случаю благополучного разрешения от бремени Ее Величества Государыни. Если верить бюллетеню о здоровье, то и Императрица и Высокорожденная Великая Княжна Анастасия Николаевна пребывают в состоянии вполне удовлетворительном.

      — А в «Ведомостях», кажется, есть один и молодой. — Голос доктора предательски дрогнул. — Князь Салтыков…

      Он тревожно посмотрел на Муру, та быстро отвела глаза.

      — Здесь написано, — продолжал овладевший собою доктор, — что скончался скоропостижно… Удивительно, но не сказано, где он служил…

      — Молодые тоже иногда внезапно умирают. — Брунгильда отложила свою газету, не найдя в ней ничего, достойного внимания. — Клим Кириллович, а почему могла последовать скоропостижная смерть молодого человека?

      — Может быть и сердечная болезнь, и кровоизлияние…

      — Но кровоизлияние — все-таки не самоубийство, — подчеркнула Мура, не сводя глаз с доктора, признавшегося ей вчера, что самоубийца — князь Салтыков.

      — Наши сомнения легко разрешить, — постаралась всех успокоить Полина Тихоновна. — Самоубийц не хоронят в церковной ограде и не отпевают, не правда ли? Сообщается что-нибудь о похоронах?

      — Да, здесь сказано, что погребение состоится в родовой усыпальнице.

      — Это ни о чем не говорит, — заключил профессор. — Если наш вчерашний самоубийца — Хнязь Салтыков, в чем я очень сомневаюсь, то его богатая родня и должна была замять неприятный Инцидент.

      — Но ты же сам говорил, папа, что в Финляндии свои законы, разве финская полиция допустит закрытие дела? — удивилась Мура.

      — Сейчас российским властям договориться с финскими нелегко. Николай Николаевич, ты же знаешь, что готовится манифест о воинской повинности. Ходят слухи, что в Финляндии упразднят самостоятельное национальное войско, распространят на нее общероссийскую воинскую повинность Вряд ли финны будут слишком уступчивы в этих условиях, — задумчиво сказала Елизавета Викентьевна

      — А для чего генерал-губернатор Бобриков? У великого русификатора есть свои рычаги влияния, — нахмурился профессор. — Есть случаи, когда и финская, и русская полиции моментально находят общий язык. Кроме того, манифест еще не принят — прекрасный повод для торговли. Не забывай, ныне все покупаются И полицейские, и попы. И врачи, выдающие свидетельства о смерти.

      На веранде наступила неприятная тишина. Только через минуту профессор, оглядев всех и остановившись взором на Климе Кирилловиче, щеки которого залила пунцовая краска, сообразил, что сморозил глупость.

      — Кажется, господин профессор заврался, — признал Николай Николаевич озадаченно. — Простите великодушно старого дурака.

      — Я сам виноват, — доктор Коровкин не хотел выглядеть обиженным, — начитался Вересаева, и вас заразил своим нервозным настроением…

      — А все потому, что мы бездействуем, — вступил Прынцаев. — Одна беда миновала, так мы сами сооружаем другую… Надо отдыхать — и отдыхать активно!

      — Господин Прынцаев прав! — воскликнула Мура. — Мы засиделись дома! Пойдем хотя бы прогуляемся вдоль залива! Я полагаю, милый Клим Кириллович не откажется нас сопровождать. — И она ласково улыбнулась доктору.

      Он неуверенно посмотрел на старшую дочь профессора.

      — Я тоже надеюсь, Клим Кириллович, на ваше согласие. — Брунгильда чувствовала, что решение доктора зависело от ее слов и бросила на него несколько поощряющих взглядов.

      — Хорошо, — расцвел невольной улыбкой Клим Кириллович, — но только ненадолго. Солнце уже печет вовсю, можно получить солнечный удар.

      — Мы возьмем зонтики, доктор, и пойдем по тенистой стороне дороги. — Казалось, Мура пыталась как можно скорее уговорить доктора и двинуться в путь.

      — Вот и славно, — прервал профессор разговоры молодежи и встал из-за стола, — идите, проветритесь. А мне уж не по возрасту поджариваться на солнце.

      — Мы с Полиной Тихоновной тоже останемся дома, — сказала Елизавета Викентьевна. — Нам и здесь есть чем заняться.

      Через пятнадцать минут молодежь, сопровождаемая Пузиком, который, кажется, окончательно признал хозяйкой младшую профессорскую дочь, отправилась к заливу.

      Они шли по притихшему в жаркие дневные часы поселку. Разнообразие дурманящих ароматов, пиршество запахов — хвойных, травяных, цветочных — действовало ошеломляюще, будто каждое растение, каждый цветок щедро раскрывался навстречу июньскому солнцу. Тень от сосен не спасала от жары, так же как зонтики и шляпы, и из душного соснового леса молодые люди поспешили выйти к берегу, надеясь, что там, вблизи воды, прохладнее. На Прынцаева жара не действовала совсем. Он, бодро вскрикивая, то ехал на велосипеде вперед, то возвращался, делая вокруг маленькой компании круги, то демонстрировал свое едва ли не акробатическое мастерство. Иногда он даже исчезал из вида и, возвращаясь, таинственно ухмылялся Время от времени он близко подъезжал к Брунгильде и, низко наклоняясь над рулем велосипеда, пытался заглянуть под легкий зонтик, в глаза девушки, убеждая ее, что велосипед лучшее средство передвижения и в жару, и в непогоду.

      — Мы, велосипедисты, связаны восхитительными, жизнерадостными ощущениями, мы приближаемся к птицам, для которых нет преград!

      — Почему и Прынцаев, и Петя хотят усадить меня на этот костотряс? — с недоумением вопрошала Брунгильда Муру и Клима Кирилловича, когда Прынцаев снова удалялся. — Право, даже гадкий мотор кажется намного надежнее, там по крайне мере четыре колеса.

      Круги, выкрутасы и велосипедное лихачество решительно не нравились собаке — время от времени Пузик с остервенелым лаем пытался броситься на профессорского ассистента. Мура старалась утихомирить Пузика, тот подбегал послушно, но при очередном пируэте Прынцаева снова начинал негодовать.

      — Вы не находите, Клим Кириллович, что Пузик очень посвежел и похорошел? — поддразнила Клима Кирилловича Мура.

      — Он просто разрумянился от прогулки и подзагорел. Кроме того, ему пошло на пользу вчерашнее купание. И похоже, он в восторге от своей хозяйки, — в тон девушке отвечал Клим Кириллович, в его серых глазах светились лукавые искорки.

      Муре хотелось перекинуться словечком с доктором — без лишних ушей, поговорить — не о собаке, конечно. Но день стоял такой чудесный, что тревоги уступали место беззаботной радости бытия.

      Они миновали поселок и через некоторое время вышли к дикой части побережья, где отсутствовали признаки цивилизации в виде шумных дачников и навязчивых лоточников. Они спустились к воде между двумя обрывистыми взгорками и, осмотревшись по сторонам, выбрали плоские низкие валуны, на которые можно было присесть, чтобы полюбоваться светло-стальным, почти бесцветным морем, которое где-то у горизонта сливалось в одно целое с серебристо-голубым небом. Далеко-далеко тянулся песчаный берег — одна сторона его омывалась морем, а другая иногда подбиралась к высоким кручам, увенчанным вековыми соснами. Среди их светлых стволов в стороне от поселка угадывался стройный силуэт церковки — по золотому сиянию крестов, водруженных на деревянных луковках и островерхней колокольне, — Церковь Преображения Господня, как пояснила Мура доктору.

      Прынцаев прислонил свой велосипед к тощему ольховому деревцу.

      — Эх, хорошо бы искупаться, — он расправил плечи и сделал круговые движения руками, — вода хорошо прогрелась на мелководье.

      — Но здесь, верно, дно завалено камнями, — отозвался доктор — он еще ни разу не купался в этом сезоне. — И думаю, полным-полно водорослей.

      — Да, — согласился Прынцаев, — место дикое. Но я с вашего позволения вас оставлю на несколько минут — мне надо бы отлучиться. Велосипед останется здесь — если вы не откажетесь за ним присмотреть.

      — Не откажемся, ступайте спокойно, — пообещала, ласково щурясь, Брунгильда. Ее необычная любезность сегодня приятно волновала велосипедиста.

      Когда Прынцаев бодрой рысцой удалился, скрывшись за взгорком, Клим Кириллович и барышни присели на валуны и замолчали. Легкие белые облачка время от времени наплывали на солнце, давая глазам отдохнуть от нестерпимого серебристо-белого блеска морской глади, от сверкающих кварцевыми отливами дюн. Свое крещендо звучно выводили кузнечики. В дрожащем воздухе парили огромные прозрачные стрекозы; капустницы и крапивницы бесшумно двигались почти у самой земли. Мелкие букашки и паучки, не обращая внимания на людей, торопливо бежали по своим непостижимым крошечным делам. Ленивый и бездумный покой и умиротворение овладели молодыми людьми.

      Тишину нарушал только Пузик, бегающий вдоль линии прибоя и беззлобно лающий на неторопливо накатывающую волну.

      После длительной паузы Мура заговорила первой:

      — Почему-то мне кажется, что мы выехали из города тысячу лет назад.

      — А мне почему-то кажется, что я уже тысячу лет не занималась музыкой всерьез. На даче все время что-то отвлекает. А мне предстоит выступление. Я беспокоюсь. Не растеряла ли я всю свою технику?

      — Вы не должны слишком волноваться, Брунгильда Николаевна, техника так быстро не утрачивается. И потом, вы же все равно занимаетесь каждый день.

      — Ах, милый доктор, музыка требует большой самоотдачи.

      — Все чем-то занимаются, что-то делают, — сокрушенно вздохнула Мура, поймавшая и посадившая на ладонь божью коровку, — только я одна бездельничаю. Пора бы и мне подумать, где учиться. Посоветуйте, милый Клим Кириллович, не пойти ли мне на Бестужевские курсы?

      — Разумно. И на чем вы остановили свой выбор? — поинтересовался доктор.

      — Я думала об истории, — виновато призналась Мура. С ее ладошки, расправляя жесткие крылышки, собиралась улететь божья коровка.

      — Я не вижу, какую пользу для общества могут принести историки. И потом — все уже давно изучено, известно. Если же говорить о России, то лучше Карамзина не написать. А как наука история, на мой взгляд, бесперспективна — у нее нет точных методов.

      — Вы так думаете? — немного отстранившись от доктора, попыталась возразить Мура, но тут же добавила: — Папа тоже так считает. Даже не знаю что делать.

      Притихший было Пузик неожиданно сорвался с места и вновь бросился к линии прибоя. Теперь он не стал бессмысленно носиться вдоль воды. Напротив, застыл на одном месте и с диким остервенением принялся лаять, глядя вперед.

      — Собачку что-то беспокоит, — предположила, не выходя из состояния ленивой задумчивости, Мура. — А-а… какой-то обломившийся куст плывет, на него он и лает.

      Действительно, между выступающими из воды валунами странными конвульсивными толчками передвигался обломок куста или дерева. На его ветках между листьев болтались отвратительные мочалки бледно-зеленых водорослей. Куст неумолимо двигался по направлению к собаке.

      — Пузик, Пузик, глупый, иди сюда, — позвала Мура. Но пес, оглянувшись на голос хозяйки, с места не двинулся. Он стал лаять еще яростнее, почти захлебываясь. Странный куст все так же медленными судорожными толчками проползал между камней. Наконец в сажени от берега он остановился весьма загадочным образом. Валунов, способных притормозить его движение, здесь уже не было, волны по-прежнему набегали на берег — но куст оставался недвижим.

      — Нет, придется все-таки посмотреть, что там такое. — Мура решительно встала. — Доктор, пойдемте со мной я одна боюсь.

      — Но и я здесь одна не останусь, — испуганно и резко вскочила Брунгильда. — Я с вами.

      Все трое подошли к дворняге, не сводящей глаз со странного куста, обвешенного водорослями. Там явно что-то шевелилось.

      Пес грозно и глухо зарычал. Через мгновение такое же рычание послышалось и со стороны куста. Доктор не поверил своим ушам. Он взглянул на Пузика — тот повернул к нему свою разномастную голову и выразительно посмотрел, как бы говоря: вот видите, здесь что-то не так.

      Они снова воззрились на плавучий куст. Пузик еще раз издал сердитое угрожающее рычание. Все прислушались — и в ту же секунду отпрянули: под ветками куста явно пряталось неведомое чудовище, его раскатистый рык заставил всех похолодеть.

      — Спокойно, спокойно, — доктор сделал шаг вперед и загородил собою барышень, — вероятно, тюлень или морж.

      — Разве они здесь водятся? — дрожащим голоском откуда-то из-за спины доктора пролепетала Брунгильда.

      — Нет, не водятся здесь тюлени! — вскричал куст, и тут же ветки вместе с листьями и мерзкими водорослями взлетели вверх и нечто огромное, увешанное тиной с головы до ног, устремилось большими скачками к берегу с воплем: — Встречайте Нептуна!

      Мура с Брунгильдой в ужасе отпрянули от чудовища, доктор, соображавший быстрее и испытывающий ответственность за безопасность барышень, едва успел сделать шаг назад и схватить девушек за руки. В одно мгновение он узнал Прынцаева.

      — Подарок от Нептуна! — Торжествующе поблескивая глазами между космами тины, профессорский ассистент, одетый в купальный костюм в синюю поперечную полоску, обтягивающий его торс и доходящий до колен, остановился в шаге от своих невольных жертв и протянул им зажатые в обеих руках букетики ландышей.

      — О Боже! — выдохнула Брунгильда и бессильно опустилась на теплый прибрежный песок. В эту же секунду раздался утробный рык: озверевший Пузик, оправившись от душевного потрясения, вцепился в мускулистую, покрытую густыми черными волосами ногу шутника. Он не разжимал челюстей, и мертвая хватка его не мешала беспрерывному рыку, в котором слышались и обида и жажда отмщения.

      Доктор бросился приводить в чувство обессиленную Брунгильду. Мура же немало сил потратила на то, чтобы заставить собаку отпустить не годную теперь для велопробега ногу Прынцаева, от воплей которого уже начинало звенеть в ушах.

      — Сидеть, Пузик, сидеть, — говорила строгим голосом Мура, успокаивая все еще готовую броситься на велосипедиста собаку. — Нельзя. Сидеть.

      Прынцаев, избавленный от невыносимого страдания, присел и едва ли не со слезами на глазах рассматривал капли крови на икроножной мышце.

      — Господин Прынцаев, — рассерженно сдвинула черные брови Мура, стараясь заглушить сострадание к бедняге. — Вы сами виноваты. Так шутить нельзя. А вдруг наш Пузик бешеный?

      — Этого мне еще не хватало, — полурыдая проговорил доморощенный Нептун, — я и так уж наказан.

      Он попытался стряхнуть с головы и плеч омерзительные зеленые лохмотья, покосился на рассыпанные по песку ландыши, потом перевел взгляд на Брунгильду: она сидела на песке, судорожно глотая полуоткрытым ртом горячий воздух.

      — Но даже если эта псина не бешеная, все равно она дурная. Лучше б не пускала к вам изготовителей динамита, а то не ровен час — взлетите в воздух.

      — Кого вы имеете в виду? — сурово спросила Мура.

      — Догадайтесь сами, — проскулил обиженный Прынцаев, — а то у вас все благородные, все хорошие, кроме Прынцаева. И крестоносец Сантамери, и колосс Родосский.

      Он поднялся, не попрощавшись с теми, кто не смог оценить его остроумную изобретательность, и прихрамывая, направился к своему велосипеду. Он подхватил его за руль и покатил рядом с собой.

      — Вернитесь, Прынцаев! — устремился вслед за ним Клим Кириллович. — Надо обработать рану!

      Но Прынцаев не остановился.

      Мура смотрела ему вслед, и в голове ее друг за другом бегали по кругу две мысли: «Изготовитель динамита — Сантамери?» и «Изготовитель динамита — Петя Родосский?».

     

      Глава 8

     

      А студент Петя Родосский в это самое время, зайдя на дачу Муромцевых и не застав дома барышень, остался подождать их и сейчас сидел в саду на скамье под сиренью и беседовал с Полиной Тихоновной.

      — Какой вы милый, Петенька, — говорила тетушка доктора Коровкина, — мне кажется, и Климушка был таким же в ваши годы. Хотя он и не занимался репетиторством в летнее время.

      — Вашему племяннику повезло, — вздохнул Петя, — во-первых, потому, что у него есть такая добрая родная душа. А во-вторых, потому, что ему не приходилось иметь дела с малолетними балбесами.

      — Вам не нравится ваш ученик? — спросила Полина Тихоновна.

      — Дело не в том, что он мне не нравится, но кому же хочется в летние месяцы зубрить математику? Решать задачи, корпеть над примерами?

      — Мне показалось, что вы немного прихрамываете, — участливо заметила тетушка. — С велосипеда упали?

      — Вы очень наблюдательны, и я скажу вам по секрету, что дело обстоит гораздо хуже. Я подвергаюсь ежедневным истязаниям.

      — Как же так? — всплеснула руками Полина Тихоновна. — Вы говорили, что родители вашего ученика — люди достойные?

      — Более чем, — лицо Пети затуманилось, — однако у них есть еще и младший отпрыск. Сущее чудовище. Он преследует меня повсюду, настигает в самых неожиданных местах.

      — Но в чем же причина его неприязни?

      — Причина установлена, да что толку? Малец упрямый как черт, ему не хватает старшего брата. Он хотел бы вместе с ним играть, купаться, резвиться. А значит — надо избавиться от меня. С этой целью он и вооружился. Дротиками, ножами и остро заточенными палками.

      — Какой ужас! — воскликнула Полина Тихоновна. — Таким оружием и впрямь можно убить или серьезно поранить человека. А если дротик попадет в глаз?

      — Мне жаль, что я вас так расстроил, — Петя разомлел и от солнышка, и от искреннего сочувствия Полины Тихоновны, — но маленький дикарь стремится втыкать дротики и ножи только в мою пятку!

      — Теперь понятно, почему вы хромаете.

      — И подкрадывается, злодей, везде — и незаметно, бесшумно. Зачем только детям морочат голову мифологией? Хотя, конечно, с его точки зрения — я натурально могу сойти за Ахиллеса.

      Петя поведал тетушке, проявившей к нему подлинную доброту, свою ужасную историю.

      Вам, конечно, известна, — откровенничал Петя, — древняя басня о том, что мать Ахилла, Фетида, знала — ее сын Ахилл погибнет под Троей. И пыталась сделать его неуязвимым и бессмертным: она опускала его в священные воды Стикса. Но однажды ночью ее застал за этим занятием отец ребенка, царь Пелей. Фетида убежала, не закончив своего дела.

      — А у Ахилла осталась уязвимая точка на теле — пятка, ведь опуская сына в воду, Фетида держала его за пятку, — подхватила Полина Тихоновна.

      — И теперь, — завершил свою грустную повесть Петя, — вам должно быть все ясно! Маленький злодей колет меня чем попало в пятку и приговаривает: «В пяточку попал, в пяточку попал…» Он надеется, что я погибну и он сможет без помех играть со старшим братом. Зачем маленьким детям мифология?

      Время шло к обеду, и расчувствовавшаяся Полина Тихоновна попросила Петю остаться с ними пообедать. Петя ответил уклончиво — он еще не решил, что ему делать. Кроме того, многое зависело от дочери профессора Маши — ее домашнее имя, Мура, студенту не нравилось. Поэтому пока он остался сидеть на скамье, а Полина Тихоновна ушла в дом.

      Несколько минут Петя чертил отломленным от куста прутиком узоры на песке дорожки. Затем заметил пробегавшую по направлению к погребу темноглазую пухленькую Глашу и окликнул ее:

      — Нет ли у вас почитать чего-нибудь? — спросил он игриво. — А то скучно ждать.

      — Нет, барин, все книжки отравлены, — ответила Глаша, приостановившись на мгновение.

      Петя рассмеялся, ему показалось, что ответ горничной прозвучал почти философски.

      — Ну а ваша Псалтырь? Нельзя ли хотя бы ее полистать?

      — И Псалтырь тоже отравлена. — Глаша повернулась, устремляясь к погребу.

      — Гомером, что ли? Этим нехристем?

      — Нет, Гомера я уничтожила, — ответила уже на бегу горничная.

      «Хорошо, что никто не слышит нашего разговора, — подумал Петя. — Звучит он вполне безумно, и мало ли кто что может подумать?» У Пети имелось и так немало нерешенных проблем, а переписка, которую он вел уже два месяца, могла вот-вот стать достоянием нежелательных любопытствующих. Спокойно вынести пугающую его мысль он не мог — и от волнения покрылся испариной.

      До его слуха донеслись знакомые голоса. С прогулки возвращались барышни Муромцевы и сопровождавший их доктор Коровкин. Они были явно чем-то расстроены. Доктор придерживал под руку Брунгильду. Проводив девушку на веранду, он повернулся и быстро, едва кивнув Пете, пошел к своему флигелю. Вскоре он появился оттуда с саквояжем, устремился к калитке, на которой красовалась фанерная табличка с надписью: «Осторожно, злая собака!», и быстро куда-то побежал.

      — Что вы здесь делаете, Петя? Наслаждаетесь одиночеством? — Мура подкралась незаметно.

      — Я сейчас уйду, — ответил обиженно студент. Ему показалось, что Маша слишком пристально и насмешливо смотрит на его лоб. На лбу ничего не было, кроме небольшого прыщика. Утром Петя пытался от него избавиться, но лишь ухудшил свой вид.

      Петя решил не оставаться на обед — тем более что Маша его не пригласила, а после своего ехидного вопроса пошла устраивать Пузика в тени под деревом. Следовало бы еще поговорить на одну важную тему с графом Сантамери, но он, кажется, уехал на своем моторе в город — во всяком случае, у соседнего дома автомобиля не было. И Петя решил пока пойти к Прынцаеву — вернее, к трассе, на которой совершали ежедневные тренировки велосипедисты.

      Клим Кириллович к обеду успел — он ходил приводить в порядок рану Прынцаева. Собственно, никакой особой раны не оказалось: при осмотре доктор обнаружил четыре красно-бурых синяка — там, где собака держала отчаянного спортсмена за ногу, и свежую поверхностную царапину, явно не имевшую отношения к собачьим зубам. Скорее всего, Прынцаев поранил ногу в воде о камни или о свою корягу. Клим Кириллович продезинфицировал рану и перевязал ее.

      Исполнив свой медицинский долг, Клим Кириллович возвращался домой, представляя себе, что все могло бы обернуться и хуже, если б разъяренный Пузик прокусил мягкие ткани прынцаевской ноги. Пришлось бы доставлять домой Прынцаева всем вместе. Он шел бы, хромая и опираясь на надежную руку Клима Кирилловича. Мура вела бы гордого собой Пузика и время от времени выговаривала бы Прынцаеву, что он мог сломать собаке зуб, — но в душе опасалась бы отцовского гнева и наказания собаки. А Брунгильде пришлось бы везти велосипед. Она старалась бы отстранить его как можно дальше от себя — и ее лицо походило бы на лицо христианских мучениц.

      Клим Кириллович вздохнул, прощаясь с милым образом утонченной девушки, счастливо избежавшей в реальности выдуманного им испытания велосипедом…

      В этот день за обеденным столом все чувствовали себя немного утомленными. И от утреннего напряженного ожидания, и от жары. А молодежь — и от своей краткой прогулки. Особенно обессилевшей выглядела Брунгильда. Никто из удостоившихся лицезреть балтийского Нептуна не пожелал рассказать сотрапезникам о пережитом. Обедали почти в полном молчании — создавалось впечатление, что каждый из сидящих за столом с нетерпением ждет минуты, когда можно отправиться в свою комнату и прилечь.

      Первой из-за стола поднялась Брунгильда. Мура дождалась, пока Клим Кириллович закончит обед, и тут же заявила, что уже сыта и осталось только дать что-нибудь съедобное Пузику. Она явно собиралась выйти из дома вместе с доктором: Клим Кириллович чувствовал, что собака — лишь повод. Он успел до обеда шепнуть расстроенным барышням, что Прынцаев будет жить и что царапина его, длинная, но не глубокая, кровоточить перестала и гидрофобии, бешенства можно не опасаться. Теперь доктор готовился к тому, что предстоит выдержать дотошные расспросы младшей профессорской дочери. А ему так хотелось отправиться в свой тихий, прохладный, благодаря сквозному ветерку из открытых в течение всего дня окон и дверей, флигелек и растянуться наконец-то на постели с журналом «Русское богатство» в руках.

      Доктор остановился у крыльца, наблюдая, как Мура успокаивает прыгающую вокруг нее собаку, присаживается на корточки и ставит перед Пузиком миску с остатками жаркого.

      Убедившись, что никто за ними не последовал и что вокруг ни души, Клим Кириллович сказал вполголоса:

      — Вы хотели меня о чем-то спросить? Мура сделала знак, приглашая доктора подойти ближе.

      — Клим Кириллович, — прошептала она, не поворачивая к нему головы, — как вы думаете, что могут означать эти буквы — «ТСД»?

      — Буквы? — Клим Кириллович немного успокоился — зимняя история, вероятно, оставила глубокий психологический след в сознании девушки, кажется, ей продолжают всюду мерещиться тайны. — Вы говорите о Псалтыри?

      — Тише, тише, Клим Кириллович, — прошептала Мура, бегло взглянув на доктора и вновь принимая вид человека, поглощенного интересом к жующей собаке, — я боюсь, что нас кто-нибудь услышит. Что такое «ТСД»? Подумайте, прошу вас.

      — Ну, допустим, э-э-э, — доктор задумался, — Тайна Святой Девы?.. Нет, что я говорю? Это что-то католическое…

      Собака завершила свой обед и взглянула на Муру — догадавшись, что в миске больше ничего не появится, она вежливо помахала гладким хвостом, отвернулась и легла в узорчатой тени плюща Прямо на землю.

      Мура поднялась, и повернулась к доктору:

      — Милый Клим Кириллович, вы можете мне уделить еще одну минутку?

      — Сколько угодно, Мария Николаевна, — ответил тот, стыдясь своей неискренности.

      — Присядем на скамейку, — предложила Мура. Он повиновался.

      — Ну так что? — спросила она нетерпеливо. — Что же могут означать таинственные буквы «ТСД»?

      Доктор молчал, мучительно соображая, — он всем своим существом ощущал, что плотный обед не располагает к активной умственной деятельности.

      — Причем они должны быть связаны с Гомером, — добавила Мура.

      — С Гомером? — переспросил доктор. — Ах да, с Гомером, то есть с его саркофагом. ТСД, ТСД, ТСД. — Он повторил загадочную аббревиатуру несколько раз, как будто это могло что-то прояснить. — Ну, допустим… Троянский… — «Т». «С» — Сила или Слава… А что же такое «Д»? Почему вас так интересует случайная надпись, Мария Николаевна?

      — Это очень важно, поверьте, Клим Кириллович, я чувствую. Попробуйте еще раз. ТСД.

      — И как же они связаны с саркофагом? — Доктор ничего не мог придумать, он чувствовал, что его клонит ко сну. — Если речь идет о теле, которое находится в саркофаге, то буква «Т» — означает тело. Возможно, Тело Славного и Доблестного? А что — вполне подходящая надпись для саркофага.

      — А если буквы — инициалы скульптора, каменотеса? — спросила Мура. — Как вы считаете?

      — Не знаю, — безучастно отозвался совсем заскучавший доктор, — если ваше предположение верно, то имени мастера нам не узнать. Он его специально засекретил, оставив только буквы. Для разгадки, по-видимому, вам следует отправиться в Грецию. А Грегоровиус пишет что-нибудь о саркофаге Гомера?

      — Ничего не пишет, — с сожалением вздохнула Мура, — да и могила Гомера считается утраченной. Поэтому та надпись — помните, на Псалтыри? — мне и кажется такой интересной и таинственной.

      — Да уж, — согласился доктор, — прямо скажем, Псалтырь — место неподходящее для такой надписи. — Он хлопнул себя по лбу. — Погодите, как же так? Если могила утрачена, то утрачен и саркофаг? Или он сохранился?

      — Вот это-то и вызывает вопросы. Почему саркофаг Гомера? Где он? Возможно, именно «ТСД» — ключ к разгадке. Мне кажется, что надпись на Псалтыри сделана не случайно. — Глаза у Муры оживленно горели. — Возможно, ответ знал князь и знает его невеста. Не князь застрелился. Почему? Из-за того, что невеста не ответила ему вовремя? А почему он послал своей невесте такую дешевенькую Псалтырь? Кто невеста князя Салтыкова и где ее найти? В поселке бы знали о предстоящей свадьбе!

      — Возможно, девушка незнатна и небогата, и они скрывались от его родных. — Клим Кириллович ответом на последний вопрос попытался прервать бурный поток Муриной фантазии. — Нам не известно, князь или кто-нибудь другой послал девушке Псалтырь.

      — Мне кажется, Псалтырь принадлежала князю. Следовало бы переговорить с попиком, которого вы встретили. Но я знаю всех наших священнослужителей. Среди них нет ни одного невзрачного. Даже дьякон представительный. Хорошо бы переговорить с соседями, быть может кто-нибудь и знает невесту князя.

      — Мария Николаевна, — забеспокоился доктор, — в сложившейся ситуации не стоит привлекать к себе лишнее внимание расспросами. Пусть история с Псалтырью останется нашей тайной. Потерпите, многое прояснится, когда нас с Николаем Николаевичем пригласят к следователю. Увы! — вздохнул доктор. — Неприятного визита не избежать.

      — А что, если таинственные слова никак не связаны с Гомером? — неожиданно предположила Мура.

      — Не связаны? Что вы имеете в виду?

      — А что, если они написаны намеренно, для отвода глаз?

      — Чтобы направить на ложный след? — Доктор чувствовал, что увязает в Муриных догадках.

      — Да, доктор, да! — воскликнула воодушевленно Мура, но тут же спохватилась, огляделась по сторонам и продолжила значительно тише: — А что, если буквы означают — Типография Социал-Демократов? Или Тайный Склад Динамита?

      — В саркофаге? — Во взгляде Клима Кирилловича читалась озабоченность состоянием ее психики.

      Ничего удивительного, думал изнуренный беседой доктор, человеческая психика — очень хрупка и вдобавок еще мало изучена. Как действуют на нее такие события, которые произошли полгода назад, во время святочных праздников, превратившихся в сущий ад? Как действуют на психическое здоровье известия о загадочных самоубийствах и неожиданное появление из моря рычащего водяного чучела? Надо бы успокоить девушку. Надо бы убрать первопричину волнений. А первопричина — Псалтырь, которую он неосмотрительно взялся передать, скорее всего, мифической невесте. Мура права, Псалтырь слишком дешевенькая для княжеского подарка. Дорогую вещь они не отдали бы Глаше, а попытались бы разыскать хозяйку сразу.

      — Вот что, Мария Николаевна, — сказал он как можно мягче, — я думаю, нам надо вновь хорошенько рассмотреть Псалтырь. Вдруг там есть и другие слова, не замеченные нами? Возможно, там написано что-нибудь симпатическими чернилами? Как мы не догадались проверить это сразу?

      — Хорошая мысль, — подхватила Мура, — я так и знала, что услышу от вас дельный совет. Они встали со скамейки.

      — А что, если Псалтырь просто сжечь или выбросить? — спросил осторожно доктор. — И забыли бы мы обо всех тайнах, как о страшном сне. Отдыхали бы себе в удовольствие.

      — Нет, милый Клим Кириллович, сначала мы ее изучим, а потом решим, — возразила Мура.

      Она продолжала идти рядом с доктором по дорожке, огибающей дом и ведущей к вожделенному флигелю.

      — Я сейчас же спрошу ее у Глаши, — сказала Мура — Подождите.

      Она прошла по траве к открытому окну, выходящему на боковую сторону фасада, — к окну маленькой Глашиной комнатки. Окно было раскрыто, и легкая белая занавесочка чуть трепетала.

      Мура привстала на цыпочки, ухватившись руками за оконную раму.

      — Глаша, Глаша, — позвала она, — вы не спите?

      — Нет, не сплю, барышня. — За отведенной занавесочкой показалось встревоженное лицо горничной.

      — Глаша, дайте мне Псалтырь, ну, ту, которую я вам подарила намедни.

      — Не могу, барышня, она же вместе со всеми книгами потравлена и лежит под рогожей.

      — Возьмите ее оттуда, — нетерпеливо попросила Мура, — она мне очень нужна.

      — Хорошо, барышня, сейчас схожу.

      Она скрылась за занавеской, а Мура повернулась к ожидающему ее на дорожке доктору и заметила его украдкие взгляды в сторону флигеля, где можно избавиться от таинственных разговоров. Она сделала доктору знак рукой — попросив подождать еще немного.

      Как можно спать после обеда? Она, Мура, совсем не хотела погружаться в сон, тем более что от послеобеденного сна вечером всегда почему-то плохое настроение.

      — Барышня, барышня, — послышался из окна приглушенный голос горничной, — я посмотрела под рогожей — там нет Псалтыри.

      — Куда же она девалась? — спросила похолодевшая Мура.

      — Исчезла.

     

      Глава 9

     

      К вечеру зарядил дождь — сразу же похолодало и пришлось прикрыть окна на веранде и в комнатах. Небо заволокло серой пеленой, и никто не мог сказать, как долго будет литься певучая вода, стремящаяся напоить то, что укоренилось в бедной северной почве: травы и цветы, кустарники и деревья. В воздухе, пронизанном потоками влаги, в тысячу раз явственнее ощущалось молодое зеленое дыхание окружающего мира. Кроны сосен и чешуйчатое золото их стволов, заросли вереска и цветущей черники — все благоухало прохладной острой свежестью.

      Необычно тревожащий запах источала и потемневшая земля. По дорожкам дачного участка змеились мутные ручейки; розовые булыжники, составляющие бордюр клумб, веерообразно рассеивали падающие потоки. С крыши веранды свисала прозрачная бахрома.

      Летний дождливый вечер на даче грустен, как старинная народная песня. Именно ее после обеда и пыталась наигрывать на фортепьяно Брунгильда: «…не шей ты мне, матушка, красный сарафан, не входи, родимая, попусту в изъян…» — слова песни звучали в сознании всех, кто сидел на веранде и прислушивался к шуму дождя в паузах между музыкальными пассажами. Делать было решительно нечего — даже книгу не взять в руки — ведь все они, пересыпанные отравой, лежали под рогожей в углу, возле профессорского чулана. Никому не приходило в голову послушать граммофон.

      Вялый разговор то вспыхивал, то угасал сам собой — узники дождя незаметно для себя погружались в раздумья: случайные, разрозненные мысли и воспоминания вспыхивали и гасли, как угольки в печи.

      — Папочка, — неожиданно вспомнила Мура, — как я не догадалась сказать Глаше, чтобы наш утренний мышемор отсыпал отравы для твоей экспертизы. А вдруг действительно средство никакое не чудодейственное? Вдруг обычная мошенническая подделка?

      Николай Николаевич, оторвавший взгляд от шахматной доски, за которой он сидел вместе с Климом Кирилловичем уже битый час, казался немного смущенным.

      — Я тоже подумал об этом с опозданием, — ответил он, — впрочем, немного порошка я стряхнул с твоего Грегоровиуса. И один из его шариков нашел в своем чуланчике. Поеду в Петербург — проверю.

      — Ты вынимал книги из-под рогожи? — спросила Мура. Отец вновь погрузился в изучение возможных шахматных комбинаций и ответил не сразу. Клим Кириллович, однако, вмиг понял скрытый смысл вопроса.

      — Нет, не вынимал, — после паузы ответил профессор. — А что?

      — Я думаю, не хватит ли им там лежать? Читать нечего, скучно.

      — Вообще-то, реклама волшебных мазей, порошков и смесей не всегда соответствует их качеству, — сказала Елизавета Викентьевна. — Вот купили мы весной средство от комаров — никакого толку.

      — А я привезла с собой мазь, — поддержала тему Полина Тихоновна, — пахнет она достаточно неприятно. Причем неприятный запах усиливается на коже, не знаю, смогу ли ею пользоваться. Недаром все время предупреждают в рекламах, чтобы опасались подделок. Но как от них уберечься? Даже хлеб подделывают. Подмешивают в тесто медный купорос, чтобы придать ему белизну и рыхлость. А медный купорос в высшей степени ядовитая примесь. К счастью, ее можно обнаружить. Нужно развести купоросное масло в воде, один к шести, добавить хлебный мякиш, замешать жидкое тесто и поместить в него лезвие ножа на один-два дня: если на ноже появится красный слой, значит, в хлеб примешана медь.

      — Тетушка, но пока пройдет день-два, хлеб уже будет съеден, — оторвался на минуту от шахмат Клим Кириллович.

      — Но зато станет понятно, что у этого булочника хлеб брать нельзя.

      — Ничего святого у фальсификаторов нет, — вздохнула грустно Елизавета Викентьевна. — А все стремление к наживе и отсутствие нравственных принципов.

      — «Борьба за существование», как говорит в таких случаях профессор Эрисман, — хмыкнул Николай Николаевич, забирая пешку доктора. — Да, с удивительной энергией и находчивостью работает ум изобретательного человека. Скоро все станут химиками.

      Мура подошла к окну и посмотрела сквозь разводы тюля на льющуюся воду. Что-то должно случиться — она чувствовала. Но что? И самое главное — кто взял Псалтырь? И зачем? Если отец — то почему он не признается? Если доктор, чтобы уничтожить, — почему он так удивился, что она исчезла? Полина Тихоновна и Брунгильда — вообще не знали о ее существовании, если только Глаша не проболталась. Но Глаша утверждала, что она никому о Псалтыри не говорила. Только студенту Пете Родосскому. Мог ли Петя проникнуть в дом и взять Псалтырь? И действительно, почему он подружился с нашим семейством? Только ли потому, что здесь есть симпатичные барышни? Или по другой причине? Может, он имеет отношение к Псалтыри с таинственной записью? Может, он знает невесту князя Салтыкова? А она связана с революционерами-террористами? Отец когда-то говорил, что в террористических движениях участвуют даже вполне милые барышни. Тогда понятно, почему Псалтырь дешевенькая: средств у террористов, наверное, немного. Вдруг запись означает — Тайный Склад Динамита? На что намекал Прынцаев? И при чем здесь саркофаг Гомера? Где может находиться этот самый саркофаг?

      Подозрение Муры вызывало и то обстоятельство, что Петя появился сегодня на даче в их отсутствие. Правда, она издали видела его беседующим с тетушкой Клима Кирилловича, но это не означает, что он предварительно не зашел в дом. И к тому же — почему сейчас, когда все здесь, Пети нет? Испугался дождя?

      Глаша клянется, что студент в дом не заходил, но она могла и не заметить этого, бегая по хозяйству. Важнее другое: именно Глаша сообщила о том, что Петя интересовался Псалтырью, и именно она, не заподозрив ничего плохого, сказала ему, где книжечка лежит. Петя еще раньше дал ей такой правильный совет: стереть басурманское имя Гомера на книге!

      Мура повернулась и посмотрела на доктора: он излучал обычные спокойствие и благодушие. Кажется, он радовался, что Псалтырь исчезла и теперь в доме нет ничего, что заставляло бы его вспоминать неприятную встречу с неизвестным попиком.

      Брунгильда закончила свои музыкальные занятия и вышла на веранду. Она подошла к Муре и поверх плеча сестры в сером однотонном сумраке летнего дождя заметила, что возле дома остановился автомобиль графа Сантамери. Через мгновение до них долетели резкие звуки клаксона. Рене явно стремился определить, дома ли хозяева?

      Сестры взволнованно обменялись взглядами.

      — Граф Сантамери приехал! Кажется, он хочет зайти к нам. — Порозовевшая Брунгильда старалась сохранять равнодушный вид.

      Елизавета Викентьевна смущенно посмотрела на Полину Тихоновну — та улыбалась.

      — Николай Николаевич, Клим Кириллович, к нам гость, — объявила жена профессора.

      Мужчины пожали плечами, не вникая в смысл сказанного. Партия переходила в эндшпиль.

      Девушки открыли окно — граф увидел их и жестами показал, что насквозь промок Ему необходимо поставить автомобиль во двор и переодеться.

      Мура и Брунгильда с трудом сдерживали радость — как-никак, а развлечение в летний дождливый вечер. Они, стараясь сохранять невозмутимость, все же успели сбегать к зеркалу и убедиться в своей привлекательности. Конечно, Брунгильде пришлось слегка поправить пышные русые волосы, а Мура своей темной косой осталась вполне довольна, лишь припудрила веснушки. Полина Тихоновна с Елизаветой Викентьевной тоже не пренебрегли возможностью прихорошиться.

      Доктор и профессор заметили небольшую суету и, поглядев друг на друга, многозначительно усмехнулись. Женщины никогда не устают вносить дополнительные штрихи в свой и без того совершенный облик.

      Примерно через полчаса на дорожке, ведущей к дому, показался граф Сантамери. Он глядел под ноги и старался переступать разлившиеся лужи и ручейки воды. В одной руке он держал большой черный зонт, другой прижимал к груди три бутылки шампанского.

      Глаша пошла открыть дверь. Оказавшийся уже на крыльце под навесом гость, тщательно вытирая ноги о коврик, приговаривал немного виновато:

      — Не хочется вас беспокоить, но, право, мне не с кем разделить свою радость.

      Граф был одет в темный костюм, сочное серебро шелкового жилета наполовину закрывало белую сорочку со стоячим воротником, уголки которого были загнуты вниз. Изящный галстук довершал наряд француза.

      — Рад вас приветствовать, дорогие соседи! — Черные глаза возбужденно блестели. — Простите, что нарушил ваш покой.

      Он вручил Глаше три бутылки шампанского, и она прижала их к груди, еще не решив, что с ними делать. Руки графа освободились, и он подошел к поднявшимся из-за шахматного столика мужчинам, чтобы обменяться с ними рукопожатием. Затем поцеловал ручки дамам.

      — Милости просим, господин граф, садитесь, — слегка наклонила голову Елизавета Викентьевна. — В честь чего ваше шампанское?

      — Я хотел бы просить вас разделить со мной радость, — граф не мог сдержать улыбку. — Я получил хорошее известие, дело мое обещает скоро разрешиться самым благоприятным образом.

      — О каком деле вы говорите? — Николай Николаевич покосился на шампанское и сделал Глаше знак, чтобы поставила его на стол.

      — Я ведь приехал в Петербург в связи с одним очень важным делом. — Рене наконец уселся на стул, все еще не глядя на барышень, слегка задетых отсутствием интереса к ним.

      — А где же ваша подопечная — милая Зинаида Львовна? — спросила Мура, чтобы обратить на себя внимание.

      Граф перевел на нее посерьезневший взгляд, учтиво и почти незаметно поклонился:

      — Зинаида Львовна, по моим сведениям, находится в Петербурге. Впрочем, не знаю, придется ли мне еще играть роль ее пажа — у меня создалось ощущение, что я не способен скрасить ее досуг.

      — А приедет ли она еще сюда? — поинтересовалась Брунгильда.

      — Точно ответить не могу. Зинаида Львовна — человек сложный, неожиданный, с перепадами настроения. Может быть, и появится — дача снятa на весь сезон, — хотя дачная тишина Зинаиде Львовне не по нраву.

      — А вы, милый Рене, вы остаетесь? — спросила Елизавета Викентьевна.

      — К сожалению, мадам, вряд ли, — галантно ответил гость, — дело мое близится к концу. Я имею в виду не коммерческие интересы, которые, как вы понимаете, остаются и впредь, а личные. Теперь я уже могу вам поведать о них, тем более что сегодня я встречался с господином де Монтебелло, французским послом, он меня очень обнадежил. Можем ли мы по этому поводу выпить немного шампанского?

      — Глаша, принесите бокалы, — попросил профессор Муромцев, с сожалением отставляя шахматы. — В чем же состоит ваше дело, граф?

      — Я вам уже рассказывал, что мои предки были связаны с Россией и некоторые из них подолгу здесь жили. Но подробностей вы не знаете. В частности мой прадед общался с графом Строгановым, оба они проявляли интерес к старинным вещам, к предметам, свидетельствующим о древних культурах. Одна из драгоценных реликвий коллекции деда оказалась в руках графа Строганова. Мой отец перед кончиной поведал мне о ней и завещал ее разыскать и вернуть во Францию.

      — Какая необыкновенная история! — воскликнула Брунгильда. Живая заинтересованность, отразившаяся на ее выразительном лице, ровный доброжелательный свет голубых глаз не могли оставить графа равнодушным — и он тепло улыбнулся прекрасной девушке.

      — И вы ее нашли, вашу реликвию? — спросила Мура.

      — И да и нет. Сначала я попросил французского посла выяснить ее местонахождение. Что он и сделал — только после этого я приехал в Петербург. Посол обещал найти возможность убедить потомков графа Строганова вернуть мне драгоценную для меня вещь.

      Профессор самолично разлил шампанское по бокалам, принесенным Глашей.

      — Если вы ее получите то за это действительно стоит выпить шампанского! — Профессор Муромцев ожидал продолжения рассказа.

      — Обладатели реликвии, — продолжил Рене, — долго отказывались даже говорить о ее возвращении. Но теперь ситуация изменилась, и они, скорее всего, расстанутся с ней. И надежда получить ее возрастает. Завтра я ее увижу.

      — Ну что ж, милый Рене, поздравляем вас! — искренне улыбнулась взволнованному графу Елизавета Викентьевна и, подняв бокал, встала и пригубила вино.

      Вслед за Елизаветой Викентьевной и остальные стоя выпили за удачу графа.

      — Семейные ценности — самые важные ценности для человека, хорошо, что вы не забыли о завещании отца, — одобрила действия графа Полина Тихоновна, уже усевшись на свой стул и держа в руках бокал с недопитым шампанским.

      — Такое событие можно отметить и водочкой, — предложил профессор. — Найдется в этом доме хорошая закуска?

      — Только холодная, горячее еще не готово. Потерпите немного, сейчас Глаша соберет на стол. И почему это люди, занимающиеся техникой, не думают о бедных женщинах? — шутливо подхватила Елизавета Викентьевна. — Изобрели бы какую-нибудь чудесную печку, которая бы за пять минут могла сварить или поджарить.

      — И чтобы не надо было возиться с дровами или углем, — предложила Полина Тихоновна.

      — А знаете что, друзья мои, одна такая чудо-печь уже есть, — улыбнулся Рене, — для нее не надо ни угля, ни газа, ни бензина. А работает она на электричестве. Ее ходят смотреть все приезжие в Париже. Ее установили в прошлом году в ресторане «Фериа». Я сам туда заходил и видел электрические бифштексы и электрическое рагу.

      — И неужели люди не боятся есть электрическую пищу? — удивилась Брунгильда.

      — Нет, едят, да еще и хвалят, — обворожительно-застенчиво улыбнулся Рене. — Я, правда, не рискнул. Для работы печи требуется ток силой в триста пятьдесят амперов, а напряжение — четыреста пятьдесят килоуаттов в час.

      — Боюсь, в России подобное чудо появится не скоро, — огорченно вздохнул профессор, — очень много предрассудков, люди пока боятся электрического тока.

      — Кстати, граф, скажите, а на вашем чудесном самодвижущемся экипаже не опасно ездить в дождь? Не может ли он воспламениться? — спросила Полина Тихоновна.

      — Что вы, мадам, — галантно поклонился Рене, — совсем не опасно. Я интересовался вопросами безопасности. Кроме того, я только в прошлом году приобрел новую модель «рено» — с совершенно новым двигателем. Он абсолютно надежен. А в двигателях я разбираюсь.

      — И все-таки самодвижущиеся экипажи очень опасны: лошадь не забежит в Неву или Москва-реку, а самодвижущийся экипаж может, особенно если владелец мотора находится под высоким давлением винных паров. Хорошо, если человека спасут, а уж экипаж точно пойдет на дно. Конечно, надо бы, чтобы каждый, кто хочет пользоваться самодвижущим экипажем, проходил медицинское освидетельствование и признавался психически выдержанным человеком, — развивала свою теорию Полина Тихоновна, пока Глаша тихо и бесшумно накрывала стол на веранде.

      — До сих пор мне не приходилось освидетельствовать владельцев моторов, — усмехнулся доктор. — Но, возможно, при Городской управе возникнет специальная медицинская служба. Ныне же, насколько мне известно, достаточно подать прошение, где следует указать свое имя и местожительство, приложить рисунок или фотографический снимок того мотора, на котором желают ездить, подробно описать внешний вид, объяснить действие двигателя. Кроме того, надлежит сообщить и название, и фирму, и номер мотора.

      — Клим, надеюсь, ты не собираешься приобрести себе самодвижущийся экипаж? — Полина Тихоновна выглядела встревоженной.

      — Нет, — лукавые искорки появились в глазах доктора, — о моторе мечтает Прынцаев. Он считает, что испытания по управлению автомобилем очень сложны. Но, кажется, серьезно готовится к возможному экзамену.

      — Если бы вы завтра согласились прокатиться со мной до Черной речки, я был бы очень рад, — обратился к доктору Рене. — И с такой же просьбой обращаюсь к мадемуазель Мари и мадемуазель Брунгильде.

      Девушки зарделись.

      — Завтра с утра и решим, глядя по погоде, — уклонилась от прямого ответа Елизавета Викентьевна. — Шампанское очень вкусное. И прохладное.

      Мура поднесла к губам бокал, пригубила золотистый напиток и сказала в наступившей благостной тишине:

      — Извините, Рене, мое любопытство. Но мы как-то незаметно уклонились от главной темы нашего праздника — обретения вами вашей семейной реликвии. Что же это за реликвия?

      Рене вздохнул, улыбнулся и, понизив голос, шепнул, наклонясь к девушке:

      — Саркофаг Гомера.

     

      Глава 10

     

      Мура испытывала не только глубокое разочарование, но и некоторую вину. Зачем она так долго морочила голову Климу Кирилловичу Коровкину? Зачем придумывала всякие таинственные объяснения карандашной надписи на дешевенькой Псалтыри? Кто бы ни была мифическая невеста князя Салтыкова, надпись могла означать просто-напросто инициалы владельца, а таинственный саркофаг — место встречи назначенного свидания — Строгановский сад, где хранится античное надгробье. Ну, ошибся посланец, не в тот дом занес любовный привет какой-нибудь Татьяне Сергеевне Добрыниной или, наоборот, от Тимофея Самсоновича Добрянского… да мало ли что можно придумать!

      Мура старалась не смотреть на Клима Кирилловича, ей казалось, что его взгляд без слов говорил: «Вот сейчас и убедитесь в ваших фантазиях, посмотрите, есть ли там Тайный Склад Динамита или Тело Доблестного и Славного». В его глазах она видела скрытую насмешку в те минуты, когда он оборачивался к барышням, сидящим на заднем сиденье автомобиля графа Сантамери.

      Мотор направлялся к Черной речке. Ехал медленно, потому что дачные дороги после прошедшего накануне дождя развезло и шофер боялся угодить во впадину или яму — изъяны дороги притаились под разлившимися лужами. Граф знал, если что-нибудь случится с автомобилем, поломку устранить будет некому — мастерских на побережье нет.

      Черные мысли Муры скоро развеялись, новые ощущения поглотили ее. Ей казалось, что дорога стремительно мчится им навстречу и граф ведет ожесточенную схватку с пространством. Она чувствовала, как тысяча невидимых крыльев обвивает ее сладкой прохладой.

      Дорожный костюм графа Сантамери выглядел экстравагантно и еще более подчеркивал то, что девушки всегда осознавали — пришествие этого человека из совсем другого, не известного им мира. Рене выбрал для прогулки светло-коричневый пиджак в крупную черную клетку, на голове его красовалась кожаная кепочка, глаза закрывали круглые темные очки.

      Граф не принимал участия в разговоре — он сосредоточился на дороге. Доктор же пытался в меру сил развлекать барышень, настроение у него было почти превосходное — под стать погоде, которая вновь сияла всеми красками чудного северного лета. Солнце стояло высоко, и Клим Кириллович, время от времени опуская руку то на край дверцы, то на сиденье, чувствовал, как быстро нагреваются металл и кожаное покрытие.

      Доктора Коровкина несколько беспокоило место, в которое они направлялись. Сам он никогда не переступал порога увеселительных заведений Новодеревенской набережной — ни «Аркадии», ни «Ливадии» — из чувства некоторой нравственной опрятности. Конечно, «Аркадия», деревянный летний театр, находящийся на территории бывшего Строгановского сада, между Черной речкой и Большой Невкой, во время гастролей заезжих иностранных звезд или отечественных артистических знаменитостей привлекал и вполне приличную публику, даже аристократическую. Но вообще-то, аркадийско-ливадийские достопримечательности облюбовали посетители весьма пестрого толка и сомнительного разбора: склонная к кутежам «золотая молодежь», готовые пустить на ветер родительские капиталы купчики, жуиры и трактирные забулдыги, блюдолизы-критики из дрянных газетенок и журнальчиков, не пойманные «червонные валеты» и шулера, продажные красавицы с Невского проспекта. Все они по вечерам искали свежего воздуха, общества, развлечений и веселья. Все они в силу стесненных материальных обстоятельств или из любви к кабацко-вакханальному веселью выбирались сюда, в увеселительные сады, в рассадник сомнительных развлечений.

      Клим Кириллович очень надеялся, что аркадийские донжуаны и донны Лауры не забредут в утренний час в Строгановский сад. Беспокоило его и присутствие в автомобиле собаки, сидевшей между Брунгильдои и Мурой, — зачем ее взяли в экипаж? Необходимость в ней отпала, толпы наглых газетчиков не осаждают дачу Муромцевых, Бог миловал, так почему бы не отпустить собаку на волю? Жила ведь она самостоятельно до встречи с Мурой, не умирала с голоду, пропитание себе находила, даже подвиг совершила. А теперь сидит чуть ли не на привязи, бегает за Мурой, как за настоящей хозяйкой. Жалко и Муру, и собаку, обе обречены на неминуемую разлуку. Но не брать же существо с таким чудовищным экстерьером в Петербург на зиму. А существо беспокойно переводило преданные круглые карие глаза с Муры на Брунгильду.

      Да, приручить животное легко, а как его потом выгнать из дома на улицу? Размышляла о Пузике и Брунгильда, косясь взглядом на сидящего внизу пса. Мотор качало из стороны в сторону, и она испытывала неловкость, когда собачий бок касался ее ноги, выглядывающей из-под края расшитой сутажом юбки. Она выбрала для поездки цивильный костюм модного серо-лавандового цвета с коротким жакетом «болеро», надела легчайшую муслиновую блузку того же тона. Теперь ей казалось, что собачий запах будет не отмыть с кожи, не отстирать с подола. Ей хотелось, чтобы дорога быстрее закончилась и они смогли выйти из мотора. Ее слегка подташнивало, вокруг экипажа свистел ветер, он ударял по лицу, и Брунгильда всерьез опасалась за свою новую — соломенную шляпку с гирляндой из лаванды.

      Они уже подъезжали к городу, позади остались низкие лахтинские болота с их унылыми, даже в солнечный день, блеклыми желто-коричневыми камышами и кочками. Неожиданно вспархивающие птицы заставляли Пузика вздрагивать и беспокойно вытягивать шею.

      Они проехали Новодеревенскую набережную — изредка показывались пестро закутанные цыганки, почти всегда с младенцами за спиной, — впрочем, в ранний час прохожих почти не было. Около Приморского вокзала, недалеко от конечной цели маршрута, пришлось постоять некоторое время: прибыл очередной пароход из города, и немногочисленные пассажиры; переходили с пристани на вокзал — за ними внимательно и молча следил Пузик.

      Наконец добрались и до Строгановского сада — мотор остановился, и все его пассажиры ступили на твердую землю, ощущая легкое головокружение, то ли от тряски, то ли от неприятных запахов резины и бензина.

