Морис Бланшо. Пение сирен
---------------------------------------------------------------
() Здесь и далее переводы печатаются с учетом
пунктуационных особенностей прозы М. Бланшо.
---------------------------------------------------------------
Сирены; вполне вероятно, что они и в самом деле пели, но
не удовлетворяли, лишь давая понять, в каком направлении
открывались истинные источники и истинное счастье пения. Тем не
менее своими несовершенными песнями, которые были лишь грядущим
пением, они направляли мореплавателя к тому пространству, где
"петь" начнется на самом деле. Они, стало быть, его не
обманывали, они и в самом деле вели к цели. Но что случалось
после того, как место было достигнуто? Что это было за место?
Место, где только и оставалось, что исчезнуть, поскольку музыка
в том краю истока и начала сама исчезла полнее, чем в любом
другом месте мира: море, где, заткнув уши, шли ко дну живущие и
где Сирены в доказательство своей доброй воли должны были, и
они тоже, однажды исчезнуть.
Какова была природа пения Сирен? В чем состоял его изъян?
Почему изъян этот делал его столь могущественным? Одни всегда
отвечали: это было нечеловеческое пение -- естественный, без
сомнения, шум (где взять иные?), но за пределами естества, во
всем человеку чуждый, очень тихий и пробуждающий в нем то
предельное удовольствие падать, удовлетворение от которого не
испытать в нормальных условиях жизни. Но, говорят другие, более
странным было его очарование: воспроизводило оно лишь обычное
человеческое пение, и тем, что Сирены, будучи всего-навсего
животными, пусть даже и -- по причине отблеска женской красоты
очень красивыми, могли петь, как поют люди, делалось их пение
столь необычным, что в том, кто их слушал, порождало оно
подозрение в нечеловечности любого человеческого пения. Так,
стало быть, от отчаяния страдали люди, страстно захваченные
своим собственным пением? От отчаяния, очень близкого к
восхищенно. В этом реальном пении, обыденном и тайном, пении
простом и повседневном, было нечто чудесное, что им надлежало
вдруг узнать, ирреально пропетое силами чуждыми и, так сказать,
воображаемыми, песнь бездны, которая, будучи однажды
услышанной, отверзала в каждой речи бездну и настойчиво
призывала в ней исчезнуть.
Их пение, не нужно этого недооценивать, адресовалось
мореплавателям, рисковым, порывистым людям с дерзким
воображением, да и само оно тоже было плаванием: оно было
расстоянием и раскрывало не что иное, как возможность покрыть
это расстояние, сделать из пения движение к пению, а из этого
движения -- выражение самого что ни на есть огромного желания.
Странное плавание, но к какой цели? Всегда оставалась
возможность подумать, что все те, кто к ней приближался, только
и сделали, что к ней приблизились, а погибли от нетерпения, за
то, что преждевременно утверждали: это здесь; здесь, я брошу
якорь. Согласно другим, напротив, было слишком поздно: цель
всегда оставалась пройденной; очарование неким загадочным
обещанием выявляло в людях их неверность самим себе, своему
человеческому пению и даже сущности пения, пробуждая надежду и
желание чудесного потусторонья, а по ту сторону показывалась
лишь пустыня, словно отчий край музыки был единственным местом,
совершенно музыки лишенным, местом бесплодия и засухи, где
тишина, как шум, сжигала в том, кто к этому предрасположен,
любой ведущий к пению путь. Так, значит, в этот призыв глубин
заложено нечто дурное? Не были ли Сирены, как обычай и
стремится нас в том убедить, лишь ложными голосами, которых не
следовало слушать, соблазнительным обманом, сопротивляться
которому под силу лишь существам вероломным и изворотливым?
Люди всегда не слишком благородно пытались опорочить
Сирен, пошло обвиняя их во лжи: лжицы, когда они пели,
обманщицы, когда томились, вымысел, когда их касались; целиком
несуществующие этаким ребяческим несуществованием, для
искоренения которого у Улисса вполне хватило здравого смысла.
Да, правда, Улисс их победил, но каким способом? Улисс,
упорство и осмотрительность Улисса, его коварство, которое
побудило его насладиться зрелищем Сирен, избегая риска и не
принимая его последствий, это малодушное заурядное и смирное
наслаждение, умеренное, как и подобает греку декаданса, который
так и не заслужил участи быть героем "Илиады", это счастливое и
уверенное малодушие, основанное, впрочем, на привилегии,
ставящей его вне общих усилий, в то время как остальные ни в
коей мере не имеют права на счастье избранных, а лишь право на
удовольствие видеть, как их вождь забавно кривляется, в экстазе
гримасничая в пустоту, право, также, на удовлетворение от
господства над своим господином (именно здесь, без сомнения,
полученный или урок, истинное пение Сирен -- для них):
отношения Улисса, этой удивительной глухоты того, кто глух,
поскольку слышит, оказалось достаточно, чтобы передать Сиренам
отчаяние, доселе предназначавшееся людям, и посредством этого
отчаяния превратить их в реальных прекрасных девушек,
один-единственный раз реальных и достойных своих обещаний, то
есть способных исчезнуть в истине и глубине своего пения.
