Рэй Брэдбери. Р - значит ракета
Ray Bradbury. R is for Rocket, 1946
Перевод Э. Кабалевской
Эта ограда, к которой мы приникали лицом, и чувствовали, как ветер
становится жарким, и еще сильней прижимались к ней, забывая, кто мы и
откуда мы, мечтая только о том, кем мы могли бы быть и куда попасть...
Но ведь мы были мальчишки - и нам нравилось быть мальчишками; и мы
жили в небольшом флоридском городе - и город нам нравился; и мы ходили в
школу - и школа нам безусловно нравилась; и мы лазали по деревьям и
играли в футбол, и наши мамы и папы нам тоже нравились...
И все-таки иногда - каждую неделю, каждый день, каждый час в ту
минуту или секунду, когда мы думали о пламени, и звездах, и об ограде,
за которой они нас ожидали - иногда ракеты нравились нам больше.
Ограда. Ракеты.
Каждую субботу утром...
Ребята собирались возле моего дома.
Солнце едва взошло, а они уже стоят, голосят, пока соседи не
выставят из форточек пистолеты-парализаторы - дескать, сейчас же
замолчите, не то заморозим на часок, тогда на себя пеняйте!
- А, влезь на ракету, сунь голову в кюзу! - кричали ребята в ответ.
Кричали, надежно укрывшись за нашей изгородью: ведь старик Уикард из
соседнего дома стреляет без промаха.
В это прохладное, мглистое субботнее утро я лежал в постели, думая
о том, как накануне провалил контрольную по семантике, когда снизу
донеслись голоса ватаги. Еще и семи не было, и ветер нес с Атлантики
густой туман, и расставленные на всех углах вибраторы службы погоды
только что начали жужжать, разгоняя своими лучами эту кашу: слышно было,
как они нежно и приятно подвывают.
Я дотащился до окна и выглянул наружу.
- Ладно, пираты космоса! Глуши моторы!
- Эгей! - крикнул Ральф Прайори. - Мы только что узнали: расписание
запусков изменили! Лунная, с новым мотором "Икс-Л-З", стартует через
час!
- Будда, Мухаммед, Аллах и прочие реальные и полумифические
деятели! - молвил я и отскочил от окна с такой прытью, что ребята от
толчка повалились на траву.
Я мигом натянул джемпер, живо надел башмаки, сунул в задний карман
питательные капсулы - сегодня нам будет не до еды, глотай пилюли, как в
животе заворчит - и на вакуумном лифте ухнул со второго этажа вниз, на
первый.
На газоне ребята, вся пятерка, кусали губы и подпрыгивали от
нетерпения, строили сердитые рожи.
- Кто последним добежит до монорельсовой, - крикнул я, проносясь
мимо них со скоростью 5 тысяч миль в час, - тот будет жукоглазым
марсианином!
Сидя в кабине монорельсовой, со свистом уносившей нас на Космодром
за двадцать миль от города - каких-нибудь несколько минут езды - я
чувствовал, как у меня словно жуки копошатся под ложечкой.
Пятнадцатилетнему мальчишке подавай одни только большие запуски. Чуть не
каждую неделю по расписанию приходили и уходили малые межконтинентальные
грузовые ракеты, но этот запуск... Совсем другое дело - сила, мощь...
Луна и дальше...
- Голова кружится, - сказал Прайори и стукнул меня по руке.
Я дал ему сдачи.
- У меня тоже. Ну, скажи, есть в неделе день лучше субботы?
Мы обменялись широкими понимающими улыбками. Мысленно мы проходили
все ступени предстартовой готовности. Другие пираты были правильные
парни. Сид Россен, Мак Леслин, Ирл Марни - они тоже, как все ребята,
прыгали, бегали и тоже любили ракеты, но почему-то мне думалось, что
вряд ли они будут делать то, что в один прекрасный день сделаем мы с
Ральфом. Мы с Ральфом мечтали о звездах, они для нас были желаннее, чем
горсть бело-голубых брильянтов чистейшей воды.
Мы горланили вместе с горланами, смеялись вместе со смехачами, а в
душе у нас обоих было тихо; и вот уже бочковатая кабина, шурша,
остановилась, мы выскочили и, крича и смеясь, побежали, но побежали
спокойно и даже как-то замедленно: Ральф впереди меня, и все показывали
рукой в одну сторону, на заветную ограду, и разбирали места вдоль
проволоки, поторапливая отставших, но не оглядываясь на них; и наконец
все в сборе, и могучая ракета вышла из-под пластикового купола, похожего
на огромный межзвездный цирковой шатер, и пошла по блестящим рельсам к
точке пуска, провожаемая огромным портальным краном, смахивающим на
доисторического крылатого ящера, который вскормил это огненное чудовище,
холил и лелеял его, и теперь вот-вот состоится его рождение в
раскаленном внезапным сполохом небе.
