Марина Бонч-Осмоловская. Южный Крест


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Марина Бонч-Осмоловская
     Place, Date: Канберра-Перт, Австралия. 1995 г.
     Изд: "Светлячок", СПб, 1999.
     Автор будет рад ответить на вопросы и впечатления о романе
     

в книге обсуждений

---------------------------------------------------------------
                                   С любовью посвящается моему мужу Алеше.
     Эпиграф: Когда я прошел этот путь, я остановился и увидал дела свои...


Пролог


     Моя жена и  я - мы едем в гости в этот  праздничный вечер. Нет спасения
от жары. Австралия. Новый Год.
     Машина  шуршит далеко-далеко, через  весь  город - сквозь австралийскую
ночь. Мимо  текут спальные  районы: множество домов, разделенных  крошечными
лужайками, розами, парой-тройкой  деревьев - нескончаемые, неразличимые, как
солдаты, как солдатские гимнастерки, как холмы и деревья, придорожные камни,
травы и заборы, как  загородки  вокруг пастбищ - мириады  километров колючей
проволоки,  обнявшей всю страну,  оберегая священную  частную собственность,
как шаг вправо и  шаг влево,  как сознание правоты, а также непоколебимости,
как неугасимая повторяемость того и  сего, для них и для нас, и сейчас, и во
веки веков.
     Как легко все кануло во мрак. Я поднял голову, и вот передо мною Ночь -
горячая,  болеутоляющая, необъятная  австралийская Ночь, облившая  все  небо
несметным множеством  звезд, слишком просторная, слишком глубокая, и  звезды
слишком крупные  и блестящие  горят  в немыслимых сочетаниях, как  будто  не
здесь, совсем не на этой Земле,  а во  сне, в дремоте об этой ночи - вон та,
та - совсем желтая. Южные Звезды -  это сон и бред, этого не может быть, это
- пираты, "Дети капитана Гранта" летом под одеялом, когда все спят и тишина,
молочница поутру, душистый сбитень сада с  его  благовонными, проливающимися
соками  на границе соснового бора, сладкое  горение земляничин, их случайный
праздник среди теплой травы. Щуки и судаки, пойманные в это утро, их зеленые
бока, как звездное  небо. И  как звездное небо, усыпанный существами  лес, и
вода, и воздух, и  ты - мелкой жизнью вместе с  ними.  Там, где летние  воды
сливаются  в высоких травах, неся в себе  рыбу,  лодки, пузыри и другое, что
наполняет воду. Там, где  пыльная, долгая дорога на Волгу - пыльная и жаркая
-  босиком. Толстые,  заварные летние облака  -  ослепительные облака  моего
детства...  Еще  не  серые,  не  размазанные пальцем  по стеклу,  как зимняя
скорбь.  Вот  сливочное за 13  копеек  в ларечке,  достань  монетку, разожми
потную ладошку,  лижи его скорее - вот уже капает и течет по рукам, и пальцы
сладкие, горячие и липкие. Добрый шелудивый пес тоже высунул язык и смотрит,
что  это у тебя там  в  руке. Молочные  реки, кисельные  берега, сон, сон  -
терпкий  от  запаха смолы,  терпкий от  запаха родного вокруг, молочный  сон
по-над речкой на полустаночке Бубна.
     Сюда закралась  ошибка,  очень странная ошибка  - ты  говоришь:  "Южный
Крест над головой". Может быть, это чей-то рассказ, чей-то рассказ в сосняке
напротив  дома,   когда  падают  сумерки,  и  одна  птица  редко  и  одиноко
вскрикивает что-то, принося печаль. А,  может быть, это недописанная глава в
книжке о капитане Гранте, но где я - там или здесь, а, также, кто я и зачем?
Откуда такая горечь?.. Что бы ты сказал мне на  это? Я бы хотел поговорить с
тобой, но ты только повторяешь: "Южный Крест над головой".
     Оглянись, ты видишь - тебе все это снится: и жара в Новогоднюю  ночь, и
тайное  дыхание  Великого  океана  -  его  порывы,  влага  и  всевластье.  И
немыслимая древность этого материка, лежащего в водах за пределами жизни, не
нуждающегося ни в  чем и менее всего в человеке. В этой  стране  есть что-то
странное, невыразимое: какая-то загадочность и  даже мрачность.  Она кажется
одухотворенной. Так можно  говорить об одушевленном существе, как если бы не
все вокруг было живо, а сам материк - то, что под ногами, - кажется живущим.
Это необычное чувство,  но от него невозможно  отделаться: он  ощущается как
архаичная и очень темная сила. Он сам-друг, корявый, слепленный из красного,
бесплодного  камня, покрытый сухими,  пахучими  лесами,  полными  странных и
невиданных животных, вымерших  повсюду миллионы лет назад,  но живущих здесь
от  сотворения  мира.  И  такими  же древними,  высушенными  аборигенами, не
создавшими  ни  домов,  ни вещей -  о! ни  домов, ни вещей!  Они бредут, как
странники,  по этой  красной земле, по пустыням  и лесам, смотрят на  Океан,
танцуют, мягко притоптывая в такт,  и  рисуют подлунный мир и жизнь,  нанося
сложные  сочетания кругов и точек. Они верят в  свой  "Dreaming" (мечтания -
англ.) в котором нет слова "думать",  а только "грезить" -  непереводимый ни
на какой  язык, ибо за сорок тысяч лет им не было нужды записать это,  и они
не  создали  ни письма, ни алфавита - но верят в словах и красках ощущаемых,
как  мир, чистое  пространство, в котором  человек живет вместе  с  Богом, в
котором человек часть Бога и в этом его предназначение.
     И в этом бездонном мире между прошлым и еще более  прошлым, между водой
и  звездным  небом, камнями  и листьями,  неведомыми тропами  и  невиданными
путями, движением "от" и приходом "к", между явью и сном, в этом чудотворном
пространстве,  пульсирующем,  как красное  сердце,  -  белый  человек с  его
бензоколонками,  закусочными  и  демократическими  выборами,   с   этой  его
непробиваемой мощью  - в этом  бездонном  мире белый человек только "рябь на
лице кармы".


Глава 1 


     В  новогодний  вечер вежливый  поток  машин  несет в себе,  завораживая
теплом  огней,  неторопливым движением, сопричастностью к  общему празднику.
Эта  яркая река  людей  и огней! Вьется, лучится в  своих  берегах,  обещая,
предвкушая, зализывая раны и грехи, уговаривая и утешая. Праздник, праздник!
Гремите погремушками, раздавайте  авансы, посыпайте головы  конфетти, изящно
лгите  себе и  другим,  уснащая эту жизнь:  сделайте жизнь другой,  сделайте
жизнь праздником прямо сейчас! Радость, подарки, застолье - все, как прежде,
как встарь, но может быть  лучше, новее? Конечно, конечно, и жизнь не такая,
как тогда, жизнь будет ярче, умнее! Верь, верь! Вот она сила, вот -  надежда
и обновление, вот она звездочка вдали!
     Так было, будет, есть - Прекрасной жизни зонтик! Прогулка, фаэтон, лишь
рикша впереди... Беги, моя  звезда!  я - за тобой, я - гонщик! А  разобьемся
вдрызг: так нами пруд-пруди!
     (Стихи Е. Тыкоцкого)
     Она курит много и скорее  по инерции, привычно и зорко отмечая названия
магазинов, вывески распродаж, временами в разноцветных вспышках фонарей видя
за рулем лицо мужа  с бородой и волосами  в бликах седины и с вечной печалью
за старой оправой очков. "Он все-таки удивительно не подходит к этой стране,
-  думает она по привычке и добавляет с  досадой: - И  чего ему не хватает!"
Она  включает  музыку,  и тишина, так часто наползающая на них  в  последнее
время, изчезает. Обычно Лена не выносит молчания.  Теперь она чувствует себя
бодрее  и  прибавляет звук.  Вадим  не  замечает  ни  музыки,  ни осуждающих
взглядов жены, ни сигаретного дыма.
     ...Я  видел  дожди,  долгие,  ледяные... Но вот  они  сменились  теплым
снегом,  а под самый  Новый Год ударила стужа.  Стояли настоящие морозы... -
Вадим вдохнул горячий  запах австралийской зимы. - Снежный холод летел вдоль
Невы, вдоль  линий. В этих сумерках я ехал на  троллейбусе домой,  мечтая  о
чае,  любимой  лампе на столе  и  картинах,  покрывающих  стены  драгоценным
ковром.  Сколько лет я  собирал их,  сколько лет  разглядывал поутру, каждый
день заново. Мой дорогой дом...
     - Вадик, ты бы мог со мной поговорить... - натянуто сказала его жена. -
О чем ты думаешь.
     - О Питере.
     - Как обычно!
     - Ну почему... - отозвался он.
     -  Уж  не знаю,  - она резко отвернулась, посмотрела  в боковое  окно и
уверенно сказала: - Бессмыслица какая-то. Зачем?
     - Что - зачем?
     -  На  черта  он  тебе  вообще  понадобился?!  - Лена  сунула  окурок в
пепельницу и выключила музыку. Села поровней. - Ладно, Бог с ним с Питером и
Россией этой. Но ты постоянно о том времени думаешь, а я чувствую, что здесь
еще что-то замешано, да?
     Он промолчал.
     -  Тут  не в маме  дело, - сосредоточенно продолжала Лена, - и  не твои
сантименты:  речки,  грибочки,  пенечки...  Ладно,  ладно,  - добавила  она,
заметив,  что Вадим  поморщился, -  это, в конце концов, твое  дело.  Но я о
другом,  -  она помедлила, пристально глядя перед собой, явно  сдерживаясь и
собираясь с силами. А затем произнесла миролюбиво, как будто спрашивая, но и
утверждая,  с чуткостью  близкого  друга: -  Слушай, ты влюблен был до  меня
сильно?
     Вадим взглянул с удивлением, но отвел глаза прежде, чем жена посмотрела
на него.
     - Давай найдем более подходящий момент?
     - Вот и ответ.
     - Нет, конечно. Мы ведь на праздник едем.
     - Очень хороший момент! Когда, как не  в праздник, можно посекретничать
о нашей жизни. - Голос ее стал мягким и вкрадчивым: - Кто она?
     Вадим долго не отвечал, Лена не торопила.
     - Это было давно... Может не надо?
     - Вы как познакомились?
     Он помялся и нехотя сказал:
     - Она  как-то позвонила, спросила, нельзя  ли посмотреть  мою коллекцию
живописи. Да, конечно, - ответил я, - когда вам удобно? - Может быть завтра?
- Хорошо, завтра. - В шесть часов? - Да, можно в шесть. Вот и весь разговор.
     - А завтра?
     - А назавтра она пришла.
     - И что потом?
     -  Я открыл  дверь, взглянул ей  в  лицо. А  потом повернулся и ушел  в
комнату. Она засмеялась и пошла следом.
     - Почему?
     - Она  тоже спросила потом - почему? Просто... это было как столбняк, -
проговорил он с затруднением.
     Лена не шелохнулась. Посидела и угрюмо сказала:
     - Я ничего не знала.
     Он дотронулся до ее плеча.
     - Это осталось в другой жизни.
     - Дальше?
     Он переложил руку на руль. Долго молчал, а потом через силу выговорил:
     - Она в Москве жила.
     - А ты в Питере?
     - Да, я в Питере.
     - Вы редко виделись?
     - В общем, нет. Мы часто виделись. Я ездил к ней по выходным.
     - В Москву? Каждые выходные?!
     Он кивнул головой.
     - Как долго?
     - Около двух лет.
     Лена быстро взглянула на него яркими глазами.
     -  Все,  можешь  дальше  не  продолжать!  -  она   замерла,  осмысливая
услышанное. Открыла и сразу же закрыла окно. Закурила снова.
     - Я же говорил, это - мазохизм.
     - Какое у нее лицо?
     - У нее веки тяжелые. А лицо Ботичеллевское.
     - Может, она и художница?
     - Не угадала. Но она рисовала, иногда покупала акварели.
     - Как ее зовут? - продолжала Лена бесстрастно.
     - Маха, я звал ее Махой, ты помнишь женщину с картины Гойи?
     - Да... вроде... Слушай, ты полюбил ее сразу?
     - Это было странно.  В тот момент и потом... меня  не отпускало чувство
предрешенности.  Я просто знал, что это наступило. Поделать ничего нельзя. Я
не мог оторваться  от  ее лица... оно  пугало  меня - это было именно  такое
лицо, какое  я видел раньше  внутри себя,  это было  оно.  Она сидела  живая
напротив меня и говорила о художниках и книжках, и это были мои мысли.
     "Иногда  я видел  ее  профиль  с тяжелыми волосами, поднятыми  вверх, и
думал, что не вынесу этого", - додумал Вадим про себя.
     - Она взяла тебя сразу, всего  целиком,  не спросясь и не раздумывая! -
спросила  Лена с оттенком такого сложного  чувства,  что  Вадим  внимательно
посмотрел на нее и быстро сказал:
     - Все, давай остановимся.
     - Один вопрос. Почему вы расстались? Ведь вы не должны были расстаться?
- она,  очевидно, ожидала слов разубеждения,  но он не заметил ее игры и  не
распознал внутреннего призыва. Он только сказал изменившимся голосом:
     - Эти годы я не заметил. Я просто ездил к ней.
     - Ведь она любила тебя?
     -  Да... Только  потом...  она  стала звонить  мне в Питер, просила  не
приезжать. Она уставала и хотела порисовать. А я все больше чувствовал тоску
без  нее,  я пропадал. Я не мог  себе представить что-нибудь такое,  пока не
пришел тот день. Когда  же наступил тот день, она сказала, что любит другого
и выходит за  него замуж,  - Вадим неуклюже покраснел, не в силах справиться
со своими чувствами. - Потом я вернулся в свой дом, я вернулся в свой дом, -
повторил он, не замечая жены, - но  ничто уже не вернулось  ко мне ни тогда,
ни после.
     Лена  вздрогнула. Лицо ее исказилось, и  она вне  себя  отвернулась  от
мужа. Казалось, она ждала каких-то слов. Не дождавшись, открыла карту города
и  долго  бессмысленно  глядела  на нее. Затем достала из сумочки  адрес, по
которому они ехали, и принялась разбираться в лабиринте спальных районов.
     Вадим,  как часто  бывало  с  ним, сосредоточившись на чем-то, перестал
замечать происходящее вокруг.
     И  все  кончилось, и я кончился,  и время  кончилось.  Моя любимая, мое
счастье,  я  не знал  ничего  до самого последнего дня. Я  ничего не знаю  и
сейчас, кроме того, что  ты не  любила  меня, отмерила мне столько-то дней и
позволила быть  счастливым рядом с тобой. Я  смотрел в твои глубокие  глаза,
целовал твои белоснежные веки, тяжелые и прекрасные, обнимал тебя и страстно
и нежно, я сходил с ума от твоей красоты и любви.  А ты  не любила меня. Как
странно - я не видел этого...
     Тогда... начался бег... от тебя, от  твоих глаз,  пальцев,  губ, бег от
нежности поцелуев твоих и  обвала страсти моей,  бег в небытие, в  жизнь без
тебя. Нельзя  смотреть на  тебя, ждать,  трогать  тебя,  ничего нельзя,  мне
нельзя.
     И вскрикнула тихо жизнь Лота - жена, И солью оделась как тогой она.
     (Стихи Е. Тыкоцкого)
     Сколько лет минуло с  той поры. Сколько лет я бегу от тебя, сколько лет
я несу эту тогу. Где я и  кто я? Вот вокруг чужая страна,  вот вокруг чужие,
холодные люди. И  рядом со мной сидит женщина. Если спросить ее, она скажет,
что жена мне. Пусть так.  Я  виноват и не  должен был.  Сколько вещей нельзя
было делать. Я не  должен  был приходить, встречать, любить и,  может  быть,
жить. Вокруг ночь, вокруг миллионы, кому можно было любить, а также те, кому
нельзя.  Бесконечно и бессвязно  я возвращаюсь  к  тебе, незабвенная радость
моя. В  этом нет смысла, все это пустое  и пусто во мне, но нет покоя годам,
проведенным без тебя. Прошлое жизни моей и блуждающие тени плетут нить пути,
намечая шаги затерявшегося в сумерках среди зыбких огней, обманом завлекая в
бесплодные края, источая надежду и разрушая сердце.  Что потерял  ты на  том
берегу, что за знаки ловишь ты в столбняке холода,  прижавшегося к тебе всей
грудью. Закрой глаза и забудь.
     И  вот рядом моя жена, женщина, что взялась изменить все в моей  жизни:
память, мысли и поступки. Нельзя сказать, что это ей не совсем удалось. Все,
что делает этот  человек,  он неизменно  доводит  до логического конца. В ее
решимости быть со мной, улучшить жизнь, исправить мои ошибки - неизбежность:
приливов  и отливов,  бега электричек, размеренности  утреннего  расписания,
вкуса рыбьего жира дней моего детства в тихом доме на полустаночке Бубна.
     Мощь и энергия  жены неукротимы. В  те далекие времена, когда мы жили в
Питере и мне постоянно не хватало времени на одну работу, в музее Мраморного
дворца,  жена ухитрялась работать на двух, бегая на преподавание в техникум,
вдобавок,  покупая  съестные  припасы  на  точках своих городских пересадок.
Приезжала  она  домой,  конечно,  уставшая  и,  пребывая  остаток  вечера  в
состоянии  активного труда,  к  ночи падала замертво.  Все, что делает  этот
человек - он делает не для себя,  и ее семья  не  умеет как  следует оценить
это.
     Вот  мы  - наша  дочка Динка  и я  - сидим дома одни. За нашими  окнами
медленно падает крупный снег. Он безвоздушный, как  чудо, и кажется  немного
неестественным,  как  театральная декорация,  потому  что небо не ночное,  а
розовое и светящееся изнутри,  как бывает, когда над вечерними огнями небо в
поволоках  туч. Мы любим быть одни, когда тишина и время ничем не омрачаются
вокруг. Вот как сейчас: нежное кружение снега. Мне чертовски уютно в кресле.
Оно  дедовское, старое и  очень глубокое.  Когда-то бабушкин  кот точил свои
юношеские  когти о его кожаные бока, что придало ему совершенно своеобразный
узор. Динка сидит за большим столом под лампой не  дыша: разглядывает марки.
Очень тихо. Иногда под окошком пробежит  мальчишка, подзывая своего пса, или
вдалеке отзовется звоном бег трамвая. Я разглядываю  огромный том "Искусство
Флоренции",  я  тоже,  как  и  Динка,  не  дышу.   "Здесь  прошелся  загадки
таинственный ноготь..."
     - Что, папа? - откликается Динка.
     В прихожей прозвенел звонок: раз, два  -  значит, Лена. Динка сорвалась
открывать, а я перевернул страницу. Вот он - Джотто...
     Лена вошла вся в снегу.
     - Привет, Ленок!
     -  Привет, привет.  Да не на пол, там же  хлеб!  Эти  чертовы автобусы,
ждешь -  ждешь,  никак  не  сесть,  а потом - вот тебе, пожалуйста, все руки
оборвут. Дина, ты, я надеюсь, вымыла посуду?
     Динка оторвала горбушку и забралась на свой стул.
     - Я потом помою.
     - Опять - нет.  Как мне надоело слышать это каждый вечер! - воскликнула
Лена  раздраженно.  -  Руки, ты вымыла  руки с  улицы? И сколько  раз я тебе
говорила, чтобы ты не уродовала хлеб!
     Она  включила  верхние   лампы,  и   комната  осветилась   безжалостным
больничным  светом. Потом, как обычно, пошла мыть руки. Когда она вернулась,
я попросил:
     - Выключи, я этот свет не люблю.
     - Сидите тут в потемках - глаза испортите, - отрезала она.
     - Так уютнее.
     - Вечно  ты интим разводишь, - заметила она досадливо. - Нечего мне тут
с вами. Ты что-нибудь приготовил?
     - Нет, - я уставился на нее, - тебя не было, я и не знаю что.
     - Так всегда: придешь измотанная, а потом торчи у плиты!
     - Я помогу. А ты посиди, хочешь я чаю сделаю?
     - Вечно эта вода! Сиди уж, все равно  ты не знаешь,  что надо делать, -
она рывком  открыла  холодильник  и, прихватив  пару  свертков,  двинулась к
выходу: - Дина, чтобы немедленно начала мыть посуду, я тебя жду!
     Динка растопырила ладошки и воззрилась на них:
     - И чего это мама так ручки любит мыть, объясни мне на милость?
     Я улыбнулся и  притянул  ее за острые  плечики. Настроение у меня пошло
вниз, стало муторно и... скучно. Я прильнул к Динке, подышал ей носом в ушко
тихо, тихо, она посопела мне в щеку и побежала на кухню. Я сел на подоконник
с ногами. Окна у нас овальные и огромные,  почти во всю стену, а подоконники
- широкие плиты пестрого мрамора. Старые Питерские комнаты... На подоконнике
сидишь, как "птиц" на жердочке:  вокруг сугробы,  снежная гора  запорошенной
школы, а вдалеке, чуть справа, розовый силуэт Андрея Первозванного. Белое на
белом. Розовое и белое в ночи... Красота-то какая...
     Внезапно дверь распахнулась - в проеме появилась взъерошенная Лена:
     - Ты брал мою прихватку?
     - Нет.
     - А  кто же тогда? Ведь соседка не могла! - заметалась Лена по комнате.
-  Ты  и брал, засунул куда-то и забыл! - в ее тоне  крепла решимость, глаза
засверкали.
     - Я правда не трогал. Мы тут себе сидели, - сказал я безнадежно.
     - Она  мне  нужна. Срочно, понимаешь  ты  это!  - Лена вперилась в меня
бешеным взглядом и закричала: - У меня там все сгорит!
     Я  замотал  руками  как-то глупо, а  Лена вылетела в  коридор,  грохнув
дверью.
     Бедная Лена... Заботиться о нас, а мы -  эгоисты, чем  мы  в самом деле
занимаемся... Она же ребенок, за ней ходить надо, как за ребенком.
     - Чем ты тут занимаешься?! - Лена  выросла на  пороге. - Неужели  ты не
можешь на стол накрыть?!
     - Леночка! - я бросился к ней, - что за суета?
     -  Что значит "суета"! - с мрачной  иронией воскликнула она.  -  А кто,
интересно, за меня все сделает? Ты думаешь, дело в ужине? Мне надо постирать
- уже замочено,  Дине  форму погладить и кухню помыть - наша  очередь! - она
стремительно бегала по комнате, разбирая вещи. -  Ты  взгляни, что творится:
пыль, все разбросано! Дом на мне, я как козел отпущения!
     - Пусть, - бормотал я, - немножко с грязнотцой, зато тихо, хорошо...
     - Ничего хорошего!
     - Ты отдохнешь... и знаешь, - я обнял ее и поцеловал, - я соскучился по
тебе...
     - Вадик... - глухо сказала Лена и отодвинула мою руку.
     - Угу.  Давай  Динку уложим  и  погуляем,  а  как она уснет, мы с тобой
вернемся...
     Помедлив, она ответила мне так:
     - Как можно дела отложить - надо сделать и то, и это. А потом поздно, я
устала, боюсь, нехорошо будет.
     Она прятала от меня глаза. Я повернул ее голову ко мне:
     - Ты отложи все - вот как просто - и иди ко мне! Трудяга ты моя...
     - Оценил? Вы бы без меня пропали!
     Видя, что она отмякает, я закивал и засмеялся:
     - Пропали, конечно, пропали бы, ты даже не сомневайся!
     - Нет, Вадик, нет! - она зорко взглянула на меня. - Вы меня замучили, я
ничего не могу - по крайней мере сегодня. А там видно будет! - прибавила она
укоризненно и с сильным чувством.
     Я растерялся.
     - Слушай, я чувствую себя виноватым. Не гневайся, государыня рыбка!
     - Вечно ты, Вадик...  - Лена улыбнулась  с  сарказмом, но  вдруг  резко
повернулась ко мне: - Да, ты виноват! Смотри, что получается: я вкалываю  на
двух работах, прихожу домой и  дел невпроворот! А ты советуешь: брось все  и
иди любовью заниматься. Да еще чувствуешь себя на высоте положения!
     - Я не чувствую... - я сделал попытку поймать ее руки.
     -  Нет,  чувствуешь!  Я  знаю! - выкрикнула Лена убежденно и неожиданно
взглянула на меня с таким вызовом,  что меня отшатнуло. Ее лицо подурнело, и
она  не  могла  сдержать захлеснувшей ее злобы: - Ничего ему больше не надо!
Весь на небесах, весь в искусстве! Надоело!! - взревела она и мощно толкнула
меня в грудь. - Уже тошнит от всего!
     Она пробежала мимо, рывком распахнула форточку, с  грохотом  захлопнула
ее и побежала по комнате, хватая и беспорядочно переставляя всякие предметы.
Я остолбенел: в первый раз я видел жену в таком виде.
     - Все равно! - опомнившись, заговорила она с тяжелой страстью, - хватит
с  меня!  -  она  схватила  себя  двумя  руками  за   голову  и  зашипела  с
перекосившимся  лицом: -  Ничего хорошего...  ничего  хорошего  нет во  всей
жизни...  -  Внезапно ее  голос  осип,  и из нее рванул неудержимый  поток с
рыданием и воем.  Я обнял ее, отнес  на диван и прилег вместе с  ней, крепко
прижав  к  себе. Она  билась  в  моих  руках, то принимаясь  вырываться,  то
зарываясь лицом на моей груди, а я все гладил ее, обнимал, гладил, и вот она
подняла на меня  зареванное лицо, и  к  своему  изумлению  я прочитал в  нем
робость и раскаяние, как если бы она хотела сказать мне что-то необыкновенно
важное и сказать как самому родному, лучшему другу.
     - Со мной что-то происходит... -  лепетала она жалобно, - даже не знаю,
как объяснить... - она тряслась, кончик ее носа  побелел, и, дергая меня  за
рубашку, она забормотала: - Однажды я села на автобус, ну просто еду себе, и
вдруг у  меня сердце остановилось от ужаса, что  я прямо сейчас, не сходя  с
места умру! Именно потому, что еду!
     - Что ты говоришь-то?! - вскричал я.
     -  Со  мной такого  не бывало! Я перепугалась и на  следующей остановке
выскочила. А, потом, думаю, надо ехать  и села на другой автобус. И почти до
метро доехала, как опять началось! - Лена смотрела на меня дикими глазами.
     - Что началось?!
     - Само накатило. Сначала тошнота и кажется, что может вырвать,  а потом
чувство - - сейчас я умру! Если сию секунду не выйду!
     - Ленка, у тебя нервы расстроены, ты устала! Все пройдет!
     Она тихо покачала головой, отрывая и грызя кожу на губах.
     - Я потом в метро села, и тут кошмар начался... опять - как обвал - как
стена валится,  а  выйти-то нельзя!  Понимаешь - выйти некуда! И знаешь, что
сейчас  умрешь!  И знаешь, что  серьезно, без  уловок!  - в  полном отчаянии
зарыдала она, а я прижал ее лицо к себе и готов был реветь вместе с ней.
     - Я тебя спасу. Тебя любить надо, малышка! - шептал я ей в самые губы.
     Она обняла меня за шею, прижалась, размазывая слезы.
     - Почему ты раньше не сказала?
     - Не знаю... не могла...
     - Ну вот! - я расстроился вконец, - зачем скрывать, глупая! Давно это с
тобой?
     - Да... порядочно.
     Мы в испуге смотрели друг на друга.
     - Это нервы и хронический недосып.
     - Я  чувствую, что это не усталость, - она задумчиво взглянула на меня.
- ...что-то другое...
     - Что, скажи мне?
     - Я не знаю.
     - Так как же ты знаешь, что это не усталость?
     Ее  лицо медленно темнело. Она молчала, несколько мгновений  размышляя,
потом не говоря ни слова оглядела меня отрешенно, отвела глаза.
     - ...Нет... не  знаю  я,  - развела мои  руки и принялась прибирать  на
столе.  Я пытался  дознаться,  что  она думает,  все  было  напрасно  - Лена
захлопнулась,  как будто  испугавшись своей внезапной откровенности. Лицо ее
было  смущенно,  и чувствовалось, что она, кажется, боится  продолжать  этот
разговор. Не обращая на меня внимания,  она занялась  своими делами. Грустно
прошел вечер.  Динка  ничего не заметила,  не  считая  того,  что  мама, как
обычно, "не в настроении".
     На следующий день я сделал попытку поговорить с ней.
     - Слушай, вот вчера... словом  я  хотел спросить, что  это  было?  -  я
вопросительно уставился на нее. - Ты сказала, что это не усталость...
     - Кто сказал?
     - Ты сказала.
     Лена пристально посмотрела на меня, сухо и сатирически усмехнулась:
     - Что ты хочешь?
     - Я хочу... я... - повторил я, как баран, - я просто узнать хочу.
     -  Ах, узнать?! -  глаза ее  вспыхнули,  -  интересуешься, что да  как!
Препарируй меня, посмотри, что внутри! Ты думаешь, тебе все можно?!
     - Я не думаю...
     Видно было,  что  злоба  то подавлялась,  то разгоралась в ней  с новой
силой, и она не может с этим совладать.
     - Если ты что-то услышал,  - она  задыхалась, едва выговаривая слова, и
быстро бледнела, - ты теперь издеваться надо мной будешь, да?!
     Я  разинул  рот  и  не  мог  найти,  что  ответить,  так  неожиданны  и
несправедливы  были  эти  слова. Но, главное, я  вдруг понял,  что узнал  ее
тайну, узнал случайно, а не должен был, и не забуду ее теперь, буду думать о
ней и в один день когда- нибудь  разгадаю. Ведь непременно разгадаю.  В этом
теперь и задето ее самолюбие: больше всего в  ней - наших  с ней отношений и
меня. А хуже всего, что я, узнав, - обидел!
     - Я тебя не люблю! Получил! - она взглянула на меня ликующе.
     Я понял, что ее самолюбие  должно взять верх,  побороть меня.  Я тут же
успокоился и улыбнулся:
     - Ты сама себе не веришь!
     Она  вспыхнула,  разглядев  мое  спокойствие.  Опустила  голову,  долго
глядела в пол. Потом прошептала:
     - Конец всему. Говорю тебе! - и посмотрела долгим, угрюмым взглядом.
     - Да за что же! - вскричал я, - что я тебе сделал?!
     - Вот ты! Ты и есть мой самый главный враг!
     Я  остолбенел,  чувствуя  полную мешанину в голове, и только одна мысль
звенела:  "Ты  виноват, ты,  ты!"  Я не знал, не  понимал  хорошенько, как и
почему, но  чувствовал, что  это правда. Все эти ужасы,  случившиеся с  ней,
каким-то  образом связаны  со мной,  я  -  причина этого, а ведь  события-то
реальные.  Стало быть, и  причина  какая-то  реальная и, наверное, известная
Лене,  но  непонятная мне. Тайна,  в которую меня не посвящают, а сам я не в
силах разгадать. Я терялся в догадках, ужасался ее новым и страшным чувствам
ко мне и страшился повторения ее приступов. А они не замедлили повториться.
     Вскоре  в  транспорте  Лена ездить  совсем не могла.  Несколько  раз  я
сопровождал  ее  на  работу,  и  наши  попытки  проехать  немного  неизменно
заканчивались удушьем, страхом, переходящим в стремительно нарастающий  ужас
немедленной  и внезапной  смерти.  Мы  выбегали  из автобусов, троллейбусов,
трамваев, пока  случайно  не выяснилось: единственное, что Лена переносит  -
это такси. Так ей удалось сохранить свою работу.
     Однажды  вечером  Лена пришла  в  веселом  расположении духа, болтала с
Динкой о воскресном походе в зоопарк и совсем нас очаровала.  Когда  букашка
нежно засопела за своей перегородкой, мы даже тихонько включили музыку. Я не
мог  нарадоваться  ее  перемене.  Лена выглядела  чудесно:  была  остроумна,
смешлива, соблазнительна, я помолодел вместе с ней за один вечер.
     Прошло несколько месяцев. Лена стала приходить домой поздно, еще позже,
еще. Иногда и ночью. Звонила от каких-то подруг, с  которыми  у нее  были то
встречи, то  театры.  Когда она легкой тенью проскальзывала в дом,  мы  чаще
всего уже спали. Однажды утром мы  обнаружили, что мама с  нами не ночевала.
Впрочем, как оказалось, Лена осталась у своей Нинки на Петроградской.
     Наша жизнь мало-помалу совсем переменилась. У жены появились новые дела
и множество  новых  подруг,  ее день был переполнен, но это только шло ей на
пользу: болезненные  приступы как-то  изчезли, растворились сами собой.  Она
заметно  похорошела.  Я дал  ей  полную  свободу,  видя,  что  она  пошла на
поправку, а Лена... да ей было не до того - мы редко видели ее дома.
     В это  время голова моя была занята до крайности: на носу была огромная
экспозиция.  Кроме  того, я всерьез  увлекся  Филоновым и  готовил  обширную
работу. Времени не хватало, я торопился, дом, Динка и все вокруг качалось на
белых  волнах  заполонивших   все,  волнующихся   бумаг:  они  закручивались
внезапными потоками,  легкими каскадами падали  со стола и  вновь  на  стол,
увиваясь течениями между диванами, столами и лампами  - левые,  а, иногда, и
правые течения, вдруг собирая силы в узкую и прямую  стремнину, обозначавшую
верность и яркость приближающейся мысли, - и тогда белые волны поднимались в
высокие пики.  Временами  вялость белых  потоков растекалась в унылые мели и
тогда, только изредка, выбрасывала с тонким  шипением  к  моим  ногам точные
строчки.
     Я работал не прерываясь, оторвавшись от реальной жизни, забыв обо всем:
о проблемах взрослых  и проблемах детей, об обязанностях, долге вежливости и
денежных долгах,  о необходимостях совершать различные  акты  и шаги и,  тем
более, связывать  их правильно между собой; я позабыл о погоде, которая, как
обычно, нуждалась  в детальном обсуждении, о  трудностях, волшебном  образом
портящих нашу  жизнь,  о  непрерывных  нуждах,  угрожающих  моей свободе,  я
позабыл о совершении  правильных поступков, а также об избегании плохих -  я
стал счастливым человеком.
     В один из вечеров Лена рано пришла домой.  Вид  у  нее был  убитый. Она
металась по  дому, звонила из коридора, что-то  долго в отчаянии  шептала  в
трубку  своей  подруге.  Я не  приставал.  Меня  до  своих секретов  она  не
допустила.
     Назавтра  она  опять   пришла  рано.  Весь  вечер   пролежала  пластом,
разглядывая  потолок и  срываясь ко всякому телефону. Мне стало нехорошо. На
следующий день  все повторилось  сначала. Лена лежала разбитая, не  в  силах
скрыть свои несчастные глаза, читать  и даже разговаривать  с  Динкой. Стало
очевидно,  что я бессилен что-либо изменить. Прошла неделя, началась другая.
Дома стало нечем дышать.
     Однажды, когда  я обдумывал собрать чемодан и с  Динкой перебраться  на
время  к  маме,  Лена как  будто почувствовала мое настроение. Она попросила
меня сесть  рядом  и принялась убеждать,  что всему виной ее старая болезнь,
которая-таки сведет ее в  могилу. Она была грустна,  подавлена и беспомощна.
Говорила,   что  очень  одинока.  Она  просила  прощения.  Плакала,  плакала
бесконечно, пряча глаза и крепко прижимая меня к себе. Хрупкая ниточка легко
засветилась,  протянулась  между нами, и мы, поразмыслив, взяли ее каждый  в
свою руку. Лена осталась. Я остался. Все осталось.  Утром  мы отправились по
врачам.
     Прошло время,  наша  жизнь наладилась, но кое-как.  Мы жили скорее  как
соседи или собратья по палате.  Лена чувствовала себя все  хуже и  хуже и не
уставала  повторять, что она  больной человек,  а я не  понимаю состояние, в
которое  сам ее вогнал, не  жалею, не сочувствую ей. Я совсем сбился с  ног,
стараясь угодить. Большая часть домашних дел перешла ко мне, но они не очень
тяготили меня, лишь бы от этого был прок. На беду, несмотря на то,  что Лена
проводила  все свободное  время на диване перед  телевизором,  лишь  изредка
шаркая на кухню за чайником, состояние ее совсем не улучшалось, а, напротив,
симптомы укоренялись, появляясь всегда внезапно.
     Если Лена не была раздражена, она говорила, что  любит меня и старалась
проводить  время на диване в поле моей видимости. Она редко отпускала меня к
друзьям, так  как постоянно  нуждалась в моей помощи,  чувствуя  непрерывную
слабость и недомогание.
     Дома она перестала следить за собой - это была другая сторона  болезни,
и  теперь  волосы  ее были  в  беспорядке,  а  старый  халат как-то особенно
бесформенно висел на ее, в общем, стройной фигуре. Это было жалкое существо.
     Иногда она кокетничала со мной, привлекая мое внимание, но  я уже знал,
что не могу принимать это за чистую монету, так как это хоть и призыв, но он
не закончится ничем.
     Словом, я терялся в  догадках, пытаясь сопоставить  эти  противоречивые
вещи, забросил все свои  дела и подчинился требованиям и жалобам моей бедной
жены.


Глава 2 


     Я возвращаюсь к  первым  годам нашей  совместной  жизни,  пытаясь найти
источник происходящего сейчас. У меня нет уверенности,  что я  на правильном
пути, но я должен сделать какие-то шаги, чтобы понять свою жизнь.
     Много  раньше, когда мы  с Леной  только  поженились,  мы жили вместе с
мамой за городом. Наша  половина  старого  дома  состояла  из  трех комнат с
чудной  стеклянной верандой, заросшей черемухой,  в самой  глубине соснового
леса. Я вижу, как сижу за завтраком на кухне, а по деревянному забору вокруг
сада  скачут белки  - одна за другой. Это место,  этот дом  рос и старел, он
слился  с нашей  жизнью: скрипящие половицы паркета, сверчки  в  ванной, где
теплые трубы,  загадочный  черный  подпол в  кухне, ежик,  живший в сарае, и
утоптанные пятками  песчаные  дорожки  в  сосняке, залитые топленым  молоком
закатного солнца.
     Тогда мы все вместе жили там, в сосновом  лесу. Мама была рада нам, она
всегда  хотела жить со  мной, но первое время я  остерегался приводить к ней
Лену, сам не  знаю  почему.  Это  было что-то  неопределимое, чему  не  было
названия,  но  я только  ощущал некую опасность,  заключенную в  самой  этой
ситуации. Я и раньше  знал, что женщины, кажется, очень  добры, но иногда им
отчего-то бывает трудно друг с другом.
     Прошло  некоторое  время,  и  оно  не  принесло   ничего  дурного.  Мои
предчувствия стали мало-помалу отпускать меня.
     Однажды, в  самом начале осени,  мы бродили с  Леной  в лесу. Вечерело.
Было тепло  и очень тихо. Нежная тишина с  легким шуршанием листьв разлилась
вокруг. По ветру летали прозрачные паутинки, темнело и тонкая печаль напоила
медом  едва  зазолотившийся лес.  Мы  шли,  ничем  не тревожа чудный мир. Мы
только смотрели вокруг. Так безъязыко все:  воздух,  глубина сумерек, тонкие
травы, тишина и долгий покой высоких деревьев. Но так полно что: сам мир или
наши чувства об этом мире?
     Лена  тихо  шла  рядом,  и  я  радовался,  что  она  умеет  чувствовать
настроение. Я обнял ее и осторожно поцеловал. Листик упал за ее воротник. На
вечернем  серебристом  небе прямо над сосной легко  засияла  звезда.  Закрыв
глаза,  я опустил лицо в пушистые волосы моей подруги.  Я вдыхал ее запах, и
сердце мое дрожало от нежности. Она прижалась ко  мне и долго молчала. Потом
сказала:
     - Вадик, тебе надо поговорить с твоей мамой - наша прописка истекает.
     -  ...М-м-м...  ты, Леночка, говорила уже...  -  отозвался я и медленно
пошел вперед.
     - Так что же? - она подошла и с беспокойством заглянула мне в лицо.
     - Понимаешь, она сказала, что больше продлевать не надо...
     - Я  так и знала - я  чувствовала! - воскликнула  Лена и  грубо поддала
ногой ветку.
     Я вдруг ощутил, что вокруг, оказывается, мрачно и сыро. И почти ночь. К
тому  же недалеко и  до  поздней осени.  С  веток  капала какая-то влага,  я
машинально  застегнул  верхнюю пуговицу. Поколебавшись,  наугад, повернул  в
сторону дома, с трудом различая теряющуюся во мраке дорожку.
     Некоторое  время  Лена шла сзади, как  вдруг дернула меня за пальто  и,
вцепившись в него, заговорила:
     - Что ты  молчишь?!  Ты ласковый,  ты  тихоня.  И  мамочка тоже добрая,
золотая душа! А, знаешь, что я тебе скажу: она нас остерегается!
     - Перестань!
     -  Да,  да,  остерегается.  Она  сидела-сидела  и  подсчитала,  что  ей
прописывать  нас  не выгодно,  а  вдруг мы  надумаем  тут  совсем  остаться.
Раньше-то мы не  замечали, а теперь  с пропиской  и всплыло!  - шептала  она
исступленно.
     - Зачем ты так! Не надо быть злой.
     - Покрываешь ее? Надо было ожидать, ах я дура!
     Я молчал не находя слов, а она распалялась:
     - Ты мне не  веришь, мамочка всегда права,  ну  так слушай:  она от нас
вещи прячет!
     - Хватит!
     - Нет, нет,  когда мы  гостей на день рождения позвали, мне салат  надо
было  забелить. А  у  мамы эти вечные запасы  - разложит,  запрячет  - банка
майонеза в глубине холодильника стояла. Я ее вытащила,  а нож  консервный на
веранде лежал.  Я пошла туда, а  когда вернулась, банки-то и нет. И мама тут
крутится, что-то  моет.  Я: "Ирина  Александровна, я  хотела майонез в салат
попросить". А она: "Нет, Леночка, я дать не могу, он мне скоро понадобится".
- "Как  же быть, ведь сметаны нет?" - "Не обязательно салат". -  "Так ведь я
уже  нарезала..." А она  не  ответила  и  ушла с кухни. -  Лена  победоносно
посмотрела на меня.  - Я еще и другое скажу. У мамы в тумбе пластинки стоят,
знаешь?  Меня  на  танцульки попросили  музыку  подобрать,  я  все пластинки
перерыла, и  мы несколько с собой забрали, помнишь? А  потом было поздно, мы
их в гостях забыли.  Мама наутро спросила  так вкрадчиво, где  это пластинки
ее. Я сказала, что в  городе, и скоро, через  пару  дней, привезу.  Как  она
посмотрела на меня, ты бы видел!
     - Тебе показалось! Вообще это жлобство какое-то.
     - Ах так! - Лена рассмеялась холодным смехом, - пошли, пошли быстрее!
     Она потащила меня к дому. В окнах не было  света, мама, наверное, пошла
к  соседке  попить  чаю.  Лена  влетела  в  гостиную  и,  открыв  тумбу  под
телевизором, вытащила кипу пластинок:
     - Гляди, видишь?
     В уголках с обратной стороны стояли маленькие номера.
     - Она  все  пластинки с  того дня пронумеровала  и  к  себе  в тетрадку
записала - чтобы я не украла!
     Я не верил своим глазам.
     -  Вот  тебе -  ангел-мамочка!  Ну,  кто здесь  жлоб?!  Я не  удивляюсь
намекам, чтобы  мы отсюда  выметались. Знает ведь, что без прописки долго не
продержишься! Делай  что хочешь,  решай  сам -  в конце концов у  тебя такая
родня! - - бросила мне Лена презрительно, схватила сумочку  и крикнула через
плечо: - Я к Нинке на Петроградскую, приеду завтра!
     Назавтра,   когда  я   был  на  работе,  Лена  вернулась  домой.  Чутко
прислушиваясь к звукам из комнаты свекрови, она поставила чайник и принялась
намазывать бутерброд. Не прошло и нескольких минут, как  дверь  отворилась и
на пороге бесшумно  возникла  Ирина  Александровна,  подтянутая,  с  красиво
уложенными серебристыми волосами и радушной улыбкой.
     - Леночка, здравствуйте! Вернулись?
     -  Здравствуйте,   Ирина   Александровна!  Да...   захотелось   подругу
навестить... Я давно собиралась, да как-то руки не доходили.
     -  И  правильно!  Вы всегда  так  делайте,  -  медленно  сказала  Ирина
Александровна, отвернувшись к плите. Что-то в ее тоне заставило Лену поднять
голову и осторожно посмотреть в спину свекрови.
     - Вас не затруднит сходить за молоком? - продолжала Ирина Александровна
мягко. - Вадик любит на ночь выпить горячего молочка, когда уснуть не может.
В последнее время он спит плохо - круги под глазами, осунулся весь.
     Лена смотрела, как Ирина Александровна моет посуду, и казалось, что это
олень,  стоя  на освещенной опушке,  поводит чутко торчащими ушами, стараясь
уловить еле слышные звуки и шорохи.
     - Да, кажется, он в порядке... -  протянула она аккуратно,  не поднимая
глаз. - Правда, работы много, надо какой-то доклад приготовить.
     -  Не  доклад,  а   важное  исследование!  Вадик  становится  серьезным
искусствоведом. Последние  его работы были напечатаны... А, что, Леночка, вы
об этом не  знаете? - прервала она себя  и, улыбаясь, посмотрела на  молодую
женщину.
     - Знаю, конечно, он рассказывал!
     -  Ага...  Вадик  быстро идет  в гору, его работы  ценят.  Это, кстати,
непросто, когда вокруг  много отличных специалистов.  -  Ирина Александровна
взглянула  на  невестку,  и  в  ее  красивых  глазах  промелькнуло  какое-то
неуловимое выражение. -  Он, Леночка,  человек творческий. И деликатный. Ему
нужен покой, отдохновение, всякие посторонние  вещи могут только помешать, -
тонкая, не явная усмешка скользнула и погасла  на ее губах. Сомнений быть не
могло  - это  был вызов! Лена мгновенно ощутила это всем  своим существом  и
хотела  крикнуть:  "Кого  вы   называете  посторонним?!",  но  вместо  этого
промолчала и совершенно неожиданно для себя сказала:
     - Я  тоже  интересуюсь искусством. Вадик составил список  книг, которые
мне надо прочитать.
     - Жаль только, Леночка, что вам не дали этого в детстве. Я представляю,
как трудно начинать все сначала!
     -  Почему  же! -  вспыхнула, не удержавшись,  Лена, -  я просто другими
вещами  интересовалась!  Открытки собирала,  на  волейбол  ходила долго, еще
музыка.
     - А музыку  вы  какую  предпочитаете:  камерную  или  симфоническую?  -
невинно спросила Ирина Александровна.
     - Нет... я эстраду, пластинки покупала.
     - Понимаю... - Ирина Александровна  саркастически посмотрела на Лену. -
Как  бы  вам это  объяснить...  Есть  жизнь разных  уровней,  и  эти  уровни
смешиваются с большим трудом.  Людям из  разных кругов  бывает сложно понять
друг друга,  найти верный тон в жизни друг с  другом. Найти взаимопонимание.
Если вы  понимаете,  о  чем я  говорю? А  без верного тона  совместная жизнь
становится невозможной.
     - Вообще-то я согласна, только  почему вы считаете, что у нас с Вадиком
нет  понимания?  -  проговорила  Лена  с  внезапной  и  глубокой  досадой  и
рассердилась,  что так  явно  выдала  свои  чувства.  Она  чувствовала  себя
уязвленной и понимала, что свекровь говорит с ней так, именно чтобы ужалить,
но впрямую сказать не могла и оттого  еще более ощущала свое  бессилие перед
этой умной, оскорбляющей ее женщиной.
     - Вадик меня любит, Ирина Александровна, и я его тоже!
     - Да... он еще  слишком вас любит... - прищурившись, сказала вполголоса
Ирина  Александровна  и с натугой  улыбнулась. -  Вам нужно, Лена,  найти  с
Вадиком верный тон. Вы, конечно, понимаете, что за эмоциональный климат дома
отвечает  женщина.  Особенно,  если  вы  имеете  дело  с  такой  незаурядной
личностью,  как  Вадик.  Вы  же  не  станете  отрицать, что  вы несколько...
простоваты  для  него?  -  Ирина  Александровна  длинно улыбнулась,  а  Лена
конвульсивно  дернула ногой, сильно растерявшись  от столь прямого  выпада и
еще  потому,  что,  может быть, что- то от этого могло быть правдой, которую
она сама понимала и от которой мучилась, а в то же время вовсе не правдой, а
явным оскорблением.
     Нагнувшись, Лена  медленно  развязала  шнурки, сняла ботинок и, глубоко
запустив  руку вовнутрь,  принялась разглаживать невидимые складки.  Так  же
спокойно надела она  ботинок на  ногу. Ирина Александровна смотрела  на  нее
разочарованно.  Но когда Лена медленно  подняла  голову  и взглянула в глаза
свекрови, Ирина  Александровна чуть не вскрикнула. На нее смотрел неумолимый
взгляд, никогда невидимый ею прежде на лице этой миловидной женщины.
     - Вы оттого это говорите,  Ирина  Александровна, - начала тихо и слегка
заторможенно Лена,  не спуская горящего взгляда с лица свекрови,  -  что  вы
Вадика ревнуете. Раньше вы  с ним жили, для себя его растили - один сыночек!
И  вдруг  появляется  женщина  -  моложе  вас,  привлекательная,  да, да!  -
повторила  она в упоении, чувствуя, что  поймала верную точку, -  для вашего
сына привлекательная,  которую он любит и с  которой он спит вот  тут, около
вашей стенки! А вы этого вынести не можете! Что же это значит? А значит - вы
как женщина его ревнуете! Выходит, ревнуете его не только,  как  мать, а как
женщина мужчину, который другую хочет!
     Ирина Александровна махала на Лену руками, то затыкая уши, то порываясь
бежать куда-то, и, наконец, прокричала как будто толчками, не помня себя:
     - Как вы смеете! Какая грязь! Вот! Так и знала - пошлячка, плебейка! Из
грязи да в князи!
     - Ах, в князи! Какие же тут князи?!  - задыхалась Лена, шалея. - Что же
вы с нами так держались?!
     - Как держалась? Что вы мелете?!!
     - Забыли? Раз мы дверь  не  заперли, думали, не нужно - понимаете! А вы
ворвались без стука и - шасть в шкаф за полотенцем. И роетесь, и роетесь, то
к двери  -  уходить, то опять - назад. Мы не  люди?! Нашу  жизнь  уважать не
надо?!  В другой раз мы  с Вадиком  лежим, целуемся, а  вы  входите  и  мило
говорите:  "Пойдемте,  чайку попьем",  и  стоите над  нами!  Вадик  говорит:
"Мамуля, сюда нельзя". А вы опять повторяете: "Посидим, чайку  попьем!" Я от
стыда за  вас готова была провалиться!  Он и в  третий  раз  говорит  совсем
замученно: "Мама, мы  заняты, выйди".  А вы  что?! Улыбаетесь и смотрите,  и
смотрите!!! Мы  с Вадиком  о  вас  говорили,  и знаете,  что он  сказал?  Он
выгораживал вас - как же, мамуля родная! - а потом и говорит: "Знаешь, Лена,
мама хотела бы, чтобы мы расстались". Я говорю: "Как же ты о своей маме  так
думаешь?", а он: "Да и твоя мама тоже. И любая наша знакомая, любая женщина,
которая нас  встретит  и  увидит,  что  мы  сильно любим  друг друга,  сразу
безотчетно захочет нас развести". - "И мама?" - "Да, и мама".
     Ирина Александровна онемела, схватившись  за сердце, и казалось: она то
ли  убьет  сейчас  Лену  своими  собственными  руками,  то  ли  грохнется  в
бесчувствии. Но Лену несло, и доселе скрываемая  непримиримость и бессильная
ревность с ревом и наслаждением, наконец, обрушились наружу.
     -  А что вы в  коридоре вытворяли! У нас гости, все чинно, гладко, люди
искусства и вы,  вы - во главе -  голубых кровей! А потом  все разошлись, мы
втроем  стоим,  разговариваем, и  вдруг  вы юбку поднимаете  до  шеи и давай
комбинацию  свою  кружевную одергивать. Видели б вас гости в  ту минуту! Вот
гадость-то! А жалко, что не видели!
     -  Плебейка!  Вон  из  моего  дома!  -  не помня  себя  крикнула  Ирина
Александровна.
     - Вон, говорите?! Да я ни  ногой сюда не ступлю и детей наших не покажу
вам  никогда! Не  ждите и не  надейтесь,  и  не  просите! - кричала  Лена  в
яростном  восторге,  чувствуя,  что  выиграла.  Не  медля   ни  минуты,  она
отправилась со своими пожитками в город и,  позвонив  мне оттуда на  работу,
сообщила, что с этого дня мы  будем  жить сами. Ни она, ни мама не объяснили
мне подробности  случившегося,  как будто они договорились  между собой, как
будто  что-то  запретное  было  сказано  между  ними.   Только  Лена  годами
повторяла, что мама выгнала нас из дома, и она никогда этого ей не простит.
     Умение моей жены помнить и наказывать открылось  совершенно в ближайший
год.
     У нас родилась Динка, к  которой я  начал испытывать даже не  любовь, а
огромную жалость, как к беззащитному котенку. Жалость эта иногда доходила до
слез, и  я  не мог вынести, что две любимых мной женщины:  жена и мать  - не
примирятся около этой  любви.  Лена решительно отказывалась показать малышку
свекрови, и минуло около трех лет,  а мама так и не видала моего ребенка. Со
временем мама  сама начала делать попытки помириться с Леной, чтобы повидать
Динку. Я увидел  в этом возможность объединения моей семьи.  Все  бы хорошо,
если бы не непреклонность жены: никакие просьбы не могли смягчить ее сердце.
Но мама не оставляла надежд и посылала нам подарки, записочки и игрушки.
     Однажды она  приехала на нашу улицу и устроилась на дальней скамейке  в
саду, где,  она  знала,  гуляла  Лена  с маленькой  Динкой. Увидев  их,  она
подошла. Реакция  Лены была мгновенной: она подхватила Динку на руки и молча
шла до самого подъезда,  сжав зубы и не  оглядываясь,  несмотря на умоляющие
просьбы мамы, тащившейся следом.
     Прошло  еще несколько  лет. Мама чувствовала  одиночество все сильнее и
сильнее. Она  тосковала,  звала  меня, и я  разрывался  между  двумя домами.
Неумолимая твердость Лены в единожды  принятом решении изумляла  меня, но  я
сам не в силах был изменить это, ибо не было таких  средств, которые не были
бы испробованы за многие годы без всякого  результата.  И только собственная
болезнь  Лены,  рвоты  и  панический  страх  смерти  несколько  смягчили  ее
устойчивое  неприятие. Точнее сказать, что  она стала равнодушной к маминому
существованию и самих причин их конфликта.
     Теперь, если Лена была в добродушном настроении и объявляла, что  может
провести  полдня  на  диване  одна, я,  без  риска  получить водопад слез  и
упреков,  схватив  мою букашку, отправлялся с  цветами и тортом в загородный
дом. Нас там ждали. Мы устраивали пир горой и гуляли в самом любимом в  мире
лесу. Мама умоляла остаться или оставить Динку, или как-то повлиять на Лену,
чтобы помириться.  Но, теперь,  когда все в моем  доме встало вверх дном,  и
издерганная  Лена  то поминутно  звала меня, то с ненавистью  отталкивала, я
понял,  что  нам, видимо,  на роду  написано мыкаться  в отчаянии, заделывая
трещины и собирая  битые черепки. И  нет  в  этом просвета.  После  пяти лет
такого существования я был совершенно разбит, и все чаще начало прихватывать
сердце. Так я подошел к своему сорокалетию.
     Трудно загадывать,  чем  бы это все  закончилось  для  нашей  семьи, но
неожиданно жизнь круто изменилась.
     Приятельница Лены получила разрешение на эмиграцию и стала собираться в
Австралию.  Это событие  сотрясло до  основания душу моей жены.  В несколько
дней от  ее болезни не осталось и следа. "Мы  уедем",  -  сказала она мне. Я
вдруг увидел подтянутую, очаровательную женщину с живым блеском в глазах.  С
неукротимой энергией  она  принялась за  осуществление двух грандиозных дел,
задуманных ею: нашего отъезда в Австралию и предваряющего его - обмена.
     Без сомнения, если  бы не стремительный напор Лены, мы жили бы сейчас в
нашей  комнатушке,  окруженные  любимыми  нами  картинами  и  немного  менее
любимыми соседями по  коммунальной  квартире.  Идея отъезда давно  витала  в
воздухе, и,  хотя  я не был  абсолютно  уверен  в необходимости  этого, Лена
убедила  меня, что мы  должны уехать,  "если не для  себя,  то хотя  бы  для
дочери". Как  всегда она  была  права, а я "не дальновиден".  Лена превзошла
самое  себя,  и после  собирания справок, волнений и  мытарств мы  оказались
здесь, в Мельбурне.
     Обмен же  с мамой камнем лежит на  моем сердце, и теперь  я думаю,  что
оказался в этой ситуации полным подлецом. Почти одновременно с подачей бумаг
на  отъезд  Лену  осенило,  что  самое  разумное  -  это  обменяться  нашими
квартирами.
     - Какое  безумное расточительство!  -  убеждала  она меня. - Твоя  мама
живет в трех комнатах, в то время как мы по-нищенски ютимся в этой лачуге!
     - Так мы уезжаем!
     -  Вот  именно  потому  мы  должны  меняться и  притом незамедлительно.
Представь,   твоя  мама  умрет,  и  пропадет   такая   огромная  площадь!  -
проникновенно и страстно вскричала она.
     Увидев мое перевернутое  лицо, она осеклась, но,  помедлив,  продолжала
увереннее:
     -  Ее  можно  сдавать  или просто продать,  ведь  это огромные  деньги!
Подумай сам: мы проживем в Австралии несколько лет,  и нам  захочется купить
квартиру или дом,  верно? Я полагаю, ребенок имеет право жить в человеческих
условиях!
     - Лена, а куда же мама?! - сказал я убито.
     - В нашу комнату, конечно!
     - Я не могу предлагать такие вещи!
     - Ты просто слюнтяй, дохлый несчастный слюнтяй! Вот так  всегда: черную
работу приходится делать самой! Завтра же поговорю с Ириной Александровной.
     - Я против, не делай этого! Остановись!
     На мои  слова и просьбы Лена просто не  обратила  внимания. Она приняла
решение, и это не обсуждалось.
     На  следующей   неделе   Лена  несколько   раз  звонила  маме,  любезно
справлялась о  здоровье, о приближающихся огородных делах: что, как и почему
лучше сажать  в  этом  году, не  без юмора рассказывала о Динкиной жизни  и,
наконец, договорилась о встрече.
     Наутро  она отправилась к  свекрови,  не  имея  точно отрепетированного
плана. За окошком пригородной электрички  пролетал светлый  лес,  но Лена не
думала,  что  теряет  его  на  многие  годы,  не  испытывала  ни  горечи  от
расставания,  ни  печали  или сомнений, а только  ликующую  радость,  какую,
бывает, чувствуешь, когда  дела идут в горку  и за что  не  примешься  - все
удается,  все получается.  Полустанок  она едва не проскочила  и,  выйдя  из
поезда в числе нескольких пассажиров,  не сразу сообразила, куда идти. Здесь
она не была много лет.
     Весеннее солнце бушевало  на  синих снегах вдоль дорог,  в ярко-голубых
лужах. Март, март -  месяц света! Он разрывает печаль зимы, раздирая птичьим
неистовым чириканьем глубокую тишину снегов, валится  воздухом, голубенью  с
небес, колом сосулек торчит в осунувшихся от боли сугробах, зовет и манит, и
обманывает. О, этот бессмысленный,  но властный зов! Каждую весну ты слышишь
эту ложь, но нет сил сопротивляться. Глотай, глотай, задыхаясь, эти ледяные,
эти солнечные  лужицы!  Грызи,  звонко щелкай  на зубах, выводи трели, греми
крылами, лети  и  звени, как "птиц", сделай шаг и начни сначала, начни  свою
жизнь сначала в этот месяц света!
     Лене  было не до посторонней мелочевки. Торопливо выбирая сухую дорогу,
она добежала до знакомой двери и позвонила.
     Ирина Александровна открыла, и Лена, проходя в  гостиную, отметила  про
себя, что свекровь  не так сильно изменилась, как она того ожидала: была все
такой  же подтянутой  и стильно одетой. Только в комнате, при  дневном свете
стало видно, что  волосы совсем гладкие и совсем седые,  а в глазах  печаль,
которая  не  меняется  ни  зимой,  ни  летом. Глубокие  сумерки,  населенные
призраками прошлого, бредущими без цели и глядящими вовнутрь себя.
     Две  женщины  разглядывали  друг  друга, произнося  первые,  ничего  не
значащие   слова  -  с   любопытством,  настороженно,  но  и   с   некоторой
предупредительностью, призванной загасить память об этих отравленной распрей
годах. За чаем они обсуждали  отъезд  в Австралию,  возвращаясь к оформлению
бесчисленного множества бумаг и всей этой утомительной  процедуре, выдержать
которую, воистину, могут или самые стойкие, или самые отчаявшиеся.
     Ирину Александровну живо  интересовали  все  детали,  но один маленький
червячок крутился  в  голове:  отчего,  после  стольких  лет  непоколебимого
противостояния, Лена пожаловала в гости  и  так приветлива и любезна. Зачем,
что же это, наконец, означает?  Лена рассказывала,  описывала подробности, и
чем  ярче  и  красочнее делался  ее рассказ,  тем отчетливее понимала  Ирина
Александровна,  что это  все  постороннее, неважное, какая-то  мишура вокруг
того единственного, что действительно нужно Лене и для чего она  сюда пришла
с пирожными и тремя красными гвоздиками.
     - Главное выдержать весь этот процесс,  - продолжала  Лена, тепло глядя
на свекровь.  - Я так здесь устала от борьбы за существование и, что ужасно,
в непрерывных каких-то мелочах. Особенно хочется сносной жизни для Дины. Чем
же ребенок провинился?
     -  Это  совершенно  правильно!  -  с  готовностью   соглашалась   Ирина
Александровна.
     -   Остается  важный  вопрос.  Как  вы,  Ирина   Александровна,   здесь
останетесь?
     -  За меня не беспокойтесь...  Я  уже  привыкла жить  одна. У меня есть
подруги,  и двоюродная  сестра живет в получасе  отсюда,  в  крайнем  случае
помогут. Но, вообще, я не представляю, что вы уедете насовсем из этой жизни.
Как-то  страшно без  вас, ведь  навсегда... -  Ирина  Александровна  жалобно
взглянула  на Лену, а та, поймав  чувства  свекрови,  заговорила  серьезно и
предупредительно:
     - Не надо так, подождите!  Мы будем писать, присылать  деньги, помогать
во всем. А когда обустроимся - пришлем приглашение, согласны?
     - Леночка, это  замечательно! Я ведь  никогда за границей не  бывала, -
сказала Ирина Александровна, робко и радостно глядя на невестку.
     - Вот  и  хорошо,  все потихоньку  уладится. Одно есть маленькое  дело,
впрочем. Для того, чтобы нам соединиться в  Австралии, нужно, конечно,  свой
дом  купить.  А  первый  взнос стоит  немалых денег.  Вопрос  в том, как  их
достать. Вот и появилась идея: обменяться нам с вами.
     - Как? Куда же обменяться? Я не очень понимаю.
     - Поменяться нам с вами  квартирами.  Вы, к  примеру,  в  нашу  комнату
переедете, а мы сюда.  Вам  ведь одной не много надо, и в городе интереснее:
музеи, друзья и до филармонии близко - у вас абонемент?
     -  Лена, о чем  вы! - прервала Ирина Александровна, в  испуге  глядя на
невестку. - Как вы мне такое предлагаете!
     -  А  что такого? -  нервно вспыхнула  Лена, чувствуя, что не все  идет
гладко, но  подавила раздражение.  - Родители  должны  подвинуться немножко,
чтобы дать детям пожить.
     Ирина  Александровна  медленно  встала, задумчиво  посмотрела  на  Лену
глубоким взором, размышляя и колеблясь, затем прошла к плите, взяла  чайник,
наполнила его водой, но поставила не на плиту, а на подоконник.
     -  Так  вот  зачем я  вам  понадобилась. А  я решила,  что  вы  ко  мне
приехали... - тяжело поворачиваясь к невестке, выдавила она из себя дрожащим
голосом.
     - К  вам,  конечно, и только  к вам,  -  бойко всполохнулась Лена. -  Я
понимаю,  Ирина  Александровна,  дорогая, как  это непросто  -  менять  свое
гнездо!  -  сказала  она с большим убеждением.  - Мы все расходы  возьмем на
себя, упаковать вещи поможем, так  что вам переезд, в общем и целом, больших
хлопот не доставит.
     Ирина Александровна посмотрела на Лену из-под сильно  прикрытых век,  и
ее красивая голова мелко затряслась.
     - Мне казалось... лед разбился... а теперь, в первый  раз вы приезжаете
ко мне, и вот - какой цинизм!
     - Я бы назвала это просто реальностью!
     - Реальностью... - как эхо, в ужасе пробормотала Ирина Александровна.
     - Бросьте - вы все понимаете! Или просто невыносимо отстали от жизни!
     - Теперь, когда  я теряю моих детей может  быть навсегда, единственное,
что вы нашли для меня в сердце - это  с выгодой  и вовремя использовать... -
все растеряннее лепетала Ирина Александровна.
     - Только не надо драматизировать события! - воскликнула Лена в  сильной
досаде.
     - Да понимаете ли  вы, что я не  выросла еще из  этого дома. И  вся моя
семья -  мы  жили здесь,  пока все не  умерли...  я  осталась одна. -  Ирина
Александровна в отчаянии разглядывала легкие и красивые руки невестки.
     - И теперь вы собираетесь сидеть на этом холме пепла и сторожить его? -
Лена  пожала плечами. - Не лучше  ли оставить переживания и  пожить активной
жизнью?!
     - Вы - современная женщина. Даже очень...
     Лена хмыкнула, но посмотрела на свекровь с нескрываемым удовольствием.
     - Вероятно. Но если бы не я, моя семья давно  бы рухнула. Вадик слишком
тонкий человек, чтобы делать что-нибудь неприятное. Он всегда предложит  мне
заниматься делами, которые могут покоробить его чувствительную совесть.
     -  Может быть, - Ирина Александровна хотела  улыбнуться, но лучше б она
это не делала, - он считает это в чем-то аморальным.
     -  Э-э-э,  нет!  Я-то  лучше  знаю, что  он  считает,  - с  живостью  и
посмеиваясь сказала Лена.  - Можете его  не защищать - теперь этот номер уже
не пройдет, дорогая Ирина Александровна!
     -  Как-то вы  странно со мной  разговариваете, Лена...  - вполголоса  и
через силу  проговорила та и почувствовала острое желание показать  невестке
на  дверь, но  многолетняя  пустота  мучительно  одиноких лет  разрушила  ее
гордость,  научив осторожности,  и  она  вновь  ощутила  свою  окончательную
зависимость  от  этого  человека,  в  воле  которого  лишить  ее  последнего
прибежища  в борьбе с бездонными провалами одиночества.  Нет, не покажет уже
больше Ирина  Александровна на дверь. Вмиг поняла Лена, что  выиграла она  и
эту  партию,  как  бы  ни трепыхалась,  ни  приводила свои  дурацкие  доводы
свекровь, а все-таки она сделает так, как от нее хотят. Так, как хочет Лена.
     - Я смотрю на вещи без экивоков. Может быть, это  иногда неприятно, но,
по  крайней мере,  честно. Вы  ведь не станете это отрицать? - медленно и не
без гордости проговорила она.
     - Я не ставлю под сомнение вашу честность, но уезжать отсюда не хочу, -
тихо, но твердо ответила Ирина Александровна.
     -  Ах, как  вы  несговорчивы! - лукаво  и как будто злорадно улыбнулась
невестка.  - Прикиньте сами: вам эта комната совсем не нужна  будет - мы вам
приглашение пришлем, вы с нами поселитесь,  понимаете? Все будет так, как вы
хотите! Все для вас, для дорогой нашей Ирины Александровны! - Она подумала и
упорно,  с нажимом  добавила: - С Диночкой будете вместе, неразлучно, вы  же
хотите, чтобы ребенок жил лучше, чем мы с вами?
     -  Вы,  Лена,  поезжайте  домой,  мне  надо  одной  побыть...  -  Ирина
Александровна производила впечатление вконец осыпавшегося остова.
     - Уйду, не стану вас понапрасну задерживать, - Лена торопливо набросила
пальто и уже  в дверях крикнула: - Как надумаете, звоните, не стесняйтесь! -
и вышла вон.
     Начавшись  легким,  свежим  мартом  -  месяцем  сияющего  света  -  эти
изматывающие  переговоры  тянулись  весну  и лето: убеждения, попреки и даже
слезы. И, наконец,  не выдержав урагана  Лениной хватки, мама махнула на все
рукой и  согласилась.  Бумаги оформили  быстро, а  вот  переезд  дался нам с
трудом. Состояние мамы все последние недели было мучительно, переходящее  от
глубокой  заторможенности  к несвойственной  ей истерической суетливости, от
которой  у  нее  непрерывно  все  сыпалось из  рук и  ускользало  по  волнам
обтекавшего мертвого времени.
     Все встало вокруг.  Разрушение  Дома,  гибель  старых  вещей,  игрушек,
разборка сараюшки во дворе, всяких кладовок  и чуланчиков довели нас с мамой
до  настоящей  депрессии.  Когда мы  брались за  это гибельное дело,  мы  не
предполагали, чем  это  окажется  в реальности. Отсчитывая жизнь  вспять, по
годам  и  весям, бредя к сердцу  прошлого,  увешанные кусочками карнавальных
костюмов, школьных фотографий, любовных писем бабушки и дедушки, гербариев и
дневников  - всем этим  невыносимым хламом, который выбросить нельзя, а куда
девать - неизвестно, бредя  к самому сердцу прошлого, дотрагиваясь до него с
нежностью и тоской, мы умирали в печалях, теряя, обретая и навсегда отпуская
нашу  окончившуюся жизнь. Глубоководную реку памяти,  лет, что прошли  и  не
вернутся никогда, горячего дыхания прожитой жизни, тепла и магии оставшегося
сзади, окруживших нас потоками  и  впитавшихся  в  нас золотой  россыпью, мы
отрывали от  себя  своими руками. И  замешивая  тонны своей  жизни на слезах
вечной разлуки,  разбрасывали щедрыми пригоршнями  вокруг  -  это  последнее
сокровище, это единственное и последнее сокровище нашей жизни.
     Тогда я прошел, тогда я прошел этот путь и  заглянул в свое  сердце и в
сердца своих близких, и содрогнулась моя душа.
     И понял я,  что мера  жизни есть боль,  а мера боли есть одиночество. И
понял  я, что  останусь  один под этим  небом. Раны  и слезы  малых  существ
пропитали эту землю, горьким потоком вошли в стебли и травы, и цветы. Смотри
туда, почаще смотри - наверх, вбери в глаза эту красоту, дыши ею, помня, что
мера жизни - одиночество, и нет, и не будет другого конца.
     Теперь,  после  того  как  мамин  дом  стал  собственностью  Лены,  она
возненавидела маму неугасимо.
     - Ну...  ты ведь, наверное, понимаешь, - сказала Лена перед отъездом, -
твоя мать всю жизнь относилась ко  мне так презрительно, что у меня именно и
был соблазн так поступить.


