Сергею Петровичу исполнилось тридцать, когда в автокатастрофе погибли его жена и шестилетний сын. С тех пор Сергей и запил...

Сегодня было воскресенье и идти на работу, к счастью, не требовалось — не смена! Можно и пивка с утра пойти выпить, тем более что очень хотелось, после вчерашнего... Работал Сергей охранником при коммерческом магазине, “сутки — трое”, как говорится; деньги не ахти какие, но ему одному хватало. На водку, сигареты и хлеб — вполне.

Сергей еще не дошел до той точки, когда за бесценок начинают продавать вещи, накопленные годами. Хотя платья жены, игрушки сына — все это вызывало в нем тупую боль, но расстаться с ними он не мог. Не хотел. А боль Сергей глушил водкой.

Очередь у пивного ларька маялась в нетерпении: продавец, крепкий грузин Эдик, принимал “Жигулевское” из автоцистерны. Сергей занял очередь, рассеянно закурил. Емкости в ларьке заполнялись медленно, поочередно отстреливаясь шипящим шлангом пивовоза. Петрович поглядел на небо — не по-летнему серое, осеннее; под ноги — грязь, окурки, плевки. Потом от скуки стал разглядывать прохожих: воскресные прохожие тоже были какими-то серыми и грязными.

Алкаша Сергей заметил сразу. Тот выделялся в толпе, как водоворот на поверхности реки: вокруг него была мертвая зона, пустое пространство — люди сторонились водочного зомби еще за несколько метров от него. Если прохожие выглядели так себе, то алкаш вообще был окурочно-заплеванным. И шел по синусоиде, небольшой, но явной. Кривая поднесла его прямо к Сергею.

—  Мжик, —  сказал окурочный и задумался. Петрович отвернулся.

—  Мжик, —  алкаш дыхнул спиртом, —  угости пвом. Будь чле... чловеком.

—  Пошел ты! — Сергей оттолкнул его. Тот шагнул назад, вперед и налетел на Петровича.

—  Угсти, —  бубнил алкаш. Сергей хотел дать ему плюху, но тут пошло пиво. Банки застучали по прилавку. Петрович махнул рукой на просителя и плотнее впрессовался в очередь.

Он сунул бидон в окошко, отсчитал деньги. Бидон вынырнул на прилавок, за ним пол-литровая банка с пивом, народная кружка.

—  Я не просил! — возмутился Сергей, но его уже оттолкнули от пивной амбразуры.

—  Мжик, —  засипел алкаш. Сергей посмотрел на него и сунул ему в руки банку с пивом. Сам он из банок не пил, брезговал.

—  Пей, рвань, не выливать же.

Окурочный спрятал лицо в банке, закрыл глаза от счастья — руки у него ходили ходуном, пиво струйкой текло по подбородку и рубахе.

—  Тьфу, —  сплюнул Сергей, спрятал бидон в сумку и повернулся уходить.

—  Эй! — Алкаш обтер пену с морды. — Спсибо. Ты, вижу, грамтный. Дшевный. На вот, взми. Су... свенирю. — Мусорный сунул руку в засаленный карман, вынул из него черную плоскую коробочку и ткнул ее в ладонь удивленному Петровичу. Потом окурочный резко набрал скорость и уже по косинусоиде врезался в толпу, где исчез вместе с банкой-кружкой.

—  Во дает, —  только и сказал Сергей и хотел было рассмотреть подарок. Но тут из очереди зычно крикнули: “А банка где?” Петрович сделал вид, что он здесь ни при чем, кинул сувенир в сумку и быстро пошел домой.

Первым делом он достал на кухне принесенное пиво и с удовольствием выпил прямо из бидона за раз сколько смог. Облегченно вздохнул и уже после вынул из сумки коробочку.

Сергей повертел ее так и сяк. Плоская коробочка из черного пластика без надписей, с одной стороны щель. Петрович заглянул внутрь — там виднелось ребро печатной платы с язычками медных контактов.

—  Где-то я такое уже видел, —  сказал он сам себе и положил коробку на стол, в пивную лужицу. Снова выпил холодного “Жигулевского”, икнул. Потом Петрович, уже не торопясь, наполнил большую глиняную кружку и пошел в комнату, к телевизору, в кресло. На экране мельтешили футбольные тени, нагоняя тоску. — Сергей не любил футбол. И хоккей не любил почему-то... Глаза у Петровича начали слипаться, он потянулся, зевнул и внезапно вспомнил.

Когда-то он купил Митьке игровую приставку к телевизору, и там была в комплекте точно такая же коробочка, только оранжевая. Картриджем, кажется, называлась. Вставляешь такой коробец в игровую приставку и играешь сколько хочешь. Точно, картридж!

Сергей невесело усмехнулся, вспоминая, как ругалась Татьяна, когда они с сыном засиживались у телевизора допоздна, гоняя цветастых чудиков по хитрому лабиринту. Петрович поставил кружку на письменный столик и пошел в кладовку: все Митькины игрушки он давным-давно упаковал в ящик и спрятал с глаз подальше, чтобы не бередить себе душу.

Сергей вытер приставку от пыли, подключил ее к телевизору. Принес подаренный картридж с кухни, стряхнул с него пиво и воткнул коробочку в разъемную щель. Картридж плотно встал на место.

—  Ну-ка, ну-ка. — Сергей с интересом нажал кнопку включения.

Экран залило красным костровым пламенем. Из его глубины выплыла радиоактивно-зеленая пятиконечная звезда, заключенная в красный круг, и повисла в центре; на концах лучей фиолетово мерцали странные значки, похожие на иероглифы. На фоне мрачной электронной музыки из динамика заскрипел синтетический голос:

— Вам дается ровно одна минута на принятие решения — играть или не играть. По истечении срока Игра начнется и будет сыграна так или иначе!

Звезда стала переливаться всеми цветами радуги; в углу экрана, под левым звездным лучом, возник цифровой таймер и начал отсчет секунд.

—  Не, в такую мы с Митькой не играли, —  решил Сергей и пошел в туалет. Потом завернул на кухню, взял бидон и вернулся в комнату. Минута, видимо, уже истекла, потому что цифры исчезли.

Звезда тоже пропала, вместе с красными всполохами. Экран чернел космической пустотой, на фоне которой висели два рельефных оранжевых глаза с кровавыми прожилками, под ними плавал большой серый рот. Зрачки — узкие и вертикальные — то расширялись, то сужались. Было тихо, в динамиках даже не слышался обычный электрический гул.

—  Странная игра, —  поежился Петрович, —  не детская, —  и налил в кружку пива.

—  Сергей Петрович, —  гнусаво сказал рот, —  вот теперь вам пить нельзя. Скоро начнется Игра.

—  Что?! — Сергей пролил пиво. — Что?! — Он вскочил на ноги.

—  Сидеть! — Глаза вспыхнули, Петровича грубо швырнуло назад в кресло.

—  Чур меня! — Сергей хватанул картридж, пытаясь выдернуть его из приставки. Руку ударило током, в комнате запахло грозой.

—  Что со мной? Что случилось? — Петрович попытался встать и не смог, он словно прирос к креслу.

—  Молчать, —  сказал рот. Глаза на экране повернулись влево, вправо, осматривая квартиру.

—  Дьявольщина, —  прошептал Сергей. Если бы он мог, то перекрестился. Но руки приклеились к коленям.

—  Может быть, —  равнодушно согласился голос. Губы на экране искривились в усмешке: — Один. Хорошо.

—  Отпусти... те меня, —  взмолился Петрович. Его уже начало трясти от испуга, сердце подпрыгивало до ключицы, накатила удушающая тошнота.

—  Поздно, —  губы разомкнулись, показав острые клыки, —  вас ведь предупреждали, давая минуту на размышление.   Вы  не  воспользовались.   Теперь Игра будет сыграна. Так или иначе.

—  Какая еще игра? — тоскливо спросил Сергей.

—  Какая вам разница, —  равнодушно сказал рот. — Я знаю, какая.

—  Господи, что за напасть, я брежу! — Петрович истерично захохотал. — Я сумасшедший! Эй, психи, вот вам компаньон! Подвиньтесь!

—  Я сказал — молчать! — рявкнуло с экрана. Где-то в чернильной глубине, за телеглазами, проплыла ярко-голубая галактическая спираль, растаяла.

—  Вот оно, вот, —  не унимался Сергей, —  когда Танька с Митькой случайно погибли, я же душу был готов отдать, чтобы только их вернуть. Дьяволу, черту, кому угодно!.. А теперь сбылось! Ха-ха! На дом доставили. Вот повезло!

—  Отчасти вы правы, —  гнусавый голос снизился до шелеста, —  но только отчасти. Я не дьявол и не черт... А случайностей в жизни — вашей, примитивной жизни — не бывает! Все предопределено, все. Кроме Игры. Но если хотите — считайте, что вам сегодня действительно повезло. Или не повезло. Смотря как Игра выйдет.

—  Он еще издевается, —  окрысился Петрович, —  тоже мне подарочек судьбы.

—  Давайте без экзальтации, —  раздраженно пробубнили с экрана. — Я здесь, и это непреложный факт. Назад не переиграть. А уж кто я или что я —  не ваше дело. Так надо.

—  Да что это за игра такая?! — застонал Сергей. Ему было дурно.

—  Хм, —  губы подернула рябь телевизионной помехи, —  самая основная Игра. Вселенская. Которая всегда существовала и будет существовать. Добро и Зло — что могущественнее?

—  Ну а я при чем?! — заорал Петрович. — Мать вашу, я при чем тут?

—  Вы тоже кусочек Вселенной, только маленький, локальный, —  пояснил голос, —  поэтому законы Игры применимы и к вам. А уж почему именно вы, Сергей Петрович... Когда прохожему на голову падает кирпич, пострадавший после тоже удивляется: почему именно я? Если, конечно, остается жив. Ну хватит, вернемся к основной теме. Как в любой игре, здесь тоже существуют ставки. Вопрос только в том, что вы, Сергей Петрович, захотите иметь в случае — ха-ха! — выигрыша. Деньги? Власть? Славу? Бессмертие? Или что иное?

—  Не понял. — По лицу Сергея катился пот; кажется, он обмочился.

Вместо ответа на экране, между глазами и ртом, побежала текстовая строка: “Меню. Выбор: женщины, деньги, власть, бессмертие. Варианты?”

— А что... Что с моей стороны на кон? — Сергей повертел головой, шея затекла.

—  Естественно, ваша душа и разум. Астральное тело, если хотите. — От гнусавого голоса в Сергее, казалось, ныл каждый нерв. — Ваше “я”. Доступно?

—  Я не хочу играть, —  твердо сказал Петрович и попытался встать. Снова запахло озоном, тело передернула болевая судорога.

—  Не выйдет. — От этих слов в животе Сергея возник ледяной комок. — Игра будет сыграна. Если вы отказываетесь, я засчитываю вам поражение. Со всеми вытекающими последствиями. Итак?

— Хорошо, —  Петрович сухо сглотнул, —  но я не хочу этого — власти, женщин...

—  Принято, —  холодно сообщил голос: клыки сверкнули в оскале. — Чего же вы хотите? Сергей с трудом наклонился вперед:

— Чтобы Татьяна и Митька были живы! Чтобы здесь были, со мной, и без обмана!

Зрачки в апельсинах сузились — там принимали решение.

—  Согласен, —  выплюнули слово губы, —  вам все одно не выиграть. Только три попытки. Только три!

—  А чем играть? Как, где? Правила?

—  Сейчас узнаете, —  в голосе почувствовалось удовлетворение, —  сейчас все узнаете. Игра началась! — проревело с экрана, и сознание Сергея растворилось в оранжевых глазах...

* * *

... Дежурный врач, полный седой мужчина, грузно сел на диван, вытер лицо платком.

—  Костя, налей чайку, —  обратился он к сидящему за столом напротив медбрату, —  я сегодня просто вымотался. Шесть ножевых, трое поступили с побоями. И все за полтора часа! Ну и ночка... Вот, еще одного только что привезли: бугай, ему мешки таскать, и — нате вам, глубокое нервное истощение. Полностью отключен, не реагирует ни на что. Сейчас в реанимации.

—  Кто привез-то? — безразлично спросил долговязый Костя, уткнув нос в кроссворд.

—  Алиев, по вызову. На “седьмой”... — Седой отпил чаю из стакана, блаженно зажмурился. — Баба у этого, у коматозного, просто сумасшедшая — вместе с маленьким сыном, шестилеткой, среди ночи... Еле от носилок ее оттащили. Сейчас сидит в коридоре, рыдает. Сама небось мужика довела... Кстати, ты у нас вроде в электронике гребешь. Что это такое? — Седой протянул Косте черную коробочку. — Еле из руки у него вытащил. Мертво держал.

Костя осмотрел находку, улыбнулся:

— Картридж. Блок памяти к игровой приставке. У меня такая есть.

—  Тогда забирай себе, —  решил седой, —  после дежурства поиграешь, —  и ушел.

Костя кивнул, не глядя сунул коробочку в карман халата и, пригладив рыжую шевелюру, углубился в кроссворд.

ИЗМЕНЕНИЯ

Вчерашний банкет удался. Просто на удивление удался — никто не напился, не орал и не лез с пьяными объятиями к юбиляру. Чинно прошел банкет, душевно. Даже к сладкому столу остались всё, хотя к этому моменту застолья Симаковы, например, обычно уходили домой, так как Симаков-глава уже лыка не вязал, а Петренко-холостяк возбуждался от выпитого и убегал на поиски кого-нибудь в' юбке.

Однако сам юбиляр, Игорь Степанович, оказался не на высоте — расслабился, разнюнился к концу посиделок, даже опрокинул на себя салат. А кофе так вообще разлил по всему полу, не держала рука чашку: водка и возраст совсем не сочетались!

Короче говоря, выперли Игоря Степановича на пенсию... Ласково выперли, ненавязчиво. Даже банкет в этот раз за свой счет организовали, словно извинялись. А чего здесь извиняться! На пенсию — значит на пенсию.

Так что наутро пенсионер в законе, Жуков Игорь Степанович, напившись чаю, приступил к разбору подарков. Бывшие сослуживцы не поскупились, и это было хорошо.

— Так-с, —  сказал Игорь Степанович, разглядывая расписной поднос, —  мило, но не нужно.

—  Тэк-с, —  неопределенно пробормотал он, раскрыв и закрыв сувенирную матрешку Ельцина со всеми предыдущими политиками страны в ее животе, и поставил ее на отложенный в сторону поднос.

Вскоре образовались две кучки, большая и маленькая: в большой были поднос, матрешка, две маленькие картины (репродукции Шишкина и Айвазовского), стопка книг, кукла на чайник и сам чайник. В маленькой лежали книжка с хорошим названием “Сделай сам”, набор юного столяра и две коробки конфет.

Игорь Степанович с недоумением вертел в руках последний подарок, не зная, к какой куче его пристроить. Это была книжка в кроваво-красном переплете размером с общую тетрадь. Книжка имела непонятное тисненное серебром название: “Моя жизнь”. Жуков полистал ее — она белела чистыми страницами. Правда, кое-где мелькали коротенькие предложения с двоеточиями на конце — без очков Жуков их не понимал.

—  Дуська! — протяжно крикнул Игорь Степа­нович. — А Дуська!

Из кухни выглянула тощая растрепанная жена. Вытирая мокрые руки о подол грязного халата, она раздраженно спросила:

— Чего орешь, пенсионерина?

Жуков пропустил “пенсионерину” мимо ушей, потому как еще не решил для себя, хорошо это или плохо — быть пенсионером.

—  Ты сюда глянь-ка, —  поманил он ее рукой, —  чего это?

Дуся подошла, полистала книжку, потрусила ее над полом — может, деньги между страниц завалялись? — и вернула красный томик мужу.

—  Дрянь-книга, —  сообщила она и ушла на кухню домывать посуду.

—  Тю, баба, —  плюнул Игорь Степанович, встал, нашел очки, надел их и вернулся к книге. — Ну-ну, —  бурчал он, с интересом разглядывая обложку. — “Моя жизнь”, надо же! Прямо “Майн Кампф” какой-то. Это кто же мне ее всобачил? Так сразу и не сообразишь. Сидорчук небось... Жадный, зараза! Купил что подешевле и даже внутрь не заглянул. Вон, страницы почти все склеенные...

Жуков поплевал на пальцы и раскрыл книгу. На первой странице чернели всего три слова, расположенные друг над другом, как в анкете: имя (прочерк), фамилия (прочерк), отчество (прочерк).

—  Анкета, что ли? — удивился Жуков и заглянул дальше.

На следующей странице действительно было что-то вроде анкетного вопросника: родился, учился, служил... ну и так далее.

—  Эй, хрыч старый, —  из кухни выскочила Дуся, —  а ну-ка, быстро собирайся на рынок, всю картошку твои собутыльники вчера пожрали. А подарков-то каких нанесли, ха-ха! Лучше бы деньгами выдали, в хозяйстве бы уж точно пригодились.

—  Отстань! — рявкнул Игорь Степанович. Невзирая на маленький свой рост, сутулую спину и обширную плешь, голос он имел хороший, генеральский. Командный голосище. — Видишь, занят я. С книжкой работаю. — Он демонстративно взял с журнального столика ручку и закрылся от жены книгой.

— Рабо-отничек, —  съехидничала та, но в кухню спряталась.

Чтобы не быть голословным, Игорь Степанович начал заполнять графы. Просто так, от нечего делать. Очень уж идти на рынок не хотелось. Ну, с первыми графами все было ясно — имя, год рождения... Он застопорился на фразе: “Какую бы Вы хотели иметь жену?” Не стандартное: “Жена. Год рождения. Место рождения...”, а именно “Какую?..”

— Хи-хи, —  растерялся Жуков, поглядел на дверь кухни, шкодливо улыбнулся и натренированной в бухгалтерской писанине рукой стал выводить: “Красивую, как кинозвезда, молодую, умную, ласковую, добрую, любящую”. Потом, вспомнив о тяжелых продуктовых сумках, добавил: “Сильную”.

И опять захихикал.

—  Дуська! — позвал он. — Ты сильная, а?

Двери кухни открылись, и Игорь Степанович, если бы не сидел в кресле, так упал бы точно: в дверном проеме на фоне кипящих кастрюль стояла... стояла... Черт его знает, кто там стояло, но не Евдокия Петровна, факт.

В пене белоснежных кружев, в кокетливом розовом передничке под высокой (Жуков защелкал глазами, как затворами фотоаппаратов) грудью, с ножками (ой-ой!) в черных ажурных чулках и ангельским лицом стояла... э-э... Ну, в общем, стояла.

—  Да, милый, сильная, —  нежным, чарующим голосом сказала незнакомка, подошла и поцеловала Жукова в губы.

— Дуся? — сдавленно спросил Игорь Степанович, ходуном ходя в кресле от неожиданного сердцебиения. — Это... ты?!

—  Я, родной мой, я. Ты сиди, не волнуйся. За картошечкой я сама схожу. Сейчас, любимый. — И Дуся, Дуся-душенька, упорхнула на кухню.

Скажем прямо, Игорь Степанович даже не оша­лел. Его чувства сейчас были более сильными и глубокими — был сейчас товарищ Жуков на грани инфаркта. Но инфаркт он отменил волевым усилием: отключился в обмороке. Когда же Игорь Степанович пришел в себя, то в квартире он был один. На журнальном столике лежала записка: “Миленький,' я не стала тебя будить! Жди меня, а я быстренько к маникюрше, в салон красоты, а оттуда прямиком на рынок и домой. Бай-бай, рыбка!” От записки пахло очень приятно, чем-то зарубежным и трепетно юным.

