Книго 

   -----------------------------------------------------------------------
   М., "Советский писатель", 1965.
    & spellcheck by HarryFan, 4 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------
                                      Константину Георгиевичу Паустовскому


   В конце мая в нашем городе начинался курортный сезон. К  этому  времени
просыхали после зимних штормов пляжи и желтый  песок  золотом  отливал  на
солнце. Пляжи наши так и назывались "золотыми". Было принято считать,  что
наш пляж занимает второе место в мире. Говорили,  что  первое  принадлежит
какому-то пляжу в Италии, на побережье Адриатического моря.  Где  и  когда
проходил конкурс, на котором распределялись места, никто  не  знал,  но  в
том, что жюри конкурса смошенничало, я не сомневался: по-моему,  наш  пляж
был первым в мире.
   Зимой и летом город выглядел по-разному, и зимняя его жизнь не походила
на летнюю.
   Зимой холодные норд-осты врывались в улицы и загоняли жителей  в  дома.
Город  казался  вымершим,  и  в  самых  отдаленных  концах  его   слышался
разгневанный рев моря. Во всем городе работал один  кинотеатр,  в  котором
давали только три сеанса, - последний кончался в десять часов  вечера.  Мы
все дни и  вечера  проводили  в  школе  и  в  Доме  пионеров,  а  в  наших
собственных домах были редкими гостями.
   Весь город делился на три части: Новый, Старый и Пересыпь.  Наша  школа
была в Новом городе, в Новом городе был и курорт  с  пляжем,  санаториями,
курзалом. Курортники очень удивлялись, когда узнавали, что в нашем  городе
есть Пересыпь. Они почему-то воображали, что Пересыпь может быть только  в
Одессе. Чепуха. Море пересыпает пески, намывая вдали  от  берега  песчаные
дюны, не только в Одессе. И поселки, построенные на этих дюнах, называются
Пересыпью во всех южных городах.
   Витька жил на Пересыпи, а я и Сашка - в Новом городе.  Сашка  и  Витька
дружили с Катей и Женей -  девчонками  из  нашего  класса.  Я  -  с  Инкой
Ильиной; она была младше нас на два года. И хотя  все  мы  жили  в  разных
концах города, это не мешало нам каждый день после школы проводить вместе.
Мы не искали уединения: вместе мы чувствовали себя свободней и проще.
   В погожие воскресные дни мы уходили на курорт. Пустынные пляжи казались
необыкновенно  широкими.  На   черных   металлических   сваях   возвышался
"Поплавок". Он стоял без оконных рам и дверей, снятых вместе  с  мостиком,
чтобы их не разбило штормом. На перилах террас и на  крыше  сидели  птицы.
Светло-зеленое море с белыми гребнями волн  было  враждебным  и  холодным.
Время от времени птицы кричали, и в криках их слышались тоска и отчаяние.
   Мы бродили в голых и озябших парках, и между  деревьями  белели  здания
санаториев с заколоченными окнами. Мы не могли долго  выдержать  тишины  и
заброшенности пустынных мест. Тогда мы  начинали  петь  и  кричать.  Сашка
Кригер взбегал вверх по длинной с широкими ступенями каменной лестнице  и,
обернувшись к нам, читал:
   Хожу,
   Гляжу в окно ли я -
   Цветы
   да небо синее,
   То в нос тебе
   магнолия,
   То в глаз тебе глициния.
   Читал он, конечно, и другие стихи, но мне почему-то запомнились  именно
эти. Наверное, потому, что над нами было синее небо,  светило  солнце,  но
было холодно и не было цветов.
   На парадной лестнице санатория "Сакко и Ванцетти" мы  часто  устраивали
импровизированные концерты. Катя танцевала. Женя пела. По  нашему  мнению,
от  профессиональных  певиц  она  отличалась  лишь  тем,  что  не  боялась
простудить горло. Мы все обладали какими-то  талантами.  Бесталанной  была
только моя Инка. Но она не огорчалась. Во  всяком  случае,  настроение  от
этого у нее никогда не портилось. Учителя прозвали Инку "мельница".  А  мы
относились снисходительно к ее  чрезмерной  болтливости  и  к  способности
смеяться без всякого повода.
   Мы все  отлично  учились.  Исключением  опять  же  была  Инка.  Отметка
"отлично" в журнале была для нее редкостью, но Инка оповещала об этом всех
своих друзей и знакомых. Зато "уды" она тщательно скрывала даже от нас. Но
мы все равно узнавали и отлучали Инку от всех  наших  развлечений.  Ей  не
помогало ни ее красноречие, ни клятвенные обещания, что  это  в  последний
раз.  Мы  были  безжалостны.  Каждый  из  нас  готовился  стать  в   жизни
значительным  человеком.  Об  этом  мы  никогда  не   говорили,   но   это
подразумевалось. К Инке для помощи прикомандировывался  Витька.  Это  было
трудным  испытанием  его  педагогических  способностей.  Я  брал  на  себя
добровольную роль консультанта. Правда, Витька в моей помощи не  нуждался,
но я просто не мог долго не видеть Инку.
   Мы не сторонились других наших  сверстников.  У  каждого  из  нас  были
друзья вне нашей компании. Но вшестером мы были неразлучны.
   Осенью и весной старшеклассники выезжали в колхозы. В школе у нас  были
хорошие  мастерские.  Две  яхты,  сработанные  нашими  руками,  ходили   в
Севастополь и Ялту. С наших ладоней круглый год не сходили мозоли,  желтые
и твердые, как ракушечник.
   В мае цвела акация. Она цвела долго, осыпая  город  белыми  лепестками.
Цветение акаций совпадало с началом курортного сезона. Как важные  события
передавались из уст в  уста  сообщения:  "Открылись  "Майнаки",  "открылся
"Дюльбер", "открылась "Клара Цеткин"... Эти санатории  всегда  открывались
первыми. На Приморском бульваре появлялись первые отдыхающие. Улицы города
с каждым днем становились многолюдней. Приезжим  сдавали  лучшие  комнаты.
Они становились полновластными хозяевами города. Город  менял  свое  лицо,
делался  шумным,  нарядным,  веселым.  Открывались  магазины,   павильоны,
рестораны. В курзале  выступали  столичные  знаменитости.  Они  появлялись
ослепительно-яркие, будоражили  всех  и  исчезали.  В  учреждениях  города
висели лозунги, которые призывали  создавать  все  условия  для  здорового
отдыха трудящихся. И эти условия создавались.
   Но взрослые почему-то курортников  не  любили.  Наверное,  потому,  что
зависели от них и рядом с ними их собственная жизнь казалась  неинтересной
и тусклой. А мы относились к приезжим безразлично,  хотя  это  безразличие
было только внешним.  Для  нас  они  не  существовали  в  отдельности  как
человеческие  личности.  Наш  интерес  и  любопытство  вызывала   вся   их
разнородная, пестрая масса: женщины, которые, казалось, заботились лишь  о
том, чтобы появляться на улицах предельно  обнаженными,  мужчины,  которые
все дни проводили у винных погребков и киосков. Всех их  мы  встречали  на
улицах и в трамваях. Они заполняли пляжи.  Старые  и  молодые,  толстые  и
худые, красивые  и  безобразные,  они  с  одинаковой  жадностью  поглощали
солнце. Мы видели их в курзале - нарядных, чистых, хорошо пахнущих, как-то
по-особому свежих и снисходительно добрых; так выглядят люди, свободные от
повседневных забот. Среди них были знаменитые инженеры, ученые,  служащие,
просто рабочие. Все они  в  наших  глазах  сливались  в  одно  целое  -  в
"курортников". И нам даже в голову не приходило, что в городах, из которых
они приехали, это были обычные люди,  с  такими  же,  как  у  всех  людей,
будничными делами.
   Они жили среди нас, не замечая нас. Им не было никакого дела  до  того,
что о них думают и говорят. А город видел все их слабости, и  потому  наши
отцы и матери считали себя выше их. Но в то  же  время  бездумно-свободная
жизнь курортников накладывала свой отпечаток на местные нравы.
   На  Базарной  улице,  недалеко  от  Сашкиного  дома,  была   мастерская
промкооперации "Металлист". В ней чинились примусы, керосинки, велосипеды,
паялись и лудились кастрюли. Всю работу выполнял  один  человек.  У  него,
наверное, были фамилия и имя,  но  между  собой  мы  называли  его  просто
Жестянщик. Чтобы не платить за квартиру, он  жил  в  мастерской,  ходил  в
одном и том же комбинезоне с неуклюжими  заплатами.  В  мастерской,  среди
запахов  керосина  и  ржавого  железа,  особенно  остро  пахло  рыбой:  ею
Жестянщик постоянно питался ради экономии. Кроватью ему служил верстак,  а
груду тряпья, заменявшую ему постель, он убирал днем на полку, приделанную
под потолком.
   Когда начинался курортный  сезон.  Жестянщик  отмывал  руки  в  щелоке,
запирал мастерскую и снимал самый дорогой номер в  гостинице  "Дюльбер"  -
лучшей гостинице города. В белом фланелевом костюме, в заграничных туфлях,
сплетенных из тонкой кожи, Жестянщик  преображался.  В  мастерской  он  не
появлялся до осени и все дни проводил на пляже. По вечерам его можно  было
встретить в курзале, а после  концерта  -  на  веранде  "Поплавка"  или  в
ресторане  "Дюльбер"  в  обществе  красивых  женщин  и  развязных  мужчин.
Знакомясь, он рекомендовал  себя  капитаном  дальнего  плавания,  временно
оставшимся на берегу. И женщины млели, когда его огрубелые руки сжимали их
талии во время танца. В конце курортного сезона  Жестянщик  возвращался  в
мастерскую.
   Но однажды он вернулся в нее в середине лета. Это случилось после одной
истории, о которой говорил весь город.
   К  нам  на  гастроли  после  заграничного  турне  приехала   знаменитая
балерина. Она три дня танцевала на открытой эстраде курзала. И все эти три
дня мы видели Жестянщика в первом ряду на одном и  том  же  месте.  Каждый
вечер, когда балерина исполняла последний танец, в  проходе  перед  сценой
появлялась билетерша с корзиной  голубых,  как  утреннее  небо,  роз.  Эти
редкие  розы  выращивал  садовник  на  Пересыпи,  и,  чтобы   придать   им
необыкновенный  цвет,  он  что-то  впрыскивал  в  корни.  Когда  балерина,
вызванная овацией, выходила на авансцену, билетерша  ставила  к  ее  ногам
цветы. Жестянщик вставал  и  уходил  по  проходу  -  высокий,  элегантный,
невозмутимо спокойный. На последнем концерте я увидел  его  глаза:  обычно
белесые, они светились ярко и холодно, как будто вобрали в себя цвет  роз.
Он прошел мимо нас как слепой. Я толкнул локтем Витьку,  Витька  уставился
на меня. Я повертел пальцем перед своим лбом, и тогда  Витька  понял,  что
смотреть надо не  на  меня.  Рядом  с  Жестянщиком  шла  билетерша  и  зло
говорила:
   - Платить-то думаешь? Третью корзину таскаю...
   - Потом, потом, - ответил Жестянщик.
   Но билетерша продолжала идти рядом.  Мы  хорошо  знали  ее  скандальный
характер и пошли следом за ними, чтобы ничего не прозевать. Но нас ожидало
полное разочарование: скандала не произошло. У выхода за ограду  Жестянщик
достал из бокового кармана пиджака бумажку и, сжав ее  в  кулак,  сунул  в
руку билетерше.
   В этот вечер Жестянщик ушел с концерта не один. А  на  другой  день  он
вместе с балериной исчез из города.
   Жестянщик вернулся через месяц...
   Я и Витька ждали Сашку на углу Базарной улицы. Сашка  опаздывал.  Никто
из нас никогда не опаздывал. Мы стояли и ругали  его  последними  словами.
Наконец Сашка появился и издали сообщил:
   - Имею новость...
   - Наплевать на твою новость. Почему опоздал? - спросил Витька.
   - Нет, вы видали? Я бегу сообщить им новость, а ему на  нее  наплевать.
Он еще не знает, на что плюет, но уже плюет.
   - Сашка, не трепись, - сказал я. - Почему опоздал?
   - Сообщаю: вернулся Жестянщик.
   - Врешь? - спросил Витька.
   - Новость из первых рук. Источник самый авторитетный.
   Мы не поверили Сашке. У него все новости были  из  "первых  рук"  и  из
"самых авторитетных источников". На этот раз авторитетным источником  была
Сашкина мама.
   - Проверим? - спросил я у Витьки.
   - Я уже проверял, - сказал Сашка.
   - Ничего, теперь мы проверим, - сказал я.
   Мастерская была за углом. Мы подошли и  заглянули  в  дверь.  Жестянщик
стоял за верстаком в  своем  комбинезоне.  Он  принимал  работу,  долго  и
мелочно торгуясь с пожилой женщиной.
   - Ну как? - спросил Сашка. - А это видали?
   Сашка вытащил из  кармана  газету:  в  хронике  сообщалось,  что  после
короткого перерыва балерина возобновила свое феерическое турне по  городам
Кавказского побережья.
   Мы простили Сашке его опоздание. Жестянщик  был  нашим  личным  врагом.
Почему - мы не знали. Он ничего плохого нам не сделал,  и  мы  никогда  не
сказали с ним ни одного слова. Но он все равно был нашим  врагом;  мы  это
чувствовали и презирали Жестянщика за его двойную жизнь.
   Особенно непримиримо Жестянщика ненавидел Витька. Открытых столкновений
между нами не было, но Жестянщик, наверно, догадывался о нашей ненависти к
нему. Как только мы встречали его с какой-нибудь женщиной, Витька  не  мог
удержаться, чтобы не сказать:
   - Есть же паразиты. В городе примуса негде починить, а они гуляют...
   Ни разу не выдал себя самозваный  капитан  ни  взглядом,  ни  движением
головы. Нам очень хотелось идти за ним и разоблачать. Мы просто мечтали об
этом. Но, говоря откровенно, мы боялись незрячих  глаз  Жестянщика  и  его
тяжелых рук. Наверно, поэтому мы ненавидели его еще больше.
   В прошлое лето мы часто видели Жестянщика на пляже с  молодой  и  очень
красивой женщиной. Потом случайно встретили ее в городе одну: она выходила
из галантерейного магазина. Витька шагнул  к  ней  навстречу  и  загородил
дорогу.
   - Человек, с которым вы бываете на  пляже,  обманывает  вас,  -  сказал
Витька и ужасно покраснел, потому что женщина смотрела  на  него  зелеными
глазами и улыбалась.
   - Как же он меня обманывает? - спросила она.
   - Он не тот, за кого себя выдает...
   - Милый вы мой, для женщины это не худший вид обмана. Я знаю, что он не
капитан, но какое мне до этого дело?
   Витька вернулся к нам  красный  и  злой.  Женщина  смотрела  на  нас  и
смеялась.
   - Спасение утопающих - дело рук самих утопающих, - громко сказал Сашка,
и мы ушли, гордые и непонятые. Женщина смеялась, и смех ее преследовал нас
по крайней мере два квартала.
   Мы, конечно, не  подозревали,  что  и  на  нас  бездумно-веселая  жизнь
курорта с детства оказывала свое влияние. Я, например, до  тринадцати  лет
разгуливал по городу в плавках и в этом первобытном наряде чувствовал себя
на городских улицах свободно  и  просто,  как,  очевидно,  чувствуют  себя
туземцы в Африке. Так продолжалось до тех пор, пока на  меня  не  обратила
внимание одна молодая женщина. Я пил газированную воду,  а  она  проходила
мимо с мужчиной. Они тоже остановились у киоска напиться.  Я  ловил  краем
глаза их отражение в  стекле  витрины.  Женщина  кивнула  на  меня  своему
спутнику и сказала:
   - Посмотри на этого мальчика - живой Аполлон...
   Я был достаточно сведущ в мифологии,  чтобы  понять  лестное  для  себя
сравнение. Какое-то мгновение я разглядывал собственное отражение и  вдруг
увидел в стекле глаза женщины. Она улыбнулась. Мне  было  жалко  оставлять
недопитую воду, и я допил ее, но уже без всякого удовольствия. В стекло  я
больше не смотрел, но все равно знал,  что  женщина  на  меня  смотрит.  Я
поставил на стойку стакан и  побежал.  Я  бежал  до  самого  дома,  и  это
привычное расстояние показалось мне необыкновенно длинным. Я  старался  не
смотреть на прохожих, стыдясь своей наготы.
   Дома  не  было  большого  зеркала.  Я  разглядывал  себя  по  частям  в
настольное: сначала ноги, потом живот, грудь...  До  этого  я  не  замечал
своего тела, просто не думал о нем. Оно отлично служило мне во время  игр,
и этого было вполне достаточно. Теперь у меня  появился  к  нему  какой-то
жгучий интерес, которого я стыдился. В тот день я  больше  не  выходил  из
дома. Я сидел у окна и ждал мать.  И  как  только  она  вошла  в  комнату,
сказал:
   - Ходить в плавках я больше не буду.
   - Что случилось?
   - Ничего. Но ходить в плавках я больше не буду.
   - Ничего, походишь.
   Мама не была злой. Просто нам трудно было жить вдвоем на  ее  зарплату.
Мое категорическое заявление застало ее врасплох. Самолюбие матери  мешало
ей признать, что она не может дать  сыну  того,  в  чем  он  действительно
нуждался. За ужином я обычно рассказывал маме  о  своих  дневных  делах  и
похождениях. Но в тот вечер молчал. О том, что произошло со мной, я мог бы
рассказать только отцу или Сергею - мужу моей старшей пестры.  Но  отца  у
меня давно не было, а Сергей и сестры работали на Крайнем Севере.
   Утром я дождался, пока ушла мама, вытащил из комода брюки и вельветовую
куртку. В них я ходил зимой в школу. Брюки оказались безнадежно коротки  и
сильно потерлись на коленях. Я взял ножницы и распорол манжеты. После этой
операции длина брюк меня вполне устроила. Правда, внизу болталась  бахрома
и цвет брюк под манжетами оказался значительно темнее, но  это  меня  мало
беспокоило. Хуже обстояло дело с  ботинками:  они  ссохлись  и  вообще  не
налезали на ногу. В ящике со старой обувью я отыскал летние туфли  Сергея.
Верх был почти целый, но подошвы протерлись насквозь. К тому же туфли были
мне широки. Но это все мелочи. Зато мою  наготу  надежно  прикрыли  черные
когда-то брюки с проступившим на  них  грязно-рыжим  оттенком,  коричневая
куртка и широконосые туфли, в которых ноги мои болтались, как в галошах. В
этом наряде я  в  то  утро  впервые  появился  на  улице  и  носил  его  в
тридцатиградусную жару до тех пор,  пока  сестры  не  прислали  мне  новый
полотняный костюм и сандалии.
   Жизнь курортного города с ее обнаженной интимностью, которую отдыхающие
даже не пытались скрывать, рано пробудила в нас интерес к девчонкам. Сашка
и Витька подружились с Катей и Женей еще в восьмом  классе.  А  я  обратил
внимание на Инку в прошлом году. Вернее, я обратил внимание на Инку сразу,
как только она поступила в нашу школу (они приехали с  Дальнего  Востока),
но первое время я нравился Инке больше,  чем  она  мне.  Катя  носила  мне
Инкины записки, которыми я зачитывался, но на них не отвечал.  Я  оберегал
свою независимость.  С  меня  было  достаточно,  что  Сашка  и  Витька  ее
потеряли. Но когда Инка пригласила меня на свой день  рождения,  я  пошел.
Это была, конечно, ошибка, потому что  с  того  вечера  я  больше  не  мог
притворяться.
   Конец школьных занятий  совпадал  с  открытием  курортного  сезона.  Мы
вливались  в  праздничную  сутолоку  города  и  растворялись  в   ней   до
самозабвения. С утра пляж, потом курзал, а после концерта купание в черной
и теплой воде, над которой белыми холодными огоньками  вспыхивали  брызги.
Но самым острым удовольствием для нас была игра в волейбол в  каком-нибудь
санатории. Физруки санаториев хорошо знали силу  нашей  школьной  команды,
капитаном  которой  был  Сашка,  и,  чтобы  доставить  удовольствие  своим
отдыхающим, охотно приглашали нас к себе. Нам нравилось, что о каждой игре
сообщали афиши, которые вывешивались перед входом в  столовую.  Посмотреть
на шестерых коричневых  от  загара  мальчишек,  в  невероятных  бросках  и
падениях вытаскивающих "мертвые" мячи, собиралось много  отдыхающих.  Наши
девочки, конечно, были среди зрителей, подчеркнуто  не  замечая  их:  наши
подруги умели достойно делить с нами и нашу славу и горечь поражений.
   Вот и вся коротенькая предыстория о нас и о нашем городе.

   В ту весну мы кончили десятый класс.
   Я часто говорю "мы", потому что я, Витька и Сашка одновременно  были  и
очень разными и очень похожими друг на друга.
   У каждого из нас были планы на будущее, обдуманные вместе с родителями.
Я, например, собирался стать геологом, потому  что  геологом  был  Сергей.
Сашка Кригер должен был пойти в медицинский институт,  потому  что  врачом
был его отец. Витька Аникин хотел стать учителем: при Витькином терпении и
доброте лучшую профессию трудно было придумать.
   Интересно, что бы я сделал, если  бы  в  тот  день,  когда  мы  сдавали
математику, кто-то сказал,  что  через  час  вместо  горного  института  я
соглашусь пойти в военное училище? Сам не знаю. Наверно,  отвел  бы  того,
кто это сказал, к психиатру. В городе у нас был отличный психиатр, к  нему
специально приезжали лечить прогрессивный паралич. Правда, говорили, что в
прошлом он сам был сумасшедшим, но,  по-моему,  каждому  врачу  не  мешает
побывать в шкуре больного. Короче говоря, решая биквадратное уравнение,  я
меньше всего думал об армии.
   Мы знали из газет, что военная служба в нашей стране стала  профессией.
Об этом много писали в прошлом году, когда  в  армии  ввели  "персональные
воинские звания". Но при всем своем самомнении  мы  не  догадывались,  что
реформы в армии могли иметь к нам какое-то отношение.
   Об армии мы имели самые общие  представления,  потому  что  по  природе
своей были мальчишками мирными. За городом, на  пустынном  берегу  залива,
был аэродром морской авиации. На песчаной  косе,  в  длинных  казармах  из
желтого ракушечника, стояла  какая-то  артиллерийская  часть.  В  июне  на
открытый рейд приходила из Севастополя эскадра. Она приходила  неожиданно:
утром в море, напротив пляжей, стояли корабли, которых накануне  не  было.
Целый месяц в море слышались  орудийные  раскаты,  похожие  на  отдаленный
гром. По воскресеньям город заполняли  белые  форменки  моряков,  и  город
отдавал им все лучшее, что у него было.
   В нашей школе работали кружки Осоавиахима - стрелковый и парусный.  Мы,
конечно, занимались в обоих и  гордились  своими  успехами:  они  помогали
утвердить наше мужское самосознание. Но к военным занятиям  мы  относились
как к увлекательной игре.
   Из нас троих я был наиболее близок к армии: отец моей Инки был  морским
летчиком. Он по целым дням пропадал на аэродроме, и все у  них  дома  жили
ожиданием его. Он был  простым  и  веселым  человеком,  но  опасность  его
профессии создавала вокруг него ореол необыкновенности. Я  часто  бывал  у
Инки дома. Ко мне ее отец относился с  насмешливой  доброжелательностью  и
называл меня женихом. Он любил свое дело, постоянно рассказывал  о  разных
случаях во время полетов и, когда узнал, что я собираюсь  стать  геологом,
сказал:
   - Ну что ж, геологи - тоже люди. У них работа почти как  у  летчиков  -
заплыть жирком не дает.
   Я проверил решение уравнения. Сашка еще что-то писал.  Значит,  у  меня
был шанс сдать контрольную первым. Тогда до следующего экзамена я  мог  бы
пить за Сашкины  деньги  газированную  воду  с  сиропом  в  неограниченных
количествах. Я подчеркнул ответ жирной чертой  и  посмотрел  на  директора
школы: он преподавал в нашем классе математику.
   - Кончил, Володя? - спросил он.
   Я встал и пошел по проходу. Директор взял мой листок и сверил ответы.
   - Надеюсь, решения также безукоризненны?
   Я пожал плечами и засмеялся.
   - Стараюсь, Виктор Павлович.
   - Вас вызывает к двенадцати часам Переверзев.
   Кого "вас" - директор не уточнял: это и так было понятно. Но  зачем  мы
могли понадобиться Переверзеву?
   Я вышел в светлый коридор с большими окнами и сел на  подоконник.  Если
бы Алеша вызывал только меня, я бы не удивился. Мало ли зачем  я  мог  ему
понадобиться: до недавнего времени я  был  секретарем  комитета  комсомола
школы - меня переизбрали перед самым экзаменом, - но для чего  он  вызывал
Витьку и Сашку?
   Алеша Переверзев  был  секретарем  городского  комитета  комсомола.  Мы
хорошо знали Алешу: три года назад он окончил нашу школу. Он  был  хорошим
оратором. Он вообще был дельным парнем, но оратором он был  особенным.  Он
мог произнести речь по любому поводу. Например, я отлично помнил его  речь
о вреде сусликов. Он  произнес  ее  в  девятом  классе,  когда  вся  школа
готовилась  выступить  против  них  в  поход.  Он  открыл  нам  глаза   на
паразитическую жизнь сусликов - этих коварных врагов  молодых  колхозов  и
советской власти. Может быть,  я  ошибаюсь,  но,  по-моему,  Алешина  речь
против сусликов решила его  судьбу:  на  собрании  был  секретарь  горкома
партии, и речь ему очень понравилась.
   В коридор вышел Сашка.
   - Зачем мы понадобились Алеше? - спросил он и  подозрительно  посмотрел
на меня выпуклыми глазами.
   - С таким же успехом я могу спросить об этом тебя.
   - Хорошенькое дело! Ничего себе секретаря терпели: он не  знает,  зачем
его вызывает начальство.
   Витька тоже вышел в коридор и теперь стоял рядом с нами.
   - Может, опять субботник на стадионе? - спросил он.
   - Во время экзаменов? Надеюсь, такое не придет в голову даже  Алеше.  -
Сашка снова подозрительно посмотрел на меня.
   - Зачем гадать? Пойдем и узнаем. Кстати, очень хочется  пить.  Я  выпью
ведро.
   - Чистой? - спросил Сашка.
   - Чистую будешь ты пить. Мне больше нравится с сиропом.
   В оконном стекле переливалось синее море и плыли белые облака. От  окна
к двери тянулась широкая полоса солнца. Письменный стол и солнце  отделяли
нас от Алеши. Когда ветер шевелил створку окна, солнце скользило по  полу,
ложилось на угол стола и на наши ноги с поднятыми коленями: мы  сидели  на
низком клеенчатом диване с продавленными пружинами. На  диване  еще  сидел
Павел Баулин - матрос из порта, старше нас  года  на  три.  Мы  были  мало
знакомы с этим широкоплечим парнем в брюках клеш и полосатой  тельняшке  и
знали его только как местную знаменитость: Павел был  чемпионом  Крыма  по
боксу. Мы сидели и слушали сначала военкома, теперь Алешу.
   Алеша нагнулся над столом, и ладони его упирались в  обтянутую  зеленым
сукном крышку.
   - Вы поняли, что сказал военком? - спросил Алеша.  Как  всякий  хороший
оратор, Алеша предполагал худшее: он не доверял нашей сообразительности. А
может  быть,  ему  казались  неубедительными  слова  военкома,   сухие   и
лаконичные. Военком сидел в прохладной тени, положив локоть на край стола,
и пристально разглядывал носки сапог. -  Речь  идет  о  большой  чести,  -
сказал Алеша, - о  великом  доверии,  которые  партия  и  комсомол  готовы
оказать вам, мальчишкам, еще не сдавшим экзаменов за среднюю школу.
   Алеша  замолчал.  Он  внимательно  вглядывался  в  наши  лица,  пытаясь
угадать, что происходит у нас в душе. Для этого не  нужно  было  особенной
проницательности: мы изо всех сил старались казаться  серьезными,  но  все
равно не могли сдержать самодовольные улыбки и скрыть  возбужденный  блеск
глаз. Проще всего было Сашке: ему не  надо  было  притворяться.  Серьезным
Сашку никто не видел от рождения, а его выпуклые  глаза  блестели  всегда.
Сашка сидел слева от меня, выставив вперед  свой  горбатый  нос  и  острый
подбородок. Другое дело  -  Витька.  Он  толкнул  меня  в  бок  локтем.  Я
оглянулся. Он сидел между мной и Баулиным и толкнул меня случайно:  я  это
понял по его лицу. Витька смотрел на Алешу и улыбался открытым  ртом.  Это
по наивности. Витька был очень наивный. Сколько Сашка его ни воспитывал  -
ничего не получалось.
   - Вы стоите на пороге большой жизни, - говорил Алеша.  -  Комсомольская
организация города предлагает вам начать свой  самостоятельный  путь  там,
где вы принесете больше пользы делу партии. - Алеша разошелся,  как  будто
выступал  на  городском  митинге.  -  Мы  не   собираемся   экспортировать
революцию. Но за рубежом враги мечтают о реставрации в нашей стране старых
порядков. Они готовятся напасть на нас. И вот  тогда  вы  поведете  войска
первого в  мире  рабоче-крестьянского  государства.  В  армию  все  больше
призывают юношей со средним образованием. Старые командные кадры,  опытные
в военном деле, уже не могут  полностью  удовлетворить  духовных  запросов
бойцов. -  В  этом  месте  Алешиной  речи  мы  посмотрели  на  военкома  и
почувствовали свое превосходство над этим пожилым майором  с  морщинистым,
грубоватым лицом, с широкими скулами  и  тяжелым  нависающим  над  глазами
лбом. На левом  рукаве  его  отутюженной  гимнастерки  вспыхивали  золотые
шевроны, а на правом рукаве золото  тускло  поблескивало  в  тени.  -  Да,
товарищи, современная техника требует от бойцов и командиров  всесторонних
знаний, - гремел голос Алеши, не знающий снисхождения. - Комсомол - первый
на  стройках  пятилеток.  Комсомол  должен  быть  первым  в  строительстве
вооруженных сил. Вот почему мы решили обратиться к вам, лучшим из  лучших,
с призывом идти в военные училища. Подумайте, через  три  года  вы  будете
лейтенантами, - Алеша сделал паузу, и в  комнате,  перерезанной  солнечным
лучом, стало тихо.
   Легко сказать - подумайте! Алеша просил нас о том, на что мы совершенно
не были способны в эту минуту.
   - Теперь вы знаете, зачем мы вас пригласили. Слово за  вами,  -  сказал
Алеша обычным, неораторским голосом. Он сел на старинный  стул  с  высокой
резной спинкой. Стул этот был такой старый что его давно стоило выбросить.
Я думаю, Алеша этого не делал из-за спинки: другого стула с такой  спинкой
не было во всем городе. - Наверху ваши кандидатуры согласованы, -  как  бы
между прочим сообщил Алеша  и  показал  большим  пальцем  на  потолок.  Мы
поняли, что значит "наверху": как раз над нами был кабинет  Колесникова  -
первого секретаря горкома партии. Алеша повернулся к военкому, спросил:  -
Заявления нужны сейчас?
   Прежде чем ответить, военком посмотрел на нас.
   - Важно согласие. Заявления напишут после экзаменов. Оценки  играют  не
последнюю роль. Кандидаты должны иметь только отличные и хорошие оценки.
   - На этот счет будьте спокойны, - сказал Алеша.
   Мы не смотрели друг  на  друга.  Как  все  мальчишки,  мы  были  самого
высокого мнения о своих способностях  и  о  себе.  Мы  были  самолюбивы  и
дерзки. И вдруг оказалось - имели на это право. Алеша назвал нас  "лучшими
из лучших", в нас нуждались партия и государство.  Даже  мы,  привыкшие  к
похвалам, такого не ожидали. Военком тихо переговаривался с Алешей, и я не
слышал слов. Я вообще ничего не слышал. Мне  еще  никогда  не  приходилось
принимать такое важное решение. Что-то скажет теперь  Инкин  отец?  А  что
скажут мама, сестры, Сергей? Но больше всего я думал об Инке  и  ее  отце.
Конечно, "думал" - не то слово: просто их лица  чаще  мелькали  у  меня  в
голове.
   - Ждем, - сказал Алеша. - Решайте.
   Мы молчали, готовые согласиться, смутно догадываясь, насколько серьезно
то, чего требовали от нас, как изменится все наше будущее после  короткого
слова "да" и сколько беспокойства войдет в нашу жизнь.
   - Предположим, я скажу "да". Приду домой, а  мои  папа  и  мама  скажут
"нет"?.. - Это сказал Сашка. Он начал говорить сидя, но потом, взглянув на
военкома, встал и загородил солнце.
   - Кригер, тебе же восемнадцать лет. Вспомни, как в  твои  годы  уходили
комсомольцы на фронт. Напомни об этом своим родителям, - сказал Алеша.
   Напоминать об этом Сашкиным родителям не имело смысла: они  никогда  не
были комсомольцами и ни на какую войну не уходили. Алеша это знал не  хуже
Сашки. Поэтому Алеша добавил:
   - Какой же ты комсомолец, если не сумеешь убедить родителей?
   - Я говорю "да", - сказал Сашка. - А моих родителей мы  будем  убеждать
вместе. - Сашка сел, как будто согнулся пополам, и полоса солнца легла  на
его колени.
   По Сашкиному тону я понял: в согласии родителей он  по-прежнему  сильно
сомневался. Я тоже сомневался: не в своей маме, а в Сашкиных родителях.  В
своей маме я был уверен. Поэтому, когда Алеша посмотрел на меня, я сказал:
   - Согласен.
   - Понятно. - Алеша нагнулся к военкому, сказал: -  Это  Белов,  Надежды
Александровны сын. - Военком закивал головой и посмотрел на меня.  -  Твое
слово, Аникин, - сказал Алеша.
   Витька покраснел, и на лбу у него выступили капли пота.
   - Я тоже согласен, - сказал Витька.
   - Сколько платят лейтенанту? - Это спросил Павел  Баулин.  У  него  был
сипловатый бас, и  говорил  он,  сильно  растягивая  слова.  Павел  сидел,
откинувшись на спинку дивана. Тяжелая рука его свободно лежала на  валике:
в такой же расслабленной позе, раскинув ноги, он обычно  отдыхал  в  своем
углу на ринге.
   Алеша приподнял плечи и чуть развел над столом  руки:  жест  достаточно
откровенный. Но Павел смотрел не на Алешу, а на военкома.
   Прежде чем ответить, военком встал.
   -  В  армии  денежное  довольствие  начисляется  не  по  званию,  а  по
должности, - сказал он. - Вас после окончания училищ назначат на должность
командиров взводов...
   - Это неважно. Какое жалованье у командира взвода? - спросил Баулин.
   - Шестьсот двадцать пять рублей, -  ответил  военком.  -  А  перебивать
старших в армии не положено.
   - Подходяще! - Павел посмотрел на Алешу. - Запиши: я согласен.
   - Повестка дня, как говорится, исчерпана, - сказал Алеша и поднялся. Мы
тоже встали. - Заявления принесете в горком сразу после  экзаменов.  Между
прочим, я тоже иду в военное училище...
   Как опытный агитатор, Алеша приберег свое сообщение под конец. Он  ждал
от нас радости, и мы действительно обрадовались. Мы  привыкли  к  Алеше  и
были уверены, что с ним не пропадем.