      Граф повел своих спутников под густолиственные сени столетних берез и лип, оставшихся от обширного сада графа Строганова. Ускоряя шаг, Рене уверенно двигался по извилистым дорожкам. Они перебрались через небольшой канал по изящному дощатому мостику, обогнули маленький островок, в виде холмика, увенчанный рестораном «Горка» — на его открытой террасе еще никого не было. Они миновали темные своды аллей, в одной из которых маячила внушительная фигура городового, во всем блеске украшающих ее блях. Рене стремительно вел свою компанию в самую запущенную часть сада, оставляя в стороне ветхий каменный павильон с облупившейся штукатуркой — перед ним стояли огромные мраморные статуи Геркулес? Флора? Мура на обратном пути рассчитывала выяснить это точно.

      Под предводительством графа его спутники обогнули небольшую березовую рощицу и вышли на открытое пространство — левой своей частью оно полого спускалось к пруду, наполовину заросшему светло-зеленой ряской. Справа же, в отдалении, на небольшом взгорке виднелся высокий забор. Возле него стояли два человека — разглядеть их было трудно, вдобавок они заметили приближение посетителей, и один из мужчин тут же повернулся и торопливо пошел в противоположную сторону. Доктор Коровкин смотрел на исчезающую фигуру, испытывая тревожное беспокойство: хотя в человеке не было ничего необычного — среднего роста, в сером костюме и шляпе, с тростью в руках, — он удалялся, опустив голову

      — Так я и знал, что зевак здесь предостаточно, — с досадой проговорил Рене, повернувшись к доктору. — Самое главное, чтобы коллекционеры не пронюхали. У вас в России есть такие богатые собиратели древностей, что мне с ними тягаться невозможно. Поэтому и надо как можно быстрее решить вопрос.

      Компания приблизилась к крепкому деревянному забору, возле которого стоял рослый человек в тщательно разутюженном мундире отставного солдата. На груди человека висел на шнурке свисток Смотрел он недружелюбно.

      — Чем обязан, милостивые государи? — спросил он сурово — Забор видите? Входить за него никому не велено.

      — Но месье, — начал было Рене, — мы знаем, сколь ценна вещь, хранимая вами, и мы не воры и не грабители, а ценители искусства.

      — Знаю я вас, ценителей, — сторож оставался непреклонным, — вчера тоже ходили здесь студенты белобрысые, подбирались, чтобы сунуть свой нос за ограду. Слава Богу, светло, и я привык обходить забор со всех сторон. А то ведь и подкоп могут сделать, и поджечь — такая ныне молодежь пошла.

      — Мы с вами согласны, дружок, — не стал противоречить доктор, — но мы же люди степенные, не какие-то там студенты. К тому же мы с барышнями…

      Сторож, казалось, только после этих слов внимательно посмотрел на Муру и Брунгильду. Девушка с лохматой дворнягой ему не понравилась — зато другая смотрелась сказочной царевной или феей: беззащитная и трогательная шейка, взбегающая к тонкому подбородку, нежное продолговатое личико в нимбе золотистых волос, аккуратная соломенная шляпка с мелкими цветочками. Глаза девушки были опущены вниз — таких длинных ресниц сторож до сих пор ни у кого не видел.

      — Ума не приложу, что такого ценного в этом дряхлом камне, — сторож оправил и без того аккуратный мундир, — и вы не тратьте время попусту. Во-первых, пускать никого не велено. Во-вторых, и смотреть не надо — верьте мне, развалина, а не сокровище. Лучше и деньги на такой хлам не тратить. А то, смотрю, повадились один за другим, хоть барышни, хоть люди, продыху нет.

      — Один за другим? — встревожился Рене. — А что, тот человек, которого мы сейчас видели рядом с вами, тоже хотел осмотреть камень?

      — Очень желали-с, даже деньги предлагали. Но доверия не внушил. К тому же вчера здесь шныряли студенты, я вам говорил. Почти до полуночи. Хорошо я их запомнил и в случае чего могу полиции сообщить. Как бы бомбу не бросили.

      — Что вы такое говорите! — воскликнул Рене, его взволнованность поразила барышень. — Как можно бросать бомбу в художественные ценности!

      — А так и можно, — ответил сторож, глядя на Брунгильду — она медленно поднимала свои чудесные ресницы, на ее губах расцветала восхищенная улыбка, обращенная, кажется, к нему… — Они в людей бомбы бросают, что им какие-то камни?

      — Вы совершенно правы, — встряла барышня с ободранной дворнягой, она наклонилась и спустила собаку с поводка. — Собачка не кусается, она домашняя, пусть погуляет по природе. — Мура старалась найти дорогу к сердцу сторожа.

      За его спиной на деревянной дверце в заборе висел огромный железный замок. Сторож неодобрительно проводил взглядом скрывшегося в кустах сирени Пузика.

      — Да-да, любезный, — продолжил доктор, стараясь отвлечь сторожа от неприятного зрелища обтрепанной собаки, — вы правы. Молодежи в наше время приходится опасаться. Что же за студенты вас навещали? Мы готовы сообщить о них в полицию.

      — Некоторых видел и раньше, из местных, на железной дороге орудуют, мутят рабочих — тех, что подурней. А один приезжий — может быть, их вожак, не знаю. Белобрысый такой, хромал, как бес.

      Окаменевший доктор перевел взгляд на Муру — он не успел сказать ей о том, что тетушка перед сном поведала ему смешную историю про ахиллесову пяту белобрысого Пети Родосского. Неужели Петя? Неужели он был здесь вчера вечером? Ведь к ним на дачу он так и не пришел!

      — Погодите, погодите, господа, — совсем расстроился Рене, — при чем здесь студенты? В летнее время их везде встретить можно, они отдыхают. Молодежь вообще любознательная и любит заглядывать за заборы. Нет, не думаю, что по саду разгуливают террористы. И потом, зачем им надо взрывать именно саркофаг?

      — Мы понимаем ваше волнение, граф, — произнес с чувством Клим Кириллович, стараясь не смотреть на Муру. — Но, видимо, надо отказаться от вашего намерения, чтобы не тревожить господина, которому поручена охрана столь важного объекта?

      — Как же, как же отказаться? Время не терпит! — воскликнул чуть не со слезами в голосе Рене. — Месье, любезный друг, сделайте для нас исключение — вы же видите, что мы люди добропорядочные.

      — Сожалею, барин, не ведено. — Голос сторожа звучал уже не столь сурово, он заметил, как залетевшая в его владения царевна-лебедь сделала два грациозных шажочка по направлению к нему — от прекрасного создания глаз было не отвести. И он, неожиданно ощутивший прилив румянца к щетинистым щекам, едва ли не в столбняке наблюдал за тем, как медленно размыкаются яркие розовые губки барышни.

      — О, мы не можем требовать от вас, милый друг, нарушения вашего долга, — пропела ангельским голосом царевна и легонько тряхнула головкой — качнувшийся локон на мгновение обнажил маленькое ушко, — простите нашу настойчивость. Но… если есть хоть какая-то возможность пропустить нас к гробнице, если только вы захотите… Мы осмотрим саркофаг в вашем присутствии…

      Она сделала еще один шажок к сторожу, и он, не отдавая себе отчета, слегка отодвинулся от дощатой дверцы. Волшебный аромат жемчужно-золотистой красавицы окутал его и лишил дара речи. Чуть поведя точеным подбородком, девушка протянула руку к черному металлу замка и легонько поскребла его ноготком.

      — Вы избавите меня от бессонницы и огорчения. — Брунгильда попыталась открыть висевший у нее на запястье крошечный ридикюль.

      — Нет-нет, — хрипло произнес сторож, — денег не надо, я не возьму денег.

      — Вы — благородный человек, — ответила проникновенно Брунгильда, — я и не думала о деньгах, я просто хотела подарить вам на память о сегодняшнем дне свое серебряное колечко.

      Она сделала шаг в сторону, и, к удивлению всех присутствующих, сторож достал ключ и, открыв замок, распахнул перед ней дощатую дверцу забора.

      Никто не. верил, но чудо свершилось: все смотрели с недоумением в образовавшийся проем, как вдруг из кустов выскочила ретивая дворняжка и первой ринулась за ограду. Следом за ней, позабыв поблагодарить сторожа, устремился Рене. Остальные двинулись за ним. Мура, проходя мимо сторожа, кокетливо ему улыбнулась, в ответ он окинул ее отсутствующим взглядом.

      — Только пять минут, — услышал за своей спиной голос хранителя доктор Коровкин.

      Так вот ради чего они ехали сюда! Так вот ради чего вели сложные дипломатические переговоры с этим отставным солдатом! Правду сказать, действительно смотреть здесь было не на что.

      Окруженный зарослями лопухов и крапивы в половину человеческого роста, на небольшом возвышении, куда вели каменные, почти разбитые ступеньки, стоял саркофаг. Чем-то он напоминал маленький прямоугольный домик. Белый мрамор стен и крышки был сильно разрушен — не выдержал нежный камень российских снегов и дождей. Углы были сбиты, а расположенные вдоль края розетки кое-где отсутствовали. Вместо них зияли пустые углубления, показывающие, что розетки были вмонтированы в мрамор, а не выточены из него. Граф Сантамери, казалось, забыл о своих спутниках. Он трогал каждую пядь «сокровища», пытался ощупать каждую розетку, время от времени он издавал горестные возгласы, свидетельствующие о тяжелом душевном потрясении.

      Мура и Брунгильда, сопровождаемые доктором, на почтительном расстоянии обошли саркофаг со всех сторон, но не увидели в нем ничего замечательного. По оставшимся фрагментам барельефа — закутанным в туники фигурам женщин и мужчин, кентаврам с какими-то странными длинными трубами в руках, напоминавшими средневековые пищали, — понять смысл изображенного не представлялось возможным, пожалуй, только что эти античные сцены. Мура предположила, что два барельефа изображают Ахилла на острове Скирос среди кентавров и Ахилла, переодетого в женскую одежду посреди дочерей Ликомеда.

      Притрагиваться к саркофагу они не собирались. Более того, доктор успел шепнуть Муре, что полуразрушенное сооружение — не саркофаг Гомера: во-первых, нигде нет никакой надписи, и даже ее следов; во-вторых, зачем Гомеру нужен был такой огромный гроб — туда ведь может человек десять поместиться?

      Да, платить деньги — и большие деньги — за подобную руину совершенно не следовало, думали барышни Муромцевы и доктор Коровкин, — вряд ли стоит и вести ее во Францию. Развалится по дороге окончательно.

      — Боже мой, Боже мой, — бормотал вслух граф Сантамери, — до чего довели мрамор! Но его еще можно спасти. Да, еще не все потеряно, ценная вещь требует бережного отношения. Разве здесь, в России, можно было на него рассчитывать? Нет, отец был прав, я спасу саркофаг, спасу… Бедный… Брошенный всеми… Вдали от родины ..

      Граф обращался к бесчувственному мрамору и не замечал, что его спутники уже стоят у выхода.

      — Пузик. А где же Пузик? — вскрикнула неожиданно Мура. — Он же забегал сюда. Пузик! Ко мне! Пузик!

      Оторванный от печальных размышлений граф Сантамери распрямился и, не оборачиваясь на вожделенный саркофаг, пошел вон. Но у дощатой дверцы чуть не споткнулся: пытаясь проскочить первым, в ноги ему кинулся пес, выползший из зарослей крапивы у подножья саркофага, с запутавшейся в бороденке землей и прошлогодними листьями, с суковатой палкой в пасти.

      Граф чертыхнулся и стремительно вышел за ограду. За ним последовали и остальные. Напрасно Мура, видя убегающую собаку, звала ее вернуться. Та словно не слышала.

      Брунгильда и Клим Кириллович слегка задержались: восторженная Брунгильда благодарила сторожа за минуты счастья, полученные ею во время осмотра замечательного античного памятника.

      — Да, его нужно охранять, не дай Бог, совсем разрушится, испортится. Да скоро его заберут, не долго ему здесь стоять осталось, — бормотал довольный сторож, не спуская восхищенных глаз с девушки.

      Возвращались теми же тенистыми аллеями, желая как можно скорее сесть в автомобиль и вернуться домой. Настроение было не из лучших — понурив голову, граф шел быстрым шагом, и следовавшие за ним видели, как он, очевидно в такт свои мыслям, сжимает и разжимает кулаки.

      Мура иногда принималась звать собаку, но та не появлялась. Напрасно они озирались по сторонам. У самого выхода из парка доктору показалось, что в конце боковой аллейки мелькнула фигура человека в сером костюме. Но мало ли людей в сером гуляет летом по парку?

      В подавленном настроении они уселись в автомобиль. Мура в последний раз кликнула собаку.

      — Ну что ж, — сказал доктор, — может, и к лучшему, ему надо приучаться снова жить на свободе. Можем ехать, граф.

      Хмурый француз завел мотор, и машина, резко дернувшись, покатила по дороге, удаляясь от старого парка, в котором гнил и разрушался драгоценный памятник античности — саркофаг Гомера.

      Через минуту Мура оглянулась и увидела, что в отдалении мчится с той же суковатой палкой в зубах ее ненаглядный Пузик.

      — Рене, остановите, — закричала она и снова обернулась. Какой-то человек бежал по дороге в том же направлении, что и Пузик, но гораздо дальше. Экипаж остановился. И тут Мура увидела вспышку и почти сразу — фонтанчик песка и земли рядом с бегущей собакой. Пес вильнул в сторону и продолжил бег, приближаясь к автомобилю. Доктор обернулся и открыл дверцу рядом с Мурой.

      Пес вспрыгнул на подножку, не выпуская своей отвратительной палки из пасти.

      — Пузик, Пузенька, — приговаривала Мура, схватив пса за ошейник, собака положила ей на колени свою дурацкую ношу.

      — Доктор, что это было? — спросила Мура, с ужасом глядя на Клима Кирилловича.

      — Что? — не расслышал доктор. — Дайте мне эту гадость. — Он взял палку и швырнул ее в кювет. В тот же миг несносный пес перемахнул через дверцу автомобиля и вновь устремился за выкинутой добычей.

      Пришлось Рене опять остановиться по просьбе Муры. Пузик вновь оказался возле хозяйки.

      — Не выкидывайте палку, — Рене бросил быстрый недовольный взгляд на сидевшего рядом с ним доктора, — пусть останется. А то мы никогда до дома не доедем.

      — Спасибо, Рене. Мы можем ехать: Сидеть, Пузик, сидеть. Хорошая собака. Умница. — Мура погладила пса по голове, потом наклонилась к затылку сидящего впереди Клима Кирилловича и шепнула ему: — Вы видели — в нас стреляли?

     

      Глава 11

     

      Агент Сэртэ, выбежав на берег Черной речки, с трудом перевел дух. Он испытывал отчаяние. Что он теперь скажет господину Гарденину? Как объяснит, что разработанная ими операция, почти близившаяся к завершению, вновь сорвалась? И почему? Из-за треклятой дворняги!

      Агент Сэртэ понимал, что кривит душой перед самим собой. Он прекрасно помнил, как и сам совсем недавно поддался чарам обворожительной красавицы, забыв о своем долге. Непостижимо, но факт, юная барышня, потрясающе красивая, имеет удивительную власть над мужскими сердцами! И она не кокетничает, она предельно естественна. Как должное принимает готовность мужчин — и благородных, как он сам, Сэртэ, и простолюдинов, как сторож при саркофаге, — выполнить ее едва высказанные вслух просьбы, спокойствием и уверенностью дышит все ее нежное, светлое, такое тонкое лицо, спокойствием и уверенностью полны ее гипнотические голубые глаза под поразительно огромными ресницами Агент Сэртэ глубоко вздохнул — летние солнечные дни располагают к пустым грезам — и, тряхнув недовольно головой, вернулся к мыслям о служебных проблемах.

      Должен же господин Гардении принять во внимание блестящие способности своего агента — он, Сэртэ, сумел их доказать. Именно он, Сэртэ, предложил Гарденину схему действий по переправке не привлекающим внимания способом первого важнейшего документа из Кронштадта, а когда прекрасно разработанный план из-за досадной случайности дал сбой, именно он, Сэртэ, сумел забрать документ из муромцевского дома.

      Конечно, кто мог предусмотреть, что глупый попик передаст Псалтырь в чужие руки? Князь Салтыков ясно сказал дураку: «Дача Табашниковых, невесте князя Салтыкова». Так нет, тот потащился на соседнюю. Хотел как лучше.

      Кто мог предположить, что князь Салтыков, казалось, намертво связанный с резидентурой «Черного капеллана», напьется и пустит себе пулю в лоб! Мог бы еще и пожить! Отыграть свой карточный долг, удачно жениться. А он, видите ли, вспомнил о фамильной чести! Раньше надо было о ней думать, раньше! Странные эти русские: сначала изваляются в грехе и грязи, готовы продать что угодно — Родину, государственную тайну! — а затем, когда дело сделано, вдруг вспоминают о своей чести!

      Агент Сэртэ огляделся по сторонам. Поблизости никого не было. Жизнь переместилась на воду: по мутной мелкой Черной речке плыли лодки, в них сидели кокетливые барышни с самодовольными кавалерами и семейные пары с принаряженными детьми Доносились тоненькие девичьи и ребячьи повизгивания, игривые тенорки чернореченских монтеров, грозные окрики басовитых отцов семейств, всплески неловко опускаемых весел. Никто не обращал внимания на одинокого господина на берегу, снявшего пиджак и отирающего платком потный лоб.

      Он присел на ажурную чугунную скамейку — когда-то, вероятно, за скамьей простирался аккуратно подстриженный газон, ныне же стояла стеной крапива и лебеда. Запустили парк, да и сам особняк — двухэтажное каменное здание, почти квадратное, сдаваемое внаем и неоднократно перестраиваемое, — не в лучшем состоянии. В бывшей графской даче шато-кабак сменился атлетическим клубом, ныне пришедшим в упадок, и теперь она ждет своих новых хозяев. Огромную усадьбу Строгановых давно поделили на дачные участки, также сдаваемые временным владельцам. На месте барского сада расплодились увеселительные заведения — всякого рода «Ливадии», «Аркадии», «Олимпии», «Помпеи». Роскошные, но хрупкие деревянные сооружения неоднократно горели и вновь отстраивались, владельцы разорялись, перепродавали права на застройку, появлялись новые театры, рестораны, кафешантаны.

      Сменяющие друг друга новые хозяева не могли поддерживать на должном уровне старинный парк, и, отойдя чуть-чуть в сторону от сравнительно ухоженных аллей со столетними липами, березами и дубами, от облагороженных, в расчете на выручку, прудов, можно было встретить и обветшалые резные беседки, и заросшие дорожки, и одичавшие поляны.

      Со своей скамейки Сэртэ видел особняк Салтыковых, подаренный старым графом одной из своих дочерей. Ухоженный загородный дом походил на английский замок: деревянные башенки по обеим сторонам парадного входа, не повторяющие друг друга эркеры на южном и северном фасадах, чугунные кованые решетки, карнизы окон, лепка. Похоже, Салтыковы своей собственностью на Черной речке дорожили и не собирались пока съезжать, несмотря на обилие неприятных соседей.

      Роскошь и запустение соседствовали в старинном саду: вверенный заботам Салтыковых, обветшавший и ставший неприглядным саркофаг ждал своей участи. Вопрос о том, куда перенести огороженный забором саркофаг должен был быть решен в ближайшее время. Поговаривали, что гигантские статуи Флоры и Геркулеса предполагают доставить во двор Строгановского дворца, что на углу Мойки и Невского.

      Агент Сэртэ немного успокоился и вновь задумался о своих насущных проблемах. Ничего страшного, дело поправимое. Смог же он в короткие сроки придумать легенду о чудодейственном средстве от мышей и крыс и под этим предлогом проникнуть на дачу Муромцевых. Дело опасное и трудное. Тем не менее оно удалось.

      Агент Сэртэ вспомнил волнение, охватившее его при приближении к «Вилле Сирень». Волновался он не столько из-за Псалтыри — способ добыть ее он всегда бы нашел, — сколько из-за того, что судьба вновь дарила ему встречу с девушкой, поразившей его воображение в один из чудных святочных дней. Он отдавал себе отчет, что особых шансов на успех у барышни Муромцевой он не имеет, но сердцу не прикажешь. Он сравнительно молод, ему только тридцать пять, не дурен собой. Кроме того, жизнь еще только начинается, и вполне возможно, что, заработав кругленькую сумму, он сможет стать состоятельным и уважаемым человеком, открыть свое дело — и тогда профессорская дочь посмотрит на него по-другому. Разве нет ныне подобных случаев? Вон какие родовитые барышни уходят из дому вслед за прыщавыми студентами и семинаристами, теряют голову от идиотских завываний поэтов-кокаинистов, каждый из которых объявляет себя гением безо всяких на то оснований!

      Агент Сэртэ был доволен собой — ему удалось не только прекрасно загримироваться, но и найти стиль поведения, позволивший избежать опасных разговоров, способных его разоблачить. Он вспомнил, как, повернувшись спиной к барышням, все же испытал счастье, когда взгляд старшей скользнул по его спине — он почувствовал блаженный миг! Но главной его заботой было уклониться от встречи с младшей профессорской дочкой — он помнил, что она слишком много интересуется старинными родами и памятниками древности. И когда только переключит свое внимание на женихов? Впрочем, и женихов-то достойных в семействе не бывает, и на летней даче никаких новых знакомств не завели — все те же Прынцаев и Коровкин, студент Петя не в счет — личность несерьезная Разве что граф Сантамери мог бы рассматриваться как потенциальный жених, но он-то, агент Сэртэ, знает, что графу не до флирта, не до романтических историй. У него есть более серьезные дела — и, конечно, ни барышни Муромцевы, ни тем более Зизи не заставят его забыться. Сантамери — человек не слабонервный, уж он-то не станет стреляться, как малодушный Салтыков. Надо сказать спасибо французскому послу, что он нашел ключ к сердцу этого непростого типа и привлек графа к их работе.

      Агенту Сэртэ казалось, что лично он действовал изобретательно и быстро. В самом деле, он сумел вынести из муромцевского дома Псалтырь. Он обнаружил на ней следы карандашной надписи — правда, тщательно стертые. Немало усилий ему пришлось приложить для того, чтобы восстановить текст надписи. Да, это было оно — важное сообщение, долгожданное указание на то, где находится тайник, в котором князь Салтыков спрятал драгоценный документ, интересовавший не только французских агентов, но и тайных посланцев Британии и Германии.

      Вчера же вечером он, Сэртэ, явился к охраняемому сторожем забору, скрывающему тайник, но весь вечер и всю ночь в парке куролесили пьяные студенты и местная молодежь. Издали Сэртэ видел, как они время от времени приставали к сторожу с глупыми разговорами и пьяными угрозами, слышал их отвратительное циничное хихиканье. Среди них выделялся какой-то белобрысый нескладный прихрамывающий тип с ломающимся голосом. Дождь к тому времени уже утих, но отвратительная сырость проникала под одежду, небо заволокло тучами, и теплая летняя белая ночь стала не такой светлой, как всегда. А ему следовало предъявить сторожу Псалтырь с надписью! Но следы надписи с трудом различались даже при ярком солнечном свете Вчера вечером сырость и опасение заболеть прогнали его из сада. Пришлось дождаться утра Однако и утром его постигла неудача! Глупый упрямый сторож внимательно рассматривал последнюю страничку Псалтыри, пытаясь углядеть следы стертой надписи.

      — Барина-то теперь не спросишь, горе в семье, — говорил он угрюмо. — Только из уважения к покойному — я его ребенком знал — и разговариваю с вами. Очень он просил допустить до саркофага человека с Псалтырью.

      Вроде бы упрямый сторож готов был сдаться, но в самый неподходящий момент появились дачники во главе с графом Сантамери. Кто же знал, что граф не вытерпит, когда из газет узнает о смерти молодого Салтыкова — единственного, кто сомневался, стоит ли продавать саркофаг — и устремится к мраморной развалине, не дожидаясь благоприятных известий от французского посла! Французы — народ шустрый, это следовало бы помнить, вдобавок они чересчур верят в силу денег. Но не все можно купить. Он, агент Сэртэ, безрезультатно предлагал деньги сторожу саркофага Гомера, стремясь поскорее добраться до вожделенного тайника. Но не брал бравый служака мзды, стоял насмерть у забора с железным замком. Не взял он денег и у графа Сантамери. И француз так и не проник бы за ограду, не будь рядом с ним старшей профессорской дочери!

      Заметив издали приближение Рене, доктора Коровкина и барышень Муромцевых, Сэртэ счел за лучшее временно ретироваться: проклиная все на свете, он ушел, на ходу подумав, что надо было легонько обвести следы стертых букв карандашом — и не противился бы сторож! Впрочем, они и так, кажется, договорились, что он впустит Сэртэ. Если бы не неожиданный набег дачников!..

      Увидев мелькнувшие в аллее удаляющиеся силуэты графа и его спутников, Сэртэ, не промедлив ни минуты, бросился со своего наблюдательного пункта к саркофагу. Сторож все-таки признал в нем ожидаемого человека с Псалтырью, отпер замок и впустил к зарослям лопухов и крапивы, среди которых стоял облупленный каменный монстр. О посетителях, только что побывавших здесь, сторож не сказал ни слова. Агент Сэртэ взбежал поспешно по полуразбитым ступенькам и стал торопливо отодвигать тростью от стенок саркофага стебли крапивы и лопухов, как будто что-то искал.

      Человек господина Гарденина обговорил с князем возможность передать документ через тайник, чтобы исключить личные контакты, — надпись на Псалтыри и служила указанием того, какой же тайник выбрал князь. Наконец Сэртэ увидел, что в одном месте земля под основанием саркофага немного провалилась, образовав небольшую земляную нору. Человек в нее не пролез бы, но Сэртэ знал, что если просунуть в отверстие руку, то он найдет контейнер, в котором спрятан бесценный документ, способный разом изменить его жизнь.

      — А, так вот куда лазила проклятая псина. — Сторож подкрался незаметно для Сэртэ, и опытный агент мысленно ругал себя за допущенную оплошность — ненужный свидетель. Теперь суровый аргус стоял за спиной посетителя, опустившегося на корточки и шарящего в отверстии засунутой по локоть рукой.

      В земляной норе Сэртэ нашел только прелую прошлогоднюю листву. Вынув измазанную руку, он достал платок и стал отирать им ладонь, время от времени поглядывая на сторожа.

      — Вы что-то ищите? — к удивлению агента почти дружелюбно спросил сторож.

      Сэртэ встал и уставился не мигая на сторожа.

      — Да там ничего и не было. Бездомная дворняга что-то вытащила оттуда — не то суковатую палку, не то высохшую кость — я не рассматривал, но что-то похожее, — после долгого раздумья произнес сторож.

      — А как собака здесь оказалась? — Агент Сэртэ едва сдерживал подступающее бешенство.

      — Случайно, я отпер дверцу, чтобы посмотреть, все ли в порядке, а она и прошмыгнула невесть откуда, — нагло врал сторож.

      — И когда это было? — спросил сквозь зубы Сэртэ, он уже и так сообразил, что за дворняга опередила его. Ему страстно хотелось избить лживого негодяя, но он понимал, что сторож может ответить ему тем же. — Надо ж держать на службе таких болванов, — вполголоса проговорил он, едва сдерживаясь и покидая хранилище, — хозяин болван, и слуги под стать ему.

      Он бросился бежать по направлению к выходу из парка, надеясь еще догнать тех, кто мог взять украденную собакой палку. Если псина бросила палку где-нибудь в кустах — полбеды, кусты можно обшарить, даже если для этого потребуется несколько дней. Но если она унесла ее хозяевам — что делать? Как у них забрать?

      Агент Сэртэ издалека увидел садящихся в автомобиль графа Сантамери и профессорских дочек, сопровождаемых доктором Коровкиным. Собаки с ними не было. Значит, она где-то в саду. Автомобиль тронулся, и тут Сэртэ увидел, что из придорожных кустов на дорогу выскочила беспородная собака с палкой в зубах и бросилась следом за отъезжающими. Скрывающийся за стволом дерева Сэртэ действовал неосознанно и молниеносно: он выскочил на дорогу, достал из кармана револьвер — и выстрелил в собаку. Он еще успел сообразить, что пассажиры из-за шума мотора могут не расслышать звук выстрела. Он был превосходным стрелком — но пуля попала в землю в сантиметре от движущейся цели. Автомобиль остановился — младшая Муромцева обернулась, привстала с сиденья и начала громко звать свое четвероногое сокровище.

      Агент Сэртэ бросился вон с дороги и побежал в сад, под сень деревьев.

      Он сидел теперь на солнцепеке среди крапивы и лебеды, на жесткой чугунной скамье. Все произошедшее понемногу переставало его волновать — он отдышался и успокоился. Нет, не все потеряно, ситуацию можно изменить. Действовать надо быстро. Он прислушался к окружающей тишине — кажется, погони нет, выстрел его по собаке остался незамеченным, городовой с поблескивающими бляхами ходит где-нибудь в тенистой аллее, поближе к ресторану. Но все-таки следовало принять меры предосторожности — вдруг его кто-то видел и у выхода из парка его опознают?

      Агент Сэртэ обмотал руку грязным платком, взял револьвер и осторожно опустил его в заросли крапивы позади скамьи. Теперь можно идти с докладом к господину Гарденину…

      В отличие от Салтыковых Голицыны, потомки другой дочери старого графа, давно расстались со своей долей наследства, и теперь в проданной ими даче открылось модное злачное местечко, где «золотая молодежь» могла потратить с размахом деньги и здоровье.

      Господин Гардении ждал своего агента в бильярдном зале казино «Электрик». Резные дубовые панели мрачного помещения украшали бра с электрическими лампами под матовыми колпаками в виде экзотических цветов. Гардении оторвал взгляд от кия, уже нацеленного на шар, и взглянул на Сэртэ, мелькнувшего в дверях. Лицо агента сразу не понравилось лучшему ученику международной разведшколы, что не помешало ему точным ударом направить шар в лузу. Он положил кий на зеленое сукно, потер пальцы друг о друга, счищая мел, и сделал знак лакею — тот с готовностью подал светлый летний пиджак. И резидент легким стремительным шагом вышел в соседний кабинет, где уже сидел за столом агент Сэртэ.

      — Вижу, ваше предприятие не удалось, — язвительно усмехнулся господин Гардении, усаживаясь на стул и закуривая сигару.

      — Не беспокойтесь, господин Гардении, — Сэртэ старался выглядеть как можно спокойнее и убедительнее, — просто для его завершения необходимо еще немного времени.

      — Сколько? — спросил Гардении, явно не желая слушать неприятных подробностей.

      — Сутки — самое большое.

      — Надеюсь, вы называете крайний срок. Заказчик проявляет беспокойство. От нас ждали хороших известий уже два дня назад. Что вы намерены делать? Вам нужна помощь?

      — У меня есть план, — уклонился от прямого ответа Сэртэ и, помолчав, добавил: — Я справлюсь сам, я возвращаюсь на побережье.

      — Отлично, — тонкие пунцовые губы Гарденина искривились, — если удастся побывать там, где мы снимаем дачу для Зинаиды Львовны, загляните как-нибудь незаметно и туда. Она покинула Петербург — вопреки нашему запрету. Настоящее проклятье — сотрудничать с истеричными кокаинистками. И почему только порядочные русские дамы не желают выполнять специальные и хорошо оплачиваемые поручения?

      — Загляну, будьте уверены, — поспешил согласиться Сэртэ.

      Они помолчали, подошел официант с высоким бокалом светлого золотистого кроновского пива.

      — У Зизи все лямуры на уме, — презрительно поморщился Гардении, когда официант удалился, приняв заказ на чашечку кофе с джинжером, — похоже, она влюбилась в графа Сантамери. Или изображает любовь, надеясь, что с его помощью попадет в Париж и там сможет снискать всемирную славу. С ее-то вульгарным голосом. От нее за тысячу верст разит коровником!

      — Ее французский и впрямь дурен, — кивнул Сэртэ, наблюдая, как оседает нежная пивная пена. — А вы уверены, что она не скажет ему или своим дачным приятелям лишнего?

      — Вовсе не уверен, — покачал головой Гарденин. — Хотя мне не хотелось бы прибегать к радикальным мерам. Вы понимаете, о чем я говорю? И все-таки, если у вас возникнет хоть малейшее подозрение, что сведения о нашей операции стали достоянием посторонних людей, действуйте незамедлительно и решительно. Оружие у вас есть?

      — Да, — Сэртэ, отведя взгляд в сторону, с заметным наслаждением маленькими нечастыми глотками поглощал холодное пиво. — А где я, в случае чего, смогу вас найти?

      — Завтра я буду на своей даче в Сестрорецке принимать гостей, там и встретимся. Но запомните хорошенько: завтра — последний срок, который я вам даю. Обстоятельства могут измениться в любой момент. Если расследование в Кронштадте приведет кого-то к выводу о пропаже секретных сведений государственной важности, нам несдобровать. Хотя, конечно, доказать наши прямые контакты с князем Салтыковым никому не удастся — мы действовали очень осторожно, через неосведомленных посредников. Но и здесь, оказывается, есть свои минусы. Вот с ними теперь и разбирайтесь.

      Агент Сэртэ, допив пиво, встал и направился к выходу.

      Через пятнадцать минут он уже покидал Новодеревенскую набережную — поезд, отправлявшийся в Сестрорецк с Приморского вокзала, был полон. Но Сэртэ удалось устроиться на диване у самого окна. Зажмурив глаза, он наслаждался теплыми прикосновениями солнечных лучей, игриво забиравшихся в вагон сквозь чисто промытые стекла.

      В Сестрорецке он взял финскую двуколку. Извозчик ехал неторопливо, и седок его не погонял. Расстегнув ворот рубашки, Сэртэ глубоко вдыхал свежий, пронизанный резкими морскими запахами, воздух. После всех переживаний вчерашнего и сегодняшнего дней следовало расслабиться. Тем более что предстояла заключительная часть операции. Ее надлежало обдумать очень тщательно. Первым делом следовало установить наблюдение за домом. Если треклятая собака не расстается с палкой и затащила ее под крыльцо, то проблема решается просто. Достаточно дождаться ночи, когда все уснут, выманить собаку куском мяса с засунутым внутрь снотворным и, перемахнув через забор, достать добычу.

      А если хозяева отобрали у псины ее игрушку? А если они обнаружили, что это не простая суковатая палка, а нечто более важное и ценное? И занесли ее в дом?

      — Нет-нет-нет, — агент Сэртэ тряхнул головой, — не может быть, еще и времени-то прошло немного. Они лишь полчаса назад вернулись домой. Нет, не могли они так быстро обнаружить секрет собачьей добычи. Им это и в голову не придет! А если они выкинули палку по дороге, где ее искать тогда? Неужели операция, разработанная так старательно резидентом «Черного капеллана», будет сорвана?.. Хуже всего неизвестность!

      — Гони, — закричал он в спину вздрогнувшего от неожиданности извозчика, — гони, черт тебя побери! Тебя только за смертью посылать!

     

      Глава 12

     

      Профессор Муромцев не понимал прелестей летнего дачного времяпрепровождения. Он откровенно скучал вдали от своей лаборатории, хотя пытался и здесь, в своем чуланчике, не оставлять привычных занятий химией, на которую всегда смотрел как на науку будущего. Химия должна изменить весь мир! Двадцатый век станет триумфом науки, только-только вылезающей из алхимических пеленок. И какая резвая малышка, как много обещает! Чего стоит одно лишь открытие периодической системы элементов Дмитрием Ивановичем Менделеевым! Благодаря чудесной таблице удалось найти множество новых химических элементов, определить и предугадать их свойства. Мировая материя оказалась интересней, сложней и многообразней, чем предполагали великие умы прошлого! И благодаря открытию Менделеева семимильными шагами двинулся вперед научный и технический прогресс. Скоро изобретут новые сплавы и материалы с нужными характеристиками, и химическими витаминами станут лечить больных людей. Да и не только людей! Химические препараты помогут вывести новые породы животных и растений, повысить урожайность сельскохозяйственных культур, поднять эффективность предприятий, накормить все человечество!

      Кто знает, может быть, химики получат новые соединения, которые решат и многие бытовые проблемы. Например, проблему с вредителями садовых и огородных растений. И откуда они только берутся? Профессор тяжело вздохнул: сегодня утром он пошел полюбоваться на свои экспериментальные нарциссы. И что же? Именно те из них, которые он подвергал химической обработке и которые благодаря этому вымахали чуть ли не вдвое выше обычного, оказались облепленными какими-то мерзкими розовыми личинками. Без сомнения, эксперимент не удался — и пестуемые им растения погибнут в первую очередь.

      Да и разложенная по дому отрава для изгнания мышей, похоже, оказалась очередной дутой панацеей — ночью профессор проснулся от подозрительных шорохов и долго не мог заснуть, прислушиваясь и пытаясь определить, приближаются ли мерзкие грызуны к его кровати или не приближаются. Так он и знал: все средства, реклама которых обещает немыслимые эффекты, — лишь способ выкачивать деньги из простаков. Да и то — разве без помощи профессиональных химиков, без серии корректно поставленных экспериментов, без научно обоснованной экспертной оценки — можно ли ловким торговцам придумать что-либо путное в химическом смысле? Профессора несколько утешало, что он взял немного мышеморного снадобья и сможет в лаборатории сделать заключение о его составе.

      Профессор чувствовал, как в нем нарастает раздражение. Вроде никто не мешает — на даче царит тишина. Молодежь уехала развлекаться. И все-таки… Разве возможен отдых, когда кругом летают назойливые мухи и, несмотря на все предосторожности, проникают в жилые помещения? А если выйти на улицу и устроиться в беседке — откуда ни возьмись, появляются комары. В доме полно каких-то склянок с мазями и жидкостями против кровососов, но никакие средства не помогают. Мучение, а не отдых — все время приходится прислушиваться, не летает ли поблизости крошечная тварь, не выбирает ли местечко на лице или плече?

      Профессор Муромцев склонялся к тому, что петербургский воздух не так уж провоцирует чахотку, как об этом стали трезвонить в последние годы.

      Начитались неврастенических романов, в которых бедные чахоточные чиновники бегают по сырым подвалам и грязным трактирам. Если вести нормальный образ жизни, то и в Петербурге можно сохранить здоровый организм — профессор знал это по себе. А заодно и психику не травмировать. Не то что в этих курортных пригородах, на так называемом взморье. Воздух-то здесь свежий и приятный, никто не спорит, а вот нервная система всегда в напряжении: то мыши чудятся, то комары досаждают, то от мух спасенья нет. Западная мода — выезжать к морю, на воды… Нашли себе Северную Ривьеру! Но дам не убедить никакими логическими доказательствами. За город едут все — и они не должны отставать.

      Профессор понял, что отвлекся от своего лабораторного журнала и сидит, отдавшись потоку глупых мыслей. Выезжать летом из города стремились всегда, даже когда удобные железные дороги не связывали Петербург с Карельским перешейком. Тогда отдыхали в других местах, в средней полосе России, — например, они сами много летних сезонов провели в Новгородской губернии. Николаю Николаевичу теперь казалось, что комарье на новгородчине не такое проворное и кусачее… Он с досадой захлопнул журнал, поставил его на полочку, потянулся… Что же делать? Может быть, из-за бездарного и напряженного образа жизни и снятся ему уже не одну ночь какие-то дикие кошмары?

      Профессор вышел на веранду: за столом сидели Елизавета Викентьевна и Полина Тихоновна, а напротив них, в переливающемся серо-розовом наряде, — пропавшая было соседка Зинаида Львовна, о судьбе которой вчера беспокоились его девочки. Перед ней лежали огромная соломенная шляпа с розовыми финтифлюшками, и книга. Кто бы мог подумать, что такая легкомысленная дамочка интересуется книгами?

      Поприветствовав неожиданную гостью, Николай Николаевич попросил разрешения взглянуть на издание. К его удивлению, оно оказалось написанным на немецком языке. На обложке он прочел: «Зигмунд Фрейд. Толкование сновидений».

      — А, — потянул он разочарованно, — еще один сонник… Вы, Зинаида Львовна, владеете немецким?

      Зизи посмотрела на него странным взглядом — профессор заметил, что ее зрачки сильно расширены. Немного замедленно, усталым голосом, она пояснила:

      — Нет, господин Муромцев, немецкого я не знаю. Но эту книгу дал мне один мой знакомый — он сказал, чтобы я с чьей-либо помощью познакомилась с ее содержанием. Очень полезно, сказал он, помогает лучше узнать самого себя. А то ведь иной раз ничего в себе не понимаешь.

      — В каком смысле? — спросил Николай Николаевич, машинально перелистывая страницы книги и почти не слушая гостью, казавшуюся ему особой пустоватою.

      — В прямом. Иногда не понимаешь, почему ты что-то делаешь или что-то думаешь. А еще чаще не понимаешь, почему ты что-то чувствуешь, причем сильно, а чего-то не чувствуешь вообще. А здесь, как мне сказали, есть ключ ко всему этому. Я даже запомнила одну фразу, ее мне сказал владелец этой книги. — Она помолчала и, прикрыв карие глаза, почти черные из-за неправдоподобно расширенных зрачков, произнесла грудным значительным шепотом: — «Царская дорога в бессознательное».

      — Милая Зинаида Львовна, Зиночка, — Полина Тихоновна ласково и слегка недоуменно улыбнулась, — а чем царская дорога в бессознательное лучше нецарской? И вообще — зачем, собственно, в бессознательное отправляться?

      — Да уж, — иронически ответил ей профессор, — никакой дороги туда не надо знать, мы уже и так там находимся почти полностью.

      — В бессознательном? Мы? Николай Николаевич шутит, — попыталась смягчить реплику мужа Елизавета Викентьевна.

      — Когда я слышу слово «царская», то уже начинаю испытывать какие-то подозрения, — продолжил профессор, — это слово, хочешь не хочешь, связывается с образом царя, и причем нашего, российского. А мы знаем его постыдную склонность к мистике и простонародному знахарству.

      — Он находится под влиянием Императрицы. — Елизавета Викентьевна попыталась вступиться за Государя.

      — Вот это-то хуже всего, — отрезал профессор. — То есть у него и так бессознательного хватает. Куда еще? Слава Богу, что книжонка пока не переведена на русский.

      — Зачем же вы так пренебрежительно говорите о том, чего не изучали? — спросила Зинаида Львовна, сузив свои прекрасные глаза.

      — Но ведь и вы не изучали, — возразил насмешливо Муромцев. — А только ссылаетесь на чужие слова.

      — Но это слова профессионала, он разбирается в предмете. Да и автор книги — известный врач, специалист своего дела.

      — Врач не будет писать книжонки о царских дорогах в бессознательное, — резко ответил профессор, — так что ваш аргумент — аргумент в пользу шарлатанства автора.

      — Зачем мы спорим в такой чудесный день? — вмешалась Полина Тихоновна. — Дорогой Николай Николаевич, присядьте. Вы знаете немецкий. Прочтите нам страницу-другую. Сразу станет ясно, о чем идет речь.

      — Милая Зинаида Львовна, — улыбнулся профессор, — простите великодушно мою сердитость. А знаете, почему я так сердит? Меня совершенно вывели из себя комары и мухи!

      Зинаида Львовна натянуто улыбнулась. У нее было отвратительное настроение. Мало того что она больше суток сидела взаперти в Петербурге по указанию мерзкого типа Гарденина. Мало того что она, наплевав на его запреты, приехала сюда — и на даче не оказалось Рене, который мог бы ее развлечь, и вообще… Так еще и у соседей, где она собиралась поболтать с барышнями, ей пришлось терпеть общество несносных стариков, брюзжащих по каждому поводу. Зинаиде Львовне хотелось развлечься — ну хотя бы включить граммофон, который стоял тут же и, кажется, был в опале. Чванливые профессорские домочадцы явно не понимали прелестей граммофонного искусства.

      Зинаида Львовна улыбнулась еще раз, попробовав отогнать от себя неприятные мысли:

      — В самом деле, дорогой Николай Николаевич, пожалуйста, прочтите нам что-нибудь из этого толкования. Может быть, я с вами соглашусь, что все в книге — чистой воды шарлатанство.

      Николай Николаевич стал медленно переводить: — Так, здесь идет речь о том, что автора в детстве мучил один и тот же сон: он идет по направлению к дому, стоящему на холме. А за ним идет кто-то или что-то, непонятное, только тень от этого объекта падает на дорогу перед ребенком. Ребенок боится. Бежит к дому — устрашающая тень неотступно преследует его. Ребенок пытается отворить дверь, закрытую на крючок, напоминающий по форме цифру «три».

      По мере чтения голос его становился все глуше и глуше, незагорелые щеки заливал румянец.

      — Нет, нет, больше не могу, — остановился он и оглядел дам — они тоже казались смущенными. — Черт знает что такое. Это даже превзошло все мои наихудшие ожидания. Крючок и цифра «три» — связываются автором с конкретными объектами в половой сфере. Очередной раб Эроса. А если пользоваться медицинской терминологией, то — классический невропат с чертами истерика.

      — Да, милая Зинаида Львовна, — попыталась поддержать мужа Елизавета Викентьевна, — это уже слишком. Сводить все сновидения к тайным желаниям самого низкого свойства.

      — А еще более омерзительно, — подхватила Полина Тихоновна, — что подобная гадость приписывается детскому сознанию. Получается, что эти ангельчики, эти невинные душеньки, наши деточки одержимы эротическими фантазиями и кровосмесительными идеями. Нет, не верю, бред.

      — А я думаю, что хуже, чем бред. — Николай Николаевич поднялся со стула с книгой в руках.

      Потряхивая ее на весу, он продолжил: — Наукообразная ахинея — изощренный способ гипноза, оправдание авторского безумия, попытка выдать за норму патологию и — вопреки христианскому учению! — узаконить то, что относится к области греха и грязи.

      — Никогда не думала, что вы, профессор, столь набожны, — устало бросила Зинаида Львовна.

      — Да не набожен я, не набожен! — вскричал профессор и с досадой швырнул книгу на стол. — Я говорю о простых и нормальных вещах. Мыслящее создание, каковым и является человек, обязано отделять белое от черного. Так я и знал, что царские дороги в бессознательное окажутся порядочной пакостью.

      — Но не торопитесь ли вы, господин профессор, делать окончательные выводы? Профессионалы и специалисты утверждают, что господин Фрейд выяснил строение души. Разве это не открытие? Это строение молено сравнить с домом. Сознание — мезонин, подсознание — комнаты, бессознательное — подвал.

      — Чушь, — еще больше разъярился профессор, — господин Фрейд утверждает, что нашей жизнью правит подвал! То есть животные инстинкты и низменные побуждения! Я, конечно, не специалист в области психоанализа, но и мне кое-что известно о строении души. Еще Пифагор и Платон указывали на ее многослойность. Пифагор, как мне помнится, делил душу на ум, рассудок и страсть. Платон — на разум, вожделение и безрассудно-яростное начало. Что нового сказал Фрейд? Ничего! Кроме гадости, немыслимой в античное время, — что духовным миром человека правит его темный грязный подвал! Думаю, эта базовая посылка приведет к созданию омерзительного искусства. Дамы подавленно молчали.

      — Хорошо, что молодежи здесь нет. А мы люди взрослые и можем разговаривать на трудные темы. Вот вы, Зинаида Львовна, скажите — вам снились волки? — спросил Николай Николаевич.

      — Снились, конечно, в детстве — часто, — смущенно созналась Зизи, чувствуя нехорошее продолжение допроса.

      — И что — как бы выразиться-то поприличнее? Извините… Может быть, вам хотелось кого-нибудь загрызть? Или эти самые волки являются ээээ… указанием… ну на… это… На то, что вы любили вашего отца… ну не как отца?.. — Профессор от накатившего раздражения и непривычно деликатной темы задыхался.

      — Я и отца-то не помню, — пожала плечами Зизи, — он погиб еще в моем младенчестве.

      — Вот-вот! — продолжил яростно профессор. — И мне снились волки! Однако я не бросался перегрызать людям глотку — в прямом смысле по-волчьи упиваться кровью. А господин Фрейд, смотрю, здесь описывает некоего украинского дворянина, которого лечит именно от людоедства. Именно людоедство успокаивает фрейдовского пациента, ему, видите ли, после этого не снятся кровожадные сны. То есть господин Фрейд намекает нам, что надо позволять себе реализовывать животные желания — в данном случае явно параноидально-шизофренические. Волки, крючки, цифры — все направлено на то, чтобы утвердить изначальную порочность человека. Порочность как норму. Но меня это возмущает! Никакая книга — хотя бы и научного авторитета — не убедит меня, что я мог — даже бессознательно! — оскорбить свою матушку похотливым желанием!

      — Возможно, мы чего-то не поняли в книге? — осторожно спросила Полина. Тихоновна. — К счастью, мне не приходилось встречать ничего подобного ни в журналах, ни в брошюрах. Может быть, приедет Климушка и нам растолкует эту новинку как врач?

      — То есть вы хотите у него узнать — не испытывал ли он… ээ… ну этих: самых желаний — к матери или… к своим… родственницам? — Разъяренный профессор с трудом находил слова. Мало того что в воздухе был разлит нестерпимый летний зной, ощутимый и на затененной веранде, так еще и сама тема беседы бросала его в жар. Профессор чувствовал себя взмокшим и без конца отирал платком лоб и шею.

      Он снова схватил книгу и продолжил ее листать.

      — Николай Николаевич прав. — Елизавета Викентьевна с сочувствием смотрела на разъяренного мужа. — Если неправославные европейцы как-нибудь так себя и понимают, то нам подобные мысли о человеке чужды. Это неправда.

      — И слушайте, слушайте, что здесь еще написано! Совсем ни в какие ворота! Надо сознательно овладевать темными желаниями и переводить их энергию в какой-нибудь вид деятельности, лучше всего творческой, сублимировать ее.

      — Что значит сублимировать? — растерянно спросила Зизи.

      — Не поняли? Короче говоря, если человек чем-нибудь путным, дельным занимается — то это, видите ли, трансформация его либидо! Да-да!

      — Либидо — значит душа? — робко предположила Елизавета Викентьевна.

      — Забудьте слово «душа»! Это пол! Задавленные и задушенные эротические желания. Если ты их в детстве задушил — они у тебя все равно вылезут, но уже в неузнаваемом виде. Вот вы поете, Зинаида Львовна? Поете! Так это не вы поете, а ваше задавленное либидо! А мое либидо, оказывается, выражается в виде химии! То есть чем больше я занимаюсь химией, тем меньше я люблю свою жену! А вы, пока поете вместе со своим либидо, никого полюбить не сможете!

      Зинаида Львовна заплакала. Почему она везде, абсолютно везде, чувствовала себя чужой? Почему никто не желал понять ее и поддержать в такой трудной жизни?

      Николай Николаевич замолчал, растерянно глядя на плачущую певицу, и на смену раздражению и ярости в его сердце проникало сострадание. Он вдруг увидел хрупкую красоту совсем молоденькой женщины — странную смесь русско-египетских деталей и штрихов, почувствовал в несчастном вульгарном создании, брошенном на волю жизненных волн, какое-то не выявленное, но значительное содержание. Ему захотелось даже погладить ее по золотой полусфере волос, перехваченных прозрачной лентой на лбу, как еще одну свою дочь, неожиданно явившуюся в мир…

      Профессор растерялся. Он бросил книгу на стол и, присев на стул, взял руку Зизи.

      — Милая Зиночка, — в раскаянии пробормотал он, — простите мне мою вспышку. Она не из-за вас. А из-за того, что я предвижу все ужасные последствия таких псевдонаучных трудов. Простите меня? Ну вот, вот и хорошо. Мы же, русские, привыкли обезьянничать, все боимся от Европы отстать. Не дай Бог, книжонка войдет в моду — все окончательно разрушится. Сначала мораль, а потом дело дойдет и до государства…

      Зинаида Львовна встала, слезы на ее глазах высохли.

      — Это вы простите меня, Николай Николаевич, это я вас рассердила. Но разве я знала, что в ней написано столько глупостей? Я думала, что она невинная, — мы ведь и так пытаемся толковать наши сны.

      — Я рад, что вы меня простили, мне не хотелось бы вас огорчать. Если бы вы сожгли книжку — сделали бы доброе дело. Жаль, что нельзя, книга чужая.

      В этот миг послышались приближающиеся звуки автомобильного клаксона. Елизавета Викентьевна с неожиданным проворством бросилась к окну:

      — А, вот, вот наша молодежь вернулась с прогулки, — она обернулась и ласково погладила по плечу Зизи, — теперь вам не будет так скучно. Оставайтесь с нами завтракать! И Рене мы тоже позовем!

      — Аппетит, наверное, нагуляли немалый, — пробасил профессор и пошел встречать приехавших.

      Едва Мура открыла калитку, как первым делом во двор навстречу профессору устремился Пузик — в зубах он держал какую-то суковатую короткую палку, издали похожую на кость. Николай Николаевич едва успел посторониться, чтобы дать дорогу дворняге, которая, кажется, уже чувствовала себя на даче, как дома.

      — Что это? Что он тащит в дом? — спросил профессор у Муры, потянувшейся поцеловать его в щеку. Она выглядела бледнее обычного.

      — Нашел себе игрушку, не хочет с ней расставаться, — она натянуто улыбнулась, — я потом выброшу.

      В отличие от сестры, счастливая и сияющая Брунгильда с удовольствием приняла помощь Клима Кирилловича, помогающего ей выйти из автомобиля.

      Рене казался немного расстроенным и от приглашения профессора прийти к завтраку отказался. Он удивленно взглянул на Зизи, появившуюся у калитки в полном дачном великолепии, с соломенной шляпой на соломенных волосах, и безропотно открыл дверцу своего мотора. Зизи помедлила, она обменялась любезностями с барышнями и Климом Кирилловичем, капризно взглянула на Рене и многообещающе кивнула профессору:

      — Благодарим вас за приглашение, мы приедем.

      Граф Сантамери помог великолепной Зизи устроиться на переднем сиденье, занял свое место у руля, и мотор тронулся.

      Обитатели муромцевской дачи стали готовиться ко второму завтраку…

      Мура наскоро сполоснула руки и лицо, смывая дорожную пыль колодезной водой из умывальника, хотя она уже нагрелась на солнце, дожидаясь их приезда. Потом воспользовалась тем, что все заняты своими хлопотами, тихонько подошла к крыльцу, под которое забился Пузик, — жилище для него так и не построили, поскольку настоятельная необходимость в четвероногом охраннике отпала сама собой. Мура тихонько посвистела, сложив губы трубочкой, — разок, другой… И тут же в щели под крыльцом появилась голова Пузика с лукаво поблескивающими глазами.

      — Хорошая собачка. Умница. — Мура погладила собаку по голове, вытянула ее за ошейник из щели, пощекотала ей за ухом. — Сидеть. Хорошая собака. — Мура просунула руку в щель и сразу же нащупала суковатую палку.

      Пузик тихо негрозно зарычал.

      — Дай, дай мне ее. Умница. Хорошая собака. На место.

      Забрав палку у несопротивляющегося Пузика, Мура устремилась в беседку. Палка действительно напоминала кость — из тех, что называют берцовыми. Хотя была явно тщательно чем-то обработана и казалась отполированной и покрытой лаком.

      Девушка внимательно осмотрела собачью добычу и заметила тоненькую поперечную полоску возле одного из утолщений. Убедившись, что полоска проходит по окружности, Мура попробовала сделать вращательное движение против часовой стрелки. Потом повторила попытку, приложив более значительное усилие.

      Сердце ее забилось учащенно. Она замерла, прислушалась, убедилась, что вокруг ни души, и продолжила. Левое утолщение на конце кости оказалось крышкой, имеющей внутреннюю резьбу. Под крышкой в длинном углублении белел свернутый трубочкой листок бумаги.