Жуков поднял с пола книжку. Славную дрянную книжку, “Моя жизнь” называется. Раскрыл ее на странице с графой: “Какую бы вы хотели иметь жену?” Но эта графа теперь отсутствовала. Был лишь небольшой абзац: “Жена — Евдокия Петровна, год рождения — 1980, выездная фотомодель журнала “Плейбой”. В совершенстве владеет пятью языками: английским, немецким...” И — что самое странное — весь этот текст присутствовал в отпечатанном типографским способом виде. Намертво отпечатанном! Даже пах еще типографской краской.

—  Плейбой, значит, —  рассеянно сказал Игорь Степанович, вылез из кресла и стал бродить кругами по комнате вокруг письменного стола: книжку он нежно прижимал к ГРУДИ, как любимого котенка или собачонку. Или как бесценный дар судьбы.

—  Плейбой, плейбой, —  нараспев бормотал Жуков, —  плейбоюшка моя...

Он остановился перед окном и невидящим взглядом уставился в мусорную стройку напротив. Заснеженный подъемный кран железным скелетом возвышался над недостроенной блочной коробкой; студеный ветер покачивал крюк стрелы. На бетонных блоках сидели рабочие в касках и ватниках: плюя на технику безопасности, они по кругу пили вино из горлышка для согрева. Был обед.

—  Все! — надрывно заорал Игорь Степанович, даже оконные стекла задрожали. — Все, с-суки! Вот вы где все у меня! — И схватил воздух в кулак. Он, конечно, не имел в виду рабочих — эта вермутная мелочь его совсем не интересовала.

Игорь Степанович пододвинул стол к окну, надел свой лучший выходной костюм и сел за стол творить. Или, лучше сказать, изменять свою неудавшуюся жизнь.

Он торжественно, как на алтарь, водрузил книгу на стол и, еле дыша, кончиками пальцев стал листать страницы. Как ни странно, но существующие графы касались только семейного положения и занимали от силы четыре листа. Но зато! Зато вся остальная книга шла под общим заголовком “ПРОЧЕЕ”. Все сто листов. Пиши, что хочешь. В конце книги, на последней странице, мелькнула какая-то типографская фитюлька, но Игорь Степанович в волнении ее и читать не стал. Успеется.

С семейным положением он разобрался быстро. Сына у него раньше не было, теперь появился: “...сын — гражданин Челентано, народный итальянский певец и киноактер...”, теща (тут Жуков мучительно пожалел, что та теща уже умерла, сделал бы ее папуаской или пигмейкой) — английская королева Виктория, тесть — нынешний президент США, брат — король Малайзии.

Родители Жукова давно умерли, и заменять он их не стал. Так и написал в соответствующем разделе, не мудрствуя лукаво: “...геройски погибли, вдвоем предотвратив Чернобыльскую катастрофу. Дважды (он подумал и переправил — “четырежды”) Герои Советского Союза”. Тут Игорь Степа­нович спохватился, вернулся к первой странице, к дате своего рождения. Хотелось ему сбросить лет тридцать. Но, увы, не успел. День его рождения уже официально чернел типографским оттиском.

—  Ну и шут с ним, —  вовсе не огорчился Жуков, —  в примечаниях наверстаю. Так, что у нас дальше?

Дальше шло “ПРОЧЕЕ”.

“ПРОЧЕЕ” Игорь Степанович начал с того, что сотворил лето. Зиму он не любил, потому что зимой было холодно. Написал: “Сегодня было лето”. И за окном раскинулось синее июльское небо, тополя зашелестели жестяными листьями; рабочие на стройке пороняли каски, вертя головами. Один из них вдруг истошно завопил:

— Допился я, ребята! Вяжите меня! — и стал рвать на груди ватник.

Жуков поморщился и записал рядом на странице: “А стройки не было”. И стройки не стало вместе со строителями.

Игорь Степанович покусал в затруднении шариковую ручку, задумчиво уставился в потолок.

Потом, вспомнив о возможной панике в городе, дописал' “И никто ничему никогда не удивлялся” Вой сирен, начавший утробно рождаться по всему городу, стих. И перепуганные прохожие, которые только что метались в истерике, спокойно пошли дальше по своим пешеходным делам, расстегнув шубы и обмахиваясь от жары меховыми шапками.

—  Мелко! Мелко плаваю! — взвился Игорь Сте­панович. — Подумаешь, лето! Надо, надо... — А вот чего надо, сообразить никак не мог.

Зазвонил телефон на столе. Жуков взял трубку и сказал:

— Але, —  потом вспомнил, что телефона у него нет. Но волноваться не стал.

—  Привет, зятек! — с английским акцентом сказали в наушнике: тесть звонил, президент который. Поболтали минут десять о том о сем — Буш звал Жукова к себе в гости, но тот отказался, сославшись на ремонт ванной.

Жуков положил трубку на аппарат, поглядел на герб вместо телефонного наборного диска.

—  Точно! — стукнул себя по лбу Игорь Степа­нович и оцарапал голову шариковой ручкой — А чего это я сам не президент? Или там царь? Хочу быть царем!

И начал Жуков быстро писать в книжке: “Я — царь, султан, император, падишах, микадо, касик индейский, гранд испанский..” Он писал самозабвенно, не замечая вокруг ничего. А поглядеть стоило бы! Хотя бы из интереса.

Потому что сидел теперь товарищ царь Жуков в громадном зале с беломраморными колоннами вдоль сияющих изумрудами стен, с золотыми лампадами по углам и хрустальными люстрами над головой. Персидские ковры устилали пол, по которому бесшумно сновали холопы в бархатных ливреях, солидные министры да советники в черных смокингах и белых рубашках; по углам, охраняя факсы и компьютерную связь со слаборазвитыми странами типа Америки или Японии, высились громадные полуголые янычары в малиновых шароварах с ятаганами наголо — у каждого в носу было по золотому кольцу с крупным бриллиантом.

По бескрайнему, по-английски ухоженному двору-саду цепочкой шел гарем императора Жукова: это было видно сквозь хрустальную стену перед самшитовым столом султана Игоря Степановича. Кто шел в чадре, кто в бикини, кто просто так... И все лица были знакомые, мелькали на кинотелеэкранах когда-то. Почему “когда-то”? А не было теперь кино. И телевидения не было. Кесарь Жуков запретил как разврат. И дискотек не было, балета, и много чего еще больше не существовало.

Таре — охраняли угрюмые омоновцы со взведенными автоматами наперевес. Кстати, одна из жен падишаха шла с авоськой картошки. Зачем с авоськой — неизвестно.

Микадо Игорь Степанович на минуту отвлекся от исчерканных листов, мельком огляделся: министры упали ниц, выставив кверху фрачные зады, в углу замерли мудрецы Дивана.

— Прощаю, живите, —  милостиво улыбнулся великий Жуков и помахал рукой гарему. Гарем завизжал и радостно кинулся к хрустальной стене, но бойцы ОМОНа оттеснили их назад, к дорожке.

— Идите вы в баню, некогда мне, —  буркнул сиятельный Игорь Степанович, и женщины, получив соответствующую команду от сопровождения, побрели туда, откуда шли. В императорскую баню. Их только что помыли для брачной ночи.

Кстати, диктатор Жуков шутя мог бы их всех обслужить в постели за один заход — он особо указал это в книге — и хотел сегодня как раз попробовать. Но дела, дела!

Пора было браться за мировое устройство.

Генсек Жуков помассировал лицо, потер руки —  пальцы-то не железные, устали, а еще о-го-го сколько сделать за день надо! Все успеть, все предугадать, все записать, пока есть возможность. А то, тьфу-тьфу, вдруг книжка исчезнет! Или испортится... Лучше было не рисковать. Так что делу время, а потом уж поживем, да еще как!

Кормчий Игорь Степанович лихорадочно писал, аж запарился. Зато здоровье он себе установил отличное, жить и жить! Внешность тоже ничего — Жуков повел могучими плечами, посмотрелся в громадное зеркало, что поднесли ему арапчата. Эх, хорош мужик! Пусть немолод, но статен, высок, демонически красив; главное, что плешь исчезла. В общем, орел-мужчина! Красавец.

Самодержец Жуков, властелин Земного Диска (Землю он, кстати, сделал плоской, на трех слонах, поскольку всегда любил плоские поверхности, с них не свалишься. А звезды упразднил. Чтобы инопланетные захватчики на такое добро не налетели), изволил сделать перерыв и покушать. Потом чуток поплескался в нефритовом бассейне с шипучей минеральной водой, взбодрился и вновь сел за гигантский рабочий стол, на этот раз сделанный из уса чудо-юдо рыбы-кит. На которой стояли три слона. На которых лежал Земной Диск. На котором жил Жуков.. и все остальные тоже присутствовали. По необходимости.

Один только раз его побеспокоили: звонил наместник из Атлантиды, просил разрешения начать стройку БАМа — Большой Атлантидной Магистрали. А то слонами грузы в порты возить несподручно. Генералиссимус дозволил. Стройте, мол. Валяйте.

Дальше встал вопрос о загробной жизни. От него ведь никуда не денешься, правда? Сделать себя бессмертным Гений Мира просто не сообра­зил. Как-то в голову не пришло.

Бога Жуков разрешил. Правда, с ограниченной ответственностью. Без права вмешательства в земную и его, Первозванного, личную жизнь. И впрямь, какое же загробное существование да без Рая, да без Бога?

Чертей и Ад солнцеликий Игорь Степанович отменил. Вдруг сам туда попадет? Так что был на небесах отныне сплошной Рай, но раздельный: “люкс” и обычный, бытовой, без ненужных излишеств.

Книжечка постепенно подходила к концу, и БОЛЬШОЙ Брат сильно запыхался, заполняя ее. Он писал уже все подряд, “на прозапас”: запретил синдром похмелья и венерические болезни, голод и страдания от обжорства, разрешил превращение воды в вино, ликеры и пиво; дышать под водой, летать по желанию. Ну, разумеется, только для себя. И все сейчас, немедленно, срочно, мгновенно! Сейчас! Сейчас!

А тут и книжечка закончилась. Под золотую пишущую ручку разгоряченного Великого Вождя попалась та самая строчка, что была отпечатана в самом низу самой последней страницы. “Дата смерти...” Тут султан-шах-император по запарке и подмахнул: “Сейчас!”

...“Люкс” ему не достался. Игорь Степанович в Рай вообще не попал: Бог, обиженный на самоуправство Жукова, оставил его за бортом райской жизни. Правда, крылья ему выдали и лиру тоже дали: обязательный комплект.

Раздосадованный Игорь Степанович с тоской смотрел на свои похороны, лежа на облаке и нервно похлопывая крыльями. А иногда прицельно плевал на головы траурным женам, с которыми так и не переспал. А те думали, что идет дождь.

Усыпальная пирамида почти доставала до облака, где тосковал Жуков: с размахом была построена пирамида! По заслугам... Главная жена, вернее, главная вдова — выездная фотомодель Дуся — опиралась на крепкое плечо сына с мужественным итальянским лицом. И никто не удивлялся тому, что сын в два раза старше своей матери Ведь еще при своей жизни Игорь Степанович успел запретить всем удивляться!

И когда саркофаг с его телом погрузили в пирамиду, и когда весь Диск завыл в один голос: “На кого же ты нас покинул, отец родной?”, и когда жалобно затрубили три слона под Диском, —  тогда перевернулся на своем облаке Жуков с живота на спину, закрыл глаза и сказал:

— А пошли вы все на... — и затренькал себе на лире.

Впереди была Ве-е-е-е-ечность. Ее он запретить забыл.

ПОВЕСТКА

Леониду Яковлевичу Дидруку до чертиков надоела демократия. Не то чтобы совсем, в полном своем понимании, а только ее материальные последствия — на предмет денег и покушать.

Понять Дидрука было можно. Всю свою жизнь он прослужил прапорщиком в армии, где все было ясно и понятно, кроме неуставных взаимоотношений. Зарплату давали вовремя, одевали, обували. Да и политикой мозги не засоряли. Она всегда была одна и та же: мы — хорошие, они — плохие. И никаких полутонов. По увольнении в запас он получил однокомнатную квартирку в центре города — Леонид Яковлевич был холост, —  нормальную пенсию и полную жизненную свободу, то есть узаконенное право бездельничать и пить вино в рабочее время И тут на тебе — демократия навалилась!

“Друзья по вермуту” после двух-трех совместных бутылок пытались объяснить ему, как теперь стало здорово: по телику то карате с мордобоем, то народные скандалы с забастовками; про политика любого вся подноготная известна, баб голых тоже показывают. Развлечение! Опять же — вино в магазинах и ларьках круглосуточно. А что “мерседесы” опять в этом году подорожали на тысячу баксов, так плюнуть и забыть — трамваи пока ходят, когда электричество есть. Дидрук с ними упорно не соглашался, поэтому “друзья по вермуту” иногда били Леонида Яковлевича из-за идейных разногласий, хотя и пили за его счет. В общем, демократию отстаивали.

Сегодня Леонид Яковлевич был в особенно плохом настроении, грустный какой-то был. Газету из ящика украли, бутылки в магазине не приняли, пришлось грузчикам по дешевке сдавать. По радио передали, что Ленина в землю вскоре закопают, а Мавзолей по кусочкам иностранцам за валюту продавать будут. На сувениры. Дидрук как это услышал, так весь больным сделался. И решил — баста! Пора с этим кончать. Купил вермута, колбасы, три международных конверта и кучу марок. Зашел напоследок к “друзьям”, попрощаться.

—  Прощайте! — так и сказал он им. — Может, более и не свидимся.

Те, конечно, перепугались, отговаривать его стали: не вешайся, мол, грешно это, попы отпевать не станут. Плюнь на обиды, не со зла ведь били, а так, для воспитания.

Отмахнулся от них Леонид Яковлевич, закручинился от людской глупости и домой пошел. Даже “на посошок” не выпил. Вот еще, вешаться! Как сами свою алкашную жизнь кончают, так и от других такого же ждут. Дудки!

В прихожей Дидрук смахнул с пальто и шапки снег, разделся, оглядел себя в зеркало — плотный, коренастый, рост средний, усы мокрые, —  обтер лицо рукавом свитера и поспешил на кухню.

Кухня, как у всех холостяков, была его любимым местом. Здесь всегда не холодно, еда под боком, стол есть, окно в полстены. Уютно! Леонид Яковлевич поставил вино в холодильник — потом, потом! — заварил чай и приступил к делу.

Перво-наперво он сменил клеенку, застелив стол чистой, праздничной. Следом подмел пол, перемыл посуду. За всеми этими делами на улице стемнело, началась пурга. Снег шелестел о стекло, а на кухне было тепло, ладно. Дидрук принес настольную лампу, погасил верхний свет, критически огляделся вокруг. Порядок, рабочая обстановка! Можно приступать.

Леонид Яковлевич достал конверты из портфеля, стопку бумаги из серванта, заправил авторучку и сел за стол.

—  Ну, с Богом, —  сказал он сам себе и начал писать письмо.

“Господину Президенту США”, —  вывел Дидрук на листе и заколебался. Он очень боялся КГБ, который нынче стал ФСБ, поэтому и прощался с друзьями-собутыльниками. Но отступать было некуда, решение Дидрук принял твердое.

“... от бывшего прапорщика бывшей великой страны СССР Дидрука Леонида Яковлевича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Уже в течение многих лет в нашем государстве черт его знает что творится. Сплошной развал, разврат и анархия! Гражданские войны, инфляция и рост преступности беспокоят всех честных людей я официально требую: завоюйте нас полностью, положите конец этим безобразиям в плане экологии и гуманитарной помощи. Чтобы оружия не стало и дышать чистым воздухом можно было. А там наместника какого-нибудь поставите, чтобы он с Марса нами руководил, порядок держал, а то вы далеко, за всем не уследите, хотя и понавешивали свои НЛО по всему космосу.

Даю срок месяц, чтобы письмо дошло. А после жду от вас реальных действий!

Всего хорошего!”

Дидрук крякнул, запечатал письмо и обклеил его марками даже с обратной стороны. Потом крепко выпил, уже не закусывая, и пошел в туалет почитать газету за естественной надобностью. И там, на унитазе, его осенило. Он быстренько закончил чтение, почти бегом вернулся к столу, схватил ручку и, торопясь, стал писать третье письмо.

“Господу Богу от бывшего коммуниста, а ныне простого раба Божьего Дидрука Леонида Яковлевича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прости, Господи, что вмешиваюсь в дела Твои небесные и беспокою по пустякам. Но молиться я не умею, не обучен, а тогда как же иначе, как не из письма, узнаешь Ты о мыслях моих и задумках, о том, как нам с Тобой обустроить Вселенную? Ибо давно уже, со дня сотворения Мира, все идет не так, как надо, боком как-то. Напере­косяк. То глобальное перенаселение, то наоборот — мор чумной, то очередная война в Закавказье!

А недавно зачем-то неплановое цунами в Японии приключилось. Да что там говорить — землетрясения тут и там, дома то и дело падают и взрываются! Экстрасенсов да террористов всяких расплодились, что тараканов, колдуны некрещеные порчу с дурна ума на всех пускают. Нехорошо!

Эх, да не в этом дело. Весь Космос неправильно работает! Сам посуди: в нашу планету недавно чуть астероид не врезался; Солнце, того и гляди, вот-вот погаснет через какой-то миллион лет. Луна не вращается! Марс без воздуха, а мы туда скоро собираемся. Звезд в пространстве без счета, а толку? И вообще, Ты есть или нет? А то мы здесь никак разобраться не можем. Сошел бы Ты, Господи, на Землю нашу грешную, посмотрел, что да как. А здесь и я Тебе пригодился бы, есть у меня, что Тебе, Господи Боже ты мой, сказать иль посоветовать. Хотя и всеведущ Ты, Отче наш, а хороший совет — он всегда полезен.

Даю срок месяц, чтобы письмо дошло. А после жду реальных действий, есть Ты там, или Тебя нет.

Всего хорошего!”

Дидрук обклеил марками конверт в два слоя, выпил вина и, ощущая важность сделанного, взял три письма и пошел в мороз, вьюгу к ближайшему почтовому ящику. А оттуда, обмякнув душой, завернул к “друзьям по вермуту”, где опять напился и подрался. К утру он напрочь забыл о своих по­сланиях.

* * *

Ровно через месяц, в тяжелое похмельное утро, в дверь позвонил почтальон. Трясущейся рукой Леонид Яковлевич заполнил бланк, получил в руки большой плотный пакет с золотым тиснением. Но больше, чем письмо — ему никто не писал, —  Дидрука поразил сам почтальон. Вид у того был ошарашенный, чумной какой-то. Совершенно ненормальный.

—  Ты... чего ты... похмелиться хочешь? — с трудом спросил его Леонид Яковлевич. Почтальон замотал головой, повернулся на каблуках и опрометью кинулся вниз по ступенькам.

—  Радио послушай, пьянь! В окно выгляни! — крикнул на бегу почтальон и исчез где-то под лестницами.

Дидрук закрыл дверь, прошел на кухню. Кинув конверт на стол, он включил радио и подошел к окну.

По радио передавали американский гимн. За окном стройными рядами в синем мартовском небе летели космические корабли, блестящие и невероятные. Гимн закончился, динамик вздохнул и с легким английским акцентом радостно сообщил:

— Итак, это сбылось, господа! Настали великие времена: Россия, а также остальные республики бывшего СССР наконец-то включены в состав США на правах суверенных штатов! Земля вступила в Космическую Федерацию с независимым статусом! Началась эра полного уничтожения всех видов оружия и восстановления экологического баланса нашей планеты.

Наместником Земли, с личной резиденцией на Марсе, назначен величайший гений всех времен и народов господин Дидрук Леонид Яковлевич. Это условие поставили представители Космической Федерации, и вся Земля бурно одобряет это решение. Поиски гения продолжаются!

