Книго 

---------------------------------------------------------------
   Donald Barthelme
   Перевел Алексей Михайлов
   : Alexandr V. Rudenko 01.07.2001
---------------------------------------------------------------
                 
Из книги "Возвращайтесь, доктор Калигари"
     На обратном пути с аэродрома, Хубер, сидевший за рулем, произнес: И все
же,  я  не могу понять,  зачем  это  мы  понадобились.  Вы не  понадобились,
категорически заявил Блумсбери, вы были приглашены. Тогда приглашены,  снова
заговорил Хубер, но я не могу понять, для чего приглашены. Как друзья семьи,
пояснил Блумсбери. Вы оба друзья семьи. Ткань истин, поду­мал он, нежна, как
переговоры о капитуляции. Этого недостаточно,  чувс­твовал  Блумсбери, чтобы
дать понять, что его друзья, Хубер и Уиттл, как люди далеки от  того, какими
бы он хотел их видеть. Ибо, вполне возможно, сознавал он, что и он  сам - не
такой, как им хотелось бы. Тем не менее, случалось, он  готов  был возопить,
что это не правильно!
     Она  вела себя, как  мне показалось, вполне спокойно, сказал Блумсбери.
Ты тоже,  бросил  Хубер, повернув  голову почти задом  наперед.  Конечно, ее
научили не плакать на людях, сказал Блумсбери, выглянув в окно. Трени­ровка,
подумал он, вот великая  штука. Позади них  самолеты попеременно взлетали  и
садились, и он размышлял,  раз они должны ожидать разрешения "на взлет", это
признак  уважения или наоборот неуважения  по отношению  к  ним.  Я все-таки
думаю, что скулежа там хватало, произнес Уиттл с перед­него сиденья. Я давно
заметил, что  в  ситуациях, связанных с рождением, скорбью  или расставанием
навеки, скулежа  обычно полным  полно.  Но он соб­рал  толпу,  сказал Хубер,
предотвратившую  уединение.  И,  соответственно,  нытье,  согласился  Уиттл.
Точно, подтвердил Блумсбери.
     Кудатропишься, Пышчка? К бабшке, если это устроит Ваше Лярдство. Хо-хо,
кака  чудненька,  молоденька, мягенька-румяненька, тепленька штуч­ка,  и  на
такой  жесткой  лисипедной  сидухе.  Ууу  Ваштучность,  какой  Вы  пртивный,
Внаверно всем  девшкам эт гворите. Да чтот,  Пышчка! Как на духу  скжу, я на
этой  улице  ни разу не видел девшки с такой  штучкой.  А  вы  наг­лый,  Ваш
Милсть. Чтотвы распетшились. Можн я  тя ущипну, Пышчка,  будь ум­ничкой. Ууу
Милстер  Блумсбери, я  б и не прочь  позабавиться, да  вот  суп­ружник мой с
крыльца приглядыват за мной в  надзорную трубу. Не ломайся, Пышчка,  синяков
не  будет. Потискаемся  прсто  вон  за  тем  деревом.  Звоноч­ком  пзвоните,
Ваштучность, он и подумат, что вы эскимо  купить хотите. Бязательно, Пышчка,
я  моей  сладенькой  еще  колечко  дам,  у нее тако отро­дясь  не было.  Ууу
вашмилсть, потише с пояском, он  мине педалки-давалки поддерживат. Не боись,
Пышчка, и не с таким справлялись, точно говорю.
     Разумеется,  не  совсем  верно говорить, что мы  друзья  семьи,  сказал
Ху­бер. Никакой семьи, собственно,  и не осталось. А  по-моему, осталось,  я
верю, отпарировал  Уиттл, с  юридической  точки  зрения. Ты был  женат?  это
повлияло  бы на  юридическую  сторону вопроса - выживет  ли  семья как семья
после  физического  разделения  партнеров,  чему   мы  и  были   только  что
свиде­телями.  Блумсбери понял, что Уиттлу  не хотелось бы,  чтобы подумали,
что он лезет не в свое дело, и понял также, скорее даже припомнил потом, что
жена   Уиттла,  точнее,  бывшая   жена,  упорхнула  на  самолете,  если   не
иден­тичном, то весьма похожем на тот, в котором Марта, его собственная жена
Марта,  также  предпочла смыться.  Но, поскольку  он посчитал данный  вопрос
достаточно  утомительным,  и  проявляя  мало  интереса  в  виду  физического
разделения,  на  которое  уже  делались  намеки,  что теперь  требовало  его
внимания  вплоть до  полного исключения остальных  его  запросов,  Блумсбери
решил  не  отвечать.  Вместо  этого он  сказал:  она  выглядела,  я  считаю,
до­вольно   привлекательно.  Чудесно,  признал  Уиттл,  а  Хуберт   добавил:
ошелом­ляюще, фактически.