      Мура двумя пальчиками зацепила краешек и вытянула плотный свиток. Когда раздался зов Глаши с крыльца дома, она успела развернуть лишь самое начало бумажного листка и увидела длинные ряды цифр, латинских знаков, а в самой первой строке стояли три буквы, на которые младшая дочь профессора Муромцева уставилась с ужасом: это были все те же три загадочные буквы «ТСД»…

     

      Глава 13

     

      Второй завтрак на даче Муромцевых, послеполуденная совместная семейная трапеза, завершился весьма неожиданно: через четверть часа профессор вышел к домочадцам и объявил, что должен срочно ехать в Петербург, — его беспокоит, как проходит в лаборатории установка и монтаж нового оборудования, закупленного в Германии. Конечно, он не сомневается в своих коллегах и сотрудниках, но все-таки требуется и контроль. Нельзя сидеть здесь и кормить комаров, когда там устанавливают современнейшее и дорогое оборудование.

      Елизавета Викентьевна сообщение мужа восприняла почти спокойно, она как никто понимала, что он мучается от вынужденной бездеятельности. Дочери огорчились, но надеялись, что отец вскоре вернется. Гораздо больше всех удивило, что Клим Кириллович тоже собирается в город: он обещал навещать одну из своих уважаемых пациенток — княгиню Татищеву. Старая дама чаще бывает в столице, чем на своей стрельнинской даче, — видно, беспокоится о своей коллекции уникальных древностей, доставшихся ей от покойного мужа.

      — Да и мне пора немного отдохнуть от развлечений и сесть наконец за инструмент, — решила Брунгильда. — Я совершенно не готова к выступлению.

      — А как же велопробег? — расстроилась Елизавета Викентьевна. — Николай Николаевич, сегодня в семь вечера твой ассистент проводит соревнование, на. которое приглашал нас всех. А выходит, что ты там быть не желаешь, Клима Кирилловича не будет. Удобно ли это?

      — Удобно, удобно, — упрямствовал Муромцев, — Ипполит знает, что я отношусь прохладно к физкультурным упражнениям и соревнованиям. Он не удивится. Тем более что понимает важность установки нового оборудования, я и так освободил его от этих хлопот. Другое дело — барышни.

      — В самом деле! — разобиделась Мура. — Клим Кириллович, разве можно уезжать, когда здесь так весело?

      — Я бы не поехал, Мария Николаевна, но профессиональный долг превыше всего. — Доктор Коровкин смущенно отвел глаза в сторону. Хотя мысленный его ответ звучал совсем по-иному: «То-то большое веселье — лазить по гробницам и любоваться на самоубийц!»

      Мура гневливо сдвинула бровки и надула губки.

      — Ничего, ничего, дорогие мои красавицы, — профессор оставался непреклонным, — денек поскучаете без Клима Кирилловича. Тем более у вас тут есть и студент Петя, и Прынцаев, и даже французский граф со своей подругой. Доктор же вернется непременно и скоро.

      Мура поняла, что мужчины успели сговориться. Впрочем, ей это было на руку, и сейчас она только делала вид, что обижается: из-за отъезда Клима Кирилловича, хотя на самом деле даже радовалась, что может попросить его об одном одолжении.

      — Брунгильда, доченька, — попросил ласково профессор старшую дочь, — не сочти за труд сходить с Машей на велопробег. Не надо все-таки обижать Ипполита. Он славный.

      — Хорошо, папочка, я схожу, — ответила уныло красавица. Она вспомнила выскочившего из-под плавучей коряги отцовского ассистента, увешанного тиной и водорослями, с двумя трогательными ландышевыми букетиками в руках. Он действительно очень смешной и славный, и смотрел он только на нее, на Брунгильду. Да еще и пострадал от Муриной дворняги.

      Брунгильда знала силу своей красоты и даже иногда желала бы уменьшить ее действие — мужское внимание ее временами утомляло. Вот, например, зачем ей нескладный студент Петя Родосский? Хоть он и крутится вокруг Муры, болтающей с ним как с младшим братом, но тайные пристальные взгляды он бросает на нее, на Брунгильду. Она же чувствует — и ей это неприятно. Совсем другое дело — граф Сантамери. Он почтителен и галантен, но,, похоже, совершенно одинаково спокойно взирает на всех женщин — и на нее, и на Зизи, и на Муру. Всего один-два раза во взгляде, брошенном на нее, можно было прочесть нечто большее, чем обычная вежливость воспитанного человека. Красивое имя — Рене. Он кажется немного странным, не способным влюбиться и погруженным в какие-то свои тайные мысли.

      О графе Сантамери думала и Мура, когда старательно переписывала в своей комнате буквы и знаки с листка, извлеченного из контейнера, пропустив загадочное «ТСД», чтобы избежать насмешек Клима Кирилловича. Кроме таинственной холодности графа Сантамери Мура находила и еще кое-что подозрительное в его поведении. Ей было неясно, зачем граф пребывает рядом с явно безразличной ему Зизи. Зачем он снял дачу рядом с ними, и зачем он ездил к грязной развалине, именуемой саркофагом Гомера? Зачем он там ползал, ощупывая все углы и поверхности? Искал ли он там что-то или, наоборот, стремился незаметно подложить? И почему он велел не выбрасывать палку — боялся, торопился на дачу?

      Мура спустилась из своей светелки на веранду, подошла к граммофону и поставила пластинку. Вместе с чарующим, сильным и мягким голосом Собинова веранду наполнили потусторонние скрипы и скрежеты — казалось, тысячи кошачьих когтей вцепились в барабанные перепонки. Из открытых окон веранды бархатно-омерзительные звуки разнеслись по всей округе. Не было сомнения, что их услышали и на соседней даче. Они стали сигналом того, что на «Вилле Сирень» бодрствуют и развлекаются.

      Профессор Муромцев и доктор Коровкин одновременно покинули веранду и устремились подальше от чудовищного раструба, исторгающего варварские звуки. Они поспешили собрать вещи, чтобы отправиться на станцию, — слава Богу, поезда до Петербурга отправлялись с вокзала каждый час. Впрочем, ими уже, кажется, никто и не интересовался…

      Вскоре на веранде появились Зизи и граф Сантамери, который первым делом поинтересовался у Муры:

      — Ну что, мадемуазель, ваша собака рассталась со своей противной палкой или еще держит ее в зубах?

      Мура, борясь с охватившим ее волнением, улыбнулась:

      — Слава Богу, отдала эту гадость. В обмен на обед. Я выбросила ее.

      — А куда, позвольте полюбопытствовать?

      Граф продолжал улыбаться обворожительно-застенчивой улыбкой. Брунгильде даже показалось, что он смотрит на ее сестру не так равнодушно, как всегда.

      — Милый Рене, — пришла на помощь сестре Брунгильда, — не все ли равно? Важно другое — мне кажется, что вы уже не так сильно расстроены, как утром.

      — Да, вы правы, мадемуазель, — согласился граф, — я уже и забыл о своем огорчении, что и немудрено в вашем обществе.

      Брунгильда была довольна. Она чувствовала, что ее щеки розовеют, — саркофаг, кажется, единственная вещь, которая способна по-настоящему заинтересовать графа и сподвигнуть его на более внимательное отношение к окружающим.

      — Кого интересуют собачьи кости? Какая ерунда, — наморщила тоненький, чуть вздернутый носик ослепительно белая Зизи. — Я принесла новую пластинку. Фирма «Экстрафон» — романс «Ямщик, не гони лошадей», самая модная в сезоне. Рене, — она нервно дернулась в сторону графа, — помогите мне!

      Сантамери с готовностью направился к граммофону.

      — Милый граф, — не отставала Мура, — разве вы не хотели посмотреть поближе на добычу Пузика?

      — Теперь уже не хочу, благодарю вас, — Рене осторожно укладывал пластинку на круглое ложе граммофона, — не думаю, чтобы в ней было что-то особенное.

      — Кстати, милый Рене, — продолжила вкрадчиво Брунгильда, пользуясь затишьем перед неизбежным прослушиванием очередного граммофонного шедевра, — саркофаг действительно выглядит очень древним. Неужели ему почти три тысячи лет?

      — Насколько мне известно, ему лет шестьсот, но от этого его ценность не уменьшается, — охотно пояснил Рене, не оставляя своего дела, — по крайней мере в моих глазах.

      — Мне нравятся варшавские пластинки, у них самое лучшее качество. Я привезу их в следующий раз. Кто знает, может быть, и я скоро смогу записаться на фабрике фирмы «Сирена-Рекорд»! Не поехать ли мне в Варшаву? — Зизи кокетливо поглядывала на Рене и притоптывала ножкой, откровенно демонстрируя модную шнурованную ботинку на французском каблуке, со светлым верхом и лакированным черным носком.

      — Мы бы с удовольствием послушали пластинки с вашим голосом, это будет чудесно, не сомневаюсь, Зизи, — ответила Мура и осторожно спросила, повернувшись к Рене: — Но как же это может быть? Где же лежало тело Гомера две тысячи лет?

      — Оно лежало в другом саркофаге, Машенька, — Брунгильда улыбнулась графу, наконец закончившему ковыряться во вражьей силе, в граммофоне, — старый разрушился. Вместо него и изготовили новый, который мы видели. Но и он не вечный.

      — А где же тогда тело? — озадаченно спросила Мура.

      Граф Сантамери пожал плечами и отвернулся.

      Зизи фыркнула. Из граммофона с очередным шипением и свистом полились страстно-горькие звуки. Беззвучно появившаяся Глаша с жадным вниманием уставилась на раструб граммофона. В ее темных глазах стояли слезы.

      «Нет, здесь что-то не то, — размышляла Мура, глядя на граммофонных меломанов, на отошедшую подальше от граммофона Брунгильду, на последовавшего за ней графа. — С одной стороны, его отец якобы завещал разыскать и вернуть саркофаг в семейную собственность. Но граф не может связно и убедительно рассказать о том, что должно быть внутри саркофага. Очень странно и нелогично. С другой стороны, не является ли интерес к саркофагу маскировкой, прикрытием интереса к чему-то другому? Например, к бумаге, которая лежала под саркофагом в контейнере. Недаром первый его вопрос был именно о добыче Пузика. И еще — почему граф не захотел осмотреть контейнер? Боится вызвать подозрения? Или выработал какой-нибудь адский план, как добраться до бумаги?

      А что, если у него есть сообщники, занятые вместе с ним совсем не саркофагом, а вещами более серьезными и опасными? Недаром Репе сделал вид, что не заметил выстрела по бегущей за автомобилем собаке. А что, если его сообщник пытался таким образом получить контейнер со спрятанной внутри бумагой?

      К тому же не ясно — почему граф и Зизи повадились ходить на «Виллу Сирень»? А что, если парочка и воспользовалась нашей дачей, чтобы получить ту самую Псалтырь с надписью: «ТСД. Саркофаг Гомера»? Но из-за случайности Псалтырь попала не в те руки. Тогда получается, что именно они направили на нашу дачу подозрительного мышемора, после которого и пропала Псалтырь?

      Да, именно после ее пропажи граф Сантамери повез нас в Строгановский сад и с неприличным проворством ползал вокруг камня, ощупывая его со всех сторон, как будто что-то искал? Хороший повод — завещание отца, и мы, Муромцевы, в виде прикрытия.

      Странно и равнодушие обоих к истории с самоубийцей. Равнодушие — — мнимое. Каким-то образом князь Салтыков и Сантамери связаны».

      Мура чувствовала, что в ее сознании все мешается. И еще она поняла, что все в ней противится предположению о том, что граф Сантамери ловкий проходимец, скрывающий истинную цель своих действий. Да, она помнила из своего опыта, что в мире действуют тайные механизмы, о которых большинство людей и не подозревает. Да, она помнила, что у всякого сложного явления есть свои простые причины. Но здесь она не могла их увидеть. И самое главное — ей было не с кем посоветоваться, никто не мог разрешить ее сомнения. Родителям и сестре она ничего говорить не хотела, чтобы не омрачать их отдыха. Доктор Коровкин тоже явно не был расположен выслушивать Мурины подозрения: чувствует, вероятно, что она вот-вот вовлечет его в неприятные подробности своих домыслов, — и решил уехать в город. Дай Бог, чтобы не отказался выполнить ее небольшое поручение. И на этом спасибо…

      Когда обитатели «Виллы Сирень» и присоединившиеся к ним Сантамерм и Зизи отправились смотреть велопробег, Мура все еще пребывала в тягостных размышлениях, хотя и делала вид, что рада и беззаботна. Она действительно радовалась, что доктор Коровкин не отказался выполнить ее просьбу, хотя и без особого воодушевления. Она тревожилась, потому что, окинув взглядом зеленые заросли вокруг дачи, заметила какое-то светлое пятно, мелькнувшее возле призаборной бузины. Или ей почудилось?

      Впереди шествовал Рене с Зизи и Брунгильдой, Мура шла рядом с Елизаветой Викентьевной и Полиной Тихоновной. Обе решили присоединиться к молодежи, чтобы поддержать инициатора велопробега. И жена профессора рассказывала тетушке Полине:

      — Ипполит — человек нового типа. Он боготворит Ивана Петровича Павлова. Несколько лег назад по его примеру пытался создать «Общество химиков — любителей физкультурных упражнений и велосипедной езды», как Павлов создал Общество врачей. Но у Ипполита ничего не получилось. Даже авторитет великого физиолога не помог, Прынцаев все время ссылается на высказывание Павлова: «Бодрость физическая является необходимым условием умственной энергии». Правда, Николай Николаевич не видит прямой связи между ними, но с пониманием относится к увлечению своего ассистента. Зимой Ипполит занимался организацией конькобежных соревнований, а сейчас — самое время для велосипедных пробегов. Он говорит, что Павлов на своей даче собрал целый кружок велосипедистов, всех своих домочадцев, кроме жены, усадил на велосипеды. И организует пробеги на дистанцию двадцать пять километров.

      — Какое большое расстояние, — ужаснулась Полина Тихоновна, — нужна хорошая закалка.

      — Да, так просто двадцать пять километров не выдержишь. В течение года надо тренироваться. Вот Ипполит, например, в любое время года в Петербурге ходит заниматься физкультурой в военно-гимнастический зал Инженерного замка — причем каждый понедельник.

      — Велосипедная езда, наверное, превосходное целебное средство… — размышляла на ходу Полина Тихоновна, — думаю, она полезна для лечения слабой груди, вялого пищеварения, слабого дыхания, ожирения, малокровия… Надо будет спросить у Климушки.

      Мура почти не слушала разговор старших, она и так почти все знала об увлечениях Прынцаева. Гораздо больше ее интересовал шедший впереди граф Сантамери.

      По дороге им попадались нарядные дачники, многие из которых устремлялись к импровизированному циклодрому. Среди публики выделялись морские офицеры — их было немало, потому что из Кронштадта на взморье ходил пароход, и получившие увольнительную офицеры предпочитали отдохнуть среди праздной толпы: здесь, в курортной местности, проще заводились романтические знакомства. По одним и тем же дорожкам ходили те, кто никогда вместе не собирался в столице: дочери фабрикантов и купцов, художественной интеллигенции и научных светил, свеженькие мещаночки и изломанно-томные декадентские дамы… Велопробег не мог не заинтересовать физически сильных и выносливых людей…

      Мура, хоть и смотрела напряженно в спину графа Сантамери, пытаясь расслышать, что он говорит своим спутницам, все же иногда успевала замечать и идущих ей навстречу молодых людей. Один из них, стройный красавец в светлом модном костюме, весьма бесцеремонно разглядывал Брунгильду, Зизи и Рене, поравнявшись с ними, он шутливо отдал честь и подмигнул. Но кому из троих — Мура не поняла.

      Она обернулась на прошедшего мимо красавца, не заметившего ее, и через несколько мгновений он обернулся тоже.

      — Мурочка, так можно и шейку своротить, — шепнула укоризненно Елизавета Викентьевна. — И потом — это не совсем прилично. Мура смутилась и ускорила шаг. Впрочем, скоро все оказались в толпе зрителей, желающих видеть старт велосипедистов. Их собралось достаточно много, сошлись не только дачники из окрестных дач, но и местные жители, и даже петербуржцы, прибывшие сюда на извозчиках со станции. Самая элегантная публика осталась сидеть в стоящих тут же пролетках. Дамы в широкополых шляпах, обильно украшенных атласными лентами, венками из искусственных листьев, гирляндами незабудок, роз, маков, гвоздик, держали в руках раскрытые кружевные и батистовые зонтики Мужчины в светлых чесучовых и фланелевых костюмах служили выгодным фоном для цветного дамского великолепия.

      Мура посмотрела на своих спутниц: пожалуй, только Зизи в шляпе, похожей на полную овощей салатницу, могла сравниться с приезжими дамами. Но вид и Елизаветы Викентьевны в нарядном серо-лиловом платье, расшитом тесьмой и кружевом, и Полины Тихоновны в легкой ротонде, отделанной бисером и шитьем, успокоил девушку: обе дамы в своих более скромных шляпах выглядели достаточно изящно.

      Оценить туалет сестры и свой собственный Мура не успела — их обступили знакомые и друзья. Молодые Пуни интересовались предстоящим концертом с участием Брунгильды, не сомневаясь, что пианистку ждет огромный успех, свидетелями которого они станут сами, так как на концерт поедут всей семьей.

      Молодые Сосницкие рассказывали об удивительном гимнастическом снаряде «станок-велосипед», пять минут упражнений на котором заменяют полчаса прогулки, а десять минут — целый час. Ходьба, — стоя во весь рост на педалях с упором рук на массивный руль, — доступна всякому без подготовки, а по форме движений она уподобляется восхождению на крутизну. И физические занятия — правда, лучше под присмотром врача, — и прекрасный моцион, особенно в дурную погоду.

      Мура напряженно ждала вопросов о неизвестном самоубийце, но их друзья, словно сговорившись, неприятную тему обходили стороной. Разговоры сверстников она слушала рассеянно и больше интересовалась тем, что происходит за ее спиной. Там взрослые Щипачевы обсуждали с ее матерью и Полиной Тихоновной несчастную смерть молодого человека — по отрывкам, доносившимся до нее, она поняла, что трагическое событие все-таки взволновало поселок, что среди версий ходят несчастная любовь, карточные долги, помешательство на почве алкоголизма. Предпочтение отдавалось трагической любви. Фамилий никаких не называли, значит, имя погибшего оставалось пока неизвестным — знали только, что некий морской офицер, каких на взморье приезжает много, вон и сегодня сколько. «Нет, ни мы, ни девочки несчастного молодого человека никогда не встречали, даже мельком не видели», — последняя реплика матери, которую удалось услышать Муре.

      На старте произошло некое перемещение велосипедистов с их железными конями, и болельщики увидели отчаянно жестикулирующего Прынцаева, лицо которого было обращено в сторону Муромцевых. Обитатели «Виллы Сирень» и группа их друзей и знакомых приветствовали взволнованного спортсмена ответными жестами.

      Разглядев в толпе зевак знакомые милые лица барышень Муромцевых, а рядом с ними и Елизавету Викентьевну, Прынцаев обрадовался. Он понял, что девушки не сердятся на его неудачную шутку с Нептуном, вылезающим из Балтийского моря с букетиками ландышей в руках. Нога у него слегка побаливала, но он был уверен, что станет победителем на предстоящей дистанции. Особенно его тешила мысль, что милые его сердцу люди станут свидетелями его торжества. Он радовался даже при виде в общем-то безразличных ему Рене. и Зизи.

      Он отдавал себе отчет, насколько трудна трасса. Сначала следовало спуститься вниз по довольно крутому склону, который назывался Зеленым проездом, затем преодолеть два километра по Большой дороге, затем по другому крутому склону, именуемому Песочным спуском, подняться до улицы Хвойной — заключительной части дистанции, упирающейся в заветную финишную ленту, которая пока еще обозначала стартовую линию.

      Ипполит Прынцаев нетерпеливо переступал ногами, стоя рядом со своим железным конем — велосипедом фирмы «Энфильд». Он ощущал необыкновенный подъем сил: невдалеке улыбалась — только ему! — старшая дочь профессора Муромцева, она даже приветливо и по-особенному ласково помахала ему рукой в ажурной перчатке. Все остальные прынцаевские болельщики тоже пытались подбодрить его: и улыбками, и приветственными жестами. Особенно смешила его Зизи. До него доносились отдельные ее выкрики:

      — Ипполит! Ваш велосипед лучше автомобиля! Ваши соперники — слабаки. Покажите им, где раки зимуют! У них колеса восьмерками! Да и шины плохо накачаны!

      Зизи смеялась и отвечала довольно фривольными репликами на шутки других велосипедистов. Среди них почти затерялся и распаренный Петя Родосский, тоже собиравшийся попробовать свои силы на спортивном поприще. Он крепко сжимал обеими руками руль своего велосипеда и явно волновался. Мура решила подойти к нему поближе, чтобы морально поддержать. Он увидел ее и попытался достать из кармана трико платок, чтобы отереть руки и лоб. В этот момент раздалась команда на старт.

      — Петя, не волнуйтесь, вы справитесь, — успела сказать Мура и увидела, как тот, криво улыбнувшись, засовывает платок в карман, а на придорожную пыль падает маленький белый квадратик.

      Стартовавшие велосипедисты устремились вперед по трассе, и взметнувшаяся песчаная пыль отбросила к ногам Муры упавшую бумагу.

      Она наклонилась и развернула грязный листок Там было написано: «Товар получен. Вес — 1 фунт Химический состав проверен. При транспортировке безопасен. Инструкция прилагается. Срок — 3 дня феодор Сигизмунд Дюпре».

     

      Глава 14

     

      Доктор Коровкин, конечно, мог поехать в Петербург и позднее — определенной договоренности с княгиней Татищевой у него не существовало. Старушка ничем особенным не страдала, для своих лет выглядела превосходно. Сердце имела крепкое, а ум — ясный и цепкий. Что же касается суставных болей, то они — закономерное следствие возраста, и избавиться от подобных неприятных изменений в организме не удавалось еще никому. Он даже не был уверен, что в настоящее время княгиня пребывает в городе, а не на своей стрельнинской даче.

      Но доктор чувствовал, что не может более находиться на «Вилле Сирень», хотя еще три дня назад ему так хотелось побыть в приятном обществе, в новой обстановке, отдохнуть, подышать воздухом. Да разве те дни, которые он провел на даче, назовешь отдыхом?

      Доктор жил с убеждением, что в мире все детерминировано, что всегда есть какая-то исходная причина, неправильное действие, влекущее сбой в запланированной жизни. Иногда очень трудно определить, где же ты сделал неверный шаг. Но необходимо найти его и непременно пытаться исправить создавшуюся ситуацию. К такому выводу доктор пришел давно. Ибо заметил одну странную закономерность: предоставленные сами себе, события имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему. Он не знал, что через несколько десятилетий эту закономерность назовут пятым законом Мэрфи, но ощущал ее универсальное значение. Так происходило и с его пациентами, если не находилась причина заболевания или не делалось попыток устранить ее. Так происходило и в жизненных обстоятельствах.

      Доктор Коровкин отдавал себе отчет, что причина неудачного отдыха коренится в том самом вечернем столкновении с жалким попиком, который всучил ему Псалтырь. Но не исключено, что во всем виноват Вересаев, этот «медицинский нигилист», с его возмутительными «Записками врача». Кто знает, если бы он не вспомнил о них в последнюю минуту и не стал перекладывать свой багаж, чтобы поудобнее разместить пять номеров «Русского богатства», — может быть, он приехал бы на дачу часом раньше и никакой встречи и Псалтыри не было бы…

      А дальше уже все покатилось, как снежный ком. Доктор невольно передернулся, вспомнив сцену самоубийства пьяного морского офицера перед муромцевской дачей. Мертвое тело стояло у него перед глазами, и в ушах проносились бессвязные выкрики… Он вспомнил и ожидание скандала, который могли раздуть газетчики, и неожиданное облегчение при известии о том, что, оказывается, никакого самоубийства не было, если верить полицейской хронике. Вопреки ожиданиям никто не приглашал к следователю ни Клима Кирилловича, ни Николая Николаевича. Ленсман не объявлялся. Как обстоят дела с опросом остальных свидетелей, доктор не только не интересовался, он не знал и не хотел знать. Да за дачной суетой и некогда было.

      Он вспомнил миг, когда младшая профессорская дочь с округлившимися от ужаса глазами прошептала ему, что Псалтырь исчезла… Ну и хорошо, что исчезла. Валяется где-нибудь у Глаши под подушкой, не хочет горничная с ней расставаться… Разгадывать каракули на Псалтыри, хотя бы и связанной с таинственным самоубийством, он считал делом бессмысленным. Скорее всего, случайная запись. Вот и вся история… Никакой мистики. Посторонних в доме не появлялось, кроме крысолова-мышемора, но ему-то зачем красть грошовую книжку?

      Неприятный осадок остался и от муромцевского ассистента с его неуместными шутками на пляже, да и поездка в Строгановский сад тоже тревожила: неужели Брунгильда влюбится в мотор? И зачем взяли с собой собаку? Вытащила какую-то дрянь из крапивных зарослей возле саркофага, едва не потерялась. Их маленькая компания с беспородным псом выглядела в увеселительном саду, по крайней мере, странно. Мытье пошло Пузику на пользу, и раны, кажется, заживают, но дворняга остается дворнягой, да и отпущено ей от силы три месяца собачьего счастья в семье Муромцевых. Утверждению Муры, что по собаке кто-то стрелял, — доктор не верил. Он не слышал выстрела и никого с пистолетом в руках не видел. Кроме того, он не находил причины, по которой следовало бы отправить на тот свет бездомную дворнягу или кого-то из них, пассажиров автомобиля.

      Климу Кирилловичу Коровкину не слишком нравилось и то, что муромцевские барышни не отказались от общества странных соседей и проводят с ними очень много времени. Рене Сантамери, впрочем, не так раздражал доктора — разве что было немного неприятно, что графский титул может настроить на лирический лад старшую дочь профессора. Но Зизи! Пустышка, бабочка-однодневка, явная кокаинистка, вульгарная и плохо образованная певичка — она с самого начала вызывала настороженность, хотя при первом взгляде приятно волновала, что греха таить, обворожительное создание! Ну а когда профессор Муромцев по дороге на железнодорожную станцию рассказал ему о том, что милое создание принесло книгу Фрейда «Толкование сновидений», доктор укрепился в своей неприязни. Книгу Фрейда он знал. И считал позором для всякого владеющего искусством врачевания человека всерьез относиться к подобной писанине.

      Клим Кириллович Коровкин вспомнил неожиданно и свое первое посещение взморья — когда ему показалось, что за экзотической парочкой следует соглядатай. Филер? Тайный воздыхатель? Скорее, все-таки последнее. Спесивый французский аристократ никак не обнаруживал склонности к революционной или шпионской деятельности. А если он помешан на своем саркофаге, какое до этого дело полиции? Нет, серый субъект на пляже — скорее всего, отвергнутый любовник взбалмошной певички… Слава Богу, возле дачи его не видно…

      Доктор не стал сообщать профессору о неожиданном поручении его младшей дочери. Мура ухитрилась вручить ему бумажку с изображением трех длинных рядов цифр и латинских знаков — доктор ничего не понимал в формулах. Она просила его узнать у кого-нибудь, что означает запись, но ни единой душе не говорить о ее просьбе.

      Клим Кириллович еще в поезде решил придумать что-нибудь, что успокоит Муру. В самом деле, не ходить же с бумажкой, чтобы выполнить девичьи прихоти. Да и к кому идти — к математикам, к химикам, к инженерам? Доктор не имел представления.

      Однако уже в Петербурге, когда он вышел из дому, направляясь к княгине Татищевой на Караванной, и встретил следователя Вирхова, он поступил вопреки своему решению.

      — Дорогой Клим Кириллович, — удивился Вирхов, — значит, не только я поджариваюсь на каменной сковородке, но и вы здесь мучаетесь!

      — Я-то здесь не мучаюсь, — доктор Коровкин улыбнулся и пожал руку Карла Ивановича, — дачные прелести не по мне.

      — А где вы изволите снимать дачу?

      — Вместе с профессором Муромцевым и его семейством нашли на лето на северном взморье, уютный домик, принадлежащий вдове купца Коноплянко — невдалеке от загородной усадьбы нашего конфетного барона Жоржа Бормана.

      — А, знаю, знаю, — Карл Иванович с видимым удовлетворением расправил плоские белесые брови, — там и купальни хорошие есть. И что ж вы не на природе?

      — Визиты, господин Вирхов, заставили прибыть сюда. Должен навестить престарелую княгиню Татищеву — не сидится ей в летней резиденции. И еще одно маленькое дельце есть.

      Доктор Коровкин остановился, вздохнул и продолжил:

      — Может быть, вы, любезный Карл Иваныч, не откажетесь помочь, хотя бы советом?

      — Всегда рад быть вам полезным, — кивнул следователь. Для него это время года не было напряженным: летом преступники перемещались из столицы в курортные местности, там больше всего и происходило краж и грабежей.

      — Видите ли, Карл Иванович, дело-то, как мне кажется, пустое и, вероятно, не займет у вас слишком много времени. Нет ли у вас какого-либо эксперта, который сумел бы разобраться в таких вот цифрах?

      Доктор Коровкин достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги, на котором Мура вывела карандашом три ряда цифр и знаков. Он протянул листок Вирхову.

      — Да, батенька, цифры странные. Я, конечно, не могу с первого взгляда определить их значение. Но — если вы оставите мне листок — попробую разыскать кого-нибудь, кто разберется.

      — Благодарю вас, Карл Иванович, — с облегчением вздохнул доктор Коровкин, — бумагу оставьте себе. Дело не срочное Через неделю приеду в город, зайду — может быть, к тому времени и будет у вас ответ. Впрочем, я нисколько не удивлюсь, если эти цифры — всего лишь какие-нибудь студенческие упражнения.

      Доктор Коровкин довольный, с одной стороны, тем, что выполнил просьбу Муры, а с другой, тем, что ему в голову пришло разумное объяснение нацарапанных на бумажке цифр и знаков, которое точно заставит девушку успокоиться и не искать во всем какой-то таинственный смысл, попрощался с Карлом Ивановичем Вирховым. Взяв извозчика, он отправился на Караванную.

      В самом деле, думал он, нашла девушка непонятную ей бумажку и взволновалась, что-то подозревает, а это, скорее всего, оброненный каким-нибудь студентом лист с решением задач или упражнений — летом в дачной местности студентов пруд пруди. Почему не дала Пете разобраться? Что за постоянное желание втягивать его, доктора Коровкина, в свои странные тайны? Впрочем, на Муру он всерьез сердиться не мог, разве что сетовал про себя на ее чересчур беспокойный нрав…

      Почти совсем успокоившись, доктор Коровкин входил в дом княгини Татищевой. Старая дама вы-, вывала у доктора смешанные чувства. Он уважал ее цепкий ум и обширную информированность о событиях минувших и нынешних. Но не по нраву ему были ее гордыня и снобизм, что, к счастью, полностью исключало возможность того, что она, отчаявшись найти своей дочери достойного жениха с подходящей родословной, остановит свой взгляд на нем. Он, Клим Кириллович Коровкин, имел почтенное происхождение, но в качестве жениха далеко не молоденькой княжне явно не подходил. Род Коровкиных никогда не принадлежал к фамилиям богатым и прославленным, хотя и ни в чем дурном замечен не был. А знатность происхождения являлась необходимым условием для выбора жениха княжне Ольге — доктор это знал по откровениям старой княгини. Ольга ему не нравилась, и он надеялся, что сегодня не увидит ее в особняке на Караванной.

      Старая княгиня, как всегда собранная и подтянутая, встретила доктора, встав из-за кабинетного бюро. Она приветствовала Клима Кирилловича и предложила ему сесть в кресло, обтянутое черной кожей. Доктор повиновался.

      — Спасибо, что навестили старуху. — Княгиня пристрастно оглядывала доктора с головы до ног. — Посвежели. Значит, живете на даче? И как вам новомодный Курорт? Новый Биарриц?

      — Мы снимаем дачу за Сестрорецком, и в самом Курорте я еще не бывал. Но знаю, что в Курорте прекрасные ванны и грязевые, и серные, морской воздух изумительный, лес смешанный, микроклимат совершенно особенный. Прописал бы вам, Анна Павловна, Сестрорецк, да вы к своей Стрельне привыкли. А на даче я провел всего несколько дней. Довольно многолюдное собрание, но места хорошие.

      — В Биарриц ваш не поеду, слишком новомодное место, — махнула рукой госпожа Татищева, — и вообще мне сейчас не до воздуха. Вы слышали о смерти князя Салтыкова?

      — Да, читал некролог в газете. — Сердце доктора забилось учащенно.

      — Так вот, его неожиданная смерть — а ходят слухи, скажу вам по секрету, что наступила она вовсе не от кровоизлияния, — взбудоражила весь Петербург. Молодой Салтыков хорошего рода. Да и сам служил в канцелярии начальника артиллерии Кронштадтской крепости, имел прекрасные перспективы. Беда с молодыми, — недовольно добавила княгиня, — боюсь, юноша связался с дурной компанией: молодые красивые женщины, вино и карты приятно щекочут молодежи нервы.

      Княгиня и Клим Кириллович помолчали.

      — Салтыковы в родстве со Строгановыми, — продолжила госпожа Татищева, переходя на любимую тему родословных. — Прабабка покойного — внучка самого графа Строганова, Александра Сергеевича, что при Павле президентом Академии художеств состоял. Сам — коллекционер страстный, собирал картины, эстампы, медали, камни — с большим художественным чутьем и вкусом был человек. И оригинал — до греческих древностей охотник. Да и наследник его, Павел Александрович, тоже коллекционировал, но больше любил художественную утварь, мебель, бронзу, фарфор. Коллекцию Строгановы оставили замечательную. Но и Салтыковы — род не бедный и знатный. И у них от строгановского наследия кое-что водится. Сейчас наследники решают, что делать со стариной, что на строгановской даче еще от Александра Сергеевича осталась. Дача-то давно заброшена, еще когда Строгановы в Марьино, под Новгородом, на лето жить перебрались. Вот и меня беспокоят теперь с просьбами об экспертизе. Мой покойный муж оставил записки не только о своих раритетах, но и о тех, которые были в руках других коллекционеров. Например, о саркофаге Гомера.

      — О саркофаге Гомера? — От изумления доктор даже вскочил с кресла.

      — Что вас так удивляет, господин Коровкин? — подозрительно спросила княгиня.

      — Простите, я немного взволнован. А все потому, что недавно — хотя и с большим трудом — проник за ограду, за которой скрыт саркофаг.

      — Но ведь доступ-то к саркофагу закрыт, — удивилась княгиня. — Кто же вас пустил?

      Доктор смотрел на госпожу Татищеву и ничего не говорил.

      — Позвольте полюбопытствовать, а зачем же вы хотели его осмотреть? Не для покупки, надеюсь? — В голосе княгини послышалось плохо скрываемое презрение.

      Доктор наконец решился продолжить.

      — Видите ли, я не собирался его осматривать. А вот граф Сантамери, наш сосед по даче, сгорал от нетерпения — так захотел его увидеть. Кажется, он действительно намерен его купить.

      — Ну и глупо, — уверенно заявила княгиня. — Цена саркофагу — медный грош. Да и кто такой граф Сантамери — не знаю. Я считала, что род Сантамери давно прервался. А этот из новых, наверное? Барышник, титул купивший и возомнивший себя ценителем искусства.

      — О графе Сантамери я точных сведений не имею. Он француз, говорит, что является владельцем каких-то предприятий во Франции. Суконного производства, что ли? Что же касается саркофага, то он меня разочаровал: камень полуразрушен, вид плачевный, кое-что из убранства утрачено…

      — Не имеет никакого значения, — отрезала княгиня Татищева, — все камни когда-нибудь разрушаются. Но мой покойный муж считал, что строгановский саркофаг не имеет никакого отношения к Гомеру. Покойный князь Татищев выяснил, что камень привез в Россию сто с лишним лет назад ловкий офицер по фамилии Домашнев — он надеялся получить неплохие деньги у коллекционеров, рассказывал, что нашел саркофаг на одном из островов греческого архипелага. Может, и правда, чего только не везли из туретчины в годы войны. И он же предлагал графу Строганову этот камень за двадцать тысяч рублей — сам же и придумал, что это саркофаг Гомера. Видно, никого другого из античной истории не знал.

      — Но все-таки граф Строганов купил саркофаг! — осторожно заметил доктор.

      — Для забавы и потехи — не более того. И разумеется, не за двадцать тысяч. Вдумайтесь сами: разве граф Строганов поставил бы под открытое небо подлинную древность, возраст которой составляет две тысячи семьсот лет?

      — Я согласен с вами, княгиня, — покорился доктор, — да и надписи никакой на саркофаге не заметил.

      — И не было там никакой надписи с самого начала, — подтвердила княгиня. — Если кто-нибудь согласится заплатить за фальшивку большие деньги, то наследники, возможно, и избавятся от развалины. Вы говорили, что ваш друг — граф Сантамери — хотел бы купить саркофаг?

      — Я не могу назвать его своим другом, но и плохого о нем сказать не берусь. Мы недолго знакомы. Меня очень тронуло его поведение около саркофага — он чуть ли не плакал, осматривая его, каждый вершок ощупывал и оглаживал… Теперь вы понимаете, почему я так воспринял ваши слова о «саркофаге Гомера». Согласитесь, удивительно: на даче — разговоры о саркофаге, и здесь — о нем же, из ваших уст. Не думал, что он так известен.

      — Из дружеского расположения к вам, милый доктор, — Татищева доверительно наклонилась в сторону Клима Кирилловича, — могу составить протекцию вашему графу. Его зовут Сантамери? Странная фамилия, и на итальянскую похожа, и на французскую, — хитро усмехнулась княгиня.

      — Я думаю, граф будет чрезвычайно признателен вам, княгиня, за такую рекомендацию. У каждого человека — свой способ быть счастливым. У графа — выполнение завещания отца, возврат в семейную собственность этого саркофага.

      — Возвращение в семейную собственность? — Княгиня задумалась. — Значит, офицер Домашнее придумал и то, что саркофаг находился на греческом острове? Конечно, где еще мог умереть Гомер? На самом деле саркофаг, получается, иного происхождения? Более позднего. И вполне возможно стоял еще где-нибудь в Италии или во Франции. Очень интересные сведения. Я обязательно внесу дополнения в записки покойного мужа.

      Княгиня встала. Доктор понял, что пора откланяться, и тоже поднялся.

      — И вот что я скажу вам на прощанье, милый доктор, — улыбнулась княгиня, — я не обижусь, если вы недельку-другую забудете обо мне и как следует отдохнете на даче. Чувствую я себя великолепно, вы видите. Ни на что не жалуюсь. А если помру по воле Божьей — то уж и ваша помощь мне не пригодится.

      — Надеюсь, такого не случится, — улыбнулся доктор. — Передавайте мой поклон княжне Ольге.

      — Передам, передам, — заверила княгиня Татищева, с сожалением оглядывая доктора: как досадно, что такой милый и достойный человек не может стать мужем Ольги! По многим причинам — и родословная весьма скромная, и в древностях ничего не смыслит и даже ими не интересуется — разве можно оставить на такого человека коллекцию покойного мужа?

      Клим Кириллович в прекрасном расположении духа вышел из особняка на Караванной. Еще несколько часов назад он с удовольствием покидал дачу, снятую семейством Муромцевых, дачу с уютным флигельком для него и тетушки Полины, и вот теперь он страстно желал одного — вернуться обратно. Увидеть милые лица профессорских дочери, посидеть за чашкой чая на прохладной веранде… У него, доктора Коровкина, есть прекрасные Новости и для Муры, и для Рене. Интересно, как прошел велопробег? Наверное, ассистент профессора, несмотря на травму, преодолел дистанцию быстрее всех! И молодежь веселится, празднуя победу Ипполита Прынцаева! Шутят, смеются, гуляют, поют и танцуют! И у него есть шанс принять участие общем веселье!

      Как радовался доктор, отправляясь на вокзал с намерением как можно быстрее выехать из душного, пыльного, пропахшего конским навозом Петербурга! Он вспомнил слова тетушки о невозможности оставаться в городе в летнюю пору. Не удивительно! Столица энергично строилась: возводились здания новые и ремонтировались старые, изрытые рвами улицы и чинящиеся мостовые вызывали глупые мысли о продолжительной осаде, в которой находится столица. Пешеходы, конки, экипажи лепились к одной стороне проезжей части. Клим Кириллович почувствовал, что ему трудно дышать: сизоватая пелена каких-то промозглых испарений проникала даже на лучшие улицы, отчетливо различался запах гнили, навоза.

      Теперь ему снова хотелось на дачу! Он скажет Муре, что ее цифры на листке — невинные студенческие штудии математического свойства. А для Рене у него тоже прекрасная новость — протекция княгини: камень, называемый саркофагом Гомера, будет продан, если вообще его продадут, именно графу Сантамери.

      Доктор еще не знал, говорить ли графу о том, что, по мнению российских специалистов, греческая древность — наглая фальшивка и не стоит за нее платить большие деньги? Не знал он и того, что его благое намерение, дружеское предупреждение может поставить его в такое положение, когда он окажется на грани жизни и смерти.

     

      Глава 15

     

      Многочисленные болельщики, собравшиеся посмотреть на велопробег, событие в размеренной дачной жизни яркое и незаурядное, шумно выражали свою радость: аплодировали, кричали приветствия, подпрыгивали, размахивали руками. У каждого среди велосипедистов имелись свои фавориты, с которыми их связывали дружеские либо родственные связи. Особенно вольно вела себя молодежь, но и те, кто постарше, не пытались скрывать свои чувства и волнение. Первым к финишной ленте приближался Ипполит Прынцаев. Он, низко склонившись над никелированным рулем и бешено вращая педали своего железного коня, не смотрел по сторонам — оставались последние, самые выматывающие метры перед финишем. Обитатели муромцевской дачи оказались в первых рядах болельщиков и теперь открыто ликовали, глядя на напряженное, измученное и вдохновенное лицо лидирующего физкультурника. Зизи и Мура приветственно подняли руки вверх и восторженно в унисон скандировали: «Прын-цаев! Прын-цаев!» Даже всегда спокойная Брунгильда позволила себе крикнуть — правда, один раз и не очень громко — поощряющее «быстрей!». Граф Сантамери смотрел на финишную прямую циклодрома со сдержанным одобрением Елизавету Викентьевну и тетушку Полину также охватило азартное сопереживание, и они, радостно смеясь, переводили взгляды с Прынцаева на свою счастливую молодежь.

      Мура жалела только о том, что они не догадались захватить с собой чудесную сирень из сада, чтобы вручить ее счастливому победителю. Именно Прынцаев разорвал финишную ленту и оказался в объятьях своих коллег из организационного комитета. А барышни уже бежали к нему. Сейчас Мура совсем забыла обо всех таинственных событиях и записках, даже о той, что выпала из кармана Пети Родосского перед стартом.

      Она много размышляла о странной бумажке, пока они ждали появления лидеров велопробега. Особенно тревожили Муру последние три слова. «Теодор Сигизмунд Дюпре» — инициалы складывались в загадочную аббревиатуру «ТСД». Те же три буквы начертаны и на листке с цифрами и латинскими знаками, который был спрятан внутри суковатой палки, из-за которой кто-то стрелял по собаке. Какая связь между таинственными буквами на Псалтыри, на листке из тайника, на только что подобранной ею бумажке, выпавшей из Петиного кармана?

      И потом, в записке есть м другие настораживающие указания. Что значит — «срок 3 дня»? Что значит — «при транспортировке безопасен»? Что значит — «инструкция приложена»? Неужели Петя связан с террористами? Похоже, что речь идет о каком-то взрывчатом веществе. Недаром студент оправдывал действия Веры Засулич. И Прынцаев называл Петю прекрасным практиком. Почему Прынцаев предупреждал, чтобы не пускали на дачу изготовителей динамита? Он имел в виду Петю?

      Мура вспомнила и другие свои подозрения — мысль о том, что юноша мог похитить Псалтырь из их дома. А также то, что возле саркофага Гомера вертелся какой-то приезжий белобрысый студент — по словам сторожа, хромающий… Не Петя ли? Мура знала, что террористы оправдывают свои действия ненавистью к эксплуататорам, каковыми являются все богатые люди. Им все равно, в кого стрелять и что взрывать. Неужели и Петя такой же?

      Но мысли, мучавшие ее во время велопробега, теперь отошли куда-то далеко-далеко. Случилось непредвиденное. Петя Родосский потерялся. К финишу он так и не пришел. Полина Тихоновна опасалась, что он упал и теперь лежит где-нибудь со сломанной ногой под велосипедом и нуждается в срочной медицинской помощи.

      — Не стоило ему перетруждать поврежденную ногу и принимать участие в велопробеге, — беспокоилась она. Но на вопросы, что же за травма у Пети, она не отвечала, а только тяжело вздыхала. Барышни примолкли. Сантамери выказал готовность отправиться за мотором и проехать по трассе в поисках незадачливого студента.

      — Не получится. Мотор там не проедет. Скорее всего, — махнул рукой Прынцаев, — он объявится позже. Где-нибудь сошел с дистанции. Идет пешком — и не на финиш, а куда-нибудь подальше от людских глаз, чтобы не позориться. Мало тренировался. Надеялся на свою молодость и выносливость. Напрасно. Одного этого недостаточно.

      Чтобы проверить свои предположения, Ипполит Прынцаев стал допрашивать остальных участников соревнований, кто и когда видел Петю в последний раз. Худшие опасения не подтвердились. Петя, шедший в велопробеге среди безнадежно отставших, перед последним поворотом свернул к станции — это сообщили и два участника пробега, и несколько зрителей. Петино исчезновение с дистанции наблюдал и корреспондент редакции журнала «Самокат», под эгидой которого проходили соревнования.

      Дачники успокоились. Лишь Полина Тихоновна переживала, что сейчас Петя находится в тяжелом душевном состоянии и нуждается в поддержке. Но, обсудив ситуацию, компания решила не дразнить сбежавшего велосипедиста своим сочувствием и дать ему возможность в одиночестве зализать раны самолюбия.

      — Схожу к нему позднее и приведу к вам на дачу, — обещал довольный Прынцаев, уже обсохший и переодетый в цивильный костюм, но не расставшийся с лавровым венком, увенчавшим его чело. Железный конь стоял рядом с ним, прислоненный к высокой толстоствольной березе.

      Веселая компания, окружив горделивого Прынцаева, чувствующего себя настоящим героем, возвращалась на дачу.

      Спутники победителя охотно выслушивали его рассуждения о преодоленных спусках и подъемах, о достоинствах его «Энфилъда», о преимуществах его скакуна перед велосипедами фирм «Рудж», «Кливленд», «Ремблер», «Клемаи». Прынцаев отметил, что Брунгильда — без явно выраженного неудовольствия! — отнеслась к рассказу о первой женщине, получившей в 1895 году билет на право ездить на велосипеде, о некоей госпоже Лащеевой и о госпоже Коценецкой, недавно отправившейся в четырехтысячеверстное круговое путешествие по Западной России. По спокойно-безмятежному лицу Брунгильды чемпион понял, что следовать примеру выдающейся велосипедистки она и не собирается. У Зизи словоохотливый Прынцаев вызывал весьма заметный интерес, и вслед за ним она повторяла своим звучным голосом слова Пьера де Кубертена: «О, спорт, ты — радость!» Увы, Ипполит Прынцаев смотрел больше не на обворожительную Зизи, а на просветленно-бесстрастную Брунгильду, шедшую рядом с графом.

      Впрочем, чрезмерную болтливость ассистенту профессора Муромцева прощали: все понимали, какой для него сегодня важный день, какое у него праздничное настроение. Его ликование передавалось всем — даже молчаливому Сантамери, даже Елизавете Викентьевне и Полине Тихоновне, не избавившихся от легкой тревоги о Пете. Но ни у кого из них не было никаких дурных предчувствий — только у Муры.

      Мура старалась ничем не выдать своего волнения. Излишняя возбужденность их маленькой компании, слезы, набегавшие от смеха на глаза Прынцаеву и Зизи, казались ей недоброй приметой. Что-то нехорошее, опасное, страшное приближалось с каждым шагом — чувствовала она. И оказалась права — едва они свернули за угол и пошли по направлению к своему дому, как увидели: напротив калитки с надписью «Осторожно, злая собака!», прямо посередине песчаной дороги, стояла зажженная свеча, рядом с ней на песке явственно виделся четко прочерченный крест. Смолкли громкие возгласы и смех. Все замедлили шаг.

      Зизи взвизгнула и ухватилась за рукав Санта-мери. Прынцаев замер, вцепившись в велосипед. У Муры жалобно вытянулось лицо.

      — Что все это значит? — спросила тетушка Полина, останавливаясь.

      — Не знаю. — Елизавета Викентьевна, мельком глянув на Брунгильду, подошла к дочери и крепко прижала ее к себе — девушка с ужасом смотрела на свечу, но, кажется, не собиралась падать в обморок. — По-моему, именно здесь застрелился тот несчастный пьяный офицер. Кто-нибудь из его сослуживцев, верно, прознал и так вот решил почтить его память. Сегодня в поселок понаехало много офицеров. Надо бы убрать, чтобы не смущать прохожих. Глаша! — крикнула профессорская жена, подходя к калитке и не отпуская от себя Брунгильду. — Глафира!

      Но Глаша не отзывалась. На даче стояла странная тишина — даже птицы не пели.

      Косясь на свечу и начертанный на песке крест и осторожно обходя их, дачники ступили на безмолвную территорию «Виллы». Почему-то не слышалось и лая Пузика, хотя Мура специально привязала его к стойке крыльца, уходя на велопробег.

      — Глаша! Да куда же она запропастилась? — Елизавета Викентьевна, оставив Брунгильду на попечение Полины Тихоновны, внимательно посматривавшей по сторонам, стала подниматься на крыльцо. Она зашла на веранду, прошла в глубь дома, не переставая звать горничную. Тишина.

      Мура тем временем осмотрела стойку крыльца и не обнаружила никаких следов собачьей привязи — неужели свободолюбивый Пузик смог избавиться от плена и вместе с привязью убежал из дома? Она огорчилась. Еще несколько раз позвала собаку, но уже без всякой надежды на успех. Страшное подозрение закралось в душу Муры.

      — Стойте, стойте! — закричала она. — Тихо! Не подходите к крыльцу! Я боюсь! Здесь кто-то был! Мама, мама, выходи скорее! — истошно кричала она, не обращая внимания на остолбеневших спутников. — Скорее отойдите все от крыльца! Скорее! Умоляю вас! — Но никто не двинулся с места, и она повернулась снова к дому, продолжая кричать: — Мама! Мамочка, скорее! Выходи!

      Услышавшая тревожный крик дочери, Елизавета Викентьевна выбежала из комнат на веранду и тут же показалась на крыльце, спеша спуститься по ступенькам к заходящейся в крике дочери.

      — В чем дело? Что случилось? Что ты так кричишь, Машенька? — испуганно спрашивала она на ходу.

      — Скорее! Все! Скорее прочь от крыльца! — продолжала надрываться Мура. — Под дом подложили бомбу!

      — Я предлагаю отойти от крыльца, чтобы мадемуазель Мари успокоилась, — нарушил свое молчание граф Сантамери. Он не казался взволнованным и проявлял полное равнодушие к происходящему — именно его невозмутимость и поддерживала таявшие силы Бурнгильды, не отходившей от Полины Тихоновны. Мура с ужасом переводила взгляд с дома на окружающих ее людей и дрожала. Она видела, что ее словам никто не поверил, но все-таки все сделали несколько шагов по дорожке в сторону от крыльца. Последним с неохотой выполнил просьбу Муры Прынцаев — он забрал прислоненный к крыльцу велосипед и присоединился к остальным.

      Елизавета Викентьевна обняла дочь за плечи. Она старалась сохранять присутствие духа.

      — Вот что я скажу тебе, дорогая, да и вам всем, мои друзья. Кажется, действительно в доме кто-то побывал в наше отсутствие. Не знаю, как насчет того, чтобы что-то подкладывать. А вот насчет того, чтобы что-то украсть — так украли.

      — Боже мой! — всплеснула руками Полина Тихоновна. — И здесь тоже воры! Дождались, чтобы все ушли из дома…

      — Надо срочно заявить в полицию, — засуетился Прынцаев. — Может быть, украденное удастся вернуть.

      — Извините мое любопытство, — вмешалась Зизи, — а что именно украли из вашего дома? Драгоценности?

      — Да у нас в доме и драгоценностей-то нет. — Елизавета Викентьевна покачала головой. — Боюсь вас огорчить, милая Зинаида Львовна, но исчез ваш граммофон.

      — О Господи, — вздохнула с облегчением Зизи, — исчез, и слава Богу.

      — Надо срочно оповестить полицию, — повторил Прынцаев, готовый вскочить на свой велосипед, чтобы оказать срочную помощь муромцевскому семейству.

      — В полицию сообщать не надо, — недовольно остановил его граф Сантамери, — я подарю Зинаиде Львовне новый. Зачем нам допросы и полицейские протоколы?

      — Подождите, друзья мои, давайте успокоимся. — Полина Тихоновна обвела всех ясными и спокойными глазами. — Кража граммофона, конечно, не радует. Но не смертельна. В доме можно жить и без граммофона. Но милая Машенька нас всех напугала какой-то подложенной бомбой. Бомба — дело серьезное. Поэтому мы должны знать, почему Мария Николаевна решила, что нас хочет кто-то взорвать?

      — Да, Мурочка, милая, — подхватила Брунгильда, — зачем ты так кричала, объясни?

      Мура смотрела в землю и молчала, чувствуя себя пристыженной. Как же объяснить им, что она заподозрила студента Петю Родосского в терроризме? Они будут над ней смеяться! Как им объяснить, что отсутствие Пети да финише велопробега она связала с содержанием записки, выпавшей из его кармана? Признаваться никак нельзя — все ее осудят, все скажут, что чужие бумаги читать дурно, что их нужно возвращать хозяину. Да и утверждать, что Петя связан с террористами и подозревался сторожем в желании взорвать саркофаг, — тоже нельзя. Нет, разве они поверят в то, что Петя собирался взорвать дом, где его так хорошо принимали? Хотя то, что он ведет какую-то тайную переписку и время от времени избегает общения, — факт известный.

      Мура подняла голову и обвела взглядом притихших родных и друзей.

      — Простите меня, я вела себя глупо, — повинилась она, — просто я подумала, что крест со свечой у калитки может иметь символический смысл — знаете, как на могиле.

      — Правильно папа говорит, — рассердилась старшая сестра, — занятия историей ни до чего хорошего не доводят. Виноват твой Грегоровиус. Там, наверное, на каждом шагу могилы с крестами и свечами.

      — Не ссорьтесь, девочки, не надо, — пресекла спор Елизавета Викентьевна. — Меня все-таки очень интересует, где Глаша.

      — Вы уверены, что ее нет в доме? — спросила Зизи. — Может быть, она просто прикорнула где-нибудь в тишине? Лежит на своей кисейной кроватке и отдыхает?

      — Да от таких воплей, какие здесь издавались, она бы непременно проснулась! — с досадой произнесла Брунгильда, все еще не справившаяся с раздражением. — Очень надеюсь, что мой рояль на месте.

      Мура отвела глаза от сестры — ей очень хотелось сказать о том, что ее волнует исчезновение Пузика, но разве кто-то поймет ее, когда речь идет о более важных вещах — граммофоне, рояле, живом человеке?

      — Я успела заглянуть в комнату Глаши, ее там нет, — тяжело вздохнула Елизавета Викентьевна. — Дом пуст.

      — Знаете что, друзья мои, — предложила тетушка Полина, — прежде чем делать окончательные выводы, надо бы осмотреть участок, заглянуть в баню, в сарай, в погреб Кто знает, может быть, наша Глаша сидит там себе, занята чем-то и не слышит нас? А может, она ушла за водой? К соседям? В магазин?

      — Глаша не могла оставить дом, пока мы отсутствовали. — Елизавета Викентьевна выглядела очень расстроенной.

      — Если мадемуазель Мари считает, что в погребе нет бомбы, я готов пойти на риск и заглянуть туда, — насмешливо заявил граф Сантамери, — вместе с господином Прынцаевым. Поль, вы не возражаете?

