---------------------------------------------------------------
© Ray Bradbury
© Copyright
Нора Галь
,
наследники
перевод
Текст из 1999 Электронной библиотеки Алексея Снежинского
---------------------------------------------------------------
"Итак, настал желанный час..." Уже смеркалось, но Джейнис и Леонора во
флигеле неутомимо укладывали вещи, что-то напевали, почти ничего не ели и,
когда становилось невтерпеж, подбадривали друг друга. Только в окно они не
смотрели -- за окном сгущалась тьма, высыпали холодные яркие звезды.
-- Слышишь? -- сказала Джейнис.
Звук такой, словно по реке идет пароход, но это взмыла в небо ракета. И
еще что-то -- играют на банджо? Нет, это, как положено по вечерам, поют свою
песенку сверчки в лето от Рождества Христова две тысячи третье. Несчетные
голоса звучат в воздухе, голоса природы и города. И Джейнис, склонив
голову, слушает. Давным-давно, в 1849-м, здесь, на этой самой улице,
раздавались голоса чревовещателей, проповедников, гадалок, глупцов,
школяров, авантюристов -- все они собрались тогда в этом городке
Индипенденс, штат Миссури. Они ждали, чтоб подсохла почва после дождей и
весенних разливов и поднялись густые травы, плотный ковер, что выдержит их
тележки и фургоны, их пестрые судьбы и мечты.
Итак, настал желанный час --
И мы летим, летим на Марс!
Пять тысяч женщин в небесах
Творить сумеют чудеса!
-- Такую песенку пели когда-то в Вайоминге, -- сказала Леонора. --
Чуточку изменить слова -- и вполне подходит для две тысячи третьего года.
Джейнис взяла маленькую, не больше спичечной, коробочку с питательными
пилюлями и мысленно прикинула, сколько всего везли в тех старых фургонах на
огромных колесах. На каждого человека -- тонны груза, подумать страшно!
Окорока, грудинка, сахар, соль, мука, сушеные фрукты, галеты, лимонная
кислота, вода, имбирь, перец -- длиннейший, нескончаемый список! А теперь
захвати в дорогу пилюли не крупнее наручных часиков -- и будешь сыт,
странствуя не просто от Форта Ларами до Хангтауна, а через всю звездную
пустыню.
Джейнис распахнула дверь чулана и чуть не вскрикнула. На нее в упор
смотрели тьма, и ночь, и межзвездные бездны.
Много лет назад было в ее жизни два таких случая: сестра заперла ее в
чулане, а она визжала и отбивалась, а в другой раз в гостях, когда играли в
прятки, она через кухню выбежала в длинный темный коридор. Но это оказался
не коридор. Это была неосвещенная лестница, глубокий черный колодец. Она
выбежала в пустоту. Опора ушла из-под ног, Джейнис закричала и свалилась.
Вниз, в непроглядную черноту. В погреб. Она падала долго -- успело гулко
ударить сердце. И долго-долго она задыхалась в том чулане, -- ни один луч
света не пробивался к ней, ни одной подружки не было рядом, никто не слыхал
ее криков. Совсем одна, взаперти, во тьме. Падаешь во тьму. И кричишь!
Два воспоминания.
И вот сейчас распахнулась дверь чулана и тьма повисла бархатным
пологом, таким плотным, что можно потрогать его дрожащей рукой; точно черная
пантера, дышала тьма, глядя в лицо тусклым взором, -- и те давние
воспоминания вдруг нахлынули на Джейнис. Бездна и падение. Бездна и
одиночество, когда тебя заперли, и кричишь, и никто не слышит. Они с
Леонорой укладывались, работали без передышки и при этом старались не
смотреть в окно, на пугающий Млечный Путь, в бескрайнюю, беспредельную
пустоту, и только старый привычный чулан, где затаился свой, отдельный
клочок ночи, напомнил им наконец о том, что их ждет.
Вот так и будешь скользить в пустоту, к звездам, во тьме, в огромном,
чудовищном черном чулане и станешь кричать и звать, и никто не услышит.
Вечно падать сквозь тучи метеоритов, среди безбожных комет. В бездонную
лестничную клетку. Через немыслимую, как в кошмарном сне, угольную шахту --
в ничто.