   Из горкома Витька и Сашка ушли на пляж, где их ждали Катя и Женя. А мне
надо было зайти за Инкой в школу: у нее был письменный экзамен.
   В школе ее, конечно,  не  оказалось.  На  спортивной  площадке  в  углу
широкого двора мальчишки  играли  в  волейбол.  Я  подошел  к  девочке  из
Инкиного класса.
   - Ты не видела Инку? - Девочка стояла на краю площадки и смотрела игру.
   - Видела, - сказала она и даже не повернула ко мне головы.
   - Когда?
   - Ну, полчаса, час - не помню...
   - Куда она делась?
   - Пошла в горком комсомола.
   С Инкой всегда так:  договоришься  встретиться  в  одном  месте,  а  ее
понесет в другое. Я обозлился:
   - Почему ты сразу не сказала?
   - А почему ты сразу не спросил?
   Мальчики слева играли лучше. Погашенный мяч ударился о землю на  правой
стороне площадки. Девочка резко повернулась ко мне.
   - Что ты пристал? - спросила она. - У меня только и забот что караулить
Инку!
   Ну что было спрашивать с этой отягощенной заботами девчонки?
   - Не волнуйся, они все равно проиграют, - сказал я и пошел  к  воротам.
Мне так нужна была Инка. Мне так необходимо было рассказать ей, зачем меня
вызывали в горком. Но снова идти в горком не имело  смысла:  ее  наверняка
там давно не было.
   Я постоял на улице. Бархатно-черные тени  акаций  резко  отделялись  от
выбеленной солнцем мостовой. На  другой  стороне  тянулась  низкая  ограда
порта. За пологой кромкой берега неподвижно переливалось море. И на желтом
песке чернели просмоленные борта парусно-моторных баркасов.
   Все еще не зная, куда идти, я пошел по улице. Инка догнала меня на углу
и, часто дыша, забросала словами:
   - Я уже все знаю... Я так бежала, так бежала! Я обегала весь город. - В
этом она могла меня не уверять: представить ее спокойно идущей  по  улице,
когда она меня ищет,  было  просто  невозможно.  -  Наши  на  пляже.  Женя
устроила Витьке скандал: она боится, что  его  пошлют  в  город,  где  нет
консерватории.
   Инка торопилась выговориться, пока я ее не остановил.
   - Ты только подумай, - говорила она, - папа и  ты  -  вы  оба  военные.
Папа, наверное,  получит  капитана.  Его  аттестовали  на  майора,  но  он
говорит, что получит капитана...
   Был единственный способ остановить поток Инкиных слов:
   - Ты откуда сейчас появилась?
   - Из школы.
   - А как ты попала в школу? Через забор?
   - Не могла же я обегать целый квартал. Ты подумай,  я  заглянула  через
забор - увидела Райку. Она злющая  оттого,  что  проигрывает  Юрка.  Райка
сказала, что ты только что вышел на улицу.
   Из ворот вышли учителя, и, чтобы не встречаться с ними, мы повернули за
угол. Я шел немного впереди, Инка  даже  не  пыталась  меня  догнать:  она
прекрасно видела, что я злюсь.
   - Почему не ждала меня в школе?
   - Я ждала, знаешь, как долго ждала. Я так долго ждала,  что  просто  не
могла больше ждать.
   Когда я говорил,  мне,  чтобы  видеть  Инку,  приходилось  поворачивать
голову. Каждый раз, когда я это делал, я встречал ее взгляд.
   Я никогда не видел расплавленного золота, но был уверен, что оно такого
же цвета, как Инкины глаза. Такие глаза, как у Инки, я видел еще  у  рыжих
собак. Инка тоже была рыжая  -  вся  рыжая,  от  пышных  волос  и  крупных
веснушек вокруг носа до золотистого пушка на ногах.
   Долго злиться на Инку было просто невозможно. Я замедлил  шаг,  и  Инка
пошла рядом со мной, как будто ничего не заметила.
   Теперь говорил  я.  Никто  так,  как  Инка,  не  мог  меня  слушать.  Я
рассказывал Инке все, что меня занимало. Если она понимала  меня,  то  это
означало, что все, о чем я говорил, додумано  мной  до  конца.  Когда  она
переставала слушать, я улавливал в своих словах противоречия, умолкал и не
мог успокоиться, пока не разрешал их. Своей железной логикой, которую  так
хвалили учителя, я был обязан Инке.
   - Я просто не знал, что могу стать военным, - говорил  я.  -  Тут  даже
сравнивать нечего: геолог и военный. Командир совмещает в себе очень много
профессий. Во-первых,  учителя  -  командир  должен  обучать  подчиненных.
Во-вторых, инженера - в армии  сейчас  столько  техники.  В-третьих,  надо
очень хорошо знать историю.  Кто  знает,  может  быть,  битва  при  Каннах
поможет выиграть решительное сражение за коммунизм? А может быть, и не при
Каннах,  а  под  Верденом,  или,  скажем,  военные  реформы   Македонского
подскажут новую организацию армии...
   Я  говорил  так,  будто  всю  жизнь  мечтал  о  профессии  военного   и
досконально изучил все ее особенности.  Точно  так  же  совсем  недавно  я
доказывал преимущества профессии геолога. Но  какое  это  имело  значение?
Главным для меня было убедить себя и Инку, что нет ничего удивительного  в
моем решении изменить свое будущее: больше всего  я  боялся  показаться  в
Инкиных глазах легкомысленным. Все, что я говорил, пришло мне в голову  по
дороге из горкома до школы, пришло потому, что  все  это  я  уже  читал  в
газетах, слышал от военкома и от Алеши Переверзева. Но эти мысли уже стали
моими, я подпал под их влияние, они начали руководить моими поступками.
   - В военном училище учатся всего три года, правда? - спросила Инка.
   - Да...
   - Значит, не через пять лет, а через три года  ты  уже  будешь  совсем,
совсем самостоятельным?
   - Конечно...
   - Ты знаешь, Володя, я порочная... Я спросила у мамы, когда  мне  можно
будет выйти за  тебя  замуж,  а  она  сказала,  что  пока  ты  не  станешь
самостоятельным, даже думать об этом порочно.
   Инка сбоку из-под ресниц поглядела на меня: ей, видите  ли,  необходимо
было удостовериться, какое впечатление произвели ее слова.
   Я весь покрылся испариной: мне стало понятно, почему Инкин отец называл
меня женихом. Я сдвинул брови - от этого Инка всегда приходила в трепет.
   - Ну что я такого сказала, что я сказала? - быстро заговорила  Инка.  -
Разве я виновата, что мне без тебя бывает очень скучно? Через три года  ты
уже будешь лейтенантом. Тебе будет только двадцать  один  год,  а  ты  уже
лейтенант! Ты будешь жить в Севастополе или Кронштадте, а может  быть,  во
Владивостоке... И я к тебе приеду. Нет, ты лучше заедешь за  мной...  Нет,
лучше я, а ты будешь встречать меня на вокзале с цветами.
   - Романтика! - небрежно  сказал  я,  изо  всех  сил  стараясь  удержать
грозное положение бровей, но они предательски расползались.
   Мы шли по центральной улице.  Идти  на  пляж  было  уже  поздно.  Улица
пряталась в густой тени акаций, а  там,  где  солнце  пробивало  тень,  на
стенах домов выступали ослепительно-белые пятна. Узкий  тротуар  заполняли
прохожие. Казалось, они просто гуляли, и когда заходили в магазин, то было
похоже, что они делают это так, ради любопытства. Им не было никакого дела
до нас, так же как и нам до них.
   Потом мы сидели на Приморском бульваре. Наша  скамья  стояла  у  самого
края набережной. Море вспухало и  опадало  внизу  у  наклонной  стены,  то
бесшумно вползая на нее, то  ударяя.  И  удары  были  похожи  на  ласковые
шлепки.  Плавали  бурые  комки  прошлогодних  водорослей,  окурки,  клочки
бумаги. Они то поднимались,  то  опадали,  оставаясь  на  месте.  Горизонт
закрывала белесая пелена, прорезанная косыми полосами: с  моря  надвигался
дождь, а над городом по-прежнему светило солнце.
   Я вспомнил, что не узнал у Инки главного.
   - А как ты написала сочинение? - спросил я.
   Инка махнула рукой:
   - Написала...
   Мы по опыту знали, что одной из непременных тем сочинений на  экзаменах
в  восьмом  классе  бывает  "Евгений  Онегин   -   лишний   человек".   Из
педагогических соображений мы советовали Инке  выбрать  именно  эту  тему.
Витька вчера весь вечер репетировал Инку. Надо было быть  просто  тупицей,
чтобы после этого не написать сочинения хотя бы на "хорошо".  Но  от  Инки
всего можно было ожидать.
   - Инка, скажи по совести, как бы ты хотела жить? Ну что  бы  ты  делала
охотно, без нажима?
   - А ты снова не разозлишься? По совести, я бы ничего  не  делала.  Нет,
конечно, я бы делала, но только то, что весело. Я хочу, чтобы всегда  было
лето, чтобы было тепло, чтобы я была самая красивая и чтобы было весело...
И, конечно, чтобы ты всегда был со мной, и чтобы уже прошли  три  года,  и
чтобы нам не нужно было  расставаться...  -  Инка  посмотрела  на  меня  и
рассмеялась. А глаза ее говорили: знаю, что ты сейчас ответишь.
   - Программа не очень определенная, - сказал я. - Но я все  понимаю,  и,
допустим, мне она даже нравится. Совсем не плохо, когда  весело.  Но  если
все захотят так жить, то кто же будет работать?
   - Ведь я же учусь, - сказала Инка. - Сегодня я писала сочинение,  через
два дня сдам математику. Но ты спрашиваешь "по совести". Я тебе по совести
и сказала.
   Инка подняла вытянутые ноги, плотно сдвинула ступни. Она умела показать
все, что было в ней красивого: она носила туфли-лодочки на низком каблуке,
чтобы подчеркнуть естественный изгиб подъема, а чтобы видны были ее  зубы,
постоянно держала  рот  приоткрытым,  даже  когда  не  смеялась.  Ей  было
шестнадцать лет,  но  тем,  кто  этого  не  знал,  она  говорила,  что  ей
восемнадцать. Такая уж была моя Инка, и все равно  я  ее  очень  любил.  Я
смотрел на Инкины ноги, уже тронутые загаром. Белые  шелковые  носки  туго
стягивали щиколотку. Ноги у Инки были полные и  сильные.  Они  всегда  мне
нравились. Инка опустила ноги, но я все равно смотрел на них.
   - Не смотри так, - тихо сказала Инка.
   Я не знаю, как я смотрел. Но знаю, что мне хотелось  поцеловать  Инкины
ноги, а этого я еще никогда не хотел.
   - Ты сказал - это романтика, - сказала Инка. - А как ты сам  думаешь?..
Как все, по-твоему, будет?
   Что я мог ответить Инке? Радость всегда мешает видеть жизнь такой,  как
она есть.  Впереди,  мне  казалось,  меня  ждет  только  радость,  радость
неизведанного и непознанного. Мне казалось,  что  за  некоей  воображаемой
чертой  только  и  начнется  настоящая  жизнь.  Так   всегда   кажется   в
восемнадцать лет, а в сорок оказывается,  что  настоящие  радости  прожиты
именно тогда и что самой большой была радость ожидания.
   - Ладно, Инка, - сказал я. - Я буду работать и за тебя и  за  себя.  Ты
только должна кончить школу. А потом просто будешь моей  женой,  как  твоя
мама...
   - А как бы ты хотел по совести: просто или не просто?
   - Нет, Инка, по совести я бы хотел, чтобы не просто.
   На соседней  скамье  сидели  курортники.  Мужчина  развертывал  дорогие
конфеты и кормил ими женщину. Она  раскрыла  рот,  и  он  положил  в  него
конфету. Женщина прижала конфету зубами  так,  что  половина  ее  осталась
снаружи, и, раздвинув губы, повернулась к мужчине. Он осторожно  приблизил
рот к ее губам и откусил конфету. Женщина сказала:
   - Слышите, как пахнет морем и акацией?
   - Они тебе нравятся? - спросила Инка.
   - Нет.
   - Но ты только что смотрел на мои ноги так же, как он, - сказала Инка.
   Я покраснел.
   - Тебе было неприятно?
   - Не знаю... Мне было немного страшно и немного стыдно. А если бы этого
не было, мне было бы, наверно, приятно.
   Дождь с шумом приближался по воде. Первые капли  прошуршали  в  листьях
деревьев, оставляя на песке мокрые пятна.  Люди  побежали  под  деревья  и
тенты над витринами магазинов. Ушли и наши соседи. На  опустелом  бульваре
остались Инка и я.

   Домой я бежал. Мокрая рубаха на мне подсохла и больше  не  прилипала  к
телу. А я все равно бежал.  Зачем?  Я  бы  хотел,  чтобы  мне  самому  это
сказали.
   Мамы дома не было и не могло  быть:  она  не  приходила  раньше  восьми
часов. Я вошел в гулкую от  пустоты  квартиру,  прошел  кухню,  просторный
коридор - свет в него падал сверху, через узкое окно над парадной  дверью,
- вошел в комнату. Я открыл окно, но и  на  улице  в  этот  час  было  еще
пустынно и тихо.
   Почему наша квартира выглядела пустой, я не могу  понять  до  сих  пор.
Мебели у нас было не так мало.  Например,  в  моей  комнате  стояли  узкая
кровать,  обеденный  стол,  кабинетный  диван.  Дерматин   на   нем   весь
потрескался, но был совершенно целый. У нас даже был буфет - громоздкий, с
разноцветными стеклами, а у мамы в комнате - туалетный столик из  красного
дерева. Я не помню, чтобы мама к нему подсаживалась, но столик был. И  все
равно квартира казалась пустой. Даже воздух в ней был какой-то  нежилой  -
холодный и гулкий.
   Я постоял посреди комнаты. Хуже нет, когда  все  в  тебе  торопится,  а
торопиться некуда. Я вышел в  кухню.  В  эмалированном  тазу  лежала  гора
посуды: мама мыла посуду, когда в буфете не  оставалось  ни  одной  чистой
тарелки. Кажется, тарелки в буфете еще были, но я нагрел  воду  и  перемыл
всю посуду. Потом я подмел комнаты. Это была моя прямая обязанность. Но  я
обычно плохо ее выполнял. Я успокаивал свою совесть  тем,  что  мама  тоже
неважно справляется с домашними делами. Она готовила сразу на три  дня.  А
когда суп прокисал, говорила:
   - Это никуда не годится. Готовишь из последних сил, а ты не ешь.
   Интересно, как можно есть кислый обед? Я один раз попробовал,  а  потом
три дня ничего не ел, только пил чай с сухарями. Говорили, что я еще легко
отделался. Не знаю. По-моему, не очень легко.
   Я вынес мусор. Хотел даже почистить примус.  Но  он  был  покрыт  таким
толстым слоем жира и копоти, что до  него  дотронуться  было  противно.  Я
дотронулся, но чистить  не  стал,  только  обтер  примус  газетой.  Вместо
примуса  я  занялся  почтовым  ящиком:  прибил  петлю  и  навесил  дверку.
Удивительно, сколько дел можно переделать, когда надо убить время!  А  оно
все равно тянулось медленно.
   Я вернулся в комнату.
   На другой стороне улицы  стекла  открытых  окон  блестели.  Я  сидел  у
открытого окна  верхом  на  стуле.  Подоконники  были  низкие.  В  комнату
заглядывала мокрая  улица.  Пахло  акацией  и  землей.  Я  вспомнил  слова
женщины: "Слышите, как пахнет морем и акацией?"
   Странно, а я раньше не замечал запахов нашего города. Наверное, потому,
что давно привык к ним. А между тем город был  просто  пропитан  запахами:
весной пахло акацией и сиренью, летом - левкоями  и  табаком  и  всегда  -
морем. Теперь я уверен, что из  тысячи  городов  узнал  бы  наш  город  по
запаху.
   Лучше бы я не вспоминал слова женщины. Как только я их вспомнил,  сразу
подумал об Инке.  И  все  во  мне  снова  куда-то  заторопилось.  Я  хотел
вспомнить, о чем мы говорили. Но ничего  не  получилось:  все  путалось  и
перескакивало с одного на другое. Я понимал: на Приморском бульваре что-то
произошло. И мы уже не могли вернуться к прежним  отношениям.  А  я  и  не
хотел возвращаться. Я хотел поскорей узнать, что будет дальше. Но  на  это
могло ответить только время. Мне ничего не надо  было  делать.  Надо  было
просто ждать...
   Теперь-то я знаю: просто ждать не худшее, что есть в жизни. Но тогда  я
порывался бежать - все равно куда, лишь бы не оставаться одному  в  пустой
квартире.
   Я едва усидел на стуле. А  руки  мои  расставляли  на  шахматной  доске
фигуры, сваленные в кучу на подоконнике. Я не  помнил,  как  пришла  мысль
разобрать партию между Алехиным и Капабланкой... Но когда я почувствовал в
руках тяжесть налитых свинцом фигур, мне сразу стало легче.
   Капабланку я называл своим учителем. В душе мне больше нравился Алехин,
но он был белым эмигрантом. В жизни со мной такое  бывало:  нравился  мне,
например, человек, который, по моим понятиям, не  должен  нравиться,  и  я
начинал убеждать себя, что он не достоин моего внимания.  Иногда  мне  это
удавалось, чаще нет.
   Финал партии мне был  известен  -  я  разбирал  ее  дважды:  Капабланка
проиграл. Меня это не огорчало. Но я поставил  себе  задачу  найти  ошибку
экс-чемпиона и доказать себе, что победа Алехина случайна.
   Не заглядывая в таблицу,  я  пытался  найти  очередной  ход.  Мозг  мой
вначале, как бы  отдельно  от  меня,  прощупывал  возможности,  скрытые  в
расположении мертвых фигур. Для меня  они  не  были  мертвыми:  неожиданно
наступала минута прозрения, когда я как-то  вдруг  проникал  в  ход  чужих
мыслей и легко следовал за ними, распутывая хитроумные  сплетения  взаимно
враждебных замыслов. Но в тот вечер эта  минута  не  приходила:  я  больше
смотрел на улицу, чем на доску. На траве булыжной мостовой висели дождевые
капли. В выбоинах тротуара, мощенного кирпичом, блестели слепые от  заката
лужи. Наступило время, когда,  отдохнув  после  пляжа,  курортники  шли  в
курзал на Приморский бульвар. Сегодня они шли позже, чем  обычно:  помешал
дождь. Когда они проходили мимо окон, я видел их с ног до  головы.  И  еще
раньше, чем они появлялись под окном, слышал их голоса  и  стук  каблуков.
Они проходили, и лишь ширина подоконника отделяла меня от них.  В  комнате
гулко звучали их голоса.
   В тот вечер я впервые почувствовал нежилую пустоту нашей квартиры.  Она
окружала меня о детства, но я не замечал ее. На  это  у  меня  не  хватало
времени. Я редко оставался наедине с самим собой и никогда не  задумывался
над жизнью нашей семьи: моей, маминой, сестер. Я не задумывался  над  тем,
почему матери моих друзей непременно усаживали меня за стол, куда бы я  ни
пришел. Я ел у них всегда с  большим  удовольствием  и  не  замечал,  что,
подсовывая мне вкусные вещи, они жалели меня и, наверное, в душе  осуждали
маму, нашу неустроенную жизнь.
   А жизнь наша была действительно неустроенной. Только тогда я  этого  не
понимал. Я гордился мамой, ее известностью в нашем городе.  Гордился  тем,
что она вступила в партию еще до революции, сидела в царской тюрьме и даже
отбывала ссылку. Сколько я ее помнил, она всегда очень много  работала.  В
нашем городе она была председателем союза "Медсантруд". За эту работу  она
получала  зарплату.  Но  у  нее  еще  было  много  общественных  нагрузок:
несколько лет подряд маму выбирали членом бюро горкома партии и  депутатом
городского Совета. А два  года  назад  она  организовала  Дом  санитарного
просвещения. Его никак не могли включить в смету городского бюджета, и Дом
не имел фонда зарплаты. Заведовать им бесплатно никто  не  хотел.  Поэтому
Домом временно заведовала мама.
   С тех пор как я начал помнить маму, она ходила  в  тужурке  из  мягкого
коричневого шевро и таком же кепи с широким закругленным козырьком. Из-под
кепи  виднелись  коротко  постриженные  вьющиеся  волосы.  Мамину  тужурку
донашивал я, когда учился в восьмом классе, а с кепи мама не расставалась.
Оно давно поблекло, покрылось трещинами  и  только  впереди  под  ремешком
сохраняло свой былой цвет. Волосы  у  мамы  наполовину  поседели,  а  лицо
покрылось такими же, как на кепи, морщинками.
   Я любил рассматривать одну фотографию: она  хранилась  в  старой  папке
среди бумаг. Молодая женщина в старомодном платье с пышным подолом  сидела
на стуле. Узкие носки белых туфель выглядывали из-под пышного подола. Я не
мог насмотреться на ее руки, удивительно тонкие и нежные. Она сидела очень
легко и свободно, а глаза ее смотрели на  меня  удивленно  и  весело.  Эта
женщина тоже была моя  мама.  Но  такой  я  ее  не  "знал.  За  ее  стулом
выстроились в ряд трое мужчин. Один из них - с усами и высоким лбом -  был
мой отец, в то время студент-медик Московского  университета.  Сразу  было
видно, что он влюблен в маму. Он склонил голову и сбоку  заглядывал  ей  в
лицо, забыв, что его фотографируют. И как-то странно было знать, что  этот
совсем незнакомый мне человек - мой отец, что он, мама и сестры  жили  все
вместе, и о той их жизни я ничего не знал.
   Мой отец умер, когда мне был год. О нем в моем присутствии  никогда  не
говорили. А я почему-то стеснялся расспрашивать. Я только догадывался, что
мама не ладила с отцом, и мои сестры ее до сих пор за это осуждали.  Потом
у мамы был другой муж. Мы жили тогда не в Крыму. Его я  помнил,  но  очень
смутно. Он исчез  как-то  незаметно,  и  я  не  мог  припомнить,  как  это
произошло. Но с его исчезновением были связаны  какие-то  неприятности,  о
которых мама тоже никогда не говорила.
   Сестры мои давно жили самостоятельно, работали в Заполярье и  приезжали
в отпуск раз в три года. Старшая, Нина, была  замужем.  Она  вышла  замуж,
когда мы еще жили вместе.
   Я полюбил Сережу раньше, чем он стал мужем Нины, и очень боялся, что он
на ней почему-нибудь не женится. Они познакомились на  пляже.  На  пляж  с
сестрами я обычно не ходил, но в тот день был с ними. Мы вместе  купались,
и я думал вначале, что Сереже нравится моя вторая сестра, Лена. Мне Сережа
сразу понравился. В восемнадцать лет он уже командовал  эскадроном,  и  за
бой под Оренбургом его наградили орденом Красного Знамени. Потом он учился
на рабфаке, кончил Промакадемию и уехал в Заполярье строить  новый  город.
Все это я узнал, конечно, потом, а в тот день мы  просто  дурачились.  Для
меня Сережа был героем прочитанных книг. А кем был для него  я,  не  знаю.
Потом я догадался, но все равно не обиделся. Я только  никогда  не  думал,
что Сережа и Нина так быстро поженятся. Другое дело  Лена.  Тут  бы  я  не
удивился. Но Нина была у нас очень серьезная и, по-моему, некрасивая.
   О том, что они поженились, я узнал случайно.
   Как-то  по  дороге  с  пляжа  Сережа  сообщил,  что  у  него  кончилась
санаторная путевка.
   - Придется к вам переезжать, - сказал он.
   Нина переглянулась с Леной, и Лена сказала:
   - Володенька, сбегай купи мороженого.
   Нашли дурака. Я, конечно, остался. Тогда Нина сказала при мне:
   - Глупости! Мама выгонит из дома и тебя и меня.
   - Не выгонит, - ответил Сережа.
   После этого я сам сказал, что пойду за мороженым, и  ушел.  О  чем  они
говорили без меня, я не знаю.
   Вечером Сережа пришел к нам домой с чемоданом. До этого  мама  ни  разу
его не видела. Как только Сережа вошел в комнату, сестры выбежали во двор.
Меня они тоже увели, но потом сказали, чтобы я потихоньку вошел в  коридор
и подслушивал. Я не только подслушивал. В приоткрытую дверь я видел  маму.
Она сидела за столом и улыбалась. Когда мама так улыбалась, сговориться  с
ней было очень трудно. Сережу я не видел. Я только слышал,  как  скрипнули
пружины дивана.
   - Надежда Александровна, вы не так меня поняли.  Я  не  комнату  пришел
снимать, - сказал Сережа. - Надо бы, конечно, раньше зайти. Не получилось.
Нина не пускала. Не пойму: почему они вас так боятся?
   - Нина? Меня боятся?.. - Я видел, как на лице у мамы появились  красные
пятна. - Вы пьяны? - спросила она. - Кто дал вам право являться ко  мне  в
дом?
   - Немного выпил, - сказал Сережа. - Разве заметно? Я вообще непьющий. А
тут такое дело. Свататься мне еще не приходилось.  Как  это  делается,  не
знаю. Скажу вам по-простому: отдайте за меня Нину.
   - Немедленно убирайтесь, - сказала мама.
   Но Сережа и не думал уходить, и правильно сделал. Я знал маму: она сама
не хотела, чтобы он  уходил.  Она  смотрела  через  стол  и  быстро-быстро
гладила ладонью скатерть. Диванные пружины скрипнули громче.
   - Уходить мне, положим, некуда, - сказал Сережа. -  Санаторная  путевка
кончилась, а отпуск у меня еще два месяца. А  потом,  зачем  мне  от  жены
уходить? И вам не к чему преждевременно с дочерью расставаться. Она и  так
далеко от вас будет жить...
   Я плохо помню, как очутился в  комнате.  Я  стоял  к  Сереже  спиной  и
смотрел на маму. Она медленно поднималась со стула. Так  медленно,  что  я
успел подумать: "Вот теперь мама его по-настоящему выгонит".
   - Сережа! Немедленно уходи... - это крикнула  Нина,  но  все  почему-то
посмотрели на меня. Как вошли сестры в комнату, я не заметил. Мама  обошла
стол. Глубоко запавшие черные глаза ее блестели,  а  губы  улыбались.  Она
провела горячей ладонью по моему лбу и волосам и ушла в свою комнату.
   Сережа остался у нас. Я сказал, чтобы он спал на моей кровати, но  Нина
постелила ему на полу.
   Сережа прожил у нас  два  месяца.  Потом  он,  Нина  и  Лена  уехали  в
Заполярье. Мама помирилась с Сережей перед самым отъездом.
   С тех пор Сережа и сестры приезжали в отпуск два раза.
   Сережа был старше Нины на десять лет, но, по мнению мамы, вел себя  как
мальчишка. Может быть. Лично я не видел в этом ничего плохого.
   В день  приезда,  пока  сестры  скребли  и  отмывали  квартиру,  Сережа
отправлялся на пляж. Тени  он  не  признавал.  Что  из  этого  получалось,
представить не очень трудно:  вареный  рак  по  сравнению  с  ним  казался
бледным. Вечером Сережа отлеживался в трусах на  вымытом  полу,  а  сестра
мазала его сметаной. На другой  день,  с  пузырями  на  плечах,  он  снова
отправлялся на пляж. Мама называла это безумием и распущенностью. А Сережа
говорил:
   - Предрассудки. Я приехал, чтобы как следует прогреться. И прогреюсь!
   В нашей компании Сережа всем пришелся по душе. Он был таким же, как мы.
Но особенно Сережа нравился Инке - наверно, потому, что  тоже  был  рыжим.
Все дни мы проводили вместе. Мы учили  его  управлять  парусом,  и  он  не
обижался, если кто-нибудь из нас на него  покрикивал.  Нина  считала  себя
слишком взрослой для нашей компании. Тем хуже для нее. Сережа ей  об  этом
так прямо и сказал. А Лена бывала с нами. И я просто  не  понимал,  почему
Сережа женился не на ней.
   Я многого не понимал.  Например,  я  видел:  мама  побаивается  Сережу.
Почему - я не знал. Она поучала его так же, как и нас, но при этом никогда
не настаивала на своем. А Сережа, наоборот, изображал себя покорным зятем,
но, когда разговаривал с мамой, было похоже, что он ее поддразнивает.
   В последний раз Сережа и сестры приезжали в то лето, когда мама открыла
Дом санитарного просвещения. Я подозревал, что мама торопилась его открыть
к их приезду. О маме и ее Доме писали городская и Областная газеты.  Когда
мы все вместе собирались за ужином, главным предметом разговора  был  Дом.
Только Сережа ничего о нем не говорил. Дом его не интересовал - это  сразу
было видно. Когда Нина как-то сказала: "Хорошо бы пойти  его  посмотреть",
Сережа тут же придумал поехать с ночевкой на остров Черепахи. В тот раз на
остров мы не поехали, но и Дом не пошли смотреть.
   Мама не выдержала.
   - Сергей Николаевич, - сказала она, - неужели, кроме  развлечений,  вас
ничего в нашем городе не интересует?
   - Я на курорте. Надежда Александровна. Отдыхать тоже нелегко.
   Мама обиделась. Это все заметили. Когда она ушла спать, Нина сказала:
   - Вот что, курортник, хочешь или нет, а завтра пойдем смотреть Дом.
   Завтра мы собирались идти на  яхте  к  острову  Черепахи.  Сережа  тоже
собирался. Он смотрел на сестру печальными глазами.
   - Ничего, ничего, переживешь, - сказала она.
   - Придется пережить, - ответил Сережа.
   Я бы не пережил. Но Сережа никогда  не  спорил  с  Ниной,  если  она  о
чем-нибудь его серьезно просила. За это я любил его еще больше.
   Утром мы ушли в море без Сережи.
   Вечером я его спросил:
   - Понравился тебе Дом?
   На крыльце, куда он вышел покурить перед сном,  мы  были  одни.  Он  не
спешил ответить.
   - Понравился тебе Дом?
   - Ничего, много фотографий. Диаграммы очень красивые - цветные. Хороший
песок на острове? Мы еще вместе туда сходим.
   От огонька папиросы лицо Сережи казалось красным.
   - Ты со мной говоришь как с мамой.
   - Тебе кажется.
   - Что ты сказал маме про Дом?
   - То же, что тебе.
   - А говоришь, кажется. Зачем все время дразнить маму?
   - Чудак ты, Володька.  Ведь  она  мне  теща.  Может  быть,  у  китайцев
по-другому. А на Руси испокон веку теща с зятем живут как собака с кошкой.
   Сережа выбросил окурок и встал.
   - Нет, постой, - сказал я.
   - Спать, спать, братишка, пора...
   Отношения между Сережей и мамой совсем испортились. По-моему, они стали
хуже, чем были, когда Сережа и Нина  только  поженились.  Мама  с  Сережей
почти не разговаривала. А если им случалось о чем-нибудь перемолвиться  за
столом, я сразу настораживался. Я боялся, что они поругаются, и тогда  мне
придется выбирать, на чьей я стороне. А я сам этого не знал.
   Сережа и сестры прожили у нас до августа. Мы по-прежнему собирались все
вместе только за ужином. И то короткое время, когда мы сидели  за  столом,
казалось мне мучительно длинным.
   Однажды Лена рассказывала, как Сережа  отбивался  от  предложенной  ему
работы секретаря горкома партии нового заполярного города. Кто ее об  этом
просил, не знаю. Лене всегда больше всех было  нужно.  Она  хотела,  чтобы
мама поняла, как Сережу уважают на работе. Но мама  поняла  все  наоборот.
Перед нею стоял до половины выпитый стакан чая.  Она  больше  не  пила,  а
внимательно  слушала.  Мама  прикрыла  глаза,  и  это  больше  всего  меня
тревожило: по глазам я бы сразу мог узнать ее настроение.
   - Этого я даже от вас не ожидала, - сказала мама и отодвинула стакан.
   - Что поделаешь, Надежда Александровна, я геолог. И люблю свое дело.
   - Допустим. Но партия считала нужным использовать вас на другой работе.
Какое право вы имели отказаться?
   - Товарищи из крайкома ошибались. Секретарем  горкома  выбрали  другого
инженера. Я с  ним  учился  в  Промакадемии.  Инженер  он  неважный.  Зато
организатор, каких поискать. При нем за год сделали столько, что  за  пять
лет не сделать.
   -  Я  не  сомневаюсь,  что  коммунисты  нашли  достойную  замену  вашей
кандидатуре, - сказала мама. Она встала из-за стола. Глаза ее блестели,  а
губы улыбались - хуже нет, когда у мамы было такое лицо. Мама  что-то  еще
хотела сказать, но посмотрела на меня и ушла в свою комнату.
   Вслед за Сережей я вышел на крыльцо. Сережа курил.
   - Опять не угодил, а ты говоришь, - сказал Сережа. Меня не так поразили
его слова, как голос - усталый и мрачноватый. Я сел  рядом  с  ним,  и  он
положил руку на мое плечо.
   - Ты не любишь маму, почему? - спросил я.
   - Стоит ли об этом?
   - Стоит. Ведь я ее сын.
   - Ты прав. Пожалуй, стоит. "Не люблю" не те, Володька, слова.  Вот  ты,
Нина, Лена - вы для меня родные, а она нет. И тут ничего не поделаешь.
   - Наверно, мама тоже так чувствует...
   - Наверно...
   - Жалко. Вы оба коммунисты. Оба воевали за советскую власть.
   - Это, Володька, другое. Мы и теперь будем вместе.  Только  я  не  могу
стать другим, и Надежда Александровна не может. Такое, братишка,  в  жизни
бывает. Ты не расстраивайся.
   Сережина рука крепче сжала мое плечо. Я прижался спиной к его  груди  и
затих.
   То, что он и мама - люди разные, я без него видел. Мне  это  не  мешало
любить обоих, а им почему-то мешало. Я мог бы спросить Сережу  почему,  но
не спросил. Я догадывался: он бы все равно не сумел мне ответить.
   От нас Сережа и сестры уезжали в Москву, оттуда в  Ленинград,  а  потом
собирались заехать в Оренбург, к Сережиным родным.
   Накануне отъезда они ушли в город  за  покупками  и  обещали  вернуться
через час.  Я  прождал  два  часа.  Мне,  конечно,  ничего  не  стоило  их
разыскать. Но зачем? Я нарочно ушел  на  дикие  пляжи,  чтобы  с  ними  не
встретиться.
   Домой я прибежал к ужину. Все уже сидели за столом и молча ели. Никогда
у нас не было так тоскливо, как в тот вечер.
   Мама ушла в свою комнату. Сестры сидели за неприбранным  столом  и  без
конца повторяли, что хотят спать,  но  спать  не  ложились.  Когда  я  был
меньше, а им нужно было о чем-то поговорить с мамой,  они  силой  загоняли
меня в постель. Попробовали бы теперь. Я злорадно  на  них  поглядывал,  а
потом сообразил: лечь спать -  лучший  способ  узнать,  о  чем  они  хотят
говорить с мамой.
   В комнате потушили свет. Сестры ходили, прислушиваясь к моему  дыханию,
и в темноте белели их платья.
   - По-моему, не спит, - шепотом сказала Нина.  -  Совершенно  не  слышно
дыхания.
   - Наоборот, - ответила Лена, - когда он спит, то очень тихо дышит.
   Они не торопились отойти от моей кровати. Ничего, легкие  у  меня  были
достаточно вместительные. Потом Нина  тихо  позвала  Сергея.  Они  ушли  в
мамину комнату и закрыли дверь. Пожалуйста. И при  закрытой  двери  я  все
прекрасно слышал. Надо было только лечь на спину.
   - Мама, разреши Володе поехать с нами, - это сказала Нина.
   - Очень хорошо,  -  сказала  мама.  -  Я  уже  начала  думать,  что  вы
совершенно очерствели. Пусть Володя едет, но домой он должен вернуться  за
неделю до начала занятий.
   - Мама, мы хотим, чтобы Володя совсем уехал с нами, жил у нас...
   - Вы сошли с ума. Нет, вы совсем сошли с ума.
   - Мама, послушай, Володе у нас будет лучше. Ну что он здесь видит? А  у
нас строится новый город, огромный комбинат, работает столько интересных и
разных людей...
   - Уверена, эта блестящая идея принадлежит Сергею Николаевичу.
   - Ошиблись, Надежда Александровна. Не мне - Лене. Правда,  я  давно  об
этом думал, но первым говорить не решался. А думал давно. Парню  предстоит
выбирать свой путь в жизни, а что он о жизни знает?
   - Он уже выбрал свой путь не без вашей помощи. Он решил стать геологом.
Я согласилась. Что вам еще надо? Кроме  больших  дел  в  жизни  существуют
мелочи. Их тоже кто-то должен делать. Они не менее нужны и требуют  отдачи
всех сил. Вы за размах, я тоже. Но пусть мой сын поймет и научится уважать
людей, которые повседневно, из года в год выполняют  незаметную,  черновую
работу - и выполняют так, как  будто  она  первостепенной  государственной
важности.
   - И никому не нужную ерунду можно делать с размахом, - сказал Сережа. -
Дело не в размахе, а в пользе... Может быть, это действительно я вбил  ему
в голову стать геологом. Пусть теперь с другими людьми  познакомится.  Чем
больше знаешь, тем легче выбрать то, что по душе.
   - Мама, в тебе говорит личная обида. Так нельзя. -  Это  сказала  Лена.
Пока она молчала,  все  говорили  спокойно.  Удивительное  существо  Лена:
стоило ей сказать несколько слов, и сразу поднималась буря. Мне больше  не
надо было напрягать слух: я слышал все так, как  будто  говорили  рядом  с
моей кроватью.
   - Обида? Какая обида? - спросила мама. - Неужели  ты  думаешь,  я  могу
обижаться на то, что Дом может кому-то показаться бесполезной затеей?
   - Мама, не притворяйся. - Это тоже сказала Лена.
   - Вот что, мои милые дочери, идите спать. Я устала.
   - Мама, ты неправа. Нельзя думать только о себе и  считаться  только  с
собой, - сказала Нина. - Ты не хочешь жить с нами  -  это  твое  дело.  Но
Володя должен поехать. Он растет, ему нужно хорошо и вовремя питаться.
   - Ах как трогательно, - сказала  мама.  -  Вас  я  вырастила,  одевала,
кормила, учила. А для Володи я уже не гожусь. Прекратим этот  разговор.  Я
нужна Володе, и Володя нужен мне...
   - Не надо иронии. Ты прекрасно понимаешь, о чем говорила Нина.  Вспомни
папу. - Это опять сказала Лена.
   В комнату вошел Сережа. Из неплотно прикрытой двери  пробивалась  узкая
полоска света. Она отсекала окно, у которого он стоял. Я его не видел,  но
слышал в его руке коробку спичек.
   - Ну, вспомнила, - говорила мама, и в приоткрытую  дверь  я  слышал  ее
дыхание. - О чем я должна вспомнить? О его  пьяных  сценах  ревности?  Ну,
говори, что я должна вспомнить?
   - Ты помнишь то, что тебе выгодно помнить.
   - Перестань, Лена, - сказала Нина. - Мама, ты тоже  неправа.  Папа  был
очень талантливый и мягкий человек. Разве можно его винить за то,  что  он
тебя очень любил? Он любил всех нас, но тебя больше.  Он  бросил  клинику,
друзей, отказался от будущего, взял меня  и  Лену  и  поехал  за  тобой  в
ссылку. А там? Ведь вся тяжесть была на нем: он должен был зарабатывать на
жизнь, нянчить нас, постоянно оберегать тебя от опасности.  Ты  не  должна
его винить за то, что он не выдержал и начал пить. Он был  слишком  мягким
для борьбы, но тебе был всегда хорошим и верным товарищем, а нам отцом. Но
о нем ты часто забывала. Впрочем, мы отвлеклись; не надо сейчас говорить о
папе.
   - Нет, надо. Я была плохая мать. Я забывала детей, мужа, себя.  Казните
меня за это. Но прежде ответьте, во имя чего я все это делала?
   Сережа прошел в полосе света и плотно закрыл дверь. В  комнате  у  мамы
замолчали. Я сдерживал дыхание, чтобы лучше  слышать.  Но  оттого,  что  я
долго не дышал, у меня начало шуметь в ушах.
   - Володька, ты спишь? - спросил Сережа.
   - Сплю, - зло ответил я. - Тоже мне придумали!  Никуда  я  от  мамы  не
поеду.