Я перестал дышать. Даже вдоха не сделал, пока ракета не вышла на
бетонный пятачок в сопровождении тягачей-жуков и больших кургузых
фургонов с людьми, а кругом, возясь с механизмами, механики-богомолы в
асбестовых костюмах что-то стрекотали, гудели, каркали друг другу в
незримые для нас и неслышные нам радиофоны, да мы-то в уме, в сердце, в
душе все слышали.
- Господи, - вымолвил я наконец.
- Всемогущий, всемилостивый, - подхватил Ральф Прайори, стоя рядом
со мной.
Остальные ребята тоже сказали что-то в этом роде.
Да и как тут не восхищаться! Все, о чем людям мечталось веками,
разобрали, просеяли и выковали одну - самую заветную, самую чудесную и
самую крылатую мечту. Что ни обвод - отвердевшее пламя, безупречная
форма... Застывший огонь, готовый к таянию лед ждали там, посреди
бетонной прерии; еще немного, и с ревом проснется, и рванется вверх, и
боднет эта бездумная, великолепная, могучая голова Млечный Путь, так что
звезды посыплются вниз метеорным огнепадом. А попадется на пути Угольный
Мешок - ей-Богу, как даст под вздох, сразу в сторону отскочит!
Она и меня поразила прямо под вздох, так стукнула, что я ощутил
острый приступ ревности, и зависти, и тоски, как от чего-то
незавершенного. И когда наконец через поле пошел окруженный тишиной
самоходный вагончик с космонавтами, я был вместе с ними, облаченными в
диковинные белые доспехи, в шаровидные гермошлемы и в этакую
величественную небрежность - ни дать ни взять магнитофутбольная команда
представляется публике перед тренировочной встречей на каком-нибудь
местном магнитополе. Но они-то вылетали на Луну - теперь туда каждый
месяц уходила ракета - и у ограды давно уже не собирались толпы зевак,
одни мы, мальчишки, болели за благополучный старт и вылет.
- Черт возьми, - произнес я. - Чего бы я ни отдал, только бы
полететь с ними. Представляешь себе...
- Я так отдал бы свой годовой проездной билет, - сказал Мак.
- Да... Ничего бы не пожалел.
Нужно ли говорить, какое это было великое событие для нас,
ребятишек, словно взвешенных посередине между своей утренней игрой и
ожидающим нас вскоре таким мощным и внушительным пополуденным
фейерверком.
И вот все приготовления завершены. Заправка ракеты горючим
кончилась, и люди побежали от нее в разные стороны, будто муравьи,
улепетывающие от металлического идола. И Мечта ожила, и взревела, и
метнулась в небо. И вот уже скрылась вместе с утробным воем, и остался
от нее только жаркий звон в воздухе, который через землю передался нашим
ногам, и вверх по ногам дошел до самого сердца. А там, где она стояла,
теперь была черная оплавленная яма да клуб ракетного дыма, будто
прибитое к земле кучевое облако.
- Ушла! - крикнул Прайори.
И мы все снова часто задышали, пригвожденные к месту, словно нас
оглушили из какого-нибудь чудовищного парапистолета.
- Хочу поскорее вырасти, - ляпнул я. - Хочу поскорее вырасти, чтобы
полететь на такой ракете.
Я прикусил губу. Куда мне, зеленому юнцу; к тому же на космические
работы по заявлению не принимают. Жди, пока тебя не отберут. Отберут.
Наконец кто-то, кажется Сидни, сказал:
- Ладно, теперь айда на телешоу.
Все согласились - все, кроме Прайори и меня. Мы сказали "нет", и
ребята ушли, заливаясь хохотом и разговаривая, только мы с Прайори
остались смотреть на то место, где недавно стоял космический корабль.
Он отбил нам вкус ко всему остальному, этот старт.
Из-за него я в понедельник провалил семантику.
И мне было совершенно наплевать.
В такие минуты я говорил спасибо тому, кто придумал концентраты.
Когда у вас вместо желудка ком нервов, меньше всего тянет сесть за стол
и расправиться с обедом из трех блюд. Без аппетита несколько таблеток
концентрата отлично заменяли и первое, и второе, и третье.