Она закричала. Ни звука не сорвалось с ее губ. Вопль метался в груди, в
висках. Она кричала. С маху захлопнула дверь чулана! Навалилась на нее всем
телом. Чувствовала, как по ту сторону дышит и скулит тьма, и изо всей силы
держала дверь, и слезы выступили у нее на глазах. Она долго стояла так и
смотрела, как Леонора укладывает вещи, и наконец дрожь унялась. Истерика,
которой не дали волю, понемногу отступила. И стало слышно, как трезво,
рассудительно тикают на руке часы.
-- Шестьдесят миллионов миль! -- она подошла наконец к окну, точно
ступила на край глубокого колодца. -- Просто не могу поверить, что вот
сейчас на Марсе наши мужчины строят города и ждут нас.
-- Верить надо только в завтрашнюю ракету -- не опоздать бы на нее!
Джейнис подняла обеими руками белое платье, в полутемной комнате оно
казалось призраком.
-- Странно это... выйти замуж на другой планете.
-- Пойдем-ка спать.
-- Нет! В полночь вызовет Марс. Я все равно не усну, буду думать, как
мне сказать Уиллу, что я решила лететь. Ты только представь, мой голос
полетит к нему по светофону за шестьдесят миллионов миль! Я боюсь -- а вдруг
передумаю, со мной ведь это бывало!
-- Наша последняя ночь на Земле...
Теперь они знали, что так оно и есть, и примирились с этим; уже не
укрыться было от этой мысли. Они улетают -- и, быть может, никогда не
вернутся. Они покидают город Индипенденс в штате Миссури на
североамериканском континенте, который омывают два океана -- с одной
стороны Атлантический, с другой -- Тихий, -- и ничего этого не захватишь с
собой в чемодане. Все время они страшились посмотреть в лицо этой суровой
истине. А теперь она стала перед ними во весь рост. И они оцепенели.
-- Наши дети уже не будут американцами, они даже не будут людьми с
Земли. Теперь мы на всю жизнь -- марсиане.
-- Я не хочу! -- вдруг крикнула Джейнис. Ужас сковал ее.
-- Я боюсь! Бездна, тьма, ракета, метеориты... И все, все останется
позади! Ну зачем мне лететь?!
Леонора обхватила ее за плечи, прижала к себе и стала укачивать, как
маленькую.
-- Там новый мир. Так бывало и в старину. Мужчины идут вперед, женщины
-- за ними.
-- Нет, ты скажи, зачем, ну зачем это мне?
-- Затем, -- спокойно сказала Леонора и усадила ее на край кровати. --
Затем, что там Уилл.
Отрадно было услышать его имя. Джейнис притихла.
-- Это из-за мужчин нам так трудно, -- сказала Леонора. -- Когда-то,
бывало, если женщина одолеет ради мужчины двести миль, это уже событие.
Потом они стали уезжать за тысячу миль. А теперь улетают на другой край
Вселенной. Но все равно это нас не остановит, правда?
-- Боюсь, в ракете я буду дура дурой.
-- Ну и я буду дурой, -- сказала Леонора и поднялась. -- Пойдем-ка
погуляем на прощание. Джейнис выглянула из окна.
-- Завтра все в городе пойдет по-прежнему, а нас тут уже не будет. Люди
проснутся, позавтракают, займутся делами, лягут спать, на следующее утро
опять проснутся, а мы уже ничего этого не узнаем, и никто про нас не
вспомнит.
Они слепо кружили по комнате, словно не могли найти выхода.
-- Пойдем.
Отворили наконец дверь, погасили свет, вышли и закрыли за собой дверь.
В небе царило небывалое оживление. То ли распускались огромные цветы,
то ли свистела, кружила, завивалась невиданная метель. Медлительными
снежными хлопьями опускались вертолеты. Еще и еще прибывали женщины -- с
востока и запада, с юга и севера. Все огромное ночное небо снежило
вертолетами. Гостиницы были переполнены, радушно распахивались двери
частных домов, в окрестных полях и лугах поднимались целые палаточные
городки, точно странные, уродливые цветы, -- и весь город и его окрестности
согреты были не одной только летней ночью. Тепло излучали запрокинутые к
небу разрумянившиеся лица женщин и загорелые лица юношей. За грядой холмов
готовились к старту ракеты, казалось, кто-то разом нажимает все клавиши
гигантского органа, и от могучих аккордов ответно трепетали все стекла в
каждом окне и каждая косточка в теле. Дрожь отдавалась в зубах, в руках и
ногах до самых кончиков пальцев.
Леонора и Джейнис сидели в аптеке среди незнакомых женщин.