   Я подумал: хорошо бы написать  Сереже  и  сестрам  о  перемене  в  моей
судьбе. Но мне не хотелось вставать, и я продолжал сидеть верхом на  стуле
у открытого окна. Брюки и рубаха были все еще влажными, и меня знобило, но
я все равно сидел.
   Закат потух, и воздух  на  улице  стал  сумеречно  серым.  Только  небо
голубело над крышами домов, клетки на шахматной доске слились  в  сплошное
темное пятно, и уже нельзя было различить цвета фигур. А я и не пытался. Я
прислушивался к шагам редких теперь прохожих.
   Утомленное солнце
   Нежно с морем прощалось, -
   напевала женщина. Голос ее приближался. Женщина поравнялась  с  крайним
открытым окном, и  слова  песни  гулко  ворвались  в  комнату.  Потом  они
зазвучали приглушенно - женщина проходила простенок.
   ...В этот час ты призналась, -
   напевала она.
   Рядом с женщиной шел мужчина и обнимал ее плечи. Им было хорошо вдвоем,
и они никуда не спешили. Женщина посмотрела на меня и нараспев сказала:
   - ...что нет любви... - Мне было неловко от ее взгляда, а  по  веселому
блеску глаз я понял, что она не верит словам песенки.
   В комнате у меня за спиной зажегся свет.
   - Как ты сдал экзамен? - спросила мама. Я не слышал, когда она вошла.
   - Отлично...
   - Было трудно?
   - Не очень.
   Мама положила на стол свертки и вышла на кухню.
   - Смотри-ка, он  перемыл  всю  посуду!  Ты  просто  умница  и  заслужил
роскошный ужин, - говорила мама  в  кухне.  -  Я  пожарю  тебе  яичницу  с
колбасой.
   Мама запела. Это случалось очень редко. В последний раз  она  пела  год
назад, когда мы получили телеграмму, что Нина родила дочь и ее  назвали  в
честь мамы Надей.
   Я обошел стол и остановился против открытой в коридор двери.
   Жалобно стонет ветер осенний,
   Листья кружатся поблекшие, -
   пела мама и накачивала примус.  У  нее  был  цыганский  голос:  немного
гортанный, с надрывом. Когда мама пела, мне очень легко  было  представить
ее молодой, такой, как на фотографии.
   - Мама, комсомол призывает меня в военное училище, - громко сказал я.
   Я смотрел в темный коридор  и  прислушивался.  На  кухне  громко  шумел
примус. Мама больше не пела. Она прошла мимо меня  в  комнату  и  села  на
диван. Слышала она меня или нет?
   Мама снимала туфли. Черные туфли с перепонкой, на низком  каблуке.  Она
носила тридцать седьмой размер, такой же, как Инка, но ноги мамы  казались
намного больше Инкиных.
   - Ты что-то сказал? - спросила мама.
   - Сегодня меня вызывали  в  горком.  Город  должен  послать  в  военное
училище четырех лучших комсомольцев.
   - Нет, Володя, это невозможно. Я не могу. Твои сестры мне этого никогда
не простят.
   - Не ты же посылаешь меня в училище.
   - Это все равно. Они ничего не захотят признавать. Завтра я поговорю  с
Переверзевым.
   Мама говорила как-то неуверенно.
   - Я, пожалуй, лягу, - сказала она.
   В носках канареечного  цвета  с  голубой  каемкой  мама  пошла  в  свою
комнату.
   - Мама, ты обещала яичницу с колбасой, - сказал я.  Сердце  мое  билось
так, что отдавало в ушах.
   - Пожарь сам, сынок. Я что-то устала...
   Никогда я не видел ее такой растерянной и вдруг заподозрил, что дело не
в сестрах. Мама сама почему-то  не  хочет,  чтобы  я  поступил  в  военное
училище. Это меня напугало: переубедить маму, если она чего-то не  хотела,
было трудно. Все рушилось. Я представил, какими глазами посмотрю завтра на
Инку, но это не помешало мне думать о яичнице с колбасой.
   Я вышел на кухню, распустил на сковороде масло и, когда  оно  закипело,
положил  толсто  нарезанные   кружки   колбасы.   Я   смотрел,   как   они
поджаривались, и ругал себя за легкомыслие. Потом я вылил на сковороду три
яйца, подумал и вылил еще два. Пока я жарил и ел  яичницу,  я  страдал  от
сознания, что ни на что серьезное, вероятно, не годен.
   В комнате у мамы горел свет. Я подошел к двери и остановился на пороге.
Мама сидела на кровати, и ноги ее в  носках  нелепого  цвета  не  касались
пола.
   Она опиралась спиной о стену, губы ее  были  плотно  сжаты,  и  верхняя
прикрывала нижнюю. От  этого  заметней  стали  морщины  вокруг  рта  и  на
подбородке. Неужели маму мог кто-нибудь любить так, как я любил мою  Инку?
Мне стало стыдно, и до сих пор стыдно за то, что я мог так подумать.  Маме
было сорок девять лет. На мой взгляд, не так уж мало. Но я знал:  взрослых
этого возраста называют еще не старыми.
   - Мама, - сказал  я.  -  Первый  раз  в  жизни  я  по-настоящему  нужен
комсомолу. Неужели я должен отказаться? Ты бы отказалась?
   Мама смотрела на меня так, как будто в первый раз видела.
   - Володя, ты когда-нибудь брился?
   Положим, я еще никогда не брился. И это  очень  хорошо  было  видно  по
шелковистым косичкам на моих щеках и по темному пушку над  верхней  губой.
Но какое это имело отношение к тому, о чем я говорил?
   - Ты очень вырос,  -  сказала  мама.  -  Тебя  трудно  узнать,  так  ты
вытянулся за этот год.
   Другого времени, чтобы меня разглядывать, у мамы, конечно, не  было.  Я
начал злиться.
   - Ты не пойдешь завтра к Переверзеву, - сказал я.
   - Пожалуй, не пойду... Не могу пойти. Но ты должен понять -  это  очень
серьезно. Гораздо серьезней, чем ты думаешь. Надеюсь,  ты  понимаешь,  что
происходит в мире? - мамины запавшие глаза блестели в черных глазницах.
   - Конечно, понимаю. Я же сам делаю в школе политинформации, - сказал я.
Но судьбы мира в эту минуту меньше всего меня волновали.  Я  лягнул  сзади
себя пустоту, повернулся и пошел по комнате на  цыпочках  в  лезгинке.  Со
стороны это, наверно, выглядело не очень серьезно.  Но  я  не  думал,  как
выгляжу со стороны.
   Я постелил постель, и, когда закрыл окна и потушил свет, мама спросила:
   - Ты еще не лег? Дай мне сегодняшние газеты...
   Потом я лежал и смотрел в потолок,  радуясь  своей  победе  над  мамой,
одержанной неожиданно легко. Интересно, что  в  это  время  происходило  у
Сашки и Витьки? Сашкина мать, конечно, плачет, и веки у нее уже красные  и
набухшие, как перед ячменем. Но слезы  ее  совсем  не  признак  покорности
судьбе: ее слезы - грозное оружие против Сашки и его отца. Сашкина мама не
только плачет  -  она  при  этом  кричит,  призывая  богов  и  всех  своих
родственников в свидетели своей погубленной жизни.
   Витькин отец не кричит и, понятно, не плачет. Но Витьке,  должно  быть,
от этого не легче. Его отец выучился  грамоте  взрослым,  считал  учителей
самыми значительными людьми на земле и жил мечтой увидеть сына учителем.
   Каждую субботу Витькин отец в  праздничном  костюме  являлся  в  школу.
Гремя подковами ботинок, он проходил по коридору  в  учительскую.  Там  он
долго и обстоятельно разговаривал с учителями. А  Витька,  по  заведенному
порядку, обязан был стоять в коридоре под дверью -  это  на  случай,  если
отзывы учителей потребуют немедленного возмездия. Но отзывы о Витьке  были
всегда самые хорошие. Мы подозревали, что его отец просто не мог  отказать
себе в удовольствии выслушивать похвалы сыну. Он уходил из школы довольный
и строгий, грозил Витьке изъеденным солью пальцем и говорил:
   - Смотри!..
   Трудно было даже представить себе, как Витькин  отец  принял  возможную
перемену в Витькиной судьбе. А может быть, у Витьки и Сашки все  оказалось
проще? Думал же я, что мама будет  гордиться  оказанным  мне  доверием.  С
родителями всегда так: никогда нельзя знать заранее, как  обернется  дело.
Только завтра могло все прояснить. А до завтра была еще целая ночь. Я знал
по опыту: если заснуть, то время пролетит легко и быстро.  Но  заснуть  я,
как назло, не мог. На бульваре я не сумел ответить Инке, каким представляю
себе наше будущее. А вот сейчас бы сумел. Когда я бывал один и  не  боялся
казаться наивным, я мог  представить  себе  все,  что  угодно,  и  так  же
интересно, как в книгах.
   На улице снова  появились  прохожие,  -  значит,  кончился  концерт.  В
курзале выступал Джон Данкер - король гавайской  гитары.  Мы  его  еще  не
видели. Мы перевидали многих знаменитых артистов, а вот  королей  нам  еще
видеть не довелось.

   Утром меня разбудил Витька. Расспрашивать его о разговоре  с  отцом  не
было никакой нужды: под правым Витькиным глазом будущий синяк еще сохранял
первозданную лиловатость.
   Я натянул бумажные брюки мышиного цвета с широкой светло-серой полоской
- "под шевиот". На Витькино лицо я старался не  смотреть.  Левая  половина
лица была Витькина - худощавая, с широкой  выпуклой  скулой,  а  правая  -
чужая, одутловатая, с заплывшим и зловеще сверкающим глазом.
   - Заметно? - спросил Витька.
   Наивный человек, он надеялся, что синяк незаметен.
   - Вполне, - сказал я и пошел умываться.
   Витька виновато улыбнулся и провел  кончиками  пальцев  по  синяку.  Он
стоял у меня за спиной и говорил:
   - Мать меня подвела. Я ей доверился, а она подвела.
   Он думал, я буду его расспрашивать. Зачем? Захочет, сам расскажет. Куда
важнее было придумать, как уговорить его отца. Я вытирался и придумывал, а
Витька рассказывал:
   -  Понимаешь,  я  сначала  все  матери  рассказал,   чтобы   она   отца
подготовила. Мать ничего, выслушала.  Обедом  накормила.  Потом  попросила
огород полить, а сама ушла. Я думал, к соседке. Поливаю огород.  Вижу,  от
калитки идет отец. Мать все хотела вперед  забежать,  а  он  ее  рукой  не
пускает. Подошел ко мне, спрашивает: "Правда?" Говорю:  "Правда".  Тут  он
мне и въехал...
   - Ничего себе въехал!..
   - Мать подвела...
   - Я уже слышал. Переживешь.
   Мы вернулись в комнату. На столе лежала  записка.  Мама  написала,  что
ушла на базар и чтобы я подождал, пока она вернется и приготовит завтрак.
   - Видал, какие бывают мамы? - спросил я. Но ждать маму не стал.
   Мы доели вчерашнюю колбасу и запили ее холодным чаем. Сахар  в  нем  не
растаял, и мы выскребли его из стаканов ложками. Витька сказал:
   - Отец пообещал пойти в горком и вынуть у Переверзева душу.
   Я поперхнулся. Витькин отец не  бросал  слов  на  ветер  -  можно  было
считать, что душа Алеши Переверзева уже вынута.
   - Очень хорошо, - сказал я. -  В  горкоме  идет  скандал,  а  я  слушаю
трогательный рассказ о том, как тебя подвела мама.
   - Нет еще скандала. На промыслах сегодня погрузка. Отец пойдет в горком
после работы.
   - Надо предупредить Алешу.
   На обороте маминой записки я написал, что ухожу заниматься. Я уже давно
перестал посвящать маму в свои дела, если они не требовали непременного ее
участия. Так было спокойней и мне и ей. Например, легко  представить,  как
поступила бы мама, если бы я проявил наивность и рассказал ей о  вчерашнем
разговоре с Инкой. А по-моему, мои  отношения  с  Инкой  и  многие  другие
поступки, о которых я не рассказывал маме, никому и ничему не мешали, и  я
со спокойной совестью скрывал их. Наверное,  в  этом  сказывалось  влияние
Сережи, но тогда его влияния я не осознавал.
   Мы редко пользовались парадным  входом,  но,  чтобы  не  встретиться  с
мамой, вышли через парадное.
   - Может, лучше подождать тетю Надю? - спросил Витька.
   - Зачем?
   - Посоветоваться.
   - Не надо, Витька, советоваться.
   - Почему не надо?
   - Знаешь, мама подымет шум... Лучше мы сами  попробуем  уговорить  дядю
Петю.
   Витька шел по внутренней стороне тротуара, пряча в  тени  домов  синяк.
Было раннее утро, и на Витькино счастье нам почти не попадались  прохожие.
Мы обгоняли ранних пляжников - мам с  детьми.  Руки  мам  были  напряженно
вытянуты туго набитыми сетками. Три года назад к нам  приезжал  комический
артист Владимир Хенкин. Он назвал такие сетки "авоськами", потому что в то
время их повсюду носили с собой в карманах, портфелях, дамских сумочках  в
надежде, авось где-нибудь что-то "дают". Даже моя мама не  расставалась  с
"авоськой". Я был убежден,  что  Хенкин  придумал  это  название  в  нашем
городе, а курортники развезли его по всей стране.
   Впереди нас  шла  полная  женщина.  Она  быстро  переступала  короткими
ногами. Сетка, которую она несла в руке, чуть не волочилась  по  тротуару.
И, глядя на эту сетку, набитую свертками, я  просто  не  верил,  что  было
время, когда я пил чай без сахара и мама старалась незаметно подсунуть мне
свою порцию хлеба.
   За женщиной шел ее  сын  -  худенький  длинноногий  мальчик  в  красных
трусиках. Почему-то у  толстых  мам  чаще  всего  бывают  худенькие  дети.
Женщина очень  торопилась.  Есть  такие  женщины:  они  всегда  торопятся.
Наверное, боятся что-нибудь упустить. Я был уверен,  что  женщина  впереди
нас, кроме удобного места под навесом, которое могут занять другие, ничего
перед собой не видела. А мальчик никуда не спешил, и я  его  очень  хорошо
понимал. Он ко всему внимательно присматривался, шаг его делался медленным
и настороженным, и на какую-то долю секунды мальчик совсем останавливался.
Он знал то, что знают только дети: самое интересное попадается неожиданно,
и тут главное - не прозевать. Женщина то и дело  оглядывалась  и  окликала
сына. По ее круглому лицу с тройным подбородком стекал пот. Мальчик  бегом
догонял  ее,  но  тут  же  снова  что-то  привлекало  его  внимание  и  он
останавливался.
   Мальчик увидел Витьку, и хотя ноги его продолжали передвигаться,  глаза
неотрывно разглядывали Витькин синяк. Мальчишка наконец нашел то, что  так
долго искал.
   - Мама! - закричал он и побежал.
   Женщина оглянулась, окинула нас  подозрительно-настороженным  взглядом,
но, конечно, не увидела того, что увидел ее сын. Он шел теперь, держась на
всякий случай за петлю "авоськи".
   - Пацан решил, что ты пират, - сказал  я.  -  Он  только  не  придумал,
откуда у тебя взялся синяк.
   Витька улыбнулся и чуть отвернул лицо. Но мальчишка все  равно  смотрел
на Витьку и строил ему рожи.
   Многие, кто не  знал  Витьку,  принимали  его  за  грубого,  недалекого
паренька. На самом же  деле  коренастый,  с  квадратным  лицом  и  тяжелым
подбородком Витька имел нежнейшую, легко уязвимую душу. Из  нас  троих  он
был самым деликатным и  бесхитростно-доверчивым.  Внимание  мальчишки  его
смущало.
   - Я думал, мать мне поможет, а она  подвела,  -  сказал  Витька.  -  Ты
всегда знаешь, что из чего получится. А я  никогда.  Тыкаюсь,  как  слепой
кутенок. Хочу, как лучше, а выходит хуже.
   - Ничего. Поживешь - научишься. Главное - уметь применять  на  практике
диалектический метод.
   Мы завернули за угол и чуть  не  наткнулись  на  мальчишку.  Он  стоял,
поджидая нас, готовый обратиться в бегство, и уже обеспокоенный  тем,  что
мы не появляемся. Мальчишка взвизгнул и побежал догонять мать. На этот раз
он  притворился  испуганным.  Он  бежал,  подскакивая   на   одной   ноге,
оглядывался и смеялся.
   Улица  спускалась  вниз  к  небольшой  площади.  На   солнце   блестели
трамвайные  рельсы.  Возле  остановки  толпились  люди,  ожидая   трамвай.
Знакомый нам дворник-татарин поливал из шланга мостовую. Время от  времени
он поднимал шланг,  и  струя  воды  с  шумом  врывалась  в  густую  листву
деревьев, и сверкающие капли падали с мокрых ветвей. Дворник  улыбнулся  и
пустил нам  под  ноги  тугую  струю.  Мы  высоко  подпрыгнули,  а  дворник
засмеялся и стал смывать с булыжной мостовой подсохшую после дождя грязь.
   Мы подошли к Сашкиному дому на углу Базарной. Сашка жил на втором этаже
над аптекой. Витька сказал:
   - Иди один, - и тут же уткнулся носом в афишную тумбу.
   У трамвайной остановки плотно, в несколько рядов, стояли курортники.  С
крыльца Сашкиного дома я в последний раз увидел мальчишку. Он потерял  нас
из вида, вертел во все стороны головой, а мать тащила его за руку,  огибая
очередь. Я помахал ему рукой и стал подниматься по лестнице.

   Дверь  хлопнула,  как  будто  ее  ударило  сквозняком.  Сашка  даже  не
оглянулся. Я остановился на несколько ступеней ниже площадки. Сашка сверху
смотрел на меня ошалелыми глазами.
   - Кошмар! - сказал он и схватился за голову.
   В Сашкиной квартире так кричали, что слышно было на лестнице.
   - Соня, сколько тебе лет? - спрашивал Сашкин отец. Судя по  голосу,  он
стоял у самой двери.
   - Ты что, сошел с ума? Ты не знаешь, сколько  мне  лет?  -  кричала  из
комнаты Сашкина мама.
   - Положим, сколько тебе лет,  я  знаю.  Я  только  не  знаю,  когда  ты
поймешь, в какое время мы живем. Твой сын нужен государству - это же его и
наше счастье.
   - Моим врагам такое счастье! - кричала Сашкина мать. - Пусть себе берет
такое счастье этот бандит и его партийная мама...
   "Бандитом" был, конечно, я, а "партийной мамой" - моя мама.
   - Кошмар! - снова сказал Сашка. Он подталкивал  меня  в  спину.  -  Она
совсем сошла с ума. Этот кошмар продолжается со вчерашнего вечера.
   Я не торопился спускаться по лестнице.
   - Можешь передать своей маме, - сказал я, - пусть она больше не  думает
подсовывать мне свое кисло-сладкое жаркое. И вообще не надейся, что я  еще
хоть раз к вам приду.
   - Здравствуйте! А при чем я?
   На лестнице пахло аптекой. Сашка понюхал свои руки, сказал:
   - Ночью отец будил меня три раза. Он не мог сам дать матери валерьянку.
Я должен был  видеть,  как  моя  мама  страдает.  Меня  тошнит  от  запаха
валерьянки.
   - Ладно, Сашка. Если хочешь знать, моя мама тоже не сразу  согласилась.
А Витьку ты сейчас сам увидишь.
   Мы вышли на крыльцо, но Витьку не увидели. Он стоял за афишной тумбой и
разговаривал с дворником-татарином.
   - Ах, Витька, Витька, - говорил дворник. - Зачем дрался?
   - Я же тебе говорю - не дрался. О борт лодки ударился.
   Наверно, Витька повторял эту версию несколько раз, потому что  голос  у
него был безнадежно усталый.
   - Очень  аккуратно  ударился.  Метко  ударился,  -  говорил  дворник  и
смеялся. - Раз ты не дрался, значит, тебя били. За что  били?  За  девочек
били?
   Витька стоял на мостовой. Дворник свертывал шланг.
   - Вы целый, а друг битый, - сказал он, когда мы подошли, и  белые  зубы
его влажно блеснули. Он  перекинул  шланг  через  плечо  и  пошел,  громко
говоря: - Друг битый, они целый...
   Сашка с преувеличенным вниманием разглядывал Витькин синяк.
   - Война в Крыму. Крым в дыму...
   - Мать меня подвела. Я ей доверился, а она подвела...
   Нежную душу Витьки больше всего потрясло предательство матери.  А  кого
бы это не потрясло? Мы любили  своих  родителей  и  хотели  видеть  в  них
союзников и помощников. Нас огорчало, когда родители нас не понимали. Но о
том, что мы огорчаем родителей, мы  не  думали.  И  не  потому,  что  были
жестокими или невнимательными сыновьями. Мы просто поступали так  же,  как
поступали родители, когда были в нашем возрасте.  В  этом  извечном  споре
отцов и детей,  наверно,  правы  дети,  даже  в  тех  случаях,  когда  они
ошибаются.
   Мы стояли в тени афишной тумбы.
   - Хватит причитать, - сказал я. - Мы достаточно взрослые. От того,  что
ваши родители против, ничего  не  изменится.  Они  же  не  могут  серьезно
помешать поступить в училище. Вы поймите, мы уже взрослые.
   Я сказал то, что зрело в нас со вчерашнего дня. А  может  быть,  еще  и
раньше. У каждого (и, наверно,  по-разному)  наступает  минута,  когда  он
вдруг почувствует себя взрослым. Неважно, что после этого в  нем  остается
еще много детского. Ощущение взрослости, раз осознанное, будет  постепенно
крепнуть. Мы почувствовали себя взрослыми на мостовой у афишной тумбы.
   По лицам своих приятелей я видел: сказанное  мной  им  понравилось.  Но
Сашка не был бы Сашкой, если бы не сказал:
   - Люблю оптимистов. Ему не поставили синяка. Его не  будили  ночью  три
раза. В общем, ему хорошо: он едет в училище с разрешения мамы.
   - Ерунда! Витька, помнишь женщину с мальчишкой?  -  спросил  я.  -  Ту,
которая спешила на пляж? У нее была цель - захватить  место  под  навесом.
Кроме места под навесом, она ничего перед собой не видела. Так вот.  Сашка
похож на эту женщину. Наша цель - училище. Но,  по-моему,  дорога  к  цели
тоже интересная. Мы ее еще будем вспоминать.
   Я не был уверен, что Сашка и Витька по достоинству оценили глубину моей
мысли.
   - Я бы хотел уже ее вспоминать, - сказал Сашка.
   А Витька ни на секунду не забывал  о  своем  синяке  и  поэтому  изучал
афишу. Его повышенный интерес к ней привлек внимание Сашки. На  афише  был
изображен мужчина во  фраке.  Волнистые  волосы  разделял  четкий  пробор.
Огромные красные буквы вещали, что имя этого человека Джон Данкер.  А  для
тех, кто его не знал, чуть пониже сообщалось: "король гавайской гитары".
   - Спорю, - сказал Сашка, - настоящая фамилия этого  короля  Пейсахович,
и, прежде чем на него надели корону, он был приказчиком в  Киеве  у  мадам
Фишер.
   - Откуда ты знаешь про мадам Фишер? - спросил Витька. Наивный  человек:
больше всего его поражали подробности.  Они  мешали  ему  догадаться,  что
Сашка врет.
   - Здравствуйте, - сказал Сашка. - Ты никогда не слышал о  мадам  Фишер?
Ты не знаешь, что у нее был галантерейный магазин на Крещатике?  Ну,  а  о
том, что в Киеве есть улица Крещатик, ты знаешь?
   -  Сашка,  перестань,  -  сказал  я.  Но  остановить  Сашку,  когда  он
разойдется, было невозможно.
   - Воротнички с фирменной маркой мадам Фишер были известны  всему  миру.
Только такой невежда, как ты, может о них ничего не знать.
   Витька  смотрел  на  Сашку  и  недоверчиво  улыбался.  Витьку   смущали
воротнички. Как будто придумать воротнички было труднее,  чем  саму  мадам
Фишер.
   Мостовую  переходил  почтальон.  Сашка  смотрел  на   его   сумку   как
завороженный.
   - Ты видишь? - Сашка хлопнул меня по плечу.
   Я, конечно, видел, но сумка почтальона мне ни о чем не говорила.
   - Хорошенького секретаря комитета мы терпели два года, - сказал  Сашка.
- Представляю, как будут  выглядеть  наши  родители,  когда  завтра  утром
получат газеты и в них будет написано про нас. За Витькиного  отца  ничего
не могу сказать. Но моя мама этого не выдержит. Витька, представляешь, что
будет с твоим отцом?
   Витька пока ничего не представлял.  У  Сашки  всегда  возникал  миллион
идей. Но потом оказывалось, из сотни  одна  заслуживала  внимания.  Витька
смотрел на меня. Я сразу понял, что с газетой Сашка придумал  здорово,  но
не хотел этого сразу показывать.
   - Попробовать можно, - сказал я. - Идем к Переверзеву.
   Мы перешли через мостовую. Трамвайная остановка почти опустела. Мамы  с
детьми были уже на пляже. А те, кто приезжал в наш город  развлечься,  еще
спали.  Их  день  кончался  незадолго  до  рассвета,   когда   закрывались
рестораны, остывал пляжный  песок  и  море  становилось  теплее  холодного
воздуха. А новый день  начинался,  когда  духота  нагретых  солнцем  домов
поднимала их с постели.
   Солнце уже грело, но еще не было жарко. Мы шли в теплой и  мокрой  тени
улицы. Маленькие лужи на политых тротуарах блестели, как осколки стекла.
   Мы снова почувствовали себя взрослыми, шли неторопливо,  хотя  хотелось
бежать. Когда мы пришли в горком, часы в Алешином кабинете пробили девять.
Алеша сам только что пришел и перебирал на столе бумаги.
   - Привет, профессора, - сказал он.
   Профессорами нас прозвал Павел Баулин. Что он  хотел  подчеркнуть  этим
прозвищем, мы не знали и не допытывались.  Нас  вполне  устраивало  прямое
значение этого слова, а к интонации, с которой  оно  произносилось,  можно
было не прислушиваться. Сам Павел с трудом окончил семь классов,  пробовал
учиться в физкультурном техникуме, но бросил. Он объяснял это тем, что  не
мог жить без моря.
   - Вечером на  бюро  утвердили  ваши  рекомендации,  -  сказал  Алеша  и
подвинул на край стола наши личные дела.
   - Алеша, вечером к тебе придет Витькин отец, - сказал я.
   - Зачем?
   - Вынимать душу...
   Алеша поднял со лба пряди  длинных  прямых  волос,  они  сами  по  себе
рассыпались на голове на две равные половины.
   - Сопляки, - сказал он. - Где Аникин?
   Я подозвал Алешу к окну.  Витька  стоял  на  другой  стороне  улицы  и,
конечно, лицом к афише того же Джона Данкера. Этими  афишами  был  обклеен
весь город, и я убежден, что в тот день  Витька  запомнил  портрет  короля
гавайской гитары на всю жизнь.
   - Витька! - крикнул я. Он оглянулся. - Посмотри, - сказал  я  Алеше,  -
любишь громкие слова говорить.
   - Аникин! Иди сюда, - позвал Алеша.
   Витька покачал головой и отвернулся к афише.
   - Не пойдет, - сказал я. - Давай сами решать, как быть.
   - Да-а-а, - сказал Алеша и вернулся к столу.  -  Положение...  Главное,
уже на бюро утвердили и Колесников одобрил... А что Виктор думает? Какое у
него настроение?
   - Думает то, что и думал. Решения пока не меняет.
   - Тогда все в порядке. - Алеша обеими руками поднял  наверх  волосы.  -
Пусть Аникин-старший приходит. Я с ним буду  разговаривать  в  кабинете  у
Колесникова.
   - Погоди, Алеша. Ты  же  знаешь  Витькиного  отца.  Зачем  доводить  до
скандала? Сашка, выкладывай свое предложение.
   Сашка сидел на диване и внимательно изучал кончик собственного носа.  Я
не помнил случая, чтобы Сашку надо  было  тянуть  за  язык.  Такое  с  ним
случилось впервые.
   - Ты слышишь? - сказал я. - Выкладывай свое предложение.
   - Алеша, ты нас знаешь, - сказал Сашка. - Люди мы скромные,  за  славой
не гонимся. Но если мама прочтет завтра утром  в  газете,  что  ее  сын  -
лучший из лучших и без него  не  может  обойтись  армия,  она  успокоится.
Положим, не совсем. Но в доме можно будет жить. Это моя  мама.  А  Витькин
отец...
   Алеше не нужны были подробности. Он был  очень  сообразительный  и  все
понял. Как только он услышал слово "газета", он начал ходить по комнате  и
теперь уже стоял у двери.
   - Молодцы профессора, - сказал он, не дав Сашке  договорить.  -  Можете
считать статью напечатанной. Ждите... Я - наверх.
   - Постой, - сказал я. - Ждать нам некогда. Мы пойдем к Витькиному отцу.
На всякий случай к пяти часам уйди из горкома. На всякий случай...
   На улице было жарко. Я не помнил в конце  мая  такой  жары.  Думать  на
солнце - мало приятного. В  голове  у  меня  шумело,  а  утро  только  еще
начиналось. Сашка сказал:
   - Все в порядке. Алеша пробьет. Я всегда говорил: Алеша - голова.
   - Витька, - сказал я. - Ты доедешь с нами до  Жени.  Скажешь  девочкам,
что мы  задерживаемся.  Потом  приходи  на  промысел.  На  глаза  отцу  не
показывайся, пока не позовем. Понял?
   - К девочкам не пойду, - сказал Витька.
   - Ерунда. Синяки за один день не проходят. Может быть, ты и на  экзамен
завтра не пойдешь?