Все дни напролет и до поздней ночи меня неотступно, упорно
преследовала одна и та же мысль. Дошло до того, что я каждую ночь должен
был прибегать к снотворному массажу в сочетании с тихими мелодиями
Чайковского, чтобы хоть ненадолго сомкнуть веки.
- Помилуйте, молодой человек, - сказал в тот понедельник мой
учитель, - если это будет продолжаться, придется на следующем заседании
психологического комитета снизить вам общую оценку.
- Простите, - ответил я.
Он пристально посмотрел на меня:
- У вас какой-то затор в голове? Очевидно, что-то совсем простое, и
притом осознанное.
Я поежился.
- Верно, сэр, осознанное, но никак не простое. А очень даже
сложное. Но, в общем-то, можно сказать одним словом - ракеты...
Он улыбнулся:
- Р - значит ракета, так что ли?
- Вот именно, сэр, что-то вроде этого.
- Но мы не можем допустить, молодой человек, чтобы это отражалось
на вашей успеваемости.
- По-вашему, сэр, меня надо подвергнуть гипнотическому внушению?
- Нет-нет. - Учитель перебрал листки, вверху которых большими
буквами была написана моя фамилия.
У меня все сжалось под ложечкой. Он опять посмотрел на меня:
- Вы ведь у нас, Кристофер, первый номер в классе, фаворит, так
сказать.
Он закрыл глаза, раздумывая.
- Тут надо основательно поразмыслить, - закончил он. Похлопал меня
по плечу и добавил: - Ладно, продолжайте заниматься. И не надо горевать.
Он отошел от меня.
Я попробовал сосредоточиться на занятиях, но не мог. До конца
уроков учитель все посматривал на меня, листал мой табель и задумчиво
покусывал губы. Часов около двух он набрал какой-то номер на своем
аудиофоне и минут пять с кем-то разговаривал.
Я не мог расслышать, что он говорил.
Но когда он положил трубку на место, то очень-очень странно
поглядел на меня.
Зависть, и восторг, и сожаление - все смешалось вместе в этом
взгляде. Немножко грусти и много радости. Да, выразительные были глаза.
Я сидел и не знал, смеяться мне или плакать.
В тот день мы с Ральфом Прайори улизнули пораньше из школы домой. Я
рассказал Ральфу, что приключилось, и он насупился: такая у него
привычка.
Я встревожился. И мы принялись вместе подстегивать эту тревогу.
- Ты что, Крис, думаешь, тебя куда-нибудь отправят?
Кабина монорельсовой зашипела. Это была наша остановка. Мы вышли. И
медленно зашагали к дому.
- Не знаю, - ответил я.
- Это было бы свинство, - сказал Ральф.
- Может быть, мне нужно пойти к психиатру, чтобы он прочистил мне
мозги, Ральф? Так ведь тоже нельзя - чтобы учеба кувырком летела.
У моего дома мы остановились и долго глядели на небо. Тут Ральф
сказал одну странную вещь:
- Днем нету звезд, а мы их все равно видим, правда ведь, Крис?
- Правда, - сказал я. - Видим.
- Мы будем держаться заодно, идет, Крис? Не могут они, черт бы их
взял, убирать тебя сейчас из школы. Мы друзья. Это было бы
несправедливо.
Я ничего не ответил, потому что горло мое плотно закупорил ком.
- Что у тебя с глазами? - спросил Прайори.
- А, ничего, слишком долго на солнце глядел. Пошли в дом, Ральф.
Мы ухали под струями воды в душевой, но как-то без особого
воодушевления, даже когда пустили ледяную воду.
Пока мы стояли в сушилке, обдуваемые горячим воздухом, я усиленно
размышлял. Литература, рассуждал я, полным-полна людей, которые
сражаются с суровыми, непримиримыми противниками. Мозг, мышцы - все
обращают на борьбу против всяких препон, пока не победят или сами не
проиграют. Но ведь у меня-то никаких признаков внешнего конфликта. То,
что меня грызет острыми зубами, грызет изнутри, и, кроме меня, только
врач-психолог разглядит все мои царапины. Конечно, мне от этого ничуть
не легче.
- Ральф, - сказал я, когда мы начали одеваться, - я влип в войну.
- Ты один? - спросил он.
- Я не могу тебя впутывать, - объяснил я. - Потому что это совсем
личное дело. Сколько раз мама говорила: "Крис, не ешь так много, у тебя
глаза больше желудка"?
- Миллион раз.
- Два миллиона. А теперь перефразируем это, Ральф. Скажем иначе:
"Не фантазируй так много, Крис, твое воображение чересчур велико для
твоего тела". Так вот, война идет между воображением и телом, которое не
может за ним поспевать.