      — Да ну вас, граф, с вашими шуточками, — шаловливо хлопнула ладошкой по плечу графа Зизи, — зачем подкладывать бомбы в погреб — чтобы варенья с соленьями погибли?

      Все натянуто засмеялись, благодарные Зинаиде Львовне за то, что она сумела разрядить напряжение.

      Граф Сантамери и профессорский ассистент — Прынцаев пристроил наконец свой велосипед к вроде бы безопасному крыльцу — отправились по огибающей дом дорожке, ведущей в дальний угол участка, и вступили в зловещую тень недвижных кустов. После некоторого раздумья остальные последовали за ними, держась на расстоянии. Осмотр сарая и бани никаких результатов не дал. Подошли к леднику.

      Летний ледник был устроен под землей — сверху он выглядел, как небольшой зеленый холмик, на вершине которого росли любимые Мурины цветы — георгины. Цвести им предстояло еще не скоро, в самом конце августа, и сейчас они выглядели просто как темные зеленые кустики.

      Деревянная дверца в погреб оказалось прикрыта, но замок на ней отсутствовал. Мужчины подошли и прислушались. Изнутри не доносилось ни одного звука. Тогда граф Сантамери осторожно взялся за скобу дверцы и медленно отворил ее. Изнутри зиял черный мрак.

      — Мадемуазель! — внятно произнес Рене. — Вы здесь?

      — Глаша! Глафира! Отзовитесь? — присоединился Прынцаев.

      Все прислушались. Вместо ответа из густого мрака раздались какие-то странные шуршащие звуки — что-то перекатывалось и кряхтело…

      — Там нет света, — пожал плечами граф, — и ничего не видно. Может быть, кто-нибудь сходит за той свечой, которая торчит на дороге?

      Ни слова не говоря, Мура сорвалась с места и побежала выполнять просьбу. Обратно она возвращалась медленнее, стараясь прикрывать рукой огонек — чтобы он не погас.

      Граф Сантамери пошел ей навстречу и, принимая из ее рук свечу, шепнул: «Вы — необыкновенная девушка, Мари». Тут же повернулся и направился к черному проему ледника.

      Мура застыла в потрясении. О, неужели этот удивительный мужчина, который, казалось, ничем, кроме своего полуразвалившегося саркофага, не интересовался, неужели он увидел что-то привлекательное в ней? Да не только привлекательное! «Необыкновенная девушка» — да ведь это почти признание в любви! Мура стояла охваченная сладким волнением, мысленно повторяя еще и еще раз волшебные слова, озаренные черным светом неподвижных глаз Рене, согретые его беглым дыханием…

      Она видела, как граф подошел с горящей свечой к проему, ведущему в глубину ледника, протянул руку вовнутрь и вместе с Прынцаевым стал рассматривать то, что выхватил из мрака слабый свет.

      — Что там? — спросила в нетерпении Зизи. — Да говорите же скорее!

      — Да, да, милый Рене, милый Ипполит, не томите, — попросила и Елизавета Викентьевна. Ипполит повернул голову и сказал:

      — Идите сюда, смотрите сами.

      Брунгильда и ее мать не тронулись с места. Полина Тихоновна, Зизи и Мура с опаской подошли к открытой двери ледника и заглянули в освещенный проем: в сажени от них на груде рассыпанной картошки что-то кряхтело и извивалось. Женщины не сразу поняли, что шевелящийся тюк — горничная Глаша, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту, с вытаращенными от ужаса глазами…

     

      Глава 16

     

      Господин Гардении не напрасно проходил курс обучения в лучшей международной разведшколе «Черный капеллан»: он великолепно усвоил основное правило идеального резидента — доверять лишь самому себе, всех же прочих подвергать дополнительной, двойной или тройной, проверке. Это золотое правило применил он и по отношению к агенту Сэртэ — человеку, безусловно, талантливому в сыскном деле, изобретательному и деятельному. Человеку, неплохо разработавшему операцию, которая сулила немалую пользу Франции и всему Западу.

      Господин Гардении знал, что Россия находится в центре интересов всех западных разведок: небывалый рост промышленности и образования, банковского дела и научных исследований таил в себе катастрофическую угрозу для европейской цивилизации. И речь шла не только о мировом экономическом господстве, к которому заметно продвигалась Россия. Речь шла о гораздо большем. Усиление политического влияния России грозило Западу, хорошо помнившему о прошлых нашествиях варваров, полным уничтожением. И этого нельзя допустить любыми средствами.

      Теперь, спустя несколько лет после окончания разведшколы, господин Гардении чувствовал себя гораздо лучше, чем в самом начале обучения. Тогда он испытал не просто потрясение, но на время лишился дара речи, когда узнал, почему западные спецслужбы так сплоченно и солидарно действуют против России, оказывая друг другу всяческую поддержку. Их цель — ослабить Россию, не дать ей окрепнуть, не позволить подняться во весь рост, и все это ради будущего Запада. О, теперь он имел представление, как выглядит эта страна, вставшая в полный рост! Такое уже случалось в прошлом, но, по счастью, перешло в область знания, предназначенного лишь для посвященных. Посвященные — а ныне господин Гардении с полным основанием относил к ним и себя — действовали по разным направлениям, но очень согласованно и слаженно. Петербургская резидентура, которой они руководили, выполняла задачу, непосредственно связанную с обеспечением безопасности Запада. И здесь об ошибках не могло быть и речи.

      Господин Гардении до сих пор и не ошибался. Задуманная операция проходила успешно, никого с поличным не поймали. Агент Сэртэ обещал наконец доставить сегодня петербургскому резиденту важный документ. Но в назначенное время не появился.

      Господин Гардении стоял у холодного камина в своем загородном доме и размышлял. Он знал почти все. За агентом Сэртэ установили слежку — и Сэртэ действительно проник на дачу профессора Муромцева, улучив момент, когда в доме никого, кроме горничной, не было.

      Нашел ли он бумагу, которую искал? И зачем он прихватил с собой граммофон? Вероятней всего, бумагу он не обнаружил, поэтому с помощью граммофона инсценировал бытовую кражу. А вот зачем он прихватил с собой: собаку, усыпленную им с помощью хлороформа? Непонятно.

      Господин Гардении только что получил сообщение от своего наблюдателя, не выпускавшего из виду дачу Муромцевых. Наблюдатель телефонировал ему с аппарата, установленного на железнодорожной станции. Резидент велел продолжить наблюдение и докладывать об изменениях ситуации по телефону. Быть может, некоторые неясности возникли из-за того, что он не совсем понял эзопов язык своего соглядатая, но, кажется, его слова истолковывались вполне однозначно: «Арнольд навещал родственников, но, к сожалению, дома никого не оказалось, горничная сказала, что ушли на прогулку… Ему подарили граммофон… Увез на лечение собаку, пришлось применить хлороформ, собака нервничала…»

      Что же делать теперь, когда вопреки последнему назначенному сроку агент Сэртэ не явился с документом в руках в явочный кабинет резидента «Черного капеллана»? Господин Гарденин понимал, что промедление с получением документа на день-два в принципе ничего не решает. Но… Но только в том случае, если возникли непредвиденные препятствия бытового характера, помешавшие Сэртэ добиться своей цели. А если он вел двойную игру? Если он получил-таки документ и перепродал его конкурентам? С точки зрения европейской безопасности не имело значения, кто получит секретные сведения, — британцы, немцы или французы. А вот с точки зрения экономической выгоды сиюминутного свойства — дело обстоит хуже, Франция окажется в проигрыше. Да и он лично может понести материальные потери.

      Впрочем, окончательно делать выводы рано. Более того, можно проверить свои предположения и другим — косвенным путем. Например, прозондировать почву в общении с германской резиденту рой. В прямые контакты с ней господин Гарденин не вступал, но не исключал того, что кое-кто из его окружения работает на берлинские ведомства. Особенно подозрительным казался ему Илья Михайлович Холомков — неотразимый красавец, способный приковывать к себе не только женские, но и мужские взоры. Однако, по наблюдениям господина Гарденина, Холомкова не удалось увлечь прелестями однополой любви, ни в одном из ресторанов, облюбованных тапетками и бардашами, Илья Михайлович не появлялся. Он явно предпочитал общество дамское — причем такое, где появлялись выгодные невесты.

      Господину Гарденину удалось выяснить, что Илья Михайлович вдовствует, что в прошлом году он служил секретарем князя Ордынского, ныне покойного, что в его биографии есть некие темные страницы… Но никаких прямых доказательств или точных сведений о склонности красавца к преступной деятельности — в любом ее виде — у Гарденина не имелось. Это говорило, кстати, в пользу возможного сотрудничества Холомкова с иностранной резидентурой — берлинской, например. Осведомители и тайные агенты не должны иметь подмоченных репутаций.

      Господин Гардении решил отправиться в сестрорецкий курзал, где иногда встречал господина Холомкова и даже имел приятную возможность сыграть с ним пару бильярдных партий.

      Илья Михайлович действительно отдыхал на финском взморье. Впрочем, он теперь отдыхал всегда, ибо нигде не служил. Закончив службу у князя Ордынского, а заодно и выполнив свои обязательства перед господином Пановским, исчезнувшим невесть куда после смерти князя, Илья Михайлович чувствовал себя счастливым и свободным. Он даже немного попутешествовал по Европе — чтобы развеяться, и в Варшаве получил извещение, что на его банковском счете лежит кругленькая сумма. Ее перечислила одна торговая фирма. И хотя Холомков подозревал, что фирма дутая, ему в принципе все равно: если таким образом господин Пановский решил отблагодарить его за выполненное поручение, то он не имел ничего против и был полностью за продолжение сотрудничества, даже если бы пришлось вновь перетерпеть его хамские выпады… Илья Михайлович, сидя в зале ресторана, даже передернулся, вспомнив некоторые наиболее трагические моменты своего общения с внезапно пропавшим мучителем.

      Из-за соседнего столика на него смотрел хмурый господин средних лет — с волчьим выражением лица. Илья Михайлович давно заметил, что им интересуются люди, обладающие некими сходными чертами: их глаза горели мертвым тусклым огнем, а припухлость под нижней губой и такая же округлая припухлость над верхней сообщали иx лицам что-то волчье. Он давно вычислил: так Выглядят люди, склонные к содомитству, они походили друг на друга именно такими чертами, да

      И некоторые их жесты тоже не оставляли никаких сомнений.

      Господин Холомков испытывал к людям подобной породы отвращение. Но они явно тяготели к нему — и все благодаря его природной красоте, Которую он считал своим ценнейшим капиталом. Русая пышная шевелюра, глаза необычайной синевы, слегка размытой, как бы с пробегающими далекими облачками, безупречные черты лица, чуть удлиненная линия носа — как часто дамы и барышни терялись, встречаясь с ним взглядом! И он ощущал их возбуждение! Ощущал их внутренний трепет, их взволнованность, томительное ожидание и — сладкий страх жертвы… Нет, он любил только женщин!

      Илья Михайлович попытался отвлечься, чтобы забыть о гадком содомите, но все-таки боковым зрением не выпускал его из виду, готовый при малейшем движении нахала дать отпор. Может быть, поэтому он и не заметил, как с другой стороны зала к нему подошел приятнейший господин — статный, в строгом светлом костюме, с тонкими черными усиками. Он поприветствовал Холомкова и попросил разрешения присесть. Их уже знакомили, фамилию смуглого лощеного господина он знал — Гардении! — на содомита знакомец не походил, скорее, такой же ценитель женщин, как и Илья. Привлекательный мужчина, но конкуренцию ему, Илье Холомкову, все-таки не составит. В сравнении с ним Гардении проигрывает своими манерами, слишком холоден, слишком равнодушен, не сможет разжечь в женщине настоящий огонь. Обрадованный Илья Михайлович не возражал против такой компании.

      — Сегодня здесь тихо, — элегантный господин устраивался за его столиком, — а все потому, что не видно морских офицеров. Не прибыли из Кронштадта. Как вы думаете, с чем это связано?

      — Не знаю, — пожал плечами Холомков, — от офицеров всегда много шума, да и апломба у них слишком много — так форма на них действует.

      — Мне их амбициозность иногда кажется забавной, — улыбнулся одними губами Гардении, — но простительной. Трудная у них служба. Парады, ученья, проверки… — Он испытующе глянул на собеседника, но на лице красавца ничего не отразилось. — Чем изволите наслаждаться? Здесь хорошая кухня. Плиту из самого Парижа выписали, и продукты регулярно свежие от станции к ресторану подвозят, по подземной рельсовой галерее.

      Илья Михайлович наслаждался устрицами и нежным шабли в ожидании котлеток даньон — он, пожалуй, мог считать себя гурманом или, по крайне мере, ценителем хорошей и здоровой пищи.

      Гардении также попросил принести устриц, зажаренную в сухариках и масле навагу и тоже котлетки даньон, как можно больше петрушки, и еще шабли, для поддержания компании.

      — Когда кронштадтский пароход не привозит моряков, я начинаю думать, что что-нибудь случилось и им не дали увольнения на берег, — продолжил он интересующий его разговор после того, как официант бросился выполнять заказ.

      — Что же там может случиться? — с безразличным видом спросил из вежливости Холомков.

      — Авария, например, или другое чрезвычайное происшествие, — лениво протянул Гарденин. — Мало ли что бывает при испытании новой техники.

      — По правде говоря, меня это не слишком интересует. — Интонации Холомкова показались его собеседнику не очень естественными. — Да и кому все это надо?

      — Русские должны расстаться с благодушными настроениями, потому что, хотя и сложилась поговорка «wer mt dem Russen essen wll, der muss ener Langen loffel haben» — «кто желает кушать вместе с русскими, у того должна быть ложка подлиннее», ситуация не такая уж радужная. Мир бурлит. В Англии, например, почему-то стали опасаться за безопасность со стороны моря и усиленно занялись флотом. А нелепые обвинения английских газет по поводу действий русских войск в Китае? — За ленивыми интонациями Гарденина скрывался пристальный интерес к собеседнику.

      — Ну, англичане так завязли в Южной Африке, что скорее они используют зулусов против буров, чем военный флот, — неуверенно ответил Холомков. — Похоже, интерес к русскому флоту возникнет со стороны Тройственного союза. Англии и России нечего делить, Германия сильно досадила обеим. Россия и Англия, можно сказать, подарили немцам Багдадскую железную дорогу, фактически отдали Турцию Германии.

      — Но заметьте, Германия откровенно заигрывает с Россией, в публике много говорят о том, что император Вильгельм на Темнельгольфском плацу оказывал небывалые почести графу Шувалову, а по окончании смотра даже поцеловал руку графини. Ежедневно части немецких войск, проходя мимо окон графа Шувалова и смотря налево, играют «Боже, Царя храни», — осторожно продолжил Гардении.

      — Это какой граф Шувалов?

      — Известный русский дипломат, бывший посол в Германии, бывший Варшавский генерал-губернатор. — Гардении не мог понять, действительно ли Холомков не знает столь выдающуюся личность, как граф Шувалов. Для разведчика это недопустимо.

      — Но ведь Германия состоит в Тройственном союзе? Пусть и дружит с Австро-Венгрией и Италией. Зачем ей Россия? — кажется, совершенно искренне недоумевал Холомков.

      — Ну, друг мой! А родственные связи двух царствующих домов? Кроме того, Тройственный союз не столь уж и прочен. Внутри него так возросли экономические и политические разногласия, что возобновление союза под угрозой. — Гардении все еще не мог понять, действительно ли Холомков так политически наивен, или он просто хитрая бестия. А потому продолжил прощупывать собеседника: — Немецкий и французский капиталы активно сближаются на Ближнем Востоке, в Турции, Малой Азии, там французский франк братается с немецкой маркой, немецкие акции в карманах французов — хороший залог дружбы. Да и не случайно император Вильгельм пригласил французского генерала Боннале на маневры германских войск.

      — А я и не знал, — неподдельно удивился Холомков. — Не хотите же вы сказать, что французское общество охладело к союзу с Россией? Когда я был в Европе, мне так не показалось. Кстати, — Илья Михайлович доверительно понизил голос, — я встречал тамошних офицеров. Для меня загадка — почему их ремни и сапоги не источают таких мерзких запахов, как у нас?

      — Да, это загадка. Согласен с вами, я сам не люблю шумных вульгарных компаний, — заметил Гардении, взяв в руку ломтик золотисто-желтого лимона и выдавливая острый дразнящий сок на устрицы, которые успел подать расторопный официант, — а наши офицеры, ваша правда, пахнут неаппетитно.

      Гардении решил не уточнять, что он действительно имел в виду охлаждение французского общества к союзу с Россией. Раскрыть полностью Холомкова ему не удалось. С одной стороны, кое-что тот явно знал, подозрительно равнодушно отнесся к речам об авариях и испытаниях… С другой стороны, его суждения о политической обстановке граничили с кретинизмом.

      — Вы ездили в Европу по делам? — небрежно спросил резидент «Черного капеллана», запивал разговор о дурных запахах золотисто-светлым шабли.

      — Хотел развеяться, — признался Холомков, его глаза заблестели ярче, — да надеялся завести знакомства с перспективными невестами.

      — Не сомневаюсь, что вам это удалось. — Гарденин сохранял серьезность. — У вас прекрасные данные. И кроме того, догадываюсь, приличное положение в обществе.

      Илья Михайлович Холомков испытывал искреннюю благодарность к собеседнику за то, что тот не иронизировал над его красотой и заслуженно серьезно относился к тому, что она и должна служить заявленным целям. Тема разговора становилась по-настоящему волнующей.

      — Не знаю, разделяете ли вы мое мнение, но при ближайшем рассмотрении европейские невесты показались мне нестерпимо пресными и скучными. А по европейской литературе у меня сложилось совсем другое впечатление.

      — Так и наша, русская литература, не способна выразить во всей полноте существо русской женщины, — согласился Гардении. — Вы отказались от своих намерений?

      — Решил подумать. Торопиться не следует. Брак — серьезное дело, знаю по своему опыту. К сожалению, супруга моя погибла в результате несчастного случая. Вот и вдовствую.

      Господин Гардении в общих чертах знал историю с женитьбой Ильи Холомкова. Однако он не имел подробных сведений, насколько удачным или неудачным оказался брак, заключенный явно с меркантильными целями. По его данным, супруга господина Холомкова погибла при невыясненных обстоятельствах, чуть ли не на глазах мужа. И повисшая пауза, сопровождаемая тяжелым вздохом, подчеркивала тягостные чувства, испытываемые вдовцом при воспоминании о ранней гибели его жены.

      — Не могу сказать, что супруга моя происходила из столбового дворянства, — Холомков уже аппетитно жевал котлетку, — но была из почтенного рода и душу имела золотую.

      — Не сомневаюсь, что вы дали ей счастье. — Гардении справлялся со своей навагой, похрустывая хорошо прожаренной кожицей в сухариках. — Но ныне вы не готовы к новому браку — мне кажется, боль утраты в вашем сердце еще свежа.

      Холомков подозрительно посмотрел на Гарденина.

      — Вам надо отвлечься от трагических переживаний, — сочувственно посоветовал резидент «Черного капеллана».

      — Вот и пытаюсь, — ответил Холомков, запивая котлетку рюмочкой поммери, — пока без определенных намерений. Живу в свое удовольствие. Наслаждаюсь летним солнцем, белыми ночами, прекрасными русскими женщинами.

      — Я видел вас среди посетителей ресторана «Парадиз». Вы являетесь поклонником Зизи Алмазовой?

      — Талантливая певица, — причмокнул с откровенным удовольствием Холомков, — вулкан страсти, как ни пытается скрыть свой темперамент под псевдоегипетским обликом.

      — Да, я с вами совершенно согласен, — Гарденин так же перешел к котлеткам, — и вокруг этого вулкана ходят кругами морские офицеры, кронштадтские волки. В жизни она еще интереснее, чем на подмостках. Знаете, этакий «длинный и гибкий росток вьющегося растения», с непременным для декаденса мотивом медленного умирания. Могу познакомить ближе.

      — Буду очень признателен. Красота притягивает всех, тут ничего не поделаешь, — подтвердил с пониманием дела Илья Михайлович. — Женщины, избравшие сценическое поприще, мне кажутся натуральными и естественными. И вдобавок очень интересными. Ах, как они хороши! Скользящая походка, бледные лица с подведенными глазами, томный голос — сколько обещания, сколько тайны! Сколько порочной привлекательности за их манерной усталостью! — продолжил с горящим взором бывший секретарь князя Ордынского. — Исключая, разумеется, поэтесс. Вот они совершенно невыносимы.

      Гардении рассмеялся, усики над темно-пунцовыми губами растянулись, но черные маслянистые глаза оставались холодными и непроницаемыми. Он чувствовал, что в своем интересе к женщинам Холомков был искренен.

      — Позвольте полюбопытствовать — почему?

      — Да потому, что слишком много претензий и слишком чахлые силенки — стихи глупые и жеманные, как они сами. Что же касается певиц и актрис — то они ничего не придумывают сами, не фантазируют, они изображают то, что написали до них талантливые композиторы и драматурги.

      — А ведь знаете, вы — гонкий наблюдатель. — Гарденин, так же как и Илья Холомков, покончил с котлетками, и теперь оба наслаждались кофе с джинжером и хорошей сигарой. — Я об этом никогда не думал. Теперь мне многое стало ясно. Действительно, разговоры об эмансипации совершенно сбивают нас с толку. Кстати, ваше наблюдение относится и к музыкантшам — пианисткам, например? Они неплохо исполняют Шопена и Чайковского.

      Илья Михайлович Холомков чувствовал себя польщенным. Не так-то он глуп, как пытались ему внушить некоторые из его бывших знакомых.

      — Здесь иногда выступают премиленькие виртуозки. — Гардении все еще не решил, имеет ли его собеседник отношение к английской или германской резидентуре. — Видели ли вы афишу о том, что послезавтра состоится концерт Брунгильды Муромцевой? Она выступает среди учениц Гляссера. На его курсах много недурственных исполнительниц, они обращают на себя внимание — и хорошенькие, и талантливые. А у Муромцевой, говорят, есть художественные задатки, даже больше — стиль, результат хорошей школы и серьезной работы. Я слышал, она очень, очень недурна, только, к сожалению, совершенно невинна Чиста, как лилия. — Гардении плотоядно ухмыльнулся.

      — Брунгильда Муромцева? — побледневший Холомков, растерянно хлопая глазами бездонной голубизны, воззрился на резидента «Черного капеллана».

      — Вы с ней знакомы? — Гардении постарался задать свой вопрос как можно более безразлично.

      — Нет .. Пока не имел чести…

      Он врал и не понимал, почему врет. Гардении не казался ему опасным соперником: да, привлекателен, да, элегантен, но, судя по всему, больше интересуется картами, чем женщинами. Что же касается старшей дочери профессора Муромцева, то Илья Михайлович в одну секунду вспомнил всю историю их знакомства во время святок — правда, уделить внимание красавице он не мог, поскольку обстоятельства требовали добиться доверия ее младшей сестры… Как все глупо получилось! Сначала его мило принимали в профессорском доме. А затем что-то случилось, и после нелепой истории с попугаем — его принимать, перестали. Холомков не привык к такому обращению и с трудом залечил душевную рану.

      Но от судьбы, как говорит народная мудрость, не уйдешь. Светловолосая красавица, благосклонности которой он страстно желал добиться именно по причине ее недосягаемости, ныне сама шла к нему в руки. Она концертирует в Сестрорецке! Он увидит ее!

      Господин Гардении понял, что его собеседник старается скрыть охватившее его волнение — могло ли такое быть, если он не знаком с Брунгильдой Муромцевой? А если знаком, то почему не признается в знакомстве? Не станет ли концерт виртуозки прикрытием для конспиративной встречи английского или берлинского резидента со своей нелегальной сотрудницей? И она-то и должна незаметно передать ему важный документ, который собирался изъять из дома Муромцевых агент Сэртэ?

      Страшное подозрение закралось в сознание лучшего выпускника «Черного капеллана»: неужели господин Холомков переиграл его еще в самом начале операции и поэтому Псалтырь князя Салтыкова и оказалась на даче Муромцевых?

     

      Глава 17

     

      Клим Кириллович Коровкин пребывал в великолепном расположении духа — он мысленно сравнивал себя с человеком избавившимся от тяжелой изнурительной болезни и идущим на поправку. События минувших дней казались ему невероятным наваждением, безумным мороком, из-под власти которого он благополучно вышел. Не приснилось ли ему все, что происходило на курортном взморье? Против станции Удельная, налево от железной дороги, как знал доктор, находились две больницы для душевнобольных. Разворачивая купленную на вокзале газету, Клим Кириллович с усмешкой подумал, что если события на даче по-прежнему будут развиваться драматически, то кому-нибудь придется оказаться пациентом больницы Святого Пантелеймона, либо Александра. Впрочем, лично он ничего трагического более не ожидал.

      Поезд неспешно отправился от платформы Финляндского вокзала, и доктор попытался сосредоточиться на газете. Он остановил свое внимание на статье, посвященной подводному флоту. Автор уверял, что Россия напрасно относится с пренебрежением к подводным судам, за которыми большое будущее. С точки зрения доктора статья была перегружена техническими характеристиками и специальными выкладками, и он быстро потерял к ней интерес. Гораздо больше ему понравилась помещенная тут же публикация о перспективах развития телефонной сети в Петербурге, переходящей в распоряжение городского управления. Из статьи следовало, что обыватели смогут воспользоваться благодетельным изобретением минувшего века уже в ближайшее время, — достаточно будет абонироваться на телефонное сообщение с первого ноября. Правда, количество телефонных абонентов, которые получат удобства дешевого телефонного сообщения, не превысит в ближайшей перспективе и тысячи, а заявок поступило уже больше. Разумеется, сначала абонентами станут жители центральных районов. Клим Кириллович, отложив газету, задумался, не следует ли и ему, и Муромцевым подать заявку на абонирование? Телефонное сообщение действительно сулило много удобств. Он знал, что его идея понравится Муре и скептически будет встречена Брунгильдой.

      Читать ему больше не хотелось. Он уселся в тенистую часть вагона, но игривые солнечные зайчики, пробивающиеся сквозь густую зелень растущих вблизи полотна деревьев, умудрялись заглядывать и сюда. Время от времени Клим Кириллович поднимал голову и любовался в. окно проносящимися мимо пейзажами, особенно его радовали своей умиротворенностью редкие светлые полянки с молодой порослью, нежащиеся в теплых вечерних лучах. С любопытством рассматривал он и здания придорожных вокзалов — основательные сооружения из характерных финских материалов — дерева и гранита. Своими башенками: и узкими длинными окнами очень напоминали романтические маленькие замки.

      Наконец поезд прибыл на знакомую станцию, Клим Кириллович вышел на перрон. Он не торопился, но рассчитывал застать дачников бодрствующими и не закончившими ужин. Клим Кириллович нисколько не сомневался, что Прынцаев победит в велопробеге, и надеялся, что и Петя Родосский показал неплохой результат — все-таки не зря задиристый студент проводит столько времени с инициатором и организатором соревнований, тренируется, набирается опыта. Поэтому есть надежда, что сегодня он не будет смотреть волчонком на него, Клима Кирилловича, и вечер пройдет без напряжения и скрытых эксцессов.

      Молодые люди его возраста страдают излишней несдержанностью, с возрастом она проходит. Хорошо, что Петя ограничивается только демонстрацией наполеоновских поз. К тому же семейство Муромцевых так доброжелательно, что Петина неуравновешенность наверняка пройдет, да и тетушка вроде ему благоволит. Интересно, в кого влюблен Петя? В Муру? С ней он охотно и свободно общается. Или в Брунгильду? Ее, кажется, побаивается, но смотрит с восхищением.

      Доктор направлялся к «Вилле Сирень» пешком, минуя уже знакомые домики с неизменными башенками и вывесками: «Зубоврачебный кабинет», «Аптека», «Фруктово-ягодные воды». Изредка встречались явно никуда не торопящиеся принаряженные дачники: по пешеходным дорожкам мимо окрашенных в яркие цвета заборов, из-за которых приветливо выглядывали бледные шапки бузины и калины, шли гуляющие пары и группы, попадались и одинокие прохожие. Один из них показался Климу Кирилловичу знакомым, только через несколько минут он вспомнил, что видел этого господина в первое свое посещение пляжа — тогда тот увлеченно наблюдал полеты чаек в небе, а его театрально рыжие усы казались безвкусно-комичными. Доктор улыбнулся и глубоко вздохнул в себя опьяняющий хвойный воздушный эликсир.

      Все, с завтрашнего дня — солнечные ванны и водные процедуры, решил он. Хватит сидеть взаперти, хватит разъезжать на задымленном моторе случайного знакомого — графа. Надо брать инициативу в свои руки. Довольно идти на поводу у Рене, его предложения и развлечения не всегда приличны, а то и просто опасны. Черные кудри и непроницаемые антрацитовые глаза, аристократическое происхождение — немудрено, что романтическим барышням, особенно Муре, мерещатся таинственные истории…

      Доктор Коровкин подошел к «Вилле Сирень». Калитка с грозной надписью была открыта. Он прислушался: ни звуков граммофона, ни фортепьянных пассажей, ни людских голосов, ни собачьего лая. Что бы это значило? Клим Кириллович недоуменно оглянулся по сторонам. Невдалеке он обнаружил начертанный на песке крест. Зрелище ему не понравилось — и он с досадой растер перекрестье подошвой ботинка.

      Пройдя по центральной дорожке дачного участка, доктор поднялся на крыльцо. На веранде он тоже никого не обнаружил м направился к двери, ведущей в комнату с роялем.

      Только он ее отворил, его глазам предстала живописная композиция. Посередине комнаты на выдвинутом кресле Николая Николаевича сидела, а вернее, полулежала Глаша, вокруг нее суетились Мура и Брунгильда. Елизавета Викентьевна и Полина Тихоновна притулились на кушетке, обняв друг друга. У окна стояли Прынцаев, Рене и Зизи.

      — Климушка, милый! — вскричала тетушка Полина, увидев возникшего на пороге племянника. — Как ты здесь оказался?

      — Приехал на поезде, — машинально ответил тот. — А что здесь происходит?

      Глаша закрыла обеими руками мокрое от слез лицо и зарыдала в голос:

      — Да почему же я такая несчастная, и за что только мне это Господне наказание? Страху натерпелась, едва жива осталась, хозяевам урон нанесла…

      Елизавета Викентьевна встала и подошла к горничной.

      — Глаша, милая, не убивайтесь, успокойтесь. Видите, доктор приехал, он сейчас нам поможет.

      — Да как же не убиваться после такого бандитского нападения? — рыдала Глаша. — И за что мне горе такое?

      — Доктор, у нее истерика, — беспомощно развела руками хозяйка дома. — Прошу вас, примите меры.

      То ли строгий голос хозяйки, то ли угроза медицинского вмешательства, но что-то явно возымело действие на плачущую девушку. Слезы ее высохли, и она, все еще всхлипывая, устремила на Клима Кирилловича темные, подпухшие от слез глаза.

      — Мне нужны холодная вода, полотенце, стакан горячей воды и мед, марля, спитая заварка, — попросил доктор. — Тетушка, сходите, пожалуйста, во флигель, принесите бромистый натр.

      Полина Тихоновна отправилась во флигель в сопровождении Зизи и Сантамери. Пока барышни искали стакан, мед, грели воду, пока Елизавета Викентьевна готовила марлю и спитой чай, отважный Прынцаев сходил к колодцу за холодной водой. Глаша, пульс которой проверял Клим Кириллович, с ужасом смотрела на приготовления — больше всего она боялась хирургических вмешательств. Доктор же, не теряя времени, убедился, что серьезных повреждений потерпевшая не имеет. Он скинул пиджак, засучил рукава белой рубашки, открывшиеся по локоть руки приковали внимание всех присутствующих — уверенные, с крепкой мускулатурой, подернутые нежным золотистым пушком, они казались всесильными.

      Когда все распоряжения Клима Кирилловича были выполнены, он намочил полотенце в эмалированном тазике с ледяной водой и бережно и нежно провел им по лицу, шее, ключицам своей пациентки. Барышни Муромцевы с удивлением наблюдали, как под прикосновениями его сильных и ласковых рук Глаша затихает, как перестают ее бить конвульсии. Потом он заставил пострадавшую выпить успокоительные капли и занялся приготовлением тонизирующего медового напитка, размешав две полные столовые ложки меда в стакане горячей воды.

      — Ничего, Глашенька, — говорил он, внимательно наблюдая за реакциями уже приходящей в себя девушки, — ничего. Сейчас выпьешь горячего меда и совсем успокоишься, он сразу же подействует. А теперь закрой глазки и положи марлечку с чаем, пусть веки отдохнут, припухлость спадет. Через десять минут снимешь.

      То ли от простых, но эффективных средств, использованных доктором, то ли от его ласкового умиротворяющего голоса, но Глаша действительно совершенно успокоилась.

      — Доктор, какой эффект и такие простые средства! — Зизи, сузив красивые темные глаза, удивленно смотрела на Клима Кирилловича многообещающим взглядом: красивый, но слишком пресный и правильный молодой человек предстал перед ней с другой стороны.

      Мура и Брунгильда переглянулись, им показалось, что Зизи претендует на доктора, посягает на их Клима Кирилловича!

      — Зинаида Львовна, все действительно очень просто. Холодная вода, спитой чай помогают снять припухлость, усталость от слез. Успокоительное лекарство всегда дает нужный результат, если им не злоупотребляют. А медовый напиток? Мед проникает в кровь сразу же, как только попадает в кишечный тракт. Стакан горячей воды и две полные столовые ложки меда. Вот и все. Пейте горячим, вы сразу почувствуете прилив сил и спокойствие. Рекомендую, Зинаида Львовна, лучше любого снотворного. — Доктор с удовлетворением смотрел на успокоившуюся Глашу.

      — Клим собирает старинные русские лечебники, хорошо знает народную медицину, часто пользуется народными средствами, и всегда очень эффективно. — Полина Тихоновна испытывала гордость за племянника.

      Примочки с Глашиных глаз наконец сняли, ноги ее, по совету Клима Кирилловича, укутали теплым пледом, и с позволения доктора обратились к ней с расспросами. Все хотели знать, что же случилось в доме в отсутствии хозяев. Из сбивчивого рассказа горничной удалось выяснить следующее.

      После того, как все отправились смотреть велопробег, Глаша осталась на даче одна. Если не считать привязанного к крыльцу Пузика. Пес лежал на теплой земле, отвернувшись к стене дома, — кажется, он обиделся на то, что его не взяли с собой. Хотя Мура перед уходом разъяснила псу, что беспокоится за его жизнь: при таком столпотворении и безумных гонках животное может попасть под колеса велосипедистов. И все равно Пузик обиделся. На реплики Глаши, пробегавшей мимо в хозяйственных хлопотах, пес не реагировал, лишь лениво поводил рыжим ухом.

      В конце концов Глаша забыла про собаку и занялась своими делами. Она давно хотела убрать в леднике полку, где как-то по неосторожности пролила сливки, сняла с нее кринки и банки, протерла ее как следует и уже начала составлять все обратно. Она стояла спиной к входу в ледник и напевала свою любимую песенку «Миленький ты мой, возьми меня с собой». Дверь, конечно, оставила открытой, ведь она собиралась оставаться там недолго. Никаких посторонних звуков не слышала, как вдруг ощутила струйку острого запаха чьего-то присутствия за спиной. Она повернула голову: над ней нависал огромный человек в шляпе, но лица его Глаша не видела. Зато слышала страшное шипение: «ш-ш-ш-ш-ш…» Внезапно он переместил из-за спины левую руку с чем-то белым и ткнул ей в лицо. Глаша потеряла сознание. Больше она ничего не помнила.

      — Вероятно, хлороформ, — пояснил доктор, уже успевший привести себя в порядок и одеть пиджак. — Вы почувствовали сладковатый запах?

      Глаша подтвердила, что да, действительно, запах был сладковатый.

      — Глашу усыпили. Хорошо, что количество хлороформа было, видимо, минимально. Она быстро пришла в себя и не отравилась, — пояснил доктор. — Но зачем? Из ледника что-то хотели украсть?

      — Ледник мы еще не осматривали, Климушка, — сообщила Полина Тихоновна. — После того, как мы обнаружили там связанную по рукам и ногам Глашу, успели только с помощью Рене и Ипполита вытащить ее из ледяной темницы. И, сняв с нее путы, привели в дом. Едва откачали. Если б не твоя помощь, подоспевшая так вовремя, что бы мы делали?

      — Клим Кириллович, — Елизавета Викентьевна смотрела на доктора серьезно и доверчиво, — мы думаем, что в дом проник вор — подаренный Зинаидой Львовной граммофон исчез.

      — Я считаю, надо все-таки сообщить в полицию. — Победитель велопробега, вертел в руках лавровый венок, который наконец сообразил снять с головы.

      — Милый Ипполит, — вздохнула Зизи, — я не уверена, что это лучшее решение. А вдруг полиция обвинит Глашу в том, что она вступила с кем-нибудь посторонним в сговор, инсценировала нападение?

      — Нет, нет, — запротестовала Брунгильда, — во-первых, мы не сомневаемся в честности Глафиры. А во-вторых, мне некогда тратить время на полицию — у меня скоро концерт. Я его провалю! Сколько времени уже я не подходила к инструменту!

      — Рене тоже против вызова полиции, — подчеркнула Мура, глядя на Клима Кирилловича, — к тому же он собирается подарить Зинаиде Львовне новый граммофон.

      — Думаю, мы сумеем возместить вам пропажу, Зинаида Львовна, — заметил с некоторой неприязнью доктор, — все-таки вещь исчезла из нашего дома. Я заеду к Циммермалу, у них в магазине большой выбор граммофонов. Пусть только кто-нибудь мне объяснит, какой граммофон лучше.

      — В любом случае вопрос с граммофоном решаемый, купить его не откажется и Николай Николаевич, — прервала его Елизавета Викентьевна, мельком глянувшая на Полшну Тихоновну, — обе заметили, что доктор сказал о даче «наша», как бы не отделяя себя от муромцевского семейства.

      Зизи улыбнулась, заявив, что три граммофона для нее одной явно многовато.

      Заметила оговорку доктора и Мура, которой это было приятно: почему-то она думала, что Клим Кириллович считает их дом своим благодаря дружбе именно с ней.

      — А меня очень интересует судьба Пузика, — решилась наконец Мура

      — А с ним что? — снисходительно поинтересовался доктор.

      — Он пропал, — пояснила Брунгильда, — и Мурочка настолько взволновалась, что даже пугала нас тем, что в доме заложена бомба.

      Наступила тишина Доктор побледнел. Он смотрел на Муру — с некоторых пор он беспокоился за ее психическое здоровье… Нет, он конечно не забыл, какую проницательность она проявила в те январские дни, когда они оказались в водовороте необычных событий Но нельзя же в такие водовороты попадать регулярно. Да и невероятно, чтобы с одним и тем же человеком случалось несколько мистических и таинственных историй подряд!

      Мура отвела глаза в сторону и смутилась.

      — Я оказалась не права, но я боялась бомбы еще до того, как мы нашли Глашу. А теперь ясно вижу, что злоумышленник мог незамеченным проникнуть на наш участок и подложить бомбу, не трогая сидящую в леднике Глафиру.

      — Мария Николаевна, я думаю, что вора можно легко найти, — Прынцаев заходил по комнате. — Не исключено, что собака его знала и поэтому вместо того, чтобы на него напасть, пошла с ним. Вор, возможно, кто-то из местных. Если сообщить полиции собачьи приметы, — а они весьма выразительные, — вора быстро схватят.

      — Нет, Пузик не мог меня предать, — вздохнула Мура. — Скорее, он умрет. И… и… и… вдруг его убили? — В голосе младшей профессорской дочери послышались слезы.

      — Нет, это становится невыносимо, — хлопнула ладонью по крышке рояля Брунгильда, — сейчас мы все тут впадем в истерику. У нас остался медовый напиток? Надо согреть самовар и каждому выпить по стакану!

      — Действительно, пора успокоиться и заняться делом, — Елизавета Викентьевна поднялась. — Мы собирались поздравить Ипполита с победой, собирались поужинать и развлечься, а вон как дело обернулось. Надо бы собрать на стол — и я сегодня займусь ужином сама. Кто мне поможет?

      — Позвольте мне, дорогая Елизавета Викентьевна, — оживилась Зизи. — Мне ужасно хочется побыстрее переключиться на что-нибудь другое, и, честно говоря, я проголодалась.

      — Хорошо, Зиночка, — согласилась хозяйка, — только придется все-таки сходить в ледник — взять буженинки да паштетов.

      — В ледник схожу я, — подхватила тетушка Полина, — я не боюсь. Только желательно, чтобы кто-то меня сопровождал

      — Если не возражаете, я пойду с вами, — предложил Прынцаев, — а то я уже застоялся. Хочется принести пользу обществу.

      Через минуту в комнате остались полулежащая Глаша, рядом с которой сидела Мура и гладила ее по руке, застывшая на вертящемся стуле у закрытого рояля Брунгильда и доктор с графом Санта-мери.

      За всеми свалившимися на него хлопотами и разговорами Клим Кирилловиче совсем забыл, что у него есть хорошие новости для Муры и Рене. Но о выполнении Муриной просьбы нельзя было говорить при свидетелях, так она просила. Что же касается проблемы графа Сантамери, то он не делал секретов из своих интересов. И доктор, подойдя к графу, все еще стоящему у окна, широко улыбнулся, глядя на непроницаемо спокойное лицо Рене.

      — Милый граф, у меня для вас приятные вести. Сегодня днем я имел удовольствие видеть княгиню Татищеву. Как вы думаете, о чем шел у нас разговор? О саркофаге Гомера! — торжествующе произнес он и лукаво добавил: — Можете считать, дорогой Рене, что шансы заполучить саркофаг у вас есть!

      В глубине черных глаз графа мелькнула яркая искра, щеки его покрыл легкий темный румянец — все лицо осветилось каким-то внутренним источником света.

      — Я вечный должник княгини Татищевой, — взволнованно произнес Рене. — И ваш тоже, доктор Коровкин.

      — Но как, как вам удалось добиться такого результата, милый Клим Кириллович? — Брунгильда улыбалась и Сантамери, и Климу Кирилловичу одновременно, голос ее звучал чарующе.

      — Моей заслуги тут нет никакой, — скромно признался доктор. — Княгиня сама заговорила о саркофаге, его владельцы обращаются к ней за консультациями по поводу его истинной художественной и исторической ценности. У них нет отбоя от потенциальных покупателей.

      — Но я бы заплатил дороже всех! — воскликнул граф Сантамери. — Я просил французского посла особо подчеркнуть это обстоятельство.

      — Русские аристократы-коллекционеры — особая порода людей, — объяснил доктор, — у них своя система ценностей. И она меняется в зависимости от личности, которая к ним обращается. В данном конкретном случае деньги не будут играть большой роли.

      — Странно, — прошептала Мура, — древность-то совершенно уникальная.

      — Боюсь вас разочаровать, — улыбнулся доктор, — но саркофаг — фальшивка, новодел. Но если ваш батюшка завещал вам найти этот камень вернуть, вы сможете выполнить его предсмертную волю без больших финансовых потерь.

      Граф Сантамери побледнел, расправил плечи и сжал кулаки, вытянув руки почти по швам.

      — Месье Коровкин! — глухо и мрачно произнес он. — Вы оскорбили моего отца.

      Барышни Муромцевы открыли рты от удивления, доктор чувствовал себя озадаченным.

      — Наша фамильная честь не терпит подобных оскорблений! — продолжил медленно граф. — Я требую удовлетворения!

      — Удовлетворения? — пробормотал растерявшийся доктор. — Я не думал…

      — В следующий раз будете думать, милостивый государь, — отрезал граф Сантамери. — Я пришлю вам своего секунданта.

      Он сунул руку в карман пиджака, но перчатки там не оказалось. Раздувая ноздри, он с минуту смотрел на опешившего доктора, потом почти строевым шагом двинулся к выходу. В дверях он обернулся и бросил, борясь с бешенством:

      — За оскорбление вы заплатите своей жизнью, клянусь Гомером!

     

      Глава 18

     

      Праздничного ужина на даче профессора Муромцева не получилось. После неожиданного ухода графа Сантамери за ним устремилась и Зинаида Львовна. Вскоре мимо дачи пронесся мотор графа — соседи явно покидали взморье.

      Глаша сладко посапывала в комнате, куда дверь с веранды оставалась приоткрытой, — уйти к себе она боялась, но сон после успокоительных процедур доктора Коровкина все-таки сморил ее.

      Ужин накрыли на веранде, освещенной керосиновой лампой. На стол поставили блюда с холодным мясом и курой, с бужениной и паштетами, обильно усыпанные петрушкой и укропом, тарелки с ноздреватым ароматным хлебом из местной пекарни — проверка, правда, еще не показала, есть ли в нем примеси меди, — и ранними овощами — салатом, свежими огурцами, редисом. Для желающих поставили простоквашу и творог с молоком.

      Вокруг уютно попыхивающего самовара собрались Елизавета Викентьевна, обе ее дочери, Полина Тихоновна с племянником и Ипполит Прынцаев. Должное еде воздал только растративший большой запас энергии на велопробеге чемпион. У остальных аппетит отсутствовал, они обсуждали сложившуюся ситуацию.

      — Он сказал, что пришлет секунданта Климу Кирилловичу, — Мура с испугом и восхищением смотрела то на мать, то на Клима Кирилловича. — Невероятно! Дуэль — в наше время! Да это же что-то древнее, из прошлого века!

      — А вы умеете фехтовать, доктор? — спросила озабоченно Брунгильда.

      — До сих пор не приходилось.

      — Я читала, что участники поединка должны выбирать оружие. Что вы ответите секунданту? — Синие глаза Муры стали почти черными от тревоги и любопытства.

      — Ума не приложу, — вздохнул доктор, — что за напасть? Чем я его обидел?

      — Вы обидели его отца! — внесла ясность Мура.

      — Но как? Чем? Я старался быть максимально вежливым! — обиженно возразил доктор.

      — Скорее всего, обида заключалась в том, что ты усомнился в профессионализме его отца, в том, что он не мог распознать фальшивку от древности, — огорченно повернулась к племяннику Полина Тихоновна.

      — И все-таки странно, — недоумевала Мура. — Такая бурная реакция!

      — От выяснения мотивов мне не легче, — покачал головой Клим Кириллович, — я не собираюсь никого убивать. Стрелять из пистолета в человека — порядочная гадость. Кроме того, у меня нет желания, чтобы и он меня застрелил. И потом, мне кажется, по нашему законодательству, дуэли не поощряются. При самом: лучшем исходе несколько дней в кутузке обеспечены.

      — Нет, как хотите, но надо что-то сделать, чтобы до дуэли дело не дошло. — Елизавета Викентьевна была настроена решительно. — Дуэль — позор для цивилизованного человека, для просвещенного гражданина!

      — А что я могу сделать? — понурился доктор. — Он ведь уехал…

      — Если позволите, Клим Кириллович, я мог бы стать вашим секундантом, — предложил неожиданно для всех Прынцаев. — Хотите, я поговорю с его посланцем и принесу ваши извинения?

      — Я-то хочу, — тяжело вздохнул доктор, — да боюсь, что он будет упорствовать. Надо же! Как он сказал? Что я смою оскорбление кровью? Или заплачу своей жизнью? Только в старинных книжках такое читал!

      — А еще он поклялся Гомером! — напомнила вкрадчиво Мура. — Кажется, это самая страшная его клятва.

      — Я боюсь показаться невежливой, — осторожно начала Полина Тихоновна и более решительно продолжила: — А вы уверены в том, что у него нет никакого психического заболевания? Он немного странный… Так сосредоточен на саркофаге, будь он неладен!

      — Но разве владельцев моторов не проверяют на психические расстройства? — с надеждой спросила Брунгильда. — Если 6 он был безумен, ему бы не разрешили водить мотор.

      Сидящие за столом на минуту задумались. Неизъяснимое блаженство теплой белой ночи напомнило о себе вновь: загадочный тихий полумрак, в котором, казалось, прятались еще не осуществленные желания и надежды, обступал веранду. Величественное явление природы, неизменное и несуетное, неподвластное человеческим страстям, — белая ночь!

      — Ангел пролетел, — прошептала Мура.

      — Я слишком долго обременяю вас своим присутствием, — ассистент профессора Муромцева встал, — забыл обо всех приличиях. Позвольте откланяться.

      — Простите, милый Ипполит, что испортили ваш праздник, — чуть виновато улыбнулась Елизавета Викентьевна, — но мы правда очень рады за вас. И спасибо за вашу помощь. Вы поддержали нас в трудную минуту.

      Как ему хотелось, чтобы эти слова сказала старшая дочь хозяйки! Он расценил бы их как самый большой подарок! Но Брунгильда, вежливо улыбнувшись, перевела рассеянный взгляд на доктора. Да, он, Прынцаев, тоже испытывал жалость к этому спокойному и рассудительному человеку, но все-таки и у доктора есть недостатки: он совсем не понимает значения физической культуры! Не занимается спортом! Даже плаванием! Ни разу не окунулся в море, находясь рядом с ним уже несколько дней!

      Мура заметила некоторую растерянность Прынцаева, его опасливые взгляды, с надеждой обращенные к Брунгильде, и искренне сочувствующие — к Климу Кирилловичу, ей вдруг захотелось сделать что-нибудь приятное безобидному и славному, в общем-то, человеку.

      — Мама, можно я провожу господина Прынцаева до калитки? — спросила она.

      — Да, ангел мой, проводи.

      — Да и нам пора почивать, — решила тетушка Полина, — засиделись Мы ведь еще даже не осмотрели толком наш флигелек, — я только к Климушке в комнату заходила за бромом, — не пропало ли и у нас чего-нибудь?

      Они покинули дом одновременно. Мура пошла рядом с Прынцаевым, ведущим свой чемпионский велосипед к калитке. Тетушка Полина проводила их до поворота к флигелю. Доктор чуть задержался на крыльце, дожидаясь возвращения Муры Она это знала и вскоре вернулась от калитки: в окружении зелени, яркие краски которой волшебным светом приглушила белая ночь, силуэт девушки казался мягким и чуть-чуть размытым.

      — Мария Николаевна, я не успел вам сообщить, что выполнил ваше поручение.

      — Я знаю, — ответила без всякого интереса Мура, — то есть не сомневаюсь.

      Она приостановилась на ступеньке крыльца и выжидательно уставилась на доктора. Она смотрела так, как будто была уверена, что он ее обманывает.

      — Впрочем, я сама уже догадалась о смысле цифр.

      — В самом деле? И что же они означают?

      — Так, обычные студенческие упражнения — по математике или механике.

      — Наверное, листок вам дал Петя Родосский, — улыбнулся доктор. — На него похоже. Чем бы еще он мог обратить на себя внимание красивой девушки?

      Получился неловкий комплимент с каким-то скрытым неопределенным значением, и Мура почувствовала, что комплимент у Клима Кирилловича вырвался не умышленно, а случайно. Не сказочная ли белая ночь с ее смутными обещаниями тому виной? Что-то, казалось, помимо воли рождалось в его душе — непонятное и для него самого.

      — Спокойной ночи, Мария Николаевна, — сказал он как можно суше, чтобы сгладить неловкость от предыдущей фразы.

      — Спокойной ночи, Клим Кириллович, — так же сухо ответила девушка и медленно вошла в дом.

      Легко сказать — спокойной ночи Какой тут покой! Когда голова идет кругом! И когда произошли сегодня такие важные события. Самые главные из них — два признания в любви. Или — почти признания.

      Мура лежала в постели, прикрыв глаза, и восстанавливала в памяти оба мгновения. Первое — когда скользящим шепотом над язычком горящей свечи, отразившейся в черных глазах прекрасного Рене, были произнесены слова: «Вы — необыкновенная девушка, Мари». Невероятно Рядом с ним находилась прелестная Зинаида Львовна, тут же блистала грацией и изяществом Брунгильда, а он, граф Сантамери, говорит такие слова ей.

      «Хорошо было бы сейчас рассмотреть себя в зеркало — может быть, действительно во мне появилось что-то необычное, привлекающее мужчин», — думала Мура, но осуществить свое намерение не могла, потому что у зеркала сидела Брунгильда и, расчесывая свои великолепные золотисто-русые волосы, ниспадающие почти до пола, размышляла вслух о странной выходке графа Сантамери. Она считала, что основой его гнева послужила ревность.

      — Неужели он испытывает какие-то чувства к Зизи? — спрашивала она сестру и, не дождавшись ответа, продолжила: — Мне кажется, саркофаг лишь повод для дуэли, на самом деле ему не понравилось, как она смотрела на доктора Коровкина. У нее хищный взгляд собственницы, она как будто собралась спикировать на Клима Кирилловича, как гарпия. Она какая-то изломанная. А тебе нравятся ее струящиеся платья? — Брунгильда обратилась к сестре, но снова не дождалась ответа: — И все-таки я не думаю, что он всерьез увлечен Зизи. Она совершенно неправильно держится, она часто прижимает подбородок к шее, у нее скоро появится зоб и морщины, у нее грудь — ты заметила? — вогнута внутрь! А когда ребра опускаются на бедра, то начинает торчать живот. Нет, пока дефекты не слишком заметны, но со временем проявятся. Нет, вряд ли граф увлечен Зизи, но тогда кого же он приревновал к доктору Коровкину? Не саркофаг же. — Брунгильда подводила Муру к реплике, которую хотела бы услышать, но сестра безмолвствовала.

      Мария Николаевна вспоминала второй прекрасный момент — разговор на крыльце с доктором, который тоже, кажется, как-то по-иному, с новым смыслом, относился к ней. Это было тем более странно, что Мура никогда не рассматривала его как человека, который может быть в числе женихов или романтических объектов: он ей казался почти братом, или дядей — ну, в общем, почти своим, домашним человеком, членом семьи. А вот и Брунгильда говорит, что Зизи заинтересовалась их Климом Кирилловичем как мужчиной.

      Девичьи мечтания совсем отвлекли Муру от событий минувшего дня — их было много, приятных и неприятных, но сейчас они представлялись ей незначительными и бессмысленными. Она устала, сон подкрался незаметно. Последняя ее мысль была о пропавшем Пузике… И она уснула.

      Но и доктор Коровкин тоже не смог пойти спать сразу. Белая ночь на него действовала или все сегодняшние невероятные события — он решить не мог. Но счел, что ему следует немного прогуляться по территории участка, побыть в уединении. Или найти Пузика для Муры? Доктор почти счастливо, несмотря на все проблемы, засмеялся. Он довольно долго ходил по дорожкам — осмотрел профессорские экспериментальные нарциссы и другие клумбы и грядки, проверил замок на двери ледника — спасибо, тетушка Полина взяла на себя труд закрыть погреб. Прошел между хозяйственными постройками в дальнем углу участка — они походили на живых существ, утомившихся после тяжелого дня и изнуряющей духоты.

      Доктор Коровкин обогнул флигель, где размещались комнатки его и тетушки. В окне тетушкиной комнаты горел свет, и створки были распахнуты, но проем наглухо задрапирован кисеей, преградой для комаров.

      Впрочем, комаров сегодня не много — сухая погода не способствует их размножению. Доктор прошелся еще несколько раз по дорожкам и в конце концов зашел в беседку. Там царил еще более таинственный прозрачный сумрак, чем в окружающем мире. Доктор затаил дыхание и прислушался — не запоют ли соловьи? Но черемуховый куст молчал.

      «Как же быть? Что же делать? — думал он. — Неужели мне придется брать в руки пистолет? Как я дошел до жизни такой? Встретишь ли у Вересаева подобные коллизии? — с неожиданной злостью вспомнил он недочитанные записки прогрессивного писателя. — Жизнь врача далеко выходит за рамки профессиональных трагедий. И мерзости русской жизни ни при чем! Нет, кое-что определяется и мерзостями жизни французской! Надо же! Какой-то торговец-суконщик, пусть и на новейшей марке автомобиля, глаголет о кодексе чести, об оскорблениях… Мушкетер, да и только. А Зизи — его миледи?»