   Витька вышел из трамвая возле Жениного дома, а я  и  Сашка  доехали  до
тупика Старого города. В короткой  тени,  падающей  от  низкой,  без  окон
стены, сидели и стояли люди. Они подняли с земли мешки и корзины и пошли к
трамваю. Они казались мне призрачными и  невесомыми.  Они  проходили  мимо
меня, и я смотрел на них в каком-то странном забытьи. Как  я  сюда  попал?
Зачем я здесь? Завтра последний экзамен. Мы давно  должны  были  сидеть  в
саду у Жени. Вокруг стола, врытого в землю, прохладно.  Там  тонко  пахнет
нагретая солнцем сирень. Когда ветер трогает страницы  книг,  они  шуршат.
Шуршание их сливается с шелестом листьев. Голос  того,  кто  в  это  время
читает, слышен только нам: он не может заполнить всего пространства.
   Сутки, всего только сутки. До этой минуты я тоже так думал.  Но  сейчас
моя вера в незыблемость времени сильно  пошатнулась:  всего  только  сутки
отделяли вчера от сегодня, а все, чем мы жили  до  вызова  нас  в  горком,
стало далеким прошлым.
   За трамвайным  тупиком  начиналась  Пересыпь.  На  широких  улицах  без
мостовых и тротуаров маленькие домики выглядели еще меньше.
   - Чего ты стоишь? Пойдем берегом, - сказал Сашка. Он вообразил,  что  я
стою у трамвайного круга и думаю, какой дорогой идти на промыслы.
   Трамвай ушел, и к блеску солнца прибавился блеск рельсов.
   - Пойдем, - сказал я.
   По узкой тропке, протоптанной между пасленовых кустов, мы спустились  к
берегу. Широкая полоса диких пляжей тянулась до самых промыслов.  Утренний
накат выбросил далеко на песок свежие водоросли. Они высохли  и  побелели.
Двое рыбаков чинили на берегу шаланду. Эхо от ударов топора  было  громче,
самих ударов. В черном ведре над костром кипела смола, и пламя под  ведром
на солнце казалось прозрачным.
   Мы сняли туфли и засунули их в  карманы  брюк.  Горячий  крупный  песок
приятно покалывал ноги: с тех  пор  как  мы  перестали  бегать  по  городу
босиком, наши ноги стали удивительно чувствительными. Мы  шли  по  мокрому
песку, такому плотному, что на нем  не  оставалось  следов.  Теплая  вода,
выплескивая, омывала наши ступни.
   - Сашка, ты все понял? Главное, жалуйся дяде Пете  на  несознательность
своих родителей, - сказал я.
   - И не подумаю, - ответил Сашка. Он еще в трамвае заупрямился. Ругаться
с ним в трамвае было неудобно. Теперь мы были одни, и я мог высказать все,
что о нем думаю.
   - Осел, - сказал я. - Или ты будешь делать то, что  тебе  говорят,  или
иди домой.
   - Отстань! - сказал Сашка.
   Было очень жарко. Сашка шел сзади меня и злился. На здоровье: меня  его
настроение мало трогало. Мы сняли рубашки. Влажную кожу овеяло  свежестью.
Но мы ощущали ее недолго. К середине лета, когда нашу кожу покрывал густой
загар, она становилась совершенно невосприимчивой к  солнцу.  Но  пока  мы
очень чувствовали палящий зной.  Рубахи  мы  заткнули  за  пояс,  а  брюки
подвернули выше колен. В таком виде мы  прошли  под  деревянной  аркой  на
территорию промыслов.
   Соль добывали из воды. Вода текла из  соленого  озера  в  прямоугольные
бассейны, которые почему-то  назывались  картами.  После  того  как  вода,
переливаясь из бассейна в бассейн, испарялась,  соль  выгребали  лопатами.
Бассейны-карты тянулись вдоль берега километров на пять.  В  нашем  городе
Соляные   промыслы    были    единственным    промышленным    предприятием
государственного значения. Наша ослепительно белая и  мелкая,  как  пудра,
соль носила высшую марку столовой соли.
   Мы еще долго шли по территории  промыслов,  мимо  причалов,  у  которых
стояли баркасы. Где-то за буртами соли  духовой  оркестр  играл  краковяк.
Медные звуки, ослабленные зноем, то усиливались, то почти пропадали.
   - Прими-и!
   Я оттащил разомлевшего Сашку в сторону. Толстый  дядька  прокатил  мимо
тачку. Он посмотрел круглыми и злыми глазами.  Трусы  грязно-серого  цвета
сползли у него под круглый живот. Руки его  были  широко  расставлены.  Он
налегал на рукоятки, быстро и мелко переставлял босые ноги, откидывая их в
стороны. Колесо тачки постукивало по доске, и казалось,  дядька  прилагает
все силы, чтобы оно не соскочило в песок.
   Рабочие с тачками бегали по всему берегу от  буртов  соли  к  причалам.
Чтобы никому не мешать, мы пошли по узкому бортику бассейна. Белая соль на
дне его была прикрыта сверху прозрачной пленкой воды, и в  ней  отражались
наши фигуры с раскинутыми для равновесия руками. Чем ближе мы подходили  к
центру промыслов,  тем  лучше  слышен  был  оркестр.  Витькиного  отца  мы
увидели, когда он возвращался от причала с пустой тачкой. Но прежде чем мы
его увидели, Сашка показал на плакат. На квадратном  куске  фанеры  против
четвертого причала было написано: "СТАХАНОВСКОЙ БРИГАДЕ  Петра  Андреевича
Аникина - СЛАВА!"
   Бригада Витькиного отца  была  первой  стахановской  бригадой  в  нашем
городе. Это событие произошло сравнительно недавно, и  мы  хорошо  помнили
все подробности. Витькин отец с товарищами по бригаде через несколько дней
после того, как газеты сообщили о трудовом  подвиге  донбасского  шахтера,
установили на промыслах  сногсшибательный  рекорд  погрузки.  До  этого  в
каждой бригаде один грузил лопатой тачки, а пятеро отвозили их на  баркас.
Пока  грузилась  тачка,  простаивал  тачечник,  а  когда  тачку   увозили,
"загорал" лопаточник. В день рекорда в бригаде Витькиного отца на  каждого
человека было по две тачки: пока отвозили одну - другая нагружалась.
   Городская  газета  провела  дискуссию:  можно  ли  такой  труд  считать
стахановским? Итоги подводили на бюро горкома партии. Одни доказывали, что
стахановское движение - это высокая механизация,  а  не  мускульный  труд.
Другие говорили, что было бы политической ошибкой не поддержать инициативу
рабочих. Лучше всех на бюро выступила моя мама. Она сказала:  стахановский
труд - это не только механизация, а и хорошая организация производственных
процессов. После этого большинство членов  бюро  решило  признать  бригаду
Витькиного отца достойной высокого звания.
   А мы еще раньше признали бригаду стахановской. Формальности нас  меньше
всего интересовали. Главное  было  то,  что  и  в  нашем  городе  началось
движение, которое охватывало всю страну. И  начал  его  не  кто-нибудь,  а
Витькин отец.
   Теперь все бригады на промыслах работали по методу  Аникина.  Когда  за
солью приходили баркасы, на промыслах объявлялась "стахановская вахта".  В
такие дни подводились  итоги  соревнования.  Потом  промыслы  затихали:  в
очищенные карты впускали новую воду, выпаривали ее, потом выбрасывали соль
в бурты для просушки.
   В дни  погрузок  музыка  и  флаги  над  причалами  придавали  промыслам
праздничный вид.
   Дядя Петя катил пустую тачку. Он посмотрел на нас. Глаза  у  него  были
такие же, как у Витьки, - голубые, только голубизна их была  холоднее.  Мы
хором выкрикнули:
   - Здравствуйте, дядя Петя! -  Но  на  дядю  Петю  наше  приветствие  не
произвело никакого впечатления. Мимо нас прошуршали его брезентовые штаны.
Он бежал рысцой под музыку, и его широкая спина  вздрагивала:  так  бегают
грузные и уже немолодые мужчины.
   - Он поздоровался? - спросил Сашка.
   - По-моему, нет...
   - Положение...
   - А ты думал, он увидит нас и раскиснет! - сказал я. - Пошли!
   Мы догнали дядю Петю, когда он уже держал рукоятки груженой тачки.
   - Дядя Петя, где Витька? - спросил я.
   Дядя Петя налег на рукоятки и поставил колесо на доску.  Потом  толкнул
тачку и пошел коротким и быстрым шагом. Очень вежливо с  его  стороны.  Но
если он думал нас запугать,  то  ошибался:  напугать  нас  молчанием  было
невозможно.
   - Посидим, - сказал я.
   Мы сели на бортик бассейна. Сашка поерзал, устраиваясь поудобней.
   - Ты уверен, что мы не уйдем отсюда с синяками?
   Полной уверенности у меня не было. Я надеялся на авторитет  мамы  и  на
уважение, с которым к ней  относился  дядя  Петя.  Мы  сидели  на  бортике
бассейна и смотрели. Худой, жилистый дядька с круглой, стриженой  и  седой
головой, не разгибаясь, грузил большой совковой лопатой пустые  тачки.  Их
то и дело подвозили рабочие и взамен увозили  груженые.  Когда  лопаточник
поднимал голову, мы видели подковку сивых усов и пучки бровей. Усы и брови
на его загорелом  лице  казались  приклеенными.  Его  длинные  худые  руки
двигались как на  шарнирах.  Но  самым  удивительным  было  то,  что  этот
немолодой уже дядька совсем не потел.
   Подбежал дядя Петя и рывком развернул пустую тачку.  Он  уже  несколько
раз возвращался с причала, но  на  нас  по-прежнему  не  обращал  никакого
внимания. Мы не обижались: борьба есть борьба.
   - Михеич, - сказал он дядьке с усами. - Зайцев жмет...
   - Чего ему не жать. До его причала и сотни метров не будет, а до нашего
все двести.
   - Надо по третьей тачке на брата поставить.
   - Поставить можно, почему не поставить? Пусть постоит. Она когда стоит,
кушать не просит. Только грузить ее некому: я с этими в упор управляюсь.
   Дядя Петя повернулся к нам. Даже не повернулся, а только повел  в  нашу
сторону головой. Но этого было достаточно.  Когда  князь  Андрей  подумал:
"Это мой Тулон", он, наверно, чувствовал то же, что и мы. Мы уже стояли  с
совковыми лопатами (их много было разбросано вокруг бассейна)  и  смотрели
на дядю Петю.
   - Берите третью тачку, мы поможем, - сказал я.
   Дядя Петя посмотрел на Михеича.
   - Попробовать можно, - сказал тот. - Зайцев хай подымет.
   - Пусть подымет. Ребята не чужие: моего Витьки приятели. В  другой  раз
седьмого человека в бригаду возьмем.
   Дядя Петя повез груженую тачку. На нас он не  взглянул,  только  бросил
через плечо:
   - Ноги обуйте.
   Мы стали боком к бурту соли. Надо было  одним  взмахом  набрать  полную
лопату и с поворотом корпуса и рук высыпать соль в тачку. Пока  оставалось
прежнее количество тачек, Михеичу нечего было делать.  Он  не  скучал.  Он
уселся на верху бурта, закурил и делился с  прибегающими  рабочими  своими
впечатлениями от погрузки.
   - Зайцев-то, Зайцев, эх,  как  животом  трясет.  Десять  лет  с  тачкой
бегает, а живот вроде как бы еще больше стал...
   Когда дядя Петя привез  порожние  тачки,  вставленные  одна  в  другую,
Михеич скатился с бурта.
   - Андреич, ведь получится. Помяни мое слово, - сказал он. -  Зайцев  бы
до поры не пронюхал. Получится...
   - Пусть нюхает, - сказал дядя Петя.
   Рабочие с любопытством на  нас  поглядывали.  Нас  это  не  беспокоило:
лопаты в наших руках были не впервые. Главное, когда работаешь лопатой, не
напрягать  живот.  Мы  умели  подавлять  тяжесть  внутри  живота,  вовремя
расслабляя мышцы. Оркестр ускорил темп и смолк. Слышен был только  скрежет
железа о соль.
   У причалов мужчина в полотняном костюме выкрикивал в  рупор  результаты
погрузки. Когда мы взялись за лопаты, бригада Зайцева  была  впереди  дяди
Петиной на  полтонны.  Результаты  погрузки  объявлялись  каждый  час.  Но
очередного результата мы не слышали: снова играл духовой оркестр -  теперь
гопака. Прибежал дядя Петя - он бегал теперь в оба конца.
   - Сравнялись, - сказал он.
   Михеич ответил:
   - Все! Сейчас Зайцев будет икру метать...
   Как это Зайцев будет метать икру, нас не интересовало. Мы работали.  На
кончике Сашкиного носа висела мутная капля пота.  Я  сам  видел,  как  она
упала. Но когда снова взглянул на Сашкин нос, на нем опять висела такая же
капля.
   - Сашка, перестань растворять соль. Ее не для этого выпаривали.
   - Балда, как я могу ее растворять, если с меня течет соль.
   - Ничего, это тебе не кнедлики кушать.
   - Положим, когда я ем кнедлики, я тоже потею...
   Я понял: разозлить Сашку мне не удастся.  Жаль.  Когда  злишься,  легче
работать. От солнечного света и блеска соли резало глаза. Соль оседала  на
спине, на плечах, проникала сквозь матерчатый верх туфель. Плечи  и  спину
можно было погладить ладонью и хоть на время унять  зуд.  А  унять  зуд  в
ногах было просто невозможно. И все равно мы не выпускали из рук лопат.
   На берегу что-то произошло. К нам  донеслось  приглушенное  расстоянием
жиденькое "ура". На мачте баркаса, который грузила наша  бригада,  взвился
красный флаг.
   - Шабаш! - сказал Михеич и сел тощим задом в соль.
   Я не заметил, откуда появился  уже  знакомый  нам  дядька  в  трусах  и
соломенной шляпе с оборванными полями. Он стоял и какое-то время молча  на
нас смотрел.
   - Ага! - сказал он и побежал к берегу. Толстые ноги его не сгибались  в
коленях, а согнутые в локтях руки были прижаты к бокам.
   На берегу уже  собралась  толпа.  К  причалу  бежали  с  разных  концов
промысла. Качали дядю  Петю.  Остальных  рабочих  его  бригады  ловили  на
берегу.
   Михеич сказал:
   - Дай и я полетаю. - Он отбросил цигарку и встал. Брюки на нем казались
пустыми. Он бежал к толпе и кричал: - Братцы, тут я!
   К причалу спешил духовой оркестр.  Последним  бежал  барабанщик.  Из-за
огромного барабана видны были только ноги и голова.
   - Володька!
   Я оглянулся.  Над  буртом  соли  красовалось  Витькино  лицо,  наискось
перечеркнутое бинтом.
   - Как дела?
   - Пока никак. Жди, - ответил я.
   Я и Сашка скромно сидели на бортике бассейна и, упоенные  делами  своих
рук, смотрели на берег. Там качали теперь всех подряд. Кого поймают,  того
и качали. Оркестр играл туш. От причала на моторе отошел  баркас,  и  двое
матросов ставили на носу парус. Эти пузатые кораблики ходили вдоль  берега
до самой Феодосии. Там в течение часа соль из их  трюмов  перегружалась  в
железнодорожные вагоны. Мы  знали,  что  к  концу  пятилетки  и  на  наших
промыслах будет построен механизированный причал. Мы все знали  о  будущем
нашего города.
   Подошел дядя Петя. И с ним  мужчина  в  полотняном  костюме  и  толстый
дядька в трусах и шляпе.
   - Где правда? Где? -  кричал  он.  Голос  у  него  оказался  неожиданно
высоким, скандального тембра.
   - Пойми, Зайцев, дело не в  ребятах,  -  сказал  мужчина  в  полотняном
костюме. - Рывок новый сделали. Понимаешь, рывок...
   Зайцев отстал шага на два и остановился, точно примериваясь боднуть.
   - Ры-во-о-ок... Я тебе, Аникин, рвану.  Попомни!  Я  на  погрузку  всех
семерых приведу. Мало будет - бабу заставлю тачку толкать. Я тебе рвану-у!
   Зайцев повернулся и побежал своей неуклюжей побежкой.  Ходить  спокойно
он уже, наверно, не мог. Сашка сказал:
   - Интересно, дома он тоже бегает?
   - Спасибо, Аникин, за почин. И вам, ребята, спасибо.
   -  За  что  спасибо,  Гаврила  Спиридонович?  Вроде  не  на  тебя,   на
государство работаем.
   - От имени государства и благодарю.
   - Ну раз у тебя такие права есть - благодари, - сказал дядя Петя.
   Мужчина в полотняном костюме засмеялся. Он ушел, а дядя Петя перевернул
тачку дном вверх и стал выгружать из сумки редиску,  лук,  яйца,  копченую
тюльку.
   - Для одного человека многовато, - шепотом сказал Сашка.
   - Молчи, - также шепотом ответил я.
   Рабочие дяди Петиной бригады тоже обедали. Почти у  всех  было  молодое
вино. Оно шипело и пенилось в граненых стаканах.  Налив  стаканы,  рабочие
поднимали их и говорили:
   - За твое здоровье, Андреич!
   Дядя Петя отвечал:
   - Пейте на здоровье.
   Сам он вина не пил, но мы знали, выпивку за порок не считал.
   Мы сидели смирно, опустив руки  между  колен,  и  смотрели.  Дядя  Петя
зачерпнул из бурта горсть соли и  бросил  ее  между  разложенных  закусок.
Теперь он тоже смотрел на нас. Очень трудно было выдержать его взгляд,  но
мы выдержали.
   - Прошу к столу, ваши благородия, - сказал дядя Петя.
   По-моему, не следовало сразу принимать приглашение. Сашка думал  иначе.
Я не успел глазом моргнуть, как он уже подсел к тачке. Мне ничего  другого
не оставалось, как тоже подсесть.
   - Почему к экзамену не готовитесь? - спросил дядя Петя.
   - Витька куда-то пропал. Полдня его ищем, - ответил я.
   - Там ли  ищете?  В  городе,  слыхать,  король  какой-то  появился.  На
балалайке, что ли, играет.
   - На гавайской гитаре, - поправил Сашка.
   - Что еще за гавайская? Такой не слыхал.
   - Мы тоже не слышали. Собираемся.
   - Выходит, десятку как раз ко времени заработали. А за помощь я от себя
пятерку добавлю. Хватит небось?
   - Мы, дядя Петя, не за деньги, так... - сказал я.
   - За так и при коммунизме не будет, - ответил  дядя  Петя.  Он  очистил
яйцо, посолил и откусил половину.
   Сашка пожирал копченую тюльку, как будто только для этого сюда  пришел.
Я толкнул его. Сашка повернулся ко мне с открытым  ртом,  положил  в  него
тюльку и принялся жевать. Я думал, челюсти его будут двигаться бесконечно.
Но Сашка наконец прожевал тюльку и сказал:
   - Дядя Петя, я не антисемит. Но скажите мне: почему в еврейских  семьях
родители мешают детям жить?
   - Ты мне зачем этот вопрос задаешь?
   - Как зачем? Это же кошмар. Не знаю, говорил ли вам Витька за  училище?
Я своим родителям сказал. Я сказал папе и маме, что мы лучшие  из  лучших.
Других таких, как мы, нет и не может быть, Поэтому  именно  нас  городской
комсомол посылает в училище. И что же? Мой всеми  уважаемый  папа  хватает
ремень, а моя любимая мама держит меня за руки... Это же кошмар!
   - Значит, один отец не справился?
   Дядя Петя посолил надкусанную редиску.
   - При чем тут - справился или не справился? Просто позор на весь город,
- сказал я.
   - Вон что. Учить меня пришли...
   Дядя Петя откинулся назад, чтобы сразу видеть нас обоих. Сашка  положил
тюльку и вытер о штаны руки.
   - При чем тут вы?
   Наивный вопрос. Дядя Петя, конечно, не обратил на него внимания.
   - Ты мне сказки про евреев не рассказывай. Видел? - дядя Петя  протянул
к Сашке кулак. Сжатые пальцы  были  выбелены  солью  и  покрыты  глубокими
трещинами. - Мне ремня не надо. И за руки никто держать не будет.
   Дядя Петя все понял. В нашем положении самое лучшее  было  молчать.  Но
для этого надо было иметь хоть каплю здравого смысла. Сашка его  не  имел.
Вместо того чтобы молчать, он закричал:
   - Когда тебе плохо, когда  твои  собственные  родители  отравляют  тебе
жизнь, куда идти? К отцу друга, передовому человеку, стахановцу.
   - Ничего не поделаешь: наследственность. А может быть, Сашка кричал  от
страха? Решить это я не успел. Дядя  Петя  медленно  поднимался,  упираясь
ладонями в колени. Сашка ничего не замечал. Наверное, все-таки от страха.
   - А если этот человек тебя не понимает? Если он поддерживает не тебя, а
твоих отсталых родителей, то что делать? Что? - выкрикивал Сашка и  в  эту
минуту был очень похож на свою маму.
   Дядя Петя медленно опускался. До Сашки все  доходило,  как  до  жирафа.
Когда дядя Петя уже сидел на  своем  месте,  Сашка  проворно  отодвинулся.
Кто-то из рабочих спросил:
   - Андреич, чего это они тебя агитируют?
   Дядя Петя не ответил.
   - В один час все переиначили. А родителей  спросили?  -  сказал  он.  С
опущенными уголками губ, с тяжелыми руками, устало кинутыми на колени,  он
казался подавленным. Но я ошибся; дядя Петя не собирался сдаваться. - Не с
этого конца начал. Это верно, - сказал  он.  -  С  Переверзева  надо  было
начать: он воду мутит. Куда вас  несет?  Учились.  Десять  классов  -  это
побольше гимназии. А кто раньше из полной гимназии в офицеры  шел?  Дураки
одни шли. Я действительную после гражданской ломал. Ничего не скажу, кроме
спасибо. Грамоте в армии научился. И тем людям, что учили  меня,  по  гроб
жизни буду благодарен. А были и  другие,  например  взводный.  Два  кубаря
носил - по-теперешнему лейтенант. Человек был заслуженный, с  орденами.  А
кроме своей  фамилии,  ничего  написать  не  мог.  Демобилизовали  его  за
неграмотность. Куда  там!  За  что  кровь  проливал?  Снова  быкам  хвосты
крутить? Поехал в Москву, к Ворошилову. Восстановили. Попробовал на ликбез
ходить. Бросил. Уговаривал его наш учитель, хороший человек,  не  помогло.
Я, говорит, неграмотный, грамотных бил. Надо будет - еще побью. Теперь тот
взводный полком командует. Не зря не хотел с армии  уходить.  А  вас  чего
несет?
   - Пришло время неграмотных командиров заменить грамотными. Техника... -
сказал я.
   - Слыхал. Так тебе и даст  тот  взводный  себя  заменить.  Что  Надежда
Александровна говорит?
   - Мама понимает. Говорит, надо гордиться оказанным доверием.
   - Ее дело. Она газеты читает. А Витьке моему голову не  дурите.  Зовите
его. Нечего от отца прятаться.
   Я и Сашка переглянулись.
   - Хватит в прятки играть! - прикрикнул дядя Петя.
   - Витька! - позвал я.
   Витька боком выдвинулся из-за бурта.  Пока  он  подходил,  мы  молчали.
Витька остановился в двух шагах и смотрел на  отца  настороженным  глазом.
Дядя Петя достал из сумки новую нитку тюльки и яйца.
   - Это что за мода такая из дома без завтрака бегать? - спросил он.
   Витька отвернулся и молчал. Глаз его наполнился влагой, и я  просто  не
мог на него смотреть.
   - Чего отворачиваешься? Обиделся? Отца обидеть можно?
   - Я на тебя не обиделся.
   - А на матери совсем нет вины. Не может  она  против  моей  воли  идти.
Садись ешь, пока твои дружки всего не подмели.
   Витька подсел к нам.
   - Километр бинта извел. Никак не меньше, - сказал дядя Петя.
   Витька тут же поднял руки и пальцами отыскивал завязки.
   - Оставь! - прикрикнул дядя Петя.
   Витька ел, мы молчали. Подошел Михеич, спросил:
   - Будем воду пускать иль на сегодня пошабашим?
   - Некогда шабашить. Солнце вон как жарит, - дядя  Петя  встал.  Рабочие
торопливо увязывали свои домашние сумки и узелки. - Ждите меня  на  первой
карте. А вы домой, заниматься. Завтра приходите, деньги выдам. - Это  дядя
Петя сказал уже нам.
   - Ничего себе поговорили. Пусть теперь Переверзев с ним  разговаривает,
- сказал Сашка, когда дядя Петя ушел.
   - Подождем до завтра. Появится статья, и все может перемениться.
   - Ничего не переменится. - Это сказал Витька.
   Мы уже шли по берегу мимо причалов. Духовой оркестр снова играл туш. На
этот раз в честь бригады Зайцева. Его самого качали. Он взлетал в  воздух,
сохраняя серьезное выражение лица. На его загорелых ногах  сверкали  белые
пятки. Дядя Петя  стоял  чуть  поодаль,  рядом  с  мужчиной  в  полотняном
костюме.
   - До свидания, - попрощался я.
   - До завтра, - многозначительно сказал Сашка.
   Витька промолчал, а мужчина в полотняном костюме сказал нам вслед:
   - Орлы!..
   - Только груди цыплячьи, - ответил дядя Петя. Хоть этого он мог  бы  не
говорить.
   Мы прошли под аркой. Женщина  в  синем  халате  стояла  на  лестнице  и
снимала лозунги: от солнца и  соли  быстро  выгорала  красная  материя,  я
поэтому после погрузки лозунги снимали.
   - Витька, почему ты до сих пор не повесился? - спросил Сашка.
   - Чего мне вешаться?
   - Имея такого папу, можно пять раз повеситься и два раза утопиться.
   - Твоя мама не лучше...
   - Моя мама - другая опера. Моя мама - выходец из мелкобуржуазной среды:
ей простительно, у нее отсталая психология.
   Я шел между Витькой и Сашкой. Витька промолчал, но это  был  не  лучший
способ отвязаться от Сашки.
   - Я бы на твоем месте публично отказался  от  такого  отца,  -  говорил
Сашка. - Напиши в газету обстоятельное письмо...  -  договорить  Сашка  не
успел: Витька набросился на него за моей спиной и повалил на песок.
   - Псих, неврастеник! - орал Сашка, а Витька стоял над ним и сопел.
   Потом Витька тоже сел на песок и сказал:
   - Никуда я с вами не пойду.
   - Доигрались, - сказал я и сел рядом с Витькой. Теперь  мы  сидели  все
трое. Я хотел сказать, что все так или иначе устроится, что  в  жизни  все
устраивается. Но вовремя понял всю неуместность моей философии и ничего не
сказал. Я понял: мне легче, чем им. Мне не  надо  было  бороться  за  свое
право пойти в училище. Кажется, впервые на этих пустынных пляжах, у  моря,
переливавшегося блеском  до  самого  горизонта,  я  понял,  что  при  всей
неустроенности живется мне очень легко и свободно.
   - Давайте искупаемся, - сказал я и стал раздеваться.