Хотя Сирены и были побеждены силой техники, которая всегда
будет претендовать на то, чтобы безопасно играть с силами
ирреальными (вдохновенными), Улисс не был ими, однако, покинут.
Они завлекут его еще туда, куда он не хотел попасть, и, скрытые
в недрах ставшей их могилой "Одиссеи", вовлекут его, его и
многих других, в то плаванье -- счастливое, несчастное, каковое
есть плаванье рассказа, пение теперь уже не непосредственное,
но рассказанное, сделавшееся тем самым с виду безобидным, ода,
ставшая эпизодом.
ТАЙНЫЙ ЗАКОН РАССКАЗА
Это не аллегория. Между любым рассказом и встречей с
Сиренами, тем загадочным пением, которое могущественно своим
изъяном, разворачивается весьма неясная борьба. Борьба, где
всегда оказывалось использовано и доведено до совершенства
благоразумие Улисса, все то, что есть в нем от человеческой
истины, от мистификации, от упрямой склонности не играть в игру
богов. Из этой борьбы и родилось то, что называют романом. В
романе на передний план выходит предварительное плаванье,
плаванье, которое приводит Улисса к самой точке встречи.
Плавание это -- вполне человеческая история, оно затрагивает
человеческое время, связано с людскими страстями, оно
действительно имеет место, и оно достаточно богато и достаточно
разнообразно, чтобы поглотить все силы и завладеть всем
вниманием повествования. Рассказ, став романом, отнюдь не
кажется обедневшим, он становится полнотой и богатством
некоторого исследования, которое то охватывает всю безмерность
плавания, то ограничивается небольшим квадратом пространства на
палубе, порой спускается в глубины корабля, где никогда не
узнать, по такое надежда моря. Над мореплавателем довлеет
следующий приказ: пусть будет исключен любой намек на цель и
предназначение. С полным правом, конечно. Никто не может
отправиться в путь с решительным намерением достичь острова
Капри, никто не может взять на него курс, а решившийся на это
доберется до него разве что по случайности, с которой связан
едва ли постигаемым согласием. Слово приказа есть, стало быть,
и слово тишины, молчания, забвения.
Надо признать, что предопределенной скромности, желания ни
на что не претендовать и ни к чему не подводить хватало, чтобы
сделать из многих романов безупречные книги, а из романного
жанра -- наиболее симпатичный из жанров, который ставит себе в
качестве задания посредством сдержанности и жизнерадостной
никчемности забыть то, что другие унижают, величая его
существенным. Развлечение -- его глубинное пение, Беспрестанно
менять направление, идти будто бы случайно и избегая всякой
цели, в беспокойном движении, которое преобразуется в
счастливую рассеянность, -- таково было его первое и наиболее
надежное оправдание. Сделать из человеческого времени игру, а
из игры свободное занятие, освобожденное от всякого
непосредственного интереса и способное поверхностным этим
движением вобрать в себя тем не менее все бытие, это не так уж
мало. Но ясно, что если роман не справляется сегодня с этой
ролью, то лишь потому, что техника преобразовала человеческое
время и способы от него отвлечься.
Рассказ начинается там, куда роман не идет и тем не менее
ведет своим отказом и барской своей небрежностью. Рассказ
героически и претенциозно представляет собой рассказ о
единственном эпизоде, эпизоде встречи Улисса и несостоятельного
и притягательного пения Сирен. С виду вне этой большой и
наивной претензии ничего не изменилось, и кажется, что рассказ
в своей форме продолжает отвечать обычному повествовательному
призванию. Так "Аврелия" выдает себя за простое описание одной
встречи, как и "Сезон в Аду", как и "Надя". Что-то имело место,
что пережил и впоследствии рассказываешь, так же как Улиссу
нужно было пережить событие и выжить после него, чтобы стать
Гомером, о нем рассказывающим. Верно, что рассказ вообще-то
есть рассказ об исключительном событии, ускользающем от форм
повседневного времени и из мира привычных истин, может быть,
любой истины. Вот почему с такой настойчивостью отбрасывает он
все, что могло бы сблизить его с легкомыслием вымысла
(напротив, роман, который говорит только правдоподобное и
привычное, очень старается сойти за фикцию). Платон в "Горгии"
говорит: "Выслушай хороший рассказ. Ты сочтешь, что это
небылицы, но для меня это рассказ. Я расскажу тебе как правду
то, что собираюсь тебе рассказать". А ведь то, что он
рассказывает, это история загробного суда.