-- Вы премило выглядите, красавицы, только что-то вы нынче невеселые?
-- сказал им продавец за стойкой.
-- Два стакана шоколада на солоде, -- попросила Леонора и улыбнулась
за двоих, потому что Джейнис не вымолвила ни слова.
И обе уставились на свои стаканы, точно на редкостную картину в музее.
Не скоро, очень не скоро на Марсе можно будет побаловаться солодовым
напитком.
Джейнис порылась в сумочке, нерешительно вытащила конверт и положила на
мраморную стойку.
-- От Уилла. Пришло с почтовой ракетой два дня назад. Из-за этого я и
решилась лететь. Я тебе сразу не сказала. Посмотри. Возьми, возьми, прочти
записку.
Леонора вытряхнула из конверта листок бумаги и прочитала вслух:
Милая Джейнис. Это наш дом, если, конечно, ты решишь приехать.
Уйм
Леонора еще постучала по конверту, и из него выпала на стойку блестящая
цветная фотография. На фотографии был дом -- старый, замшелый,
золотисто-коричневый, как леденец, уютный дом, а вокруг алели цветы,
прохладно зеленел папоротник, и веранда заросла косматым плющом.
-- Но позволь, Джейнис!
-- Да?
-- Это же твой дом здесь, на Земле, на улице Вязов!
-- Нет. Смотри получше.
Обе всмотрелись -- по сторонам уютного коричневого дома и за ним
открывался вид, какого не найдешь на Земле. Почва была странного лилового
цвета, трава чуть отливала красным, небо сверкало, как серый алмаз, а сбоку
причудливо изогнулось дерево, похожее на старуху, в чьих седых волосах
запутались блестящие льдинки.
-- Этот дом Уилл построил там для меня, -- сказала Джейнис. -- Как
посмотрю, легче на душе. Вчера, когда я оставалась на минутку одна и меня
одолевал страх, я каждый раз вынимала эту карточку и смотрела.
Они не сводили глаз с фотографии, разглядывали уютный дом, что ждал за
шестьдесят миллионов миль отсюда -- знакомый и все же незнакомый, старый и
совсем новый, и справа теплый желтый прямоугольник -- это светится окно
гостиной.
-- Молодчина Уилл. -- Леонора одобрительно кивнула. -- Он знает, что
делает
Они допили коктейль. А по улице все бродили оживленные толпы приезжих,
и падал, падал с летнего неба нетающий снег.
Они накупили в дорогу уйму всякого вздора -- пакетики лимонных
леденцов, журналы мод на глянцевитой бумаге, тонкие духи; потом взяли
напрокат две гравизащитные куртки -- наряд, в котором стоит коснуться едва
заметной кнопки на поясе -- и порхаешь, как мотылек, бросая вызов земному
притяжению, -- и, словно подхваченные ветром цветочные лепестки, понеслись
над городом.
-- Все равно куда, -- сказала Леонора. -- Куда глаза глядят.
Они отдались на волю ветра, и он понес их сквозь летнюю ночь, полную
яблоневого цвета и оживленных приготовлений, над милым городом, над домами
их детства и юности, над школами и улицами, над ручьями, лугами и фермами,
такими родными, что каждое зерно пшеницы было дороже золота. Они трепетали,
точно листья под жарким дуновением ветра, что предвещает грозу, когда в
горах уже сверкают летние молнии. Под ними в полях белели пыльные дороги --
еще так недавно они по спирали спускались здесь на блестящих под луной
стрекочущих вертолетах, и дышали ночной прохладой на берегу реки, и с ними
были их любимые, которые теперь так далеко...
Они парили над городом, уже отдаленным, хоть они пока не так высоко
поднялись над землей; город уходил вниз, словно черная река, и вдруг, точно
гребень волны, вздымался свет живых и ярких огней... и все же город был уже
недосягаем, уже только видение, затянутое дымкой отчужденности; он еще не
скрылся навсегда из глаз, а память уже в тоске и страхе оплакивала утрату.
Покачиваясь и кружа в воздухе, они украдкой заглядывали на прощание в
сотни родных и милых лиц, которые проплывали мимо в рамах освещенных окон,
будто уносимые ветром; но это само Время подхватило их обеих и несло своим
дыханием. Они всматривались в каждое дерево -- ведь кора хранила вырезанные
на ней когда-то признания; скользили взглядом по каждому тротуару. Впервые
они увидели, как прекрасен их город, прекрасны и одинокие огоньки и
потемневшие от старости кирпичные стены, -- они смотрели расширенными
глазами и упивались этой красотой. Город кружил под ними, точно праздничная
карусель; порой всплеснет музыка, забормочут, перекликнутся голоса в домах,
мелькнут призрачные отсветы телевизионных экранов.