      Доктор тряхнул головой, с досадой подумав, что так недолго дойти и до поисков кардинала Ришелье. Вот они, детские впечатления, незабываемые, всплывающие из подсознания в самые неподходящие моменты! А Зигмунд Фрейд пишет какую-то чушь о ночных кошмарах психопатов! Доктор испытывал уверенность, что после изучения впечатлительными русскими читателями модной книги «Толкование сновидений», абсолютное большинство умников начнут толковать сны в эротическом плане и, кроме того, все сделанные или помысленные гадости станут сваливать на свое либидо. Какая универсальная и бесплатная индульгенция, думал доктор, и как только не совестно профессиональному медику писать такую чепуху?

      Клим Кириллович вспомнил разговор с княгиней Татищевой. Она подтвердила его худшие подозрения. Она намекала, что князь Салтыков умер не своей смертью, напомнила доктору — случайно ли? — о самоубийце, которого они наблюдали с профессором Муромцевым. Неужели он застрелился из-за несчастной любви? Потому что невеста его не прибыла на свидание у саркофага Гомера? И он, Клим Кириллович, косвенный виновник смерти молодого многообещающего человека? Он вспомнил свои подозрения относительно того, что невестой графа могла быть Брунгильда… Но если не она, то кто? Доктор чувствовал, что зашел в своих размышлениях в тупик.

      Он бесшумно встал и вышел из беседки. Как давно он не ходил босиком по траве! Сейчас, когда вокруг так светло и все спят, можно себе позволить пойти навстречу внезапному детскому порыву. Он наклонился, снял ботинки и носки, взял их в руки и медленно пошел по газону. Прохладная мягкая трава пружинила под ступнями, легкое покалывание, похожее на слабую щекотку, вызывало невольную улыбку… Доктор старался прочувствовать каждый свой шаг — ступал он медленно и беззвучно. Он обошел клумбу с ирисами и аквилегиями и остановился. Потом запрокинул голову вверх: над ним неподвижно стояли маленькие сосновые кроны, вознесенные золотыми стволами на немыслимую высоту — туда, где мистическим белым огнем горел низкий северный небосвод. Доктор постоял так несколько мгновений, чувствуя невыразимое наслаждение, и опустил голову. Шея затекла — давал о себе знать позвонок атланта. Не заняться ли и впрямь гимнастикой? Хотя вообразить себя восседающим на велосипеде он не мог.

      Сделав еще несколько шагов вдоль флигеля, в котором, уж верно, отошла ко сну тетушка Полина, и, миновав угол, он остановился как вкопанный: у окна тетушки Полины стояла мужская фигура, голову ее скрывала рама…

      — Стой! — закричал неожиданно для себя доктор. — Стрелять буду! — И запустил в незнакомца ботинком, тут же отпрянув за угол — вдруг злоумышленник вооружен. Но через несколько мгновений, присев на корточки, высунул голову из-за угла.

      Грабитель, задумавший, вероятно, поживиться чем-нибудь ценным в комнате беззащитной одинокой женщины, улепетывал, согнувшись в три погибели, — в несколько прыжков он оказался у забора и одним махом перелетел через него.

      Доктор бросился было бежать за ним, но передумал — босиком выходил» неловко. Он просеменил к раскрытому окну тетушкиной комнаты, чтобы посмотреть, жива ли она.

      Тетушка Полина в чепце и халате сидела на постели. На носу ее были очки, в руках она держала журнал «Русское богатство» — вверх ногами.

      — В чем дело, Климушка? — спросила она строго. — Что ты бродишь по ночам под окнами?

      — Тут кто-то был, мне показалось. — Клим Кириллович изучающе глядел на целую и невредимую Полину Тихоновну.

      — Разве? — спросила она еще строже. — Тут никого не было, кроме меня.

     

      Глава 19

     

      Наконец-то хоть один день начинался нормально — утром никто из обитателей дачи ни словом не обмолвился о вчерашних событиях. Пришла в себя и Глаша — девушка не из хлипких, она смогла за ночь отдохнуть и с прежним усердием принялась за выполнение своих обязанностей. А их было немало. Стоит только на один вечер расслабиться или выпасть из заведенного распорядка, как сразу же происходит сбой во всем: продукты портятся, посуда «разбегается» со своих мест, на полу оказывается невесть откуда взявшийся сор, вода утекает из рукомойника, цветы на клумбах вешают головы… Да мало ли еще чего случается! Поэтому Глаша, поднявшись пораньше, торопилась привести все дела в исходное, правильное положение. К первому завтраку встали только Елизавета Викентьевна и Полина Тихоновна. Чуть позднее явились и барышни. Брунгильда Николаевна выглядела сердитой — она собиралась во что бы то ни стало сегодня заняться музыкой, прямо с утра. Пусть мужчины торгуют фальшивыми древностями, стреляются, упиваются своими спортивными успехами — с нее довольно. Они только мешают ей развивать талант — а учителя в нее верят. Как она будет завтра на концерте смотреть в глаза слушателям? За день, конечно, упущенного не наверстать. Но все-таки она уже неплохо владеет техникой и сможет восстановить то, что так тщательно разучивала в слякотные весенние месяцы в Петербурге. Как это было давно!

      Брунгильда неохотно отхлебнула чай из чашки и, даже не сев за стол, отправилась к роялю. Тут же раздались волнообразные звуки гамм и арпеджио, проносящиеся со скоростью пассажирского поезда.

      — Как хорошо, — сказала мечтательно Мура, ненавистные гаммы впервые показались ей прекрасным подтверждением незыблемости мира.

      — А что собираешься делать ты, Машенька? — спросила мать, с нежностью глядя на умиротворенную дочь. — Ты ведь тоже хотела заниматься на даче.

      — Да, я совсем забросила моего Грегоровиуса, — посетовала Мура. — Цветы я уже полила. Пойду почитаю. Глаша, ты поможешь мне повесить гамак?

      Мария Николаевна Муромцева, конечно, предполагала углубиться в Грегоровиуса и заодно все-таки подумать о том, следует ли ей заниматься историей и поступать ли ей на Бестужевские курсы. Но времени впереди предостаточно, и девушка решила сначала еще pas пережить вчерашние светлые мгновенья. Она легла на сетчатое ложе, с которого сразу же весь мир превратился в яркое голубое небо с плывущими по нему редкими кучевыми облаками. Опять будет жарко! Кудрявые небесные странники плыли медленно — высоко-высоко. Некоторые из них напоминали античные скульптуры, бюсты, другие — походили на кентавров и драконов. Но страха они не вызывали, а наоборот — переполняли бездумным счастьем и надеждами. «Вы — необыкновенная девушка, Мари», — сказал вчера он. Почему? Что он имел в виду? И что будет, если он убьет на дуэли милого Клима Кирилловича? А если доктор Клим Кириллович окажется более метким стрелком? Нет, нет, не надо! Ни один из них не должен умереть!

      Мура встряхнулась и, чтобы отвлечься от ненужных мыслей, открыл а Грегоровиуса. Она скользила глазами по страницам, где рассказывалось о древней афинской истории Славные греки создали прекрасную культуру и не смогли ее сохранить. В диком мире утонченным натурам было не выжить, кругом кишели варвары, царства шли войной друг на друга, воинская слава добывалась уничтожением целых городов. Ничего ныне от них не осталось, только кое-где развалины… Как напоминание человечеству о его трагическом прошлом. Впервые Мура задумалась о том, что, наверное, и греки в каком-то смысле были варварами — где же славный город Троя? Разграблен и стерт с лица земли… И разрушили Трою греческие удальцы вместе с хитроумным Одиссеем… Но получается, что Гомер воспел эту трагедию и пленил картинами разрушения и уничтожения сердца многих поколений европейцев… Греки — герои… А где же варварские бессмертные поэмы, бесконечные эпосы о разграбленных городах античности? Неужели все троянцы погибли, или среди них не оказалось великих поэтов? Или хоть невеликих?

      Мура не сразу заметила, отдавшись своим мыслям, что толчется взглядом на одном и том же абзаце. А когда заметила, то почувствовала, что по спине ее бегут ледяные мурашки.

      Развалины Сантамерийского замка — вот о чем писал Грегоровиус. Мура вернулась к предыдущему абзацу. Его следовало прочесть более внимательно! Да, сомнений не было — автор писал о том, что воинственные каталанцы брали штурмом Сантамерийский замок, и его владелец, граф Сантамери, бежал и погиб, утонув в реке. А жена его, вернее, вдова провела остаток дней в монастыре… На этом древний род пресекся. И происходило все это в первой трети четырнадцатого века в Греции.

      Мура от неожиданности даже села в гамаке и захлопнула «Историю города Афин в средние века». Вот оно что! Если б она более усердно и методично занималась, как и предполагала, выезжая на дачу, она давно бы уже все это прочла и все знала бы! И могла бы расспросить самого Сантамери! Крестоносца, как зовет его Прынцаев. Впрочем, Прынцаев и Петю Родосского называет колоссом. Но какое отношение Петя имеет к Греции?

      Но все же… Как же такое может быть! С одной стороны, Грегоровиус заявляет, что род греческого полководца Сантамери пресекся в 1330 году и развалины его замка до сих пор красуются в Греции. С другой стороны, ничего греческого в фамилии Сантамери нет. И еще, сам Рене говорил о том, что он приехал из Паде-Кале, а это на севере Франции, а вовсе не в Греции и не в Италии! А может быть, он — не граф Сантамери? Он избрал себе фальшивое имя для того, чтобы скрыть истинное. В самом деле — разве кто-нибудь в России может знать историю древних родов Франции? Два-три профессора-филолога, а остальные верят всему, что им скажут! И кто., кто здесь читал Грегоровиуса? Книга только в этом году вышла! У самой Муры он оказался в руках случайно — только потому, что она подумывала о Бестужевских курсах! Но книга скучная, читать ее не хочется… Вот и валялась столько времени без дела…

      Но зачем, зачем Рене присвоил себе чужое имя? Зачем он выдавал себя за владельца суконных предприятий во Франции? Зачем он делал вид, что интересуется древностями, и рассказывал барышням что-то сентиментальное о предсмертной воле отца?

      Все, что произошло за последние дни, озарилось теперь в сознании Муры каким-то необычным светом. Она подумала о самом страшном — нет, не случайно граф Сантамери вместе с Зизи сняли дачу по соседству! Не напрасно они стремились проводить почти все свое время в обществе Муромцевых. Граф Сантамери — скорее всего, шпион, а Зизи — его сообщница, возможно собиравшаяся сыграть роль невесты князя Салтыкова. Именно ей, ей должна была попасть в руки Псалтырь, а из ее рук книжонку с тайным сообщением принял бы мнимый граф Сантамери… Да, уж он бы порассказал о своих славных предках! Все ловкое прикрытие, маскировка. Он, граф, до последнего момента уверял, что ему нужен саркофаг! Хочет купить его! Как же! И те удивительные слова: «Вы — необыкновенная девушка, Мари» — тоже Преследовали какую-то определенную цель. Их нельзя считать невольным изящным признанием. Увы, какое разочарование! Ее охватила невыразимая грусть — не хотелось расставаться с прекрасной минутой своей жизни! Но надо смотреть правде в глаза. Нет, случайные знакомства до добра не доводят. То ли дело милый Клим Кириллович! Он-то уж точно не шпион! И фамилия у него настоящая!

      Но за чем, за какой информацией могут охотиться на даче Муромцевых Сантамери и Зизи? Почему они ни слова не говорят о Псалтыри, в которой написано о саркофаге? Как с ними связан Петя Родосский? А он с ними связан — теперь Мура была уверена в этом целиком и полностью.

      — Доброе утро, Мария Николаевна! — послышался с дорожки бодрый голос Клима Кирилловича. — Как изволили почивать?

      Мура вскочила с гамака и улыбнулась:

      — Благодарю вас, превосходно, — она присела в шутливом реверансе.

      — Что будем делать? — спросил доктор.

      — Отдыхать, — в тон ему отрапортовала Мура.

      — Боюсь, вам придется довольствоваться моим обществом, — продолжал шутливо доктор, — все остальные при деле. Вы уже завтракали?

      — Да, но не откажусь и от второго завтрака. — Мура оставила Грегоровиуса качаться в гамаке и пошла по направлению к дому с Климом Кирилловичем. — А если вы не пойдете со мной на взморье, то в знак протеста объявлю голодовку.

      Доктор рассмеялся. Хорошее предложение, лучше, чем выдумывать всякие глупости и таинственные истории.

      — Вы надеетесь еще раз лицезреть балтийского Нептуна? — спросил игриво Клим Кириллович, в его глазах зажглись лукавые серые искорки.

      — Я бы предпочла лицезреть Пузика, — погрустнела Мура, — а вдруг мы его где-нибудь на взморье встретим? Вдруг он решил просто порезвиться на свободе?

      Они уже вошли на веранду и, поприветствовав находящихся там женщин, продолжили радостно перебрасываться фразами, похожими на маленькие мячики. Чудесная игра!

      — Мамочка, сегодня такой чудный день, а Брун-гильду, уверена, не уговорить сходить на пляж. Что ж мне весь день сидеть дома?

      Она чмокнула мать в висок и надула губки.

      — Тетушка, сегодня такой чудесный день, а вас, я уверен, не уговорить пойти на пляж. Что ж и мне весь день сидеть дома?

      Он тоже чмокнул тетушку в висок. Его ненатуральная бодрость и явная неискренность избавляли Полину Тихоновну от необходимости объяснять ночную сцену во флигеле.

      — В нашем возрасте, Климушка, ультрафиолет опасен, — вздохнула, не глядя на племянника, Полина Тихоновна, — сам знаешь. Я тебе читала брошюрку, в которой рассказывается о старых курицах, которые, находясь на солнце, больше подвержены заболеваниям.

      — Так то ж курицы, а не люди! — усмехнулся доктор. — Вы слишком серьезно относитесь к популяризаторской литературе.

      — Ах, Соня, почему люди не могут летать? — Мура приняла театральную позу. — Вот села бы на подоконник, обняла бы колени — и полетела!

      — Зачем же ты, озорница, насмехаешься над Графом Толстым? — Елизавета Викентьевна, выговаривая Муре, смотрела на нее доброжелатель-

      — Он все-таки великий писатель! Обаяние и Толстого не уменьшат ни насмешки молоденькой девушки, ни отлучение от церкви. Его авторитет поболе, чем у Николая и у Синода. — Отлучение только увеличивает значение Толстого, — менторски подхватил Клим Кириллович, — и — увы! — враждебность к Православной Церкви.

      — Ну, Толстой, в сущности, отлучен не столько за оскорбление таинства евхаристии в «Воскресении», сколько за описание визита Нехлюдова к Победоносцеву. Этого и не мог переварить глава Синода, — заметила Елизавета Викентьевна. — Мура, не смейся над писателем.

      — Я тоже никогда не мог себе представить, — слишком игриво бросился доктор на защиту Муры, — как можно взлететь, обняв руками или крыльями колени. Довольно смешно.

      — Можете не лететь, но и томиться взаперти не стоит, — согласилась Елизавета Викентьевна. — Если Клим Кириллович согласится тебя сопровождать, я могу ему доверить свою хорошую девочку.

      — Вы забываете, что я — почти мушкетер, — весело заулыбался доктор Коровкин, — буду скоро драться на дуэли.

      — А, оставьте эти шутки, Богом молю, — махнула рукой Елизавета Викентьевна. — Все от несдержанности, от переживаний. Уверена, что все разрешится благополучно и граф сам придет с извинениями, когда остынет его пламенный галльский нрав.

      — Мы пойдем на пляж, но сначала сходим на станцию, — уточнила планы Мура. — Я бы хотела телефонировать отцу — у шага о его здоровье, о его новой чудо-технике и заодно попросить его привезти мне еще книг по истории и географический атлас. Историю без карт понять невозможно.

      — Прекрасная идея, — согласилась Елизавета Викентьевна, — и напомни ему про средство от мышей — а то он, наверное, забыл дать его на анализ своим лаборантам. Но не говори о вчерашних событиях, я не хочу, чтобы он расстраивался, да по телефону и не объяснишь как следует.

      — Хорошо, мамочка, непременно скажу только про средство и про книги. Милый Клим Кириллович, через десять минут я буду готова. А вы?

      Она сдержала свое обещание, и через десять минут оба уже выходили из калитки. Они без всяких приключений сходили на железнодорожную станцию, где доктор стал свидетелем вполне безобидного Муринового разговора по телефону с отцом.

      Со станции через поселок, минуя свою «Виллу Сирень», они отправились к взморью. К огорчению Муры, ни на станции, ни по дороге Пузик не попался.

      Светлый солнечный день еще только набирал силу — он опять обещал быть жарким. Прячась под тенистыми кронами деревьев, Клим Кириллович и Мура добрались до пляжа. Она уверенно подвела своего спутника к будке, перевезенной сюда, на пляж, еще в мае хозяевами снятого Муромцевыми дома, специально для дачников. Клим Кириллович вытащил два шезлонга и огромный матово-розовый зонт — Мура не стала говорить, что цвет для пляжного зонта подбирала Брунгильда: ее старшая сестра считала, что отсветы розового красиво ложатся на кожу.

      Для Муры пляжные картинки уже стали привычными. Доктор с интересом поглядывал на отдыхающих: совместные морские купания и воздушные ванны для мужчин и женщин только-только вошли в моду, и многое было ему в новинку. Женщины были одеты в длинные красные комбинезоны из какого-то отвратительного тика, отделанного у щиколоток и шеи белой тесемкой. Некоторые из них предпочитали консервативные пляжные костюмы, натянутые на корсеты, — они имели черты обычного костюма с отделкой из складок, вставок и кружева. Головы дам венчали гигантские полумаски-полушляпы, украшенные искусственными цветами и фруктами.

      Мужчины делили свои симпатии между одеяниями синего и красного цвета и страшноватыми трико в бело-голубую или бело-синюю полоску — длиной до половины икры. И на пляже, и в воде, при купании, они также не расставались с соломенными панамами или маленькими соломенными жокейками.

      Мура с удовольствием смотрела, как доктор устанавливает зонт в специально укрепленное на пляже гнездо для подобных сооружений, как быстро и ловко раскладывает шезлонги, и думала, что, хотя он и не занимается специально физкультурой, как Прынцаев, но кажется мускулистее и сильнее, чем их друг-спортсмен.

      Устроив Муру на шезлонге, Клим Кириллович решился зайти в будку и переодеться в пляжный костюм. Когда он вышел оттуда, его несколько смутил пристальный взгляд Муры. Он думал, что виной всему его купальный костюм. В таком виде он впервые предстал перед глазами посторонних людей. И хотя все вокруг красовались примерно в таких же нарядах, он еще не привык к этому одеянию и чувствовал себя слегка стесненным: в полосатом трико он казался себе похожим то ли на зебру, то ли на заключенного.

      Под розовым зонтом в шезлонгах недалеко от воды жара не ощущалась так тяжело, как среди деревьев, отдающих в окружающую атмосферу накопленное тепло вместе со своими терпкими запахами. Легкий ветерок относил далеко в сторону голоса галдящих детишек, подползающих к набегающей на берег тоненькой прозрачной волне.

      Погода стояла великолепная, и на горизонте ослепительно поблескивал купол Кронштадтского собора. Доктор старался туда не смотреть — там служил несчастный застрелившийся офицер. Клим Кириллович не хотел предаваться печальным воспоминаниям. Буксиров с белыми щитами-мишенями сегодня около форта Тотлебен не наблюдалось, но зато на море до самого горизонта по плоской поверхности залива скользили яхты, большие и маленькие, а чуть дальше, у самого горизонта, можно было рассмотреть и огромные суда.

      — Знаете, Клим Кириллович, — призналась Мура, отвернувшись от кораблей и сосредоточенно втирая в кожу рук крем от загара, — я вчера о вас думала.

      — В самом деле? — Доктор насторожился.

      — Мне стало немного грустно, когда я представила себе вас участвующим в дурацкой дуэли.

      — А уж как грустно мне себе это представлять! — вздохнул он в ответ. Он старался не смотреть на Муру и обводил взглядом окружающее пространство: ему очень хотелось первым увидеть бегущего Пузика и обрадовать этим известием младшую дочь профессора Муромцева. Но собаки нигде не было видно. Среди посетителей пляжа мелькнуло несколько знакомых доктору лиц — кого-то он встречал на улицах поселка, кого-то видел в поезде и на вокзале. В какой-то момент ему даже показалось, что вдали, между деревьев, прошел человек с рыжими усами — как здесь тесно, на взморье! Одни и те же лица!

      — Вы не боитесь перегреться? Уже прошло после завтрака больше часа, не пора ли искупаться? — спросил доктор Муру.

      — Я еще подожду. Ах, если б мама не волновалась, то я бы провела здесь весь день.

      — Вам не нравится ваша дача? — удивился доктор. — Вы свили себе в гамаке уютное гнездышко.

      — Нравится, но я не чувствую себя там в безопасности, — призналась Мура. — А вы?

      — Лично мне, думаю, никакая опасность не угрожает. Надеюсь, и вам тоже.

      — Вы так говорите, потому что не все знаете — Мура понизила голос и огляделась по сторонам. — Я за вас беспокоюсь. Вас могут убить.

      — Меня? — недоверчиво спросил доктор. — Вы имеете в виду безумного графа и его саркофаг. Но дуэль будет честная, квалифицированная, и Прынцаев о том же хлопочет. — Утолки губ Клима Кирилловича дрогнули в легкой усмешке.

      — Нет, если граф вас убьет, то вовсе не из-за саркофага.

      — Надеюсь, причина не будет французской? Я имею в виду — спор из-за женщины? Прямо вам заявляю: не желаю знать никаких Прекрасных Елен!

      — Жаль, — протянула разочарованно Мура, — смерть из-за женщины так романтична!

      — Нет уж, увольте, — в серых глазах доктора разгорались сердитые искорки, — и не портите мне настроение, милая Маша. Боюсь, я не романтик. Увы! Я предпочту жить ради любимой женщины и рядом с ней.

      — Клим Кириллович, не сердитесь, — она взяла его за руку и виновато заглянула ему в глаза. — Я не дразню вас. Но я обязана вас предупредить, предостеречь, поскольку вы мне не совсем чужой человек… То есть нам. Ну в общем…

      — Хорошо, — доктор поощрительно улыбнулся, — я уже смирился со своей смертью. Из-за чего же меня может убить граф Сантамери? Самозванец — по утверждению княгини Татищевой?

      — Из-за меня, Клим Кириллович, из-за меня. — Мура закусила нижнюю губу и покраснела.

      — Как? — Изумлению и гневу его не было предела. Он смотрел на виновато склоненную голову Марии Николаевны Муромцевой, в его сознании проносились самые невероятные коллизии.

      — Не подумайте ничего плохого, — поспешила успокоить его Мура.

      — Да уж что может быть хуже смерти из-за несовершеннолетней гимназистки! — вскричал неожиданно разъярившийся доктор.

      — Вовсе и не из-за гимназистки, — обиделась девушка. — Я давно не маленькая.

      — Не маленькая, так говорите яснее: из-за чего вы мне пророчите смерть?

      Мура собралась с духом, взглянула прямо в лицо доктору и прошелестела дрожащими от обиды губами:

      — Из-за того листка с цифрами, который я вам передала.

     

      Глава 20

     

      Терпение Клима Кирилловича лопнуло — он поднялся с места и быстрым шагом устремился по раскаленному песку к воде. Решительно и сердито он ступил на длинные деревянные мостки, слегка прогнувшиеся под его тяжестью, — идти надо было полверсты, чтобы добраться наконец до такой глубины, где можно было бы поплавать, как и полагается мужчине. Рядом с мостками барахтались не умеющие плавать дачники, из воды показывались красные и синие полушария — это дамские комбинезоны надувались в воде как баллоны, мелькали мужские панамы и дамские чепчики из желтой резины, отделанные красным воланом.

      Клим Кириллович шел не оборачиваясь, он смотрел вперед — там, в отдалении, проплывали катера и корабли, горделиво скользили белые паруса небольших яхт, маленькими светлыми пятнышками качались рыболовецкие лодчонки. Местное население летом сбывало по утрам многочисленным дачникам свежайший улов окуней, щучек, судаков — и доктор мечтал о том, чтобы договориться с каким-нибудь местным рыбачком и сходить на рыбную ловлю. Детские воспоминания о многочасовых сидениях с удочкой над тихими водами маленькой уютной речушки вернули ему душевное равновесие.

      Мостки кончились, и доктор, постояв немного, сложил руки над головой и решительно ринулся в прозрачную воду залива — она обожгла его холодом, и он быстро и энергично поплыл, резко вскидывая руки. Плавал он хорошо, тело постепенно привыкало к воде, она начинала казаться теплой и ласковой. Он устремился вперед, ориентируясь на небольшое судно, вокруг которого сновали какие-то лодки. Он старался: не думать о чепухе, угнездившейся в голове младшей дочери профессора Муромцева. Только Муре с ее фантазиями могла прийти в голову связь между цифрами студенческих экзерсисов и французским графом. Логичнее, если бы она придумала какую-нибудь романтическую любовную историю. Жить ради Муры? Хорошо, конечно, что она доверяет ему. Значит, он в ее глазах является человеком мудрым, взрослым и трезвомыслящим, — может быть, по его реакции она и проверяет свои летучие мысли, и избавляется от странных фантазий. Во всяком случае, она пока еще ничего предосудительного не сделала, несмотря на свой романтический склад ума, — и отсутствие непоправимых поступков доктор склонен был считать своей заслугой. В конце концов, он уже начинал жалеть Машу Муромцеву — в самом деле, ранимая подростковая психика, — а рассматривать Машу Муромцеву как женщину да еще объект вожделения французского испорченного графа он решительно не хотел — подростковая психика не годится для того, чтобы переваривать столько разнообразных бессвязных событий. Клим Кириллович даже мысленно перекрестился, обрадованный тем, что книга Зигмунда Фрейда не попала в руки Муре. Еще не хватало ко всему имеющемуся присовокупить толкование видений, посещающих сознание в ночные часы. Доктор знал, что здоровые люди снов не видят, поскольку процесс торможения деятельности коры головного мозга у них проходит безупречно. А вот люди, у которых есть нарушения в мозговой деятельности, обладают поверхностным сном, неглубоким торможением, поэтому в их мозгу и проносятся в самом фантастическом порядке искаженные образы реальной жизни.

      Он перевернулся на спину и, глядя в бездонное голубое небо с редкими белыми облачками, предался мыслям, занимающим его гораздо больше, чем глупые цифры и гипотетическая дуэль. У доктора Коровкина была своя гипотеза, объясняющая феномен сна. Он о ней никому не говорил, потому что научная дисциплина требовала считаться с принятым в медицинском сообществе мнением, а его теория научным мнениям противоречила. Сон существует для отдыха мозга, утверждала наука. Он согласился бы, если бы речь шла о сплошь и рядом напряженно мыслящих существах. Но разве нужно отдыхать мозгу идиота, который вовсе не мыслит? А ведь и он спит! Далее, если взглянуть на все разнообразие видов, то окажется, что и все живые существа, даже если у них крошечные мозги, вовсе не предназначенные для размышлений, погружаются в сон. От чего же отдыхают они? Более того, оказалось, что и собаки видят сны! Это в серии удивительных опытов выяснил Иван Петрович Павлов! Интересно, помнят ли собаки свои сновидения и что они для них значат?

      Доктор Коровкин не имел подтверждений своей собственной гипотезе, объясняющей феномен сна. Но родилась она в его сознании тогда, когда он стал размышлять: почему человек, лишенный сна, неизбежно умирает? Его можно кормить и поить, мозг его можно не загружать никакой работой, тело его тоже может пребывать в покое — но невозможность сомкнуть глаза и отключиться от реальности становится причиной гибели организма. Так погиб злодей Каракозов! Террорист, пытавшийся стрелять в Государя! До самой казни ему просто не давали спать. И фактически в день повешения он уже был мертв.

      Размышляя над судьбой Каракозова, доктор Коровкин пришел к выводу, что феномен сна должен иметь более сложное объяснение. Отдых здесь ни при чем. Скорее всего, речь идет об универсальной духовной субстанции, которую мы привыкли называть Богом: духовная сущность человека должна для поддержания сил и гармонизации существования в материальном мире периодически сливаться с высшим разумом, получать от него энергию и силу. Ведь телесная ипостась человека требует энергии и поддерживается за счет питания-подпитки в виде пищи, материя питается материей, а дух должен питаться духом, разум — разумом. Впрочем, доктор понимал, что для формулирования его гипотезы не существует научной терминологии, а пользоваться терминами физики пока возможности не было. Хотя физика как раз давала материал, чтобы хотя бы обозначить сущность его гипотезы. Она утверждала, что все окружающее пространство заполнено электромагнитным излучением — но ведь и в мозгу зарегистрирована слабая электромагнитная деятельность! Причем во время сна она возрастает! Не является ли это свидетельством правильности его предположения — то есть ночной подпитки духа? Качество сна, то есть способность подвергать мозг глубокому торможению, сказывается на человеке вполне определенным образом. Глубокий сон, хорошая электромагнитная подпитка, дает бодрость и силу. Напротив, человек с поверхностным сном, обуреваемый сновидениями, подпитки не получает и встает утром с постели слабым и обессиленным.

      Доктор почувствовал, что слишком далеко ушел в своих размышлениях от темы беседы с младшей дочерью профессора Муромцева. Это получилось само собой. «Такой уж у меня несчастный характер, — подумал Клим Кириллович, — не способен я долго сердиться. Да и разве можно сердиться на милую девушку, которая видит во мне старшего друга, конфидента, консультанта в самых трудных ситуациях».

      Доктор Коровкин совсем успокоился и решил возвращаться на берег. Он резко повернулся на живот и быстро поплыл к мосткам. Нельзя надолго оставлять одну Марию Николаевну — он обежал взором пространство, на котором живописными группками расположились отдыхающие. Муру он увидел на том же месте, на котором оставил. Кажется, она смотрела из-под ладони на него, пытаясь не выпускать его из виду. Интересно, сердится она или нет? Обиделась ли на него? А как чудно начиналось сегодняшнее утро, как они шутили и подыгрывали друг другу!

      Доктор взобрался по приставной лесенке на мостки и отряхиваясь медленно пошел к берегу, не выпуская из виду силуэт Муры. До берега было еще довольно далеко, когда Клим Кириллович увидел рядом с ней верткую фигурку — местные мальчишки по-своему прирабатывают на дачниках: кто букетики цветов принесет, кто красивую раковину, кто пирожки, испеченные матерью, продает. Белая рубаха маленького торговца, однако, заслонила Муру всего лишь на мгновение и тут же стала перемещаться дальше, причем довольно скоро. А потом местный маленький добытчик и вовсе убежал, сильно наклонясь вперед и с трудом отталкиваясь босыми ногами от вязкого песка..

      Мура увидела приближающегося Клима Кирилловича, но тут же поменяла позу в своем шезлонге и села к нему спиной. «Видно, все-таки обиделась, — подумал доктор, — и хочет показать мне, что я был не очень деликатен». Он действительно чувствовал себя виноватым. Ему доверили сопровождать девушку на взморье, развлекать ее, оберегать, а он… Сначала накричал на нее, а потом и вовсе бросил одну на берегу…

      Доктор Коровкин постоял немного у линии прибоя, пытаясь подыскать слова, с которыми следует подойти к девушке и попытаться установить с ней прежний мир. Но продумать все как следует не успел. Потому что Мура вновь села лицом к нему и помахала ему рукой — правда, как-то вяло и неопределенно. Приближаясь к ней, он заметил, что выглядит она расстроенной и старается не смотреть ему в глаза. На губах ее играла ненатуральная кривоватая улыбка.

      — Нет, водные процедуры — чрезвычайно полезное изобретение человечества! — заявил он преувеличенно бодро, решив не обращать внимания на перемены в облике девушки.

      — Вы издалека были похожи на резвящегося дельфина, — сказала упавшим голосом Мура.

      — Слегка тяжеловат для дельфина стал, — самодовольно согласился доктор, растирая тело плотным полотенцем, — хотя у меня было необычное ощущение, как будто я, как в баснословные времена, один в море качаюсь на волнах недалеко от прекрасных кораблей — допустим, древних галер или парусников… А чем здесь занимались вы?

      — Скучала. — Мура отвела глаза. Показалось доктору или нет, что в них блеснули слезы? Этого еще не хватало. Неужели он довел девушку до слез? Неужели нанесенная им обида так сильна?

      — Я надеюсь, вас никто не тревожил в мое отсутствие, — с участием обратился он к ней. — Я слишком долго наслаждался купанием.

      — Нет, милый Клим Кириллович, все было хорошо. — Голос Муры подозрительно дрогнул.

      «Да что ж это такое? — Доктор был поражен. — Неужели надвигается истерика?»

      — Хотите мороженого? — спросил он неожиданно для самого себя.

      — Нет, спасибо, мороженого не хочу.

      — А чем хотел вас прельстить босоногий торговец?

      Она быстро глянула на доктора и вновь отвела глаза в сторону.

      — Я вижу, что вы ничего у него не купили, — сказал ласково молодой человек.

      — Нет, не купила. — Мура крутила в руках баночку с кремом от загара. — И, милый Клим Кириллович, нам уже, наверное, пора собираться.

      — Хорошо, я не возражаю, готов выполнить любое ваше желание.

      Мура укоризненно покосилась на него, разомкнула губы, как будто намереваясь что-то сказать, но передумала и промолчала.

      Клим Кириллович переоделся, собрал шезлонги, зонт, купальные и пляжные принадлежности, закрыл все в будке, и они; медленно отправились по бетонной дорожке в сторону дачного поселка. Они миновали пляж, потом небольшую лесную полосу, которая отделяла песчаный берег от Большой дороги. Перешли и саму дорогу — не торопясь, чувствуя себя не столько отдохнувшими, сколько усталыми, они двинулись по крутому склону, ведущему вверх. Где-то посередине склона Мура остановилась, чтобы перевести дыхание. Она обернулась, чтобы посмотреть на узкую полоску моря, которая была хорошо видна между деревьями и над той полоской леса, которая уже закрывала песчаную береговую отмель.

      Вдали у горизонта застыл небольшой корабль — создавалось ощущение, что он никуда не плывет, а просто поставлен для услаждения взоров гуляющих, как красивая декорация.

      Доктор Коровкин посмотрел в ту же сторону, что и Мура. Они уже собирались продолжить подъем по крутой дороге, но тут девушка схватила Клима Кирилловича за руку.

      — Я вижу, вижу, — поспешил успокоить ее он. — Что же там такое?

      Издалека было трудно понять, что произошло там, около горизонта, — видно было только, что внезапно перед неподвижным судном вырос огромный черный фонтан, затмив корабль, как будто кто-то с берега стрелял из артиллерийского орудия и снаряд упал перед судном, подняв в воздух гору морской воды!

      — Что это? — спросила шепотом Мура. ; — Не знаю, — признался Клим Кириллович, — Может быть, какая-то авария на судне или проводят испытания снарядов. Если это судно из Кронштадта, то на его борту есть вооружение, какие-нибудь пушки. На учения не похоже. Около форта сегодня нет учебных мишеней.

      — Странно. — Мура смотрела, как огромное темное облако, затмившее далекий корабль, медленно оседает, но более ничего разглядеть не могла.

      Доктор Коровкин не видел ничего интересного и заслуживающего внимания в случайной картинке, открывшейся их взору, скорее всего, считал он, учения переместились сегодня к Кронштадту. Он терпеливо дожидался, пока Мария Николаевна соизволит двинуться дальше.

      «Чем бы заняться вечером? Попробую пойти на рыбалку, поговорю с Прынцаевым, наверное, среди его знакомых есть рыбаки, — размышлял он. — Читать «медицинского нигилиста» совершенно не хочется. Побыть в обществе Брунгильды тоже, вероятно, не удастся. Девушку сегодня трогать нельзя — завтра у нее концерт, она нервничает и сегодня, конечно, не отойдет от инструмента. Мешать ей не следует — воля и целеустремленность старшей дочери профессора Муромцева очень нравились доктору Коровкину. Она не предается праздным размышлениям фантастического характера, да и все сомнительные события; обходят ее стороной. Как будто вокруг нее стоит незримая охранительная стена».

      Доктор шел рядом с Мурой, сосредоточенно глядящей себе под ноги, и продолжал размышлять о Брунгильде.

      «Сила ее красоты удивительна. Все мужчины, которые оказываются в поле ее зрения, в большей или меньшей мере теряют голову. От секретаря князя Ордынского до сторожа саркофага Гомера. Кажется, только граф Сантамери не подвластен ее чарам — или очень хорошо скрывает свои чувства. Зато Ипполит Прынцаев Брунгильду боготворит. И прыщавый студент Петя Родосский тоже явно благоговеет перед ней».

      С этого момента мысль доктора пошла совсем в другую сторону. Он стал думать о том, что почему-то давно не видел Петю Родосского на даче Муромцевых. А ведь это удивительно: Петя стал завсегдатаем муромцевского дома. Куда же он исчез? Не добил же студента маленький варвар, видящий Ахилла в репетиторе старшего» брата? Петя почему-то избегает общения с доктором. Только с доктором, или со всеми Муромцевыми?

      Впрочем, вполне возможно, что Петя Родосский благополучно проводит время со своим другом Ипполитом Прынцаевым — им:, молодым, хочется выглядеть победителями-олимпийцами — не на колеснице, так на велосипеде. Простительные юношеские слабости. Если же все время крутиться вокруг барышень, то когда же тренироваться, чтобы потом блистать? А блистать хочется, особенно если принять во внимание вчерашнюю неудачу — Мура поведала о ней еще тогда, когда они шли звонить профессору.

      Доктор покосился на Муру — она, кажется, тоже просила отца подарить ей на день рождения велосипед. Кто знает, может быть, она и права? Может быть, она будет великолепно смотреться на этом легком транспортном средстве? Профессор Муромцев, как, впрочем, и доктор Коровкин, обладал консервативными взглядами — и тому и другому казалось, что женщины на велосипедах смотрятся вульгарно. Но отважных велонаездниц, которые придерживались прямо противоположного мнения, кругом было великое множество. Десятки ее ровесниц считали нормальным и естественным передвигаться по дачным дорогам на велосипедах. Не чувствует ли Мура, что отстает от них? Что она не соответствует нормам нового времени, нового века — века технического прогресса? Лучше велосипед, чем кокаин, лучше спорт, чем кафешантанное пение.

      С такими мыслями Клим Кириллович открыл перед Марией Николаевной калитку, ведущую на дачный участок, — и девушка, кивком поблагодарив его, прошла вперед. Доктор последовал за ней.

      Елизавета Викентьевна стояла у крыльца — она выходила их встречать уже не в первый раз, как будто материнская интуиция ей подсказывала, что ее младшая дочь нуждается в утешении и участии.

      — Надеюсь, вы славно провели время, — спросила она, вглядываясь в лица молодых людей.

      Она сразу заметила, что Мура необычно сдержанна. Доктор выглядел вполне спокойным и добродушным.

      — Обошлось без приключений? — улыбнулась профессорская жена. — А то уж Брунгильда беспокоилась, не явился ли вам Нептун? Какие у нее странные мысли. Волнуется. Из-за концерта.

      — Нептун демонстрировал свою власть вдалеке, — сказал доктор. — Представляете, мы видели — не очень ясно, конечно, — какие-то испытания снарядов возле кораблей в стороне Кронштадта. И это — единственное достойное упоминания зрелище.

      Не успел он закончить свою фразу, как стоящая между ним и матерью Мура бросилась на шею Елизавете Викентьевне и зарыдала, причитая сквозь слезы:

      — И почему я такая несчастная? Мамочка? Что же мне делать? Я больше не могу!

      — В чем дело, доченька? — удивилась Елизавета Викентьевна. — Ну успокойся, не плачь, что случилось?

      Но ответа она так и не дождалась. Сотрясаемая рыданиями девушка повторяла свои бессвязные речи в объятиях матери, которая, так же как и доктор Коровкин, не подозревала, что причина ее слез таится на груди Муры, под плотными оборками лифа, в грязной записке, брошенной ей на бегу босоногим мальчишкой на пляже. В записке было черным по белому написано:

      «Завтра ночью у Белого камня — живая собака в обмен на известный вам предмет. В противном случае получите пирожки с собачатиной».

     

      Глава 21

     

      Господин Гардении напряженно размышлял. Ему требовалось все его хладнокровие, чтобы не впасть в откровенную ярость. Но сильные эмоции не лучший советчик — еще одна аксиома, вынесенная из стен международной разведывательной школы. Однако Зизи Алмазова, бездарная певичка, избравшая себе разящий умопомрачительным безвкусием сценический псевдоним, вызывала у него сильные эмоции, а именно: страстное желание избить ее так, чтобы она рыдала! Причем не фальшивыми слезами, рассчитанными на слабонервных пшютов, а настоящими, кровавыми, чтобы она ревела от непереносимых физических страданий, раскрывая маленький пиявочный ротик в безостановочном вопле. Он представил себе, как хрупкое тело своевольной красотки, имитация «длинного и гибкого ростка вьющихся растений», извивается от боли у его ног на ковре возле камина. Видение было столь ярким, что он непроизвольно сжал в руке возникший в его воображении хлыст и застонал от жгучего желания иссечь спину глупой девки.

      В следующий миг резидент пришел в себя и оглянулся. Хорошо, что он сидел в двуколке один, извозчик, кажется, его стона не слышал. Хорошо, что он возвращается в Сестрорецк из Петербурга не в переполненном поезде! Пусть дорога займет больше времени, зато у него есть возможность хладнокровно обдумать сложившуюся ситуацию. Яркие длинные губы Гарденина тронула презрительная усмешка. Он снова овладел своими чувствами.

      Он мысленно повторял, что во всем виновата несносная бездарная певичка! Велел же он проклятой кокаинистке сидеть в ее городской квартире! Не мелькать на взморье! Так нет же, надолго ее не хватило — устремилась в объятия безумного французика, графа Сантамери! И вот плачевный результат: из-за нее теперь может рухнуть все, что с такими трудами удалось сделать ему и его резидентуре в последние дни. Сегодня утром на его имя пришла срочная телефонограмма, в которой сообщалось, что племянник при смерти и присутствие Гарденина в Петербурге необходимо.

      У «племянника» — то есть на явочной квартире — Гарденина ждал переодетый и подгримированный советник французского посольства, выходивший на связь с резидентом в исключительных случаях.

      Оказывается, утром в посольство ни свет ни заря явился граф Сантамери. Он желал, чтобы господин де Монтебелло внес ясность в вопрос о покупке саркофага Гомера. Однако господин посол на несколько дней покинул Петербург. И с Сантамери пришлось объясняться советнику. Когда Сантамери может встретиться с владельцами саркофага? Неужели непременно нужно ждать окончания траура? Когда любезные соотечественники перейдут от обещаний к делам? В состоянии ли французское посольство оказать помощь далеко не последнему подданному Франции? Ему же обещали протекцию у несговорчивых владельцев саркофага! Он лучше посольства знает, что происходит, он читает газеты и видел некролог! Единственное препятствие исчезло! Все вопросы и упреки пришлось выслушивать советнику. Объяснение такого нетерпения его потрясло.

      Временем для ожидания граф Сантамери больше не располагал: приобрести старую античную развалину ему не терпелось потому, что он опасался погибнуть на дуэли! Поединок с каким-то доктором Коровкиным должен был состояться без промедления, но прежде, чем вставать под пулю соперника, граф хотел непременно выполнить завещание отца и приобрести древний раритет.

      «О Боже! — мысленно возмущался советник. — Почему же приходится иметь дело с неуравновешенными людьми, готовыми на всякие безумства из-за какого-то облезлого камня!» Советник посольства подозревал, что граф Сантамери собирался стреляться из-за Зизи Алмазовой!

      Советник, конечно, попытался успокоить соотечественника. Более того, он приложил все усилия для того, чтобы убедить графа в неуместности дуэли. В самом деле, если доктор Коровкин убьет графа, то, скорее всего, вмешается полиция — и вполне возможно, что сделку расторгнут, и саркофаг останется в России. Если же погибнет соперник графа, то и здесь могут возникнуть всевозможные неприятности и препятствия к обладанию заветным раритетом.

      Граф Сантамери выслушал аргументы с надменным видом. Но, кажется, понял, что слишком погорячился из-за недостойной дамы. Мягко, ненавязчиво советник подводил нетерпеливого гостя к мысли о том, что конфликт необходимо уладить. Он взял с графа слово не предпринимать никаких действий и обязался сам найти способ усмирить доктора Коровкина. Разумеется, таким образом, чтобы репутация графа не пострадала.

      Срочно телефонировали Гарденину в Сестрорецк, и тот поспешил откликнуться на условный сигнал.

      Во время встречи советник и рассказал резиденту о намеченной дуэли между графом Сантамери и доктором Коровкиным. Не хватало получить еще один труп в дополнение к тому, который уже они имели благодаря Зизи, — трупу князя Салтыкова. Хоть дело с Салтыковом и; замяли в интересах российских высокопоставленных лиц, но расследование продолжается и может выйти на новый виток из-за смерти кого-либо из дуэлянтов. В таком случае возрастает опасность разоблачения деятельности резидентуры «Черного капеллана» — возникнут ужасные последствия, вплоть до дипломатических осложнений.

      Господин Гардении великолепно понял всю сложность ситуации. И согласился, что ни в коем случае нельзя привлекать внимание властей к фигуре графа Сантамери. Если последний выполнит свое обещание и не станет настаивать на немедленном поединке, то он, Гардении, нейтрализует опасность. Резидент «Черного капеллана» еще раз подтвердил, что операция по получению необходимого им документа приближается к завершению, и сейчас важно не совершить какого-нибудь неосмотрительного действия, не проявить неразумной спешки. Советник полностью разделял точку зрения резидента, тем более что ожидал известий о том, как прошла запланированная акция в Кронштадте, более важная, чем история с темпераментным графом.

      И вот теперь господин Гардении приближался к Сестрорецку, размышляя о том, что же предпринять для того, чтобы дурацкая дуэль не состоялась. Ликвидировать доктора Коровкина? Тогда графу Сантамери не с кем было бы драться. Но если убить доктора тайно, из-за угла, то подозрения в первую очередь падут на самого Сантамери. Неплохо было бы, чтобы доктор заболел — чумой, холерой, бешенством — и его срочно госпитализировали. Но это из области невероятного. Самое реальное — отправить к доктору Коровкину человека, который назвался бы секундантом графа Сантамери, и попытаться разрешить дело мирным путем. Возможно, доктор извинится, и все дело на этом закончится.

      Господин Гардении, разумеется, не мог взять на себя роль миротворца и мысленно стал перебирать возможных претендентов, способных справиться с трудной дипломатической миссией. Увы, выбор оказался невелик: ставить под удар своих агентов резидент не хотел, а все прочие его знакомые не вызывали полного доверия. Но тут судьба ему улыбнулась.

      Он уже въезжал на Привокзальную площадь Сестрорецка, когда увидел у шестигранной тумбы с афишами, где неизменно красовалось сообщение о ежедневных музыкальных вечерах в Сестрорецком курзале большого симфонического оркестра графа А. Д. Шереметова под управлением М. В. Владимирова, своего знакомца Илью Михайловича Холомкова. Одетый в легкий дорогой костюм из белой фланели в едва заметную тонкую голубую полоску и канотье из бежевой соломки, тот внимательно изучал объявление о завтрашнем концерте учениц Гляссера. Среди прочих имен участников программы выделялось набранное крупным шрифтом имя Брунгильды Муромцевой.

      Резидент «Черного капеллана» велел извозчику остановиться и окликнул Холомкова. Илья Михайлович обрадовался, увидев приятного строгого господина, с которым несколько раз играл в бильярд и однажды обедал. Он принял приглашение и сел в коляску. Оба отправились к Сестрорецкому Курорту, с тем чтобы пообедать в ресторане курзала, кухню которого оба признали совсем не плохой. Они с удовольствием покинули пыльные грязноватые улицы рабочего Сестрорецка, где поблизости от казенного оружейного завода не смолкал треск испытываемого оружия. Конечно, и от чугонно-литейного и медно-бронзового заводов Кемминга копоти и грязи было не меньше. Но хоть бесконечных выстрелов не слышалось.

      После сестрорецких улиц Курорт производил впечатление райского уголка. Прохлада ресторанного зала приятно контрастировала с летней уличной жарой. Мужчины расположились за столиком, возле которого цвел рододендрон. Его аромат, подхваченный легким сквознячком, волнами наплывал на собеседников, приятельские отношения которых еще ничто не омрачало, и их завязывающаяся дружба находилась пока в светлой романтической фазе.

      Впрочем, господин Гардении, улыбаясь Илье Михайловичу и мысленно отдавая должное его удивительной красоте, все же ни на минуту не забывал о своих недавних подозрениях относительно возможных связей Холомкова с германской или британской разведкой. Стоит ли просить его взять на себя роль секунданта графа Сантамери? Ведь ему придется отправиться в самый эпицентр событий, на дачу профессора Муромцева, вокруг которой бродит агент Сэртэ и не выпускающий его из виду человек Гарденина. Впрочем, скользкая ситуация, возможно, позволит быстрее убедиться в том, чего стоят его опасения о причастности Холомкова к другим зарубежным агентурам.

      — Милый Илья Михайлович, — начал Гарденин после того, как официант во фраке при белом галстуке и белом жилете не спеша и с достоинством подал им заказанный аперитив и принял тщательно обдуманный заказ. — Мне очень приятно, что наши пути пересекаются так часто, и, думаю, завтра мы также сможем вместе насладиться чарующим искусством юной виртуозки.

      — Да, мне бы не хотелось пропустить выступление Брунгильды Муромцевой. Тем более что — по отзывам меломанов — она избрала для него весьма сложные произведения.

      — Я, к сожалению, ничего не понимаю в музыке, в отличие от вас, — вздохнул Гардении. — Мне просто хочется взглянуть на красивую женщину.

      Илья Михайлович промолчал — ему тоже хотелось взглянуть на Брунгильду Николаевну, изысканно-благородная красота которой так пленила его когда-то. Он вспомнил момент их знакомства на художественной выставке, ее надменный вид, ее точеную ручку в перчатке, пахнущей розовой водой. О, в то мгновение, когда он задержал в своей ладони ее тонкие пальчики и даже, как бы случайно, погладил их, он почувствовал смятение, волнение, трепет девичьего сердца, хоть красавица и сохраняла неприступный вид. Вот таких женщин Илья Михайлович любил! Его тянуло к ним непреодолимо! Он пускал в ход все свои чары, лишь бы добиться их расположения. Нет, даже не расположения, а лишь единственного мгновения, когда такие вот надменные мраморные красавицы теряют самообладание и под действием его магнетического взгляда, его магнетических прикосновений испытывают первый ожог страсти, и их страсть обращена к одному человеку — к Илье Холомкову… Такой миг стоил дорого. Но, увы, далеко не все женщины владели искусством подобного преображения.

      Господину Гарденину пауза показалась несколько затянувшейся, и он подумал, что Илья Холомков что-то недоговаривает всякий раз, как речь заходит о Брунгильде Муромцевой.

      — Судя по всему, девушка принадлежит хорошей дворянской фамилии, — рассеянно продолжил, глядя в сторону, Гардении, — может быть, не очень богата, но могла бы составить хорошую партию, красота — тоже капитал, причем немалый.

      Илья Михайлович поразился тому, как слова его приятеля совпадают с тем, о чем он недавно думал и сам.

      — Я надеюсь, после концерта мне удастся перемолвиться словечком с мадемуазель Муромцевой, — предположил осторожно он, отправляя в рот ложку с консоме итальен, уже доставленным к столу представительным официантом.

      — Но можно концерта и; не дожидаться, — неожиданно игриво ответил Гарденин, расправляясь со своей порцией консоме.

      — Что вы имеете в виду? — Илья Михайлович старался выглядеть не слишком взволнованным.

      — Ах, друг мой, вопрос ваш меня смущает, — признался резидент «Черного капеллана», считающий себя обладателем природного артистического таланта, — и я готов пояснить свою мысль, надеясь на ваше дружеское участие. Вы мне кажетесь тонким и понимающим человеком.

      Холомков насторожился.

      — Вынужден доверить вам чужую тайну, — перешел на громкий театральный шепот Гардении и, откинувшись на спинку стула, тихо рассмеялся. — Хотя какая уж там тайна? Скоро она станет достоянием всего побережья. Но дело действительно непростое. К тому же может плохо сказаться на репутации красавицы, о которой мы только что говорили.

      Илья Михайлович Холомков хотел было возразить, в том смысле, что подобное невозможно, Брунгильда — девушка строгих правил и свою репутацию оберегает тщательно, но вовремя прикусил язык. Только для того, чтобы не молчать, он скривил свои чувственные губы в легкую усмешку и вяло отреагировал:

      — Наверное, речь идет о чем-то романтическом и таинственном.

      — Илья Михайлович, вы очень проницательны. Что позволяет мне надеяться на ваше дружеское участие. Я говорю не только о понимании щепетильности ситуации, но и о конкретной услуге, которую необходимо оказать мадемуазель Муромцевой.

      — Я слушаю вас очень внимательно, — заинтригованный Холомков ощутил, что у него пересохло в горле, и отхлебнул глоток аперитива. Официант подал рыбное.

      — Мой друг граф Сантамери… Вам известен этот человек? — Господин Гардении, дождавшись отрицательного ответа собеседника, продолжил: — Так вот, мой друг граф Сантамери вызвал на дуэль господина Коровкина.

      — На дуэль? Господина Коровкина? — Илья Михайлович был так поражен, что только через секунду после сказанного осознал его и пожалел о своей непосредственной реакции.

      — На дуэль, — спокойно подтвердил Гарденин, занявшись севрюжкой в рейнвейне. — А доктор Коровкин, вижу, вам известен.

      — Встречались, — небрежно бросил Холомков, также подхватив на вилку кусочек севрюги, — зимой, на художественной выставке. Шапочное знакомство — куда от них денешься? Петербург — город тесный.

      — Так вот этот самый доктор Коровкин снимает дачу вместе с семейством Муромцевых недалеко отсюда на взморье.

      — Так-так, — протянул на всякий случай Холомков. — А при чем здесь граф Сантамери?

      — Дачное знакомство, — лаконично пояснил Гардении, решив не вдаваться в подробности.

      — И причиной дуэли стал, конечно, спор из-за женщины? Оба влюбились в Брунгильду? — Ирония Ильи Михайловича объяснялась тем, что он вспомнил о младшей дочери профессора Муромцева, девушке хорошенькой, но имеющей склонность попадать в неловкие и неприличные ситуации.

      — Вы угадали, — вздохнул Гардении. — Впрочем, при вашем тонком уме и интуиции это немудрено. — И продолжил с совершенно убитым видом: — А теперь представьте себе, мой друг, чем все это грозит лично вам? Да тем, что вы завтра не сможете насладиться искусством мадемуазель Брунгильды. Если один из двух безумцев погибнет, то безутешная барышня — а к ней непременно проявит интерес полиция — вынуждена будет отменить концерт. Ей придется отвечать на вопросы следователей, скрываться от вездесущих газетчиков и оплакивать жертву своей красоты.

      Илье Михайловичу Холомкову показалась излишней та легчайшая шутливость, которая сквозила в тоне его собеседника. Но тем не менее разве можно серьезно говорить о таких благоглупостях, как средневековая форма выяснения отношений — дуэль? В начале двадцатого века! Века торжества человеческого разума и прогресса!

      — А что, ваш друг Сантамери решил окончательно и бесповоротно отправить на тот свет доктора Коровкина?

      Гарденин помолчал, дожидаясь, пока официант закончит подавать индейку под соусом из шампиньонов. Когда тот удалился на приличное расстояние, он снова продолжил доверительную беседу.

      — В том-то и дело, что граф уже и сам не рад .сей заварушке. Вы ведь бывали в Европе, знаете французов: много шума и треска, как в бенгальских огнях, полная иллюзия жара и энергии. Но… .быстро гаснет, и огонь-то холодный. Вот и мой друг Рене, то есть граф Сантамери, обратился сегодня ко мне с просьбой уладить как-нибудь пристойно скандальное дело. Просил меня навестить семейство Муромцевых и полюбовно договориться с доктором Коровкиным пойти на мировую. Исполнить, так сказать, роль его секунданта.

      — Такого в вашей жизни, вероятно, еще не случалось, — заметил Холомков, отрываясь от тарелки с индейкой.

      — Да, признаюсь вам, его поручение меня смущает. Я просто не обладаю необходимыми дипломатическими способностями. Здесь требуется участие человека очень тонкого и очень обходительного. Дело осложняется тем, что, если сегодня до вечера мне не удастся уладить конфликт, дуэлянтам придется-таки встать к барьеру, как того требуют правила чести.

      Илья Михайлович поморщился. Старомодные рассуждения о чести казались ему наигранно-литературными.

      — Странный человек — ваш друг граф Санта-мери, но поручение его, разумеется, надо выполнить. И чем быстрее, тем лучше. Я сожалею, что отнял у вас столько времени в такой ответственный момент.

      — Не сокрушайтесь, дорогой Илья Михайлович, ведь мы уже почти друзья и мне приятно находиться в вашем обществе, — ответил Гардении и поднял бокал с аперетивом. — К тому же я хочу воспользоваться этим подарком судьбы — нашей дружбой.

      — В самом деле? — Илья Михайлович старался изо всех сил утаить от собеседника охватившее его сладкое волнение — он догадывался, куда клонит разговор его партнер по бильярду. — Вы хотите перепоручить миссию секунданта кому-то другому?

      — Ах, дорогой Илья Михайлович! — чересчур театрально всплеснул холеными руками Гарденин. — Вы видите меня насквозь. Как же непросто с вами дружить!

      Илья Михайлович испытал истинное счастье, услышав слова своего новоиспеченного друга. Он с трудом подавил в себе ликующую радость и как можно угрюмее добавил:

      — И этот другой, вероятно, я? Напускная угрюмость не обманула господина Гарденина. Он почувствовал, что приближается решительный момент и надо быть максимально точным, чтобы не вспугнуть собеседника, не вызвать в нем опасных подозрений. Они уже перешли к кофе с джинжером и белым ромом. Сытый желудок, хороший напиток, крепкая сигара — все способствовало доверительной беседе.

      — Не подумайте, дорогой Илья Михайлович, что я сознательно намеревался обременять вас таким непростым поручением. Просто по ходу нашего разговора у меня мелькнула в сознании счастливая мысль: «Вот человек, обладающий всеми необходимыми качествами для того, чтобы справиться с такой тонкой задачей». А вы каким-то чудом уловили мою мысль. А если вы видите меня насквозь, то уж доктора Коровкина тем более способны понять и найти выход из ситуации. Кроме того, вы обладаете таким могучим обаянием, что оно в десятки раз способно увеличить силу каждого логического аргумента.

      — Вы переоцениваете мои скромные возможности. — Холомков не мог скрыть распирающего его самодовольства. — Но мадемуазель Муромцева. ..

      — Да, это я и имел в виду, — перебил его Гарденин. — Ведь вы там сможете познакомиться с ней. И кроме того, ваше участие в разрешении конфликта — потрясающе выгодный фон для того, чтобы красавица ощутила по отношению к вам благодарность, а благодарность женщины нередко перерастает и в более сильное чувство.

      Илья Михайлович лишь из чувства осторожности в общении с этим приятнейшим человеком делал вид, что предлагаемый повод увидеть Брунгильду требует размышлений. На самом деле он не колебался, он уже давно был согласен и, конечно, поедет туда, где находится неприступная красавица с именем злой немецкой волшебницы.

      К столику подошел метрдотель и, почтительно склонившись рядом с Гардениным, шепнул ему на ухо, что его просят подойти к телефону. Резидент встал и почти весело улыбнулся своему собеседнику:

      — Дорогой Илья Михайлович, простите, я должен подойти к телефону. А у вас есть время подумать о моем дружеском предложении.

      Едва Гардении повернулся к нему спиной и стал удаляться, Илья Холомков расслабился, вздохнул всей грудью. И закрыл лицо обеими руками. Боже мой, думал он, Боже мой! Это не случайно! Даже быстрее, чем можно было предположить, добыча движется к нему в руки. И он, Илья Михайлович Холомков, не может себя упрекнуть в том, что домогается красавицы, преследует ее, ищет с ней встреч… Нет, он не предпринял ровным счетом ничего, чтобы вновь оказаться рядом с Брунгильдой Муромцевой. Но судьба распорядилась за него. Она, судьба, благоволит к нему. Она сочла возможным подарить ему не только завтрашний концерт, на котором он бы издалека увидел предмет своего обожания, но и; осчастливить его возможностью сегодняшней встречи прямо в летнем замке прекрасной принцессы — теперь он сможет узнать, где она скрывается, и у него появится повод навещать ее!

      Когда господин Гардении вернулся к столику, итог размышлений он сразу прочитал на лице своего бильярдного друга. Он не стал садиться и стоял рядом со своим стулом, улыбаясь Холомкову.

      — Дорогой Илья Михайлович! Я всегда ценил мужскую дружбу и рад, что смог еще раз убедиться и ее благородной основе. Вы — согласны.

      Илья Михайлович встал и протянул Гарденину ладонь для рукопожатия. Тот с чувством сжал прохладную, совершенную в своих очертаниях руку приятеля, отметив про себя, что даже рука красавца вызывает легкое эротическое волнение. И это у него, не склонного к противоестественным страстям, да и к физической близости с женщинами относящегося весьма прагматически. А что же говорить о женщинах и юных барышнях? Но вслух Гардении произнес совсем другое — шутливое и неопределенное, смысл его слов Илья Холомков не понял:

      — К этой несомненной радости следует добавить еще одно известие. Дельфин — друг человека, особенно такого, как я.

     

      Глава 22

     

      Обхватив голову руками, Мария Николаевна Муромцева, сидела по-турецки на своей постели. Она, сославшись на головную боль — результат перегрева на солнце, отказалась от обеда. Она дрожала от ужаса. Она боялась спросить Глашу, где та брала мясо для тефтелек, которые сегодня значились в обеденном меню. Она гнала ужасные мысли, успокаивая себя тем, что автор записки, подброшенной ей на пляже, не мог еще привести в исполнение свою угрозу — пустить похищенного им Пузика на фарш. Она должна непременно спасти собаку и отдать шантажисту проклятую палку, внутри которой лежал бумажный листок, исписанный цифрами.

      Кто был этим негодяем, способным увести из дома собаку? Способным напасть на бедную горничную в темном леднике и, связав ее по рукам и ногам, засунуть ей в рот мерзкий кляп? Способным украсть чужой граммофон? Неужели Петя Родосский? То-то он не появляется больше на даче, не развлекает ее и Брунгильду! А им, глупым, казалось, что он к ним неравнодушен!

      И напрасно на нее смотрели, как на сумасшедшую, когда она просила всех отойти от дома, опасаясь, что в нем заложена взрывчатка. Напрасно! Такой человек, как Петя, — человек, оправдывающий терроризм, — способен на все. Недаром он ведет какую-то тайную переписку. В выпавшей из его кармана записке — очень подозрительного свойства! — говорилось о каких-то инструкциях и безопасной транспортировке. Но случайно оброненную Петей перед началом велопробега записку Мура никому не показала, вот и царит кругом удивительное благодушие. Никто не видит, что над домом сгущаются тучи. Все считают, что самоубийство пьяного морского офицера перед их дачей случайность, в чем Мура давно сомневается. Никто не слышал, как по машине Рене стреляли, а она видела собственными глазами, как пуля попала в землю рядом с бегущим Пузиком! Все считают, что нападение на Глашу связано с похищением граммофона, но Мура знала, что граммофон тут ни при чем. Она была уверена, что похититель искал в доме то, что хочет теперь получить в обмен на похищенного Пузика.

      Как хорошо, что оба листочка — и из саркофага, и из Петиного кармана — она всегда носит с собой, за лифом. Зачем злоумышленнику нужен этот листок с цифрами и латинскими знаками? В чем ценность непонятных знаков? Она надеялась, что доктор выяснит смысл написанного в маленьком свитке, когда вручила ему лист с перенесенными в него записями из первых трех строк Пузиковой добычи. Но Клим Кириллович не проявил никакого интереса к загадочным листкам. Да еще и утверждал, что показал его в Петербурге знающим людям и они ничего необычного в цифрах не увидели. Но Клим Кириллович не знал, откуда Мура взяла эти записи.

      Странно! Мура вспомнила и свои подозрения Относительно графа Сантамери. Именно он повез их к противному саркофагу Гомера, из-под которого Пузик извлек похожую на берцовую кость палку, оказавшуюся искусным футляром для свитка с цифрами. Не ее ли искал граф, ползая вокруг саркофага, ощупывая его, осматривая со всех сторон? А если ее, то зачем? И почему он не сказал ей, Марии Николаевне Муромцевой, что хочет рассмотреть диковинный предмет, захваченный Пузиком? Она бы не отказала ему! Он бы мог спокойно извлечь оттуда бумагу! Но он ничего не попросил — ни футляра, ни бумаги. Вместо этого он вызвал на дуэль милого доктора Коровкина. И за что? За то, что доктор хотел порадовать его сообщением о том, что вожделенный саркофаг, скорее всего, продадут именно графу Сантамери, хотя развалина и не является подлинным памятником древности!

      Если граф Сантамери искал у саркофага именно этот футляр со свитком и по какой-то причине не мог напрямую обратиться к Муре, то вполне возможно и другое объяснение случившегося. Дикий вызов на дуэль — лишь повод исчезнуть из поля зрения Муромцевых и начать с помощью подставных людей шантаж. О, какой изощренный ход мысли! Он, прекрасный рыцарь Рене, — сущее чудовище: он великолепно знал, как дорожит Мура своей беспородной, но верной и бесконечно умной собакой! А как объяснить выстрел по машине Рене? Ясно, у графа есть сообщники. Они же могли напасть и на беззащитную Глашу. А сам граф Сантамери в то же время преспокойно любезничал с Зизи, с напускным увлечением наблюдая за участниками велопробега!

      Кроме того, теперь, благодаря Гергоровиусу, ей, Муре, стало известно, что родовой замок Сантамери, точнее, его развалины находятся вовсе не во Франции, в департаменте Паде-Кале, а в Великой Греции! Значит, граф лгал, рассказывая о своем древнем роде и, вполне возможно, придумал всю историю с завещанием отца относительно саркофага. Первая попытка забрать бумагу с помощью Пети провалилась. И граф нашел хороший предлог проникнуть к саркофагу, а они, Муромцевы и Клим Кириллович, нужны были для отвода глаз. Княгиня Татищева, которая знает все, усомнилась в происхождении их соседа, он — не граф Сантамери. Нет, решительно Сантамери — не граф Сантамери! Он — самозванец, француз со знанием русского языка!

      Впервые в жизни Мура испытывала ненависть к музыке. Накануне концерта Брунгильда пыталась наверстать упущенное время и не давала никому в доме ни минуты покоя. Все прекрасно понимали ее состояние и не роптали — хотя спасения от многократно повторяемых сложных пассажей не было.

      Мура пыталась закрыть ладонями уши — но бесполезно, ненавистный Шопен пробирался в мозг, мешая думать. А думать требовалось быстро. И что хуже всего, невозможно никого посвятить в свои путаные размышления. Можно, конечно, попросить Клима Кирилловича сопроводить ее ночью к Белому камню — одной идти очень страшно. Но согласится ли он? Поверит ли? А вдруг он скажет, что записка, переданная ей на пляже, — насчет котлет из собачатины! — чья-нибудь дурацкая шутка. Прынцаева, например. Или подопечных балбесов-шутников Пети Родосского?

      Мура решила немного отвлечься от тягостных размышлений и снова взялась за Грегоровиуса. Так она никогда не подготовится к поступлению на женские курсы! Надо вникнуть в содержание книги, дать голове отдохнуть и решить еще один важный вопрос — как бы не умереть с голоду. Надо к тому же объяснить маме, почему она стала такой привередливой в еде! Может быть, сослаться на графа Льва Толстого? Объявить себя вегетарианкой. Считает же великий писатель, что человек может и должен стать лучше, если отучится убивать живые существа для своей пользы. И здесь, на взморье, в репинских «Пенатах» тоже придерживаются вегетарианства. Даже мясной бульон считают отравой. Об обедах, подаваемых у художника, много разговоров среди отдыхающих — овощи, фрукты, блюда из свежих трав, супы и котлеты из «сена». Надо будет уговорить маму сходить на лекцию Нордман о вегетарианстве.

      Неожиданно Мура поняла, что в мире наступила тишина. Она отняла руки от ушей, в которых стоял несмолкаемый морской шум, и замерла. Минута… другая… третья… Неужели пытка кончилась? Она посидела еще немного в блаженной тишине, потом ей показалось, что вдали раздаются торопливые шаги… И вот она услышала голос Клима Кирилловича, который, видимо, шел из своего убежища во флигеле. Он что-то спросил у Глаши, и та ответила, что доктора ждет какой-то господин.

      «Неужели прибыл секундант графа Сантамери?» — с ужасом подумала Мура и, поняв, что не сможет совладать с любопытством, отложила Грегоровиуса в сторону. Она встала с постели и подошла к зеркалу. Из стеклянной глубины на нее смотрела темноволосая встревоженная девушка с круглым лицом и маленьким упрямым подбородком. Девушка Муре понравилась. Огромные, широко расставленные, почти черные глаза — такими они, синие от природы, казались в полумраке комнаты, куда не попадал солнечный свет, — красиво прочерченные широкие черные брови, яркие, цвета темной вишни, губы, рот некрупный, красивого рисунка. Нос тоже вполне симпатичный — в меру длинный, в меру тонкий, в меру прямой. Конечно, ресницы коротковаты, правда, густые и черные, — у Брунгильды ресницы светлее, но зато какие длинные! Предательские веснушки и все еще слишком округлые щеки Муре совсем не нравились. Она попыталась втянуть щеки внутрь, выходило неплохо. Вот у Брунгильды лицо словно из мрамора высечено, такое нежное, очаровательно-продолговатое. Мама говорит, что и Мура скоро потеряет наливные щечки, и ведь еще весной так и было, так нет, снова поползли на уши.

      Не зная, восхищаться своей внешностью или окончательно разочароваться в ней, Мура быстро привела волосы в порядок, собрав косу в большой узел на затылке, — собирать их ближе к макушке она так и не научилась без посторонней помощи, а звать сейчас маму, Брунгильду или Глашу она не хотела. С косой же на спине ходить летом жарко. Прическа получилась странноватая, но почти взрослая. С подобранными волосами ее лицо казалось слегка вытянутым. Муслиновое платье в мелкий бледно-сиреневый цветочек оставалось в порядке и даже не помялось. Мура надела легкие туфли на небольших каблуках, вспоминая о ботинках с лакированными носиками, так славно смотревшимися на ножках Зинаиды Львовны.

      Когда Мура наконец была готова встретить незнакомца, она спустилась по лесенке и осторожно открыла дверь в комнату, служившую им в дачных условиях гостиной. Там, возле рояля, бледная, надменная и чрезвычайно взволнованная, застыла, выпрямившись во весь рост, Брунгильда. Рядом с ней стоял… бывший секретарь князя Ордынского Илья Михайлович Холомков. О, его невозможно было не узнать, потому что забыть его было невозможно. Потрясение девичьего сердца, видимо, явственно отразилось на лице младшей дочери профессора Муромцева — она заметила, как вспыхнула лукавством магическая синева глаз рослого красавца, как притворно он подчеркнул свое удивление, вскинув идеальные брови вверх. Он тихо ахнул и сделал два осторожных шага по направлению к окаменевшей Муре:

      — Мадемуазель. — Роскошная русая шевелюра склонилась перед девушкой. И Мура с ужасом поймала себя на мысли, что ей хотелось бы дотронуться рукой до струящихся ароматных волос. — Мадемуазель, вы не догадываетесь о том, как вы обворожительны…

      Мура вспыхнула. Она не хотела протягивать руку опасному — ее предупреждали еще зимой — человеку, но все-таки рука сама безвольно устремилась к нему.

      Вот что ее волновало и заставляло трепетать — не само прикосновение, не ритуальный поцелуй руки, нет, ее волновало все то, что Илья Михайлович умел создать до и после формального прикосновения. Именно его необыкновенное искусство вызывало какое-то острое, щемящее чувство наслаждения.

      Мура видела, что он одним глазом насмешливо следит за ее непроизвольно движущейся рукой, а другим — смотрит на ее грудь. Замедленная тысячная доля секунды сменилась еще одной такой же, когда статный красавец повел очами, как бы мысленно обратившись к небесам со словами: «О Боже». Затем Илья Михайлович выпрямился и, придвинув свое лицо ближе, прямым взором уперся в распахнутые глаза девушки. Его левая рука действовала самостоятельно — он поймал ее ладонь и, медленно подняв ее вверх, на какую-то секунду успел сжать тонкие девичьи пальчики… И, скромно опустив свои длинные темные ресницы, разомкнул в усмешливой улыбке губы и, наклонившись, совершенно холодно и небрежно коснулся ими дрожащей Муриной руки.

      Неужели все действо длилось лишь секунду? Мура с ужасом парализованной жертвы ждала, что Илья Михайлович резко отпустит ее руку — и рука безвольно упадет… Впрочем, дело могло рукой не ограничиться — ноги у нее подкашивались от чудовищного волнения.

      — Я ни с кем не был так счастлив, как с вами, — говорил великодушный мучитель, бережно опуская руку Муры и уже переводя взгляд в сторону — так, что оставалось непонятным: к кому же из дочерей профессора Муромцева обращены его слова, каждая могла принять их на свой собственный счет. — Помните, чудесные святочные дни и вечера? Я рад, что судьба вновь свела нас.

      В напряженном ожидании тут же стояли доктор Коровкин и Елизавета Викентьевна Муромцева.

      — Любезный Илья Михайлович, — осторожно вернула гостя к существу дела профессорская жена, — вы сказали нам, что прибыли сюда по поручению графа Сантамери.

      — Совершенно верно, мадам, — ответил радушно Илья Михайлович, — граф Сантамери хотел бы разрешить возникшую ситуацию.

      Весь пунцовый, доктор Коровкин смотрел на гостя, пытаясь скрыть неприязнь. Больше всего он сердился на самого себя: ведь в Илье Михайловиче ему не нравилось только одно — его парализующее воздействие на Муру и Брунгильду.

      — Вы приехали сообщить мне условия поединка? Изложите существо дела.

      — Дорогой Клим Кириллович, — обратился к нему с подчеркнутым почтением гость, — я бы хотел перевести разговор в другую плоскость. Мне поручено выяснить, настаиваете ли вы на необходимости поединка?

      — Я? Настаиваю? — Доктор даже задохнулся от возмущения. — Да мне бы и в голову никогда не пришло решать вопросы подлинности надгробных камней с помощью пистолетов! Я — настаиваю! Нонсенс!

      — Мы удивлены, — обрела наконец голос Брунгильда, и тон ее был чересчур тверд для того, чтобы казаться естественным, — мы даже огорчены, что граф Сантамери так неверно истолковал доброе отношение Клима Кирилловича.

      — Смею вас заверить, мадемуазель, что и граф Сантамери огорчен. Он сомневается в том, что правильно понял сказанное господином Коровкиным, — вскинул свои изумительные голубые глаза на Брунгильду Илья Холомков.

      — Поймите, дорогой Илья Михайлович, милый доктор только хотел помочь Рене приобрести наилучшим образом тот саркофаг, ради которого граф и приехал в Россию. — Голос Брунгильды теперь звучал любезно и ровно, но чуть механически.

      — И я не мог предположить, что полезная информация, касающаяся этого раритета, вызовет такую бурную реакцию вашего приятеля, — угрюмо сдвинул брови доктор Коровкин, — хотя мне нет никакого дела до страстей по древностям.

      — Ну вот и хорошо, — заворковал Илья Михайлович, — чудесно. Мы можем считать, если вы не возражаете, что все произошедшее только случайное недоразумение и злая воля здесь не присутствовала. Соглашаясь на выполнение данного мне поручения, я, признаюсь вам, пребывал в уверенности, что уважаемый мной Клим Кириллович не способен нанести человеку незаслуженное оскорбление. Впрочем, и граф Сантамери — человек достойный во всех отношениях. Хотя и с небольшими странностями.

      — Илья Михайлович, а вы были в Великой Греции? — неожиданно охрипшим голосом спросила Мура.

      Все рассмеялись — настолько неуместно выглядел вопрос — и почувствовали, что напряжение разрядилось.

      — Машенька увлекается историей, — пояснила Елизавета Викентьевна, — хочет поступать на женские курсы. Ни о чем, кроме древнего мира, и думать не желает.

      — Похвально, похвально, — равнодушно произнес Холомков, стремясь уловить момент, когда можно встретиться взглядом с порозовевшей от волнения Брунгильдой. — В Греции я был, руин насмотрелся на сто лет вперед.

      — А был ли в Греции граф Сантамери? — спросила Мура.

      — Довольно, доченька, хватит Греции, — миролюбиво заметила Елизавета Викентьевна, — лучше поговорим о завтрашнем концерте. Я думаю, мы должны пригласить милого Илью Михайловича на выступление Брунгильды.

      — С огромнейшим удовольствием приму ваше приглашение, — ответил Холомков, — я видел афиши в Сестрорецке. Почту за великую честь.

      — А будет ли там граф Сантамери? — Мура глядела в пол, упрямо подергивая черной бровкой.

      — Не знаю, не знаю, — рассеянно взглянул на хорошенькую девушку, задающую слишком много вопросов, Илья Михайлович. — Насколько мне известно, он готовится уезжать из России.

      — И он вывезет во Францию саркофаг?

      — Он надеется, что ему удастся, — уклончиво ответил Холомков. — Вижу, вы действительно неравнодушны к древностям.

      — Граф Сантамери — представитель древнего рода. — Голос Муры стал высоким и тоненьким.

      Чуть помолчав и бегло взглянув на Клима Кирилловича в поисках поддержки, она значительно подчеркнула: — И это важнее всего.

      — Совершенно согласен с вами, — расцвел в улыбке Холомков, — но вынужден откланяться, чтобы донести хорошие известия до моего конфидента. Доктор Коровкин, примите уверения в моем глубоком почтении. Мадам, мадемуазель, с нетерпением буду ждать завтрашней встречи.

      Илья Михайлович Холомков поклонился всем по очереди и собрался уйти. На зов хозяйки явилась смущенная Глаша.

      — Проводите нашего гостя, Глафира, — попросила Елизавета Викентьевна — в обществе Ильи Михайловича и она чувствовала себя моложе своих лет. — И возвращайтесь без промедления — у нас еще много дел.

      Глаша исполнила желание хозяйки и проводила Илью Михайловича Холомкова до калитки — кажется, только на нее не действовало очарование необычного мужчины. Она и сама торопилась вернуться в дом. Пока члены муромцевского семейства беседовали с нежданным гостем, Глаша, поливавшая химическим раствором грядку с маком, смогла переговорить с проходившей мимо молочницей. Марта передала ей удивительную новость, которая неизвестным образом распространилась по дачному поселку. И теперь горничная не знала, говорить ли о ней своим хозяевам?

      Но удержать в себе удивительное сообщение было выше ее сил. Проводив гостя, она снова появилась на пороге гостиной и с не свойственным ей возбуждением, явно запыхавшись, выпалила:

      — Приходила Марта, барыня, и сказала, что сегодня в море взорвался «Дельфин».

      — Что ты такое говоришь, Глафира? — изумилась Елизавета Викентьевна.

      — Говорю вам — «Дельфин». Так называется огромный подводный корабль. Весь поселок об этом говорит.

      — А-а-а… — протянул оживившийся Клим Кириллович, — может быть, именно это мы и видели с Марией Николаевной, возвращаясь со взморья?

      — Вот я и говорю, — выдохнула Глаша, ее карие глазки изумленно расширились. — Не опасно ли из-за взрывающихся кораблей купаться в море барышням?

     

      Глава 23

     

      Вечер выдался ясный, тихий и теплый. В антракте нарядная публика вышла на огромную открытую террасу курзала, спустилась на чудесный пляж. Лучи заходящего солнца превратили белесую гладь Финского залива в сверкающее серебристое зеркало, заключенное со стороны суши в раму из светло-желтого, почти белого песка. Минуя неширокое песчаное препятствие, солнечные лучи с многократно увеличенной энергией бросались на стеклянные стены огромного курзала и крытой галереи длиной в двести сажен, что тянулась вдоль берега, параллельно Финскому заливу и песчаному пляжу, и превращались в тысячи маленьких, ослепительно ярких солнц. Недвижные сосны купались в прощальных лучах гаснущего дня, в предвкушении близких объятий белой ночи.

      Нарядные дамы в шелковых и шифоновых платьях приглушенных и пастельных тонов, в неизменных фантастических шляпах, и элегантные господа в белоснежных смокингах, стоявшие на террасе, прислушивались к чуть слышным вздохам залива, сопровождающим его нежные набеги на сушу. И не спешили вернуться в просторный, двухсветный концертный зал, рассчитанный на тысячу семьсот человек. Первое отделение концерта, где воспитанницы Гляссера демонстрировали свои таланты, закончилось, и слушатели были рады возможности передохнуть на свежем воздухе. Во втором отделении предполагался сольный концерт самой многообещающей его ученицы, почти виртуозки, Брунгильды Муромцевой.

      Брунгильда вместе с матерью стояла за кулисами, ожидая начала концерта. Она знала, что в числе ее слушателей — Мура, Клим Кириллович, его тетушка, а также отец. Профессор с некоторым неудовольствием оторвался от своих занятий в заново оборудованной химической лаборатории, дачный отдых он рассматривал как непростительную трату драгоценного времени. Но он не мог пропустить выступление дочери, всегда радовавшей его целеустремленностью, серьезностью, ответственным отношением к избранному делу, да и концерт явился удобным поводом, чтобы побыть денек-другой с брошенным им на произвол судьбы семейством. Неизбежная жертва трактовалась им и как подарок любимой супруге. Кроме того, он хотел выполнить просьбу младшей дочери — привезти ей те карты, которые она просила разыскать, когда телефонировала ему со станции. Привез он и результаты анализа мышеморного средства, оказавшегося мятным зубным порошком, смешанным с мелом и вагонной смазкой.

      Теперь Николай Николаевич Муромцев сидел рядом с Мурой и Коровкиными. Клим Кириллович, ожидая начала второго отделения концерта, просматривал свежайшие газеты, привезенные профессором из города. Сегодня он с повышенным вниманием читал статью о подводном флоте. Он и не предполагал, что эта тема так популярна: почти во всех газетах ей посвящены пространные публикации. Время от времени он зачитывал отдельные фразы Муре и Полине Тихоновне, сидевшим рядом с ним. «В настоящее время мы переживаем исторический момент: морская война входит в новый фазис, превращаясь в надводно-подводную, из сражений судов, плавающих на воде, между собою в сражение этих судов с судами, плавающими в воде».

      — Представляете, Мария Николаевна, — с удивлением произнес доктор, — это уже вторая публикация, которую мне приходится читать о подводных лодках. В поезде я читал статью о подводных лодках, перенасыщенную техническими стандартами.

      — Могу предложить вам еще одну заметку, Клим Кириллович, раз вы заинтересовались подводным флотом, — пробасил Николай Николаевич, протягивая доктору «Новое время». В крошечной заметке лапидарно сообщалось, что вчера близ Кронштадта при испытаниях нового двигателя произошла авария, начавшееся расследование выяснит причину — халатность, ошибку в расчетах или диверсию.

      Впрочем, Мура слушала доктора краем уха, потому что ее больше интересовала публика, прибывшая на концерт и постепенно заполнявшая зал. Девушка украдкой бросала взгляды по сторонам — в зале присутствовало множество молодых людей, в том числе и военных. Они казались Муре чем-то похожими на графа Сантамери, но ни самого француза, ни его легкомысленной подружки в числе слушателей она не обнаружила. К ее огорчению, не появлялся и опасный неотразимый Холомков, а он так радовался, когда его пригласили на концерт. Муре хотелось обсудить с Климом Кирилловичем отсутствие на концерте Прынцаева и Пети Родосского, но тот не мог оторваться от своих газет.

      — Чем вы так увлеклись, Клим Кириллович? — недовольно подняла бровку Мура. — Техническими стандартами?

      — Очень любопытно, во Франции, в Шербуре, испытали подводную торпедную лодку «Narval». Она провела под водой сорок восемь часов, усовершенствованное изобретение некоего д Арсонваля. И вот что любопытно, я зачитаю: «…французские флотские круги смущены появлением в одном германском техническом издании статьи, содержащей подробное описание лодки «Narval». Статья сопровождается фотографией судна, снятого в Шербурском сухом доке, куда вход посторонним лицам строжайше воспрещен». — Клим Кириллович поднял голову от газеты и добавил: — «Narval» — автономная подводная лодка, способна возобновлять свой запас электроэнергии собственными средствами в пути.

      — Не думаю, что мы слишком отстаем от французов. Несколько дней назад я сам читал, что какой-то инженер-механик в Кронштадте занят изобретением электродвигатежя для подводной лодки. — Николай Николаевич потянулся к доктору через сидевшую рядом дочь. — Возможно тоже нежелательная утечка информации. А что вас, Клим Кириллович, так подводные лодки заинтересовали?

      — Папа, ты же не знаешь, у нас вчера подводную лодку взорвали, «Дельфин» называется, Марта сказала, — пояснила отцу шепотом Мура.

      — Надеюсь, взрыв не потревожил Императрицу и новорожденную княжну в Петергофе? — вступила в интересную беседу Полина Тихоновна.

      Однако обмен мнениями прервался: последовал сигнал ко второму отделению и публика стала наполнять зал, через некоторое время раздались аплодисменты — приглашали солистку. Но сначала на сцену вышел ведущий концерта — он сказал несколько слов о музыке, которую предстояло услышать гостям курзала, и о пианистке, мастерство которой растет год от года.

      После его краткой речи на сцене появилась Брунгильда. Кажется, она совсем не волновалась. Размеренным шагом она подошла к инструменту и остановилась. Тоненькая как струна, с безупречной осанкой, она горделиво повела изящно убранной головкой, давая залу возможность насладиться собой и своим изумительным струящимся черным шифоновым платьем на лиловом чехле, после чего грациозно поклонилась. Стоящие вдоль стены стройные офицеры дружно захлопали. Исполнительница чуть-чуть приподняла уголки красиво изогнутых губ, искоса взглянула на своих новоиспеченных поклонников — в результате чего каждый из них решил, что самая лучшая из виденных им улыбок предназначена только ему, — и села за инструмент.

      Зал замер — хрупкая фигурка девушки за роялем выглядела совершенной и прекрасной. Даже чуть выдвинутая правая нога, едва касающаяся носком туфельки блестящей педали, казалась произведением искусства. Ужасно испортить впечатление столь восторженной публики небрежным исполнением Шопена… Такова была последняя перед началом концерта мысль юной виртуозки, великолепно осознающей силу своего воздействия на зал. И это сознание заставило ее собраться и сосредоточиться на том, что должно было быть явлено слуху аудитории.

      С первыми прикосновениями изящных и сильных рук к бело-черным клавишам по залу разнесся восхищенный вздох. Первые аккорды пробежали над залом, устремились в открытые окна, заскользили над побережьем и, уносясь вдаль, поплыли над тихим морем, над внезапно проснувшимися соснами. Казалось, именно печально-трогательных, волшебных, обещающих рай звуков не хватало природе для полной гармонии.

      Программа выступления Брунгильды Муромцевой была разнообразной и довольно сложной — выбор произведений диктовался стремлением показать изумительные возможности исполнительницы. Брунгильда придерживалась точки зрения, на которой стояли крупнейшие немецкие музыканты о временности, а именно теории «объективного полнения». И смысл ее заключался в том, что любой пианист, взявшись за исполнение выдающее произведения, должен избегать произвольного чтения музыкального текста. Главная задача проникнуть в замысел самого композитора, выявить вложенные автором в сочинение эмоции и страсти. Российские исполнители утверждали, что такой подход ведет к холодности, но Брунгильда Муромцева не считала возможным заменять духовный и эмоциональный мир Моцарта или Бетховена, скрывающийся меж линий нотного стана, своим, хоть и известным ей, и близким, но все же несопоставимым с тем, которым обладали классики.

      В ее исполнении поражало сочетание хрупкости и изящества движений с мощью и выразительностью звучания. Удивительно, что пианистка, касаясь клавиш легко и непринужденно, извлекает из инструмента такие полные и чистые звуки. За кажущейся легкостью скрывалась огромная работа, многочасовые ежедневные упражнения, развитая память каждого пальчика, интуиция и точный расчет. Аудитория наслаждалась почти совершенным Искусством солистки, ее утонченным, просвещен-иым аристократизмом, который ощущался с первых минут выступления. Оно началось моцартовскими вариациями из сонаты A-dur. Редко кто мог добиться такой изысканности, беглости, технической безупречности. Знатоки поражались красочностью и чудесной фразировкой.

      Совсем по-другому прозвучала бетховенская соната. Без всякого видимого усилия в пассажах форте пианистка извлекала из инструмента звуки поразительной полноты. При этом в них отсутствовала резкость, каждая нота была ясна и чиста.

      Нельзя сказать, что Мура не слушала музыки, хотя она и так знала ее во всех оттенках наизусть, а после вчерашнего вечера и сегодняшнего утра сама могла пропеть каждую музыкальную фразу.

      Но она с каждой минутой ощущала нарастание какого-то необъяснимо тревожного чувства. Сейчас ее более всего волновала предстоящая ночь: ей придется отправиться к Белому камню, чтобы спасти жизнь собаки. Она была готова к тому, чтобы сделать отчаянный шаг. И все-таки ее беспокоило, что она никому не сказала о том, что ночью покинет дом. И если с ней что-то случится, то как будут тревожиться утром мама, папа и сестра, не зная, где ее искать и как объяснить ее исчезновение.

      Во время своего ночного похода она рассчитывала встретиться со злодеем — будь то Петя Родосский или граф Сантамерл — лицом к лицу. На концерте ни тот, ни другой так и не появились. Что Муру и не удивляло, но она недоумевала, почему выступлением Брунгильды пренебрег Ипполит Прынцаев? Они так болели за него на велопробеге! А он не захотел поддержать дочь своего профессора!

      В курзале царила глубокая тишина — юная исполнительница полностью овладела вниманием погруженной в чарующие звуки музыки публики. Мура переводила взгляд из стороны в сторону в поисках Прынцаева — хоть и с опозданием, но он обязан появиться на концерте! Но пока она его не видела, зато в толпе мужчин, стоящих почти у самой сцены, Мура заметила странного господина, не сводящего с пианистки взгляда, — ничем не примечательный господин средних лет, в сером костюме. Он стоял, сложив руки на груди, и на губах его играла странная улыбка, казалось, он полностью ушел в воспоминания.

      — Доктор, Клим Кириллович, — шепнула ему на ухо Мура, — не смотрите на меня. А посмотритe вперед, направо. Видите, там серого господина? Мне он кажется знакомым… а вам?

      Доктор перевел взгляд в указанном направлении. И ответил шепотом Муре, что нет, этого человека он не знает.

      — А я его где-то видела, — продолжила Мура, — но где — не помню. И его не помню, а вот его взгляд что-то мне напоминает…

      — Таких людей кругом полно, — почти беззвучно, одними губами произнес доктор, — и вокруг нашей дачи тоже. Я видел похожего на него человека на взморье, но тот с рыжими усами… Мне даже показалось, что он следил за графом Сантамери… Может, филер?

      — Клим Кириллович, я боюсь, — продолжала неприлично шептать Мура, — мне кажется, что это — тот сторож, которого мы встречали зимой в особняке князя Ордынского…

      — Вряд ли, — покачал головой доктор Коров-кин, пытаясь отбросить мурин шепот и снова погрузиться в музыку и любование Брунгильдой, — сторож и — меломан?

      — Тихо, не болтайте, — осадил их вполголоса профессор Муромцев, — наговоритесь позже.

      Профессору не нравились мужчины у самой эстрады, бесцеремонно разглядывающие его дочь. Один — лощеный брюнет с тонкими изящными усиками, пошлый тип, по определению профессора. Другой был гораздо более привлекательным — высокий, русоголовый, державший себя с достоинством испанского гранда. Мура проследила взгляд отца и шепнула ему, что высокий блондин — Илья Михайлович Холомков, богатый вдовец, друг графа Сантамери. Недовольный взгляд отца заставил ее умолкнуть, перешептывания прекратились.

      Мура замолчала. Присутствие Холомкова слегка взволновало ее, но магнетический взгляд был устремлен в другую сторону, и она смогла сосредоточиться на том, кто в далшый момент занимал ее больше. Она наблюдала за серым господином и не сводила с него глаз до тех пор, пока музыка не кончилась. Когда раздались восторженные аплодисменты, Мура, к своему удивлению, заметила, что серый господин обернулся и скользнул по ней взглядом — почувствовал ее пристальное внимание? Ее неприятно поразил», что объект ее наблюдения сразу же после того, как встретился с ней глазами, передвинулся так, чтобы максимально скрыться из поля ее зрения… Боялся, что она его узнает? Или это филер, ведущий слежку уже за ней, Мурой? Все филеры похожи друг на друга своей невзрачностью и серостью. А если это тот филер, который, по словам доктора, следил за Сантамери? Почему он следил за ним? Неужели самозваный граф действительно шпион?

      Концерт Брунгильды Муромцевой в Сестрорецком курзале продолжался. Узнав первые такты популярнейшей музыки, публика зааплодировала, но пианистка не смутилась, казалось, с еще большим воодушевлением она слиласъ в единое целое с инструментом, чтобы усладить слух ценителей гармонии. Новелетта фа-диез-минор Шумана прозвучала пылко и романтически. И в заключение юная пианистка продемонстрировала аудитории свои лирические чувства. Шопеновские песни «Желание девушки» и «Возвращение домой», аранжированные Ференцем Листом для рюяля, проникли в души слушателей не только благодаря роскошному звуку, но и благодаря тонкому пониманию пианисткой каждого романса, ее естественному и правильному исполнению.

      Пренебрегая Шопеном и Шуманом, Мура улучила минутку, чтобы вновь обратиться к Климу Кирилловичу, — она видела, что ее шепот он воспринимает с легкой досадой, но знала, что если не сейчас, то потом она, может быть, и не решиться сказать ему необходимое.

      — Клим Кириллович, запомните мои слова, но никому не говорите. До завтрашнего утра должно что-то случиться. Я чувствую.

      Доктор Коровкин озабоченно посмотрел на девушку, потупившую взор, ему казалось, что все, что могло случиться, уже случилось.

      — Понял, — шепнул он Муре с явным желанием ее успокоить, — можете на меня рассчитывать.

      Он вновь весь обратился в слух и зрение — его в данную минуту больше всего волновал концерт Брунгильды. Хотя на самом деле причин для волнений не было, ну разве что предвкушение предстоящего грандиозного успеха обворожительной пианистки.

      Но представить себе весь масштаб ожидающего ее успеха доктор не мог — он не предполагал, что будет почти оглушен несмолкаемыми овациями, криками «Браво!» и «Бис!», что мгновенно на сцене появятся фотографы, жаждущие запечатлеть восходящую звезду, что к самой исполнительнице будет трудно пробраться сквозь плотное кольцо почитателей ее таланта.

      — Ради таких минут стоит жить, — говорила Брунгильда, когда, отбившись от поклонников, вместе со своими близкими и друзьями шла по аллеям Сестрорецкого парка от курзала к стоявшим у входа коляскам

      Она казалась чуть возбужденней обычного, что и не удивительно, — и Клим Кириллович с удовольствием отметил, что сдержанная радость, легкая приподнятость дисциплинированного духа очень к лицу старшей дочери профессора Муромцева. Все женщины их небольшого дружеского кружка несли цветы, преподнесенные Брунгильде. Часть цветов она передала своему учителю Гляссеру, со слезами радости встретившему свою талантливую ученицу за кулисами. Она взяла его за руку и вывела на эстраду, желая, чтобы часть ее успеха заслуженно досталась и ему.

      Впрочем, и младшая дочь профессора, шествующая рядом с Полиной Тихоновной и погрузившая носик в букет гиацинтов, выглядела спокойной и счастливой. Изредка поглядывая на нее, доктор испытывал что-то вроде недоумения — она ли шептала ему на ухо какие-то странные фразы во время концерта? Или у нето начались слуховые галлюцинации?

      Доктор Коровкин надеялся, что удачное, блестящее выступление Брунгильды — хорошее предзнаменование, и теперь все проблемы и странности, так некстати омрачившие их пребывание на даче, сменятся чередой более приятных дней — тихих и счастливых. Он даже в какое-то мгновение дал себе слово, что забудет противного Вересаева и перестанет читать газеты, и начнет как можно больше времени проводить у моря — отдыхать и купаться Хорошо бы заняться и физическими упражнениями, попробовать себя в спорте. Не в велосипедном, конечно же, а в каком-нибудь другом, в лаун-теннисе, например. Неужели в поселке нет ни одного теннисного корта? Наверняка есть. Да и девушки смогут принять участие в благородной игре Они не будут вульгарно смотреться — говорят, даже великие княжны увлекаются лаун-теннисом…

      Дорога из Сестрорецка показалась доктору Коровкину на удивление приятной, он ехал в одной коляске с Мурой и Брунгильдой. Тонувшие в жемчужном свете вечера кусты и деревья дышали покоем. Причудливые контуры затейливых построек походили на маленькие таинственные замки, среди которых молодежь пыталась подобрать самый достойный для волшебницы Брунгильды. Она улыбаясь говорила, что пока ее вполне устраивает и «Вилла Сирень», где ее ожидает замечательный рояль.

      Они смеялись и потому, что следом за их коляской двигался почетный эскорт: ведомые Ипполитом Прынцаевым велосипедисты оказывали почести Брунгильде — каждый из них вел своего железного коня одной рукой, а в другой держал огромный букет, которым размахивал в такт возгласам «Слава искусству!». Так разрешилась загадка отсутствия Прынцаева на концерте. Он с друзьями слушал музыку, стоя в парке, около сирени — они не решались войти в зал в спортивной форме — и, как он уверял Брунгильду, к курзалу слетелись соловьи со всего побережья, время от времени птички пробовали вторить музыкальным пассажам, но замолкали, не в силах достичь ее совершенства.

      При подъезде к дачному поселку велосипедисты сделали рывок и обогнали экипажи — желая раньше хозяев прибыть к калитке муромцевской дачи и выстроиться в две шеренги. Вдоль них и следовало пройти королеве, осыпаемой цветами и поздравлениями.

      О своем плане участникам торжества сообщил Ипполит Прынцаев. Единственное, чего он не знал и чего не мог сообщить им, так это того, что после счастливых минут проводов Брунгильды на «Виллу Сирень», когда все наконец окажутся в доме, навстречу им из-за празднично накрытого стола встанут два совершенно незнакомых господина, в штатском, но с военной вытравкой.

      Один из них обведет суровым взором обитателей дачи и обратится к ним с вопросом:

      — Кто из вас доктор Коровкин Клим Кириллович?

      — Доктор Коровкин — это я! — скажет, улыбаясь и демонстрируя детские ямочки на щеках, друг хозяина дачи. — Чем могу служить?

      — Вы арестованы, — услышит он лаконичный ответ.

      — Арестован? За что?

      — По обвинению в государственной измене.

     

      Глава 24

     

      Муромцевское семейство в полном сборе сидело за празднично сервированным чайным столом на веранде — Глаша постаралась приготовить все как следует к возвращению семейства с концерта старшей барышни. Нарядная скатерть, красивая посуда, холодные закуски, пирожные, не успела она принести лишь заготовленное шампанское, оно хранилось в леднике, а ходить туда в одиночку горничная все еще боялась.

      Теперь за праздничным столом кроме профессорской семьи сидели в унынии Полина Тихоновна и Прынцаев, отправивший домой своих друзей-спортсменов. Сам он, естественно, не мог оставить без моральной поддержки близких ему людей в трудную минуту. Кроме того, он очень жалел Брунгильду Николаевну — такой блестящий успех, и такой ужасный финал… Он и сам перенес позавчера подобное, когда, вернувшись на «Виллу» с велопробега, вместо торжеств по случаю его выдающейся победы пришлось всем возиться с Глашей. Прынцаев сочувственно покосился на героиню дня: она сидела неправдоподобно красивая, в концертном платье с шифоновым шарфом на точеных плечах и жемчужными булавками в высокой прическе, и остановившимся взором смотрела на чашку — из-под длинных ресниц девушки поблескивали слезы, но бедняжке удавалось сдержать их. Чуть поодаль от стола стояла горничная, сложив руки под беленьким фартучком. Она тяжело вздыхала, время от времени украдкой крестилась и что-то пришептывала.

      Казалось, жизнь в дачном поселке замерла, прекратилась совсем — ни одного звука не доносилось из внешнего мира.

      — Ну вот что, дорогие мои, — начал профессор, — пора подвести некоторые итоги нашего дачного отдыха. Вы что-нибудь понимаете? Признаюсь вам, я в шоке. У меня до сих пор не укладывается в голове — как милейший Клим Кириллович оказался впутанным в дело, квалифицированное как государственная измена. Он что, владел какими-то государственными тайнами?

      Собравшиеся за столом уныло молчали.

      — А дело-то связано со шпионажем, — продолжил профессор, обводя взглядом озадаченных дам и своего ассистента. — Доктор арестован сотрудниками военно-морской контрразведки. Что все это значит? Чем вы здесь занимались? С кем знакомились? Не было ли среди ваших воздыхателей подозрительных личностей?

      — Друг мой, — вступила Елизавета Викентьевна, — наши девочки не так плохо воспитаны, как ты намекаешь. Уверена, никаких предосудительных знакомств мы не завели. Брунгильда вообще почти не выходила из дома — готовилась к концерту.

      Николай Николаевич Муромцев покосился на старшую дочь — она сидела все так же прямо и неподвижно над остывшей чашкой чая, но губы ее уже дрожали, а из-под ресниц наконец выкатились две огромные слезы, прочергив медленные дорожки по бледным щекам.

      — Хорошо, хорошо, — заторопился профессор, — я не прав. Но и вы простите меня — я в полнейшем смятении. Кстати, уважаемая Полина Тихоновна, что именно нашли и забрали представители контрразведки при обыске в вашем флигеле?

      — Да ничего, — тяжело вздохнула тетушка Клима Кирилловича, — разве что «Русское богатство», где несносный Вересаев. Его и забрали. Да и кое-какие газеты, помните, когда офицер застрелился, их Ипполит Сергеевич со станщии привез. Там из молодых среди покойников мы нашли тогда только князя Салтыкова.

      — Князь Салтыков? — Профессор приподнял левую бровь, что являлось верным признаком крайнего недоумения. — Ну и что?

      — Как что, папа! — воскликнула Мура. — Так ведь он-то и застрелился перед нашей дачей!

      — Да? — удивился Муромцев. — Помнится, мы только предполагали, что самоубийца и есть скоропостижно скончавшийся молодой князь. Нет, не может быть.

      — Дело в том, что сам Клим Кириллович назвал мне фамилию самоубийцы — ленсман показал ему предсмертную записку офицера, там было его имя.

      — Так что же вы молчали до сих пор, черт побери! — в ярости вскочил профессор. — Болтаете черт знает какую чепуху, а самого главного не говорите!

      Может быть, вы знаете и причину, по которой морской офицер застрелился прямо перед моим носом?

      — Я думаю, он застрелился из-за Псалтыри! — произнесла еле слышно Мура.

      — Что?! — взревел Николай Николаевич, подходя к дочери и грозно нависая над ней. — Что еще за чертовщина?

      — Николай Николаевич, успокойся, — снова вступила Елизавета Викентьевна, — не надо так часто поминать черта. Нам и без него хватает хлопот. Кроме того, ты нас пугаешь. Мы же ни в чем не виноваты.

      — Я только одного не могу понять, как связан Климушка с самоубийцей и при чем здесь какая-то Псалтырь, — всхлипнула Полина Тихоновна, и вслед за ее всхлипываниями профессор услышал сдержанные рыдания Брунгильды, закрывшей лицо обеими руками, и шмыганье Глаши, поднявшей к лицу край белого фартучка.

      Профессор вернулся на свое место и стукнул кулаком по столу, отчего все еще пустые чашки зазвенели.

      — Довольно. Замолчите. Сейчас вопросы задаю я. Извольте изъясняться вразумительно. Мария Николаевна, отвечайте — был ли знаком Клим Кириллович с князем Салтыковым?

      — Думаю, что нет. — Мура отрицательно покачала головой. — Но ты, папа, мог это заметить лучше, чем я.

      — Как понимать твои слова?

      — Но самоубийца, то есть князь Салтыков, совершил свой поступок, обращаясь к вам, — то есть к тебе и к доктору. Доктор тоже свидетель этого происшествия.

      — Нет, не думаю, чтобы Климушка от меня что-то скрывал, — заверила Полина Тихоновна, — если бы он был знаком с князем, я бы знала.

      — Да, — после некоторого раздумья резюмировал профессор, — не поверю, что доктор, если бы он знал Салтыкова, не попытался бы предотвратить самоубийство. Нет, мне кажется, Клим Кириллович, так же как и я, в полном замешательстве слушал бредовые речи пьяного незнакомца и был не меньше моего потрясен последовавшей трагедией. Но все-таки… Почему князь явился к нашей даче — пьяный и с револьвером в кармане? Почему он не нашел другого места для самоубийства?

      Подавленные дамы молчали.

      — Брунгильда Николаевна, — строго обратился отец к старшей дочери, уже справившейся с рыданиями, — припомните, голубушка, не было ли среди ваших поклонников князя Салтыкова?

      Брунгильда вспыхнула и: ничего не ответила. Ипполит Прынцаев, сидящий рядом с ней, острее всех почувствовал всю глубину душевной раны, нанесенной дочери бесчувственным отцом, равнодушным к тому, что чествование пианистки в кругу семьи так и не состоялось. Он сжал в кулаки руки, лежащие на столе, и сказал как можно солиднее:

      — Уважаемый Николай Николаевич, насколько мне известно, князь Салтыков не снимает дачу в нашем поселке. Никто не понимает вообще, как он здесь оказался.

      . — Вероятно, он служил в Кронштадте и прибыл для краткого отпуска на берег, — предположила Елизавета Викентьевна, — здесь много морских офицеров проводят свободное время.

      — Но не все стреляются перед нашей дачей, по счастью, — отрезал профессор. — Итак, продолжим. Дачу он здесь не снимал, от неразделенной любви к нашим красавицам не страдал. Значит, он мог иметь отношение к какой-то информации, являющейся военной или государственной тайной, что, в сущности, одно и то же. И именно из-за него и арестовали Клима Кирилловича. Так получается? Пойдем дальше. Что могло связывать доктора и князя, морского офицера? Кто-нибудь может мне ответить на этот простой вопрос?

      Профессор обвел взором дам, смотревших на него как на ожившее божество, — с почтением, умилением и страхом. Только Мура сидела опустив глаза и прикусив нижнюю губу — как будто что-то припоминала.

      — Мария Николаевна, я вижу, вам есть что мне сообщить. — Такой тон профессор обычно употреблял в общении с нерадивыми студентами.

      — Они связаны через Псалтырь! — воскликнула Мура и, увидев округлившиеся от бешенства глаза отца, поспешила пояснить: — Дело в том, что в тот вечер, помните, когда Клим Кириллович приехал и когда нас всех напугал омерзительный жирный мотылек…

      — Короче, пожалуйста, короче, без мотыльков, цветочков и бантиков, — поморщился профессор. — Ну же, что произошло в вечер, когда приехал Клим Кириллович?

      — Вот я и говорю, когда мы все сидели на веранде, вернее, приводили в чувство Брунгильду, доктор, подходя к калитке, встретил какого-то невзрачного попа, не местного… И поп просил его передать Псалтырь невесте князя Салтыкова.

      — Ничего не понимаю! — хлопнул ладонями по столу профессор. — Повторите еще раз!

      — Поп около нашей калитки просил Клима Кирилловича передать Псалтырь невесте князя Салтыкова, — покорно пролепетала Мура.

      — И где здесь невеста князя? — язвительно произнес все еще ничего не понимающий профессор, обводя глазами многочисленную дамскую часть общества. — Надеюсь, пока я занимался переоборудованием своей лаборатории, никто из вас тайно не обручился?

      — Я впервые слышу про Псалтырь, — удивленно заметила Елизавета Викентьевна. — Действительно, странная история. А ведь в тот вечер у нас никого не было. Только милая Зизи.

      — Но Зинаида Львовна, кажется, находится под… э-э-э… покровительством графа Сантамери. — Прынцаев слегка покраснел, покосившись на Брунгильду.

      — Надеюсь, меня-то не подозревают в тайном обручении с князем Салтыковым. — Елизавета Викентьевна постаралась подчеркнуть вызывающе-внятным тоном всю абсурдность профессорского вопроса.

      — Так, хорошо, — угрожающе сдвинул брови Муромцев, — значит, остается Мария Николаевна Муромцева. Жаль, что моя любимая дочь пренебрегла отцовским благословением.

      — Я думаю, что у истории с Псалтырью есть какое-то другое объяснение, — поспешила исправить ситуацию Полина Тихоновна, тщательно скрывающая обиду на племянника — почему он не рассказал ей про Псалтырь? Может быть, ничего и не произошло бы, и сегодняшней сцены не было бы, и все бы наслаждались летним отдыхом… Впрочем, ее обида почти уравновешивалась сознанием того, что и она кое-что скрыла от любимого племянника…

      — Ну что ты молчишь, душа моя? — продолжил профессор, играя желваками на скулах.

      — Я думаю, — ответила Мура. — А действительно, получается, что невеста князя — это я.

      — Что ты такое говоришь, доченька? — всплеснула руками Елизавета Викентьевна. — Опомнись! Как же такое может получиться?

      — Но Клим Кириллович и в самом деле рассказал мне про встречу с попом, показал Псалтырь, и я ее взяла…

      — Час от часу не легче! — вскричал окончательно разгневанный профессор. — Если ты взяла ее, то немедленно неси ее сюда! Возможно, ее и искали те, кто арестовал Клима Кирилловича? Может быть, она и спасет его? Что в ней?

      Мура не двинулась с места. Она подняла глаза и перевела их на Глашу: горничная стояла как изваяние, прижав к лицу обеими руками белый фартук — над ним недвижно горели ужасом два круглых карих глаза.

      — Ее нет. — Мура выдержала паузу. — Она исчезла…

      — Как — исчезла?! Как в доме может что-то исчезнуть? — Страшное подозрение закралось в душу крупного химика, уважаемого в Петербургском университете профессора, друга Дмитрия Ивановича Менделеева. — Вы что, здесь спиритизмом опять занимались?

      Профессор чувствовал, что начинает задыхаться от возмущения: чем дальше продвигалось его расследование, тем больше алогичного и дикого приходилось ему узнавать.

      — Я еще не сказала, папочка, о том, что на Псалтыри была надпись, — виновато продолжила Мура. — Там было написано: «ТСД. Саркофаг Гомера».

      — Ну и что? — вскинул левую бровь профессор. — Какой смысл в этих дурацких словах?

      — Из-за саркофага Гомера граф Сантамери вызвал на дуэль доктора, к счастью, недоразумение разрешилось, — пояснила Елизавета Викентьевна.

      — А какое отношение к этой истории имеет Сантамери, он чгго — французский шпион? Вы что, тут подводные лодки взрываете? — взревел профессор.

      — Сантамери ни при чем. Его интересует только саркофаг, — поспешила включиться Брунгильда, — старая гробница, которую граф хочет купить. Они с Климом Кирилловичем из-за возраста камня повздорили.