Дидрук минуту постоял, глядя в окно. По радио играли что-то американское; дети во дворе стреляли по космическим кораблям из рогаток. Смут-/ ное воспоминание о каких-то письмах всплыло в голове Леонида Яковлевича. Бурный восторг захлестнул его: как есть, в майке и трусах, Дидрук застыл по стойке “смирно”, отдавая честь космическому параду за окном. Параду для него лично. Потом открыл окно и заорал вниз прохожим:

— Это я — гений! Я — наместник Земли! Люди, это я! Я все сделал! Я!!! — После чего окно закрыл. Холодно все-таки. И стал быстро одеваться, чтобы идти принимать правление Землей. Вдруг он вспомнил о пакете на столе. С трудом разорвав конверт, Леонид Яковлевич вытащил глянцевое письмо, написанное золотыми буквами. В правом верхнем углу на фоне голозадого ангелочка стоял сияющий штемпель: “Небесная канцелярия”. Ниже, крупно:

“ПОВЕСТКА

Кому: рабу Божьему, прапорщику в отставке Дидруку Леониду Яковлевичу.

По рассмотрении вашего заявления с предложением о встрече с Господом нашим уведомляем, что ваш вопрос решен положительно. Посему вечером нынешнего дня, по получении, повестки, Господь примет вашу душу в Храм свой на предмет личного собеседования.

Перед явкой вы обязаны:

1. Решить мирские дела.

2. Собороваться.

3. Вымыться, одеться во все чистое.

За невыполнение указанных пунктов будете привлекаться к чистилищной ответственности по закону.

Арх. Михаил”.

Леонид Яковлевич сник, надел пальто и побрел в церковь. Собороваться.

До вечера оставалось очень мало времени.

ПРЕЦЕДЕНТ

Когда во втором часу ночи к пенсионеру Виктору Васильевичу постучали в дверь, он открывать поначалу не стал, подумал, что это милиция. Милиции Виктор Васильевич официально ничуть не боялся, потому что у нас самая гуманная милиция на свете, а неофициально избегал ее как черт ладана — да ну ее! Еще оставит без денег и здоровья по своей гуманности...

Но когда стук повторился еще раз, и еще, и еще — причем эдак ритмично, с дробной россыпью, словно на входной двери практиковался красногалстучный пионер-барабанщик, —  Виктор Ва­сильевич встал с дивана, накинул халат и пошел, босой, смотреть в дверной глазок.

В глазке было мутно, как будто в него плюнули, но высокая белая фигура за дверью все же просматривалась довольно четко: на ней, фигуре, не было ни погон, ни фуражки, ни камуфляжных пятен. Светилось что-то над головой непонятное, но то, скорее всего, заплеванный глазок от лампочки бликовал.

— Кого там черт среди ночи принес? — вежливо поинтересовался Виктор Васильевич у двери. За дверью шумно задышали, но не ответили.

—  Не пущу, и все, —  твердо сказал Виктор Ва­сильевич, потопал ногами, будто ушел, а сам остался подглядывать в глазок: интересно ведь!

—  Ты, Виктор, не делай вид, что тебя нету, —  басовито сказали за дверью, —  вон, смотришь на меня, а сам того не ведаешь, что смерть к тебе идет! А мне указано разобраться с ней и пресечь неправомерное действие согласно закону... Был сигнал, что, возможно, произошла ошибка. Открывай, человече!

—  От человече слышу, —  возмутился Виктор Ва­сильевич. — С бандитами я не вожусь, бизнес не веду. За что ж меня убивать-то?

—  Мало ли за что, —  уклончиво ответили за дверью. — Открывай, дело архиважное!

—  Учтите, у меня пистолет есть, —  храбро сказал Виктор Васильевич, —  и буль... бульктерьер без намордника. “Фас” ему скажу — и все, и загрызет! — Врал, врал Виктор Васильевич! Не было у него ни пистолета, ни тем более дорогого бойцового пса. А был лишь диплом о высшем образовании, старый телевизор “Рубин”, продавленный диван и всяко еще по мелочи.

Виктор Васильевич открыл дверь.

—  Ну здравствуй, Виктор, —  сказал, входя в прихожую, бородатый мужчина (аккуратно бородатый и напрочь лысый) в белом строгом костюме, белой рубашке со стоячим воротником и белых же мягких туфлях. — Правильно сделал, что впустил меня, правильно, потому как дело безотлагательное, грубое нарушение важной документации — это, знаете ли...

Что там говорил дальше ночной гость, Виктор Васильевич прослушал: он высунулся за дверь, как улитка из раковины, осмотрелся — на площадке никого не было — и запер дверь.

—  Собственно, чем обя... — Виктор Васильевич осекся: в коридоре тоже никого не было. Виктор Васильевич трусцой пробежался по кухне и комнате, заглянул в ванную, туалет — исчез белый и лысый-то! Словно и не приходил никогда.

Покачал головой Виктор Васильевич, взяла его оторопь, но тут в дверь опять постучали, громко и размеренно: три раза стукнули, как время отбили.

—  Кого там черт... — Виктор Васильевич подкрался на цыпочках к глазку, посмотрел... То, что он увидел, ему не понравилось, совсем не понравилось! Да кому понравится, если он в глазок Смерть в саване и с косой увидит, нда-а...

Глазок в этот раз, зараза, показывал лучше пулковского телескопа, протерли его с той стороны, что ли... Для пущей убедительности.

—  Никого нету, —  осипшим голосом сказал Виктор Васильевич. — Все ушли на фронт. — И чего он ляпнул ерунду такую, он и сам не знал, ему бы молчать да под диван, подальше от двери, ан нет — высказался! Молодец.

—  Открывай, человече, —  Смерть блеснула начищенной косой, —  инфаркт пришел! Срок тебе, стало быть. Пора! — Сквозь дверную фанеру просунулась костяная рука, нащупала замок и уверенно его открыла; Виктор Васильевич попятился.

Смерть вошла, по-хозяйски закрыла за собой дверь и, недовольно покачав черепом, взмахнула косой...

—  Стоп-стоп! — Между Виктором Васильевичем и “Инфаркт пришел” возник гражданин в бе­лом. — Секундочку! — Гражданин держал в одной руке папку, из которой торчали листки плотной бумаги с золотыми гербовыми печатями, а в другой раскрытое удостоверение в сиреневых ко­рочках. — Секундочку, —  повторил гражданин с папкой, —  отдел жизнепресекновения, дежурный юрист...

Дальше гражданин в белом тоже чего-то сказал, но Виктор Васильевич ничего не понял, странно тот сказал, словно из песни строчку промычал. Наверное, представился.

Смерть опустила косу, уперлась глазницами в корочки, спросила коротко:

— Ну?

—  Вы можете быть свободны, —  спохватился дежурный юрист, обращаясь к Виктору Васильевичу, —  пока что свободны, до окончания разбирательства.

Вовремя он это сказал, потому что Виктору Петровичу нестерпимо захотелось на нервной почве в... Понятно, куда захотелось.

—  Дальше квартиры не выходить! — рявкнула Смерть. — Выйдешь — убью!

—  Можно подумать, —  пробормотал Виктор Ва­сильевич и убежал в туалет.

Когда он вышел, облегченный, но неуспокоенный, Смерть и лысый гражданин сидели на кухне, разложив на старом дощатом столе бумаги с печатями, сидели и беседовали. Виктор Васильевич воровато, как кот в голубятне, прошмыгнул за спины сидящих и притих, осторожно заглядывая через белое плечо: на бумагах было написано не по-русски и читать их было неинтересно. Однако Виктор Васильевич продолжал таращиться, потому что ничего другого ему не оставалось.

— ...И следовательно, —  тем временем убежденно говорил гражданин из отдела жизнепресекновения, тыча пальцем в одну из бумаг, —  пресечение жизненной нити нашего клиента таким образом, как вы предлагаете, будет явным нарушением его судьбы!

—  У меня наряд, —  угрюмо ответила Смерть, —  оформленный и подписанный. Что ж я, самодеятельностью, что ли, занимаюсь? Вот, смотрите. — В костяной руке возникла не менее плотная и не менее золотопечатная бумага. Минуту оба — и лысый гражданин, и Смерть — смотрели на бумажки, сличая их.

Молча смотрели, недоверчиво.

—  Да, наклад очка вышла, —  несколько сконфуженно сказала наконец Смерть, а гражданин озабоченно поскреб лысину, кивнул утвердительно:

— А я о чем говорю... Что ж, давайте разбираться, раз в личном деле нашего клиента одно, а в наряде другое.

Дежурный юрист вынул из воздуха белый пухлый том, Смерть, чуть помедлив, достала оттуда такую же толстую, но черную книгу: оба зашелестели страницами.

—  Вот, дело Иордана Кривою, —  нашел гражданин в белом, —  прецедент от восьмого века...

—  До или после? — уточнила Смерть. — В смысле, от Рождества.

— До. — Гражданин принялся монотонно читать о некоем Иордане Кривом, то и дело отвлекаясь на ссылки и пояснения, отчего история Иордана Кривого для Виктора Васильевича понятней не становилась.

...Наступало утро, за окном светлело. Виктор Васильевич дремал, прислонившись спиной к стене; за столом шелестели страницами; выискивая очередные ссылки, пояснения, дополнения и поправки к ним, гражданин в белом бубнил не переставая, давя на оппонента. Смерть изредка лишь вяло огрызалась:

— У меня наряд!

На что получала не менее вялый ответ:

— А у меня личное дело!

На улице прогрохотал первый трамвай, Виктор Васильевич вздрогнул и очнулся от волчьей дремы.

—  Так нельзя, —  уныло сказала Смерть. — Что за бюрократизм, ей-ей! Создали, понимаешь, проблему... Чик — и нету той проблемы!

—  Нельзя так, —  в который раз не согласился с ней гражданин юрист, —  все должно быть по закону, и “чик” — тоже!

—  Ну какая, в самом деле, разница, —  помолчав, с досадой произнесла Смерть, —  умрет ли сейчас ваш клиент от инсульта, как написано в его личном деле, или от инфаркта, как указано у меня в наряде...

Виктор Васильевич похолодел, услышав такие слова. А он-то думал... А оно вон как! Что так, что эдак — крышка... Амба.

—  Есть разница, —  набычился гражданин в бе­лом. — Закон есть закон! Действо должно соответствовать документации! И наоборот.

Этот малопонятный аргумент окончательно доконал Смерть. А может, ей просто надоело препираться, сколько ж можно, в конце-то концов!

—  Тогда и впрямь остается только одно, —  недовольно сказала Смерть, —  согласно прецеденту, будь он неладен! Куда деваться... Эхма. — Смерть вздохнула. — Ну, давай.

Гражданин в белом достал из кармана монетку.

—  Орел, —  сказала Смерть, —  мне на орле всегда везет!

—  Решка, —  не стал спорить лысый гражданин, подбросил монетку: она"упала на стол между разбросанными листами, завертелась волчком.

Виктор Васильевич ждал затаив дыхание. И, когда монетка стала останавливаться, когда стала замедлять свое вращение, не выдержал он, упал на колени и закричал в тоске:

— Господи, спаси и помилуй!

Смерть и гражданин в белом вздрогнули одновременно, но не от истошного крика Виктора Васильевича, нет, а вовсе от другого: монетка крутанулась в последний раз и... И, застряв в щели рассохшейся столешницы, замерла. Стоя на ребре.

—  Однако, —  только и сказал гражданин юрист, в недоумении уставясь на монету.

—  Какого черта! — Смерть сначала захихикала, а после загоготала во весь голос, размахивая костяным кукишем перед носом опешившего юриста.

—  Надо ж как получилось... — растерянно сказал гражданин из отдела жизнепресекновения, собирая в папку листы с печатями. — Кто бы мог подумать! Невероятно, просто невероятно. — Взяв папку под мышку, он шаркающей походкой направился к выходу из квартиры.

Смерть последовала за ним, со злостью стуча в пол косой точно посохом.

—  А я? — пискнул Виктор Васильевич, не веря своей удаче. — Со мной-то как?

—  Как-как? — обернулась на пороге Смерть. — Живи! До тех пор живи, пока эти крючкотворцы не рассмотрят твой случай со всех сторон, не обсудят его, не вынесут по нему особого решения и не создадут очередной дурацкий закон на основе нового пре-це-дента, —  с отвращением выговорила последнее слово Смерть. — Тьфу!

—  И долго мне... жить? — обмирая, спросил Виктор Васильевич.

—  Достаточно, —  хмуро ответила Смерть. — Эти ребята никогда не торопятся. Лет пятьдесят возиться будут, эхе-хе, —  и вышла, крепко хлопнув дверью.

Виктор Васильевич сел на табурет, уперся локтями в столешницу и уставился на застрявшую в щели монету невидящим взглядом.

И сидел так долго-долго.

Очень долго.

До самого вечера.

СЕАНС

Врач-экстрасенс стоял возле окна. Росточком он был невысок, полноват и весьма зауряден внешне.

Сергей Иванович даже немного расстроился. Конечно, он не ждал, что врач будет ух ты а-ля Кашпировский или Чумак. Но хотелось бы! А такие врач, а полуврач какой-то, честное слово. В очереди за хлебом на такого наступишь, так и не заметишь.

—  Заходите, милейший, прошу вас. — Врач приглашающе поманил рукой. — Не стесняйтесь, пожалуйста. Присаживайтесь.

Сергей Иванович прикрыл за собой дверь, нервно пригладил остатки волос на затылке и преувеличенно бодро прошагал к столу, где и сел в предложенное кресло. Копытов в отличие от доктора рост имел высокий, баскетбольный, прямо-таки дядястеповский рост. Но спортом Сергей Иванович не интересовался, поскольку было не до этого — Сергей Иванович очень давно болел, и, видимо, насмерть неизлечимо: господин Копытов обожал выть на луну в полнолуние.

Обычно он выбирал для этого странного занятия глухие, потаенные места — лучше всего в лесу или пустыне Редко когда на воде, мокро все же! Пока навоешься всласть, запросто простуду схватишь. Потому, когда болезнь обострялась и Сергею Ивановичу становилось совсем уж невмоготу, он находил законный повод — отгул или отпуск за свой счет — и с полной туристической выкладкой уходил, нет — убегал из дому куда подальше. У него со временем даже выработались любимые маршруты, где ступала только нога Сергея Ивановича. Соседи считали Копытова то ли горным спасателем, то ли беспатентным золотоискателем, при встрече с уважением поглядывали на его могучие плечи, где зачастую высился громадный рюкзак и другое профессионально уложенное необходимое снаряжение. Соседи даже представить себе не могли, до чего Сергей Иванович ненавидит эти нелегкие и порой опасные переходы, с какой радостью он променял бы их на возможность лежать в тепле у телевизора и сонно глядеть “Поле чудес” или что другое видеожвачное. Может быть, Копытов наконец даже и женился бы, хотя возраст.. Как-никак под пятьдесят. Холостяк-одиночка со стажем. Оно и понятно почему — какая такая жена вынесет нестерпимо воющего на луну мужа, да еще голого, да еще и на четвереньках? Железные нервы иметь надо, стальные прямо-таки нервы Просто рельсы.

Великую свою тайну Сергей Иванович никогда никому не рассказывал. Очень и очень он этого стыдился. Потому как Сергей Иванович, помимо того что был больным, являлся директором весьма крупной международной торгово-закупочной фирмы. А больной директор фирмы... воющий директор фирмы... голый директор... э-э... как-то не очень вписывался в международные валютно-торговые отношения. Ну, вообще никак не вписывался! И никогда бы не пошел Копытов ни к какому врачу-недомерку, пусть даже к самому популярному, из новых, если бы не жуткий случай в последнем походе.

В тот раз Копытов случайно вышел к неизвестному ему серебряно-круглому озеру, которое все заросло по ободку камышом и елями. За елями находился темный, редко хоженный людьми лес, волки и громадная луна среди звезд — чудесное место для воющих людей! И вот когда Сергей Ива­нович, раздевшись до кожи, принял на грудь первую лунную песню, в лесу бубухнули выстрелы. Выть Копытов не перестал, но начал шустро прятаться и маскироваться от охотников: остановить песню он не мог. За ночь было пропето только восемь лунных песен из двадцати — необходимо было спасаться. Вот он и спасся... Разбитый, недопетый, утром он с рюкзаком в руке и с перевязанным плечом вышел на охотников, что сутки прятались вокруг озера Дело в том, что эти мужички выслеживали здесь волка-оборотня.

Местный дед-отшельник, простая душа, пообещал приезжим тузам спьяну необычную охоту. Дед-то был не виноват — внук приволок ему на сохранение ворованный видик и штук десять кассет с фильмами, все о ликантропах, то есть оборотнях. С недалекого ума, наглядевшись кинопакости, самодельный лесничий и организовал охоту на оборотня.

Явно дед сбрендил на почве дурных видеофильмов, но факт остается фактом: вернулся домой Сергей Иванович озадаченным и угрюмым. Без афиши, по знакомству, сделали ему операцию на плече и вынули попавшую на излете в Копытова крупную серебряную пулю. Рана зажила на редкость быстро, а из пули отлил Копытов себе тонкое колечко на память об этом случае и крепко задумался. Дальше так жить было нельзя!

Вот потому сидел сейчас Сергей Иванович напротив толстенького врача и мучился опасениями — а надо ли было сюда приходить? Чем тут помогут-то? Деньги платить придется бешеные, факт, а будет ли толк — неизвестно.

—  Эдуард Ильич, экстрасенс-гипнолог, —  добродушно представился доктор. — А вас, как меня предупредили, величают Сергеем Ивановичем, так? Верно?

—  Верно, —  сухо кивнул головой Копытов, —  ве­личают.

—  Зря вы так, батенька. — Голос доктора звучал укоризненно. — Расслабьтесь, чувствуйте себя комфортно. А лучше прилягте на кушетку, пожалуйста. — Он протянул руку в сторону диванчика у стены.

Сергей Иванович с сомнением прикинул размеры лежанки, но лег. Диванчик оказался почти впору, ноги лишь слегка высовывались за край.

—  Так, —  доктор сел рядом на низкий стульчик, сложил руки на груди, —  что беспокоит?

—  Знаете, мне просто неудобно... — заерзал по дерматину плечами Копытов. — Очень неудобно, право.

—  Что неудобно? Лежать на кушетке или рассказывать о своей беде? Другой кушетки предложить не могу, —  пошутил Эдуард Ильич. — Давайте, миленький, давайте рассказывайте.

Сергей Иванович решил расскажу все, но если этот помпон хоть краем рта улыбнется — уйду и будь что будет! Повешусь.

—  Вою я, —  осторожно сказал Копытов, глядя в серьезное лицо врача, —  каждое полнолуние вою волком на луну. И ничего не могу сделать с собой, ничего! Что со мной? Вы знаете, что?

Ничего не изменилось в лице доктора, только чуть-чуть удивленно приподнялась левая бровь и тут же легла на место.

—  Интересно, —  нейтральным тоном сказал Эдуард Ильич, —  очень интересно. И давно это с вами?

Копытов обмяк душой — врач не смеялся. “Вот же умница”, —  умилился Сергей Иванович и стал исповедоваться. Вещал он долго, часто возбуждался, пытался соскочить с лежанки, один раз даже завыл в полную силу, —  кажется, свою любимую, восьмую лунную. Но за окном разлаялись выгульные собаки, расшумелись их владельцы, и Копытову пришлось прерваться. Перейдя на шепот, директор фирмы закончил свою удивительную повесть, показал шрам на плече, колечко на пальце и умолк, печально поедая глазами экстрасенса. Гипнолог беззвучно жевал губами, задумчиво косился на окно. За окном тополиным пухом метелил июнь, у горизонта собиралась гроза.

—  Что делать? — задал Копытов врачу великий русский вопрос и заплакал.