Глава 3 


     Еще  рано,  но  мир  уже  раскален.  Эвкалипт шевелит  узкими листьями,
отбрасывая томную и побледневшую от жары тень под свои ноги.
     Еще немного понежиться в постельке, сейчас и кофе.
     - Ма... ма!.. Где же ты?!
     - Деточка проснулась. Выспалась ли, маленькая?
     - Мамуля, кофейку бы лучше...
     - Да, Светочка, сейчас.
     "И  правильно, так  ему и надо.  Ушла  и  мать  увела.  Он  думает,  он
пригласил нас сюда, так ему все можно!"
     Она подняла голову,  прислушиваясь к себе. Ее светлые  глаза потемнели,
наливаясь тяжестью. Долго она смотрела в пустоту невидящим взором, и  иногда
странное выражение проскальзывало по  ее лицу. Если бы мать увидела ее в эту
минуту,  то, наверное, была бы поражена глубоким несоответствием теперешнего
большого внутреннего напряжения  с ее  всегдашним  легкомысленно-безмятежным
видом.
     "Садись на самолет, - бормотала она, мрачнея, - здесь все будет. В Ригу
позвонил..."
     Не  в  силах  больше  лежать  неподвижно, она села на  постели,  надела
тапочки, машинально завела будильник и осталась сидеть в той же позе.
     "Муж волнуется... как же - почти  без ничего, долго ли пробуду да когда
позвоню. Недолго, Стасик, недолго, папочку пол-жизни не видала..."
     Внезапно  в  лице ее  промелькнуло  глубоко  несчастное  и  беспомощное
выражение.  Она замерла, превозмогая  себя,  но не сдержалась, и  неожиданно
глаза  ее  наполнились  медленными и полными слезами. Теплой  ладошкой она с
нежностью  потрепала себя по щеке, улыбнулась, потрепала с другой  стороны и
взглянула на мать, появившуюся в дверях.
     - Ты, мамуля, что Стасу по телефону сказала?  Я тебе не велела с ним то
да се обсуждать, нет меня и все, ушла и когда буду - неизвестно!
     -  И не  буду, Светик.  Но  столько времени прошло...  - Нина Ивановна,
разглядывая  дочку,  проникновенно добавила:  -  Может,  ты  ему  что-нибудь
скажешь? Все-таки муж...
     - Мамуля, ты в любви не понимаешь, а советы мне даешь...
     -  Ты,  красавица,  сама  знаешь.  Только  растерялся  он  совсем...  -
простодушно сказала Нина Ивановна.
     - Потом как-нибудь. Он сам звонить перестанет, я думаю.
     -  Ах, доченька... Если уж говорить  по-совести, не такой он и муж  был
хороший. Недостоин он тебя. Я раньше нет-нет, да подумаю так, только тебе не
говорила.  А  теперь отсюда  виднее...  - сказала Нина  Ивановна, как  будто
неожиданно для самой себя крепко проговорившись. -  Вот Максим не видный,  с
виду захудалый  да  кривой,  но  выглядит не  в  пример  солиднее... -  Нина
Ивановна впервые заговорила о Шустере прямо.
     - Деньги у него солидные! - не без коварства усмехнулась дочь.
     - Я не это имела в виду!
     - А может как  раз это, мамуленька? - Света зорко взглянула на мать,  а
та  смутилась, но  не конфузливо, а  с негодованием и даже слегка всплеснула
руками.
     - Как ты подумать о матери такое могла?! Решай сама! А  все-таки Стасик
тебе муж. А муж есть муж!
     - Что-то ты, мамуля, разное говоришь, - Света покосилась на мать. - Что
ты надумала?
     Нина  Ивановна склонилась  над чашкой, помешивая кофе.  Она,  казалось,
имела что- то в виду, но догадаться до этого дочь должна была бы сама.
     Нина Ивановна женщина спокойная, добродушная, как говорится, "хорошая",
обыкновенно  с  умилительным  выражением  лица,  выражающим   всегдашнее  ее
стремление  обойти  углы,   шероховатости  и  привести  всех   окружающих  в
гармоническое  состояние,  сейчас  чувствовала  себя  растерянно  и  отчасти
виновато. Но, может быть, это только казалось неискушенному взгляду. Хотя ее
лицо  и выражало эти чувства, дочь ее, тонко  изучившая характер  матери, не
была  уверена, что  ее мать думает  именно  так. Света знала, что простецкое
выражение  на лице ее  матери  выражает не полную  правду. И, даже, что  это
совсем   и    не   правда.   Нет,   Нина   Ивановна    не    изъяснялась   в
мудрено-дипломатической  форме, и язык ее  не отличался  изысканностью,  она
никак не  настаивала на своей точке зрения, но часто, по прошествии  времени
выяснялось,  что  Нина  Ивановна  имела  мнение  отличное, если  не  сказать
противоположное  тому,  что  слышали  от   нее  собеседники.  Действительно,
несмотря  на  то,  что  Нина  Ивановна  была, бесспорно,  человеком,  хорошо
расположенным  к людям, не было, пожалуй,  никого,  кто  не  спросил бы себя
однажды  с удивлением: а что же такое Нина Ивановна, и что она на самом деле
думает о том или  этом? Многие, знавшие ее и по  десятку  лет, не смогли  бы
ответить на этот вопрос, ибо выражалась она округло,  туманно и почти всегда
была  согласна  именно с  тем  собеседником,  с которым  вела разговор.  При
заурядной  внешности "обыкновенного  человека"  и смиренном  поведении,  она
оставалась до известной степени "черным  ящиком",  загадкой для  собственной
дочери, которая наблюдала за ней иногда с любопытством, а временами с тайным
раздражением,  не в  силах  поймать центральный  стержень  этого неуловимого
характера.  В то же время дочь очень любила мать и глубоко усвоила ее манеру
всегдашнего доброжелательного согласия. Кое в чем,  пожалуй, сама она сумела
продвинуться гораздо дальше,  развив  это  умение до артистических  высот. В
обыденном течении дел Нина Ивановна  играла явно зависимую роль. Внимательно
наблюдая обеих, можно было предположить, что эта позиция ей чем-то  удобна и
выбрана с определенной идеей.
     Меняя щекотливую  тему,  умильно, но с упорством  глядя на  дочь,  Нина
Ивановна протянула:
     - Я думаю, Светочка, тебе к папе надо бы поласковее...
     -  Ма,  почему  он  нас  сюда  вызвал?  Ему  одиноко  на старости  лет.
Шестнадцать лет не вспоминал, а теперь любит!
     - И я люблю... Устала я, Светочка, от одиночества... А хорошо-то как  -
все вместе!
     - Мечтает создать счастливую маленькую семью!
     - Светик, он ничего, он может, знаешь, поумнел...
     -  Вечно  эти глупости! Он  у меня как  на ладони!  - выкрикнула Света,
бледнея от гнева.
     - Что же, - бесстрашно в своем простодушии заметила Нина Ивановна, - он
и машину тебе купил.
     - Что из этого! - Света вспыхнула и порывисто вскочила. - Ты попрекаешь
меня?! Никогда мы туда не вернемся  - и не жди, нечего на меня смотреть, как
пес, нет  и точка. Иди, иди, у  тебя  кипит  что-то, -  несколько неуверенно
добавила она, почувствовав властную линию материнского решения.
     Она  раздвинула  плотные  шторки, с  досадой  взглянула  на  выбеленное
страшной жарой небо, присмиревшие кусты и деревья и, поскорей задернув их, с
интересом принялась  разглядывать  себя  в зеркало. На  нее  смотрело  очень
красивое  лицо, как раз такое,  какие сейчас в моде. Никаких досадных помех,
ничего старомодного.  "Настоящая красота,  не клеенная!  -  подумала  она  и
расстегнула верхнюю пуговичку воздушного пеньюара. - Высокая, на голову выше
мамы, и такая  фигура! Мужики с  ума сходят! Господи, я сама  от себя с  ума
схожу!" - радостно  засмеялась она, принимая красивые позы, похожие  на  те,
что  она видела  в журналах.  Две из них у нее получались особенно хорошо, и
она  решила на них не останавливаться, а  отработать  новые. "А ведь сегодня
Новый  Год, - мелькнуло  у нее в  голове,  - но  такая жарища... и какой это
Новый Год спрашивается? Никакого ощущения праздника!"
     Звякнул замок входной двери, по коридору послышались шаги Шустера.
     - Светик, ты встала?
     - Да,  я здесь!  -  как  всегда  легко  отозвалась  Света,  так что  не
возникало даже сомнений в ее распахнутой и необременительной натуре.
     Шустер - низкорослый,  с кривоватой  сливообразной головой,  с  первого
взгляда   кажется  отталкивающим,  хотя...  глаза   играют,  проборчик,  как
стрелочка, и волосики тонко уложены по бокам. Хорошо выбрит.
     - С Новым Годом, детка! - целовал красавицу Шустер.
     -  Максик... -  нежно тянула она, поводя плечами, - что это  у тебя  из
кармана торчит?
     Он нехотя оторвался.
     - Передача из России: главная новость, поразившая мир!
     - ?
     - В Севастополе собрание шлюх постановило морякам  с кораблей НАТО - не
давать!
     Света заливисто рассмеялась, Шустер не удержался тоже.
     - Ты не забыла - у Ирки сбор? Анжела приехала из Мексики.
     - Что ты! Только не знаю, что надеть, надо бы поприличней.
     - А то маленькое  платье, что мы выбрали недавно,  - сказал  Шустер,  а
Света  подумала: "Сказал со значением!"  -  бегло,  с  иронией  взглянула на
мужчину и рассмеялась:
     - Ой, я и правда забыла!
     Шустер начал прижиматься  к ней,  в его  глазах  загорелся  неутоленный
огонь.  Света смеялась,  тихонько отодвигаясь подальше.  Но  ее  пышное тело
действовало как  бы  самостоятельно,  только отчасти  соответствуя  желаниям
своей хозяйки. Это непрерывное  зовущее  движение груди, бедер  и длиннейших
голых ног притягивало к ней мужчин без разбора,  доводя  до умоисступления -
так ярко и неугасимо пылало в ней откровенное женское естество.
     Вошла Нина Ивановна, вытирая руки, лицо ее сияло добротой.
     -  Мамуля, это  грандиозно  - у Анжелы муж настоящий  атташе!  -  Света
сильно вытянулась, легко выгнув изящные руки,  и счастливо рассмеялась: -  У
нас с тобой начинается новая жизнь!
     Нина  Ивановна  улыбнулась  и, доставая красивые чашки, заворковала,  с
умилением разглядывая Шустера:
     - Максим, я  тебя пирожными угощу, утром испекла, да моя красавица есть
не хочет, фигурку бережет.
     -  Такую фигурку  надо беречь, как сокровище! -  восторженно  подхватил
гость  срывающимся голосом. Нина  Ивановна  опустила глаза,  а  Шустер бегло
воскликнул:
     -  Я  спросить  хотел,  Нина Ивановна,  как вам эта квартирка нравится,
удобно ли?
     - Ой, Максим, даже не знаю, как благодарить тебя, удобно, очень удобно,
спасибо прямо огромное, - ответила та смутившись.
     В лице Нины Ивановны Шустер разглядел немного,  наверное потому, что не
очень  интересовался, но если бы он знал Нину Ивановну получше, он увидел бы
здесь  не только покоренное его щедростью  смешное простодушие, но и  легкую
брезгливость,  может  быть оттого,  что  покровительство было принято и  еще
оттого, что об этом ей так бестактно и прямолинейно напомнили.
     - Мы обременяем тебя, на расходы ты  идешь для нас. Может,  мы  к  папе
вернемся... - голос ее стал сердечным, глубоким, - папа-то ждет нас...
     - Мамуля,  опять за  старое! Я ничего  от этого  человека принимать  не
хочу!
     - Правильно, детка, возвращаться  туда нецелесообразно, если рассуждать
логически!  -  встревоженно  повысил   голос  Шустер.  -  С   папой  мы  уже
рассорились. Зачем от чужого человека  дорогие вещи принимать?  Возвращаться
туда, значит ранить себя, а ты душа чуткая, не такая, как все.
     Света подняла  светлые глаза. Ее полупрозрачный  халатик в лучах солнца
очень  выгодно прикрывал  выпуклую  грудь.  Шустер  сладко  оглядел  молодую
женщину.
     - Вот и ладушки, машину мы папе отвезем, а для девочки  новую прикупим.
Она будет как бы наша с тобой, а ездить ты будешь. Сама себе и выберешь!
     -  Правда?! - Света вспыхнула  от удовольствия,  раскраснелась, и  в ее
небесных глазах появился интерес.
     Сейчас  в  этих глазах  не сверкала  острая сообразительность,  которая
свойственна  некоторым  женщинам, про которых трудно сказать, что  они очень
умны,  но,  безусловно,  нельзя считать их  и  глупыми. Нет,  это не  особая
цепкость,  помогающая  многим  женщинам   безошибочно  определять  ситуацию,
угадывать  характеры  и,  держа  нос  по  ветру,  двигаться  к каждой  новой
задумочке. Очень вероятно, что и Света обладала  этим незаменимым свойством.
Но  помимо  него,  в ней  был и ум,  однако  похожий  на  ту же  цепкость  -
смекалистый, быстрый, точный. Обращенный на так для нее понятную жизнь среди
мужчин, на жизнь среди вещей, обработанный,  даже отшлифованный в исхоженном
ею  пространстве, он - этот ум - как побег в тенистом лесу рвался  в верхний
ярус,  не распускаясь богатством листьев, цветов и плодов, но отдавая своему
упорному,  напружиненному  телу  все соки,  пробивал чужие  листья,  цветы и
плоды.  Как чаще всего бывает в жизни, никто не обработал  этот ум, протянув
ему  милосердную  руку. Как мог этот ум  полюбить то, что ему неизвестно? Он
стал таким, потому что не знал, что бывает иное.
     - Попробуйте,  я варенье из ежевики сварила,  думаю, все, как в  России
будет, - приговаривала Нина Ивановна, расставляя на столе новое угощение.
     - Вы ежевику собрали в супермакете?
     - В лесочке растет. Никто здесь ягоды не собирает, а я набрала.
     - Где это, Нина Ивановна, лес растет? - спросил Шустер подозрительно.
     - Мамуля с грудным ребенком  сидит  в  семье "старых русских". Говорит,
деньги надо самим зарабатывать,  от папы  ей брать  неудобно. Ты убеди ее, -
Света  распахнуто  взглянула  на  Шустера,  - бросить  работу,  ведь  тяжело
грудника таскать! Они еще предлагают ночью спать с этим ребенком и только на
выходные домой приезжать.
     -  Идея  неплохая,  если  рассуждать  логически,  -  в  голосе  Шустера
послышалось вдохновение,  - дорога туда и обратно,  издержки  на  транспорт,
известно  какие  тут расстояния.  Если обдумать,  вам  лучше  там  ночевать,
здоровье сбережете.  К тому же  компания, новые друзья  - во всех отношениях
интересный вариант!
     Нина Ивановна взглянула проницательно.
     - Конечно,  Максим,  и  как  ты о  нас  заботишься!  Только  беспокойно
оставлять Свету одну... - в ее глазах промелькнуло сожаление и даже жалость.
     - Можете не тревожиться, я малышку одну не оставлю - это определенно! -
в негромком голосе Шустера пели фанфары. - Она у нас такая девочка хорошая!
     - Без старухи-матери посвободнее... - протянула Нина Ивановна,  а Света
вдруг резко встала, едва не уронив стул, и отвернувшись от матери,  пересела
на диван.
     Нина Ивановна и Шустер с удивлением воззрились на нее, потом посмотрели
друг  на друга. Нина Ивановна покраснела  и стала доставать какие-то  крошки
из-под стола. В комнате повисла неловкая тишина.
     -  Нина  Ивановна, не  возражаете,  я  на праздник  Светочку  увезу?  -
торопливо  проговорил Шустер, стараясь перебить общую  заминку. - А  пока  -
сюрприз: мы отправляемся за подарками! Что бы нам купить?..
     Все вспыхнули,  задвигались,  засмеялись,  словно  ничего не произошло,
радостно чмокая Шустера, открывая и закрывая дверцы шкафа, что-то вытаскивая
и разглядывая в зеркало.
     - Максик, душка!
     - Не  стоит, не  стоит! - Смущение, восторг, любезности,  дверцы  шкафа
захлопали быстрее.
     - Сюда блузка подходит, а если зеленую?
     - Я бы костюм хотела.
     - Не слишком ли строго?
     Шустер оживленно включился в разговор:
     - Вот именно костюм! Ты у меня элегантной дамой станешь!
     - Женщины застонали, с трудом справляясь с волнением.
     - Да, да, костюм!
     - Черный!
     - Нет, поярче!
     - Бордовый?!
     - О! - задрожали вокруг.
     - Бордовый, шикарный!
     - Красивей всех будешь!
     - Да-а-а! - в самозабвении простонала Света.
     Не прошло  и  четверти  часа, как она нарядная,  дышащая духами, крепко
прижавшись  к Шустеру, спускалась  к  машине, смеясь и что-то крича маме,  с
удовольствием кивавшей  им с балкона. День  горел,  и сияло  лето, и впереди
были наслаждения.
     Под неунывающим солнцем на кустах  распустились  огромные цветы, и  мир
стал  оранжереей. Кто-то пел,  кто-то вскрикивал,  шумел в  листьях, догонял
друг друга,  пел победу или обозревал местность с  конька крыш. Время  шло к
обеду. В машине была невероятная жара.
     На  газоне  большая  птица, напоминающая  ворону,  с  большим  чувством
собственного  достоинства  медленно и почти  не  поводя головой  выглядывала
червяков между травинками. Летать  ей  лень. Заметив шевеление, она, вытянув
вперед  голову,  как  скаковая лошадь  стремительно  набежала  на  жертву  и
вытащила ее из земли мощным клювом.
     -  Смешная  птица "клаксон",  -  заметила  Света,  хватая  ртом  первую
прохладу из кондиционера.
     - ?
     - Они поют, как клаксон на старинных машинах.
     - Похоже! А ты заметила  - это единственная птица,  которая не убегает,
когда подходишь, а поворачивает голову и смотрит, как человек, - прямо  тебе
в глаза?
     - Да. Необычно и даже странно.
     - А если я посмотрю тебе в глаза?  -  азартно спросил Шустер,  погладив
Свету по бедру.
     Она взглянула в его зарумянившееся лицо, помедлила, провела по его руке
пальчиками.
     - Уже прохладней, я думаю, можно ехать.
     Узкая улица были заставлена  машинами, но Шустер лавировал между ними с
большой  опытностью.  Вскоре они выбрались  на широкий  проспект - дрожащий,
изнемогающий   от  страстного,  захлебывающегося  рева   моторов   и  белого
напряжения солнца. Казалось, настали его последние минуты. Света, не  каждый
день выезжавшая  из  дома, глазела по сторонам с  любопытством.  Машины  шли
сплошным потоком, а водители стремительно переходили из ряда в ряд, подсекая
друг друга под самым носом.
     - Как ты по левой стороне ездишь, у меня голова кружится! - воскликнула
она, не утерпев.
     - Я приехал и сразу в аварию попал!
     -  А  я  как приехала, не могла  дорогу  переходить - в другую  сторону
смотрела! Думала, все - задавят!
     - Ты, детка, лучше дома сиди! - закричал Шустер с тревогой.
     Он перешел на крайнюю линию и вскоре поставил машину около яркого кафе.
     - Давай-ка закусим! - любезно предложил он, открывая дверцу.
     Света выпорхнула из машины, оглядываясь во все  стороны на прохожих. Ей
хотелось  что-нибудь  запеть. Она  постояла  в  красивой  позе,  пока Шустер
проверял дверцы, и, не  торопясь, направилась  к  столику,  по  соседству  с
которым сидели  молодые  хорошо  одетые люди,  отметившие красивую  женщину.
Через минуту официантка приняла заказ, и на столе  появились ледяные напитки
и  сласти.  Света крутила головой, расслабленно  и довольно громко смеялась,
так что Шустер,  вначале смотревший на нее с обожанием, ревниво и недовольно
сказал:
     - Говори потише, вон тот вроде по-русски понимает.
     Света повернулась и увидела седого человека, рассеянно смотревшего в их
сторону. Она с любопытством уставилась на него и громко сказала:
     - Этот что ли! Посмотри какая у него глупая рожа - типичный австралиец!
     Человек остановил на  ней  долгий взгляд, потом отвернулся к спутнице и
тихо спросил по-русски:
     - Как кофе?
     Но Света  уже потеряла  к  нему  интерес,  восхищенная  своим  успехом,
ослепительным  днем  и  предстоящими  приключениями.  Она  сияющими  глазами
оглядела окружающие столики.  Тонкий, но вполне различимый звук триумфальных
оркестров послышался вдали.  У нее закружилась голова. Не в силах  больше ни
минуты сидеть  в  бездействии, она  легко вскочила, и  уже через минуту  они
мчались  в  потоке,  несколько скорей, чем можно, мешая  другим,  но зато  -
быстрее приближаясь к заветной цели!
     Через несколько поворотов показался огромный торговый  центр. Они нашли
место для машины и, не мешкая,  устремились в  возбужденную атмосферу общего
удовольствия.
     Первый  десяток магазинов они пролетели,  как на  крыльях, разглядывая,
ощупывая и иногда примеряя. Света стала говорливой, теплой.  Щеки ее пылали.
Шустер, окрыленный такой  неожиданной  переменой, счастливо разглядывал  ее,
пожимал ручки и даже целовал со страстью то в одной, то в  другой кабинке. В
его руках замелькали первые покупки.
     Фиеста разгоралась. В одном месте Света присмотрела  сразу много вещей,
но никак  не  могла  выбрать  что-то  определенное.  То  казалось, что  вещи
нравятся, то -  нет. Кажется, они и повторяли платья, что  были уже куплены.
Нет в них изюминки, решила Света, и Шустер с ней  согласился с готовностью и
легкой радостью вполне влюбленного человека.
     К  концу третьего часа пакеты, которые  тащил Шустер, стали  оттягивать
ему руки, а  подходящий костюм  так и не попадался. Один был  слишком  узок,
другой короток, в третьем  месте  -  неподходящий оттенок,  а  в  четвертом,
кажется, и ничего, но дорого, а магазин, однако ж, не солидный.
     Они заканчивали последний  круг,  как  вдруг  заметили еще один магазин
одежды. К их  великой  радости там было то, что  они так долго искали. Света
долго  крутилась перед  зеркалом, примеряя костюмы всех  расцветок. Шустер и
продавцы возбужденно  бегали вокруг ее кабинки, поднося и убирая  лишнее, и,
наконец,  она  выбрала самый модный  и дорогой. Шустер  заплатил,  и они еще
долго разглядывали его, причем она  больше  костюм, а он нашивку с названием
известной фирмы.  Костюм был так  красив, что  Света  захотела  прямо  в нем
поехать домой.  Но Шустер,  поколебавшись,  попросил упаковать его в пакет с
именем  торгового  дома и, когда они отправились  к  машине, нес  пакет так,
чтобы все проходящие могли увидеть, в каком дорогом магазине они побывали.
     Но до  того,  как  они покинули гостеприимный храм,  один из продавцов,
дружелюбно улыбаясь, обратился к Шустеру с вопросом:
     - Простите, пожалуйста, на каком языке вы разговариваете?
     - На русском, - Шустер учтиво улыбнулся.
     Продавец обернулся к коллеге и радостно воскликнул:
     - Что я тебе говорил! Это действительно один из кавказских языков!
     Солнце   заметно  передвинулось,  шел  шестой  час.  Сложив  покупки  в
багажник, Шустер повез даму обедать. На улицах  и в кафе было  много народу,
город  набирал обороты  предновогоднего ажиотажа. Света  блаженно  отдыхала,
размякшая  и тихая, в  большой задумчивости поглядывая  на своего спутника -
как будто уже иными глазами. Загадочным и медлительным становился ее взгляд.
Минут десять ехали они, почти не разговаривая.
     Неожиданно,  когда  машина   поравнялась   с  яркой  вывеской,   Шустер
притормозил и торопливо показал спутнице на вход:
     - Смотри, русский ресторан!
     - О! - в один голос вскричали оба.
     Из  дорогой   машины   вышла   дама,  убранная   мехами,   ниспадающими
ослепительным каскадом.  Света  обомлела,  с глубоким восторгом  разглядывая
меха, и, запинаясь, промолвила:
     - Такая вещь... Сколько же денег...
     -  Так ведь жара тридцать пять! -  простонал Шустер кривляясь, - она же
под мехами потная!
     Света не обратила на него внимания.
     - Кто это может быть? - робко и даже потрясенно спросила она.
     - Ну, конечно, русские!  - несносным голосом проблеял тот, - в ресторан
приехали!
     - Я тоже хочу! - мгновенно вскричала она.
     - Детка, мы туда не пойдем!
     - Почему?!
     - Там невкусно и песни Ободзинского.
     - Максик, поворачивай туда!
     - Но ведь ты не одета!
     Света сверкнула глазами.
     - А, черт! - в сильной досаде брякнула она, - ладно, в другой раз.
     - Вот  и ладушки, в  другой раз! - Шустер прибавил газку  и  свернул на
следующем  повороте. - Жизнь кончена:  есть  хочу! - бормотал он, разыскивая
свободное место. Покрутившись немного по улицам, они облюбовали уютное кафе.
Но в тот  момент, когда они собирались  втиснуть  машину  в узкую щель между
двумя  другими,  поближе  ко входу, стоявший  впереди открытый  "Форд" начал
пятиться на то же самое место. Шустер не успел опередить его и рассвирепел:
     - Аборигенская рожа! - взвизгнул он.
     -  На себя-то посмотри! - на чистейшем русском откликнулись из открытой
машины.
     Света разлилась ярким звоночком,  вытирая глаза. Рядом качалось мрачное
и  голодное  лицо друга.  После  долгих мытарств  они пристроили  машину  на
соседней улице, дошли пешком до кафе и, разместившись у окна, заказали обед.
     Официант разлил вино, и Шустер, почувствовав себя гораздо лучше, поднял
первый   бокал   за  красавицу.  Зазвенели  рюмки,   зазвенели  голоса.  Они
переглянулись: он  с нетерпением  и  пылом,  она  томно, но  как  будто  еще
нерешительно, скромно.
     Подали  приборы. Блеснул яркий  металл. Салфетки розовые, белые, тонкая
свежесть и  предвкушение.  Вот  зажигают свечи  -  стол засветился, заиграл.
Ажурные  блики, нежные тени  сквозь воздушную желтизну  вина... Рядом теплые
губы и чудно светящиеся глаза. Хрупкая прелесть момента. Дай поцеловать!
     Вдруг красная вспышка вблизи. Алым  огнем зажглась середина  стола! Там
весь в бликах огней, как огромная роза, страшный, ослепительный рак - жаркой
волною Красного моря. Всплесни руками и смотри на него, удивись таинственной
форме, загадке, поднятой из мрака глубин: он рожден удивлять!
     И вот чудный дух - несут жаркое. На овальном  блюде  пылающий бронзовый
бок,  истекающий  сочной  истомой. Острый  и сильный  вкус,  и  ты  горишь -
подчиняясь и  млея. Спасение в прозрачных листьях салата.  Их отдохновение и
хруст, и сладость.
     После третьего тоста Шустер, заметно повеселевший, настойчиво говорил:
     - Я  все могу достать, ты не сомневайся. С моими  связями  - раз-два, и
все будет!
     - Как же ты связи нашел, ведь тут австралы всюду?
     -  Э, детка, какие же австралы, когда  свои люди! Вот  вчера звонит мне
девочка из "Duty free".
     - Русская?
     - Русская, конечно, и говорит: "Есть фотоаппараты". Я еду и беру восемь
штук.
     - Так они всюду лежат... - неуверенно проговорила Света.
     - Малышка! Эта девочка их так провела, что они впол-цены ей и впол-цены
мне! - Шустер подмигнул  и деловито  добавил:  -  Главное блат найти - тогда
живем!
     Быстро пролетело  время  за приятным разговором. Они обсуждали  будущие
покупки,  немного  поговорили о знакомых. Шустер рассказал, что его  друзьям
удалось купить  на прошлой неделе.  Потом  их разговор плавно вернулся на их
собственные покупки,  они поговорили еще  немного об  этом.  Обсудили, когда
лучше выезжать и  возвращаться после магазинов. Интересно  было поговорить о
том,  что  знакомые  покупают  вещи качеством  хуже  и довольно-таки  редко.
Решили,  что они  будут покупать вещи чаще. Света рассказала, что она  любит
покупать  больше, а  что  -  меньше. Шустер рассказал  о себе.  Они  еще раз
обсудили, что купят в следующий раз и сколько истратят на это денег.
     Заплатив за обед, они вышли на воздух.
     Был  час  заката.  Солнце, почувствовав  вечер, смирилось  и  перестало
обжигать.  Небо  потеряло  яркий   цвет,  задрожало,  заструилось   глубоким
светящимся куполом,  и  тогда пролетели,  протянулись,  как  длинные пальцы,
желтые  теплые   тени.  Город  облегченно  вдохнул  легкое  вечернее  тепло.
Послышалась  музыка.  Но  она не  разрушила  тишину,  покрывавшую  мир,  его
ускользающую и хрупкую нежность.
     Узнавая  эту  тишину,  люди в  волнении  поднимали  глаза, ловя кроткий
умирающий свет.
     Пронизывая  розовое  и  беспечное  пространство, исподволь  там  и сям,
уклончиво,  но  упорно легли  первые  серые  точки, пятна, прокладывая  путь
угрюмым теням. Мир неудержимо старел.
     Испуганные  косым светом,  задрожали  и смиренно закрыли  глаза  фасады
домов. Волшебной, таинственной дамой в город вернулась тень, грудью легла на
город,  синей истомой обведя глаза. На  лицах появились  иные  улыбки -  уже
коварные, уже ночные.
     Света и  Шустер  в молчании дошли до  машины, когда Шустер, открывая ей
дверь, сказал:
     - А ты ценничек с костюма пока не отрывай. Может, кто в гости зайдет.


Глава 4 


     - ...Я, девочки, ему и говорю, здесь климат слишком жаркий, я  в Европу
хочу, если ты хочешь знать, мне вообще эта Мексика надоела, а он мне, что же
я могу сделать, это служба. А я ему и говорю, ты подумай!
     - Правильно.
     - Ты подумай, всегда можно какое-то место найти. А он мне и говорит,  я
не уверен, не думаю. Ну а я тогда и говорю: я сама поеду поживу!
     - Вот именно!
     -  Я не могу так сидеть и этим мексиканцам безграмотным  свою  живопись
показывать! Я, девочки, решила: я один дом продаю и куплю квартиру в Париже.
Грешно  свой  талант хоронить,  мы должны  помнить о предназначении. Бог  не
прощает ошибок против духа!
     -  Ты,  Анжела, так ему  и  скажи,  ты  живешь духовной жизнью! - бурно
подхватила Ирка.
     - Ах, если бы  вы знали, девочки, как пуста и бесплодна жизнь, как мало
в ней света - - особенно  в этой Мексике! - как томительны наши порывы! Но я
знаю, я верю, в один день музыка все разрешит!..
     - М-м-м!..
     Три женщины  с  изяществом, почти на  полу,  расположились в  полумраке
малой гостиной  Иркиного дома, сплошь  увешанной  картинами  очень  крупного
размера. Картины эти были  написаны Анжелой еще в  бытность ее в  Австралии.
Причастившись  духовной  жизни  сестры   хотя  бы  и  косвенно,  окружая  ее
неутомимой  заботой  и  самозабвенной  услужливостью  в часы,  когда  Анжела
творила,  Ирка  была  награждена, став,  до  некоторой степени, совладелицей
творческого  наследия. Она,  не  поскупившись,  одела полученные  картины  в
монументальные и, к  слову сказать,  чрезвычайно дорогие рамы.  С трепетом и
нежностью  она  посвящала  новых   слушателей  в  разнообразные  истории  их
создания.  Была,  впрочем, еще одна  небольшая  причина,  почему картины эти
составляли  даже  как   бы   предмет  гордости:  помещенные  на  стены,  они
безошибочно определяли Иркину социальную принадлежность - может быть и не на
самом верху, но гораздо солиднее многих прочих.
     В гостиной загадочно горели свечи, на столике медленно тлела сандаловая
палочка, источая удушливый, томный  запах. Света, остро наслаждаясь минутой,
сияющими  глазами  выглядывала из  глубочайшего  кресла,  потягивая какой-то
крепкий  и  божественно  вкусный напиток.  Ирка поместилась у  ног сестры, а
Анжела, как  обычно раскинувшись  в  позе восточного владыки,  не  торопясь,
развивала свою мысль:
     - Я  нашла  колдуна,  он  дикий, почти не понимает  нормальную речь, но
чувствует тонкость мира, меня в этом мире. Я читала ему эзотерические книги.
У  меня развитые способности, сенситивная аура, и это,  девочки, иногда  так
трудно...
     - Да, да! - влезла Ирка.
     - ...Необыкновенно трудно иметь такую чуткость... - протянула ее сестра
низким голосом, и Ирка легко ушла в тень, - ...мои чувства переживают стресс
слишком  часто.  Вот я  и говорю,  он  дикий, глаза  горящие,  столько тела,
девочки, слишком много тела для  меня. Это не совсем  уже духовно. Душе надо
что-то тоньше, неуловимее... Больше  изящества, больше музыки... В общем, мы
с ним хорошо стакнулись!
     - А-н-ж-е-л-а!  За тебя и  за Старый Год! - восторженно закричала Ирка.
Чокнулись.
     - Я бы тоже хотела, чтобы много тела... - безгрешно прошептала Света. -
Анжела, вы обещали фотографии мексиканские показать.
     - Да, дорогая, на столике альбом.
     Света принесла роскошный фолиант.
     - Ну, он не  совсем чиновник,  - протянула она почтительно  и зависимо,
осторожно перелистывая страницу, - в общем очень интересный мужчина...
     - Первый муж Анжелы был посол. - Ирка твердо посмотрела на подругу.
     - Да, да ты мне говорила! - восхищенно  пролепетала  та.  - А он душка,
кого же он напоминает... а! - Никиту Михалкова! Кот! Котик! Душечка, мур-мур
- это  и мой  стиль! Он сказал президенту шутку: "Россия - баба,  и ей нужен
мужик"! Чувствуется, что он мужчина нашего круга, правда?
     Женщины оживились.
     - У Анжелики отличный вкус! - преданно воскликнула Ирка.
     - И фильмы у него, - продолжала Света, - тоже такие тонкие, как хороший
костюмчик...
     - ...Вы, детка, делаете успехи!
     - ...Да... сидит удобно, нигде не жмет и пройтись в нем не стыдно!
     - Ха-ха-ха!
     В  дверях появился  Шустер, бегло оглядел  собравшихся. "Такая сухая  и
загорелая. Потасканная, правда, изрядно, но ничего телка",  - подумал он  об
Анжеле и сказал с сальной фамильярностью:
     -  Вы  такая  скромная  и  роскошная одновременно,  вы  все можете себе
позволить!
     Она  взглянула  из-под  тяжелых  век  как будто любезно, но с  оттенком
такого чувства, что глаза его мигнули, и он продолжал чуть-чуть торопливей:
     - Я с вашим сынком поговорил - такой интеллигентный юноша, но почему он
только на английском отвечает?
     -  Он с  самого  приезда  из  России,  в  свои одиннадцать лет, наотрез
отказался по- русски разговаривать. Не  буду, говорит, и знать  этот язык не
хочу. И, действительно, как отрезало!
     -  Да...  -  пропела  Света  восхищенно,  -  как развитые дети все рано
понимают!
     -  Мой  мальчик -  незаурядная личность, он все интереснее и интереснее
становится, - Анжела меланхолически оглядела потолок.
     - Вот именно! - поддакнула  Ирка и повернула Шустера к двери: - Иди, не
бросай их одних.
     Из телевизора послышались вопли:  "Рождественская Распродажа!  Х-мас!!!
Х-мас!!!" (популярное сокращение от англ. Christmas - Рождество)
     "Что  там,  интересно? Юбочки,  ничего  себе,  - промелькнуло у Светы в
голове, - только причем здесь Иисус Христос? Странно как-то... Анжела платье
удачно отхватила, с такой скидкой... А  ведь верно  - "настоящая москвичка",
эта клуша  из Ярославля сказала. Как  сюда  деревенщины попадают?  Анжела  -
бой-баба, не то что ты - клуша! Цепкая, всеми ногами в землю вросла, схватит
что, водой  не отольешь.  Оторвешь  - так  с челюстями! Идет  по жизни,  как
ураган, не то, что я. Я то на земле, то на небе... мамуля права.
     Классная у Анжелы  жизнь: еще в России вышла замуж за  шведского посла.
Конечно не  совсем красавец, но через несколько лет он уже рассыпался, а она
получила  по  нему от шведов пожизненную пенсию -  три тысячи в месяц. И это
чистыми!  Три  тысячи! Сделала взносы  за  два дома,  жильцы платят,  а тебе
денежки текут.  Да еще дома  через пятнадцать  лет в цене вырастут вдвое. Но
она не такой человек, чтобы сидеть без интересного дела. Полугода не прошло,
как подцепила где-то атташе по торговле, и теперь у нее денег куры не клюют,
возит ее старикан по латино-американским странам.
     Анжела, кстати, Ирку тоже пристроила неплохо. Пригласила пожить с сыном
и мужа поискать. Денег, правда, от своих тысяч дала только двести долларов в
месяц, чтобы с голоду не  умереть, вдвоем-то с сыном, ну ничего,  надо уметь
свое счастье схватить.  Анжела тонкий человек, о философии любит поговорить,
о марках  машин...  Ирка-то  попроще,  в  общем,  добрая  такая  баба, но...
попроще, хотя  в  Москве у нее  тоже был муж: по национальности он еврей, по
профессии  -  зубной  протезист. Одна  статистика  о том говорит, самые  они
изменчивые. Дом был и дача, и  две машины. Коньяк  она любила. При  том, что
пила  и пьет, как лошадь. Но занималась  дианетикой. Это наука о разуме. Муж
положил  одно место  на своего  ребенка. Ну, муж - не муж,  нашла она  здесь
одного. Ничего он себе так - зарплата хорошая. И как мужик ничего, и сына ее
любит.  Кривой только немного, а  так ничего. И пузо в дверь не проходит, но
это потому, что австралы  пиво пьют, как лошади. Вообще пьют  много, кажется
четверть  ихнего  дохода  уходит  на спиртное. Так  что не только  в  России
нажираются. Говорят, в Рождество свое, в этот Х-Мас ихний, сидят в  семейном
кругу, как  голубки, а  в Новый Год пьют на улицах да так, что весь  асфальт
усыпан  бутылками и стеклом, пьют из горла, орут, а под утро в центре драки.
Интересненько будет посмотреть... Довольно, впрочем, интеллигентные люди, не
то, что эти совочные. Какие у нас там интересы были, что там найти можно!"
     Света, очарованно улыбаясь, перевернула страницу.
     - Я все никак досмотреть не могу. Как вы интересно  в Мексике живете...
Дом такой громадный и даже с бассейном! - она тихо рассмеялась.
     - У меня  есть все. Есть сокровища из Зимнего дворца. Иногда я даже мою
их сама, своими собственными руками - каждую статуэтку, каждую тарелочку. Но
за все  надо платить! Такой  дом надо купить,  а потом  его содержать. Это я
всегда говорю  в моей отповеди завистникам - всем этим советским,  всем этим
середнякам!
     - О! - воскликнула Света трепеща. Она листала альбом, Ирка наблюдала за
ней радостным, возбужденным взглядом.
     - А сколько фоток!..
     - Здесь двести сорок шесть, - отозвалась Анжела.
     - И на  каждой вы, и все в новых  платьях, да каких! Интересная Мексика
страна!
     - Муж любит меня снимать,  он без ума от меня  и всего  русского. Мы же
носители старой культуры.
     - Питер по-русски говорит и еще на двух языках, - бегло вставила Ирка.
     - Мда... он и русскую историю  читал,  может князей  разных  по порядку
назвать.  - Анжела, вытянув пальцы, взяла бокал. - Но это, я считаю, чепуха,
бесполезная  информация. Душу нельзя  загромождать, она  должна быть открыта
для восприятия  токов, влияний. Они разлиты в  мире, как воздух! Чувствуете,
детка, как они вас пронизывают? - она оценивающе взглянула на Свету.
     - Я всегда интересовалась такими вещами! Я, как и вы, - то на земле, то
на  небе,  -  Света  тоже оглядела потолок.  - Люблю  иногда подумать о чем-
нибудь таком, пофилософствовать...
     - Вы еще молоденькая, вы придете к своему Богу, я это чувствую.
     - Ой, а здесь вы без ничего!
     - Да,  я красиво позирую.  Все  любят смотреть на меня.  Даже Иркин Боб
теперь многое понимает, а сначала был весьма  серенький. Но и в этом  городе
не все безнадежно.  Вы с Иришей еще детки и многого  не замечаете.  Рядом  с
нами есть  люди,  умеющие  ценить женский шарм. Этот  мальчик, этот юноша  -
Илья, вы  ведь заметили его, не правда ли? - Анжела вопросительно  взглянула
на Свету. Та кивнула, с любопытством  сверкнув  глазами. -  ...Я с ним  была
дружна в бытность мою здесь...  - Анжела дотянулась  до  коробки с сигарами,
неторопливо закурила, обвела глазами комнату. - Он очарователен, должна  вам
заметить.  Одаренный  юноша  с  охлажденным,  усталым  умом.  В  нем  бездна
романтизма, скрытого под маской бывалого, насмешливого скептика, - полулежа,
она  откинула голову на  подушки и медленно добавила: -  Вокруг него  всегда
вился кружок молодых женщин...
     Света замерла  в своем кресле,  а  Ирка не отрывала жадного взгляда  от
лица сестры.
     - Он всех  покорял своей  царственной  разочарованностью!  -  протянула
Анжела почти  шепотом, - своей знаменитой семьей  - в определенных кругах...
Женщины  дрожали  от его скепсиса!  Но  он  совсем не  так  прост, чтобы  не
понимать своей цены... - ее глаза загадочно заблестели. - Я  выбрала  его! И
не жалею. Такие мужчины, как он, по-настоящему  украшают жизнь женщины. Если
она  в состоянии  удержать выпавшее на ее долю счастье, -  прибавила  Анжела
почти  кокетливо,  не  глядя в  глаза  женщинам. - Когда  мы с мужем уезжали
отсюда, он не мог найти себе места. Мы были красивой парой, правда, Ириша?
     - Вы смотрелись обалденно! - воскликнула  Ирка. - Я думала, ты  бросишь
мужа.
     -  О,  нет!  Так  может говорить  только  тот,  кто  не  понимает  моих
принципов.  Любовь  должна украшать  жизнь,  как произведение  искусства. Ее
нельзя ни портить, ни  смешивать ни с чем. Это чистый сосуд отрады, источник
поэзии... ну  и  так  далее.  Отними  у меня любовь,  и  я зачахну,  ибо она
благословляет мою жизнь!
     Ирка,   всем   видом  выражавшая  горестное   раскаяние  от  неудачного
замечания, благоговейно прошептала:
     - Анжела...
     - Ничего,  детка! - ободряюще воскликнула та,  вставая. Было  ясно, что
она произвела сильное впечатление на слушательниц и осталась им довольна.
     Они вышли в гостиную и заметили, что гостей прибавилось.
     В одном  углу звенела  музыка, в другом - на экране телевизора шикарный
мужчина  раскуривал  толстую  сигару, другой  рукой лаская бедра истомленной
брюнетки, прерываемый  воплями:  "Распродажа!  Последняя  Распродажа!  Самая
последняя  и Самая грандиозная!  Все кофточки дешевле  на  полтора доллара!!
Невероятно!!! Грандиозно!!! Мы все,  как один,  должны  их купить!  Сегодня!
Прямо сейчас!!!"
     - Здравствуйте! Это Вадим и его жена Лена. Из Питера.
     - Мы уже встречались!
     -  Познакомьтесь: Илья.  Новенькие  Оля  и  Саша, первый  Новый  Год  в
Австралии.
     - У тебя, Светочка, тоже первый праздник здесь? Это наша Светочка!
     Света  сияла, поворачиваясь к каждому, чтобы дать  себя рассмотреть. Но
так как это продолжалось чуточку дольше, чем следовало, Ирка произнесла:
     -  А вот  моя сестра Анжелика!  Они  с Питером  ненадолго  прилетели из
Мексики. Питер - торговый атташе.
     Света одарила желанного  гостя ослепительной  улыбкой, чувствуя, как из
глубины поднимается восхитительный вихрь. "Ну вот и все, я теперь на месте!"
- пело внутри. Она заливалась  переливчатым  смехом,  не слишком громко,  но
погромче остальных, так,  что  уже несколько  мужчин  с  интересом повернули
головы в ее сторону.
     - Давайте к столу! - крикнул кто-то.
     Все   потянулись   в   гостиную,   зашаркали,   загремели   в  приятном
предвкушении,  захлопали бутылочные  пробки,  смех, гам,  убери  цветы,  они
мешают, попробуй - это вкусно, а где  вы селедку достали, я давно ищу, а вот
в таких больших  банках израильская, я тебе потом покажу, какая.  Я немецкую
брала - кислая. А вот сюрприз - огурчики домашние! Мама сделала к празднику.
Здорово! Прямо как в Москве...
     - Да что в этой Москве?.. Что мы там не видели.
     - Давно пора России стать цивилизованной страной!
     - Эта страна, эта  похабень,  рассчитана на середняка. Сегодня середняк
остался ни с чем. А их большинство, - вразумительно объяснила Анжела.
     - А я переживаю, так их жалко...
     - Да бросьте, чем вы помочь можете, ну, денег немного послать. И все.
     - Если я  деньги  посылать перестану, они не  только обидятся,  но  еще
проситься сюда начнут.
     - Они считают, что мы им должны, - Света оглядела всех, ища поддержки.
     - Потому что нам хорошо!
     - Я то же самое как раз вчера сказала.
     -  Меня никто не заставит  содержать какую-нибудь тетю Соню - поэтессу.
Хочешь - и пиши себе! - улыбаясь, сказала Анжела.
     - Боб - это рус-ский праздник! Шампанское пей, потом пивом надуешься!
     - Нет, он только пиво! - добродушно засмеялась Ирка.
     - Ну, черт с ним, скорее, скорее!
     - С новым счастьем!
     - Я себя хоронить не собираюсь, пожить - так пожить, верно?
     - Я недавно был в Италии на конференции, - Илья небрежно скривил губы.
     - Илья у нас физик, Светочка.
     - Я без ума от ученых! - она засияла.
     -  Ничего  Европа, -  продолжал  Илья,  -  но  по  мне -  зарплата  там
маленькая. Я считаю,  - сказал он с большим нажимом на слове "я", - я считаю
- это  не  для белого человека. Итальяшки, как  цыгане.  Ну, конечно, музеи,
искусство. А только иду я с итальяночкой по Риму мимо святого Петра, и вдруг
я так подумал: "А вот провались эти соборы и дома вокруг, и ты вместе с ними
- я даже не оглянусь и дальше пойду!"
     - Ты душка!
     - А все-таки Австралия - жемчужина!
     - Еще, вроде, в Америке неплохо платят, да?
     - А все-таки похуже, чем здесь.
     - Мне это тоже научники говорили, - поддакнула Ирка.
     -  Я в России наукой, между прочим, занимался, я  - кандидат!  -  Денис
твердо  оглядел новые  лица, не смотря на  Илью. -  А сюда  приехал и  пошел
строителем. Мы  сейчас такие деньги зашибаем - в три раза больше, чем если б
я  на  ставке  сидел! - он  взглянул  на  Свету, задержавшись на ее открытой
груди.
     Она одобрительно закивала своей прелестной головкой.
     - Сначала как приехал, старую машину купил, - говорил  Денис солидно, -
а вот  полугода  не прошло, у меня новая, японская. Не для того я сюда ехал,
чтобы  на всякой швали ездить. Не то что в совке. -  Денис не торопясь налил
себе вина. - Машины надо новые покупать! - торжествуя, он взглянул на Илью.
     - Меня лично моя машина устраивает.  Я думаю, на  следующую конференцию
шеф мне подбросит денег,  - откликнулся Илья, подняв свое сухощавое  лицо  и
надменно озирая окружающих. - Слетаю в Канаду.
     - Главное, чтобы интересно было.
     - Бабок побольше!
     -  Это смотря  где...  - медленно проговорила  Анжела. -  Если  бы  мне
устроили вернисаж  в Кремле или Эрмитаже и платили за это ихние деньги, я бы
никогда там продавать свое творчество не стала. Вертолет бы за мной прислали
- не поехала бы. А в Париже  на метро добиралась! - она оглядела слушателей,
наслаждаясь произведенным  эффектом,  и добавила: - Вот так -  и  без России
выжила, не пропала, всем нос утерла!
     - Слушайте, у нас что было! - простодушно и восхищенно глядя на сестру,
встрепенулась Ирка. -  Есть  тут  один  из  "старых"  русских,  вы  наверное
слышали,  Николай Николаевич,  у него  дом такой приличный. Живет тут  около
тридцати  лет. А  у него, значит,  родственник  есть дальний, тоже  пожилой,
Тропишин.  Этот дядя  в государственной  конторе двадцать лет  проработал. И
вот, представляете, кошмар  какой - его  после двадцати лет обвиняют, что он
шпион  русский и в суд тащат! Да еще статью в газету сунули до решения суда!
Как вам это нравится?! Вот опять, - говорят, - русские шпионы понаехали, эти
иностранцы поганые, китайцы да  Васьки русские, они, Васьки эти, не знают на
какое  место презерватив надевать,  а понаехали к  нам сюда,  кто их звал, у
себя все развалили, теперь к нам сюда понаехали...
     - Опозорили человека на старости лет!
     - Они  не человека, они страну нашу несчастную позорят, - вдруг вступил
в разговор молчавший до сих пор Вадим.
     Света оглянулась на голос и увидела  человека,  которого она, вероятно,
могла  встретить  раньше:  борода,  не  совсем  прибранные  волосы,   тонкое
вытянутое  лицо с сеткой морщинок,  разбежавшихся вокруг глаз, и сами глаза,
смотрящие как будто  мимо окружающего. Такие люди в прошлой жизни, в России,
не выбирали Свету, и хотя она тоже не испытывала к ним тяги, это задевало. С
ними только  интересно, решила она. Еще с минуту  она смотрела на Вадима  и,
едва ее согрело чувство узнавания знакомого ей характера, ей на ум пришла та
же мысль, что когда-то Лене: "Как он все- таки не подходит к этой стране!"
     -  Сразу  шпион и сразу  в газету!  Я  всегда подозрение имел об  ихнем
равноправии! - говорили справа.
     - А я считаю, России пора стать цивилизованной страной!
     - Тебе налить еще?
     Илья вольготно раскинулся в кресле и заговорил:
     -  В  России  все  западным  подражают:  названия,  наклейки, словечки,
костюмчики,  даже  интонации,  не  иначе  как все  -  американское! А  здесь
смеются:  вот-де, нам подражают,  костюмы наши надели и  к  цивилизованности
друг друга призывают!
     - Россию  презирают с обеих сторон. Русские - изнутри России, а местные
- отсюда, - заметил Вадим.
     - Как же это, собственно, местные презирают? - азартно вскричала Ирка.
     - Да вы же сами про статью в газете рассказали, про русского!
     - Про Россию и по телику показывают, - вставила новенькая Оля, - весьма
оригинальное искусство. О русских так  критически. Думаешь, так и надо,  так
нам и надо!
     - Чем острее, тем лучше! - раздалось со всех сторон.
     - Своих  передач о  России здесь мало, - сказал Вадим, -  они в  Европе
покупают. Но по большей части там, где ничего доброго о русских не скажут: в
Польше, иногда в Прибалтике.
     - Сколько же можно русским прощать?!
     - Может,  в  России казалось нужным  -  раздеваться  так, а  здесь  это
выглядит, как посмешище. Они свою родину выставляют на...
     - Посмешище?  -  Анжела  улыбнулась светской улыбкой. - Вам что же - за
державу обидно?!
     Вокруг засмеялись.
     - Как-то все подобрано... дурно, стыдно... - ответил  Вадим, не замечая
усмехающихся лиц.
     - Разве можно опозорить  страну, которая сама себя не уважает, - мрачно
заметил Илья.
     - Это не страна себя не уважает, это  люди себя не уважают, как будто у
всех поголовно комплекс неполноценности!
     Кто-то крякнул.
     - Вы так говорите, Вадим, потому что в Австралии живете. А что же вы из
своей прекрасной России уехали? - спросила Оля.
     Вадим ей кивнул:
     - Все русские крепятся-крепятся, но этот вопрос непременно зададут.
     - А что, - Илья повернулся к Оле, - если бы  мы в Зимбабве мыкались, вы
бы нас пожалуй простили?
     -  Я не  то имел в виду, Илья.  Немцы,  из тех кто живет  в  Австралии,
говорят  о своей  Германии. После  многолетних  поисков работы здесь оседают
американцы,  но  думают о  своей  родине.  Английские  старики  и старухи по
тридцать лет  вспоминают Англию, считая себя по-прежнему  англичанами. И все
их за это уважают! И только русским нельзя говорить о своей стране, чтобы им
не  задали вопроса, подразумевая их предателями!  Русский русскому мало чего
позволит,  -   продолжал   Вадим,  -  и  это   дело  рук  нашей  собственной
интеллигенции:  журналистов,  общественных  деятелей,  режиссеров.  Здесь  в
университете  на   русском   отделении  опрос   провели:  "Опишите,  как  вы
представляете себе  русскую  семью".  Студенты описали  так:  женщины  носят
кокошники,  в  квартирах  живут  свиньи. Муж приходит домой  пьяный  и сразу
выпивает  залпом бутылку водки. Мужчины в России - это или  "новые" русские,
или алкоголики. О женщине мнение разделилось пополам. Одни описали бабушку в
платочке, другие проститутку. Студенты сказали, что все  это  они узнали  из
русских фильмов и газет.
     - Ну и что? - выкрикнул Денис.
     - Да то, что если интеллигенция ненавидит свою родину, то она - млея от
Запада и восхищаясь патриотизмом английской старухи - осудит все,  сделанное
русским, - в том числе и отъезд.
     - Я фильм  Говорухина  видел, - сказал Шустер. - Вжарил мужик по первое
число. Настоящая правда: суровая, но справедливая. Вы не согласны?
     Вадим резко обернулся к нему:
     -  Я как раз этот фильм имел в виду. Жили  на свете люди, но не создали
ничего ни талантливого, ни умного. Понимаете, как  будто не жили они вовсе в
этом мире! Не  народ, а - отребье!  И вот появляется Говорухин  и  судит  их
всех!
     -  Это  фильм!  -  воодушевился  Илья.  -  Сначала  дебильные  старухи,
представляющие лучшую  часть нации. Развалившиеся города.  Грязь,  убожество
повсюду.  Затем немного  о русских  мужчинах: пивная  точка. Полторы  сотни,
лезущих с рублем в одно окно: бидоны, миски,  кастрюли  над головами. Долго,
подробно.  Мат. Перекошенные  лица крупным планом.  Затем питие  на газонах.
Один  долго блюет  на траву. Другой мочится на дерево. Минута за  минутой  -
нескончаемо и смачно. Как австралы смотрели эту неожиданную правду?!
     - Ты, Илюша, перебираешь, - сказал Шустер, - это и есть правда.  Только
когда ты в России был - Россию поносил, а здесь - защитником заделался!
     Илья отмахнулся, кривя губы:
     - Пойди в местный кабак - найдешь такой же зверинец! - Видно  было, что
этот разговор у них начался давно.
     - Для вас  такие сцены  откровение? - обратился  к Шустеру  Вадим. - Вы
этого раньше не знали?
     - Все я знал.
     -  И я знал, и  он, и она.  И это единственная правда о русских, вы как
думаете? - усмехнулся Вадим.
     -  Вам меня не переубедить! Благодаря  Говорухину все еще  раз  увидели
убожество   России!  -  крикнул  Шустер  сквозь  шум,  чувствуя,  что  нашел
объединяющую идею.
     Вадим подхватил:
     - Верно, все  в этом фильме убого! Только почему же Россия убога? Слава
Богу, Россия  и  Говорухин  - не  одно  и  тоже!  Убого другое  -  понимание
Говорухиным  своей  Родины. После фильма  я вынужден  был краснеть и  что-то
объяснять  о личном мнении автора тем австралийцам, кто еще сохранил в таких
условиях сочувствие к русским и пришел спросить: что все это значит? Однако,
результат был прост: за семь месяцев  на экраны  не вышло ни одного русского
фильма:  ни публицистического,  ни художественного.  Пропала  бы Россия  без
таких патриотов!
     Как всегда в эмигрантской компании, речь шла  о России. Но сегодня  тон
разговора был другой. Обыкновенно в главном собеседники бывают согласны друг
с другом, и разговор идет по раз  заведенному кругу,  даже  в одних и тех же
мыслях и выражениях. Сейчас Вадим, посещавший эти  сборища по настоянию жены
и   обыкновенно   молчавший,   неожиданно   возразил,   и  атмосфера  быстро
раскалилась. Может быть, он сегодня говорил откровеннее  и резче оттого, что
фильм Говорухина явился к  тому последней каплей  или из-за этих, окружающих
его людей, а, может быть, от своих непрестанных мыслей о России - от тяжести
этих мыслей и своей усталости.
     -  Я все  равно не поняла, Вадим, - обратилась к нему Анжела, - чем вас
персонально раздражает Говорухин, но  в одном с вами соглашусь: там, в  этой
России, вся интеллигенция - это миллионы бездельников,  которые прозябали  в
НИИ!
     - Я ничего подобного не имел ввиду! - воскликнул Вадим изумленно.
     Анжела пожала плечами:
     - У вас и логика! Вы сами-то себя понимаете?
     - Теперешний интеллигент, - сказал Илья, - это похахатывающий молодчик,
презирающий свою родину. Он отдаст  свои силы для России??? В  Париже Андрея
Синявского в шутку спросили: "Что вам было легче: шесть месяцев  в советском
лагере или первых шесть  месяцев в  Париже?  -  Шесть  месяцев  в  лагере, -
ответил он, - потому что там я был все-таки в России".
     На лицах появилось раздражение.
     - Что, Вадим, много среди интеллигентов Синявских? - буркнул ему Илья.
     - ...Среда такая, - ответил тот.
     Шустер, обращаясь ко всем, сказал:
     -  Раньше  Россия  нас  с  грязью мешала, кто  мы были перед  ней?  Вши
ничтожные! - Он жестко посмотрел на противников: - Это все понимают!
     - Вы  предлагаете в  ненависти  объединиться?  На этой основе мы  можем
создать политическую  партию.  Только  зачем  для  этого  было  в  Австралию
уезжать?
     В комнате повисла тишина.
     - Ну ты  даешь!  -  воскликнула Лена,  с резкой неприязнью  взглянув на
мужа,  и с  досадой,  смущением оглядела компанию: -  Он слишком много  дома
сидит! У него характер начинает портиться!
     -  Вы чушь  говорите! -  подняла голос Анжела.  - Если не прозябаешь, а
многого  добился -  ты имеешь  право судить. Мы  не только сумели уехать, но
сумели людьми сделаться!
     "Зачем вам самоутверждаться нужно? Вы ведь в  себе не уверены!" - хотел
сказать Вадим, но вовремя прикусил губу. Помолчав, он спросил:
     -  А если мне всего достаточно, я добиваться ничего  не хочу?  - сказав
это, он увидел, что вокруг острое раздражение перешло в негодование.
     - Пользуясь вашими словами: "А зачем тогда было в Австралию приезжать?"
- резко спросил Шустер.
     - Мы,  наверное, от разных причин с вами приехали... -  ответил Вадим и
неожиданно осознал, что все они от его слов  почувствовали себя  обманутыми.
Здесь  иногда себя называли,  но никто не  считал  себя счастливым.  Русские
эмигранты говорят: "Мне здесь хорошо,  а им там, в России,  - плохо".  Но, в
действительности,  они думают: "Мне здесь плохо, но так как  им еще хуже, то
мне здесь уже хорошо".
     -  Мы  тут недавно,  - начала Оля любимую  присказку,  и выговариванием
прозвучали ее слова, - а понимаем: нам надо в это  общество вписаться, стать
такими, как австралийцы. А это тяжелая работа!
     - Но если я ломать себя не хочу? - спросил Вадим, кажется, догадываясь.
     Илья, с интересом слушавший разговор, вдруг весело крикнул:
     - Ишь чего захотел! Заслужить надо. Природу свою еще не вывернул, а уже
- в счастливые! Не по чину берешь!
     Вадим рассмеялся.  Анжела  резко встала,  сверкнув на  Илью  глазами, и
отошла  в сторону. Шустер скривился  и принялся доедать  что-то  с  тарелки.
Почувствовалось  общее  смущение  и  разброд.  Вадим  тоже  встал  и  прошел
бесцельно несколько  шагов туда и обратно. Вдруг он почувствовал, что  тогда
ему указали его место, когда он взялся защищать  их прошлое. Он остановился,
как вкопанный, от этой мысли и, оборачиваясь, услышал:
     -  Что мы  там видели, в  этой  стране "хамов, варваров  и  воров", как
сказал один интеллигентнейший литератор под дворянской кличкой.
     Вадим подошел ближе и сказал всем:
     - Вы видели то, что вам здесь никакими деньгами не заработать!
     Начался  гам.  Кто-то  кричал  быстро  и  неразборчиво, упало несколько
вилок,  стукнула  дверь за Анжелой, в негодовании вышедшей в другую комнату,
потом - за Иркой, побежавшей ее успокаивать.
     -  У вас, Вадим, аура такая агрессивная! - возмущенно воскликнула Оля и
пересела на другой стул.
     - Да что там такого есть?! - выкрикнул Шустер.
     - Ваша среда, - ответил Вадим.
     Света закусила губу. Многие отвели глаза.
     - Среда?! Это как Говорухин нам изобразил - среда?! - завопил Шустер не
сдерживаясь. - Сыты, сыты по горло такой средой! Да не верю я  ни на минуту,
что вы по этой среде заскучали - вам правда глаза ест!
     Вадим разволновался, дергая бороду:
     -  Господь с ним,  с Говорухиным, с  его ролью судии. Прежде всего этот
фильм -  о  его  собственной  душе.  Но  неужели ничего хорошего не было?! К
родному,  близкому,  к  своей стране сострадания нет... доброты.  Помните  у
Достоевского: "В вас нежности нет: одна правда, стало быть несправедливо".
     - Нет нежности! Капитализм и... каждый за себя.
     -  Это хорошо  сказано, -  устало проговорил  Вадим. -  Все  чужие друг
другу.  Но мы- то из другого  замеса слеплены!  Другая  психология! Возьмите
книги или кино. Сравните, какое кино делали в России...
     - С человеческим лицом? - сунулся Шустер куражась.
     - С человеческим лицом! - сказал, не моргнув глазом, Вадим.
     Анжела, холодно щурясь на Вадима, с очевидной издевкой заговорила:
     - Сейчас вы будете говорить, как бездарно  здешнее кино. Еще - как умна
русская литература  и  как  выхолощена западная.  Наверняка  вспомните,  что
русские читали взахлеб, книжки шли нарасхват!
     -  Здесь  тоже читают.  Кулинария, скандалы среди богатых и  детективы.
Постоянно читающий человек - что-то вроде академика.
     -  Именно этого я  от вас и ждала! Не забудьте  упомянуть, как  русские
своей поэтической  душой  обожают стихи, а ведь  на  Западе поэзия никому не
нужна.  И, наконец,  - продолжала  Анжела, -  балет! Шахматисты!  Музыканты!
Грандиозно, прекрасно, как все в этой стране!
     - Что  ж, давайте посмеемся над балетом,  шахматами и ракетами! - Вадим
протянул  полный  бокал Анжеле  и  поднес  свой, чтобы  чокнуться.  Зазвенел
хрусталь. - Давайте дружно, давайте хором, давайте все вместе издеваться над
своей страной!
     Света с любопытством смотрела на Вадима.
     - "Патриотизм - последнее прибежище негодяев"! - радостно осклабившись,
крикнул Шустер.
     -  Патриотизм  -  явление культуры, -  сказал Вадим. -  Помните,  как у
Розанова: "Для немца  - великая Германия, для англичанина - гордая Британия,
для  француза  - милая Франция и только для русского  -  проклятая  Россия".
Извините... Лена, я пройдусь, - он вышел за дверь и канул в темноте.
     - Вадим  что-то стал быстро меняться... - заметил Шустер. -  Может  ему
КГБ платит.