Две женщины скользили в воздухе, точно иглы, и за ними от дерева к
дереву тонкой нитью тянулся аромат духов. Глаза, кажется, уже не вмещали
виденного, а они все откладывали впрок каждую мелочь, каждую тень, каждый
одинокий дуб и вяз, каждую машину, пробегающую там, внизу, по извилистой
улочке, -- и вот уже полны слез глаза, полны с краями и голова и сердце...
"Точно я мертвая, -- думала Джейнис, -- точно лежу в могиле, а надо
мной весенняя ночь, и все живет и движется, а я -- нет, все готово жить
дальше без меня. Так бывало в пятнадцать, в шестнадцать лет: весной я не
могла спокойно пройти мимо кладбища, всегда плакала, думала: ночь такая
чудесная, и я живу, а они все лежат мертвые, и это несправедливо,
несправедливо. Мне стыдно было, что я живу. А вот сейчас, сегодня меня будто
вытащили из могилы и сказали: один только раз, последний, посмотри, какой
он, город, и люди, и что это значит -- жить, а потом за тобой опять
захлебнется черная дверь".
Тихо-тихо, качаясь на ночном ветру, словно два белых китайских
фонарика, проплывали они над своей жизнью, над прошлым, над лугами, где в
свете множества огней раскинулись палаточные городки, над большими
дорогами, где до рассвета будут второпях тесниться грузовики с припасами
для дальнего пути. Долго смотрели они сверху на все это и не могли
оторваться.
Часы на здании суда гулко пробили три четверти двенадцатого, когда две
женщины, словно две паутинки, слетевшие со звезд, опустились на залитую
луной мостовую перед домом Джейнис. Город уже спал, дом Джейнис им тоже
сулил покой и сон, но обеим было не до сна.
-- Неужели это мы? -- сказала Джейнис. -- Мы -- Джейнис Смит и Леонора
Холмс, и на дворе год две тысячи третий.
-- Да:
Джейнис провела языком по пересохшим губам и выпрямилась.
-- Хотела бы я, чтоб это был какой-нибудь другой год.
-- Тысяча четыреста девяносто второй? Тысяча шестьсот двенадцатый? --
Леонора вздохнула, и заодно с нею вздохнул, пролетая, ветер в листве
деревьев. -- Всегда было не одно, так другое -- отплытие Колумба, высадка в
Плимут-Роке. И хоть убей, не знаю, как тут быть нам, женщинам.
-- Оставаться старыми девами.
-- Или сниматься с якоря, как мы сейчас.
Они открыли дверь, дом дохнул им навстречу теплом и ночной тишиной, шум
города медленно отступал. Они закрыли за собой дверь, и тут в доме раздался
звонок.
-- Вызов! -- крикнула на бегу Джейнис.
Леонора вошла в спальню за нею по пятам, но Джейнис уже схватила трубку
и повторяет: "Алло, алло!" В большом далеком городе техник готовится
включить огромный аппарат, который соединит сейчас два мира, и две женщины
ждут -- одна, вся побелев, сидит с трубкой в руках, другая склонилась над
нею, и в лице ее тоже ни кровинки.
Настало долгое затишье, и в нем -- только звезды и время --
нескончаемое ожидание, каким были для них и все последние три года. И вот
настал час, пришла очередь Джейнис позвать через миллионы миль, через
бездну, где мчатся метеоры и кометы, убегая от рыжего солнца, которое
вот-вот опалит и расплавит ее слова и выжжет из них всякий смысл. Но голос
ее все пронизал серебряной иглой, прошил стежками слов бескрайнюю ночь,
отразился от лун Марса. И нашел того, кто ждал в далекой-далекой комнате, в
городе на другой планете, до которой радиоволнам лететь пять минут. Вот что
она сказала:
-- Здравствуй, Уилл! Это я, Джейнис! Она сглотнула комок, застрявший в
горле.
-- Дают так мало времени. Только одну минуту. Она закрыла глаза.
-- Я хочу говорить медленно, а велят побыстрее. Так вот... я решила. Я
приеду. Я вылетаю завтрашней ракетой. Я все-таки прилечу к тебе. И я тебя
люблю. Надеюсь, ты меня слышишь. Я тебя люблю. Я так соскучилась...