Эдуард Ильич промокнул ему глаза марлевой салфеткой, ласково положил руку на плечо:

— Сейчас, прямо сейчас — ничего особого делать не будем. Надо подумать. — Экстрасенс подошел к столу, достал из выдвижного ящика пухлую папку. Эдуард Ильич разложил на столешнице ворох мелко исписанных листов, цветных диаграмм и углубился в чтение.

Сергей Иванович перевернулся на живот и с надеждой стал взирать на писчебумажный завал: документациям Копытов верил, самому сколько бумаг приходилось составлять!

—  Так, ясно, —  доктор хлопнул ладонью по бумагам, —  вот теперь и начнем.

—  Брюки снимать? — расстегивая ремень, деловито спросил Копытов.

—  Это зачем? — поразился врач.

—  Укол делать, —  уверенно решил Сергей Ива­нович. — Как же без уколов-то? Положено.

—  Ни-ни, —  гипнолог погрозил пальцем, —  у меня — без уколов.

Копытов пожал плечами, затянул брючный ремень и опять лег на кушетку. Врач сел на прежнее место, помолчал.

—  Вы, господин Копытов, слышали что-нибудь о реинкарнации, последовательном переселении душ? — мягко осведомился Эдуард Ильич.

—  Что за поповщина! — возмутился Сергеи Иванович. — Жизнь, она одна, и надо прожить ее так, чтобы...

—  Знаю, читал, —  остановил его врач, —  однако парапсихологический опыт многих исследователей показывает, что этих жизней можно прожить не одну, и даже не три — просто мы их не помним.

Впрочем, это уже вопрос скорее религии и философии. Мне же нужно только одно — практическое использование такого опыта. Сейчас, милейший Сергей Иванович, я погружу вас в гипнотическое состояние, транс, и мы осторожно пойдем назад, через все ваши предыдущие реалии, к самым ис­токам.

—  Зачем? — полюбопытствовал Копытов. Ему самому вдруг стало интересно.

—  Там узнаете зачем, —  уклончиво ответил гип­нолог.

Он положил левую ладонь на лоб пациента, правой быстро провел перед глазами Копытова. Тот моргнул от неожиданности.

—  Спать! — натужно сказал Эдуард Ильич. И Копытова не стало. Ну не совсем, конечно, —  кусочек его сознания с интересом наблюдал за появлением странных картинок, не понимая их.

...Колдун сидел нечесаный, грустный, искоса поглядывал на монашку.

—  А как же твоя религия? Она же меня не признает, дева. Как тут быть-то?

—  Ой, дедушка, помоги! — Голос монашки срывался. Она то бледнела, то краснела. — Помоги, ради бога. Не могу я больше волчицей выть, бьют меня сестры, ох и бьют!

—  Ладно, —  колдун налил в кружку коричневой жидкости, —  посмотрим сейчас, кем ты там раньше была-то. Пей, говорю!..

...Ну вот все было у чукчи Эенко: чум был, жена была. Олени, однако, были. Винтовка была. Водку в факторию завозили часто. Что ж еще охотнику надо? Живи и радуйся, ан нет — ни с того ни с сего то и дело великая напасть с Эенко случалась: выть ему хотелось по-волчьи! Спасу нет как хотелось. Свои же собаки однажды из-за этого вытья чуть не разорвали. Пошел Эенко к шаману.

—  Худо, однако, —  умно сказал ему шаман. — Камлать, понимаешь, надо. Может, до смерти. Снежный волк в тебе сидит! Буду выгонять.

Часа два шаман колотил в бубен, плясал и пел, мухоморными да поганочными отварами больного пользовал. И добился своего — ушел Снежный волк! Но и Эенко помер. Однако.

...Голодная волчица лежала на холме и смотрела на желтую луну. Давно уже никто не приходил на ее зов, давно она не танцевала в брачном танце. Холодный ветер дыбил на ней шерсть, пустой ветер, без запаха еды. И от лютой тоски, от черной глубокой печали подняла она морду и завыла, жалуясь небесному кругляку на постылую свою жизнь.

— ...проснуться, —  услышал Копытов и проснулся. Он недоуменно посмотрел на толстяка в белом халате, сел и потрусил головой В голове ощутимо гудело.

—  Э, я вспомнил! — обрадовался Сергей Ива­нович. — Вы — врач, а я... Кто же я? Монашка? Чукча? Волчица? — задумался Копытов.

—  В данный момент — Копытов, —  подсказал гипнолог и подмигнул: — Теперь вам ясно, в чем дело, почему воете-то?

—  Да вроде ясно, —  уныло ответил Сергей Ива­нович. — Ну и что?

—  Понять — значит победить, —  убежденно сказал Эдуард Ильич. — Поверьте, теперь вам будет гораздо легче! И мне — вас лечить. Еще пара терапевтических сеансов — без таких глубоких погружений, естественно, —  и вы будете здоровы

— Правда? — не поверил Копытов.

—  Правда, —  кивнул врач. За окном громыхнуло, запахло озоном: начиналась гроза.

—  Мне пора, —  засобирался Сергей Иванович, —  я без зонтика. Значит, до встречи?

—  Обязательно, —  улыбнулся экстрасенс, —  я позвоню вам. Обязательно.

Копытов, радостно ухмыляясь, расшаркался и бегом припустил из кабинета по коридору, вниз по лестнице.

Гроза разгулялась. Дождь лупил по оконному стеклу, молния серебрила листву. Эдуард Ильич осторожно закрыл дверь, защелкнул замок и подошел к стене напротив окна — побелка на стене в этом месте вытерлась до штукатурки. Медленно, как во сне, доктор встал по стойке “смирно”, прислонился к стене, развел руки до уровня плеч, склонил набок голову. И застыл в этой трудной позе.

На ладонях у него выступили кровавые стигмы, на лбу проступили царапины.

У Эдуарда Ильича была своя беда — грозу он мог переносить только в таком положении. И потому он опасался заглядывать в свои предыдущие жизни. Очень опасался.

А вдруг?..

СОН

В половине четвертого утра Валерия Игоревича разбудил бес.

Нагло разбудил: выдернул из-под головы подушку да и хряпнул ею Валерия Игоревича по животу.

Валерий Игоревич испугался, проснулся и ничего не увидел, потому как было темно.

—  Кто тут? — обмирая, спросил Валерий Игоревич темноту.

—  Я тут, —  сказал бес. — Что же ты, гад, вытворяешь? Совсем крыша съехала, что ли?!

Валерий Игоревич повращал головой и заметил на фоне светлых штор знакомую рогатую фигуру.

—  А, —  успокоился Валерий Игоревич, —  бес... Чего приперся-то, ухват ходячий?

—  Сам ты ухват, —  огрызнулся бес. — Еще и издеваешься, да? Слушай, я тебя как человека прошу: прекрати видеть сны!

—  Не-а, —  зевнул Валерий Игоревич, —  это мне неподконтрольно... А чего стряслось-то?

—  Не помнишь? — с угрозой спросил его бес. — Совсем-совсем ничего не помнишь?

— Отстань, —  сонно ответил Валерий Игоревич, —  спать хочется...

—  Не спи! — с ужасом воскликнул бес. — Хватит с нас, хватит! Давай переоформим договор, а? Умоляю, давай, а? Я и бланк подготовил... Вот, только распишись! Мол, отказываюсь от овеществления моих сновидений, а взамен беру счастье, бессмертие и золото!

—  Пшел вон, —  пробормотал Валерий Игоревич, проваливаясь в сон, —  ка-а-азел. — И уснул.

...И снилось Валерию Игоревичу счастье, бессмертие и золото.

...И ад в который раз приснился: там вся рогатая нечисть — строем и с песней — все так же шла и шла в задницу.

К Люциферу.

ТУЗ

Небольшой обшарпанный звездолет медленно пятился от Гончих Псов. Впрочем, пятиться дальше было некуда — позади хищно скалилась протуберанцами Большая Медведица (саму Медведицу из-за ее безразмерной пасти видно не было)... Да и фиг с ней, с той Медведицей: позади были карточные пираты! Что, несомненно, являлось для капитана Ивана Кармикова (тридцать лет, рост сто девяносто, косая сажень в плечах, волевое лицо, глаза серые, не женат) гораздо большей неприятностью, чем Гончие Псы, Большая Медведица и Похмельный Стрелок, вместе взятые. Потому как от звездных монстров — при удачном повороте дел — можно было откупиться ненужными членами экипажа, а пропажу списать на несчастный случай: вывалились в иллюминатор, и все тут... Или прикинуться дохлым: звездная братия дохлые космолеты не всегда кушала, иногда брезговала... Или аккуратно взорвать двигатели и сделать вид, что ты — новая маленькая звезда. А маленьких не обижают!

В общем, имелись варианты.

Но спастись от карточных пиратов нормальному звездолету было практически невозможно: свою жертву они всегда преследовали до конца! Потому что карточным пиратам и самим деваться некуда: прибьют в случае неудачи — те, кому они в карты проигрались на одно желание... Вот и звались такие отчаянные пираты “карточными”. Иногда — “забубенными”. По-разному звались, но суть у них всегда оставалась одна, нехорошая. Мало ли какого туза навесили им выигравшие!

—  Помощник, что там с Гончими Псами? — свирепо крикнул Иван в микрофон. — Сколько до них?

—  Один световой фут, сэр капитан, —  донеслось из динамика.

—  Точнее! — рявкнул капитан.

—  Двенадцать световых дюймов, —  отрапортовал Помощник. — Э-э... виноват, сэр капитан, все забываю, что вы из российской директории и не запрограммированы на английскую систему мер, ноль целых запятая три тысячи сорок восемь светометра! С хвостиком.

—  То-то же, —  успокоился Иван. — Тридцать сантиметров — это еще куда ни шло... Можно и водки выпить. — Капитан приложился к пластиковой фляжке, висевшей у него на боку. Вообще-то раньше он хранил фляжку в протезе ноги, но с тех пор как живодеры из Проксимы Хаббла арестовали Ивана за неуплату пошлины и в качестве пытки-наказания насильно отрастили ему ногу, прятать фляжку стало негде. Что порой вызывало осложнения на таможне: всяк норовил угоститься на халяву!

Этот чертов рейс с самого начала пошел как-то криво, боком: мало того что не дали команду из живых людей, сославшись на то, что у Ивана слишком часто кто-нибудь из наемной команды выпадает в иллюминатор — вот идиоты! — так еще и Помощника дефектного подсунули, сдвинутого на англосаксонской праистории; за неделю полета неутомимый Помощник окончательно задолбал Ивана своими “сэрами”. Хотя и собран был тот По­мощник вовсе не в Англии, а на китайской частной фабрике... Как подозревал Иван — на игрушечной.

—  Сэр капитан! — вдруг заверещал динамик, и Иван чуть водкой не захлебнулся. — Сэр капитан!

—  Чего тебе? — сипло поинтересовался Иван Кармиков, завинчивая пробку фляжки и страдальчески морщась: закусить он не успел. Впрочем, закуски все равно не было, остатки ушли минут десять тому назад. — Ну?

—  Сука, —  радостно доложил Помощник, —  как есть сука!

—  А ты сам-то знаешь кто после таких слов, ширпотреб китайский?! — взъярился Иван. — Знаешь?

—  Теперь знаю! — не менее радостно доложил Помощник. — Ширпотреб китайский согласно вашему определению, сэр капитан! Наименование записано в соответствующую ячейку судового журнала, сэр!

Хотел было Иван уточнить свое нечаянное определение, расширить его по-русски, но передумал: ячейка как-никак... Пишут.

—  Ты мне ругаться позвонил или зачем? — ласково спросил Иван, поглядывая в экран заднего обзора: карточные пираты были уже близко. Даже чересчур.

—  Так сука же, сэр капитан! — затараторил По­мощник. — Звездная! Мимо несется! Все Псы на нее стойку сделали, сейчас та-а-акое будет, такая собачья свадьба, что чертям тошно станет, сэр!

—  Главное, чтобы мне тошно не стало, —  ответил Иван, с подозрением принюхиваясь к собственному дыханию. — Паленая водка, мать ее... Нет, все же надо было не в коммерческом брать, —  верно подметил Иван. — Сдохну, блин, сейчас! — Но отвинтил крышку и допил оставшуюся водку: если подыхать, так лучше пьяным...

Гончие Псы действительно отвлеклись на суку, припустили за ней с таким лаем, что Большая Медведица захлопнула пасть и на всякий случай убралась подобру-поздорову на свое историческое место: собачья свадьба вещь непредсказуемая, могут и покусать больно!

Путь был свободен, настала пора удирать дальше.

—  Помощник, полный ход! — приказал Иван. — Живо!

—  Куда, сэр капитан? — поинтересовался верный Помощник. — Вперед или назад, сэр? А если вверх или вниз, то надо задать необходимое значение тангажа. Уточните, сэр! Плииз.

—  Вперед! — завопил сэр капитан, треснув кулаком по панели управления. — Сам не соображаешь, что ли!

—  И незачем так стучать, сэр, —  хладнокровно сказал Помощник. — Все равно уже ничего не получится: нас взяли на абордаж. А вопрос я задал из интереса, не более. Любопытно, знаете ли!

— Скотина ты после этого, а не помощник, —  горько произнес Иван, падая в кресло и доставая из-под него запасную фляжку с водкой. — Дерьмо вежливое, вот ты кто.

—  Записано, сэр капитан, —  промурлыкал По­мощник.

В коридоре забухали сапоги, и пираты ворвались в рубку управления. Ворвались и столпились, удивленно озираясь по сторонам: посмотреть было на что! Одних только пивных этикеток по стенам было наклеено немереное количество, не считая обязательных порнографических открыток и звездных карт.

—  Ну, чего вам? — хмуро спросил Иван Кармиков, хотел было нервно смять флягу, но вовремя вспомнил, что она полная. — Ладно, поймали — так давайте не тяните! Какой вам карточный должок насчет первого встречного звездолета повесили, а?

Вперед выступил интеллигентного вида представительный мужчина в золотых очках и во всем остальном тоже недешевом: главарь, скорее всего. Или его заместитель.

—  Достопочтимый сэр, —  вежливо начал представительный (от “сэра” вздрогнули и Иван, и панель управления Помощника. Но оба по разным причинам), —  сталось так, что именно вам предстоит решить одну научную проблему, разобраться с которой пожелал некий почтенный муж, с коим мы имели честь недавно общаться в казино неподалеку отсюда. Сразу отметаю все возможные с вашей стороны ненужные вопросы по поводу того достойного человека, сэр. — Главарь-заместитель надменно вздернул подбородок. — Вас оно не касается.

—  Не касается, —  согласился Иван, прикидывая, что за туз сейчас будет разыгран. Вряд ли простой! Слишком уж вежливое и торжественное начало...

—  Необходимо выяснить, куда в конечном итоге попадает весь мировой свет, —  многозначительно изрек представительный в очках. — И попадает ли он на самом деле туда, куда он попадает? Короче: где находится конец света?

—  Опаньки, —  только и вымолвил Иван, отвинтил крышку запасной фляжки и приник к горлышку; пираты ждали, то и дело сухо сглатывая. Конечно, Иван вел себя по-хамски, нехорошо себя вел, но плевать ему было на условности! В конце концов, не он их на абордаж взял, а они его. Перебьются!

—  И как быстро надо это сделать? — поинтересовался Иван-капитан, баюкая ополовиненную фляжку в руках. — У меня фрахт, глюксометры на Даумею Три везу, а они нежные, могут испортиться!

—  Фрахт официальный? — деловито спросил главарь-заместитель.

—  Вот еще, —  возмутился Иван. — Контрабанда, разумеется!

—  Тогда все в порядке, —  заверил его собесед­ник. — Доставку груза берем на себя, а положенные вам комиссионные переводим в Галактический Банк. На ваш расчетный счет, конечно.

—  Хорошо, —  воспрянув духом, ответил Иван. — Забирайте, а я...

— А вы, уважаемый сэр, —  с нажимом сказал представительный, —  сейчас же полетите выяснять, где находится конец света. И не вздумайте сбежать, милейший! Нашим информатором будет самый надежный источник, обмануть который вам не удастся. Попробуете с нами шутить — в порошок сотрем! Мучительно и насовсем.

—  И кто этот стукач? — откровенно удивился Иван, потому что он и представить себе не мог такого типа, которого нельзя напоить и обмануть. — Кто?

—  Ваш   Помощник, сэр, —  любезно сообщил главарь-заместитель. — Ведь так его зовут, да? Иван, опешив, кивнул.

—  Никакой фантазии, —  усмехнулся представительный и махнул рукой: — Действуйте!

Немедленно в рубку, растолкав штурмовой отряд, ворвалась свора яйцеголовых в белых халатах: Иван едва успел поджать ноги, как те споро развинтили все панели Помощника и, потыкав в него паяльниками, тестерами, плоскогубцами и отвертками, тут же собрали все обратно.

—  Честь имею. — Очкастый говорун, к которому Иван враз потерял всяческое мало-мальское уважение за его подлое вредительство, развернулся и вышел из рубки. — Забрать глюксометры и отшвартоваться, —  гулким эхом донеслось издалека. — Быстро-быстро, скоты! Это ограбле... тьфу! Это приказ!

—  Эй-эй! — всполошился Иван. — Вы ж мой расчетный счет не записали! — И кинулся догонять пиратов.

...Лететь было скучно. Помощник напрочь позабыл все свое англосакское высокомерие, да и русский язык заодно: говорил он теперь мяукающим голосом и произносил весьма удивительные птичьи слова, которых Иван ни хрена не понимал. Видимо, на нервной почве с Помощником случился электронный инсульт и он впал в свое китайское детство.

—  Конец света, конец света, —  бормотал себе под нос Иван, от помрачения чувств швыряя хлебными катышками в экран, —  где ж его найдешь, тот конец света... Хоть бы подсказал кто! А то отправили неведомо куда: лети, мол, Иван, узнавай, не то прибьем. А я что, научная экспедиция какая? — Иван с горя достал из-под пульта управления очередную запасную флягу, взялся было за крышечку, но тут Помощник предупреждающе зачирикал нерусским голосом.

—  Чего? — Иван-капитан приник к экрану: неподалеку, впереди по курсу, маячил усталый путник в потрепанном скафандре, с котомкой на плече и с видавшим виды реактивным посохом под мышкой. Маячил и интернациональным жестом npocjui подвезти его автостопом.

—  Тормози! — приказал Иван. К счастью, спятивший Помощник четко понимал все его команды, чем здорово напоминал бессловесную дрессированную собаку. Что Ивана вполне устраивало.

Путник, отряхнув с ног звездную пыль, вплыл в гостеприимно открывшийся перед ним люк; через пару минут, постукивая посохом по палубным бронеплитам, нежданный попутчик вошел в рубку управления. Помощник немедленно включил маршевые двигатели, и они полетели дальше. Куда — непонятно, но полетели.

— Здорово, дядька! — поприветствовал его Иван. Путник снял гермошлем, и Иван поправился: — Здорово, дед! Куда направляешься, старче?

Путник был в возрасте: седой, длиннобородый, с лукавым воровским взглядом... Хороший дед! Свой человек.

—  А куды придется, сынок. — Дед сел в кресло второго пилота, неудобно поерзал, привстал и вытащил из-под себя одну из потерянных Иваном —  невесть когда — запасных фляжек; Иван даже удивился, ну надо же! Сколько раз там сидел, а ничего и не заметил... Ох, непрост был дед, непрост! Иван его сразу зауважал. Настолько зауважал, что и жадничать не захотел.

—  Свезло тебе, дед! Раз нашел фляжку, то пей сколько хочешь. Дарю! — Это был жест невероятнейшей доброй воли. Кто бы ляпнул Ивану раньше, что он на такое способен, не поверил бы и по шее накостылял вруну. А тут нате, произнес и языком не подавился. Чудеса!