Глава 5 


     Музыка,  гам,  чудная  красота и  сладость  ночи  развязывали  языки  и
желания. Гости изчезали из-за стола и вскоре небольшими группками кружили по
саду и дому, подливая вина,  болтая  и  втягивая более трезвых  в круговорот
праздника.
     Перед Шустером стояла тонкая  задача: в нужный момент  сцапать Свету  и
под шумок увезти к  себе в спальню для  дела,  о  котором  он не мог  ни  на
секунду  забыть  и  крутился по сторонам, ревниво выглядывая,  куда  же  она
запропастилась.
     Света,  основательно  захмелев, выбежала  в  сад и  нашла  скамеечку  в
кустах.  Голова  кружилась,  она чувствовала себя восхитительно, и  лицо  ее
горело счастливым светом. Одурманивающее марево  и  томительность южной ночи
обвалакивали тело,  тонкими нитями  пробегая по коже, неистовым стрекотанием
миллионов цикад и неистовым  сиянием миллионов звезд  очаровывая  и оглушая.
Она прислушалась,  насторожилась, как вдруг ветки  раздвинулись,  и в проеме
появился Илья, держа в одной руке початую бутылку, а в другой два бокала. Он
стоял  над  нею и вдруг  произнес: "Я вас нашел,  - совершенно  без смущения
рассматривая  ее, -  красивый  и  уверенный в  себе. - Вы знаете,  что вы  -
красавица?" Света засмеялась,  как бы приглашая продолжить: этот  парень был
вполне  в  ее   вкусе   -  сексапильный   и  независимый.  Правда,   сломить
сопротивление  таких,  как  Шустер, было  проще,  но  здесь  и  победа  была
несравненно интересней.
     От  ее интимного  дрожащего смеха, от этого приглашения неистовая дрожь
пробежала по  его  телу.  Он опустился около  нее, стал целовать  обнаженные
ноги. Легко и нежно провел пальцами  по бедрам, прижимаясь, шалея. "Илья..."
-  зашептала  Света,  дотрагиваясь  до  его  плеч, как  будто  с  намерением
оттолкнуть, но, в действительности, ее руки зарылись пальцами в его волосы и
остались там -  в точности так, как это делают кинозвезды.  Он  поднял к ней
свое  лицо.  Сейчас  оно  горело, окрашенное желанием, и удивительно красивы
были его выразительные  и сияющие черные  глаза.  Он тянулся к ней,  и видно
было: он ни секунды  не сомневается в том,  что задуманное будет доведено до
конца.  Она  поняла  это,  запомнила, а  затем засмеялась, волнуясь  грудью,
наклонившись к его  пылающему лицу. Илья стиснул  ее, смял, не вынеся  муки,
схватил на руки и впившись губами, поволок в самую темень кустов.
     -  Вкусная  девочка! - причмокнул на  соседней скамейке Боб, Иркин муж,
прислушиваясь к возне.
     -  Вкусный мальчик!  - откликнулась Анжела  и  налила шампанского Ирке,
Бобу и себе.  -  Как приятно  слушать чужую  страсть, у  меня мурашки... Но,
однако, мы  не можем позволить этому  зайти  слишком  далеко.  Такой  чудный
мальчик... Да,  кстати,  и Шустер может огорчиться, ведь  он может  случайно
что-нибудь узнать! Боб, пойди  покашляй,  да не  совсем пугай! - прикрикнула
она, услышав,  как  он  ломит  сквозь  кусты. Вскоре  посланный  вернулся, а
парочка,  выбравшись  из укрытия,  зашелестела  в другую сторону. В темноте,
прижав  Свету  к стволу дерева, Илья гладил ее  ноги,  перебирая и  поднимая
тончайшую материю платья.
     - Ты  будешь моей, - шептал он ей в  губы.  - Поедем  ко  мне  -  прямо
сейчас!
     - Идет кто-то... я голос Шустера слышала.
     - Ты спала с ним? Ты ему что-нибудь обещала?
     - Какие странные вопросы, нет, конечно!
     - Но ведь ты с ним пришла, и, кажется, он тебя подарками заваливает?
     -  Ну  и  что!  Хочет  и заваливает,  - легко  отозвалась она,  -  я не
принуждала!
     - Конечно, не  принуждала, но ты... такая... - Илья прижался к ней всем
телом, - ты любого мужика склоняешь, понимаешь ты это? Моя будешь... ах, как
я тебя...
     - Ну это еще неизвестно... - запела она.
     - Как это неизвестно! Очень даже известно!
     - Максик - между прочим, мой лучший друг!
     -  Ах,  лучший,  говоришь...  - Илья  совершенно распалился  и, потеряв
голову, зашептал: - Еще не было такой бабы,  чтобы я ее так хотел, а она мне
не  дала!  -  сказал  он  и почему-то мгновенно пожалел о  пророненных  этих
словах.
     -  Ну  теперь  пусти... хватит!  - зашептала  Света погромче,  но  Илья
дрожащей  сухой ладонью гладил ее живот, забыв все  на свете. Она засмеялась
как-то нервно и довольно громко  воскликнула: "Да отпустишь ты меня наконец!
-  сделав попытку протиснуть руки между своими бедрами и его руками. - Пусти
же!"  Как  вдруг  перед ними  вырос  темный  силуэт  и  гневный голос Вадима
вскричал: "Ах  ты, подлец, она же тебе  говорит!"  Света мгновенно отпрянула
назад, а Вадим, развернувшись, влепил любовнику  ослепительную оплеуху. Илья
присел и хрюкнул. Внезапно Света повернула к Вадиму свое  разгоряченное лицо
и, трепеща, звонко ударила его по щеке.
     - Кто тебя сюда звал?!  - загремела она, наступая на него.  -  Кто тебя
просил вмешиваться?! Защитник  нашелся! -  вопила  она как-то  грубо, широко
разевая рот.
     Оба мужчины уставились на нее, выпучив глаза и ничего не соображая.
     В ужасной  наступившей тишине  стукнула  дверь, и внезапно  веранда,  с
прилегающими  к  ней дорожками, осветилась переливающимися огоньками,  там и
сям спрятанными в листве. "Эй,  ребята, где вы  тут, в потемках!"  - донесся
встревоженный  голос  Шустера.  Послышались   шаги,  смех,  кто-то   чиркнул
зажигалкой, и лужайка наполнилась  народом.  Боб  притащил  коробку  пива  и
всучивал каждому по бутылке.
     Вадим  сидел,  оглушенный,  на   траве.  Невдалеке  в  такой  же  позе,
привалившись к дереву, сидел Илья и криво улыбался Вадиму.
     Открывали бутылки. Шустер в смятении тряс Илью за плечо, заглядывая ему
в лицо,  замирая от  вихря внезапных, напугавших его  предчувствий и быстро,
жестко застучавшего сердца.
     Из дома донеслась лихая музыка,  и появившаяся Ирка  взахлеб  закричав:
"Ну сколько вас всех собирать! Пошли, пошли, Анжела с Питером уже танцуют!",
- потащила народ в дом.
     * * *
     В маленькой комнатке на другом конце дома Илья горячо шептал Шустеру:
     - Ну, давай, давай, соглашайся!
     - Со школы такая зараза: вобьет себе что-нибудь в  голову, так колом не
пробьешь!
     -  Это не настырность, а настойчивость. Благодаря этому я всего в жизни
добился, - заметил Илья высокомерно, со  значением посмотрев  на приятеля. -
Да  и ты  не  дурак... Уж кто-кто, а я  тебя знаю, старый  друг!  - блудливо
подмигнул  он. Улыбка у него  была  какая-то  неожиданная и не легкая:  губы
слушались с трудом, и видно было, что для него она необычна  и неудобна, как
досадное, но иногда необходимое действие.
     -  А зачем ты, собственно, со мной об  этом говоришь? - Шустер зорко, с
опаской разглядывал лицо Ильи.
     -  Потому, что  мы друзья  уже  семнадцать  лет,  и я могу  говорить  в
открытую. Ведь это именно та баба, которой ты снял квартиру?
     - Ну, допустим.
     - Так вот... откажись от нее.
     Шустер вспыхнул и медленно проговорил:
     - Это с какой же стати?..
     - Просто так. Я прошу тебя об этом, понимаешь?
     - Нет, не  понимаю.  Абсолютно не  понимаю. -  Шустер смотрел на  Илью,
чувствуя ползущий из глубин панический страх.
     -  Эта баба  будет  моя! -  слово "моя"  Илья произнес надменно,  гордо
вздернув голову и выставив вперед ногу.
     - Кто тебе сказал?
     - Я сказал!
     - Нет, милок, - прошипел Шустер, - ты в школе всех девиц щупал... самый
удачливый! Эту бабу я для  себя  нашел, уйму денег на нее ухлопал, а  теперь
приходишь ты и диктуешь, что мне делать?! - заорал он, остервенясь.
     -  Поскольку ты мой друг, я говорю заранее, ставлю тебя  в известность,
понимаешь?
     -  Что же ты  за  друг!  - яростно огрызнулся Шустер и вдруг  завизжал,
плюясь: - Шкура ты, а не друг! - а в голове гремело: "Отберет! Отберет!"
     -  Вот  тебе и на! - Илья рассмеялся жестким,  холодным  смехом.  Видно
было,  что он  совершенно спокоен, уверен в  себе  и  ни на йоту не  изменит
принятого решения.
     Шустер  это  знал и  ненавидел  его  сейчас вдвойне. Потому  что он сам
никогда не  менял главных решений. А  отношения с этой женщиной  должны были
стать своего  рода кульминацией его жизни.  Не  только потому, что здесь,  в
Австралии, очень мало русских женщин и почти все они, конечно, замужем, и не
только потому, что ему, в силу его неказистой внешности и раньше было трудно
найти  желающих, но еще  и  потому, что Света оказалась падка  на деньги  по
сравнению с  другими,  не понимающими выгод  такого  соглашения. И это самый
реальнейший шанс  иметь,  наконец, постоянную женщину.  Но особенная точка -
была  ее невероятная сексуальная  привлекательность. Эта женщина состояла из
тела и одного,  исключительно, тела. И мысли о ней, а, точнее, об этом теле,
выводили Шустера  из всякого равновесия. Гладко выбритые щечки его тряслись,
а в  маленьких юрких  глазках отражалась  бешеная работа:  немедленно  найти
выход,  самый  радикальнейший,  спасительный.  И  он,  этот  выход,  конечно
нашелся.
     - Илюша,  зачем  нам  ссориться из-за  таких пустяков,  - он  хохотнул,
сально заблестел  глазками,  оценивающе рассматривая  красивое,  не  знающее
сомнений  лицо  друга,  и  начал:  -  Послушай,  дорогой,  у  меня   к  тебе
предложение. Таких баб вокруг - как грязи. Тебе, с твоей наружностью, ничего
не стоит  любую  иметь. Возьми себе  другую, а я  тебе дам денег. Сколько ты
хочешь? - широко ухмыляясь, щедро предложил он.
     Илья надменно оглядел приятеля.
     -  Ну,  Шустер,  - начал он,  -  фу-ты,  ну-ты,  как ты до  такого  мог
договориться! Это нестерпимо пошло. Обыкновенным, недалеким дураком ты бывал
нередко, но пошляком! - он выдержал паузу, наслаждаясь смущением  Шустера, а
в глазах  его  блестело удовольствие. В то  же время  было  видно,  что идея
застала его  врасплох, и  он, в  действительности, еще не знает, как  к  ней
относиться.  Но  привычка  выставить  ближнего  за глупца  и,  как  правило,
виноватого, сработала мгновенно, как рефлекс, - задолго до  того, как он сам
принял решение.
     Заметив  некоторое  колебание  в глазах Ильи, Шустер заметно повеселел,
оживился,  заюлил  и, наконец,  конфузливо  захихикал. На  самом  деле,  он,
конечно, не был сконфужен ничуть.
     - Елки-палки... а, впрочем, занятно, - тоже посмеиваясь, проронил Илья,
принимая обычную для него в отношениях со знакомыми и с чужими роль главного
и безусловно определяющего лица. - Просто смешно, забавно это пообсуждать...
     Он прошелся взад и вперед, не без коварства поглядывая на приятеля.
     Шустер весь подобрался. Привыкнув за многие годы  играть роль ведомого,
что  бывает  часто  в дружеских,  так же  как и в  брачных  парах, где более
сильный  определяет  и  навязывает, а  зависимый  подчиняется,  смиряя  свою
гордость и желания, где, впрочем, каждая из сторон получает за это более или
менее щедрое вознаграждение  в виде дополнительных удобств, Шустер, наконец,
почувствовал злобу.  Не один  раз за  эти  годы  у  него  были поползновения
освободиться  от  диктата,  надменной  беспардонности дружка, но каждый  раз
оказывалось, что  Илья  ему  опять чем-нибудь  да  был  нужен: то совместная
работа, активная и успешная,  которую не  так- то  легко было прервать,  да,
кажется,  и  было бы глупо, то присланное  Ильей  приглашение  в  Австралию,
составившее главное счастье Шустера. Все  это витало в воздухе, и  не  дурак
был Шустер, чтобы плевать на кормившую его руку. Но это было, было и прошло,
а  кто в здравом уме станет вспоминать  прошлое?  Добро,  сделанное другими,
забывается особенно быстро.
     Теперь же наступил чрезвычайный момент. Склонный к лирическим поступкам
только когда ему это ничего не стоило, сейчас Шустер должен  был сделать все
возможное,  чтобы переломить волю, монолит готового  решения Ильи. Он должен
был сделать  то, о чем он только изредка помышлял, то, что  еще  ни  разу не
оформлялось в виде готового плана. Куш был сладок,  а  накопившаяся зависть,
приниженность и страстное желание однажды унизить соперника едва ли не слаще
самой награды.
     - Денежки! Смешно пообсуждать!  - в восторге завопил Шустер, кривляясь.
- Мы же с тобой всегда понимали друг друга!
     -  Максик, друг! - воскликнул  Илья с восторгом ему в тон,  -  конечно,
понимали! И поэтому я хочу предложить тебе то же самое!
     - ???
     - Деньги!
     - Мне... - растерялся Шустер.
     - Ну да, тебе! Стал  бы я  другому предлагать! Я  бы взял эту телку и -
дело  с  концом!  Но  ты  как-никак  друг,  а  между  друзьями  должны  быть
благородные отношения.
     - Ну и б... же ты, - скривился Шустер, чувствуя, что его козырная карта
бита.
     - Берешь отступного? Деньги же, дурень!
     - А... - Шустер сплюнул и ухмыльнулся, - я больше дам!
     - Хм. Может, я больше дам... - задумчиво протянул Илья, почесываясь.
     - Ну сколько  ты мне можешь дать? - насупившись,  встревоженно  спросил
Шустер. - Что у тебя есть такого, чего у меня нет...
     -  Это,  конечно, резонно...  А  слишком много я  не дам, всего  только
девочка...
     - Ну вот видишь! - радостно ухватился  за эту  идею Шустер. -  А  я дам
много, в долгу не останусь.
     - Давай, называй.
     - Ну... это обдумать надо, вопрос  не простой. Нужно время  - решить, -
тянул Шустер, ужасно боясь прогадать. - А сколько ты хочешь?
     - Я нисколько не хочу, но могу послушать, что ты предложишь.
     - Ну, например, тысячи три...
     - Что-о-о? И это ты называешь деньгами? - Илья грозно  повысил голос. -
Ты что, не видишь, кто перед тобой?!
     - ...Нет, нет, я хотел сказать, что четыре вполне могу!
     - Ты обалдел совсем! - Илья  легко встал и прошелся к окну, играя своим
великолепно сухощавым телом,  затем,  заложив  руки  в  карманы  элегантного
костюма,   улыбаясь,   повернулся  на  каблуках  к  Шустеру.   Его  встретил
ненавистнический  взгляд. Илья содрогнулся, веки его  задрожали, но он начал
спокойно, тонко улыбаясь красными губами:
     - Я  полагал, ты  мне предложишь тысяч двадцать-тридцать,  тогда мы  бы
могли что- то обсуждать, - сказал он с неуловимым оттенком издевательства. -
Но твоя сумма звучит просто смехотворно.
     - Такие деньги! Чтобы ты просто не трогал мою бабу! - взвизгнул Шустер,
испытывая  острое желание вцепиться  в это надменное  лицо ногтями,  как это
умеют делать женщины.
     - А что, - с живым интересом повернулся Илья, - она уже твоя?
     - Я подарками ее забросал,  куда же  она от меня денется...  -  масляно
пропел Шустер.
     Илья приблизил к нему лицо и, с наслаждением расчитывая удар, зашептал:
     -  Я ее полапал немного, а после она, тепленькая, сказала, что не спала
с тобой. Если  бы этого гуся не вынесло, я бы довел дело до конца - прямо на
травке!
     - Падла ты! - убежденно сказал Шустер.
     - От такого же слышу.
     - Нет уж, извини, у меня есть какие-то принципы!
     -  Неужели?  -  с  комизмом  осведомился Илья. -  Ты -  ничтожество,  -
невероятно  оскорбительно-спокойно  сказал  он   и  задумчиво  посмотрел  на
приятеля. Шустер неожиданно для себя задрожал.
     - Ладно, твою мать, кончилась  наша  дружба, - он сидел с  помутившимся
взором. - Берегись, теперь я тебя накажу!
     Илья брезгливо рассмеялся:
     - Давай,  попробуй!  Все равно все будет  так, как  я хочу, -  небрежно
бросил  он  и  легкой  походкой быстро направился  к  двери,  но  неожиданно
обернулся и, увидев опрокинутое лицо друга, доброжелательно сказал:
     - Зря расстраиваешься! Подумай о нормальных деньгах - с тебя не убудет.
     * * *
     Стеная  от  раздирающего  ее  восторга,  с  трудом распрямляя  затекшие
коленки,  из  смежной  с  комнатой  кладовки  выбралась  Ирка.  Подслушанный
разговор возродил в  ней поистине страстные  чувства. Она почувствовала бурю
"настоящей" жизни,  которая обыкновенно обходила ее стороной, а сейчас влила
взаправдашний огонь в ее жилы.  "Война из-за  женщины!  О-о-о!" - голова  ее
кружилась. Давясь новостями, кипя пламенным нетерпением, так освежающими ее,
Ирка  побежала к Анжеле.  Томно раскинувшись на подушках, та  излагала Оле и
Саше свою непростую  теорию трансформации духовной материи, обильно  посыпая
пеплом окружающие предметы. Молодая пара,  ко всему в  новой  для них стране
относившаяся  с умилением,  разиня  рот слушала  монолог,  изредка  вставляя
легкие  междометия. Ирка  потопталась около  них, но  не осмелилась прервать
сестру.
     В  изнеможении  от  доставшейся  на ее  долю  удачи,  не в силах  более
сдерживать  гремевшую внутри бурю,  она  бросилась на  розыски  Светы, решив
взять от жизни сразу все, что удастся. Она нашла ее в ванной перед зеркалом.
Приседая,  хватая  подругу  за  плечи  и  захлебываясь,  Ирка  немедленно  с
наслаждением  пересказала   весь  подслушанный   разговор  с  прикрасами   и
дополнениями.
     -  Вот так они тебя поделили, представляешь! - радостно  заключила она,
жадно разглядывая следы огорчения на красивом лице.
     К  ее  глубокому разочарованию, Света  не только ни обиделась, но  была
заметно польщена, легко и беззаботно смеялась и, видимо, чувствовала себя на
высоте. Это уязвило  Ирку. Добрая по натуре, она все-таки  ожидала большего.
Стараясь   выжать   еще  какие-то  упущенные  возможности,  Ирка  с  детской
жестокостью  добавляла все более и  более фантастические детали,  казавшиеся
уже вконец нереальными. Но Света только похваливала Ирку за расторопность.
     Вдруг, в самый интересный момент, она обернулась и беспечно спросила:
     - А что это за крем у тебя?
     Ирка  остановилась  в  крайнем  изумлении,  словно   ударилась  лбом  в
стеклянную стенку.
     - Вот - крем,  - наивно повторила она,  но  сердце ее застучало,  глаза
сверкнули.
     - Я хочу  себе  что-нибудь подобрать, - ласково и просительно протянула
Света, мгновенно оценив свой промах и твердой рукой выравнивая оплошность. -
Вообще-то я  раньше не  пользовалась, а  теперь жарко и,  наверное,  надо...
Ирочка,  ты  так хорошо во всем разбираешься - помоги  мне найти  что-нибудь
подходящее...
     Ирка мгновенно растаяла,  открыла шкафчик с принадлежностями, и  вскоре
две  женщины   самозабвенно  разглядывали  баночки,   оживленно  судача   на
совершенно особом диалекте.
     * * *
     Праздничная  ночь медленно перетекала  в предутреннюю  бессонную дрожь,
гости, позевывая, разместились там и сям  с  чаем и  сластями,  когда  дверь
отворилась, и в гостиной появилось новое лицо.
     - Николай Николаевич, с Новым Годом!
     Вошедший  сразу привлек  взгляды своей необычайной фигурой  огурцом,  с
плавным  расширением  на  уровне  талии.  Наверху  возвышалась  закругленная
голова, завершающая эту идеальную элипсовидную конструкцию.  Голову, в  свою
очередь, венчала седая, ровненько подстриженная челка, очевидно привнесенная
сюда  из  подросткового  возраста  и навечно  украсившая  эту запоминающуюся
личность.  Однако,  известное  легкомыслие  в оформлении  головы  составляло
только  часть правды,  ибо  в  целом  фигура  Николая Николаевича  выглядела
необыкновенно  солидно.  Добавив  сюда  только  достоинство  хороших  очков,
Николай Николаевич мог  немедленно быть  принят за профессора  университета,
если бы  не  неприлично-простоватый  его  взгляд, которые некоторые находили
простодушным, а иные - глупым.
     В  русском обществе Николая Николаевича  любили и  охотно звали, потому
что с ним можно было оставаться самим собой, но, одновременно, не относились
к  нему  как  к равному.  В русском обществе  сильна  иерархичность:  каждый
чувствует свое социальное место и играет в свои  маленькие  игры. С Николаем
Николаевичем это было не нужно.  Кроме того,  он многим помогал, хорошо зная
условия  страны и свободно владея двумя языками. Только удивительным образом
и  на английском, и  на русском он  говорил с  одинаковым акцентом, так  что
австралийцы принимали его за иностранца, а русские - за инородца.
     Небывалая простота и легкость участия  в чужих трудностях мало  помогли
Николаю Николаевичу в завоевании достойного места в обществе, а, может быть,
и явились для него роковыми, ибо его не уважали. Николай  Николаевич помогал
слишком легко и часто, слишком  не ценил своих усилий, а это между  нами как
раз и почитается за глупость.
     Тем временем вошедший с достоинством  поздоровался со всеми, только что
не расшаркиваясь, и, оглядев компанию, сказал:
     -  Я  к  вам  на полчасика: решил, Ирочка,  вас и  Боба  с  праздничком
поздравить! Давайте расцелуемся!  - и он  трижды облыбызал  смеющуюся Иркину
мордашку и  довольного  Боба, который, в свою  очередь  так же  аккуратно  и
смачно облыбызал его.
     - Николай, у тебя Пасха на Новый Год наехала! - раздался голос Ильи.
     - Я, Илюша, люблю традиции соблюдать. Мы, кто  давно здесь, их бережем:
чем дальше от Родины, тем лучше в сохранности их надо пользовать.
     На его оборот речи на лицах замелькали улыбки, а Николай Николаевич, не
замечая  их, подошел  к Илье и  открыл было рот что-то  сказать, но внезапно
разглядел  через полумрак гостиной новую женщину.  Она  показалась ему столь
соблазнительной, что он  остановился  на полуслове и  изумленно взглянул  на
Илью:
     - Какая красотка... Замужем?
     - Такие  не бывают замужем, - откликнулся Илья. - Ты старожил, Николай.
Она дочь Королькова Леонида...
     -  Конечно, знаю! Он  в  Дарвине мыкался,  работал,  где ни придется  и
хлебнул порядочно. А что, семья к нему приехала?
     - Света и ее мать, Нина Ивановна.
     - Погоди-ка, погоди-ка... - Николай  Николаевич что-то соображал, глаза
его зажглись  интересом:  - Мне  Леня рассказывал,  давно...  -  начал он  с
солидной допропорядочностью, - жена его имела роман. А потом это всплыло, ну
он  тихий, конечно, обида, а он терпит да прощает, только, говорит, ты решай
что-нибудь, потому что так невозможно  нам счастье  поддерживать.  Ждал  он,
ждал и дождался.  Она, как  прошло  такой жизни  пол-года,  из дома-то его и
выгнала! "Иди, - говорит,  - я  с другим теперь буду счастье  строить.  Ты -
недотепа, что моему ребенку дать можешь!" - приглашая разделить его чувства,
улыбаясь,  докончил  Николай  Николаевич  -  в  точности  так,  как  многие,
рассказывая  печальные  истории  и  ужасаясь  подробностям,   случившимся  с
другими, не могут, хоть и в самый последний момент, скрыть удовлетворенной и
радостной улыбки, пусть и еле заметной.
     - Ай да тетя! - расхохотался Илья. - А мы-то все наоборот представляли!
     Услышав его радостный смех, подошла Света, взглянула задумчиво и томно.
Она присела на высокий стул, так что ее длинные ноги протянулись перед лицом
мужчин.
     - Светочка, это Николай Николаевич - наш русский "австрал".
     - Можно  просто  Коля,  - предупредительно  заерзал  тот,  не  в  силах
оторвать глаз от молодой женщины.
     -  Еще  одна  жертва,  - ехидно  шепнула  Ирка  новенькой Оле.  Женщины
опустили глаза, помолчали. И вдруг обе враз сказали:
     - А кто хочет еще чаю?!
     Послышался смех. Оля  встала  и вышла из комнаты, а Ирка, не  моргнув и
глазом, воскликнула пылко, даже привскочив со стула:
     - Николай Николаевич, а что  это за история вышла с вашим родственником
Тропишиным?   Мне   тут   Галина   Львовна   по   телефону    так   сумбурно
объясняла-объясняла, я ничего не поняла. А мне страсть как  любопытно! - она
многозначительно  обвела  всех  взглядом,  довольная, что  смогла  завладеть
всеобщим вниманием, к тому же так ловко переменив тему.
     Все  встрепенулись, а Николай Николаевич нахмурился, но, приосанившись,
начал:
     - Расскажу вам новогоднюю сказочку,  перед  тем как  вы  пойдете спать,
хе-хе. Я  прожил  тут почти  всю  жизнь,  и мой троюродный брат тоже  осел в
Австралии.  Живет здесь с  семьей,  на хорошем  счету всегда  был,  солидный
человек. Несколько месяцев назад он бумаги с работы взял домой - поработать,
он  так   делал   и  раньше.  Да   и  все  сотрудники  часто  работают  дома
дополнительно,  чтобы  перед  начальством  выслужиться.  Время  свое  личное
тратят. И вот, после семнадцати лет работы в этой компании его обвинили, что
он -  русский шпион  и бумаги  брал домой,  чтобы в Россию  пересылать. И не
только у него  дома, а  и  у меня!  - мы  с женой весь дом обшарили  - нашли
подслушивающие  устройства!  Весь  потолок в  шнурах  и  проволоке  был  под
настилом. Это почему же такое? А потому, что мы русские, вот почему! Я тогда
не вынес  и статью в газету поместил. В общем, осрамили  нас  всех. Мне брат
говорит,  мы с ними семнадцать лет за  руку здоровались, домами  дружили, а,
теперь, говорит, опозорили меня на  весь город, в газете написали имя мое. А
мне  здесь  жить!  И суд,  говорит,  еще  не кончился,  а  все  уже пальцами
показывают: опять полно у нас русских шпионов!
     - Волки позорные! - выдохнул кто-то.
     Вспыхнула  и   погасла   в   подсвечнике   последняя   свеча,   осветив
задумавшиеся, утомленные  лица. Ночь безнадежно сгорала, испепеляя хлопушки,
шарики,  бенгальские  огни: шелуху,  блеснувшую  элегантым  нарядом  богача,
взятого напрокат в захудалой лавке. Праздника нет, костюм оказался дешевкой,
и надо приниматься жить. Тишина повисла в гостиной.
     -  Я  чувствовала что-то такое, но  не понимала, в чем  дело, - сказала
Ирка тихо.
     - Нормальная страна. Деньги есть и дом купить можно, а что еще человеку
надо! - изрек Саша.
     -  Мне  иногда домой  хочется... - Ирка от рассказа Николая Николаевича
неожиданно для  себя опечалилась. -  Я давно здесь живу,  а  все какое-то...
чужое.
     - Плохое?
     - Да нет... Именно не плохое -  все хорошее, - она скривила мордочку, а
- чужое.
     Николай Николаевич кивнул головой.
     - Я прожил  здесь  жизнь  и  скажу,  что ваше  поколение  -  везунчики.
Двадцать лет назад на  улице били в лицо, услышав не английскую речь. Я  сам
был свидетелем. Да и много чему  я был  свидетелем,  - прибавил он, нехорошо
меняясь в лице.
     Неожиданно Анжела громко рассмеялась:
     - Интересно,  что бы ответили на это  русские правозащитники - лауреаты
премий. Есть  такие новые в России  иконы.  Вот потеха! Им теперь  надо не в
России - на Западе объединяться и русских защищать!
     - А в России не поверят... - заметила Света.
     - Западная демократия существует для всех, - сказал Вадим, - но на деле
у нее одно качество для своих, а другое для чужих - двойной стандарт!
     Шустер скривился. Многие отвернулись.
     Вадим вышел в сад, где курила Лена.
     - Где Динка? - спросил он.
     - Спит. Я наверху ее уложила.
     Вадим порылся в кармане.
     - Вот ключи: разложи сиденье в машине, я принесу ее сейчас.
     - Ты что, домой собрался?
     - Конечно.
     - Вот так всегда!.. - протянула Лена разочарованным голосом. - В кои-то
веки из дома вырвались, и вот - конец празднику!
     - Что же тебе интересно здесь? - печально спросил он.
     - Да все! Отличная компания. Ученые,  художница, торговый атташе - тебе
мало?! Ты  всегда недоволен! Лучше вернуться в Россию,  зажить с мамочкой  в
лесу  и  рассматривать  чужую  мазню  на  своих  стенах?  - сказала  Лена  с
негодованием.
     - Все. Я устал. Хочу остаться один. Один!
     - Ах, один! - вскинулась Лена, ища ссоры. - Ты серьезно?
     В глазах ее ходили волны, появилась какая-то глубокая решимость, отчего
она вся подобралась и осунулась.
     - Kонечно нет. Надо... подумать. Побыть одному.
     - А я серьезно! Мне все надоело, все, все!
     -  Что происходит?! Ты мучаешься  и  меня мучаешь! -  неистово закричал
Вадим  и, вскочив с земли, сделал попытку обнять  жену,  но  она вырвалась и
отвернулась.  -  Лена,  я  хочу видеть твои  глаза: когда же мы  поймем друг
друга?! В России мы измучились вместе ужасно!.. - вырвалось у него.
     Рывком оглянувшись, Лена с минуту исступленно вглядывалась в лицо мужа,
как будто в недоумении.
     - Ты, оказывается, измучился со мной!
     -  Слушай!  - Вадим  оробел,  увидев  ее  лицо,  но  стараясь  говорить
успокаивающим  тоном, сказал:  - Мы здесь больше двух лет и что  же? Сначала
тебе понравилась страна,  все было увлекательно. Я видел  что ты повеселела,
оттаяла, и наши отношения наладились, ведь  правда? А последний год мы опять
живем, как чужие.
     -  Опять спать! -  вскричала она,  рассмеявшись неестественно и немного
истерично. - - Ты вообще, кроме постели, ни о чем думать не в состоянии!
     -  Да  побойся Бога! - воскликнул Вадим. - Это никогда для меня не было
главным! Но я чувствую, я знаю, ты не любишь меня!
     - Да ничего подобного! У меня была  тошнота... - заметалась она, - этот
транспорт, ты помнишь... я дико уставала!
     Он напряженно ждал, а она  замолчала, потом подняла сведенное судорогой
лицо и вдруг словно выплюнула:
     - Если  есть что-нибудь в  этом  мире, что я  ненавижу, так это грязные
сучьи  игры! Не выношу, когда ты лезешь ко  мне с этим!  И никогда, слышишь,
идиот, не смей задавать этого вопроса! -  завопила она вне себя от бешенства
и ринулась к дому, но не добежала, а, передумав, бросилась к машине,  села в
нее и,  крикнув  Вадиму: "Я - домой! Сам  доберешься!", - прижала стартер  и
вылетела со двора.
     Вадим  подошел  к открытой  двери  на  веранду, взглянул  на  осыпанный
стеклянными  брызгами  праздничный стол  и нарядных  людей,  но  вовнутрь не
вошел, а оглянулся вокруг.
     Дом по самую глубину трубы опустился в густой  мрак, населенной ночной,
тайной и пугающей жизнью.  Чернота перевалила в распахнутые  окна.  Мохнатые
ночные  тени,   задрожав   веками,   приоткрыли   серые  глаза  и  осторожно
прислушались.
     Стол,  такой  нарядный недавно,  погас, осунулся, скорбя  о  разорении,
незаметно растеряв невозмутимо-плотскую,  пышную красоту. Эти вазы,  фрукты,
цветы!  Золото  и бордо,  хрустальное позвякивание в  праздничной,  в вечной
жажде! Тонкая, нарастающая печаль... Ах, эти вазы, фрукты, цветы... и только
усталость и сомнение... Нет, нет, еще не все пропало!  Мы здесь, мы  пируем,
наша  плоть жива и рвется вверх. В этом мощь:  наверное Богу все равно, чего
больше в нас - физического или духовного.
     Но  цветы  увяли,  стол  высосан,  как  белая  кость,  стеклянная  ваза
неудержимо  возвращается в песок, а от сочных фруктов осталась горстка сухих
косточек - крошечных зерен неизменно и неудержимо наступающих новых пиров...
     Но день погиб, навечно, навсегда погиб. Лодочкой, качаясь, он  взмывает
в небеса, скользит,  плывет по бусинам  минут,  как фарфоровая  безделка, но
быстро  и страшно покрываясь узором  распада, чернотой заливая  борта.  Умер
рассвет  и  умер закат, умер свет!  - невозможный, неудержимый, летучий, как
страсть, как  случайные надежды, как могучий и жаркий крик последней секунды
перед мраком, последний невыносимый зов - как вся жизнь что, лопаясь, звенит
в этом проклятом крике! Сейчас, сейчас упадет Тьма!
     Когда  же  мой черед? Нет - не пора. Только  усталость и  сомнение... И
ничего больше. Нет места под этим небом все равно.


Глава 6 


     Когда мы с Леной ехали сюда, жизнь сулила перемены.
     Нашей  прежней жизни  мы  отдали  весь  свой душевный запас.  В  ворохе
неисполнимых надежд растворились наши усилия и наше  терпение. Разочарование
осталось нам от прошлой жизни. Мы все хотели перемен.
     Это и было  как раз то, что мы нашли с Леной в новой стране.  Здесь все
оказалось совершенно непохожим  на  то, к чему  мы  привыкли  и от чего  так
устали.  Самые  элементарные, но  необходимые  вещи,  как  оказалось,  могли
решаться безо всяких усилий, не утяжеляя жизнь  и не угнетая дух. Они заняли
подобающее им место - теперь мы попросту забыли о них.
     Всякая мелочь в Австралии удивляла новизной: растущие бок о бок пальмы,
вереск и  березы,  непохожие  ни  на что  электрические  розетки,  к которым
неизвестно как  подступиться,  змеи,  иногда  прыгающие на людей  и  газоны,
которые не засевают травой, а выстилают зеленеющими лоскутами почвы.
     А вода, которая  в  этом  полушарии  закручивается  в  кране  в  другую
сторону!
     А совершенно новые созвездия, словно ты сразу улетел на другую планету!
     Мы не  вылезали  из зоопарков,  изучали,  ощупывали, удивлялись, вдыхая
новые запахи и вглядываясь в этот почти зеркальный для нас мир.
     Лена совершенно преобразилась.  От ее  печалей не осталось и следа. Она
словно сбросила весь  взрослый  скарб, и  в ней  открылся добрый,  солнечный
ребенок, не видимый, но угадываемый мною  раньше.  Это  было  самое чудесное
открытие  в новой  стране. Со  мной теперь  жило  два  светлых  существа, и,
кажется, я не был в их компании посторонним.
     Добыв на  прокат  маленькую  машинку, мы отправились в  путешествие под
звуки  любимых  всеми   "Бременских  музыкантов".   Мы  видели   гейзеры   и
сталактитовые пещеры, белоснежные пустынные пляжи, зеленый океан с плывущими
в  нем  китами, выход из  огромных  океанских волн  самых  крошечных в  мире
пингвинов. Мы видели как огромные вараны промышляют под  машинами  в поисках
пропитания, а ковбои на родео пытаются удержаться на неоседланной лошади.
     Вернулись мы  через три  недели и, кажется, вовремя, потому  что  Динка
стала засыпать в самых неожиданных местах.
     А скоро для нее началась учеба на английском языке. В это же время мы с
Леной вспомнили, что кроме натуралистического интереса есть еще  жизнь. Дома
замелькали газеты,  испещренные объявлениями о работе. Мы  вместе составляли
заявления,  веером отсылали  их  и ждали  ответа.  Приняли к публикации  мою
первую  статью о  живописи  великих испанцев. Не  отказали  мне и  в  другом
журнале. Я перевел насколько статей на французский и отослал их во Францию в
знакомые журналы.  Кое-что приняли  и там. Вскоре выяснилось, что постоянной
работы нам  никто предлагать  не хочет, но на  мои заработки мы можем  жить.
Лена, как оказалось, ожидала все-таки большего. Наш уровень жизни был лучше,
чем  в России, удобнее и полнее, но еще  слишком близок к  нему.  Хотя,  мне
казалось,  это  не  зависит  от  самого  достатка, а  от  наших  собственных
привычек. Моя родная и нужная жена выслушала меня и согласилась: мы понимали
друг друга, нам хотелось быть вдвоем, она была ласкова, весела и заботлива.
     По  утрам  она "выкапывала  меня  из  норы", то есть залезала  под  мое
одеяло,  покусывала за ухо, смешила,  уговаривала  "поскорее пожить". Сквозь
еще сонные веки я видел полыхающее австралийское солнце, слышал удивительные
вскрики бегающих по двору птиц. Мне ли было до сна! Лена включала  музыку и,
делая завтрак, они с Динкой распевали хором.  Между куплетами она  смотрела,
встал ли я, и  пела мне "оду": что-то фальшивое по мелодии,  но сердечное по
словам.  Я не  умел  ей  ответить стихами,  я валялся, раскинув руки, задрав
бороду вверх, я ждал, когда она  придет снова. Она,  конечно, знала об этом,
потому  что  в  дверях  скоро появлялось ее румяное  лицо. Она улыбалась мне
чудно и долго, не спуская с  меня веселых глаз, светящихся, похожих на  двух
золотистых пчел. Мы снова любили друг друга.
     В  ней отвечало  радостью  все: красивые  большие  губы,  припухлые  от
природы, зазолотившиеся под  сильным солнцем волосы и кожа,  тоже ставшая от
легкого загара почему-то ярко-золотой. Я не мог оторвать от нее глаз.
     Мы медленно завтракали, бестолково, теряя кучу времени, делали какие-то
дела,  не в силах оторваться друг от друга.  Счастливая  Динка скакала между
нами,  как  заяц.  С ней  тоже  произошла  перемена -  она  стала  еще более
свободной и открытой. Вот одно из ее писем, написанное бабушке на  досуге от
изнуряющих наслаждений:
     "Бабуля, любушка!
     Мы с  мамой и папой были на  выставке.  Там был трех-головый сторож, он
живет в прочном доме с надпесью: Академия всевсяческих наук. Это оказываетца
Цербер, он злющий-презлющий  и нас  чуть не заел и глаза  у  нево красные. А
вообще они, бабуля, рисовать не умеют.
     Мы однажды  на море нашли нефть (а у нас нефть -  он) он  идет на  мясо
(т-о-р-ж-е-с-т -в-е-н-н-о идет). Мы его приманили крючком и  сделали газ для
папиной пичятной машинки. Пичятные  машинки работают при помощи газа. Еще мы
поймали собаку  динго  и  зделали из нее  шубу. Динго  наелась  яду  и  поет
заунывным голосом как дядя на пластинке, которому  режут живот. Я тут ставлю
лавушки на скольских и шустрых кошек!
     Послушай,  у  меня  к  тебе  очень  строгое письмо. У  тебя от снега  и
красново  чая перепуталось все  в голове.  Я  тебя спрашиваю, если  ты такая
ОБРАЗ-ХНЫКА  хватит шлятца, мчись к  нам восвояси. Я очень по тебе  скучяю и
вспоминаю твои  формы, милый мой дружок.  И даже  посылаю  тебе  конверт под
названием 8 Марта. Я даже  не представляю, как  ты с воем  ворвешься к нам в
дом.
     Храни тебя аллах!
     Твоя собака Динка".
     В это время у  моей жены появилось новое увлечение. Раньше Лена никогда
не интересовалась эстетической стороной нашего  дома. То, что она делала для
него, лежало  в  границах  необходимости:  все,  кроме  картин,  в  нем было
функционально.  Я  даже  думаю, что  она  всерьез  не  замечала, были  новые
предметы красивы или нет.
     Теперь все переменилось.  И у меня, и у Лены появилось чувство очага  и
дома, и счастливая,  обласканная этим теплом, моя жена  начала меняться. Она
стильно, ярко  одевалась, подкрашивала  глаза и  губы,  а,  также,  к  моему
любопытству,  стала  пробовать  себя  в неизвестной  для нее  роли домовитой
хозяйки.
     Началось украшение  нашего жилища. Никогда не занимаясь этим  в России,
Лена  не  умела сразу подобрать лучшее место  для  предмета, но я все  равно
радовался, наблюдая, как она  вьет наше гнездо. На ярмарках  и развалах Лена
находила массу бесполезных, но интересных  предметов, как, например,  графин
для  вина в виде керосиновой лампы. Стоило  его поднять, как из него неслась
пасторальная   мелодия.   Дома   появились  горы  подушек,  красивых  чашек,
фарфоровых  статуэток и хрустальных бонбоньерок, искусно связанных салфеток,
литографий на стенах,  множество  ковриков лежало  повсюду, цветов  стоячих,
висячих на кронштейнах  и, наконец, в дом попала огромная пальма  и подперла
своей разлапистой головой потолок. Тут  я обнаружил, что  это все вместе уже
не выглядит ни красивым, ни уютным. Я попробовал остановить жену, но не в ее
характере было бросить дело на пол-пути.
     Через  несколько  месяцев  некуда было  положить  книжку, так  как  все
поверхности  были  заставлены  статуэтками  и сувенирами. Динке  негде  было
попрыгать, так  как в комнатах  появилось множество столиков и подставок для
этих  сувениров. Но Лена только входила во вкус: новый, впервые ею созданный
дом должна  была украсить добротная, по- настоящему элегантная мебель. И она
заговорила о деньгах.
     - Таких денег у нас нет, - ответил я.
     - Знаю. Но думаю, что деньги надо найти.
     - Я не знаю, где.
     - Я  знаю!  -  воскликнула  Лена обрадованно,  и в ее глазах  сверкнула
радость от осенившей ее идеи. -  Тебе  нужно  пойти на  хорошо  оплачиваемую
работу!
     - Мысль не нова.
     - Конечно нова, Вадик! Работа  искусствоведа интересна, но это  не  то,
что может  серьезно обеспечить  семью. Этим ты можешь заниматься по вечерам.
Вот  если бы  ты смог стать  чиновником с хорошим окладом... в  какой-нибудь
организации, близкой  к искусству, - -  проговорила  она задумчиво, очевидно
уже раскладывая в голове комбинацию.
     Мне ужасно это не понравилось.  Я испугался,  что эта идея  укрепится в
голове  жены  также стремительно,  как это всегда случалось с нею раньше.  Я
сразу отказался, и Лена отступилась.
     Но  через  неделю  этот  разговор  повторился  опять. Я  объяснил,  что
верхнего  порога для  заработка здесь нет: сколько бы я не  заработал, денег
все  равно  будет не  хватать, и это лучший для нас  ответ. Лена обиделась и
отказалась  идти на прогулку.  И  также,  как  в  Питере,  она не  пошла мне
навстречу ни завтра,  ни послезавтра,  "дожимая"  до того момента,  когда  я
махну на  все  рукой и соглашусь. Я бы так, разумеется, и сделал, если бы не
предмет ее  требований: отступать мне было совершенно  некуда - чиновником я
быть не  умел. Также, я не хотел зарабатывать деньги ради денег, ради мебели
и неуклонно улучшающейся жизни.  Я  думал,  что жизнь улучшается  от  других
причин.
     Не найдя во мне согласия, Лена стала отправлять заявления на  работу от
моего  имени, считая, что, если появится место, я возьмусь за ум. Теперь она
все дни проводила на курсах английского языка, а вечера у знакомых.
     Прошло несколько месяцев.  Дома  набирали скорость разговоры о деньгах.
Легкие  уговоры и  увещевания незаметно превратились  в  осуждения, попреки,
указания  на  мое  прежнее  поведение  и ошибки,  несогласие с  ее, Лениным,
опытом,  неумение  быть  мужчиной,  нежелание  жить,  как все,  неправильное
воспитание  в детстве, когда меня приучали только брать и ничего  не  давать
взамен, избалованность и чистоплюйство, присвоенное  мною от моей мамочки  -
вся  эта  интересная тематика свела  на  нет  яркую  вспышку  нашей с  Леной
близости.
     И тут заболела Динка.
     В два дня температура поднялась до 39 градусов,  и таблетки  сбивали ее
только  на час - - при этом не было ни одного признака простуды  или гриппа.
Давать  слишком  много таблеток я  боялся, а без  них  температура стояла на
одной  отметке. К нам приезжали врачи: они ничего  не находили  и предлагали
подождать. Советоваться с Леной я не мог - к тому моменту она со мной уже не
разговаривала, а только ставила меня в известность о своих решениях.
     Я сидел около Динки. Лена заявила, что Динка нас дурачит, а я занимаюсь
не своим  делом. Назавтра я  приглашен  для разговора  в одну  организацию и
должен подумать  об ответах на вопросы  и вообще подготовиться, так как шанс
устроиться  туда весьма  велик.  Она  посмотрела  на  розовое Динкино лицо и
сказала, что Динка выглядит здоровой, но сонной, я должен дать ей выспаться.
После чего уехала.
     Динка  ничего  не ела  и почти  не пила. В  ее  глазах был  туман.  Она
поворачивала голову, скользила по  мне взглядом, но со  мной не говорила.  Я
только мог держать  ее ручку и ждать, ждать и пугаться.  Проклятый градусник
показывал одно и то же; к  вечеру температура начала подниматься. Я запихнул
в Динку сразу несколько  таблеток, но они помогли нам только на  два часа. К
девяти вечера градусник показал 40.
     Динка перестала  останавливать взгляд на  моем лице. Рот ее был открыт,
рука не держалась в моей руке. Я метался по комнате, то порываясь прижать ее
к  себе,  то  укутать  в  раскаленное  одеяло.  Наконец,  догадался  вызвать
"скорую". Врач приехал быстро и сделал укол, посидел с нами и сделал второй:
было обещано облегчение, и, действительно,  температура спала.  Мы  остались
одни  и  попробовали  пить молоко. Началась  ночь.  Динка  заснула  шумно  и
тягостно, я задремал около нее.
     Не знаю, сколько прошло времени,  но  я  проснулся  от истошного крика.
Динка сидела на своей подушке и отпихивала что-то от себя руками - как будто
ее  облепили какие-то насекомые - глаза ее были  совершенно  безумны. Волосы
мои встали дыбом  -  я никогда не видел настоящих  галлюцинаций у маленького
любимого ребенка! Я схватил Динку в охапку и с воем побежал с ней по дому.
     Очнулся  я  от  оглушительного стука в дверь.  Соседи  в  ночной тишине
услышали страшные Динкины вопли и прибежали к нам. Потом нас везла "скорая",
все бежали в палату, отнимали от  меня Динку, я не давал,  ее кололи, кололи
бесконечно,  и,  наконец, меня оторвали от нее и выдворили  за  дверь. Но не
выгнали, а оставили до утра.
     Прошел день, температура немного спустилась,  Динка  начала пить. Шесть
раз в день ей кололи коллосальные дозы  лекарств. Я сидел рядом и смотрел на
нее.  Она стала очень длинной, худой, с большими серьезными глазами. В конце
дня нас нашла Лена.
     Со  мной  говорить она не стала,  а имела беседу  с  врачом и  назавтра
привезла  сок и  книжку.  Потом, кажется, приезжала  еще,  но я  не  обращал
внимания, не помню.
     Я  понял,  что  беда нас  миновала в конце  этой недели. Динка села  на
постели и внимательно посмотрела на мое лицо. Потом погладила меня по щеке и
задумчиво сказала:
     - ...Гадкий утенок!
     Я засмеялся и, подыгрывая ей, повесил свой длинный нос.
     - Правда, па, тебе идет старость... уже.
     Динку выписали  из  клиники  почти  через  месяц с  диагнозом  "сливная
пневмония".  Это означало, что в ее легких был не точечный очаг  справа  или
слева, а оба легких  целиком представляли  один полыхающий очаг.  Она должна
была умереть, но случилось чудо.
     Лена была  в ярости  - она считала, что  это  я  довел Динку  до  такой
болезни. Мне много раз объясняли, что каждый должен заниматься своим  делом:
нечего  прачке управлять  государством! Дело  мужика  много работать, деньги
получать, думать о  семье,  устраивать приличный дом, а не  заниматься  черт
знает чем! - кричала Лена день  за  днем, не сдерживаясь. Она уже  перестала
сдерживать себя. -  Если ты  сам готов вечно  сидеть  в  дерьме, то  хоть  о
ребенке бы подумал!!!
     Динка в это время писала бабушке:
     "Бабуля, мы с  папой в болезни вышли на улицу и стали гулять. И увидела
божий  мир и очень удивилась, когда вспомнила  прозрачную  Неву. По ней плыл
прекрасный  лед  и  шуршал,  как мыш,  которая шелушыт  зерном. А небо  было
голубое, ужасно  голубое, голубее, чем синее море и синее  реки. Исакиевский
светился в Неве золотым отражением. А утки плавали вокруг нево..."


Глава 7 


     "А ну-ка, еще горяченькой и мыльца  туда. - Николай Николаевич  налил в
ванну светло-зеленую  жидкость и слабо помахал  в воде ногами, взбалтывая. -
Нет, это не так-то просто, надо еще раз. Значит, если я  кладу  здесь тонкие
плитки,  то ступеньки как раз в пазы и войдут,  но тогда  для  верхней части
зазор будет маловат, а если толстые - все удобно и хорошо, но сами-то они не
смотрятся".
     От напряжения  лицо  Николая  Николаевича сморщилось в  гузку,  выдавая
сильнейшую душевную работу, в то время как  бездеятельное, довольно рыхлое и
утомленное  тело  его  в распростертом  виде качалось  в объемистой  ванной,
расположенной  в великолепно  отделанной под мрамор и золото ванной комнате,
которая,  в  свою  очередь, располагалась в почти  отстроенном третьем  доме
Николая  Николаевича.  Все в  этом доме, как  многое  и  в предыдущем,  было
возведено  лично Николаем  Николаевичем, не  считая,  конечно, фундамента  и
стен, и было плодом кропотливейшего  и  неустаннейшего  труда.  Ему посвящал
Николай  Николаевич не только все свободное  время,  но также  душевные силы
своей  семьи  и  долгие ночные бдения, в  процессе которых  он  взволнованно
обдумывал   цвет  замазки,  толщину   ступенек,   ширину  дверей   и  другие
наиважнейшие  детали. Решение  каждой  из  этих  задач  отнимало  у  Николая
Николаевича  сон  и  аппетит   и  приводило  его  в  состояние   сильнейшего
возбуждения, так что он иногда  и на  четвереньках выбирался ночью  из своей
спальни  и  с  сантиметром  в  руках ползал  по полу и вдоль стен, бессчетно
считая и  пересчитывая. Никому бы на  свете  не  доверил  Николай Николаевич
столь  ответственной работы.  Этот дом должен был стать триумфом, монументом
всей его жизни. И он, конечно, и становился.
     Ради этой точки  Николай  Николаевич юношей оставил свою мать с  сонмом
младших детишек в Югославии, куда забросила их война. Отец - власовец  - еще
раньше сгинул где-то в  лагере. И  как только появилась лазейка, молоденький
Николаша,  не тратя время на терзания  о  семейном  и сыновнем долге,  добыв
денег  на  пароход,  отчалил  из  голодной  Европы  в  солнечную  Австралию.
Бесплодные   душевные   переживания  не   омрачали  распорядка  жизни  юного
каменщика,  и, кажется,  переписка  его  с матерью,  ограничившись  десятком
писем, благополучно скончалась.
     Жизнь  сулила блаженства,  и,  несмотря на  недостаток нужных  средств,
Николаша приступил к ухаживанию за официанткой из соседней закусочной, формы
которой, все чаще и чаще возникавшие перед Николашей даже и во снах, вносили
незапланированный хаос в его ничем доселе не омрачаемую жизнь.
     Девушка эта, по  имени  Валя, принадлежала к русской  семье, покинувшей
Китай  в  один  из последних исходов  русских из Харбина.  Город  был  густо
населен русскими, начиная с периода  постройки КВЖД,  с конца девятнадцатого
века. Детишки  инженеров-путейцев, строителей, техников, ремонтников учились
в своих русских школах, и русский язык ходил  в городе наравне с китайским -
ассимиляция  шла  с трудом. К  началу второй мировой войны в городе уже было
около миллиона русских.  Выезжать  из  Харбина  начали по  разным  причинам:
бежали от  японцев и  от  реформ Мао-цзе-дуна. Половина русского  населения,
родившегося и прожившего жизнь в Харбине, бросив обжитые места,  отправилась
в Россию,  но не в города, а  в легкие палатки целинников: энтузиазм  помочь
родной стране был  велик.  Вторая  половина русских предпочла  путешествие в
отдаленные городки Сидней и Мельбурн.
     Около  девяти  лет  прошло  с  тех  пор. Валя  нашла  отличное  место в
закусочной, и теперь молодой и очень приятный каменщик, тот, что и завтракал
и обедал  у них всю  осень,  довольно  неожиданно предложил ей "закрепить их
отношения браком". Валя не  стала долго раздумывать,  и  вот молодые рука об
руку устремились к счастью, которое во-первых и в самых  главных состояло из
заветной цели: купить дом. Влезли  в огромные долги, взяв в банке деньги под
проценты, купили небольшое, но вполне достойное жилище.
     Вот  тут-то  Николаша  впервые  смог  вложить  душевные  силы  в  дело,
достойное  их применения. Это оказалось  сарайчиком для садового  инвентаря.
Страстно   и  самозабвенно  строил  Николаша  плод  своего  четырехмесячного
обдумывания.  Затем взялся  за  гараж.  Кажется у  него  родилась и  немного
выросла дочь, когда он воплотил свой великолепный замысел. Ведь двор-то тоже
был отделан! Николаша работал,  беря много сверхурочной работы и в невиданно
короткие сроки сумел выплатить дом. Затем он продал его, взяв дополнительные
деньги за свои постройки, и  купил второй -  побольше. Этот был тоже,  как у
людей, но  гораздо  приличнее, чем у некоторых.  Бесспорно приличнее. Теперь
перед  Николашей  стояла  грандиозная задача:  не  только выплатить  и его в
рекордный  срок, но также улучшить.  Раз появившись, единственная  и главная
идея управляла его жизнью, ради которой он был готов  на любые  жертвы.  Эта
неугасимая страсть двигала им день и ночь.
     Бежали годы,  росли дети.  Он  приклеивал,  забивал,  прилаживал, снова
приклеивал,  снова  забивал  и  снова  прилаживал, пока не увидал  однажды в
зеркале округлившуюся талию, отвислые мешки под глазами и седую челку. Тогда
он решил, что час пробил.
     На собранные от бесчисленных левых заказов деньги был прикуплен участок
земли  очень удачно,  на пригорке,  и началось  строительство  последнего  и
решающего  дома; старый  же  был продан  с большой  прибылью. Стены  рабочие
возвели  споро,  и,  наконец,  после массы  хлопот, Николай Николаевич  смог
окунуться в настоящее  дело. В ту  пору ему исполнилось  пятьдесят пять лет.
Если  и  были  в  жизни  Николая Николаевича постройки -  они были  ничто по
сравнению с важностью теперешней работы. Николай Николаевич строил на века.
     Сейчас  трудно было бы определить точно,  сколько  лет продолжалась эта
грандиозная деятельность. Мы  застали Николая  Николаевича  уже в безусловно
отстроенной ванной номер  два, расположенной в  комфортабельном  двухэтажном
доме с пятью спальнями и гигантской застекленной  гостиной,  занявшей  почти
весь второй этаж.  Вид оттуда на город,  вечерами переливающийся огнями, был
невероятный.  Николай  Николаевич  неустанно  рассказывал  все новым и новым
слушателям захватывающую историю покупки  участка земли,  оформления  бумаг,
подсчета  количества  необходимых  кирпичей,  выбор  цвета стен,  количества
ступеней на второй этаж и множества других удивительных  деталей. К середине
второго  часа  слушатели  бывали  подавлены необыкновенным талантом  Николая
Николаевича  и  разнообразием  строительных терминов.  И  вот  уже  детально
отточенный рассказ подходил к концу, и Николай Николаевич счастливо завершал
его любимой шуткой: "Ну вот теперь можно и пожить!"
     Не так давно мы  оставили Николая  Николаевича, вкушающего  заслуженный
отдых в ванной комнате. Мысли  его, крутящиеся  вокруг  обивочных плиток для
маленького прудика во дворе, постепенно теряли свою страстную напряженность,
так как он понимал:  основная постройка завершена, дело его  жизни подошло к
закономерному концу.
     Николай  Николаевич  растерся  великолепным  полотенцем,  с   интересом
разглядывая себя в зеркало. Сначала взгляд его стал несколько  критичным, но
он  быстро  понравился  себе.  Достал  из шкафчика красивый флакон  и  щедро
обрызгал  себя  дорогим одеколоном.  Чудесно  пахнущий, он  обрадовался  еще
больше,  ущипнул   себя  с   нежностью  и,  слегка  пританцовывая,   натянул
темно-синий бархатный халат.
     Неожиданно  он  в  смятении  схватил  себя  за  мокрую  голову,  что-то
забулькал   и  шустро   побежал  из  ванной.   В  спальне   часы  показывали
приближающийся полдень - час, когда Николай Николаевич должен был, заехав за
Светой и ее мамой, отправиться вместе с ними на пикник.
     Начало дня  было  чудесно. А с  ним  и начало  года  с  многочисленными
встречами  и  пирушками.  Николай  Николаевич  вспомнил,  что  в конце  этих
празднований его ждет православное Рождество, и  его настроение окончательно
приобрело  восхитительную  легкость.  Не  мешкая,  он переоделся  во  что-то
скромное,  но не  без  щегольства. Причесал челку,  подмигивая  сразу  двумя
глазами, сострил сам себе и радостно рассмеялся.
     На кухне Николай Николаевич выволок с нижней полки пенопластовый ящик и
принялся  перебирать  лежавшее  постоянно:  спички, салфетки,  пластмассовую
посуду, растительное масло. Быстро загрузил  в него продукты из холодильника
и несколько  бутылок вина, которые проводил задумчивым взором. Это последняя
капля и вот - все готово. Остался один пустяк.
     Он набрал  телефон  жены,  пропадавшей на работе  почти  без  выходных,
что-то  бегло  объяснил, пообещал  благодушно  и ласково, чмокнул  в воздухе
губами, еще, еще  и повесил трубку. Отволок тяжеленную коробку в багажник  и
через несколько минут, радостно оглядывая пустынные  улицы, мчался навстречу
счастливым минутам.
     На  пикник должны  были  собраться русские  и  несколько  австралийцев.
Обыденная жизнь  Николая Николаевича  текла  так монотонно-однообразно,  что
новогодние  каникулы воспринимались главой из феерической сказки. Окрыленный
и улыбающийся, он ввалился в дом, где его ждали.
     Народу  здесь  оказалось  больше,  чем он  ожидал:  кроме Светы и  Нины
Ивановны, которые,  понятное дело, жили тут и  должны были привечать Николая
Николаевича, в  креслах сидели,  будто  свалившись с  неба, Шустер и  добрый
приятель Илья,  потягивая ледяное пиво. Мало того, по комнате  бегала чья-то
девочка.  "Динка",  -  Николай  Николаевич  быстро вспомнил ее  имя.  У окна
родители Динки - Лена и Вадим.
     Попав  в такую большую  компанию, Николай Николаевич  от  неожиданности
растерялся,   расстроился   и   поскучнел,  но   не  надолго,   потому   что
обольстительная хозяйка увлекла его и усадила рядом.
     - Как дела, Николай? - жизнерадостно воскликнул Шустер, подмигивая ему.
     - Ничего, погода хорошая, - ответил Николай Николаевич.
     Может, такой ответ мог кому-то показаться отчасти глуповатым, но уж тут
ничего не поделаешь: Николай Николаевич всегда так отвечал.
     Илья  засмеялся,  а  Нина  Ивановна,  скромно  молчавшая  до  сих  пор,
всколыхнулась, обернулась к Николаю Николаевичу, и они принялись с интересом
обсуждать, какая температура была вчера и какая, вероятно, будет завтра, все
более  и более оживляясь. Нина  Ивановна, имея большой опыт в  предсказаниях
погоды, склонялась к тому, что  парит к  дождю, но Николай Николаевич  ей не
уступал, умея  тонко  разбираться  в этой теме и обладая также  незаурядными
познаниями. Мнения их не вполне совпадали, но души явно колебались в унисон.
Они с четверть часа увлеченно обменивались впечатлениями по этому вопросу, и
душевный мир Николая Николаевича был восстановлен.
     В комнате стоял легкий гул, полные запотевшие бутылочки на столе быстро
становились  пустыми.  Света  внесла приготовленную коробку для  пикника,  и
кто-то  сказал:  "Пора".  Все повскакали, болтая  и смеясь. Через  несколько
минут,  подзывая друг друга, собрались у  машин,  любезно открывая дверцы  и
уступая места.
     Шустер  потеснее  придвигался  к Свете, намереваясь вскочить за  ней на
сиденье  и караулил момент. Она  и еще одно  заинтересованное лицо  - Илья -
сразу  отметили  это,  и, если Света  замешкалась, не отдав предпочтение  ни
одному и  даже  устранилась  от  решения, то Илья,  не колеблясь, сам сделал
решительный шаг.
     -  Нина  Ивановна,  прошу со Светочкой!  - уверенно сказал он, указывая
дамам на  заднее сиденье.  Быстро,  лукаво взглянул  на приятеля,  скользнув
следом.  Николай Николаевич садился за руль, и Шустеру ничего не оставалось,
как плюхнуться впереди, наливаясь раздражением и думая о быстрой мести.
     Вадим   уже  выводил  свою   машину  со  двора,  и  Николай  Николаевич
заторопился следом, боясь потеряться.
     Еще через пол-часа кавалькада машин, миновав  бесчисленные перекрестки,
вырвалась на волю.
     Под  гибельной,  мучительной  мощью солнца  дорога  горела  раскаленной
серебряной  лентой,  цепляясь за  землю, как  в  смертной истоме, за  землю,
сотворенную  без участия зеленого цвета.  Очумевшие от  жары коровы валялись
под  редкими  эвкалиптами,  забывая  отмахиваться  от  мух - как в  глубоком
анабиозе. Никто не бегал, не блеял, не мычал. Мир дрожал в отчаянии, отдавая
силы, покрываясь испариной крепкого новогоднего пекла. Сухая земля, забывшая
запах  воды, закатив выжженные глаза,  глубоко  продернулась  сетью  морщин,
обнажая бесплодную сердцевину.  Время  замерло  над соломенным  миром до дна
прогоревшей  травы,  обессиленными  равнинами,  под  полыханием  неутолимого
солнца.
     - Это  и  есть  настоящая Австралия, - сказал  Илья Свете, в  изумлении
смотрящей  на  странный  пейзаж.  На  ее  лице  появились  чувства,  которые
наверняка хоть на минуту испытал каждый европеец, приехавший сюда в любой из
прошедших  веков  и  впервые  увидевший эту  землю. Она  замерла,  словно  в
остекленении, и  глубокая тоска  наполнила  ее глаза,  отраженная от вековой
суши пустынного мира. Ее плечи передернуло.
     - Боже мой... - только и выговорила она.
     Илья кивнул, разглядывая ее ноги в очень коротеньких  шортах  слева  от
себя. Он непременно  положил бы на них руку, если бы не мама, тихой кошечкой
сидевшая третьей.
     Мелькнули  придорожные  знаки, указатель, поворот, и  машины въехали на
территорию парковой зоны. Вмиг все переменилось. Нет, лес не стал другим: те
же эвкалипты,  с рассеянными  между  ними кустами, под  ними горячая  земля,
засыпанная  палками  и  сухой  корой  - по  которой  даже больно представить
прогулку.  Тихо, сухо,  мертво.  И несколько бетонных дорожек  для любителей
походить. Но здесь, в парке, открытые участки,  хорошо поливаемые, покрылись
зеленой травкой,  к тому же ровно подстриженной. Это газончики больше  всего
напоминали человека,  вышедшего  от парикмахера: голова кругла и свежа,  как
кочан, глазки блестят, а щеки радостно пылают.
     Машины  тем  временем  оказались  на  стоянке,  вокруг которой  в  тени
насаженных настоящих лиственных деревьев  были разбросаны столики.  С одного
из  них им усиленно замахали. Там, попивая вино, разместилась Анжела. Вокруг
нее хлопотали Ирка и ее сын, Костик.
     В  две  минуты  машины  были  разгружены,  и мужчины потащили  ящики  к
пиршественному столу. Места на нем уже не было.
     Кто-то чокался,  кто-то предпочитал пиво, радостно  делая первые жадные
глотки и с  облегчением оглядываясь вокруг. Женщины сгрудились над коробками
с мясом, деловито тыча пальцами в разнообразные соуса.
     Неожиданно у Светы вытянулось лицо.
     -  А жарить-то на  чем?! - воскликнула она, дергая за  рукав  Ирку, как
обычно  играющую первую  скрипку на  кухонном поприще.  Та, не оборачиваясь,
ткнула пальцем в сторону странного вида тумбы.
     Вадим  подвел  Свету ближе и  показал  на кнопку  сбоку и металлический
лист, встроенный наверху.
     - Это что же - плита в лесу?.. - протянула она пораженно.
     - Вот именно. Газовая, - он, не выдержав, расхохотался, увидев ее лицо.
-  Эта штука  называется  "барбекью".  Они в лесах, на речках, на лужках. То
есть, барбекью  - это, одновременно, печка  и мероприятие. Будете жарить  со
мной мясо? - предложил он, включив плиту.
     Металлическая  поверхность  начала  нагреваться,  а  Света  побежала  к
поварам предлагать  свою помощь. Они с Вадимом перетащили  на печку все, что
им поручили пожарить и, заметно развеселившись, затарахтели, попивая  что-то
и даже забыв об окружающих. Впрочем, поначалу их уединение никто не замечал:
утоляя  страшную  жажду,  открыли сразу  два  ящика  пива. Голоса  зазвучали
бодрее, вскоре естественно слившись в радостный хор.
     * * *
     Нина  Ивановна обвела  глазами шумевшую  компанию  и остановила  долгий
взгляд  на Илье. Она видела его красивый профиль, отметив белую,  прозрачную
кожу и яркие краски волос и  губ, придававшие ему, в сочетании  с изяществом
всей фигуры, что-то  миниатюрное,  фарфоровое,  хотя, в действительности, он
был на голову выше  остальных мужчин в этой компании. Он, как провинциальный
поэт, откидывал назад блестящие волосы, выставляя вперед  то одну, то другую
ногу, и часто подбоченивался.
     "Грубая работа", - подумала бы Нина Ивановна, если бы оформила в  слова
свои впечатления. Но вполне вероятно, что  и оформила. "Впрочем, женщинам он
нравится", - проговорила она почти  вслух, разглядев увлеченные лица Лены  и
Ирки, слушавших Илью, их, пожалуй, чуть-чуть  торопливый  смех  и сверкающие
глаза.
     Очевидно,  у   Нины  Ивановны  были  какие-то   виды,  потому  что  она
посерьезнела и глаза ее дрогнули. Она оглянулась на  свою дочь, отметив, что
та давно увлеченно и  беспечно лепечет что-то  Вадиму, и они, не переставая,
улыбаются  друг другу.  Затем покрутив в руке  зонтик,  с тихой  улыбкой, не
торопясь,  она отправилась  туда,  где стоял Илья. Незаметно  и  ненавязчиво
встала в кружок,  умными  глазками  оглядывая  лица.  Голоса  женщин  вблизи
показались ей еще более возбужденными. Она посмотрела вниз, и краешки ее губ
презрительно  дрогнули.  Но  в  ту  же  секунду  ее  лицо  осветилось  самой
приветливой улыбкой.
     - Я, девушки, у вас кавалера на минутку отберу,  - беззаботно и ласково
проронила она.
     Илья удивился, но все же покинул  аудиторию. Нина  Ивановна увлекла его
на тенистую лавочку и принялась  расспрашивать о житье-бытье: один ли живет,
хороша   ли  квартира,   не  собирается  ли   дом   покупать.  Особенно  она
интересовалась работой. Сколько еще работать на этом  месте, все ли хорошо с
начальством; едва не  спросила, сколько Илья получает. Но все вопросы  у нее
выходили заботливо, естественно и  совсем не  обременительно,  так что Илья,
вначале  насторожившийся,  сразу уверился, что он и  его  бытовое устройство
представляют огромный интерес. Впрочем, с ним так случалось всегда.
     Нина Ивановна рассказала о себе. Оказывается, она тоже рабочий человек.
     -  С  ребеночком  сижу, - проговорила она с нежностью и  посмотрела  на
Илью:  -  Дома  совсем  не  бываю.  Всю  неделю  ночую  там.  Моя  красавица
управляется одна...
     Тот  смотрел без  выражения, но  через секунду  в его  глазах сверкнуло
понимание. Он задержался на лице  Нины Ивановны и тут же почувствовал, что и
она его понимает. Он опустил глаза.
     Впрочем, Нина Ивановна уже говорила что-то, и в ее голосе не было места
этому ничтожному случаю. Она приветливо рассказывала, что любит Светочка, ее
малышка, которой так трудно угодить!
     -  Красивой  дочке  нужна  особенная  жизнь, -  сказала  она и получила
согласие  Ильи,  потянувшегося   к  ней  вопрошающим  взглядом.  Их  взгляды
зацепились. Нина  Ивановна стала  как будто  посмелее и, оглянувшись вокруг,
тихо и увлекаясь, шепнула:
     - У нас что случилось, не поверите!
     Они непроизвольно приблизились друг к другу.
     - Светочка Максима прогнала! - соврала она.
     - Серьезно?! - вспыхнул Илья, машинально посмотрев в сторону приятеля.
     - Прогнала, прогнала и возвращаться не велела! Но он слушался ее только
два дня.  А теперь опять тут как тут, вот и сегодня пришел! ах, ах, и ходит,
и ходит, что ты будешь делать... - горюя прошептала Нина Ивановна и повесила
голову.
     - А она что?! - сдерживая задрожавший голос, спросил он.
     -  Ну что  она  может  сделать! -  Нина Ивановна  всплеснула ручками. -
Никакой у нее защиты, ведь не прогнать его!
     - Это не дело... - мрачно заметил тот.
     Нина Ивановна сокрушенно кивнула головой.
     - И ходит, и ходит...  - как будто про себя проговорила она, все больше
огорчаясь. - Посудите сами, ну разве он ей пара?
     Илья ничего  не  ответил, но побледнел.  Нина  Ивановна  заметила это и
покорно сказала:
     -  А  что  я тут... Не надо бы  мне вмешиваться... -  Она  услышала его
дыхание. Они еще немного  помолчали, когда  она осторожно продолжила:  - Вы,
Илюша, дружите с Максимом, я слышала?..
     - Э-э-э... - уклончиво отозвался тот, - мы скорее приятели...
     - Я это имела  в  виду! -  с готовностью  подхватила  она. - Я вот  что
думаю. Вы такой человек солидный. Хорошо бы с Максимом поговорить...
     Илья поднял глаза.
     -  ...повлиять  на  него...  Чтобы  он  приличнее  вел себя,  чтобы  не
приставал уж так... - укоризненно и неуклюже докончила она.
     На лице Ильи ходили волны  и видно было, что ему есть,  что сказать, но
он  сдерживался, вынуждая ее добавить еще что-нибудь. Нина Ивановна пожевала
губами и произнесла зависимым тоном, как будто с затруднением:
     -  Подарки  носит  и  носит...  Как  же  отказаться, чтобы человека  не
обидеть?  Может,  вы  что  посоветуете?  Ведь  не залаживается  у  них...  -
прибавила она еще тише и простодушнее, но в опущенных глазах ее промелькнула
замечательная твердость.
     -  Я, конечно,  знаю  Макса  давно,  - начал Илья уверенно,  но  что-то
помешало ему, тон упал и в голосе появились  несвойственные ему колебания. -
Он, вообще говоря, не всегда  был такой, я знал его... другим.  Это здесь он
начал  портиться,  вот  именно,  пор-тить-ся.  Я  с  тревогой  наблюдаю  эту
перемену.
     Чувствовалось, что  Илья колеблется.  Он  посидел, не двигаясь,  что-то
обдумывая, потом резко отбросил волосы назад, взволнованно оглянулся, поймал
подталкивающий и выжидающий взгляд собеседницы и твердо сказал:
     - Шустер всегда был беспардонным, это мне известно. Ломит свою линию. С
другой   стороны,   он   может   кому-то   показаться   корыстным.  -   Илья
приостановился,  для чего-то посмотрел на небо и докончил: - ...Будто он все
думает купить на деньги. Да. Вообще-то он по натуре не такой... но... может.
Да, может! - неожиданно добавил он.
     Нина Ивановна качала головой, разделяя его чувства, покойно сложив руки
на зонтике.
     - Сколько лет мы приятели,  - с  сожалением говорил Илья, - но я всегда
чувствовал в нем червоточину!
     - Червоточину... - повторила она эхом.
     - Теперь-то все и  открылось! - вырвалось у  него, и он хлопнул себя по
колену. - Завтра с ним поговорю! Вы когда дома будете?
     - Я на всю неделю уеду...
     - Ах, да! Я к Светочке  заеду, - легко сказал  он, как о решенном деле,
поймав удовлетворенный взгляд собеседницы.
     В  эту  минуту  к  ним  подкатился  мячик,  и  Илья  поймал его  ногой.
Разгоряченный  Костик повалился  в  тень, а Нина  Ивановна поймала  за  руку
Динку, бегущую следом.
     -  Где вы были? - спросила она девчушку, и та быстро заговорила что-то,
объясняя.  Нина Ивановна заморгала,  в недоумении уставившись на нее.  Динка
замолкла, в свою очередь смотря с любопытством и непониманием.
     -  Что  это она  говорит?  -  обернулась  Нина  Ивановна к  Илье.  - Не
по-нашему? Я тебе по- русски, а ты мне  по-английски? - поразилась она. - Ты
что же, меня не понимаешь?
     -  Она  как  раз понимает,  только  отвечает  по-английски.  Дети  сюда
нормальными приезжают, а через пару лет вот это начинается. В саду и в школе
по-английски, потом дома все больше, и - каюк!
     - Так, может, надо сказки русские читать, песенки...
     -  Не  помогает.  Все  поперепробовано.  Если  ребенок  сюда  маленьким
привезен  - от  него ничего не  останется.  Я знаю  Вадима. Что он только не
делал -  все бесполезно.  В других семьях тоже самое:  дети книг  не читают,
ничем не интересуются, что в России  их  сверстники любят. Тут детская жизнь
упрощена  до предела:  телик  до  ночи,  игры  с погонями.  Тупые мультики с
жуткими мордами - смотреть противно.
     - А фильмы? Сказочки детские?
     - Нина Ивановна, нет здесь детского кино!
     - Как так? - недоверчиво покосилась она. - "Золушка", "Морозко", сказки
волшебные. Я их, Илюша, больше Светочки смотреть любила!
     - Теперь вы об этом забудьте! Чтобы сказку придумать, нужно  время - ее
не  сбацаешь,  как джинсы  или миллион  бутербродов.  Так  что  смотрят дети
безвкусную дрянь. И книги никому не нужны. Откуда же взяться развитию?
     Илья говорил, все более и более увлекаясь, и очень неглупые  вещи. Речь
его  звучала  как бы  перед  аудиторией  на  семинаре, ибо  он мало  обращал
внимания на слушавшую его женщину. Она нужна была ему, как удобный объект, в
функции  которого  входило смотреть  в рот,  не перечить и время  от времени
вставлять осмысленные  замечания. Далеко  идущие отступления не  одобрялись.
Если  женщина  выдерживала отведенную  ей  роль  до конца, она  поощрялась в
дальнейшем как умный и интересный собеседник. Что ж поделать,  такие истории
ежеминутно приключались с Ильей, да, ведь как мы замечали, и не только с ним
с одним.
     -  Я  давно  наблюдаю  за детьми из  разных  семей,  -  развивал он тем
временем  свою мысль,  - они все кажутся младше, чем на  самом деле.  Не то,
чтобы тут задержка развития в медицинском смысле, нет - это нормальные дети.
Но семилетки обычно кажутся пятилетними, а иногда еще младше.
     - Глупенькие, что ли?
     - Да, как будто  глуповатые. Ничего не  знают. М-м-м...  реакции у них,
как у младенцев, вот что я отметил.
     - Почему ж такое получается? - поражалась Нина Ивановна.
     Через лужок  к ним  направился  Николай Николаевич и, усаживаясь рядом,
спросил:
     - О чем у вас беседа идет?
     - Николай, много здесь русских из китайского Харбина?
     Тот согласно кивнул.
     - Вот и твоя Валентина. Как она по-русски говорит?
     - Хорошо, ты знаешь.
     - Верно. А  как  получилось, что русские,  кто  родился в Харбине,  так
здорово язык сохранили, хотя они ни дня в России не бывали? А  дети, которых
недавно  из России  привезли,  слушают  русскую  речь  старших,  а  отвечают
по-английски?
     Николай Николаевич с чувством хмыкнул и пожал плечами.
     - Это очень удивительно, мы давно уже думаем.
     - Есть идея  отчего это так, - заговорил Илья. - Русские в Харбине жили
среди кого?
     - Среди китайцев, - послушно ответил Николай Николаевич.
     -  Вот, вот.  А я  спрошу тебя: захотят  ли  русские в китайскую  среду
ассимилироваться, то  есть  все  обычаи перенять и  язык  свой на  китайский
сменить?
     - Думаю, нет.
     - Нет, - поддакнула Нина Ивановна.
     - Хорошо. А здесь или во Франции, или в Америке - захотят?
     - Что ж... очень даже многие... как я вижу.
     -  В этом  и разгадка. Русские среди  европейцев чувствуют себя  людьми
второго сорта. Это  и в России, и  здесь среди русских  -  витает!  Если  вы
приглядитесь  и  прислушаетесь,   непременно   заметите.   У   них  на  лице
пропечатано: "Дайте,  дайте  мне  стать  таким, как вы!" Отсюда презрение  к
языку,  "ко всему русскому", как говорили в школе. Так что говорить о детях,
когда это со взрослыми происходит!  Взрослые,  как  и  дети, здесь мгновенно
отставать начинают!
     - Отставать... - повторила Нина Ивановна.
     -  Изоляция.  Отсутствие  общей  жизни, всего,  что наполняет общество,
культурная изоляция в чужеродной среде. Духовная  жизнь на нуле. В принципе,
можно  сохранить  свою  самобытность,  что  удается  некоторым   нациям.  Но
большинству русских, живущим на  Западе -  нечего сохранять.  Они сами хотят
стать людьми второго сорта!
     Илья махнул рукой, встал и пошел к столу.
     Николай Николаевич и Нина Ивановна переглянулись, посетовали на трудную
жизнь и отправились под ручку к группе молодежи.
     * * *
     Многие перебрались поближе  к печке, и сейчас здесь  царило оживление в
предвкушении   приближающегося  обеда.  На  металлических  листах  шипели  и
плевались  горы  мяса, сосисок, ребрышек. По-видимому, валящий с  ног  запах
покорил не только людей.
     Из-за высоких кустов, выбрасывая ноги, показались несколько эму. Почуяв
вкусное, они утробно, мощно  загудели, как  двигатели  большого агрегата,  и
начали свое нехорошее  дело, налетев  на стол, уставленный закусками. Тут же
выяснилось, что ни уговоры, ни грозные слова  их не беспокоят. Подойти к ним
было страшновато, принимая во внимание могучие ноги и острый клюв. Борьба за
плацдарм была отчаянная и длилась бесконечно, так как  несносные птицы, сдав
позиции,  немедленно  устремлялись в  новую  атаку,  не  ведая  страха и  не
извлекая  никаких  уроков из предыдущего.  Опасная борьба разожгла аппетит с
удвоенной  силой,  и,  отогнав  обидчиков,  голодная  толпа  набросилась  на
принадлежащие  ей по праву харчи. В притихнувшем  мире  раздалось отчетливое
клацание челюстей. Эму смотрели из-за деревьев.
     Когда первые  обсосанные косточки заполнили первую  мисочку, на стоянку
вырулили машины  и жизнерадостно  загудели. Из них  вывалились  мужья Ирки и
Анжелы,  сопровождаемые  австралийскими  родственниками  и  друзьями, причем
каждый  тащил  свою  коробку  и  пиво.  Многие  родственники  были  одеты  в
тяжеленные кожаные  ботинки, шорты и  толстые кожаные шляпы. Показалось, что
на лужайке началось собрание фермеров.
     Все зашумели, посыпались приветствия,  шутки, новые - знакомились и тут
же  забывали имена, предлагали горячее и холодное, и удобные  места.  Столик
оказался мал, часть  гостей перешла под соседние деревья. Открыли "каск" или
попросту "каску" - замечательную картонную коробку вместимостью  в несколько
литров пахучего  вина с симпатичным  пластмассовым  краником на боку,  и пир
разгорелся, умноженный вливанием свежих, неистраченных еще сил.
     В   просторной  тени  платана  Анжела   делилась  своими   европейскими
впечатлениями. Ближе к осени в Париже должна была открыться  ее персональная
выставка.  Она  рассуждала  о  живописных  школах северной Европы,  Франции,
Германии,  и  становилось  понятно,  что  начинать  блестящий путь  к  славе
возможно  только  в  столице мира.  Женщины  заводили  глаза,  мужчины  тоже
улыбались не без благосклонности, так что вскоре все объединились в приятном
взаимопонимании. Удовольствие разрушила Ирка,  как обычно внося прозаическую
ноту в неординарную тему.
     - Я тоже в  Германии была, - начала она ни  к селу,  ни к городу да еще
тыча  сосиской в печку. -  Нас там на  пикник  пригласили.  Ну, мы, понятно,
поехали  без ничего  - в гости  все-таки... Народ собрался и давай готовить.
Нам тоже винца налили. А потом все с тарелками подошли и каждый себе забрал,
кто что привез. И лопают! А мы стоим и смотрим. Нас-то никто не угостил!
     Вокруг разинули рты. Кто-то хмыкнул и засмеялся:
     - Гостеприимство!
     Николай  Николаевич,  немного волнуясь  от общего внимания как  всегда,
когда он собирался выступить с речью, заговорил:
     - Это можно  наблюдать и не в одной Германии. А  в России, если кавалер
даму приглашает, то цветы, шампанское или в ресторане угощает. Это старинный
обычай, и нам его надо пользовать с уважением.
     -  Вы, Николай Николаевич, рыцарь! - воскликнула  Лена, а  он вспыхнул,
зарделся и даже похорошел, весело продолжая:
     - А здесь что? Ладно, что  дамы уже не совсем дамы, их никто угощать не
хочет.  На свои деньги жуют!  А когда в ресторан  муж с женой  идут... -  он
покачал  головой  и смешливо затрясся,  - ...каждый сам за  себя платит,  со
своего отдельного банковского счета, вот что!
     Со всех сторон  раздался смех. Слушатели кивали  головами, что  знают и
уже повидали.
     - Денежки, денежки правят миром! - все загалдели, кто-то заспорил.
     - Я представить не могу, чтобы  мы с  Вадимом по отдельности платили, -
обратилась Лена к Ирке, стоявшей рядом. - На анекдот похоже! Я не верю!
     -  Правда,  правда!  -  воскликнула та, обрадовавшись вниманию  Лены  и
подходящей  теме:  она  кишками  чуяла,  что  между Леной и  Вадимом  что-то
неладно, и ей было да смерти любопытно.
     - Законы  волчьи... - повторила Лена чьи-то слова. -  Они всю жизнь так
жили,  а  мы  новенькие, неопытные: нам надо побыстрее вписаться  и привычки
перенять.
     Она вопросительно посмотрела на собеседницу.
     - Это точно! Особенно язык.
     -  Да, такая проблема!  Учишь-учишь, а  все как-то не то... Я  вот Дине
внушаю, хочу, чтобы она здесь своим человеком стала.
     - А мой Костик, - отозвалась Ирка поспешно и с радостной улыбкой, - все
хуже и хуже на русском говорит! - она легко вздохнула: -  Но зато лучше меня
все понимает!
     - У тебя  Боб  -  австрал, тебе проще.  Вадим процесс  воспитания видит
иначе, чем я. Приходится бороться  на два фронта. -  Лена нахмурилась.  - А,
вообще, тут нужно удачу  хватать, как в военных условиях. Лопухам  здесь  не
место!
     - Вот именно!
     - Муж должен быть надежный, хваткий. Деньги в дом носить. Да где такого
взять?
     Ирка подобралась,  насторожилась.  Умея  интуитивно нащупать правильную
дорожку, она  и  сейчас не ошиблась, легко зацепив Лену, проводившую жизнь в
четырех стенах  и нуждающуюся в ком-то,  чтобы вылить накопившееся за долгое
и, что греха таить, унылое времяпрепровождение.
     - Мой-то, - для надежности Ирка добавила масла в огонь,  - вместо того,
чтобы о доме заботиться, все  пропивает!  Хорошо  еще, что в пабе не сидит с
дружками, а  дома  нагружается. Он шурупа всадить не умеет, зато счета такие
приходят - глаза на лоб лезут! Вроде  и работа у него хорошая, а мы, однако,
столько лет не можем собрать на первый взнос!
     - Вы и дом еще не купили?
     - Нет, конечно! Пропивает  он все, толстопузый!  -  она  засмеялась как
будто одобрительно.
     - Ой, Ирка, я тебе сочувствую! -  заботливо воскликнула Лена.  - Если б
ты моего знала!.. - лицо ее изменилось и даже голос на последних словах стал
другим, никак не похожим на Иркин, словно она говорила с трудом, через силу.
- Замучилась я с ним, - произнесла она мрачно, - какие тут заработки... одна
чушь на уме. Хотя он сам, как человек, неплохой... - добавила она без  связи
с предыдущим, увидав светящиеся жарким любопытством кругленькие глазки.
     * * *
     Художница-австралийка,   подруга  Анжелы,   прислушиваясь   к  звучащей
поблизости  русской речи,  взяла предложенный Вадимом бокал вина и задумчиво
сказала:
     - Русский язык такой грубый...
     Вадим растерялся, не находя слов. Илья хлопнул его по плечу.
     - Я  тоже вначале  обижался. А потом научился держаться  развязно,  как
американец, и никаких проблем!
     Художница густо покраснела.
     - Извините, - сказала она.
     -  Мы уже  привыкли! - заметил Илья,  сверкнув  глазами.  - В России мы
догадаться не могли, что кто-то  нас не любит. У нас-то антизападной истерии
не было. Так что теперь, увидев это, мы вынуждены нашу страну защищать.
     -  Ты в нее  осиновый  кол  вогнал, -  буркнула  ему Анжела, кивнув  на
художницу. - Вон она какая красная!
     - В другой раз неповадно будет, - бесстрастно отозвался тот.
     - В новом месте все выглядит по-другому, а? - заметил Вадим.
     Илья покосился с интересом: они с Вадимом  явно понимали друг друга. Он
сказал:
     - Русские тоже выдают прелюбопытнейшие тезисы. Встречаю я недавно Мишу,
ученого  из  нашего  университета.  Не  прошло  и  минуты, как мы  о  России
говорили. Он,  конечно:  "Коммунизм ненавижу". Ладно.  А нынешний строй, как
водится,  называет демократией. Я  спрашиваю: "Ты когда  сюда  приехал?"  Он
назвал меньше года. "Так зачем ты -  оттуда эмигрировал? От демократии зачем
убежал? Где же логика?" Он вначале изумился, но потом нашелся, приосанился и
с  гордостью говорит:  "А меня  вообще эта страна  со всей ее  историей - не
устраивает!" А  я подумал: "Ай да  страна-дура! Тысячелетнюю историю нажила:
музыку, литературу, науки творила, а этому мыслителю угодить не смогла!"
     - Всегда будут такие миши! - сказал Вадим.
     - Всегда и всюду! - подтвердил Боб. - И у нас таких хватает.
     Русские и австралийцы переглянулись с любопытством.
     - А я думал: максимализм - сугубо русская черта...
     -  Пожалуй, как в  России, у нас быть не  может...  - протянул Питер. -
Россия - страна идеалистов, у вас люди думают только об идеях. Я читал много
о  России,  и думаю,  что  с  веками ничего  не изменилось. В Австралии тоже
недавно  выборы прошли. Были  опубликованы программы,  почти каждый их знал.
Все пункты  обсуждались,  велись  дискуссии. Оба  кандидата  свои  аргументы
приводили - детально, доказывая по пунктам, что лучше  или хуже для страны и
граждан. Каждый,  кроме того, точно знал, на  сколько долларов он больше или
меньше в прошлые годы зарабатывал, до прихода  этой  партии. Во всем твердый
расчет: что выгодно, а что нет. И никакая сила в мире не заставит гражданина
проголосовать  за  кандидата  на  второй  срок,  если он знает, что при  его
правлении он зарабатывал на десять долларов в неделю меньше!
     - Русские экономические программы не читают, - уточнил Вадим.
     - Вообще знают о них понаслышке! - прибавил Илья.
     - Как  это понимать?!  - воскликнул Боб.  - В России  люди обнищали, но
выбирают тех, кто  их  вогнал в нищету. Я даже видел, как известные  русские
интеллигенты  -  поэт,  композитор,  артист  -  убеждали  голосовать   за...
криминалов!
     -  Это здорово!  - заорал Илья  в восторге. - Тут весь секрет!  Русский
всегда выбирает Идею. Идея обыкновенно бывает Старая и Новая. Одна - Вперед,
за будущее! Другая  - Откат в  прошлое.  Вот и  весь рецепт.  У  коммунистов
программа лучше была, но ведь всем на это наплевать! И интеллигенция, - я бы
теперь,  после  нескольких  лет   наблюдения,  добавил  -   "так  называемая
интеллигенция"  -  продаст  все:  станет  лживой,  грязной,  бесстыжей.  Все
похерит, все принципы унизит - если выберет идею на данный момент.
     - Брось! Они в нее не верят!
     - Разумеется, не верят. Это  сполна открылось. Но она нужна им сейчас -
и делов-то!
     - Владимир  Ильич сказал,  что  интеллигенция -  это говно,  -  вставил
Питер.
     - Это  кстати!  Я,  между  прочим, эти  слова слышал,  но  внутренне не
согласен был, не доходил до меня смысл, - отозвался Илья. Переглянулись.
     - Слушайте, если  все-таки о  выборах говорить... - Боб, видимо, не мог
забыть  интересной темы. -  Ведь есть реальность. Программы,  наконец. Может
быть, та программа, что... за будущее - она хуже?
     -  Да ведь на  это никто внимания  не обращает!  -  засмеялся Илья. - У
тебя, Боб, другая психология, ты и в толк взять не можешь!
     - Это самое интересное, это  то, что  русскую историю создает, -  вдруг
сказал  Вадим. -  Мы, ребята, присутствуем при том, как в России формируется
история. Еще  недавно это  было не  видно,  а теперь понятно, как большевики
когда-то   власти  добились  и   почему   либералы-демократы   все   вчистую
проиграли...
     Боб не дал договорить:
     - Хорошо, мне не понять. Вы - идеалисты. Ну а сейчас как жить?!
     - А сейчас терпеть.
     - Какие терпеливые! Да ведь хорошо жить сегодня надо. Завтра-то мне  на
что?!
     - Сейчас не к спеху, - сказал Вадим. - Главное, чтобы дети жили хорошо.
Такая мысль для выбора достаточна - это гвоздь философии!
     - Не понимаю! - Боб даже расстроился, - ведь будущее для детей строится
сейчас! Мы очень детей любим, в Австралии принято трех иметь, а  у некоторых
и  больше,  но  как  можно  на потом оставлять? Я  хочу, чтобы у  моих детей
сегодня  жизнь  была  хорошая,  прямо  сейчас.  Тогда и завтра все  будет  в
порядке.
     - По-русски, по крайней  мере  у русских женщин - хранительниц очага  и
детей - этот  центральный лозунг звучит так: "Сейчас нам плохо и пусть будет
плохо. Главное, что детям будет хорошо!"
     - А,  может, русские лгут: им лень трудиться,  делать что-то конкретное
для своих детей? - спросил Питер.
     * * *
     Света, с удовольствием выполнявшая  роль главного повара, обносила всех
горячим по новому  кругу. На нее смотрели кто с нежностью,  а кто с ревнивой
завистью.  Она,  бесспорно,  была   соблазнительна,  хороша  и,  несомненно,
понимала это. Некоторые из опоздавших вновь спрашивали ее имя.
     Илья  прошел  с  ней от одной группки  к другой, помогая.  В  сторонке,
пристально глядя ей в глаза, он зашептал дрожащим голосом:
     - Ты завтра будешь дома, да?..
     Она, сама не зная почему, колебалась и тихо бормотала:
     - Мама, мама же дома...
     - Да ведь мама вечером уедет, - настаивал он.
     - Куда же уедет?
     - Сама знаешь. С ребенком сидеть.
     - Может, не уедет...
     - Как же, обязательно уедет. Она мне сказала!
     Света взглянула в его  упрямые глаза, сверкнувшие  непререкаемой волей.
Он шел напролом. Она секунду помедлила, как будто прислушиваясь к себе, губы
ее задрожали. Слегка отвернула от него лицо, красивым и видимо привычным для
себя  движением повела  плечами  и,  указывая  на  дерево, в тени которого в
компании сидел Вадим, сказала:
     -  Вон,  кстати,  мужик, которому  не только моя  задница нужна... -  и
отвернулась от Ильи.
     Тот мгновенно схватил  ее твердыми  пальцами за  руку и,  поворачивая к
себе, жестко сказал:
     - Что-то новое... Ты о чем с этим гусем битый час шепталась?
     Она освободила руку и ответила:
     - А он не гусь.
     Илья посмотрел озадаченно.
     - А что же ты ему по морде заехала? - вспомнил он.
     Он всплеснула руками, издав какой-то звук.
     Мы не знаем в точности, о чем они говорили дальше. Только видно было по
их  возбужденным лицам, что  обе  стороны неравнодушны  к  теме разговора и,
может  быть,  друг  к другу. Они  долго  гуляли  по  отдаленному  лужку,  то
расходясь, то  близко подходя друг к  другу, размахивая руками,  и, очевидно
было,  что  Илья кипятится и нападает, а Света защищается от  его  наскоков.
По-видимому,  выяснение закончилось миром, так как  она, взяв его  под руку,
повела  к  общему  кругу.  И вовремя,  ибо  Шустер, тревожно наблюдавший  за
развитием событий, уже был готов поучаствовать в них.