Прайори сдержанно кивнул:
- Я тебя понял, Кристофер. Понял то, что ты говоришь про личную
войну. В этом смысле во мне тоже идет война.
- Знаю, - сказал я. - У других ребят, так мне кажется, это пройдет.
Но у нас с тобой, Ральф, по-моему, это никогда не пройдет. По-моему, мы
будем ждать все время.
Мы устроились под солнцем на крыше дома, разложили тетрадки и
принялись за домашние задания. У Прайори ничего не выходило. У меня
тоже. Прайори сказал вслух то, чего я не мог собраться с духом
выговорить.
- Крис, Комитет космонавтики отбирает людей. Желающие не подают
заявлений. Они ждут.
- Знаю.
- Ждут с того дня, когда у них впервые замрет сердце при виде
Лунной ракеты, ждут годами, из месяца в месяц все надеются, что в одно
прекрасное утро спустится с неба голубой вертолет, сядет на газоне у них
в саду, из кабины вылезет аккуратный, подтянутый пилот, стремительно
поднимется на крыльцо и нажмет кнопку звонка. Этого вертолета ждут, пока
не исполнится двадцать один год. А в двадцать первый день рождения
выпивают бокал-другой вина и с громким смехом небрежно бросают: дескать,
ну и черт с ним, не очень-то и нужно.
Мы посидели молча, взвешивая всю тяжесть его слов. Сидели и
молчали. Но вот он снова заговорил:
- Я не хочу так разочаровываться, Крис, Мне пятнадцать лет, как и
тебе. Но если мне исполнится двадцать один, а в дверь нашего интерната,
где я живу, так и не позвонит космонавт, я...
- Знаю, - сказал я, - знаю. Я разговаривал с такими, которые
прождали впустую. Если так случится с нами, Ральф, тогда... тогда мы
выпьем вместе, а потом пойдем и наймемся в грузчики на транспортную
ракету Европейской линии.
Ральф сжался и побледнел.
- В грузчики...
Кто-то быстро и мягко прошел по крыльцу, и мы увидели мою маму. Я
улыбнулся:
- Здорово, леди!
- Здравствуй. Здравствуй, Ральф.
- Здравствуйте, Джен.
Глядя на нее, никто не дал бы ей больше двадцати пяти - двадцати
шести лет, хотя она произвела на свет и вырастила меня и уже далеко не
первый год служила в Государственном статистическом управлении. Тонкая,
изящная, улыбчивая: я представлял себе, как сильно должен был любить ее
отец, когда он был жив. Да, у меня хоть мама есть. Бедняга Ральф
воспитывался в интернате...
Джен подошла к нам и положила ладонь на лоб Ральфа.
- Что-то ты плохо выглядишь, - сказала она. - Что-нибудь неладно?
Ральф изобразил улыбку:
- Нет-нет, все в порядке.
Джен не нуждалась в подсказке.
- Оставайся ночевать у нас, Прайори, - предложила она. - Нам тебя
недостает. Верно ведь, Крис?
- Что за вопрос!
- Мне бы надо вернуться в интернат, - возразил Ральф, правда, не
очень убежденно. - Но раз вы просите, да вот и Крису надо помочь с
семантикой, так я уж ему помогу.
- Очень великодушно, - сказал я.
- Но сперва у меня есть кое-какие дела. Я быстро туда-обратно на
монорельсовой, через час вернусь.
Когда Ральф ушел, мама многозначительно посмотрела на меня, потом
ласковым движением пальцев пригладила мне волосы.
- Что-то назревает, Крис.
Мое сердце притихло, ему захотелось помолчать немного. Оно ждало. Я
открыл рот, но Джен продолжала:
- Да, где-то что-то назревает. Мне сегодня два раза звонили на
работу. Сперва звонил твой учитель. Потом... нет, не могу сказать. Н_е
х_о_ч_у ничего говорить, пока это не произойдет...
Мое сердце заговорило опять, медленно и жарко.
- В таком случае не говори, Джен. Эти звонки...
Она молча посмотрела на меня. Сжала мою руку мягкими теплыми
ладонями.
- Ты еще такой юный, Крис. Совсем-совсем юный.
Я сидел молча.
Ее глаза посветлели.
- Ты никогда не видел своего отца, Крис. Ужасно жалко. Ты ведь
знаешь, кем он был?
- Конечно, знаю, - сказал я. - Он работал в химической лаборатории
и почти не выходил из подземелья.