—  Благодарствую. — Дед развязал котомку, достал нарезанного сальца, располовиненную луковку и краюху черного хлеба: в кабине остро запахло чем-то ностальгически-щемящим, то ли шашлычной, то ли дежурной забегаловкой.

Минуту посидели, прикладываясь к фляжкам; дед протянул закусь Ивану, тот не отказался, похрустел луковицей. Вскоре, как и положено, потекла неторопливая беседа двух бывалых путеше­ственников.

—  Слышь, дед, —  сказал Иван. — Меня вот Иваном зовут. А ты кто?

—  Жид, —  представился дед. — Вечный Жид.

— Просто жид или жидомасон? — уточнил Иван: как человек исконно русский, он с определенным недоверием относился ко всем масонам —  на всякий случай.

—  Просто Жид, —  успокоил капитана дед. — Это имя такое, своеобразное. А Вечный я потому, что бессмертный, так уж получилось.

—  А-а, —  протянул Иван, —  это хорошо! Ты, поди, за свою жизнь много чего повидал, да?

Дед отнекиваться не стал. Тогда Иван предложил выпить еще чуток, они и выпили, а затем поведал Иван-капитан Вечному Жиду свою печальную историю: сначала о мизерных вознаграждениях за свой нелегкий и опасный труд поведал, о травмах производственных пожаловался, заодно и ногу отросшую предъявил; о жизненной своей неустроенности тоже сказал... В общем, расположил к себе вечного странника, на жалость взял. Как и задумывалось.

А после Иван о главном заговорил. О пиратском тузе, на него повешенном. Все рассказал деду-всеведу, как на духу! И, разумеется, совета попросил — зря, что ли, водкой его поил? Дед это тоже понял, не дурак был

— Слушай, сынок. — Вечный Жид порылся в котомке, достал из нее засаленную космическую карту. — Есть способ тебе помочь, есть! Я-то уже, почитай, всю Вселенную пешком обошел, за малым где не был... Вот тебе моя личная путеводная карта с природными каналами-гипершлюзами, они крестиками помечены, видишь? — Дед потыкал пальцем в карту. — Никто тех каналов, кроме меня, не ведает: сам, сам их нашел! Теперь смотри —  за звездой Бетельгейзе свернешь сюда, потом сюда, а здесь... — Вечный Жид подчеркнул ногтем, —  здесь и найдешь то, что тебе нужно.

—  Конец света, что ли, найду? — полюбопытствовал Иван Кармиков, разглядывая карту.

—  Конец не конец, а что-нибудь да найдешь, —  уклончиво ответил дед. — Место странное, непонятное, наверняка к твоему вопросу прикасаемо. Более ничего сказать не могу по умственной малограмотности, ты уж извини старого... О, сынок, здесь останови. — Вечный Жид глянул на экран. — Как раз приехали! Ну, спасибо, дорогой. — Дед поспешил к выходу из звездолета, на ходу стараясь пристегнуть гермошлем, но ему мешала длинная борода.

—  Эй, дед Жид! — крикнул ему в спину Иван. — А как же ты сам без карты?

—  Обойдусь, —  махнул рукой вечный дед, —  голова мне на что? Все в ней, родимой. — Жид хлопнул дверцей люка и был таков.

Иван напоследок посмотрел, как бодро шагает в пустоте Вечный Жид, с котомкой на плече, с посохом под мышкой, с развевающейся на солнечном ветру бородой и с гермошлемом в руке — что ему станется, бессмертному-то! — и полетел дальше, искать конец света.

Сверяясь с проложенным по карте маршрутом, добрался Иван до звезды Бетельгейзе, свернул в тайный канал-гипершлюз, выскочил неведомо где — там и звезд-то не было, сплошная темнота, —  нашел на ощупь второй канал, загнал в него звездолет и... И прибыл куда-то, хрен его знает куда.

В зал какой-то прибыл.

Зал был необъятный: лепной потолок терялся в вышине, затянутый легким облачным маревом; ряды потолочных ламп напоминали малые солнца; ровный белоснежный пол тянулся вдаль и пропадал в том далеком далеке, даже горизонта не было видно. Звездолет оказался настолько мал по сравнению с залом, что Иван невольно втянул голову в плечи, ожидая, когда его прихлопнут тапкой вместе со звездолетом. Как наглого таракана.

Однако движения нигде не наблюдалось, и это обнадеживало.

Посидев минут пять и решив, что в таком месте можно обойтись без скафандра, Иван-капитан вооружился очередной запасной фляжкой, открыл люк и отправился на разведку: а что оставалось делать?

Разведывать особо ничего не пришлось — за кормой звездолета обнаружилось приличных размеров здание с внушительной мраморной вывеской над входом: “ИЧП Буддов: созидание, разрушение, прочее” и чуть ниже: “Не шуметь!”

Подивившись странной архитектуре — здание в здании, придумают же! — Иван Кармиков открыл дверь под вывеской и вошел в дом. С первого взгляда Иван понял, что попал куда надо: здесь, здесь сводились стрелки всего сущего! Потому что половину дома занимал здоровенный пульт управления со всякими самосветными диаграммами в окошках, разноцветными кнопками, ползунковыми регуляторами, стальными маховичками и прочей технической дребеденью. Надписи под диаграммами лишь подтверждали догадку Ивана — да взять хотя бы такие невразумительные, как “Время прямое-обратное-вывернутое”, “Пространство обычное-свернутое-искривленное”, “Пи-векторная рециркуляция ноосферы”, —  ясен пень, что к производству водки они никакого отношения не имели! То есть приборы были жутко умными и для пустого трогания пальцами не предназначены: Иван к тем кнопкам и прикасаться не стал. А решил Иван-капитан найти смотрителя этого хозяйства и обо всем его самого порасспросить.

Смотритель нашелся в соседней комнате, где он, смотритель, бросив на произвол сложную технику управления мирозданием, самым наглым и бесстыдным образом дрых на казенном диванчике, лежа на боку и счастливо улыбаясь во сне. Как Иван ни старался — и окликал, и по щекам похлопывал, и горлышко открытой фляжки под нос смотрителю подсовывал, —  но разбудить его так и не смог.

—  Видать, хорошо на грудь принял, —  сообразил наконец Иван. — Ну, понять можно: один при такой скукотище! Только святой не запьет. — И, прихлебывая на ходу из фляжки, пошел разбираться самостоятельно, что к чему.

Собственно, особо разбираться не пришлось: все и так было понятно. Почти. Главное, как решил Иван, сводилось к равновесию всего сущего — света и тьмы, добра и зла, мужского и женского начала, силы и бессилия, и так далее, и тому подобное...

Со светом Иван тоже разобрался быстро: не было у света никакого конца! И начала тоже не было — звезды-солнца тот свет излучали, черные дыры тот свет поглощали и неведомым образом назад в солнца перекачивали. Всего-то! А шуму-то, шуму сколько из-за таких пустяков...

Иван даже вспомнил, что еще в школе об этом в одной умний книжке читал: “Круговорот света в природе” называлось. Или воды? За давностью лет припомнить верное название Иван не смог, да не очень-то оно ему и нужно было...

Правда, судя по диаграмме “Свет и Тьма: приход-расход”, энергии солнцами-звездами излучалось все же чуть больше, чем поглощалось дырами, то есть впустую народный свет расходовался, не по-хозяйски! Хоть немного, но впустую. Эх, недоглядел смотритель, проспал...  Поцокал Иван языком озабоченно, но всерьез будить парня не решился: тот с бодуна такого мог здесь понаворочать, что после ни одна ремонтная бригада не восстановила бы! Подкрутил самостоятельно нужный маховичок, посмотрел на диаграмму, кивнул удовлетворенно: даже лучше получилось, чем предполагал, —  здравая экономия во вселенском масштабе вышла. Полезная.

Сходил Иван в соседнюю комнату, положил возле  смотрителя  запасную  флягу, почти полную, —  проснется человек, то-то радости будет! — сел в звездолет и полетел к карточным пиратам на доклад: туз отработан, гуляй, братва, смело! “Заодно и о своих комиссионных узнаю” — так думал Иван-капитан, минуя последний канал-гипершлюз и потягивая водку из запасной фляжки, черт ее знает которой по счету...

И не заметил Иван, как растаяла в его кармане засаленная звездная карта. А и заметил бы, не огорчился — и пострашнее глюки за свою жизнь видел!

* * *

Вечный Жид — вернее, тот, кто назвался так при встрече с Иваном, —  сидел на гладкой поверхности черной дыры, задумчиво глядя на далекие звезды. Сидел терпеливо, положив на колени посох, без шлема, с отвращением жуя постылый хлебушек с луком. В какой-то момент звезды моргнули и заметно потускнели. Тот Кто Назвался кивнул довольно:

— Молодец, Иван-капитан! Я в тебе не ошибся, —  и мелко захихикал. — Пираты бы не потянули, слишком глупы, а ты молодец! Хотя дурак тоже. Что, Бундов, выкусил? Тоже мне: никак нельзя, запрещаю изменять, не войдешь в пультовую... конец всей жизни везде и навсегда, эхма... Можно! При грамотном подходе все можно, даже то, чего никак нельзя... Ну-с, наконец-то мои славные, мои деликатесные сурсики перестанут дохнуть от светового обжорства. — Тот Кто Назвался встал и крепко стукнул посохом в черную поверхность: — Говорю вам, живущим во всех дырах черных: эй, вы, сурсики, не теряйте время даром — плодитесь и размножайтесь! На радость мне, лично, —  сел на реактивный посох и улетел по своим делам прочь: надо было подождать, пока те сурсики вес нагу­ляют.

ХРАНИТЕЛЬ

Иван Сергеевич сидел почти голый в своем любимом кресле, лениво попивая холодную дорогую водочку “Абсолют”, и осоловело смотрел мультики Диснея по видику, когда к нему в дверь постучал Хранитель. Требовательно постучал, по-милицейски громко. Ногой. Только поэтому Иван Серге­евич и пошел открывать. Иначе — ни в коем случае. Никогда и ни за что. Потому как все дела на сегодня были отменены, сотовый телефон вместе с пейджером засунуты под подушку, обслуга отпущена, телохранителям дан выходной.

Сегодня Иван Сергеевич отдыхал. Отдыхал просто, без выкрутасов — тихо надирался под телевизионные мявы и бубухи. По-английски надирался, в одиночку. В этом, как считал Иван Сергеевич, был свой особый кайф, тонкое очищение души водкой. Алкогольный катарсис, стало быть. Можно, дойдя до кондиции, поорать матерно, можно поплакать и повыть, можно голым по квартире побегать или чего другое смешное учудить — ни одна сволочь и слова не скажет. И это очень хорошо. Никто и никогда не должен был видеть Ивана Сергеевича расслабленным, мягким и тем более непозволительно пьяным. Потому что работал товарищ Смагин местным “крестным отцом”. Вернее, даже не “отцом”, это слишком громко, а скорее “папиком” — так его за глаза и называли им опекаемые. Иван Сергеевич, конечно, знал о своей кличке, но только добродушно посмеивался — пусть себе! Слава богу, хоть не “мамиком” кличут.

Дело, которое он крепко держал в руках, приносило ему немалый доход, хотя большая часть денег, само собой, уходила “наверх”. Но Смагин по этому поводу не переживал и комплексами не страдал. Лично ему на жизнь вполне хватало. Скажем прямо — на хорошую безбедную жизнь. И вообще Иван Сергеевич никогда никому ничего плохого не делал, был человеком добрым и незлоби­вым. Если когда кого и убивал, то только лишь в состоянии сильного душевного волнения или по служебной необходимости. Именно из-за его миролюбивого характера и деловых качеств его все и уважали — и опекаемые, и вышестоящие. С некоторыми из них Смагин даже дружил, если они вписывались в народную поговорку: “Дружба — дружбой, а денежки — врозь”.

Женат Иван Сергеевич никогда не был. Возможно, именно благодаря этому он сохранил здоровый оптимизм, веру в личное светлое будущее и крепкое здоровье. И заодно массу вредных холостяцких привычек. Но, разумеется, женщины в его жизни были. Однако ни одна из них даже не подозревала, что Иван Сергеевич имеет такой странный нерусский порок — раз в месяц лечить свою душу немереным количеством водки и полным одиночеством. Под детские мультфильмы.

Все — и две горничные, и телохранители, и приходящие подруги — считали, что в такой особый день Иван Сергеевич медитирует среди свечей и курительных палочек, общаясь с Богом. Отчасти они были правы. Но только отчасти. Короче говоря, в день “медитаций” никто не смел беспокоить уединение и покой Смагина.

Иван Сергеевич прервал процесс катарсиса, решив, что случилось что-то из ряда вон выходящее, и открыл бронированную дверь. Даже в глазок не взглянул. Да и кого ему было бояться?

На пороге, приложив мятую фетровую шляпу к груди, стоял грустный тщедушный человечек — остролицый, худоносый, в засаленном кофейного цвета костюмчике на голое тело. Босой. Пыльный уличный ветер взбил волосы гостя в грязный петушиный гребешок.

—  Кто стучал? — грозно вопросил Иван Серге­евич поверх головы человечка, обводя налитыми кровью глазами пустую жаркую улицу; воробьи от его взгляда горохом попадали с веток акаций и улетели прочь из города.

—  Я, извините, —  пискнул гость в волосатую грудь Смагина, —  шел, понимаете, вижу — у вас вакансия. Дай, думаю, попробую. Авось...

Смагин посмотрел вниз и наткнулся на добрый, лучистый взор Хранителя.

—  Ты кто? — сипло спросил Иван Сергеевич, мысленно прикидывая, что сделать с нахалом — просто дать пинка и прогнать или сначала все же убить.

— Я — ангел-хранитель, —  торопливо представился человечек, —  зовут Сема, временно безработный. Я, понимаете, шел мимо, а у вас...

—  Так. Ангел. Понятно. Пшел отсюда, —  отрывисто приказал Смагин и стал закрывать дверь.

Сема испуганно ухватился лапкой за холодную створку и, придерживая ее двумя пальчиками, затараторил:

— Здесь какая-то ошибка. Вы меня не поняли! Я — настоящий ангел. Охраняю заблудших, оступившихся. Всех охраняю! Тех, кто захочет, тех и охраняю. Я — Хранитель шестого класса. Не ахти что, но вы меня понимаете?

Иван Сергеевич, порыкивая невнятное, в это время изо всех сил тянул на себя стальную плиту двери. Бицепсы у него вздулись, на лбу выступил пот, но проклятая железка с места не сдвигалась.

—  Ах, извините, —  спохватился Хранитель и отпустил створку. Дверь встала на место с динамитным грохотом, штукатурка вокруг сварного косяка лавиной осыпалась на землю.

Иван Сергеевич грузно упал на пятую точку и проехал задом наперед метр с лишним по скользкому паркету прихожей, слегка оглушенный акустическим ударом.

—  Я тебя, мать твою, —  заорал он, медленно поднимаясь с пола. — Иди сюда, ублюдок недомерочный! Сейчас бить тебя буду, и очень больно!

—  Всегда к вашим услугам! — В прихожую, прямо сквозь дверь, мелко семеня и светясь улыбкой, вбежал радостный ангел Сема. — Сколько душе угодно. Бейте меня, бейте! Ломайте! Крушите и убивайте. Только на работу возьмите, ладно?

Смагин тупо посмотрел на запертую изнутри входную дверь дома, на человечка возле себя, по-лошадиному помотал головой. После чего встал, деловито подтянул трусы и принялся со знанием дела выполнять предложенную гостем программу. То есть бить его, ломать, крушить и убивать. На все про все Ивану Сергеевичу потребовалось ровно двенадцать секунд. Как говорится, не успела спичка догореть. Плюнув на то, что осталось от бестолкового гражданина Семена, Смагин пошел за телефоном, вызвать людей по “спецуборке”. Заодно надо было еще обмозговать, куда девать труп. Возможно, как обычно — на городскую свалку или в какой дальний канализационный люк. Куда-нибудь.

—  А я живой, —  мягко сказали за спиной Смагина, —  можете пощупать.

Иван Сергеевич на миг застыл, дернул щекой и пошел дальше.

—  Галлюцинация, —  сказал он сам себе, —  я свой удар знаю.

Внезапно откуда-то сбоку вынырнул Сема, целый и невредимый. Он резво обогнул отшатнувшегося папика и юркнул поперед него в холл. Когда озадаченный Смагин вошел следом за ним в комнату, первым делом он увидел Хранителя: сладко улыбаясь, Сема призывно протягивал к нему руки. В одной из них был зажат сотовый телефон, в другой — граненый стакан, доверху полный водки.

—  Вот, возьмите. Вы же позвонить хотели, да? Но сначала давайте выпьем за наше знакомство. И за мое чудесное воскрешение. Будьте любезны!

Иван Сергеевич, от неожиданности став по стойке “смирно”, автоматически взял протянутый стакан. Не отводя взгляда от целенького, без царапинки ангела шестого класса, Смагин залпом осушил емкость. После чего лукаво погрозил Семе пальцем и упал в обморок. Плашмя упал, по стойке “смирно”.

—  Экие мы нервные, —  вздохнул Хранитель, встал на колени и принялся приводить папика в чувство, ласково похлопывая его по толстым щекам.

Через десять минут слегка помятый Иван Сергеевич полулежал в кресле, уронив руки за подлокотники, и, закатив глаза, вполслуха внимал Семену. Изредка Смагин все еще нервно вздрагивал всем своим крупным телом. Сема, по-турецки сидя рядом на журнальном столике, заливался соловьем, то и дело жадно прикладываясь к бутылке с “Абсолютом”.

—  Ангелы-хранители есть не у всех. Не-ет, не каждому дано такое счастье! Только у избранного есть свой Хранитель соответствующего ранга и класса, который помогает ему в сей юдоли слез и страданий, на тернистом пути грешной земной жизни. Направляет, так сказать, и облегчает жестокие удары слепой судьбы, кои неминуемо оставляют незаживаемые раны в эфирной материи душевной субстанции столь хрупкого создания, коим имеет быть человеческое существо, кое...

Иван Сергеевич гулко сглотнул, ткнул рукой в сторону столика.

—  Ангел хренов, —  пробулькал Смагин, —  где твои крылья?

—  Ась? — переспросил Сема, отставляя бутылку в сторону.

—  Крылья где? — Смагин вяло взмахнул руками. — Махалки заплечные. И нимб — где?

В голове у Ивана Сергеевича наконец прояснилось, и он почувствовал себя несколько неуютно. А еще почувствовал Смагин, что происходит какая-то лабуда. Но в чем кроется подвох, пока не понял.

—  Крылья?

Хранитель неловко слез со столика, молитвенно сложил руки у груди, возвел очи горе и придал лицу постное выражение. На миг Семину фигуру заволокло туманом; тусклое золотое сияние озарило комнату — перед Иваном Сергеевичем стоял ангел. Самый настоящий ангел с крыльями, нимбом, в белом просторном хитоне, с густо наложенной на лицо золотой пудрой. Правда, хитон был несколько несвеж, крылья в пятнах сажи и растрепаны, а нимб висел криво, залезая на левое ухо. Одно слово — шестой класс, он и на небесах шестой.

—  Ну как? — осторожно осведомился Сема, косясь на папика подведенными сурьмой глазами. — Убедил?

—  Убедил, —  кивнул Смагин, —  впечатляет. Только краску с морды сотри, а то на гомика смахиваешь.

Сема послушно обтер лицо полой хитона, отчего хитон нарядней не стал.

—  Ладно, —  вздохнул Иван Сергеевич, —  хватит здесь вместо лампочки сиять. Переодевайся взад и садись на стул. Я вот только штаны надену, а после потолкуем. Такое просто необходимо отметить! Выпьем, ангел, черт возьми!