   Стол был исписан формулами и разрисован чертиками. Женин папа  пробовал
их состругивать, но потом бросил. Легче было начисто исстрогать доски, чем
отучить нас от привычки их расписывать. Женина  мама  была  благоразумней:
она накрывала стол клеенкой, но, когда  мы  приходили  в  сад  заниматься,
снимала ее. Мы не обижались. Наоборот, если  Женина  мама  забывала  снять
клеенку, кто-нибудь из нас ей об этом напоминал.
   Я сидел в плетеном кресле с продранной спинкой. Я всегда сидел  в  этом
кресле. Уже года три никто не пытался оспаривать у меня мое место. И  если
говорить честно, то и спинку продрал  я.  Я  любил  откидываться  назад  и
покачиваться на задних ножках.
   В  школе  мы  не  успели  пройти  проект  новой  Конституции,  но   нас
предупредили, что на экзаменах будут спрашивать. Поэтому, пока мы были  на
промыслах. Женя и Катя все проработали, и теперь Катя пересказывала своими
словами особенности будущей Конституции. Она  очень  старалась,  но  я  не
слушал. Вернее, слушал, но плохо: мешала Инка.  Я  бы  никогда  в  этом  и
никому не признался, но я подглядывал за ней.
   Инка сидела за кустом сирени. Я видел ее голову, склоненную над книгой,
и сдвинутые вместе ноги. Когда мы занимались,  то  сажали  Инку  отдельно,
чтобы ей не мешать. Инке, конечно, бывало скучно, но что поделаешь?  Когда
ей становилось невмоготу, она подсаживалась к нам. Повод для этого  всегда
находился. А сегодня она не сдвинулась с места, даже  когда  мы  пришли  с
промыслов.
   Я смотрел на  Инкины  колени  и  думал,  что  когда-нибудь  обязательно
дотронусь до них рукой. Но и без этого я видел:  колени  у  нее  мягкие  и
теплые. Подол голубого платья в черный горошек так обтягивал Инкины  ноги,
что просто удивительно, как это не лопалась материя? Сколько раз  я  видел
Инку на пляже вовсе без платья, в одном купальнике, и ничего. А  вчера  на
Приморском бульваре все перевернулось. Я думал, это пройдет. Но как только
увидел Инку, понял: ничего не прошло. Со вчерашнего  дня  моя  власть  над
Инкой сильно пошатнулась. И  наоборот,  ее  власть  надо  мной  неизмеримо
выросла. Инка это тоже чувствовала. Такое она  всегда  чувствовала  раньше
меня. Инка делала вид, что поглощена чтением. Локти ее упирались в колени,
а пальцы она запустила в волосы. На нее падала тень листьев,  а  там,  где
солнце касалось Инкиных волос, они отливали медью.
   За кустом сирени была врыта в землю скамья. Чтобы Инку видно было  так,
как ее было  видно,  ей,  наверно,  пришлось  подвинуться  на  самый  край
скамейки. Воображаю, как ей было удобно сидеть. Но  она  сидела.  Когда  я
взглядывал на нее, то видел, как между пальцев поблескивал ее глаз.
   - Наша Конституция будет  самой  демократической,  -  говорила  Катя  и
спрашивала: - Почему? - такая  у  нее  была  манера  самой  себе  задавать
вопросы. - Потому, что все граждане в нашей стране, достигшие восемнадцати
лет, смогут выбирать и быть избранными. У нас больше не будет лишенцев.
   Катя  была  очень  обстоятельная  девочка.  Любая  другая,   такая   же
обстоятельная девочка могла уморить. Но что-что, а назвать Катю скучной  -
никому не могло прийти в голову. Серые глаза Кати всегда сияли,  на  щеках
были ямочки от постоянной улыбки. Теперь-то Катиным ямочкам завидовали все
девчонки, а три года назад ее дразнили "булочка".
   - Выходит, поп или нэпман может попасть в правительство? Я не согласен,
- изрек Витька. Он лежал на деревянном топчане, под головой  у  него  была
подушка. Женя уложила его, как только мы  пришли  с  промыслов.  Ему  было
неловко, но он лежал. Сопротивляться Жене было бесполезно - это мы  хорошо
знали. Особенно не по себе Витьке становилось, когда на  террасу  выходила
Женина мать и смотрела на нас. Витька краснел и глупо ухмылялся.
   Катя молчала. Ей так нравилось объяснять, она  так  радовалась,  и  вот
пожалуйста! Катя просто растерялась  от  Витькиного  вопроса.  Она  всегда
терялась, когда ее сбивали с мысли. Катя смотрела на Сашку. А на кого  еще
она могла смотреть? Сашка в таких случаях немедленно  приходил  к  ней  на
помощь. Так было и на этот раз.
   - Видали, он не согласен, - сказал Сашка. - Ему не нравится поп.
   - А тебе нравится?
   - Мне тоже не нравится... Теоретически его можно выбрать, а практически
- кто будет его выбирать? Надеюсь, не ты?
   - Все ведь так просто, - сказала  Катя.  Она  очень  не  любила,  когда
спорили.
   - Понимаешь, Витя, - сказала Женя. - Для того чтобы тебя выбрали,  надо
же,  чтобы  кто-то  выдвинул  твою  кандидатуру.  Кто,  например,   станет
выдвигать Жестянщика? А ведь Жестянщик даже не лишенец. Понял?
   Никогда не думал, что Женя может так ласково разговаривать  с  Витькой.
Она всегда обращалась с ним как со своей  движимой  собственностью  и  при
этом покрикивала. Женя вообще была злая. Чтобы это понять, достаточно было
посмотреть  на  ее  тонкие  губы.  У  Жени  было  продолговатое   лицо   с
бархатистой, будто припудренной кожей и черные, как ночь, глаза. Когда мои
сестры впервые увидели Женю, они  сказали,  что  со  временем  она  станет
красавицей. Не знаю. Времени прошло достаточно. По-моему, даже  Катя  была
красивее Жени, а об Инке говорить нечего. Мы говорили Жене, что она  злая,
но Женя не соглашалась.
   - Просто у меня твердый характер, - отвечала она.
   Она считала, что твердый характер ей необходим,  чтобы  стать  певицей.
Ерунда! Твердость характера тут ни при чем. Главное -  голос.  А  голос  у
Жени был. В этом никто не сомневался.
   Женя склонилась над Витькой и говорила с ним так, будто никого  из  нас
близко не было. Что она хотела этим выразить - непонятно.
   От черного хлеба и верной жены
   Мы бледною немочью заражены, -
   сказал Сашка.
   - Не твое дело! - ответила Женя.
   Витька сказал:
   - А я все равно не  согласен.  Раз  нельзя  практически  выбрать,  и  в
Конституции нечего об этом писать.
   Вот к чему приводит снисходительность.  В  другое  время  Витька  бы  и
пикнуть не смел против Жени.
   - Нет, вы только подумайте, - сказала Катя. - Володя, чего ты молчишь?
   Обойтись без меня она не могла. А я, как назло, только что оглянулся на
Инку. И хотя теперь смотрел на Катю, но ничего толком  не  понимал.  Сашка
засмеялся. Он сидел слева от меня, смотрел мне в лицо и смеялся.
   - Сократ говорил: никогда не видел  такого  тупого  выражения  лица,  -
сказал Сашка.
   - Тогда тебя еще не было...
   - Съел? - спросила Женя.
   - Мы же ничего не успеем повторить. - Это, конечно, сказала Катя.
   - О серьезном давайте говорить серьезно, - сказал я. -  Все  ясно,  как
дважды два - четыре. Социализм - полная свобода для всех. Каждый  получает
одинаковые права строить коммунистическое общество...
   - Интересно, как это попы будут строить коммунизм?
   С Витькой всегда так. Можно было подумать, что он каждый день имел дело
с попами. Во всем нашем городе был единственный поп в греческой церкви. Да
и тот ходил по улицам, как все люди: в обыкновенном костюме и даже  волосы
прятал под шляпой - летом под соломенной, зимой под фетровой.
   - Поп - это частности!  -  сказал  я.  -  Церковь  у  нас  отделена  от
государства. Как же можно выбирать попа в органы государственной власти?
   - Ладно, черт с ним, с попом. А Жестянщика могут выбрать?
   - Вот что, Витька, -  сказал  я.  -  Как  по-твоему,  можно  выбрать  в
Верховный Совет твоего отца?
   - Он не согласится...
   - Как это не согласится?
   - Он скажет, грамотности маловато.
   - Ерунда! Каждая кухарка должна уметь  управлять  государством.  Твоего
отца нельзя выбрать по другой причине.  Выбирать  в  органы  власти  будут
самых сознательных.
   - Договорился. Мой отец и Жестянщик...
   Я бы скорей язык проглотил, чем приравнял Витькиного отца к Жестянщику.
   - Не перебивай, - сказал я. У меня в голове так все хорошо сложилось, а
теперь Витька все перепутал. - Я взял твоего отца  как  пример,  чтобы  ты
понял: не всех будут выбирать. Право избирать и быть  избранными  будет  у
всех одинаковое. Но  выбирать  будут  только  тех,  кто  заслужил  доверие
народа.
   - Вопросы есть? - спросил Сашка. - Логика! Я всегда говорил: Володька -
это голова.
   Тоже открытие!  Наша  учительница  по  истории  еще  в  седьмом  классе
сказала, что я удивительно тонко чувствую и понимаю эпоху.  Она,  конечно,
ставила это в заслугу моей маме. Чепуха! Мама тут была ни при чем.  Просто
я сам все хорошо понимал.
   Я оглянулся. Инка смотрела на меня. Она улыбнулась  и  наклонилась  над
книгой.
   - Таких, как Жестянщик, надо в море топить, а не  права  им  давать,  -
сказал Витька.
   Сначала поп, теперь Жестянщик. Но я по Витькиному лицу понял: он сказал
это так, лишь  бы  что-то  сказать.  Ведь  никому  неохота  признать  себя
побежденным.
   - Не надо его топить; он сам умрет, - сказал я.
   - Вот и хорошо, вот и договорились, -  сказала  Катя.  -  Идем  дальше.
Дальше, мальчики, про вас. Наша Конституция  будет  самой  демократической
еще и потому, что в голосовании  будут  участвовать  военнослужащие.  А  в
капиталистических странах армия в выборах  не  участвует.  Там  армия  вне
политики. - Катя говорила, как будто читала. Если  она  и  взглядывала  на
кого-нибудь из нас, то все равно не замечала. Это видно было по ее глазам.
У Кати  была  удивительная  память.  Стоило  ей  разойтись,  и  она  могла
пересказать подряд целые страницы. Не надо было только сбивать ее с мысли.
   Я косился на Сашку. Он сидел с закрытыми глазами.  Глаза  у  него  были
особенные - выпуклые, с короткими веками. Даже когда Сашка спал, глаза его
плотно не закрывались. Со стороны казалось,  он  за  кем-то  подглядывает.
Сашка притворился, будто дремлет. Но я видел его насквозь: он  не  простил
мне Сократа, наверняка приготовил какую-то остроту и только ждал, когда  я
оглянусь на Инку. Нашел дурака.  Я  и  не  думал  оглядываться.  Зачем?  Я
представлял себе Инку и думал о том, что она тоже обо мне думает.
   Соседка Жени поливала за забором сад. Шипела  вода.  Женщина  монотонно
покрикивала:
   - Шурка, не трогай кран...
   Крана Шурка не трогал, и женщина покрикивала так, ради профилактики.  Я
знал этого шкодливого пацана: раз женщина покрикивала, значит, он появился
где-то близко.
   Сашка открыл один глаз, потом второй. Но смотрел он не на меня.  Сашкин
нос повернулся к террасе Жениного дома. Нос у Сашки  был  тоже  особенный:
большой и тонкий, он мог поворачиваться, как лодочный руль. Когда мы  были
меньше, то так и называли Сашку - Руль. Сашка  обижался.  Со  временем  мы
оставили его нос в покое.
   - Пончики! - сказал Сашка. - Сегодня нас будут кормить пончиками.
   Как я ни принюхивался, но ничего, кроме запаха сирени и влажной  земли,
не уловил. А вот Сашка уловил...
   - Опять перебили, - сказала Катя.
   - Продолжай, продолжай. - Сашка посмотрел на меня выпуклыми глазами: мы
хорошо понимали друг друга.
   - Продолжай, продолжай, - сказал я ему.
   Сашка улыбнулся уголками губ и снова прикрыл глаза. Он воображал, что я
не выдержу и рано или поздно оглянусь на Инку. Интересно, что он придумал,
но  рисковать  не  стоило.  Теперь  я  тоже  уловил  легкий  чад  горелого
оливкового масла. Сашкиному нюху можно было позавидовать. Все дело в  том,
что Сашка очень любил поесть. На переменках Сашка не выходил из класса. Он
неторопливо обнюхивал портфели девочек, определяя,  что  они  принесли  на
завтрак. При этом Сашка был щепетилен: он брал не подряд, а с  выбором,  и
не все, а только половину. Когда однажды у  одной  девочки  кто-то  утащил
весь завтрак, больше всех возмущался Сашка.
   Дружба с Катей началась у Сашки тоже на почве  завтраков.  Сашка  очень
любил французскую булку со  сливочным  маслом  и  ливерной  колбасой.  Как
только Катя это заметила, в ее  портфеле  Сашка  стал  находить  отдельный
сверток для себя. Надо было  быть  черствым  эгоистом,  чтобы  не  оценить
Катиной души. Сашка оценил. Одного мы не понимали: куда девалось все,  что
Сашка пожирал? Он был на полголовы выше меня и Витьки. Но ходить с  Сашкой
на пляж было просто стыдно: таким он был тощим. Витька объяснял это  малым
коэффициентом полезного действия. Витька редко  удачно  острил  и  поэтому
удачные  остроты  часто  повторял.  Сашка  злился.  Но  поскольку  другого
объяснения не давал, Витькино оставалось в силе.
   Соседский Шурка наконец добрался до  крана.  Шипение  воды  за  забором
оборвалось, и женщина закричала истошным голосом:
   - Шурка! Ухи оборву!

   В калитку вошел Женин отец. Но прежде я увидел за дощатым  забором  его
форменную фуражку. У Жениного отца была удивительная походка:  сначала  он
отрывал от земли пятку, потом носок и делал это так стремительно,  что  со
стороны казалось, будто он подпрыгивает. Фуражка так  и  подскакивала  над
забором.
   Женин  отец  пробежал  от  калитки  по  инерции   несколько   шагов   и
остановился.
   Отношения с Жениным отцом у нас были очень сложные. Он работал  агентом
квартирного бюро. Утром к приходу поезда он отправлялся на  вокзал,  бегал
по перрону и кричал:
   - Лучшие комнаты в городе! На любой вкус и любой карман!
   Конечно, бегал не он один, бегало еще человек десять агентов. Но  Женин
отец был проворней. В пухлой записной книжке у него были  вписаны  адреса.
Комнаты сдавал он, а адреса узнавали мы. Мы тоже  бегали.  Мы  бескорыстно
носились по всему городу, узнавали, где сдаются удобные квартиры. В  особо
удачные дни Женин отец выдавал нам деньги на мороженое.
   В полдень агенты собирались в погребке у Попандопуло. У  винной  стойки
они выглядели закадычными друзьями, которые сошлись выпить по  стаканчику.
Но мы видели их не только у Попандопуло, мы встречали их во время "работы"
на вокзале и поэтому знали: друзьями они не были. С  нашей  помощью  Женин
отец зарабатывал больше всех. Он часто угощал агентов, и они как-то с  ним
мирились. Зато нас агенты ненавидели. Но нам было на это  наплевать.  Если
смотреть на дело с государственной точки зрения, то какая  разница,  какой
агент  сколько  сдаст  комнат?  Главное,  чтобы  были  обеспечены   жильем
курортники. Мы смотрели с государственной точки зрения, и поэтому  совесть
наша была спокойна.
   Пока мы были меньше, мы хорошо ладили с Жениным отцом. Но с тех пор как
он догадался о дружбе Жени с Витькой, все  переменилось.  Витька,  по  его
мнению, был недостаточно культурен. В прошлом Женин  отец  был  комическим
актером. Неудачники вообще тяжелые люди. Но неудачники актеры или писатели
просто невыносимы. Прямо Женин  отец  ничего  против  Витьки  не  говорил:
боялся Жени. Но мы ясно видели: Витьку он терпеть не мог.  Как  только  мы
это поняли, так сразу же перестали помогать Жениному отцу. Витька пробовал
втайне от нас  узнавать  для  него  адреса,  но  мы  не  потерпели  такого
холуйства. Женин отец злился на всех нас. Его дело! Мы  понимали:  дети  -
одно, родители - другое. Это хорошо доказал своим подвигом Павлик Морозов.
   Женин отец стоял на дорожке и смотрел. Под высокой фуражкой  с  широким
верхом из бумажного коверкота его узкое лицо казалось совсем  маленьким  и
все  было  в  густых  и  глубоких  морщинах.  Как  он  умудрялся  бриться,
непонятно. Он попеременно осмотрел всех нас, потом  уставился  на  Витьку.
Витька спустил с топчана ноги, но Женя удержала его за плечи и не дала ему
встать. Она вся повернулась к отцу и  загородила  Витьку  спиной.  Картина
была как в "Ревизоре" - все замерло! Одна Катя  ничего  не  заметила.  Она
сидела спиной к калитке и говорила:
   - Верховный Совет СССР разделен на две  палаты:  Совет  Союза  и  Совет
Национальностей...
   Она увидела Жениного отца, когда он уже вбегал на террасу.
   - Мы же еще не кончили, - сказала Катя.
   Сашка ее успокоил:
   - Мы же все знаем.
   Мы правда хорошо знали проект Конституции. Но такое у нас было правило:
повторять перед каждым экзаменам. Обычно  мы  занимались  до  шести  часов
вечера и все успевали. После шести часов никто из нас не имел  права  даже
вспоминать об экзаменах. Все смотрели на меня.
   - Денек, - сказал я. - Сплошная родительская демонстрация.
   Женя встала и побежала в дом.
   Сашка сказал:
   -  Хорошую  моду  взяли   некоторые   папы:   они   даже   не   говорят
"здравствуйте".
   - Замолчи. - Витька сидел на топчане, повернув голову к дому. Витька не
переносил, когда задевали Женю. Тут он становился по-настоящему опасен.  В
доме все было тихо. Только один раз мы услышали, как Женя сказала:
   - Не имеешь права!
   Мы примерно догадывались, какой разговор идет в доме. Но мы были людьми
деликатными, а высшее проявление деликатности - не замечать того, что  вас
не касается.
   Я положил руки на подлокотники кресла и поднялся.  Пока  я  подходил  к
Инке, она смотрела на меня и улыбалась. Я тоже улыбался, а чему - не знаю.
На душе у меня было так, как будто я с Инкой еще никогда не  разговаривал.
Такое у меня было, когда я ответил на ее записку, а потом пришел к ней  на
день рождения. Но и  тогда  было  не  так.  Правда,  я  и  тогда  улыбался
неизвестно чему. Но тогда я волновался как-то по-другому.
   Инка села поглубже на скамью. Я смотрел на раскрытый учебник у  нее  на
коленях. Когда мы пришли с промыслов, он был раскрыт на этой же странице -
я хорошо помнил.
   - Ветер, - сказала Инка. - Ветер перевернул обратно страницы.
   В соседнем саду шипела вода. У забора ревел Шурка.
   - В голове у тебя ветер. - Мне не хотелось ругать Инку, и это я  сказал
так, по привычке.
   - Правда, правда. Знаешь, сколько я прочла? Вот сколько. -  Врать  Инка
совсем не умела. Она быстро-быстро  листала  страницы,  потом  накрыла  их
рукой и засмеялась. - У меня еще завтра целый день, - сказала она. - Ты же
сам сказал: такой сегодня денек.
   Шурка больше не ревел; наверно, подслушивал.
   Инка встала, и книга по ее ногам скользнула на землю. Она и не подумала
ее поднять. Инка смотрела на меня и  улыбалась.  По-моему,  она-то  знала,
чему улыбается. Инка закинула руки  за  шею  и  потянулась.  Я  присел  на
корточки и лицом уловил тепло ее ног. Я не спешил поднять книгу. Но нельзя
же было вечно сидеть на корточках. Я и так не знал, сколько уже  просидел.
В такие минуты никогда не знаешь, сколько прошло времени.
   Я оглянулся. Женина мама несла блюдо  с  золотистыми  пончиками.  Сашка
торопливо хватал со стола книги и, не глядя, совал  их  Кате.  Сашка,  как
Цезарь, умел делать сразу  несколько  дел.  Но  одновременно  смотреть  на
пончики и на меня он не мог. Сашка смотрел на пончики... Я поднялся.
   - Спасибо, - тихо  сказала  Инка,  но  книгу  у  меня  не  взяла.  Инка
повернулась и пошла к столу.
   Я шел за ней и, как последний дурак, нес книгу.
   - Где я сяду? - спросила Инка и побежала на террасу. - Тетя Вера, можно
взять стул? - кричала она. Инка везде чувствовала себя как дома.

   - Кушайте, кушайте на здоровье, - говорила тетя Вера.  -  На  работе  у
него неприятности. - Она поглаживала клеенку пухлой рукой.  -  А  вы  себе
кушайте, не обращайте внимания.
   - Мы кушаем, тетя Вера, не беспокойтесь, - сказал Сашка.
   - Ничего особенного, на работе всякое бывает. - Это сказал Витька.
   - Вот и хорошо. Повидло не кислое?
   - Что вы, тетя Вера, очень вкусные  пончики.  Так  и  тают  во  рту,  -
сказала Катя.
   Пончики действительно "таяли". Наши руки  со  всех  сторон  тянулись  к
блюду. Сашка слизывал стекающее с пончика повидло и противно чавкал.
   - Сашка, не чавкай, - сказал я.
   - Я всю жизнь чавкаю. От рождения.
   Женя сидела между Витькой и матерью. Она поставила локоть  на  клеенку,
положила щеку на ладонь и смотрела в одну точку. Когда Женя так  смотрела,
лучше было ее не трогать. Тетя Вера знала это не хуже нас. Но так, видимо,
устроено большинство мам: они не могут оставить своих детей в покое.
   - Доченька, почему не ешь? На-ка пончик. Смотри, какой поджаристый!
   - Неужели наступит счастливый день и  я  наконец  уеду?  -  трагическим
голосом спросила Женя. - Поймите, я не маленькая. Понимаете, не маленькая!
- Женя даже, взвизгнула.
   Терпеть не могу бури в стакане воды. Надо было вмешаться, но  я  ничего
не мог придумать. Я как-то вдруг поглупел. И  все  потому,  что  Инка  под
столом нашла мою руку и потихоньку перебирала пальцы. Даже я  не  заметил,
как она это сделала. Она опустила руки под стол и, чтобы никто  ничего  не
заметил, прилегла на край стола грудью. На меня она не смотрела. Я тоже на
нее не смотрел.
   - Маленькие дети - маленькое горе.  Большие  дети  -  большое  горе,  -
сказал Сашка и отправил в рот остаток пончика.
   - Истина, - сказала тетя Вера.
   - Вы не представляете, какая умная моя  бабушка,  -  говорил  Сашка.  -
Когда моя мама делает что-то не так,  бабушка  всегда  говорит:  маленькие
дети - маленькое горе. Но моя мама ее не слушает.  Вот  я  должен  слушать
свою маму, а она нет. Где же логика?
   - Ну вас! - тетя Вера махнула на Сашку рукой и засмеялась.
   Сашка почесывал затылок маслеными пальцами, осматривая пустое блюдо.
   - Тетя Вера, - сказал он, - Женя все равно не станет есть пончик. Дайте
мне...
   - Ешь на здоровье.
   Тетя Вера встала из-за стола. При ее полноте это  не  так  просто  было
сделать, потому что скамья, как и стол, была врыта  в  землю.  Когда  тетя
Вера поднялась на террасу, я сказал:
   - Сашка, ты гений.
   Сашка кивал головой. Ответить он не мог: он жевал пончик.
   - Не надо расстраиваться, - говорил Витька. Он держал Женю за  руку  на
виду у всех. - Мы сами виноваты: перестали  твоему  отцу  помогать.  Разве
легко в его годы бегать по городу?
   - Не знаешь, что он мне в комнате сказал? Не знаешь - так молчи.
   - Сказал... Ну и что же, что сказал. Ведь не ударил.
   - Только этого не хватало. Ударил...
   Сашка прожевал пончик, спросил:
   - Интересно, жив еще Переверзев?
   - Я пойду, - сказал Витька.
   - Никуда ты один не пойдешь. Мы все тебя проводим, - сказала Женя.
   - Конечно, проводим, - сказал Сашка. -  И  не  смотри  на  меня  такими
глазами. Подумаешь, пончик...