- Да, он работал глубоко под землей, Крис, - подтвердила мама. И
почему-то добавила: - И никогда не видел звезд.
Мое сердце вскрикнуло в груди. Вскрикнуло громко, пронзительно.
- Мама... мама...
Впервые за много лет я вслух назвал ее мамой.
Когда я проснулся на другое утро, комната была залита солнцем, но
кушетка, на которой обычно спал Прайори, гостя у нас, была пуста. Я
прислушался. Никто не плескался в душевой, и сушилка не гудела. Ральфа
не было в доме.
На двери я нашел приколотую записку.
Увидимся днем в школе. Твоя мать попросила меня кое-что сделать для
нее. Ей звонили сегодня утром, и она сказала, что ей нужна моя помощь.
Привет.
Прайори.
Прайори выполняет поручения Джен. Странно. Джен звонили рано утром.
Я вернулся к кушетке и сел.
Я все еще сидел, когда снаружи донеслись крики:
- Эгей, Крис! Заспался!
Я выглянул из окна. Несколько ребят из нашей ватаги стояли на
газоне.
- Сейчас спущусь!
- Нет, Крис.
Голос мамы. Тихий и с каким-то необычным оттенком. Я повернулся.
Она стояла в дверях позади меня, лицо бледное, осунувшееся, словно ее
что-то мучило.
- Нет, Крис, - мягко повторила она. - Скажи им, пусть идут без
тебя, ты не пойдешь в школу... сегодня.
Ребята внизу, наверно, продолжали шуметь, но я их не слышал. В эту
минуту для меня существовали только я и мама, такая тонкая, бледная,
напряженная... Далеко-далеко зажужжали, зарокотали вибраторы
метеослужбы.
Я медленно обернулся и посмотрел вниз на ребят. Они глядели вверх
все трое - губы раздвинуты в небрежной полуулыбке, шершавые пальцы
держат тетради по семантике.
- Эгей! - крикнул один из них. Это был Сидни.
- Извини, Сидни. Извините, ребята. Топайте без меня. Я сегодня не
смогу пойти в школу. Попозже увидимся, идет?
- Ладно, Крис!
- Что, заболел?
- Нет. Просто... Словом, шагайте без меня. Потом встретимся.
Я стоял будто оглушенный. Наконец отвернулся от обращенных вверх
вопрошающих лиц и глянул на дверь. Мамы не было. Она уже спустилась на
первый этаж. Я услышал, как ребята, заметно притихнув, направились к
монорельсовой.
Я не стал пользоваться вакуум-лифтом, а медленно пошел вниз по
лестнице.
- Джен, - сказал я, - где Ральф?
Джен сделала вид, будто поглощена расчесыванием своих длинных русых
волос виброгребенкой.
- Я его услала. Мне нужно было, чтобы он ушел.
- Почему я не пошел в школу, Джен?
- Пожалуйста, Крис, не спрашивай.
Прежде чем я успел сказать что-нибудь еще, я услышал в воздухе
какой-то звук. Он пронизал достаточно плотные стены нашего дома и вошел
в мою плоть, стремительный и тонкий, как стрела из искрящейся музыки.
Я глотнул. Все мои страхи, колебания, сомнения мгновенно исчезли.
Как только я услышал этот звук, я подумал о Ральфе Прайори. Э_х,
Р_а_л_ь_ф, е_с_л_и б_ы т_ы м_о_г с_е_й_ч_а_с б_ы_т_ь з_д_е_с_ь. Я не
верил сам себе. Слушал этот звук, слушал не только ушами, а всем телом,
всей душой, и не верил. Ближе, ближе... Ох, как я боялся, что он начнет
удаляться. Но он не удалился. Понизив тон, он стал снижаться возле дома,
разбрасывая свет и тени огромными вращающимися лепестками, и я знал, что
это вертолет небесного цвета. Гудение прекратилось, и в наступившей
тишине мама подалась вперед, выпустила из рук виброгребенку и глубоко
вздохнула.
В наступившей тишине я услышал шаги на крыльце. Шаги, которых я так
долго ждал.
Шаги, которых боялся никогда не услышать.
Кто-то нажал звонок.
Я з_н_а_л кто.
И упорно думал об одном: "Ральф, ну почему тебе непременно надо
было уйти теперь, когда это происходит? Почему, черт возьми?"
Глядя на пилота, можно было подумать, что он родился в своей форме.
Она сидела на нем как влитая, как вторая кожа - серебристая кожа: тут
голубая полоска, там голубой кружок. Строгая и безупречная, как и
надлежит быть форме, и в то же время - олицетворение космической мощи.