Первые четыре рюмки Смагин употребил подряд и быстро, ощущая странное, почти физическое удовольствие от вкуса водки. Впрочем, эти чувства он приписал своим расстроенным нервам; Сема не отставал, но пил спиртное как воду, стаканами, громко причмокивая и постанывая от наслаждения. Словно только из пустыни выполз.

—  А теперь, Сема, —  Иван Сергеевич отодвинул рюмку, вкусно закусил сыром и закурил, —  давай по порядку. Кто ты такой есть и почему ко мне привязался? Что ты ангел, это я понял, можешь больше не фокусничать. Но твой вид! Но этот ужасный костюмчик, водка стаканами... как это понимать? Может, ты падший ангел?

—  Не сметь про меня так говорить! — взвизгнул Сема, давясь и брызгаясь водкой. — Падший ангел, он навсегда падший! А я как-никак шестого класса, с перспективой архивного восстановления. В конце концов, у меня действующая лицензия!

—  Ясно, —  кивнул Смагин, хотя ничего не понял, —  продолжай.

Хранитель не торопясь допил, со второй попытки надел стакан на горлышко пустой бутылки и, глядя поверх стакана, горестно задумался, раскачиваясь на стуле.

—  М-да, —  сказал бутылке Сема, —  такие вот дела. — И замолк.

—  Ты не увиливай! — возмутился Иван Серге­евич. — Давай дело говори. Водку жрать да рожу лица пудрить каждый дурак умеет. Хочу историю послушать!

Ангел поднял на Смагина взгляд. Добрый, ласковый, полный муки и слез. И папик внезапно понял, что Сема пьян в доску. Вдрабадан. Как поп на Пасху.

—  Эк тебя, —  удивился Смагин. — Ты хоть поешь немного. — И протянул ангелу сыр на вилке.

— История! — Сема выпрямился и хотел властно оттолкнуть вилку, но промахнулся: пустая бутылка вместе со стаканом от удара упали под стол. — История! — кисло повторил Сема и саркастически усмехнулся. — Какая там, блин, история... Интр-риганы! Везде вр-раги. — Он заскрипел зубами. — Я, браток, был когда-то архангелом первого ранга с двойным нимбом, отцом-основателем Ордена фиолетового пера, приближенным к подножию Его трона, м-да-а... И вот, —  Сема широко развел руками, —  шестой разряд. Дальше некуда.

—  Да уж, —  сочувственно кивнул растроганный Смагин, —  фиолетовое перо — это конечно. Это потеря.

—  Ну и миртовую ветку им в зад! — вдруг развеселился Сема. — Подумаешь! Зато я теперь сам по себе, ни перед кем не отчитываюсь. Мы, браток, которые шестого класса, —  костяк и основа всего сущего. На нас ваши судьбы держатся, только на нас. Кого больше всего на свете? Кого Бог более всего любит? Правильно. Он любит простых людей, а более всего пьяниц да дураков. Ибо они самые беззащитные и безответные. И именно к ним приставляют ангелов-хранителей в первую очередь, которые... — Сема неожиданно икнул. — Минуточку, —  Хранитель сграбастал остатки сыра с тарелки и сунул их разом в рот, —  закушусь...

—  Рубай, паря, рубай. — Иван Сергеевич достал еще одну бутылку “Абсолюта” из холодильника, споро нарезал хлебца, полукопченой колбасы, брынзы. — Видать, крепко тебя жизнь потрепала. Ишь как с голодухи закосел-то!

Сема согласно кивнул. И, кренясь набок, потянулся к бутылке.

— Э-э, так не годится, —  папик снял тяжелый пузырь со стола и поставил его на пол, за свое кресло, —  сначала поешь. Кстати, что ты там бормотал насчет вакансий? Мол, место у меня свободное да чтобы я взял тебя на работу. Вроде бы я никакого объявления на дверь не вешал. И, кстати, у меня свой ангел есть или как?

—  Или как. — Сема старательно слепил себе десяток корявых бутербродов и теперь лопал их почти не жуя, в промежутках между глотками косноязычно просвещая Смагина. — Нету у тебя ангела. Был да сплыл. Ты, видно, совсем плохой человек, раз от тебя Хранителя отозвали. А у тех, у кого ангела нет, над головой черный столб стоит. Мне объяснили когда-то, что это значит по-научному, да я теперь не помню. Ведаю одно, что через такой столб от человека жизненная сила уходит. Потихоньку, полегоньку, очень незаметно уходит. Испаряется. Иногда десятилетиями... но испаряется. Это ежели столб короткий. А у тебя, между прочим, такой столб! Ого-го столбяра. До облаков.

—  Что же такое получается, —  холодея, пробормотал Иван Сергеевич, —  значит, я почти покойник? Так, да?

Сема согласно угукнул, старательно прожевывая колбасные шкурки.

—  И много нас таких... со столбярами? — еле шевеля языком, пролепетал папик. — В городе нашем есть еще такие? Сколько их?

—  Не очень много. — Хранитель облизал пальцы и вытер их о пиджак. — Совсем чуток. Ты один.

—  Мать моя, —  убито сказал Смагин, на ощупь достал бутылку из-за кресла и щедро налил себе в бокал.

 А мне? — заканючил Сема, деликатно подталкивая кулачком свой стакан поближе к папику.

—  Значит, умру я скоро? — Папик проигнорировал намек, погруженный в невеселые смертные думы. — Испарюсь на фиг. Был Смагин — и нету. Оби-и-дно!

—  Зачем “испарюсь”? — неподдельно удивился ангел. — А я на что? У тебя вакансия, у меня — крайняя необходимость трудоустроиться.

—  Что? — вскинулся Иван Сергеевич, вмиг просветлев лицом. — А и то верно. Ой как верно! Ты — мне, я — тебе. Все правильно! Ты мне, значит, жизнь... А я тебе? Какой твой интерес?

Сема настойчиво пододвинул стакан. Папик налил не скупясь, с горкой накатил.

—  Если я не буду работать, —  Хранитель одним мощным глотком уронил в себя пахучую жидкость, промокнул губы рукавом, —  меня вычеркнут в падшие ангелы. Вот так. — Он рассеянно высморкался на пол, растер соплю босой ногой.

—  Хм, —  Смагин сделал вид, что ничего не заметил, —  а что твой бывший... э-э... опекаемый?

—  Помер, —  равнодушно ответил Сема. — Самоубийство. Назло мне специально выпил пузырек дихлорэтана. Теперь вот, если в течение сорока дней не пристроюсь к кому-нибудь, то мне конец. Полный каюк с помрачением нимба, навсегда и во веки веков. Аминь. — Сема с трудом перекрестился, уронил голову на грудь и затих.

Иван Сергеевич взял Сему за шиворот и легонько потрусил его вверх-вниз: Сема запрыгал на стуле как поплавок.

—  Па-апрошу не отключаться, пока мы не решили главный вопрос моей жизни! — Папик постучал ангела по  голове  вилкой. — Немедленно включись, кому говорю.

—  Разумеется. — Сема, не открывая глаз, вытащил из внутреннего нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги и сунул его в пупок Смагину: — Ознакомься и распишись. На предмет сотрудничества, —  после чего сложился пополам и упал со стула.

—  Ишь ты, святой дух, а нажрался как грузчик, —  метко заметил Иван Сергеевич, разворачивая пергаментно плотную бумагу.

То, что документ был нечеловеческого происхождения, Смагин понял с первого взгляда. Золотые буквы текста висели над бумагой; под текстом, в глубине листа, на бархатно-черном фоне плыли объемные разноцветные звезды и блеклые туманности. Сам договор в общем-то был совершенно стандартным, выдержанным в классически бюрократическом стиле. Там и сям мелькали набившие Смагину оскомину канцелярские перлы типа: “мы, нижеподписавшиеся”, “вышеуказанная сторона”, “заказчик”, “исполнитель”. Иван Сергеевич внимательно прочитал документ. Смысл написанного сводился к тому, что Хранитель шестого класса берет на себя обязательство охранять заказчика всю его, заказчиковую, жизнь от случайных увечий, травм, неплановых смертей и беременностей в меру своей профессиональной ориентации и умения. Заказчик в свою очередь обещает не чинить Хранителю препятствий в его спасительной деятельности. В самом низу текста мелким шрифтом было допечатано примечание, где мимоходом отмечалось, что в случае неразрешимой конфликтной ситуации между заказчиком и исполнителем возможен пересмотр договора в вышестоящей инстанции с автоматической заменой Хранителя на другого, не меньшей категории.

Договор Смагину очень понравился. Хороший был договор, надежный. Самое главное в нем было то, что от него, от папика, ничего особо и не требовалось. Живи себе и в ус не дуй. Иван Сергеевич взял шариковую ручку и размашисто расписался под текстом, перечеркнув своей подписью пару звезд и одну крабовидную туманность. Буквы подписи сразу налились золотом, воспарили над бумагой: договор приобрел силу и... растаял в руках папика.

—  Подписал? — Сема чертиком выскочил из-под стола, ошалело заплясал на месте, дробно отстукивая пятками морзянку: — Вот заживем теперь!

—  Да ты, мерзавец, никак трезвый? — удивился Смагин. — Притворялся, что ли7

— Ни в коем разе, —  замотал головой Сема. — Все в натуре было! Просто теперь меня никакая спиртяга брать не будет, коли я официально стал на работу, —  не положено! Я же за алкоголиками приглядываю, —  виновато закончил он.

—  Как это? — озадачился папик. — Но я ведь не алкаш.

—  Будешь, —  радостно успокоил его ангел, —  я тебе помогу. Мой профиль — обслуживать только горьких пьяниц и конченых алкоголиков. Иначе у нас с тобой ничего не выйдет, останешься без моей охраны и со своим черным столбом. Хочешь со столбом?

—  Не хочу, —  уныло ответил Смагин, —  и водку ведрами пить не хочу.

— Захочешь, —  уверенно пообещал Сема, —  ох как еще захочешь...

* * *

Прошел год. Нет, пролетел — шумно, бестолково и ужасно быстро, как веселый пьяный мойщик окон с десятого этажа. Иван Сергеевич и не заметил смены времен года, да и до того ли ему было! Ох не до того...

Смагин изо дня в день сражался за свою жизнь, за свое право на существование — он пил водку, пил отчаянно и много. Архимного. Потому как ежели Иван Сергеевич хоть день был ненажратый, то Хранитель Сема вроде бы как оказывался не у дел. И в такие дни с Иваном Сергеевичем происходили некоторые неприятности. Не смертельные, нет — тут ангел Сема был на высоте, —  но мерзкие и досадные. В один из таких дней Иван Сергеевич неожиданно узнал, что им “наверху” весьма не довольны и он, как бы это помягче сказать, теперь несколько понижен в должности. Говоря казенным языком — наказан в дисциплинарном порядке за развал работы и срыв регулярных платежей. Но Смагин только горько усмехнулся в ответ на это сообщение. Последнее время его волновало совсем другое: его волновал только Сема. Вернее, присутствие Хранителя при Иване Сергеевиче. А точнее, непростой, тяжелый вопрос: как жить дальше?

И вот ведь какая гадкая получалась закавыка: если Смагин, устав от беспробудного пьянства, вдруг бросит пить, то, значит, Сема не сможет выполнять свою работу — быть ангелом-хранителем при пьянице. И тогда его, Сему, могут отозвать, и останется трезвый Иван Сергеевич один на один со своим черным столбом и недовольным начальством. А если пить так и дальше, как требовал от него Сема, то на хрена, скажите, пожалуйста, такая жизнь нужна? Проснулся — надрался —  уснул? Никакой романтики.

Пока Иван Сергеевич мучился шекспировскими страстями — “Пить или не пить? Вот в чем вопрос...”, —  жизнь шла своим чередом. Летом Смагина известили, что он... э-э... уволен Выброшен из дела раз и навсегда. Хорошо хоть не убрали вовсе — у братвы эти вопросы решаются просто. Видимо, “наверху” посчитали, что нынешний Иван Сергеевич, алкоголик и бездельник, опасности для бывших партнеров не представляет. А может, что и другое решили, но Сема надежно прикрывал своего подопечного.

В начале осени у Смагина сгорел дом. Сгорел дотла, вместе с бронированной дверью и кроватью, в которой Иван Сергеевич в пьяном, естественно, виде курил на сон грядущий. Кровать была единственным предметом, который имелся в пустом доме, все остальное было давно продано и пропито. А теперь не стало и кровати. И дома тоже не стало. Это было очень обидно, тем более что Смагин собирался пустить к себе на постой квартирантов и жить дальше на вырученные от аренды деньги. Вернее — пить. Или, на худой конец, продать дом. Увы, и еще раз увы, мечты и планы Ивана Сергеевича рассыпались горячим пеплом. Одно хорошо — сам Иван Сергеевич в пожаре совершенно не пострадал. Даже не обжегся!

И пришлось Смагину в конце концов устраиваться на работу. Очень унизительную для человека его запросов и бывших возможностей работу — истопником в лицей. С испытательным сроком в два месяца. И это было хорошо — хорошо, что вообще взяли! Потому как слава у Смагина — бывшего папика, бывшего крутого, бывшего денежного — была худая. Неважная нынче слава была: слава городского сумасшедшего. Полного придурка и дебила. А все потому, что Иван Сергеевич не стеснялся прилюдно поносить ангела Сему за его сволочную специализацию — помощь исключительно пьяницам. И спорить с Хранителем прилюдно не стеснялся. А так как Сему видел лишь он один, то... в общем, люди косо смотрели на Ивана Сергеевича, считая его инвалидом рэкетирского труда. Человеком с пулей во лбу.

Директор элитарного лицея был одним из прежних “опекаемых” Ивана Сергеевича и взял Смагина на черновую работу скорее всего не из жалости, а из глубокого, неподдельного чувства злорадства. И по-человечески его можно было понять: приятно, елки-палки, когда тот, кто годами верховодил над тобой, вдруг оказался на дне, да еще в твоем полном подчинении! Вернее, не на дне, а в подвале, в бойлерной, среди угля. Впрочем, какая разница! Главное — что в подчинении. В шестерках. И Иван Сергеевич за два месяца всласть хлебнул этого подчинения.

Огонь гудел в чугунной утробе водогрейной печи. Подвальный сумрак черным сырым туманом висел по мокрым углам, таился за коробами с уг­лем. Голая лампочка одиноко мерзла под цементным потолком, тускло освещая саму себя Бойница уличного окошка была забита снегом, на улице мела пурга. Смагин сидел на табурете возле огненной пасти печи — здесь было теплее — и старательно пытался налить портвейн в щербатый ста­кан. Стакан и горлышко бутылки совмещались через раз, гуляя по сложным и непонятным траекториям; ватные брюки на коленях были уже мокрыми от пролитого вина.

—  Твою мать! — раздраженно сказал Смагин и, швырнув стакан в стену, выпил остатки вина из горлышка. Сразу стало как-то легче и теплее. И лампочка вроде бы засветилась чуть ярче — в подвале заметно посветлело. Но это была не лампочка.

—  А, явился, —  неприятным голосом проскрипел Иван Сергеевич, глядя на Сему, вышедшего откуда-то из стены, —  давненько тебя что-то не было. Может, еще кого охраняешь? На полставки. Бла-а-агодетель! — Смагин икнул и зло плюнул под ноги ангелу. Сема — впрочем, он давно уже требовал, чтобы Иван величал его Семеном Григорьевичем, но Смагин игнорировал это заявление — брезгливо повел плечом, отстраненно посмотрел на Ивана Сергеевича и скривил рот в кислой улыбке.

Выглядел Сема в подвальной грязи совершенно неуместно. Можно сказать, нелепо: очень чистенький, очень опрятный, упакованный в богатые, явно новые ангельские шмотки — он светился ровным золотым светом. Как новогодний елочный апельсин с подсветкой. Да и ростом Семен Григорьевич вроде как стал повыше. И лицо свежее — щеки Хранителя были тщательно припудрены золотой пыльцой. Белоснежные крылья, перышко к перышку, беззвучно сложились за его спиной. Идеально ровно посаженый нимб мягко сиял над Семиной макушкой пригашенным солнечным светом.

—  Ты... ты чего это такой? — с подозрением рассматривая ангела, хрипло спросил Смагин. — Праздник какой, что ли? Божеский.

—  Я давно такой, —  сквозь зубы процедил Сема, с неприязнью глядя на Ивана Сергеевича. — Ты просто не обращал на мою внешность внимания. Конечно! Нажрется, понимаешь ли, с утра, глаза водкой зальет — и вся ему радость. До ангелов ли тут! А я его охраняй, доглядывай. Заботься! Тьфу, зараза.

—  Э, э, постой, —  ошарашенно уставился Смагин на Хранителя и даже привстал с табурета. — Ты чего несешь? Сдурел, что ли? Я же... У нас ведь договор... Ты же по пьяницам специалист!

—  Ну и что, —  фыркнул Сема, небрежно стряхивая пальчиком с плеча невидимую соринку. — Ну специалист. Но любить вас, алкашей, не обязан. Да-с. Мало, что ль, вас под моей опекой было! Все равно одним заканчиваете... — Ангел с отвращением повел вокруг себя рукой. — До чего докатился, подумать только! Истопник. Уголь­щик. Р-рванина! — Сема топнул ногой. — Осточертел ты мне. Видеть тебя не хочу.

—  Погоди-ка, —  закипая, тяжело встал Смагин, отпихнул ногой табурет. — Ты, значит, сделал меня таким, а теперь — ага! Через губу со мной разговариваешь, нос воротишь. Брезгуешь, да?

—  Целоваться мне с тобой, что ли? — огрызнулся Сема, без видимой причины отряхивая хитон. — Того и гляди перепачкаюсь тут у тебя, как крот...

—  А с чего это ты вдруг такой знатный стал?! — заорал, наливаясь кровью, Иван Сергеевич — С каких хренов ты такой чистый да гладкий стал, а? Да ты же сожрал меня, сволочь! Ты же мной, моим достатком и моей жизнью, все время питался, гад. Как же я не раскусил тебя сразу?! — Смагин хлопнул себя по ляжкам, истерично захохотал. — Нет, вы только посмотрите на него! Все, все высосал из меня, жизнь мою у меня украл. Ах ты вампир... — Иван Сергеевич качнулся вперед, хватко сжал руки на чистенькой золотистой шее и грузно упал на угольную кучу: пальцы его схватили лишь воздух.

—  Ваши обвинения абсолютно безосновательны, —  почему-то переходя на официальный тон, сурово молвил Сема, рассеянно почесывая шею. — Кроме того — бездоказательны. И оскорбительны. Мне горько слышать такие унижающие мою честь и достоинство слова от существа, ныне недостойного называться высоким званием творения Божьего.

—  Ты Бога сюда не привинчивай, —  прохрипел Смагин, с трудом становясь на колени, —  он не фраер, он — всеведущий! Я тебя не достану — Бог накажет.

—  М-да, —  сказал Семен Григорьевич, равнодушно разглядывая потеки на потолке, —  накажет. Эт точно... А между прочим, для вашего сведения, мне давно предлагали перейти в первую лигу с повышением до второго класса. С архивным вос­становлением. А я отказался. Из-за порядочности своей отказался. Чтобы за вами доглядывать.

—  Что?! — страшно завыл Смагин, обхватив голову руками и раскачиваясь, словно в трансе. — Что ты украл у меня? Чем ты заплатил за свое проклятое восстановление? Моей душой?

— Фи, —  ехидно усмехнулся Хранитель, —  красть души — это не по моей части, —  но, однако, потупился. И лицо в сторону отвернул.

—  Что охраняем, то имеем, —  шепотом, холодея от своих слов, сказал Смагин, —  а охранял ты мою душу...

—  Какая душа! — чересчур поспешно возмутился Сема. — Вы о чем? Вы хоть эту душу видели? Щупали ее? Да не брал я у вас ничего, больно надо. Сначала сами определитесь со своей душой — есть она у вас, или ее вообще никогда не было, а потом обвиняйте. Тоже мне прокурор нашелся.