   Мы ожидали Женю  на  улице.  Витька  приоткрыл  калитку  и  смотрел  на
дорожку.
   Таких тополей, как на Жениной улице, не было во всем городе. Когда  они
цвели, то вся улица покрывалась пухом. Слой пуха заглушал  шаги  прохожих.
Ночью казалось, что на улице лежит снег. А когда  дул  ветер,  поднималась
настоящая метель. Со стороны улица выглядела красивой, но жить на  ней  во
время цветения тополей было не очень приятно.
   По всему было видно, вечер будет теплый. Ни один лист не  шевелился  на
тополях, и совсем не слышно было моря. А нас от моря  отделял  только  ряд
домов на другой улице. Деревья снизу были окутаны сумерками, а вершины еще
освещало солнце. Мы стояли в тени,  но  все  равно  чувствовали  солнечное
тепло.
   - Завтра в это время мы будем совсем свободны, - сказала Катя. - Только
школу жалко.
   - Можешь остаться на второй год, - посоветовал Сашка.
   - С ума сошел.
   - Видали последовательность? Школу  кончить  жалко,  а  на  второй  год
остаться не хочет. Какая тебе разница? Институт мы для тебя выбрали.
   Сашка преувеличивал: институт выбрали для Кати не мы, а он. Катя  долго
не знала, куда пойдет учиться. Но потом подружилась  с  Сашкой,  и  как-то
само собой решилось, что она тоже пойдет в медицинский институт. С Катиной
памятью ничего не стоило выучить названия трех тысяч  костей  и  несколько
сотен мышц. Если бы дело было только в этом. Катя могла  бы  стать  врачом
через неделю. Сашка говорил: "С Катиной памятью  и  моей  эрудицией  через
пять лет я буду профессором, а она моим ассистентом". Катя не обижалась. Я
подозревал, что она вообще не могла  обижаться.  Бывают  такие  счастливые
люди.
   - Ничего особенного, - сказала Катя. -  Все  очень  хорошо  получилось.
Сестра говорит: при воинских частях бывают вольнонаемные врачи.  Во  время
войны кого-нибудь из вас обязательно ранят, и я буду лечить.
   Катина сестра работала официанткой в "Поплавке". А прежде она  работала
в столовой для летчиков. Она, конечно, знала, бывают вольнонаемные врачи в
воинских частях или нет.
   - Видали, какая голова? - спросил Сашка. - А  сердце?  Вы  когда-нибудь
видели такое сердце? Мы еще  не  сдали  последнего  экзамена,  а  она  уже
мечтает, когда кого-нибудь из нас ранят.
   - Это же если будет война, - сказала Катя.
   Инка, заложив руки за спину, рассматривала  тополя.  Она  запрокидывала
голову  и  накрест  переставляла  ноги.  Раз   Инка   что-то   внимательно
разглядывала, значит, ее очень интересовал разговор, но признаться в  этом
она не хотела.
   - Идет, - сказал Витька и отошел от калитки.
   Вышла Женя. Мы пошли вверх по улице.  Ходили  мы  обычно  так:  впереди
девочки, а шагах в двух за ними мы. Но это не мешало нам разговаривать.
   - Расскажите толком, о чем вы договорились с дядей  Петей?  -  спросила
Женя.
   - Володя, о чем мы договорились?
   - Мы же рассказывали: ни о чем. Он сказал, чтобы мы  не  дурили  Витьке
голову.
   -  Это  мы  слышали...  Витьку  бить  он  по  крайней  мере  больше  не
собирается?
   - Советую спросить самого дядю Петю. Меня, во всяком случае,  он  хотел
ударить. Володька не даст соврать. Если бы я не  остановил  его  взглядом,
синяк мне был бы обеспечен. Я посмотрел ему в глаза, и он понял: бить меня
опасно.
   Я немного отстал и оглядел сзади Сашкины штаны. Сашка забеспокоился.
   - Ты чего? - спросил он,  пытаясь  разглядеть,  что  у  него  сзади  на
брюках.
   - Нет, ничего, - сказал я. -  Просто  смотрю,  нет  ли  дырок.  Ты  так
отползал, что могли быть дырки.
   - Чепуха. За мои брюки можешь не беспокоиться.
   - Надоело, - сказала Женя. - С вами невозможно говорить серьезно.
   - Этих серьезных людей я бы топил в море, - ответил Сашка. - Что я могу
сказать за чужого папу? Я за своего не могу поручиться.
   - Не будет он больше драться. - Это сказал Витька. - Он бы и не ударил.
Мать меня подвела.
   - А к Переверзеву он пойдет? - спросила Женя.
   - Он уже наверняка там. Лучше бы еще разок меня ударил.
   - Хватит, - сказал я. - Алеша предупрежден. Он не дурак и давно ушел из
горкома. А завтра появится статья, и все будет в порядке. Зайдем по дороге
к Алеше и все узнаем.
   - Какая статья? - спросила Женя.
   Дернуло меня за язык. Сам не знаю,  как  я  проговорился.  А  Женя  вся
насторожилась, и даже глаза у нее сузились.
   - Какая статья? - переспросила Женя.
   Может быть, я бы как-то выкрутился, если бы не влез Сашка.
   - Интересно, кто в нашей компании самый большой трепач? - спросил он.
   Ничего не поделаешь, пришлось рассказать о статье. А мы  хотели,  чтобы
статья для всех была сюрпризом.
   Женя жила на окраине Старого города, в двух кварталах  от  Пересыпи.  Я
завидовал Витьке: ему было с Женей по дороге. А мне приходилось  провожать
Инку чуть ли не через весь город. Летом это было даже приятно. Другое дело
зимой, когда дули норд-осты. Пока мы шли вместе, было еще терпимо, а когда
я один возвращался домой, то всегда злился, как будто Инка была  виновата,
что Дом летчиков построили на курорте.
   Инка шла по краю тротуара. Она оглянулась. Потом подпрыгнула и  сорвала
с тополя лист. Потом снова оглянулась. Она оглядывала  меня  мельком,  как
будто я ее чем-то обидел. Мне вдруг представилось, как  она  будет  ходить
одна домой и вообще целых три года будет одна. Я смотрел на Инку и  просто
не верил, что мог на нее злиться за то, что она жила  далеко  от  меня.  Я
догнал ее и тихо сказал:
   - Три года - это не пять...
   Инка слушала опустив голову.
   - Конечно, - сказала она.
   Мы вышли на  песчаный  пустырь.  Асфальт  оборвался,  и  сумерки  улицы
сменились солнечным светом, рассеянным высоко в воздухе.
   - Смотрите, оказывается, еще день, - сказала Катя.
   Рельсы трамвайного круга  вспыхивали  малиновыми  отсветами.  В  городе
рельсы  были  вровень  с  мостовой,  а  здесь  лежали  на   шпалах   ничем
неприкрытые, и между ними росла полынь. В третий раз за сегодняшний день я
переходил пустырь, отделявший Старый город от Пересыпи.
   Мы вышли на широкую улицу. Днем, кроме солнца, коротких теней и кур, на
ней ничего не было. У колонки стояла очередь за водой.  Воду  развозили  в
бочках на ручных тележках,  колеса  их  глубоко  погружались  в  песок.  С
Витькой то и дело заговаривали знакомые: их интересовал  его  перевязанный
глаз. Женя, когда заговаривали с Витькой,  останавливалась  и  ждала  его.
Инка шла впереди меня и заглядывала во дворы. За низкими оградами топились
летние печи, пахло дымом и жареной рыбой.  Раньше  я  никогда  не  обращал
внимания на Инкину походку: она ставила ноги прямо, и на песке  оставались
узкие следы ее туфель.
   Мы подошли к Алешкиному дому. Сестра Алеши мыла  террасу.  Девчонки  на
Пересыпи славились  красотой  и  лихим  нравом,  а  Нюра  даже  среди  них
выделялась. Она была не старше нас,  но  уже  успела  "сходить"  замуж  за
какого-то моряка и вернуться домой. Алеша был невысокого  мнения  о  своей
сестре. Ну что ж, ему виднее: он брат.
   - Алеша пришел? - спросил Витька.
   Нюра выпрямилась и опустила подол задранного выше колен платья.
   - Это чтобы вы не ослепли, - сказала она  и  засмеялась.  Ей,  наверно,
очень хотелось поговорить. - Зачем вам Алеша? - спросила она.
   - Надо...
   - Надо, а его нет. Не приходил еще. А зачем надо?
   Сашка положил руку на ограду, спросил:
   - Йод у вас есть?
   - Йод? Есть... А зачем вам йод?  -  Нюра  смотрела  на  Витькино  лицо,
улыбалась,  а  глаза  ее,  переменчивые,  как  цвет  моря,   подозрительно
щурились.
   - Йод, значит, есть, а свинцовая примочка?
   - Что еще за примочка? Зачем?
   - Примочки нет? Советую купить.  В  аптеке  знают,  -  сказал  Сашка  и
направился к нам: мы стояли на углу и поджидали его.
   Не без волнения свернули мы в узкий переулок.
   - Веселенькая история; Алеши до сих пор нет, - сказал Сашка.
   Никто ему не ответил. Мы вышли на Витькину улицу. Дома на ней стояли  в
один ряд. Улица обрывалась к морю крутыми песчаными  осыпями.  Море  вдали
сияло, а внизу над дикими пляжами стыли  светлые  сумерки.  Чем  ближе  мы
подходили к  Витькиному  дому,  тем  сильнее  Витька  волновался.  Он  шел
впереди, то и дело оглядываясь, и злился, что мы отстаем. Я отставал из-за
инки. Она смотрела в море, и мне  виден  был  грустный  овал  ее  щеки.  Я
понимаю, что овал не может быть ни веселым, ни грустным, но таким  он  мне
казался. Я был уверен, что Инка меньше всего думала о Витькином  отце.  Но
почему она была грустной, не мог понять.
   Витькин дом был крайним на улице. Его начали строить года четыре назад,
а пока его строили, Витька с родителями жил сначала в  городе  на  частной
квартире, а потом во времянке, слепленной  на  скорую  руку.  Мы  помогали
строить дом. Всю глину, которая пошла на штукатурку, вымесили  наши  ноги.
Днем приходили Катя и Женя. Инки тогда еще с нами не было. Мы спускались к
морю, купались, потом тетя Настя - Витькина мама  -  кормила  нас  обедом,
который готовила на очаге,  сложенном  из  песчаника.  Обед  пах  дымом  и
казался нам  очень  вкусным.  Потом  возвращался  с  работы  дядя  Петя  с
товарищами по бригаде. Мы уходили в город, а взрослые до полночи  работали
на доме.
   Так вольно мы  чувствовали  себя  на  Пересыпи  не  всегда.  Витьку  на
Пересыпи сразу приняли за своего, а мое и Сашкино появление  почти  всегда
сопровождалось дракой. Даже не дракой. Драка - это когда бьют друг  друга.
А на Пересыпи били меня и Сашку в одностороннем порядке. Били  ватагой  во
главе с Мишкой Шкурой, придурковатым и на вид добродушным малым, одного  с
нами возраста. У Мишки Шкуры были слюнявые  губы,  и  он  всегда  смеялся.
Витька говорил  о  нем:  "Дурак  дурак,  а  хитрый".  Поначалу  мы  как-то
пробовали сопротивляться, но от этого нам попадало еще больше.  Когда  нас
ловили вместе с Витькой, то били всех троих, потому что  Витька  не  желал
оставаться зрителем. Правда, потом перед Витькой извинялись. Поэтому  я  и
Сашка старались не попадаться на глаза пересыпской ватаге, а если  нам  не
удавалось вовремя удрать - не сопротивлялись.  Мы  получали  пару  раз  по
физиономии, и после этого нас с миром отпускали. Так продолжалось  до  тех
пор, пока в наши взаимоотношения с пересыпскими ребятами не вмешался  дядя
Петя. Он появился, когда нас однажды окружили и готовились бить. По-моему,
дядя  Петя  давно  подкарауливал  такой  момент.  Я  и  Сашка,  бледные  и
затравленные, стояли в кругу настороженно притихшей ватаги.
   - Артелью работаете? - спросил дядя Петя. Потом сказал нам: - Выбирайте
себе по силам, - а сам присел в холодке под кустом.
   Мы выбрали. Выбрали честно: противники  были  одного  с  нами  роста  и
примерно такой же силы. Исход драки был предрешен присутствием дяди  Пети.
Мы вкладывали в свои удары всю пережитую боль и унижение.  Сашка  до  того
озверел, что, когда противник его, отбежав в сторону, сказал "хватит", еще
пару раз ударил его. Я никогда раньше не видел Сашку таким.  Из  его  носа
тонкими струйками текла кровь,  он,  казалось,  оглох  и  ослеп.  Прибежал
Витька. Он обнял Сашку и долго не мог ему втолковать, что  драка  кончена.
Сашка рвался из рук и орал: "Убью".  Витьке  пришлось  повалить  Сашку  на
песок. Ватага молчала.
   - Если еще хоть раз артелью побьете, ноги повыдергиваю  с  того  места,
где растут, - сказал дядя Петя.
   Он ушел береговой тропкой на промыслы.
   Возбуждение,  вызванное  дракой,  постепенно  улеглось.  Победители   и
побежденные, стоя по колено в воде,  умывались.  Мишка  Шкура,  с  которым
дрался я, выворачивал верхнюю губу и всем желающим показывал окровавленные
зубы.
   - Чем он меня звезданул, не пойму, - говорил Мишка и хохотал.
   Происшествие имело продолжение. Вечером отцы избитых нами ребят  пришли
к  дяде  Пете  "объясняться".  Посмотреть  драку  взрослых  собралась  вся
Пересыпь. Жаждущие реванша отцы пришли верхом, а уходили низом, отплевывая
вместе с кровью песок: дядя Петя в разорванной и спущенной с  плеч  рубахе
кидал их с обрыва.
   Было нам тогда чуть  больше  четырнадцати  лет.  С  тех  пор  никто  на
Пересыпи нас не трогал. И нам не надо было  больше  пробираться  к  Витьке
тайком по диким пляжам. А главное, мы могли приводить на Пересыпь девочек,
не боясь унижения. Улица тогда была совсем узкой. За четыре года  море  во
время штормов намыло песчаные дюны, теперь улица стала шире.
   Тетя  Настя  стояла  в  открытой  калитке,  смотрела  на  Витьку  и  то
расстегивала, то застегивала на груди пуговичку ситцевой кофты. Тетя Настя
была совсем молодая, - не верилось, что Витька ее сын.
   - Отец дома? - спросил Витька.
   - Ушел. Вернулся с работы, переодел все чистое и  ушел.  -  Тетя  Настя
засматривала Витьке в лицо, а нас как будто не замечала.  Плохой  признак.
Мы отошли на край улицы, но все равно все слышали.
   - Ты меня прости, сынок. Я ведь не хотела. Отца мне жалко и тебя жалко.
Закружили вы меня совсем. Глаз болит? Болит глаз? - Тетя Настя снизу вверх
заглядывала Витьке в лицо и поправляла  проворными  пальцами  сползший  на
щеку бинт.
   - Подумаешь, болит. Что же, у меня синяков не бывало? - ответил Витька.
Он косился на нас и чуть отстранялся от материнских рук.  Мы  делали  вид,
что  любуемся  морем.  На  воде  проступали   краски:   сиреневые,   алые,
фиолетовые, - все разных оттенков  и  густоты.  Они  лежали  полосами,  не
смешиваясь, а даль моря переливалась, подсвеченная сиянием уже не  видного
солнца.
   Сашка повернулся, задев меня плечом.
   - Дядя Петя идет, - сказал он.
   Дядя Петя шел посередине улицы в черном костюме  из  грубого  сукна.  В
этом костюме он приходил по субботам в  школу.  Он  прошел  калитку  между
женой и сыном, не взглянув на них. Тетя Настя и Витька  пошли  за  ним.  У
крыльца дядя Петя остановился и вытянул в сторону левую руку.  Тетя  Настя
проворно подошла к нему, и он опустил руку ей на плечо. Так они  поднялись
на террасу, а потом вошли в комнату.  И  когда  дядя  Петя  поднимался  на
крыльцо, под его ногами скрипели сухие доски ступенек. Прежде чем войти  в
комнату, дядя Петя остановился и громко сказал:
   - Запомни, Настя, скажут три человека: ты пьяный, - ложись и спи,  хоть
вина и не нюхал.
   Дядя Петя как будто обращался к тете Насте, но мы-то  поняли,  кого  он
имел в виду. Мы подошли к ограде. Катя сказала:
   - Тетя Настя совсем не похожа на маму. - Катя часто говорила  невпопад.
Мы к этому привыкли и не обращали на ее слова внимания.
   На террасу вышел Витька, сказал:
   - Я дома останусь.
   - Что случилось? - спросила Женя.
   Витька спустился с крыльца и подошел к забору.
   - Сам не знаю...
   - Он что-нибудь говорит? - спросил Сашка.
   - На терраске про пьяного сказал. Еще ужинать попросил, а больше ничего
не говорит.
   - Афоризм, - сказал Сашка.
   - Ладно, идите. Женя, не обижайся: из дома сейчас уходить неудобно.
   - Что я, дура? Завтра, как встанешь, приходи. В шесть часов встанешь  -
в шесть приходи...
   - Отец твой ругаться не будет?
   - Глупости. Пусть только попробует...
   Мы  никогда  не  обращали  внимания  на  настроение  Жениного  отца   и
совершенно не интересовались, что он о нас думает. Не трогали меня и крики
Сашкиной мамы. А  вот  перед  дядей  Петей  я  чувствовал  себя  в  чем-то
виноватым. Напрасно я повторял себе, что никакой вины перед дядей Петей за
нами нет, на душе у меня все равно было погано, словно я совершил какое-то
предательство. По Сашкиному лицу я видел, что ему тоже не по себе.
   Витька стоял у ограды, пока мы не завернули за угол.
   - Зло берет. Человек сдает завтра  последний  экзамен,  а  ему  треплют
нервы, - сказала Женя.
   - Тебя часто берет зло. Ты тоже вчера на пляже  кричала  на  Витьку  за
училище, - сказал Сашка.
   - Глупости, я вовсе не  кричала.  Я  просто  говорила,  что  его  могут
послать в город, где нет консерватории.
   - Правда, куда вас пошлют? В какой город? В какое училище? Мы ведь  так
ничего и не знаем, - сказала Катя.
   - Они не знают, а мы знаем! Нам самим никто ничего об этом не сказал.
   - Зайдем к Алеше, - сказал я, когда мы вышли на широкую улицу.
   Мальчишки  пробовали  запустить  змея  -  пустое  занятие   при   таком
безветрии. Мальчишка в порванной на плече рубахе надсадно орал:
   - Выше поднимай, выше!
   Он сгибался, чтобы посильнее крикнуть, и от азарта поднимал то одну, то
другую ногу. На другом квартале его напарник держал  над  головой  змея  и
тоже орал:
   - Да натягивай ты, руки устали...
   Пока я смотрел на мальчишек, на душе у меня стало легче.  До  сих  пор,
когда я вижу мальчишек, мне веселее становится  жить.  На  оградах  сидели
сытые коты и, не мигая, смотрели зелеными глазами в  море,  где  виднелись
черные черточки  рыбачьих  лодок.  К  трамвайному  кругу  шли  пересыпские
девчонки. В город они всегда ходили одни. Им, а еще  больше  их  кавалерам
сильно попадало от пересыпских ребят, но девочки на Пересыпи  были  не  из
тех, кого можно было запугать.
   На углу мы встретили Нюру. Она шла  босиком  в  шикарном  крепдешиновом
платье и несла в руке лакированные туфли.
   - Пришло ваше начальство. Идите быстрей, а то уйдет, - сказала она.
   Наверно, Алеша увидел нас в окно, потому что, когда мы подошли к  дому,
он уже стоял на терраске без рубахи и  босой.  Он  откинул  назад  волосы,
сказал:
   - Все в порядке, профессора. Не прозевайте завтра газету.
   Алеша явно хотел от нас отделаться. Его шуточки мы хорошо знали. Газета
сейчас нас меньше всего интересовала. Я  прошел  к  терраске,  а  Сашка  с
девочками остался за калиткой.
   - Порядок есть порядок. Рассказывай, какой  разговор  был  с  Витькиным
отцом, - сказал я и сел на ступеньку крыльца.
   Алеша попробовал отшутиться.
   - Отчет требуете? До конференции еще два месяца,  потерпите,  -  сказал
он.
   - Какой разговор был с Витькиным отцом?
   - Вот пристали! Самый обыкновенный. Колесников объяснил Аникину: нельзя
плыть в шторм поперек волны - опрокинет.
   - Мы же тебя просили не доводить дела до скандала.
   - Никакого  скандала  не  было.  А  политическую  кампанию  срывать  не
позволим.
   - Какую кампанию? При чем тут кампания?
   - Политграмотой  будем  заниматься?  Давайте  займемся.  Вы  же  знаете
международную обстановку. Надо привлечь молодежь в армию. В школе вы самые
видные. На будущий год за вами в училище потянутся другие. Понятно?
   - Понятно. Мы самые видные. Но зачем обижать Витькиного отца?
   - Пусть сам на себя обижается. Политическую кампанию никому срывать  не
позволим. Ясно? Тогда топайте домой. Я еще не ужинал.
   - Мы-то уйдем, а дядю Петю зря обидели. - Я пошел к калитке.
   Из комнаты Алешина мама спросила:
   - Какую рубаху приглаживать? Голубую?
   - Еще один вопрос, - крикнул Сашка. - В какой город и в  какое  училище
поедем?
   - Куда дадут разнарядку, туда и поедем...
   Алеша ушел в комнату. Сашка сказал, когда я вышел за калитку:
   - Ничего себе постановочка вопроса...
   От разговора с Алешей настроение у нас не улучшилось. Мы проводили Женю
домой и сели в трамвай. Трамвай был переполнен и  скрежетал  тормозами  на
спуске. Инку и Катю мы затолкали на площадку, а сами висели  на  подножке.
Инка держала меня за руку выше локтя. Она сжимала пальцами мой напряженный
мускул, так, словно боялась, что я упаду. Трамвай медленно  сползал  вниз.
Столбы фонарей прятались между деревьев, и горящие в листве лампочки  были
похожи на бледные желтки.  Закрывались  магазины,  и  продавцы  в  халатах
опускали крючками жалюзи.
   Мы сошли на Приморском бульваре. Люди кружили по набережной из конца  в
конец, сидели на скамьях, в павильоне "Мороженое", говорили и смеялись.  И
от этого над набережной стоял легкий, радостный  гул.  Он  был  раздельным
вблизи и слитным в отдалении, мешал и не  мешал  слышать  смех  и  обрывки
фраз. В этот вечер зацвели левкои и  душистый  табак.  Их  пряный  сильный
запах стоял в воздухе,  как  запах  дорогих  духов,  когда  мимо  проходит
красивая и уже не очень молодая  женщина.  Почему-то  большинство  женщин,
когда им за тридцать, сильно душатся.
   Сашку и Катю мы потеряли и не  подумали  их  искать:  мы  как-то  сразу
забыли о них. Мы шли  вдвоем  навстречу  людскому  течению  и,  когда  нас
разъединяли, спешили навстречу друг другу.  Инке  надоело  так  идти.  Она
обошла разъединивших нас мужчину и женщину и взяла меня под руку. Я прижал
локтем ее ладонь. Мы еще никогда так не ходили, и я боялся  посмотреть  на
Инку. Я как-то вдруг обратил внимание  на  то,  чего  раньше  не  замечал:
встречные мужчины пристально смотрели на Инку. Она  спокойно  шла  под  их
взглядами  в  модном  платье,  в  туфлях-лодочках,  сделанных   на   заказ
знаменитым в городе греком-сапожником. А я шел  рядом  с  ней  в  бумажных
брюках, мятых, с пузырями на коленях, в туфлях из  коричневой  парусины  с
кожаными носками и в клетчатой  рубахе-ковбойке,  вылинявшей  и  пропахшей
потом. Я стал перехватывать взгляды мужчин и нагло ухмылялся им в лицо.  В
ушах у меня возник какой-то шум, и я не сразу догадался,  что  это  бьется
мое собственное сердце.
   На набережной было сравнительно светло, но от фонарей  уже  расходились
бледные лучи. Инка спросила:
   - Хочешь, чтобы я была врачом?
   - Ты об этом подумала, когда мы стояли возле Жениного дома?
   - Да. А как ты догадался?
   Я сам не знал. Это произошло как-то  само  собой.  У  меня  так  иногда
бывало, когда я вдруг обо всем догадывался.
   - Тебе было очень одиноко, когда ты смотрела на тополя. Правда?
   - Правда! А как ты догадался?
   - Я подумал, что после нашего отъезда ты останешься совсем одна.  А  об
остальном я догадался только сейчас.
   - Так ты хочешь, чтобы я была врачом?
   - Я-то хочу. Но ведь тебе трудно дается химия и зоология.
   - Вы считаете меня дурой какой-то. А я  совсем  не  дура.  Я  же  очень
способная. Ты сам говорил, что я способная.
   - Способная. Но у тебя в голове ветер.
   - Совсем не ветер. Мне просто скучно. Сколько раз я говорила себе: все,
начинаю заниматься! Но потом мне становилось скучно. Разве я виновата, что
мне делается скучно? Ведь я сама не хочу, чтобы было скучно.
   Мы не заметили,  что  кончилась  набережная,  и  теперь  шли  по  улице
Сталина.  Это  была  центральная  улица  города.  Раньше  она   называлась
Симферопольской, потому  что  от  нее  начиналось  Симферопольское  шоссе.
Переименовали ее недавно, и по этому случаю в городе был  митинг.  Но  еще
долго улицу называли по-старому - не привыкли.
   Было темно. Ветви акаций касались крыш домов и закрывали небо. На углах
горели фонари, но свет от них с трудом пробивался сквозь густую листву. По
мостовой изредка проезжали освещенные  трамваи.  Тогда  сразу  становилось
видно, как много на улице людей. Но люди нам не мешали. Наоборот,  оттого,
что в темноте рядом с нами разговаривали и смеялись люди,  мы  чувствовали
себя свободней.
   - Инка, почему ты меня любишь?
   Как только я это спросил, я тут же оглох от гула в ушах.
   - Я не знаю. А ты почему?
   Я тоже не знал. Этого, наверно, никто не знает. Но я хотел знать.
   - Ты такая красивая, а я тебя все время ругаю...
   - Правда, красивая? - Я почувствовал  тепло  Инкиной  щеки  у  себя  на
плече.
   - Очень красивая. На бульваре все на тебя оглядывались.
   - Я знаю...
   - Откуда? Ты же не смотрела по сторонам.
   - Я только притворяюсь, что не смотрю. На самом деле я все  замечаю.  У
меня, наверно, глаза так устроены: я смотрю перед собой,  а  все  замечаю,
Кто как одет, и как выглядит, и как на меня смотрит.
   Я положил ладонь на Инкины пальцы: она по-прежнему сжимала мой  локоть.
Так мы шли и молчали и уже не знали, сколько времени шли. Я  убирал  руку,
только когда мы проходили под фонарем, а потом снова брал Инкины пальцы, и
они были такие нежные и тонкие, что мне становилось  больно,  когда  я  их
сжимал.
   Мы прошли маленький сквер, пересекли  площадь.  За  площадью  начинался
курорт. Он тянулся до самых Майнаков  -  соленых  рапных  озер.  Справа  в
темноте лежал пустырь. На нем уже два года строили городской  стадион,  но
пока поставили  только  футбольные  ворота.  Проезжавший  трамвай  осветил
свежевыструганные  перекладины.  А   слева,   за   низкими   заборами   из
ракушечника, поднимались к звездному небу темные купола санаторных парков.
   Мы повернули на Морскую улицу. До Инкиного дома осталось три  квартала,
и мы пошли медленней. С утра и до вечера улица бывала полна людей: по  ней
ходили на пляж и в курзал. А сейчас на улице, кроме нас, никого  не  было.
Инка сказала:
   - Мужчина интересен своим будущим, а женщина - прошлым. Правда, правда,
я в какой-то книге читала. Как ты думаешь, что значит - прошлым?
   Я никак не думал. Думать  мне  совершенно  не  хотелось.  Но  я  привык
отвечать на любой Инкин вопрос. Главное начать, а потом всегда  что-нибудь
приходило в голову.
   - Вот у тебя будущее, -  сказала  Инка.  -  Ты  добьешься  всего,  чего
захочешь. Ты очень умный и все умеешь. Папа и мама тоже так  говорят.  Они
говорят: ты еще мальчик, но у тебя большое будущее. Значит, ты интересный?
А какое у меня прошлое? Никакого.
   - Инка, зачем тебе прошлое? У тебя тоже будущее. Сначала бывает  только
будущее. А потом оно становится прошлым. По-моему, будущее интересней.
   Инкины лодочки постукивали об асфальт кожаными подошвами, а моих  шагов
не было слышно: мои туфли со стертыми каблуками были на резине.
   За  чугунной  решеткой  светились  окна  пятиэтажного  дома   с   тремя
подъездами, и над каждым горела лампочка. Свет пробивался на улицу  сквозь
густую листву деревьев, и чугунная решетка поблескивала.
   - Представь себе - это наш дом. Не мой, а наш. Понимаешь?  Мы  были  на
концерте и пришли к себе домой... Это же  только  будущее,  правда?  А  ты
говоришь: будущее интересней. Я хочу, чтобы все уже было прошлым, чтобы ты
уже кончил училище...
   - Ты уже об этом говорила.
   - Ну и что же, что говорила. Я могу об этом все время говорить.
   На углу под фонарем прошли двое - мужчина и женщина. Инка сказала:
   - Совсем забыла. Мама одна дома. "Папа на ночных полетах, а  мама  одна
дома. Ты знаешь, как она не любит быть одна, когда папа на ночных полетах.
   Я перебирал Инкины пальцы и молчал. В  темноте,  приближаясь,  легко  и
гулко постукивали об асфальт женские каблучки и рядом шаркали тяжелые шаги
мужчины. Шаги обоих были неторопливы и размеренны.
   - Такая ночь создана для любви. Все еще сердитесь? - спросил мужчина.
   - Нет. Я просто устала, - ответила женщина.
   Они шли вдоль решетки, и на них падали пятна  света.  Они  прошли  мимо
нас, но мы не могли разглядеть их лица. Через несколько шагов  уже  никого
не было видно. В воздухе стоял запах духов.
   - Вернемся к морю, - сказал мужчина.
   - Нет. У моря все кажется таким ничтожным.
   Голоса удалялись.
   - А я только  в  море  перестаю  ощущать  свое  ничтожество,  -  сказал
мужчина. Слов женщины мы не услышали, а может быть, она и не ответила.
   - Это Жестянщик?
   - Кажется. Голос, во всяком случае, похож.
   - Хочешь, пойдем к морю? Это ничего, что мама одна. Хочешь?
   - Нет. - Голос был мой. Но сказал это не я:  я  не  хотел,  чтобы  Инка
уходила.
   - Тогда проводи меня до подъезда.
   Я  толкнул  плечом  калитку,  и  она  легко  открылась.  Мы  прошли  по
асфальтовой дорожке между клумб к Инкиному подъезду. Инка держала меня под
руку. Если Инкина мама смотрела в окно, она нас уже увидела. Инка тоже  об
этом подумала.
   - Это ничего, - сказала она.  Инка  свободной  рукой  открыла  дверь  и
легонько потянула меня за собой. Дверь с гулом захлопнулась. Нас обступила
чуткая к звукам тишина пустынных лестниц. Свет сочился со второго этажа, и
каменные ступени поблескивали. Инки рядом со мной не  было.  За  лестницей
светились ее глаза. Когда она отошла от меня, я не  помнил.  Инка  подняла
руки. Не знаю, как я об этом догадался: рук ее я не видел. Горячие и  чуть
влажные ладони сжали мои  уши.  К  губам  прикоснулись  Инкины  губы.  Мне
показалось, я падаю. И я бы, наверно, упал.  Но  сзади  была  стена,  и  я
стукнулся спиной о трубу водяного отопления.
   - Больно?
   Я не узнал Инкиного голоса. Боли от удара я  не  почувствовал,  но  мне
стало больно от Инкиного голоса, встревоженного,  преданного,  нежного.  Я
смутно помню все, что делал потом. Я только помню ощущение того, что было.
Инкины руки легли на мои плечи, но я не  почувствовал  тяжести.  Я  в  это
время обнимал ее ноги и прикоснулся губами к колену:  оно  было  мягким  и
теплым, таким, как я представлял его себе у Жени в саду.
   -  Я  упаду,  -  сказала  Инка.  Ее  губы  почти  касались  моего  уха.
Удивительно, как много можно сказать голосом, куда  больше,  чем  словами.
Голосом Инка сказала: я боюсь упасть, но, если хочешь, можешь не  обращать
на это внимания. Все сразу стало на свое место: я снова почувствовал  свою
власть над Инкой. Я отпустил ее ноги и поднялся. Где-то  наверху  хлопнула
дверь. Инка сказала:
   - Это на пятом этаже.
   Мы подошли к лестнице, и Инка положила руку на перила.
   - Не смей больше носить такие короткие платья.
   - Но ведь все носят...
   - Нет, не все, Женя не носит.
   - У Жени некрасивые ноги.
   - Зато у тебя чересчур красивые.
   - А разве плохо? Когда ты правда захочешь, ты мне скажешь, и я не  буду
носить короткие платья. Скажи по совести: ты же не хочешь?
   Я сам не знал, чего хочу. Я даже не знал, хочу ли, чтобы  Инка,  как  и
прежде, беспрекословно меня слушалась.
   - Завтра пойдем в курзал. До шести часов занимайся,  а  в  шесть  я  за
тобой зайду.
   - Ты мне не ответил.
   - Завтра отвечу.
   - Нет, сегодня, - Инкина рука белела на перилах, и я поцеловал ее.  Сам
не знаю, как мне это  пришло  в  голову.  Кто-то  не  спеша  спускался  по
лестнице.  Остановился.  Зажег  спичку:  наверно,  прикуривал.  Инка  тоже
прислушивалась.
   - Еще далеко, - сказала она.
   - Иди...
   Инка поднялась на одну ступеньку,  потом  на  другую.  Она  поднималась
лицом ко мне, и руки ее медленно перебирали перила. Потом она  повернулась
и побежала наверх. Когда мне приходилось подниматься  по  лестнице,  то  я
перепрыгивал сразу несколько ступенек. Инка  бежала,  пересчитывая  обеими
ногами каждую. От этого лестница снизу  доверху  наполнилась  шумом.  Инка
жить не могла без шума.

   Сердце билось в предчувствии радости.
   Я  лежал  с  открытыми  глазами,  но  еще  не  проснулся.  Проснулся  я
мгновением позже, когда вспомнил полутемный подъезд и Инкины губы на  моих
губах. С этой секунды я стал  ощущать  себя  во  времени  и  пространстве.
Комната была  полна  ветром  и  прохладным  солнцем.  По  полу  прошуршала
какая-то бумажка. Ее потянуло сквозняком через  весь  коридор  в  кухню  и
дальше на дорожку двора, выложенную кирпичом. Бумажка  подлетела,  и  косо
опустилась, и осталась лежать, белея на зеленой траве. Я видел угол  двора
и полосу утреннего неба. На кухне шумел примус. Во дворе  соседка  сзывала
кур.
   Радость становилась сильнее с каждым ударом сердца. И когда  неподвижно
лежать я больше не мог, в комнату вошла мама.
   - Проснулся? Вставай скорей, - сказала она.
   Я одевался, стелил постель, умывался  и  в  самый  неподходящий  момент
замирал и смотрел в  пространство.  Воображаю,  как  я  выглядел  в  такой
момент, если мама спросила:
   - Что с тобой?
   Я стоял с полотенцем, и вода стекала с мокрого лица мне на грудь. Я  не
ответил, а мама больше не спрашивала. Она поставила на стол  хлеб,  масло.
Мама, как всегда, торопилась. Но мне хотелось поскорей остаться одному,  и
потому казалось, что мама сегодня собирается очень медленно. Она  зачем-то
пошла в свою комнату, потом в кухню, потом опять в  комнату.  Лицо  у  нее
было озабоченное, и, как всегда в таком состоянии, нижняя губа  прикрывала
верхнюю. И оттого, что она не замечала ни меня, ни чудесного утра, оттого,
что жизнь ее состояла из одних забот, а моя - из одних только радостей,  я
чувствовал себя перед мамой в чем-то виноватым и от  этого  любил  ее  еще
больше.
   - Зайди ко мне после экзамена, - сказала она.
   - Хорошо.
   Сердце подпрыгнуло и замерло, а когда мама захлопнула за собой кухонную
дверь, забилось, как будто я пробежал стометровку. Я глотал  куски,  почти
не прожевывая. Чай пил стоя. Половину выпил, а половину вылил в ведро  под
умывальником. Можно было уходить, но я не ушел. Я подумал: хороший  выйдет
из меня лейтенант, если я не научусь собой  владеть.  Я  схватил  помойное
ведро и стал сбрасывать в него  со  стола  яичную  скорлупу,  хвостики  от
редиски и попутно смахнул чайную ложку. В наказание я постоял  с  помойным
ведром в руках. Мне хотелось бросить все и  бежать,  но  я  стоял.  Сережа
называл это "взять себя за шиворот".  Он  признался,  что  берет  себя  за
шиворот довольно часто. Я с того утра также стал прибегать к этому приему,
вырабатывая в себе волю и выдержку. Пока я стоял с ведром, во мне  спорили
двое: один говорил: "Брось заниматься ерундой", а другой отвечал: "Ничего,
не сдохнешь. Надо учиться управлять собой". Я управлял. Я  закрывал  окна,
осматривал каждый шпингалет по нескольку раз и ругался. Закрывая последнее
окно, я не выдержал и так хлопнул рамой, что посыпалась замазка. По-моему,
шпингалет не встал на свое место, но я не проверял.
   Я выскочил во двор, и, когда запирал дверь кухни,  у  меня  дрожали  от
нетерпения руки. По улице  я  мчался,  обгоняя  пляжников.  Они  испуганно
сторонились. Какая-то тетенька крикнула мне вслед:
   - Долговязый балбес!
   С тех пор как меня однажды сравнили с Аполлоном, я был о  своей  фигуре
более высокого мнения. Но объяснять это тетеньке у меня не было времени.
   Сашка стоял на углу своего дома.
   - Читал газету? - спросил он.
   По его лицу я видел - он в полном восторге. Его дело. Я же взял себя за
шиворот, как только увидел Сашку, - а увидел я его за квартал, - и подошел
к нему совершенно спокойно.
   - Нам поздно приносят газеты.
   - Сегодня "Курортник" совсем  не  принесут.  Моя  мама  уже  на  почте.
Ручаюсь, в городе не останется ни одной газеты.
   - От твоей мамы всего можно ждать. Читал статью?
   - Читал!.. Моя мама не выпускает газету из рук. Уверен, что этого ты от
нее не ожидал. Как только принесли газету и мама увидела мой портрет,  она
сказала: такой сын, как я, может быть только у  нее.  Мама  читала  статью
вслух, а я с отцом должны были сидеть на диване и слушать.
   Мы быстро шли по улице. Кажется, никогда еще мы не ходили  так  быстро.
Сашка  запыхался:  не  так-то  просто  говорить  на  ходу.   Напрасно   мы
торопились:  в  газетных  витринах  возле  горкома  комсомола  еще   висел
вчерашний номер "Курортника".
   - Хорошо, ты не читал газеты, ты слушал, - сказал я. - Что  написано  в
статье?
   - За всю статью ничего не могу сказать: мама  читала  только  обо  мне.
Сначала читала, потом ей понадобилось подсчитать строчки. О тебе  написано
на пять строчек больше. Мама сказала: конечно, ведь его мама член  партии.
Твой папа не мог вступить в партию, а его мама смогла. Раз тебя интересуют
строчки, сказал папа, то посчитай в начале статьи, где сказано о всех.  Но
мама ответила, что о всех ее не интересует.  Ее  интересует  только  о  ее
ребенке.
   Я сбоку поглядывал на Сашку. Углы его губ были чуть-чуть  опущены,  как
будто он улыбался.  У  Сашки  всегда  углы  губ  были  опущены,  и  всегда
казалось, что он посмеивается про  себя.  Но  по-моему,  сейчас  Сашка  не
улыбался.
   - Ты настоящий человек, - сказал  я.  Сам  не  знаю,  как  это  у  меня
вырвалось: мы никогда в глаза не хвалили друг друга.
   - Ты думаешь? - спросил Сашка.
   - Уверен. Если твоя  мама  не  сделала  из  тебя  за  восемнадцать  лет
вундеркинда, - ты настоящий человек.
   - Ты даже не  знаешь,  как  мне  все  это  осточертело.  Но  ничего  не
поделаешь: мама!
   Мы замолчали и молчали до самой школы.
   На школьном дворе было как во время больших перемен.  Только  никто  не
бегал и не кричал. Когда мы вошли во двор, кто-то крикнул:
   - Вот они! Явились и не запылились.
   По-моему, это крикнула Рая, девчонка, у которой я спрашивал, где  Инка.
К нам подошел Юра Городецкий. Он тоже  учился  в  одном  классе  с  Инкой.
Экзамена у них сегодня не было. Но Юра полагал, что без секретаря комитета
не может состояться ни  один  экзамен.  Секретарем  его  выбрали  недавно,
вместо меня, и он еще не привык. Это не плохо: еще успеет привыкнуть.
   - Привет, - сказал Юра и позволил себе пожать нам руки. Мы отнеслись  к
этому снисходительно, хотя подобные вольности со стороны младших поколений
не допускались.
   У Юры за спиной стояла Рая, Делать ей здесь было абсолютно  нечего.  Во
всяком случае Инке я категорически  запрещал  таскаться  за  мной.  К  нам
подходили и подбегали со всех концов двора. Мы уже были знакомы с газетной
славой, но, конечно, не в таких масштабах. В прошлом году о нас писали, но
то была небольшая статья о работе нашего класса в подшефном  колхозе  "Рот
Фронт".  Чтобы  обратить  внимание  на  ту  заметку,  пришлось   проводить
специальное  комсомольское   собрание.   Сейчас   никакого   собрания   не
требовалось. Нечто подобное творилось два года назад, когда в гости к  нам
в школу приезжал командующий Черноморской эскадрой.
   Нам очень хотелось постоять во дворе, но мы сочли это  несовместимым  с
нашим достоинством и прошли в школу. Мы ничего от  этого  не  потеряли:  в
вестибюле, возле доски "Молния", нельзя было протолкнуться. Поверх голов я
увидел вырезку из газеты с пятью портретами. Карточки для портретов  взяли
из наших личных дел: все они были одного формата.  Узнать  себя  на  таком
расстоянии в не мог.
   Кто-то крикнул:
   - Именинники пришли!
   Перед нами расступились. На секунду мелькнуло Витькино лицо. Он  пришел
раньше нас, и первые лавры пали на его голову. Витька ошалело  улыбался  и
смотрел на нас одним глазом, второй прикрывал  кружок  черной  материи,  а
щеку и лоб пересекала узкая резинка. Я сразу догадался: повязку  соорудила
Женя - она жить не могла без театральной романтики. По-моему, резинку,  на
которой держался черный кружок, она  вытянула  из  трусов.  Каждый  считал
своим долгом похлопать нас по спине или дернуть за руку.  Со  всех  сторон
задавались вопросы. Но, так как кричали  все  сразу,  ничего  нельзя  было
разобрать. Сашка махал рукой и кричал:
   - Вопросы - в письменном виде.
   По лестнице на второй этаж мы поднимались в сопровождении шумной толпы.
В светлом коридоре с открытыми окнами стало тесно. Только звонок  разогнал
всех по классам.
   Мы сели  за  столы.  Черные  крышки  были  нагреты  солнцем.  Отдельные
смельчаки предпринимали попытки ворваться в "наш класс, но их бесцеремонно
вышвыривали. Вокруг нас  усаживались  на  столах,  толпились  в  проходах.
Кто-то из девочек испуганно и настойчиво спрашивал:
   - Когда родился Ленин? Ну скажите же, когда родился Ленин?
   Мы  любили  празднично-взволнованную  суматоху  экзаменов.   Во-первых,
потому, что все нам завидовали: предполагалось, что мы все знаем и  нам-то
бояться нечего. Во-вторых, экзамены - это преддверие  свободы.  Но  в  тот
день в 10-м "А" мало кто думал об экзаменах.
   - Неужели никто не помнит, когда родился Ленин?
   Все помнили. Просто девчонку никто не слушал: слушали Сашку.
   Витька крикнул:
   - Двадцать второго апреля тысяча восемьсот семидесятого года. -  Витька
тоже слушал Сашку, как будто не имел никакого отношения к его рассказу,  и
блаженно улыбался.
   Сашка  уставился  на  Витьку  выпуклыми  глазами.  Сашка  проникновенно
объяснил, почему именно нам, а  не  кому-то  другому  предложили  пойти  в
военное  училище,  и  не  слышал  настойчивой  просьбы  девчонки.  Если  у
мальчишек нашего класса и появилась какая-то надежда поступить  в  военное
училище, то после Сашкиного рассказа сомнений не оставалось,  даже  думать
об училище нечего: не примут.
   Мы не видели, как в класс вошли представитель гороно и Вера  Васильевна
- учительница истории и обществоведения.
   - Митинг считаю закрытым, - сказала она.
   Мы  любили  Веру  Васильевну.  Но  у  нее,  на  наш  взгляд,  был  один
недостаток, который мы не могли ей простить: она старалась казаться моложе
своих лет. Вера Васильевна подкрашивала и завивала волосы, выпуская на лоб
легкомысленный  локон.  С  учителями-мужчинами  она  разговаривала,   щуря
голубые глаза. Инка говорила, что она  щурит  глаза  потому,  что  еще  не
потеряла надежду выйти  замуж.  В  чем,  в  чем,  а  в  таких  делах  Инка
разбиралась.
   Вера Васильевна, проходя мимо нашего стола, сказала:
   - Поздравляю. Поздравляю и горжусь.
   Потом она разложила на экзаменационном столе билеты, посмотрела на  нас
и улыбнулась. Она не вызвала нас, а лишь показала рукой, чтобы мы подошли.
   - Собственно, экзамен они уже выдержали, - сказала она, повернувшись  к
представителю гороно.
   - Несомненно, - ответил тот.
   Я и Витька не спешили брать билеты: зачем рисковать? Мы  посмотрели  на
Веру Васильевну: шутит она или нет? Но Сашка уже схватил билет и, даже  не
прочитав его, заявил, что готов отвечать. Стоило  Сашку  похвалить,  и  он
сейчас же терял способность соображать.
   Пришлось и нам тянуть билеты.
   Это был наш последний экзамен.
   В жизни у нас было еще много экзаменов, но сдавали мы их не в школе.


   Мы стояли на углу под окнами горкома.  Делать  нам  здесь  было  больше
нечего, но мы все равно стояли. Мы были свободны. Так свободны, что просто
не знали, куда себя деть. Мы могли делать все, что взбредет в  голову.  Но
когда можешь делать все, что хочешь, никогда не знаешь, чего хочешь.
   В тот день мы решили  стать  окончательно  взрослыми.  Твердость  этого
решения мы подтвердили тем, что вышли из школы на  руках:  впереди  я,  за
мной  Витька  и  замыкающим  Сашка.  Витька  был  против  такого   способа
передвижения.
   - Придурки какие-то. Не можем уйти, как все.
   - Десять лет уходили, как все, - ответил Сашка. Ходить на  руках  Сашка
не умел, и поэтому его ноги почтительно нес какой-то семиклассник. - Ну? -
сказал Сашка, и мы захохотали. Сашка мог сказать что угодно, мог бы вообще
ничего не говорить - мы бы все равно хохотали.
   Мы стояли лицом друг к другу и пускали дым. По дороге в горком мы вдруг
решили, что нам пора закурить. Мы купили коробку "Северной Пальмиры". Одну
на троих. Лучше было купить три  пачки  папирос  подешевле.  Я  это  понял
позже, когда мне то и дело приходилось лезть в карман за папиросами. Сашка
требовал папиросу, как только видел  хорошенькую  девушку.  А  хорошенькие
девушки на улицах нашего города попадались на  каждом  шагу.  Витька  тоже
ударился в разгул и не хотел отставать от Сашки.  Это  меня  больше  всего
злило. Витька заламывал мундштук папиросы - черт его  знает,  где  он  это
видел, - и принимался его жевать до тех пор, пока папироса  не  размокала.
Тогда он ее выплевывал и требовал новую.
   С особым удовольствием мы закурили, когда сидели на диване  в  Алешином
кабинете. Но Алеша, кажется, не обратил  на  это  внимания:  он,  наверно,
думал, что курим мы давно. С досады мы дымили изо всех  сил.  Алеша  читал
наши заявления, потом положил  их  в  папку,  на  которой  было  написано:
"Личные дела комсомольцев, отобранных в военное училище".
   - Какой дальнейший порядок? - спросил я.
   - Через неделю отборочная комиссия при горвоенкомате.
   - В какое училище мы все-таки поедем? - спросил Сашка.
   - Куда пошлют.
   - Куда же могут послать таких морских ребят, как мы? - спросил Сашка.
   - Посмотрим, посмотрим, - ответил Алеша.
   - Не нравится мне это "посмотрим", - сказал Сашка, когда  мы  вышли  из
горкома.
   - Не хнычь, - ответил я. Мне тоже не понравился уклончивый ответ Алеши.
Но у меня  было  правило  не  поддаваться  дурным  предчувствиям.  Хорошее
правило. Ему можно следовать всю жизнь, если в жизни случалось не  слишком
много неудач.
   Под окнами горкома мы забыли все свои подозрения. С того места, где  мы
стояли, видны были ворота и за ними море. На рейде слегка  дымил  теплоход
"Грузия". Мы любили выплывать на рейд  навстречу  пассажирским  пароходам,
сидеть на причальной  бочке  и  разглядывать  на  палубах  пассажиров.  Их
поражало, как это мы не боимся заплывать в открытое море. А  для  нас  это
был пустяк, о котором и говорить не стоило.
   Теплоход стоял на воде и казался совсем маленьким. Но мы не раз  видели
его вблизи,  рядом  с  бочкой.  Приходилось  запрокидывать  голову,  чтобы
увидеть пассажиров на верхней палубе, а переговариваться можно было только
с нижней и средней палубами, да  и  то,  чтобы  нас  услышали,  надо  было
кричать.
   Я смотрел на теплоход и не мог поверить,  что  еще  прошлым  летом  нам
доставляло  острое  удовольствие  уплывать  в  открытое  море,   -   такой
мальчишески незначительной казалась мне эта затея.
   - Нет, скажите, что мой папа неправ, - приставал Сашка. - Живешь  -  до
всего доживешь.
   - Прав, прав, - сказал я.
   Разговаривать, держа  во  рту  папиросу,  было  не  очень  удобно.  Дым
заползал в легкие и  глаза,  вызывая  кашель  и  слезы.  Солидности,  ради
которой мы закурили,  от  этого  не  прибавлялось.  Поэтому  мы  старались
говорить покороче и больше молчали. Мы стояли лицом друг к другу, но ни на
секунду не теряли из вида газетных витрин. Мы  молчали  и  вдруг  начинали
хохотать, когда кто-нибудь из прохожих - их было не очень много на улице -
останавливался просмотреть газеты. Прохожие, особенно женщины, воображали,
что мы смеемся над ними, и испуганно себя оглядывали.
   - Жалко, такого же синяка у тебя не  было  два  года  назад,  -  сказал
Сашка.
   Витька ответил:
   - Мне не жалко.
   - Не понимаешь своей выгоды, поэтому не  жалко.  Представляешь,  черная
повязка на портрете?
   Наши фотографии были двухлетней  давности.  На  это  и  намекал  Сашка.
Витька только рукой махнул и закашлял.
   Я так и не успел как следует прочитать статью. Стоять в вестибюле школы
и читать о самом себе было не очень-то удобно. Но мельком я все же  статью
пробежал. Она называлась "Подвиг молодых патриотов". Из  статьи  я  узнал,
что всегда отличался вдумчивостью и серьезным отношением к жизни. Мне  это
и раньше говорили. Но одно дело - говорить, и совсем  другое  -  когда  об
этом написано в газете. Меня только  смущало  слово  "подвиг".  По  мнению
автора статьи, наш  подвиг  заключался  в  том,  что  мы,  как  и  молодые
строители Комсомольска, отказывались от спокойной и  удобной  жизни  и  по
зову партии и комсомола шли туда, где были нужней. По совести говоря, я ни
от  чего  не  отказывался.  Просто  поступить  в  училище   мне   казалось
заманчивей. Но, наверное, комсомольцы первой пятилетки чувствовали  то  же
самое. В конце концов, в редакции лучше меня знали, что такое подвиг.
   - Нет, скажите, что мой папа неправ?
   - Папа твой прав, а я неправ. Зря я тебя утром похвалил.
   - Прошу разъяснить, - Сашка притворялся. Он прекрасно понимал, о чем  я
говорю.
   - Хотя бы прочел билет.
   - Витька, ты что-нибудь понимаешь?
   - Витька как раз не понимает.
   - Нет, почему? Понимаю. С билетом, правда, нехорошо получилось.
   Милый  Витька,  наивная  душа.  Больше  всего  он   боялся   показаться
недостаточно сообразительным. Я обнял его за плечи и прижался щекой к  его
потной щеке.
   - Ты еще не все знаешь, - сказал я. - Послушал бы, как Сашка разыгрывал
из себя скромника по дороге в школу.
   - Нет, ты серьезно? - спросил Сашка.
   Я и сам не  знал,  серьезно  говорю  или  несерьезно.  Скорей  всего  и
серьезно и несерьезно. У меня всегда была склонность к самоанализу, и я не
мог не видеть, что так же, как и Сашка,  подвержен  тщеславию.  Среди  нас
только Витька не страдал тщеславием - этим изнуряющим и по  природе  своей
бесплодным чувством.
   Огромный термометр на стене горкома показывал тридцать градусов в тени.
Газировщицы ведрами выливали воду под деревья.
   - Пошли искупаемся? - предложил Витька.
   - Каждый день купаемся, - ответил Сашка.
   Я его понимал: надо было быть последним идиотом, чтобы в такой день  не
придумать чего-нибудь сногсшибательного. Мы бы давно придумали, если бы  с
нами были наши девочки. С  ними  мозги  у  нас  работали  лучше.  Но  Инка
занималась, а Катя и Женя собирались идти к Инкиной маме. Зачем -  они  не
сказали. Но мы-то знали - будут переделывать старые платья к  сегодняшнему
вечеру.
   Перед  газетными  витринами  остановился  мужчина  в  белом  санаторном
костюме. Почему-то тех,  кто  приезжал  в  санатории,  в  городе  называли
больными. По-моему, из всех здоровых мужчина, остановившийся у газет,  был
самым здоровым. Чтобы читать, ему  приходилось  нагибаться,  а  его  плечи
закрывали газетный разворот. Он мельком просмотрел "Курортник" и отошел  к
"Правде".
   - Мне нравятся пижоны, которых интересуют только происшествия, - сказал
Сашка.
   Мужчина оглянулся и снова подошел к "Курортнику".
   - Напросился, - сказал Витька.
   Пока мужчина читал газеты, мы усиленно курили. Потом он прошел мимо нас
и, когда проходил, подмигнул Сашке.
   - Наконец-то твой нос пригодился. Тебя-то он узнал, - сказал я.
   - А ты знаешь, какой нос был у Спинозы?
   - Пойдемте искупаемся, - сказал Витька.
   Сашка задумчиво и долго смотрел на него.
   - Бриться вы когда-нибудь думаете? - спросил он.
   Зимой мы уже пытались побриться. Но ничего у нас не получилось. Мы сами
были виноваты. Вместо того чтобы смело войти в  парикмахерскую,  мы  долго
торчали у входа. Когда Сашка  наконец  вошел,  у  нас  уже  пропала  охота
бриться. Мы остались ждать его на улице.  Ждать  пришлось  недолго.  Дверь
неожиданно открылась, и на  пороге  появился  Сашка.  Сзади  его  легонько
подталкивал в спину парикмахер Тартаковский.
   - Мне и без вас хватает болячек. Принесите  записку  от  своей  мамаши,
тогда мы подумаем, - говорил Тартаковский.
   - К Тартаковскому пойдем? - Витька улыбнулся.
   - Живешь - до всего доживешь, - сказал Сашка.
   Подошел Павел Баулин.
   - Привет, профессора! - Павел поздоровался с нами за руку, и мы приняли
это как должное. - Не знаете, зачем Переверзев вызывает?
   - Заявление подать.
   - А вы подавали? - Павел почему-то подозрительно оглядел нас.  -  Зачем
заявления? - спросил он.
   - Формальность, Паша, формальность, - ответил Сашка.
   - Может, обойдется? - спросил Павел. Он, кажется,  думал,  что  от  нас
зависит, писать или не писать ему заявление.
   - Пустяки, - сказал я. - Напишешь: прошу принять меня в  училище,  -  и
все.
   - Я же не прошу. Мне предложили - я согласился. Получится опять  как  с
техникумом. Уговаривали, пока уговорили. А когда я  надумал  уходить,  две
недели допрашивали, зачем заявление подавал. Не люблю. Вы меня  подождите,
я скоро.
   От нечего делать  мы  посчитали  деньги.  В  наличии  оказалось  десять
рублей, и я положил их в карман. На крыльцо вышел Павел, брезгливо оглядел
вымазанные чернилами пальцы.
   - Хомут надели. Пошли к Попандопуло.
   Ничего себе. Сашкино предложение побриться мгновенно померкло. А  мы-то
думали и не могли ничего придумать! Я  только  не  был  уверен,  сумею  ли
выпить так, чтобы Павел не догадался, что пью я первый раз в жизни.
   - Вот это мужской разговор, - сказал Сашка.  -  Сначала  выпьем,  потом
побреемся.
   - Может, не стоит? - спросил Витька. Он улыбался и смотрел на меня.
   - Что не стоит? Выпить? Обязательно выпьем.
   - Не люблю, когда коренной пролетарий разыгрывает интеллигента. Повязку
нацепил, как фраер. - Это сказал Павел.
   - Баулин! Зайдите ко  мне.  -  В  окне  своего  кабинета  стоял  Алеша.
По-моему, он стоял уже давно и слышал весь разговор.
   - До вечера у меня к тебе никаких дел нет.
   - Зайдите ко мне, товарищ Баулин! - Алеша обеими руками откинул со  лба
волосы. Мы знали: он дружил с Павлом, но  почему-то  старался  скрыть  эту
дружбу от посторонних.
   - Пошел ты на белом катере... - ответил Павел.
   Он перешел мостовую. Мы пошли за ним.
   - Вернитесь! - крикнул Алеша.
   - Привет! - сказал Сашка.
   - Пойдем с нами! - крикнул Витька и от удовольствия потер руки.
   Мы никогда не позволяли себе так  разговаривать  с  Алешей.  Но  теперь
чувство равенства стирало между нами грани и радовало остротой новизны.
   Павел шел, метя своим клешем уличную пыль.  Идти  с  ним  рядом  мешали
прохожие. И мы то отставали, то забегали вперед и очень жалели, что  никто
из знакомых мальчишек не видит нас рядом с Павлом. А Павел  нес  по  улице
свою славу так же просто, как брюки клеш и тельняшку.
   Винный погребок был похож на раковину, вставленную в стену жилого  дома
и выложенную по фасаду камнем-ракушечником. Под гулким сводом стояли бочки
с вином и белели два мраморных  столика.  Стойка  выступала  на  улицу,  и
темная глубина погребка исходила кислым запахом раздавленного винограда  и
знобким  холодком.  Чтобы  посидеть  в  погребке,   надо   было   обладать
достоинствами, известными одному Попандопуло. Павла, например, в  погребок
не пускали. Он, как и прочие смертные, пил на улице, и  прохожие  обходили
пьющих у  стойки.  А  вот  Жестянщика  с  компанией  мы  часто  видели  за
столиками.
   Попандопуло вытирал тряпкой стойку и монотонно выкрикивал:
   - Стакан молодого вина - десять лет жизни.
   Он ни к кому в отдельности не обращался, никого не  уговаривал  выпить.
Но обещание десяти лет  жизни  действовало  неотразимо.  Малинового  цвета
пористый нос Попандопуло, казалось,  пропитался  вином.  Нос  нависал  над
верхней губой и придавал лицу вид унылой добродетели.
   В прошлом Попандопуло был владельцем гостиницы и  ресторана  "Дюльбер",
жил в собственной даче, ездил по городу в  красном  лакированном  экипаже,
одетый во фрак, с черным бантиком "собачья радость" на белой  сорочке.  Но
таким мы знали его лишь по рассказам Жениного отца. Женин отец в то  время
выступал на эстраде ресторана и пел куплеты.
   Павел облокотился на стойку и поднял четыре  пальца.  Стойку  покрывала
черная тень акаций, но все равно на улице было душно.
   - Им тоже? - Попандопуло кивнул в нашу сторону.
   - По-вашему, мы не люди? - вежливо спросил Сашка.
   Попандопуло нацедил из бочки в глиняный кувшин и, не глядя, разлил вино
по стаканам, не пролив при этом ни капли.
   - Солнце, виноград, здоровье! - выкрикнул он.
   Я чувствовал себя  так,  как  будто  сел  за  шахматную  доску  сыграть
ответственную партию с незнакомым и сильным партнером. Я вдохнул, и в  нос
мне ударил  теплый  кисловатый  запах.  Витька  пил  маленькими  глотками,
страдальчески сдвинув брови. А Сашка выпил так, как будто в  стакане  было
не вино, а сельтерская вода. Он даже рыгнул.  Я  сначала  попробовал  вино
губами: оно было терпким и вяжущим. Я выпил, и во рту у  меня  стало  так,
как будто я съел кило недозрелого винограда.
   - Хорошо! - сказал Павел.
   - Ничего! - лицемерно ответил я.
   Через минуту  я  вдруг  ощутил  в  себе  необыкновенную  легкость.  Мне
казалось, что я могу оторваться от земли и полететь, если бы  очень  этого
захотел. Но я не хотел: мне и на земле было хорошо.
   - Здорово тебе отец подвесил, - сказал Павел.
   Витька уставился на него зловеще блеснувшим глазом.
   - Откуда ты знаешь, что отец?
   - Алеша рассказал, - Павел вертел на стойке пустой стакан. - Не  пойму,
чего вас несет в военное училище?
   - А тебя? - Это спросил Сашка.
   - У меня свои планы. Мне из морского училища Фрунзе персональный  вызов
прислали.  Я  уже  в  состав  училищной  команды  включен   на   армейские
соревнования.
   Это была для нас новость. И она как бы отодвигала нас на  второй  план.
Мне даже обидно стало.
   - На одних кулаках далеко не уедешь, - сказал я.
   - Я и не собираюсь. Мне бы свободы побольше да денег.  Надоело  буксиры
чалить. Выпьем?
   - Можно, - сказал я и достал из кармана деньги.
   - Спрячь. Пьем по-морскому.
   - Как это по-морскому?
   - Кто приглашает, тот и платит.
   К стойке подошли два матроса с каботажных баркасов. Один из них сказал:
   - Подожди, вместе дернем.
   Мы ждали, пока Попандопуло наливал всем  вино.  Матрос  поднял  стакан,
сказал:
   - Чтоб они сдохли! - и чокнулся сначала с Павлом, потом с нами.
   - Кто чтобы сдох? - спросил Сашка.
   - Откуда ты их выкопал? - Матрос стаканом показал на Сашку.
   Павел сказал:
   - Что же вы, профессора, меня позорите? Выпьем, потом объясню.
   Матрос поставил на стойку стакан, сказал:
   - Нет. Втемную не пью.
   - Каждому кто-то мешает жить, профессора. Ему, например, зануда шкипер,
что плавает на "Посейдоне". Так вот, чтобы не мешали, пускай сдохнут.
   Мы сразу оценили тост. Сашка тут же предложил,  чтобы  сдох  Жестянщик.
Долго обсуждали участь Тартаковского и решили, что он сначала  должен  нас
побрить. Потом, не сговариваясь, все вдруг  уставились  на  Попандопуло  и
захохотали. Попандопуло смотрел  поверх  наших  голов  печальными,  как  у
старого бульдога, глазами.
   - Стакан молодого вина - десять лет жизни! - выкрикнул он.
   - Если надавить на его нос, из него брызнет вино, - сказал Сашка.
   Это показалось нам очень остроумным, и мы снова захохотали.
   К Витьке со стаканом вина подошел Женин отец. Мы не заметили,  когда  у
стойки появились квартирные агенты.
   - Поздравляю, - сказал Женин отец и прикоснулся  к  Витькиному  пустому
стакану.
   Витька, наверно, забыл, что держал в руке  пустой  стакан.  Женин  отец
улыбался. Улыбка у него была неприятная. Когда он улыбался, нам  казалось,
что он хочет кого-то ущипнуть.
   - Позвольте полюбопытствовать, когда и в какой город едете?
   Я что-то не слышал, чтобы раньше Женин отец  называл  Витьку  на  "вы".
Витька растерялся.
   - Мы едем в Ленинград, - сказал Сашка. - Одновременно с Женей. Из  окон
консерватории будет виден двор нашего училища.
   Женин отец оглядел Сашку и вернулся к своей компании  на  другой  конец
стойки.
   - Кто тебя просил врать? Ну скажи, кто тебя просил? - шипел Витька.
   - Ничего себе ты выбрал тестя. Нет, ты видел, какое у него стало  лицо?
Имею предложение: надо выпить, чтобы он сдох.
   - По морде хочешь? - спросил Витька.
   - Нет, ты подумай: стакан вина - и на всю жизнь избавишься  от  крупной
неприятности.
   У Сашки была привычка, разговаривая, размахивать руками. Мы  долго  его
от этого отучали. Наверно, плохо старались;  Сашка  говорил  и  размахивал
руками, как будто мы не вели с ним никакой работы.
   - Сашка! - сказал я и опустил руки.
   - Понял, - ответил Сашка, но через секунду руки его снова  мелькнули  в
воздухе.
   Кто-то пристально на меня смотрел. Я повернул  голову.  Смотрел  Павел.
Его широкий тонкогубый рот улыбался.
   - Может, хватит для первого раза? - спросил Павел.
   Мы не ждали от него такой подлости.
   - Шесть стаканов! - крикнул Сашка.
   - Солнце, виноград, здоровье, - говорил Попандопуло и вытирал стойку.
   - Шесть стаканов! - крикнул Сашка, и у него начал расти нос.
   Когда Сашка злился, на его лице оставался только нос.
   - Кто будет платить? - спросил Попандопуло.
   - Вы меня не знаете?
   Попандопуло смотрел на Сашку печальными глазами:
   - Я знаю в городе одного уважаемого доктора. Но я не знал, что его  сын
растет алкоголиком.
   У стойки стало тихо. Слышны были шаги  прохожих  и  жужжание  ос.  Дело
приняло принципиальный характер. Я бросил на стойку шесть рублей, а Витька
крикнул:
   - Шесть стаканов! - и протиснулся к стойке, сдвинув плечом матроса.
   Попандопуло даже не взглянул на деньги. Я встал рядом с Витькой.
   - Советскими деньгами брезгуешь? Правила советской торговли  нарушаешь?
Это тебе не собственный ресторан, а  государственная  служба.  Забыл,  да?
Забыл? - Я еще не кончил говорить, а Попандопуло уже нацеживал кувшин.
   - По-морскому, - сказал Сашка, подвигая по стойке стаканы. -  Чтоб  они
сдохли! - крикнул он.
   - Толк будет, - сказал матрос.
   - Я же говорю: профессора.
   Мы ушли довольные собой. Последнее, что мне запомнилось, - это  ехидная
улыбка  Жениного  отца  и  печальные,  как  у  старого   бульдога,   глаза
Попандопуло.
   Почти у каждого в жизни случается такое, что тяжело бывает вспомнить. А
когда вспомнишь, то весь покрываешься испариной. В жизни моей было не  так
уж много грехов, и в общем-то я не боюсь ворошить прожитые годы. Но  когда
я вспоминаю по-собачьи печальные глаза Попандопуло, мне становится  не  по
себе. И еще одни глаза преследуют меня как кошмар...
   В январе 1942 года под Сычевкой, когда  под  ногами  визжал  и  скрипел
морозный снег, я в упор стрелял из пистолета  в  немецкого  ефрейтора.  Он
почему-то не падал, только шатался и все хотел  вскинуть  свой  автомат  и
смотрел мне в лицо нечеловеческими глазами. После каждого выстрела из  его
спины вместе с клочками шинели вылетали струйки пара. Он упал лицом  вниз,
и струйки пара иссякли у меня на глазах.
   Я не знаю, в чем моя вина. Очевидно, в том, что  я  человек  и  поэтому
отвечаю перед своей совестью за все подлости и  преступления,  совершаемые
на земле.

   Мы вошли в парикмахерскую не  так,  как  бы  нам  хотелось.  Внешне  мы
держались довольно нахально, но чувствовали себя  не  очень  уверенно:  мы
боялись,  хватит  ли  у  нас  денег,  чтобы  расплатиться.  Сколько  стоит
побриться, мы не имели понятия. А потом сам Тартаковский  был  для  нас  в
некотором  роде  загадкой,  и  мы  не  знали,  как  к   нему   относиться.
Тартаковский приехал в наш город из Одессы, а в Одессу он попал  из  Голты
вместе с бригадой Котовского. Просто не верилось, что этот старый человек,
толстый и лысый, скакал на коне и брил самого Котовского. Но  не  поверить
было нельзя: в парикмахерской  на  самом  видном  месте  висела  "Почетная
грамота", выданная красному кавалеристу  Рувиму  Наумовичу  Тартаковскому,
проявившему мужество и высокую революционную  сознательность  в  борьбе  с
сыпным тифом. За эту грамоту, подписанную Котовским, мы готовы были любить
и уважать Тартаковского. Но, к  сожалению,  Тартаковский  при  всех  своих
революционных заслугах  был  позорной  отрыжкой  нэпа.  Парикмахерская,  в
которой  он  работал,  была  лучшей  в   городе   и   принадлежала   лично
Тартаковскому.  Финотдел  облагал  его   налогом,   который   каждый   год
увеличивали. Но на Тартаковского это не действовало. Когда ему  предлагали
войти в артель, он неизменно отвечал:
   - Чуточку подожду.
   Все это было  нам  известно,  как  бывает  известна  биография  каждого
сколько-нибудь заметного жителя в небольшом городе.
   Вот такой был  Тартаковский,  и  к  нему  в  парикмахерскую  мы  вошли.
Тартаковский сидел у круглого  столика,  заваленного  журналами,  и  читал
"Курортник". Мы переглянулись, а Тартаковский снял золотое пенсне и  надел
рабочие очки в черной оправе.  Газету  он  положил  на  столик  портретами
вверх.
   - Прошу, - сказал он и положил руки на кресло.
   Мы заранее условились, что первым будет бриться Витька. На него  одного
денег должно было хватить, а тем временем Сашка сбегает домой и выпросит у
матери еще денег.
   - Что будем делать, что? - спросил Тартаковский.
   - Бриться, - басом ответил Витька. Откуда у него появился бас? Наверно,
от волнения.
   - А я думаю, мы сначала пострижемся. Я  вам  сделаю  такой  полубокс  -
родная мама не узнает.
   В зеркало я увидел Витькин мгновенно затосковавший глаз.
   - Можно полубокс, - сказал я.
   Сашка исчез. Тартаковский, прищурясь, разглядывал Витьку в зеркало.
   - Я понимаю, черная повязка вам очень идет, но  ее  придется  снять,  -
сказал он.
   Потом окутал Витьку белой простыней и  поднял  вверх  руку  с  машинкой
прежде, чем опустил ее на Витькин затылок.
   -  Будущие  лейтенанты.  Ну-ну...  -  сказал  Тартаковский,  и  машинка
застрекотала в его руке.
   - Вам не нравится? - спросил я.
   - Почему? Я просто думаю, почему лейтенанты, а не поручики.
   - В Красной Армии введено звание "лейтенант".
   - Вот это как раз меня интересует.  Почему  лейтенант,  а  не  поручик?
Насколько мне помнится, в царской армии были поручики, а не лейтенанты.
   - При чем тут царская армия?
   - Ни при чем? Ну-ну... Что же тогда "при чем"?
   Тартаковский выстриг Витькин затылок и теперь щелкал ножницами. Я сидел
у столика, листал журнал "Красная новь" и тихо злился.
   - Так скажите мне, зачем надо было стрелять полковников  в  семнадцатом
году? - Тартаковский снял с Витьки  простыню  и  щеточкой  смахнул  с  шеи
волосы.
   Потом он ушел за занавеску, чтобы  приготовить  бритвенный  прибор.  Он
делал все медленно и обстоятельно, а мне казалось, что работает  он  очень
быстро и Сашка не успеет вернуться. Витька разглядывал себя  в  зеркало  и
улыбался. У него на затылке молочно розовела  незагоревшая  кожа.  Опухоль
спала, и голубой глаз  блестел,  окруженный  густой  синевой.  Витька  мог
улыбаться: четыре  рубля  на  одного  -  сумма  вполне  достаточная.  А  я
предвидел  возможные  неприятности,  и  это  мешало   мне   поговорить   с
Тартаковским начистоту. Витьку я почти ненавидел за его блаженную  улыбку.
Как это я раньше не замечал, что уши у него большие и оттопыренные?
   Я не знаю, как Тартаковский истолковывал мое молчание. Он  вышел  из-за
занавески  с  прибором  в  руках  и  принялся  намыливать   Витьке   лицо.
Тартаковский тоже молчал и смешно двигал губами. Тогда  я  вдруг  подумал,
что, если не  буду  отвлекать  его  разговорами,  он  побреет  Витьку  еще
быстрее.
   - Воинские звания введены для укрепления в армии  дисциплины.  Воинское
звание подчеркивает, что служба в  армии  становится  пожизненной  военной
профессией, - сказал я.
   Но теперь Тартаковский не желал разговаривать. Он брил Витьку и шевелил
губами.
   - Массаж будем делать? - спросил он.
   Витька смотрел на меня в зеркало испуганными глазами.
   - Обязательно, - быстро сказал я. Может быть, даже слишком быстро.
   Массаж не помог. Когда я садился в кресло, Сашки еще не было.  А  вдруг
мать не дает ему денег? Меня пот прошиб. За Витьку надо было уплатить  два
пятьдесят. Я держал руку в кармане и сжимал  в  потном  кулаке  скомканные
бумажки. А Витька уселся за столик, закинул ногу на ногу и листал  журнал.
Его ничего не касалось. Он привык: раз я что-то делаю, значит, я знаю, что
делаю. Я был сам виноват: так приучил.
   Я не помню,  как  Тартаковский  меня  постриг.  Он  ушел  за  занавеску
приготовить прибор, а я шепотом сказал Витьке:
   - Беги за Сашкой.
   Витьку как будто ударили по голове. Он сидел и смотрел на меня.
   - Беги за Сашкой...
   - Куда это делся ваш приятель?  -  спросил  Тартаковский,  когда  вышел
из-за занавески.
   - Покурить вышел. - Я смотрел в  зеркало  на  Тартаковского  и  пытался
понять, догадывается ли он, что у меня нет денег?
   Напрасный труд. По лицу Тартаковского невозможно  было  ничего  узнать.
Тартаковский взбивал в алюминиевой чашечке мыльную иену и жевал губами.
   - Совсем как в  старом  анекдоте,  -  сказал  Тартаковский.  -  Офицеры
говорили: учись, учись - студентом будешь. А студенты, так те отвечали: не
будешь учиться - офицером будешь. Так  я  вас  спрашиваю:  зачем  это  вам
понадобилось быть офицерами?
   - Во-первых, в Красной Армии не офицеры, а командиры. А  во-вторых,  вы
не понимаете азбучных истин.
   - Я не понимаю. Ну-ну. А может быть, я хочу узнать,  понимаете  ли  вы?
Такого вам в голову не приходило?
   В парикмахерскую влетел Сашка и поднял ладонь: все в порядке.
   Я  откинулся  на  спинку  кресла  и,  перехватив   в   зеркале   взгляд
Тартаковского, спросил:
   - Узнали?
   - Вполне, - ответил Тартаковский.
   Горячая мыльная пена защекотала кожу, и я забыл все на  свете.  Мыльная
пена покрыла все мое лицо. Кожу под ней слегка покалывало и зудило, и  это
было приятно. Но  еще  приятней  было  прикосновение  бритвы.  Она  слегка
почесывала и гладила кожу, собирая пену. От горячей  салфетки,  наложенной
на лицо, я задохнулся. Пар  раскрыл  поры,  и  я  чувствовал,  как  воздух
проникал в кровь. Тартаковский быстрыми мазками накладывал на  лицо  крем.
Под толстыми пальцами Тартаковского кожа делалась упругой,  как  резиновый
мяч. После массажа Тартаковский обрызгал меня одеколоном, как будто  облил
огнем, который жег, не сжигая. Такого я еще в жизни  своей  не  испытывал.
Когда после всех процедур Тартаковский  оставил  мое  лицо  в  покое,  мне
показалось, что оно совсем новое.
   Пока  брился  Сашка,  я  разглядывал  себя  в  зеркало.   Витька   тоже
разглядывал. Потом мы вышли на улицу и стали разглядывать себя  в  стеклах
витрин.
   - По-моему, Тартаковский типичная контра, - сказал я.
   - С чего ты взял? - спросил Сашка.
   - Так. Интуиция, - ответил я.
   В другое время Сашка бы задал сотню вопросов,  но  сейчас  Тартаковский
его меньше всего интересовал. Меня тоже.
   - На всякий случай надо будет выпить, чтобы он сдох, - сказал Сашка.
   И таким образом судьба Тартаковского была нами решена.
   Мы закурили, хотя нас уже начало тошнить от папирос, и  пошли  вверх  к
Базарной улице. С таким же успехом мы могли пойти вниз: нам было все равно
куда идти. Жара стала еще сильнее, но кожа на моем лице  была  прохладной.
Не трогая лица, я чувствовал бархатистую гладкость кожи. После бритья наши
лица как-то неуловимо изменились, и мы не могли без смеха смотреть друг на
друга. О том, что мы выпили, мы забывали, а  когда  вдруг  вспоминали,  то
начинали  покачиваться.  Мы  загораживали  дорогу  встречным  девчонкам  и
говорили им черт знает что. Девчонки смеялись,  и  даже  к  черту  не  все
посылали.
   К Базарной улице мы  пошли  напрасно.  Возле  аптеки  на  нас  налетела
Сашкина мама. По-моему, она специально нас караулила. О хороших футбольных
вратарях говорят, что они умеют выбирать место. Сашкина мама  тоже  умела.
Она перехватывала Сашку в любой части города. Я и  Сашка  незадолго  перед
встречей успели выбросить окурки. А  Витька  держал  папиросу  во  рту.  К
счастью, Сашкина мама смотрела только на своего сына.
   - Красавчик мой, - сказала она и похлопала Сашку по щеке. Для этого  ей
пришлось чуть ли не становиться на цыпочки. Мы, конечно, похорошели  после
бритья. Но назвать Сашку красавцем - это  уж  слишком.  Сашка  оставил  на
щеках бачки, и от этого его узкое,  длинное  лицо  стало  еще  длиннее.  С
выпуклыми глазами и большим носом Сашка был похож на козла.
   - Дай-ка я на тебя посмотрю. Как ты догадался оставить пейсы. Жаль, что
тебя не видит твой дедушка. У тебя остались  деньги?  Немедленно  пойди  и
сфотографируйся. Нет, вы подумайте,  кто  мог  знать,  что  у  меня  такой
красавец сын? - у Сашкиной мамы было одно  бесспорное  достоинство:  в  ее
присутствии можно было молчать - она одна говорила за всех.
   Я толкнул Витьку. Но он, кажется, забыл про папиросу. Лихо заломленная,
она торчала в углу его рта. Сашкина мама посмотрела на  Витьку,  потом  на
Сашку. Ее выпуклые глаза стали еще больше.
   - Что я вижу? Вы начали курить?
   - Почему мы? Папиросу ты видишь только у Витьки. Что тут особенного?  У
человека болит коренной зуб.
   - А глаз? Глаз тоже болит?
   - Пустяк. Небольшой ячмень.
   - Такое придумать, такое придумать! Прямо  голова  пухнет.  Чтобы  люди
добровольно шли в солдаты! - Сашкина мама посмотрела на меня. - Твоя мама,
наверно, довольна.
   - Представьте себе, что нет.
   - А я что говорю? Мама остается мамой, есть у нее партийный  билет  или
нет билета.
   Из открытого окна аптеки Сашкину маму окликнула ее  приятельница.  Пока
они переговаривались, мы незаметно ушли.
   - Мне надо зайти к маме, - категорически сказал  я.  -  Что  вы  будете
делать до шести часов вечера?
   - Мы тебя подождем, - сказал Сашка.
   - Нечего меня ждать. Я могу задержаться.
   - Чего тебе у нее сидеть?
   - Мало ли чего. Ей же интересно, как я сдал экзамен.
   - Твоей маме интересно?
   - Мама остается мамой...
   - Пойдем пока искупаемся, - сказал Витька.
   - С ума сошел. Истратить столько денег на крем и одеколон, чтобы  сразу
все смыть. Я теперь три дня даже умываться не буду, -  ответил  Сашка.  Он
пристально смотрел на меня. А я чувствовал себя предателем и все же  готов
был выдержать все, лишь бы поскорей повидать Инку.
   Мы остановились против Дома санпросвета. С тех  пор  как  он  открылся,
мама перевела сюда свой рабочий кабинет.
   - А ты подумал о билетах на Джона Данкера? Где  мы  возьмем  деньги  на
билеты? - спросил Сашка.
   - Что же я должен делать?
   - Идти на пляж и зарабатывать деньги.
   - Хорошо. Через час я приду на пляж.
   - Отец же обещал пятнадцать рублей, - сказал Витька.
   - А билеты в первый ряд стоят  восемнадцать.  Мы  же  обещали  девочкам
билеты в первый ряд. А если они захотят пить, я не  говорю  за  мороженое,
если они захотят пить, ты поведешь их к водопроводу? Да?
   - Хорошо. Я приду на пляж.
   - Интересно. Кто тебя будет ждать на пляже до трех часов?
   - Сейчас тоже идти бесполезно: уже два часа.
   - Значит, ты идешь к маме?
   - Да, иду к маме.
   - Очень хорошо. Объясняться с девочками будешь ты.
   - Согласен.
   - Значит, ты идешь к маме?
   - Иди ты... А куда вы пойдете? Где же мы встретимся? - Сашка уже уходил
по улице, а Витька стоял, не зная, что делать.
   - Приходи к шести часам ко мне. Отец уже будет дома, - сказал он.
   Я переходил мостовую. Улица в этом месте сужалась так, что  деревья  на
противоположных тротуарах смыкались вершинами. Посередине  вдоль  мостовой
пробивались пятна солнца. Я вошел в парадное, постоял  минуты  две,  потом
осторожно посмотрел через дверное стекло: на  другой  стороне  за  деревом
прятался Сашка.
   Ничего не поделаешь, пришлось зайти к  маме.  У  нее  сидел  заведующий
горздравотделом. Разговор между ними был неприятный, я  это  сразу  понял:
мама улыбалась, а глаза  у  нее  блестели.  А  заведующий  горздравотделом
обрадовался моему приходу.
   - Поздравляю, поздравляю, - сказал он. - Вас, Надежда Александровна,  с
таким сыном. А тебя, Володя, с хорошим началом собственной биографии.  Что
ж, я пойду. Надежда Александровна, не буду вам мешать.
   - Как это вы пойдете? Мы же ни о чем не договорились!
   - О чем договариваться? ВЦСПС отказался поддержать наше ходатайство.  А
через голову я прыгать не могу.
   - Вы согласились: положение  санитарок  ненормальное,  их  зарплата  не
соответствует затраченному труду.
   - Согласен. И вместе с вами подписывал  письма  во  все  инстанции.  Но
ВЦСПС ясно ответил: подымать вопрос о повышении зарплаты несвоевременно. И
потом. Надежда Александровна, вам известна единица  измерения  труда?  Мне
нет. А без этого наши ходатайства бездоказательны.
   - Мне известно, что на двести семьдесят пять  рублей  при  существующих
ценах работающий человек вынужден жить впроголодь. Об этом надо написать в
ЦК, товарищу Сталину.
   - Нет, Надежда Александровна,  я  больше  никуда  писать  не  буду.  Не
чувствую за собой права беспокоить товарища Сталина.
   - Хорошо, - сказала мама. - Я проведу письмо через бюро горкома. Вам же
придется краснеть.
   - Всегда готов исправить  ошибку.  До  свидания.  Желаю  тебе,  Володя,
успехов.
   Заведующий горздравотделом вышел. А мама все еще смотрела на  дверь,  и
губы ее улыбались, а глаза блестели. Я как-то вдруг понял, что мама  очень
одинока и далеко не все может. А до этого я думал, что мама очень  сильная
и может добиться всего, чего захочет. И снова, как утром, мне  стало  жаль
маму, и я очень любил ее.
   - Я сдал историю на "отлично"...
   Мама повернула ко мне голову, и лицо ее стало другим, не таким, как  за
секунду до этого.
   - Я тебе очень благодарна. И очень рада, что у меня есть ты.
   Я не ожидал такого признания,  я  никогда  не  слышал  от  мамы  ничего
подобного. Я всегда чувствовал, что это я должен  радоваться  и  гордиться
тем, что у меня такая мама.
   - Ты преувеличиваешь, - сказал я и улыбнулся.  Простить  себе  не  могу
этой самодовольной улыбки! Я подошел к столу и положил на него  руки.  При
этом я отвернулся к окну, чтобы мама не уловила запаха вина и табака. Мама
накрыла мою руку ладонью и посмотрела на меня.
   - Я говорю совершенно серьезно, - сказала она. - Я очень  мало  уделяла
тебе внимания. А теперь уже поздно: ты уже в нем  не  нуждаешься.  -  Мама
открыла ящик стола и достала какой-то  сверток.  -  Можешь  одеть  сейчас.
Старую рубаху оставь, я ее заберу домой.
   В свертке была ковбойка такой же расцветки, как та,  которую  я  носил.
Когда мама покупала рубашку, ей, наверно, трудно было  представить,  какой
другой цвет будет мне к лицу, и поэтому  она  выбрала  то,  что  уже  было
проверено и привычно для глаза. Я обнял маму и поцеловал ее  в  висок.  И,
тут же вспомнив, что она может уловить запах вина и папирос, отошел и стал
надевать рубашку. Мама  пристально  посмотрела  на  меня,  и  на  какое-то
мгновение мне показалось, она что-то заметила. Может быть, она  и  уловила
нечто новое в моем облике, но не поняла, чем  это  вызвано.  Она  даже  не
заметила, что я побрился. Мама всегда была погружена в себя, в свои дела и
заботы.
   - Хотелось сегодня пообедать вместе с тобой, - сказала  она.  -  Но  не
выходит: в три часа у меня бюро. - Мама  говорила,  как  будто  извинялась
передо мной. А я с легким сердцем сказал:
   - Ничего, пообедаем в другой раз, - и про себя подумал:  "Только  обеда
мне сейчас не хватало". Я оглядывал себя в новой  рубашке  и  представлял,
как буду выглядеть в новых  туфлях  и  суконных  брюках,  которые  прислал
Сережа. И еще я думал, что минут через десять увижу Инку.
   Сейчас мне за сорок. У меня седые  волосы  и  больное  сердце.  С  моей
болезнью люди не живут больше десяти лет. От меня это скрывают, но  я  все
знаю.  По  ночам  я   слышу,   как   спотыкается   сердце.   Когда-нибудь,
споткнувшись, оно остановится навсегда. Никто не может сказать, когда  это
случится: завтра, через год или  через  десять  лет.  Не  стоит  думать  о
неизбежном. Но  когда  подходишь  к  обрыву  в  черную  пустоту,  невольно
оглядываешься назад. Кем я был?  Эгоистом?  Юнцом,  не  способным  глубоко
задуматься и чувствовать? Наверное, все это было.  Я  жил  в  городе,  где
много солнца над вечно изменчивой морской равниной. Рядом жила Инка и  мои
друзья. Я был уверен, что для меня уготованы все радости жизни: ради моего
счастья мама отбывала ссылку, а Сережа убивал и был  сам  дважды  ранен  в
гражданскую войну.
   Я любил и часто повторял ленинские слова: коммунистом стать можно  лишь
тогда,  когда  обогатишь  память  всеми   знаниями,   которые   выработало
человечество. Я был в школе и везде, где учился потом, круглым отличником.
И мне казалось, что этого вполне  достаточно,  что  все  остальное  придет
постепенно само собой, - главное быть отличником.  Но  теперь,  наедине  с
собой, в долгие бессонные ночи, я понимаю, что знал  очень  мало.  Я  знал
наизусть все ошибки Гегеля и Канта, не прочитав ни одного из них.
   Разумный мир, единственно достойный человека, был  воплощен  в  стране,
где  я  родился  и  жил.  Вся  остальная  планета  ждала  освобождения  от
человеческих страданий. Я считал, что миссия освободителей ляжет на  плечи
мои и моих сверстников. Я готовился и  ждал,  когда  пробьет  мой  час.  В
пределах этого представления о мире - я думал. Самые сложные явления жизни
я сводил к упрощенному понятию добра и зла. Я жил, принимая  упрощения  за
непреложные истины. У меня было  много  разных  обязанностей  -  мелких  и
крупных, но я не чувствовал их тяготы: все, что я  делал,  было  для  меня
естественно, как дыхание.
   Все это, конечно, не что иное, как  факты  моей  личной  биографии.  Не
больше. Жизнь человека в своей индивидуальности не похожа одна на другую.