Его звали Трент. Он говорил уверенно, с непринужденной гладкостью,
без обиняков.
Я стоял молча, а мама сидела в углу с видом растерянной девочки. Я
стоял и слушал.
Из всего, что было сказано, мне запомнились лишь какие-то обрывки.
- ...отличные отметки, высокий коэффициент умственного развития.
Восприятие А-1, любознательность ААА. Необходимая увлеченность, чтобы
настойчиво и терпеливо заниматься восемь долгих лет...
- Да, сэр.
- ...разговаривали с вашими преподавателями семантики и
психологии...
- Да, сэр.
- ...и не забудьте, мистер Кристофер...
М_и_с_т_е_р Кристофер!
- ...и не забудьте, мистер Кристофер, никто не должен знать про то,
что вы отобраны Комитетом космонавтики.
- Никто?
- Ваша мать и преподаватели, конечно, знают об этом. Но, кроме них,
никто не должен знать. Вы меня хорошо поняли?
- Да, сэр.
Трент сдержанно улыбнулся, упершись в бока своими ручищами.
- Вам хочется спросить - почему, так? Почему нельзя поделиться со
своими друзьями? Я объясню. Это своего рода психологическая защита.
Каждый год мы из миллиардного населения Земли отбираем около десятка
тысяч молодых людей. Из них три тысячи через восемь лет выходят из
училища космонавтами, с той или другой специальностью. Остальным
приходится возвращаться домой. Они отсеялись, но окружающим-то незачем
об этом знать. Обычно отсев происходит уже в первом полугодии. Не очень
приятно вернуться домой, встретить друзей и доложить им, что самая
замечательная работа в мире оказалась вам не по зубам. Вот мы и делаем
все так, чтобы возвращение проходило безболезненно. Есть и еще одна
причина. Тоже психологическая. Мальчишкам так важно быть заправилами, в
чем-то превосходить своих товарищей. Строго-настрого запрещая вам
рассказывать друзьям, что вы отобраны, мы лишаем вас половины
удовольствия. И таким способом проверяем, что для вас главное: мелкое
честолюбие или сам космос. Если вы думаете только о том, чтобы
выделиться - скатертью дорога. Если космос ваше призвание, если он для
вас все - добро пожаловать.
Он кивнул маме:
- Благодарю вас, миссис Кристофер.
- Сэр, - сказал я. - Один вопрос. У меня есть друг. Ральф Прайори.
Он живет в интернате...
Трент кивнул:
- Я, естественно, не могу вам сказать его данные, но он у нас на
учете. Это ваш лучший друг? И вы, конечно, хотите, чтобы он был с вами.
Я проверю его дело. Воспитывается в интернате, говорите? Это не очень
хорошо. Но... мы посмотрим.
- Если можно, прошу вас. Спасибо.
- Явитесь ко мне на Космодром в субботу, в пять часов, мистер
Кристофер. До тех пор - никому ни слова.
Он козырнул. И ушел. И взмыл в небо на своем вертолете, и в ту же
секунду мама очутилась возле меня.
- О, Крис, Крис... - твердила она, и мы прильнули друг к другу, и
шептали что-то, и говорили что-то, и мама говорила, как это важно для
нас, особенно для меня, как замечательно, и какая это честь, вроде как в
старину, когда человек постился, и давал обет молчания, и ни с кем не
разговаривал, только молился и старался стать достойным, и уходил в
какой-нибудь монастырь, где-нибудь в глуши, а потом возвращался к людям,
и служил образцом, и учил людей добру. Так и теперь, говорила она,
заключала она, утверждала она, это тоже своего рода высокий орден, и я
стану как бы его частицей, больше не буду принадлежать ей, а буду
принадлежать Вселенной, стану всем тем, чем отец мечтал стать, да не
смог, не дожил...
- Конечно, конечно, - пробормотал я. - Я постараюсь, честное слово,
постараюсь... - Я запнулся. - Джен, а как же... как мы скажем Ральфу?
Как нам быть с ним?
- Ты уезжаешь, и все, Крис. Так ему и скажи. Коротко и ясно. Больше
ничего ему не говори. Он поймет.
- Но, Джен, т_ы...
Она ласково улыбнулась:
- Да, Крис, мне будет одиноко. Но ведь у меня остается моя работа и
остается Ральф.
- Ты хочешь сказать...
- Я заберу его из интерната. Он будет жить здесь, когда ты уедешь.
Ведь именно это ты ж_е_л_а_л от меня услышать, Крис, верно?