     Ах,  Марта,  давайк в  постельку,  будь паинькой. Отвянь, козел,  я еще
Малларме на ночь не почитала. Ууу Марта, дорогуша, мы разве договарива­лись,
что наш  паренек  будет дрыхнуть всю ночь? когда  телик  заглох,  а хо­зяина
стояк бьет - милую ждет. Отвали  со своими пошлостями,  сегодня вторник, сам
лучше  меня  знаешь.  Но,  Марта, голубушка,  где  же  твоя любовь ко мне, о
которой  мы  твердили на погосте  у моря  в  девятьсот  и  38-м?  Фи, Мистер
Елдакприглядывали  б лучше  за  мусородробилкой, а то  аж  забилась уже вся.
Трубу  бы прочистил! Марта, девочка моя, ты, моя сладенькая, нужна мне,  ты.
Убери свои лапы, тампонная гадина, я  задолбалась нянчить­ся с твоим поганым
хреном. Но Марточка, милая, помнишь стихи,  ну в той книге, про "кроншнепово
нытье  и гигантово мудье", в  девятьсот и  38-м? коими освятили мы наш союз?
Когда  это было,  а теперь  - это теперь,  мо­жешь и дальше  бегать за  этой
велосипедисточкой  в  трусах  в  обтяжку, если  хочется  свои  старые  мудья
размять.  Ах, Марточка, при  чем тут велосипе­дисточка, это  ты мне сердечко
тормозишь.  Держи свои грабли  подальше от моей кормы, я из-за тебя страницу
залистнула.
     Богатые  девушки всегда выглядят хорошенькими, констатировал  Уиттл,  а
Хубер сказал: я уже это слышал. Деньжат, наверняка, оттяпала? спросил Уиттл.
Да,  конечно,  скупо ответил Блумсбери (не  потерял ли  он  одновре­менно  с
Мартой  и свое, отнюдь не  маленькое  состояние,  тысячи, а  то  и больше?).
Трудно  было  что-либо  изменить,  я  полагаю, сказал  Хубер.  Его  глаза, к
счастью, следившие за дорогой во время  этого  пассажа, были  хо­лодны,  как
сталь. И тем не менее... начал Уиттл. И, чтоб  компенсировать тебе  хлопоты,
предположил  Хуберт, ловко эдак, буханула все это на сберк­нижку.  Наперекор
себе, вне  всякого сомнения, не унимался Уиттл. Так были хлопоты или нет? за
которые  предложили слишком мало или вообще ничего? От  негодования, заметил
Блумсбери,  шея  Уиттла закаменела:  она  и так по  жизни  была  необъяснимо
длинной, тощей  и  деревянной. Деньги, подумал он, взаправду  их  было очень
много. Больше, чем можно  было управиться в оди­ночку.  Но, волею  судеб,  -
достались двоим.
     На обочине возникла вывеска "ПИВО, ВИНО, ЛИКЕРЫ, ЛЕД". Хубер остано­вил
машину,  "понтиак-чифтэйн", и, заскочив  в  магазин,  купил  за 27 долла­ров
бутылку  бренди  девяностовосьмилетней   выдержки  с   восковой  печатью  на
горлышке. Бутылка была  старой и грязной, но  бренди, когда Хубер вернулся с
ним,  - выше всяких  похвал.  Надо отметить  это  дело,  сказал Хубер, щедро
предложив бутылку сначала Блумсбери, который, с общей точки зрения, не­давно
пережил  утрату  и потому  заслуживал  особого  внимания, насколько это было
возможно. Блумсбери оценил порыв великодушия со  стороны друга. Пусть у него
полно пороков, рассудил он, но и добродетелей тоже достает. Впрочем,  пороки
все же  перевесили, и,  потягивая  старый добрый бренди,  Блумсбери принялся
исследовать их всерьез, в том числе и те, коими гре­шил  Уиттл. Единственным
пороком   Хубера,   после  многих  "за"   и  "против",   Блумсбери  посчитал
неспособность  следить за  мячом.  В  частности,  на доро­ге, рассуждал  он,
достаточно какого-нибудь щита "Бензин Тексако", чтобы Хубер позабыл про свои
прямые обязанности - управлять средством передви­жения. У друзей  имелись  и
другие  косяки,  как  смертные,  так  и  проститель­ные,  которые  Блумсбери
обмозговывал с  подобающей  тщательностью.  В конеч­ном итоге, его  раздумья
прервало восклицание Уиттла: Старые добрые де­нежки!