Между тем, характер рассказа ни в коей мере не
прочувствован, когда в нем видят истинное описание
исключительного события, которое имело место и которое пытаются
изложить. Рассказ -- отнюдь не отчет о событии, но само это
событие, приближение к этому событию, место, где последнее
призвано произойти -- пока еще грядущее событие, посредством
притягательной силы которого рассказ, и он тоже, может
надеяться стать реальностью.
Здесь -- очень деликатная связь; без сомнения некоторая
экстравагантность, но она-то и есть тайный закон рассказа.
Рассказ есть движение к точке не только неизвестной, неведомой,
чужой, но и такой, что она, кажется, не имеет до и вне этого
движения ни малейшей реальности, и при этом столь властной, что
только из нее одной и извлекает рассказ свою прелесть, так что
даже начаться он может не ранее, чем ее достиг; однако только
рассказ и его непредвиденное движение и предоставляют
пространство, где точка эта становится реальной,
могущественной, притягательной.
КОГДА УЛИСС СТАНОВИТСЯ ГОМЕРОМ
Что случилось бы, стань Улисс и Гомер одним и тем же
лицом, вместо того чтобы быть различными, удобно поделившими
меж собой роли персонажами? Если бы рассказ Гомера был лишь
завершением движения Улисса в недрах пространства, открытого
ему пением Сирен? Если бы Гомер был способен рассказывать лишь
в той мере, в какой под именем Улисса, некоего свободного от
помех, хотя и связанного Улисса, он приближается к месту,
откуда, кажется, ему обещана способность говорить и
рассказывать -- на том условии, что он там исчезнете
Это одна из странностей, скажем, одна из претензий
рассказа. Он "описывает" только самого себя, и это описание
тогда же, когда делается, производит то, о чем рассказывает;
оно возможно в качестве описания, лишь если само реализует
происходящее в этом описании, ибо оно хранит тогда точку или
план, где реальность, которую рассказ "описывает", может
беспрестанно соединяться с его собственной реальностью,
реальностью рассказа, ее гарантировать и находить в этом свои
гарантии.
Но разве это не наивное безрассудство? В некотором смысле.
Поэтому-то и нет рассказа, поэтому-то их и вдоволь.
Услышать Пение Сирен -- это из Улисса, которым был, стать
Гомером, но, однако, реальная встреча, в которой Улисс
становится тем, кто вступает в отношения с силами стихий и
голосом пучины, совершается только в рассказе Гомера.
Темным, неясным кажется все это: в памяти всплывает
замешательство первого человека, если бы ему пришлось для того,
чтобы быть сотворенным, самому произнести вполне человеческим
образом божественное Fiat Lux, способное открыть ему глаза.
Подобный строй представлений на деле все сильно упрощает:
отсюда и выявляющийся здесь тип искусственных или теоретических
усложнений. Совершенно верно, что только в книге Мелвилла Ахав
встречает Моби Дика; однако столь же верно и то, что
единственно эта встреча и позволила Мелвиллу написать книгу --
встреча столь величественная, столь чрезмерная и столь
особенная, что она выходит за рамки всех планов, в которых
происходит, всех моментов, в которых ее хотели бы расположит,
что она, кажется, имеет место задолго до того, как начинается
книга, но между тем и такая, что может к тому же иметь место
всего лишь один раз, в будущем произведении и в том море,
каковым будет произведение, ставшее океаном по своей мерке.
Между Ахавом и китом разыгрывается драма, которую, не
вполне точно пользуясь этим словом, можно назвать
метафизической, та же борьба, что разыгрывается между Сиренами
и Улиссом. Каждая из этих сторон хочет быть всем, хочет быть
абсолютным миром, что сделает невозможным ее сосуществование с
другим абсолютным миром, и каждая, однако, более всего на свете
желает именно этого сосуществования и этой встречи. Соединить в
одном и том же пространстве Ахава и кита, Сирен и Улисса -- вот
тайное желание, которое делает из Улисса Гомера, из Ахава
Мелвилла, а из мира, проистекающего из этого воссоединения,
самый великий, самый ужасный и самый прекрасный из возможных
миров, увы, книгу, ничего кроме книги.