Глава 8 


     Николай Николаевич переживал упоительную фиесту.
     Едва только поутру сияющие рассветные лучи  пронзали спальню, лицо  его
озарялось теплым светом, не оставлявшим его потом  во весь день. Блаженно он
разглядывал  сочные  тени  каштана, золотые  гирлянды  солнечных  блинчиков,
разбросанных в анархическом беспорядке по стенам  и выверенную упорядочность
деталей, составлявших красоту Большой спальни. Темная  мебель, поблескивание
золотых ручек,  крупные букеты искусственных  цветов в напольных вазах - все
со вкусом, без излишеств  и очень  солидно.  Он  радостно дрожал  и тихонько
прижимался щекою к дышащей жаром спине жены. Наступали излюбленные минуты.
     Впрочем,  и душ, и летний завтрак перед  огромным окном  и  вскапывание
клумб  под  жарким солнцем,  и разнообразные покупки, и посещения знакомых -
праздники  и  выпивоны -  да  и другие  многочисленные  дела, которых  и  не
припомнишь все сразу, радовали  его, словно он сию минуту впервые попробовал
их  очарование.  Сверкающие  дни  летели  чередой,  превращая  его  скромный
двухнедельный  отпуск  в горячий,  волшебный  карнавал.  Николай  Николаевич
брился   до  фарфоровой  белизны,  прикупил  чудесный  золотой   перстень  и
подумывал, не покрасить ли ему волосы.
     Сегодня,  в  канун  Рождества, только  оттенок религиозности смущал его
душу:  не совсем  было  ясно,  что  и сколько дозволено  в  этот день.  Были
какие-то  колебания,  какая-то  неуверенность,   один   раз  он   неожиданно
задумался. Нельзя сказать,  что Николай  Николаевич был горячо верующим,  но
пребывание  в  церкви, а  особенно  общение  со  "старыми"  русскими, давало
чувство приобщения к  родной культуре. Трудно было бы также утверждать,  что
Николай Николаевич чувствовал себя патриотом, взволнованным судьбами России.
Да, это сильно сказано. Но нельзя не заметить и того,  что он брал иногда на
прокат видеокассеты  с  записями  русских  песен и  плясок, а это  о  многом
говорит.
     Итак, настроение было приподнятое, день сулил удовольствия. Илья обещал
привезти к  обеду русских, а это значило разговоры и новые анекдоты. От себя
Николай Николаевич позвал сына, жившего уже в отдельном доме самостоятельно,
а жена Валя, приготовившая стол заранее, должна была прийти с работы прямо в
церковь на вечернюю службу.
     Николай   Николаевич  вытащил  из   шкафа  несколько  свежих   рубашек,
внимательно рассмотрел их, понюхал и, выбрав одну, бледного шелка, застегнул
манжеты  шикарными запонками.  Затем  порывшись  в  обширном,  великолепного
дерева,  но несколько  пустом  столе, достал кассету с  песнями  Кобзона,  а
маленькую  бумажную иконку Сергия  Радонежского приколол кнопкой туда,  где,
кажется, должен быть красный угол.
     Шел двенадцатый  час, солнце палило нестерпимо.  Казалось,  что от крыш
соседних  домов,  дорожек  внизу,  там  и  сям  разбросанных  в  садах  стен
поднимался  густой  дух  чего-то  подпаленного  и  дрожащего  на  огне.   До
праздничного обеда  оставалось  немало  часов,  и Николай  Николаевич  решил
посетить Рождественскую ярмарку, ежегодно устраиваемую "старыми" русскими на
лужке возле церкви.
     Вдумчиво  заперев несколько  замков,  он  спустился  в  гараж,  выкатил
новенькую лазоревую "Мицубиси"  и, удобно разместившись  внутри,  покатил  с
холма вниз.
     Когда Николай  Николаевич прибыл на место, активная деятельность была в
самом   разгаре:   полтора  десятка  женщин  продавали   съестное  домашнего
приготовления, неизменно называя это  "пиро'ожки". Русский  язык, на котором
они говорили, был  нелегко понимаем из-за  сильного акцента, но поскольку он
был  не  слишком сложен,  необходимо было затратить  только несколько минут,
чтобы включиться в обсуждаемую тему.
     Деньги, собранные от продажи, должны были пойти на содержание батюшки и
церкви. Последние часто захиревали, так  как русские прихожане, не в  пример
верующим другим приходов, не утруждали себя богатыми пожертвованиями. Тепла,
слаженности  и поддержки трудно было бы искать  среди этих  русских, так же,
как разъединены  и  настороженны  русские  общества, разбросанные  по  миру.
Многие  задавались  вопросом, отчего  это  так,  отчего  люди  других  наций
поддерживают  друг  друга,  часто  собираются  вместе,  организуют и  строят
дворцы-клубы, где приятно встретиться с друзьями, и только русские нуждаются
друг в друге,  не нуждаясь,  встречаются, не испытывая тепла, расходятся, не
вспоминая,  и,  живя едва  ли  не  по  соседству,  не  видят  друг  друга по
пятнадцать   лет.   Один  человек   затеял   устроить  такой   клуб.  Мнения
соотечественников  немедленно  разделились: одни  объявили  его коммунистом,
другие  -  монархистом  и ретроградом, третьи -  никчемной  личностью. Клуб,
конечно, не состоялся.
     Впрочем, Николай Николаевич уже облюбовал поджаренную плюшку и принялся
отсчитывать монеты.
     -  Вы, Тамара  Ивановна,  так  хорошо к праздничку подготовляете,  -  с
лукавыми  интонациями субретки  обратилась к первой женщине соседка, - вот у
вас  и  пиро'ожки покупают!  А мне что-то не везет  сегодня...  -  она легко
вздохнула, с интересом взглянув на Николая Николаевича.
     - Вы, Ольга  Петровна, хорошо печете, вот Николай Николаевич у вас тоже
купит.  Только я всегда  хорошо  пеку! А в  этот раз  уж сколько старалась -
теста  замесила  почти  два  ведра.  И лепила,  и  лепила...  - самодовольно
выговаривала  та слушателям.  -  Мешок  сюда  тащила  полон с  провизией!  А
буттер-бродов  сколько!  Только  мало  нам  помогают,  правда? На  нас одних
церковь и держится! - она заворачивала булочки в кокетливую розовую бумагу с
крестами по углам.
     - Богоугодное дело! - одобрительно и важно произнес Николай Николаевич.
     - А ваша Валечка не хочет к другому празднику нам помочь?
     - Она все работает, - смутился Николай Николаевич.
     Ольга Петровна поджала губы, а Тамара Ивановна поставила другой вопрос:
     - А вы, Николай Николаевич, сегодня вечернюю-то собираетесь? Двенадцать
программа стартует.
     - А как же!  -  с  облегчением воскликнул Николай Николаевич, чувствуя,
что туча рассеивается и он не окончательно изгнан из общества. - Буду,  буду
вечернюю! и русских привезу!
     - Это,  конечно, хорошо, - пропела Тамара Ивановна, сморщив острый нос,
отчего  лицо  ее  собралось  в  узелок,  -  только  странные  они  какие-то,
непонятные...
     - Те, что из России пришли недавно?
     - Да, я их имею в виду. Жадные они что ли какие. Все им мало!
     - Я тоже с ними не видаюсь, - поддакнула  Оьга Петровна, - недоверчивая
я к ним стала.
     - И чего доверять-то! Чего у них в России-то деется,  вот уж накрутили!
Не хотят от голода истощать и теперь сюда бегут. А мы расхлебывай да помогай
им! - воскликнула Тамара  Ивановна с грозной правотой сверкая очами. Николай
Николаевич немного струсил. Несмотря на долгий брак, он  мало понимал женщин
и временами их чувства пугали его своею силой, а, главное, неожиданностью.
     -  Вы  благодетельница  наша,  уж  и  сколько  к  вам детей  из  России
приходило! - начал он зависимым тоном, робко присогнувшись в ее сторону. - У
вас мальчонка-то живет из России?
     - Этот четвертый  живет пока.  Если б вы знали,  как я устала!  -  чуть
закатив  глаза,  она  печально  покачала  головой,  приглашая  разделить  ее
чувства. - Сказали - на месяц. А он, вы подумайте, уже третий живет!
     - Что же его не забирают?!
     - Эти  русские  в России говорят, чтобы  мы  обратные билеты  покупали!
Мало, что я его кормлю-пою, полный чемодан вещей  надавала  -  от моих детей
что осталось  и знакомые дали, кому чего не надо, а теперь еще и билет! Ну и
наглые  же эти русские!  То ли  это  дело  им давай, то ли другое! Мы теперь
должны их заставить, чтобы  они, значить, сами  своих детей забрали. Пусть и
не  надеются, не на  таковских напали!  - пламенно закончила Тамара Ивановна
столь длинный монолог на русском.
     Вдруг женщины обернулись, и лица их дружно  расплылись в улыбке: к  ним
придвигался солидный мужчина с очень розовым и очень сладостным лицом.
     - Батюшка, с наступающим Рождеством Христовым! - протянули они в нос. -
Мы уже пораньше, во воспоможествование!
     - С праздником вас, добрые христиане!
     - Скушайте, батюшка, пиро'ожeк!
     - И мой попробуйте!
     Батюшка двумя пальчиками подхватил булку и очень изящно отправил в рот.
     -  Богу  милосердие  угодно,  -  он  благосклонно  оглядел лоток. -  Не
забываем ли мы  о милосердии  в  праздник Христов? Поделитесь  с  нами своим
удовлетворением.
     - Как же можно? По мере сил! У  меня ребенок из России живет,  я только
рассказывала. Хороший такой мальчишечка!
     - Вы, Тамара Ивановна, деток у себя приживаете - Бог вас не забудет.
     - Как же можно людям бедным не помочь!
     - Правильно, - батюшка утер рот. - Я в кэмпе вчера был, за городом, там
лагерь для  деток организован. Есть  у нас в Дарвине энтузиаст, собрал деток
из русских семей со всей  Австралии - кто хочет  в  лагере месяц  отдохнуть,
русский язык поучить. Вы знаете, детки наши на русском плохо говорят.
     Батюшка слыл в обществе большим интеллектуалом.
     - И мой сынок тоже... - Николай Николаевич сокрушенно повесил голову.
     Батюшка посмотрел на него с любопытством и продолжал:
     -  Лагерь  они  назвали  "Богатырь". Из сказки  название,  родной  язык
поддерживают,    заметьте.   Мальчиков   зовут   "богатырями",   а   девочек
"богатыршами",  а когда всех вместе,  то - "лагерниками". Они  Устав и режим
приняли, очень  эффектно по утрам будят, дисциплина строгая. В лагере все по
часам, по команде: гуляют, за трапезой сидят.  Никаких сластей,  кон-фектов,
так что лагерники  наши здоровенькие и бодренькие. Я  свою дочку там  на две
недели оставил. По  моему мнению, ребята должны  остаться  удовлетворенными,
потому что такой отдых и воспитание навряд ли где получить можно.
     - Вот какое культурное движение! - воскликнула Ольга Петровна.
     - Я перед строем богатырей, - продолжал батюшка, - молебен  отслужил на
открытие.  И началась положенная лагерная жизнь по  установленной программе.
На  закрытие же,  отнюдь, Пафнутий Стукач,  протопоп,  поедет.  Вечером  все
собрались в трапезной  и была  нормальная ежевечерняя беседа. Еды много было
весь день - уж так благолепно! А на другой день Рождества Христова лагерники
вместе с администрацией примут  участие в организованном колядовании,  затем
проведут   атлетические   соревнования   на   Кубок  Великой  Княжны   Марии
Владимировны,  чтобы здоровенькими  сохраниться. Детки  на уроках высиживают
немного, но пишут  пока... -  батюшка вздохнул. - Один богатырь никак не мог
вывести  столь простое задание: "Ванька купил в лавке ситцу". А моя дочка на
уроке композицию  писала про экскурсию,  за  что  высший  балл  получила.  -
Батюшка  вытащил  из кармана листок и, выдержав паузу, начал с выражением: -
"После тихого часа мы пошли на прогулку. Мы начали с хорошего шага, но через
полчаса сменили шаг на медленный.  Было солнце, и отсвечивался яркий свет на
ярких красочных формах. Но потом погода повернулась к худшему. По дороге мы,
конечно,  зашли не туда  куда надо,  и нам пришлось перелезать через заборы.
Пока  мы гуляли,  мы  все промокли и устали,  вдобавок, нам пришлось  тащить
девочку,  которая подвернула  себе  ногу. Шли  мы четыре  часа  и были очень
голодны, так как пропустили чай, но если мы не хотели от голода истощать, мы
должны были следовать за нашим путеводителем через лужи и другие  неприятные
места. Когда  мы дотащились до  места,  мы готовы были умереть. Но съеденные
апельсины освежили нас. Потом мы ехали на поезде назад в  лагерь. Ветер  выл
беспощадно,  качая мокрые мохнатые верхушки мокрых деревьев. Станции  теперь
были реже. Мой брат устал  и поэтому беспощадно пинал  меня ногами,  а ветер
все  выл  и  выл.   В  поезде  было  спокойно  и  удовлетворительно.  Скоро,
натурально,  показался  город, и  поезд  остановился. Ветер выл  уже тише  и
тише..." Подпись: лагерница Лена.
     - Она талант имеет!
     -  Всего  шестнадцать лет девочке,  -  радостно  подтвердил батюшка,  -
ребенок малый, а как живописует!
     - Может  и нам за таким водителем следовать? У нас тоже много деточек в
каждой семье... - Тамара Ивановна заглядывала в глаза батюшке.
     Николай Николаевич задумчиво выставил вперед ногу.
     - Я  вот  думаю, - произнес он рассудительно, - мы бы собрали,  а новые
вряд ли захочут... Не  очень они религию  уважают. Есть, конечно, и хорошие,
но "то ли дело" попадаются настроенные очень. Я, бывает, трюки вспоминаю...
     - Что же вы  встречали? - мигом обернувшись, с азартом  спросила Тамара
Ивановна.
     -  Иду  я мимо магазина "Армии  Спасения",  - начал Николай Николаевич,
довольный своей не последней ролью среди  собеседников, - дай, думаю, зайду,
банку воды куплю.  Там цены весьма  умеренные,  и много русских  закупается.
Посольство там русское - пешком дойти. Ну вот, хожу я мимо одежды и, смотрю,
женщина такая  симпатичная с другой по- русски про размеры говорят.  Чего-то
они не понимают. Вот, думаю, я сейчас с этакой и познакомлюсь. Поздоровался,
а они мне буркнули что-то,  посмотрели,  как волком все равно,  и  тикать от
меня. Что  это,  думаю, за  такое удивление?  Подошел к кассе,  там  китайка
знакомая сидит, спрашиваю, а она говорит  -  это посольские, то есть русские
из посольства. "Они,  -  говорит,  -  ни  с  кем  не  разговаривают,  всегда
боком-боком, чем-то напуганные. Пришибленные какие-то, своих шарахаются, вот
какие дела!"
     - Я знаю, у меня  тоже  остались в  уме трюки увиденные! -  вдохновенно
подхватила Ольга Петровна, всплеснув руками. -  Мы с сестрой к блинам ехали,
а эти  русские  у  посольства  сели.  Они по-русски,  и  мы  их  спрашиваем:
"Здравствуйте, вы давно тут живете?" Они  молчат  и  в  окно смотрят.  Так и
притворились, что нас не понимают. Во как!
     - Какие с русскими эксциденты проходят... -  задумчиво протянул Николай
Николаевич.
     - Приятно с вами побеседовать, интересного много получить. Мне, однако,
пора к службе приуготовляться,  - батюшка дотронулся  до большого  креста на
груди.
     - Бай - бай!
     - Бай - бай!
     Вообще говоря, батюшка превращался в православного священника только по
некоторым  выходным  и  праздникам, словом тогда,  когда  у  него выдавалось
свободное  время.  Большую  часть  жизни он перебирал  бумажки  в  налоговом
управлении,  где служил инспектором.  Сейчас он  подошел  к своему огромному
джипу и, подхватив рясу, забрался в задний отсек.  Оттуда он вытащил коробку
с принадлежностями и зашагал к  церкви.  Несколько женщин, умильно глядевших
на его статную фигуру, оставили лотки и поспешили за ним - помогать.
     Покупателей было  немного,  в  основном свои  же русские или знакомые и
знакомые знакомых  приехали  поискать  экзотики в  великом русском празднике
среди  еды: пиццы,  мяса бэф-строганофф, пиро'ожков с капустой  и неизвестно
как сюда попавших матрешек - незабвенных деятелей партии  и правительства. В
общем ярмарка, как всегда, удалась на славу!
     * * *
     Женщина,  которую  Шустер безуспешно  искал  все  утро,  тоже  была  на
ярмарке. Договорившись встретиться здесь с подругой, она меланхолично обошла
ряды,  роняя легко  вспыхивающие  улыбки. Странно, непривычно грустно было у
нее на душе.  Она то отчаянно зевала,  то вдруг глаза начинали слипаться без
причины,  хотя  ночь  она  проспала  без  снов  и  встала свежей.  Появилось
ощущение, что время не движется, а стоит, поджидая чего-то. И это что-то уже
совсем близко, неподалеку. Чувство было так сильно,  что Света непроизвольно
оглянулась, задумчиво осматривая толпу.
     В  этот момент ей на глаза попалась знакомая  машина, и она  разглядела
Шустера, разговаривающего с человеком, которого она издалека не узнала.  Она
быстро  повернулась  к  ним  спиной,  сдвинув  большую  соломенную шляпу  на
затылок, зашла  за край пестрой палатки и осторожно выглянула оттуда. Шустер
и его  приятель - ну  конечно,  это был  Николай Николаевич  - усаживались в
машину, показывая рукой на церковь. Машина завелась и тронулась с места.
     Света повернула  за угол и,  подняв  глаза  к прилавку,  вздрогнула  от
неожиданности: неподалеку стоял Вадим.
     Незамеченная, она шагнула в сторону. Сердце ее билось. Она смутилась, в
нерешительности  прошла   несколько   шагов,   растерялась   еще   больше  и
остановилась, чувствуя  полный  хаос в голове.  Ей  не хотелось уходить,  ей
хотелось  вернуться. Она села на скамейку и  с любопытством заглянула в свою
сумочку.  Из  кучи  мелочей  она  извлекла  пачку старых счетов  и  начала с
интересом их перебирать,  раскладывая  на  кучки.  Внезапно  достала  губную
помаду  и  накрасила  губы,  а бумажки  бросила  назад.  Улыбнулась  себе  в
зеркальце. Подумала. Стерла помаду платком. Достала другую и снова аккуратно
накрасила губы.
     Когда  она  подошла  к  зеленому лужку, на котором  под деревьями  были
разбросаны  столики,  Вадим сидел  один  и,  прихлебывая кофе,  перелистывал
газету.  Света  колебалась,  не решаясь  шагнуть  к  нему.  Эта, уже пожалуй
затянувшаяся  пауза,  наполнила ее,  одновременно,  глубоким,  тревожным, но
восхитительно приподнятым чувством, ни принадлежность, ни  названия которому
она  не  взялась бы  определить в те  несколько секунд,  что пали на краткий
выбор  у границы  тенистого  кафе. Несколько человек  уже повернули  головы,
оглядывая  стильно  одетую девушку  с пышными  волосами,  рассеянно  и  даже
отрешенно  оглядывающую  сидящих.  Пауза  становилась  неудобной,  и  Света,
стремительно сбросив оцепенение, уверенно шагнула вперед.
     Ее  глаза  засияли,  когда  Вадим  поднял  голову,  заметив подходящего
человека. Его лицо погасло,  выдав на  секунду какие-то смешанные чувства. В
следующий момент он, увидев ее  приподнятое настроение, дружески  улыбнулся,
жестом  приглашая  сесть.  Он  здоровался с  ней,  разглядывая  ее бесспорно
красивые,  но  чересчур  правильные  черты  лица,  напоминающие   прекрасных
принцесс  из  мультяшных сериалов.  В  жизни было любопытно  встретить такое
лицо, но в его голове непроизвольно всплыло известное  выражение: "...в лице
этом  было передано  сахару".  Правда, что-то  сглаживало и даже  меняло это
первое и сильное впечатление - ее улыбка. Она начиналась исподволь, а затем,
вмиг, ее лицо расцветало единым сияющим светом. "Красиво и даже гармонично",
- промелькнуло в голове у Вадима. Он отложил газету и, поднимаясь, спросил:
     - Что вы будете: кофе, сок?
     - Эта жара сводит с ума. Что-нибудь пожиже. Прозрачную водичку!
     Когда  он возвращался к столику  со стаканом  в руке, Света с серьезным
видом смотрела в статью, которую он читал.
     -  Какая у вас замечательная профессия, Вадим, - мечтательно  вздохнув,
протянула  она.  -  История  искусств -  моя любимая наука! Когда  кто  жил,
например. Художники  вообще такие  стебные, но, думаю,  трудно за художником
жить...  Но  если на портрете  - я бы  не отказалась. А вы умеете  рисовать,
Вадим?
     - Нет, но очень люблю смотреть на картины,  - он на секунду осекся,  но
потом договорил: - Поэтому, давно, я начал их понемногу собирать.
     - Ой, правда! Вы знаменитый коллекционер? - воскликнула собеседница.
     - Нет, конечно. Я вообще не коллекционер, как это  понимается. Я ничего
не продаю и не перепродаю.
     - А что, коллекционеры деньги на этом делают?
     - По-разному. Публика мало знает об этом, и коллекционер для нее фигура
даже  титаническая. Художники знают это  занятие с  другой стороны и пожалуй
полагают  коллекционеров если  не  за  мошенников, то, во всяком  случае, за
людей  меркантильных,  хватких  и  немного,  но  бесчестных.  И  даже  самые
идеалистические   личности  без   этой  мысли   на   тебя   не  глянут.   Им
идеалистичность в этом не  помеха. Так что  я раз и навсегда оградил себя от
этих вещей и, если покупал работы, то редко, и  не должен  был  общаться  со
многими слишком часто.
     - Что же получалось?
     - Иногда художник  старался тебе картину продать, звонил, сбавлял цену,
а потом через некоторое время доходили слухи, что он обвинял тебя в корысти,
жадности,  доказывал,  что  потому  ты  работы  купил,  что нажиться  на них
предполагаешь  и  непременно огромные деньги  на его наивности  заработаешь.
Обидно  им  очень,  что сами же они покупателя упрашивают, обидно, что денег
нет. Очень самолюбие разжигает, когда богатый заезжий у других покупает, а у
тебя нет, но еще более обидно - когда купит! Ведь непременно же здесь обман,
денег недодали, вокруг пальца обвели, не оценили по достоинству! Если у него
деньги есть,  а у  тебя нет - значит, он подлец. А  еще  они уверены, что их
работы огромных денег стоят, и деньги эти от них стороной уходят - и деньги,
и настоящая слава.
     - Я бы хотела повстречаться с кем-нибудь таким! Но трудно, чтобы  сразу
и слава, и деньги... - глубокомысленно протянула Света. - Да и трудно бывает
положиться. А здесь у вас много друзей?
     - Сколько вы живете в Австралии?
     - Несколько месяцев.
     - О дружбе говорить затруднительно, - заметил Вадим, перебирая газету.
     - Почему?
     - Русские и англо-язычные  - слишком разные. Факт прост: русских они не
любят.  На  самом  деле,  надо помнить, они  не  любят  никого.  Спрашиваешь
англичанина: "Вам нравятся шотландцы?" - Морщит нос: "Не-е". - "Американцы?"
- "Нет, мы их не любим". - "А как насчет французов?" - "Французы -  свиньи!"
- "Итальянцы?"  - "Мы их презираем!" - "Я хочу съездить в Грецию, посмотреть
на  Акрополь  и  развалины Трои".  -  "Как,  вы серьезно думаете  поехать  к
грекам?!"
     - Не может быть! - Света вытаращила глаза.
     - Сущая правда.
     - А мы в России думали, что американцы и англичане... такие чистенькие,
умненькие - в костюмчиках!
     - Вот и  афоризм  готов!  - Вадим засмеялся. - Нет,  они совсем другие!
Живя  дома,  я,  как  и все, этого  не  знал.  А  приехав  сюда,  постарался
разобраться, что  происходит.  Появилась  теория,  почему англо-саксы  часто
плохо относятся к  нам. Так всегда - мы говорим о Западе, а думаем о России.
Но интересно ли это вам?
     - Конечно! Я про это не слыхала.
     - Я думаю, причина кроется в разных системах ценностей. Они не понимают
то,  что интересует  нас, мы не уважаем то, что для них главное в жизни. Как
вы думаете, для чего живет англичанин или американец?
     - Я думаю, чтобы все иметь...
     - О! Как точно!
     - А русский?
     -  Хороший вопрос.  Им непонятно почему мы  ищем  особую цель.  Русский
живет размеренной  жизнью только  до времени, а потом начинает тосковать.  И
пока не найдет себе идею, желательно - грандиозную, которая бы захватила его
без остатка - он не будет счастлив. Помните у Достоевского о мужике, который
стоит глубоко  задумавшись,  а  потом  в Иерусалим  пойдет молиться или  дом
спалит, или то и другое вместе.
     - Сейчас в России так жутко делают деньги...
     -  Да,  когда  социальные  отношения   бурно   развиваются,  начинается
распутство...  Я уверен,  что деньги  -  новое  увлечение,  игра,  и  она со
временем  начнет  буксовать,  потому что  для  нас  деньги - не единственная
ценность. - Вадим посмотрел на Свету яркими глазами и увлеченно заговорил: -
Я  много  думал  об  этом  и  понял,  что наш  абстрактный  поиск не понятен
англичанину,  он-то  и не  нужен англичанину. Он презирает то,  что  это  не
вписывается  в рамки его представлений. Если ты скажешь ему: "Это выгодно, а
это - нет",  - он поймет тебя отлично! Но никогда не отдаст ни грана  своего
бытового  благополучия   ради   идеи,  не  приносящей   конкретной  прибыли.
Англоязычный  человек  движим  прагматизмом и презирает  живые,  артистичные
народы юга Европы, не понимает и ни при каких условиях не поймет Россию, как
совершенно  чужую  его  психологии.  Для  духовной   цели,  как  для  смысла
человеческой  жизни,  в  этом обществе  осталось мало пространства.  В  этом
смысле,  -  добавил  Вадим,  - полностью  провалилась  идея,  что  богатство
обеспечивает лучшее развитие. Идеалистам прошлого столетия казалось, что чем
богаче  нация,  тем  больше  у нее  свободного времени для  интеллектуальной
деятельности. Жизнь показала, что все наоборот! Чем больше денег в обществе,
тем обезличеннее и пошлее жизнь людей. Говоря совсем кратко: здесь возведено
в  идеал  как раз  то, что  в России  для всех наиболее противно  и  кажется
вульгарным!
     - Всюду в  Европе такая жизнь. Взять Германию: скучно.  Да и деньги они
любят - будь здоров!
     - Я  думаю,  немцы  психологически  нам  ближе.  Внешняя  жизнь  их  по
расписанию,  пиво  и  сосиски.  Но вот Гитлер объединил нацию под глобальной
идеей. Мы не  обсуждаем, хороша она  или  плоха. И что  же случилось? Немцы,
размеренные  и оседлые,  встали всей страной и пошли вперед - ради идеи! Они
дрались как львы - даже русские солдаты поражались их  храбрости  - дрались,
заметьте, защищая  не родную землю, что было бы понятно, а на чужой земле! И
готовы были умереть ни за что - за идею!
     Света смотрела на Вадима не отрываясь. Он продолжал:
     - Русскому главное понять, зачем он живет. Вокруг этой точки крутятся в
нашей стране все сумасшествия, творения и войны. В ней происходит  развитие.
Но   развитие  не  в  том,  какой  моторчик  быстрее:  эту  чепуху  называют
прогрессом.  Развитие  - это  поиск новых  идей, а,  может быть,  идеалов  и
попытка их осуществления.  Они не все удачны, но люди ищут. Помочь бездомным
собакам или бороться за правду, написать книгу или уйти в монастырь - каждый
на  свой лад, в соответствии с темпераментом. Американцы! - Вадим улыбнулся.
-  Европейцы  создали классическую музыку,  а  американцы приспособления, на
которых ее можно слушать!
     Света прыснула.
     - С вами интересно! У вас мысли... другие.
     - Предрассудки  делают людей  одинаковыми.  Мысли - это то, что  делает
людей разными.
     - А знаете, - взволнованно и немного таинственно проговорила она,  - мы
с подругой в общаге тоже считали, что нужно как-то особенно прожить.
     - Что вы выбрали?
     Света смущенно замялась:
     - Я  еще не определилась... А вот моя Нинка - та  уже  все решила.  Она
девчонка красивая и себя  не  разменивала, долго ждала  настоящего.  А потом
дала  в  газету  объявление,  мне  так  никогда  не  составить:  "Седовласый
миллионер,  желающий  обрести супружеское тепло,  но смущенный неизбежностью
стать рогоносцем, может быть спокоен  в отношении девушки двадцати двух лет,
воспитанной в лучших традициях деревенской верности. Он  должен быть министр
иностранных дел или посол, в крайнем случае бизнесмен, не ищущий праздника в
семейной жизни,  но  с  конкретным,  прибыльным делом. Внешность  и духовные
данные гарантирую".
     Вадим расхохотался.  С  соседнего столика  повернули головы, но услышав
иностранную речь, безулыбисто и напряженно отвернулись. Света удивилась:
     - С ее данными я думаю, это не так трудно. Она бедная, но порядочная.
     - А вы  бы дали такое объявление? - спросил Вадим,  пристально глядя на
нее.
     - Почему бы и нет? Живем-то один  раз, - говорила она  машинально и как
бы заученно. С ужасом она вдруг вспомнила, что ударила Вадима по лицу.
     - Зачем вы пришли за мной? - тихо спросил он.
     От неожиданности Света раскрыла глаза, но Вадим смотрел мимо.
     - Какой вопрос! - вырвалось у  нее, и ее глаза сверкнули. - Вам что же,
неприятно со мной?
     - Почему же... я только не понимаю, зачем вы на себя наговариваете?.. -
ответил он,  не поднимая глаз,  испугавшись, что скажет неточное или обидное
слово.
     - Что значит "наговариваю"?..  - произнесла она настороженно, в великом
недоумении, готовом перейти в обиду, но, покамест, с наигранной веселостью.
     Вадим стушевался и заговорил торопливо:
     - Ну, конечно, вы необычайно красивая,  такая удивительная женщина,  но
эти слова - не ваши, не могут быть ваши.
     -  Почему  же не могут? - уже беззаботно,  радостно  заглядывая  ему  в
глаза, спрашивала она.
     - Мне тяжело слышать, что  вы  себя так... хуже, чем вы  есть на  самом
деле.
     - Вы так ухаживаете за мной?! - вскричала она.
     - Нет, я совсем не ухаживаю за вами, - просто сказал Вадим.
     Света искренне расхохоталась:
     - Такого чудака я не встречала!
     - Вы, я думаю... совсем другой человек...
     -  Какой же я человек по-вашему? - не сдержавшись вскричала она, дернув
его за рукав, как ребенок, и радостно засмеялась.
     - Вы улыбаетесь  - у вас чудная улыбка, вы смеетесь - у вас  прелестный
смех, и все мужчины вокруг влюблены в  вас, а меня не оставляет чувство, что
вы это  делаете через  силу,  словно вам не хочется,  но вы... привыкли и не
можете остановиться. Может быть, это вам даже неприятно...
     Глаза ее замерцали и погасли. Она промолчала.
     -  А еще,  милая, - продолжал Вадим осторожно, с  нежностью глядя ей  в
глаза, - вы казались такой счастливой, праздничной, а я вот подумал - только
не сердитесь на меня!  - у вас, кажется, большое несчастье. Может,  это было
давно, но оно вас мучает. От этого вы  несчастны  и стараетесь быть иной, не
такой, как  кто-то и когда-то хотел  вас  видеть. Простите, если я неправ, -
добавил он смиренно и оглянулся на нее, удивляясь себе самому.
     Света замерла,  всматриваясь  в  его лицо. Она не  могла бы  повторить,
передать в точности,  что он сказал:  ни слова,  ни даже  смысл,  но все  ее
существо знало, что она услышала необычайное, важное, то, что не слышалось и
не  думалось  никогда. Пораженная,  она  пыталась охватить разумом  какую-то
пролетевшую мысль, но та мгновенно изчезла, оставив внутри  глубокую занозу.
Она  ощутила, что этот  заряд  будет  причинять  боль  до  тех  пор, пока не
разъяснится, что такое было сказано  и какое необычное, но совершенно точное
содержание было подумано в ответ. Молча, изумленно  она смотрела на  него. И
он,  в  ответ, осознав, что  произнес  что-то  не  то,  возможно  запретное,
растерянно  глядел в ее  лицо, пугаясь ее  молчания и  пытаясь  собрать вмиг
разлетевшиеся мысли. С минуту они сидели так, не шелохнувшись, и наконец она
прошептала:
     - Какой вы странный...
     Ей показалось, что  это  не  он, а совсем  другой  человек, словно  она
увидела в толпе лицо и, вздрогнув, повернулась, долго глядя вслед.
     Услышав ее голос, он опустил вдруг уставшие плечи и улыбнулся  виновато
и светло.
     Этот свет и  непонятность этого человека легли  в ее сердце, удивив ее.
Притихшая,   она   почувствовала   себя   необъяснимо   связанной   с   ним.
Недоговоренная, но  тесная связь проступала изнутри, притягивая ее чувствами
более властными, чем  обычно вспыхивающие между нею и  мужчинами живые пути.
Ее, ставшим внимательным глазам, открылась бережная  осторожность его слов и
жестов,  доброта  и  юношеская застенчивость  его глаз, так часто опускаемых
вниз, и  глубокое тепло, обращенное к собеседнику,  к ней -  под неприметной
внешностью тихого человека.
     Боже  мой... да ведь  он... совсем как  папа!  -  с  замиранием  сердца
подумала она и тут же  ощутила огромное беспокойство,  даже смятение. Сердце
ее гулко забило, но, странно, именно в этот момент мысли смешались, потеряли
остроту.  Одновременно,  откуда-то  из  самых   глубин  начало   подниматься
радостное тепло. Она смотрела на него другими глазами. Смущенная,  не  могла
подобрать  слова, разглядывала его, нимало не  таясь.  Они  то  говорили, то
замолкали, и за  внешним  фоном слов Света чутко улавливала  поднимающееся в
ней  волшебное  ощущение:  без  названия,  без  границ,  но  интуитивно  уже
понимаемое  и  желанное.  День  перестал  быть  мучительно  жарким,   зелень
коричневатых  деревьев  стала  глубокой  и  яркой,  и  даже  люди  больше не
отворачивались  с  оскорбительным  отчуждением.  В  каждой  черточке  вокруг
проступила воздушная улыбка близости и тепла.
     Внезапно  кто-то закрыл  ей сзади глаза. Она вздрогнула и  в  следующую
секунду  сообразила, что  когда-то  давно  условилась  встретиться с  Иркой.
Отняла руки подруги, взглянула на  нее разочарованно. Обе женщины  принялись
бурно выяснять, кто  из них потерялся и почему.  Вадим поднялся, чтобы уйти,
но Света не дала ему это сделать. Страстными уговорами обязательно поехать с
ними  на обед к  "очень  интересному русскому", нимало удивившими Ирку,  она
добилась от Вадима согласия заскочить домой и, захватив  Лену, отпраздновать
Рождество вместе.


Глава 9 


     Прозевав  Свету дома, Шустер кружил  по ярмарке, разыскивая  ее. Сделав
очередной круг,  он затормозил недалеко от тенистого  кафе.  Было невыносимо
жарко. В машине работал кондиционер, и  он решил, что  караулить  из холодка
удобнее. Терпеливо он просидел  в машине с полчаса.  Совсем собравшись  было
уехать,  Шустер  заметил  Николая  Николаевича  и,  имея  к  нему  важное  и
щекотливое дело, радостно закричал из окошка:
     - Кого я вижу! Христос Воскрес!
     - Что ты,  что ты!  -  Николай  Николаевич  замахал на  него  руками  и
оглянулся, не слышал ли кто, - Рождество сегодня, а не Воскресение!
     - Все едино! - хохотнул тот и  открыл приятелю дверь. - Что, опять бабы
балаган учинили? - Его физиономия как обычно сияла.
     - Почему же  балаган?  Богоугодное  дело,  батюшка  сказал! -  поспешно
сказал Николай Николаевич, с обидой взглянув на Шустера.
     - Ладно, шучу! У тебя сидим или куда?
     - Все готово! Я салмона прикупил, ну,  этого... лосося, ах, розовенький
какой!
     - Розовенький говоришь, - Шустер длинно улыбнулся,  -  как это у нее...
ха-ха-ха!
     - Ты о чем? - откликнулся Николай Николаевич с живостью.
     - Я одну присмотрел, сладкая бабенка...
     -  Ты  мне  не  говорил!  -  в  голосе Николая  Николаевича послышалось
дрожание, как будто его обнесли лучшим куском.
     -  Расскажу,  так  и быть, но  не  тут.  Надоело  на  богоугодные  рожи
смотреть.  Нет ее...  пропустил где-то... - Шустер  еще  раз оглянулся,  ища
кого-то  в  толпе. Потом настороженно  и внимательно посмотрел  на приятеля,
разглядывая глуповатое, но  солидное лицо его, и решительно произнес: - Дело
у меня к тебе есть. Отъедем куда- нибудь?
     -  Поехали  ко мне!  - Николай Николаевич  задрожал  от  предвкушения и
любопытства. У него был счастливый дар на угадывание будущих интриг.
     - Где твоя машина?
     -  Поедем на моей,  а  твою...  к церкви  припаркуем...  до  завтра,  -
предложил Николай Николаевич, и глаза его на секунду стали оловянными.
     - Думаешь - подешевле и скорее уцелеет?
     Николай Николаевич  стыдливо  посмотрел  на свои  сандалеты. Шустер  не
возражал.  Душа  его загорелась нетерпением,  и он  уже  позабыл обо всем на
свете.
     Через минуту  приятели  мчались по улицам  утопающего  в зелени города.
Январская жара загнала всех в дома, и улицы опустели, только редкий прохожий
пробирался  перебежками  от  одной  группы  эвкалиптов  к  другой.  Впрочем,
категория "прохожий"  не  очень  применима к жителям, которые все  поголовно
передвигаются на машинах: в ремонт  обуви, на  почту  и в  булочную. Забавно
видеть усохших, древних старушек,  крутящих маленькими лапками баранки новых
машин,  а, иногда, огромных джипов. Они так велики, а старушки так крошечны,
что  за  рулем  видны  только  волосы  и  дужки  очков.  Мчатся  автомобили:
бабуленьки едут за сосисками  к обеду.  Нередко попадаются смешные маленькие
лягушки под  названием "Калифорниец",  как будто выпрыгнувшие из  мультиков,
машины  40-50-х годов  -  любовно  ухоженные и  сияющие  деталями,  а  также
помпезные  американские  "крокодилы"  из  серии  "Король  -  жив!",   больше
напоминающие крылатые ракеты.
     Николай  Николаевич  несколько  рассеянно слушал  знакомую  ему историю
дружбы  Шустера и Ильи в московской школе, общем выборе профессии и переезде
в Австралию. Наконец, он расслышал  некую жалобу в словах  своего  приятеля.
Шустер был не такой человек, чтобы не взять того, что он себе  наметил,  так
что Николай Николаевич слегка изумился и стал прислушиваться повнимательнее.
     - Он - удачливый... - раздраженно говорил Шустер, - но надо знать меру.
У мужиков есть закон: бабу своего друга не тронь! А этот красавчик...
     - Так  что  случилось? - перебил  Николай  Николаевич, потерявший  нить
рассказа.
     - Мою бабу отбивает - вот что! - насупился Шустер.
     - А кто она?
     - Ты видел ее на Новом Году, Света.
     - Та красотка длинноногая?! - Николай Николаевич присвистнул: - Ну ты и
замахнулся! -  Разговор вдруг  показался  ему необычайно  интересным,  и  он
почувствовал  прилив сил. Что  поделать, Николай Николаевич был  чрезвычайно
любопытным человеком. - Как ты думаешь такую привязать?!
     - Ничего нет проще! -  стараясь казаться безразличным, сказал  Шустер и
равнодушно посмотрел в окно.
     Николай  Николаевич  помолчал,  обдумывая, потом  крикнул  негромко, но
сильно:
     - Деньги?!
     -  Николай,  - обернулся к  нему Шустер  и  встретил жадно загоревшийся
взгляд, - я бы не позволил себе вкладывать деньги в убыточное дело. Теперь у
меня другая задача: как это сохранить и приумножить.
     - А что Илья? - воскликнул Николай Николаевич, терзаясь вдохновением.
     - Илья... - задумчиво протянул Шустер, - На него бабы вешаются... А мне
нужно привязать ее намертво, чтобы девочка никуда не рыпнулась.
     - Ты мал, а прыток. Любого обскачешь!
     - Я не люблю брать нахрапом, хитростью  вернее. Все делают то же самое,
верно?
     - В общем-то да... - протянул Николай Николаевич, заражаясь его мыслями
-  за компанию.  Он с минуту помолчал с умным видом.  -  Но все разные...  -
довольно "непоследовательно" добавил он.
     - Может и разные, да только все грызутся за свой кусок, что,  не так? -
Шустер скосил на приятеля смеющиеся  глазки. Его юмористическое  отношение к
жизни и самоуверенность убеждали  и даже  очаровывали, и  Николай Николаевич
почувствовал, что опять  согласен с  его философией,  но неожиданно для себя
додумал: "А с ним хочется стать хуже!"  - и простодушно удивился собственной
мысли.
     -  А скажи ты мне, - начал он, стараясь  замять смущение, - почему Илья
не женится: такой мужчина видный?
     - Илья у нас женат.
     - Где же он жену потерял?!
     -  Это  еще  та   история!  -  рассмеялся  Шустер,  видя,  что  Николай
моментально  сел  на крючок,  и, предвкушая  успех,  с  удовольствием  начал
рассказ:  - Илюша особый, без экзотики  не может. Взял он в  жены простушку,
незатейливую, но добрую бабенку. Валентиной звали.
     - Как мою жену.
     - Верно. А у Валечки была  подружка  закадычная:  нежная,  черноглазая,
хитренькая,  а сплетница  какая,  а стерва! Все  знала, вынюхивала,  во  все
тонкости входила!  -  Шустер наслаждался. -  Когда уже  все закончилось,  не
утерпела  она, ха-ха! у  меня дома за  бутылочкой коньяка  все в  сладчайших
подробностях расписала - мы-то в одной  компании были!  - он с удовольствием
почмокал  губами, глядя  вдаль,  оглянулся  на  приятеля  и  быстро,  громко
захохотал: - Что, интересно? А?!
     Николай Николаевич поерзал,  даже  вильнул  рулем  и  промычал  что-то,
обозначающее  конечно  же  согласие,  но  и  изрядный  запас  вежливого,  не
истраченного пока терпения. Шустер заливался, коварно поглядывая на дружка и
явно растягивая удовольствие.  Когда, наконец, измученный Николай Николаевич
в полном  томлении  закрутил  головой, сдерживая  себя  из  последних  сил и
умоляюще  завел  глаза,  Шустер, не  затягивая  чрезмерно,  не  дав  Николаю
Николаевичу на последней минутке совершенно обидеться, хлопнул его  по спине
и воскликнул:
     - Тебе расскажу как другу! Цени!
     Николай Николаевич прибавил газку и выключил не нужное радио.
     - Валечка влюбилась в Илюшу  беспредельно, души в нем  не  чаяла. Может
быть оттого,  что до  встречи с  ним мыкалась она в одиночестве не один год,
пытаясь  создать  собственную   семью.  Но  вот  беда:  неженатые  почему-то
оказывались не  совсем  подходящими, а все  интересные мужчины были заняты и
женаты именно на ближайших подругах.  Валечку это озадачивало,  но  планы ее
никак не меняло.
     Сначала  она  выбрала  стройного спортсмена,  к тому  же  увлекавшегося
астрологией.  Не  переставая,  занималась  Валечка  с  его  женой  вязанием,
переписыванием все новых  видов вязки  и  примерками,  пока  не  стала самым
желанным гостем в семье. Тогда они с подружкой принялись за выпечку.
     Между  тем  засела Валюша за книги, так как астрология  также  внезапно
стала ее страстью,  и уже  через несколько  недель вполне  к месту вставляла
замечания о восточных календарях,  Нострадамусе и тайном  знании. Наука  эта
была  ей  до  одури скучна,  но плечи  спортсмена  так  красиво  выглядели в
облегающем  трико, что у Валечки  слабело сердце, и  вечерами она методично,
упорно сидела над глупыми книжками...
     Не  прошло  и  двух  месяцев,  как  спортсмен, жарко прижав  Валечку  в
коридоре за шубами,  позвал  ее  с  собой на  сборы.  Она не заставила  себя
просить дважды, оформила отпуск,  и они провели поистине медовый месяц вдали
от  тягостных уз. Спортсмен был  влюблен.  Валечка  подумывала  о  настоящем
венчании в церкви. Неожиданная и грубая проза  разрушила этот восхитительный
сон.
     Выяснилось, что любимая подруга  Валечки  и  она же  -  жена спортсмена
обладает незаурядным нюхом.  Ничего не было открыто достоверно, но спортсмен
был водворен к своим двум детишкам, а  Валечка навсегда удалена из дома.  Он
тосковал,  мучился,  даже  написал  однажды  стихи,  но  присутствие малышей
сыграло  свою роль. Поразмыслив, спортсмен решил  не оставлять  их сиротами.
Валечка, пережив фиаско, не упала духом, а задумчиво обвела очами окружающее
ее общество.
     Обнаружилось, что совсем недалеко есть не менее прекрасная кандидатура:
красив,  есть машина  и  только один ребенок. К тому же мать семейства, имея
хороший голос,  два  раза в неделю отлучается на  хоровые занятия. В эти  же
часы папа  с дочкой посещают бассейн. Не колеблясь, Валечка купила абонемент
в бассейн на те же часы.
     Очень  скоро ее  стали  приглашать  в  дом все чаще  и  чаще,  так  как
выяснилось,  что все любят и немного умеют  играть в  волейбол. Образовалась
веселая компания. На дворе стоял июль, когда решено было вырваться из города
на неделю  с  палатками.  Народу собралось  много. Валечка  вкусно готовила,
задорно подпевала  подруге у  костра и часто  отправлялась с новым другом на
долгие  экскурсии вдвоем, вооруженная тяжелыми фотопринадлежностями, так как
теперь Валечка - вслед за ним - стала страстным фотолюбителем.
     Вернувшись в город, они проводили долгие часы в темноте ванной, печатая
фотографии  "для  всех  друзей",  и тут-то крепость рухнула. Роман  протекал
столь  же  бурно, что и предыдущий, за исключением  того, что  Валечка  была
чрезвычайно осторожна. Подруга  ничего не замечала много  месяцев. У любящих
возникло  настоящее  взаимопонимание,   когда  вкусы  Валечки  в  фотографии
вылились  в  интересную  и самостоятельную тему.  Все  шло  чудестно. Валюша
твердой рукой выводила  красивый флирт на столбовую  дорогу замужества -  не
форсируя событий, аккуратно и совершенно неумолимо. Никакие шероховатости не
должны были испортить эту блестящую  конструкцию.  И  тут все  рухнуло самым
неожиданным и отвратительным образом.
     Возлюбленный,  очарованный Валюшиной красотой,  отпечатал несколько  ее
снимков  в  обнаженном виде  и, налюбовавшись,  засунул  их  в  толстый  том
Шекспира, стоявший на самой  нижней полке  книжного  шкафа. И  забыл там. На
беду,  его дочка,  любившая книжки, однажды добралась до  никому не  нужного
классика. Разглядывая картинки, а потом  удивительные фотографии, она узнала
тетю Валю и, озадаченная, побежала к маме.
     Казалось, обвалился  потолок.  Но, в  действительности,  только рухнула
семья.  Но,  на беду,  не в  Валюшину пользу. Может  быть,  между  супругами
сохранилась  внутренняя связь,  а, может, муж  не  был  готов  к решительным
движениям,  но  уличенный, припертый к стене, он не нашел в себе сил бросить
близких людей.
     Однако, семья в одночасье стала несчастна, а Валечка - свободна.
     Жизнь ее, без сомнения, трудно было назвать недостаточно увлекательной,
но, тем не  менее, обременительные нервные  издержки так утомили ее, что она
решила отдохнуть некоторое время, набираясь сил. Вот тут-то ее и нашел Илья.
     Шустер помолчал, оглядел окрестности с холма, на который они поднялись,
тонкую линию далеких синих гор и продолжал:
     -  Илья ее любил, вот что удивительно, но  как он умеет  - на свой лад.
Я-то думал, он вообще никогда не женится, будет вечно по бабам порхать.
     Николай Николаевич слушал, зачарованно разиня рот.
     - Мы с Ильей  учились вместе, и, на самом деле, он  интересовался одной
только наукой, -  Шустер удовлетворенно засопел. - Работал, как зверь: ни на
что другое просто времени на хватало.  Мы, впрочем, все вкалывали от зари до
зари. Квартир не было, жили в общаге, а Илья перебрался к жене. Да, я  забыл
рассказать,  как он Валечку  нашел.  Жить  в нашей общаге  было  невыносимо:
холод, вечно люди, голые комнаты и плохое питание в столовой. И вот  однажды
Илья взял  листок  бумаги, поставил  в  середину точку и обвел  ее радиусом.
"Это, - говорит,  - наш институт,  а кружок -  район Москвы не  дальше,  чем
десять  минут на автобусе. Я возьму себе женщину,  которая будет жить в этом
круге". И что бы ты думал? Через несколько месяцев нашел! Нашел и женился. Я
не раз им восхищался... - добавил Шустер  неопределенным  тоном. Помолчал. И
вдруг стремительно и злобно пристукнул муху на окне.
     -  Ну-с,  -  переведя  дух,  продолжал  он  с  каким-то  облегчением  и
воодушевлением, -  перебрался Илья  к  Валечке, которая  жила с матерью. Она
Илью любила. Ему было с ней спокойно  и надежно, а, главное, он работать мог
без помех. Можно сказать, что зажили  они душа в душу. Много раз повторял он
заносчиво, что вот, посмотрите на  меня:  все вокруг сходятся-расходятся, не
умеют  жить  друг  с  другом,  а меня любят, ценят и я  люблю. А это в семье
главное.  Верность и надежность. Вам-то Бог  этих талантов не  дал -  талант
жить с людьми.  У  меня настоящая  семья, дом.  И добавлял:  "Дом  с большой
буквы!" Вот до чего гордыня дурака довела!
     Но ему это  было говорить, что мертвому  припарки: в самовлюбленности и
самонадеянности ничего он в жизни не различал, ничье мнение в грош ни ставил
и ни считался ни с кем.
     Человек  не без способностей,  но не так,  чтобы  через  край.  Однако,
считал, что нет ему  равного  ни по уму, ни по таланту. Однажды, в подпитии,
он  так  выразился о  себе  перед  женской аудиторией:  "Во мне  соединяется
холодный,  ослепительный ум с  пламенной душой фанатика,  жаждущего  высокой
жизни". Женщины, как водится, ликовали! Все,  что он делал -  неизменно было
верхом  гениальности.  А  сама  жизнь его и поступки  - мерилом благородства
древних  кровей, мудрости и  справедливости.  Так  не  уставал  он  говорить
впрямую и чужим, и знакомым.
     Зарвался  Илья со временем окончательно. А народ только дивился на него
да посмеивался. Мало кто мог выносить частые встречи с ним.  Так и жил он  в
ослеплении самовосхищения, в  реальности не нуждаясь  ни в  ком,  потому что
презирал  всех  и тайно,  и явно.  Только  тот  и был  ценен,  кто ему делал
что-нибудь  в конкретный  момент  жизни,  как,  например,  Валечка,  которая
божеством его считала и для него готова была  на  все, что  угодно. А вскоре
случай и представился.
     Забыл я сказать, что у Вали  был сынок от первого брака,  тихий ребенок
лет  пяти.  Мальчонка нашему  герою науку делать не мешал,  а  мешать  стала
Валина мама,  потому что, хотя комнат в доме три, но  если ты гений, то  без
кабинета тебе нельзя, да и вообще  под ногами  болтается. Хотя старушка была
умная и понимала, что от такого зятя лучше держаться подальше, целее будешь,
и старалась отсиживаться за закрытой дверью. Ей  бы с мальчонкой,  однако, у
себя сидеть, да вот незадача - уж очень старенькая да хилая была старушонка:
ни поднять, ни  обслужить ребенка уже не могла. Так и вышло, что  герой  наш
стал неудобства испытывать,  а это в планы его  жизненные отнюдь не входило.
Утвердившись в своем положении, сытый и удовлетворенный, стал  он жене своей
выговаривать   да   понемногу   скандалить  и   на   старушку   покрикивать.
Дальше-больше. Оказалось, что характера  он чрезвычайно вспыльчивого и  даже
крикливого, если не видит себе сопротивления.
     В  заносчивости своей  распалился наш  герой чрезвычайно,  всякую  меру
потерял, орал  весь исказившись, плевался и даже  несмотря  на  благородство
древних кровей. Но это ему не мешало, а скорее даже подбадривало.
     Валентина же  и ее старушонка покорно склонились, всякую силу к обороне
потеряв, сомлев совершенно. А он не уставал твердить о  глубине супружеского
взаимопонимания,  великой силе  истинной  любви и совершенно  исключительном
месте   в   мироздании,  где  он   выполняет   иное,  отличное   от   других
предназначение. Так интересно протекали годы.
     Долго  ли, коротко ли,  но случилось наконец так, что старушонка совсем
перестала  вставать.  Валечка,  обожая  мать, разрывалась в отчаянии,  а наш
герой в исступлении. Ничто не должно было стоять на пути великого ученого.
     И вот, однажды летом, собралась счастливая пара отдохнуть пару выходных
дней  на  природе. Планы обсуждали задолго, решено  было  выехать в пятницу,
сразу после работы.
     Но  вернувшись домой и забежав к  маме,  Валечка обнаружила,  что  мама
мертва, а скорее еще только  уснула глубочайшим  сном, выпив несколько пачек
прописанного ей сильного снотворного.  Рядом валялась записка  с просьбой не
откачивать и планов своих не менять, потому что она устала и не хочет мешать
им жить.
     В  панике  бросилась  Валентина  к мужу,  несколько ошеломленному таким
поворотом  дела, но не  потерявшему присутствия духа, потому что, как только
Валя схватилась за телефон неотложки, он  бесповоротно положил руку на рычаг
телефона.
     Так и стояли супруги и смотрели друг другу в глаза.
     Валечка первая опустила их.
     А потом они заторопились, ни  слова не говоря друг другу, покидали вещи
в машину и, подхватив мальчонку, уехали на два выходных дня.
     Не мало воды утекло с тех пор, но не переставала плакать Валюша, добрая
душа, о  своей матери.  Но ни единого  слова упрека  не сказала  она  своему
возлюбленному мужу.
     С  Ильей же мало-помалу произошла удивительная  метаморфоза.  Пока дома
все  было не то чтобы шатко,  но как-то тревожно, и Валечка, впрочем, всегда
одобряя  действия мужа, разворачивалась и  к своей матушке, отдавая ей часть
своего  внимания, Илья чувствовал себя в чем-то несправедливо обойденным. Но
это, правда, мобилизовывало  его силы.  После же  смерти старушонки,  увидев
Валину сломленность в ту решающую минуту,  убедился  он, что  эта  женщина и
впрямь  готова  для  него на  последнее. И эта  мысль  вмиг  преобразила его
поведение.  Успокоенный невиданной  надежностью своей жены, он  затосковал у
родного  очага,  и разносторонняя  душа  его  заметалась  в  поисках  острых
впечатлений. А тут как раз, чисто случайно, и подвернулась первая бабенка.
     Впрочем,  "Дом с большой  буквы"  не потерял для него  интерес,  а  он,
наоборот,  стал  больше  превозносить  его  и оберегать от нападок всех этих
посторонних женщин. Да, если какая-нибудь и  захотела,  то вряд ли могла  бы
иметь  на  Илью  влияние, потому  что презирал он их и за "распущенность", и
вообще - безмерно.
     В год, когда прожили  они таким образом с Валюшей девять лет, случилось
замечательное событие.
     С раннего возраста, едва только начал Илья осознавать серьезность своих
желаний  - понял он, что во  что бы  то  ни стало уедет на Запад. И в  самом
деле, не тот он человек, чтобы прозябать в безвестности. Имея к тому времени
готовую диссертацию и оформляя отъездную анкету, он был практически  уверен,
что эмиграцию получит. И, действительно, никаких проблем не возникло до того
дня, пока при рассмотрении всех справок, не понадобилась последняя бумажонка
-  письмецо от первого Валиного мужа, что разрешает он своему сыну уехать из
страны.  Вот тогда и вышла  заминочка, так как бывший муж нежданно-негаданно
отказался наотрез  давать  такое  письмо.  "От сына своего  не откажусь!"  -
заявил он грозно и - ни туда, ни сюда.
     Валюша металась, рыдала, ночами не спала, ища выход, но никакие уговоры
не  помогли. Тут-то и доказала  она еще  раз ни с чем не сравнимую  любовь к
своему  Илюше:  решено  было оставить сына в России -  отцу. С тем и поехала
Валечка к бывшему супругу - договариваться. Он встретил ее сурово.
     Нельзя не сказать несколько слов  об  этой личности. Человек  этот,  по
имени Кеша, занимавшийся в жизни многими вещами, ни к чему  не  имея сильной
склонности,  живший  беспутно и  без царя  в  голове,  к  среднему  возрасту
ударился страстно в  религию, так  что простаивал  в  церкви по целым дням и
ничем другим не занимался. Впрочем, он  и раньше  был  утонченной личностью.
Теперь же он взялся воспитывать своих близких по-настоящему, исходя из самых
высших идей. Новую семью свою не кормил, так как все его время занимала одна
только  духовная  жизнь.  По  его  идее,  если  у  родственников  появлялись
какие-нибудь иные, практические потребности, то чепуха эта шла не от Бога, и
всякие такие штуки они вольны поэтому решать сами. Известно  ведь,  что если
русский чем-нибудь в жизни займется, особенно, если до того шалопайничал, то
ради  этого он все на свете похерит, все под откос пустит ради этой  новой и
главной идеи.
     Вот такого  устремленного  и  встретила  Валя.  Сына  их  от совместных
юношеских  лет он  помнил  скорее  отчасти,  ибо  за  постоянной  занятостью
молитвами и подвижнической жизнью в церкви  -  на  которую он,  как водится,
сразу положил живот свой - для  сына у  него  времени и оставаться не могло.
Так что Кеша не только не видал мальчонку многими годами, не только деньгами
не помогал, но и с  днем рождения не поздравил  ни разу. Но,  как  страстный
верующий, он  наотрез отказался  сына  за границу  отпустить, но, также, что
любопытно,  и  взять  его в  свою  семью.  На  ополоумевшие  Валины  вопросы
Иннокентий  важно  и  достойно объяснил,  что  с Божественной  точки  зрения
ребенок  должен воспитываться  матерью,  и незачем ей  ни  возить младенца к
иностранцам, ни оставлять его хоть  и  в хорошей  семье, но все-таки одного.
Валентина  же от Бога отступилась и ничего, кроме  корысти, в жизни не знает
да привыкла эгоизм свой ублажать. А Иннокентий, как  верующий, ближе стоит к
тому что истинно и лучше знает, как права ребенка соблюсти.
     Так и вернулась Валентина не солоно хлебавши.  Теперь,  на худой конец,
пригодилась бы ей  и мама. Еще горше вспомнила Валя о ней, и содрогнулась ее
душа  от  содеянного  ею.  Догнало  ее раскаяние и  такое  отчаяние, что  из
пухленькой бодрой молодухи превратилась  она в неказистую развалину. Правда,
мы не знаем чего тут было больше: ужаса за свой поступок или страх, какое же
решение примет теперь ее муж.
     Время шло и настал день, когда Илья должен был решать, что ему делать.
     Девять  совместных  лет немалый срок -  потому  не  обманули  Валентину
предчувствия, хотя она  не отдавала себе  отчета,  что догадывается о  самом
худшем.  Наконец,  Илья   поставил  последнее  условие:  или   договаривайся
как-нибудь со своим бывшим, или я уезжаю один.
     Не берусь передать, какие бури сотрясали семью в то время, сколько слез
и  слов затопили  этот счастливый "Дом с большой буквы".  Но только наступил
момент, когда  наш талантливый ученый  голубых  кровей, проживший  со  своей
"настоящей  любовью",  со  своей "жертвенницей" без  малого  десяток лет, не
оглядываясь, гарцующей походкой вышел из подъезда и канул в неизвестность.
     - Теперь ты понимаешь, - Шустер посмотрел на собеседника, - он добьется
всего, что ему надо!
     "Человека  убил!"  -  вскричал  Николай  Николаевич про себя  жалобно и
оглушенно и не нашелся, что ответить.
     - Н-да... - после  долгого молчания отозвался он,  подруливая  к своему
дому, - как это в России говорится: "Такому камень за пазуху не клади"!
     - Опять переврал! Ну, в общем, ты меня понимаешь.
     -  Слушай,  Максим,  -  Николай  Николаевич  с  интересом  наблюдал  за
приятелем, - это Илья тебе приглашение прислал?
     - Он.  Я не спорю, он немало для меня сделал.  Но  не обольщаюсь на его
счет!
     Молчаливые,  они вошли  в  дом  и  поднялись  на второй  этаж.  Николай
Николаевич   распахнул   огромные   стеклянные  двери   на  веранду.  Чудный
кипарисовый дух ворвался в комнату.
     Гость  разместился  за  столом,  посередине  которого  красовался  пока
толстомясый самовар,  а  Николай  Николаевич,  отдуваясь от  жары,  принялся
доставать  из холодильника многочисленные тарелки и мисочки и уставлять  ими
парадный стол. Холодец, селедка, немного икры, всякие разносолы  и  закуски.
Николай  Николаевич не то чтобы не любил русскую кухню, даже, скорее, совсем
не любил, но в праздник все должно быть как положено.
     Шустер, скучая, подобрал  с  дивана  тонкую  книжицу, полную  закладок.
Название гласило: "Учебник родной грамматики". На первой странице упражнение
начиналось словами:
     "Ванька был именинник и встретил богомольцев.
     Бери серп и иди молотить.
     Мужик едет в город за горохом".
     - Это что за чудо? - охнул Шустер, помахивая тетрадкой.
     - Учебник для церковной школы, чтобы детки родную речь не забывали.
     - Учебник?! - Шустер заржал.
     - Ну да, учебник, - сказал Николай Николаевич веско, - а я улучшаю его,
чтобы снова отпечатать.
     Тот уткнулся в листы и прочел:
     "У мужика сгорел кафтан.
     Наш начальник носит на пальце дорогое кольцо.
     Девочка нажала сноп ржи.
     К борщу забыли сделать кашу.
     У Коли сделался жар, и его мать пошла в церковь.
     Мои братья не пьют водки".
     Шустер  закурил,  ухмыляясь:   "Нарочно   не  придумаешь...  они  здесь
остановились на одной точке. Намертво. Навек".
     -  Погоди-ка,   погоди!  -   Николай  Николаевич  вошел  в  гостиную  с
растопыренными  руками, пораженный какой-то мыслью. - Илья мне говорил,  что
дом хочет купить, деньги, значит, собирает. И скоро поедет в Россию квартиру
разменивать. Это какую же квартиру?
     - Конечно ту самую - где Валентина живет с сыном.
     - А куда же Валя?!
     - Не его забота. Деньги-то нужны. Главное  -  разменять удачно, не дать
себя облапошить. Все права на его стороне, он - муж и пока официальный.
     Николай Николаевич не  причислял себя к чувствительным  натурам. Вернее
было бы заметить, что он презирал всякие сентиментальные  глупости. Но жизнь
Ильи поразила его своей завершенностью.
     * * *
     Шустер наблюдал, как медленно и тяжело менялось у приятеля лицо, нимало
не  разделяя его  чувств,  но  спокойно  давая  им время  отлиться  в  некую
завершенную  форму.  Действительно, Николай  Николаевич  был  смущен и  даже
потрясен услышанным,  и долго соображал,  безъязыко  бормоча что-то себе под
нос.
     - Теперь-то я убедился: Илья -  абсолютно аморальный тип, - простодушно
и горько проговорил Шустер,  взглянув на  приятеля. "Мы с тобой люди  другой
породы!" - приглашали его глаза.
     Николай Николаевич с готовностью кивнул  головой.  Шустер остро ощутил,
что  минута  настала.   Наслаждаясь  своей  властью  и  подбирая  слова,  он
непроизвольно кинул взгляд на дверь, а, затем, дружелюбно оглядев  приятеля,
сказал так:
     -   Кто,  как  не  я,  знает  Илью  вдоль  и   поперек.  Он  не  только
безнравственный тип. К сожалению, он распустился здесь окончательно, потерял
такт. Он неблагонадежен!  Позволяет себе высказывания более чем критические,
иронизирует над местным  обществом и порядками.  Свою  болтовню  он называет
свободой слова в демократической стране. Что за чушь! Свобода слова не имеет
ничего  общего  с  пустым  критиканством!  Все  зависит  от  того,  над  чем
подтрунивать. Одно дело, если вызывает улыбку обычай пить много пива. Совсем
иное - полагать, что западные люди в действительности опасны.
     -  А что,  Илья высказывания  делал? - с беспокойством перебил  Николай
Николаевич в крайнем изумлении.
     -  Ну конечно! - с  негодованием вырвалось у Шустера. - У  Илюши на все
идеи! Вот слушай.
     Он  нагнулся  к самому  уху Николая Николаевича  и быстро, жарко что-то
зашептал.
     - Путано говоришь, я уж и нить потерял... - буркнул Николай Николаевич,
почесывая  лоб. - Знаю, что ты имеешь в виду... только... в нашей стране все
по-другому! - заключил он уверенно.
     - Очень с тобой соглашаюсь, но,  боюсь, аборигены будут другого мнения.
Впрочем, - - Шустер  хитро  взглянул на собеседника, - по Илюше давно плачет
петля. Свобода  слова - это разговорчики для бедных, а разворачивать вредные
идеи никому не полагается!
     Николай  Николаевич  заложил ногу за  ногу, покачал  головой, выпячивая
губы.
     -   Неблагонадежный   субьект!  -  выскочило   у   него  откуда-то   не
употребляемое слово, и он зарумянился от удовольствия.
     Шустер с интересом  задержал  на  нем  взгляд,  усмехнулся  и  принялся
разворачивать этот танкер дальше:
     -  Ты,  Николай  прав! "Он  слегка подпорчен, как  сыр  рокфор", -  как
выразился один человек.  Мы с негодованием называем  -  вслед за  прессой  -
такие идейки  красной  пропагандой. Он, правда,  Россию критикует тоже...  -
осекся на секундочку Шустер, но тут же приободрился и с апломбом докончил: -
А все-таки это подрывает авторитеты! - и с твердостью пристукнул бокалом.
     Николай Николаевич,  приподняв  задик, торопливо подлил  гостю  вина  в
совсем еще  полный  бокал,  глаза его  пылали негодованием. Поколебавшись  с
минуту, Шустер пустил поезд под откос.
     - Так вот, Николай, я  написал письмо его шефу,  в институт. Постарался
обрисовать,  что за разложившаяся в моральном отношении личность находится в
нашем  окружении.  Какой ущерб  наносят  безнравственные разговоры  подобных
людей. И поступки... - добавил он про себя и потемнел.
     При этих словах Шустера Николай Николаевич вскинул глаза и замер.
     - Контракт у Ильи  на три года, и срок этот скоро истекает, - продолжал
Шустер  вполголоса,  не глядя в глаза приятелю. -  Теоретически,  Илья может
получить  эту  ставку  как постоянную.  Так  вот  это  надо  аннулировать...
понимаешь задачу?..
     Николай Николаевич кивнул, не произнеся ни слова  и не отрывая горячего
взгляда от лица Шустера. Приближающееся вдохновение овеяло его чело.
     - Мне нужна твоя помощь, Коля. Такое письмо  писать - не сапоги латать.
Я представляю, как я бы в России написал, в русское посольство я уже кое-что
отправил.  Но вокруг не Россия  - свои  специфические условия. Проверь язык,
подправь,  подчеркни так, чтобы сильнее  вышло, -  он  взглянул  собеседнику
прямо в глаза: - Возьмешься?
     Николай Николаевич с  бьющимся сердцем медлил,  смотря  в пол, страшась
выдать свою радость и  пытаясь угомонить гремевший внутри вихрь. Он  еще  не
знал наверняка - зачем, но чувствовал, что неоценимый случай сам идет к нему
в  руки.  Выдержав  паузу  может  быть  слишком  длинную,  он  с  наигранным
равнодушием, неуклюже краснея, взял протянутые ему бумаги.
     -  А что он сослуживцам высказывает, может  какую критику на начальство
наводит? - спросил Николай Николаевич благодарно, повторяя сложные слова.
     -  А  как же! - в восторге закричал Шустер,  - примеров -  пруд  пруди!
Директор  нашего отдела получил деньги и вместо того, чтобы взять сотрудника
на работу, купил себе дорогую машину.  Нет-нет,  конечно не себе лично, а...
директору  отдела, на которой он сам,  разумеется, и  ездит. Но по штату ему
личная машина не полагается. А этот  гусь,  Илья, критиковал  да  высмеивал!
Теперь еще,  пожалуйста, - -  Шустер с азартом перебирал ворох услышанного в
кулуарах. -  В  соседнем корпусе был  парень, экспериментатор. Ставки ему не
дали, а так, платили копейки, в общем, подачки. Но он на пособие садиться ни
в какую не хотел - талантливый  был, собака,  и науку бросить не мог.  Так и
работал, как идеалист, или как... русский. Да он и был русский.
     Уже через полгода, работая по десять часов,  он не просто что-то нашел,
а прорыв сделал  в науке, насчитал что-то, что никому до него в этой области
не удавалось. Шеф его был в полном восторге и все статьи его подписывал, как
если бы они их в соавторстве  писали, приманивая будущими деньгами. Хотя там
каждый подсобный рабочий  знал, что парень этот сам весь  результат получил.
Дальше- больше.  Пошли конференции за  рубежом. На поездки деньги нужны. Наш
герой на хлебе и молоке пробавляется,  а шеф, не мало  не сумняшись, покатил
совместные работы на конференциях  докладывать. Но назвать  их "совместными"
ему  показалось, видимо, неуместным.  Он  - для  простоты  - стал  с трибуны
говорить, что  сделаны они в  его лаборатории, под его руководством  группой
сотрудников! Лихо, а? Ну и наш трудяга в общем списке прозвучал. Поди обвини
в  замалчивании, не  подкопаешься!  Так  этот  шефюга выскочил в  герои дня:
рукоплескания,  значение,  успех  его лаборатории,  а  также  дополнительные
деньги.
     Поди около трех лет минуло, а главный наш герой так грант на проживание
и не получил.
     Тут шеф  объявляет три  новых штатных  места! О! Три одновременно!  Все
уверены:  вот уж теперь, когда у шефюги  много денег, не сможет он тому, кто
так  бескорыстно и плодотворно  на него  работал - отказать.  Время, однако,
проходит и выясняется, что он ничегошеньки ему не дал.
     И тут словно прозрение осенило нашего трудягу: вот именно теперь, ни за
что и  ни  под каким видом  не даст шеф ему денег. Гноить будет, пока тот не
выдержит такой жизни и не уйдет добровольно. А почему? Да потому, что шеф на
международных собраниях выставил себя  как автора, забрал себе чужой успех и
славу,  обокрал другого подчистую, теперь - единственно последовательный ход
для него - выкинуть талантливого человека на улицу. Обворовал да выбросил!
     А, пожалуй,  и  опасен может быть, хотя кто  он  - бесправная песчинка,
вся-то власть в руках у шефюги. Жаловаться, разве, побежишь?  Нет, батенька,
западная  демократия высшей  пробы  на  такие  случаи  не  распространяется.
Сотрудники объединятся да докажут, как дважды  два, что он, этот парень, все
у начальника  украл. Потому что они, как один, от шефа, его  денег и милости
зависят. Не станут они своим благополучием и  местом так страшно  рисковать:
кому хочется потом под забором загибаться!
     А  если кто к шефу  станет приставать да  спрашивать, отчего денег тому
столько  лет не давали, на голодном  пайке держали, то ответит он со  святым
негодованием,  что  сотрудник  этот бездельник,  работал вяло,  отношения  с
сослуживцами  наладить  не сумел. Я его  проверял  и очень терпелив  был,  а
теперь  и  выгнал!  А,  пожалуй,  возьму  на  деньги для  него  потенциально
предназначенные, двух аспирантов:  они мне насчитают груду всего, что к этой
теме относиться, и, видите, я двух человек работой обеспечу, что же лучше?
     Ну, а если на закуску наш герой вздумает куда повыше жаловаться, то все
профессора  университета  грудью встанут  на защиту  шефюги: один  раз  дашь
осечку,  а потом и  тебя скинут!  А  так - куда как любо власть иметь - своя
рука владыка. Обокрал  и выбросил! Вот представь, Николай,  - Шустер перевел
дух,  - Илья вздумал шефа и порядки  критиковать, парня  этого  защищать  во
всеуслышанье.  Говорит, в  лаборатории у  народа бесправие  полное,  а шеф -
бандит и вор.
     В России при коммунизме, говорит, - заметь! - во всяком случае  в науке
- по заслугам человека ценили, потому что люди за деньги не дрались, как псы
голодные. Выгнать тебя из института никто не мог, временных ставок  не было,
сразу же постоянные. Значит, работали  спокойно,  думая о настоящем качестве
науки. Значит,  что  ты сделал, то ты  и  есть.  Школа,  говорит, научная  -
старая, с хорошими и глубокими корнями. А, главное, не было прессинга денег,
ученые халтуру не гнали,  за деньги глотку не перегрызали. Государство же на
науку денег не жалело. Нет, ты  можешь себе представить?! - неистово завопил
Шустер, потрясая  кулачками и брызгая слюной, - чтобы  в этой поганой России
было что-то лучше, чем  здесь?! Чтобы там справедливость была?! Ну и отмочил
Илюша!  Да  мы, Николай, за  такое его в порошок  сотрем, верно  говорю?!  -
заверещал он  срывающимся  голосом, перехватив простодушный взгляд приятеля.
Лицо его порозовело, густой пот выступил на носу и щеках.
     Осознав оплошность, Николай Николаевич  нахмурился и озабоченно помахал
головой в подтверждение своего полного согласия.
     "Ах ты сучий потрох! - восторженно думал он, чувствуя, как  неожиданный
прилив сил пробивает  мертвый туман его сознания.  - Пни,  пни дружка! А  мы
повеселимся! Да только знаю я, отчего ты грозный стал, справедливости ищешь.
Верю,  верю, может  и  не  врешь  ты,  а  все-таки  лягаешь  ты  благодетеля
неспроста...  Уж больно  бабенка  хороша!" - додумал он,  и вдруг  сильная и
блестящая идея ударила его  до  озноба. Дрожащими  руками  складывал Николай
Николаевич листки, кивая  и возбужденно поддакивая Шустеру, почувствовавшему
внезапно, что нашел он в Николае Николаевиче надежного  и совсем  не глупого
союзника.
     Шустер сделал глоток душистого вина, и вдруг  восторг  наполнил все его
существо.  Он задыхался. Он смаковал победу. "Ты  совсем, совсем  не глуп! -
пело внутри. - Все мое! И - ах как удалось!"
     Он сильно потянулся и  победительно  обвел глазами стены, а,  заодно, и
расстилавшийся перед ним мир.
     Конечно,  Николай  Николаевич  не благоговел  перед  приятелем,  как-то
трудно  допустить такую мысль. Да,  это было бы сильным сгущением красок. Но
все-таки  он трусил  немного  перед Шустером, его умением устроить все,  что
лучше  не придумаешь, так что  это  даже немного пугало, как иной раз пугает
полное  совершенство. Но по природе своей Николай Николаевич, улавливая, как
антенна, происходящее вокруг и мельчайшие перемены в собеседнике, конечно не
упустил  этот праздничный  взгляд победителя. Глазки его легко моргнули.  Он
пододвинул  гостю  забытую  закуску, разглядывая  тарелочки  на столе. Потом
как-то заторможенно и чрезвычайно странно посмотрел на Шустера,  взгляд  его
стал  загадочным и  глубоким.  Впрочем,  он  быстро  встрепенулся,  закивал,
засуетился  и  побежал  запирать листки к  себе  в кабинет.  Но вбежав туда,
почему-то остановился  около самой  двери, придвинул к ней плотно свое ухо и
прислушался. Лицо его  выразило большое  душевное напряжение и поток мыслей.
Убедившись, что гость не тронулся с места, галопом помчался он по внутренней
маленькой лесенке  на  первый  этаж.  Оттуда выскочил в сад и через потайную
дверку  побежал в  сторону  группки  магазинов.  Задыхаясь  от  неожиданного
упражнения, он бросил  монету служащему  и мигом получил несколько  отличных
листков  ксерокопии.  Подхрюкивая   и   наслаждаясь  приключением,   Николай
Николаевич  взобрался  к  себе  в кабинет  и  сложил  все  листочки  в  ящик
небезызвестного нам, несколько пустоватого очень хорошего дерева письменного
стола. Трепеща от блаженства, он предвкушал удовольствия интриги, и душа его
ликовала.