Голос ее полетел к далекому, невидимому миру. Теперь, когда все было
уже сказано, ей захотелось вернуть свои слова, сказать не так, по-другому,
лучше объяснить, что у нее на душе. Но слова ее уже неслись среди планет, и
если б какое-нибудь чудо космической радиации заставило их вспыхнуть и
засветиться, подумала Джейнис, ее любовь озарила бы десятки миров и на той
стороне земного шара, где сейчас ночь, люди изумились бы неурочной заре.
Теперь ее слова принадлежат уже не ей, но межпланетному пространству, они
ничьи, пока не долетят до цели, к которой они мчатся со скоростью сто
восемьдесят шесть тысяч миль в секунду.
"Что он мне ответит? -- думала она. -- Что скажет он в ту короткую
минуту, которая отведена ему?" Она беспокойно вертела и теребила часы на
руке, а в трубке светофона потрескивало -- само пространство говорило с
Джейнис, она слышала неистовую пляску электрических разрядов и голос
магнитных бурь.
-- Он уже ответил? -- шепнула Леонора.
-- Ш-ш! -- Джейнис пригнулась к самым коленям, точно ей стало дурно.
И тогда из бездны долетел голос Уилла.
-- Я его слышу! -- вскрикнула Джейнис.
-- Что он говорит?
Голос звучал с Марса, он летел через пустоту, где не бывает ни
рассвета, ни заката, лишь вечная ночь, и во мраке -- пылающее солнце. И
где-то на полпути между Марсом и Землей голос потерялся -- быть может, слова
захватил силою тяготения и увлек за собой пронесшийся мимо
наэлектризованный метеорит, быть может, на них обрушился серебряный дождь
метеоритной пыли... как знать. Но только все мелкие, незначительные слова
будто смыло. И когда голос долетел до Джейнис, она услышала одно лишь слово:
-- ...люблю...
И опять воцарилась бескрайняя ночь, и слышно было, как вращаются звезды
и что-то нашептывают солнца, и голос еще одного мира, затерянного в
пространстве, отдавался у нее в ушах -- гром ее собственного сердца.
-- Ты его слышала? -- спросила Леонора. У Джейнис едва хватило сил
кивнуть.
-- Что же он говорил, что он говорил? -- допытывалась Леонора.
Но этого Джейнис не сказала бы никому на свете, эта радость слишком
дорогая, чтобы ею можно было поделиться. Она сидела и вслушивалась -- в
памяти опять и опять звучало то единственное слово. Она сидела и
вслушивалась, и даже не заметила, как Леонора взяла у нее из рук трубку и
положила на рычаг.
И вот они лежат в постелях, свет погашен, в комнатах веет ночной ветер,
а в нем -- дыхание долгих странствий среди мрака и звезд; и они говорят о
завтрашнем дне и о днях, которые настанут после: то будут не дни и не ночи,
но неведомое время без границ и пределов; а потом голоса смолкают,
заглушенные то ли сном, то ли бессонными мыслями, и Джейнис остается в
постели одна.
"Так вот как бывало столетие с лишним назад? -- думается ей. -- В
маленьких городках на востоке страны женщины в последнюю ночь, в ночь
кануна, ложились спать и не могли уснуть, и слышали в ночи, как фыркают и
переступают лошади и скрипят огромные фургоны, снаряженные в дорогу, и под
деревьями шумно дышат волы, и плачут дети, до срока узнав одиночество.
Равнины и лесные чащи полнились извечным шумом прибытий и отъездов, и
кузнецы за полночь гремели молотами в багровом аду подле своих горнов. И
пахло грудинкой и окороками, что коптились на дорогу, и, словно корабли,
тяжело раскачивались фургоны, до отказа нагруженные припасами для перехода
через прерии; в деревянных бочонках плескалась вода, ошалело кудахтали куры
в корзинах, подвешенных снизу к осям, собаки убегали вперед и в страхе
прибегали обратно, и в глазах у них отражалась пустыня. Значит, вот как было
в те давние времена? На краю бездны, на грани звездной пропасти. Тогда был
запах буйволов, в наши дни -- запах ракеты. Значит, вот как это было?"
Дремотные мысли путались, и, уже погружаясь в сон, она окончательно
поняла -- да, конечно, неизбежно и неотвратимо -- так было от века и так
будет во веки веков.
2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского