Сол Беллоу. Серебряное блюдо
-----------------------------------------------------------------------
Saul Bellow. The Silver Dish (1978). Пер. - Л.Беспалова.
Авт.сб. "На память обо мне". М., "АСТ", 2000.
& spellcheck by HarryFan, 30 January 2001
-----------------------------------------------------------------------
Как себя вести, если у вас кто-то умер, и не кто-нибудь, а старик отец?
И вы, скажем, человек современный, лет шестидесяти, бывалый, вроде Вуди
Зельбста; как вам себя вести? Как, к примеру, скорбеть по отцу, и притом,
не забудьте, скорбеть в наше время? Как в наше время скорбеть по отцу на
девятом десятке, подслеповатому, с расширенным сердцем, с мокротой в
легких, который ковыляет, шаркает, дурно пахнет: ведь и замшел, и газы
одолели - ничего не попишешь, старость не радость. Что да, то да. Вуди и
сам говорил: надо смотреть на вещи здраво. Подумайте, в какие времена мы
живем. О чем каждый день пишут газеты - заложники рассказывают, что в
Адене пилот "Люфтганзы" на коленях умолял палестинских террористов
сохранить ему жизнь, но они убили его выстрелом в голову. Потом их самих
тоже убили. И все равно люди как убивали, так и убивают - то друг друга, а
то и себя. Вот о чем мы читаем, о чем говорим за обедом, что видим в
метро. Теперь нам ясно, что человечество везде и повсюду бьется во
вселенского масштаба предсмертных корчах.
Вуди - предприниматель из Южного Чикаго [один из трех районов Чикаго
(Северный, Западный, Южный), отходящих от "Петли", чикагской надземной
дороги] - отнюдь не был невеждой. Для среднего подрядчика (облицовка
контор, коридоров, туалетов) он был довольно нахватан. Но знания его были
не того рода, какие дают ученые степени. При том что Вуди проучился два
года в семинарии, готовился стать священником. Два года в колледже в ту
пору, во время кризиса, далеко не всякий выпускник средней школы мог себе
позволить. Потом, с отличавшей его энергией, колоритностью, своеобычием
(Моррис, отец Вуди, пока не сдал, тоже был энергичный и колоритный), он
пополнял свое образование в разных областях, подписывался на "Сайенс" и
другие серьезные журналы, прослушал вечерний курс лекций в Де-Поле
[университет в Чикаго, основан в 1898 г.] и в Северо-Западном [университет
в Эванстоне, неподалеку от Чикаго, основан в 1851 г.] по экологии,
криминалистике и экзистенциализму. Объездил чуть не всю Японию, Мексику,
Африку, и вот в Африке-то он и оказался очевидцем происшествия, которое
имело самое прямое отношение к скорби. Происшествие было такое: когда Вуди
катался на моторке по Белому Нилу неподалеку от Мерчисон-Фолс
[национальный парк] в Уганде, на его глазах крокодил уволок буйволенка с
берега в воду. В то знойное утро по берегу этой тропической реки
разгуливали жирафы, бегемоты, бабуины, по ясному небу носились фламинго и
прочие не менее яркие птицы, и тут буйволенка, который ступил в реку
напиться, схватили за ногу и утащили под воду. Родители буйволенка не
могли взять в толк, куда он подевался. Буйволенок и под водой продолжал
барахтаться, биться, вспенивать грязь. Вуди, поднаторевшего
путешественника, проплывавшего в ту пору мимо, это зрелище поразило: ему
почудилось, будто буйвол и буйволица безмолвно вопрошают друг друга, что
же случилось. В их поведении он прочитал горе, узрел звериную тоску. От
Белого Нила у Вуди осталось впечатление, будто он вернулся в доадамову
пору, и мысли, вызванные к жизни этим впечатлением, он увез с собой в
Южный Чикаго. А заодно с ними и пачечку гашиша из Кампалы. Вуди мог
нарваться на неприятности на таможне, но шел на риск, делая ставку скорее
всего на свою плотную фигуру, румяное открытое лицо. Он не походил на
злоумышленника, впечатление производил не дурное, а хорошее. Просто он
любил риск. Ничто не взбадривало его так, как риск. В таможне он швырнул
плащ на прилавок. Если инспекторам вздумается обыскать его карманы, он
отречется от плаща, и все дела. Но он вышел сухим из воды, и в День
благодарения они ели индейку, нашпигованную гашишем. Удивительно было
вкусно. Собственно говоря, тогда папка - а он тоже обожал рисковать,
играть с огнем - последний раз присутствовал на семейном торжестве. Вуди
попытался разводить гашиш у себя на заднем дворе, но вывезенные из Африки
семена не взошли. Зато он завел грядку марихуаны позади склада - там, где
держал свой роскошный "линкольн-континентал". Вуди не был злоумышленником,
но не желал ограничивать себя рамками закона. Просто из самоуважения.
После того Дня благодарения папа тихо пошел ко дну, словно в нем
открылась течь. Тянулось это не один год. Он не вылезал из больницы, чах,
мысли его разбегались, пожаловаться и то толком не мог, разве что Вуди в
минуты просветления по воскресеньям - воскресенья Вуди неизменно проводил
с отцом. Моррис - любитель, но такой сильный, что в былые времена с ним
считался сам Вилли Хоппе [знаменитый американский бильярдист], не знавший
себе равных среди профессионалов, - не мог забить легкую подставку. Теперь
он лишь изобретал удары и пространно рассуждал, как можно положить от трех
бортов. Полька Галина - Моррис прожил с ней лет сорок как муж с женой - к
этому времени сама состарилась и не могла его навещать. Так что папу
навещал Вуди - кто ж еще? Была у Вуди и мать, которая перешла в
христианство, и она также нуждалась в уходе: ей шел девятый десяток, и ее
то и дело укладывали в больницу. Чего только у них у всех не было - и
диабеты, и плевриты, и артриты, и катаракты, и электрокардиостимуляторы. И
все пеклись лишь о теле, а тело сдавало.
Еще у Вуди было две сестры, старые девы, обеим перевалило за пятьдесят,
ревностные христианки, добропорядочные до мозга костей, они до сих пор
жили с мамой в насквозь христианском коттедже. И Вуди, который целиком и
полностью взвалил на себя заботу о всех них, время от времени приходилось
помещать одну из девочек (девочки то и дело болели) в психиатрическую
больницу. Не строгого режима, упаси Боже. Славные женщины, в молодости
были чудо что за красавицы, да вот беда: и у той, и у другой не все дома.
Объединить враждующие кланы: маму-выкрестку, сестер-фундаменталисток,
папу, читавшего газету, пока не отказали глаза, исключительно на идиш,
Галину, истовую католичку, - не было никакой возможности. Вуди - он вот
уже сорок лет как расстался с семинарией - относил себя к агностикам.
Папка, черпавший всю - а много ли ее там - религиозность из газеты на
идиш, все-таки взял с Вуди обещание похоронить его на еврейском кладбище,
и там он сейчас и покоился в гавайке, купленной для него Вуди на съезде
облицовщиков в Гонолулу. Вуди не доверил обряжать папу служителям, а
пришел в морг, сам натянул на мертвое тело рубашку, и старик ушел под
землю этаким Бен-Гурионом в простом деревянном гробу, который сгниет в два
счета. На что, собственно, и рассчитывал Вуди. Подойдя к краю могилы, Вуди
снял пиджак, сложил его, закатал рукава, оголив мощные, усыпанные
веснушками бицепсы, взмахом руки отогнал стоящий подле трактор и взялся за
лопату. Его крупное лицо, широкое книзу, кверху сужалось наподобие крыши
голландского домика. Закусив от натуги мелкими ровными зубами верхнюю
губу, он исполнил последний сыновний долг. Он был в хорошей форме и
раскраснелся, наверное, не столько от физической работы, сколько от
наплыва чувств. После похорон Буди отправился домой с Галиной и ее сыном,
очень порядочным, как и его мать, поляком и к тому же талантливым - Митош
был органистом, играл во время хоккейных и баскетбольных матчей на
стадионе: дело хитрое - чуть сыграешь не так, и поколотить могут, - и там
они с Митошем опрокинули стаканчик-другой и утешали старушку. Редкого
благородства женщина Галина, всегда стояла за Морриса горой.
Весь остаток недели Вуди был занят сверх головы: на нем висела уйма
дел, обязанностей по работе, семейных обязанностей. Он жил один, и жена
его и любовница тоже жили одни, все по своим квартирам. Так как его жена,
хотя они и разошлись пятнадцать лет назад, до сих пор не научилась
заботиться о себе, Вуди по пятницам покупал продукты, набивал ее
морозильник. На этой неделе ему предстояло повести ее купить туфли. Ну а
вечер пятницы он всегда проводил с Хелен, своей фактической женой. По
субботам делал закупки на неделю. А субботний вечер проводил с мамой и
сестрами. Так что ему некогда было копаться в своих чувствах, лишь от
случая к случаю он отмечал про себя: "Первый четверг, с тех пор как он в
могиле", "Первая пятница, а денек-то какой погожий", "Первая суббота, ему,
наверное, пора бы начать привыкать". И про себя нет-нет да шептал: "Папка,
папка!"
Ну а проняло его в воскресенье, когда колокольни всех церквей:
украинской униатской, римской католической, православной (как греческой,
так и русской), африканской методистской - зазвонили одна за другой.