Глава 10 


     Мелодично   прозвенел   колокольчик,   и  Николай  Николаевич,   коряво
подпрыгивая,  затрусил  по  лестнице  встречать.  Внизу,  в  сияющем  свете,
заливающем холл,  стояла симпатичная женщина,  сопровождаемая своим мужем  и
Ильей. Душа Николая Николаевича дрогнула.
     - Я вас жду, проходите, пожалуйста! - засуетился он.
     Илья похлопал его по плечу:
     - Николай, это Саша и Оля, вы виделись на Новом Году, - он осмотрелся и
благодушно заметил: - Все обустраиваешься? Экие хоромы!
     Саша и Оля огляделись, и глаза их полезли на лоб.
     Лицо  Николая Николаевича  осветилось.  Он радостно  оглядывал  гостей,
улавливая  своими   маленькими  глазками  их  реакцию:  как   поражены   они
невероятностью дома, покорены и даже  смяты. Николай  Николаевич  медленно и
ярко расцвел, совершенно  растворяясь  в  этом  счастьи,  ибо  настала очень
важная минута.
     Но,  пожалуй, по нему можно  было угадать: гости и должны были отметить
великолепие дома. В  этом  состояло особое  изящество,  внутренняя  тонкость
Николая  Николаевича.  Никогда не  стал  бы  он говорить того,  что  думает,
особенно прямолинейно; но так же, как он сам привык  угадывать чужие мысли и
побуждения, также и иные должны были  непременно догадаться до всего  сами и
самым неприметным, но  все-таки явным  способом  дать понять  именно то, что
ждет от них хозяин.
     Сейчас  Николай  Николаевич получил сполна, ибо  его  не  только  щедро
хвалили. Гости  оказались правильные, тонко заметив,  как Николай Николаевич
воспользовался своим  правом ждать  и получить похвалу и,  в  свою  очередь,
очень изящно одобрили его на это.
     Вся эта  игра  так сладко возбудила кровь, что он даже  пошел чуть-чуть
дальше, дав понять, как благодарно, но привычно он принимает эти заслуженные
похвалы. Николай Николаевич сложил  губки, несколько истомленно оглядел лица
и дал себе еще лишнюю минуточку наслаждения, а потом, стараясь никак не быть
поспешным, сказал:
     - Стараюсь по мере,  так сказать,  моих  скромных  сил! - Он с  большим
эффектом выдержал паузу и обратился к Оле:  - А  вы теперь к  нам  приехали?
Очень хорошо, когда русские приезжают. Что же мы тут! Пойдемте к столу, сюда
по лесенке, - и Николай Николаевич услужливо потоптался на месте.
     Оля  поднималась  первой,  не  спеша,  давая  шедшим   сзади   мужчинам
рассмотреть  свои ноги.  По мере  того как ее глазам  открывалось необъятное
пространство   и  роскошь  гостиной,  острый  взгляд   ее  подведенных  глаз
становился  все  более  цепким.  На  верхней  ступеньке  миловидное  лицо ее
сделалось перекошенным.
     - Что, Оленька, нравится? - подмигнул Илья.
     - ...Конечно, красиво... - расстроенно протянула она.
     Сзади стоял ее муж, подавленно разглядывая особняк.
     - Я,  Николай Николаевич, тоже дом  хочу купить, -  выдавил  он из себя
наконец.
     - Мы дом хотим! - Оля стряхнула оцепенение. - Саша на хорошем счету, он
будет много денег получать. Так что мы планируем быстро дом купить!
     Она  повела плечами, так  что несколько  просевшая  грудь  ее сделалась
выше.  Мужчины  машинально  оценили  это  движение,  и  Николай   Николаевич
торопливо заметил:
     -  Сейчас  можно  неплохо  дом  подобрать.  Вы,  Саша,  в  университете
работаете?
     -  Да, я  быстро  нашел  работу. А теперь  получил постоянную ставку! -
прытко воскликнул он.
     - Не  чета нам, контрактникам! -  Илья обернулся к  хозяину.  Глаза его
смеялись.
     -  Вам  повезло! С работой здесь хуже некуда. А уж  с постоянной совсем
трудно, - миролюбиво согласился Николай Николаевич.
     Оля вздернула головой:
     - Не повезло! Саша закончил отличный вуз - его ценят по достоинству!
     - У вас дом шикарный... - выдавил из себя Саша примирительно.
     - Да уж... ничего себе, - добавила его жена.
     -  Ну  вот и  хорошо,  а  теперь  можно  и  к  столу,  -  запел Николай
Николаевич, - вот какие у нас интересные люди появляются!
     Он   придвигал   гостям   тарелки,   мелко   смеялся,   заражая   своим
воодушевлением и предвкушением праздника. Замелькали передаваемые над столом
закуски.
     - Вы что кончали? - Илья обратился к Саше.
     - Университет!  -  Оля быстро обернулась, блестя глазами, и, расчитывая
удар, добавила: - Он был  лучшим студентом  университета! Потом  защита. Так
что Сашенька у нас, - она потрогала  его рубашку, - Сашенька  - молодец, да,
Саш?
     - Здесь немало способных ребят... Я  вот чертову уйму работ закончил! -
заметил Илья и значительно посмотрел на Олю.
     - Дорогой мой, да что эти статьи! Их и штампуют только затем, чтобы имя
себе сделать!
     Илья весело рассмеялся:
     -  Что  вы  говорите! А  как  насчет  таких вещей,  как наука,  страсть
создателя, некое горение, если хотите?! - он презрительно вскинул голову.
     - Это понятно! Только! - она всплеснула руками, и глаза  ее  загорелись
нездешней страстью, - в  поганом совке мы получали тридцать пять долларов, а
здесь-то!
     - Да, за хорошие деньги и поработать можно, - солидно подытожил ее муж,
выражая свое согласие поработать.
     -  Горение никуда  не  денется!  - прибавила  она дипломатично,  повела
грудью,  делая   глазки,  и  подняла  запотевшую  стопочку:  -   С  приятным
знакомством!
     Кто-то  хмыкнул.  Все  чокнулись  и  потянулись  к  тарелочкам. Николай
Николаевич зачарованно прислушивался к разговору ученых.
     - Оля, - Саша посмотрел на  жену неодобрительно, - без творческого дела
тоже скучно.
     - Вы  думаете, я  таких  простых штучек не понимаю! А все-таки, дорогой
мой! -  она  вызывающе уставилась  на Илью, - мы должны быть благодарны, что
австралы столько лет всех кормят!
     - Вот дура - баба! - пробормотал  Шустер, безнадежно махнув рукой. Илью
передернуло, он с усилием подавил раздражение.
     -  За  несколько  последних  лет  я  опубликовал  шестнадцать  работ  в
известных журналах мира, - заговорил Илья, и было видно, что  он  делает над
собой насилие и  этот разговор  ему противен.  - Из того,  что сделано здесь
достойного - в значительной мере сделано эмигрантами и русскими в частности.
Ни по  образованию,  ни по  эрудиции  многие местные "специалисты"  - увы! -
просто  не  дотягивают.  У  нас  консультируются, обращаются  как к  ходячим
энциклопедиям. Местные студенты - я преподаю математику третьему курсу - это
атомная война! Мало того, что на курсе  полтора десятка человек против сотен
русских студентов на аналогичных  курсах в России, но еще и  знания у них на
уровне  средней  школы.  Они некомпетентны  в простейших  вещах.  А  русские
аспиранты  дают  семинары, и  их принимают за зрелых  сотрудников. Так  что,
милочка, я думаю, это они должны быть благодарны, что мы здесь работаем. Ну,
а вы чем  предполагаете заниматься?  -  спросил  он,  разглядывая ее  прямой
круглый взгляд,  остро накрашенные дуги  бровей и рот,  сложенный в тугую  и
непримиримую гримасу - лицо, готовое к нападению до конца.
     -  Я хороший инженер! По куриной технологии.  У меня тоже была в  совке
статья, и,  между  прочим, мой отец... тоже  много написал,  - добавила она,
подумав, но почему-  то не объяснила, что это было такое. - А насчет работы,
я  знаете,  себя не на помойке нашла!  - она горделиво  встряхнула волосами,
отвернулась от  Ильи и устремила свое  обаяние на остальных. - Мы когда сюда
собирались, я  доступно  объяснила  совкам, моим  подругам, что работать  не
намерена. У меня  есть муж, он должен много зарабатывать, чтобы дом купить и
чтобы все было! - Она напыжалась, оглядывая слушателей.
     - Да,  - веско подтвердил  ее  муж, - пусть теперь нам  совки завидуют,
верно? Но с  другой стороны, -  развивал Саша мысль,  - если дом купить, так
нужно, чтобы оба в семье работали.
     -  Конечно!  Вы разве не знаете -  дома нужно новые  покупать! Я быстро
себе работу найду приличную, и тогда будет денег завались! - подхватила Оля,
не сознавая, что эти ее  слова входят в противоречие с заявленным ранее. Она
до сих пор металась, не решаясь  выбрать самый достойный, приличный вариант.
И, действительно, что же лучше: сидеть дома, описывая голодным подругам свою
царственную  жизнь,  или  работать,  выплатить  быстрее  дом и,  опять-таки,
описывать подругам  свое везение,  деньги  и  дом. Не каждый  сумеет принять
единственно правильное решение.
     В этот  момент  в  комнату вошел  юноша  с  застенчивыми  от  молодости
глазами.
     - Вот мой сынок, Сережа!  Садись,  накладывай себе. Вот еда.  - Николай
Николаевич долил рюмки.  -  Сережа у  нас водопроводчик. Можно  много  денег
иметь.  Зачем  ходить  в университет? Зачем ходить  учиться?  Очень  хорошие
деньги.  Я  работал  всю  жизнь  и в  пустыню ходил  работать,  много  денег
зарабатывал,  -  повторял Николай Николаевич, не в  силах  слезть  с  одного
слова, - денег много, и дом быстро выплатил,  и первый дом, и второй. Теперь
Сережа  будет  свой   дом  выплачивать.  А  для   этого  нужны  деньги.  Вот
водопроводчики хорошо  зарабатывают, много ходют на заказы, я ему  и говорю:
"Ты иди  и  деньги зарабатывай,  чтобы,  значит,  дом-то выплатить. Быстрее,
чтобы проценты меньше набежали".
     - Да... а я в университет хожу... - протянул Илья.
     - А вы кем работаете? - смущаясь, спросил Сережа.
     - Физикой занимаюсь.
     - А что это такое?
     - То есть как?!
     - Что это - физика?
     За столом стало тихо. Гости уставились в тарелки.
     - М... м...  -  протянул  Илья, не  находя  слов, - а вы знаете...  что
такое... химия?
     - Химия - да. Я этот предмет в школе один семестр делал.
     - Ну, это, вроде, похоже... -  бормотал Илья  беспорядочно,  растерянно
оглядывая сидящих.
     - Конец этому миру идет!  - брякнул Саша, и они с Ильей уставились друг
на друга.
     - Ладно, за что пьем? - Илья поднял рюмку,  а Саша бодро воскликнул без
связи с предыдущим:
     - За  хорошие деньги и хорошие профессии! Я  хочу дом купить. Жена мне,
мол, туфли хочу, в кино, поехать на  море, прическу новую сделать, а я нет и
нет.  Шутка ли: билет в кино десять долларов, а парикмахерская и сорок может
стоить. Нет,  я решил  деньги  собирать. Мы  зачем  сюда приехали,  чтобы их
транжирить?
     - Вот это  серьезный  человек!  -  Николай  Николаевич хлопнул  Сашу по
плечу. - Я тоже так начинал.  И вот смотрите, чем кончил! -  он обвел  рукой
гостиную, и глаза его заблистали едва ли не слезами умиления.
     -  Правильно,  Николай Николаевич,  вот  это  -  настоящая жизнь! -  не
вытерпев, вскричала Оля, изнывая душой.
     Вдруг на  лестнице послышался смех,  топанье,  и  в  гостиной появилась
сияющая Ирка  с  предвкушением  событий  на лице. За ней поднимались Анжела,
Света в компании мужчин, а в хвосте плелся Вадим с потерянной улыбкой.
     - Вадик, где жену потерял?
     - Приболела она.
     - Да ты сам-то здоров?
     Света повернулась к спрашивающему:
     - Он отбрыкивался - ехать  не хотел. Но мы ему болеть не дадим, правда,
Ириша?
     Гости  рассаживались  за столом  болтая. Николай  Николаевич  суетился,
гонял сына на кухню за посудой, наливал, подкладывал, крутясь вокруг  Светы,
- только  что  не  шаркал ножкой  - так что сынок его, не  выдержав, опустил
глаза.
     Но она мало обращала внимания на нового ухажера.
     С обеих  сторон  от  нее сидели два человека,  с чрезвычайным вниманием
наблюдавших,  что  она  говорит,  оценивая,  что   же,  в  действительности,
произошло в эти дни. Она чувствовала себя в центре внимания, и ее мелодичный
смех беспрерывно звенел среди разгоряченных голосов. Эта ситуация смешила ее
оттого, что  она единственная знала события и перебирала возможные развязки.
Своих новых поклонников  она  привязала  к  себе стремительно, не делая  для
этого   ничего   особенного.   Но  это  только   казалось.   Обладая  цепкой
сообразительностью, Света тонко ощущала  характеры окружавших  ее  мужчин  и
интуитивно  выбирала  наиболее короткий путь  к достижению цели. Сейчас  она
наслаждалась  собственной  обольстительностью, а  более  властью  над  этими
жадными до нее, но мало значащими для нее людьми.
     Но  за  этим столом,  на другом его  конце, сидел человек,  который  не
разглядывал ее, не обращался к ней, не поднимал на нее своих глаз, когда она
смеялась - на нее! - маленькое  сияющее солнце! - к которому тянулись все до
единого  мужчины,  и  даже  женщины  прощали  ей  красоту,  привлеченные  ее
непосредственностью   и  сердечной  теплотой.   Он,   Вадим,   взъерошенный,
непонятный, смотрел на ее, нисколько  не выделяя среди обычных женщин и, что
самое  гнусное,  Света  ощущала  всем своим  существом,  не  ценил  ее.  Это
раздражало,  и  через  некоторое  время  она  заметила,  что  смеется больше
прежнего и, рассказывая шутки и анекдоты, завладела вниманием всего стола.
     Николай  Николаевич  сомлел  окончательно, не  сводя с  нее счастливого
лица.
     Илья,  в  самоуверенности  и   надменности  своей  будучи  непоколебимо
уверенным,  что  эта  женщина,  как  все  предыдущие,  старается  для  него,
осчастливленная его страстью, и оттого став очень легкомысленным, благодушно
поглядывал на нее и на Шустера.
     Шустер, в свою очередь, веселился  вместе со всеми, но время от времени
на душе у него скребли кошки. Он знал, что в действительности означает сытая
физиономия  его  дружка,  и  волна подозрения до  дрожи  продирала  все  его
существо. Он  уже понимал,  что ради этой женщины он готов  отдать не только
деньги. Это было странно и ново, и его собственная решимость пугала его, так
как  до  сих  пор  все его поступки диктовались строго обдуманным  расчетом,
касалось ли это  отношений с  коллегами, на  которых он  работал или которые
работали на  него, приятелей  или  друзей.  Люди  -  материал,  а  ты умелый
скульптор.  Но лучший друг Илюша был отменным скульптором  тоже. В основном,
разумеется, с женщинами.
     Главное, о чем стал  догадываться  Шустер после того, как в  новогодний
вечер он, задыхаясь от сладострастия, заставил эту невыносимо-притягательную
женщину лечь с  ним в постель, что и она умеет лепить не  хуже мастеровитых.
Все  это  было конечно очень  туманно,  совсем не  выяснено,  но  за невинно
сияющим  взглядом  красавицы Шустер  ощущал  провалы,  с  которыми  ему  еще
предстояло схватиться.
     Он  нашел себе кресло  в уголке и  затих в нем. Оттуда блестели  только
бусины  пристальных  глаз,  неотрывно  ловя  улыбки,  реплики,  кажется  уже
понимая, но страшась и не  доверяя своим ощущениям, мучаясь и изнывая. Света
все понимала, и ее немало веселила его  вытянувшаяся,  как бы вслушивающаяся
физиономия.
     Шум  и  возбуждение  переполнили  пространство  и  всех бывших  в  нем,
захватывая  одним  зарядом, одним чувством,  подкрепленные музыкой, облаками
сигаретного дыма, вытекавшего в  черное  небо,  как в  трубу,  и  непрерывно
появлявшимися   бутылками  шампанского   из  ящиков,  которые  ошалевший  от
возбуждения Николай Николаевич доставал из всех шкафов и полок.
     Света взяла Вадима  под руку и сказала ему негромко: "Давайте выйдем на
воздух.  Кажется, только мы здесь не курим".  Она  увлекла  его  на  балкон,
провожаемая ревнивым взглядом Шустера, удивленным Ильи и облегченным вздохом
Оли, сидевшей с  колом внутри, пока  голые  ноги Светы с явным  бесстыдством
торчали перед носом ее мужа.
     Стоя в глубокой темноте, вдыхая густые запахи распаленной земли и трав,
Света  вспомнила Вадима на пикнике, их разговоры, встречу в кафе; с  тех пор
она не  забывала ни  те минуты, ни  его. Она  чувствовала  его  рядом,  и ее
заполнили  неразъясненные  слова, взгляды, недоговоренность и время, занятое
им и только им.
     Она разволновалась, ощущая его присутствие, его близость,  краем  глаза
видя плечо,  длинную  руку, волосы и тонкий профиль. Его глаза смотрели мимо
нее. Она нервничала, боясь, что кто-нибудь  войдет и разрушит эти минуты. Ей
было  хорошо, и она  уже  знала почему. Она тепло говорила ему  о  питерских
знакомых и  жалела,  что не  жила в  этом  городе. Вадим  стал рассеян.  Она
ненастойчиво расспрашивала его о  прошлой жизни. Он отвечал  ей, разглядывая
силуэты этой ночи, так непохожие на  родные и знакомые ему.  Его  взгляд был
глубок  и непонятен, как непонятен весь  этот спокойный, словно отстраненный
от нее  человек, слишком редко останавливающий на ней свой взгляд. Когда это
случалось, она вся  подтягивалась, устремляясь  к его лицу,  как если бы  он
невидимо ослаблял или  подтягивал ее чувства. Они стояли очень близко к друг
к другу.  Она  чувствовала  неодолимое желание  подойти  ближе,  еще  ближе,
дотронуться  до  него.  Ее  глаза сияли,  а рука,  дрожа, лежала рядом с его
рукой.  Ближе,  еще  немного... она  подождала  с минуту  колеблясь. Закрыла
глаза. Еще мгновение, и она бы прижалась к нему.
     - Вы часто влюбляетесь в мужчин, которые не хотят  вас? - спросил Вадим
спокойно, взглянув ей в глаза.
     Света окаменела. Она стояла, вцепившись в свой бокал, пока он осторожно
обойдя ее, не вошел в дом.
     Такого не бывало в  ее жизни.  Такого  нельзя  было даже  предположить.
Ненависть пронзила ее мгновенно и люто, от злобы закружилась голова, и он, и
эта ненависть завладели неистово всем ее существом.  Онемевшая стояла  она в
темноте,  затем  протащившись  несколько  шагов,  упала  в  кресло  и  будто
провалилась   в   пустоту.  Мало-помалу   из  этого  черного  провала  одной
мучительной  волной вырвались  позор и стыд оскорбления, ослепительное,  как
горячий  ключ,  отчаяние и мрачная  страстность  нашедшего  и узнавшего себя
чувства.  Она   болезненно,   немузыкально  застонала,  оглядываясь  вокруг,
беспорядочно и бессмысленно поправляя что-то на себе. Немало времени пробыла
она в темноте веранды -  стыдясь  и терзаясь, вдыхая,  не  чувствуя, сладкую
теплынь южной ночи и, разглядывая, не видя, желтые россыпи ночных огней.
     Вдруг стукнула дверь и рядом с ней  выросла фигура хозяина дома. Сверху
затарахтел добродушный голос:
     - Я вас ищу по всему дому, красавица моя!
     -  Николай Николаевич, хорошо что вы пришли! -  встрепенулась  Света  с
нетерпением. - Посидите со  мной! - воскликнула она и  вздрогнула  от своего
зазвеневшего голоса.
     - Что вы тут спрятались? - спросил он изумляясь.
     - Здесь,  с холма -  так красиво. Я люблю иногда... помечтать, - мрачно
заметила она.
     - Да, это  место красивое. Но я не много люблю в окошки смотреть, лучше
на вас буду любоваться!
     Она  темно  взглянула  на него, хотела  что-то сказать, но  промолчала.
Взгляд ее  стал мягче и, с  усилием справившись  с собой, она хохотнула,  но
резко, неузнаваемым голосом:
     - Что вам на меня смотреть... Вы живете обалденно. Такой дом!
     Николай  Николаевич насторожился, удивляясь  все больше,  но смысл слов
был так привлекателен, что он не удержался:
     - Да,  оно удовлетворительно. Я как раз все,  считай, закончил.  Только
хочу в  саду прудик сделать.  Но уже вижу,  что  делать почти нечего...  - В
голосе  Николая  Николаевича  зазвучала  такая печаль,  что  Света  спросила
удивленно:
     - Что ж расстраиваться? Дом готов, живи да радуйся!
     Тот замычал что-то нечленораздельное, а потом тягостно проговорил:
     -  Я вот, понимаете, всю  жизнь строил. И  первый  мой дом,  и  второй.
У-у-у-ух, сколько лет! Ничего больше не  делал. Потом начал этот, хе-хе. Все
хотел дворец иметь... - почти шепотом докончил он и повесил голову.
     - Чудак-человек! Такой дом отгрохал и горююет. Теперь и пожить!
     - Вот-вот! - обрадовался Николай Николаевич  найденному  пониманию, - я
как раз  и  говорил  жене:  "Вот дострою  - тогда и поживем!"  А  теперь все
закончил, а жизни-то и нет! - в смятении воскликнул он.
     -  Никак я вас не  пойму!  - Света с любопытством развернулась  к нему,
стараясь  отодвинуться, защититься от  собственных мыслей,  чувствуя, что ее
сердце понемногу отмякает.
     Глуповатое  лицо  Николая  Николаевича  как  всегда  искренне  отражало
перемены чувств своего  владельца, и сейчас  на  нем по-детски чистосердечно
сияла вся его душевная работа.
     - Делать-то мне, вишь, нечего стало. Дом-то я кончил! - жалобно пискнул
он и отвел глаза.
     Как маленькие актеры старинного провинциального  театра,  освобождающие
сцену для главного действия, от Луны красиво и легко разбежались серебрянные
облачка,  и мир  залил  воздушный дрожащий  свет ночи. Взволнованная нежными
лучами, сине-бархатная глубина подалась, раздвинулась, засияла, наполнившись
воздухом, словно огромная раковина.
     Николай  Николаевич долго смотрел на легкие  звездочки в  этом  сияющем
озере света, покоряясь его поднебесной красе и невинности, растворяясь в ней
и  в беспомощной немоте склоняя перед ней голову.  Взгляд его становился все
добрей и печальней. Потом он сказал:
     - Мне одиноко... Вы знаете, что это такое?..
     Она тягостно вдохнула, отведя взгляд.
     Они  помолчали,  не  мешая  друг  другу.  В  глубокой  задумчивости  он
заговорил:
     - Такая тоска и некуда податься. И дома сидеть плохо, и идти куда-то...
не нужно. Только время провести... Вот  жил я и вдруг  увидел,  что я совсем
один, что я - стар.  Знаете, что чувствует старый  человек, как одинок  он и
заброшен, как не нужен никому... и  даже своим детям... - сказал он тихим  и
глубоким голосом. Сердце его задрожало.  Он взял ее  руку и поднес к  своему
лицу,  и прижал к нему.  Она  не убрала  ее. Глаза его  медленно наполнились
кроткими слезами.
     Долго они сидели так,  в темноте, печалясь, - в бездонной и несбыточной
минуте  понимания. И как все  самое глубокое  в  жизни человека, эта  минута
прошла сквозь сердце и...
     Он поднял голову и прошептал:
     - Вот если бы вы...
     - Что, я?
     -  Я имею  в виду, вот  если бы  такая красавица,  как  вы... - замирая
повторил он и осторожно, тихо поцеловал ее ладонь.
     - Да что? - она ласково взглянула на него.
     Николай Николаевич вздохнул:
     - Мне бы такую подругу... Сколь бы я рад был!
     ...Минута прошла, и от нее остался дым.
     "Старый хрыч!" - подумала она, а вслух сказала по-детски:
     - Мы с вами друзья, ведь правда? -  помолчала, мечтательно взглянула  в
иссине- темное  небо и протянула:  - Максик тоже хороший  друг...  Я  решила
зажить самостоятельной жизнью, так он  помог  мне с квартирой, а теперь и  с
машиной! - она захлопала в ладошки и звонко  рассмеялась: - Я сама на машине
буду кататься!
     - Я давно Шустера знаю, очень культурный человек. А что он вам в помощь
вошел,  я  не  знал. - Глаза Николая  Николаевича  стали тверже,  и он новым
взглядом  посмотрел  на  собеседницу.  "Никак ты  обоих  за нос  водишь!"  -
мелькнуло  у  него в голове.  Удивительно, ведь  ничего казалось  бы доброго
такие новости  для него лично сулить не могли, однако же Николай  Николаевич
не то, чтобы обрадовался, но почему- то воодушевился.
     Света как будто почувствовала его мысль, помолчала минутку и, переложив
ногу на ногу, легко заметила:
     - Лучше Максика друга нет, правда?
     - Конечно это так... - Николай  Николаевич заерзал в кресле,  - вам оно
виднее, как  говорится. Только  я думаю, лучше иметь солидного  друга. Может
такой  друг  и  не  красавец,  но  зато  в  хорошем  возрасте  и  на  других
заглядываться не будет.
     - А что, Максик не очень надежный? - Света наслаждалась ситуацией.
     Николай Николаевич весь подобрался.
     "Будешь топить или нет?" - с интересом подумала она.
     В принципе,  он ничего против Шустера  не  имел. Пожалуй, ему нравилась
хватка и особая юркость приятеля. Иногда ему даже льстило поговорить с ним о
чем-нибудь этаком, о  чем-нибудь умном в окружении своих знакомых. Но сейчас
случай шел в  руки.  Николай  Николаевич унял дрожь и  зачем-то  вгляделся в
темное пространство веранды.
     - Я, конечно, ничего не говорю,  - не глядя на нее, начал он,  - только
был тут случай. Одна  женщина из России приехала погостить, а потом захотела
остаться. Туда-сюда, что  делать? Никто  ничего придумать  не  мог, как  тут
поможешь? А вот Шустер умно придумал: взяли они и поженились.
     - А... давно это было?
     - Года два назад.
     - Выходит, он человеку помог?
     - Как же мне не знать, я во все тонкости с ним ходил! - обиженно сказал
толстяк, а Света улыбнулась: "Ну и язык!"
     - Да только вы не знаете, что потом было!
     - А что потом было?! - подхватила она в тон.
     - Максим  эту  женщину поселил  куда-то  и даже  работку  ей  приискал.
Довольно  только завалящую  - все,  заметьте,  от  чистого  сердца!  Но  она
довольна была, и все шло  хорошо. Только крепился он, я думаю,  неспроста, а
потом  взял и заставил ее с ним переспать! Выходит, значит, в  награду! -  с
жаром  воскликнул Николай  Николаевич  и  придвинул свое  негодующее  лицо к
собеседнице, в нетерпении ожидая ее слов.
     Глаза Светы затуманились  печалью,  она грустно качала головой,  а сама
думала:  "Твой главный козырь! Что-то в вас  есть  похожее: в тебе,  в  моем
папаше. Какая наивность..." Так она думала, но  также почувствовала, что эта
история ей чем-то неприятна и поняла, что надо быть начеку. Но особенно было
нехорошо, что этот болван что-  то имеет в виду, и, кажется, его  история не
про кого-то, а именно про нее.
     Она отодвинулась в  раздражении, а он мигом придвинув  кресло,  быстро,
страстно зашептал:
     - Как вы красивы, сокровище мое....
     Она  резко   вскочила   и  шагнула  в  сторону,  но  он  с  неожиданной
стремительностью сгреб ее,  не  успевшую пикнуть в охапку, и,  крепко  держа
одной рукой, другой стал доставать из кармана сложенные листочки.
     - Вот, вот... для вас... - бормотал он ей в лицо, начиная шалеть  от ее
близости и своих чувств. - Посмотрите только!
     - Да разве одним глазком заглянуть... - она  дотронулась пальчиками  до
краешка  письма,  приостановилась на  секунду, заглянув  в его  возбужденные
глаза, и тихонько выдернула письмо из его руки.
     - Специально  для  вас,  радость  моя,  сокровище  мое... - глухо сопел
Николай  Николаевич  с  затуманенным  взором.  -  Читайте,  смотрите,  каких
подлецов земля носит... Земляка,  старого друга пре-да-ет!  Донос, настоящий
донос на Илюшу накатал! - захлебывался он, дрожа  и крепко  прижимая Свету к
себе.
     Но она словно не замечала его рук, впившись глазами в письмо.
     - А вы откуда знаете? - при последних его словах она вскинула голову. -
Откуда у вас это?!
     - Я много чего знаю... - хитро прищурился Николай Николаевич,  чувствуя
неожиданный  свой  вес и  значение.  -  Хорош  Шустер? Сегодня он  вас медом
кормит, а завтра с потрохами продаст! да хоть... такому же, как сам, а?!
     При этих  словах Света  начала страшно  бледнеть  и  невидящими глазами
уставилась на собеседника, потому что перед ее глазами  скакала возбужденная
Иркина физиономия и  гремели слова  подслушанного  из  чуланчика  разговора.
Николай Николаевич, не ожидая и не  понимая такого впечатления, но мгновенно
и сильно обрадовавшись, весь прижался к ней.
     Света инстинктивно дернулась в  сторону, вырвавшись наконец, с  усилием
переводя  дух.  "Ай да Максик-шалун!" -  в волнении,  дрожа, заговорила она,
пройдя  несколько  шагов.  Ярость  охватила  ее.  Она  обернулась к  Николаю
Николаевичу и резко спросила:
     - А вы-то зачем мне такие гадости даете!
     - Я как порядочный  человек... Это  мое доверие вам! - выпалил  Николай
Николаевич, рассчитывая на неуязвимость этого аргумента.
     "Что-то за этим, конечно,  скрывается..." - вполголоса протянула Света,
стремительно  раскладывая  в   своей  голове  пасьянс.  Сердце  ее  гремело.
Отношения ухажеров быстро становились  сложнее, и в них  намечалась  сильная
трещина.  Все это стоило крепко обдумать. Новость была интересна и, конечно,
могла быть использована с разных сторон. Она обернулась.
     - А все-таки... - начала она, с удовольствием выговаривая этому лопуху,
- если  к вам, Николай Николаевич,  это  письмо попало  не случайно, а ведь,
наверное, с какой-то  целью!..  - прибавила она, проницательно  взглянув  на
него, - то нехорошо этим пользоваться и кому-то третьему показывать!
     Николай Николаевич озадаченно смотрел на нее, как  будто не сознавая ее
слова,  но понимание  наконец  проступило  на  его лице:  он  сконфузился  и
смущенно развел руками:
     - Виноват, Светланочка, сам вижу, нехорошо... я это...
     - Признайтесь, Николай Николаевич, вы для меня расстарались? - спросила
она  строго,  но  глаза  ее  потеплели,  и  он,  подхватив  ее   настроение,
приободрившись, радостно закивал головой.
     - В другой раз так не делайте! Не станете больше, правда?
     Он посмотрел на нее  стеклянными глазами, помедлил, открыв рот, будто к
чему-то прислушиваясь, и неожиданно брякнул:
     - Отчего же, и в другой раз так сделаю.
     Света не  произнесла  ничего,  изумленно  усмехнулась,  отошла и  вновь
оглядела  его пристально.  Будто что-то  стукнуло  Николая  Николаевича:  он
испугался, и, не зная как поправить положение, с досадой на себя заговорил:
     - Я вас уберечь  хочу! Зачем с плохими людьми водиться? И папу вашего я
знаю - он очень хороший человек!
     Света нервно дернула ногой, но он не оценил ее впечатления.
     -  Эти  волчары  вас  пользуют!  -  вскричал  он  с  сильным  чувством,
распалился  и лицо его покрылось синюшным цветом. - То  там,  то здесь ищут,
как  бы схватить и  в кусты! А вы! - взревел он, - я  вас отдавать не  хочу!
Постойте, не  уходите! Вы мне верьте,  мне так одиноко!  Я  уже не  молод. А
вы!.. Вы мне позвоните, позвоните, да хоть на той неделе?!.. - скороговоркой
шептал он, хватая ее за плечи.
     - О чем  вы, Николай Николаевич?  - медленно  произнесла она, смотря на
него тяжелым взглядом, а он осекся на полуслове, глядя на нее жадно и робко,
и так исказилось его лицо этими несочетаемыми чувствами, что  ее передернуло
и она почти прошипела:
     - Засиделись мы с вами тут... Нас искать будут. Пойдемте в дом.
     В  гостиной  было  шумно. Она  быстро нашла глазами Вадима, и сердце ее
заколотилось. Он разговаривал с Ильей, не  смотрел в ее сторону. Света мигом
забыла о Шустере, Николае  Николаевиче, доносе,  забыла  о  своей ненависти,
ощущая только гулкое колотье внутри. Илья, заметив ее взгляды и приняв их на
свой счет, самодовольно улыбнулся:
     - Какая женщина... Хороша?
     Вадим задумчиво потрогал бокал.
     - Нет, - просто сказал он.
     Илья посмотрел с интересом, но не сказал ничего.
     * * *
     Время, однако, подходило к полуночи, и захмелевшая компания, вспомнив о
Рождественской  службе, постепенно  переместилась в  нижний  холл с  твердым
намерением не опоздать.  Но болтовня и  неразбериха достигли такой силы, что
Николай Николаевич, помнящий, что если и есть здесь верующий,  то это именно
он,  умаялся, подыскивая  наиболее  трезвых  на роль  водителей и рассаживая
народ  по машинам. Света  знала,  что Вадим где-то рядом,  возможно в машине
Анжелы,  но когда они собрались у ворот  церкви,  обнаружилось, что его нет.
Илья  обнял  Свету  и  Анжелу за  плечи и повел  вперед,  следом  потянулись
остальные.
     Церковь была заполнена народом, многие кивали друг другу. Служба шла, и
пел  хор. Иконы поблескивали  в  полутьме, сияя золотыми пятнами в  мерцании
свечей. Лампадки, волны ладана, слова и  снова мерные волны древнего запаха.
Внешний  гул  затих,  пропал, отодвинулся вдаль:  начала совершаться  другая
жизнь. В другом ритме,  на другом языке. В своем  собственном представлении.
Загадочные слова  сплетали  особую, невиданную  ткань  прошедшего, древнего,
несуществующего мира, но  вошедшего тонкими нитями в мир наш  и пропитавшего
самые отдаленные  точки  нашего сознания. И  этот  несуществующий  мир начал
мало-помалу воскресать, по капле восстанавливаться из  небытия прямо здесь и
сейчас  в  дрожащем воздухе. Странное  и  неповторимое чувство!  Магическое,
волшебное   возрождение   ушедших   веков   с  их   философией,   устоями  и
представлениями,  с  тем,  что  они  понимали  как  добро  и как  распад.  С
пра-языком   -   удивительными,   неугасающими   звуками   пращуров,   вдруг
наполняющими  наши головы, - полные таинственной  и глубокой красоты. Звуки,
пропитавшие мелкие поступки и крупные деяния  всех живших до нас, всевластно
вбирая души в поток общей жизни. Торжественно, неизменно, нетленно прошедшие
сквозь  столетия,  нанизывая  их  на единый стержень связующего  все смысла.
Смысла речи, памяти, духа нации.
     Стоявшая внизу  группка людей, вероятно  не знавшая до  конца  ни одной
молитвы,  вслушивалась  в  слова древних  распевов,  не  удивлялась  им, как
неслыханной  ранее музыке, но ощущала, как родные,  исконно знакомые  звуки,
связавшие их память и все другие памяти бывшие раньше. С дрожью входишь ты в
этот воскресающий мир, трепеща, слушаешь его, глубоко  разворачивающего тебя
к  прошлому, и ты видишь  свою жизнь необходимым  звеном в этом сгустившемся
потоке памяти, заполненным до краев проторенной глубиной поколений. Это твоя
жизнь,  твой  род.  Это  то,  что  сотворило  тебя. И ты  стоишь перед  этим
воплощенным прошлым,  не понимая  очень старых слов, но  ощущая  их прожитую
мощь и незаменимость. Это твое прошлое, и другого  не будет никогда. Хотя ты
будешь отрицать  все и вся,  не разводя  черное  и  белое, давнюю  память  и
недавнюю, кратковременную память: события столетий, напитавшие тебя добром и
события последнего столетия, напитавшие  тебя  ненавистью. Ты только  слабая
былинка  в  этом густом бору.  Тебе понятней то, что  лежит ближе  к  тебе и
связано с твоей жизнью. И ты смотришь себе под ноги.
     В  своей решимости спрятаться от себя самого  тебе  не поможет бегство,
переплывание  океанов  и перелеты на  другой конец  Земли, тебе  не  помогут
старания забыть, а также  попытки врасти в  чужую жизнь.  Ты будешь  тратить
годы и годы, убеждая себя и других, приводя аргументы и доводы, меняющиеся в
зависимости от обстоятельств.  Сегодня ты сумеешь написать четыреста страниц
в защиту, а завтра  четыреста  страниц в опровержение той же самой идеи - ты
сам поверишь в то, чему  ты хочешь верить! Но  однажды ты услышишь службу  в
простой  церкви  или, может  быть, в неожиданный и неподходящий момент  тебе
сведет горло, и ты скажешь устами блудного сына: "...моя родина".
     Хор пел. Из голосов  выделялся глубокий мужской голос. Он  не был очень
сильным и не  был  очень  красивым,  но певший человек кажется забыл  все на
свете. Он был не здесь, он  не  старался для других. Благодарением и сильным
светом был наполнен его голос.  Стоящие внизу притихли, кто смущенно,  кто с
любопытством и даже с изумлением, кто в глубокой задумчивости,  нечаянно, но
сильно тронутый искренностью немолодого человека.
     Света  смотрела перед собой очень  серьезно, не  в  силах оторваться от
непонятных,  могучих  звуков.  Она  затосковала,   сердце   ее  заныло,  она
обрадовалась и встревожилась одновременно, внезапно захотев домой, в Россию.
И,  вдруг,  без перехода,  увидела перед  собой лицо  Вадима  и услышала его
невозможные слова на  веранде.  Сердце  ее снова забилось, как тогда,  но не
сухо  и быстро,  а, наоборот, глубоко  и властно. Жар  и краска ударили ей в
лицо, и чуть не в слезах, мученически, повернула она голову и обвела глазами
окружающих людей.
     На ее счастье,  в  эту секунду стоявшая рядом  Ирка  восхищенно шепнула
приятелям:
     -  Как  поет!  Это  Тропишин.  Он поет почти двадцать пять  лет  каждое
воскресенье!  А  ведь  это тот  самый  "шпион",  о котором  я  рассказывала,
помните?
     Света отошла в сторону и обвела глазами храм. Голос пел,  и соединенные
глубоким сокровенным чувством в  храме стояли люди,  страшась разрушить этот
мир.
     Но не в их силах было бы разрушить его.


Глава 11 


     Немало времени прошло с жарких новогодних празднований. Нарождались и в
истоме умирали, ослепленные огнедышащими  страстями закатов, синеглазые дни.
Трепеща сладким  духом  и теплом, одурью захмелевших пышнотелых  цветов,  их
осыпающимися лепестками, пронзенные вскриками незнакомых птиц,  валились они
все дальше  и  дальше за границу  мира - туда, где  кончалась и Австралия, и
Последняя  Снежная  Земля  -  туда, откуда не было  никакого исхода.  Письма
приходили все  реже,  все  чаще  пропадали где-то  в необъятном пространстве
между точками назначения "А" и "Б".
     Вадим писал статьи,  тосковал, пил. Он почти никого не видал, никому не
звонил. Знакомясь  с кем-то по случаю  и  встретившись  раз, он  видел,  что
общение  это не  интересно  и  приносит  разочарование:  в  темах,  страстно
занимавших приезжих, - деньги,  покупка дома, работа, опять деньги, Вадим не
годился, чтобы составить приятную беседу.
     Шустер старался неотлучно  находиться  при Свете, но большую часть  его
дня  занимала служба,  и когда  он  днем  пытался застать  ее  дома, телефон
традиционно молчал.  Известно, что она появлялась в разных заведениях города
и часто в  новых компаниях, всегда в сопровождении мужчин, тащившихся за ней
следом, но последнее время чаще одна.
     Месяцем позже Шустер метался по городу, разыскивая ее:  она сбежала, не
оставив  записки.  Чувство  попранной  справедливости,  бесчестности жизни и
неблагодарности  женщин  больно  ранили  его  сердце. Но  была  и  еще  одна
пренеприятная черточка: именно обстоятельство, что Света перестала брать его
подарки, совершенно  подкосило Шустера. Могло  это  означать только, что она
вышла из-под его контроля и непокорна больше власти тех могучих рычагов, что
служили Шустеру верой и  правдой,  направляя  людишек в нужном ему, Шустеру,
направлении. Это  было болезненное  открытие. Сначала  отвергнутый  любовник
даже приуныл, но затем,  всполошившись,  кинулся  к  Илье добиваться правды.
Каково же было  его изумление и растерянность, когда выяснилось,  что  Света
там и не появлялась. Сомнений быть не могло: что-то изменилось кардинально.
     Илья  был  подавлен, на  работе у него  началась  какая-то  чертовщина.
Камешки,  брошенные  вовремя  умелой рукой  Шустера,  подняли невеликие,  но
неостановимые волны в сознании начальника отдела. Шеф, отношения с которым у
Ильи  относительно устоялись  уже  к  концу  первого  года, стал  необычайно
внимателен ко  всему,  что  говорил  Илья, но как-то  настороженно,  слишком
сдержанно, и сам больше не начинал бесед. Несколько раз Илья ненароком ловил
на себе  долгие  и  до  чрезвычайности  странные  взгляды  и поневоле  начал
нервничать,  не  понимая  происходящего.  К  его  великому смущению  дело не
ограничилось разрушением добрых отношений.
     Тема, которую  он  предполагал  разрабатывать  с шефом и,  заручась его
именем  и  поддержкой,  позднее протолкнуть в хорошие  журналы,  была  шефом
отклонена. А, точнее, он  устранился вовсе от совместной работы, ссылаясь на
занятость,  и  вместе  с  тем   стал  проводить  много   времени  с  другими
сотрудниками. Надежда попасть на хорошую  конференцию таяла на глазах. Ветер
переменился.
     Совсем  уже  недавно, около месяца  назад, Илья заставил себя  пойти  к
шефу. До окончания контракта оставались считанные месяцы, и если раньше  шеф
собирался  продлевать  срок  правдами  и  даже  неправдами,  то  теперь  вся
конструкция медленно и неотвратимо сыпалась на глазах - пугающе и непонятно.
Илья ломал голову, но все было  безуспешно: ни одна мало-мальски осмысленная
идея не объясняла этого развала.
     С шефом в кабинете сидел сотрудник, долго метивший на постоянное место,
и наконец получивший его пол-года назад. Они сосредоточенно что-то обсуждали
и,  судя  по  выражению  их  лиц,  не  имеющее  отношения  к  науке.   Самое
отвратительное, что увидев Илью,  они оба  не только стремительно замолчали,
но  заметно смутились, причем шеф, не сдержавшись,  дернулся и  подхихикнул.
Илья  вышел  и с вытаращенными  глазами долго сидел  у  себя, уставившись  в
противоположную стенку. В эту ночь он не сомкнул глаз. Жизнь дала трещину.
     Если бы в это ужасное  время у Ильи хватило сил на наблюдательность, он
с не  меньшем  изумлением поймал  бы на себе глубокие и  загадочные  взгляды
Шустера,  мерцающие затаенными переливами трудно определяемых чувств. Шустер
нe  оставлял его, благо работали  они  в одном отделе,  крутился неподалеку,
отслеживая  все этапы  крушения  соперника,  страшась  пропустить что-нибудь
важное. Несколько  раз  острая жалость охватывала  его, ведь его нельзя было
назвать злым  человеком, но единожды запустив карающую  машину, он был не  в
силах остановить ее, даже если б и захотел.
     Почувствовав,  что продление контракта в этом университете переходит  в
разряд несбыточного мифа, Илья разослал по всему миру  бесчисленные запросы,
надеясь   получить  работу.  Вскоре  с  замечательной   регулярностью  стали
приходить стандартные, по шаблону написанные отказы. Видимых причин тут было
несколько. Во-первых, в каждом новом  месте требовалась  характеристика  его
научной  деятельности,  а  высылал  ее  по  месту  назначения   именно  шеф.
Во-вторых, мир, по- видимому, был перезаполнен физиками, а еще более - тесно
сбитыми группами, поддерживающими "своих". Их с легкостью можно было назвать
мафиози от  науки, ибо если  ты  имел легкомыслие подать на работу к  членам
одного клана, имея в своих трудах ссылки на статьи членов другого клана, то,
без  сомнения,  был  бы  подвергнут  остракизму на  годы  своей карьеры, без
малейшей возможности найти работу в контролируемых ими институтах. Илья, как
новичок в этих условиях, совершил последний возможный грех: посещая какой-то
семинар и встретив там новые лица, он попил чай с "ученым" из одной мафии, а
попросил работу - у другой!
     Вообще, работая чрезвычайно много и радуясь своим успехам, Илья  нимало
не  позаботился  установить  широкие личные контакты с самого  первого года,
что, конечно, необходимо было сделать даже и в первую очередь - в среде, где
именно закулисная жизнь определяет судьбу и каждого труженика, и генеральное
развитие науки в целом.
     В  своем  же  отделе  Илья  не   сделал  ни  единой   попытки  улестить
разгневанное начальство  потому, что презирал  он эти нравы и  необходимость
"прогибаться",  зарабатывая  благосклонность. Держась  независимо, надменно,
зная  себе цену, как  ученому,  он ни на йоту  не  потрудился  изменить свое
поведение  в новой стране.  Без запинки  и сомнения начинал он свои семинары
изящной  фразой: "По поводу  данной  темы у  вас тут  бытует заблуждение..."
Такой  стиль не оставлял  надежды на хорошие  отношения и получение  работы.
Шустер, видя это, изнемогал от  ненависти и злорадства, но также от зависти,
чередующейся жалостью, а, иногда, резким,  но быстро подавляемым раскаянием.
Не  в  силах  работать,  он  бегал  из  кабинета  в   кабинет,  вынюхивая  и
выспрашивая, избегая, впрочем,  попадаться  на  глаза шефу. Мало-помалу Илья
остался   почти   в   полной   изоляции,  ибо  доброжелательные   сотрудники
предпочитали   пробегать  мимо,   озабоченно  вглядываясь  в  даль.  Илья  с
презрением  наблюдал эту  человеческую метаморфозу.  Через  пару  месяцев он
готов был  оставить этот  город навсегда, но  тут-то  и открылась перед  ним
новая и неразрешимая проблема.
     Женщина,  его  женщина,  без  которой  он  уже  не  мог помыслить  свое
существование,  эта  невыносимая  баба,  от  которой  волнами исходила  сила
порока, наотрез  отказалась ехать с ним куда бы то ни было. Это  был удар. В
голове  у  Ильи  не  было  пространства  для  всяких  там  идей   о  женском
самоопределении. Все  женщины,  которых  он себе  выбирал,  быстро привыкали
исполнять его волю.  Это  было разумно  и справедливо. Так  был устроен мир.
Теперь начиналось что-то странное, то, что  ни  разум, ни чувства больше  не
воспринимали.
     Мы  мало  знаем, как в точности  развивались  события, но  только  Илья
черный,  как  туча, с голодными  и  тягостными  глазами караулил около  дома
Светы, приезжал к ней внезапно вечерами и, если заставал там бывшего дружка,
устраивал бурные скандалы, а однажды пытался выбросить его из дома. От Ирки,
знавшей обыкновенно все  события, стало известно, что он, собираясь в Россию
для размена квартиры бывшей жены, поездку эту отложил ввиду полной неясности
и неприятного развития событий. Стал внезапно раздражителен, рассеян и дошел
до того, что яростно  шпионил за своей неуловимой  любовницей, подглядывая в
занавески.
     Теперь,  как  выяснилось,  Света  сбежала не только  от него,  но  и от
Шустера,  и  бывшие  друзья,  от дружбы  которых  под разрушительным напором
ревности и  соперничества  не осталось  и следа,  еще  раз решили объединить
усилия, чтобы отловить  пропавшую  любовницу. Теперь, когда по идее  Шустера
Илья дошел до  последней точки падения и  отчаяния, Шустер, трепеща, в самых
деликатнейших   выражениях  предложил  солидную  договоренность.  Он  брался
похлопотать перед начальством о работе для Ильи, намекая  на свои загадочные
связи, в обмен  на маленькую услугу: Илья должен оставить ему, Шустеру, "эту
женщину".  Собственно   говоря,  это  и  был   заключительный   аккорд  всей
возведенной им  конструкции.  Осторожно  подобранные выражения, любезность и
задушевный тон  мало  помогли Шустеру в этом деле. Известно,  что переговоры
шли, но в  последний момент их союз все-таки не состоялся: Шустер был крепко
избит, а разъяренный Илья опять кинулся на розыски.
     Две недели поисков не принесли результата.
     Примерно  тогда же  Оля, долго и  безуспешно  искавшая работу, получила
предложение. И  на  деньги большие, чем у  ее мужа.  Но в другой город. Дома
поднялась буря. Супруги долго  ругались, кто  же должен  уступить и  бросить
работу. В конце концов Саша пошел к шефу и предложил ему добавить еще восемь
тысяч в год,  в точности  до суммы, предложенной  жене.  Шеф восемь добавить
отказался, но  сказал,  что пять сможет. Супруги, очень довольные, остались.
Прошло,  однако,  немного  времени,  и  Оля,  не  выдержав,  пошла  работать
уборщицей  в  отель. Скандалы в семье быстро возобновились,  так  как работы
этой она стыдилась, а отказаться от денег была не в силах.
     Анжела  много  писала,  выставляла  свою  живопись   в  хороших  залах,
преимущественно  в  Европе, и,  наконец, стала известным  и очень покупаемым
художником. В ее  парижской студии собиралось рафинированное общество, и все
меньше  приветствовались  там  случайные  и  малоизвестные  личности.  Стали
появляться знаменитости из России.
     Она несколько  раз  и сама наезжала  в  Москву. Посещение это требовало
незаурядного мужества, так как в России Анжела  не бывала  больше двенадцати
лет -  не к чему было. Теперь  она отправлялась туда  ненадолго, с какими-то
загадочными и тщательно  скрываемыми целями. Возвращаясь, долго  приходила в
себя и со вкусом рассказывала, какие все в "совке" жулики.
     Однако, около месяца тому назад Анжела вновь  бросила свое творчество и
свой салон. Она стремительно выехала в Москву в окружении нескольких  женщин
-  для текущих дел  и  мужа - для серьезной  подмоги. На этот  раз, кажется,
подворачивалось   что-то   крупное:   стало   известно,   что   она   сможет
приватизировать  значительный  кусок  земли   в  старой  части  Москвы  -  в
каких-нибудь культурных целях.
     * * *
     Как-то  в  сумерках,  когда  ее сестра  Ирка  вязала перед телевизором,
поджидая своего Боба, на двери задрожал колокольчик.
     На пороге стояла Света.
     Ирка, не  отрывая глаз от лица подруги, сделала шаг назад и застыла, не
в  силах  вымолвить слова. Перед нею было чужое лицо,  как будто незнакомое.
Они не виделись давно, и ничего в этом лице не осталось от сверкающей смехом
обольстительной женщины.  Ирка пропустила Свету, не спрашивая, заперла дверь
и безотчетно плотно задернула шторы.
     Казалось, облака пробегали  по  лицу  гостьи. Она мрачно молчала и,  не
замечая окружающего,  бесцельно оглядывалась по сторонам.  Наконец взглянула
на Ирку, усмехаясь.
     -   Где  ты  была-то?!  -  вскричала  Ирка,  помедлила  и  вытащила  из
холодильника бутылку. Изучая подругу вытаращенным взглядом, налила ей полный
бокал. Подумала и налила себе тоже.
     - Живу себе. - Света пожала плечами.
     - С кем живешь-то? Тебя все ищут, с ног сбились!
     - Что, трясли тебя женишки? - проговорила та, запнувшись.
     -  Ты ведь ни  строчки  не  оставила! Что с тобой стряслось?  Мне бы ты
могла позвонить!
     - Извини. Не в себе я... - нетвердо сказала гостья.
     - Ну  ладно,  - протянула примирительно  Ирка. Бесприютный  вид подруги
разжалобил ее сердце. - Я тебя не ругаю. Ты есть-то хочешь?
     - Нет, я посижу и пойду.
     -  Куда  же ты пойдешь! -  Ирка всплеснула  руками.  - Не  пущу  я тебя
никуда!
     Света смотрела  так  несчастно, что Ирка потянулась к ней всем сердцем.
Почувствовав это, та пролепетала:
     - Добрая ты, Ириша, но не сможешь мне помочь... - она подняла лицо и  в
мрачном волнении уставилась в глаза подруги. - Больше не могу. Понимаешь?
     - Не очень, Светик... Ты что имеешь ввиду?
     - Со мной что-то не в порядке... Я - это не я,  -  терзаясь, прошептала
она. - Почему со мной происходят такие вещи, я ни-че-го не понимаю!
     - Какие вещи?!
     - Вся эта проститучья жизнь! Меня кто-то любит,  и я кого-то люблю,  но
все неправда. А потом  такая пустота... словно изгадила саму себя! И конечно
того,  с  кем  любилась. Я  кажусь свободной?  Выбираю  любого? Но  я  -  не
свободна! Потому  что  я  та,  которую хочет  видеть мужчина,  понимаешь?! Я
завишу от его  денег, услуг, от  него. За его деньги я  должна стать  такой,
какой хочет он! Вот гадость! - красная, она закрыла лицо руками.
     - Светик, но  есть же выход! -  с тревогой, разделяя  чувства  подруги,
воскликнула Ирка. - Не надо авансов прохиндеям раздавать, а появится хороший
человек - выходи за него замуж!
     - Ириша, столько  у  меня перебывало умных  и добрых!  И замуж звали! -
ожесточенно крикнула Света.
     - Так что же ты?!
     - Я всегда хотела замуж выйти. И подругам завидовала, кто хорошо жил! -
сказала Света с такой искренностью,  которую Ирка не предполагала в подруге.
-  Ты не  знаешь, до слез завидовала! А как  дорогой  да любимый  меня своей
считал, на меня колотун находил, ужас такой, все - связана по рукам и ногам,
конец мне пришел! Ничего у меня с порядочными  не выходило... - она перевела
дух,  вслушиваясь  в себя, -  зато  со всякой  швалью получалось  как нельзя
лучше.  Я знала, что им  от  меня надо и  заставляла платить хорошие деньги.
Жаль, что у Шустера миллиона нет - я бы его облегчила!
     Ирка  слушала подругу в великом смущении. Она, как и  все,  встретившие
Свету на  своем  пути, имела о  ней мнение простое,  легко  укладывающееся в
набор нескольких черт. Этот расхожий облик мужчины,  смеясь, называли словом
секс-бомба. Женщины никогда не употребляли это выражение, оно их раздражало.
Некоторые из  них говорили, что она красивая девочка, другие, да, ничего, но
не так, чтобы чересчур. И те, и другие сходились во  мнении, что несмотря ни
на что, она, безусловно, полная дура, но мужчинам нравится.
     Ирка и была, и не была из этого исключением. Ей нравилось разговаривать
со Светой, которая почти всегда соглашалась с доводами Ирки,  особенно  если
Ирка нуждалась в  ее понимании, внимательно выслушивала все "за" и "против",
не противоречила по пустякам,  навязывая свою волю и советы тогда, когда  от
нее требовалось совсем  другая роль: принимала рассказы Ирки именно так, как
Ирка  старалась  это  преподнести,  словом,  была  отзывчивым  собеседником.
Знакомые женщины вроде  бы  и соглашались, что  это умно,  но  мнение свое о
Свете не меняли.
     Да, Ирке было приятно дружить со  Светой, легко дружить и весело, но...
Иногда Ирка испытывала неодолимое раздражение, глухое и тяжкое. Она говорила
себе,  что  вчера  та  нарочно смеялась  слишком громко,  она  выставляется,
специально  привлекает к  себе  внимание  и  вообще не  умеет себя  вести  в
обществе.  У Ирки от  этих  мыслей  быстро  портилось  настроение,  и она не
звонила  Свете,  удивляя домочадцев своим мрачным  видом. Она  сердилась  на
Свету и за  свои собственные чувства к ней. Но через день-два ее раздражение
приобретало  иную  окраску,  ибо  Ирка  начинала совеститься этими, внезапно
одолевающими ее  чувствами, тогда она несколько недель  думала о Свете самое
лучшее. Но и этот срок проходил, вновь проявляя в голове Ирки общую и вполне
устоявшуюся  идею,  что  Света  хотя  и  миловидна,  но  как человек  совсем
неинтересна, обсуждать даже нечего, разве что ее похождения.
     Теперь,   кроме   неожиданных  откровений,  Ирку  поразило  лицо  этого
человека. Оказывается, во все  эти  времена Света тоже жила, как  окружающие
люди, имела укрытую собственную жизнь,  какие-то трудности, не высказываемые
никому  на  свете,  и  вместе  с  ними  разнообразные  и  глубокие  чувства,
совершенно,  кстати, пропущенные  Иркой.  Это было  как-то  неожиданно, хотя
удивляться тут было собственно нечему. Просто все, что казалось естественным
для  других  Иркиных  подруг и выглядело  труднообъяснимым  в  устах  Светы,
оставалось для  Ирки  совершенно  закрытым  миром,  и  уж, конечно,  все  те
перемены, которые в этом мире исподволь накапливались и  совершались. "Хм! -
подумала  Ирка,  и еще: -  Нда... -  и еще раз: - Хм!.."  - и  что-то  такое
разное, что  она  подумала о  Свете,  взглянув на нее  новыми  глазами.  Тут
заинтригованная Иркина  мысль  остановилась, не пронзая  дальше морок  чужих
глубин, а предложила Ирке разумный и по-человечески очень понимаемый совет.
     - Слушай,  Илья  был у меня, чуть не плакал,  правда! Он  в тебя ужасно
влюблен, просто по  уши. "Скажи, где  она? - кричал. - С кем сбежала?!" Я от
него палкой отбивалась, так наседал - еле выгнала!
     Света смотрела без любопытства.
     - Вот я и думаю! - продолжала Ирка порывисто, - он ведь неплохой, а? Не
всякий еще полюбит так. Что же ты молчишь, ответь что-нибудь!
     -  Не обижайся,  Ириша, -  утомленно  проговорила  Света, - не любит он
меня. Он свое самолюбие любит - неудовлетворенное, распаленное до крайности.
     - Чем же распаленное?
     -  Я  в ножки ему  не рухнула, как его несчастная жена, не восторгалась
им, вообще с ним не считалась. Это  как раз мужиков до остервенения доводит,
очень  увлекает. Заставляет за женщиной бежать, все на свете позабыв: детей,
жену,  дела забросив.  А потом и  сам  не  знает, любит или ненавидит  - так
распалится! Знай  ему только кукиш показывай. Они не женщину любят... они за
своим распаленным  самолюбием бегут на край света! И  такие, как Илья, когда
удовлетворен, больше всего женщин делят, разменивают. Пользуются! Угощаются!
Тщеславятся!
     - Как же ты с ними? - выдохнула Ирка сокрушенно.
     - Больше никак! - в полный голос крикнула та.
     Они замолчали,  сидя уже  в  сумерках. Зажегся первый  фонарь напротив.
Мимо окон  прошел  человек. В полной тишине  дома начал пробовать свой голос
сверчок.
     Да,  Ирка  была  удивлена  словами  подруги,  ее  непривычным,  твердым
взглядом на вещи. Обычно  Света  не имела склонности рассказывать о каких-то
там  проблемах, имела облик любезный и довольный - этакий укор  и пример для
окружающих: беспечный вид ребенка любимого и холимого всеми. Отработав  этот
облик до тонкости, она проявила несгибаемую  волю в  умении следовать ему  и
подвести  всех окружающих  к единственной  вере, чтобы ни у кого  и мысли не
возникло: это восхитительное лицо - плод неустанной, изнурительной работы.
     Теперь,  как  выяснилось для  Ирки,  произошла  ошибка  в  среде  ушлых
знакомых: все приняли сыгранную Светой  роль за  чистую монету, уверились  в
ней настолько, насколько хотела того она.
     - Светик, - робко позвала Ирка, - как ты вдруг поняла?
     - Думаешь, я раньше  не знала? А, может,  и вдруг... -  Света несколько
секунд колебалась, потом глухим голосом сказала:
     - Люблю я, Ириша.
     Ирка в искреннем изумлении вскинула глаза, а Света вскрикнула:
     - Ты что удивляешься, я как-никак человек!
     - Господи, я ничего! Кто он?!
     Та стушевалась от резкого вопроса, медленно ответила:
     - Один седой и непонятный человек.
     Ирка помолчала, вдумываясь в ее слова, потом пораженно спросила:
     - Ты что же, хочешь сказать, что он не...
     - Вот именно, - перебила Света, - он не.... - она помолчала. - Не любит
он меня.
     - Женат?
     - Женат.
     - Я знаю его, верно?
     - Да... - с явной неохотой отозвалась Света.
     - Если непонятный... то это... Вадим? - замирая, брякнула та.
     - Не пытай меня! Мне и без того муторно, хуже некуда, Ирка! Я никому не
нужна. Идти... идти мне некуда...
     -  Я  тоже  это  чувствую,  -  внутренне  подчиняясь, сказала  Ирка,  и
чувствовалось, что эта мысль ей не чужая. - Да... изменилась ты здорово... -
ласково  заметила она,  с  состраданием рассматривая  подругу.  - Что же  ты
делать будешь?
     - Не знаю, - проговорила та потерянно.
     Они надолго замолчали.
     Ирка зажгла лампы, прислушалась  к  звону  цикад  и наивно, но стараясь
казаться загадочной, произнесла:
     - Кажется... он скоро будет свободен!
     - Откуда ты знаешь?!
     - Я кое-что слышала, они с женой вроде на грани развода.
     - Не верю! - в отчаянии воскликнула Света. - Здесь никто из приезжих не
разводится!
     - Тем не менее! - подтвердила Ирка в восторге. Ее жизнерадостная рожица
сияла.
     Щеки Светы  горели, и тяжелая головная боль мучительно била  в виски, в
глаза.  Она глотнула  вина,  не  ощущая его нежного вкуса.  Дело совсем не в
жене!
     - Дело не  только в  жене, - сказала она. - Он меня  не воспринимает. Я
имею ввиду, что он не видит во мне женщину...
     - Это в тебе-то! - ахнула Ирка. - А что же он в тебе видит?!
     Света резко встала, прошла вдоль стены, разглядывая картинки, тарелки и
побрякушки,  густо  облепившие стены.  Ирка  понимала,  что  подруге  тяжело
говорить, ее незатейливое  и  доброе сердце разрывалось от  сочувствия, но в
этом было столько необычного и привлекательного, что Ирка, поколебавшись, не
нашла в себе сил отказаться от вопроса:
     - И что же он, Светик?
     - Не  могу я  говорить о нем. Он - настоящий... может быть,  моя первая
любовь.
     - Я думаю, не может он не влюбиться, - поколебавшись, поддакнула та.
     Света отвернулась. Головная боль усиливалась, на сердце тучей поднялась
маета, острой тоской охватив душу.
     - Тонкое лицо и такое... равнодушие. Ему ничего от  меня  не надо. Я не
могу без него... Это - ловушка. Я думаю  о нем, даже когда не  думаю... меня
тянет к нему... - бормотала Света, как будто не вполне сознавая, что говорит
кому-то постороннему. - Я просыпаюсь ночью и не могу  спать от  этого... уже
как боль... невыносимо. С тобой было такое, Ириша?
     -  Нет,  думаю  не  было,  -  проговорила  та  взволнованно,  дивясь  и
безотчетно   испытывая  благодарность   к  подруге,   подарившей  ей   такие
увлекательные  минуты. -  У меня  все спокойнее,  без страстей.  Давай лучше
сообразим, что нам с  тобой делать, - торопливо  и  предупредительно  начала
она. - У меня есть такой план.
     Но не  судьба была  Ирке  изложить свою идею, потому  что в  эту минуту
колокольчик неистово задребезжал, и  перед ее испуганными  глазами  внезапно
выскочил из-за угла  и,  отодвинув ее  рукой,  незадерживаемый никем, быстро
вошел в дом Илья.
     Было ясно,  что он ожидал увидеть здесь Свету. Но когда он разглядел ее
в сумраке гостиной, то остановился, как вкопанный, и  с отчаянием, с тяжелым
напряжением впился в ее черты.
     Ирка машинально вскинула руки и замерла так у стены.
     - Пожаловал! Я так и знала, что выследишь! - Света откинулась в кресле,
сразу успокоившись, только лицо ее вытянулось и недоброе выражение играло на
нем. - Ну, выследил! А  теперь что будешь делать? В ноги мне упадешь, будешь
в любви клясться навек. Иди, вались в колени, мы с Иришей тебя послушаем!
     Илья содрогнулся, лицо его начало темнеть,  и в какой-то  момент  Свете
показалось, что он бросится на нее, но он не бросился, а подошел и рухнул на
колени. Глаза ее жадно вспыхнули.
     - Все-таки по-моему! - закричала она властно.
     - Вернись ко мне... - сказал он безвольно.
     Она подвинула к нему лицо и зашипела:
     - Что же ты на колени передо мною встал?! Ведь ты - любимец женщин, они
из-за тебя  свою жизнь ломали! Все  для  тебя приготовлено и  устроено,  для
тебя,  красавчика, Земля  крутится.  А я только  телка  - как  ты с Шустером
говоришь - я гожусь, чтобы меня трахать, когда тебе угодно! - голос ее резко
пошел  вниз, осекся, и  она  впилась  в  него страшным  взглядом:  -  А если
поднадоест, то мной можно торгануть, махнуться со своим дружком!
     - Не было этого! - закричал  он  истерично.  - Я люблю  тебя, ты знаешь
это!
     - Наверное  мне померещилось?!  Будто  не  говорил  ты этого  в  первую
встречу, не  повторял в  постели! - она порывисто вскочила,  оттолкнув его в
ярости, но Илья схватил ее за ноги, и Света по инерции упала поперек кресла.
Он бросился на нее всей  тяжестью и  впился то ли губами,  то ли зубами в ее
лицо. Она истошно закричала, а Ирка, стоявшая, как в ступоре, заполошилась и
резко  дернула  Илью  за  рукав.  Нитки  треснули,  но  Илья,  казалось,  не
почувствовал ничего. Света заколотила руками, тогда  Ирка, помедлив, рванула
рукав  на  себя. Он  оглушительно хруснул. В  секунду общего смущения  Света
стремительно выскользнула с кресла, забежала за большой стол и закричала:
     - Убирайся отсюда! Ты мне противен, слышишь, ты!
     - Девочка моя, что я тебе сделал?!
     - Все, что ты сделал, мне противно! И не  смей называть меня "девочка"!
И никогда я не была твоей! - неистово завопила она.
     - Ты что же - притворялась? Ведь ты говорила, что любишь меня?!
     - Конечно, притворялась!
     - Не верю!!!  Я  помню твои  ласки, твои руки! Я помню,  как  ты хотела
меня!
     -  Никогда этого  не было! -  она смешалась, но мгновенно нашлась: -  А
ваша дележка! Забыл?!
     - Какая еще дележка?!
     - Ириша, напомни товарищу их сочную беседу!
     Ирка задумчиво посмотрела в окно, а Света воскликнула:
     - Я подслушала, как вы меня с подлецом Шустером делили! Сколько за меня
предлагалось отступного?!
     Лицо ее подурнело  и,  казалось,  она  сейчас  ударится  об  пол.  Илья
окаменел.
     - А что ты, мерзавец, со своей женой сделал?!
     - Откуда ты знаешь? - взвизгнул он, и его передернуло.
     - Твой друг ситный доложил! У него не задержалось: предавать дружка или
нет - он еще и утопит с наслаждением. Два ученых! Два ученых дружка!
     - Не твоего ума дело - о  науке судить! - Илья остервенился,  чувствуя,
что все сыпется на глазах: - Развратная шлюха!
     - Я??? - У нее закружилась голова. - Потому, что я с тобой переспала? А
разве  ты  не  переспал  с  сотней  других  женщин?!  Значит,  ты  -  шлюха!
Распоследняя шлюха!!!
     - Это ты... Не только развратная, но и корыстная шлюха!
     - Ты!
     - Ты!!!
     Ирка у двери опустила глаза.
     Вдруг Илья стремительно обернулся к ней и, резко захохотав, воскликнул:
     - Домашняя скромница! Ты-то как за Боба выскочила за две недели - чтобы
здесь остаться?! Меркантильная блядь! Все вы - продажные, грязные шлюхи!
     Глаза Светы зажглись невероятным темным блеском.
     -  Что?! Это ты  говоришь  нам... Да ты... знаешь ли ты, как я ненавижу
тебя! - она  по- кошачьи приближалась к нему, и Ирке, замершей  у притолоки,
показалось, что она  сейчас взовьется стрелой  и с  тонким воем вонзится ему
лапами в волосы.
     Опустошенность,  преследовавшая  Илью  с некоторых пор, его мучительная
прикованность  к  этой  женщине,  безволие,  подкашивающее  ноги, упорное  и
горячее  чувство, что  вот -  все пропало, внезапные страхи и предчувствия -
как мало это походило  на  то,  каким  он  себя  знал. Глубоко,  странно эта
женщина  перевернула  его.  Но почему, почему  именно она? Ведь таких у него
было и будет немало. Конечно, именно она  сумела  стать  с ним вровень  - не
считаясь, не дорожа им ничуть. Именно  такую  сладко преодолеть. Всякий раз,
когда он  думал о  ней, он терял свою привычную  силу,  и  эта целомудренная
беспомощность  открывала другого его, другую  грань - естество, о котором он
сам  только  догадывался:  робкое,  не  отвердевшее сердце,  вдруг  сумевшее
доверчиво открыть себя, как в стародавние детские  времена. Илья обрадовался
этому,  как внезапному тайному кладу. Он понял, что  он богаче и больше,  а,
главное,  много,  много лучше.  Это новое состояние  было  тепло, сладко, он
упивался, размягченный. Тогда взгляд и душа его  очистились, мысли сделались
спокойнее, добрее, терпимее к  тем  вещам, право на существование которых он
никогда не  признавал до  сих пор  и которые по большей  части  и составляют
окружающий  мир.  Сердце  его отогрелось  от  этого  понимания  и  от  своей
терпимости.  И  счастливый  этими  чувствами, он  понял,  что  знает  теперь
разгадку любви: он любил  ее, он любил и себя, и свои мысли о ней, и о себе,
а, главное,  о своей перемене,  о  своей новой вере, и  в этом было  великое
приятие мира -  то состояние,  которое  он не ведал раньше как  единственное
дарующее счастье.
     Глядя в это светлое лицо, никто теперь не смог  бы сказать,  что у него
трудная  улыбка. Теплом  отзывались  его глаза навстречу  другим  глазам,  и
открытой нежностью смеялись губы. Но некому было порадоваться этой перемене:
Светы не было  рядом. Ее жизнь, лишь задев его  краем,  отошла и совершалась
вдалеке, более  не пересекаясь. Она иногда  замечала  его  перемену, но  это
чувство не удивляло ее  сердце  как нечто новое и решительное,  ибо ее глаза
были развернуты на перемены, происходящие в других людях.
     Бегая  по своему пустому  дому,  стараясь  справиться  с  неостановимой
болью, Илья постепенно  стал утрачивать свое новое, волшебное состояние: ему
не хватало благотворной подпитки. Ведь известно, как нечасто, трудно родятся
возвышенные  чувства,  уступая  место   другим,  более  каждодневным,  более
общепонятным, особенно если ничто не вливает в тебя дополнительные силы быть
иным, быть  больше,  чем  ты был всегда. Тогда  ты остаешься один на один со
своей  высокой заявкой, уже  понимая, что осуществление ее дело только твоих
внутренних усилий,  невидимых,  ненужных ровным  счетом никому и неизвестно,
свойственных  ли  тебе. Иногда  в  такой момент бывает  трудно отказаться от
вполне законного раздражения.
     Для Ильи  это было тем более естественно, поскольку в своей неожиданной
и трудной перемене он все острее стал замечать невыносимую свою оторванность
в  этой  стране  от  того,  что он  знал  и любил,  от  того, что  мириадами
неуловимых  черт пронизывало,  наполняло  и составляло когда-то  жизнь.  Его
гордость,  его  независимость надломились:  с изумлением и даже  страхом  он
ощутил себя по- настоящему одиноким. Среди австралов, где он не мог найти ни
эрудиции по своему вкусу,  ни психологического сближения,  на работе, где он
не  уважал  коллег  за их невежество  и  отсутствие самозабвенного увлечения
наукой,  в  русской  компании,  где  он  привык  насмехаться над  скудоумием
знакомых, которые, живя здесь,  быстро и неумолимо "отставали".  Может и был
один  человек, от  которого можно было  услышать самостоятельные слова - это
Вадим, но, черт побери!  это был совсем не тот человек, с которым Илья хотел
бы искать сближения!
     Светка, она -  яркая, близкая и -  какая бы ни была, но насквозь  своя,
русская - она,  она была  последней  близостью, последним пристанищем в этой
сумасшедшей пустоте. Он  понял ее,  как шанс, как последнее спасение. И  так
решив свою жизнь в  момент, когда он оказался  один  на  один  с отсутствием
будущего, в вакууме, который стал слишком велик  для него одного,  теперь он
страстно и нетерпеливо ждал ее прихода.
     Сейчас, в  одуряющей слабости перед ней, он услышал  вещи  невозможные,
слова,  которые люди наверняка говорили о нем,  но  которые  он  не желал ни
понимать,  ни знать, ни  даже единожды  преклонить к  ним  ухо, - потому они
ударили его ослепительной молнией, оказавшись несправедливейшей и чудовищной
новостью. Она, она презирает!
     Сердце  его сотряслось,  и вся  новосотворенная  вялость  отступила. И,
освободившись, душа его тотчас вернулась к своим истокам, к своему обычному,
понятному  состоянию.  Медленно и точно лицо его потемнело  от  страсти: все
немедленно  должно стать так, как хочет он! Окатив его стремительной волной,
она  невидимыми, волшебными мазками тяжело изуродовала его красивое лицо. Он
молчал, трепеща и сдерживаясь  из  последних сил. Свысока,  но  остро,  даже
болезненно  разглядывал лица женщин, не ставя ни во  что их мнение,  но, как
настоящий деспот,  прищемленный в  чем-то, нетерпеливо старался  любой ценой
вернуть свое безусловно особенное положение среди людей.
     Света, с  насмешкой улавливая эту  игру на его лице, приостановилась  и
проговорила замедленно:
     - Что, красавчик, тебе неприятно? Как  же мы  тебя недооценили... - она
впилась глазами в его мрачное лицо и заговорила,  с наслаждением  подыскивая
слова,  но  волнение  мешало ей  это  сделать:  -  А!  с  тобой  нельзя  так
разговаривать...
     -  Не  сметь... - произнес  Илья в беспамятстве,  а в голове черт знает
отчего   крутилось:   не  соизмеримы   твои  достоинства  даже  с  похвалами
возносящих.
     -  ...Я  и говорю - с другими-то  можно, а с тобой нельзя. Особенно при
свидетелях. У нас самолюбие ого-го! нас ценить надо, ласкать самолюбие наше!
Все могут в дерьме оказаться, да ты не таковский. Ты не все, другим не чета!
"Охлажденный скептик и романтик одновременно"! Какой он исключительный! А уж
талантлив! Куда нам,  черной кости,  с тобой  образованным  тягаться, да еще
кровей каких  древних. Разойдись -  он  идет!  - она метнула на него тяжелый
взгляд.  -  Еще  мы  чувствуем себя, - она вспомнила, -  "чуждым  обществу".
Верно! Людей ты презираешь! Да ведь ты  без них дня не утерпишь:  только  бы
вокруг  егозили, в рот заглядывали.  Без похвалы,  поди,  и заболеть можешь,
ха-ха-ха!
     "Вот тебе и Светка!.." - ахнула Ирка.
     - Кто твоими красотами восхищаться станет? Только женщины! Мужики, тебя
разглядев, плюнут и уйдут, а с  женщинами есть  чем заняться.  Ты их  можешь
задурить  и,  на   их  слабость   надеясь,  свое  величие  показать!  -  она
рассмеялась, и неожиданно свободно и  сильно прозвучал  ее  смех.  - Как  ты
пыжишься перед нами, дурами  жалкими, бедняга! Лезешь высоко,  а  оборвешься
оттуда  с  треском,  на  потеху!  Ты  на себя  любуешься,  чванишься,  а все
напрасно: того не видишь,  что никогда  тебе вверх не  подпрыгнуть, чтоб ты,
парень, знал! - прибавила она со злобным юмором.
     Точно ударом лицо его  продернулось судорогой - Илья,  наконец,  что-то
понял всерьез.  Последние  силы  оставили его:  породистые  черты лица вдруг
утратили  изящество,   поползли  и  сложились  в  безобразную  харю.   Долго
сдерживаемое страдание, вынужденная покорность и бессилие рванули наружу. Он
успел еще подумать, что именно унижение - вот чего он не простит! В какую-то
секунду он вспомнил свою бывшую  семью, свой Домашний Храм и, почувствовав в
себе необыкновенную  силу - как тогда, в те  времена, бешеную нахрапистость,
которой не смел  перечить никто,  заорал  в точности,  как  в те  пресветлые
времена:
     - Да кто ты такая передо мной!!! Ты - ничтожество!!!
     Ничем   не   сдерживаемый  вал   чудовищной   разрушительности,   злобы
невероятной  силы обрушился на них. Женщины смотрели на него завороженно.  А
он, сжавшись  весь, плюясь, дико завизжал  какую-то похабщину, приближаясь к
Свете. Та не могла поднять руки, ступить шагу. Полный ступор нашел на нее. В
следующее  мгновение он бы,  наверное, раскроил ей череп, если  бы  дверь не
звякнула и в комнату, гогоча, не ввалился Костик, а за ним и Боб с портфелем
под мышкой.
     Все  бывшие в  комнате  как  будто были  пойманы  на  лету,  схваченные
внезапностью  вторжения.  Боб,  не  успев   договорить  слова   приветствия,
уставился на замороженную группу. Бурно меняющиеся выражения лиц так изумили
его, что он остолбенел с поползшей вкось улыбкой. Ирка судорожно вздохнула.
     - Ничего, Боб, ничего не происходит! - выкрикнул Илья и врезал по стулу
каблуком, отчего  тот, с неистовым  звоном  грохнув  о напольные часы, выбил
стекло. Илья истошно взвизгнул, с разбегу пнул входную дверь и вылетел вон.
     Ирка сделала шаг к подруге, но та задрожала  с огромным напряжением  и,
сжав свое лицо, страшно закричала. Через секунду слезы хлынули, сотрясая ее,
и Боб с Иркой, бессмысленно озираясь, потащили ее к дивану. У  нее  началась
истерика.  Света что-то пыталась сказать,  но не могла и, обливаясь слезами,
порывалась  убежать через заднюю  дверь  в сад. Долго  не отвечала,  обнимая
Ирку, пряча лицо.
     Видно было, что Ирка глубоко потрясена этим неожиданным для нее обликом
Ильи. Она определила Свету ночевать в своей комнате, а мужа и сына отдала на
попечение друг друга до следующего дня.
     В  печали  прошел  этот  вечер.  Света говорила  и много плакала.  Ирка
слышала необычные вещи, не слыханные от подруги раньше. Глубокое, темное еще
для самой Светы  изменение  произошло с ней за  последние месяцы, та большая
работа,  которая  началась годы и годы назад - кто  знает, как давно - но не
вызревшая, не проявленная раньше. Можно предположить, что в ее личности было
что-то, что позволило соскочить с точки замерзания. Сила чувств, искренность
переживаний или  обостренное  чувство  искажаемой  справедливости,  ответить
одним словом трудно. Только то, что представляло  для нее годами несомненный
интерес, теперь отчего-то оказалось в тени. И для нее  мало-помалу наступили
вот  эти,  настоящие  времена.  Под  влиянием  новой любви или  отвергнутых,
неразделенных  чувств,  или просто потому,  что пришло  время:  кто угадает,
почему и когда  все,  что скапливается в  сердце  годами, вдруг, без спроса,
неумолимо  пробивает себе путь  наверх.  Во  времена  прорастания  созревших
зерен,  в  те  времена, когда  легкими  блестками  опадают  все  щиты  и  за
отшлифованной  поверхностью  собственного облика  проступает  нежная  мякоть
нетронутой   сердцевины.    Во   времена   самосуда,   справедливость    или
несправедливость которого не видна и приговор не очевиден и годы спустя.
     Света  говорила:  печальными  и вдумчивыми  были  ее слова. И  это были
другие  мысли  и  о других ценностях,  взятые  с тех  сторон, которые раньше
нимало не занимали ни ту,  ни  другую женщину. Как будто  с натугой  ржавого
колеса ворочалось что-то внутри, разминая и поднимая из глубин непонимаемые,
никчемные доселе, но, оказывается, такие реальные и живые представления.
     -  Ириша,  - шептала Света  в полумраке, - знаешь кого я любила  больше
всего?
     - ?
     - Папу. Спросишь: "Зачем ты от него сбежала?"
     - Спрошу. И маму зачем увела?
     - Не знаю, как это рассказать... Ты  ведь его не видела? - она натянула
на  себя  одеяло,  как кокон.  -  Он  ребенок,  ласковый  такой. Ему  уже за
пятьдесят, а у него глаза, как у... ангела. Он вообще как неотсюда. Ты таких
встречала?
     - Нет. Только слышала, что такие попадаются.
     - Ну вот... -  Света тяжело вздохнула, - когда я была маленькая, он был
всем для меня. Мне  не нужны были  подружки,  я  ходила за  ним  хвостом. Он
добрый, легкий  такой. Он рисовал мне картинки, сочинял к ним  стишки. И так
хорошо  шла жизнь...  очень  долго.  А  когда  мне стукнуло  одиннадцать, он
влюбился. Я-то, конечно, ничего не знала, но дома все пошло вкривь  и вкось.
Он  стал совсем другой: мной почти не занимался, был рассеян. То мама начала
пропадать, то он. В памяти  остался наш дом и ужасное напряжение, как  перед
ливнем. А потом... мама сказала, что  папа влюбился и уходит  жить в  другой
дом. - Света замолчала,  переводя дух. Несмотря на давность лет, события эти
неизменно тучей  ложились на ее душу.  - Очень странно... - протянула она, -
но  у меня было чувство, как  будто  он  бросил меня, понимаешь? Не маму,  а
меня! И я уже  никогда не могла  от  этого отделаться. В  первое время  было
оглушение,  вата. Я ничего не помню из тех лет - до самого конца школы. Один
серый  туман: нет этих лет и все, выпали.  Потом уже какие-то лица, друзья -
много позже. И, знаешь,  только месяц  назад  я узнаю от Николая Николаевича
правду о моей семейке.
     - А он-то откуда знает? - разинула рот Ирка.
     - Папа ему выложил, то что от меня скрывалось всю жизнь.
     - Господи, Светка!
     - Оказывается, Ирка, оказывается! - Света в волнении  начала машинально
почесывать руки,  -  они  сговорились  обмануть  меня,  знаешь,  для "пользы
ребенка"!
     - Что ты тянешь! В чем дело?
     - Не он! Не папа влюбился, а у мамы был любовник!
     - Правда что ли...
     -  Папа  ждал,  когда она  перегорит и  к  нам  вернется. Не  дождался.
Кончилось тем, что она его из дома попросила, а раз я должна была остаться с
мамой, они уговорились, чтобы папа все на себя взял, понимаешь?
     - Он благородный человек!
     Света сильно побледнела и пошла к двери.
     - Ты куда? - вскинулась Ирка.
     - Да нет, никуда. - Света бесцельно  пошла к окну, посмотрела на темные
кусты. - Я ничего не соображаю... Все не так и не туда. Что же мне делать?..
     - А что ты, собственно, должна делать?
     - Разве ты не понимаешь, я всю жизнь отца ненавидела! Я же мучалась без
него! - в тоске вскричала она. - А потом, когда он нам  приглашение прислал,
как я радовалась, с какой злостью думала: "Ну вот теперь, дорогой папочка, я
тебя накажу! За все, что ты у меня украл, за то, что ты меня бросил!"
     - Ты его и вправду ненавидишь...
     - Потому что люблю.
     Они замолчали.
     - Теперь все иначе  -  и он,  и наше прошлое...  - пробормотала  Света,
прислушиваясь к себе,  - только мама...  но я на нее не сержусь...  хотя она
все разрушила. А ведь она не представляет, как все распалось во мне...
     Ирка  машинально  натянула  одеяло повыше  и  с  состраданием,  моргая,
разглядывала подругу.
     - Светик, может ты чего хочешь, может поешь или выпьешь, а?
     -  Это идея.  Ты  спи, уже  поздно. А я  выпью чаю,  мне все едино - не
заснуть. Тихо-то как...  - она прислушалась к глубокой тишине дома, чмокнула
Ирку и  притворила за собой дверь. На кухне  включила  электрический чайник,
достала из холодильника кусок сыра. Сделала бутерброд и, забыв чай на кухне,
села в плетеное кресло на веранде.
     Ночь, как всегда,  была  красива,  ночь,  как  всегда, была  неизменна,
роскошна и притягательна.
     Она  отметила  это  привычно, улыбнулась  чему-то и  принесла  из кухни
яблоко.  Положила его на перила  и затихла  в  кресле. Через несколько минут
послышалось шуршание,  по  соседнему дереву соскользнул толстенький опоссум.
Усевшись на огромный пушистый хвост, он взял яблоко в лапки и принялся его с
хрустом есть.
     -  Раскормила тебя Ирка!  Теперь ты силач, легче  с котами  воевать,  -
подумала она и тут же забыла о зверьке.
     Тоска охватила ее,  и  с замиранием сердца  Света обвела глазами темный
двор и плотно подступившие громады кустов. Какие-то смутные  блики пробегали
внутри, не определяя себя, нарастала боль. Мурашки пробежали по коже, и она,
быстро встав, в большом волнении прошла несколько  шагов. Остановилась около
железной бочки с водой, не  отрывая пустого взгляда от черной поверхности. С
усилием  оторвала глаза, тоскуя,  покрутила  головой  и,  не  чувствуя  ног,
вернулась  к  веранде.  Села на нижнюю ступеньку, привалившись к стене дома.
Боль нарастала,  поднимая  древние, как будто насмерть забытые  впечатления,
такие глубокие, что, казалось,  они  поднимаются  из  ада. Она только успела
подумать, что они,  кажется,  действительно  оттуда, и в эту  секунду  мысли
оставили ее.
     Жизнь совершалась  внутри. Без слов, без возможности схватить  концы  и
начала  мыслей. И  даже  без  видимых  образов, летящих чередой  и  внезапно
ставших  единственным  словом.  Она  чувствовала  пустоту.  Но  бессмысленно
уставившись  в  одну  точку,  она  не  в  силах была  разрушить эту  минуту,
чувствуя,  что  эта пустота целостна,  едина  и  заполнена  каким-то  важным
смыслом.  Сама  эта  пустота  была  глубиной  и  смыслом.  Света  замерла  в
прострации,  чувствуя   огромное  напряжение,  не  участвовала  в  том,  что
происходило внутри, не могла бы ни ускорить,  ни оформить, ни понять. Доведя
нить до конца,  эта бесформенная толща  рано или поздно сама оформилась бы в
неожиданное, яркое понимание - без специально затраченных усилий.
     Она глядела  остекленевшими глазами в темные кусты, не чувствуя тонкого
и пахучего ветра, шелестящего и полного событий густого потока ночной жизни.
Не видя горящей, медленно, но  неотвратимо  идущей жизни ночного  неба. Тучи
затянули звезды. Тонкая рябь, волнение прошло по листам.
     Внезапно Света  очнулась,  не  глядя  вокруг и  не размышляя, прошла  в
гостиную,  вырвала из  записной  книжки  несколько  листков и начала  быстро
писать:
     "Мой дорогой папа!
     Прости  меня за мои  мысли  о  тебе. Ты был человек, которого я  больше
всего ненавидела  в  жизни. Много  лет, с  того самого года.  Наверное,  так
случается  с  некоторыми  детьми,  если  родитель  бросает  их.  Я  даже  не
подозревала, как сильны эти чувства. Ведь ребенок  не  осознает  их и самого
себя. Но  ранние  впечатления откладываются, как образы: иногда  через слух,
зрительно, а иногда  и ни  так, и ни  этак. Но они откладываются  все равно.
Только вырастая,  человек  внезапно  ощущает,  какой  страшный  нарыв, какой
монстр созрел в его сердце. Но это только полдела.
     Это чудище  заставляет  подростка  делать вещи в соответствии  с новым,
иногда страшным  представлением о людях - в котором он еще и сам до конца не
разобрался! А разберется через несколько лет. Сейчас его поступки имеют одно
стремление - насолить  своему родителю,  чтобы ему  стало хуже, больнее.  Не
важно,  что родитель не  видит  и  не знает этого. Не  важно,  что от  этого
страдает только он сам. Но ради мести подросток начинает грешить. Все, о чем
говорил любимый родитель,  надо  сделать  наоборот.  И  зло  -  лучшая  мера
наказания для  этой цели.  Я думаю, многие подростки прежде всего  жестоки к
самим себе, а они уже такие зрелые личности!
     Вы рано, очень рано стали  отпускать  меня одну... Прости меня  за  эти
слова. На тебе нет вины! Папа, папа, теперь я осознала прошедшую жизнь, я  -
другой человек. Больше я не буду выделывать то, что делала  с людьми, потому
что  я  понимаю.  Я  влюбилась  по-настоящему,  папа,  и не  хочу  мстить  и
наказывать!
     Мой дорогой папа, еще я хочу сказать тебе, как  я люблю тебя! Я сама не
знала,  как  люблю...  Ты  самый  хороший,  самый  родной!  Я   так   ужасно
заблуждалась, так  виновата перед  тобой. Еще  я хочу сказать, что  я  очень
люблю  маму и  простила  ее.  Потому что я  - -  большая, потому что  я могу
понять. Целую тебя крепко! Твоя Света".


Глава 12 


     В эту же ночь Вадим видел сон.
     Теплый  туман налезает  ватным  стеганым  колоколом, жирными всплесками
проливается вовнутрь  переливанием крови. Все  теплей и  теплей,  глубже под
сердце  густыми  толчками. Цвета  запекшейся крынки с  перевалившейся  гущей
через  край -  сквозь  вату,  сквозь безмолвие  колокола,  сквозь  безмолвие
операционной.  Только  капает и  душит, нагромождая  валы; стонут,  прорывая
затоны и заверти,  остроконечные мачты. Золотые палочки сосен - мачтовый лес
с сухими долгими стволами.
     Я  плыву  вперед  и  вдруг исподволь  начинаю чувствовать тревогу.  Она
нарастает стремительно, невыносимо! Она переходит в ужас, и я  уже знаю: моя
мама умерла далеко от меня, в нашем старом доме.
     Открытый рот,  полный тумана,  кружит и дышит  в вершинах, волнами пара
опеленывая  дрожащие  кусты.  Я  наполнен кровью,  в меня вылито все: удушье
непробиваемых стен, ее  зов и мое отчаяние. Изнутри меня раздувается, пухнет
боль, заполняя лицо,  горло, грудь, не оставляя щелки, просвета. Я полон ею,
я надрываюсь.  Ничего  не осталось в мире, кроме  растущей боли. Влажность в
глазах, капли на  вытянутых пальцах зернистыми огнями усеяли  траву.  Стволы
блестяшим шприцем рыскают  по коже, ища тонкого места. Легкий прокол, и яд с
сипением бежит  к  лицу.  Белая  пудра в  тумане слезит  глаза,  запорашивая
волосы, бинтуя лицо, ознобом ударяя по изнемогающим спинам травы.
     Далеко внизу  я вижу знакомый  дом.  Туман медленно и неотвратимо несет
меня туда.  И  как бесформенный  рыбий  пузырь  с  перехлестнутым  горлом  я
беззвучно плыву к этим тихим, серым стенам.
     Давно  прошли  времена,  когда  моя  сильная  мама  управляла   жизнью.
Незаметно  мы поменялись  местами: теперь  беззащитная в своих  потерях, она
тянула  руки маленьким  ребенком ко  мне  -  тому,  кто наполнял  ее  жизнь.
Маленькая, дрожащая, полная страха, моя мама... мой ребенок!
     Она  там  внутри. Нет  нужды заходить.  Она  ждала  смерти  -  в  ужасе
одиночества  перед  этим  ожиданием.  Не могу думать  об  этом!  Я  гибну  в
отчаянии,  как  гора боли  -  теку, расползаюсь толчками, истекаю  потоками,
водами  и пузырями, лепешками горелых  губ всасывая  морось и  гиль; ворочаю
глазницами,  превозмогая  себя,  но  вытекают глаза...  Дрожащей волной  пот
пробивает  меня  до  дна. Серая  пена жадно вылизывает  песок под подошвами,
почва проседает, плывет из-под ног, меркнет тусклый свет, гаснет все... и...
и...  вот...  схватив ноздрями холод  провала,  я -  как  обезумевший  бриг,
разбросав руки лопнувших веревок и подмышки надутых парусов,  грудью лечу на
скалы, брызжа воплями ошалевших птиц.
     Мне холодно, вокруг свет, обморок  тишины. Ты опять  здесь, навсегда  у
этих  вечных  стен.  Иди туда.  Впереди  странные цветы с плоскими  голубыми
головками.  Она вырастила  их  на снегу.  Я думаю, это маки. Они прижались к
обогретому боку деревянного  дома с исслезившимися глазами весенней  воды, а
под ногами горящий мартовский сугроб в смятенных сполохах волшебных теней.
     Эта красота в полной тишине вокруг.
     И эта полнота отчаяния у порога дома.
     * * *
     Вадим лежал, бессильно закрыв глаза, пил какие-то таблетки, потом долго
отмокал в  ванной  под струей,  превозмогая полную  разбитость. За это время
домашние  ушли. Он слышал,  как что-то крикнула  Лена. Он  не  разобрал,  но
вслушиваться не хотелось. Дверь грохнула металлическим языком, и все стихло.
Вадим, одуревший  от  слишком  горячей  воды,  уселся в  кухне  на табурете,
дожидаясь кофе.
     В мире был ветер. Муссон, страстный и влажный, пронизывал острой дрожью
надвигающегося  шторма,  тонкой  судорогой  пугая   тело,   солеными  иглами
ввинчивал в город дух взрезанной  рыбы,  сырых водорослей,  поднимающихся из
тяжких глубин, и чувство яркого,  неумолимого  события.  Стеная, повизгивали
деревья, и соседский кот, раздираемый  укусами ветра, вздыбя  усы,  с укором
поглядывал на небо.
     Вадим поставил Вивальди и глотнул кофе. Нужно как-то переломить тревогу
и невыносимое чувство совершающейся ошибки, всегда  после  снов  наполняющее
голову. Это чувство появлялось все чаще,  и все  труднее было избавиться  от
него. "Не тот  это город и местность не та..." Он посидел, и, забыв о музыке
и кофе, пошел в кабинет.
     Стол был завален черновиками и  статьями. Он с любопытством  заглянул в
какую-то  бумагу.  Посидел,  поглядывая  в  окно, переложил  листки.  Встал,
собираясь  что-то  сделать,  но сразу же  сел на  место и  долго разглядывал
старый букет в  узкой вазе. Достал бумаги из стола, поглядел в одну из них и
положил в общую кучу. Болела голова.
     Вадим медленно отправился на  кухню, выпил таблетку. Проигрыватель тихо
посвистывал. Он выключил его. Открыл  дверь, чтобы выйти в сад и нос  к носу
столкнулся с Ильей, звонившим в его дверь.
     Илья пришел  в сопровождении пожилого благообразно-седого  человека,  с
любопытством выглядывавшего  из-за  его спины. Несмотря на обычную  для Ильи
самонадеянность, почему-то  казалось,  что именно он выглядывает из-за спины
своего   знакомца.  Вадим  мгновенно  ощутил  что-то  неприятное,   какую-то
необъяснимую  тоску, от этого сильно смутился и  жестом предложил  войти, не
поднимая головы.
     -  Познакомьтесь, - сказал Илья,  -  мой  друг, только что из  России -
Соломон Якобсон. Доктор наук.
     Вадим пригласил их к столу. Они пили кофе,  поглядывая на мечущиеся под
густым ветром розы и пролетающие машины. Якобсон помалкивал, улыбаясь, и они
с Ильей несколько раз переглянулись, когда Илья на ощупь заметил:
     - У вас такой вид, как будто вы не ложились сегодня.
     Вадим замялся:
     - Так примерно и есть...
     - Что, расстройство сна?
     - ...А также и бодрствования.
     - Интересно, что и я недалеко ушел, - внезапно проговорился Илья.
     Вадим взглянул  на собеседника и  отметил, что, действительно, тот имел
изжеванный  и отчасти  растерянный вид.  Вадим  подумал,  что  Лена  в таком
состоянии непременно закатила бы генеральную уборку, улыбнулся и сказал:
     - Это под впечатлением рассказа о русском шпионе.
     -  Если бы  так,  это было  бы облегчением! -  серьезно  заметил  Илья,
принимая чашку. Он привстал, разгладил складки своего великолепного  костюма
и просторно  раскинулся  в  кресле. -  Соломон,  помнишь сплетню, как  нашли
русского "шпиона"?
     - Да, припоминаю... но как-то не верится... -  тот поморщился. - Как ни
крути, а здесь такие штучки маловероятны.
     Вадим остановил на нем долгий взгляд, а Илья засмеялся:
     -  Ты  еще салага в наших краях! Даем тебе срок обтереться! А вы,  - он
насмешливо  взглянул  на  Вадима,  -  слишком  близко  к  сердцу  принимаете
происходящее в  России.  Хотя я  очень интересуюсь политикой,  но переживать
всерьез - дело пустое. Изменить вы ничего не можете, так будьте ироничны. Не
вам там жить!
     Вадим пожал плечами:
     - Не совсем так... А если о шпионах... неприятно, когда меня  принимают
за врага.
     - Э-э-э...
     - Не отрицайте, это точное слово.
     Якобсон слушал настороженно и весомо заметил:
     - Что до меня, то я не отрицаю ваше слово, я  отрицаю ваши мысли. Ответ
здесь прост:  естественная защитная реакция.  Общества не  агрессивного типа
должны обороняться от тоталитарных.
     - В том смысле, чтобы сначала  заставить людей ненавидеть друг друга, а
потом делать на этом миллиардные барыши.
     - Они выполняют свой долг!
     - Нарушая демократические принципы?
     - Защита интересов страны - главная задача государственных служб.
     - А вам не кажется, что такие рассуждения - беспринципность?
     - Не беспринципность, а свобода выбора!
     Вадим засмеялся.
     -  Слушайте,  -  он  обратился  к Якобсону,  -  мы,  здесь  оказавшись,
демократию эту вживую разглядели, без бинокля.
     - Бинокль  может и отдалять - в перевернутом  виде - но  изображение не
искажает! - - перебил запальчиво Якобсон.
     -  Смотря  по  тому,  чьими руками  он  собран  был.  Им всегда  кто-то
управляет.   Поэтому  на   Западе  существует   "демократия  для   русских".
Опозоренное честное имя? Он  - русский, а, значит, на  особом счету,  с  ним
можно  не считаться.  Тут ведь  не  правами пахнет -  помилуйте, кому до них
дело! - тут миллионами пахнет! А это, как вы понимаете, другой коленкор.
     Илья, нетерпеливо слушавший, быстро заговорил:
     -  Ты, Соломон, об  абстрактных ценностях  говоришь, и все, в общем-то,
верно...
     - Конечно, я  на  твердой  базе  стою,  - с удовольствием  ответил тот,
оглядывая собеседников.
     - ...только в жизни иначе получается. Я Вадима понимаю, все упирается в
проблему отношения к русским. На кафедре русского языка в университете всего
три  преподавателя -  три англичанина, все трое отлично говорят на  русском,
занимаются им по двадцать лет. Один мужик даже шпарит без акцента. Переводит
художественную литературу. Кому,  как не им понимать  Россию? Вот  составили
они экзаменационный тест для студентов, заметь, в  конце 90-х годов, а в нем
такие слова: "Иван Петрович шел по улице и был арестован". Вот отношение без
лишних слов! Или другой случай на той же кафедре.  Объявляется  встреча. Эти
три преподавателя  приглашают  русских  со  всего  университета:  специально
обзванивают, зовут лично. Покупают угощение. Народ приходит,  радуется новым
лицам, пьет  соки и  вдруг кто-то спрашивает:  "А  по какой причине устроена
встреча?" Один из преподавателей  отвечает: "В честь того, что 180 лет назад
Наполеон  взял  Москву!"  Каково?!   В  это  же  время  в   коридоре  второй
преподаватель, приглаживая свои убеленные седины, так красиво оттеняющие его
моложавое  лицо, - как  обычно и  представляют себе в России  иностранцев, -
говорит кому-то: "Опять эти русские! Сразу набежали, как халяву почуяли!"
     Якобсон изумленно засмеялся, но быстро перестал.
     - Я  был на этой  кафедре, - заметил  Вадим,  - интересовался, будут ли
встречи, лекции - что-нибудь, но не к этой "победе", а к 50-летию победы над
Германией. Как раз тот знаток русских  военных дат мне сказал, что ничего не
готовится, нет, нет, они заняты!
     -  Мало ли чего  не встречается в мире! -  азартно вскричал оппонент, -
всякие слова, а то и похуже русские о себе говорят!
     - Конечно, говорят,  но  ведь  ты не  русских  обсуждаешь, а граждан из
высокоразвитого общества! - парировал Илья.
     -  Ты сам  -  продукт  тоталитарной системы! Как ты  можешь  этих людей
понять и обьяснить?!
     - Какими сказками полна твоя голова!
     -  Какими  сказками были полны  головы у всех у  нас... - с  сожалением
добавил Вадим. - Мы  верили: есть где-то лучший, справедливый  мир. Там  все
честнее и все не похоже на  то, к  чему мы привыкли. Люди там образованнее и
умнее нас. Это  по-настоящему свободный мир, где каждый имеет индивидуальное
мнение по каждому вопросу. Уже потому, что там нет нелепой пропаганды.
     - О-о-о! - восторженно воскликнул Илья.
     - Что ты смеешься, -  удивился Якобсон, - конечно ее здесь нет. А  есть
правда, да, да, - добавил он,  увидев улыбки  на  лицах, - горькая правда  о
нашей ущербности, с которой вы не хотите мириться!
     - Косвенная пропаганда звучит каждый день.
     - Я как-то не заметил! - откликнулся Якобсон.
     - Ты читаешь газеты, разговариваешь с людьми?
     - Нет, - покачал тот головой, - у меня еще слабый английский.
     - Так  откуда ты подчерпнул свои сведения?! А я скажу: откуда в  России
все уверены:  Запад  -  это  рай!  А народ здесь думает  стандартно.  Только
стараются  скрыть  многолетний  пропагандистский  базис,  сидящий  у  них  в
подкорке.
     - Да что за базис-то?! -  с легким раздражением воскликнул Якобсон. - О
какой  пропаганде может  идти  речь, если  на Западе  в  любом киоске ты мог
купить газеты  Северной Кореи,  Кубы,  СССР - стран с  враждебным демократии
режимом?  Здесь  все  доступно!  А Россия славится тотальной  пропагандой  -
страна, где никогда не было ни свободы печати, ни свободы высказываний!
     Илья громко и неудержимо рассмеялся:
     - Соломон, где же  логика! Ты жил в России под гнетом пропаганды против
Запада, но все-таки считаешь, что Запад  -  хорош, а здешние люди,  якобы не
обработанные пропагандой, все-таки уверены, что Россия плоха?!
     - Ну, мы устойчивые... Конечно Россия плоха! - взорвался  тот. - Страна
абсолютной диктатуры!
     -  Если на Западе не было пропаганды, как же люди  уверились в том, что
Россия - источник зла, ведь они, в отличие от нас с тобой, в России не жили?
     - Ты меня не собьешь - здесь люди другого интеллекта.
     -  Слушай: западному  человеку с малолетства вдалбливали в  голову, что
каждый  русский носит  в  штанах  атомную  бомбу. Бомбу  на Японию  сбросили
американцы, но противоречие в логике для него слишком мудрая вещь:  он своим
необычным интеллектом считаeт нас врагами, боялся и ненавидел. Стоял на этом
и стоять будет!
     - Соломон,  - сказал  Вадим, - мы все смеялись над  пропагандой, потому
что русские  привыкли не доверять своему правительству. В чем-то мы наивнее,
а  в  чем-то  умнее  и  дальновиднее.  Для  нас  существовали две  группы  -
правительство и  народ. Эти группы  не смешиваются: правительство преследует
свои корыстные цели, а народ  к этому  правительству  имеет только косвенное
отношение.
     -  Вы имеете  ввиду,  что  русские  свое правительство  не  выбирали? -
почему-то недовольно спросил Якобсон.
     - Конечно. Но ведь западный человек выбирал, и потому он считает, что и
мы выбирали  тоже! Ведь  люди меряют вещи по себе. А раз  он подал  голос на
выборах, то он доверяет  своему правительству, а то  ведь получится  абсурд.
Гражданин  не  может  взять  в толк,  как могли политиканы в России  убивать
миллионы  и  миллионы.  И  совсем  непонятно  -  почему, если  правительство
негодное,  народ  не переизбирает  его. А раз так, думает он, значит они все
там хороши, все перепачканные, вооруженные до зубов убийцы - такие уж люди!
     -  Какой примитивный,  однобокий  вывод!  -  возмутился  Якобсон.  - Не
приписывайте развитым людям подобную чушь! Естественно, наблюдая безобразия,
которые творились в России, не испытывать к ней никакого сожаления. Не много
ли вы хотите?
     -  Он  хочет  любви,  -  почему-то  томно  и  в  нос  пробормотал Илья.
Чувствовалось, что ему есть, что  сказать, он,  в действительности, скрывает
свое напряжение. Но предмет спора  в этой мужской компании оказался для него
интересен, кроме  того,  мнения их  с  Вадимом опять совпадали, так что Илья
увлекся, отложив тяжелый для него вопрос до более подходящих времен.
     - Мне  эта любовь  ни к чему, -  ответил Вадим, -  а вот  вы,  Соломон,
пожалуй,  думаете, что  местные только Россию  не любят, а  к вам всей душой
обернуться!
     - Естественно, - отозвался тот,  - потому что  они,  как думающие люди,
различают истинных и - просто русских.
     - Это тоже результат гуманизма? - отозвался Илья.
     - Если угодно! А в  стране палачей кто слыхал про гуманизм?! - загремел
Якобсон.
     - Что же! - вскричал Вадим, - если людей в России расстреливали, они не
знают, что такое гуманизм?
     -  Для  того,  чтобы  понимать,  надо быть образованными -  каковы люди
здесь!
     - Образованные? Следующая великая иллюзия!..
     - Я вас совсем перестаю понимать!!
     - Не горячитесь, пожалуйста. Вы все постепенно увидите, поймете...
     -  А  знаешь ли ты,  Соломон, - прочувствованно и медлительно заговорил
Илья, -  то, что ты  про истинных  и  неистинных высказал, на здешнем  языке
называется "national harassment" - одно из ужаснейших чудищ западного мира.
     - Ну, ну, - прищурился тот, - о чем ты?
     -  Это,  как бы перевести...  "оскорбление по  национальному признаку",
что-то типа пятого параграфа, слыхал о таком?
     Якобсон фыркнул.
     - Заяви ты  такую идею в официальной обстановке и - хлопот полон рот! -
весело продолжал Илья. - С работы, пожалуй, уволить могут.
     - Не понимаю, ничего нового я не сказал, - пожал плечами Якобсон.
     - Верно, верно! Потому, что ты людей на категории делишь: свои и чужие,
истинные и неверные. Какой же ты демократ?
     Якобсон поморщился.
     - И если местные нас, русских, делят на истинных и неистинных, то какие
они после этого демократы?
     - Так ведь Вадим  говорил, что здесь, якобы, тоже два сорта демократии:
для  своих и чужих, для  местных  и для русских? - подпустил  яду Якобсон  и
расхохотался.
     - Так ведь я и не считаю,  что здесь абсолютная демократия, та, которую
в России приписывают Западу. Это как раз и есть моя главная мысль.
     - Заговариваетесь, уважаемый!
     -  Соломон, поймите меня правильно,  - Вадим  старался подобрать верные
слова.  -  Конечно,  на  радио  и  телевидении  демократия  здесь  налицо  в
официальных  программах. А еще есть жизнь. Как в русской жизни свои плюсы  и
минусы, так и здесь не один только жирный плюс.
     - Да если не здесь, то где же?
     - Да, думаю, что нигде.
     Якобсон внезапно рассмеялся:
     -  Слушайте, если  б вы держали такую речь  в России, нашлись  бы некие
штатские и попортили вам жизнь! - Он резко поднялся, отошел к окну и заложил
руки в карманы, как это делают штатские киногерои.
     -  Вот пример ближе. Если бы я пытался  печатать статьи  на эту тему  в
местной прессе, ни один редактор не согласился бы на публикацию. А почему? В
заботе о законных правах человека на свободу высказывания? Нет. Это только в
России  при нарушении прав диссидента поднимался шум. Набегали  спасатели  -
западные агенства, печатали статьи, интервью. Веселье, честь,  красна смерть
на  миру! А если его высылали  -  чем, надо сказать,  осуществляли  заветную
мечту  некоторых из  них, -  то такой правозащитник на Западе в  накладе  не
оставался: устойчивая работа на радио или в газетах,  премии мира, а, может,
случится  и  "Нобеля" залудить.  Если  же  вы предпримете  здесь статью  или
лекцию, вы -  не  диссидент, а русский шовинист и  даже  шпион или  попросту
крайне  нежелательный элемент, не разделяющий политику руководящей  партии и
правительства! Тебя  могут  лишить  гражданства,  а  то и  выгонят  втихаря,
безнаказанно, и не найдется никого, кто заступится за вас. Ни один не сочтет
вас  патриотом.  На  это  имя наша  нация прав  не имеет!  В  лучшем  случае
националисты!
     Якобсон приветливо поулыбался, размышляя, и уверенно сказал:
     -  Слушайте, я с  вами  не  согласен  принципиально.  Запад  много  лет
поддерживал  диссидентов,  а  в  их  лице  всю  Россию.  Мы  - ученые,  люди
искусства, истинные интеллигенты, примыкали к диссидентскому движению. Разве
не так?
     - Никто не  оспаривает. Только  задумывались вы о  том, каковы истинные
причины поддержки Запада?
     - Самые гуманные!
     - Откуда вы знаете?
     Якобсон, изумившись, оглянулся вокруг:
     - То есть как?
     - Ну да, откуда вам известно? - в большой задумчивости повторил Вадим.
     - Вот так вопрос! - воскликнул Якобсон. -  Это  все знают... много лет,
вы что же - не в курсе дела?!
     - С потрохами обдурили твоих диссидентов, - бросил Илья. - Это движение
превращено в кaмпанию против России!
     -  Чтобы  в глазах  общественного  мнения подчеркнуть  свою  "истинную"
демократичность  и  ярче  обрисовать   "красную"  опасность!  Их  примитивно
использовали, а они так  старались  заслужить одобрение, - твердо  поддержал
Вадим. - Вы заявите: слышали, знаем. Но скажите такое в Москве, и на вас все
обидятся.  Я  упомянул  уже и думаю,  что  стыдно было  получать Солженицыну
Нобелевскую премию. Понятно и ребенку, что он не получил бы ее ни под  каким
видом, не будь  это награждение политическим броском против России. Долг его
чести был - отказаться. Да души не хватило.
     -  Да что  вы... -  неловко,  в  волнении  пробормотал Якобсон  и почти
побагровел. - Россия терпит трудный период. В этот, 95-ый год все знают, что
Запад помогает нам встать на ноги! Кредиты, Международный валютный фонд - вы
вообще телевидение смотрите?!
     - Наивно, Соломон. Запад - это мир двойного стандарта!
     - Наивен ты, Илья, у тебя отсутствует широкий взгляд на вещи. - Якобсон
поворошил  свои пушистые седые волосы и  добавил: -  Мелко  берете,  а  пора
научиться понимать не сиюминутное, а стратегию!
     Вадим, не выдержав, вскочил и в волнении заговорил:
     - Я это  слышал в  русских  телепрограммах.  В  России ненавистническое
отношение к  собственной стране и слащаво-восторженное к Западу! Эта слепота
и  непростительная глупость  закончится катастрофой! Они непрерывно ползут к
нашей земле. Чтобы  расчленить Россию на мелкие огрызки,  прикончить нас как
страну. Они истощили свои природные богатства, но у  них осталось плотоядное
желание потреблять все  больше  - теперь им  в руки свалился бесценный дар -
беспомощная  Россия.  Выход  найден!  На несколько  столетий они  обеспечены
рабами и  добычей!  Вы  никогда не должны забывать  об этом: в  любом  своем
поступке  они  руководствуются  корыстью. Бескорыстно  они  никогда  нам  не
помогут, потому что они нас ненавидят!
     - Точно!  -  вклинился  Илья, -  они  тут народ  до  того  довели,  что
школьники говорят: войну начали русские, а выиграли американцы!
     - Не верю я!!!
     - Ха-ха! Вот, читаю! - Илья схватил со стола и покрутил в руках баночку
с таблетками: - "Ягода билберри исправляет зрение. Ее препаратами английские
пилоты улучшали зрение во время Второй мировой войны. Многие думают, что это
оказалось главным фактором в победе над Германией".
     Якобсон замахал на них руками.
     - Соломон, они каждый день втихаря крадут нашу Победу! - сказал Вадим и
спросил: - Вам не казалось  занятным, почему  страны, которые в числе других
были  спасены  русскими  от  нацизма, почему именно  они  - наши союзники! -
начали   "холодную   войну"  против   России   уже   в   45   году?   Против
страны-освободительницы!
     -   Не  требуется  особой   прозорливости,  чтобы   понять:  причина  в
осторожности к тогдашним русским властям.
     - Сталин - не подарок. Только у меня  возражение: Сталин умер в 53 году
и "коммунизм" скончался. Но сейчас, после политических перемен, все осталось
по-прежнему:   презрение,   подозрительность  к  России.  Ведь   ничего   не
изменилось!  Корни  очень  глубоки:  то  же  отношение  к  русским  выражали
английские  путешественники  еще  в  18 веке!  Только  разглядев  эту  нацию
изнутри, я понял мотивы их отношения к России.
     - Да что надо в русских понимать? - Якобсон сильно разгорячился, смотря
озадаченно, и чувствовалось, что эти слова для него чужие.
     - Да ведь разница как между "мыльной" оперой и прозой Шаламова, хорошей
живописью и розовой  машиной  - разное все!  Это общество  упирается в грубо
прагматические  ценности:  Деньги,  Благополучие,  Комфорт.  А  что  дальше?
Ничего. Жизнь  протекает в зарабатывании  денег,  в правильном использовании
денег и снова в зарабатывании денег.
     - Знают все сто лет!
     -  А  если знают сто лет, то почему все  восхищаются  этим?! Ведь Запад
нравится!
     Якобсон посмотрел в окно.
     -  Для такой жизни  учится  не  надо, здесь образование получают за три
года вместо пяти.
     - Банально!
     - Если банально,  то почему в России  не могут без восторга говорить об
"образовании  в  западных  университетах"?  Все  должны были  бы  знать, что
качество  этого  образования - уровень  нашего техникума! Особенно паршиво с
этим в  Америке.  Вровень с  нашими  институтами  стоят  только  французские
университеты. Вот  вам и банальность!  Здесь  людей не учат  думать, а  дают
знания,  как  деньги  заработать, поэтому  специалист  в  элегантном костюме
полу-грамотный и не интересный человек. Его  ценности по Пушкину: "двор, лен
и скотный двор". Образование  отражает культурное лицо нации, и общество это
беспросветно и бесталанно.
     - Что ж, любопытная концепция. Только по мне - и хорошо, и правильно! -
твердо  заключил Якобсон, подумав.  - Человек должен всего добиваться сам. В
каждом обществе есть своя романтика. А откуда взятся пониманию? Вместо того,
чтобы  наживать,  прикапливать   капиталец,  русские  берут  и   умирают  за
какую-нибудь идею!
     - Вы, Соломон, замечательно в точку  попали! Так хорошо сказали,  что и
добавить нечего! - весело сказал Вадим. - Русские, живя бедно, пишут музыку,
книжки, летают в космос, обгоняя "саму" Америку! Где так  много еды, где так
много денег! Откуда у русских наука, искусства? Ведь они живут без Комфорта!
     Якобсон пожал плечами:
     - Не понимаю вашей иронии. Это, действительно, парадокс, но лучше б его
вовсе не было... ибо всякие там достижения в России появлялись из-под палки,
надеюсь, это вы не станете отрицать? Абсурд  -  жить в нищете  и заниматься,
якобы,  каким-то  творчеством!  Что  может  сделать  личность,  пусть  и   с
задатками, но  получившая  серенькое  образование,  не  привыкшая  к свободе
выбора. Живя в замученной  стране,  где нет свободного взгляда на вещи,  нет
воздуха, в отсталой стране, где ничто не работает!
     - Вы, Соломон, как  многие в России, свою страну всерьез презираете, но
с ней вместе и себя считаете неполноценным.
     Якобсон хмыкнул. Илья отвел глаза.
     -  Может  быть,  здесь свободы  больше,  - заметил Вадим, -  но давайте
посмотрим, как  они  ее используют: люди с  университетским  образованием не
знают собственную культуру. Шекспир кажется им никчемным барахлом!  Я слышал
это от англичан - физиков,  биологов. Им не  интересно! Что-либо иностранное
знают  по Голливудской  дребедени,  и ничтожная вероятность, что они захотят
узнать русскую  культуру, разобраться, сделать выводы. Они презирают то, что
вне их бытовых интересов.
     - Кто здесь будет интересоваться русской культурой, Вадим! - воскликнул
Илья.  - Знаешь ли ты,  - обернулся он к Якобсону, -  что в  университете на
кафедре русского языка обучается по четыре-шесть человек на каждом курсе!
     - Ты хочешь сказать в каждой группе?
     - Нет, на курсе!
     Якобсон вытаращил глаза и не нашелся, что ответить.
     -  Западному  человеку,  -  подтвердил  Вадим,  - на Россию  совершенно
наплевать, но если искренне, то это  -  глубокое подозрение. В  России смесь
бедности в  каждодневной  жизни и достижения в остальном. Это абсурдно,  это
даже пугает.  Ну как можно  писать  стихи и  не  иметь две машины на семью?!
Запад чисто по Марксу живет,  хотя  Маркса  они ненавидят:  бытие определяет
сознание: две машины больше  вдохновляют писать,  чем  одна! Притом  сначала
машины. И зачем эти стихи нужны? Хотя если от  них  доход...  Здесь пропасть
между   небуржуазным  русским  характером   с  его   ценностями   и  местным
прагматизмом.
     - Ценности! У русского народа! - вскричал Якобсон в запальчивости.
     - В жизненный  модуль русского заложены ценности развития себя, поисков
заветной цели...
     - Нищета, серость,  алкоголизм - это мы  можем понять! Нет ценностей по
их деревням, и посмеются они над вами, если заикнетесь об этом!
     - ...иногда даже с потерей благополучия, - закончил Вадим.
     - Все, приехали!  Грандиозно! Я так и знал, уверен был, что  вы к этому
придете! Непременно найти  себя в жизни с потерей благополучия!!!  - Якобсон
захлопал в ладоши. - До этого только русский мог договориться!
     -  Почему?  Южно-европейские  нации,  живые и творческие, симпатизируют
нам, а мы им.  Но как здесь презирают их именно за нетривиальность! Так, как
одноликие  бабки   коммунальной   квартиры   дружно  и   неистово  ненавидят
соседа-художника. За что? Да за непохожесть, за  отличность от них! Могут их
чувства  измениться? Нет, потому что это разлад самого  существа характеров,
отношения к миру. Они - чужаки навсегда!
     - Да поймите, - с  азартом крикнул Якобсон, - нелепо оценивать общество
с психологической точки зрения! Нравственное чувство! Ни при чем оно здесь!
     - Может быть вы правы, но у русских это никогда не переменится!
     - Да почему же?!
     - Потому что - это национальный характер!
     - Все равно - нет!
     - Соломон, вспомните "Бесов" Достоевского. Они бесы не столько из-за их
политических  пристрастий, сколько потому, что декларируя  высокие ценности,
они   выказывают   собственное   ничтожное,   корыстное   лицо.   Лицо,   не
соответствующее морально взятым на себя высоким обязательствам. Достоевский,
как истинно русский, даже не обратил внимания, не подошел с той стороны, что
политик может стоять в стороне от вопросов морали и правды.
     -  Вы не понимаете главного положения! - с жаром воскликнул  Якобсон. -
Россия  не  была и  не  станет цивилизованным  государством,  потому что все
оценки в ней поставлены с ног на  голову: порядок регулируется не разумом, а
бездарной... лирикой!  Есть  два пути,  ничего  другого  в  мире  просто  не
придумано:  цивилизованное  государство  -  единственная  тому альтернатива.
Западный  человек  не  имеет  необходимости  определять  себя  между  своими
представлениями  и  представлениями  государства.  Для  этого  есть   закон.
Разумеется,  впрочем,  априори:  законы   здесь   исполняются   и   граждане
законопослушны, что кажется большим преимуществом для общественной жизни.
     - Конечно, конечно,  -  засмеялся Вадим, - но то, что не запрещено,  то
можно!  И  если  в  законе  случилась   щелочка,  то  гражданин  выпьет  эту
возможность до дна! Несколько лет  назад  японцы  купили  в  сибирской тайге
кусок  леса на  вырубку.  Все  бы ничего, но когда они  работу  закончили  и
вывезли дерево до последней веточки, то  взяли и сняли весь питательный слой
земли со всех этих гектаров. Потому что договор этого не запрещал. Лесам там
восстанавливаться теперь многие десятки лет!
     - Надо умнее быть, - сухо заметил Якобсон.
     - Умнее или нет - другое дело, но ведь вы понимаете, о чем я говорю?
     Якобсон уклончиво промолчал, а Илья сказал:
     -  Цивилизация -  это когда для себя, но  не для варваров. У  меня есть
тоже  интересный  случай.  И  произошел он  не  в  России,  а  в  Австралии.
Американской компании был отдан в наем большой кусок земли на берегу океана,
где они развернули химическое производство. Прошло некое время, деятельность
они  свою  свернули  и отбыли  на  родину.  И  когда места  эти  попробовали
использовать, выяснилось,  что  законопослушные бизнесмены  пропитали химией
ближайшую лагуну и землю, да так, что верхний слой земли нельзя ни очистить,
ни даже вывезти с  этой территории - так он отравлен! Некуда  везти!  Берега
оцепили проволокой, повесили  череп  и  кости и  оставили  на неопределенные
годы.  Посмотрев об этом передачу, мой сосед дядя Ося Перельштейн  написал в
правительство письмо, что здесь все прогнило и нужен Сталин!
     Якобсон рассмеялся:
     -  Все  равно бездоказательно и  слабо! Такие штуки  вытворяют  во всех
странах включая Россию!
     - Да, но Россия не рассматривается как цивилизованная страна, - заметил
Вадим,  - в вашем  смысле.  А примеры эти о том, что закон, бесспорно,  вещь
необходимая, но недостаточная.  Если закон  есть,  ему будут следовать много
точнее,  чем  в  России,  выполняя  необходимые  пункты.   И  называть  себя
цивилизованными людьми.  Но  если  всего на один  день отменить  законы,  то
страну ограбят, разворуют, испортят все подчистую - и совершенно беспощадно!
Как будто подтверждая мысль, что "человек  искренен в пороке  и неискренен в
добродетели". Ибо  закон  не  отражает  и  не является  нравственным мерилом
общества. И уж никак не соотносится с уровнем его цивилизованности.
     - Я несокрушимо стою на позиции, - твердо сказал Якобсон, - цивилизация
и демократия - успех современного общества!
     -  Если так, то это - несомненный парадокс! - улыбнулся Вадим. - Ибо вы
называете добродетелью институт, помогающий обогащаться!
     - Я ничего плохого не вижу в том, - возразил Якобсон, - что  в обществе
сильны  денежные  интересы. -  И  добавил ни к селу, ни к городу,  почему-то
обрадовавшись: - "Политика есть концентрированное выражение экономики".
     Илья  с любопытством поглядывал на спорщиков, но уклончиво  помалкивал.
На взгляды Вадима нельзя  было повесить черно-белый ярлык - это и было самое
интересное.  С  ним  хотелось  встретиться  еще. От  этого  Илья  чувствовал
закипающее раздражение: этот человек  очевидно был ему  ближе многих,  но он
успел стать его врагом.
     - Да, это забавно: приехать сюда  и с  изумлением  увидеть,  то старина
Ленин  был, конечно,  прав!  - продолжал  Вадим.  -  Но  тогда вы,  Соломон,
противоречите  себе,  так как разделяя мысль  Ленина, вы тем самым говорите:
"Все  политические  лозунги,  в  том числе  и демократические,  упираются  в
деньги". Таким образом вы уже согласны, что демократия - институт, зависимый
от экономики? - Вадим не мог скрыть  веселья. - Это  замечательно, что вы не
отрицаете связь демократии с наживой! Демократическое устройство и означает:
не трогай меня и мои  деньги, а я не буду  трогать тебя и  твои  деньги. При
такой взаимной  договоренности ты и  я сможем делать деньги и будем уверены,
что нажитое нами уцелеет.  И  чем больше  граждан  страны  обладает  частной
собственностью,  тем  крепче   в   этой  стране  демократия.  И  чем  меньше
поляризация  на богатых  и  бедных, чем  большее  количество  людей  владеет
относительно  равной,  устойчивой и немалой, что важно, собственностью,  тем
ярче  процветает демократия в этой стране. Вот  вам яркий пример: в странах,
где собственности нет  или она развита  мало - таких как  Россия или Китай -
демократия в зачаточном состоянии.
     -  Попросту в  этих странах  средний класс, обладающий чем-то, что  ему
жалко  потерять, практически  отсутствует! - быстро откликнулся  Якобсон,  а
Илья крикнул:
     - Каков язык - навеки советский стаж!
     Вадим засмеялся:
     - Вы, Соломон, рассуждаете, как марксист! Согласен с вами, больше всего
пекутся о демократии именно богатые!
     - Конечно, марксизм! - поддразнил Илья.
     - Не хочу слышать! - раздраженно отмахнулся Якобсон.
     Илья засмеялся:
     -  Именно так рассуждаешь! Только что  же  тут плохого?  Сейчас нет  ни
одной  мало-мальски  умной концепции  такого масштаба. Марксизм -  огромная,
стройная  теория,  сумевшая замечательно  объять  тысячи  явлений,  что  мы,
кстати, ежедневно наблюдаем сидя здесь, - он ткнул пальцем в сторону  улицы.
-  А  революции  делали  за  свободу, в  действительности,  прося поделиться
деньгами.  "Свободолюбивые"   волнения  в  Америке   были  бунтом  -  против
английских налогов!
     -  Значит,  мы   пришли   к   мысли,  что  перевороты  были  скорее  за
перераспределение денег, чем за свободы? - спросил Вадим.
     - Нет, это вы пришли к этой мысли!
     - Так опровергнете меня!
     - Соломон,  -  заметил Илья, - а ты  сам говорил, что "ничего плохого в
этом нет"...
     Якобсон замешкался, потом сказал изменившимся голосом:
     - Конечно, здесь хоть заработать можно прилично...
     - Потому что демократия? - засмеялся Вадим.
     - А что?! - вскинулся Якобсон.
     - Да нет, ничего, - легко откликнулся тот.
     Соломон  порывисто  встал,  но  сразу  сел  на  место  и  вразумительно
заговорил:
     - Я слушал долго вас обоих! Пора расставить точки над "и". Кое в чем вы
правы,  но  это  касается  допотопных  времен.  В  ваших  рассуждениях   нет
диалектики!
     Илья опять рассмеялся, желая что-то сказать, но Якобсон замахал на него
руками:
     -  Оставь  свои  ремарки, не  перебивай!  Главная  идея в том,  что мир
меняется,  да,  да,  и  это не  так тривиально!  Западная система изменилась
радикально: ценности периода  грубого  накопления  отошли в  тень,  перестав
удовлетворять людей, а на первый план выдвинулись иные представления. Теперь
демократия - полная свобода и справедливость для всех!
     -  Русский идеализм! -  заорал  Илья. - Это тебе свобода представляется
абсолютной, а для местного она всегда и во всем дозированная!
     - Какой же я русский, ты бредишь!
     - А кто же ты еще с твоей диалектикой, идеализмом и нетерпимостью!
     - Может и ты русский Каплан?!
     - Вот именно.  Приехав  сюда,  я сделал неожиданное открытие,  что  я -
русский!
     - Подождите, подождите, - вклинился Вадим, -  вы не туда уедете! Речь о
другом. Вы, Соломон, сказали, что здесь зарабатывать легче. А  я  думаю, что
это удобнее при демократии.
     - Достижение нового мира - моральные ценности!
     -  Но  на  переднем  плане  те,  которые помогают зарабатывать  деньги.
Общества,  в  которых   деньги  ценятся   больше  всего  -  наиболее  громко
декларируют о своих демократических свободах!
     - Никакой декларации! Вы только вспомните, как американцы берегут своих
солдат. Реальная  ценность  общества  - человеческая жизнь:  чисто  духовное
образование.
     -  Это  шумовая  завеса.  В  самой  Америке  коллосальное  неравенство:
тридцать семь  миллионов человек  живут за чертой  бедности,  вы  знаете эту
цифру? Мимо их страданий проходят не замечая. Какова цена их жизни?
     - Верно, Вадим,  - поддержал Илья,  - свободолюбивые лозунги прикрывают
корыстные интересы!
     -  Корыстные  интересы   есть   у  каждого  государства.  Главное,  что
декларация   именно  демократических   достижений   приобретает   совершенно
беспардонный по  наглости  характер  там -  где  больше  всего корысти. Ведь
совершенно развратное сочетание! Хорошая тема для книжки. Америка -  страна,
где  именно  деньги  есть краеугольный камень  личной  и общественной жизни,
страна, где  духовность,  культура  не  интересуют большинство населения, не
оказывают  влияния  на  ценности  и  умственное развитие  людей  - эта нация
вымирающей  духовной  жизни,  влачащая растительное  существование, называет
себя "чемпионом демократии двадцатого века"!
     - Стиль высказывания вполне соответствует! - кивнул Илья.
     Якобсон, слушая, с комизмом закатил глаза.
     -  Для  вас, как  для  русских,  даже не  укладывается в  голове  такое
представление как права человека! Вы - продукты тоталитарной системы!
     -  А  что,  по-твоему, права  человека соблюдаются Америкой? - вскричал
Илья.
     - А что, по-твоему, нет?!
     - Американцы  убили два миллиона  вьетнамцев на  их  земле,  защищая их
права?!
     - Это внешняя политика! - резко ответил Якобсон.
     - Видимо, от избытка  гуманизма один из президентов,  Рузвельт, в  свое
время  руководствовался принципом: "говори  мягко, а в  руках держи  большую
дубину".  От  того же переизбытка  гуманизма американцы  испытывали  атомное
оружие  на  людях!  На  днях,  Соломон,  передавали  из  Америки  встречу  с
политиками. Говорили  и  о России.  Во  время  передачи американцы  звонили,
задавали  вопросы.  Одна  женщина спросила: "Как  это у  России  может  быть
собственная внешняя политика - мы же ввели туда свои войска?"
     - Ребята,  ну вы даете! - Якобсон вскочил с места и забегал по комнате.
-  Америка -  ведущее  демократическое  государство! Десятки  лет эта страна
поддерживает  свободолюбивые  начинания во всем  мире,  спасает  раздираемые
войнами страны,  вводя  туда свои мирные войска,  а у  вас  поднимается рука
вспоминать  какие-то  эпизоды.  Вы  рассуждаете  в  примитивном  стиле  сов.
пропаганды! Не нужно быть  академиком современных отношений, чтобы различить
гуманный характер этой страны, а двуличность разглядеть в действиях России!
     -  Да,  Россию обвиняют  в двуличности.  Но в России  никогда  не  было
демократии для одного  народа  в  ущерб другим, и она никогда  не  гордилась
этим, вынужден повторить свой аргумент! - засмеялся Вадим. -  Чего  никак не
скажешь об  Империи Добра!  -  он встал  и,  оглядывая  разгоряченные  лица,
сказал: - У меня есть страница на эту тему. Вы не против, если я прочитаю?
     - Несите, несите.
     - Могу себе представить! - Якобсон покрутил рукой в воздухе.
     Через  минуту  Вадим  вернулся с  листками,  бросил  беглый  взгляд  на
Якобсона и сказал:
     - Мы с вами обсуждали, как  соотносятся демократия и нажива, верно? Это
касалось  внутренней  жизни государств.  Теперь  интересно  посмотреть,  что
представляют из себя разные государства - а их всего два, как вы их назвали,
Соломон: цивилизованные и нецивилизованные - во внешних проявлениях.
     - Во внешней политике?
     - Да, именно.
     Он прочитал:  "Тоталитарное государство безусловно  опасно для граждан,
так как не  уважает их, третирует, как мусор, как рабов. Но  оно опасно  для
внутреннего,  так сказать, употребления.  Государства демократического  типа
чрезвычайно опасны  для стран, находящихся  вокруг них, для людей, живущих с
ними по соседству.
     Для  иллюстрации приведу в  пример  Древнюю Грецию, Афины,  - город "по
праву  гордящийся"  своим  первым  в  истории  человечества  демократическим
устройством, взятым  за  образец современными  государствами.  В Афинах было
убеждение,  что  есть сами афиняне -  истинные  граждане, а  есть метеки, не
настоящие граждане, а только  частично, люди сортом похуже.  Впрочем, именно
им   полагалось   платить  в  казну  налоги,  содержа  всю   демократическую
конструкцию. Но, главное, что за пределами греческих государств лежали земли
людей, имеющих слабое представление о демократии, людей сирых, не обладающих
достоинствами и развитием афинских граждан. Эти людишки, называемые не иначе
как варвары,  а по-современному людьми "Третьего мира", годились единственно
на  то,  чтобы  обеспечивать истинных  демократов  всем необходимым.  Так  и
случилось, что  афиняне, воевали  с варварами и грабили их почти столетиями,
пользуясь всем, что варвары создали своим трудом. Впрочем, граждане были для
Афин  на  вес золота и жертвовать хоть  одним  было  антигуманным.  Поэтому,
обыкновенно   для   ведения   войн  нанималось   войско,   готовое  защищать
демократические   завоевания  великого   города;   афиняне   же,   занимаясь
искусствами  и  науками, в  блаженстве дожидались  подвоза  богатого  улова,
омытого  кровью  и  призванного  поддерживать  расцвет  столицы  мира.   Так
постепенно и  сложилось  знакомое нам  демократическое устройство:  охрана и
уважение граждан, живущих внутри данной страны, и бесстыдный  грабеж  стран,
"не доросших до такого уровня нравственности".
     В  современном   мире  это  -  колонизаторская   психология   англичан:
истребление  народов  Америки,  истребление  народов Австралии,  истребление
народа  Новой  Зеландии, расстрелы и  карательная политика почти на половине
территории  Африки, грабеж Индии, Китая и  далее, по  мелочам. Тот факт, что
некоторые из этих событий  произошли  100-150 лет  назад,  ничего не меняет.
Поскольку демократическое устройство внутри Англии, для  самих англичан, уже
существовало. Законы, охраняющие их личные права. О себе они не забывали.
     Та же политика к "своим" и "чужим" у  Америки  - ее  агрессия к странам
"Третьего Сорта".  Ее диктат в мировых организациях, как  ООН, экономические
санкции на маленькие страны или бомбежки  людей  на их  собственной земле во
многих  точках   мира.   Эта  упорная  политика  должна  обеспечить  Америке
доминирующее место над всем, что происходит в мире.
     Конечно,  сейчас редко  происходит  прямое истребление,  это  несколько
затруднительно...  Более часто  мы  встречаем "интеллигентную  колонизацию".
Западные   страны,   до   дрожи   ненавидя  "коммунистическое"   устройство,
изумительно лояльны к коммунягам Китая.  Их иногда бранят,  но аккуратно,  в
порядке  дружественной критики. На самом деле, красное правительство Китая -
лучший друг.  Действительно, сотни тысяч  бизнесменов  полетели туда  делать
денежки.  Почему к проклятым красным? Потому,  что выгодно!  Как же сразу не
догадаться.  А  если  выгода  -  вопросы  о морали отпадают, не  правда  ли?
Китайцам-рабам платят по  три  доллара, а попробуй-ка заплатить  австралийцу
трешку в  день! За  нарушение прав человека тебя в порошок сотрут,  по судам
затаскают!
     Другое  дело  страна  "Третьего  Сорта".   Отчего  бы  ее  немножко  не
пограбить?  Вот и завалены белые, сугубо демократические  страны,  китайской
продукцией  - дешевкой! Теперь в  ходу  гуманные  ценности,  и  колонизация,
грабеж  имеют  не  смердящее  варварское  название,  а  легкое  и   изящное:
"экономический бум". А ради такого дела можно китайских коммуняг пожурить да
и... простить. И открыть китайскую иммиграцию, так сказать, жест стыдливости
за украденные у людей миллиарды.
     Таким  образом,  во  внешней  политике  разные  государства  ведут себя
различно.
     Тоталитарное  государство   другими  странами  интересуется  с  ленцой:
красная  Империя Зла  за 70 лет  вела  одну прямую  войну  -  в Афганистане.
Предварительно вытащив его  из  феодализма, обустроив  государство. Впрочем,
после  того,  как  русские  из  Афганистана  вышли, мир там не воцарился,  а
группировки их по  сей  день  друг друга  мочат, не покладая рук, разваливая
университеты и больницы. Надо заметить, что за  тот же  период Россия мир от
фашизма спасла. И поддерживала  буфер - Варшавский договор - лучше всех зная
о миллионах погибших в последней войне, о смертельной угрозе с Запада.
     За 70 лет Империя Добра подкупала граждан и целые политические партии в
двух  десятках стран; там же  финансировала незаконные антиправительственные
организации. Не в одном  Афганистане,  а в  шестнадцати странах  (!) провела
прямую  вооруженную  интервенцию. В восемнадцати  других странах (!) свергла
законно выбранные правительства,  установила военную диктатуру, посадила  на
престолы  послушных  марионеток,   отдавших  свои   страны  на  разграбление
американских компаний, и, наконец, осуществила колонизацию варварских стран,
окружающих "просвещенный город Афины".
     Вот откуда родилась  мысль, что демократические  государства смертельно
опасны для живущих по соседству людей. В тоталитарном государстве достаточно
"прикормить" верхушку, ибо  только  она  вершит дела.  В демократическом,  с
интересом разглядывающем чужие земли, нужно удовлетворять амбиции и аппетиты
всех граждан, а это куда как труднее и опаснее. Авторитарный тип государства
мог  бы быть сравним с устройством муравейника, где непререкаемой  ценностью
является только жизнь матки, тогда  как жизнь  каждого из миллионов муравьев
не  стоит ломаного гроша. В  этом  смысле надо признать, что демократическое
устройство более  прилаженное к  выживанию рядовых  членов, в  том смысле, в
каком  в  волчьей  стае  все волки  более  или  менее равноправно пользуются
защитой стаи, рассматривая остальной мир как общую добычу".
     Вадим положил листки на стол. Соломон сидел угрюмый, нахохлившийся, так
что Илья, не выдержав, расхохотался:
     - Что, демократ, остроумно?
     - Настолько же остроумно, насколько бездоказательно! Опасность западных
ценностей!.. Да никто не насилует твою волю, ты свободен!
     - Если ты будешь валяться под забором, тебе дадут умереть свободным!
     - Вы - иезуит!
     - Но хочу, как и вы, стать марксистом! - засмеялся Вадим, потом сказал:
- Вот мы  пожили  здесь и  теперь знаем  две  системы.  Сильная  власть  или
антидемократия  -  это  объединение под  одной крышей,  равенство: каждый от
другого бока греется, ибо сплетены тесно. И не потому Запад русских не любит
-  заметьте особо  - что  коммунизм был,  а потому, что идею объединенности,
общности они понять не в силах. Чужие здесь все друг другу, и таким свой мир
построили.  Капитализм, то есть,  читай,  демократия  -  это личная  нажива,
борьба  одиночки.  А  значит  разобщенность,   холод   одиночества.  И,  как
следствие, духовная выхолощенность - то, от  чего сейчас  Россия корчится. -
Вадим посмотрел на собеседников: - Вот и вопрос: что же лучше?
     - Капитальнейший вопрос, - хмыкнул Илья.
     - Но русским это второе не подойдет, вот в чем штука, - сказал Вадим. -
Есть только одна вещь на Земле,  из-за которой люди по-настоящему  ненавидят
друг друга. Это - разница в психологии. Все можно простить, кроме этого. Мы,
русские, очень  хотели бы  иметь, но  в  нас нет буржуазности: мы  не  умеем
зарабатывать деньги,  беречь деньги,  мы, наконец, не уважаем деньги. Если в
России  все остервенятся за деньги, Россия постепенно впишется в их систему.
Но в России это не произойдет на уровне нации. Следовательно, она - выкидыш.
Если  она  не может  грызть  горло  сама, то  будут грызть  горло  ей. Самых
беззащитных, как аборигенов, уничтожили почти всех расстрелами, других,  как
индийцев,  беспощадно грабили.  Россию, как экономических  выродков Третьего
мира,  будут давить,  пока  не  сдохнет. У нас есть только  два  выхода: или
сделаться, как они, изуродовав до неузнаваемости свою психологию, или стоять
насмерть  против  Запада,  если мы хотим  сохранить  свою  страну.  А  это с
неизбежностью: или диктатура, или война.
     Якобсон слушал скептически, потом спросил смиренно:
     - А как же вы сюда ехали, такие мысли имея?
     - А когда я сюда ехал, такие мысли не имел.
     - А какие же?
     - А почти что такие, как у вас.
     - Ну-с, что же у вас теперь осталось?
     - Вера. А у вас?
     Якобсон улыбнулся:
     - А у меня счет в банке.
     Илья, подойдя к окну, закурил, но скоро бросил сигарету.
     - Не могу отвыкнуть...  тянет иногда, - заметил он,  не обращаясь  ни к
кому.
     -  Нам-то что  теперь  делать?  -  спросил Вадим Якобсона, сидевшего  с
хмурой физиономией.
     Тот поднял брови, помолчал, вдумываясь, и на лице его заиграла улыбка:
     - Вы хотите сказать, что привезли с собой... идеалы?
     -  Я бы такое слово  не употребил, но ведь каждый из нас ехал с ворохом
великих иллюзий, разве не так? Вот я и спрашиваю - куда жить?
     Тот  не  успел  ответить, потому  что  Илья  внезапно рассердился  и  в
раздражении выкрикнул:
     - Зачем доходить до такой точки?!
     - Совершенно  с тобой согласен, Илюша!  -  обрадовался  Якобсон, -  что
дальше-то?! Ведь в стенку влетите, голубчик!
     - А вы чего испугались? - Вадим посмотрел на Илью серьезно.
     - Это в каком  смысле? - изумился тот,  с  деланым весельем озираясь на
оппонентов.
     - Вот вы так всполошились. Что в этих словах вам страшным показалось?
     - Да вовсе я не сердился!
     - Ну как же: потому и рассердились, что испугались...
     Илья смотрел с неопределенным выражением на  свои  руки, потом с юмором
спросил:
     -  Я  с вами согласен в политических оценках,  но что вы так кипятитесь
из-за русских? Собрались трое на кухне в Австралии, а говорят о России! "Что
вам Гекуба?" - бросил он, сверкнув глазами.
     Вадим  быстро взглянул ему в глаза, но  ничего не ответил. Илья  увидел
глаза сострадательные, удивился и, почувствовав себя неуверенно, рассердился
на себя и на Вадима. Он непроизвольно оглянулся на Якобсона, ища поддержки.
     -  Я  в  Европе  "новых" русских встречал,  черт  знает  как  богаты, -
непринужденно обронил он.
     - Да... - вздохнул в ответ Якобсон, - перед ними шею гнут.
     -  Ничего  удивительного,  Соломон,  без  денег  вы  -  пустое место  в
свободном мире.
     - А мы-то  как в  совке мучились!  Но, главное, конечно, в политическом
смысле!
     - Вы по контракту или как эмигрант приехали? - спросил Вадим.
     - Меня пригласили в гости, а я тут зацепился, эмиграцию получил.
     - Вы про какую эмиграцию говорите, Соломон?
     -  Про  еврейскую.  Для русских, насколько  я  знаю,  вакансий  нет,  -
улыбнулся  он.  - Нормальным людям  из России надо бежать. Что мы там имели?
Преследования "космополитов": в лагеря сажали миллионами!
     - Да  ведь,  кажется, миллионами сажали  и русских...  и все  остальные
народы...
     - Нет, вы все какие-то сумасшедшие, советские!
     - А вы, Соломон?
     -  Я, дорогой мой,  не принадлежу к...  ним! У меня нет психологической
связи с этой  страной. И  говорю я на четырех языках. Мне просто нечего  там
делать  -  в  этой  стране,  которая никогда  не  извиняется!  В  отличие от
советских, у  меня  есть  принципы,  и  я считаю,  что  впереди  всего  идет
благородство,  честь,  нельзя прощать до бесконечности. И если это кто-то не
понимает, то это беда человека. По убеждениям я либерал: лоялен, терпелив до
последнего. Но... "всему на свете приходит конец", и теперь я беженец.
     - Врешь, что-ли?! - Илья выпучил глаза.
     - Это и есть гуманитарная эмиграция.
     - Погодите, Соломон, ведь беженцы - это люди без  крова. Их сотни тысяч
по  всему миру,  кому нужна экстренная  помощь, включая теперь и Россию. Они
живут в страшной нищете...
     - Не знаю, о ком вы.
     - Что с вами случилось, Соломон? - Вадим весь подался к гостю.
     Якобсон посмотрел серьезно, подумал.
     - Вы  конечно  поняли  верно.  Не  так много среди советских -  истинно
русских  людей,  кто   бы   мог   понять   такие  вещи.  Жизнь   в   русской
действительности - это подвиг  среди  грязи, хамства, безобразий. В России я
бедствовал.  Не  знаю, как жили вы, но для меня это  были мученические годы.
Хорошо  известные  проблемы  с  высшим  образованием,  проблемы  с  защитой,
публикацией  работ,  -  он  устало  махнул  рукой.  -  Такие  вещи  во  всем
цивилизованном мире называются не иначе как дискриминация! Что ж вы хотите -
- Россия!
     - У вас действительно четыре языка?
     -  Да, восточные. Я занимался сравнительной  лингвистикой. То, что  мне
удалось закончить языковой институт - просто чудо.
     - Защитились давно?
     - Какую защиту вы имеете в виду? - лукаво улыбнулся Якобсон. - Я доктор
наук, но не путайте,  не  местный,  с одной хилой  диссертацией. Я  - доктор
настоящий, с двумя диссертациями, причем вторую писал одиннадцать лет. Издал
множество статей и две монографии.
     - А  вот  вы, Соломон, говорили,  что  в России  образование никуда  не
годное... - заметил Вадим.
     -  Моя  жизнь  подтверждает  общее  правило.  Подавляющее   большинство
испытывало на себе палочную систему образования и нарушение прав человека на
всех ступенях научной карьеры!  Вы знаете, как трудно устроиться в Москве на
работу: там тысячи специалистов, а хороших институтов не больше десятка.
     - Устроился? - легко спросил Илья.
     Якобсон посмотрел юмористически:
     - О чем ты говоришь!.. -  он выдержал паузу и медленно добавил:  - Став
доктором, я был поставлен зам. директора института по науке.
     - Да  ты большой  человек!  - воскликнул  Илья и сел  чуточку поровнее,
впрочем, глядя весело и независимо.
     - Все в России знают, что  значит получить такое назначение, - смущенно
сказал Вадим, думая о чем-то другом.
     -  Удачный сплав: способности, интуиция и, что  греха  таить,  надежная
рука. - Якобсон, усмехнувшись, прибавил: - И не одна.
     - В том смысле, что вы были в близких отношениях с придержащими власть?
     Якобсон кивнул.
     - ...а ведь они, как правило, коммунисты.
     - Такая ситуация австралийцам может покажется  странной.  Но, здесь, на
Западе,  другая  система,  и  вряд  ли  бы  они  смогли разобраться  в  этих
тонкостях! - убежденно парировал  Якобсон. - Такое назначение -  это победа,
и, прежде всего, - над идеологическими врагами!
     - Вы раньше пробовали эмигрировать?
     - Жена отказалась наотрез.  У нее родственников пол-Москвы. И не бедные
люди. Да и что я нашел бы после такого места... - Соломон скривился.
     - Это  точно. И  вряд ли найдешь,  - отозвался  Илья сумрачно,  думая о
своем.
     Вдруг Вадим так громко расхохотался, что все вздрогнули:
     - Зато, Соломон, теперь вы обладаете полным выбором!
     - Здесь выбор во многом! - ответил Якобсон. -  Вот пример: прописка. Вы
забыли  это  рабское  прикрепление  к  одному  месту?  Вы  забыли эти  куцые
квартирки  -  позор и наваждение  нашей жизни? Что  далеко  ходить, возьмите
меня.  Я  работал  в  элитном  институте,  имел  отличную  зарплату,  но так
случилось, что я разошелся  с женой и, как благородный человек, оставил ей и
детям нашу четырехкомнатную квартиру на Садовом кольце. Вы безусловно знаете
это  престижное  место.  Мне  дали  другую  -  двухкомнатную.  Доктор  наук,
профессор, зам.  директора,  а  живет  в  двух  комнатах!  Слава  Богу,  это
государство дало ее бесплатно, как, впрочем, и свое паршивое  образование, а
не  то плати  им бешеные деньги за  две квартиры! Чего  захотели, коммунисты
проклятые! -  вскричал Соломон  в гневе,  сияя глазами. Он с усилием перевел
дух и продолжал спокойнее: - Одно утешение, что квартира с видом на  Кремль.
И  комнаты  тридцать  метров  каждая.   Вам  район  кинотеатра  "Ударник"  о
чем-нибудь говорит?
     -  Такая   квартира  в  Лондоне  или   Париже  стоит  сотни   тысяч?  -
поколебавшись, спросил Вадим, обращаясь к обоим.
     Якобсон недовольно хмыкнул:
     - Кажется, мой рассказ не находит понимания?..
     -  Нет,  что  вы,  продолжайте, пожалуйста!  - попросил  Вадим.  -  Это
удивительная и в своем роде очень поучительная история.
     Якобсон посмотрел подозрительно, но заговорил снова:
     - Конечно,  квартира стоит больших денег, - он как будто приосанился. -
Из-за этого моя мама и осталась в Москве.
     - Какая же связь?
     -  Она живет у себя, а мою  квартиру сдает дипломатам. Здесь  ей делать
нечего - она там отрывает!
     - Неплохо для беженки, а? - крякнул Илья.
     - Как же, и она беженка?! - разинул рот Вадим.
     - Конечно! -  воскликнул  Якобсон  и радостно  рассмеялся. - Было  бы у
русских, бегущих из бывших советских республик за спиной богатое лобби, были
бы и они беженцами!
     Вадим опустил глаза. Илья с любопытством спросил:
     -  Как  же  ты  статус беженца получил? Мы, видно,  здорово  отстали от
жизни.
     - Очень  просто: есть масса адвокатских контор, где подскажут шаги. Для
Америки  отработана   своя  система,  для   Австралии  своя  и  так   далее,
подстроенная  под  законы  разных  стран.  Раньше  было  еще  проще: написал
антисоветскую статью -  и  дело  в шляпе.  Можно  самому  сделать или купить
журналиста, если есть деньги, но нет таланта.
     - Иногда то же самое делают китайцы, - вставил Илья, но Якобсон оборвал
его:
     - Нашел кого сравнивать, дуралей! Ты бы еще этих... нелюдей вспомнил!
     - О ком ты?
     - О грязных арабах, о ком же еще!
     - Ну ты даешь! - подивился Илья, а Вадим пораженно сказал:
     - Соломон, евреи сами страдали... Это так естественно - быть гуманным к
другим народам!..
     -  Гуманизм не может распространяться на что  попало! Говорю вам, это -
недочеловеки! Мы все равно их с землей сравняем! Я здесь недавно, а заметил:
приезжает человек из России, и уже через несколько месяцев у него становится
правильное мышление.  Ну так вот... закончу я сегодня или нет, - раздраженно
заметил  он.  -   Публикация  в  прессе  это,  конечно,   сто  очков.  Можно
использовать услуги упомянутых служб,  там вы  обсуждаете  варианты. Скажем,
говорить  о погромах, оставшихся как страшное воспоминание детства, не надо:
уже  известно,  что  погромов  в России  нет.  Впрочем,  некоторые евреи  из
глубинки   иногда   с   успехом   используют   этот   фактор,  ссылаясь   на
малограмотность  и  врожденную агрессивность  населения русских  нестоличных
городов, а также на то, что проверить это практически невозможно.
     - Об этом рассказывают, - подтвердил Илья. - Один знакомый химик  носил
в отдел эмиграции  бумажки, где  были угрозы: "Убирайся отсюда,  еврей, а то
убьем!" Получил эмиграцию на автомате.
     - Эти записки у него, что же, из России? - изумленно спросил Вадим.
     - Как вы наивны! - весело рассмеялся Якобсон. - Ему дружок написал, да,
Илюша?
     - Вадим, вы просто ребенок... - покачал головой Илья.
     - Погромы сейчас процветают  в Германии,  - заметил тот. -  Современные
европейские демократы бьют турков. Новое достижение белого либерализма!
     - Черт с ними, с турками! - неприязненно отозвался Якобсон. -  Кому они
интересны? Я говорю, елки-палки,  о наших, о  настоящих  трудностях! Знаете,
дорогой,  -  добавил он авторитетно, -  современная  политика  и  социальные
отношения - это только угол зрения и верно  расставленные акценты. У  вас же
тенденция  подчеркивать несущественные детали.  Итак, я  продолжу.  Материал
обсуждается  на  словах.  После чего  бумаги идут на  эмиграцию:  сто против
одного, что ты ее получишь. Главное, подтвердить лояльность,  выразить "фуй"
к коммунистическому режиму, показать  приверженность идеалам противоположной
стороны.
     - А если я опубликую о вас статью?
     -  Тогда  через  неделю  десяток  влиятельных  организаций объявит  вас
антисемитом, - - безупречно отчеканил Якобсон.
     - Да вы же своими устами назвали Родину - дерьмом!
     - Да, это не  забудется никогда! Это  и есть заслуга. Все, в том  числе
эмиграцию, надо от-ра-ба-ты-вать! - раздельно произнес тот и заискрился.
     - Где-то я об этом  слышал... -  Вадим провел рукой по  лицу, как будто
смахивая что- то. -  Сталинские процессы!  То же выражение лояльности, то же
признание перед обществом - в обмен на нечто - баш на баш. Знакомый прием...
Повязать порукой, чтобы  в те времена  опозорить друга, брата, а здесь всего
только - Родину! Оклеветать и именно вслух - чтобы уже навсегда, навек! Боже
мой, и вы на это пошли?!
     - А кто бы сделал по-другому!
     Вадим смотрел на Якобсона,  не  в  силах  вымолвить  слова.  Он опустил
глаза, тяжело стыдясь за своего собеседника, лицо его немного побледнело.
     -  Ну ладно, мужики, - произнес Илья примирительно,  увидев перемену  в
лице Вадима  и  насладившись  эффектом, - ты, Соломон премудрый,  что тут-то
намерен делать?
     Якобсон  подобрался,  учуяв  что-то, и,  взглядывая на окаменевшее лицо
Вадима, забормотал:
     - Ну что, Илюша, тут можно делать? Работу не найти... Вот голову ломаю,
черт знает, что за условия.  Я напрягаться не намерен: государство мне бабки
как беженцу платит, медицина бесплатно,  то, се - всюду скидки да льготы. На
хрена  мне работать, если  все задарма?  Покантуюсь  так  - через  пару  лет
квартиру  бесплатную дадут. И квартирка московская стоит, никуда не денется.
А закреплюсь здесь, поеду, продам ее, бешеные деньги дадут. Надо же  от этой
проклятой страны что-нибудь  урвать, надо  с ней  честь по чести проститься,
особенно беженцу,  правда? Да, кстати, - заметил он, погрузившись в  думу, -
может сойдусь с такой же из России, у  нас  тут до  фига  беженцев. Если  не
расписываться, и я,  и она  будем пособие получать, как одинокие.  Денег!  -
прокричал он это  слово взахлеб, -  денег почти вдвое больше! Здесь все наши
так делают. Уж не знаю про ваших, университетских. А чего только в Сиднее не
навыдумывали!  Ого-го! Иногда специально разводятся ради большего пособия, а
живут-то  вместе,  хи-хи!  А  налоги  как  списывают,  а страховки! Квартиры
приписывают друг другу,  такая кухня! Крутятся - дым коромыслом идет! Ты,  я
смотрю,  салага, я бы с твоим стажем здесь - уж я бы развернулся! Запомни: в
жизни надо знать все, за что платят деньги! Начать можешь с копейки, а стать
должен человеком! Мне пока знания этой страны не хватает. Тут, брат, столько
возможностей - греби-не упускай! - быстро говорил Якобсон, дробно постукивая
каблуками по полу.
     В  этот момент  Вадим подошел к двери  и распахнул ее. Он встал рядом с
ней и не произнес ни слова.
     Илья и Якобсон вытаращили глаза. Вадим смотрел только на Якобсона, и на
лице   того,  наконец,  проступили  признаки  понимания.  Он   побагровел  и
растерянно  озирался. Руки его  внезапно  стали влажными, изо рта  почему-то
запахло, а в  голове промелькнули  пакостные слова: "Ты зашухерила всю  нашу
малину, а теперь маслину получай!"
     Илья минуту  колебался,  поглядывая  на  обоих, оценивая ситуацию и то,
зачем он пришел. Встал, отошел в сторону и отвернулся.
     - Вон  отсюда,  -  тихо сказал  Вадим мучаясь. Во рту  его пересохло, и
внезапно заболело горло.
     Он  оставил  дверь  открытой,  а  сам из  кухни  вышел в  сад.  Якобсон
поднялся, нелепо развел руками, и замер.
     - Ну спасибо тебе... - монотонно проговорил он, - к такому кретину меня
привел и - молчишь! - он как-то неуклюже, обалдело зашагал к двери и крикнул
оттуда: - Век не забуду!



Глава 13 


     Илья нашел  Вадима на скамейке в  саду. Он  сел  рядом и  начал  что-то
сумбурно  объяснять, перескакивая с предмета на  предмет, как  будто не  мог
запрыгнуть на нужный путь.
     Вадим слушал  с отсутствующей улыбкой, следя  взглядом за листьями,  до
времени оторванными от насиженных веток и  в беспамятстве мятущихся в тесном
пространстве двора. Тяжелые  порывы ветра, полные  горькой влаги, в отчаянии
бросались на дом, и стройный  эвкалипт,  почуяв дождь, сбрасывал  пересохшую
кору, подставляя влаге сияющую свежестью сердцевину. Вадим повернул голову в
другую сторону...
     ...В вагоне тепло, много народа,  все спят или кимарят, раскачиваясь  в
такт перестуку, перезвону грибной электрички, поправляют корзины на коленях,
поворот,  еще,  потряхивает  на  стрелках.  Окна запотели. Утренняя  морока,
озноб,  в глазах слипшееся детское тепло, плечом к плечу, все вместе в уюте,
в предчувствии  одного, так-таки-так, так-таки-так... Повесь ветровку, уткни
в нее нос, уснешь быстрее. Пес теплым боком завалился прямо на ноги и будить
жаль. Глаза слева, впереди и здесь, и там: я знаю вас, я счастлив видеть вас
в этом теплом вагоне, пробегающим сквозь леса, звеня, сигналя, радуя  нас, -
мне дорог твой зов и скорость, и запах, и дерево твоих лавок.
     За  окном старая крыша, маленький палисадник  с последними георгинами в
эту осень, одно-два дерева глазами в окошки и сами окошки  - глазами в лес и
на  старые,  вечные железнодорожные пути.  Название станции, мир платформы -
совсем особый,  подвижный  и  теплый.  Не  торопясь  пройти вдоль, подождать
вместе, посидеть неподалеку, увидеть дорогу в лице соседа, живую связь...
     Электричка,  живая,  вечная  летунья памятью станций оплела мою  жизнь,
памятью  станций наполнила мое сердце, невидимой нитью нанизала их гирляндой
белых грибов, одела мне на грудь. Белые дерева, белые грибы, платформы белой
России, пресветлые домики твоих станций.
     Ближе, ближе.  Колышки,  столбы,  фонари и вот -  открытые  двери,  как
открытая страница самой лучшей  книги. Деревянные ступени с  платформы вниз:
они  в трещинах и прошли травы насквозь. Впереди листья на старом  асфальте,
вода и  еще листья. Шаги  вперед, рядом мелькнуло последнее  лицо, улыбка на
ходу, старая корзина. Уходит направо к далекому распадку, в его глазах удача
сегодняшнего дня. Он - это я, он - мой брат, и не надо слов.
     Под ногами  кончилась  глина, пристанционные лужи  и другое,  что нужно
станции, и дымы, и звуки. Под ногами все  больше песка, твердого,  плотного.
Он  усыпан  иголками  и  прелой  роскошью  осени. Он  двумя  колеями  дороги
раздвинул  сосны и пошел крутить в  великих  лесах.  Пробегая точную красоту
поворотов сухого бора,  валуны, поляны, влажные луга с речкой вдали, заросли
малины и  бузины,  мокрые канавы, открывшись, нечаянно  обозначившись старым
следом  грузовика,  выше  к  холмам,  где  вереск между  старых  елей  и там
несколько верных  крепких  грибов.  Соснами-черняшкой:  отличным сухарем  их
коры, еще  выше - поползнем, сверкнувшим  синей  головой и,  наконец, туда -
сквозь   воздух  небесных  проталин,  между  кронами  облаков,  подвенечными
коронами плывущими в высоте.
     И  несет  меня,  беспамятного,  сквозь  листья,  ветки,  утренний свет,
бездумно вросшего в этот мир: ставшего  мхом, ставшего грибным духом, цветом
брусники, водой между кочками, легкой звериной тропой, мятой "Беломориной" в
зубах, ставшего первым грибом, ножичком со старой ручкой, случайным цветком,
дорожкой жука-короеда, высотой сосновых  стволов, наполнивших руки  и  ноги,
ставшего  хрустящей свежестью, ставшего легким утром, первым утром на свете,
взлетающим в прозрачные небеса, но опускаясь водами, росами,  пыльцою. Теряя
очертания в этой воде, в этой росе, в этой пыльце.
     Мхами,  перелесками, серыми  гранитами,  проросшими из  земли,  вперед,
вперед  к озерам.  Они лежат, закрыв  землю,  в берегах золотых  от россыпей
лисичек. От воды идет свет. От неба идет свет. И здесь, у развороченного пня
со следами медвежьих лап, где он искал личинки, я начинаю костер.
     Под пальцами огонь теплушки. Тепло растопки и дров, тепло папирос.  Вот
кулек: огурец, вареная картошка, луковица, банка рыбы в томате. Мой пес тоже
любит картошку и рыбу в томате. Мы сидим  у  огня на лесной тропе, на лесной
воде, как раз там, где нам надо...
     Внезапно  Вадим почувствовал  человека справа. На скамейке рядом  с ним
сидел и говорил что-то Илья. Голос его был напряжен, и Вадим прислушался.
     - ...Не то интересно, чтобы разбогатеть, хотя это что-то потрясающее! Я
бы  не отказался от денег, от больших, настоящих денег! - лицо Ильи сияло. -
Несколько тысяч  -  ерунда. Я бы  зажил,  ах!  как  бы  я зажил  на  большие
деньги!..  Но кроме  этого есть  еще  кое-что в  моей жизни.  Русские  здесь
мечтают сначала  работу найти, потом дом  купить  - это почти  осуществление
жизни.  Дичь  какая-то!  Сюда уезжает, я  думаю,  вообще особый тип людей...
Н-да... Мне приходят в голову удивительные вещи. Все, кого мы знаем, люди не
"простые":  кто-то  по  науке, по  искусствам там  всяким, ни одного нет без
высшего образования, верно?
     - Вроде так.
     - Живя в  России, мы все  книжки  читали, захаживали  в театры, в музеи
иногда,  после  выставок  мнениями  обменивались,  даже  библиотеки дoмашние
собирали.  И это были  те же  самые люди. Немалый, в общем, слой. Но вот что
любопытно:  приехали они сюда,  и всю эту  "культурную  накипь"  как  ветром
сдуло! Ничем они больше не  интересуются,  не  читают годами, а если  задашь
банальный  вопрос:  что  новенького  читал?  -  посмотрят  на  тебя хмурыми,
недовольными  глазами.  Самому  же  совестно  становится, как  будто  что-то
нехорошее, нечестное  выспрашиваешь! -  он рассмеялся. - Моя идея сводится к
тому, что мы  присутствовали  при  грандиозном  оптическом обмане! В прошлой
жизни был слой, который задавал тон. Водились интеллектуалы, умницы. Читать,
знать,  посещать  -  это было модно!  Иначе нельзя, ты  бы  выпал.  Ну-с,  а
приехали они на Запад, и перед кем марку держать!
     А в России как все переродились! Будто головой в омут! Как же это вдруг
стало?  -  спросят. А  вот как.  Было христианство,  потом  коммунизм. Можно
смеяться,  но  он держал на  плаву - эта новая  религия. Но со временем  она
выродилась  в простое такое безверие. Совсем никакого Бога не стало. И тогда
округлилась  страшная  харя,  родства  и  Бога не  помнящая.  И оттого,  что
никакого Бога не помнящая  - не русская она! Это  главный  поворот. Харя эта
бесстыдна,  она  слилась  с  западным мещанством.  Идеология  капитализма  и
коммунизма - кровные братья: это царство кесаря -  беспробудный бытовой рай.
Потому и нажива теперь  в России прижилась, потому интеллигенты  скурвились,
омещанились.  Потому  и  русские на  Западе  старую шкуру  легко сбросили. А
дальше один последний шаг остался, но уж до  самого конца: в наживе русскому
слишком трудно,  но раз сумев,  он делается гаже и падает страшнее и  глубже
всех остальных!
     - Правдоподобно. - Вадим помолчал. - Тут максимализма много, я думаю...
На Западе русским новую родину полюбить  надо. А полюбить -  нелегко. Потому
что живешь и  обнаруживается, что  многое  совсем  не  так, как видилось  да
мечталось.
     - Чтобы новую  родину полюбить - надо  старую  охаивать, иначе полюбить
трудно! Вот все и  открывается. Русские деньги  зарабатывают с утра до ночи,
страдают, как собаки, на черных  работах  подрабатывая, и на таких, на какие
бы в России ни за что  не  пошли,  постыдились бы: профессорские жены  чужие
туалеты моют.  А  все  затем,  чтобы  пройти длинный  путь,  который местные
прошли, да за несколько лет.  Что бы  все  иметь, как у них!  От такой жизни
новую  родину возненавидеть можно, а? Но это - табу! Ведь бежать некуда: вот
он - край! Тогда приходит  на  помощь логика: "я лицо  теряю, а все виновата
Россия,  потому что вместо того, чтобы  деньги  сделать раньше, я  их теперь
делаю. Она-то и есть мой наиглавнейший враг!" Вот они  и убеждают  себя - до
хрипоты,  что лучше  места, чем  Запад не сыскать.  И  они  уж теперь совсем
другие, на совочных не похожие - западные!
     - Так в  этой точке,  если так рассуждают люди, себя самыми  русскими и
обнаруживают, -  возразил Вадим. -  Это  наш  родной  максимализм.  Немец, к
примеру, живет в Австралии, но ему в голову не придет от родины отказываться
да какой-то путь  за несколько  лет  проходить.  Не придет  ему в  голову  и
австралийцем становиться. Он и не задумается об этом. А, стало быть, те ваши
знакомые, кто хочет другим стать, самые-то русские и есть!
     -  Это  вы  хорошо  додумали.  Психология  родная,  и   уши  торчат!  И
ассимиляция у нас  полная, до самозабвения. От всего отрекусь, что знал,  от
всего отступлюсь, что любил - забуду! Путь надо длинный пройти, а все вокруг
чужое, ох, какое не родное. Но  без этого не убедить ни  себя, ни  других не
сможешь. С чего начинать  станешь?  С философии этого общества. Почуять  ее,
идеологию, определить всей шкурой. Затем  назвать:  слова придумать.  Понять
черточки, детали  и детальки, сквозь себя пропустить. Ну,  а тут уж до венца
недалеко: раствориться  в ней, стать, как все! Нутряная это,  необходимейшая
страсть!
     - Что ж, очень русский максимализм, когда от крови отрекаются...
     - А  иные  ведут себя  наоборот. Создают  вокруг  себя маленький  круг,
отгородившись от чужого мира. Живут тем, что любят, что ценность составляет.
Так что - я и мой мир  или слиться в едином  порыве с окружающим  до  самого
конца,  все  не только  забыв,  но  -  -  непременно!  - разлюбив  и  охаяв!
Середины-то никогда в наших  головах  не  было. Вот и  зарабатывают - все со
страстью!  Но  это пол-дела. Разбогатеть для русского  недостаточно!  - Илья
искоса  посмотрел  на  Вадима,  заулыбался,  заискрился:  - Здесь  и  другая
капитальнейшая страсть замешана. Затем деньги нужны и вещи дорогие, чтобы не
только  иметь, а хвастаться. Выставляться, тщеславиться! Зачем? Чтобы других
унизить, а собой над ними возвыситься! Вот она, высшая радость! И попробуйте
только  сказать, что  страсть  эта  не русская до  самого  донышка! Для того
людишки  живут,  для  того копошатся и надрываются,  чтобы в один прекрасный
день написать с дрожью в Россию подружке, у  которой раньше тряпки заморские
покупала и  от расположения которой зависела, что, дескать, мы два дня назад
дом  купили с тремя спальнями и  двумя гостиными. Чтобы подружка любезная от
зависти подурнела. Чтобы плохо ей стало! Скажите, не вся человечья  натура в
этом? Вся, вся, голубушка! И по этой самой причине, по зависти этой, где два
русских -  там ссора.  Отчасти из-за  этого  русские  "старые"  и только что
приехавшие не смешиваются: не любим мы друг друга. Вижу по вашим глазам, что
вы  со  мной  согласны,  а  если  нет,  -  торопливо  добавил  Илья,  увидев
взволнованные жесты Вадима, - то все равно видели и не станете отрицать!
     -  Стану, - вырвалось у  Вадима. - Может и  случается это с людьми, так
почему? Потому что они жили в бедности и усталости. Их за людей не  считали,
куражились над ними, вы помните, Илья? Они теперь нарадоваться не могут. Это
их  человеческое право.  Откуда  вы знаете, что та женщина это не от радости
написала?  Откуда вы знаете  ее  истинные  чувства?  А  что  же  тогда  ваша
конструкция, если вы ошибаетесь, если суд ваш не верен!
     -  Вот я вас  поймал: а Соломон? Он, может, тоже искренен, а? - нашелся
Илья посмеиваясь.
     - В нем пошлости  много, вынести трудно. Я ему не судья. А если о  доме
говорить,  то о своем гнезде, наверное,  каждое  существо на земле  мечтает,
здесь нет большой беды. Только, может, мы не там ищем...
     - ?
     - В  России мы думали, что наши несчастья  лежат в материальном, вокруг
нас.  Материальное неустройство  мы  приняли за корень  наших  проблем.  Нам
казалось:  стоит заменить наш мир  на удобный, как все проблемы  разрешатся,
счастье придет само собой!
     - А вы думаете - это не так?
     -  Как помогла нам удобная жизнь, что изменила? Ничего. У внешнего мира
нет власти сделать  нас счастливей. Нам остается наша сущность. Мы забыли  о
том, откуда берется счастье.
     - А вот посмотрим, что будет в конце! - засмеялся Илья и быстро встал.
     - Посмотрим... - ответил Вадим.
     Они замолчали.  Гость стал ходить взад и вперед, о чем-то  взволнованно
размышляя. Вадим задумался о своем, машинально перебирая предметы на столе.
     - Только меня с ними не путайте! - Илья остановился и посмотрел твердо.
- Семья, из которой я вышел, была особенная. Мы жили в атмосфере жертвенного
служения Идеям - это было духовной нормой нашего Дома.
     Вадим  с  любопытством разглядывал живую  перемену в лице  собеседника.
Илья нервничал и даже побледнел, как будто задет был за что-то важное, может
быть, главное.
     -  Я  знаю,  -  начал он осторожно  и  сдерживаясь,  стараясь  казаться
бесстрастным, - вы не  судите... Хотя, кто вас  знает. Во  всяком  случае, я
чувствую, вы - свой человек, верно? - он ждал ответа, но дождаться у него не
хватило сил, и он прибавил нетерпеливо: - Я вам скажу!
     Вадим  открыл  было рот что-то  ответить, но Илья, казалось, не заметил
этого. Он заговорил быстро, теребя себя за рукава:
     - Я не  такой,  как эти  смешные  людишки. Я думаю, вы  это заметили  и
поняли.  Я  талантлив, как бес!  Я  - совершенно особый  человек. Вы  можете
удивляться, почему  я  так говорю -  все равно. Я достигну высоты, доступной
нескольким моим предшественникам! И цели я выбираю  необычные. Хотите знать,
какие? Вижу, вижу, что хотите! - выкрикнул он ликуя.
     Вадим кивнул ободряюще, с обычной своей предупредительностью.
     - Слава, вот  что впереди! Но, - Илья сунул палец под нос Вадима, - я -
ученый. Мне  нужна совершенно  особая слава! Угадать  существо жизни!  -  он
внезапно  осекся и быстро посмотрел на  Вадима с насмешкой: - Неплохая идея?
Всякие  там  модельки  строить,  даже   теории...   занятие  любопытное,  но
несерьезное.  Моя  цель  -  понять  глобальную  картину  мира, самый главный
Замысел!  - он вскинул  голову, как  взнузданный конь. - А понимание,  между
прочим, награда всего - как будто влетаешь в другое измерение!
     - Может быть, это в науке самое интересное, - подтвердил Вадим.
     Илья услышал  его  голос, его лицо передернуло:  он  больше  не скрывал
своих чувств к собеседнику.
     -  До главного  вы  не догадались! -  он  помолчал,  давая Вадиму время
додумать и, убедившись, что тому  не под силу, ухмыляясь  сказал:  - Если ты
понял, тo  вровень  встал!  Ну, а дальше, дальше? - он  засмеялся,  надменно
озирая оппонента.  -  Если на ту  же ступеньку поднялся, если сравнялся - ты
стал вроде Бога, а?! - лицо его стало злым.
     Вадим помедлил, колеблясь, и, подбирая слова, сказал:
     - Понять устройство мира  - это хорошо. А зачем подняться  высоко,  для
чего "сравняться"? Чтобы Замысел понять, это не обязательно. Себя над людьми
поставить, а, Илья?
     Тот замер на секунду и заговорил огрызаясь:
     -  Я их в  грош не ставлю! Человеческая  слава, как любая  банальность,
остается  в категориях "их" мира.  Мира  тривиального  отправления жизненных
потребностей.  У них  скудная  фантазия,  примитивные  надежды,  стандартные
мечты.  У всех  страсть выиграть  миллион  в  лотерею  и  стать  богатым! Их
жизненные цели безлики, как инструкция  в бане. Мощь и величие Божественного
начала не  подхвачена ими, не стала наполнителем жизни; Божественное влияние
обошло их стороной. То, что они есть сейчас  - пародия,  и  в таком качестве
они не оправдывают своего  существования. Они  все на одно лицо, и лицо  это
ничтожно. В этом лице нет ничего от всемогущего Бога, породившего их!
     Вадим  быстро  встал,  взволнованно  прошел  несколько  шагов. Постоял,
вернулся и спросил:
     -  Если люди  ничтожны в  своем  развитии, можно  ли  предположить, что
Божественное начало недостаточно в мире?
     - Нет, я бы так не сказал. Ибо были и есть великие люди!
     -  Согласен. А как изливается это начало на землю, воды, зверей и людей
- равномерно или нет?
     - Конечно, равномерно.
     - Значит, мы  должны согласиться,  что  Божественная сила  достаточна и
оплодотворяет своих детей поровну?
     - Звучит как-то странно. Поровну... - Илья скривился.
     - В  противном случае мы должны принять обратное,  а вы его отвергли, -
сказал Вадим.
     - Как же быть?
     - Видимо, следует допустить, что все люди одарены на Земле.
     - Ну нет, - вскричал  Илья, - это софистика!  Одни  таланты, а другие -
жалкие одноклеточные!
     -  Но ведь все на  Земле несет  частицу  Божественного  волеизъявления.
Может быть,  она таится в сердце  каждого одноклеточного? И самый жалкий, на
ваш взгляд, человечишко чувствует и понимает мир так же глубоко, как и вы?
     - Глупость!  У вас отсутствует всякая  логика!  - безапеляционно заявил
Илья. - Вы прекрасно знаете, что нельзя сравнивать  - как его! -  он щелкнул
пальцами, - - тупицу Николая,  занятого обустройством золоченых  сортиров, и
меня! У него нет даже минимального образования!
     - Но у него есть сердце!
     -  Кому нужно его сердце? Сентиментальность! - саркастически рассмеялся
Илья. Ему стало очевидно, что тут какая-то чушь.
     - Вы полагаете, чтобы понимать  людей,  нужно образование? -  ничуть не
смутившись, спросил Вадим.
     - Безусловно!
     - Значит, люди без образования  не  понимают ни как устроен мир, ни что
нужно человеку для счастья?
     - Совершенно верно!
     -  Любопытно!  Тогда  как,  скажите пожалуйста, люди,  создавшие первую
школу, поняли, что человеку нужна школа? Ведь они сами были без образования.
     - Это противоречит здравому смыслу!
     - Вот как.
     - Хорошо, вы меня  поймали на слове. И все-таки для великих  достижений
сердце не имеет значения. Женская позиция и отсутствие логики! - заметил он,
нимало  не смущаясь,  что проявил  замечательную непоследовательность.  -  Я
всегда непреклонен в своих поступках.  И справедлив! Может быть, это кажется
слишком жестким... - Илья старался понять, что думает о нем Вадим.
     Чувствовалось, что, с  одной стороны,  он, конечно, потешается над этим
"тюфтей", неспособным не  только  разобраться с  полоумной женой,  но  также
брать то, что плывет в руки, над этим хиляком, неизвестно о чем печалющимся,
вечно с дурацким взглядом куда-то в пространство, где ничего в сущности нет.
Мечтатель?  Нет, гораздо хуже. С  другой  стороны,  есть в  его рассуждениях
что-то   мягкое   и  твердое  одновременно,  какое-то,  безусловно,   глупое
понимание, но свое  и такое, что  ему не страшно рассказать  и самое тайное,
потому что ведь наверняка не осудит, хотя, наверное, не согласиться. Но ведь
это от него и не требуется.
     "Что же, все-таки, в нем  притягательное, почему  ни с одним болваном у
меня  нет  поползновения обсуждать мои идеи? С  дураками-то сколь хорошо!  А
этот,  кажется,  и  не  дурак -  а  вот и не легко",  -  думал  Илья, быстро
раздражаясь.
     - Вы на  меня смотрите и думаете, что я подпрыгнуть  выше себя захотел,
за волосы себя поднять,  как Мюнгхаузен. - Илья испытующе смотрел на Вадима,
и  у  него  на секунду возникло  желание заставить  его почувствовать  боль,
например, рассказать  ему, как по- семейному прихлопнули они с Валентиной ее
мамашку, но он сдержался. - Осуждаете меня?
     - Совсем не осуждаю...
     -  Не осуждаете? Я  не  похож на вас! И жизнь у меня по-другому идет, и
люди мне другие нравятся, а ваше отношение я не признаю и не разделяю.
     -  Потому не осуждаю, что  вы такой же, как  остальные,  - сказал Вадим
мягко, а  у Ильи дернулась щека. - И как все, вы имеете право на собственную
жизнь и собственные мысли. Ваши мысли подходят для вас - они правильные  для
вас. - Вадим волновался и сам чувствовал,  что не надо  бы ему говорить это,
но  остановиться не мог.  - Сегодня  вы думаете одно, а говорите  другое,  а
завтра будете говорить и думать третье и четвертое.  И делать всегда разное.
Кто может за вас сделать выбор?
     Он встал и пошел в дом, гость за ним. Илья буркнул что-то, потом сказал
с юмором:
     - Понял! Под Карамазова  сечете, под  Алешку! -  он даже поперхнулся от
радости.
     - Не секу, - ответил Вадим спокойно. - Мы не похожи. Алеша людей любил,
а я не люблю.
     - ?
     - Очень трудно все человечество любить, люди зло друг другу делают.
     - Что я слышу?! - изумился Илья - Вы же всех оправдываете!
     - Человека понять можно,  у каждого  собственное видение мира, и каждый
худо-бедно управляется  с жизнью.  Но когда  люди  собираются  в общество, в
толпу, это общество живет по невидимым нам и дурным законам.
     - Что из этого следует? - наивно спросил Илья.
     - То, что я неправ. Если люди бессильны изменить течение жизни, хотя бы
и  в малом, хоть и всей  массой своей, как я могу  осуждать их за  ошибки. А
если осуждаю...  нет во мне любви. Много надо сделать  шагов, чтобы  принять
людей в свое сердце. Иначе бесплодие, пустота... Помните: "И море, и Гомер -
все движется любовью..."
     Рассеянно,  мрачно  слушал  Илья. При  последних словах Вадима он,  еле
сдерживаясь, желчно процедил:
     - Вы философ... "движется любовью"... А как у вас с ней дело обстоит? -
вдруг спросил он с развязной фамильярностью.
     Вадим уставился, не понимая.
     - Вы кажетесь безобидным и битый час стараетесь сбить меня с толку. А я
к вам не за тем пришел, между прочим!
     - А зачем вы ко мне пришли?
     Илья вскочил и забегал по комнате, размахивая руками. Вдруг он подбежал
к Вадиму и, заглядывая в самые глаза, заговорил с нетерпением:
     -  Вы любите поговорить  о всепрощении, о высокой любви. Вы -  хороший,
еще бы: какое сердце золотое. Я угадал вашу игру! - ожесточенно закричал он.
- Это все маска, а под  ней вы скрываете истинное лицо! И намерения у вас  в
точности, как у всех! Я для того и пришел, чтобы в вас разобраться. Ведь так
и знал, что отгадаю! Заранее был уверен!
     Вадим смотрел зачарованно.
     -  Теперь  мой  черед  о  любви потолковать.  Хорошую  девочку вы  себе
отобрали, философ!
     - Ах ты Господи! - выдохнул Вадим.
     -  Что? Угадал? Поймал я вас!  Хорошо парить  в  облаках,  но своего не
упускать!
     - Странно вы меня поняли...
     - Абсолютно точно понял! Будете колоться?
     Вадим пожал плечами. Его спокойствие разъярило Илью:
     - Со всемирной любовью Ваньку валяете!А девочку из стойла увели!
     - Да какую девочку?!
     - Ту самую, что любит вас без памяти - Светку мою!
     Вадим открыл рот и неуклюже сказал:
     - Там, кажется, пустяки были?
     Новая глупость остервенила Илью:
     - Пустяками занимались?! Я не забыл пощечину! - взвыл он и кинул Вадима
к  стене. В следующую секунду стремительно влепил ему  несколько болезненных
ударов в живот и по колену. Вадим  охнул, присел и, распрямляясь, попал Илье
в нос.  Сильно  брызнула  кровь. Илья качнулся, схватившись обеими руками за
лицо и по-бабьи  жалостливо взвизгнул. Вадим сгреб  его в охапку и поволок к
двери. Испуганный видом  собственной крови, Илья повис грузным кулем, харкая
и скребя башмаками по полу. Вадим дотащил его до порога и выкинул на траву.
     * * *
     Поздним вечером Вадим вышел на улицу.
     Ветер волнами подгонял тепло, влажными воронками высасывая лужи,  целуя
их легкими губами,  и  его нежность  была мучительна. Сладость мокрых цветов
наполняла рот, блаженной грустью выступая на глазах. Цветы пахли, а голуби в
изнеможении   ворковали  под  крышами.  Их   неистребимые  голоса  заполняли
притихшее пространство. Казалось, эти звуки одурманивают воздух, завораживая
обезлюдевший  мир  и в нем:  продернутые влагой кусты, ознобом  всполошенные
деревья, раскисшие  плиты асфальта  и  подурневшее небо. Тягостная и зовущая
голубиная песнь огорчала все больше, ибо нет  ничего печальнее на свете, чем
страсть,  оставленная  без  ответа.  Голова  Вадима   переполнилась  нежными
звуками, и,  тогда,  тревожная мякоть  ветра, исслезив  потоками глаза, тихо
приподняла его и понесла.
     Потеряв  вес, забыв  о дороге, он поднялся выше, прикасаясь  к набухшим
цветам  на  верхушках кустов,  мимо  макушек высоких  эвкалиптов, теряясь  в
глубокой синеве гаснущего неба.
     "Так я летал во сне,  - подумал Вадим, - мягко поднимаясь с земли прямо
вверх".  Внизу безлюдно, только один пес, случайно поднявши морду, разглядел
его, придушенно подвыл и бросился в  дом. Его повлекло в сторону от знакомых
мест.  Подгоняемый сильными  потоками,  он  набирал  высоту.  Дома слились в
пеструю мозаику, размеченную  гирляндами переулков. Решив, что это  грезится
ему,  Вадим  перестал волноваться  и перевернулся на  спину. Глубокая тишина
наполнила его. Этот покой был отсутствием времени, оно больше не происходило
вокруг. Глубина  погружения нарастала,  и, вот,  полная остановка  поглотила
его. И только его мысль об этом имела протяженность.
     Но то,  что сгущалось вокруг, не имело отношения  к чьим бы то ни  было
мыслям.  Фантастичность  этого  ощущения  нарастала,  сердце  заныло,  Вадим
оглянулся вниз, ища поддержки.  Теперь,  на огромной высоте, он  плыл  вдоль
большой улицы города  и даже угадывал  огни  широких перекрестков. Это  была
реальность,  она  происходила обычным  порядком.  Он  знал,  что  этот  путь
принесет  боль, он  старался разгадать его  и запомнить вешки, но понял, что
ему  неведома дорога  и все, что  казалось знакомым, легко  изчезает  за его
спиной. Он ждал чудесного появления, зная,  что произойдет что-то важное для
всей его  жизни.  Смеркалось. Последний  звук затих.  Его окружала  странная
пустота.  Он продолжал свой путь с бьющимся  сердцем - то ли  во сне, то  ли
наяву.
     "В  тех странных полях, где я проплывал, не происходило ничего, но само
это  пространство  было неустанным  движением  жизни. Заполненное  шелестом,
воспоминаниями, чьими-то тихими  словами. Они теплыми,  бесшумными  толчками
двигались в разных направлениях, иногда задевая меня, и тогда я прикасался к
толще  чужой   жизни.  Но   чаще  меня  достигали  только  отдаленные  волны
случившегося  вдали.  Я  чувствовал:  что-то  должно  произойти  и со  мной.
Напряжение росло, и я ждал развязку. Долго не приходило ответа.
     И  вот,  в  сгустившемся пространстве стали проступать светлые блики. Я
поднял голову.  В огромной высоте черных небес, из глубины, -  как будто  из
небытия - появилось что-то кадрами немого кино.
     Размытые, как гигантские  облака, неясные  призраки двигаясь  прямо  на
меня, увеличились,  постепенно  оформились,  сгустились, приобретая какие-то
определенные и уже почти угадываемые формы. Пространство осветилось здесь  -
между небом и землей,  где  я  был один. Здесь, куда я был взят  с  какой-то
целью - неведомой, властной  и  пугающей  силой -  в первый  и,  может быть,
единственный раз в моей жизни. Я был один на один перед чем-то, что я не мог
ни остановить, ни  предотвратить.  Это было больше  меня, моей воли,  больше
всего мира и  всего,  что  я знал. Мне оставалось только  смиренно  ждать  и
стараться понять  происходящее. Сердце колотилось. Не в силах оторвать глаз,
я разглядывал эти двигающиеся  на  меня  громады, зная,  что это  обо мне. Я
силился распознать их значение, и оно медленно явилось мне.
     Не ускоряя торжественного Хода,  в грозной неторопливости,  перед моими
глазами поднялись бледные слепки содеянного мною, желанных, но несовершенных
поступков, погубленных надежд, обманутых желаний и обманувшихся чувств. Ужас
приковал  меня  к  месту.  А между  ними,  как  горы,  неотвратимо  вставали
задуманные, но  не  воплощенные  идеи,  плыли  на  меня, пугая  бессилием  и
разрухой,  брошенные  мысли,  недодуманные  догадки, недомысленные  планы  и
незаконченные труды. Все,  что  я начинал и  бросил, все, что я не завершил,
упустил и потерял навсегда, навек в моей единственной жизни. Тот я - который
не  сумел!  Громадами  протекали  они сквозь меня,  и,  словно пробитый  ими
насквозь, оглядывал я весь этот невыносимый груз:  я узнавал каждую из них и
я прощался с ними. И когда я прожил этот час, вновь  понял я, что мера жизни
есть боль, и я знал, что это одна, додуманная до конца мысль.
     На берег,  где я стоял, Реки,  название которой было готово сорваться с
моих губ, -  самой древней и страшной Реки всех царств - упала  тьма. Болело
сердце, и, измученный, я ждал исхода. Прошло время.
     Наконец, вдали, тонкими серебристыми пятнами вновь засветился мрак. Там
отстраненно, но  вполне  различимо,  озаренные  внутренним светом,  вставали
иные, прекрасные  тени. Не сходя со  своих постаментов  и  не глядя  вокруг,
обратившись  взором вовнутрь, проходили они,  неся сокровенную, не  открытую
тайну.  Сиявшие ослепительной  красотой,  это были  вечные  боги,  достигшие
совершенства, воплощенные в камень и оставшиеся  в  нем. Божественные образы
древних эпох  и разных  народов,  давно  погибших  или  загубленных  культур
проплывали передо мной -  все усилия человечества  найти единственный идеал,
который вместил  бы  в  себя красоту. В тоске, бессильный  найти, объять  ее
здесь,  в настоящем,  лишь  иногда  угадывая  ее  тонкие следы,  я -  читая,
исследуя, годами, как старый червь, находясь  в том древнем мире,  - находил
Божественные начала незапамятных времен. Мучимый страстью создать ее здесь и
сейчас,  я  блуждал  в  этих  "сумерках  богов",  приходя в  отчаяние от  их
недоступности, и творил себе новорожденного кумира. Я уповал на него. Иногда
мне удавалось обмануть себя, и тогда, движимый гордыней, я решал, что угадал
единую формулу. Но чаще я видел только воздушные следы, убегающие вдаль...
     И  вот,  вновь  разглядывая знакомые сияющие  лики, я понял данный  мне
урок.  Мои  сны,  заполненные  видениями  архаических  лет,  ни  на  шаг  не
приблизили  меня  к настоящему. Все, что  осталось  - это неуловимая улыбка,
тающая вдали.  Я  искал красоту, и  это стало жизнью. Я  не создал ее, и она
разрушила  меня. Тщета попыток и  тщета моей  жизни открылась  передо  мной.
Вмиг,  до  глубины охватив значение увиденного, я  стоял, провожая  взглядом
проплывающую жизнь. Провожая все упущенное, не понятое и  не созданное мною.
Это  был тоже  я,  но  не  знакомый мне  -  родившаяся,  но  не  воплощенная
возможность.
     В  тоске брел  я  назад,  вдоль  берега  мрачной  Реки.  Ее  вода  едва
угадывалась в темноте,  и ни одна былинка не проросла  на ее берегах. Теплый
ветер больше не  поднимал меня в небеса. На лице оседали капли, напоминающие
тихий дождь в  моем родном городе. Скользя по глинистой дорожке, не убыстряя
и не замедляя шаг, я поднимался наверх, пока не оказался на берегу океана.
     Была глубокая  ночь, и она сливалась с водой. Их  детище -  гулкий мрак
засасывал меня,  как  дробящиеся  камни,  опадающие  воды,  разбитые  маяки,
пропавшие   лодки,   терпящие   караблекрушение,   оползающиеся   постройки,
теряющиеся на дне сосуды, выпотрошенные рыбы  на  берегу, закинувшие глаза в
бездонное небо, одинокая птица, оставленная стаей на темной воде, засыпанные
ракушками города и вечные храмы, давшие трещины.
     О, где твой свет - зови его! - страшной красотой  брызжущий на востоке,
горящим ключом, волнами орошающий землю - твои янтарные тени валятся опарой!
Пышный взрывной цвет  небес  отчаянным усилием  пробивает  страшную  глубину
облаков, рвется, как в упряжи, гремит, зеркальными брызгами осыпает их края!
     Возьми  меня, сделай  что-нибудь,  чтобы  не  стоять  перед невыносимой
тьмой, чтобы  не глотать пространства сырого мрака!  Эта  непостижимая жизнь
океана, как непостижимое время. Жизнь на прорыв, страстные рывки мира против
себя самого. Его кажущийся путь вперед, где любая  его секунда - разрушение!
Безысходность попыток и ложность  удач,  горечь  провалов  и  обвалы усилий!
Тоска моего сердца, тягучий грохот воды, взъерошенная ветром чайка на песке:
почему  тебе  не  спится в  глубокую  ночь?  замедленный ритм  белой  пены и
безмолвное волнение трав,  и  сдержанный,  мучительный,  как долгая  музыка,
ветер - немой, тихий путь без опознавательных знаков...
     Тропинка вывела меня на косогор,  с которого  открывался залитый огнями
бульвар   и  карусели,  наводнившие  раскинувшийся  парк.  За  ним  сверкали
стекляшками  высотки.  Я  шел  дорожкой  мимо   зазывал  в  ярких  палатках,
размалеванных   одинаково,  со  слишком  громкой  музыкой.   Я   разглядывал
расхристанную толпу, вспоминая разные изящные  описания уличных  празднеств,
но видел  только  натужное  веселье. Я  понял,  что  мне  не  смешаться.  Не
смешаться  тебе,  не играть на дудке, не потешать  публику, роняя штаны.  Не
понять,  не  оценить.  Проходя публичные сады,  не  глотать приторную  вату,
улыбаясь сладко, а также не пить  пиво, выставив вперед ногу. Не  смеяться и
не   обжираться  тебе  в  публичном  зоосаде,  сидя  в  шумной  компании,  и
разглядывать новые лица, делая вид, что не замечаешь.
     Здесь и там, в прошлой жизни и в  будущей, на глинистых косогорах и под
стенами стеклянных  учреждений, где сидят  чиновники, серьезно смотря  перед
собой, иногда теряя бумажки, а также в безликих парках и пересушенных  зноем
равнинах бредить тебе о запахах  сочной зелени оставленной страны, о простых
цветах и траве по колено, о  майских жуках и настоящих певчих птицах, лесных
дорожках, не ведущих к  неистребимой  частной собственности, о  счастьи идти
куда вздумается, напрямик, по траве через луг - к  озеру  и дальше,  дальше,
сколько  хочешь - по свободной и ослепительно  красивой земле!  Видеть,  как
наяву, ее родные линии, сердечность понятного тебе пространства. Просыпаться
среди ночи  в жаркой спальне чужой страны от запаха грибов и дымка из баньки
на  берегу. Грезить, держа  в  каждом глазу по стеклянному озеру поднебесной
красы.  Умирать  от  тонкой печали  Вивальди  и  каждой  хорошей  книги,  от
невыносимого чувства  события в каждое новое утро, смотря в безбрежные глаза
маленькой Динки, гениальной, как все малыши. Вычислять тебе неведомые знаки,
проступающие  перед  твоими  глазами,  проваливаться в каждом  шаге,  томясь
сердцем,  хватаясь за  стены, покрываться  сеткой  распада, как  проморенный
ствол, прорастать ветками и корнями, ронять кору и листья,  ронять и терять,
терять  и ронять до  боли,  до  века... Здесь и там,  в  прошлой  жизни  и в
будущей,  разглядывая  прекрасные  тени,  быть  тебе  одному,  лишь  изредка
заболевая иллюзией,  горечью, не  переходимого ни вброд, ни в плавь, отмеряя
пространства до зовущих огней. Бежать к ним, падая в их сияющий свет, желать
добра  всем  возлюбленным,  нежно и  сильно любить,  чтобы уже  совсем скоро
причинять  муку и  наносить  раны. Сходить с ума, надеяться, ждать, не  зная
конца беде, утешать и  плакать вместе,  не в  силах понять друг друга. Не  в
силах быть вместе.
     Я думал о ней, о женщине, которую я полюбил и которая стала моей женой.
Я думал,  что  я сделал с ней за эти годы и как она несчастна со мной.  Знак
разрушения проступил сразу, и я знаю отчего. Оттого, что  я так сильно любил
до нее  другую. Сколько лет я искупаю это перед ней,  но радости не  смог ей
прибавить. Жалея ее, что  ты натворил со  своею матерью? И что будет с твоей
букашкой!
     Дрожащие  сумерки наполнили мои глаза. Тонко светятся деревья. Карусели
лязгают  голыми  цепями, парк опустел,  в  водотоках струится  вода,  небеса
темны.  Я стою,  а, может быть, иду, смотрю на кусты, жалею больных и сирых,
забываю сесть- посидеть, хочу позвонить маме в Россию, но не имею денег.
     Своей дрожащей рукой проведи линию между тем  и этим, между безумием  и
правдой, прошлым осуждением и нынешним оправданием, страстью и еще страстью,
желанием  понимания и реальностью неприятия. Найди концы и  начала,  задумай
светлый путь, не увлекай родных  той дорогой, которую они согласятся пройти,
любя  тебя, но  которую они не выбрали  бы -  будь  ты  другим. Дай им  быть
безгрешными рядом с тобой.  Тебе не закрыться рукой, не произнести слова. Ты
испуган рваными  тенями над  головой? Куда ты бежишь от  своей настороженной
совести? Как темен  ветер вокруг, выбелен, наг и страшен взгляд Луны. В этом
кромешном  городе, неся,  задыхаясь, свои  провалы и  свой берег  Реки,  ты,
наконец, примешь: голотень и мор, всплески воды, чувств и событий, раскрытые
объятия  любимой,  а также Иуды,  все  степени  поведения  и меры наказания,
вспоротую глубину сердца в глубине ночи, где голубиные очи с пустотой внутри
и повсюду. Ты примешь одиночество как существо жизни, а также приговор.
     Ты знаешь, о чем я  говорю.  Однажды -  как каждый  из нас! - ты будешь
взят на сумрачные Берега и перед тобой пройдет твоя жизнь и твой собственный
Ход:  узрит  свет  жаждущий  забвения  и  обретет  силы додумать,  допонять,
доделать, дожить.
     Шквал сырого ветра  рвал  в куски, гремел в безумии ночи  металлической
крышей.  С  мокрым  лицом я  стоял  у  порога  моего дома  не  в  силах  его
переступить.


Глава 14 


     Он открыл дверь и сделал шаг.
     Внутри стало легче.  Нежность дома, сонная  разогретость глубокого уюта
охватили  его  роскошным  и  привычным  теплом. Вадим  присел  на  маленький
стульчик в прихожей, закрыл глаза. Дом шуршал, едва ощутимо двигался. Тонкие
звуки   ночной   жизни   обступили   его   едва   уловимым   поскрипыванием,
пощелкиванием.  Кто-то пискнул,  потом  загадочным  шелестом  ожила крыша. В
ответ вздохнули рамы, створки, мягко задвигалось что-то справа.  Затрепетали
листья  за окном, и тоненькие  коготки  легко сбежали по дереву вниз. Слушая
знакомую тихую жизнь, Вадим мало-помалу успокоился.
     Осторожно,  стараясь не  наступить на что-нибудь  в  темноте,  он  снял
башмаки и куртку. Наощупь сложил их в углу и в носках, крадучись, повернул к
комнате Динки.  Когда он шел мимо спальни, где спала жена, он уловил сильный
запах табака. Это было странно, потому что Лена запрещала кому бы то ни было
курить в спальне. Вадим постоял, устало и рассеянно  соображая, и, ничего не
придумав,  тяжело  передвигая  ноги,  пошел  дальше.  У  Динкиной  двери  он
оглянулся и бесшумно открыл дверь.
     Сквозь легкие  шторы в волнении ложились на пол  мерцающие узоры. Ткань
двигалась,  временами  оживленно  приподнимаясь,  и тогда  по  лицу  малышки
пробегали  тихие волны. Динка  спала крепко, тоненько  подсвистывая.  Одеяло
было почти на полу, и она его неустанно спихивала, слегка дергая ногой.
     Вадим запер  дверь и  осторожно  привалился  спиной к Динкиной кровати.
Луна, проводившая его  от Реки до этой комнаты, вновь посмотрела в его лицо,
и он  понял, что вымотан. Глядя в ее  бездушные и сияющие очи, он  как будто
начал проседать,  сочиться сквозь ладони,  глаза,  сочленения ног и  рук.  В
глубокой задумчивости  сидел он,  поникнув головой,  не  видя ничего вокруг.
Наконец, пересилив себя, встал, задернул штору и вернулся на место.
     Дитя нежно посапывало. Он смотрел на разогретые щечки малышки, слушая и
дыша  ею,  приникая  сердцем  к этому спасению,  и  ощутил,  как мало-помалу
усталость оставляет  его в глубокой благодати детского сна. И тогда властные
токи  покоя и забвения прошли сквозь  его  сердце  и  тихо полились из глаз.
Постаревший  и разбитый, он  плакал  от бесплодности  попыток, бессилия даже
поправить  что-нибудь  в  этой  горечи  и  скоротечности лет,  проливающихся
неудержимым, горячим потоком мимо, мимо, в никуда, не  оставляя ни следа, ни
знака. Пробегая, пронося - в равнодушной  бессмыслице пожирая годы - страшно
и  бесцельно. Только тонкие  листики памяти, тревожные  и хрупкие слепки, не
видимые никому на свете, напоминают, что жизнь была.
     Немало прошло времени. Вадим перестал чувствовать его: наступила лучшая
минута.
     Медленно  лег  он на  спину,  разглядывая тонкий рисунок  начинающегося
утра.  Бубенцом прозвенела первая птица. Нежно затрепетали последним  светом
звезды.  Тонкая  влага  наполнила  дом. В  самом деле, стало  прохладно, мир
переменился.
     Вадим подтянул колени, содрогнувшись от предутреннего озноба. Он решил,
что будет спать рядом с Динкой и, стащив с дивана подушку, подсунул себе под
голову.  На минуту закрыл глаза и  внезапно осознал, что не уснет без  чашки
чего-нибудь горячего.
     Он  медленно сел  и нерешительно посмотрел  на дверь. Прислушался. Было
очень тихо  и покойно. Вадим сделал движение подняться, но почему-то медлил,
безотчетно осмотрел комнату,  как  будто ощущая  что-то предостерегающее. Он
вновь приподнялся, собираясь пойти, и опять  рассеянно скользнув взглядом по
двери, неуклюже  опустился  на ковер. Посмотрел в  окно, растерянно  оглядел
Динку.  Прислушался к своим чувствам. Кроме какой-то тревоги, очень хотелось
пить. Преодолевая явную неохоту, он встал и нетвердыми шагами вышел в кухню.
     Она, как всегда, сверкала аккуратностью. Это было  скорее приятно, но в
полном   отсутствии  лишних   предметов,   каждый  раз  после   употребления
скрупулезно расставляемых на места,  в  идеальной чистоте поверхностей  было
также  что-то  мелочное,  навязчивое, даже  выхолощенное. Единственным живым
присутствием  был  невыдохшийся запах  табака. Видимо, Лена  курила  повсюду
вечером  и,  может  быть,  даже ночью.  Отметив  это  краем сознания,  Вадим
внутренне напрягся, чувствуя  необычность этого; а также, как  всегда, когда
отдаленно ощущал  присутствие Лены. Непроизвольно стараясь передвигаться все
тише, он поставил чайник и сделал бутерброд.
     За  окном  светало.  Вадим погасил свет, постоял у окна.  Затем заварил
чай, понюхал его и, не утерпев, глотнул обжигающую влагу. Обрадовался, попил
еще и внезапно оглянулся через плечо.
     На пороге стояла Лена.  Она тяжело  и отрешенно смотрела, как  он пьет.
Вадим осторожно поставил чашку на стол.
     - Привет! - сказал он.
     Она молчала.
     - Я... - начал он, но Лена оборвала его:
     - Я не интересуюсь,  где  ты  бываешь.  Это твоя жизнь, и она  меня  не
касается!
     - Ты...
     - И почему ты проводишь дни вне дома! где и с кем!
     Лена произносила  слова благодушно и слегка  небрежно,  если не сказать
игриво. Но  это  входило  в такое  противоречие  с ее  горевшими глазами,  в
которых не  было ни тени сна, что  Вадим содрогнулся и устрашился, зная, что
жена может сорваться, не чуя под собою ног.
     - Я хочу с  тобой поговорить,  - мягко  сказал он. -  Со  мной  сегодня
случилось...
     Лена с холодной иронией смотрела на мужа. Услышав его голос, она начала
темнеть, быстро меняясь в лице, и заговорила лживо и неестественно, стараясь
казаться равнодушной, но все более ожесточаясь:
     -  Ты  - слабак, я  всегда держала тебя за ребенка.  Но я сама  слишком
добра и не  научилась игнорировать  тебя  так  долго,  как надо.  Учить  так
крепко,  как  надо!  Ты  всегда пользовался моей добротой.  И  поэтому ты не
уважаешь меня и пренебрегаешь мной.  Я неплохо научилась разбираться в твоей
психологии! - торжествующе заключила она.
     - Послушай, давай отложим до более подходящего времени! - попросил он в
волнении. - Скоро утро, мы устали...
     Но как будто в пустоте прозвучали его слова.
     -  Нет,  дорогой!  -  воскликнула  она,  и  в  ее  голосе   послышалось
недоумение. -  Как раз  сейчас  подходящее  время.  Несмотря  на твои ночные
похождения!
     Вадим подавленно молчал.
     - Мне нечего сказать, - проговорил он.
     -  А я  ничего от тебя не  жду,  между прочим! - Лена неожиданно хрипло
рассмеялась,  как будто с пересохшим  горлом. - Ты  разве что-нибудь можешь,
кроме идиотской  вселенской  печали. А  эта фальшивая,  вечно лезущая вперед
совестливость, что за чушь, прости Господи! Под кого косишь, культура?! Нет,
нет -  "кулютра",  ха-ха! Что ты  корчишь  из себя,  дурак набитый?! - она с
ненавистью разглядывала его измученное лицо с тяжелыми тенями под глазами и,
казалось, смаковала слова: -  Выискался богоискатель - давить вас  надо! Вас
давили и  давят, и  всегда будут истреблять, выпендрюжников!  Твое  место не
здесь, среди богатых  и  умных,  а  в  заднице!  Недаром  сюда самые ловкие,
хваткие - только  лучшие люди прорываются.  Те, кто умеет счастье выгрызать.
Самый сок! А ты, "ку-лют-ра", ты на что годен? Хочу в Европу, в музей. Да ты
ни черта не можешь, что каждый нормальный мужик может! - взвизгнула она, дав
себе полную волю. - Деньги, деньги надо  в дом  приносить! Купить машину, да
не  развалюху,  а дорогую, новую,  не хуже,  чем у людей! Потом копить долго
и... и...
     - ...со сладостью? - вырвалось у Вадима.
     Она разъярилась:
     - Именно так! Набрать денег, чтобы купить дом! Понимаешь ты, раздолбай,
дом!  - толчками выкрикивала  она с неутоленной  страстью. -  Чтобы  мне  не
краснеть: у всех есть, а у меня нет! Я не хочу, не желаю быть хуже других! -
она побледнела, лицо ее сильно осунулось и неожиданно начал срываться голос.
- Мне плевать на то, что ты презираешь  это. А я  не презираю! Хочу  дорогую
жизнь! Хочу...  чтобы... они... завидовали!!! - мощно  взревела она.  - А ты
должен  деньги  заколачивать  и  с  женой  спать,  понятно?!!  Это  цель для
настоящего мужика! Что я с  тобой имею: паршивые заработки от статеек, чужой
дом на прокат и никаких перспектив!
     - Зачем ты за меня вышла? - дрожащим голосом проговорил Вадим.
     - Я... между прочим... я!.. - беспорядочно крикнула она.
     - ...расчитывала, что люди меняются к лучшему?
     - Совершенно верно! Вначале у тебя было правильное направление: когда я
квартиру  твоей матери для нас выцарапала,  ты ведь не остановил  меня, а, в
сущности,  был со  мной согласен, не  так ли?!  - прошипела она,  и пламенем
точно попавшей мести вспыхнули ее глаза.
     Вадим   спал  с  лица.   Лена  заметила   это  и  на  секунду  застыла,
почувствовав, что  перебрала.  Она  прокашлялась и,  включив воду, принялась
неистово мыть раковину. Через минуту  насторожилась и обернулась посмотреть,
где Вадим. Он сидел недвижим.
     Тогда она подумала и добавила:
     - Я  не говорю про мое здоровье.  До  чего ты  меня довел в России -  в
автобусе не проехать!  А курево? Да я  с вечера почти пачку высадила - голые
нервы!  - взвизгнула она,  голос ее  сорвался, пошел вверх, шея покраснела и
вспухла: - Ты  у  нас, известное дело, философ, - весь  в мыслях, творческом
поиске! А мне нужно, чтобы  ты трахался вовремя!  Кто будет твой супружеский
долг выполнять?! - заорала она громовым голосом.
     -  Тот, кто будет  супругом, - пробормотал Вадим  и глубоко заглянул  в
глаза жены потрясенным взором.
     - А ты кто же тогда?!
     - А я - тряпка и дурак набитый.
     Лена опустила глаза и отвернулась от мужа.
     Оба  были  оглушены  стремительным  поворотом  событий.  Но  она  знала
бесконечность  его  терпения  и  не  сомневалась, что  этот профилактический
разговор, правда  несколько выскочивший  из  обычных  рамок,  и  последующий
запланированный  разрыв  - для обучения  - должны  перепугать  Вадима.  Она,
отвернувшись, ждала его  раскаяния, нежности и заверения, что с этого дня он
станет другим. В комнате повисла грозная тишина.
     Лена напряженно ждала.
     Вадим не двигался и молчал.
     Постояв, она повернулась и недоуменно взглянула на него. Он не  смотрел
на нее  и не шел навстречу. Она почувствовала себя уязвленно. "Дожимая" его,
она проговорила сумрачно и с уверенной расстановкой:
     - На этот раз - все. Собирай манатки.
     Вадим не шелохнулся и не реагировал. После долгого молчания он медленно
поднял на нее глаза и, глядя с напугавшим Лену выражением, спросил:
     - Ты отдашь мне Динку? - голос его был неузнаваем.
     -  Какая  чушь! - вспыхнула Лена  в  удивлении от  неуместного вопроса.
Накатанный сценарий дал осечку. От  растерянности она рявкнула ожесточенно и
грубо: -  Я  -  мать! Дина  останется со  мной! -  и в растерзанных чувствах
выбежала вон.
     Вадим сидел в бесчувствии.
     Окно  наливалось  желто-розовым  волшебным  светом.  Птахи  свистели  в
кустах. Невинный день открывал светлые глаза.
     Вдруг дверь распахнулась,  и Лена выросла на пороге: красная, жалобная,
дрожащая, ждущая счастливого конца,  но несущаяся напролом без тормозов - из
гордости,  из  отчаяния  - потому что нельзя  остановиться,  уронить себя, а
нужно утвердить и доказать!
     - Что ты можешь  ей  дать?! Не валяй дурака, даже не мечтай! - страстно
выкрикивала она, с отчаянием глядя на мужа. Но он не поднимал глаз. - Я тебе
говорю,  тебе! - кричала она, а сзади звучало: "Взгляни же на меня! Я - зря!
Не хотела, не хотела!"
     Он молчал не шевелясь.
     Она заметалась, ничего не понимая, не отдавая  себе отчета в содеянном,
но  остро ощутив  накатившую  беду. Но не  умея в нужный  момент свернуть  с
начатого, остановиться,  привыкнув быть безусловно ведущей, она в эту минуту
не чувствовала, откуда может прийти спасение.
     - Давай по-хорошему договоримся, чего ребенка травмировать! - угрожающе
воскликнула  она, подождала,  что  скажет  Вадим, и,  потоптавшись, вышла. В
коридоре слезы брызнули у нее из глаз, горло перехватило, она бессознательно
пробежала  несколько  шагов,  назад,  снова вперед.  Усилием  воли  сдержала
"слабые" слезы  и, почти в панике, за долю секунды,  зная, что надо  принять
какое-то решение и решение должно  быть "достойным", она, терзаясь и не зная
иного выхода, полетела по накатанному пути - силой выбивать победу!
     Вадим не успел подняться с места, как дверь открылась, и Лена порывисто
подбежала к нему, задыхаясь, с искаженным лицом:
     - Ты!  Ты во  всем  виноват! И в Питере как... ты... со мной?!  И здесь
тоже! Что  ты мне дал?!  - кричала она  в полном  беспамятстве, и в этом был
страстный призыв, но Вадим уже перестал соображать.
     Потрясенная  до  основания  случившимся,  его молчанием, тем,  что  он,
видимо, принял  ее всерьез, она сама перестала соображать  и потеряла всякий
контроль над собой.  С вытаращенными  глазами  она бесцельно пробежала  мимо
него,  издавая бессвязные оглушительные  вопли.  Выбежала,  страшно  грохнув
дверью. Наступила тишина.
     Подождав,  Вадим тяжело поднялся и, с  трудом переставляя ноги, пошел к
двери,  как она опять  стремительно распахнулась, и  Лена в  полном смятении
закричала ему с порога:
     - Не вздумай машину  забрать,  слышишь?! Я  тебя знаю, бессеребренника!
Хоть бы о ребенке подумал!
     Потом захлопнула дверь. По коридору  пробежали шаги. Загромыхало что-то
вдали.
     Вадим в  изнеможении упал  на  стул, начал раскачиваться из  стороны  в
сторону. Он отупел, деваться было некуда.
     Не прошло и нескольких минут,  как в дверь  просунулась голова, и Лена,
жадно разглядывая мужа, сдавленно, но как всегда с нажимом, крикнула:
     - Ковер не бери, слышишь! Тот новый, что у Дины! Да ты слышишь меня или
нет?!  -  властно  воскликнула она. Внезапно  ее  ударило чувство  острого и
полного бессилия,  закружилась голова, она крикнула, резко шагнув вперед, и,
кажется,  вцепилась бы в  мужа.  Но Вадим, слегка  отодвинув жену рукой,  не
замечая дикого выражения на ее  лице, вышел  из кухни. Провожаемый какими-то
звуками,  которые он  внезапно перестал различать, в прострации он дошел  до
комнаты Динки, запер  за  собой дверь и,  улегшись рядом  с  дочерью, закрыл
глаза.
     В дверь раздался настойчивый стук. Ручку подергали. Постучали  еще раз.
Подергали снова.
     От  двери  немного  отошли.  Раздались  какие-то  слова,  и  на  минуту
наступила  тишина.  Внезапно  в   дверь  забарабанили  пальцы.  Ручка  опять
задрожала. Наконец все стихло.


Глава 15 


     Вадим почувствовал на  лице тепло - солнце палило - и еще что-то сквозь
сон. Он перевернулся на другой бок и, открыв глаза, увидел изумленную рожицу
Динки. Она засмеялась и, путаясь в слишком длинных штанинах пижамы,  полезла
к нему.
     - Маленький  ты мой,  -  бормотала  она  заботливо, -  бродишь где-то в
кустах  с  синим  фонарем,  где  волки   воют:   "В-у-у-у-л!",   а,  иногда:
"В-у-у-у-л-к-а-н!"  Появился наконец,  разнесчастненький ты мой! Слушай, как
родить ребенка?
     - Зачем тебе???
     - Хочу скорее отделаться и не думать больше об этом.
     Вадим что-то забормотал.
     -  Опять такая  сонная брынза... Ты сегодня почти полу-баба  Яга. - Она
потрепала его бороду и,  подумав, добавила:  - Брынза с хвостом. А я тебя из
норы выманю. Они идут на кусочек...
     - ...Селедки! И свист маленьких, розовых... Я гр-р-розный ятаган!
     Вадим пытался  схватить  Динку,  бегающую  на четвереньках  на огромной
скорости. Время от времени он подпускал ее поближе и нападал, прихватывая за
пятки.  Динка счастливо подвизгивала, подхрюкивала, и через несколько  минут
они перевернули всю комнату.
     Неожиданно  в  дверь  забарабанили,  ручка  затряслась. Завопив:  "Мама
идет!", Динка полезла  под  кровать,  но  заметив, что  папа открывает раму,
быстро, как паучишко, перебежала к нему.
     - Ты куда? - страшно прошептала она.
     - Брынза  лезет в кофейник! -  буркнул Вадим, вылезая в окно.  -  Я для
интереса проникну в мою комнату из сада. Это ужасный  секрет, помни об этом!
Я напишу тебе письмо, не простое, а специальное, и оставлю в нашем тайнике.
     - За собачей конурой?
     - За конур-р-рой! - он чмокнул возбужденную мордашку и изчез в кустах.
     Дверь затряслась.
     - Вы что там, оглохли! - прокричала Лена. - Немедленно отоприте!
     Вадим выставил  тонкую  сетку,  влез в  комнату и запер  входную дверь.
Крыша нагрелась, в комнате было жарко.  Он постоял немного, о чем-то думая и
словно колеблясь. Достав из ящика пару листов, написал: "Важное письмо".
     За стеной слышались голоса, шум воды и свисток чайника.
     Писал он долго, зачеркивал  и переписывал заново. Голова  гудела, кровь
била  в висках,  в глазах  появилась  характерная резь от  бессонной  ночи и
режущего света солнца.  С  трудом закончив, он рухнул на кровать,  и комната
поплыла перед  ним.  Прошло, может быть, с полчаса, как раздался стук. Вадим
отозвался.
     - Я тебя не спрашиваю, почему ты не заменил лысое колесо! Скоро  у меня
тех. осмотр, а ты не позаботился об этом!
     -  У  тебя что-нибудь важное?  -  спросил Вадим,  превозмогая  страшную
сонность.
     - Меня не нужно уважать! Может быть, ты, например, откроешь дверь?
     - Не открою, извини.
     - Я была права - мое мнение не в счет! А у меня есть, что сообщить! Даю
тебе время собраться и уйти. Надеюсь, вечером мы не встретимся?
     - Хорошо... я уеду.
     - И лучше тебе Дине не звонить, по крайней мере первое время, ты понял?
     По коридору пробежали ножки, и  Лена увела Динку завтракать.  Еще через
полчаса все стихло.
     Вадим  подождал, пока  не стих шум машины, и вышел  посмотреть на розы.
Бурное  цветение уже прошло, но огромные цветки появлялись  один  за  другим
многие месяцы. Вадим нежно  любил цветы. Все, на которые он смотрел в данный
момент. Но розы были чем-то особенным, вызывавшим одновременно  и замирание,
и  жалость,  и  преклонение. Он обошел их все, вглядываясь в них  и оттаивая
сердцем. Потоптался немного, не в силах оторваться.
     Дома  он  наскоро  приготовил  завтрак,  сполоснулся  в  душе  и  засел
разбирать  бумаги.  Их  скопилось множество. Как  и  книги,  привезенные  из
России, они были необходимы постоянно. Но  взять с  собой  даже  малую часть
было  просто некуда.  Вадим  в отчаянии  смотрел  на корешки, на горы статей
своих  и чужих, заготовок,  черновиков,  писем и фотографий из  России. Руки
сами отобрали несколько, и,  разглядывая их,  он тяжело и надолго задумался.
Время шло,  отсчитывая  минуты, куски, остановки, новые пробежки. Он  брал в
руки,  откладывал,   снова   дотрагивался,   читал  страницы,  переворачивал
страницы, выбрасывал листы,  черновики,  заполняя  жадные минуты.  Маленькая
стопка лежала готовая на краю стола.
     Он  прошел  по  дому,  ни на чем  не  задерживаясь  надолго,  бесцельно
покружил по комнате Динки, посидел, посмотрел по сторонам. Вернулся  к себе.
С  этой  горой бумаг надо было что-то делать.  Он понял, что не будет делать
ничего. Он сидел в кресле  среди белых листов, в беспорядке разлетевшихся по
комнате, среди своей разметанной жизни.
     Жара усиливалась, потрескивая нагревающимся домом. За окном  содрогался
город,  мир птиц  и  растений вскрикивал, вспархивал и ахал  о своей  жизни.
Волны  запахов, а также  чужих чувств влетали в комнату, рассказывая о живых
страстях и поражениях - имеющим уши: откровенно и доверчиво, но с неизменным
привкусом лжи,  так расцвечивающей  жизнь. Оставалось только закрыть на  это
глаза. Вадим положил руки на подлокотники и прикрыл глаза. Прошло время...
     Неожиданно  для  себя он  обернулся  и  взглянул  в  проем  двери. Там,
прислонившись к косяку, стояла Света  и темными глазами смотрела на него. Он
стал  медленно приподниматься не говоря ни слова;  она тихо подошла  к нему,
поднимая  свое  лицо, напряженно вглядываясь в  его глаза. Улыбнулась одними
губами:
     - Там открыто было!
     - Что вы... я так...
     Они молча стояли друг против друга, и напряжение, проскочив между ними,
нарастая,  взлетело  вверх.  Как будто волна  энергии пронзила  все  вокруг,
замкнув дрожащее пространство. Невидимый  кокон приближался, обнимая, толкая
навстречу друг  другу. Лицо женщины медленно  и красиво  наполнилось светом.
Вадим  всматривался  в  этот  сияющий  нежностью  лик,  лучившиеся глаза,  и
глубокое чувство сотрясло его существо. Ему стало тепло, его губы дрогнули в
улыбке. Она счастливо рассмеялась, он засмеялся  в  ответ.  "...Тихий  ангел
пролетел",  - мелькнуло в  его  голове.  Она  шагнула к  нему и  прошептала:
"Обними меня...", как  вдруг заметила метнувшееся выражение в его глазах. На
одну  секунду  они  оба  застыли:  она  не  понимая,  а он  слишком  понимая
происшедшее. Наконец, она не вынесла молчания и спросила у самых его губ:
     - Что с тобой?
     Он опустил глаза. Обаяние минуты  рухнуло. Он проклинал себя последними
словами, осторожно отступая назад. Она машинально придвинулась вперед.
     - Посмотри же на меня! -  тихо  воскликнула  Света, дотрагиваясь до его
груди.
     Вадим застыл, не в силах открыть рот, посмотреть в ее глаза. Мучительно
застукало в голове, заныло сердце и почему-то справа.
     -  Прошу  вас... -  робко  выдохнул  он и  повернулся к женщине немного
боком. - Простите... вышла какая-то ошибка.
     Только что  горящее  лицо  ее  подурнело.  Не  в силах побороть ужасную
растерянность, боль,  смущение и снова  боль, некрасиво исказившиe ее черты,
Света в ужасе смотрела на него.
     - Ах ты Боже мой... - Вадим в отчаянии шагнул к ней, - как я виноват!
     - Я думала...
     - Я теперь знаю.
     - Вы теперь знаете?
     Он снова опустил глаза.  Когда,  справившись с  тягостным чувством,  он
взглянул в ее  глаза, они  были полны  слез. Она смотрела искренне, с полной
наивной  доверчивостью. Эта  безыскусность поразила  Вадима.  Он  прижал  ее
голову к себе, дрожащую от  слез. Она плакала  долго, а он обнимал ее, желая
что-то сказать, утешить, но не решился, не найдя слов.
     * * *
     Осторожно  раздвинулись  кусты,   и  между  листьями  показалась  рука.
Соседский кот резко  оглянулся,  одновременно тонко  треснула ветка.  Чья-то
рука отогнула густую зеленую стену, кот мяукнул, но побежал не к себе домой,
а  к дому Вадима. Илья  отпустил ветки, придушенно ругаясь,  и  быстро кинул
взгляд по сторонам. Его  никто  не видел.  Улица была пустынна, из  дома  не
доносилось  ни  звука. Бросив беглый  взгляд  на  машину Светы, ярким пятном
светившуюся сквозь  кусты, Илья независимой, но торопливой походкой  пересек
двор и задержался у стены дома.
     Перед  ним  виднелась хорошо ему известная дверка в сад,  обычно, как и
все  окна, стоявшая  открытой.  Илья помедлил немного, прислушиваясь, что-то
сдавленно  прошептал  и  осторожно заглянул вовнутрь. Пусто.  Только  где-то
далеко он  услышал тихие  голоса. Понять нельзя  было  ничего. Он наклонился
было, чтобы снять ботинки, но не снял, а нетерпеливо прошел несколько шагов.
Впереди была кухня. Он пересек ее, погрозив  кулаком коту, вбежавшему сюда и
упорно  смотрящему на человека загадочными глазами.  Илья прижался к двери в
коридор,  стараясь угомонить  гремящее сердце, замирая от  ужаса  и унижения
быть открытым и стремительно нарастающего  беспокойства. Дрожащими руками он
приоткрыл дверь.
     Голоса  стали разборчивей, но  недостаточно,  в соседней  комнате часто
молчали. Илья  далеко высунулся  в коридор, жадно прислушиваясь,  выхватывая
только  отдельные слова. В  смятении  от  неудачи,  он  опять  начал  что-то
шептать,  скаля  зубы.  Наконец, мучимый  тяжелыми  предчувствиями, вышел  в
коридор.
     В  нем боролись два  несовместимых чувства: в ужасе бросить все, бежать
и, в то же время, бешеное желание выскочить, избить, разломать, одним ударом
покончить  с  "ним".  И  он,  без  сомнения,  сделал  бы  это,  если  бы  не
мучительное,  страстное  желание  понять,  что  же  Света,  на  самом  деле,
чувствует "к тому". Хотя Илья и кричал Вадиму про  ее влюбленность, он сам в
душе вовсе  не был в этом уверен.  И,  напротив, почти убедил себя,  что тут
ничего быть  не может. Сейчас он был  готов даже подождать, дать им  немного
времени  на   разговоры,  чтобы   только  получить  окончательный   и  самый
достоверный  ответ. Но он знал, да, да, убежден! - ни о  каких нежностях тут
речи быть не может. По  определению! решил  он. Не такая  она дура, чтобы не
видеть, кто перед ней!
     Неожиданно Илья  осознал, что в  кабинете тишина. В смятении  он сделал
несколько   шагов  назад,   как  вдруг  услышал  непонятные  звуки:   скорее
всхлипывания,  чем  смех.  В  крайнем  изумлении  он  с   минуту  соображал,
растерявшись.  Шагнул  назад,  еще... Измученный  затянувшимся  молчанием, в
наступившей тишине он вдруг ясно услышал:
     - Я так и знала... чувствовала... так мне и надо...
     Вадим забормотал что-то невнятное, взял со стола салфетку, открыл ее и,
положив на плачущий нос, сказал: "Ну-ка, сморкайтесь!" Она засмеялась сквозь
слезы и шумно высморкалась.
     -  Простите мои слезы, -  Света смущенно  взглянула на  него, - вы ведь
знаете, я давно вас люблю.
     У Ильи потемнело в глазах. Чувства оставили его;  он перестал различать
слова. Безотчетно  он  повернулся и, деревянно переставляя ноги, обошел, как
сомнамбула, кухню.  Казалось,  он  ослеп  - настолько  все  покрылось  серой
пеленой. Несколько минут  он тупо  разглядывал  ручку двери и шагнул  было в
сад, как вдруг раздался оглушительный  визг: не глядя под ноги,  он  отдавил
лапу  котяре, решившему неожиданно  приласкаться к его ноге. Илья болезненно
вздрогнул, брезгливо отпихнув кота. Внезапно, как из глубокого колодца,  его
охватило непереносимое, неистовое отчаяние. Боль,  переходящая в физическую,
- до разрыва аорты. Бессмысленно глядя перед собой, он вышел в сад, не таясь
пересек двор и медленно скрылся за зеленой оградой.
     * * *
     В  кабинете услышали  кошачий  вопль  и еще какие-то звуки. Вадим  было
встал, но Света усадила его на место. Он растерянно засопел:
     - Я не думал, что вы примете меня серьезно.
     Она ясно глядела на него, не смущаясь своих признаний, как  будто слезы
приблизили их друг к другу.
     -  Что  поделать... - улыбаясь,  проговорила она дрожащим  голосом, - я
теперь все принимаю не так. Слишком близко  к сердцу. Думаю, стараюсь понять
чувства людей, почему они так делают. Вы понимаете меня?
     - Очень, очень понимаю.
     - Я так и знала. Вы говорили не как  другие, и  мне это нравится. Вы не
похожи на других!
     Вадим покачал головой.
     - Вы умнее и добрее. Может,  вы не любите меня и никогда не полюбите, -
она стоически  выговорила  эти  слова, -  но  я  знаю, что вы  поймете и  не
осудите. Вы просто  смотрите на меня,  и  я чувствую - это правда! Только вы
один  можете  понять  меня. Вам все сказать  можно,  то, что  другому  бы не
сказала. И я думаю, не всякий бы понял и выслушал. А если бы и выслушал, то,
наверное, посмеялся про себя.
     Было неожиданно услышать от  нее  последние  слова. Вадим посмотрел  на
собеседницу внимательней.
     - Разные у меня  бывали подруги... и много  же я от них  хватанула... -
помолчав и бессознательно  поправив прическу, Света взглянула на Вадима. - Я
не стану  от  вас  скрывать - у меня  было много друзей, мужчин.  У  вас нет
никакого  сходства с  ними. Им  не  было  дела до моей настоящей жизни,  они
хотели получать от меня - только это было между  нами. Это, наверное, звучит
так стандартно, все женщины так говорят!
     - Не думаю, что то, что происходило с вами, можно назвать стандартным.
     Света, поколебавшись, проговорила:
     - Я  так жила и не знала, что может быть  иначе. Но все-таки  была одна
вещь,  которая  меня  мучила.  Это все издалека, с  давних  пор... не  знаю,
интересно ли вам?
     - Конечно, даже не сомневайтесь!
     - Когда я  была маленькая, я  очень  любила моих родителей. Я старалась
быть хорошей, чтобы все меня сильно любили. А потом папа ушел от нас, бросил
меня, это я так  думала.  С тех  пор  у  меня началось  раздвоение.  С одной
стороны, я хотела быть самой красивой, любимой  всеми! Я старалась завладеть
любовью каждого человека - и мужчины, и женщины, тогда  я видела, что  лучше
меня нет. У меня мама ласковая и добрая, я тоже научилась не перечить людям,
с  которыми  живу. Но когда  появлялся новый  ухажер и я чувствовала, что он
любит  -  я  добилась  своего! - срабатывал какой-то  механизм, щелчок! -  я
начинала  его  отталкивать  быстро  и  жестко,  только  чтобы разрушить, все
сломать! Я думала: "Он  должен бросить меня. Чтобы мучиться  мне и  мучиться
ему,  чтобы  наказать. Наказать  потому, что он  мужчина! Потому что один...
любимый, мой папа... бросил меня!" Я тем самым хотела сделать больно отцу...
     - Через них?..
     - Да! Каждый в конце концов был брошен - моему отцу назло!
     Вадим не находил слов.
     - Так тянулись годы, -  продолжала она как будто про себя.  В ее глазах
появилось что-то выношенное и упорное. - Я от природы покладистая, домашняя,
хотела иметь счастливый дом. Для этого влюбляя в себя мужчин, я была  "водой
в вазе". Догадываетесь или нет?
     - Не совсем.
     -  Очень  просто.  Для  того,  чтобы нравится,  нужно  делать  все, что
пожелает другой: думать о нем, говорить о  нем, соглашаться  в каждой точке,
никогда  не говорить нет!  То есть попросту, как  вода заполняет форму вазы,
растекаться, заполняя  все пространство - принять его форму! - она заливисто
рассмеялась.  -  Вы не можете себе  представить,  как беспомощен  становится
человек, как покорен он  мне!  И  тогда наступает  мое время... - она  остро
посмотрела и как-то нехорошо спросила: - Вы думаете, я - вампир?
     - Нет, не думаю, - ответил он тихо.
     - Почему же не думаете?
     -  Вы  тогда  очень  несчастны  были.  Вы  человека  любили, родного  и
близкого,  и  думали, что  он  вас предал. Тогда вы  сами  предавать начали,
может, не только в отместку ему, но повторяя его поступок,  взяв за образец.
Тогда в вас доброта к вашим... друзьям не заговорила, вы молоденькая были, а
такие  чувства  нарождаются  постепенно. Жалость,  может быть,  последней  у
человека появляется.  Вы  обманутой  себя чувствовали,  как  же вас  осудить
можно.
     Света смотрела на него, потом закрыла лицо руками:
     - Зачем я вам...
     - Говорите, - он отнял ее руки.
     - Мне ничего не  стоило добиться любого.  А потом  проходило  некоторое
время, и начиналась тоска. Мне хотелось сбежать, и это было так  мучительно,
что ничего не оставалось, как поддаться  на это...  - она виновато взглянула
на Вадима. - Я  даже научилась находить в этом удовольствие. Но потом пришло
понимание, что дальше так нельзя. Мне было двадцать четыре,  и до сих  пор я
только теряла. Я совсем не  задумывалась о других, ну то есть, что чувствуют
люди, когда от них уходят. Думаю, я никого из них не любила...
     - Вы любили себя?
     - Да. Но это  так и  не так...  Потому  что, когда я поняла, что должна
что-то поменять, я уже не так любила себя! Еще я долго думала и решила,  что
это была не настоящая жизнь, а как будто рассказ  обо мне. Потому что я жила
под влиянием другого человека, папы,  и всего, что случилось с нами. Тогда я
увидела  мое поведение как ошибку,  это был  очень важный  момент.  Я сильно
изменилась и решила  выйти  замуж. Чтобы  покончить со всем с этим. -  Света
посмотрела в окно  и грустно сказала: -  Я  встретила  моего будущего  мужа,
Стасика. Вы знаете, я - замужняя женщина.
     - Нет, я не знал.
     -  Никто  не  знает...  Мы  поженились, все шло хорошо, а потом...  все
сначала. Мне нужно было причинить боль, все  растоптать - камня на камне  не
оставить! До замужества  я дотянула, но с каким садизмом бросила его  позже.
Сбежала от него! - Она затрясла головой: - Иногда я думала, что я обреченный
человек! А потом думала,  нет - Стас сам виноват, не  я! Нет - не я! Тогда я
стала много думать...
     Вадим улыбнулся.
     - "Женишься удачно - будешь счастлив, женишься несчастливо, мой друг, -
станешь философом".
     - Как раз обо мне! Откуда это?
     - Из древности, мой друг! - рассмеялся Вадим. - Это и обо мне тоже.
     Света не обратила внимания на его слова и задумчиво сказала:
     - ...И вот недавно я узнаю, что папа  не бросал меня,  а я чертову уйму
лет злилась на него. Что я вытворяла, прости Господи! Сколько  зла  принесла
людям. Пусть  не совсем невинно было их отношение ко мне, но не  стоило  это
такой злости. Но теперь кончено... - Она  прямо посмотрела  Вадиму в лицо  и
сказала по-детски, с ласковой и робкой улыбкой: - Теперь все  ушло прочь.  И
отношения у  меня  дома  изменились,  мы  вернулись  друг  к другу.  Сердцем
повернулись! С  людьми я больше не стану играть,  это важно, это  все понять
надо...
     Ее красивое лицо сияло теплым, открытым чувством,  и Вадим с  нежностью
разглядывал эту перемену. "А ведь не глупая  девочка... И добрая, добрая.  А
я-то как обознался, - мысленно воскликнул он, - на оболочку смотрел!"
     Она увидела его глаза и, замирая, торопливо сказала:
     - Может  быть, если бы я не  встретила  вас, я  бы  не  изменилась  так
сильно!
     Вадим встал  и прошел несколько шагов. Грудь у него стиснуло от боли, и
он стал машинально складывать на столе листы.
     -  Я одинокий человек, -  он повернулся к Свете,  - и думаю теперь, что
совсем  не  пригоден   к  семейной  жизни.  То,   что   вам  видится   моими
достоинствами, в семейной жизни оборачивается недостатками.  Вы знаете,  так
бывает очень часто.
     - Как странно вы говорите... - она непонимающе смотрела на Вадима.
     -  Это не  ипохондрия. Только, может  быть, лучше  вернуться  в  старый
дом...
     - Вы о чем, Вадим?! - воскликнула она встревоженно.
     Он рассеянно оглянулся на  нее, но ничего не ответил. Тут она  заметила
разгром  на столе, вываленные  фотографии и  бумаги.  С бьющимся сердцем она
сжала руки и вопрошающе уставилась на него.
     - Что вы задумали?! - с жаром вскричала она.
     - Уверяю вас, не волнуйтесь!
     - Что здесь происходит? Не скрывайте, я чувствую!
     - Я собираю вещи. Мы с женой расстались... этим утром.
     Вадим отошел к  книжному шкафу,  холодными пальцами  потрогал  корешки,
вытащил, полистал какую-то книгу,  даже углубился в  чтение, но сразу закрыл
ее и, по-видимому  не сознавая, что делает, поставил обратно. Света смотрела
за его  действиями потрясенно. В  голове ее  вихрем пролетели  обрывки чужих
фраз, Иркина радостная физиономия и ее собственный  вопль:  "О,  Господи!" В
страшной бездне между ними тонко  засветилось  дно, и  ее размеры неожиданно
сделались обозреваемыми.  Она,  дрожа, боясь спугнуть  минуту, пожирала  его
глазами, порываясь что-то сказать, но не начинала, а, сдерживая себя,  ждала
его слов.
     -  Я уезжаю, - проговорил  Вадим,  не замечая  собеседницы, - но  здесь
остается моя дочка.
     Сейчас Света видела только его спину и была удивлена,  как глубоко тело
человека может выразить его чувства.
     - Вадим, -  пугаясь и  робея начала  она,  - я тоже одинока, мне, как и
вам, некуда идти. Я чувствую одиночество больше, чем в России, и по-другому.
     -  Я знаю... мы медленно гибнем... Даже те, кто не признается в этом. У
меня знакомый по контракту просидел четырехлетний срок в Америке, потом сюда
приехал.  Он  перестал  спать,  глотает  сильные  препараты,  но  ничего  не
помогает. Молодой и... полная развалина.
     - Мы все остались по одному!
     - Когда мы ехали сюда,  мы искали счастья. Но мы искали его во  внешней
жизни, в ее удобствах. И вот, в конце... каждый по одному... как вы правы.
     -  Илью  взять:  такой гордый,  а ведь какой несчастный. Потому  они  с
Шустером за мной бегают, передрались, потому что боятся... Одни остались.
     - Я  думаю,  Света,  человек  вообще остается  один.  Только  здесь все
по-особому, даже одиночество.  Оно  полное  и целостное,  нет  дыхания.  Оно
заполняет  пустоты,  межреберные пространства,  гнездится  в  волосах -  оно
повсюду!  Вакуум,  тонкий порошок,  молекулы  гриппа в  каждой глотке. Здесь
пусты, одиноки коробки стеклянных  домов, по линейке подстриженные километры
кустов, там кусты и здесь кусты, и все  с отрезанными головами.  Одиночество
костюмов, идущих, выбрасывая  ноги: в них однородность, бесплодность  и хаос
всего мира. Солдатчина молодых, одетых в джинсы, - все, как один, все, как в
строю: не отличить,  не  распознать,  быть, как  все. Одиночество  больше не
пахнет  лирической  свечкой и ноктюрном из заросшей садом дачи.  Оно  пахнет
катастрофой,  лязгом механизмов, улучшающих жизнь среднего  человека. Отнято
последнее пристанище, а взамен подсунута однородность в страстях и провалах,
в целях и желаниях. Даже мечты здесь пусты, как эта пошлая культура. - Вадим
усмехнулся: - Последние сто лет они истратили на то, чтобы создать машину.
     - Машину?
     - Разные устройства,  позволяющие им меньше работать и больше получать.
За  столетие   не  появилось  более  важной  цели.  Даже  одиночество  здесь
бесчеловечно,  как все, к чему они приложили руку! Острее или сглаженнее, но
все русские чувствуют этот столбняк. В России в начале века говорили о конце
света, чувствовали скорые потрясения, потом была революция.  Сейчас в России
не  говорят об этом. Но  зато русские, живущие  на  Западе, даже  такие, как
Саша, чувствуют апокалиптические настроения,  говорят, что Запад обречен. Мы
гибнем здесь. Я вернусь назад, в Россию...
     - Только не это! - Света подошла к Вадиму очень близко, почти вплотную,
и,  заглянув в  глаза,  зашептала: - Без  вас... нет моченьки, нету сил.  Не
оставляйте меня, я пропаду... и Динка. Как мы без вас, ради Бога!
     -  В юности, Света, я  играл  в  театральной студии.  Отъезд сюда - как
репетиция смерти.
     * * *
     Лена двигалась  в переполненном потоке машин. Распаленный город исходил
прогорклым духом,  горбами  холмов вздымая дрожащее марево, мечтая повернуть
голову к  бездонной прохладе океана. Машина плавилась,  набирая  в себя жар,
краска  шелушилась,  обшивка скрипела, через окна  и щели испуская  табачные
волны.
     "Господи, опять перекурила, голова совсем ни к черту! - простонала она,
роясь  в сумочке  в  поисках таблеток перед  светофором. - Скорее  к воде  -
куда-нибудь - Вадик - - неужели - все? Что я наделала! Что я наделала?! Куда
ты лезешь в левый  ряд, собака! Что я наделала?! Вся эта жизнь, сколько лет!
Я ведь тебя люблю! - взвыло все внутри.  - Без тебя не могу! Думаешь, если у
меня мозги куриные, я не  понимаю, как повезло с тобой, счастье выпало, но я
проскочила  мимо,  не  удержала, не успела обрадоваться.  Господи,  как  это
вышло?!"
     Лена металась на  дороге,  подсекая другие машины,  забывая  показывать
повороты, срезая углы.
     "Знаешь, знаешь, знаешь отчего, - начало стучать в голове, -  вот из-за
этого, да, да, от себя-то не скрывай, не получалось у тебя это самое. И ведь
не только с ним, но и с мальчишками, что  были до него. Не получалось у тебя
с разными! Господи, да знаю, что ты хочешь от меня?! - тормоза взвизгнули, и
машина,  задыхаясь  и  хрипя,  виражом пролетев  над тротуаром,  рванула  по
извилистой дороге. - Мое несчастье,  болезнь, ужас всей жизни!  Не могу,  не
могу, - било в голове, - не получается!  У других получается, а у  меня нет!
Чем я хуже других, ведь я хочу его. Почему  кончается ничем, только страшное
напряжение и потом - боль и  злость  на него,  и еще тошнота? Я  догадалась!
Сколько лет, ну  наконец догадалась,  откуда!  Ах,  я дура глупая,  конечно,
всегда после ночи или до... -  А он чем виноват?  Ты его наказываешь столько
лет. -  Я  и себя  наказываю! Себя! - крикнула  она,  задыхаясь. - Ты можешь
что-то менять с собой, но Вадик - твой ребенок! Ты вышла за него, потому что
любила,  но  еще  чтобы  защищать  да опекать  этого  младенца. Ты  большая,
сильная,  но  как   ты  нуждаешься   в   его  слабости,  незащищенности.   И
контролируешь, давишь его, как  ребенка, разве не так?!  Умная ты, а дура! -
До того ты не догадалась, что давлю я его только вполовину, а больше оттого,
что у него получается, а у меня-то нет!!! - Значит, отыгрываешься на нем?! -
А ты разве никогда не понимала, отчего женщины кричат?!"
     Лена резко осадила у поребрика и уронила голову на руки.
     "Сама виновата, сама! - гремело в ее голове. - Раньше надо было  что-то
делать, сразу, как началось,  не бояться, не запираться, гордость, ужас свой
забыть, признаться ему! Придти  к нему - он любил  тебя!  Он бы помог! Он бы
спас!  Дура  несчастная!  Дура  старая  да  несчастная!  Во  что жизнь  свою
превратила? Что с  его жизнью сделала! Сколько  лет  муки,  сердца  колотье,
вбитые гвозди,  крик  под  ребрами -  крик повсюду! Его  обвиняла,  унижала,
ломала, крушила -  все вела  к одному: выгнать его!  Чтобы раскололось небо,
обвалился  потолок и над ним, и над собой, и  над жизнью нашей  и  похоронил
всех навек! Господи, похорони нас навек!"
     Лена в беспамятстве билась головой о  руль, давясь слезами, не видя, не
чувствуя,  начиная кричать  от пожирающей  боли  в  груди.  Сердце забило со
страшными  перебоями, взрывая грудь, и, наконец, мертвой иглой пригвоздило к
сиденью. С открытым ртом и остановившимися  глазами младенца застыла она, не
в силах дотянуться до лекарства. Боль тянулась бесконечно.
     Бездыханно  и обморочно она обмякла на сиденьи. Солнце  переместилось в
соседнее стекло, когда она открыла глаза.
     "Мой бедный, мой ласковый, ты все для меня. Так я считала, так  думаю и
сейчас. Много раз я хотела уйти от тебя. А в  последнюю минуту - нет! только
не это! Люблю, жить без тебя не могу! И это была сущая правда. А теперь, мой
добрый, моя детка, мы пришли к нашему концу... Посмотри на  меня, я чувствую
облегчение. Больше не будет удушья,  боли и  страхов - это было то,  что мне
нужно.  Я все-таки избавилась от тебя... Только это у меня и получилось... Я
думала, что пропаду без тебя, это казалось  бедой.  Но вот  конец, и что же?
Мне без тебя хорошо. И это тоже правда!"
     Лена  осторожно завела двигатель и медленно тронулась в сторону большой
магистрали. Улица отвела от нее бездонные глаза и забыла навек.
     Продвигаясь  с  потоком машин, интуитивно  угадывая дорогу  в кромешном
лабиринте, Лена заметила, что неизменно подвигается к дому. Это ее напугало,
но, поразмыслив, она решила, что Вадим уже ушел. В школу за Диной ехать было
рано, и ее  потянуло поехать домой. Ненадолго. "Может быть, постоять в душе,
уж очень жарко", - подумала она. Эта идея ее укрепила. Что она будет делать,
если Вадим там, она как-то не додумала. Но мысль о том, что  у нее есть дома
реальное дело,  настолько приободрила ее, что она  поехала  домой кратчайшим
путем. На универмаге мелькнул плакат о скорой распродаже,  и Лена машинально
решила зайти туда, может завтра.
     Когда улица повернула к их дому, внезапный холод пробил ее, несмотря на
несусветную жару. Она  разволновалась,  притормозила, и, повернув зеркальце,
наскоро причесалась.  Глаза опухли, под  ними  вздулись желтоватые  мешки от
мучительной, бессонной ночи, нос был холодный. Ее удивили собственные глаза:
жалкие и очень несчастные. Она долго смотрела в них, ощущая тревогу, тяжелое
предчувствие  нарастало в душе. "Все, теперь я одинока..." - мелькнуло у нее
в  голове. Она  медленно тронулась вперед  и  вдруг разглядела у своего дома
красивую  машину. Дивясь и странно тревожась, Лена увидала на задней полочке
дамскую широкополую соломенную шляпу. Постояла, оглядываясь на  дом, скрытый
за густой зеленью, прислушалась и в беспричинном страхе побежала  по дорожке
к распахнутой настежь двери дома.
     Пробежав  холл  и длинный коридор,  она,  задыхаясь,  влетела в комнату
мужа.
     Услышав приближающийся стук каблучков, Света,  не задумываясь, но  вмиг
догадавшись,  придвинулась  к  Вадиму совсем  вплотную,  тесно  повернувшись
грудью так, чтобы чувствовалось:  что-то интимное происходит между ними. Она
подняла  глаза  к  его  лицу,  ему  улыбалась.  Лена  застыла  на  пороге, и
обморочный  ужас без мыслей и соображения  пробил ее так, что она не в силах
была оторвать глаз, ни ступить шагу, ни вымолвить  слова.  Столбняк нашел на
всех троих.
     Вдруг Вадим вскинул руки  и  весь подался к жене. В ту же секунду Света
схватила  его за  руки,  а Лена, мощно  вскрикнув, стремительно  сделав шаг,
наотмашь  ударила  мужа  по  лицу.  Очки  слетели  с  тонким  звоном.  Света
взвизгнула.
     - Как же я не догадалась?! - крикнула Лена  в  беспамятстве, дико глядя
на них обоих. - Эта она! Конечно, она!!!
     Задохнувшись, как будто обезумев,  она  еще  страшнее  ударила  мужа  с
полной руки. Удар пришелся по глазам, и Вадим совершенно ослеп.
     -  Лена! - крикнул он, схватившись за  лицо, но Света обняла его обеими
руками, инстинктивно отвернув от другой женщины.
     Увидев это, Лена придушенно вскрикнула и, не помня себя, побежала вон.
     Вадим машинально подался вперед,  но, не видя, качнулся, протянул руку,
словно  желая  найти  очки.  Мгновенно,  стремительно Света  встала  на  них
каблуком. Звонко  хрустнуло  стекло. А она вскричала, закрутившись  на одном
месте,  словно раздавив их случайно,  и,  как в  последнем отчаянном порыве,
кинулась к нему на грудь.
     Через несколько секунд захлопнулась входная дверь.
     * * *
     Илья бесцельно  кружил по незнакомым улицам. Первый шок прошел, и  душу
его  охватило   странное  ощущение   -  баланс  боли  и,   в  то  же  время,
отстраненности от всего.  С горечью  он подумал,  что  может  понять и может
простить. И это понимание полно глубины, человечности и не по плечу  многим.
От этих  мыслей на  одну минуту ему стало тепло и  сладостно.  Но  сразу  из
глубины  начала  подниматься  горячая  волна  -   все  сильнее,  ярче.  Этот
стремительный вихрь захватил его, наполнив энергией,  ударил жаром в лицо, и
внезапно   из   измученной  развалины  он  превратился   в   воспаленный   и
неуправляемый  снаряд:  это была настоящая и  ничем не смущаемая страсть,  в
которой  он  внезапно и полно ощутил себя таким, каков  он  есть,  каким  он
чувствовал  и сознавал себя.  Может быть, правду угадала  Света, сказав, что
только самолюбие задевать в нем  и нельзя. Очень может быть. Да ведь догадки
о  других,  когда  эти другие не  слишком  интересны, ненадолго  остаются  в
памяти.
     Илья, забыв  о  своей  мудрой,  всепрощающей  позиции,  теряя голову  и
терзаясь, метался,  то порываясь  бежать назад, то  снова вперед - дальше от
этого места. Но чем дальше он уходил, тем хуже ему становилось, как будто от
того, что  он  остался один на  один с  этим зарядом,  сила эта, обернувшись
вовнутрь,  начала  разрушать  все  внутри. Как  сквозь стену  прорывался  он
вперед, прислушиваясь к себе  и  еще  надеясь, что  оглушение догонит его  и
спасет.  Все было напрасно. Творилось насилие над его чувствами, и  не такой
он был человек, чтобы долго и мучительно терпеть.
     Места становились знакомыми, когда Илья внезапно понял, что находится в
пяти минутах от дома Николая Николаевича. Машинально перебирая ногами, дошел
он  до  известного  особняка  и  позвонил.  Хозяин был  дома,  и как  только
открылась дверь, Илья осознал, что ему туда не надо.  Но Николай  Николаевич
уже добродушно приглашал, усаживал, с  некоторым волнением и даже изумлением
разглядывая  лицо гостя и, одновременно, чувствуя себя  в чем-то виноватым и
как-будто уличенным в чем-то непристойном. Впрочем, чего только не покажется
порой.
     Лицо Ильи  было высокомерно  и непроницаемо.  Было  видно, что болтовня
хозяина его нимало не интересует  и становится для него все более несносной.
Николай Николаевич скис, поскучнел и едва подбирал слова. Гость хмурился все
больше, быстро мрачнея и едва поддерживая разговор. Хозяин, робко смотревший
в тяжелое лицо гостя, вскоре совсем  струсил  и забормотал в испуге какую-то
околесицу. После долгого молчания Илья с трудом разлепил губы  и  вполголоса
сказал:
     - Иди...
     Николай Николаевич вскочил с некоторой поспешностью и даже облегчением:
Илья имел на него видимое влияние, и Николай Николаевич трепетал. Прикрыв за
собой  дверь в  спальню, он даже не  пытался подсмотреть  в щелочку,  хотя и
сказал себе,  что  все-таки  было  бы интересно. Он  уселся на  стул,  плохо
соображая, и стал ждать, когда его позовут.
     Илья,  помедлив  и  дождавшись,  когда  затихнут  все  звуки,  зачем-то
попробовал,  плотно  ли  закрывается дверь,  покрутив  ручку,  осмотрел  все
вокруг, даже потрогал предметы  на столе, дотрагиваясь легким, стремительным
движением одного пальца и быстро отдергивая его.  И  в эту минуту он  принял
решение. И как только  он понял, что должен сделать, ярость  оставила его, а
точнее  хлынула  в  единственное  русло, превратившись  в чистое  и  цельное
желание, требующее немедленного и полного  удовлетворения. Не медля более ни
минуты, твердыми шагами он спустился вниз и, выскочив на улицу, стремительно
помчался к дому Вадима.
     * * *
     Света, крепко прижавшись к Вадиму и хватаясь за сердце, тихо мучительно
стонала. Он в ужасе смотрел на нее.
     - Что-нибудь,  воды, Боже мой... -  беспорядочно мотая головой, просила
она.
     У него перехватило дыхание. Он перенес ее на кушетку. Здесь она открыла
глаза и что-то нежно залопотала, глубоким взглядом притягивая его к себе.
     -  У меня нет  лекарств...  - убито шептал он, не слушая  ее,  -  все в
машине.
     - Дайте мне... что там?
     - Старый чай.
     Она пила, не отрываясь от его лица. Он долго невидящими глазами смотрел
на  нее,  как  будто  стараясь  разобрать  и  осмыслить  случившееся,  но, в
действительности, не видя и не чувствуя, потом прошел несколько шагов. Света
сразу села на диване с бьющимся сердцем.
     Горячий ветер, несущий перемены, бурей влетел в распахнутое окно. Ничто
не  нарушало  молчания,  только огромные  серые  тучи заволокли  раскаленное
солнце, боком въезжая в окна, в смешении надежд, криков, боли, шагов туда  и
оттуда, уличного мусора, смерчем летящего в глаза, бушующего жаркого ветра и
песка,  стеной встающего в душе и повсюду, испуга оставленного  одного перед
страстью  начинающегося  потопа,  взрывающихся  бубонных  язв   зачумленных,
вздымающих  руки  в серое  небо, зов спасения  и  влаги перед лицом упорного
Бога...
     Вадим  взглянул на  небо. На зубах  скрипели песчинки,  пылевым маревом
останавливaя воздух. Цветa пропaли, обнaжaя черно-белый мир. Он повернулся к
столу,  взял в руки  мaленькую пaчку  фотогрaфий и, не оглядывaясь, пошел  к
выходу. Светa снaчaлa не  понялa и остaлaсь сидеть без движения. Но внезaпно
вскочилa и побежaлa следом. Он уже спускaлся в сaд.
     - Вaдим! - зaкричaлa онa, не чувствуя силы своего крикa. - Вaдим!
     - Прощaйте! - крикнул он, мaхнул ей рукой и быстро повернул зa угол.
     Взъерошеннaя  ветром, с трудом  бaлaнсируя нa  ветке, соседскaя  воронa
косилa глaзом то нa очумевшее  небо,  то нa девушку, рыдaющую  нa ступенькaх
домa.
     * * *
     Зaдыхaясь  от летящего нaвстречу пескa, Илья стремительно бежaл вперед,
еще  больше зaрaжaясь и укрепляясь в своей решимости - от быстрого бегa,  от
сaмого стремительного  движения.  Он  нaчaл ощущaть  свою гулкую и  гремящую
сердцем глубину кaк неудержимую мощь. Его влекло тaк полно, что он внутренне
подчинился этому  чувству  -  он  сaм слился с собой. Ощущaя это слияние кaк
лучшее  и спрaведливейшее свое состояние. Дaже сейчaс,  в этот  неподходящий
момент,  крaем  сознaния  отмечaя  точность  воплощения сaмого себя. Силa  и
тяжелый  aзaрт нaполнили  его. Шaг  его  сделaлся упругим,  глубоким, a пыль
внезaпно перестaлa зaбивaть рот.  Пролетaющие  домa  слились в  нерaзличимую
линию. Люди  нaчaли поднимaть  нa  него глaзa. Срезaя углы, Илья уверенно  и
точно промчaлся  перед сaмым бaмпером мaшины, с  грохотом осевшей у его ног.
Не обрaтив нa нее никaкого внимaния, он пересек шоссе там, где шла  стройка,
стремительно оглянулся  и схватил с земли огромный булыжник. Через минуту он
с рaзмaху проскочил сквозь живую огрaду домa.
     Свету  он увидел срaзу. Онa сиделa  нa низкой ступеньке к нему спиной -
скорчившись в мучительной позе и отвернув лицо. Нa долю секунды его стукнуло
непонимaние,  и он изумился. Но сообрaжaть уже  было  поздно в момент, когдa
несокрушимый порыв рвaнул его вперед. В три скaчкa он пересек двор.
     Светa успелa  поднять голову  и  слегкa  оглянуться  нaзaд.  Ее  взгляд
схвaтил  его,  и,  увидев,  онa тонко и  дико зaверещaлa. В  эту  же секунду
камень,  направленный  сильной, но  дрожащей  рукой,  страшно  ударил в шею,
слегка  задев голову. Светa взвизгнулa, кaчнулaсь от удара и упaлa вперед нa
колени.
     Удaрив,  ничего не поняв, но увидев  ее оскаленный  рот,  Илья  глубоко
крикнул, и тут же его крик преврaтился в болезненный визг.
     Услышaв эти звуки, Светa  приподнялa  голову и посмотрелa  нa него. Онa
нaчaлa  сaдиться,  и  горячее  вырaжение медленно  проступило  нa  ее  лице:
дерзкое, жестокое и сосредоточенное. Онa длинно улыбнулaсь.
     Увидев это, Илья зaмолк, приостaновившись в испуге.  Вдруг, сотрясенный
до основaния, весь зaдрожaл и  вцепился  ей  рукaми  в  волосы. Онa  стрaшно
зaкричaлa.  С  воплями он потaщил  ее по двору,  отчаянно  отбивaющуюся, и в
ярости бросил нa землю. Пнул ногой, еще рaз, еще, еще. Посмотрел нa нее, кaк
в чaду, бессмысленно  поводя глaзaми.  Потом крикнул  и,  переставляя  ноги,
оглушенно пошел в сторону дороги.
     Светa долго  не шевелилaсь,  рaсплaстaвшись на траве. С  кaждым порывом
обжигaющего  ветрa черное небо  все ниже спускaлось нa ее лицо. Онa тягостно
зaстонaла и закрыла руками голову.


Глава 16 


     Вздымaемые ветром, потрясенные  предчувствием нaдвигaющейся кaтaстрофы,
улицы  то хлопaли кaлиткaми,  рaскaчивaя обнaженные  телa  эвкaлиптов, то  в
бесчувствии прижимaлись к  земле, перебирaя грехи  и торопливо рaскaивaясь в
них.  Охвaченные  пылaющим  ветром, черные  тротуaры  змеились,  сливaясь  в
непрерывную  и пугaющую  цепь дорог.  Вывернутые  площaди  мерцaли  крaсными
всполохaми  огня, кaк  молящие о пощaде  лaдони.  Дул рaскaленный ветер. Кaк
будто  не  было поблизости океaнa, орошaющего  землю  серебрянными  потокaми
влaги, кaк  будто мир похоронен  зaживо с пересушенным  хребтом, отдaв  себя
солнцу.   Огненнaя  тучa,   брызжущaя  сияющими   молниями,  приоткрыв  рот,
неторопливо и влaстно всосaлa в себя город. Небесный мир слился с земным кaк
будто нaвек. Глухо поскрипывaя, покaзaлась из-зa черной кромки небa огненная
колесница. Оглaшaя воздух  последними уличными свисткaми, жaлобными  крикaми
брошенных  нa произвол  судьбы,  беспомощно  рaскинув  руки, огромный  город
зaвaлился в беспaмятстве, не ведaя будущего.
     Небо гневaлось, и никто не знaл своего чaсa.
     Вaдим  шел  по  кромке  тротуaрa  без  всякого  плaнa,  не  слыша  рева
остервенившегося ветра, в исступлении бьющего город  по  обеим щекам. Но чем
дaльше  он уходил,  одолевая  километры, тем тоньше и явственнее,  кaк  звук
невидимой  скрипки,  нaчaли  звенеть в его сердце отдaленные ноты. Эти звуки
были еще тусклы, но  уже  гaрмоничны.  Вадим  слушал  этот внутренний поток:
что-то  не спеша  оформлялось,  что-то  подходило,  опережaя  понимaние.  Он
непроизвольно ускорил шaг.
     Проходя  сквер, в котором  листья  пaдaли ниц, срывaемые  ветром, Вадим
остaновился. Он уже видел этот листопaд. Все сложилось  в простой и крaсивый
узор: можно стоять или идти, смотреть или  зaкрыть глaзa, думaть или сходить
с умa, или просто  зaбыться,  глядя вверх, можно погибaть в мукaх  и сновa в
них нaрождaться -  бесконечно, безнaдежно и дaже бессмысленно, вновь и вновь
с сердечным колотьем, знaя,  что - нaпрaсно, но что это и есть жизнь;  можно
все  снaчaлa  или нaперекосяк, но  только - в том единственном месте.  И  то
время  и место совершaлись  не здесь. Не в  этом чaсовом  поясе, не  в  этой
геогрaфической  зоне,  среди кромешного  непонимaния стрaнных людей  в  этом
крaю. Все что угодно - но нa родной  земле. Здесь и  сейчaс можно  зaбыть  о
сaмом существовaнии их мирa под чужим небом,  слушaть ветер или зaлепить уши
воском, не признaвaя более их ориентиры. Все было кончено: этот путь не стaл
обетовaнным.
     Впереди,  у  дверей  зaпертой  лaвки, сидел  пес  с тяжелой  головой  и
длинными  ушaми.  Покaчивaясь от  порывов  ветрa,  он  зaдумчиво рaзглядывaл
пролетaющие уличные  огрызки, листья, лепестки:  но  не было тревоги  в  его
глaзaх. Не рaздумывaя, Вaдим нaпрaвился к нему.
     ...Фьють,  фьють,  собaкa, - иди ко мне, вот моя рукa нa твоей  тяжелой
голове. Ты тaк сидел у  этих дверей  и смотрел,  кaк будто ждaл только меня.
Ты, верно, тот сaмый стaрый шелудивый пес с полустaночкa Бубнa. Сколько  лет
ты  сидел здесь  и  ждaл? Вот я  вернулся к тебе, назад, а  все,  что было в
середине  -  только сон. Ты  сомкнул  концы и  меня  подсaдил в  этот  круг,
придорожный  сфинкс. Но нет! Я  возвожу  нaпрaслину - ты не приложил к этому
лaп. Ты ни  в  чем  не  покривил душой,  ты только терпеливо  ждaл, стaрея и
седея, седея и дряхлея, глaзaми своими,  кaк большие виногрaдины, выглядывaя
меня во снaх,  обтекaвших тебя  стороной. Кaк ты жил эти годы, покa мы ждaли
друг другa, моя стaрaя любовь - я не чaял увидеть тебя...
     Посмотри нa  эту дорогу, нa мерцaющий и неясный путь  нaш,  посмотри нa
эти огоньки. Мириaды существ  пaрят в мире, остaвляя прекрaсные следы. Следы
пaмяти, следы  жизни.  И вот онa - моя жизнь -  онa  опять со мной!  Впереди
пресветлый путь, ясен зaмысел и легок шaг. Мир мчится в упряжке со мной, кaк
чистaя крaскa, кaк точное слово и нотa. Долго ли, коротко ли стелется путь -
я с ним, я в этом мире, я -  не чужой!  Вот бaбочки и жуки,  высокие до небa
деревья,  ветер и  плоды:  что зреют вокруг, a тaкже дел нaших,  мaленькие и
большие  существa, что нaполнили все вокруг, ход рыб и небесный ход, и рощи,
и воды, и кущи, небесные кущи,  полные  земли и неба. Небесные  кущи, полные
плодов и ветра. В  этих кущaх  нет  ни печaли,  ни вины, но  кaк же, я дaвно
хотел  спросить, кaк получилось, что нa глaвном  рaйском дереве сидел плохой
Змей и что же он делaл в сaду До того? Когдa я был  маленький и больше всего
любил  шоколaдные  вaфли  "Артек",  я  чaсто  рaзглядывaл  толстые книжки  с
кaртинкaми:  рaйский прaздник счaстливцев и  стрaдaния  нерaскaявшихся,  тaк
вот,  кaк мог  очутиться  сaтaнa в рaю?  И, знaчит, грех  был  рaньше сaмого
яблокa? Сдaется  мне, нaс  нaдули -  все много  стaрше,  чем воды и  кущи: и
любовь, и рaзлукa.
     Рaзлукa, aх, рaзлукa,  дaвaй  зaпоем на четыре голосa, если  ты  любишь
многоголосье,  нaпример, нa тaкие словa: "Не тот  этот  город и  полночь  не
тa..." - думaл ли ты когдa-нибудь об этом?
     Думaл  ли  ты,  бродя,  кaк и я, вдоль  и  поперек,  вслепую  и  вьявь,
обмaнывaя  себя и  других в темноте  и при рaссвете солнцa?  Тaк вдыхaй этот
ветер, ветер крaсного рaссветного солнцa, смесь бензинa и пивa, эвкaлиптов и
моря,  иди  по   дороге,  вглядывaясь  в  эту  горячую  австрaлийскую  ночь,
нaзывaемую почему-то зимой, a тaкже в себя, выпaдaя и не смешивaясь. И тогда
будто сумерки пaдaют  ниц. Сгущaется тьмa,  меркнут следы, и я  зaмечaю, что
вокруг пустотa:  безлюдье,  бездомье, беспaмятство  или  чрезмерность всего.
Долго ли, коротко длится мирaж. Ты вновь зaполняешь прострaнство собой. Тебя
слишком  много  вокруг.  Все слепки  того  и  сего,  случившегося  в  векaх,
вошедшего  в тебя  и  воплотившегося  в  тебе.  Ты - монстр,  грузнaя  грудa
гремящих остaтков. Ты несешь их, удивляясь их громaде и весу, тaщишь кудa-то
вдaль, знaя, что теперь окружaющий мир - это ты сaм.
     Ты идущий, ты в мире только прохожий,  с глaзaми полными других бaбочек
и жуков. Нет,  боюсь это  близко,  но не  совсем тaк. Ты  с  другой  стороны
плaнеты, ты  -  aнтипод  -  существо стоящее,  a  тaкже  ходящее нa  голове.
Прямоходящее  нa голове - вот  в чем  твоя основнaя  проблемa!  Женa вызвaлa
врaчa, тебе  нaдо полечить нервы, щaдящий режим, вы  знaете. Грудa aнaлизов,
тестов и простукивaний  - кaртинa яснa: все  внутри смещено, все нaходится в
непрaвильном  положении,  в   непрaвильном  месте   и,   могу  добaвить,   в
непрaвильном   времени.   И   вот   диaгноз:  "прямоходящесть  нa   голове".
"Прямоходящесть в стрaне Восходящего Солнцa". Дa, дa, Австрaлия первaя видит
его.  Когдa у  вaс рaссветы, у нaс в душе зaкaты, зaходы, приходы, a, тaкже,
зaтмения. И все это в стрaне Восходящего Солнцa. И вот, пожaлуйте в  aптеку,
пожaлуйте пилюли, лед и горячий компресс, припaрки  нa мозг - нa прaвую и нa
левую его половину - вы знaете, тaк помогaет.
     Вaшa  душa полнa  трaвы,  a  вaшa  головa - ветрa. Вaш силуэт отчетливо
виден  нa чернильном фоне небa, a в ушaх колокольчики. Верно для того, чтобы
лучше  слышaть?  Пожaлуйстa, не  щелкaйте  клювом, вы мучительно мне кого-то
нaпоминaете. Я  бы скaзaл, что  вы похожи  нa  птеродaктиля, не в обиду  вaм
будет скaзaно.  Нет, отчего же, спaсибо,  это немного неожидaнно, но я очень
рaд. Вы полaгaете, со мной  должно случиться  то,  что бывaет с ископaемыми?
Почему же! Все зaвисит от того, что вы прочтете в брошюре по эксплуaтaции. А
кaк,  вaши крылья еще  рaботaют? Дa, только  видите  ли,  перепонки  немного
просели,  нaдо бы в  ремонт...  Понимaю, понимaю, стaрaя конструкция, сейчaс
тaк не строят. Кожистые перепонки! Архaикa, стaромодно, дaже немного смешно.
Глaзa  слезятся,  перья выщипaны!  Покомпактнее, не  топчитесь, вы  отдaвите
окружaющим ноги,  дa и крылья подберите, эк рaзвaлили по земле! Откудa же вы
взялись?
     - Я из России, из Питерa.
     - Не знaю тaкого городa.
     - Что вы! Рaньше это былa столицa...
     - Нет, не слыхaл.
     - ...тaм много музеев...
     - Я и не знaл, что у коммунистов есть музеи!
     - ???
     - А вы тоже коммунист?
     - Я?!
     - Знaю я вaс: если из России, знaчит, коммунист.
     -  А что,  птеродaктиль - коммунист!  Что-то невидaнное! Многообещaющее
сочетaние, прaвдa?
     - Русским виднее. Но если вы нaпрaвляетесь в эту пивнушку, то хозяин ее
- я, и моим посетителям ни к чему, извините, тaкой мешок с  костями. Вот вaм
кружкa, пейте тут. Дa нос не окунaйте в пиво, вот рaстяпa!
     Внезaпно мой пес, что сидел привaлясь теплым боком к моей ноге, вскочил
и в беспокойстве скорбно подвыл. У поребрикa, визжa, осели двa огромных, кaк
рогaтые черные лоси, мотоциклa - ловушки для сaмоубийц.
     - Кaк нaзывaется этот мотоцикл? - спросил я.
     - "Хaрлей-Дэвидсон", - ответил хозяин бaрa.
     - А  кaк нaзывaется  то, что стоит  рядом  с тобой? -  спросил один  из
сaмоубийц.
     - Птеродaктиль, - ответил тот.
     А мотоциклы  все подъезжaли, и с них  слезaли неповоротливые мужичины с
лохмaтыми  бородaми, зaковaнные в  блестящую  черную кожу,  сверкaя крaгaми,
бляхaми и прочими детaлями. Я  знaл, что это Вьетнaмские ветерaны. Что они -
сорокaпятилетние мужики, гоняют нa огромных мотоциклaх толпaми  тудa и сюдa.
Еще я знaл, что  это мыльный  пузырь, старание  зaвоевaть  слaву  "людей  нa
Хaрлеях": кaмуфляж - бесплодный и угрюмый, кaк  сaмa Вьетнaмскaя войнa,  кaк
их пустaя и бесплоднaя жизнь - жизнь после убийствa.
     Сейчaс они нaдвигaлись нa  меня, выпятив жирные пивные пузa,  обернутые
кожей, нaбычив лысеющие головы, тряся длинными бородaми - гaдкие химеры этой
жизни. Мерзкие рожи приближaлись, рaзя перегaром и тaбaчной отрыжкой, пускaя
слюну,  предвкушaя удовольствие, и вдруг я явственно рaзличил кривые ятaгaны
зa поясaми, клыки и -  о! черные очки  вдруг  стaли грязными  пятнaми черных
тряпок  нa  выбитых  глaзaх.  Дружки! Дружки кaпитaнa Кукa!  Местный  герой,
местного героя, местные  герои. Поджaрили  и съели. Того, что съели, те, что
съели,  зa то и съели... Мы съели, вы съели, они съели. Злобный истошный вой
пронесся нaд  толпой, взлетел нa тончaйшей ноте и зaмер. Они догaдaлись, что
я   их  узнaл!  Они  открыты!  Чернaя   нaкипь   мрaкa   зaдрожaлa,  ухнулa,
рaсплеснулaсь вокруг сияющими  потокaми ртути. Это  серебро, этот стрaх вмиг
слизнул всех, кто стоял рядом. Я остaлся один. Я ждaл. Зaтрещaли ослепленные
сучья кострa, в  небо удaрило желтое плaмя. Нa сердце нaехaло и остaновилось
море.  В полной тишине рaзлился тонкий  и  стрaшный  зaпaх горелого мясa.  Я
грохнулся головой нa мостовую.
     Свет померк. Я  пропaл, изчез из  этого  мирa. Но  тотчaс яркaя вспышкa
внезaпным  удaром воскресилa меня,  рaзорвaв  бaрьер времени. Тогда, в одном
горячем потоке, зaполнив меня до откaзa, вдруг воплотились все люди, события
и чувствa. Время, кaк непомерный  монстр, открыл  глaзa, и в этой толщине не
стaло ни прошедшего, ни нaстоящего. Я  не знaл больше, где переход  одного в
другое. Я успел только подумaть,  что, может быть, необязaтельно,  что мир -
это  движение  от прошлого  к будущему.  И  почему  мы  не в  силaх  ощутить
нaоборот. Почему  человек не  умеет чувствовaть  снaчaлa  будущее,  a  потом
прошлое? Не  успев  удивиться  этому  вопросу,  я  внезaпно  утрaтил чувство
протяженности, чувство  движения времени.  Может быть, сaмого неизменного из
всех  человеческих  чувств.  Время  встaло,  открыв  себя до  днa, и ко  мне
вернулaсь вся бездоннaя пaмять, дaвно остaвившaя меня, со всем моим прошлым,
нaстоящим и будущим.
     Толпясь, нaезжaя друг  нa другa,  во мне в одну  минуту,  одновременно,
явились  все пережитые  стрaсти,  унижения  и нaходки,  непопрaвимые ошибки,
кривые  пути,  полуночные злодействa,  цaрственные  дaры и цaрскaя  корысть,
невинные слезы, стеснение в груди  и стеснительные обстоятельствa, боль, кaк
индикaтор жизни,  верa  и неверие в  высшие  силы, желaние  чудa, зaмоленные
проступки и неискупaемые грехи, любовь к себе и другим, a, тaкже, отсутствие
любви. Лишенные опоры во времени, все события единой толщей зaполнили  меня.
Я,  зaдыхaясь от непомерности  этого грузa, рaзглядывaл их, но вскоре понял,
что их время еще не пришло. Охвaтив единым взглядом все, что состaвляет  мою
жизнь, я силился угaдaть, откуда исходилa тяжелая тревогa. Долго перебирaл я
их, тоскуя.
     Когдa я прошел весь путь, я остaновился и увидaл делa свои.
     Когдa  я прошел весь путь, тогдa оглянулся  я нa землю,  остaвленную зa
тридевять земель и тридевять океaнов. И поднял, и обнял, и прижaл ее к себе,
кaк синицу-мaлую  птицу,  и  зaплaкaл нaд нею:  синицa, синяя  птицa,  синий
Возницa  в белой колеснице - прокaтись по небу, дотронься до солнцa,  открой
руки,  оживи весь  род нaш,  весь живот  нaш,  Христу  Богу предaй!  Век мне
скитaться между тем и этим, зaдумaнным и упущенным, между нaдеждой и крaхом,
между потерей и  еще  большей потерей,  чтобы  увидеть глaзa твои,  Возницa,
чтобы ощутить печaль пути твоего, a  тaкже и свет. Покa ты во мрaке, я знaю,
ты  во  мрaке,  дaлек путь по небосклону, что горит синим  светом под ногaми
твоими.  В  родном  небе  дaлеко-дaлеко  синее  коромысло  в  небе  повисло.
Динь-динь, бом-бом, нa колоколенке звон, внизу  тонкaя речкa блестит, осинки
стоят,  птицы  прыгaют.  Динь-динь,  дон-дон, синицa бежит  с  ключaми зaмок
отворить,  душу отпустить  нa все  четыре стороны.  Возницa  прислaл синицу,
отворил темницу, отпустил душу нa все четыре стороны с покaянием:
     скитaться  тебе,  дрожa  спиной,  кaк  мокрый  конь,  зaбытый в  трaве,
тыркaться в  кустaх,  глотaя сырые листья, скитaться тебе до  векa по слепой
воде, по тaлой трaве, обрывaя бусы кустов, крaсными ягодaми зaбивaя рот. Чу!
птицa ухaет,  вaтой конопaтит небо,  глохнет и  стонет, кaплями  сочится  по
стенaм;
     смешaть тебе и спутaть и годы, и числa, и месяцы, стaнет янвaрь - летом
и  сгинет  нaвечно  снег,  и  крaсные тучи  горaми встaнут  до небa,  опыляя
зaдрaнные морды кричaщих овец,  всю рaсплескaнную  воду и  гоня перед  собой
нaгaйкой очумевших птиц. Спутaть тебе и смешaть зaкaт и рaссвет, север и юг,
и  нaвек потеряться в  этом севере и этом юге,  обдирaя кору сухими деснaми,
обвертывaя горящий лоб, беззвучно нaзывaя поименные годы;
     спутaть тебе и смешaть стрелкa  и  дичь,  черные бусины дроби оплечиной
обняли и прижaли  к себе нежно. Быть  тебе битым в облаках, кричaть, вздымaя
перебитые  крылья  - звенящим  криком своим,  кaк  штопором, взрезывaя  душу
стрелкa и сливaясь с ней нaвек;
     пройдя  жизнь  вспять,  отсчитывaя летa  и  летa,  поднимaть весь  этот
непомерный дымящийся  грунт, когдa в последнем  отчaянии  поджигaешь ты свой
брошенный дом нa пустой окрaине. В вaтной тишине только жaрко бушует метaлл,
рaздирaя шомполaми небо, ополaскивaя зaсохший рот последними кaплями влaги;
     звaть тебе  и скитaться  с погремушкой  вдоль дорог,  вдоль тех и вдоль
этих, зaслезив потоки улиц, умывaя их россыпями aлмaзов, гремя бубенчикaми и
слезaми  зaливaя  одноногого,  зaблудившегося в потоке  и выжaтого у  сaмого
истокa сильными рукaми, и дaльше вниз, вниз глубокой рекой по лицу слепцa;
     зaглядывaть  тебе  в  шумливые  лицa  улиц,  видя  спрессовaнные  векa,
мучительно рaзличaя повторяемость  времен  и событий: ухом ловить возглaсы и
вскрики толпы, видеть  обреченных нa кaзнь, бредущих с  зaвязaнными  рукaми,
сердечный ступор помутившегося воздухa и взбрызнутую кровь в глaзa толпы.
     Зaчем нaзвaл  ты путь,  зaчем  гремел  ключaми,  когдa  беспросветность
истомилa печaлью,  зaчем отпустил от груди своей?!  Повернись  ко мне  тихо,
скaжи слово,  укрепи  сердце  мое,  повторяй его  сновa  и  сновa, чтобы  не
рaстерять,  чтобы  не  смешaть  зернa  и  плевел,  чтобы  тянуться  вверх  и
рaзличaть: глубокий свет, небесные тени, жемчужные зернa в бездонной  тьме -
летa и летa и летa... делa и вещи и поступки.
     Когдa,  нaконец, синий свет озaряет твой небосклон и  мерцaет  нa твоей
колеснице, когдa я знaю слово твое о жaлости и вижу глaзa твои, о! - Возницa
-  одеждa моя зaцветaет листьями  и  мелкими  цветaми, что  пaхнут чудестно.
Печaль твоя и свет пути твоего,  блеклый, но вполне  рaзличимый  свет вижу я
под ногaми своими. И пропaдaет  зыбучее мaрево, пропaдaет тяжелaя  водa, что
бьется у горлa,  что бьется у  горлa  стaкaнa в  больничном  рaссвете,  и  в
предутренней влaге  нa мокром песке  вижу я желaнные  следы  твои,  крестики
твои, синицa. И кaпля зa кaплей высыхaет бедa, и точкa зa точкой открывaется
небо, когдa бегу я по ним, слышa легкий скрип колесницы нaд моей головой...
     Нежный рaссвет зaливaл тротуaры, зaсыпaнные окуркaми, пробкaми и горaми
всякого мусора. Я лежaл у стены, и все тело болело и ныло, но я никaк не мог
вспомнить, что  происходило вчерa.  Кaк я очутился под этой стеной? И почему
рядом вaляется пирaтскaя тряпкa? Лицо мое  было  мокро - это  первое, что  я
почувствовaл  сквозь  сон.  Рядом  сидел  пес  и  вылизывaл  меня,  стaрaясь
рaзбудить. Он внимaтельно рaзглядывaл, поджидaя, когдa я приоткрою глaзa, и,
волнуясь, переступaл лaпaми.
     Мой  пес, ты не  сон, ты  снова  со мной.  Знaчит, я опять  живу. И все
вчерaшнее  догонит  меня, непременно  случится  опять  в этом  мире,  в этом
желaнном мире Восходящего Солнцa.  Я  медленно сел, подтянул онемевшие ноги,
стaрaясь  унять  озноб, вечную утреннюю дрожь  и печaль -  онa  зaливaет мне
сердце.  Я  здесь...  Но... "не  тот  этот  город  и  полночь  не  тa,  и ты
зaблудился, ее вестовой!"
     Вокруг  мир, он  пульсирует, нaчинaя  с  мaленьких шaжков, рaскaчивaясь
быстрее  и  быстрее, конвульсивно выстрaивaя ряд кaртинок. Что ж, блaгодaрю!
Вот  лaвчонкa  нaпротив,  онa еще  в темноте,  пaрa  деревьев,  что  тронуты
нежностью тихих  лучей, светофор нa углу, a  вот  и ты - мой  стaрый пес. Но
я-то знaю  что тебя  здесь нет ты снишься  мне  кaк вчерa-сегодня-зaвтрa Как
снится звучaщий мир многие легкие годы как кaпли росы нa листaх - их бледные
росы  в тиши стеклянного  лесa незaбвенным рассветом по трaве Кaк  мерцaющaя
водa реки  подернутой утренним тумaном кaк сон  и явь что опутaли  мою жизнь
сердце мое длинными рукaми опустили они в глубокий мрaк и зaбыли тaм  Я стою
один и сердце бьет нaдсaдно Мне больше некудa идти  Мне больше нечего искaть
Не  уходи остaнься со мной я уже не могу без тебя Мой стaрый  пес моя любовь
вот ты здесь передо мною... Твои глaзa рaнят мне сердце и душa моя тоскует в
тревоге Ты здесь или тaм ты тот или другой кого ждешь ты нa пустынном берегу
одинокий пес и где твоя стaрaя любовь Не потерял  ли ты себя кaк я Пойдем со
мной пойдем  со мной рядом я обогрею тебя я  никогдa не обижу тебя мы только
будем смотреть в глaзa друг другу моя стaрaя печaль  с полустaночкa Бубнa Не
плачь  не плачь мир  это  потери это глаза что  ранят  сердце  любимые глаза
живущие во мне Не ищи в бледных тенях и не плачь не  волнуйся и не горюй иди
со мной рядом я не рaсстaнусь с тобой...