      — Да-да, Климушка мне рассказывал, — подхватила Полина Тихоновна, — там еще наш Пузик вытащил какую-то палку.

      — Наш! Пузик! Неужели он уже наш? — вздохнул профессор. — Продолжайте, прошу вас. Я вижу, у вас здесь немало интересного произошло в мое отсутствие. Итак, князь застрелился, невеста без места, граф Сантамери, вероятно, погиб-таки на дуэли, поскольку я его не вижу, Псалтырь исчезла, зато Пузик вытащил какую-то палку.

      Женщины растерянно переглядывались, как бы не решаясь сказать что-то важное.

      — Я смотрю на вещи просто, — заявил профессор, — никакой мистики. Если Псалтырь и пропала, то значит, кто-то ее украл. Кто?

      Женщины молчали.

      — Я надеюсь, господин профессор, вы меня не подозреваете? — С оскорбленным видом Ипполит Прынцаев встал со стула и уперся ладонями в стол. — Я здесь единственный посторонний… И я, конечно, не граф Сантамери — он ведь вне подозрений, ясно.

      — Ах, голубчик, не морочьте мне голову, — с досадой отмахнулся профессор, — я просто думаю. И никто не хочет мне помочь.

      — Господин профессор! — раздался откуда-то со стороны сдавленный голос. — Господин профессор!

      Николай Николаевич Муромцев встрепенулся и увидел, что голос исходит от окна, возле которого стоит горничная Глаша, терзающая обеими руками белый фартук.

      Профессор поднялся со стула и подошел к ней. Он положил ей руку на плечо и сказал как можно мягче:

      — А про вас-то я и забыл совсем, что непростительно. Вы — девушка серьезная, без всяких глупостей в голове. Вы должны что-нибудь важное знать, помогите старику разобраться. — Он подвел Глашу к столу и усадил на свое место. Она не поднимала глаз, и Николай Николаевич заметил, что его домочадцы с каким-то странным жалостливым выражением лиц наблюдают за горничной.

      — Ничего не бойтесь, Глафира, успокойтесь. Скажите, что вы думаете обо всем том, что здесь говорилось. — Голос профессора приобрел необычайную ласковость и вкрадчивость.

      — Я думаю, — начала робко Глаша, — что Псалтырь украл Петя Родосский.

      — Так-так. — Потирая руки, удовлетворенный профессор стал расхаживать за спиной горничной. — Продолжайте, милая. Почему вы так думаете?

      — Он расспрашивал меня о ней и просил ее показать. И потом, он сказал, что Гомер — нехристь.

      — Отлично, превосходно, что-то такое я припоминаю, — ободрил девушку Муромцев, — насчет Гомера он прав, хотя я никогда об этом не думал. Значит, Псалтырь была у вас?

      — Да, Мария Николаевна мне ее подарила, и я рассказала о ней господину Родосскому.

      — Значит, он знал, где она лежала, — заключил профессор. — А его чем интересовал саркофаг Гомера? Может быть, и он хотел его купить?

      Глаша повернулась к профессору и захлопала глазами.

      — А ведь я думаю, что в предположении Глаши что-то есть, — сказала Брунгильда. — Помнишь, Машенька, там, у саркофага, сторож нам рассказывал о студентах, которые пытались проникнуть к раритету, и, по его описанию, их предводитель напоминал Петю.

      — Нет, невероятно, — с решительным видом заявила Полина Тихоновна, — Петя там быть не мог. И вообще, он очень скромный и стеснительный молодой человек.

      — Правда, немного склонный к терроризму, — добавил профессор. — И что — вы думаете, он хотел взорвать саркофаг?

      — Петя любит взрывные механизмы, они его интересуют больше, чем велосипеды, — испуганно вскочил Прынцаев. — Но я не думал, что он с кем-то связан.

      — Да, может быть, он и интересуется взрывными механизмами, — включилась в обсуждение Брунгильда, глаза ее окончательно просохли, — но напасть на Глашу он не мог.

      — Та-а-ак, — протянул профессор, — кажется, мне скоро потребуются валерьяновые капли. — В моем доме происходит черт знает что, а я сижу, как дурак, в своей лаборатории. Значит, Петя Родосский интересовался Псалтырью, в которой что-то написано про саркофаг, и ее похитил. Зачем-то ходил вокруг саркофага и что-то замышлял. Потом напал на Глашу. Где и когда?

      — Во время велопробега, — пояснил Прынцаев, — когда мы вернулись, то нашли Глашу связанной в погребе.

      — А из дома исчезли собака и граммофон, — подхватила Елизавета Викентьевна.

      — А Мура еще боялась, что в доме заложен динамит, — вспомнила Брунгильда, — не разрешала нам к дому подойти.

      — От такого дурака, как этот студент, — сказал профессор со злобой, — и ожидать ничего хорошего не приходится. Граммофон и собака! Для подростка вполне привлекательная добыча. Теперь о главном. Мура, доченька, объясни же наконец, с чего ты решила, что под нашу дачу была подложена бомба?

      — Я думала… то есть я предполагала… — начала Мура, — ну в общем, я решила сначала, что слова на Псалтыри «ТСД. Саркофаг Гомера» означают — Тайный Склад Динамита в Саркофаге Гомера.

      — Допустим, — согласился профессор, — сначала ты решила так. А потом?

      — А потом я соединила это с рассказом сторожа: он рассказывал, что около саркофага крутились студенты. И главное, я прочитала записку, которая выпала из Петиного кармана на старте велопробега.

      — Но она, надеюсь, не исчезла? — спросил с уверенностью Муромцев.

      — Нет, она здесь, — обрадовалась Мура.

      Она смущенно достала из лифа сложенный небольшой белый квадратик и протянула его отцу. Профессор развернул бумагу и прочитал вслух:

      — «Товар получен. Вес — 1 фунт. Химический состав проверен. При транспортировке безопасен. Инструкция прилагается. Срок — 3 дня. Теодор Сигизмунд Дюпре».

      — И почему ты не показала ее мне, доченька? — спросила укоризненно Елизавета Викентьевна.

      — Я не хотела тебя огорчать, мамочка, — потупилась Мура. Вторую записку, извлеченную из контейнера, она решила не отдавать. Без нее ей не спасти Пузика.

      — Позвольте, позвольте, — перебил их профессор, — я ничего не понимаю. Кто такой Теодор Сигизмунд Дюпре?

      — Не знаю, — призналась Мура, — наверное, какой-нибудь псевдоним, социалисты часто ими пользуются. Но сам текст записки, мне показалось, говорит о какой-то тайной операции — может быть, о получении взрывчатки. Или ее компонентов. К тому же там какие-то инструкции…

      — Все, довольно, с ней разберутся без нас. — Профессор сложил бумажку и спрятал ее в карман. — Еще успею на последний поезд! Бумажка может спасти Клима Кирилловича.

      — Действительно, — засмеялся Ипполит Прынцаев, — то-то я и смотрю, что колосс Родосский больше у вас не появляется… А может быть, он тоже арестован?

      — Как связаны князь Салтыков и студент, а может, и Сантамери — этим пусть занимаются специалисты из военно-морской контрразведки. Наше дело — спасти Клима Кирилловича, он здесь ни при чем, я уверен. А студента пусть арестовывают, если еще не арестовали. Я еду в Петербург!

      Профессор решительно поднялся с места и направился было к дверям, но неожиданно остановился, как вкопанный, — он и не заметил, как неслышно Полина Тихоновна подошла к дверям раньше него. Теперь она стояла, загородив собой дверь и раскинув в стороны обе руки.

      — Пп-по-л-л-ина Тихоновна, дорогая, — начал он растерянно, — зачем вы здесь?

      Полина Тихоновна смотрела на профессора Муромцева и, кажется, подыскивала слова, чтобы сказать ему что-то важное. Наконец она тряхнула головой, как бы сгоняя наваждение.

      — Николай Николаевич! — запинаясь и пряча глаза, произнесла она. — Если вы поедете сейчас в Петербург, вы навеки погубите мое доброе имя!

     

      Глава 25

     

      Это был последний день графа Сантамери в Петербурге: он выполнил завещание отца и теперь мог со спокойной душой возвращаться во Францию. Саркофаг Гомера он купил — за цену, не показавшуюся графу слишком высокой, хотя бывшие владелицы дивного раритета придерживались, похоже, другого мнения. Они делали вид, что с сожалением расстаются с мраморной гробницей, хотя вряд ли заметили бы момент, когда бы хрупкое сокровище превратилась под дождями и снегами в груду никому не нужных обломков. Рене старался, может быть чуть-чуть преувеличенно, высказать свою благодарность и просил выразить признательность за содействие княгине Татищевой, если он не сумеет засвидетельствовать его лично. Но по некотором раздумьи, уже вывезя саркофаг в порт и со всеми предосторожностями погрузив его на палубу корабля «Glore», сам наведался в особняк на Караванной.

      Княгиня приняла его в своем кабинете любезно, но довольно холодно. Она выдержала значительную паузу, разглядывая гостя как нечто заслуживающее пристального изучения. Граф терпеливо дожидался, усевшись в указанное кожаное кресло, когда хозяйка заговорит. И когда она заговорила, он был несказанно удивлен.

      — Милостивый государь, — старая княгиня повернулась к посетителю таким образом, чтобы он видел ее медальонный профиль, — я хорошо изучила коллекцию древностей своего покойного мужа и его архив. Надеюсь, вас не удивит моя осведомленность в некоторых вопросах.

      — Мадам, я слишком многим вам обязан, и моя почтительность к вам безгранична.

      Княгиня Татищева иронически улыбнулась, посмотрела ястребиным взором на гостя и продолжила, тщательно подбирая слова:

      — Я знаю, граф, что вы принадлежите к древнейшему роду, с которым связано много тайн. Мне также известно, что в вашей фамильной коллекции есть уникальные раритеты. Не прошу вас открывать мне семейные тайны.

      Она остановилась, и граф почувствовал, что она заметила охватившее его волнение. По меловой бледности, разлившейся на лбу и щеках гостя, княгиня поняла, что находится на верном пути.

      — Милый граф, — продолжила она более мягко и тихо, — есть некоторые знания, недоступные профанам, а посвященные говорят о них и без слов. Я оказала вам дружескую услугу, употребив свое влияние на то, чтобы вы могли получить саркофаг Гомера — так его принято называть в России. Могу ли я рассчитывать на ответную услугу?

      Почти неподвижными пересохшими губами гость вымолвил:

      — Разумеется, княгиня, в пределах моих возможностей.

      Госпожа Татищева внимательно посмотрела на графа, как бы размышляя, стоит ли продолжать далее разговор.

      — Я знаю, что ваш далекий предок — его звали Николай — был великим полководцем и славным воином-рыцарем. Но я знаю также, что его перу принадлежит пергаменная рукопись блестящей поэмы.

      Гость ждал продолжения, по его непроницаемому лицу было непонятно — подтверждает ли он слова княгини или нет.

      Она вздохнула и опустила глаза:

      — Где хранится рукопись, мне не известно. Но может быть, это знаете вы. Точное название мне также не известно. Мой покойный муж указал два предположительных — «Песня о Троянском бегстве» и «Плач Посейдоновых стен».

      Гость молчал, сцепив пальцы рук.

      — Я бы заплатила за все хлопоты, связанные с изготовлением фотоснимка первой страницы рукописи. — Княгиня теперь смотрела ему прямо в глаза. — Буду вам, граф, весьма признательна, если вы посодействуете этому.

      Сантамери встал и поклонился хозяйке.

      — Простите, что задержала вас. — Княгиня протянула гостю маленькую изящную ручку, обтянутую сухой, но гладкой кожей. — У молодых всегда столько забот и развлечений! Не то что у нас, стариков. Рада была принять вас.

      — Мадам, если я вас правильно понял, то мне теперь в России никогда не будет одиноко.

      Граф поцеловал ручку улыбающейся хозяйки, поклонился и вышел в сопровождении лакея, вызванного в кабинет с помощью электрического звонка.

      Рене чувствовал себя потрясенным, но старался отогнать от себя страшные подозрения. Откуда, откуда княгиня могла узнать тайну, которая так тщательно, с такими предосторожностями хранилось в их семье на протяжении нескольких столетий? Она сказала, что из бумаг своего покойного мужа, но откуда же об этом узнал он, князь Татищев? Невероятно! Многовековое молчание, окружавшее хранимую в фамильном замке старинную рукопись, объяснялось не прихотями коллекционеров — это только в последние годы их развелось превеликое множество! Молчание было вызвано смертельной опасностью — опасность грозила и самой рукописи, которую непременно бы уничтожили, и жизни всех представителей рода Сантамери по мужской линии! Сколько раз судьба рода висела на волоске! Сколько раз трагический рок преследовал его предков, чудом избежавших окончательной погибели рода и нашедших свое продолжение в детях!

      Жаль, что не ему суждено дожить до времени, когда мрачные тучи над родом Сантамери окончательно развеются. По семейному преданию, святой Георгий Византиец в свои последние дни говорил, что проклятье над родом Сантамери будет в силе лишь до конца тысячелетия. Еще сто лет! Правда, покойный отец графа, Николас Сантамери, считал, что несчастий станет гораздо меньше, как только в семейную собственность вернется саркофаг Гомера.

      Граф плавно перешел от мыслей о семейной тайне к более прагматичным раздумьям — как перенесет древний камень путешествие? Не случится ли чего-нибудь непредвиденного в дороге?

      Но до отъезда еще оставалось немало времени, и граф подумал о том, как же его провести. Что он еще не сделал?

      И наконец решил поехать во французское посольство, чтобы проститься с господином де Монтебелло, если он уже вернулся, и поблагодарить его за содействие. Там же он собирался узнать адрес своей бывшей подопечной — он же обещал возместить ей потерю, купив новый граммофон! Общество певицы оказалось для него не слишком тягостным, да и благодаря ях совместному дачному времяпрепровождению он познакомился с приятными людьми, живущими на соседней даче. Барышни Муромцевы казались ему вполне привлекательными, но он старался не вселять в их души излишних надежд: он, граф Сантамери, не принадлежит своим желаниям и симпатиям, он принадлежит незыблемым законам своего рода. Да и доктор Коровкин вполне милый человек, чье знакомство с княгиней Татищевой и своевременно изложенная просьба сыграли решающую роль в деле с саркофагом, — не извиниться ли ему лично перед ним за вспышку ярости и вызов на дуэль?

      Господин де Монтебелло встретил графа Сантамери любезно, но явно нервничая. Чуть быстрее обычного он подходил к телефонному аппарату, если раздавался звонок. Поддерживая светскую беседу с соотечественником, посол все-таки не мог скрыть какой-то подспудной озабоченности. Адреса Зинаиды Львовны Коромысловой, известной под сценическим псевдонимом Зизи Алмазова, посол не знал. Но он со всей возможной любезностью разъяснил графу, что ее, вероятно, можно найти в Сестрорецке, в ресторане «Парадиз» или на даче господина Гарденина. В любом случае там ему укажут, где находится заинтересовавшая графа барышня.

      — Не думал, милый граф, что русские женщины так вас впечатлят, — игриво подмигнул на прощание посол. — И как она успела пленить ваше сердце всего за несколько дней?

      — Господин посол, должен вам признаться, что подумываю о своих делах в России. Возможно, мадемуазель пригодится мне для рекламы и продвижения моих товаров на российских рынках.

      — Шутник вы, граф, — засмеялся посол, — но вам виднее, у меня коммерческих талантов нет.

      Граф Сантамери ехал в экипаже в Сестрорецк. Даже хорошо, что его автомобиль находится в порту, готовый к отправке на родину. Удивительно, как он не развалился на варварских русских дорогах. Впрочем, в экипаже достаточно удобно, сиденье мягко пружинило, навстречу летел легкий ветерок, наполненный летним изнурительным благоуханием.

      В Сестрорецке Рене отпустил извозчика и решил прогуляться — времени оставалось вполне достаточно. Сам городок, конечно, пыльный и грязный, с покосившимися деревянными домиками. Но приморская часть, где селятся состоятельные люди, очень хороша. И дома здесь не только деревянные, но и каменные, с витражами, с украшениями из цветных камней.

      На афишных тумбах красовались объявления о сегодняшнем концерте Брунгильды Муромцевой. Граф смотрел на них с грустью: сколько разговоров, сколько ожиданий, как волновалась девушка, используя каждую минуту для работы за инструментом! Жаль, что ему не удастся побывать на концерте! Но у него есть более важные дела: подготовка к отъезду, проверка сохранности саркофага. Кроме того, надо еще купить граммофон для Зизи. Придется все равно возвращаться в Петербург!

      Граф вошел на территорию Курорта в прохладный тенистый парк. Справа от центральной аллеи пряталось длинное двухэтажное деревянное здание, с галерей на втором этаже, с резными балясинами, перильцами, карнизами — пансионат. Аллея привела графа к желтому трехэтажному зданию лечебницы, обогнув которое, он очутился перед стеклянной галерей, преграждавшей выход к морю.

      Гарденина граф нашел в бильярдной комнате курзала на берегу моря, и довольно быстро. Лощеный брюнет ему не понравился, но зато сообщил гостю петербургский адрес Зинаиды Львовны, добавив, что сегодня она, кажется, собиралась ехать в Териокки в сопровождении молодого мецената Ильи Михайловича Холомкова

      Граф не проявил никакого интереса к новому другу прелестной Зизи, но тщательно записал адрес певицы, чтобы перед отплытием из России купить граммофон и оставить адрес для доставки по назначению.

      Из курзала Рене вышел на террасу, оттуда открывался широкий морской простор. Вдоль прибрежной полосы белесовагого песка, резко контрастирующей с темной зеленью соснового леса, тянулась длинная эспланада, украшенная бронзовой статуей русского царя Петра. Берег показался ему слишком многолюдным, а небольшие закрытые экипажи-будки, в которые были впряжены маленькие лошадки, просто забавными — в этих экипажах русских везли по мелководью залива, чуть ли не за милю от берега, купаться. Даже сюда доносилась музыка военного оркестра, в дневной час играющего на открытой террасе

      Потом граф вернулся в ресторан курзала, чтобы пообедать. Он сидел в полном одиночестве в дальнем уголке, скрытом от посторонних взоров кустом магнолии. Обед его затянулся немного дольше обычного, ибо через магнолиевый куст он заметил пришедшего сюда же Гарденина — тот уселся за стол возле куста рододендрона, и через минуту к нему присоединился какой-то невзрачный человек в сером костюме.

      Граф Сантамери не желал больше встречаться с этим господином, давшим ему адрес Зизи, поэтому дождался, когда он уйдет и лишь спустя пять минут покинул обеденный зал ресторана и отправился на станцию…

      Бесконечный июньский день, последний день графа в Петербурге, все еще длился. Солнце светило с высоких небес, хотя уже близился вечер. Саркофаг, надежно прикрытый непромокаемой тканью, находился в безопасности на палубе французского корабля, граммофон был куплен и отправлен по адресу. Но оставалось еще предостаточно времени, которое надо было чем-то заполнить. Он вспомнил о дачном поселке, где провел несколько дней в обществе Зизи. Их соседи сейчас, верно, в Сестрорецке, на концерте, что, по счастью, избавляет его от визита. Это и хорошо. Во-первых, они, скорее всего, не приняли бы его из-за того, что он хотел застрелить на дуэли их друга, доктора Коровкина. Во-вторых, барышни Муромцевы могли бы истолковать его визит каким-нибудь необычным для себя образом. Они ему нравились обе. Старшая была безусловная красавица, чем-то напоминающая мадонну в капелле Нотр-Дам-де-Миракль в его родном городе, — говорят, икону вырезали на дереве в двенадцатом веке! Что же касается младшей мадемуазель Муромцевой, то ее ребяческое любопытство и расспросы о его предках выглядели весьма подозрительно. Она явно что-то хотела выведать у него. Но что? И вообще, что она могла знать в свои девичьи послегимназические годы!

      Он вспомнил забавное лицо, испещренное крупными веснушками. Очень смешно: черные широкие брови и короткие черные ресницы, частоколом обрамляющие темно-синие глаза, густые темные волосы, убранные в узел на затылке. Он вспомнил, как она медленно сползала под стол, когда на веранде появился огромный серый мотылек… Вспомнил, как она выглядывала из-под скатерти, услышав, что Брунгильда упала в обморок… Вспомнил, как барышни приветствовали победителя велопробега Ипполита Прынцаева. И улыбнулся — получалось так, что он стал невольным участником их жизни: освобождал связанную горничную из ледника, шептал мадемуазель Мари какие-то многозначительные слова, принимая свечу… Он просто хотел ее утешить после истерики по поводу бомбы в доме? Нет, сейчас он почувствовал, что в тех его словах прозвучало еще что-то, чему он и сам не хотел верить…

      Нет, очень хорошо, что навещать семейство Муромцевых в последний день его пребывания в Петербурге не надо. А вот проехать по Большой дороге вдоль моря, вдохнуть чудный морской воздух, полюбоваться плывущим вдали туманным облачком Кронштадта и бороздящими синюю даль судами — чудесный лирический аккорд в завершение его петербургской симфонии. Дачники из числа добропорядочных уже, вероятно, спят, но праздных любителей ночных прогулок на берегу в таинственные белые ночи всегда достаточно. Да и ресторанчики работают всю ночь. Можно отдохнуть и забыться. Не пройтись ли еще раз по улочкам и проездам поселка, не взглянуть ли на дома-игрушечки, среди которых нет двух одинаковых, — маленькие шедевры деревянного зодчества. Нет, последнюю ночь в России спать нельзя!

      Граф Сантамери подъезжал по Большой дороге к дачному поселку — на подъезде к нему, примерно за версту, справа, на обрывающейся отвесно гранитной скале стоял аккуратный домик с крошечным флигельком в сторонке. Домик пользовался дурной славой, хотя и назывался «Купидон»; днем можно было разглядеть на его острой башенке забавный флюгер — белую фигурку младенца с трубой в руке. В строении никто не обитал, его огораживал высокий забор, и только здесь, у края скалы, предательски крошащейся под воздействием ветра и воды, участок целиком открывался взору.

      Граф скользнул взглядом по даче «Купидон» и через мгновение вновь посмотрел вверх — показалось ему или нет, но в стороне, там, где ютился флигелек, мелькнул свет? Неужели и в России водятся привидения? Зизи рассказывала, что прежние обитатели домика покончили жизнь самоубийством, бросившись со скалы! Поэтому он и пустует, рикто не хочет в нем жить.

      Убедившись, что никаких огней на вершине скалы нет, граф Сантамери велел извозчику остановиться. Он решил дальше пойти пешком. Он видел, что за узкой лесополосой, отделяющей дорогу от пляжа, гуляют люди. Пока же шел по тропинке вдоль дороги, собираясь достичь поворота, веду-Зщего к одному из спусков с дачного плато. Светлая ночь оглушала необычной тишиной. Изредка то тут то там раздавался короткий собачий лай — и снова все смолкало. Недвижная листва деревьев казалась погруженной в сон. Заросли буйных кустарников справа от графа походили на огромные фигуры неизвестных животных. Граф боковым зрением наблюдал за сиренью и боярышником, ольшаником и шиповником, как будто оттуда могло что-то неожиданно появиться.

      Он уже приближался к спуску и видел, что заросли кустов заканчиваются, когда из-за поворота на него выскочила какая-то фигура. Он оказался на пути у женщины, голову и фигуру которой скрывал большой цветастый платок.

      — Ах, — вскликнула она, очутившись почти в объятиях графа, — вы?

      Граф Сантамери отступил на шаг и вгляделся в лицо ночной незнакомки:

      — Мадемуазель Мари? Что вы здесь делаете?

      — Рене, а что здесь делаете вы? В такой час?

      — Я уезжаю. — Граф обворажительно-застенчиво улыбнулся. — И вот подарок судьбы — встреча с вами.

      — Вы меня ждали? — В голосе барышни слышалась явная угроза.

      — В каком-то смысле, да. — Озадаченный граф решил умерить свою галантность.

      — Отдайте Пузика, как обещали, — жестко заявила девушка.

      — Вашу дворнягу? С удовольствием вернул бы, если б знал, где ее найти, — холодно и обиженно ответил он. — Что же касается обещания, то о нем я припомнить не могу.

      Мура смотрела на него изучающе. Потом вздохнула и быстро огляделась по сторонам.

      — Простите, Рене, я совсем потеряла голову. Все из-за Грегоровиуса. Я вас подозревала…

      — В чем, в чем, милая Мари?

      — Потом скажу. Сейчас мне некогда. Я тороплюсь.

      — Простите, но я не могу оставить вас одну ночью, на берегу. Я вас провожу. Прошу вас мне не отказывать.

      — Хорошо, Рене. Но только при двух условиях. Первое — я знаю вашу тайну, и я храню ее. Клянетесь ли и вы хранить мою тайну?

      — Клянусь, — сказал побледневший граф, — хотя ничего и не понимаю. Вы меня пугаете. А второе условие?

      — Только если у вас есть оружие.

     

      Глава 26

     

      Петя Родосский сидел в полном мраке в полуразрушенном флигельке заброшенной дачи «Купидон».

      Сложившаяся ситуация вынуждала его скрываться ото всех — и он нашел единственное убежище, где мог чувствовать себя в относительной безопасности.

      Охраняла его покой дурная слава этого места и высокий забор, отгораживающий от всего мира. К тому же дом мог рухнуть с гранитной потрескавшейся скалы в любой момент — как когда-то рухнули с этой проклятой высоты его владельцы. Родителям своего ученика Петя оставил записку, что вынужден срочно уехать на несколько дней в Петербург, — показаться им он не мог, а такое уведомление давало основание надеяться, что они не станут искать неожиданно пропавшего репетитора своего старшего.

      Петя знал, что сюда никто не придет и он может переждать в укромном месте самые ужасные дни своей жизни. Уже вторые сутки он безвылазно сидел среди старой полусгнившей рухляди в темном сарае, бывшем когда-то летним флигелем. И только один раз он попытался тайком пробраться на дачу Муромцевых — увы, ему не удалось прихватить оттуда никакой еды, а те сухари, которые он в панике захватил с собой, уже кончались. Он грыз их очень экономно, запивая водой, которую ночью достал из старого заброшенного колодца… За пределы своего убежища Петя носа не казал. Иногда плакал, проклиная свою несчастную жизнь.

      Здесь можно поплакать, его слезы все равно никто не увидит. Петя роптал на несправедливость судьбы: почему, почему она распорядилась так, что его семья небогата, что ему для того, чтобы выбиться в люди, приходится в летние месяцы подрабатывать репетиторством? Нет, на самих родителей обучаемого балбеса жаловаться нельзя, они ничем не обижали молодого человезса. Но и не принимали никаких мер для того, чтобы урезонить своего младшего отпрыска, — а негодяй, в чьей крошечной кудрявой головенке окружающая действительность слилась с россказнями об античных чудесах, доводил его до бешенства. В последний раз он преследовал Петю с зажатой в руке яхтой, слишком крепкой для детской игрушки. Слава Богу, ныне для его студенческой пятки наступила передышка — можно не озираться по сторонам, ожидая подлого детского удара каким-нибудь острием…

      Отсутствие достаточных средств к существованию казалось Пете Родосскому главной причиной его несчастий. Он уверил себя, что при наличии у него состояния, хотя бы скромного, и барышни Муромцевы относились бы c нему с большей симпатией, и надутый доктор Коровкин считал бы его не таким уж и глупым.

      Постоянное безденежье заставляло его ходить в бессменной студенческой тужурке, не давало возможности одеваться так, как он бы хотел, а он мечтал выглядеть таким же франтом, как Сантамери. Из-за безденежья он не мог оказывать барышням знаки внимания: купить мороженое, например, не говоря уже о том, чтобы принести модную пластинку для прослушивания на граммофоне. Все, что требовалось ему для жизни, приходилось искать среди дешевых, копеечных товаров. А дешевое — почти всегда плохое, а иногда — и просто отвратительное.

      Петя с трудом экипировался для участия в велопробеге, хорошо еще, что Прынцаев одолжил ему a лето свой старый велосипед. Купаться Петя и вовсе не ходил — из-за отсутствия купального костюмa. Нет, костюм-то он мог бы себе купить, но как пошло и смешно он выглядел бы на фоне остальных дачников, которые своим наметанным глазом людей состоятельных косились бы на его дешевый наряд… Насмешливых взглядов Петя не вынес бы.

      Теперь он ненавидел все: и «Народное мыло» ценой в одну копейку за кусок, которым ему приходилось пользоваться, и все дешевые товары фирмы «Брокар и К°» — грошовый одеколон, грошовые средства для смягчения и белизны кожи лица и рук. А вот мыло «Петроль» для уничтожения перхоти, кусок которого стоит двадцать копеек, он себе позволить не мог, не говоря уже о жидкости «Петроль» для укрепления волос, флакон — один рубль. А ведь и у фирмы «Брокар» есть великолепные товары. А еще ему так хотелось приобрести дорогую парфюмерную продукцию фирмы «А. Ралле и К°», поставщиков самого Высочайшего Двора. И не какой-нибудь цветочный одеколон, а, например, туалетную воду — «Букет Наполеона». Сколько раз он, в безнадежной тоске, проходил мимо фирменных магазинов Ралле на Невском и Садовой, не решаясь зайти в благоухающие, роскошные помещения, мимо витрин, в которых с недавнего времени красовались удивительные фигурные хрустальные флакончики. Особенно его привлекал флакон, по очертаниям напоминающий русскую печь, Пете очень хотелось знать, какой аромат скрыт в необычном сосуде.

      Петя тяжело вздохнул: мазь для комаров он покупал тоже дешевую, а потому и вовсе не действующую на кровососов. Как ни странно, но комары к домику «Купидон» вовсе не залетали. Может быть, и они чурались проклятого места, а может быть, их просто сдувало ветром с нависающего скального утеса…

      Студент Родосский надеялся, что его пребывание во флигеле не затянется. Он зажег маленький огарок свечи и поднес его к зеркалу; в каждом заброшенном доме почему-то обязательно находится осколок зеркала — мутный, с черными царапинами на изнанке…. Из глубины зеркала на Петю воззрилось чудовище — на лбу, щеках и подбородке выступали кривые бугры. Он быстро задул свечу и едва удержался от слез, так ему стало себя жалко.

      Чудесная теплая белая ночь казалась созданной для мечтаний и сочинения стихов, для прогулок под окнами милой девушки… Но никак не для томительного ожидания в темном сарае. Петя прислушался. Он помнил, что проснулся от странных звуков — уже вторую ночь они раздавались откуда-то снизу, словно из-под земли, странные и жуткие — глухие, похожие на тоскливый вой на одной ноте. О таком Петя читал только в старых английских романах, где обязательно описывался замок с привидениями. Неужели они и правда существуют — призраки людей, умерших неестественной смертью? Неужели никто вокруг не слышит ужасных душераздирающих звуков? Или просто так завывает ветер в полуразрушенных трубах и дымоходах?

      Юноша прислушался. Вокруг царила тишина. Неужели противный вой закончился и можно снова сомкнуть глаза?

      Он свернулся калачиком на старой продавленной кушетке — если все закончится благополучно, он непременно разыщет Теодора Сигизмунда Дюпре и собственными руками бросит в него портфель с взрывчаткой!

      Он уже начал засыпать, как вдруг ему почудились чьи-то шаги, кто-то явно ходил по участку. Петя широко распахнул глаза и затаил дыхание. Продавленная кушетка предательски скрипела при каждом движении, и затворник долго размышлял, как бы встать с нее с наименьшим шумом. Наконец он с трудом скатился с кушетки на пол и, осторожно передвигаясь, медленно, на коленях пополз к двери. Он хотел добраться до небольшой щелочки, сквозь которую можно было обозревать окружающее пространство.

      На пустующей даче Петя Родосский находился не один!

      Какой-то человек в сером костюме, — впрочем, в свете белой ночи серым выглядел весь человек — и с плетеным коробом в руках действительно шел от забора по направлению к крыльцу заброшенного дома влюбленных самоубийц… Петя разглядел его довольно хорошо. Кажется, неожиданный ночной гость не раз встречался ему на улочках дачного поселка, на пляже… Сейчас верхнюю часть его лица почти полностью затеняла шляпа, а чрезмерно пышные усы почти скрывали рот и подбородок.

      Петя извернулся так, чтобы одним левым глазом видеть дальнейшие действия странного посетителя. Пришелец поставил плетеный короб и приблизился к двери дома, прочно, как казалось, заколоченной двумя досками крест-накрест. Без больших усилий серый господин снял потемневшую крестовину и отставил ее к перилам. Затем он достал из кармана ключ и открыл дверь. После этих манипуляций у двери он вернулся за коробом и вместе с ним скрылся в глубине дома.

      Петя огляделся по сторонам: не спрятаться ли куда-нибудь? А вдруг пришелец заглянет и во флигель? Что тогда произойдет? Юноша не считал себя закоренелым трусом, но он никогда еще не испытывал такого страха. Что за человек по ночам приходит на заброшенную дачу? Что он сюда приносит? Или что-то собирается вынести? Не преступник ли? Или убийца?

      И тут из-под таинственного дома снова раздались жуткие завывания, громче и тоскливее, чем прежде, но, достигнув душераздирающей высоты, они неожиданно смолкли, потом прокатились по воздуху еще две волны то ли утробного взвизга, то ли загробного урчания… Снова наступила тишина. Петя почувствовал, что по его лбу текут капли пота. Он отодвинулся от щели и сел на корточки — что делать?

      Однако через секунду он вновь жадно прильнул к щели, боясь пропустить то важное, что еще может произойти рядом с ним. Но его обзор был не слишком велик, и он не мог видеть, как человек с пышными усами поднялся на самый верх дома, на крошечную башенку, и стал в бинокль разглядывать морское побережье. Он стоял там довольно долго.

      Петя устал смотреть в щель на пустой двор, и кожа на его лице вновь начала страшно зудеть — зуд утишали только истолченные травы, смешанные с золой, — как хорошо, что умная и мудрая Полина Тихоновна сообщила ему рецепт, вычитанный ею в какой-то брошюрке! Выходит, дешевые издания — исключения из всей копеечной дряни, есть в них полезная информация! Петя быстро отполз в угол, где хранил банку со спасительным средством и вместе с ней вернулся к щели. За время его краткого отсутствия в видимой части пространства ничего не изменилось. Поглядывая иногда сквозь щель, он быстро нанес на лоб и щеки серо-зеленую пасту…. Зуд начал стихать, в такие минуты Пете казалось, что и безобразные бугры на его лице начинают уменьшаться…

      Прошло еще некоторое время, и дверь на крыльцо отворилась. Из дома вышел серый господин с плетеным коробом, закрытым сверху крышкой. По его осанке угадывалось, что короб заполнен чем-то весьма тяжелым.

      В голове Пети промелькнули жуткие картины: расчлененные трупы, связки ворованных вещей, увесистые брикеты взрывчатки…

      Серый человек спустился по ступенькам крыльца и поставил свою ношу на землю. Затем он вновь скрылся в доме и довольно быстро вышел вновь, двигаясь спиной вперед и держа что-то обеими руками. Петя не мог видеть, что именно вынес из дома и опустил на пол крыльца странный посетитель. Но зато проследил, как мужчина запер ключом дверь, вновь навесил на нее деревянную крестовину и присел, почти совсем скрывшись за резными перильцами.

      Петя вздрогнул: мощный; шаляпинский бас прокатился по недвижному воздуху — территорию дачи «Купидон» огласили звуки арии Мефистофеля. Под раскаты могучего голоса серый человек встал во весь рост и начал спускаться по ступенькам. Загадочный посетитель повернулся лицом к флигельку, и несчастный юноша увидел, как блеснули зубы между пышными усами, — человек явно смеялся… Смеющийся пришелец взял в руки стоявший на земле короб и двинулся по дорожке к заросшему бурьяном углу изгороди…

      Наконец серый человек скрылся из поля зрения Пети Родосского, с ужасом вслушивающегося в звучание оперного шедевра, — тишина северной белой ночи умножала зловещий смысл откровений, которыми делился с миром князь тьмы.

      «Неужели граммофон? — думал Петя. — Зачем здесь граммофон? Неужели музыка осталась в доме после покойных хозяев? Неужели они здесь слушали ее, прежде чем взявшись за руки, броситься со скалы? Но зачем: странный человек посреди ночи устроил такой шум? А вдруг сюда придут люди? А вдруг нагрянет полиция?»

      Юноша испытал шок и только теперь начал чувствовать, что напряжение в его душе постепенно спадает. Слава Богу, сомнительный господин с пышными усами, пробиравшийся ночью на заброшенную виллу, не заглянул во флигель. Наверное, можно и передохнуть. Петя прислонился спиной к двери и снова — уже почти механически — запустил ладонь в банку с травянисто-зольной смесью. Вязкое снадобье покрыло его лицо прохладной маской. Да кончится ли когда-нибудь это оглушительное пение?

      И пение кончилось. Причем резко и неожиданно, на половине фразы. Петя обернулся и прильнул глазом к щели. О Боже! На крыльце стоял еще кто-то! Петя силился разглядеть нового гостя — откуда он взялся? Пришелец был явно ниже и худее предыдущего визитера, шляпа также скрывала верхнюю часть лица, но усы отсутствовали. В волшебном свете белой ночи второй гость выглядел совсем невзрачным. Он быстро спустился по ступенькам крыльца, сплюнул на землю с откровенной досадой и огляделся по сторонам. В какой-то момент глаза его остановились на двери флигеля, и Петя похолодел: а вдруг пришелец видит в щели его блестящий глаз? Громадным усилием воли юный затворник заставил себя не шелохнуться. И судьба вознаградила его. Таинственный незнакомец, немного согнувшись и ступая по-кошачьи, отправился к забору и скрылся из поля зрения студента.

      О Боже! За тем серым господином следят! Полиция? Или воры из другой банды грабителей, которые охотятся за его добычей? А вдруг на даче устроили фабрику бомб? Петя терялся в догадках. Он не знал, что делать, — остаться в своем укрытии или срочно бежать куда глаза глядят?

      А если сюда нагрянет с обыском полиция и найдет его во флигеле? Она же сочтет его сообщником преступников!

      Петя Родосский дрожал, обхватив плечи обеими руками. Он судорожно пытался сообразить, где же найти другое временное убежище, более надежное? Где он мог бы скрыться от нескромных взоров? Но все его мысленные попытки найти выход из опасного положения оставались безрезультатными — если б поблизости существовало какое-то другое место, где можно переждать несколько дней, разве он пошел бы в этот проклятый дом, воющий по ночам голосами покойников?

      В конце концов Петя решил выйти из ставшего ненадежным флигеля — казалось, прошло уже очень много времени и скоро наступит рассвет, надо торопиться. Хотя на самом деле пробежали всего несколько минут. Он встал, осторожно открыл дверь, прислушался и убедился, что он здесь, скорее всего, один. Ни единого звука не нарушало тишины белой ночи.

      Стараясь ступать бесшумно, он двинулся по мягко стелющейся, изрядно им ободранной для лечебного зелья траве, благо нужные ему травы росли и на участке, и направился к крыльцу дома. Как он и предполагал, там стоял граммофон. Петя осторожно поднялся по ступенькам и склонился над пластинкой — да, именно она звучала совсем недавно и перебудила, вероятно, всех окрестных жителей. Но пришелец, похоже, думал, что запредельное пение — еще одно доказательство того, что дом проклят и непригоден для жизни.

      Юноша взялся за крышку граммофона и начал опускать ее, чтобы захлопнуть музыкальный чемоданчик. Он еще не решил — отнести его во флигель или оставить здесь, на крыльце? Но боялся — вдруг пойдет дождь, вода попадет на чудесный механизм и испортит его и пластинку.

      Когда крышка граммофона опустилась, Петя заметил в ее правом нижнем углу маленькую металлическую бабочку — на ней было что-то выгравировано. Он наклонился, пригляделся и прочел сделанную затейливым шрифтом, украшенную завитушками надпись: «Очаровательной Зизи Алмазовой».

      Петя отпрянул и быстро огляделся по сторонам. Как здесь оказался граммофон, еще недавно стоявший на веранде дачи Муромцевых? Мало того, что ему приходится уже не один день скрываться, так теперь придется, верно, перейти просто на нелегальное положение… И в довершение ко всем его несчастьям и неудачам еще и похищенный граммофон? Из каких чудовищных случайностей складывается судьба порядочного, но бедного человека!

      Зачем он дотронулся до проклятого граммофона?

      Не обвинят ли его теперь в краже? На крышке остались отпечатки его пальцев!

     

      Глава 27

     

      После пережитого потрясения Николай Николаевич Муромцев думал, что не заснет всю ночь! Даже самые умные женщины оказываются совершеннейшими дурами, когда возникает необходимость логически мыслить. Сколько наворотили во время своего летнего пребывания на даче! И не удосужились сообщить ему, главе семейства, о таких важных вещах!

      Впрочем, и Елизавета Викентьевна хороша, могла бы более внимательно присматривать за дочерьми, девочки находятся в очень опасном возрасте.

      Не определились в жизни, не знают ее по существу. Скоро замуж засобираются, а кого выберут, сумеют ли найти достойного спутника жизни, не испортить себе жизнь? Слишком девочки привередливы, да и общаются черт знает с кем! Мать мало обращает внимание на их окружение, все пустила на самотек — вот так исподволь, незаметно, журналистское либеральничанье проникает и в семейную сферу, начинает точить ее, как жук-дровосек. Или как проклятые мыши, снующие по ночам по своим таинственным ходам меж бревен и досок.

      Елизавета Викентьевна все полагается на хорошее семейное воспитание, на разумность своих дочерей. Да где же им взять разумности и серьезности? Надо в первую очередь свой ум иметь! Все сегодняшнее разбирательство и показало в полной мере глупость дамских голов.

      Особенно поразила профессора Полина Тихоновна. Где логика? Где рассудок? От нее он не ожидал подобной эскапады.

      С таким трудом удалось ему восстановить последовательность событий, происходивших на даче, выяснить кое-какие подробности, которые могли бы вызволить невинного Клима Кирилловича из лап военно-морской контрразведки! Он собрался уже немедленно ехать в Петербург, поднимать на ноги влиятельных людей — и вот те раз! Встает в дверях тетушка доктора Коровкина, раскидывает руки, как распятая великомученица, и умоляет его ничего не предпринимать! Что значит ее поведение?

      Полина Тихоновна, всегда производившая на него впечатление женщины основательной и серьезной, доказала ему, что он — никудышный психолог. Разве он мог предположить, что она начнет лить слезы, попытается встать перед ним на колени, только бы он не мчался в Петербург, не пытался спасти ее же любимого племянника!

      Профессор долго сидел в своем чуланчике, но лабораторные журналы ему было заполнять нечем. Во-первых, он даже не успел сегодня взглянуть на свои подопытные растения, а во-вторых, мысли его витали совершенно в другой сфере. Он вновь и вновь пытался анализировать информацию, полученную им от домочадцев во время разговора за вечерним чаепитием. И чувствовал, что в его построениях не сходятся концы с концами. Это являлось несомненным признаком того, что какие-то звенья логической цепочки еще не подкреплены точными данными. Что-то есть, что от него скрыли, что не рассказали. Вероятнее всего, боялись его огорчить? А может быть, просто опасались, что он не на шутку разбушуется? Разве поймешь дамский ход мыслей? Иной раз ради того, чтобы избежать неприятной минуты, эфирные создания готовы пожертвовать истиной!

      Профессор Муромцев слышал, как женщины тихо разбрелись по своим комнатам. Но смогут ли они заснуть? Он, во всяком случае, перебрав в уме все возможные варианты объяснения событий, чувствовал себя немного спокойнее, чем прежде. Кроме то-то, он твердо решил, что завтра с утра непременно и без всяких разговоров отправится в Петербург. Пусть даже ради спасения доктора Коровкина его тетушка лишится своего доброго имени! Что за чушь? И что она вообще имела в виду?

      Как ни странно, но профессор, оказавшись в постели, сразу заснул — сказывалась многолетняя привычка, и дисциплинированный организм в целях самосохранения включал все механизмы независимо от того, какие подарки преподносила жизнь

      Проснулся он так же резко и неожиданно, как заснул. В доме царила полная тишина. В комнате было светло, как днем. Белая ночь всегда каким-то образом меняет представление о времени, о его протяженности и скорости Николай Николаевич никак не мог понять, отчего проснулся. Сердце его стучало учащенней обычного Разве что приснился какой-нибудь сон? Как хорошо, что он никогда не помнит своих снов, а то бы уже сидел и делал глубокомысленные выводы, сообразуясь с гениальным учением Фрейда!

      Профессор осторожно повернул голову и покосился в ту сторону, где стояла кровать жены. Елизавета Викентьевна спала, и он некоторое время прислушивался к ее тихому и ровному дыханию.

      Он попробовал снова закрыть глаза, но безрезультатно. Тогда он, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, сел на постели, а затем встал и осторожно подошел к открытому окну — сквозь закрывавшую его кисею едва-едва двигался из сада прохладный воздух.

      Несколько наискосок из окна виднелась дорожка, ведущая к флигелю, где поселились совсем недавно доктор Коровкин и его тетушка. И вот теперь профессор с изумлением наблюдал, как открывается дверь флигеля и на пороге появляется Полина Тихоновна! Она, кажется, даже не раздевалась, не ложилась в постель. Дама приостановилась на крыльце, как бы в задумчивости. Профессор протянул руку к тумбочке — там лежали часы. Он нащупал их рукой, не сводя взгляда с обитательницы флигеля, осторожно поднес к глазам: Боже, час ночи! Что же собирается делать тетушка Клима Кирилловича, женщина явно со странностями?

      Полина Тихоновна огляделась по сторонам, решительно сошла с крыльца и свернула за угол флигеля. Что там такое? Любопытство профессора разгорелось, и он, потакая инстинкту ученого доходить до конца в своих исследованиях, решил выйти из спальни и подняться по скрипучей лесенке на самый верх дачки, на мансарду с балкончиком Он не любил там бывать, слишком тесно, как в голубятне, но сейчас мансарда давала единственную возможность обозревать сверху все происходящее на участке. Профессор слышал под своими босыми ногами скрип деревянных ступенек, но не слишком беспокоился: вряд ли кто-то еще кроме него бодрствовал в доме среди ночи, все-таки его девочки достаточно понервничали за день — концерт, затем неприятность с доктором — и крепко спят.

      Из окна мансарды он внимательно наблюдал, как тетушка Клима Кирилловича обошла угол флигеля и далее устремилась к забору. Она прошла вдоль него, иногда приподнимаясь на цыпочки и вглядываясь вдаль. Но профессор, благодаря свету белой ночи и удачно выбранной точке обзора, хорошо видел, что ни вблизи, ни вдали никого и ничего интересного нет Что же делала Полина Тихоновна около забора? Ждала ли кого-нибудь? Или наоборот, выискивала удобное место, чтобы перелезть через ограду и куда-то уйти?

      Николай Николаевич фыркнул — настолько уморительной ему показалась мысленная картинка: солидная тетушка доктора Коровкина, дама основательная и рассудительная, подбирая длинную юбку, пытается перекинуть ногу через забор… А собственно, почему она не может просто выйти через калитку?

      Профессор решил понаблюдать дальше. А вдруг Полина Тихоновна — лунатик? Что он вообще знает о ней, кроме того, что она — тетушка его бывшего ученика, и по его отзывам — дама порядочная и не легкомысленная?

      Она недолго бродила вдоль забора. Скоро пустопорожние хождения ей наскучили, и она вернулась к двери своего флигеля. Однако, постояв с минуту перед ней, заходить, видимо, раздумала. А повернулась и медленно направилась по дорожке, соединяющей ее убежище с главной аллеей. До калитки она не дошла и проследовала обратно — у профессора возникло ощущение, что она курсирует по такому маршруту, чтобы кто-то, неизвестный ему, смог непременно увидеть ее, где бы он ни появился, у забора или у калитки.

      Наконец женщина утомилась и села на скамейке, опустив руки на колени. Она глядела на спящий дом и как-то чудно потряхивала головой, словно пытаясь отогнать что-то. Она казалась более старой, чем обычно, — может быть, из-за длинного черного жакета с огромными отвислыми карманами.

      Николай Николаевич подумал, что у него есть минута, чтобы спуститься и пробраться поближе к выходу из дома. Хорошо, что там, на веранде, стоят его летние туфли и висит садовая куртка.

      Когда он оказался у входных дверей, ничего не изменилось. Полина Тихоновна все так же мрачно сидела на скамье, потряхивая головой и перебирая полы жакета. Профессор заинтересованно наблюдал за нею из окна веранды. Все происходящее виделось ему очень странным. Мысли, одна невероятнее другой, проносились у него в голове. Сначала он думал о том, что Полина Тихоновна — не старая, в общем, женщина и, может быть, у нее появился кавалер, который за ней ухаживает. Возможно, он романтик и поэт и приглашает ее на тайные свидания. В белую ночь, среди жасмина и сирени — это так красиво! И от посторонних глаз есть где схорониться, и смеяться никто не будет — ныне молодежь жестокосердная, только себя считает достойной нежных чувств! Потом профессор поймал себя на еще более чудовищной мысли: а вдруг Полина Тихоновна встречается с каким-нибудь зеленым юнцом? В глазах нормальных людей такие отношения постыдны, поэтому и скрывает ото всех, только ночами ждет своего избранника? Уж не Петю ли Родосского? Иначе почему она так боялась, что его записка попадет в Петербург? С каких пор посторонний юноша стал ей дороже любимого племянника?

      Тут профессор понял, что логика увела его в слишком фантастические дебри, и отбросил дикие мысли. Вот сидит перед ним на скамье немолодая женщина, почти член их семьи, тетушка Клима Кирилловича, который, несомненно, добьется привязанности Брунгильды. Бедная, убитая горем женщина — ее племянника арестовали представители военно-морской контрразведки, его обвиняют в государственной измене. Возможно, его не удастся спасти. Мало того что на фамилию ляжет несмываемый позор — погибнет молодой человек, фактически ею выращенный, почти ее сын, единственный по-настоящему близкий и родной ей человек. И никакой романтической встречи она не ждет, а просто сидит и оплакивает своего дорогого Климушку. Сможет ли она пережить несчастье, гнетущую тревогу за его жизнь? А вдруг она покончит с собой?

      Страшное подозрение заставило профессора похолодеть. Так, одно самоубийство он уже наблюдал. Неужели ему придется еще раз стать свидетелем ужасной сцены? И вообще — зачем она надела страшный жакет с обвислыми карманами? И что спрятано в огромных карманах? А вдруг там револьвер?

      Профессор в ужасе замотал головой, но глаз с бедной женщины не сводил. Откуда у нее взялся бы пистолет? У Клима Кирилловича оружия вроде бы не водилось. А не могли ли ему его подбросить те, кто пытался его впутать в дело о государственной измене? Но тогда забрали: бы оружие при обыске как доказательство вины доктора. А может быть, она извлекла револьвер из зарослей у забора, вокруг которых так долго ходила? Может быть, там находился тайник?

      Профессор терялся в догадках, его умственное напряжение дошло до предела. Он чувствовал, что если еще немного понаблюдает за понурой Полиной Тихоновной, то сойдет с ума от клубящихся в его мозгу нелепых подозрений.

      Как вдруг она подняла голову, посмотрела на дверь муромцевскои дачи и стала опускать правую руку в карман своего жакета.

      — Стойте! Не делайте этого! — закричал он сдавленным голосом, распахивая дверь и выбегая на крыльцо.

      Опешившая от неожиданности женщина вскочила со скамейки и застыла с рукой, опущенной в карман. Она с ужасом смотрела на бегущего к ней профессора, одетого в пижамные брюки, садовую куртку и туфли на босую ногу — взгляд его показался ей безумным.

      — Стойте! — повторил запыхавшийся Муромцев, он правой рукой схватил запястье женщины и вынул ее руку из кармана — безвольно повисшая кисть оказалась пустой.

      — Что у вас там? — повторил профессор, заглядывая в глаза Полине Тихоновне. — Что? Отвечайте? Или я сам посмотрю!

      Она не двигалась. Николай Николаевич осторожно опустил свою руку в темный зев оттопыренного кармана — пальцы его коснулись чего-то объемного и мягкого. Он ухватил свою находку большим и указательным пальцем и извлек на свет.

      — Что это? — спросил он уже более грозно, чтобы скрыть свое замешательство тем, что пистолета в кармане жакета не оказалось.

      Он решительно развернул тряпицу, похожую на столовую салфетку, и увидел внутри несколько печеньиц — такие он видел за своим же столом во время неудачного чаепития, — а также огромный ломоть черного хлеба и два основательных куска ветчины.

      Полина Тихоновна закрыла лицо обеими руками и опустилась на скамью. Слава Богу, она не плакала. Ее самообладание несколько примирило профессора с происходящим, и он присел рядом.

      — Дорогая Полина Тихоновна, — начал он почти ласково, — если я вас обидел, простите. Но согласитесь, я имел право о вас беспокоиться, если вы одна находитесь ночью на улице. Я понимаю, свалившееся на нас несчастье ведет к бессоннице. Но все-таки, будьте другом, объясните мне, что все это значит?

      Полина Тихоновна убрала ладони от пылающего лица и устало посмотрела на профессора:

      — Да, Николай Николаевич, я виновата. Мне следовало все рассказать вам сразу. Но я не могла — это не только моя тайна.

      — Сейчас нас никто не слышит, и обещаю вам, что все сказанное останется только между нами. Никто от меня не узнает того, что вы расскажете.

      — Хорошо, я вам скажу, — обреченно вздохнула она. — Понимаете, я все думаю о том, что произошло. Но я не хочу, чтобы кроме Климушки пострадал еще один невинный человек.

      — Вы имеете в виду меня? — спросил внутренне польщенный профессор.

      — Нет, Николай Николаевич, я имею в виду бедного Петю Родосского.

      «Все-таки Петя Родосский», — подумал про себя профессор, но вслух сказал, пытаясь придать максимальную убедительность своему голосу:

      — Вы не понимаете всей сложности ситуации, дорогая Полина Тихоновна. Петя Родосский явно связан с социалистами, террористами. Записка, которую дала мне Мура, не оставляет сомнений. Кроме того, все сходится и с безобразиями, устроенными возле саркофага, — его там видели. Был ли там склад динамита, не знаю, но вот то, что там же крутился иностранный подданный граф Санта-мери, наводит на подозрения. Не является ли граф французским шпионом, выведывающим здесь наши военные секреты, а Петя — его сообщником? Вы не знаете нынешних студентов — они готовы вести свою подрывную деятельность на деньги любых иностранных спецслужб, а за денежки-то приходится расплачиваться.

      — Нет, Петя не такой, — возразила очень тихо Полина Тихоновна, — и он здесь ни при чем.

      — Но вы, надеюсь, помните, что написано в записке, выпавшей из его кармана? Потом он у нас не появлялся.

      — История грустная, она мне хорошо известна. Бедный мальчик! Так попасться на приманку негодяя Дюпре!

      — Вот-вот, сами говорите — Теодор Сигизмунд Дюпре. Французский резидент?

      — Если бы! — с горечью произнесла Полина Тихоновна. — Гораздо хуже.

      — Что уж может быть хуже сознательного врага России?

      — Отвечу вам, профессор. Хуже — бессознательный враг нашего Отечества. Вот такие и портят наших мальчиков, лишают их веры в слово., калечат их души, превращают их в жутких монстров. Слава Богу, есть средства спасти наших детей!

      — Но какое отношение бессознательные враги Отечества имеют к нашему студенту?

      — — Прямое, Николай Николаевич, прямое. Обещайте мне не смеяться — и надо мной, и над бедным Петей.

      — Мне давно уже не до смеха. — Профессор Муромцев поднял глаза к окну комнаты дочерей, ему показалось, что оконная кисея странно колыхнулась.