Контора Вуди располагалась в помещении его склада, там же на верхнем
этаже он построил себе квартиру, поместительную и удобную. Так как по
воскресеньям он в семь утра неизменно уходил навещать папку, Вуди успел
забыть, что "Облицовочные изделия Зельбста" окружены плотным кольцом
церквей. Он еще лежал в постели, когда до него донесся звон колоколов, и
тут-то он и понял, как велико его горе. Такой острый приступ горя для
мужчины шестидесяти лет, делового, думающего не столько о духе, сколько
отеле, здравомыслящего, тертого, был до крайности неприятен. А когда Вуди
испытывал неприятные ощущения, он полагал, что их надо перебить. Вот он и
подумал: что бы такое принять? В целительных средствах не ощущалось
недостатка. Погреб Вуди был забит ящиками шотландского виски, польской
водки, арманьяка, мозельского, бургундского. Морозильники - бифштексами,
дичью, камчатскими крабами. Вуди не мелочился - покупал ящиками, дюжинами
бутылок. И тем не менее, когда он наконец встал с постели, он выпил
всего-навсего чашку кофе. В ожидании, пока закипит чайник, Вуди облачился
в вывезенный из Японии костюм борца дзюдо и решил разобраться в себе.
Умиляло Вуди все честное, неподдельное. Неподдельность была в несущих
балках, в ничем не закамуфлированных бетонных опорах высотных зданий.
Выдавать одно за другое нехорошо. Буди не выносил показухи. Неподдельность
была в камне. В металле. Безусловная честность была и в воскресных
колоколах. Вырвавшись на волю, они взлетали, раскачивались, и их гулкие
удары благотворно действовали на Вуди - отмывали изнутри, очищали кровь.
Колокол взывал к тебе, не ожидая ответа, говорил лишь об одном, и говорил
напрямик. И Вуди слушал.
Колокола и церкви играли в свое время немалую роль в жизни Вуди.
Как-никак он вполне мог считаться христианином. Он был еврей по рождению и
по обличью, с кое-какими черточками не то ирокеза, не то чероки, однако
мать его полвека с лишком назад обратил в христианскую веру ее зять, его
преподобие Ковнер. Ковнер изучал Талмуд в Объединенном еврейском колледже
в Цинциннати, но бросил колледж, чтобы стать священником и основать
миссию; он-то и дал Вуди если не целиком, то отчасти христианское
воспитание. Ну а папка не ладил с фундаменталистами. Он говорил, что евреи
ходят в миссию, потому что там им дают кофе, ветчину, ананасные консервы,
вчерашний хлеб, молоко и так далее. И если за это их заставляют слушать
проповеди, он не против: в конце концов, теперь кризис, и особенно
разборчивым быть не приходится, но ему достоверно известно, что ветчину
они продают.
В Евангелии же ясно сказано: "...ибо спасение от иудеев" [Евангелие от
Иоанна, 4:22].
Миссия его преподобия Ковнера существовала на пожертвования
состоятельных фундаменталистов, по преимуществу шведов, которым не
терпелось приблизить второе пришествие, обратив евреев скопом в
христианство. Самой щедрой из жертвовательниц была миссис Скуглунд,
которая унаследовала от покойного мужа огромное молочное хозяйство. Вуди
пользовался ее особым расположением.
Вуди исполнилось четырнадцать лет, когда папка сошелся с Галиной - она
работала у него в лавке - и бросил нравную христианку жену, выкреста сына
и крошек дочерей. Как-то весенним деньком папка подошел к Вуди и сказал:
"Теперь главой семьи станешь ты". Вуди тогда тренировался на заднем дворе
- сшибал клюшкой для гольфа головки одуванчиков. Папка вошел во двор в
выходном, жарком не по погоде костюме, обнажил голову, обнаружив красный
след от шляпы и крупные капли пота, усеявшие череп, причем капель
оказалось куда больше, чем волос. Папка сказал: "Я от вас съезжаю. - Папка
нервничал, но видно было, что он решил уехать от них, и решил
бесповоротно. - Что толку? Такая жизнь мне не по нутру. - (Когда Вуди
попытался представить жизнь, какая была бы папке по нутру, его привольную
жизнь, Вуди папка рисовался в бильярдной, режущимся в кости под эстакадой
надземной железной дороги, сражающимся в покер наверху в заведении "Брауна
и Коппеля".) - Главой семьи теперь станешь ты, - сказал папка. - Не робей.
Я всем вам выправил пособие. Я только что с Вабансиа-авеню, из конторы по
пособиям. - (Теперь понятно, почему он так вырядился.) - К вам придет их
работник. - Потом сказал: - Тебе придется одолжить мне на бензин твои
сбережения".
Понимая, что без его помощи папке не уехать, Вуди отдал ему все деньги,
которые заработал, поднося мячи и клюшки игрокам в загородном клубе
"Сансет-Ридж" в Уиннетке [городок к северу от Чикаго]. Папка считал, что
учит сына жить, а такой урок стоит куда дороже этих жалких долларов, и
всякий раз, надувая сына, краснолицый, крючконосый папка смотрел
первосвященником. Дети, черпавшие вдохновение из фильмов, окрестили его
Ричардом Диксом [американский актер, в фильме "Симаррон", рассказывающем о
жизни первых переселенцев в Америке, исполнял роль Йенси Кравата -
воплощение захватнического духа и предприимчивости]. Позже, когда
появились первые серии комикса, они переименовали его в Дика Трейси [герой
комиксов, полицейский сыщик].
Теперь, под лавиной колокольного перезвона, Вуди открылось, что он сам
оплатил свою безотцовщину. Ха-ха! Прелесть что такое, а особенно эта
папкина: "Я научу тебя, как верить собственному отцу!" - манера. Ведь ему
наглядно доказали преимущества реальной жизни и свободных инстинктов перед
религией и ханжеством. Но прежде всего доказали, что нельзя, просто стыдно
быть дураком. Папка невзлюбил доктора Ковнера не потому, что тот был
отступник (это трогало папку меньше всего), и не потому, что его миссия
была надуваловкой (папка признавал, что сам лично доктор - человек
честный), а потому, что доктор Ковнер вел себя как дурак, говорил как
дурак, а держался как виртуоз, плут-виртуоз. Встряхивал гривой, что твой
Паганини (это уж Вуди от себя добавил: папка слыхом не слыхал о Паганини).
Хорош духовный вождь, который обращает еврейских женщин в христианство,
влюбляя их в себя. "Он распаляет этих бабищ, - говорил папка. - А сам об
этом не подозревает, он и правда не подозревает, чем он их берет".
Но и Ковнер со своей стороны часто предостерегал Вуди: "Твой отец -
человек опасный. Люби его, иначе и нельзя, ты обязан любить и прощать его,
Вудро, но ты уже не ребенок и должен понимать, что твой отец следует
греховной стезей".
Ерунда, говорить не о чем: папины грешки были по сути своей
мальчишеские, но именно потому они и производили такое сокрушительное
впечатление на мальчика. И на маму. Неужели жены те же дети, а если нет,
то кто они? Мама часто говорила: "Надеюсь, ты не забываешь молиться за
этого негодяя? Посмотри, как он с нами обошелся. Так вот, молиться за него
молись, но и не думай встречаться с ним". Однако Вуди постоянно встречался
с папкой. Вудро вел двойную жизнь, святость и кощунство в ней
соседствовали. В Иисусе Христе он видел искупителя лично его, Вудиных,
грехов. Тетка Ребекка воспользовалась этим. Она заставила его работать. И
работать ему пришлось под ее началом. Он заменял дворника в миссии и в
благотворительном заведении при ней. А зимой он должен был еще топить
котел углем, порой и на ночь не уходить, а спать около котельной, на
бильярде. Тогда он открывал отмычкой замок кладовки. Таскал ананасные
консервы и отрезал ломти бекона, кромсая окорок перочинным ножом. И
набивал живот сырым беконом. Здоровенный был парень и всегда подголадывал.
И сейчас, прихлебывая кофе, он впервые задался вопросом: а так ли уж он
был тогда голоден? Нет, просто его манила опасность. И когда он вынимал
ножик и лез на ящик за беконом, он бунтовал против тетки Ребекки Ковнер.
Она не знала, не могла доказать, что Вуди, такой искренний, здоровый,
положительный мальчик, с таким прямым взглядом, такой открытый, был при
всем при том еще и вор. Но он при всем при том был вором. И когда тетка
глядела на него, он знал, что ей видится в нем его отец. В горбинке носа,
во взгляде, в плотном телосложении, в цветущем лице ей виделся опасный
варвар Моррис.
Дело в том, что Моррис получил воспитание на ливерпульских улицах: мать
Вуди и ее сестра родились в Англии. Семья Морриса по дороге из Польши в
Америку кинула Морриса в Ливерпуле, потому что у него воспалились глаза, -
иначе всю семью в полном составе завернули бы с Эллис-Айленда домой. Они
задержались в Англии, но глаза у Морриса продолжали гноиться, и они
бросили его на произвол судьбы. Смылись, и он в двенадцать лет оказался
предоставлен в Ливерпуле сам себе. Мама происходила из семьи почище. Папа
- он ночевал в погребе маминого дома - влюбился в нее. В шестнадцать лет
благодаря забастовке моряков ему удалось наняться кочегаром, шуруя в
топке, заработать себе проезд через океан и удрать с корабля в Бруклине.
Он стал американцем, но Америка о том так никогда и не узнала. Он
голосовал без документов, водил машину без прав, не платил налогов -
словом, чего только не нарушал. Лошади, карты, бильярд, женщины - по
нисходящей - были самыми прочными его увлечениями. Любил ли он кого-нибудь
(при его-то занятости)? Да, любил Галину. Любил сына. Мама и по сей день
пребывала в уверенности, что больше всех папка любил ее и всю жизнь мечтал
к ней вернуться. Благодаря этому она держалась королевой, чему весьма
способствовали пухлые ручки и отцветшее, как у королевы Виктории, лицо.
"Девочкам велено не пускать его на порог", - говорила она. Фу-ты ну-ты,
прямо властительница Индии.
Измолоченная колоколами душа Вуди этим воскресным утром металась по
дому и за его стенами, уносилась в прошлое и вновь возвращалась на
верхотуру склада, где он так находчиво поместил свою квартиру; колокольный
звон налетал, улетал, медь била о гулкую медь; ширясь и ширясь,
колокольный звон дошел до пределов сталелитейного, нефтеперерабатывающего,
машиностроительного Южного Чикаго в разгаре осени со всеми его хорватами,
украинцами, греками, поляками и неграми постепеннее, которые тянулись в
свои церкви - кто слушать мессу, кто петь псалмы.
Вуди и сам отлично пел псалмы. Он и сейчас не забыл их слова. Ну, и еще
он служил живым свидетельством. Тетка Ребекка нередко посылала его
рассказывать набившимся в церковь шведам и прочим жителям фьордов, как он,
еврейский паренек, пришел ко Христу. За каждое выступление она платила ему
пятьдесят центов. Она специально отчисляла на это деньги. В ее лице
совмещались разом счетовод, главный финансист и руководитель миссии. Его
преподобие знать не знал об этой сделке. Чем полезен был миссии доктор,
так это своей страстной верой. Доктор не притворялся, и проповедник он был
из ряда вон выходящий. А как обстояло дело с Вуди? В Вуди тоже жила
страстная вера. Он тянулся к доктору. Доктор помог Вуди подняться над
земными интересами, приобщил его к духовной жизни. А всю остальную жизнь
Вуди, помимо духовной, поглощал Чикаго, чикагские шахер-махеры - они
считались здесь настолько в порядке вещей, что их воспринимали как
должное. Так, в тридцать третьем году (Боже, как давно, давным-давно это
было!) на Всемирной выставке "Век прогресса" [выставка в честь столетия
основания Чикаго], когда Вуди в конусообразной соломенной шляпе, изображая
рикшу, вез повозку, вскидывая сильные, крепкие ноги, а дюжие краснорожие
фермеры, его захмелевшие пассажиры, ржали и требовали свести их с, бабами,
он, хоть и поступил только что в семинарию, не считал для себя зазорным
сводничать и получать чаевые - девушки ведь тоже просили его поставлять им
клиентов - от обеих сторон. Он обнимался в Грант-парке с крупной девахой,
которая вечно спешила домой кормить своего грудного ребенка. Они с Вуди
ехали на трамвае в Вест-Сайд, и всю дорогу, распространяя запах молока и
поливая им блузку, она тискала его мощную ляжку рикши. Трамвай шел по
Рузвельт-роуд. Потом Вуди заходил в ее квартиру, где она жила вместе с
матерью, никаких мужей ему там не припоминалось. Припоминалось лишь одно -
сильный запах молока. На следующее утро, не видя в том противоречия, Вуди
учил греческий по Новому Завету: "И свет во тьме светит - to fos en te
skotia fainei, - и тьма не объяла его" [Евангелие от Иоанна, 1:5].
И пока он бегал в упряжке по выставке, его неотступно преследовала
мысль, никоим образом не связанная с застоявшимися молодцами, пустившимися
в городе в загул, и заключалась она вот в чем: по идее, по промышлению (он
не смог бы объяснить, почему он так думал: ведь все говорило об обратном),
по Божьему замыслу мир должен был стать миром любви, в конце концов
исправиться и зажить лишь любовью. Вуди не открылся бы никому: он отлично
понимал, до чего глупо это звучит, глупо для чужих ушей. И тем не менее
вот какие чувства его обуревали. В то же время в словах тетки Ребекки,
когда она говорила ему, всегда наедине и чаще всего на ухо: "Ну ты и плут,
вылитый отец", была правда.
И подтверждение находилось; во всяком случае, у такой скоропалительной
особы, как Ребекка, это могло сойти за подтверждение. Вуди быстро
взрослел: ничего другого ему не оставалось; но можно ли ожидать от
семнадцатилетнего парня, задавался вопросом Вуди, чтобы он уяснил себе
образ мыслей, чувства пожилой женщины, у которой в придачу еще отняли
грудь? Моррис объяснил ему, что такое бывает лишь с женщинами,
истосковавшимися по мужской ласке, это, мол, первый признак. Моррис
сказал, что, когда груди не ласкают и не целуют, их от огорчения разъедает
рак. Плоть вопиет. Вуди его слова показались убедительными. И когда он в
воображении примерил эту теорию к его преподобию, она пришлась впору: Вуди
представить не мог, чтобы его преподобие позволил себе вольничать с
грудями тетки Ребекки! Из-за Моррисовой теории Вуди то и дело перебегал
глазами с грудей жены на мужа, с мужа на груди жены, и привычка эта
сохранилась у него и по сию пору. Лишь людям на редкость сообразительным
удается высвободиться из-под власти эротических теорий, перенятых от отца,
а Вуди никак нельзя было назвать на редкость сообразительным. Он и сам это
за собой знал. Вот почему Вуди в лепешку расшибался, чтобы женщины не
чувствовали себя в этом смысле обездоленными. Раз уж природа того требует.
Они с папкой люди простые, недалекие, но даже самые неотесанные люди
бывают не лишены известной чуткости.
Его преподобие поучал, Ребекка поучала, богатая миссис Скуглунд поучала
аж из Эванстона, поучала и мама. Папка тоже рвался читать проповеди. Все
без исключения рвались поучать. Вдоль Дивижен-стрит, чуть не под каждым
фонарем, надрывались ораторы: анархисты, социалисты, сталинисты, поборники
единого земельного обложения, сионисты, толстовцы, вегетарианцы,
священники-фундаменталисты - кого тут только не было. И у каждого свои
жалобы, упования, пути к новой жизни или к спасению, протесты. Кто мог
подумать, что собранные вместе претензии всех времен, пересаженные на
американскую почву, расцветут тут таким пышным цветом?
Эта славная иммигрантка из Швеции Осе (как называли ее домашние),
которая, служа у Скуглундов в кухарках, выскочила за их старшего сына, с
тем чтобы, овдовев, стать набожной благотворительницей, финансировала его
преподобие. В молодости миссис Скуглунд, очевидно, отличалась такими
формами - в самый раз для оперетки. Голову ее венчало хитроумнейшее
сооружение из кос, секрет которого женщины, похоже, давно утеряли. Осе
взяла Вуди под свое особое покровительство и оплачивала его учение в
семинарии. А папка говорил... Но в это воскресенье, такое мирное, едва
стихли колокола, в этот бархатный осенний денек, когда трава стояла
высокая, густая, шелковисто-зеленая, пока ее не прихватило первым
морозцем, а в легких текла кровь такая красная, какой она не бывает даже
летом, и ее щипало от кислорода, будто железо в организме изголодалось по
нему и каждый глоток холодного воздуха насыщал его кислородом, папка
покоился на два метра вглубь под землей, и ему больше не суждено было
ощутить это блаженное покалывание. Прозрачный воздух все еще колыхали
последние колокольные удары.
По выходным дням скопившаяся за десятилетия пустота возвращалась на
склад, заползала под двери квартиры Вуди. Склад по воскресеньям был
безлюден, как церковь в будни. Перед началом работы каждый без исключения
день, перед тем как грузовикам с рабочими тронуться с места, Вуди в
адидасовском костюме пробегал трусцой километров восемь. Но в этот день,
по-прежнему отданный папке, он не стал бегать. Как ни тянуло его выбраться
на воздух, избыть тоску бегом. Одиночество тяжело давалось Вуди этим
утром. Я и мир, мир и я - вот вокруг чего вертелись его мысли. А
подразумевал он под этим вот что: обязательно сыщется что-то, чем можно
оградиться, - поручение ли, гости, картина (Вуди был художник-самоучка),
визит к массажисту, обед, - наподобие щита от тягостного одиночества,
неисчерпаемые запасы которого таил в себе мир. Если бы не папка! В прошлый
вторник Вуди пришлось лечь к папке в койку, потому что он то и дело
выдергивал иглы из вен. Сестры втыкали их снова, и тогда Вуди, ко
всеобщему удивлению, залез в койку и обнял отбивающегося старика. "Тише,
Моррис, тише". Но папка из последних сил тянулся к шлангам капельницы.
Колокольный звон смолк, но Вуди даже не заметил, как тишина озерной
гладью разлилась над его владениями - складом облицовочных изделий
Зельбста. Не заметил потому, что перед ним, дребезжа, возник один из тех
допотопных кирпично-красных трамваев, окрасом в быка с чикагских боен.
Трамваи эти, неповоротливые, толстобрюхие, с жесткими плетеными сиденьями
и медными поручнями для оставшихся без мест пассажиров, перевелись еще до
Перл-Харбора. Они переваливались на ходу и каждые полкилометра
останавливались. Когда искрило, запах карболки перебивался запахом озона,
а когда нажимали воздушный тормоз, их трясло. Кондуктор то и дело дергал
узластый шнур, а водитель яростно бил каблуком по чашке электрозвонка.
Вуди узнал себя - он ехал в метель с отцом в трамвае по Вестерн-авеню,
оба были в тулупах, их лица, руки посинели, когда двери открывали, с
задней площадки дуло, и на полу в желобках между параллелей планок
застревал снег. Он не таял - такая холодина стояла в вагоне. Длиннее этой
линии нет в мире, говорили местные патриоты, нашли чем хвастаться. По
бокам Вестерн-авеню на протяжении всех ее сорока километров, проложенных
чертежником строго по рейсшине, тянулись заводы, склады, механические
мастерские, стоянки подержанных автомобилей, троллейбусные парки,
бензоколонки, бюро похоронных принадлежностей, узкие, о два окна,
шестиэтажки, телефонные компании, электрокомпании, свалки, они тянулись
далеко-далеко, от прерий на юге до Эванстона на севере. Вудро с отцом
ехали на север, в Эванстон, до Говард-стрит, откуда до миссис Скуглунд
тоже был путь не близкий. От конечной остановки им предстояло еще
кварталов пять как-то добираться до нее. Зачем они ехали? Раздобыть денег
для папки. Папка уломал Вуди поехать. Если мама и тетка Ребекка прознают
об этом, они будут рвать и метать. Вуди их опасался, но устоять перед
отцом не мог.
Моррис пришел к нему и сказал:
- Сын, у меня беда. Таки плохо.
- Что плохо-то, пап?
- Галина взяла для меня деньги у своего мужа, их надо вернуть прежде,
чем Буйяк хватится. Иначе он ее убьет.
- Зачем она это сделала?
- А ты знаешь или ты не знаешь, как букмекеры обходятся с должниками?
Подсылают к ним громилу. Мне же проломят голову.
- Пап! Ты понимаешь, я не могу повести тебя к миссис Скуглунд.
- Почему нет? Сын ты мне или что? Старушенция хочет тебя усыновить. А
мне что за это будет? Я тебе отец или не отец? И как насчет Галины? Она
рискует жизнью из-за меня, а что я слышу от моего родного сына, что?
- Да Буйяк ее не тронет.
- Вуди, он ее забьет до смерти.
Буйяк? Грязно-серая, под цвет комбинезона, кожа, коротконогий, вся его
- много ли, мало ли ее - сила в мощных бицепсах и почерневших пальцах
инструментальщика; пришибленный - вот какой он был Буйяк. Но послушать
папку, так в Буйяке пылала ярость, клокотала в его чахлой груди, что твой
бессемеровский конвертер. Вуди ничего подобного за Буйяком не замечал.
Буйяк избегал ссор. Коли уж на то пошло, он, скорее, опасался, что Моррис
с Галиной объединятся против него и с дикими криками забьют насмерть. Но
папка не годился в головорезы. Да и Галина была женщина тихая,
положительная. Буйяк хранил свои сбережения в погребе (банки лопались один
за другим). Но что уж такого они могли на самый худой конец сделать -
разве что позаимствовать толику сбережений Буйяка в надежде вернуть их. По
наблюдениям Вуди, Буйяк вел себя разумно. Он смирился со своим горем. От
Галины же требовал самой малости: стряпать, прибираться и вести себя с ним
уважительно. Но воровства Буйяк бы не стерпел: деньги - это особь статья,
деньги играли самую что ни на есть первостатейную роль. И если они и
впрямь похитили его кубышку, такой поступок мог толкнуть Буйяка на
какие-то действия - из уважения к роли денег и к себе, из самоуважения. Но
Вуди сильно подозревал, что и букмекер, и громила, и похищенная кубышка
лишь папкин вымысел. Выдумка вполне в папкином духе, и лишь дурак принял
бы его рассказ на веру. Моррис знал, что мама и тетка Ребекка просветили
миссис Скуглунд, какой нечистый человек папка. Расписали его яркими (хоть
рекламный щит малюй) красками: грехи багряной, душу черной, уготованный
ему адский пламень огненной - игрок, курильщик, пьяница, дурной семьянин,
распутник, безбожник. Словом, папка забрал себе в голову подкатиться к
миссис Скуглунд. А это грозило неприятностями всем. Эксплуатационные
расходы доктора Ковнера покрывались скуглундским молочным хозяйством.
Вдова оплачивала обучение Вуди в семинарии, покупала платья его
сестренкам.
И теперь Вуди, шестидесятилетнего, кряжистого, крупного - ни дать ни
взять памятник в честь победы американского материализма, - когда он
утопал в мягком кресле, чьи кожаные подлокотники ласкали нежнее женских
пальцев, озадачили, а если брать глубже, встревожили некие воспоминания,
неясно всплывавшие в его памяти, и от этих воспоминаний его сердце (они-то
как туда проникли?) то сжималось болью, то умилялось. Напряженная мысль,
от которой один шаг до головной боли, морщила его лоб. Почему он не
помешал папке? Почему согласился встретиться с ним тогда в темном закоулке
бильярдной?
- Что же ты скажешь миссис Скуглунд?
- Старушенции-то? Не бойся, я имею, что ей сказать, и это будет чистая
правда. Разве я не хочу спасти свою химчистку? И разве на следующей неделе
судебный исполнитель не явится описывать оборудование?
Папка прорепетировал свою защитительную речь, пока трамвай тащился по
Вестерн-авеню. Здоровый, цветущий вид Вуди - вот на чем строился его
расчет. Такой положительный на вид паренек - находка для мошенника.
Интересно, случаются ли сейчас в Чикаго такие метели, как в былые
времена? Нынче они вроде бы поутихли. Вьюги былых времен, двинув с
Онтарио, из Арктики, наметали за день сугробы метра в полтора высотой. И
тогда из депо выезжали изъеденные ржавчиной зеленые платформы с
вращающимися щетками с обоих концов - чистить рельсы. Квартал за кварталом
десять - двенадцать трамваев медленно тянулись гуськом или простаивали.
У ворот Ривервью-парка они застряли надолго - все аттракционы на зиму
закрыли, заколотили: "русские горки", "чертово колесо", качели, карусели -
всю технику, плод трудов механиков и электриков, людей, подобно
инструментальщику Буйяку, знающих толк в машинах. За воротами парка вьюга
разгулялась вовсю, заслоняя парк от посторонних глаз, так что за забором
различались лишь редкие лампочки, горевшие поодаль друг от друга. Вуди
протер запотевшее стекло, но оказалось, что взгляду не проникнуть за
забранное проволочной сеткой окно: в ячейки ее набился снег. Если же
поглядеть повыше, не было видно ничего, кроме порывистого северного ветра,
мчащего низко над землей. Впереди него двое черных разносчиков угля, оба в
кожаных линденберговских шлемах, сидели, зажав меж колен лопаты, -
возвращались с работы. От них разило потом, мешковиной и углем. Из тусклой
черной пыли, запорошившей их с головы до ног, сверкали белки глаз, зубы.
Пассажиров в вагоне почти не было. Никого не тянуло на улицу. В такой
день только и оставалось, что посиживать дома, вытянув ноги к огню и
скукожившись под напором внешних и внутренних сил. Только если у тебя, как
у папки, была своя корысть, ты мог презреть непогоду и выйти из дому. В
такую ни на что не похожую метель лишь тот решался помужествовать с ней,
кого влекла перспектива раздобыть полсотни. Пятьдесят монет! В тридцать
третьем году это были деньги.
- Она имеет на тебя виды, - сказал папка.
- Ничего подобного, просто она хорошая и делает всем нам много добра.
- Кто знает, что у нее на уме. Ты мальчик рослый. Да и не такой уж
мальчик.
- Она очень верующая. Истинно верующая.
- Ты имеешь отца, не одну мать. Я не дам матери, Ребекке и Ковнерам
задурить тебе голову. Я знаю, твоя мать хочет вычеркнуть меня из твоей
жизни. Если я не вмешаюсь, ты таки ничего не будешь знать про жизнь. Что
эти недоумки христиане в ней смыслят, что?
- Ты прав, папа.
- Девочкам я помочь не могу. Малы еще. Жаль их, но что я могу тут
поделать, что? Ты - другое дело.
Он хотел сделать из него американца, такого, как он сам.
Вокруг бушевала метель, трамвай бычьей масти остановился, ждал, когда
наденут бугель, сорванный завывающим, ревущим, грохочущим ветром. На
Говард-стрит им предстояло выйти и дальше идти сквозь метель на север.
- Начнешь разговор ты, - сказал папа.
У Вуди были задатки торговца, ярмарочного зазывалы. Они пробуждались в
нем, едва он вставал, чтобы рассказать о своем обращении в церкви - там
обычно собиралось человек пятьдесят - шестьдесят. И хотя тетка Ребекка
неизменно его вознаграждала, он сам себя брал за душу, когда говорил о
вере. Но случалось и так, что он говорил о вере, а душа его к этому не
только не лежала, а ее, душу, от этого просто-таки мутило. И вот тогда
Вуди выручала искренняя повадка. Всучить свой товар он мог лишь благодаря
выражению лица, голосу - словом, повадке. И тут-то глаза его начинали
сходиться к переносице. Уже по одному этому он чувствовал, до чего нелегко
дается ему лицемерие. Лицо кривилось, грозя выдать его. Все его силы
отнимали старания выглядеть правдиво. Цинизм ему претил - вот что толкнуло
его к плутовству. А где плутовство, там и папка. Папка штурмовал все эти
полосы препятствий, ров за рвом, и - крючконосый, широколицый - вставал
бок о бок с Вуди. Искренний, неискренний - к папке эти мерки не подходили.