—  Падаль ты, —  устало сказал Иван Сергеевич, становясь на ноги. — Крыса. Не нужен ты мне. Убирайся. Я от тебя отрекаюсь.

—  Эй-эй, минутку, —  заволновался Сема, —  так нельзя. Вы же своими необдуманными словами можете наш контракт разорвать! Не нравлюсь я вам — ладно, бывает. Сейчас переоформим договор и разойдемся чинно-благородно. Как говорится — я вас больше не знаю, а вы меня.

—  Э, да ты боишься, —  удивился Смагин, даже лицом посветлел, —  боишься, гнида, —  и захихикал, грозя ангелу кулаком.

—  Я не за себя боюсь, —  быстро затараторил Сема, нервно округляя глаза, —  я за вас опасаюсь. Я уйду — другой придет, согласно договору. И кто знает, чем это все закончится!

—  Боишься, —  убежденно повторил Иван Серге­евич, не слушая Хранителя. — Небось за то, что со своими обязанностями не справился, по головке-то не погладят. И, стало быть, тю-тю архивное восстановление, ведь верно? Ха! Отр-рекаюсь, и баста!

— Не смейте! — испуганно взвизгнул Сема. — Не см... — И пропал. В подвале сразу стало темно и скучно.

—  Прищучил гада, —  удовлетворенно пробормотал Смагин, широко улыбаясь чему-то своему, тайному, —  надеюсь, я ему крылышки серьезно при­щемил...

И тут Смагина вывернуло, выплеснуло прямо на табурет — вином и желчью. Рвало страшно, словно выливалось из Ивана Сергеевича все выпитое им за прошедшие времена, вся та пакость, которой он травил себя, изо дня в день травил. Минут через пять отпустило: Смагин наконец сумел спокойно вздохнуть.

—  Ни капли, —  невнятно пробормотал он, утирая рот рукавом ватника. — Никогда! Ни...

Ровное серебристое сияние всполохом залило подвал.

—  Что? — встревоженно завертел головой Иван Сергеевич. — Опять?!

—  Не волнуйтесь, —  чистый нежный голос колокольчиком прозвенел в промозглом воздухе подвала, —  это я, ваш новый ангел-хранитель.

И перед Смагиным в облаке искристых звездочек возникла девушка. Разумеется, ангел. Разумеется, прекрасная. Большего Иван Сергеевич определить не смог — у него зарябило в глазах от частого мельтешения искр.

—  Меня зовут Леля, —  мягко проворковала Хранитель, —  и у вас со мной не будет никаких проб­лем. К счастью, я специализируюсь не по алко­голикам. — Леля, воздушно и беспечно ступая по заблеванному полу — она даже не поморщилась! —  подошла-подплыла к Смагину и ласково погладила его теплой ладошкой по чумазой, колкой щеке. — Глупенький, ах какой ты глупенький! И зачем тебе нужен был этот ужасный Сема, не понимаю. Но ничего, Леля теперь рядом, Леля присмотрит за тобой, —  Хранитель сладко поцеловала Смагина в лоб. — Ты будешь мною доволен. Всегда- доволен. И все будет хорошо. Всегда — хорошо...

И Иван Сергеевич внезапно почувствовал — да. Теперь все будет хорошо. Теперь — хорошо... Хоро...

Медленно-медленно Смагин опустился на колени, медленно-медленно огляделся по сторонам остывшим взглядом.

—  Ту-ту, —  сказал Иван Сергеевич, с любопытством коснувшись пальцем пустой бутылки из-под портвейна, —  палавозик. Ту-у-у! — И, пыхтя и пуская от усердия из носа сопливые пузыри, завозил бутылкой по скользкому полу. — Чух-чух. Чух!

—  Ай умница! — восторженно всплеснула руками Леля. — Какой у нас славный дурачок получился. Чудненький малыш! Прелесть.

Смагин тихо захныкал.

—  Ну вот, —  озаботилась Лелечка, —  надо же, мы описались, ай-ай! Ну ничего, ничего. Тетя Леля для того здесь и находится, чтобы Ванечку от неприятностей охранять, за милым Ванечкой присматривать. Тетя Леля Ванечку любит, очень лю­бит. И будет любить. Всегда. До самого конца.

Но Ванечка не слушал добрую тетю Лелю — он увлеченно игрался в паровозик.

В стеклянный.

ШАБАШКА

Вид у профессора был академически стандартный: бородка, очки, лысина, пухлый живот и тапочки с махровым халатом.

—  Вы профессор Штейдер? — казенным голосом спросил Малявин, не вынимая “беломорины” изо рта. — У вас, что ли, кран течет? — И переложил чемоданчик с инструментами из руки в руку.

—  Ви ест... водоремонтник? — Профессор с подозрением оглядел стоявшего перед ним верзилу в замасленной спецовке, сбитых башмаках и облаке свежего винного дурмана.

—  Их бин, —  скупо доложил Малявин, —  яволь.

Больше по-немецки он ничего не знал, а “Гитлер-капут” для общения с жильцом из четыреста пятого номера люкс не годилось. Вдруг он профашист какой, из банды этих... “бритоголовых”. Вон и лысина есть. Так что Малявин, бормоча “битте, битте”, отодвинул профессора чемоданчиком в сторону и прямиком двинул в ванную.

Видит Бог, не вовремя сломался кран в этом хреновом четыреста пятом: кочегар Серега Петушков вчера похоронил тещу и сегодня с утра, весь пьяный и радостный, поминал в столярке “незабвенную и дорогую”, наливая всем подряд. “Незабвенная” завещала Петушкову трехкомнатную приватизированную с телефоном, в центре. Подарок судьбы, честное слово!

Народу в столярке собралось достаточно, даже притащился шестидесятилетний ассенизатор Хромов, народный умелец по халявной выпивке. От угощения никто -не отказывался, и конечно же, через час забыли и про тещу, и про наследную квартиру, потому что вновь всплыли важные, вечные темы — зарплата, бабы, футбол и политика. Душевно сидели, славно, даже не заметили, как Петушков упал под верстак и уснул.

Помешала коридорная, грымза Капустина. Не дозвонившись по внутреннему в столярку, она не поленилась спуститься с четвертого этажа в подвал, где устроила безобразный скандал.

—  Все! — возмущалась грымза. — Лопнуло мое терпение. Буду жаловаться директору гостиницы! — И еще много чего наговорила всем присутствующим плохого, унижающего гордость и достоинство человеческое. Н-да-а, неприятно как-то получилось, очень даже неловко. Поскольку была Капустина не только мелкой начальницей, но и родственницей Петушкова. Дальней.

Малявину же Капустина сказала:

— Жорка, ты вроде здесь самый трезвый. Значит, задание тебе. Срочная заявка от жильца из четыреста пятого. Немец там живет, профессор. Кран у него сорвало, заливает номер. А под ним в триста пятом тоже какой-то научный пуп живет, из Англии. Может случиться международный скандал. Так что быстренько! — И, хлопнув дверью, сердито убралась из подвала.

Быстренько! Ха, разогналась. Пока Жора собрал инструмент в дежурный чемоданчик, очнулся Петушков, залез на табурет и налил всем портвейна еще раз по кругу, выпил тоже. После чего опять упал под верстак.

—  Слушай, —  задумчиво сказал Малявину интеллигент Хромов, который прочитал в свое время много ненужных для его профессии книжек, —  курс доллара сейчас ого! Дойчмарки поменьше, в полого, но тоже ничего. Неужто фашисту за бесплатно кран менять будешь? Вернешься без марок —  не друг ты мне будешь, не друг! — И погрозил стаканом.

Хотя Хромов все одно не был другом Малявина, Жорик призадумался. И в этой задумчивости поднялся на четвертый этаж.

Поломка оказалась пустяковой — сломался вентиль. Пять минут работы, если ты дурак и дойчмарки тебе не нужны. Жора перекрыл воду, разложил инструменты на кафельном полу и сосредоточенно, не торопясь отвинтил хромированный кран, после чего полностью его разобрал. Профессор Штейдер маялся за широкой спиной сантехника, то и дело пытаясь заглянуть через его плечо на бронзовые детальки в раковине.

—  Что есть с кран? — в конце концов озадаченно спросил Штейдер левую лопатку Малявина.

—  Капут кран, —  рассеянно сообщил Жора и стал бесцельно перекладывать инструменты, потом залез в чемодан, побренчал запасными крановыми частями, оглянулся на профессора. — Надо идти... искать... Понимайт?

Профессор раздраженно постучал тапочкой по полу.

—  Ви должен! Я опоздать конференция. Тороплюсь, очень.

Жора развел руками, поник головой.

—  Вентиль менять надо. Прокладка сгнила, резьба лопнула... вот. — Он ковырнул пальцем вентиль, расстроенно поцокал языком.

Штейдер задрал брови, скривился:

— Делайт что надо. Я платить.

—  Вот! Это дело, —  обрадовался Малявин. — Есть тут у меня, для себя лежала... Так сказать, от сердца рву...

Скоро кран стоял на месте. И даже не капал.

—  Все, —  сообщил Жора, уложив инструменты на место, —  сказка, а не вентиль. Век стоять будет.

—  Век не надо, —  отмахнулся профессор, —  я скоро уезжать, —  и ушел в комнату. Малявин проследовал за ним, деловито обтирая руки тряпкой. И остолбенел. Он даже предположить не мог, что можно сделать из обычного номера, хотя бы даже и люкса.

Обтянутые черным, с серебряными вензелями, бархатом стены зала частично оказались закрыты высокими резными шкафами с книгами за стеклянными дверцами; громадный массивный стол с темномраморной столешницей монументом высился посреди просторной комнаты, заваленный странными вещами: свитками рукописей, колбами, латунными ретортами на фарфоровых подставках; высокие готические кресла мрачно таились по углам, над одним из них висел обрамленный тяжелым золотым багетом поясной портрет седого старика в черной хламиде. Камин в стене мерцал живым огнем.

—  Камин, —  растерялся Жора и уронил тряпку. Каминов в гостинице не было и быть не могло по правилам противопожарной безопасности. Даже электрических.

—  Богато живете, герр профессор, —  пробормотал Малявин, —  это что же, по спецзаказу вам номер оформили?

—  Что? — быстро переспросил Штейдер и уставился на сантехника.

—  Камин, стол. Портрет. — Жора потыкал пальцем в воздух.

—  Ви видеть? Видеть, да? — вдруг оживился толстяк, расплылся в улыбке, приподнялся на цыпочках и дружески похлопал Малявина по плечу. — Он видеть! Фантастик! — радостно сообщил профессор портрету.

—  Эй! — Жора отшатнулся от неожиданности. — Вы того! Без рук! Я на работе.

Профессор животом бойко подтолкнул сантехника к креслу, приглашающе помахал рукой:

— Расслабляйт, сидеть, битте.

Малявин и сел с испугу. Очень уж странно вел себя Штейдер.

“Свихнулся на почве крана, —  печально понял Жора, —  экие они нервные, иностранцы-то”. И с сожалением посмотрел на бедного безумного немца. Безумный немец в это время лихорадочно ковырялся в бумажной свалке на своем необъятном столе, небрежно расталкивая стеклянные колбы, и шипел ругательства на родном языке.

— Вот, йест! — Штейдер повернулся к Жоре, семеня подбежал к нему: в руках профессор держал небольшой стеклянный шар матового цвета.

—  Держать, —  искательно попросил немец, —  не больно. Нихт.

Жора пожал плечами, взял шар и мельком заглянул в раскрытые ладони профессора. Дойчмарок у того в руках не было. Обидно.

Шар был похож на маленький плафон из тех, что дежурно светят в подъездах и которые так любят расстреливать из рогаток мальчишки. Малявин равнодушно покатал плафон в своих ладонях и неожиданно почувствовал тепло, идущее из него. Жора уставился на шар. Внутри матовой безделушки разгорелся неяркий свет, словно там зажгли свечку.

—  Йа! Йа! — одобрительно закричал Штейдер, хлопая себя руками по махровому пузу.

—  Свет! Ви видит — свет! Колоссаль.

—  Фокусник чокнутый, —  сантехник сунул шар профессору, —  гони, что обещал, да я пойду. Меня кореша ждут, вино — дринк, дринк. — Жора наглядно пощелкал себя по горлу.

Профессор не глядя положил шар на стол в бумаги, расстроенно упал в кресло напротив, помолчал немного.

—  Ви пьяниц. Какой жалость, —  вздохнул погодя Штейдер. — Чисто русский вариант: как талант, так и пьяниц.

—  Какой талант? — очень даже заинтересовался Жора. Пьяницу он пропустил мимо ушей, не так еще обзывали. Ну пьянь, ну и что. Работа такая, вредная. А талант... Это хорошо. Это деньгами пахнет, ежели со знанием использовать. Вот только какой у него талант? Весьма интересно. Весьма.

Штейдер закурил и, путаясь в падежах, рассказал Малявину странную историю. Оказывается, он, профессор Штейдер, потомственный маг, очень сильный “подпольный” колдун. В Россию он, собственно, приехал ради любопытства, заодно и на симпозиум по парапсихологии (последнего слова Жора не понял), куда уже опоздал из-за поломки. Но это ерунда, потому как случайно найти самородного и очень сильного мага — редчайший случай. А Малявин и есть маг. Колдун-сантехник.

Жоре очень понравилась речь. Он даже как-то и ростом сразу стал выше и живот попытался выкатить, как у Штейдера, но не получилось.

—  Только маг видеть мой реальный квартир, —  доверительно сообщил профессор, обводя рукой вокруг себя. — Я все свое носить с собой. Привык комфорт, так. Только маг зажигать пробный шар, так. Ви — русский колдун. Р-распутин!

—  Ты это брось, —  сразу обиделся Малявин. — Вино пью, есть такой грех. А жене не изменяю. Почти.

—  Наин, —  замахал руками профессор, —  это не так, не в тот смысле. Ви — чародей. Необученный, но очень сильный. Ви иметь магический потенц. И вот — пьешь водка! Зашем? — Он укоризненно поглядел сквозь стеклышки на Жору.

Малявин заскучал. Дойчмарками пока не пахло, а остального он толком не понял. Странно это все звучало, страшновато. Безумно. Вспомнились вдруг разные самодельные колдуны, что одно время крепко дурили народ со сцен и телеэкранов. Тьфу!

— Ви не понимайт, —  запальчиво продолжал профессор, сердито тыча сигаретой перед собой. — Все ваш телеколдун, что вы думайт, —  эстрада. Фокус! А ви — настоящий, одаренный маг. Человек с большой буква. Натюрлих. Нужны деньги? Тьфу. Женщины? Тьфу, тьфу. Сколь надо! Вот слава — нет. Настоящий маг — нет слава, телевизор. Ви — “подпольный”. Тайный. Но очень нужный многим. Ви должен вступить в наш орден. И к нам из ваша странный страна шнелль. Соглашайсь немедленно! Уеду. Ведь.

—  Э... э... — просипел замороченный Жора, —  их бин не хотит. А пока за работу, плиз.

Штейдер раздраженно всплеснул руками, сплюнул со злости и сунул Малявину в руку зеленую купюру. С двумя нуликами.

—  Думкопф, —  почти ласково говорил профессор, выпихивая Жору из номера, —  идиот, русский бестолоч. Иди, водка пей!

—  Но-но, —  вяло огрызался Жора, поскольку чувствовал себя сейчас несколько странно, —  ты русских не трогай! Мы вас в сорок пятом...

Тошно было Малявину, но непонятно отчего — то ли продешевил он, то ли вином отравился. Непонятно.

Малявин медленно спустился в подвал, в столярку, деревянно прошагал к драной табуретке, осел на нее. Ассенизатор Хромов разведенными в разные стороны глазами поглядел мимо него.

—  Мар-р-р-ки? — по-пугаичьи выдавил он из себя.

—  Еще по сто! — крикнул Петушков, на четвереньках выбираясь из-под верстака и снова обморочно падая назад. — Портвейн! Три семерки! Незабвенная! С телефоном!

Жора разжал кулак, неспешно расправил перед глазами купюру. Сто долларов.

—  Ого, —  сказал   Хромов, —  пьем, пьем.   Что фриц?

Малявин осоловело перевел на него взгляд, налил в стакан вино, выпил.

—  Фриц, —  хрипло произнес Жора, —  он и есть фриц. У него портрет Гитлера во всю стену. И форма эсэсовская. Пулемет на кровати. Бритоголовый. Он, гад, приехал к нам диверсии устраивать. С крана и начал.

—  Вербовал? — невнятно и деловито спросил Хромов.

—  Вербовал, —  согласился Жора и еще раз выпил, —  но я...

—  Дорогая! — заорал Петушков и опять уснул, сунув морду в еловые стружки.

—  Хромов, —  тихо сказал Малявин, уставившись взглядом в пол, —  ты веришь, что я — человек с большой буквы? Чародей?

—  Точно, —  сразу согласился ассенизатор, —  экце хомо. Се — человек. Сто баксов наколдовал. Умница. Пошел на хрен, —  и тоже уснул.

Жора сложил руки на коленях, подумал минут десять в этой школьной позе. После с трудом переоделся. Тяжело хватаясь за перила, поднялся на четвертый этаж, сунулся в запертый четыреста пятый.

—  Куда, Малявин? — заорала грымза Капустина, выныривая из-за коридорного угла. — Претензий нет. Кран в порядке. Молодец.

— Клавка, где   немец?  —  шепотом   спросил  Жора. — Где он?

Капустина уперлась твердым пальцем в его грудь, толкнула Малявина к лестнице.

—  В аэропорт уехал твой немец. Злой был — страсть, все тебя поминал. Я и кран проверила, думала, из-за него лается.

—  Клавка, нужен он мне, нужен...

—  Нажрался, так и ступай в свою конуру. — Грымза развернула Малявина лицом к лестнице, подтолкнула коленом: — Пшел!

И Жора пошел...

Говорят, видели его после в фойе аэропорта, где он дрался с таможенником. И еще говорят, что уехал он странным образом в Германию и теперь вовсе не пьет. Большим человеком стал!

А вот Петушков после белой горячки врал, что видел Малявина связанным в психушке, где он, Петушков, от вермута лечился. Хромову врал. И Капустиной. Но кто же ему поверит? Кто?

Валентин Шатилов

“И ЧУВСТВА ДОБРЫЕ...”

(К творческому портрету Михаила Бабкина)

Звезда Михаила Бабкина засияла на литературном небосклоне отечественной фантастики после публикации романа “Слимп”.

За “Олимпом” последовал “Слимпер”, где М. Бабкин продолжил сагу о путешествиях и приключениях вора с магическим прикрытием Семена-Симеона и разумного медальона Мара (который и являлся тем самым прикрытием). А завершила трилогию “Слимперия”.

По мере выхода в свет очередной книги интерес читающей публики к новому автору не убывал, а все возрастал, что случается не часто. В книжных (и не только книжных) сериалах, как правило, происходит обратное: уровень продолжений заметно уступает блистательному началу. А Михаил Бабкин продемонстрировал, что нет правил без исключений.

И это исключение относится к разряду весьма приятных. В лице Михаила Бабкина российская фантастика приобрела веселого рассказчика с неудержимой фантазией. Которому ничего не стоит отправиться со своими героями в любые дальние дали — вплоть до самых Истинных из всех миров! И такое путешествие не сулит читателям ничего, кроме удовольствия!

* * *

Да откуда же взялся этот замечательный писатель? Неужели он появился вдали от столичных издательских центров, посреди ворот на Кавказ, в торгово-купеческом Ростове-на-Дону? Ведь даже в былые времена этот самый Ростов не мог похвастаться обилием профессиональных фантастов.