Я кивнул, внутри у меня все будто онемело.
- Да, я как раз это хотел услышать.
- Он будет хорошим сыном, Крис. П_о_ч_т_и т_а_к_и_м ж_е
х_о_р_о_ш_и_м, к_а_к т_ы.
- Отличным!
Мы сказали Ральфу Прайори. Сказали, что я, очевидно, уеду учиться в
Европу на год, и мама хочет, чтобы он поселился у нас, был ей сыном,
пока я не вернусь домой. Мы выпалили все это так, будто слова обжигали
нам язык. Когда же мы кончили, Ральф сперва пожал мне руку, потом
поцеловал маму в щеку и сказал:
- Я буду рад. Я буду очень рад.
Странно, Ральф даже не стал допытываться, почему я все-таки уезжаю,
куда именно и когда думаю вернуться. Сказал только:
- А здорово мы вместе играли, верно? - и примолк, словно боялся
продолжать разговор.
Это было в пятницу вечером, Прайори, Джен и я ходили на концерт в
Зеленый театр в центре нашего общественного комплекса, потом, смеясь,
возвратились домой и стали готовиться ко сну.
У меня ничего не было уложено. Прайори вскользь отметил это, но
спрашивать почему не стал. А дело в том, что на ближайшие восемь лет
другие брали на себя заботу о моей личной экипировке. Укладываться
незачем.
Позвонил учитель семантики, коротко и ласково пожелал мне,
улыбаясь, всего доброго.
Наконец мы легли, но я целый час не мог уснуть, все думал о том,
что это моя последняя ночь вместе с Джен и Ральфом. Последняя ночь.
И я всего лишь пятнадцатилетний мальчишка...
Я уже начал засыпать, когда Прайори в темноте мягко повернулся на
своей кушетке лицом в мою сторону и торжественно прошептал:
- Крис?
Пауза.
- Крис, ты еще не спишь? - Глухо, будто далекое эхо.
- Не сплю, - ответил я.
- Думаешь?
Пауза.
- Да.
- Ты... ты теперь перестал ж_д_а_т_ь, да, Крис?
Я понимал, что он подразумевает. И не мог ответить.
- Крис, ты еще не спишь?
- Я жутко устал, Ральф, - сказал я.
Он отвернулся, лег на спину и сказал:
- Я так и думал. Ты уже не ж_д_е_ш_ь. Ах, черт, как это здорово,
Крис. Здорово.
Он протянул руку и легонько стукнул меня по бицепсу.
Потом мы оба уснули.
Наступило субботнее утро. За окном в семичасовом тумане раскатились
голоса ребят. Я услышал, как стукнула форточка старика Уикарда, и
жужжание его парапистолета стало подкрадываться к мальчишкам.
- Сейчас же замолчите! - крикнул он, но совсем беззлобно. Это была
обычная субботняя игра. Было слышно, как ребята смеются в ответ.
Проснулся Прайори и спросил:
- Сказать им, Крис, что ты сегодня не пойдешь с ними?
- Ни в коем случае. - Джен прошла от двери к открытому окну, и
светлый ореол ее волос потеснил туман. - Здорово, ватага! Ральф и Крис
сейчас выйдут. Задержать пуск!
- Джен! - воскликнул я.
Она подошла к нам с Ральфом.
- Проведете вашу субботу, как обычно, вместе с ребятами!
- Я думал побыть с тобой, Джен.
- Разве день отдыха для этого существует?
Она живо накормила нас завтраком, поцеловала в щеку и выставила за
дверь, в объятия ватаги.
- Давай не пойдем сегодня к Космодрому, ребята.
- Ты что, Крис... Почему?
Их лица отразили целую гамму чувств. Впервые в истории я
отказывался идти к Космодрому.
- Ты нарочно, Крис.
- Конечно, дурака валяет.
- Вот и нет, - сказал Прайори. - Он это серьезно. Мне тоже туда не
хочется. К_а_ж_д_у_ю субботу ходим. Надоело. Лучше на следующей неделе
сходим.
- Да ну...
Они были недовольны, но без нас идти не захотели. Сказали, что без
нас неинтересно.
- Ну и ладно... Пойдем на следующей неделе.
- Конечно. А сейчас что будем делать, Крис?
Я сказал им.
В этот день мы играли в "бей банку" и другие, давно оставленные
нами игры, потом пошли в небольшой поход вдоль ржавых путей старой,
заброшенной железной дороги, побродили по лесу, сфотографировали
каких-то птиц, поплавали нагишом, и я все время думал об одном: сегодня
последний день.