Ахав и Улисс: тот, у кого сильнее воля к власти, не
становится более раскрепощенным. В Улиссе есть этакая
продуманная настойчивость, которая ведет к универсальному
господству: его уловка -- внешне исчерпать свои возможности,
холодно и расчетливо отыскивая, что он еще может перед лицом
другой силы. Он будет всем, если соблюдет рубеж и тот зазор
между реальным и воображаемым, который как раз таки и призывает
его перейти Пение Сирен. Результат -- нечто вроде победы для
него, вроде мрачной катастрофы для Ахава. Нельзя отрицать, что
Улисс услышал кое-что из того, что видел Ахав, но он держался в
самом нутре этого согласия, в то время как Ахав затерялся в
образе. То есть, иначе говоря, один отказывается от
превращения, в которое другой проник и исчез. После испытания
Улисс напел себя таким, каким был, а мир нашел себя, может
быть, более бедным, но и более прочным, и более надежным. Ахав
не нашел себя, и для самого Мелвилла мир беспрерывно грозит
погрузиться в то пространство без мира, к которому его
притягивает очарование одного-единственного образа.
ПРЕВРАЩЕНИЕ
Рассказ связан с тем превращением, на которое намекают
Улисс и Ахав. Действие, которое он делает по-настоящему
наличным, есть действие превращения -- на всех уровнях, до
которых оно может добраться. Если удобства ради -- ибо это
утверждение не точно -- говорят, что роман приводится в
движение повседневным временем, коллективным или же личным,
или, более точно, желанием дать времени заговорить, рассказ,
чтобы продвигаться, имеет другое время, то другое плавание,
каковое есть переход от реального пения к пению воображаемому,
движение, приводящее к тому, что реальное пение становится,
мало-помалу, хотя и тотчас (и это "мало-помалу, хотя и тотчас"
есть самое время превращения), воображаемым, загадочным пением,
которое всегда на расстоянии и указывает на это расстояние, как
на пространство, которое надо перейти, и на место, куда оно
ведет, как на точку, где пение перестает быть обманом. рассказ
хочет пройти через это пространство, и движет им та
трансформация, которой требует пустая полнота оного
пространства, трансформация, которая, проявляясь во всех
направлениях, без сомнения, мощно трансформирует пишущего, но
не менее трансформирует и сам рассказ, и все, что в рассказе
задействовано, в рассказе, где, в некотором смысле, ничего и не
происходит, кроме самого этого перехода. И однако, что же
важнее для Мелвилла, чем встреча с Моби Диком, встреча, которая
имеет место теперь и "в то же время" всегда еще грядет, так что
он не перестает стремиться к ней. в упрямом и беспорядочном
поиске; но поскольку она имеет не меньше отношения и к истокам,
она, кажется, отсылает его к тому же и к глубинам прошлого:
опыт, под очарованием которого жил и отчасти преуспел в писании
Пруст.
Возразят: но ведь события, о которых они говорят,
принадлежат сначала к "жизни" Мелвилла, Нерваля или Пруста.
Именно потому, по уже встречали Аврелию, что спотыкались на
неровной мостовой, видели три колокольни, и могли они начать
писать. Они выказывают большое искусство, чтобы передать нам
свои реальные впечатления, они художники, они находят некий
эквивалент -- в форме, образе, истории или слове, -- дабы
заставить нас соучаствовать в видении, близком их видению. К
сожалению, все не так просто. Вся двусмысленность проистекает
из-за вступающей здесь в игру двусмысленности времени, которая
и позволяет сказать и убедиться, что чарующий образ опыта
по-настоящему наличествует в некоторый момент, тогда как это
наличие не принадлежит никакому настоящему, даже разрушает то
настоящее, куда оно, казалось бы, вводится. Да, верно, плавание
Улисса реально, и однажды, такого-то числа, он повстречал
загадочное пение. Он может, стало быть, сказать. теперь, это
происходит теперь. Но что же теперь произошло? Наличие пения,
которое лишь грядет. И чего же он коснулся в настоящем? Не
факта явленной в наличии встречи, но открытия того бесконечного
движения, каким является сама встреча, которая всегда в стороне
от места и от момента, где она утверждается, ибо она как раз и
есть этот скачок в сторону, это воображаемое расстояние, где
реализуется отсутствие; встреча, в конце которой событие только
и начинает иметь место, точку, где свершается собственно истина
встречи, откуда, во всяком случае, хотела бы родиться речь, ее
произносящая.
Всегда только грядущее, всегда уже прошедшее, всегда
наличное в начале столь резком, что от него перехватывает
дыхание, и все-таки разворачивающееся как вечное возвращение и
возобновление -- "Ах, -- говорит Гете, -- во времена, когда-то
прожитые, ты была моей сестрой или супругой", -- таково
событие, приближением к которому служит рассказ, Это событие
расстраивает временные отношения и, однако же, утверждает
время, особую его манеру свершаться, собственное время
рассказа, вводимое в длительность повествования преобразующим
ее способом, время превращений, где совпадают -- в вымышленной
одновременности и в форме пространства, которое тщится
реализовать искусство, -- различные временные экстазы.