     Было  бы  неправильно,  сурово  начал Блусмбери, зажиливать их.  Коровы
пролеталиывали  за  окнами  в  обоих  направлениях.  То,  что  за  все  годы
сожи­тельства деньги были нашими, и мы их копили и  гордились ими, не меняет
того факта, что с самого начала деньги были скорее ее, чем моими,  закон­чил
он.  Ты мог бы купить яхту, сказал Уиттл, или лошадь, или даже  дом. Подарки
друзьям,  которые  подерживали  тебя в  достижении этой  трудной  и, позволю
заметить, препоганейшей цели,  добавил Хубер,  вдавив  акселератор до отказа
так,  что  автомобиль чуть  не взлетел. Пока все  это  говорилось, Блумсбери
развлекался  мыслями  об одном  из  своих излюбленых  выражений: Все  тайное
непременно становится явным. Вдобавок, он  вспомнил несколько случаев, когда
Хубер и Уиттл обедали у него. Они восхищались, накручивал он себя, не только
вытачками  на платье хозяйки дома, но и пикантными де­талями ее  "фасада"  и
"заднего  двора",  которые  тщательно  обсуждались  и  снабжались  обильными
комментариями. Это к тому, что данное предприятие (читай: дружба)  стало для
него совершенно нерентабельным  и  прямо на гла­зах разваливалось. Хубер,  к
примеру, чуть ли не щупальцы вытянул один раз, чтобы потрогать эти прелести,
когда те  оказались поблизости, аж выгнулся и высунулся весь так, что логика
ситуации  вынудила  Блумсбери  на   правах  хозяина  дать  Хуберу  по  рукам
поварешкой.  Золотые деньки,  подума­лось  ему,  в  сиянии  нашей счастливой
юности.
     Совершенный  идиотизм,  сказал  Хубер,  мы  знаем  только  то,  что  ты
собла­говолил рассказать  нам об  обстоятельствах, окружающих развал  вашего
сою­за. А чего вам  еще не  терпится вызнать?  спросил Блумсбери, ничуть  не
сомневаясь, что им захочется вызнать все. Было бы интересно, мне кажет­ся, в
качестве житейского  опыта,  естественно, как  бы невзначай ответил Уиттл, к
примеру, узнать, на какой стадии совместная жизнь стала невыно­сима, плакала
ли она, когда ты сказал ей, или же это ты плакал, когда она сказала тебе, ты
был зачинщиком или она  была зачинщицей, случались ли  физические разборки с
мордобоем  или вы  просто обоюдно  швырялись  пред­метами совместного  быта,
имело ли место хамство, какого рода и  с чьей стороны, был ли у нее любовник
или  не было, то же самое  в отношении те­бя, кому достался телевизор - тебе
или  ей, диспозиция  баланса  домашней  утвари,  включая  столовое  серебро,
постельное белье, лампочки, кровати  и корзины, у кого остался ребенок, если
таковой существовал, какая еда до сих пор осталась в кладовке, что случилось
со  склянками и лекарствами  в них,  включая  зеленку, спирт для растираний,
аспирин, сельдерейный тоник, молочко магнезии, снотворное и нембутал, был ли
это  развод в удовольст­вие  или  развод  не в  удовольствие, она  заплатила
адвокатам  или  ты запла­тил,  что сказал  судья, если  судья наличествовал,
просил ли  ты  ее о "сви­дании" после вынесения решения или  не просил, была
она тронута  или же не тронута этим жестом, если такой  жест был произведен,
было ли  свидание,  если оно  было, забавным или совсем наооборот,  -  одним
словом,  мы  бы  хо­тели  прочувствовать это  событие,  добавил он. Жуть как
хочется знать, сказал Хубер. Я помню, как все происходило, когда моя  бывшая
жена Элеа­нор  отвалила,  не унимался Уиттл, но очень  смутно,  столько  лет
прошло. Блумсбери, тем не менее, размышлял.