Все, что мы когда-либо прежде затевали по субботам, все это мы
вспомнили. Всякие там штуки и проказы. И, кроме Ральфа, никто не
подозревал о моем отъезде, и с каждой минутой все ближе подступали
заветные "пять часов".
В четыре я сказал ребятам "до свидания".
- Уже уходишь, Крис? Ну а вечером что?
- Заходите в восемь, - сказал я. - Пойдем посмотрим новую картину с
Салли Гибберт!
- Так точно.
- Ключ на старт!
И мы с Ральфом отправились домой.
Мамы дома не было, но на моей кровати лежал ролик аудиофильма, на
котором она оставила частицу себя - свою улыбку, свой голос, свои слова.
Я вставил ролик в проектор и навел на стену. Мягкие русые волосы, мамино
белое лицо, ее негромкий голос:
- Не люблю я прощаться, Крис. Пойду в лабораторию, поработаю там.
Счастливо тебе. Крепко-крепко обнимаю. Когда я тебя снова увижу... ты
будешь уже мужчиной.
И все.
Прайори ждал за дверью, а я в четвертый раз прокрутил ролик.
- Не люблю я прощаться, Крис. Пойду... поработаю... счастливо.
Крепко... обнимаю...
Я тоже еще накануне вечером записал ролик. Теперь я засунул его в
проектор и оставил - два-три прощальных слова.
Прайори проводил меня до полдороги. Нельзя же, чтобы он ехал со
мной до Космопорта. У станции монорельсовой я крепко пожал ему руку и
сказал:
- Отлично мы сегодня день провели.
- Ага. Теперь, что же, до следующей субботы?
- Хотел бы я ответить "да".
- Все равно ответь "да". Следующая суббота - лес, ватага, ракеты,
старина Уикард с его верным парапистолетом.
Мы дружно рассмеялись.
- Договорились. В следующую субботу, рано утром. А ты береги...
береги н_а_ш_у маму, ладно, Прайори, обещаешь?
- Что за глупый вопрос, балда ты, - сказал он.
- Точно, балда.
Он глотнул.
- Крис.
- Да?
- Я буду ждать. Так же, как ты ждал, а теперь тебе больше не нужно
ждать. Буду ж_д_а_т_ь.
- Думаю, тебе не придется ждать долго, Ральф. Я надеюсь, что
недолго.
Я легонько стукнул его разок по руке. Он ответил тем же.
Закрылась дверь монорельсовой. Кабина ринулась вперед, и Прайори
остался позади.
Я вышел на остановке "Космопорт". До здания управления было
каких-нибудь пятьсот метров. Я шел этот отрезок десять лет.
"Когда я тебя снова увижу, ты будешь уже мужчиной..."
"Никому ни слова..."
"Я буду ждать, Крис..."
Все это - пробкой в сердце, и никак не хочет уходить, и плавает
перед глазами...
Я подумал о своей мечте. Лунная ракета. Теперь она уже не будет
частицей моей души, моей м_е_ч_т_ы. Теперь я стану ее частицей.
Я все шел, и шел, и шел, чувствуя себя совсем ничтожным.
В ту самую минуту, когда я подошел к управлению, стартовала
вечерняя Лондонская ракета. Она всколыхнула землю, и всколыхнула и
наполнила сладким трепетом мое сердце.
И я сразу начал страшно быстро расти.
Я провожал глазами ракету до тех пор, пока рядом со мной не
щелкнули чьи-то приветствующие каблуки.
Я окаменел.
- К. М. Кристофер?
- Так точно, сэр. Явился по вызову, сэр.
- Сюда, Кристофер, В эти ворота.
В эти ворота и в_н_у_т_р_ь ограды...
Ограды, к которой неделю назад мы приникали лицом, и чувствовали,
как ветер становится жарким, и еще сильней прижимались к ней, забывая,
кто мы, откуда мы, мечтая только о том, кем мы могли бы быть и куда
попасть...
Ограды, у которой неделю назад стояли мальчишки - которым нравилось
быть мальчишками, нравилось жить в небольшом флоридском городе, и школа
безусловно нравилась, и нравилось играть в футбол, и папы и мамы им тоже
нравились...
Мальчишки, которые каждую неделю, каждый день, каждый час хоть
минуту непременно думали о пламени, и звездах, и ограде, за которой все
это их ожидало...
Мальчишки, которым ракеты нравились больше.
Мама, Ральф, мы увидимся. Я вернусь.
Мама!
Ральф!
И я прошел через ворота и вошел внутрь ограды.