Папка был как тот человек из песни: "Он, когда хотел чего, добивался
своего". Папка был телесный, в нем ощущалась работа органов пищеварения,
кровообращения, размножения. Когда на папку находил серьезный стих, он
говорил, что надо мыть подмышки, подмываться, насухо вытирать ноги,
готовить горячий ужин, говорил о жареных бобах с луком, покере или лошади,
победившей в пятом заезде в Арлингтоне [пригород Чикаго - Арлингтон-Хайтс,
где проводятся скачки]. Папка был как стихия. Вот почему Вуди с ним
отдыхал от религии, парадоксов и прочего тому подобного. А вот мама, она
мнила себя очень духовной, но Вуди знал, что она обманывает себя. Что да,
то да, со своим английским акцентом, о котором ни на минуту не забывала,
она вечно говорила то с Богом, то о Боге: ради Бога, слава Богу, Боже
сохрани. Но она была просто-напросто дебелая, трезвая, практичная, земная
женщина, на которой лежали самые обычные, земные обязанности: вскармливать
дочерей, ограждать, учить тонкостям обхождения, воспитывать в невинности.
И эти две огражденные голубицы, войдя в возраст, до того раздались в
бедрах, что головенки их казались узкими, жалкими. И сумасшедшими. Славные
девочки, только полные психи: Паула - псих жизнерадостный, а Джоанна -
подавленный и с закидонами.
- Пап, я все для тебя сделаю, но пообещай, что не осрамишь меня перед
миссис Скуглунд.
- Я плохо говорю по-английски, да? Ты стесняешься, стыдишься папы? У
меня что, еврейский акцент?
- При чем тут акцент? У Ковнера еще какой акцент, а ей хоть бы что.
- Да кто они такие, эти обормоты, чтобы задирать передо мной нос, кто?
Ты без пяти минут взрослый, и папа имеет право на твою помощь. Папа попал
в переплет. И ты привел его к ней, потому что у нее доброе сердце и тебе
не на кого рассчитывать, кроме нее.
- И тебя, пап.
На Девон-авеню оба угольщика встали. Один из них кутался в женское
пальто. В ту пору мужчинам случалось носить женское платье, женщинам
мужское - выбирать не приходилось. Запорошенный сажей меховой воротник
пальто от сырости взъерошился. Тяжело волоча за собой лопаты, они сошли с
передней площадки. А трамвай, и всегда-то медленный, еще медленнее
потащился дальше. До конечной остановки они добрались в пятом часу -
сумерки мало-помалу сменялись тьмой, под фонарями вился, вихрился снег.
Вдоль и поперек Говард-стрит стояли брошенные машины. Они запрудили даже
тротуары. Вуди с папой шли в Эванстон, Вуди шел первый, папа следом за ним
посреди улицы по оставленным грузовиками колеям. Четыре квартала они
мужествовали с ветром, а потом Вуди пробрался через сугробы к занесенному
снегом особняку, там обоим пришлось налечь на кованые чугунные ворота -
такой позади них намело сугроб. В этом величественном особняке было
двадцать, если не больше, комнат, а жили в них всего-навсего миссис
Скуглунд со своей служанкой Юрдис, тоже очень набожной.
Ожидая, когда им откроют, Вуди и папа, то потея, то коченея, смахивали
мокрый снег с тулупов, папа вытирал кустистые брови концом шарфа, и вскоре
загремели цепочки, и Юрдис, повернув деревянный засов, открыла окошечко в
стеклянной двери. Вуди прозвал Юрдис "постной рожей". Теперь такие
женщины, которые не пытаются никак прихорошиться, вовсе перевелись. Юрдис
вышла без прикрас - какая есть, такая есть. И сказала:
- Кто там и что вам нужно?
- Я Вудро Зельбст. Юрдис? Это я, Вуди.
- Вас не ждали.
- Верно, но мы пришли.
- Что вам нужно?
- Мы пришли повидаться с миссис Скуглунд.
- Зачем вы хотите с ней повидаться?
- Чтобы она знала, что мы здесь.
- Я должна сказать ей, почему вы пришли без звонка.
- Почему бы вам не сказать, что это пришел Вуди с отцом: разве мы
пришли бы в такую метель, если б не важное дело?
Вполне понятная осмотрительность одиноко живущих женщин. И к тому же
женщин степенных, несколько отставших от времени. Теперь в эванстонских
домах с их просторными верандами, уходящими вглубь дворами и служанками
вроде Юрдис, у которых на поясе бренчат ключи и от буфетных, и от всех
чуланов и ящиков вплоть до последнего ларя в погребе, нет и следа былой
степенности. К тому же в Эванстоне, этом оплоте епископальной церкви,
христианской науки и Женского общества трезвости, торговцы не смели
звонить в парадную дверь. Только приглашенные. А тут на тебе: прорвавшись
сквозь метель, пройдя пешком пятнадцать километров, являются двое бродяг
из Вест-Сайда. Вваливаются в почтенный дом, где шведская иммигрантка, в
прошлом кухарка, а ныне вдова-благотворительница, закованная снегами,
грезит, пока окоченевшие стебли лилий колотятся в ее забранные двойными
рамами окна - о новом Иерусалиме, втором пришествии, воскресении и
Страшном суде. Дабы приблизить второе пришествие и все прочее, необходимо
было привлечь сердца этих продувных бродяг, явившихся в метель.
Их пустили - как не пустить.
Лишь теперь, когда тепло стало доходить до их замотанных шарфами
подбородков, папа и Вуди почувствовали, что это была за метель: щеки у них
онемели от холода. Измочаленные, снедаемые корыстью, в потеках оттаявшего
снега, они стояли посреди настоящего холла - не какой-нибудь прихожей - с
резной винтовой лестницей, освещавшегося сверху огромным витражом. На нем
изображалась встреча Иисуса с самаритянкой. Воздух был по-гойски спертый.
Когда Вуди бывал с папкой, он чаще, чем обычно, смотрел на вещи с
еврейской точки зрения. Хотя в папке только и было от еврея, что он мог
читать газету лишь на идиш. Папка жил с полькой Галиной, мама - с Иисусом
Христом, а Вуди ел сырьем откромсанные от окорока ломти бекона. И все же
время от времени у него случались чисто еврейские заметы.
Миссис Скуглунд была женщина на редкость опрятная - что ногти, что
белоснежная шея, что уши, и папины неприличные намеки били мимо цели - до
того она была чистая; при виде ее, такой большой, величавой, Вуди
вспоминались водопады. Грудь у нее была необъятная. Она занимала
воображение Вуди. Он решил, что миссис Скуглунд ее туго стягивает. Но
как-то она подняла разом обе руки, чтобы открыть окно, и тут ее грудь
предстала перед стоявшим рядом Вуди в натуральную величину - нет, такую
грудь не стянешь. Волосы, светлые-пресветлые, походили на волокна рафии,
из которых, предварительно вымочив их, они плели корзины на уроках труда.
Папка снял тулуп, и оказалось, что на нем надето одна на другую несколько
фуфаек, а пиджака и вовсе нет.
Бегающие глаза придавали папке плутоватый вид. Зельбстам с их
крючковатыми носами и широкими, такими вроде бы порядочными лицами труднее
всего давалось выглядеть честными. Все в них говорило о нечестности. Вуди
часто пытался докопаться до причин. В чем они - в игре лицевых мускулов, в
складе рта? Или в складе их предприимчивых душ? Девочки прозвали папку
Диком Трейси, но ведь Дик был славный парень. Да и кого папка мог бы
провести? Впрочем, постойте, постойте, такая возможность не исключалась.
Именно потому, что папка выглядел плутом, совестливый человек мог
устыдиться: что, если он порицал папку незаслуженно или судил
несправедливо? На каком основании - только из-за лица? Одному-другому
наверняка захотелось бы загладить свою вину. И тут-то папка и подлавливал
их. Их-то да, но Юрдис нет. Она бы - метель не метель - в два счета
выставила папку на улицу. Юрдис была набожная, но простофилей она никак не
была. Недаром она захватила бразды правления, не зря проработала сорок лет
в Чикаго.
Миссис Скуглунд (Осе) провела посетителей в гостиную. Эту комнату,
самую просторную в доме, приходилось отапливать дополнительно. Потолок тут
был чуть не в пять метров высотой, окна огромные, и потому Юрдис
беспрерывно топила печку. Нарядную буржуйку, которую венчало что-то вроде
никелированной короны или митры. Митра, если ее чуть отодвинуть, поднимала
навеску чугунной дверцы. Дверца эта, скрывавшаяся под митрой, была
закопченная, проржавленная - словом, дверца как дверца. В открывшуюся
топку совком засыпали уголь, антрацитные шарики грохались на под. И над
ними взвивался огненный не то торт, не то купол - его было видно сквозь
слюдяные окошечки. Красивая комната, чуть не доверху в деревянных панелях.
Мраморный камин, в дымоход которого выводилась печная труба, паркетные
полы, машинные ковры, мебель со стеганой клюквенного цвета викторианской
обивкой, горка, выложенная зеркальным стеклом, с вделанной в нее китайской
этажеркой, где хранились серебряные кувшины - призы, полученные
скуглундскими коровами, затейливые щипцы для сахара, а также хрустальные
кувшины и кубки. Повсюду лежали Библии, висели картины, изображавшие
Иисуса Христа и Святую землю, а в воздухе витал еле уловимый гойский дух,
словно все в ней промыли слабым раствором уксуса.
- Миссис Скуглунд, я привел к вам моего папу. Вы, по-моему, с ним
незнакомы, - сказал Вуди.
- Уважаемая, вот он я, Зельбст.