Может быть, поэтому Михаила Бабкина впервые заметили и оценили за границей — в Польше. Именно там в журнале “Горизонты техники для детей”, издававшемся на русском языке, в августе 1975 года был напечатан фантастический рассказ юного ростовчанина, именно тогда состоялась первая публикация будущего писателя-фантаста.

Что ж, еще один пример недальновидности сограждан, имеющих обыкновение не замечать пророков в своем отечестве? Очень может быть. Во всяком случае, это был первый, но, увы, далеко не последний в дальнейшей творческой судьбе М. Бабкина случай близорукости сограждан. Если не сказать, слепоты. Впрочем — это потом, а в далеком теперь 75-м Миша Бабкин на пророка, конечно, никак не тянул. И слава богу! Иначе бы его растоптали в один миг партийные и прочие органы, имевшиеся у советского государства и неусыпно выпалывавшие ростки любого инакомыслия. Даже малейшие на то намеки. Даже саму возможность того.

Но школьник Миша распахивал и засеивал вполне безобидную делянку советской фантастики, которая посвящалась суровой и нелицеприятной критике капиталистических пороков стран заходящего солнца. И казалось, что Мишино будущее — как очередного среднестатистического советского писателя — вполне определенно. Ведь его рассказы печатали! Дважды в 75-м году, дважды в 76-м. Потом как-то еще в 78-м.

А потом перестали. Бабкин продолжал творить, параллельно закончив школу и поступив в инсти­тут. Но и в качестве студента Мишу все равно не печатали. Это было обидно и несправедливо. И горечь обиды нисколько не уменьшал тот факт, что почти одновременно — и даже несколько ранее — перестали печатать и других фантастов, например братьев Стругацких.

Сейчас-то об этом легко говорить, а представьте, каково активно работающему писателю, когда его произведения не публикуют в течение — дайте посчитать... — почти 15 лет?!

Потом-то рассказы, написанные в период внешней “немоты”, увидели свет — благодаря областной газете “Наше время” и ее приложению “Массаракш”. Позже нового автора открыли для себя и московские издательства. Но кто на это мог надеяться в 70-х и 80-х?

В те годы о непрекращающейся работе над словом знали только знакомые, которым Михаил Бабкин показывал результаты своего творческого поиска, но разве этого достаточно для писателя? А то, что он именно писатель, а не случайный в литературе человек, поняли далеко не все и далеко не сразу. В том числе и автор этих строк.

Очень долго я воспринимал Михаила всего лишь как одного из наших — своего парня, члена ростовского клуба любителей фантастики, в общем, хорошего человека, который к тому же и кое-что пописывает.

Ну да кто из нас, тогдашних, не пописывал? Так что о каком-либо особенном, отличном от других, творчестве Бабкина речь вроде бы даже и не заходила. Его ранние рассказы (“Происшествие в Арвивуре”, “Ловушка”, “В глубине”, “Второй десант”) — типичное вторсырье: вторичное по сути и сырое по содержанию. Чуточку от мистики, “а-ля Стивен Кинг”, чуточку от технофантастики, немного натужного “хи-хи”, а в целом, на выходе — нечто лубочно-простое и прямолинейно-дидактичное.

Как доброму знакомому это Михаилу прощалось — и не более. Кто ж знал, что те рассказы- это был всего лишь писательский тренинг: отработка и усвоение приемов, наращивание литературных мускулов, этакая предстартовая разминка?

Первый серьезный звоночек прозвучал для меня в тот момент, когда я дочитывал новый рассказ Бабкина под непритязательным названием “Завтра”.

По-настоящему серьезный, потому что, дочитав этот небольшой рассказ, я вдруг обнаружил, что потерял почву под ногами.

Похожие ощущения испытал и герой рассказа — Виктор Павлович или просто Витя: “Удар судьбы, легкий и даже поначалу немного приятный, как первый укус грозового ветра в лютую жару, состоялся на трамвайной остановке”.

Что за удар? Да так, мелочь — триста долларов. Шесть бумажек в сером казенном конверте, которые он нашел на остановке.

Но это потом, а сначала Виктору Павловичу домой позвонил неизвестный Митя и заранее предупредил о предстоящей находке. А уж когда находка состоялась, Митя позвонил снова и на этот раз уже продиктовал выигрышные номера “Спортлото”.

И еще раз Митя позвонил — после выигрыша. Но при этом сознался, что он — псих. Да и звонит не по настоящему телефону, а по картонному, который вырезал тайком от санитаров. На этом интересном месте телефонный разговор прервался, поскольку к Мите в палату пришли те самые санитары и изорвали в клочья его картонный теле­фон. Причем пришли не только к Мите, но и к главному герою, Виктору Павловичу: извиниться за то, что недоглядели за психом. А заодно выяснить: что конкретно Митя пророчил? Не выяснили и удалились, оставив — пока что — Митиного “абонента” в покое.

Да только он не успокоился. Поскольку псих Митя перед самым обрывом телефонной связи успел шепнуть: “Витя, завтра... Ты, главное... Смерть... завтра!..” И не до успокоения главному герою стало. Потому что, как любезно сообщал автор, “до завтра оставалось несколько часов”.

Я прочел все это и разозлился. Потому что никак не мог понять: а что я, собственно, такое прочел? Мистику? Фэнтези? Да вроде нет — обстановка в рассказе весьма обыденная, начиная от типового подъезда “с матом по штукатурке” и до санитара в джинсовом костюме. Реалии рассказа более чем привычные...

А может, это была “сайнс фикшн”, научная фантастика? Тоже вряд ли — какой же это за “сайнс”, когда звонят по картонному телефончику, вырезанному ногтем (потому как ножниц пациентам в психбольнице, естественно, не выдают)?..

Но, может, это вообще рассказ-шутка? То самое непритязательное “хи-хи”? Но тогда в чем, собственно, соль анекдота? В каком месте мне, как читателю, надо было делать вежливое “гы-гы”?

Позже, после прочтения последующих произведений писателя (таких, как “Повестка”, “Забава”, “Везунчик”, “Хранитель”), я понял, что рассказ “Завтра” был написан в достаточно самобытных традициях — в литературных традициях... самого Михаила Бабкина. И что “Завтра” — это, оказывается, был первый рассказ будущего великолепного цикла “Пивотерапия”.

Но тогда я просто не знал, как к рассказу относиться. А также — как относиться к автору. По-прежнему, просто как к Мише, для которого этот рассказ был случаен, или?.. Вот именно, что “или”...

Начиная с “Завтра”, я с нетерпением ждал очередного произведения Михаила Бабкина. С нетерпением и страхом: а вдруг рассказ окажется слабее предыдущего? Я и сейчас жду все новых и новых его произведений, но уже не боюсь. А чего бояться? Им написано и опубликовано вполне достаточно, чтобы констатировать: такое литературное явление, как фантастическая проза Михаила Бабкина, состоялось. И после этой констатации самое время попытаться разобраться в характерных особенностях этого литературного явления.

* * *

Итак, время действия цикла “Пивотерапия” — наше время, место действия — наше место.

Зачастую у Михаила Бабкина почва для развития самых фантастических историй — наша, самая что ни на есть родная и знакомая. Более того — узнаваемо ростовская. Начиная с городского театра в форме трактора и до былой характерной привычки ростовчан — пиво в ближайшем ларьке пить не кружками, а банками. Да много чего еще типично нашенского присутствует в его рассказах. “Тут ростовский дух, тут Ростовом-на-Дону пахнет!” — мог бы сказать поэт о творчестве Михаила Бабкина.

Вообще нарочито бытовая основа фабульных построений его рассказов вынуждает вспомнить великое имя писателя, тоже в значительной степени отталкивавшегося от окружавших его реалий. Конечно же это Михаил Булгаков, и прежде всего со своим романом “Мастер и Маргарита”.

Конечно, различия велики: у Булгакова — коммуналочно-советская Москва 20-30-х годов, а у Бабкина — базарно-трамвайный постсоветский Ростов 90-х. Но это же так естественно: каждый настоящий художник “пишет, как он дышит”, и его произведения в обязательном порядке насыщены именно тем воздухом, который его окружает. Собственно, степень таланта художника зачастую и определяется по концентрации атмосферы современности в его произведениях.

О Булгакове еще невольно заставляют вспомнить и герои Бабкина, которые то и дело сталкиваются с явлением великих метафизических сил, как-то: с Дьяволом, Богом, бело-черными магами, ангелами-архангелами, Смертью и тому по­добным.

Ох, замах у фантаста нешуточный — само мироздание в его произведениях оказывается подчас не более чем шатким карточным домиком, готовым развалиться на части! Но ради чего этот замах делается? Тут-то мы и подходим к самому главному. Тут-то и осознается самобытность и творческая индивидуальность Михаила Бабкина. И сравнение его с такой огромной литературной фигурой, как Булгаков, эту индивидуальность еще более подчеркивает.

Как известно, одной из основных движущих сил в “Мастере и Маргарите” является яркое и, я бы даже сказал, яростное противопоставление мелкобытовой, сиюминутной реальности человечков-москвичей и вечно великого, демонически возвышенного бытия небесных сил-творцов

У Бабкина все наоборот. В описании житейских проблем его персонажей-ростовчан напрочь отсутствует издевка и насмешка. Автор понимает своих героев — ох как понимает! — и от всей души им сочувствует:

“Мария, как обычно перед выходными, сказала: “Или я, или твои грузчики”. Дядя Вася, как всегда, послал ее. Негрубо послал, мягко, почти без мата. А та — раз! — и полотенцем, да еще и мокрым, с оттяжкой. Небольно, но обидно. Вот посему и стоял сейчас Василий Иванович у пивной, что возле цирка, и пил не торопясь четвертую литровую баночку... Пытался разобраться в сложном житейском треугольнике: жена, работа, хобби” (“Забава”).

Кто из мужчин не сталкивался с подобной проблемой? Над чем тут шутить, что высмеивать?

Или вот другой случай: “Он перевернул билет —   обратная сторона сияла серебряной чистотой. Ни списка выигрышей, ни места их получения. Пусто.

—  Вот жулики, —  обиделся Казалов и сердито направился к лотерейному киоску”.

Можно, конечно, посмеяться над доверчивым пенсионером Казаловым из рассказа “Везунчик”, но лично мне высмеивание доверчивости всегда казалось дурным тоном — которым, замечу, М. Бабкин никогда не грешит.

Даже над Леонидом Яковлевичем Дидруком, которому “до чертиков надоела демократия” (“Повестка”), автор не позволяет себе издеваться. Наоборот — он считает, что “понять Дидрука было можно. Всю свою жизнь он прослужил прапорщиком в армии, где все было ясно и понятно, кроме неуставных отношений”.

Таковы в “Пивотерапии” герои-люди. Не гении, не без слабостей (особенно в отношении спиртных напитков, каковые ими сплошь и рядом рассматриваются как Самое надежное лекарство от всех сложностей жизни), но, в общем, совсем не злобные личности.

Даже самый заранее отвратительный и неприятный из персонажей Бабкина — “крестный папик” Смагин из рассказа “Хранитель”. Хоть он и мафиози уездного масштаба, но характеризуется автором достаточно нейтральным тоном: “И вообще Иван Сергеевич никогда никому ничего плохого не делал, был человеком добрым и незлоби­вым. Если когда кого и убивал, то только лишь в состоянии сильного душевного волнения или по служебной необходимости”...

Таковы у Михаила Бабкина люди. А что же им противостоит?

Вот, к примеру, ангел из того же “Хранителя”: “Самый настоящий ангел: с крыльями, нимбом, в белом просторном хитоне, с густо наложенной на лицо золотой пудрой. Правда, хитон был несколько несвеж, крылья в пятнах сажи и растрепаны, а нимб висел криво, залезая на левое ухо”.

Не слишком впечатляет, верно? “Одно слово — шестой класс, он и на небесах шестой”. И уже не удивляешься поведению сего ангела: “он рассеянно высморкался на пол, растер соплю босой ногой”.

Но, может, вышестоящее начальство этого ангела (то, которое первый класс) ведет себя по-другому?

И да, и нет.

В рассказе “Повестка” Небесная канцелярия присылает главному герою — человеку сугубо официальному — бумагу, выполненную в лучших канцелярских традициях и с обязательным уведомлением: “За невыполнение указанных пунктов будете привлекаться к чистилищной ответственности по закону”. А вот в рассказе “Изменения” Бог хоть и не сморкается на пол, но ведет себя достаточно капризно: Игорь Степанович в Рай вообще не попал: Бог, обиженный на самоуправство Жукова, оставил его за бортом райской жизни”.

После демонстрации столь капризной обидчивости невольно соглашаешься с нелестной оценкой, которую дает нашему Богу некий маг шести измерений из рассказа “Забава”:

“ — Да, сырая реальность, сырая. Так, а кто же ее сотворил? — Мужичок достал из заднего брючного кармана потертую записную книжку, полистал странички. — Ага. Ну! Этот наделает, да-да...”

А как обстоит дело с антиподами божественного начала? Может, хоть они достаточно величественны в своей инфернальной ипостаси?

Нет, тоже не очень. Дьявол из рассказа “Игра” хоть и клыкаст, но запакован в видеоприставке для компьютерных игр. Смерть из рассказа “Визит” в миру и вовсе просто Вера Семеновна, “бытовая пьяница и шлюха”.

Так что если читатель настроен на благоговение перед нечистыми силами, то у Бабкина его ждет явное разочарование — наш фантаст все эти силы (как верхние, так и нижние) не особо уважает. И относится к ним в лучшем случае так же, как и к прочим стихийным бедствиям — мощным, но дурным. И уж гораздо более низким по своим моральным качествам, чем персонажи-люди.

Иногда это отношение проявляется прямо и совершенно недвусмысленно. Так, в рассказе “Забава” сущность того самого мага шести измерений, что был так строг к Создателю нашего мира, на поверку оказывается черной жидкой слизью, грязью ползучей, пытающейся пробраться к дяде Васе по штанине. А вот сущность самого дяди Васи (того, который пивом лечил обиду, нанесенную мокрым полотенцем жены) оказывается, наоборот, сказочным бронечепгуйчатым драконом, извергающим из пасти плазменную струю. Такое вот противопоставление.

Что ж, очень доброжелательное и внимательное отношение к простым, “маленьким” людям — типично русская литературная черта автора. Та высокая планка, та норма, что была установлена в свое время нашей великой классикой — от Гоголя до Шукшина. Увы, среди того многого, что сейчас подвергается активному забвению, находится и это достижение русской литературы: пристальность (и одновременная требовательность) взгляда художника на самого обыкновенного человека.

А вот Бабкин от этой нашей животворной традиции не отказался. Именно они, обычные люди (и те драконы, что сидят в самых, казалось бы, простых ростовских душах), при столкновении с мощными, но, по сути дела, недочеловеческими “высшими” силами, порождают феерические сюжеты его рассказов. Рассказов таких маленьких, но таких емких.

И куда же стремятся сказочные драконы людской души? Да туда же, куда и все драконы, —  в свободный полет. “Свобода” — вообще ключевое слово для понимания творчества Михаила Бабкина. Свобода быть человеком — то есть самим собой. Всегда и везде и вопреки любым, самым нечеловеческим обстоятельствам. Даже если это свобода от навязанного счастья (“Везунчик”).

Собственно, по зрелом размышлении, и в том, самом первом “настоящем бабкинском” рассказе “Завтра” внешне легковесный, ернический сюжет закручивается именно вокруг этого понятия. С одной стороны, несвободность жизни по подсказке неизбежно оборачивается и смертью по подсказке. А с другой — трагически несвободный псих-пророк Митя, который запросто может выдумывать обстоятельства жизни других людей, но когда дело доходит до его собственной жизни, то он оказывается неспособен вырваться даже из сумасшедшего дома.

Это и завораживает в творчестве Бабкина: когда сквозь каких-то семь-восемь страничек текста — вроде бы фарсового — вдруг проглядывает высокая, философски-напряженная драматургия. И если проваливаешься в нее сквозь внешнюю оболочку рассказа — ей-богу, сердце екает и дух захватывает...

Но обратная сторона доброжелательности — суровость приговоров, выносимых Бабкиным своим персонажам, дракон из груди которых летит в ложном направлении. Расплата за отказ быть полноценным человеком — то есть свободным и независимым даже от псевдовысших сил — эта расплата с неизбежностью настигает в его рассказах любого.

Виктор Павлович из “Завтра” с телефонной трубкой в руке ждет смертоносного рассвета. Мафиозный персонаж из рассказа “Хранитель”, отдавшийся под ангельскую опеку, приходит сначала к социальной деградации, а потом и к умственной. Все три заявления экс-прапорщика Дидрука из “Повестки” (и президенту США, и инопланетянам, и самому Господу Богу) с просьбой о насильственном наведении порядка в нашей распоясавшейся стране удовлетворяются, но при этом сам Дидрук вынужден собороваться наисрочнейшим образом.

Не требуя от своих героев ничего непосильного, Бабкин непреклонен в одном: надо везде и всегда оставаться человеком. И вести себя по-человечески со всеми. Будь то медальон Map из его “слимперовского” цикла, будь то наш соплеменник-бомж из повести “Гонец” — “давно не стриженный здоровяк, пузатый, бородатый, в синей линялой футболке и грязных потертых джинсах”.

И тут следует указать еще на одну особенность творческой манеры Михаила Бабкина — на его юмор. Именно юмор, а не сарказм, не едкая ирония или ядовитая сатира, коими столь богаты просторы отечественной словесности.

Юмор, неизменно присутствующий в произведениях нашего автора, остается юмором именно потому, что начисто лишен высокомерия. Михаил Бабкин никогда не смотрит на своих героев сверху вниз. Для него “простые” люди его книг — это не жалкие “Акакии Акакиевичи”, из шинели которых вышел критический реализм.

Нет, юмор Михаила Бабкина совсем другого рода. Он в какой-то мере близок диккенсовской улыбке над персонажами “Пиквикского клуба”. Бабкин никогда не унижает своих персонажей — даже жалостью! Даже когда его герои находятся в самом плачевном положении, он показывает их как гордых, самодостаточных людей:

“ — А я и есть бомж, —  невозмутимо ответил Агап, доставая из кармана ватника бинокль и нацеливая его на миловидную даму по другую сторону улицы. — И ничего в том зазорного не вижу. Вольный человек я! Э, какая цяця...” (“Гонец”).

Именно на этой здоровой основе равноправных отношений “автор-персонаж” и базируется атмосфера доброжелательной шутливости, буквально пронизывающая тексты Михаила Бабкина.

Казалось бы, рецепт его произведений прост: доброжелательность, литературный талант плюс бурный поток фантазии, что просто-таки неудержимо рвется вперед. Но много ли у нас писателей, которые могут написать столь яркие и, не побоюсь этого слова, добрые книги, какие удаются Михаилу Бабкину?

Как там выразился гений, говоря о своих несомненных заслугах? “И чувства добрые я лирой пробуждал”? Воистину подобную оценку можно распространить и на творчество нашего фантаста! Доброта, в которой так нуждается современный — злой и задерганный — мир... Доброта, к которой так часто относятся с презрением те, кто считает себя высоколобыми мыслителями... Нет, без этой доброты все вокруг становится ущербным и ма­лоинтересным. В том числе и “маленькая” жизнь, как живут обычные, “маленькие” люди.

К счастью для читателей, Бабкину дано поджечь серую обыденность искрой своего таланта. И эта обыденность не выдерживает, окружающее на глазах преображается:

“Город слегка трясло — это просыпались в недрах земли стоголовые гекатонхейеры. Но землетрясение никого уже не волновало. Потому что и драконы, и ожившие статуи, и полубоги Олимпа, и однорогие циклопы — все стояли и смотрели в небо. Предзакатное треугольное солнце бесстрастно заливало этот новый мир своими лучами: красными, оранжевыми, желтыми, зелеными, голубыми, синими, фиолетовыми. Всеми по очереди” (“Забава”).