      — Понимаете, профессор, этот самый Дюпре, польский самозванец, открыл свою фирму и производит фальсифицированные косметические средства. Их широко рекламируют — но вы, вероятно, за рекламой не следите. А Петя заказал у него чудодейственный эликсир. Та бумага — лишь извещение о том, что бандероль прибыла и ее можно получить. Вот бедный Петя ее и получил, к своему несчастью. И произошла катастрофа. Едва он применил расхваленное чудодейственное средство, как превратился из принца в чудовище. Помните сказку Аксакова об Аленьком цветочке? Теперь несчастный мальчик сидит в тайном убежище, не может показаться людям на глаза. Только раз ночью пробрался ко мне по кустам и попросил совета. Ну, я и сказала ему, чтобы пришел за провиантом — собрала ему печенья да хлеба с ветчинкой — не помирать же бедняжке с голода в его затхлой норе…

      — Погодите, погодите, дайте все хорошенько осмыслить. Значит, в записке речь шла о каком-то эликсире? О косметике? Что за эликсир?

      — Косметическая мазь для очищения лица «Метаморфоза». В приложенной инструкции предупреждают, что после нескольких дней употребления на лице появится небольшое лущение кожи, и кожа станет немного шероховатой, но это пройдет при дальнейшем употреблении крема. Как же, пройдет! На Петю страшно смотреть, такое сильное раздражение… А негодяй Дюпре рекомендует свое мерзкое средство для избавления от прыщей!

      — Но зачем же потребовалась мазь несчастному студенту? Разве у него есть прыщи?

      — Да, Николай Николаевич, вы не замечали. А мальчик бесконечно страдал. Ему, бедному, оторванному от семьи, и посоветоваться-то не с кем. И ему всегда казалось, что из-за прыщей на него барышни смотрят насмешливо, а Климушка его вообще презирает. Слава Богу, мальчик мне доверился, я его успокоила, утешила, дала ему советы.

      Бедняга, он еще и потратился изрядно, средство-то недешевое. Мальчик так боялся подделок, что собирался просить Сантамери достать ему настоящий французский эликсир.

      — Надо будет попросить у него остатки мази, сделаю анализ в лаборатории. Я это дело так не оставлю. Но странно, — профессор в растерянности почесал затылок, — какие здесь шекспировские страсти кипят, а я, как слепой чурбан, ничего не вижу.

      — Ну что вы, — утешила его Полина Тихоновна, — вы заняты более важными делами А видите, как все просто оказалось. Мальчик еще очень боялся, что в присланной мази есть свинцовые препараты, вызывающие хроническое отравление организма. У дам, пользующихся для лечения серными ваннами и применяющих свинцовые белила, лицо часто окрашивается в черный цвет. Такое может произойти даже в ватерклозете. — Полина Тихоновна помолчала и сурово добавила: — Николай Николаевич, вы химик и знаете, что бывает при соединении свинца с сероводородом.

      Профессор содрогнулся…

      — Но меня беспокоит, что Петя сегодня не пришел, — продолжила Полина Тихоновна. — А вдруг он умрет с голоду?

      — Где же он прячется? — поинтересовался профессор.

      — Он не сказал, а я и не настаивала, — грустно вздохнула Полина Тихоновна. — Теперь не знаю что и делать.

      Оба понурили головы и погрузились в раздумья. Через минуту из глубокой задумчивости их вывел сдавленный голос, донесшийся от калитки:

      — Господин профессор!

      Николай Николаевич и Полина Тихоновна одновременно вздрогнули, вскочили со скамьи и повернулись к источнику звука.

      У калитки с велосипедом стоял Ипполит Прынцаев. Он виновато улыбался.

      — Можно мне на минутку войти? — все так же приглушенно спросил он и, увидев поощряющий жест профессора, протиснулся со своим железным конем в проем калитки. Он подвел велосипед к стоящим у скамьи.

      — Вы тренируетесь по ночам? — Полина Тихоновна пришла в себя быстрее Николая Николаевича.

      — Не заснуть, бессонница одолела, так переволновался сегодня вечером, — признался Прынцаев. — Что ж бесполезно ворочаться в постели? Уж лучше потренироваться. Все равно светло, как днем. Да и народу меньше, экипажи не мешают. Вот ехал и увидел, что вы здесь сидите.

      — Да, сидим, сна ни в одном глазу, — мрачно подтвердил профессор. — Теперь уж я и вовсе не представляю, что делать.

      Он смотрел на Прынцаева, который отвел глаза в сторону и вдруг начал медленно, как рыба, открывать рот, отчего его лицо стало удлиняться и брови поползли наверх.

      Профессор обернулся, чтобы посмотреть, что же так изумило его ассистента?

      На крыльце дачи стояла в одной ночной рубашке Брунгильда.

      Она хотела спуститься по ступенькам, но, сделав шаг босой ножкой и почувствовав шершавую поверхность дощатого настила, отступила. Она подняла глаза и устремила умоляющий взор на отца.

      Профессор Муромцев, сорвавшись с места, бросился к дочери:

      — Брунгильда, милая! Что случилось?

      Бледные дрожащие губы красавицы медленно разомкнулись, и ее тихие слова оглушили профессора, как удар грома:

      — Папа! Маши нет! Кажется, ее похитили!

     

      Глава 28

     

      Это было удивительное создание природы — Белый камень. Обломок белой скалы причудливой формы находился чуть в стороне от традиционных мест отдыха дачной публики. Вероятно, в незапамятные времена его оторвал от каменного ложа ледник и вместе со льдом и другими, меньшими по размерам валунами занес сюда, где гранитный исполин и остановился, уткнувшись носом в воду. Время сделало свое дело: с одной стороны каменной глыбы успела образоваться земляная насыпь, на которой разрослись буйные кущи ольхи, по очертаниям весь камень более всего походил на высовывающийся из-под земли кривой корабельный нос поросшего лесом судна. Своей свободной от растительности, скошенной к земле поверхностью Белый камень открывался взорам тех, кто отважился бы подойти к нему по грудам скользких и омерзительно пахнущих валунов меньшего размера. Но никто не отваживался — купаться здесь все равно нельзя, да и запах стоял препротивный. Зато из ольховой чащи хорошо был виден любой пытающийся подойти к Белому камню.

      Именно по направлению к ольшанику и шла, медленно ступая по скользким камням, Мария Николаевна Муромцева. Она сжимала на груди обеими руками накинутый на голову и плечи Глашин платок — под платком в руке она прятала листок бумаги с рядами непонятных цифр и латинских букв.

      Она не торопилась. Но не потому, что боялась, — она знала, что находится под наблюдением графа Сантамери, неотступно следовавшего за ней. Правда, двигался он на изрядном отдалении, за кустами, еще совсем недавно так пугавшими ее своими таинственными очертаниями. Но сквозь них неплохо просматривалось пространство между дорогой и линией морского прибоя. Граф видел, как девушка медленно идет вдоль кромки воды, — ее фигура отчетливо вырисовывалась на фоне светлого неба и светлой воды, лишь иногда силуэт ее скрывался, когда в поле зрения графа оказывались редкие деревья, стоящие вдоль дороги… Но деревьев становилось все больше и больше, встречались они все чаще — и граф Сантамери остановился в тот момент, когда понял, что достиг наилучшего места, откуда он сможет наблюдать дальнейшее.

      Он хотел убедиться, что человек, на встречу с которым отправилась девушка, уже находится на месте. Он напряженно вглядывался в ольховые заросли, темнеющие над белым боком громадного камня, но не замечал среди них никакого движения.

      Мура находилась шагах в тридцати от Белого камня, когда графу почудилось какое-то шевеление в ольшанике. Впрочем, рассмотреть что-либо со своего наблюдательного поста в темных кустах он не смог. Возможно, просто от порыва морского ветра дрогнула ветка и задела остальные, которые ей отозвались. Или кто-то там таится?

      Рене собирался двинуться дальше и быстро перебежать дорогу, чтобы отрезать негодяю путь к отступлению, но тут он заметил, что кто-то его опередил. Граф с удивлением наблюдал, как какой-то юркий человечек, чуть пригнувшись и ступая по-кошачьи, перешел пустынную в ночной час приморскую дорогу и скрылся в траве. Кажется, он собирался двигаться в ней по-пластунски. Следовало переждать, чтобы не столкнуться со злоумышленником раньше времени. Граф присел и бросил взгляд в ту сторону, где двигалась по направлению к Белому камню Мария Муромцева. Она, похоже, приостановилась и прислушалась — кажется, девушка все-таки изрядно волновалась.

      Впрочем, не удивительно. Одна ночью — и отправилась на встречу со злодеем, похитившим ее собаку и угрожавшим сделать из животного фарш! Храбрая девушка. Она объяснила Рене, что не могла рассказать об угрозах родным, потому что они бы ее не пустили, Пузик бы погиб, да и полиция бы не дала им покоя.

      Граф вздохнул — какое необычное приключение выпало на его долю на прощание! В России не соскучишься!

      Он уже собирался вновь встать и перебежать через проплешину в зарослях к следующей группе кустов, растущих вдоль дороги, как увидел, что еще кто-то выходит из кустов буквально в десяти метрах от него и быстро перебегает через небольшую лужайку!

      Ему показалось, что он узнал в нескладной фигуре студента, которого он встречал на даче Муромцевых, хотя разглядеть как следует быстро промелькнувшего человека так и не удалось, — и вообще было похоже, что лицо его чем-то специально намазано, чтобы его не смогли узнать при встрече. Неужели неуклюжий юнец тоже находится в сговоре с бандитами? Неужели он тоже принимал участие в нападении на горничную Муромцевых во время велопробега?

      Граф Сантамери нащупал в кармане небольшой пистолет. Справится ли он? Он видел двух человек, пробирающихся среди ночи к Белому камню, а может быть, их еще больше?

      Наконец он, убедившись в том, что Мура подошла вплотную к камню, быстро перебежал дорогу и стал продвигаться вперед, останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь. Он перемещался так, чтобы не выпускать из виду стоящую перед камнем девушку, но одновременно слева внимательно ощупывал взглядом каждое двигающееся пятно.

      У Белого камня ничего не происходило. Девушка повернулась к морю и сделала два шага вперед — левым плечом она прислонилась к камню, как бы надеясь на его поддержку.

      Граф Сантамери считал, что все держит под контролем и что ничего пока не происходит. Но он ошибался. Мария Николаевна Муромцева не по собственной воле сделала два шага к воде и прислонилась к камню. Она исполняла команду, раздавшуюся из-за каменного выступа. Ее фигура заслонила для графа появившегося серого человека — тот, выйдя из-за камня, прошел по воде, толкая перед собой короб с открытой крышкой, в руке он держал пистолет.

      — Бумагу, — скомандовал он, едва разомкнув губы, скрытые густыми пышными усами. — И без баловства.

      Мура с ужасом смотрела в глубь открытого короба — на его дне безвольно лежал Пузик, на морде его болталась мокрая тряпка. Мура узнала сладковатый запах — хлороформ!

      — Бумагу! И живее! — повторил незнакомец. — Или я застрелю вас и собаку!

      — Он не дышит? — Мура не сводила глаз с Цузика, в голосе девушки слышались слезы. Незнакомец направил на нее дуло пистолета. — Вот, возьмите. — Мура протянула ему вынутую из-под Глашиной шали бумагу. Незнакомец, не отводя пистолета, тряхнул бумагу, пробежал по ней взглядом и хмыкнул.

      — Полчаса не двигаться с места, — приказал он с угрозой, повернулся и удивительно проворно скрылся за Белым камнем

      Мура поняла, что он уходит, но боялась что-то предпринимать, она надеялась на то, что Пузиков учитель попадется в засаду графа Сантамери. А граф теперь все хорошо видел. Видел, как девушка наклонилась вперед и что-то вытащила на берег, — к его удивлению, какой-то короб. Мура склонилась над ним. Видел, как с другой стороны Белого камня, за редкими деревцами ольхи, медленно удалялся в сторону небольшого перелеска, выходящего к дороге, человек в шляпе и сером костюме. Рене сделал еще несколько шагов вперед. Он убедился в том, что Мура жива, что никакая опасность ей не грозит, и теперь пытался выяснить, где же те два сообщника негодяя, что недавно пробирались сквозь кусты и крались к месту назначенной встречи. Но никого вокруг не было.

      Граф взглянул в сторону Муры.

      Девушка вынула из коробки бездыханное тело Пузика, положила его на песок и начала трясти. Потом побежала к воде, захватила воду в пригоршни и попыталась побрызгать на собаку. Она что-то приговаривала, но что, он не слышал…

      А Мура, едва сдерживая душащие ее слезы, приговаривала:

      — Пузик, Пузенька, да очнись же, мы должны отомстить негодяю, он не должен уйти.

      Затем она перетащила собаку к самой воде — здесь холодный морской душ действовал более эффективно.

      — Пузик, хороший мой, вставай. — Мура из всех сил тормошила пса, ей казалось, что тот уже никогда не придет в себя, навсегда останется в наркотическом сне.

      Но она не знала резервных возможностей организма животного, выросшего в суровых условиях северной природы, закаленного многочисленными передрягами и испытаниями, выпавшими ему за полную опасностей и приключений бродячую жизнь. Свежий воздух и морская вода привели собаку в чувство.

      Пес довольно быстро вскочил на ноги, отпрыгнул от воды и отряхнулся, окатив Муру фонтаном воды. Некоторое время он не слишком устойчиво стоял на ногах, казалось, что собаку тошнит. Но Пузик быстро восстанавливал силы — сначала он рванулся к Белому камню, потом передумал и бросился к Муре, пытаясь подскочить как можно выше и лизнуть спасительницу не только в доступные части тела, но и в лицо. А она наклонилась и сквозь слезы засмеялась.

      — Пузик, Пузенька, — приговаривала она, — умница. Так им всем. Мы накажем негодяя, который угрожал пустить тебя на фарш. Мы ему отомстим.

      Она выпрямилась и скомандовала:

      — Сидеть!

      Пес сел с видимой неохотой, он, кажется, не касался земли, хвост его безостановочно двигался из стороны в сторону, он смотрел на девушку влюбленными глазами.

      — Фас! — скомандовала негромко Мура. — Фас, Пузик!

      Граф Сантамери видел, как она привела собаку в чувство, как та резвилась и благодарила хозяйку. И вдруг псина сорвалась с места и побежала в сторону, затем вскарабкалась на склон земляной гряды и пустилась бежать сквозь заросли по направлению к удаляющейся фигуре серого человека. Он шел к небольшому перелеску и не видел угрозы нападения, возникшей позади, тем более что собака бежала совершенно бесшумно.

      Дальнейшее произошло молниеносно.

      Граф увидел, как из зарослей низких кустарников, возле дерева, к которому приближался бандит, встала огромная фигура и с необычным проворством устремилась по стволу дерева наверх, с медвежьей грацией хватаясь за сучья. Вслед за этим из кроны дерева раздался жуткий вопль и прозвучал выстрел.

      Серый человек поднял голову вверх и направил в древесную крону дуло пистолета. Но в этот момент озверевший Пузик, настигший наконец своего мучителя, вцепился зубами в его ногу. Злодей взвыл и повернулся к собаке, пытаясь направить на нее свое орудие убийства. Поэтому он не видел, как над его головой затряслись сучья, раздался треск отламывающейся ветви — и в следующее мгновенье на него об рушилась часть дерева вместе с орущим человеком.

      Граф Сантамери со всей возможной скоростью побежал к месту трагедии Пес был жив. Он смотрел на приближающегося графа и приветливо помахивал хвостом. Пузик караулил бездыханное тело невзрачного человечка, неловко раскинувшегося на земле. Чуть в стороне от него чернел выпавший из рук пистолет.

      Сквозь обломившуюся могучую ветку дерева была видна и другая лежащая на земле жертва — распростертый человек в сером костюме. По лбу его стекала кровь.

      Граф поднял взор к тому месту, где еще совсем недавно колыхался злосчастный сук, и в открывшемся проеме увидел еще одного человека. Он сидел на ветке по-обезьяньи, обхватив ствол обеими руками, и смотрел прямо на Рене. Граф Сантамери похолодел. То, что открылось его взору, походило на ужасное чудовище: странно выглядели на загадочном существе башмаки и задравшиеся брючины, в то время как бугристое лицо его с безумно выпученными глазами покрывала крокодиловая кожа.

      — Месье Сантамери! — визгливым голоском захныкало чудовище. — Господин граф! Не убивайте меня!

      Рене открыл рот.

      — Граф, вы меня не узнаете? Я Петя, Петя Родосский, помните? Граф, спасите меня, не говорите Маше, что я здесь, я этого не переживу.

      Граф обернулся — чудовище с высоты своего положения, конечно, раньше него, заметило подбегающую девушку. Она сразу бросилась вдогонку Пузику, а после выстрела помчалась еще быстрее, желая поскорее узнать, убит ли негодяй? Не ранен ли граф Сантамери?

      Еще издали она увидела, что граф жив и что бесценный Пузик не пострадал в перестрелке.

      — Рене! Рене! — кричала она, задыхаясь от быстрого бега. — Вы живы! Слава Богу! — Она наконец оказалась на месте трагедии и остановилась, уцепившись за рукав Сантамери. — Что же теперь делать? Он убит? Нет? А это кто? — Она посмотрела на распластанное тело незнакомца, возле которого дежурил Пузик, и сказала1

      — Так значит, и за ним следили. Очень хорошо. Я и не представляла себе всей опасности, которая нам грозила. У него тоже было оружие. Возьмите его, граф, спрячьте от греха подальше. Теперь надо обыскать обоих негодяев и связать их.

      Граф Сантамери Понял, что связывать и обыскивать придется ему, ведь рядом с ними более никого нет. Мария Муромцева протянула ему крепкую веревку, от короба, как пояснила она, и граф удивился, как у девушки хватило самообладания в такой критический момент подумать о веревке. «Другая на ее месте давно бы упала в обморок», — и он вспомнил ночного мотылька, вызвавшего такой переполох несколько дней назад на даче Муромцевых: неужели эта самая девушка забралась под стол, испугавшись безвредной бабочки?

      Через полчаса оба негодяя сидели связанные по рукам и ногам, прислоненные спинами к злополучному дереву.

      Серый господин с рыжими усами старался не смотреть на тех, кто стал причиной самой крупной трагедии его жизни. Он только думал, узнает ли Мария Муромцева его, агента Сэртэ, того самого сторожа, которого она полгода назад встречала в особняке князя Ордынского? Но девушка явно думала о чем-то другом

      Невзрачный же человечек, рухнувший с веткой на голову агента Сэртэ, вообще ничего не говорил — он беспрерывно стонал и жаловался, что у него сломана ключица

      Мура разглядывала вещи, вынутые из карманов обоих преступников: портмоне, портсигары, носовые платки, связки ключей — трофеи лежали двумя аккуратными кучками перед нею.

      Среди вещей серого господина с пышными усами, в непосредственной близости принявшими рыжий цвет, она обнаружила в портмоне затейливую визитную карточку, на которой было выведено готическим шрифтом: «МАГИСТР ЮРИСПРУДЕНЦИИ. Сергей Валентинович ГАРДЕНИН»

      — Гарденин? — спросил, заглядывая через плечо Муры, граф Сантамери. — Я его знаю. Вернее, видел однажды. Он мне не понравился.

      — Не сомневаюсь, — загадочно усмехнулась девушка. — Граф, нет ли у вас собой самопишущего пера?

      Граф со всей любезностью протянул ей ручку.

      — Прежде чем мы отсюда уйдем, — обратилась с легкой угрозой в голосе Мура к серому человеку с рыжими усами, — господин похититель собак напишет на обратной стороне этой визитки несколько слов.

      Агент Сэртэ поднял на нее глаза и усмехнулся.

      — Вы напишете то, что я продиктую, — грозно сдвинула брови Мура.

      — Если не хотите, чтобы я пустил вам пулю в лоб, — на всякий случай галантно поддержал просьбу барышни граф Сантамери. Он держал в обеих руках оружие.

      Агент Сэртэ чувствовал, что удар древесной дубиной по голове не прошел для него даром. Перед глазами время от времени проплывали размытые серые облака, черные метелки, похожие на лошадиные хвосты, затмевали видимый мир всякий раз, как он смыкал веки. Его немного подташнивало, болела поясница и волнами накатывала острая боль в ноге — следствие собачьего укуса. Но агент Сэртэ старался держать себя в руках.

      Он-то знает, что эта шустрая барышня не способна убить человека! А как она заставит его делать то, что ему не хочется? Надо переждать немного: согласно разработанному плану уже скоро у подножья скалы, на которой высится необитаемая дача «Купидон», появится экипаж Гарденина. Не обнаружив там агента, резидент медленно двинется по дороге в надежде его встретить. И, конечно, заметит на побережье живописную группу — так и придет спасение! Он-то уж найдет общий язык с дамским угодником Сантамери

      Мысли в голове агента Сэртэ становились все более короткими и отрывочными, он устал, но держался из последних сил. Еще не все потеряно!

      — Вы напишете то, что я сейчас продиктую, — еще раз повторила упрямая профессорская дочка, стараясь испепелить его взглядом, полным ненависти.

      Агент Сэртэ усмехнулся и возвел очи горе — но сразу же опустил их и стал извиваться в своих путах. Там, сверху, из кроны дерева, на него смотрело ужасное лицо чудовища, готового вот-вот броситься на жертву и растерзать ее.

      — Сидите спокойно, — велел граф. — Пишите, что вам говорят.

      «Я схожу с ума, — думал агент Сэртэ, — меня покажут психиатру и оправдают. Если я вижу в северных лесах допотопных чудовищ, то я болен. Я ни в чем не виноват. Все это — бред, почему собака не реагирует на чудовище в ветвях?»

      Сэртэ сделал знак — и граф поднес раненому визитку и «Паркер».

      Связанными руками было неудобно писать, но пришлось, чтобы скорее избавиться от мучителей.

      — Итак, пишите. — Мура сделала паузу, нахмурила лоб, закусила губу и стала раздельно произносить каждое слово: — «Я заставил князя Салтыкова предать родину — похитить на кронштадтской базе технические стандарты подводной лодки «Дельфин». Вину свою признаю. Чтобы направить следствие по ложному пути, подбросил копию секретного документа доктору Коровкину».

      — Но я ничего не подбрасывал, — изумился агент Сэртэ,

      — Не важно. Пишите дальше. «Контейнер с техническими стандартами «Дельфина» изъят мною из тайника в саркофаге Гомера». Все. Достаточно. В остальном следствие разберется самостоятельно.

      Мура повернулась к ошеломленному графу Сантамери: он был бледнее обычного, черные глаза его разгорались нехорошим огнем. Он сделал шаг к связанному серому господину и, кажется, хотел пнуть его ногой, но сдержался:

      — Ах, так вот для чего вы использовали древнее сокровище! Варвары! Дикари! Чудовища!

      Слово «чудовища» заставило агента Сэртэ вновь взглянуть вверх — страшный монстр, получеловек-полузверь оскалился в жуткой гримасе из-за ствола проклятого дерева, ставшего его крестом, его деревом мучений и страданий.

      Агент опустил глаза и потерял сознание

      Граф Сантамери без всякой жалости смотрел на свою жертву — ноздри его раздувались, он нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

      — Зачем вы мне не сказали о саркофаге раньше? — спросил он Муру, не глядя на нее. — Если бы я знал, что они осквернили памятник, я бы убил негодяя раньше, без привлечения собаки.

      — Но, Рене, — с мягким укором ответила Мура, тоже не глядя на графа, — вы тоже не все рассказали мне о саркофаге Гомера.

      — Я только и делал, что говорил о нем, даже возил вас его осматривать, — медленно произнес граф, стараясь прикрыть звучанием фразы проносящиеся у него в сознании вспышки догадок.

      — Я попытаюсь дополнить чуть-чуть позднее ваши рассказы, — ответила примирительно Мура. — И вы увидите, что и я умею хранить тайны.

      Оба замолчали. Прозрачный сумрак белой ночи обволакивал все вокруг. Каждый из них думал, что же делать теперь и как поступить дальше. Одновременно они увидели мелькающее сквозь деревья белое пятно — кто-то двигался по Большой дороге. Белое пятно свернуло на какую-то тропинку и стало петлять по ее неровной ниточке между деревьями и кустарниками.

      — А, вот вы где! — послышался голос, в котором Мура и Рене узнали голос велосипедного энтузиаста Ипполита Прынцаева. Оба устремились ему навстречу. Пузик на появление своего бывшего врага не прореагировал, он выполнял более важную задачу — сторожил пленников.

      — Что вы здесь делаете? — частил Прынцаев, недоуменно поглядывая на Муру, на Сантамери, он пока не видел связанных мужчин под деревом и застывшую возле них фигуру собаки. — Вас все ищут, никто не спит! Такой переполох в доме подняли!

      Лицо Прынцаева приобретало все более озадаченное, а потом и испуганное выражение. Он увидел, что у графа Сантамери в обеих руках зажато по пистолету.

      Проследив его удивленно-опасливый взгляд, Мура поспешила пояснить:

      — Ипполит, дорогой, не беспокойтесь. Мы живы и здоровы. Но уйти отсюда не можем. Необходимо вызвать полицию. Можете ли вы на своем велосипеде домчаться до станции?

      — Да, Мария Николаевна, могу. Согласно многократно проверенным показаниям моего хронографа дистанция займет пять минут сорок семь секунд, — с готовностью сообщил Прынцаев.

      — А потом к нам на дачу, — попросила Мура. — Успокойте папу и маму. Мы скоро вернемся. Но сначала — к ленсману, пусть срочно едут сюда, к Белому камню. Здесь опасные преступники.

      Ошарашенный ассистент профессора Муромцева развернул свой велосипед и собрался было пуститься в путь, но Мура крикнула ему вдогонку:

      — Я очень благодарна вам, господин Прынцаев. Без вас не раскрылось бы ужасное преступление.

      — Какое преступление? — спросил автоматически велосипедист.

      — Покушение на жизнь Пузика.

     

      Глава 29

     

      — Итак, — граф Сантамери вынул из жилетного кармана серебряные часы, — сейчас тридцать девять минут второго. В нашем распоряжении есть минут пятнадцать, чтобы скрыться.

      — Пузик, Пузик, — закричала Мура, пытаясь вернуть пса, неожиданно устремившегося вслед за Ипполитом Прынцаевым. Не вытерпел, пулей пронесся мимо них, ослушался приказа. Младшая профессорская дочка не была уверена в том, что пес ее слышит. Но ветерок, налетающий с моря, подхватил ее слова и унес их дальше обычного. Пес остановился, несколько раз тявкнул на удаляющегося велосипедиста и потрусил обратно к хозяйке.

      Пока граф Сантамери и Мура смотрели на бегущую к дороге собаку, они и не видели, как за их спиной несчастный Петя Родосский, обдирая кожу ладоней, спускался со злополучного дерева. Он благополучно приземлился и, убедившись в том, что его никто не видит, быстро полез сквозь ольховые заросли к тому месту, откуда пришла совсем недавно Мура, скатился с насыпи на мерзко пахнущие камни и пополз по ним, соскальзывая поминутно коленями в жижу, прикрывающую мелкие гранитные осколки. Он испытывал ужасную боль, но страх быть обнаруженным и предстать перед Машей Муромцевой в непрезентабельном виде пересилил все остальные чувства и заставлял бедного студента молча терпеть жестокие мучения. Зачем он потащился за сомнительными личностями из дачи «Купидон»? Как ему хотелось вновь оказаться как можно быстрее в своем убежище, где уже наверняка никого не будет, кроме него, даже привидений, оказавшихся на поверку запертой в подполе дворнягой! Самое главное сейчас, чтобы это злобное существо не учуяло его запаха, а то не миновать новых ран, насмешек и жалостливых вопросов Маши!

      Но злобное существо, прекратившее преследование Ипполита Прынцаева и возвращающееся к хозяйке, не слышало запаха уползающего студента, скрытого земляной насыпью и камнями.

      Злобное существо приблизилось к хозяйке и уселось перед ней, ласково помахивая хвостом в ожидании новых приказаний.

      — Мадемуазель Мари, — граф Сантамери выдержал небольшую паузу, — я надеюсь, вы не подозреваете меня в причастности к похищению военных тайн?

      — Нет, Рене, — успокоила его Мура, — я знаю, что вы здесь ни при чем.

      — За военными тайнами — а технические стандарты подводной лодки, первой русской субмарины, желанная добыча для иностранных агентов — охотятся и французы, и немцы, и британцы…

      — Боюсь, что вы случайно оказались впутанным в скверное дело, — сказала Мура, — но сейчас нам некогда об этом говорить. Надо скрыться до прибытия полиции, а то вас обвинят в причастности к шпионажу.

      — Почему же вы так уверены, что я не имею к нему отношения? — изумился граф.

      — Я вам позднее объясню, дорогой Рене. Сейчас же примем меры предосторожности. Скоро прибудет полиция.

      Девушка погладила по голове пса и велела ему идти за собой. Они последовали к дереву, возле которого лежали связанные преступники. Серый человек пришел в себя и посматривал злобными глазками по сторонам. Его сообщник, закрыв глаза и постанывая, не интересовался ничем, кроме своей невыносимой боли в плече.

      — Пузик, хороший мой, — попросила Мура, — сидеть.

      Она указала собаке на место перед деревом, служившим опорой неудачливым шантажистам.

      — Сторожи, Пузик. Сторожи, — велела твердо Мура. — Я скоро вернусь.

      Собака понимающе посмотрела на хозяйку и перевела взор на скорченные тела связанных по рукам и ногам злодеев. Мура опустила в карман агента Сэртэ сложенный листок с цифрами и латинскими знаками, а также визитную карточку, на обратной стороне которой было написано собственноручное признание шпиона. Потом она повернулась к графу Сантамери:

      — Мы должны уходить, Рене, уберите оружие. Оно больше не понадобится.

      И он покорно исполнил просьбу девушки.

      Они торопливо двинулись по тропинке, стараясь как можно быстрее покинуть нехорошее место. Через некоторое время они вышли к дороге, пересекли ее, убедившись в том, что никого поблизости нет, и скорее нырнули в заросли кустарника.

      Пройдя под их прикрытием несколько десятков метров, обнаружили тропку, ведущую наверх. Она вилась между зарослями малинника и крапивы, вымахавшей в человеческий рост, сныти и иван-чая, иногда ее пересекали небольшие ручейки, замощенные камешками и обломками веток, по сторонам попадались огромные муравейники, окруженные папоротниками.

      Путники изредка оглядывались, бросая взгляды на просвечивающую сквозь стволы деревьев дорогу. Наконец Мура остановилась у небольшого валуна и предложила:

      — Остановимся здесь на несколько минут. Отсюда удобно наблюдать за тем, что будет происходить. Мы должны убедиться в том, что преступников арестуют. А нас отсюда, из-за валуна, не увидят. Да и Пузик, не известно, послушается ли незнакомых людей.

      — А сверху, по тропинке, никто не спустится? — обеспокоился граф

      — Нет, Рене, тропинка заброшена, сами видите, в каком она состоянии. Дачники здесь не ходят. Вероятнее всего, там, наверху, кто-то построил дачу, и спуск стал непригоден для отдыхающих…

      Они выглянули из-за валуна — справа по дороге двигалась коляска.

      — Должно быть, полиция, — обрадовалась Мура. — Какой молодец Ипполит! На него можно положиться!

      Коляска остановилась и из нее вышли несколько человек, они направились было к Белому камню, но далее разделились и попытались выстроиться в полукруг, чтобы охватить как можно большее пространство.

      Маша и Рене наблюдали из своего укрытия, как служители закона остановились, заслышав угрожающий лай Пузика, учуявшего приближение одного из них. На голос собаки они и двинулись. Дальнейшее сидевшие за валуном не видели — и несколько минут им пришлось поскучать. Но затем они убедились: ленсман со своими помощниками обнаружили связанных преступников и теперь волокли их к коляске. Пузик бежал рядом и яростно лаял, но, по счастью, никого не трогал.

      — Слава Богу, — вздохнула Мура, — все кончено. Преступники пойманы. Улики налицо. Можно идти домой.

      — Нет, мадемуазель, — остановил ее выглянувший из-за валуна граф, — там еще что-то происходит.

      Она вновь устремила взор вниз, на дорогу: как она могла не заметить, что слева медленно выехал экипаж. Он неторопливо двигался, словно кучер и его лошадь спали на ходу.

      Мура и граф наблюдали, как погрузивший в коляску связанных негодяев ленсман, собравшийся уже было занять свое место и везти добычу в участок, также увидел движущийся экипаж. Он внимательно проследил за ним и, видимо, приняв какое-то решение, вышел ему навстречу.

      Экипаж остановился.

      — Что там? — шепотом спросил граф.

      — Не знаю, отсюда не слышно, — ответила Мура, как будто Рене и сам этого не знал.

      — Самое главное, чтобы там не оказались сообщники преступников, — сказала Мура, — а вдруг они попытаются освободить своих людей?

      Но возле экипажа ничего достойного внимания они не заметили. Ленсман, поговорив с седоками, вернулся к своей коляске, сел в нее и укатил. Экипаж же помчался в противоположную сторону — к Петербургу.

      Пузик растерянно бросался из стороны в сторону, водя носом почти по земле — как бы найти след хозяйки?

      — Кажется, я оставил там свое самопишущее перо, — с явным огорчением вспомнил граф Сантамери.

      — Милый граф, не страшно, — сказала Мура, — ив каком-то смысле даже хорошо. Когда вы отплываете из Петербурга?

      — Сегодня в полдень, даже не верится.

      — Нам надо идти, — решила Мура, — мама и папа, наверное, уже потеряли всякое терпение. Как я им все объясню?

      — Признаться, я и сам с трудом осознаю все то, что услышал от вас, и до сих пор не могу полностью поверить, что участвовал в таком интересном приключении.

      Они спустились по тропинке вниз, потом вышли на дорожку, вдоль которой росли переставшие быть страшными кусты. На громкий крик Муры примчался радостный Пузик. И они все вместе двинулись к тому спуску, по которому час назад сбежала Мура, торопившаяся на помощь Пузику. В конце его она нечаянно оказалась в объятиях графа Сантамери.

      — Вы — удивительная девушка, мадемуазель Мари. — Граф старался, чтобы кроме восхищения в его почтительной фразе прозвучало и уважение. — Как же вам удалось так быстро раскрыть ужасное преступление? Как же вы угадали преступника?

      — Не так уж и быстро, — созналась Мура, — и должна вам признаться, милый Рене, что я подозревала многих. В том числе бедного Петю Родосского. И даже вас. Я полагаю, что если бы меньше думала о вас, то быстрее оказалась бы на верном пути.

      — Вы думали обо мне? — спросил граф, стараясь придать своему голосу безразличие.

      — О вас и о саркофаге Гомера, — подтвердила Мура.

      — И что же вы думали? И самое главное — зачем?

      — А как вы относитесь к Зигмунду Фрейду? — спросила неожиданно девушка. — Папа считает, что мы ничего о нем не знаем. Его злит новое учение, да и доктор Коровкин не признает его серьезным. Но я думаю, что в его учении о сновидениях что-то есть.

      — Никогда не думал о снах и о Фрейде, — удивился граф. — Он не имеет никакого отношения к сети моих предприятий и к коллекционированию древностей.

      — Я вспомнила о Фрейде только потому, что совсем недавно мне приснился сон. Хотите расскажу? — И так как Сантамери молчал, Мура продолжила: — Мне приснился огромный средневековый замок, принадлежащий прекрасному рыцарю. Он был уже немолод, он был героем нескольких сражений и участвовал в самой грандиозной войне. Воин находился в своем замке с юной женой, и замок осаждали враги. Но из замка в пещеру вел потайной ход, и, когда владельцы замка поняли, что им не выдержать осаду, старый воин решил спасти жизнь своей молодой жены — воспользоваться потайным ходом. Женщина держала в руках толстый пергаменный том. Я это хорошо видела.

      — Такой сон говорит о том, что вы слишком тщательно готовитесь к продолжению обучения. Вы очень много времени уделяете изучению истории. — Граф отвел глаза от пристально глядевшей на него Муры, прервавшей свое повествование. Она не стала отвечать на его реплику и продолжила:

      — Женщина спаслась, сумела она сохранить и драгоценную книгу. Но владелец замка, старый рыцарь, славный полководец погиб от рук нападавших каталанцев. Я думаю, все происходило в Великой Греции.

      — Это весь ваш сон? — спросил граф.

      — Нет, история имела продолжение. Женщина, кажется, ее звали Гильерма, нашла приют в монастыре на севере Франции. Но самое главное — у нее родился сын. И потом, когда ребенок подрос, он выстроил такой же замок, каким владел его погибший отец. И дал новому замку отцовское имя, чтобы навеки запечатлеть героическую жизнь отца и его героическую смерть. Замок называется Сент-Омер. Вы слышали о таком?

      — Но в сновидениях происходят и не такие чудеса, — хрипло ответил граф.

      — Я продолжу, это еще не все. В своем сне я очень хорошо видела, как будто сама ходила по новому замку, видела небольшую потайную комнату, где хранится в кипарисовом ларце та самая пергаменная рукопись, которую спасла Гильерма.

      — «Песнь о Роланде», наверное? — иронически подсказал граф.

      — Нет, «Песнь о Троянской войне» — «Иллиада».

      — А, — потянул граф, — ничего удивительного, поэма пользовалась большой популярностью в средневековье.

      — Но на книге было написано и имя автора. — И торжественно произнесла: — Sent-Homer.

      — Не может быть! — взволнованно воскликнул граф. — Вы меня обманываете, вы не могли этого видеть во сне.

      — Но это так, милый Рене, — подтвердила Мура, — и я так много размышляла над этим, что не смогла сразу же понять события, происходящие вокруг нашей подводной лодки «Дельфин». Хотя она взорвалась почти у меня на глазах, и Клим Кириллович в Сестрорецке читал статью о подводном флоте — а вдруг это взрыв диверсантов?

      «Как я сразу не догадалась, что таинственное «ТСД» — технические стандарты «Дельфина»», — подумала Мура, а вслух продолжила:

      — Но меня больше интересовали карты, которые привез мне папа, когда приехал на концерт Брунгильды в Сестрорецк.

      Граф остановился и закусил губу. Они уже подходили к «Вилле Сирень», где томились бессонным ожиданием родные Муры.

      — Замок Сент-Омер до сих пор находится в департаменте Па-де-Кале? — неожиданно спросила Мура. — Вы ведь приехали оттуда?

      Граф словно окаменел. Он смотрел на Муру, сомкнув плотно сжатые губы. Он ждал продолжения.

      — Я заканчиваю рассказывать вам свой странный сон, — Мура чувствовала напряжение своего собеседника. — Это только сон. А во сне все так странно преображается. Слепой певец Гомер, написавший «Иллиаду», во сне превратился в маршала Николая де Сент-Омера. Он скончался от ран тридцатого января 1314 года. Его бренные останки положили в чудесный саркофаг. Где же саркофаг маршала де Сент-Омера? Его нет. Зато есть саркофаг Гомера, и вы утверждаете, что он подлинный. Вы из-за этого даже вызвали на дуэль доктора Коровкина.

      — Но я защищал фамильную честь. — Граф покраснел.

      — Может быть, тогда я поняла все то, что потом мне приснилось, — пояснила Мура. — Не бойтесь, граф, — и с усмешкой добавила: — крестоносец Сантамери. Более я не скажу ни слова.

      Казалось, граф Сантамери вздохнул с облегчением. Он не хотел, чтоб девушка произнесла последние слова, срывающие покров тайны с истории его рода, тайны, открывать которую еще не пришел срок.

      — Я думаю, что скоро, очень скоро настанет время, когда слава Николая де Сент-Омера прогремит по всему миру, — мечтательная улыбка тронула губы девушки. — Постарайтесь сделать так, чтобы его бедный прах обрел покой в прекрасном саркофаге. Как обрела покой рукопись его поэмы в кипарисовом ларце

      Она повернулась и пошла к дому, после небольшой заминки граф догнал ее и прошептал:

      — Вы — удивительная девушка, мадемуазель Мари. Как же вы открыли старинную тайну? Кто вам помог?

      — Мне помогла русская история, — улыбнулась Мария Николаевна Муромцева. — Но это — уже другой сон, который приснился мне после Рождества.

     

      Глава 30

     

      Три дня спустя доктор Коровкин проснулся в своей постели — в чудесной комнатке летнего флигеля. Проснулся он рано. Деловито и радостно пели птицы, веселые солнечные лучи проникали сквозь занавешенное кисеей окно, воздух благоухал жасмином и сиренью. Таким счастливым Клим Кириллович не чувствовал себя, кажется, целую вечность.

      Не удивительно — время в заточении длится слишком долго. Каждая минута тянется как резина-и чем напряженнее человек думает, тем минуты становятся длиннее.

      Доктор Коровкин лежал в своей постели, закинув руки за голову, и мысленно перебирал события минувших дней.

      Как неожиданно его арестовали! Как он терялся в догадках о причинах столь стремительных и жестких действий со стороны властей! Сотрудники военно-морской контрразведки не отвечали на его вопросы, пока везли его в город. И он не мог даже предположить, что на первом допросе ему предъявят невинную бумажку, которую он вручил Карлу Ивановичу Вирхову для того, чтобы тот выяснил смысл нацарапанных на ней цифр.

      Если б он знал, к чему приведет поручение Муры, он не пошел бы на поводу у капризов девушки! Ему объяснили, что непонятные цифры и латинские буквы — часть секретной информации, украденной с Кронштадтской базы. Спрашивали у него, с кем из офицеров он знаком, разбирается ли он в двигателях, как попала к нему записка, где он был в момент, когда произошла авария на испытании опытного образца двигателя для субмарины?

      Клим Кириллович понял, что речь идет о взрыве, который они с Мурой наблюдали, возвращаясь с пляжа. Но, как порядочный человек, он не мог впутывать девушку в опасное дело. Не мог он упоминать ее имя и в связи с князем Салтыковым: да, он не был знаком с князем, но княжеская Псалтырь побывала и в его, ив Муриных руках. И самое неприятное — он никак не мог объяснить допрашивающим, как у него оказался листок с цифрами, врученный младшей профессорской дочкой. В то, что записка найдена им случайно, дознаватели отказывались верить, но вели себя они достаточно сдержанно и корректно.

      Какую ужасную бессонную ночь пришлось ему провести в раздумьях о своем будущем! И все его страхи оказались напрасными!

      В середине следующего дня его пригласили на допрос — вернее, на очную ставку. В кабинете, где вчера его истязали вопросами, сидели нахохлившись еще два господина. Одного из них, небольшого роста, с перевязанным плечом, доктор не знал. Зато другой — человек в мятом сером костюме, с огромными вислыми рыжими усами — кого-то напоминал.

      — Известны ли вам эти люди? — обратился к доктору следователь.

      — Вот этого господина, кажется, встречал в дачном поселке, — указал неуверенно Клим Кириллович на господина с усами. — А второго — не знаю, не видел.

      — А вы, милостивый государь, — кивнув в сторону доктора, обратился следователь к агенту Сэртэ, — узнаете этого человека?

      — Кажется, встречал, — неохотно подтвердил серый господин.

      — Господин Коровкин, — пояснил следователь, — на ваше счастье у нас есть собственноручное признание этого господина о том, что он подбросил вам бумагу, о которой мы вчера вас расспрашивали.

      — Подбросил? — Растерянный Клим Кириллович воззрился на агента Сэртэ. — Он мне подбросил?

      Изумление доктора было так велико, что он перестал владеть своим голосом, и следователю послышалась в его вопросе угроза нападения.

      — Только не вздумайте поколотить негодяя прямо здесь, — потребовал следователь, вставая перед доктором. — Все необходимое мы выясним сами. Вы же напишете обязательство явиться по первому нашему вызову, если возникнет такая необходимость. А она обязательно возникнет. Пока же вы свободны.

      Доктор Коровкин вздохнул — все происходило так быстро, так молниеносно. Он сразу же поехал на «Виллу Сирень», где все обитатели встретили его, как героя. Он рассказал о своих злоключениях и заодно услышал от Муромцевых рассказ о ночном приключении Муры. Оказывается, девушка среди ночи услышала далекий собачий лай, и ей показалось, что лает Пузик. Она встала, тихонько оделась, стараясь не разбудить бедную Брунгильду. От ночной сырости она проста накинула найденный в коридорчике Глашин платок. Тихонько выбралась из дома и пошла по направлению звука, и по счастью встретила графа Сантамери, он приехал накануне отъезда еще раз взглянуть на чудесную природу балтийского взморья. Вместе они и нашли собаку, которую кто-то привязал к дереву. Хорошо, что граф имел при себе оружие, не так страшно было, впрочем, злоумышленник благоразумно не показался им на глаза.

      Хотя сказанное было подтверждено Прынцаевым, доктор не верил ни единому слову Муры, а она старательно отводила взгляд, встречаясь с ним глазами. Клим Кириллович понял: она чувствует себя виноватой за то, что с ним случилось. Он ждал момента, когда они смогут остаться наедине и Мура расскажет ему совсем другую историю.

      Его очень интересовало, где же она взяла листок, в котором, как утверждала военно-морская контрразведка, содержалась секретная информация с Кронштадтской базы? Неужели его ей подбросили? Доктор уже начинал догадываться, что Мария Николаевна скрывала ото всех что-то важное.

      Тем более что уже вчера, когда Ипполит Прынцаев привез газеты, стало ясно, что на взморье происходят серьезные события. Про несчастного Пузика ничего не писали. Зато в одной маленькой заметочке говорилось о поимке важных преступников:

      «Белый камень — удаленный от излюбленных мест отдыха дачников уголок северного побережья Финского залива. Там и произошло в ночной час событие, которое позволило раскрыть шпионский заговор против России. Благодаря бдительности одного из дачников, полиция нагрянула к Белому камню и обнаружила двух подозрительных мужчин. Злодеев незамедлительно схватили. При них обнаружили неопровержимые улики их преступной деятельности. А также собственноручное признание негодяев в том, как они осуществляли свой злодейский замысел. Непосредственно возле места поимки шпионов появился и господин N, которого часто видели в компании с французским военным атташе».

      Странная заметка! Когда это происходило? Даты указаны не были. Доктор сел на кровати и посмотрел на часы. Спать абсолютно не хотелось. Зато он почувствовал, что не отказался бы от завтрака. События последних дней совершенно нарушили распорядок жизни дачников, и милая Глаша уже обижалась на то, что никто не поднимается к первому завтраку — зачем же она встает ни свет ни заря, собирает на стол?

      Доктор привел себя в порядок, ощущая переполняющую его бодрость и энергию, и, надев легкий летний костюм, вышел из флигеля. На пороге Клим Кириллович зажмурился от бьющего в глаза, еще не жаркого солнца, потянулся, почувствовал, как двинулись на спине, плечах и руках уставшие от неподвижности мышцы. Нет, определенно пора заняться физической культурой — появится Ипполит, надо будет спросить у него, есть ли в поселке теннисные корты.

      Клим Кириллович медленно направился к дому, объятому тишиной. Он старался как можно тише ступать по ступеням и как можно бесшумнее отворить дверь на веранду.

      Первый завтрак был уже на столе, а за столом, как ни странно, уже сидела Мария Николаевна Муромцева.

      — Доброе утро, милый Клим Кириллович, — приветствовала она доктора, намазывая ломтик белого хлеба маслом.

      — Доброе утро, Мария Николаевна, вам тоже не спится?

      — Я все думаю о Зизи, — печально сказала Мура, — мне ее очень жалко. Такая талантливая девушка и так ужасно погибла.

      Оба помолчали.

      — В газете написано, что она утонула — лодка перевернулась, — вздохнул доктор. — Сколько же раз надо писать и говорить о том, чтобы соблюдали осторожность на воде!

      — Мне кажется, что лодка перевернулась не случайно, откуда мог взяться порывистый шквал в ясную погоду? — высказала свое предположение Мура.

      — Но ведь был свидетель, он же потерпевший, сопровождавший Зинаиду Львовну. Сам едва спасся. Может быть много объяснений: неожиданность падения, испуг, неумение плавать, отяжелевшая одежда. Жаль, что газеты имеют привычку скрывать имена свидетелей за инициалами. Кто такой И. X.?

      — Думаю, Холомков. — Мура покраснела. Доктор недоверчиво воззрился на девушку:

      — Нет, не может быть, они не могли быть знакомы.

      Мура ничего не отвечала.

      — Хотя в его красоте есть нечто демоническое, — осторожно продолжил Клим Кириллович, — то есть не в смысле Мефистофеля или Вельзевула, нет, просто какая-то червоточинка… Я, надеюсь, ничего не сказал лишнего?

      Мура промолчала, наблюдая, как к столу подходит Глаша с молочником в руке.

      — Барышня, — обратилась к ней немного взволнованная горничная, — даже не знаю, как вам сказать.

      — Что, Глаша? Говори, — улыбнулась Мария Николаевна.

      — Понимаете, там, у калитки — Петя. Он спрашивает, можно ли войти.

      — Зачем же он спрашивает! — засмеялась Мура. — Столько времени где-то пропадал, а теперь еще спрашивает! Несносный мальчишка! — Последние слова она произнесла уже с меньшим воодушевлением, заметив темное облачко, наползающее на лоб Клима Кирилловича.

      Глаша вышла.

      — Милый доктор, — зашептала Мура, — не сердитесь. Я чувствую себя перед Петей виноватой. Знаете, я думала, что он — главный злодей. Из-за меня даже папа хотел мчаться в Петербург, чтобы Петю арестовали, а вас выпустили. И Петя никогда не приезжал к саркофагу. Белобрысый вожак студентов — не он!

      Доктор рассмеялся, он уже знал детали ночного расследования, проведенного профессором на даче Муромцевьгх. Впрочем, тайну своего ночного объяснения по поводу трагедии Пети Родосского Николай Николаевич и Полина Тихоновна не открыли и ему.

      — Хорошо, хорошо, надеюсь, с утра он не будет таким задиристым. А я обязуюсь молчать, — пообещал Клим Кириллович готовой огорчиться не на шутку Муре.

      В этот момент дверь на веранду открылась, и на пороге предстал Петя Родосский. Он излучал счастье — чистое, без единого пятнышка, лицо его светилось радостью. В руках он держал граммофон. Следом за ним, повиливая хвостом, заглянул Пузик, но зайти на веранду не решился.

      — Доброе утро, Мария Николаевна, доброе утро, Клим Кириллович, — раскланялся Петя. — Я принес граммофон Зизи… Вот она обрадуется!

      Он прошел к столику, на котором граммофон стоял раньше, и водрузил свою ношу на место.

      — Здесь, на крышке, есть гравировка, — объяснил он, — «Очаровательной Зизи Алмазовой».

      Он немного смутился, увидев суровые взгляды доктора и девушки.

      — Идите сюда, милый Петя, — позвала Мура, — хорошо, что вы пришли. Садитесь с нами чаевничать. Или вы хотите кофе?

      Петя послушно подошел к столу и сел, поглядывая то на Муру, то на Клима Кирилловича.

      — Где вы пропадали, Петя? — спросила девушка.

      — Я… я… я… я был немного болен, — потупился зардевшийся студент, — но теперь уже все прошло. Так, ерунда.

      — А мы уж в догадках терялись — куда вы пропали? Мы очень волновались.

      Петя покраснел еще больше и покосился на доктора. Клим Кириллович со всей возможной серьезностью пил чай и старательно жевал бутерброд. Кажется, он не иронизировал, не усмехался.

      — Я не думал, что мое отсутствие может кого-то обеспокоить, — застенчиво признался счастливый студент.

      — Где же вы раздобыли граммофон Зизи? — спросила Мура.

      — Не поверите, — округлил глаза Петя, — купил. Причем очень дешево.

      — Ворованное всегда сбывается по дешевке, — не утерпел доктор. — Вы хорошо сделали, хотя скупка краденого карается законом. Но теперь у нас останется эта вещь на память о Зизи, а мы вас не выдадим.

      — На память? — спросил Петя. — Она уехала?

      — Да, и очень далеко, — ответила, не глядя на довольное лицо Пети, Мура. — Оттуда не возвращаются.

      — Жаль, — Петя отхлебнул кофе из чашки и продолжил: — Я так и знал, что она последует за графом Сантамери. Он ведь тоже уехал?

      — Да, — подтвердила Мура, — он уехал уже два дня назад.

      — Счастливый! — мечтательно произнес Петя. — В нем что-то есть, недаром он нравился Зинаиде Львовне. Богатый, состоятельный — разве он не может помочь талантливой русской девушке обрести славу на сцене? Что ему какие-то небольшие деньги, если он готов был целое состояние грохнуть на какой-то камень! Если он уехал, значит, ему удалось купить саркофаг Гомера? Мне Прынцаев рассказывал про саркофаг.

      — Да, — кивнула Мура, — история завершилась благополучно. Фамильная ценность графа Сантамери отправилась в путь на родину. В город Сент-Омер в департаменте Па-де-Кале.

      — Сантамери уехал в Сент-Омер? — Доктор Коровкин лукаво посмотрел на девушку. — Что-то похожее есть в этих словах, вам не кажется?

      — А почему бы не отправить саркофаг прямо на родину Гомера? — спросил озадаченно Петя Родосский. — Что ему делать во Франции?

      — Ну вот, совсем уж кофе остыл, придется снова греть, — сказала с легкой досадой Глаша, трогая рукой медный бок кофейника. — А все опять из-за этого нехристя Гомера.

      Все невольно засмеялись.

      — А знаешь, Глаша, — улыбнулась Мура, — я теперь уже не так уверена в том, что Гомер — нехристь. Если он описал в своей «Иллиаде» войну тринадцатого века, то к тому времени христианство существовало тринадцать столетий!

      — Вы все перепутали, Мария Николаевна, — возразил с гордым видом всезнающего учителя Петя Родосский, — Троянская война-то была в тринадцатом веке до Рождества Христова!

      — Да? — спросила серьезно Мура. — Вы так уверены?

      Петя смотрел во все глаза на профессорскую дочь и старался понять, шутит она или нет, морочит ему голову или говорит всерьез?

      — Давайте лучше я отвечу, в чем я уверен, — прервал паузу Клим Кириллович Коровкин, — я уверен в том, что с такими знаниями, милая Мария Николаевна, вам не поступить на историческое отделение Бестужевских курсов. Не подумать ли вам о каком-нибудь другом поприще?

      — У меня нет никаких талантов, Клим Кириллович. — Лукавая улыбка Муры предназначалась только Климу Кирилловичу, и только он мог понять ее.

      — Вы ошибаетесь, — ответил доктор, — один талант у вас есть точно — способность оказываться в самом эпицентре удивительных событий. И приводить эти события к неожиданному финалу.

      — Да-да, — к удивлению Муры, подтвердил Петя Родосский и снова покраснел, — я совершенно согласен с доктором. Как жаль, что в России женщины не могут заниматься сыскным делом! У вас бы это хорошо получилось!

      Мура и Клим Кириллович в полном изумлении уставились на Петю Родосского.

      Он машинально крошил обеими руками печенье, кусочки которого падали в чашку с горячим кофе.

      — То есть я хотел сказать, что вами руководит, может быть, область подсознательного, что вы делаете все как бы по велению внутреннего голоса, — замямлил Петя смущенно, — из любви к отцу, чтобы его не огорчать, чтобы заслужить его одобрение… ну в общем…

      — В общем, мы опять, кажется, докатились до Фрейда, — угрожающе нахмурился доктор Коров-кин, — не морочьте девушке голову. Да и сами выбросьте фрейдистскую чепуху из головы.

      Он встал из-за стола и оглядел Муру. Через минуту она встряхнулась, приподняла левую бровь, отчего стала еще более забавной, чем всегда.

      — Я подумаю над вашими словами, Петя, — пообещала она, — хотя отцу это вряд ли понравится — он противник эмансипации

      — Самое главное, чтобы это понравилось Отцу Небесному, — неожиданно вступила в разговор Глаша. — «Восстают цари земли и князья совещаются вместе против Господа и против Помазанника его. Расторгнем узы их и свергнем с себя оковы их. Живущий на небесах посмеется». Псалом второй. Аминь.

     

      Конецъ