Папка, приземистый, но властный, встал перед ней в своих фуфайках
животом вперед, и живот у него был не рыхлый - тугой. И вообще папка свое
дело знал туго. Он никого не боялся. Никогда не клянчил. И ни перед кем не
заискивал. Уже одним тоном, каким он произнес это свое "уважаемая", папка
показал миссис Скуглунд, что он человек самостоятельный и знает, что к
чему. Дал ей понять, что умеет обращаться с женщинами. Статной миссис
Скуглунд, увенчанной плетенной из кос корзинкой, шел шестой десяток - она
была лет на восемь - десять старше папы.
- Я знаю, вы делаете для моего мальчика много доброго, вот почему я
просил его привести меня к вам. Маму его вы знаете, а папу не знаете - это
непорядок.
- Миссис Скуглунд, у папы неприятности, и, кроме вас, мне не к кому
больше обратиться.
Папке только того и было нужно. Он перехватил инициативу и рассказал
вдове и о своей химчистке, и о просроченных платежах, не преминул
объяснить и про арест, наложенный на оборудование, и про судебного
пристава, и про то, чем ему все это грозит.
- Я маленький человек, стараюсь свести концы с концами, - сказал он.
- Вы не помогаете своим детям, - сказала миссис Скуглунд.
- Вот-вот, - поддакнула Юрдис.
- А я имею деньги? Будь они у меня, я что, не отдал бы их своим детям?
По всему городу очереди - очереди за хлебом, очереди за супом. Я что, один
такой или что? Что я имею, тем делюсь. Отдаю своим детям. Плохой отец?
Разве сын приведет плохого отца? Он любит папу, верит папе, знает: его
папа - хороший папа. Только-только я встану на ноги - меня разоряют. Вот и
сейчас я завел свое дело, хорошее дело, пусть и маленькое, и я не хочу его
потерять. Три человека работают у меня, троим я плачу жалованье, а
закроется мое дело - три человека вылетят на улицу. Уважаемая, я даю вам
расписку, и через два месяца вы будете иметь деньги. Я человек простой, но
работаю я хорошо, и мне можно доверять.
При слове "доверять" Вуди аж подскочил. Если б со всех сторон грянули
трубы оркестра Сузы [Джон Филип Суза (1854-1932) - американский
капельмейстер и композитор, прозванный королем маршей], возвещая о
грозящей опасности, и то впечатление не было бы более сильным. "Плут!
Перед вами плут!" Но миссис Скуглунд, вся в мыслях о божественном, витала
в облаках. И ничего не услышала. Хотя в этой части света буквально все,
кроме разве что умалишенных, были людьми практическими и все ваши
разговоры с ближними, да и их с вами, велись исключительно на практические
темы, миссис Скуглунд, при всем своем богатстве, была не от мира сего -
процентов на семьдесят, это уж точно.
- Помогите мне, и я покажу, что я за человек, - сказал папка. - Вы
увидите, что я сделаю для моих детей.
Вот тут-то миссис Скуглунд заколебалась и сказала, что хочет подняться
к себе, помолиться, попросить Господа наставить ее и не соблаговолят ли
они присесть, подождать. По обе стороны печки помещались качалки. Юрдис
метнула на папку суровый взгляд (опасный тип), а на Вуди - укоризненный
(привел в дом опасного типа, смутьяна, потревожил двух добрых христианок).
И удалилась вслед за миссис Скуглунд.
Не успели они выйти, как папка соскочил с качалки и зашипел:
- Это что еще за молитвы-шмолитвы? Скажите пожалуйста, ей надо
посоветоваться с Богом, чтобы дать мне в долг пятьдесят долларов!
Вуди сказал:
- Пап, дело не в тебе, просто у верующих, у них такая привычка.
- Ай, брось, - сказал папка. - Она вернется и объявит, что Бог против.
Вуди рассердился на папку, счел, что ему недостает тонкости, и сказал:
- Нет, она не притворяется. Пап, да пойми же ты: она женщина добрая,
нерешительная, искренняя, ей хочется все сделать правильно.
На это папка сказал:
- Служанка ее отговорит. Жох-баба. Да у нее на лице написано, что она
держит нас за прохвостов.
- Что толку спорить, - сказал Вуди. И придвинул качалку поближе к
печке. Ботинки его насквозь промокли - похоже, они никогда не высохнут.
Голубые язычки пламени скользили над углями стайкой рыбешек.
А папка направился к горке (она же этажерка) в китайском стиле, дернул
за ручку выгнутой стеклянной дверцы и, когда она не поддалась, вмиг
отомкнул замок лезвием перочинного ножа. И достал серебряное блюдо.
- Пап, ты что делаешь? - сказал Вуди.
Папка и глазом не моргнул - он знал, что делает. Он запер горку, прошел
по ковру к двери, прислушался. Просунул блюдо под пояс и затолкал поглубже
в брюки. Потом приложил коротенький толстый палец к губам.
Тут Вуди сбавил голос, но оправиться от потрясения не мог. Он подошел к
папке, коснулся его руки. Он вглядывался в папкино лицо, и глаза его
становились все меньше и меньше, словно бы кожа у него на голове отчего-то
съеживалась. Ломило в висках, звенело в ушах, дыхание спирало, ноги
подкашивались.
- Пап, положи эту штуку обратно, - задушенным голосом сказал Вуди.
- Она из настоящего серебра, стоит хороших денег, - сказал папка.
- Пап, ты же сказал, что не подведешь меня.
- Это я на тот случай, если она помолится-помолится - и откажет. Ну а
согласится, я верну блюдо на место.
- Как?
- Поставлю обратно. А не я, так ты поставишь.
- Ты открыл замок отмычкой. Я не сумею. Сноровки нет.
- Подумаешь, большое дело.
- Мы сию же секунду поставим блюдо на место. Дай его мне.
- Вуди, блюдо у меня под ширинкой, в подштанниках, и что ты так
расшумелся, что?
- Папа, это просто уму непостижимо.
- Ой, ну и надоел же ты мне. Если б я тебе не доверял, разве я взял бы
блюдо при тебе? Ты ничего не понимаешь! Какая муха тебя укусила?
- Пап, вытащи поскорее блюдо - они вот-вот вернутся.
Тут папа как напустится на него. Развоевался - страсть. Рявкнул:
- Выполняй, что тебе ведено.
Не помня себя, Вуди наскочил на отца, и меж ними пошла рукопашная.
Схватить отца за грудки, задней подножкой припереть к стене - это же черт
знает что такое. От неожиданности папка повысил голос:
- Ты таки хочешь, чтобы Галину убили. Ну, убей! Но отвечать будешь ты.
Папка сердито отбивался, и они сделали несколько кругов по комнате, но
тут Вуди приемом, который заимствовал из ковбойского фильма и даже как-то
раз применил на спортивной площадке, удалось опрокинуть папку, и они
рухнули на пол. Вуди - он был килограммов на десять потяжелее - очутился
наверху. Они приземлились на полу около печки, которая стояла на расписном
жестяном поддоне, оберегавшем ковер. И вот тут-то, когда Вуди навалился на
папкин тугой живот, ему открылось, что он ничего не добился, опрокинув
папку. Он не мог заставить себя засунуть руку папке под брюки, вытащить
блюдо. А папка, как и подобает отцу, на которого сын поднял руку, и вовсе
взъярился: он высвободился и врезал Вуди по лицу. Заехал ему раза
три-четыре в нос. Вуди зарылся папке головой в плечо, обнял его
крепко-крепко, чтобы уйти от ударов, и зашептал ему в ухо:
- Пап, да ты что, забыл, где ты? Они же вот-вот вернутся!
Но папка вскидывал коротенькую ножку, засаживал Вуди коленом в живот,
бодал подбородком, да так, что у того лязгали зубы. "Старик вот-вот начнет
кусаться", - думал Вуди. И еще - семинарист как-никак - думал: "Нечистый
дух, да и только". И покрепче обнимал старика. Мало-помалу папка перестал
метаться, стих. Глаза у него выпучились, рот грозно ощерился. Ни дать ни
взять злющая щука. Вуди отпустил папку, помог ему подняться. И тут же Вуди
завладели дурные чувства, причем такого рода, каких старик - и это Вуди
отлично знал - в жизни не испытывал. Никогда в жизни. Никогда папка не
испытывал таких низменных чувств. Вот чем объяснялось его превосходство.
Папке подобные чувства были неведомы. Все равно как азиатскому коннику,
как китайскому разбойнику. Вот кто обладал тонкостью чувств, так это мама,
которая вывезла из своего Ливерпуля английские манеры. Обладал ею и
прирожденный проповедник его преподобие Ковнер, ходивший с головы до ног в
черном. Вы обладаете тонкостью чувств, и что вам это дает - одни
неудобства. Да ну ее, эту тонкость чувств...
Высокие двери распахнулись, и со словами:
- Мне померещилось или впрямь что-то упало? - вошла миссис Скуглунд.
- Я хотел подсыпать угля в печку, взял совок и выронил его. Вы уж
извините мою неуклюжесть, - сказал Вуди.
Папка промолчал: разобиделся - страх. Воспаленные глаза вытаращены,
жидкие волосенки прилипли ко лбу, живот втянут - хоть папка и не открывал
рта, уже по одному этому было видно, что он переводит дух, вне себя от
злости.
- Я помолилась, - сказала миссис Скуглунд.
- Надеюсь, все кончилось хорошо.
- Видите ли, я ничего не делаю, не спросив Господа, но мне ответили
утвердительно, и теперь я уверена, что поступлю правильно. Так что
подождите, и я схожу в кабинет - выпишу чек. Я попросила Юрдис принести
вам кофе. Прийти в такой мороз!..
Папка - несносный всегда и во всем, - не успела за ней закрыться дверь,
сказал:
- Чек? Нужен мне ее чек. Ты мне наличные достань.
- Они не держат в доме денег. Завтра ты сможешь получить по чеку деньги
в ее банке. Но если они хватятся блюда, они позвонят в банк, что тогда?
Папка сунул руку за пояс, но тут вошла Юрдис с подносом. Она с ходу
налетела на папку:
- Другого места приводить себя в порядок не нашли? Это вам что -
мужская уборная?
- Таки где тогда у вас уборная? - сказал папка.
Подав им кофе, который она налила в самые скверные из имевшихся в доме
кружек, Юрдис брякнула поднос о стол, провела папку по коридору и встала
на карауле у двери в ванную, чтобы он не вздумал бродить по дому.
Миссис Скуглунд позвала Буди в свой кабинет и, отдав ему сложенный чек,
сказала, что они должны вместе помолиться за Морриса. Тут Вуди пал на
колени у конторки около стеклянной лампы под колпаком с плоеными, как у
конфетницы, краями, а над ним ряд за рядом высилась пыльная картонная под
мрамор картотека. Миссис Скуглунд, задушевно бася, вознесла молитву Иисусу
Христу, а ветер тем временем хлестал по деревьям, бился о стены, бросал
снежные вихри в окна, - просила его просветить, сохранить и избавить
папкину душу от всякого зла. Вуди просил у Господа только одного: пусть
папка вернет блюдо на место. Он как можно дольше продержал миссис Скуглунд
на коленях. Потом, лучась искренностью (что-что, а это он умел),
поблагодарил ее за поистине христианское великодушие и сказал:
- Я знаю, что родственник Юрдис работает в Христианском союзе молодых
людей. Не могла бы она позвонить ему, достать для нас комнату - уж очень
не хочется тащиться в метель в такую даль. Что до общежития, что до
остановки - расстояние одно. Но, как знать, может, трамваи и вовсе
перестали ходить.
Подозрительная Юрдис явилась на зов миссис Скуглунд, кипя гневом.
Сначала они ворвались к ним, расположились как у себя дома, выманили
деньги, потом пои их кофе, и, чего доброго, после них еще гонорею со
стульчака подцепишь. Тут Вуди вспомнил, что Юрдис имела обыкновение после
ухода гостей протирать дверные ручки спиртом. Все же она позвонила в
общежитие и добыла им двухместный номер за шесть долларов в сутки.
Вот и выходит, что папка вполне успел бы открыть горку, выложенную где
зеркальным стеклом, где нейзильбером (весьма изощренно и причудливо), и,
едва Зельбсты, рассыпавшись в благодарностях, откланялись и по колено в
снегу вышли на середину улицы, Вуди сказал:
- Я тебя прикрыл. Ты вернул эту штуку на место?
- Ну! - сказал папка.
Они с трудом пробились к приземистому общежитию, смахивавшему на
полицейский участок: и проволочной сеткой забран, и размером схож. Ворота
были заперты, но они долго барабанили по решетке, и негр-маломерок в конце
концов впустил их и, шаркая, провел наверх по неоштукатуренному коридору.
Вольер мелких зверей в Линкольн-парке - вот что больше всего напоминало
общежитие. Негр сказал, что еды у них никакой нет, так что им ничего не
оставалось, как стянуть промокшие брюки и, закутавшись поплотнее в
армейские защитного цвета одеяла, вытянуться на койках и отойти ко сну.
Утром они первым делом отправились в эванстонский Национальный банк и
получили пятьдесят долларов. Нельзя сказать, что операция прошла гладко.
Кассир, бросив свое окошечко, пошел позвонить миссис Скуглунд и пропал
надолго.
- Куда, к черту, он запропастился? - сказал папка.
Однако, вернувшись, кассир сказал:
- Какими купюрами желаете получить?
Папка сказал:
- По одному доллару.
Вуди он объяснил:
- Буйяк хранит деньги в бумажках по одному доллару.
Но Вуди уже не верил, что Галина украла сбережения старика.
Потом они вышли на улицу, где вовсю шла работа по уборке снега. Солнце,
огромное-преогромное, сияло из утренней сини - высоченным сугробам недолго
осталось украшать Чикаго.
- А ты, сыночка, зря на меня вчера наскочил.
- Твоя правда, но ты же обещал, что не подведешь меня.
- Да будет, будет тебе, все же в порядке - ты мне помог, так что давай
замнем.
Но вся штука в том, что папка взял блюдо. Иначе и быть не могло, и
спустя несколько дней миссис Скуглунд и Юрдис хватились его, и к концу
недели вся компания поджидала Вуди в ковнеровском кабинете при
благотворительном заведении. Был тут - как же без него - и ректор
семинарии его преподобие Крабби, и Вуди, дотоле паривший вольно и без
помех, был сбит на лету и рухнул в клубах пламени на землю. Вуди твердил,
что ни в чем не повинен. Уже летя вниз, кричал, что на него взводят
напраслину. Клялся, что ни он, ни папка ничего у миссис Скуглунд не брали.
Пропавшую вещь, а он понятия не имеет, что там у них пропало, наверняка
куда-нибудь засунули, она отыщется - и то-то им будет стыдно. Когда все
присутствующие один за другим отчитали Вуди, его преподобие Крабби
объявил, что Вуди, пока он не сознается в краже, отчислят из семинарии,
где он, к слову сказать, и вообще-то не блистал прилежанием. Тетка Ребекка
отвела его в сторону и сказала:
- Ну ты и плут, вылитый отец. Чтоб я тебя больше не видела.
На что папка сказал:
- Таки что я тебе говорил?
- Зря ты так, пап.
- Зря? Видал я их в гробу, если хочешь знать. На, бери блюдо - беги к
этим ханжам, оправдывайся перед ними.
- Не по душе мне, что мы так обошлись с миссис Скуглунд: она нам
сделала столько добра.
- Добра?
- Добра.
- Добро даром не делают.
Тут папку было не сбить. И все равно они вот уже сорок с лишним лет
обсуждали этот случай и так и сяк - в разном расположении духа, на разном
уровне, с разных точек зрения, по мере того как менялась, росла, крепла их
привязанность друг к другу.
- Почему ты это сделал, пап? Ради денег? На что ты их потратил? - не
один десяток лет спустя спросил его Вуди.
- Уладил дела с букмекером, остальное вложил в химчистку.
- Ты на бегах сыграл.
- Пусть так. Но это, Вуди, был дуплет. Я и себя не обидел, и тебе
оказал услугу.
- Так ты это ради меня?
- Ну что за жизнь ты вел, что? Нет, Вуди, такая жизнь не для тебя.
Кругом одни бабы. Ковнер ведь тоже не мужик, а я не знаю что. Ну а если бы
они тебя сделали священником? Тоже мне священник! Во-первых, ты бы сам
этого не вынес, а во-вторых, они бы тебя раньше или позже поперли.
- Очень даже может быть.
- Потом, ты не стал бы обращать евреев, а им только это от тебя и нужно
было.
- Нашли время морочить евреев, - сказал Вуди. - Хорошо хоть я их не
дурил.
Папка вернул Вуди на свою сторону - недаром он был плоть от плоти его:
та же толстая, не пробьешь, шкура, та же неотесанность. Не рожден для
духовной жизни. Тянись не тянись.
Папка был ничуть не хуже Вуди, а Вуди - ничуть не лучше папки. Папке
претили теоретические обобщения, но он не упускал случая указать Вуди, как
вести себя в жизни, и Вуди вел себя соответственно: весело, сердечно,
естественно, добродушно и беспринципно. У Вуди начисто отсутствовал
эгоизм, других слабостей в нем не замечалось. Папке это было на руку, и
тем не менее он поругивал Вуди. "Слишком ты много на себя взваливаешь", -
твердил папка. Но Вуди ведь именно потому и отдал сердце папке, что папка
был эгоистом до мозга костей. А эгоистов, как известно, любят сильнее
всего. Они поступают так, как ты никогда не позволишь себе, и за это их и
любишь. Предаешься им безраздельно.
Вуди вспомнил про ломбардную квитанцию, и его вдруг разобрал смех, он
даже поперхнулся от неожиданности. Когда его исключили из семинарии и
выставили из миссии, папка сказал:
- Хочешь вернуться к ним? Вот тебе квитанция. Я заложил эту штуку. Дал
промашку - не такая уж она ценная.
- Сколько ты за нее получил?
- Двенадцать с половиной всего-навсего. Но если блюдо тебе нужно,
добывай деньги сам - те я потратил.
- Натерпелся небось страха, пока кассир ходил звонить миссис Скуглунд
насчет чека?
- Немного понервничал, - сказал папка. - Но я знал, что пропажу так
скоро не обнаружат.