     Ты  слыхала новсть, Пышчка, благоверная  моя, Марта, умчалась от мене в
ероплане? етим клятым Шампаньским  Рейсом?  Ууу Вашпригожсть, дурость ка­ка,
такова красавчка, как вы, кинуть. Ага, тока петух пропел, Пышчка, как ее ужа
след простыл, токмо  бутыль  с шампунью в будваре осталась.  Вот уж сучка-то
она, что такой позор-то учинила, Вашвеличство, Вашей безг­решной рипутанции.
Заперлася в  сортире, Пышчка, и даже  на  на День  Флага не  хтела  выхдить.
Невероятно, Милстер Блумсбери, что такая как ента в двадцатм веке может жить
бок о бок с нами, порядшными девшками. А любови с нежностями  не боле, чем у
дрына,  а  благодарности  не боле, чем у стака­на  с магнезией.  На  нее как
поглядишь, так будто  в  Армии Спасения одежу себе покупала в рассрочку. Она
еще мне гворила, чуть  не отпечатки паль­цев с ей сымаю,  да впридачу  кроме
траха мне, мол, ничо не нада.  Тю-у,  Милстер Блумсбери,  мой супружник Джек
завсегда с теликом  в постелю ло­жится, так тот, бывалоча, всю ночь напролет
мне в хребтину упирается. В постеле? В постеле. Это все с черти сколько уже,
Пышчка,  миновало  с  той   поры,  когда  любовь  по  сердцу  прошлась.  Ууу
Вашлегантнсть, во всем Запад­ном Полушарьи нету такой девшки, кторая устояла
б супротив  великолепья такого  роскошнова  мужика, как  Вы.  Эта  женитьба,
Пышчка,  похоронила меня для любви. Тяжко  ето все,  Блумичка, но трагически
истинно, тем не мене. Не хочу я жалиться, Пышчка, но пониманья меж взрослыми
и так мало, чтоб мутить ево ентими вот сантиментами. Я, можа, и не согласная
была б с  Вашроскошеством, в угоду-то, кабы сама не говорила Джеку тыщу раз,
пони­манье - ет само главное.
     Будучи, как  повелось, живого и  даже  простецкого расположения, друзья
семьи, между  тем,  поддерживали  по ходу  этих мыслей  Блумсбери  отношение
строжайшей и полнейшей торжественности, как и, разумеется, подобало слу­чаю.
Впрочем, Уиттл через  некоторое время продолжал:  Я  помню по  собс­твенному
опыту,  что боль  разлуки  была,  как бы это  сказать,  изысканной,  что ли.
Изысканной, усмехнулся Хубер, что за дурацкое словечко. Тебе-то почем знать?
ответил Уиттл,  ты ведь никогда не был женат. Я, может, и  не знаю  ничего о
браке,  решительно  сказал Хубер, но  уж  в  словах  разбираюсь. Изысканной,
заржал  он. У  тебя  ни  грана деликатности,  бросил Уиттл,  это  уж  точно.
Деликатность,  не  унимался Хубер, час от часу не легче. Он при­нялся вилять
машиной по  шоссе то  влево, то вправо, в  полном восторге.  Бренди,  сказал
Уиттл, тебе не в прок. А  хули, гаркнул Хубер, приняв со­лидный вид. У  тебя
крыша  поехала,  не отступался  Уиттл,  лучше дай  я  пове­ду. Ты  поведешь!
воскликнул Хубер, да тебя старая карга Элеанор бросила именно потому, что ты
технический  идиот. Она призналась мне в день слу­шанья.  Технический идиот!
удивленно повторил Уиттл, не понимаю, что она имела в виду?  Хубер с Уиттлом
потом   устроили  настоящее  маленькое  сраже­ние  за  руль,  но  недолго  и
по-дружески.  "Понтиак-чифтэйн"   в  течение  этой  битвы  вел   себя  очень
беспомощно, выделывая зигзаг за зигзагом, но Блумс­бери, целиком погруженный
в себя, этого не замечал. Примечательно, поду­мал он, что после стольких лет
порознь, беглая  жена еще способна  препод­нести  сюрприз. Сюрприз, заключил
Блумсбери, - великая штука, не дает старым тканям сморщиться.
     Ну,  снова  приступил  к  беседе  Уиттл,   как   оно   ощущается?  Оно?
переспро­сил Блумсбери. Что - оно?
     Физическое  разделение, упомянутое  ранее,  пояснил  Уиттл.  Мы  желаем
знать, как оно ощущается.  Вопрос не в том, что  ощущается, а в  чем  смысл,
веско  ответил Блумсбери. Господи, простонал Хубер, я расскажу  тебе о своем
романчике.  И  что?  спросил  Блумсбери. Девочка  была  из  Красного Креста,
ответил  Хубер,  а  звали  ее Бак Роджерс.  И  в чем  же романчик  сос­тоял?
поинтересовался Уиттл. Он состоял, ответил Хубер, в том, что  мы залезли  на
крышу  компании  "Крайслер"  и  разглядывали  город  с  высоты.  Не  слишком
интригующе, пренебрежительно  вставил  Уиттл,  как  все закончилось? Ужасно,
пробормотал Хубер. Она прыгнула? спросил Уиттл.  Я прыгнул, отве­тил  Хубер.
Ты у нас по  жизни попрыгунчик, съязвил  Уиттл. Да, окрысился  Хубер,  но  я
подстраховался.  Парашют раскрылся?  предположил Уиттл.  С та­ким  грохотом,
словно  лесина рухнула, сказал Хубер, но она об этом так и  не узнала. Конец
романа,  печально подытожил  Уиттл.  Но, зато, какой вид  на город,  заметил
Хубер. Ну а теперь, Уиттл посмотрел на Блумсбери, по­больше чувства.
     Мы можем  обсуждать,  сказал  Блумсбери, смысл,  но  никак  не чувство.
Од­нако  эмоции-то  были,  вот и  поделись  ими с друзьями, настаивал Уиттл.
Ко­торые, без сомнения, - все, что у тебя осталось на свете, добавил  Хубер.
Уиттл  прикладывал к хубертову лбу,  высокому и  багровому,  носовые платки,
смоченные  бренди,  имея  в виду немного его утихомирить.  Однако, Хубер  не
собирался отступать.  Возможно,  есть  родственники, заметил  Уиттл,  те или
иные. Да ни  хрена, засопел Хубер,  рассмотрев обстоятельства, теперь, когда
денег  больше нет, готов поспорить, что и  родственников тоже не  ос­талось.
Эмоции! воскликнул  Уиттл, когда в последний раз они вообще у  нас были?  На
войне,  сдается мне,  ответил Хубер,  когда все эти жлобы  перли на Запад. Я
тебе заплачу сотню долларов,  сказал Уиттл, за  чувство.  Нет уж, проговорил
Блумсбери, я решил, что фиг вам. Похоже, мы достаточно изыс­канны изображать
толпу  в аэропорту и не  давать твоей жене  скулить почем зря, но  никуда не
годимся, чтобы нас допустили к душевной беседе, "кап­нул желчью" Хубер. Не в
изысканности  дело,  пробормотал  Блумсбери,  раз­мышляя  тем  временем  над
высказанным: Друзья семьи - это все, что у него осталось, - а согласиться  с
этим было, чувствовал он, крайне сложно. Но, вероятно, так оно и есть. Боже,
ну что это за человекзавопил Уиттл, а Хубер вставил: Мудак!
     Однажды в кинотеатре, припомнил Блумсбери, мистер  Вельд-Вторник, вдруг
повернулся на  экране, посмотрел ему прямо в  глаза и  произнес:  Ты хороший
человек.  Хороший,  замечательный,  добрый.  Блумсбери  тут  же  вско­чил  и
помчался  прочь из  кино, и наслаждение пело  в его сердце. Но  тот  случай,
сколь  бы  дорог  он ему  ни был,  никоим образом  сейчас  помочь не  мог. А
воспоминание о нем, трижды незабвенное, не удержало  друзей семьи  от  того,
чтобы загнать машину под дерево и лупить Блумсбери по лицу, сначала бутылкой
из-под бренди, а потом и монтировкой, до тех пор,  пока сокровенное чувство,
наконец, не  проявило себя  в виде соли  из  его глаз и темной крови из  его
ушей, а изо рта - в виде самых разных слов.
Книго
[X]