Кража была очередной вылазкой в папкиной войне с мамой. С мамой, теткой
Ребеккой и его преподобием Ковнером. Папка стоял за реализм. Мама
выступала от сил религии и мрака. Вот уже четыре десятилетия они вели
непрестанные бои. Время шло, и теперь мама и девочки влачили жалкую жизнь
на пособие и ничего из себя не представляли. Иждивенки, психи - вот до
чего они, бедняжки, докатились. И все это время грешник Вуди был им
преданнейшим сыном и братом. Он делал у них все по дому - требовалось ли
крыть крышу коттеджа, расшивать ли швы каменной кладки, чинить проводку,
изоляцию, кондиционер, - платил за отопление, свет, еду, одевал их всех у
"Сирса, Роубака, Виболдта" [фирма, высылающая товары по почте], купил им
телевизор, созерцанию которого они предавались так же благоговейно, как
молитвам. Паула ходила на курсы, осваивала искусство макраме, вышивки по
канве, порой подрабатывала, занимаясь трудотерапией с пациентами
психиатрической больницы. Но подолгу там не удерживалась - слишком
неуравновешенный был у нее характер. Папка с его запятнанной репутацией
чуть не всю свою жизнь сводил пятна с чужой одежды. Последние годы они с
Галиной держали химчистку самообслуживания в Вест-Роджерс-парке -
заведение средней руки типа прачечной самообслуживания, работенка была
непыльная, она оставляла папке уйму времени на бильярд, бега, рамс и
безик. Каждое утро он наведывался за перегородку - проверял, не застряло
ли чего в решетках машин. Папке случалось находить там занятные вещицы,
которые швыряли в барабан вместе с одеждой, а в удачные дни - когда
медальон с цепочкой, а когда и брошь. Папка подновлял чистящий раствор,
вливая в него розовую и голубую жидкость из пластмассовых кувшинов, после
чего почитывал за второй чашкой кофе "Форвард" и уходил, оставляя дела на
Галину. Если им не хватало денег на арендную плату, их выручал Вуди.
Когда диснеевская фирма открыла во Флориде второй увеселительный парк,
Вуди захотел развлечь своих иждивенцев. Посылал он их туда, разумеется,
порознь, партиями. Больше всех радовалась Галина. Она потом без конца
рассказывала, какую речь произнес заводной Линкольн. "Нет, вы только
подумайте, поднимается, руками, губами шевелит. Ну совсем как настоящий! А
уж речь сказал - заслушаешься". Галина была самая из них здравомыслящая,
добрая и честная. После смерти папки все ее потребности, которые не
покрывало социальное обеспечение, оплачивали Вуди и Галинин сын Митош,
органист на стадионе, расходы они делили поровну. Папка почитал
страхование надуваловкой, Галине он оставил лишь допотопное оборудование,
и ни шиша больше.
Вуди и себе не отказывал в развлечениях. Раз в год, а то и чаще, он
пускал дела на самотек, поручал отделу доверительных операций своего банка
присматривать за его присными и отправлялся путешествовать. Путешествовал
он с размахом, с выдумкой, на широкую ногу. В Японии он не тратил время на
Токио. Зато провел три недели в Киото [Киото славится своими парковыми,
дворцовыми, храмовыми ансамблями], жил в гостинице "Таварая", построенной
веке в семнадцатом, если не раньше. Спал там на полу, на японский манер,
купался чуть ли не в кипятке. Посетил стриптиз, не имеющий себе равных по
непристойности, посетил и святые места, и храмовые сады. Побывал он также
и в Стамбуле, и в Иерусалиме, и в Дельфах, ездил на сафари в Бирму, в
Уганду, в Кению в туристических группах вместе с шоферами, бедуинами,
базарными торговцами. Открытый, тороватый, обходительный, все более и
более грузный, но тем не менее (он бегал трусцой, поднимал тяжести)
по-прежнему крепкий - нагишом он смахивал на разодетого в пух и прах
придворного эпохи Ренессанса, - он год от году казался все здоровее:
типичный любитель свежего воздуха - спина в веснушках, кирпично-красный
лоб и простоватый нос в пятнах загара. В Аддис-Абебе он увел красавицу
эфиопку прямо с улицы к себе в гостиницу и отмыл ее, самолично встав с ней
под душ и намыливая ее своими широкими ласковыми лапищами. В Кении обучил
одну негритянку кое-каким американским ругательствам - отличное подспорье
в ее профессии. Побывал на Ниле, пониже Мерчисон-Фолс, где из трясины
вставали стволы голубых эвкалиптов, а с отмелей грозно скалились на
проплывающие моторки бегемоты. Один из них пустился в пляс на песчаной
косе, тяжеловесно подпрыгивая и падая на все четыре лапы. Там-то Вуди и
увидел, как крокодил уволок под воду буйволенка.
Мама - ей, видно, суждено было не надолго пережить папку - стала слаба
головой. На людях она говорила о Вуди не иначе как о ребенке: "Что вы
скажете о моем сынулике?" Можно подумать, ему лет десять. Дурачилась с
ним, кокетничала - только что не заигрывала. Видно, напрочь утратила
представление о реальности. А за ней и остальные, точно малыши на детской
горке во дворе, ожидали, когда придет их черед скатиться вниз - по одному
на каждой ступеньке, и все переминаются от нетерпения.
Над Вудиными апартаментами и конторой озером разлилось молчание вплоть
до тех пределов, куда достигал звон колоколов, покуда колокола не умолкли,
и под покровом молчания Вуди этим грустным утром солнечной осени
предавался скорби. Обозревал свою жизнь, намеренно всматриваясь в
неприглядную - она же оборотная - сторону вещей: была ведь и такая. Но
если сердечная тоска его не отпустит, надо будет выйти из дому и избыть ее
бегом. Пробежать пять километров, а не поможет, так и восемь. Вы небось
думаете, что, бегая трусцой, заботитесь исключительно о теле, так вы
думаете? Ан нет, не так все просто. И вот доказательство: в бытность Вуди
в семинарии, когда на Всемирной выставке он (расторопный, упорный)
впрягался в повозку, ему, пока он шел на рысях, было знамение, и не одно.
А может быть, знамение было одно, но оно повторялось. Истина нисходила на
него с солнца. Ему была дана весть, и весть эта была и свет, и жар. Она
отстранила его от застоявшихся висконсинцев, тех самых фермеров, чей регот
и похабщина отскакивали от него, когда на него накатывало. И вновь с
пылающего солнца на него нисходила тайная уверенность, что земле уготована
цель - проникнуться, исполниться добром. Но случится это после, а сначала
все будет наоборот: человек человеку будет волк, смерть крокодилом
уволочет всех в трясину. Но кончится все не так, как мнилось миссис
Скуглунд, подкупавшей его для того, чтобы он обратил всех евреев скопом и
тем приблизил второе пришествие, а совсем иначе. Так подсказывало ему его
чутье, пусть и не из самых тонких. Дальше он не шел. И с тех пор всю жизнь
поступал так, как ему подсказывала жизнь.
Тем утром вспомнил он и кое-что еще, уж и вовсе относящееся
исключительно к телу; сначала это ощущение родилось в его руках,
отозвалось на прикосновение к груди, потом от тела к телу перешло в него,
пронзило ему грудь.
Дело было так: переступив порог больничной палаты, он увидел, что борта
папкиной койки приподняты, как у колыбели, а папка корчится при последнем
издыхании, беззубый, что твой младенец, смертные тени запятнали его лицо,
а папка тянется выдрать иглы из вен и исходит чуть слышным предсмертным
писком. Марлевые салфетки, прикрывавшие иголки, пропитались запекшейся
кровью. И тогда Вуди снял ботинки, опустил борт койки, залез в постель,
обнял папку - хотел успокоить, утишить его. И так, точно он был ему отцом,
повторял: "Пап, да будет, будет тебе". А потом они сошлись в рукопашной,
точь-в-точь как в былые дни в гостиной миссис Скуглунд, когда папка
взъярился, словно нечистый дух, а Вуди, пытаясь утихомирить, предостеречь
его, твердил: "Они же вот-вот вернутся!" Сошлись около буржуйки, где папа
двинул Вуди головой в зубы, а потом ощерился грозно, как злющая щука.
Только тогда это была рукопашная так рукопашная, не то что теперь. С
щемящей жалостью Вуди обнимал папу, а тот трепыхался, трепетал. От этих
людей, сказал ему тогда папка, тебе никогда не узнать, что такое жизнь.
Что они в ней смыслят, что? Да, папка, так вот, что же такое жизнь, папка?
В голове не укладывалось, почему у папки, который занял твердую - не
выбьешь - позицию и занимал ее вот уже восемьдесят три года, теперь было
лишь одно желание: оставить ее, освободиться. Но как Вуди мог позволить
старику отцу выдернуть иглы из вен? Своевольный папка, "он, когда хотел
чего, добивался своего". Но чего он хотел в конце всех концов, Вуди не мог
взять в толк - такого крутого поворота он никак не ожидал.
Чуть погодя папка прекратил сопротивляться. Чем дальше, тем он больше
сникал. Он прильнул исчахшим телом к сыну, свернулся калачиком. Сестры
входили в палату, смотрели на них. В их взглядах сквозило порицание, но
Вуди - отмахнуться он не мог, руки его были заняты, - кивком головы
указывал им на дверь. Папка - а Вуди так надеялся, что успокоил его, -
просто-напросто нашел способ получше обвести его вокруг пальца. Из папки
стало уходить тепло - вот какой он выбрал способ. Тепло покидало его.
Такое порой случается, когда зажмешь в руке зверька, - Вуди чувствовал,
что папка холодеет. Потом Вуди изо всех сил вцепился в папку и уже счел
было, что удержал его, но тут папка раздвоился. А когда тепло отошло от
него, он улизнул в смерть. И вот пожилой, крупный, крепкий сын все еще
прижимал к себе, обнимал отца, а обнимать-то уже было нечего. Этот
своенравный человек никому не давался в руки. Когда он был готов
действовать, он действовал - всякий раз на своих условиях, и всякий,
буквально всякий раз он тебя обязательно хоть чем-то, а огорошивал. Такой
уж человек.