   Вряд ли Сашка все еще меня караулил. На всякий случай я вышел во двор и
перелез через забор на другую улицу. Она под углом выходила  к  трамвайной
остановке. Таких улиц, коротких и тихих, было много в нашем городе.
   За углом я подождал трамвая и вскочил в него на  ходу.  На  повороте  я
оглянулся: ни Сашки, ни Витьки видно не было. Кондуктор  сказал,  чтобы  я
поднялся на площадку, но я сделал вид, что не  слышу,  и  спрыгнул  против
сквера. Можно было доехать до пустыря в  начале  Приморской  улицы.  Но  я
боялся, что там меня может  подкараулить  Сашка,  и  поэтому  пошел  через
сквер.
   До Инкиного дома я бежал. По лестнице я тоже припустился бегом.  Обычно
я перепрыгивал сразу пять ступенек. Я мчался вверх, и у меня брюки трещали
в шагу. И все равно мне казалось,  что  я  поднимаюсь  очень  медленно.  Я
попробовал прыгать сразу на  седьмую,  не  снижая  скорости.  Носок  туфли
неожиданно соскользнул, и я чуть не разбил подбородок о ребро ступеньки  -
едва успел удержаться руками. Когда я поднялся на Инкин этаж, у меня  ноги
дрожали в коленках.
   Я знал, что Катя и Женя сидят у Инки и  переделывают  с  Инкиной  мамой
платья к сегодняшнему вечеру.  Когда  я  звонил,  то  подумал:  дверь  мне
откроет Женя. Я нарочно так подумал  в  надежде,  что  после  этого  дверь
откроет если не Инка, то во всяком случае не Женя. Дверь открыла Женя.
   - Мы ведь просили до шести часов нас не трогать, - сказала она.
   От злости я чуть не выпалил: Джон Данкер на сегодня отменяется. Сам  не
знаю, как я удержался.
   - Успокойся, никто тебя трогать не собирается.
   - Тогда все в порядке, - сказала Женя и хотела закрыть дверь.  Я  боком
успел протиснуться в коридор, повернувшись предварительно к Жене спиной.
   - Осторожно, - сказал я. - Не забывайся: я не Витька.
   В коридор, откинув тяжелую портьеру, вошла Инкина мама. Первое, что она
сделала, - это зажгла свет.
   - А-а-а, поздравляю! - сказала она. Это слово  за  сегодняшний  день  я
слышал раз пятьдесят. Но что имела в виду Инкина мама, понять было трудно.
   На всякий случай я сказал:
   - Спасибо.
   Глаза у Инкиной мамы были тоже рыжие. Но  по  Инкиным  глазам  я  сразу
догадывался, о чем Инка думает, а по глазам ее мамы -  нет.  Когда  Инкина
мама на меня смотрела, я чувствовал, что она видит меня насквозь.  Правда,
до разговора с Инкой на бульваре меня это мало тревожило.
   - Инка дома?
   Я не смотрел на Инкину маму, но все равно знал, что она улыбается.
   - Представь себе, с утра уселась за книги.
   - Мы же ничего не успеем к вечеру, - сказала Женя.
   - Я пойду к Инке? - сказал я, и получилось так, как будто  я  спрашиваю
на это разрешение.
   - Господи, какие дураки, - сказала Инкина мама и прошла в кухню.
   Инка стояла коленями на стуле. Локти ее упирались в стол. Она повернула
голову и косила  глазами  на  дверь.  Как  только  я  открыл  дверь.  Инка
мгновенно наклонилась к столу. Глупо было притворяться, что  она  меня  не
замечает, но Инка притворялась.
   Я стоял у Инки за спиной. Пальцы ее левой руки прятались в волосах, а в
правой она держала ручку и даже писала какие-то цифры.
   - Хватит притворяться, - сказал я.
   - Я не притворяюсь. Я занимаюсь. Я уже все  билеты  перерешала.  Можешь
проверить. Правда-правда.
   Я и без того видел, на  этот  раз  Инка  говорила  правду:  под  каждым
билетом был подложен листок с решением примера и доказательством теорем. И
совсем не для того, чтобы ее ругать, я так бежал. И с чего я взял, что она
притворяется? Просто она, как и я, наверно,  ни  на  секунду  не  забывала
вчерашний вечер в подъезде, если даже  о  нем  не  думала.  И,  как  и  я,
наверно, ждала какого-то продолжения. Но, начав говорить,  я  уже  не  мог
остановиться, и говорил, и делал совсем не то, что хотел.
   - Опять врешь, - сказал я. - Этот пример ты еще не решила.
   - Подумаешь, сейчас решу. В корнях запуталась.
   Я облокотился на стол, взял у Инки ручку и  стал  извлекать  кубический
корень. Браться за это, конечно, не стоило: ответить, сколько будет дважды
два, я бы тоже сразу не смог. Я сидел слепой и глухой и только  чувствовал
на своей щеке Инкино дыхание.
   - Володя, ты выпил?
   Никогда не думал, что это доставит Инке столько радости.
   - Ну, выпил, подумаешь, - мне самому понравилось, как  небрежно  я  это
сказал. Я старательно выписывал какие-то цифры и выражения и понимал,  что
безнадежно в них запутался.
   - И ты курил!
   Инка говорила, как будто в чем-то меня уличала, и каждое новое открытие
еще больше радовало  ее.  Меня  тоже.  Я  и  бежал  к  ней,  чтобы  успеть
показаться в новом для нее качестве. Но я  не  думал,  что  доставлю  Инке
столько радости.
   - Володя, ты побрился, - говорила Инка, и ее  голос  просто  звенел  от
радости. - Побрился и надушился "Красной маской". Откуда  ты  знаешь,  что
"Красная маска" мужской одеколон?
   Этого я, положим, не знал;  я  даже  не  знал,  что  одеколон,  которым
обрызгал нас Тартаковский, называется "Красная маска".
   - Ты-то сама откуда это знаешь?
   Я наконец  плюнул  на  кубический  корень  и  посмотрел  на  Инку.  Она
откинулась на спинку стула, сцепив на затылке руки, и сверху на меня лился
свет ее рыжих глаз.
   - Я все знаю. В папином отряде есть летчик. Он каждое утро пьет  коньяк
и душится после бритья "Красной маской".  От  него  всегда  Пахнет  вином,
табаком и "Красной маской".
   - Тебе нравится?
   - Как он может мне нравиться? Ему же тридцать лет.  Он  почти  ровесник
моей мамы.
   Мне даже в голову не приходило, что  Инке  может,  кроме  меня,  кто-то
нравиться.
   - У тебя одно на уме. Я спрашиваю про запах.
   - Знаешь, Володя, когда мы поженимся...
   Инка не договорила, что будет, когда мы поженимся.  Мы  слишком  близко
смотрели в глаза друг другу. Инка  слезла  со  стула  и  обошла  стол.  За
стенкой смолкла швейная машина. Женя спросила:
   - Теперь хорошо?
   - Теперь сойдет, - ответила Инкина мама. - Запомни, в  этом  месте  шов
должен быть очень тонким.
   Инка прижималась боком к столу и, повернув голову, смотрела в окно.
   - Что будет, когда мы поженимся?
   - Ничего не будет. Ты же сам говоришь,  что  у  меня  ветер  в  голове.
Хочешь, я тебе постираю рубашку? Новую рубашку  всегда  надо  простирнуть,
прежде чем одевать. Видишь, как она топорщится. Хочешь?
   - Не хочу, - сказал я. - Что будет, когда мы поженимся?
   Инка уже стояла возле меня и снимала рубашку, а я, помогая ей, поднимал
то одну, то другую руку и, как последний дурак, спрашивал:
   - Что будет, когда мы поженимся?
   Уже стоя в дверях, Инка сказала:
   - Я буду поить тебя по утрам коньяком. Папиросы я  тебе  буду  покупать
тоже душистые, а не такую дрянь.
   Инка вышла из комнаты, а я крикнул:
   - Много ты понимаешь! Это же "Северная Пальмира".
   Где ты, Инка? С кем ты? Через три года я  уже  пил.  Но  не  коньяк,  а
простую водку. Я начал пить ее на финском фронте.  По  приказу  полагалось
пить по сто граммов. Но в приказе  не  было  сказано,  сколько  раз  пить.
Ротные строевые записки подавались накануне, а на другой  день  многих  из
тех, кто жил вчера, сегодня уже не было, и  мы  пили  их  сто  граммов.  А
бриться каждый день я не мог. Кожа на моем лице выдерживала палящий зной и
пятидесятиградусный мороз, жгучий ветер и острый, как иглы,  снег.  Но  не
выдерживала ежедневного прикосновения бритвы. "Красной маской"  я  душился
каждый день до тех пор, пока выпускали этот одеколон. Он  исчез,  кажется,
перед Великой Отечественной войной. Всю жизнь я хотел быть похожим на того
летчика, которого никогда в глаза не видел. Это в память о тебе, Инка.  Но
я так и не стал мужчиной, по  которым  женщины  сходят  с  ума.  Одна  моя
знакомая сказала, что я только внешне похож на мужчин, которых любят.  Это
очень обидно, но я ничего не мог с собой сделать, Инка.
   Я стоял перед зеркальной дверкой шкафа. В ванной комнате  лилась  вода.
За стеной стрекотала швейная машина. Сначала я только прислушивался. Потом
стал разглядывать себя в  зеркало.  Ничего.  Парень  как  парень.  Я  едва
уловимым движением напрягал мускулы и заставлял мелко и часто  вздрагивать
их. Я увлекся и не заметил, как в комнату вернулась Инка. Я  увидел  ее  в
зеркале. Инка подошла и встала против меня, загородив зеркало спиной.
   - Ну-ка, еще так сделай, - сказала она и ткнула указательным пальцем  в
мою грудь.
   Я заставил вздрагивать мускул,  а  она  сосредоточенно  тыкала  в  него
поочередно каждым пальцем.
   - Володя, хочешь, я куплю тебе новую рубаху? - Инка снизу  засматривала
мне в лицо. - Хочешь? Я накопила деньги. Правда-правда. Хочешь?
   Когда Инка на меня так смотрела,  я  знал:  она  что-то  натворила.  Но
сейчас мне было не до этого; я думал, что должен во что  бы  то  ни  стало
поцеловать Инку. Надо было для этого просто нагнуться. Но  я,  как  дурак,
смотрел Инке в глаза и поэтому нагнуться не мог. Мне все  время  казалось,
что она догадывается о том, что я хочу сделать.
   - Знаешь, какую я тебе куплю рубаху? Голубую. Я  ее  давно  приглядела.
Сейчас пойдем, и я куплю. Обидно, что у тебя нет ни одной шелковой рубахи.
А вечером ты ее наденешь в курзал.
   Мне было приятно, что Инка обо мне заботится. И ничего  против  голубой
шелковой рубашки я не имел... Но разговор о рубашке мешал  мне  поцеловать
Инку.
   - Зачем мне две новые рубахи? - сказал  я.  -  Через  месяц  все  равно
надену военную форму.
   По коридору прошла Инкина мама.
   - Инна!
   Еще до того, как она ее позвала. Инка выскочила в  коридор.  По  голосу
Инкиной мамы я понял: что-то произошло, и стал прислушиваться.
   - Что ты наделала? - спросила Инкина мама.
   - Ничего особенного, просто постирала рубаху.
   - Горе мое, кто же  стирает  такие  вещи  в  горячей  воде?  Надо  было
простирнуть в холодной с солью.
   Я очень хорошо представлял, как Инка и ее мама стоят друг против  друга
и разговаривают. Когда Инкина мама привела  Инку  записывать  в  школу,  я
подумал, что они сестры. И не только я - все так  подумали.  Инкиной  маме
было тридцать пять лет. Больше всего я боялся того времени,  когда  Инкина
красота поблекнет от старости. Поэтому я любил смотреть на Инкину  маму  и
при этом думал, что по крайней мере еще девятнадцать лет Инка будет  такая
же красивая. Это примиряло меня с жизнью.  Конечно,  девятнадцать  лет  не
вечность, но все же больше, чем я к тому времени прожил. И  еще  я  думал,
что Инкина мама, а значит, и  Инка  останутся  красивыми  до  сорока  лет.
Почему до сорока? Этот возраст я считал  пределом,  когда  еще  не  стыдно
думать и говорить о любви.
   - Горе мое, ты же ничего не умеешь! - говорила в ванной комнате  Инкина
мама.
   - Я учусь, - ответила  Инка.  -  Надо  же  мне  когда-нибудь  научиться
стирать рубахи. И говори, пожалуйста, тише: Володя услышит.
   - Если бы только услышал!
   - Я ему куплю новую рубаху.
   Что сделала Инка с моей новой рубашкой? Это для  меня  было  далеко  не
безразлично. Я так отчетливо видел себя в новых туфлях  и  новой  рубашке,
что представить себя без нее просто не мог.  Но  когда  Инка  вернулась  в
комнату, я придал своему лицу выражение  полного  безразличия.  Во  всяком
случае мне казалось, что я придал.
   - Ты слышал?
   - Конечно.
   Я сидел на стуле и улыбался. Инка подозрительно на меня смотрела.
   - Правда, не обижаешься? - спросила она.
   - Нет.
   - Правда, не обижаешься?
   - Нет.
   Инка стояла, прислонясь боком к столу, и смотрела на меня.
   - Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделала, чтобы ты не обижался? Скажи.
   - Я не обижаюсь.
   Я взял Инку за руку. Инка сама подошла ко мне: ее я не тянул. Нагнулась
она тоже сама. Я ее поцеловал. Но оттого, что  в  комнате  было  светло  и
каждую секунду мог кто-нибудь войти, того, что вчера, я  не  почувствовал.
Вернее, почувствовал, но не так сильно. Инка засмеялась. И  у  меня  сразу
пропала охота целоваться.
   - Ты чего смеешься?
   - Так. Я давно знала, что ты хочешь меня поцеловать. Я сама  могла,  но
хотела, чтобы ты. Когда ты захочешь еще меня поцеловать, не надо  на  меня
смотреть и говорить тоже не надо. Просто поцелуй, и все.
   - Нечего меня учить. Я сам все знаю, - сказал я. - А девочкам  передай:
никуда мы сегодня не пойдем. Денег нет. Понимаешь, нет денег.  -  Я  давно
отпустил Инкину руку, но Инка не отходила. Она положила руки на мои  голые
плечи.
   - Володя, вы их пропили, - Инка снова обрадовалась. Ее всегда  радовали
всякие нарушения общепринятых  правил.  А  как  отнесется  к  этому  Женя,
представить было трудно.
   - Ты очень догадлива, - сказал я. - Девочкам передай: в  курзал  пойдем
завтра.
   - А где мы завтра возьмем деньги? Свои я не дам. На свои деньги я куплю
тебе рубаху.
   - Никто у тебя денег не просит. И вообще...
   Что "вообще" - я не знал. Просто у меня  сорвалось  это  слово,  а  что
говорить дальше, я не придумал. Я поцеловал Инку в  губы.  Она  больше  не
смеялась. А я больше не злился на Инку. Я даже представить не мог, что  за
минуту до этого на нее злился. И я больше не боялся, что в комнату  кто-то
войдет. Я даже хотел, чтобы в комнату вошла Инкина мама. Тогда бы я сказал
ей: "Я люблю Инку и совершенно неважно, что мне  всего  восемнадцать  лет,
потому что я буду ее любить всю жизнь, до самой могилы".
   Я обедал у Инки. За столом Женя издевалась  над  моей  рубашкой.  Белые
полоски на ней затекли розовой краской,  а  в  дополнение  к  разноцветным
клеткам появились неопределенного цвета пятна.
   - В Бразилии это было бы модно, - острила Женя.
   - Наплевать, рубаха-то все равно новая, - отвечал я. Конечно, я мог  бы
ответить похлестче. Но  мне  не  хотелось.  Я  не  хотел  терять  ощущения
взрослости и портить себе настроение. Я только  поглядывал  на  Инку  и  в
ответ встречал ее сияющий взгляд.
   Инкина мама сказала:
   - Господи, какие дураки!
   Я  лишь  улыбнулся,  как  показалось  мне  -  многозначительно  и  чуть
небрежно. Перед уходом я сказал:
   - Между прочим, с платьями можете не спешить. Подробности у Инки.
   У Жени вытянулось и без того продолговатое лицо,  но  я  уже  вышел  из
комнаты. Я был доволен: во-первых, я сдержал слово и  объявил  девочкам  о
том, что мы не идем в курзал, а во-вторых, избежал при этом истерики.
   Закрывая за мной дверь. Инка  просунула  наружу  руку  и  пошевелила  в
воздухе  пальцами.  Этого  она  могла  не  делать:  я   терпеть   не   мог
легкомысленных жестов. Я сбежал на лестничную площадку, подпрыгнул  и  сел
на перила. Я скользнул вниз, соскочил на повороте и пошел по лестнице  как
нормальный человек.

   Сашка ждал меня на трамвайном  круге  в  Старом  городе.  Он  сидел  на
рельсах и сам с собой играл в "ножичек".
   - Был у мамы? - Сашка вытер пальцами лезвие перочинного ножа.
   - Был.
   - Смотри, на самом деле был. - Сашка  заинтересованно  разглядывал  мою
рубашку и щупал материю. - Не пойму: это природный цвет или брак?
   Мы пошли по  широкой,  до  мелочей  знакомой  нам  улице.  Сашка  сбоку
пристально меня разглядывал.
   - У Инки ты, конечно, тоже был, - сказал он.
   - Был.
   - А девочкам сказал, что мы не пойдем в курзал?
   - Представь себе, сказал.
   - Один интимный вопрос: ты уже целуешься с Инкой?
   Между нами не было секретов, но тут я инстинктивно почувствовал, что не
должен говорить Сашке правду.
   - А ты целуешься?
   - Мужчины  на  такой  вопрос  не  отвечают.  Они  только  неопределенно
улыбаются, - Сашка улыбнулся. А я не улыбался. Я вдруг понял: Сашка и Катя
давно целовались, и Витька с Женей целовались тоже. Я стал  припоминать  и
припомнил, как они неожиданно  пропадали,  а  потом  делали  вид,  что  не
поняли, где мы должны были встретиться. И подумать только: я ни о  чем  не
догадывался! А Инка, наверное, все понимала. Каким же болваном я  выглядел
в ее глазах. Я думал об этом, шагая рядом с Сашкой по улице. Сашка  что-то
говорил, но я не прислушивался. За низкими оградами поливали огороды. И  у
единственной на всю Пересыпь колонки собралась очередь. Мы  прошли  сквозь
нее, как сквозь толпу.
   Много глаз красивей твоих:
   Серых, черных, зеленых,
   Но нигде не видал таких
   Серо-зелено-черных, -
   читал Сашка. По тому, как Сашка читал, я понял, что это его стихи.
   - Нравятся? - спросил Сашка.
   - Блок?
   - У тебя тут все в  порядке?  -  Сашка  постучал  по  лбу  указательным
пальцем.
   - Твои? Тогда прочти дальше.
   - Дальше еще надо придумать. Эти строчки  я  придумал,  пока  сидел  на
рельсах.
   Лучший способ похвалить Сашкины стихи - это не поверить, что стихи его.
   На со-о-олнечном пля-я-яже в июне
   В своих голубых пижамах, -
   заныл Сашка и тут же спросил: "Ничего?" Он где-то услышал новую песенку
Вертинского. Вертинскому Сашка подражал здорово. Он  и  без  того  говорил
немного в нос, а чтобы увеличить сходство, сжимал нос большим пальцем.  Мы
все делали вид, что  не  принимаем  Вертинского  всерьез,  но  как  только
слышали его песенки, так сразу настораживались.  Одна  Женя  категорически
его отрицала и  затыкала  уши,  когда  его  слышала.  Но,  по-моему.  Женя
поступала так  из  принципа:  у  нее  было  колоратурное  сопрано,  и  она
признавала только классику. Когда мы собирались, Сашка пел Вертинского как
будто в шутку, как поют "Карапет мой бедный, отчего ты бледный".
   В наш город пластинки с песенками Вертинского попали  из  Одессы.  А  в
Одессу  их  привозили  контрабандой  моряки  дальнего  плавания.   Песенки
прижились и заполонили город.  Пришлось  проводить  специальный  городской
комсомольский актив. Алеша произнес речь,  в  которой  призывал  оберегать
молодежь от тлетворного влияния буржуазного декаданса. Мы не очень  хорошо
поняли,  что  такое  "декаданс",  но  слово  "буржуазный"  решило   участь
Вертинского. Его песенки были признаны идейно порочными. Правда, от  этого
их не стали петь меньше. Но слушать Вертинского считалось  некомсомольским
поступком. Мы после комсомольского актива запретили  Сашке  даже  в  шутку
петь Вертинского. Сами не пели и не разрешали другим. Нам даже в голову не
приходило, что можно проголосовать за какое-нибудь решение,  а  потом  это
решение нарушить. Поэтому мы ушам своим не поверили, когда в прошлом году,
проходя мимо дома Алеши Переверзева, услышали голос Вертинского. Мы могли,
конечно, сразу позвать Алешу, но  мы  не  позвали,  мы  сначала  дослушали
песенку. Мы ее и раньше слышали, но все равно сначала дослушали.
   Туда, где исчезает и тает печаль,
   Туда, где расцветает миндаль... -
   печально и хрипло прозвучали заключительные слова. Патефон еще  пошипел
и смолк. Мы переглянулись.
   - Алеша! - громко позвал Сашка.
   Чья-то рука задернула на окне занавеску.
   - А-ле-ша! - хором крикнули мы.
   Патефон снова зашипел, но тут же смолк. На терраску вышел  Алеша,  и  у
висков его белели остатки мыльной пены... наверное, брился.
   - Привет, - сказал он.
   - Алеша, ты знаешь, почему мы тебя вызвали, - сказал я.
   Алеша обеими руками убрал со лба волосы и ушел в дом. Вернулся он через
минуту, и в руках у него были  пластинки.  На  терраску  выбежала  Нюра  в
коротком платье, из которого она давно выросла, и в волосах у нее  торчали
жгуты бумаги. Алеша поднял над головой пластинки и с силой  бросил  их  на
крыльцо. Нюра взвизгнула и  убежала  в  комнату.  Алеша  сел  на  крыльцо,
закурил, и руки у него дрожали.
   - Липкие, как зараза, - сказал он. - Откуда она  их  только  натаскала.
Вот  ведь  как  бывает,  профессора.  -  Алеша  говорил  так,  как   будто
оправдывался  перед  нами.  И  я  подумал:   "Нюра   доставала   пластинки
Вертинского с его согласия". Но что-то помешало мне сказать об этом Алеше.
Сам не знаю, что...
   Потом опустели террасы,
   И с пляжей кабинки снесли.
   И даже рыбачьи баркасы
   В да-а-алекое море ушли, -
   ныл Сашка и поглядывал на меня. Я иронически улыбался, и в то же  время
мимолетная грусть легонько сжимала сердце.
   - Почему мы решили, что Вертинский разлагает? -  спросил  Сашка.  -  Во
всяком случае, на меня он не действует.
   - Тебе кажется, что не действует. На  самом  деле  очень  действует,  -
сказал я. У меня таких дежурных фраз было сколько угодно в запасе. Когда я
их произносил, то не придавал словам никакого значения.
   Мы вышли на Витькину улицу.  Море  выглядело  удивительно  пустынным  и
плоским. Дядя Петя рыхлил у ограды землю под помидорами. Когда  он  увидел
нас, то пошел между грядок в другой конец огорода.
   - Настя! Вынеси пятнадцать рублей,  -  громко  сказал  он.  Тетя  Настя
подвязывала помидорные кусты. Она выпрямилась, увидела нас.
   - А-а-а, сейчас, - сказала она и пошла в дом.
   Витька таскал ведрами воду из бочки и поливал  прополотые  грядки.  Нас
он, конечно, заметил, но не подавал вида. Тетя Настя подошла к  калитке  и
сунула в мой карман деньги.
   - Идите на берег, - быстро сказала она. - Витя туда придет.
   Мы сидели на теплом еще песке и смотрели, как рыбаки готовились отплыть
в море. Они снимали с кольев  просохшие  сети  и  на  плечах  несли  их  в
шаланды. На двух шаландах уже поставили косые паруса, и  они,  кренясь  на
правый борт, пошли к горизонту.
   - Не надо было брать деньги, - сказал я.
   - Почему? Одно другого не касается.
   - Пусть бы дядя Петя почувствовал.
   - Пока что чувствуем мы.
   Подошел Витька и молча сел рядом с нами. Сашка достал пачку  "Казбека".
Наверно, купил ее по дороге на Пересыпь. Лично мне курить не  хотелось:  у
меня и без того было горько во рту. Витька тоже не хотел. Но Сашка сказал:
   - Пижоны. Если хотите научиться курить, курите через  силу.  Привыкнете
потом.
   Мы закурили.
   - Отец молчит. Мать плачет тайком. Может, мне в самом деле не  ехать  в
училище? - сказал Витька.
   - Очень умно. Тогда зачем тебе нужен был синяк?
   - Витя, я тебя понимаю; дядя Петя - это не Сашкина мама...
   - Здравствуйте... При чем тут моя мама?
   - Помолчи, Сашка. Понимаешь, Витя, мне тоже не по себе. Но ты подумай -
это же начало собственной биографии. Нам просто повезло. Подумай, Витя.
   - А я не думаю? Так думаю, аж голова трещит.
   - Не обращай внимания. Голова трещит от папирос. У меня тоже трещит,  -
сказал Сашка.
   По песчаному откосу взбирался, подняв  к  нам  лицо.  Мишка  Шкура.  За
четыре года он сильно вырос, но остался таким же придурковатым.
   - Дали бы курнуть, - сказал он, запыхавшись. Сашка открыл коробку.
   - Ты смотри, "Казбек"! С какого достатку?  -  Шкура  сгреб  сразу  пять
папирос. Одну тут же закурил, четыре зажал в кулаке. - Рыбачков  угостить,
- пояснил он.
   Мы молча ждали, когда он уйдет. А он не уходил. Стоял боком  к  нам,  и
ноги его по щиколотку ушли в песок.
   - Вчера на Майнаках дамочку одну попутали. Ничего дамочка, - сказал он,
улыбнулся и старательно сдул с папиросы пепел.
   - Прикурил и проваливай, - я носком туфли бросил в Мишку песок.  Он  на
ногах съехал вниз, поднимая пыль. У подножия откоса остановился.
   - Витек, скажи своим фраерам: по новой бить будем. - Шкура захохотал  и
пошел к берегу. Потом остановился. - Слыхали, Степик вернулся. Поимейте  в
виду.
   Витька встал. Я поймал его за руку и снова усадил:
   - Нечего с дерьмом связываться.
   - Интересно, неужели этот недоумок на самом деле  в  шайке?  -  спросил
Сашка.
   - Цену себе набивает, - ответил Витька. - Зря  ты  меня  удержал,  надо
было бы ему на всякий случай по морде съездить.
   - Степик что-то скоро вернулся. Наверно, сбежал, - сказал Сашка.
   - Не думаю. Шкура хоть и дурак, но об этом трепать бы не стал.
   По городу ходили глухие слухи, что по ночам на курорте  какая-то  шайка
ловит и насилует одиноких женщин.  Мишка  Шкура,  встречая  нас,  говорил:
"Вчера  одну  блондиночку  того..."  Женщин  Шкура  определял  по  мастям.
Изредка, для разнообразия, называл их дамочками.  Мы  ему  не  верили.  Он
давно уже пытался нам внушить, что связан с воровским миром.  Другое  дело
Степик. Он вошел в нашу жизнь совершенно случайно. Этот двадцатипятилетний
зеленоглазый  грек  с  фигуркой  подростка  был  окружен  какой-то  жгучей
таинственностью. Мы изредка встречали его на улице, в курзале. Он  шикарно
одевался. В широких брюках и коротеньком пиджачке  "чарльстон",  щуплый  и
маленький, он всюду появлялся в сопровождении двух верзил. И где бы он  ни
появлялся, находились люди, которые его узнавали и говорили за его спиной:
"Степик"...
   Как-то раз мы были свидетелями его  встречи  с  начальником  городского
отделения милиции.
   - А, Степан, - сказал начальник, - все еще на свободе? -  Он  остановил
Степика на углу недалеко от погребка Попандопуло.
   - Меня зовут не Степан, а Степик. Если бы мы поменялись местами, вы  бы
на свободе давно не были, - голос у Степика был по-мальчишески звонкий.
   - Куражишься?  Ничего,  авось  скоро  попадешься,  -  сказал  начальник
милиции и похлопал Степика по плечу. Степик достал из  нагрудного  кармана
пиджака белоснежный платочек и обмахнул им плечо.
   - Не надо фамильярности, гражданин начальник, - сказал Степик  и  пошел
по улице, скучающий и пресыщенный, с двумя верзилами по бокам.
   Мы к  тому  времени  прочли  "Одесские  рассказы"  Бабеля  и,  конечно,
понимали: Степик - не Король. И нам было  очень  обидно  за  представителя
власти, над которым Степик так открыто издевался.
   Зимой мы были в кино. Не помню, какую смотрели картину. После сеанса мы
гуськом пробирались к выходу. Впереди шел какой-то торговый моряк. Вдруг в
толпе произошло движение, нас оттиснули к стене. Мимо меня прошел Степик и
на какое-то мгновение прижался к моряку.  Тот  вскрикнул  и  схватился  за
живот. Толпа  вынесла  его  на  улицу.  Моряк  упал  на  тротуар  и  лежал
скорчившись, прижимая ладони к животу. Все произошло так быстро, что никто
ничего не заметил и не понял. Я тоже не сразу  сообразил,  что  произошло.
Женщина в теплом платке сказала удивленно и испуганно:
   - Зарезали!..
   Ко мне нагнулся какой-то  парень  в  кепке,  надвинутой  до  бровей,  с
поднятым воротником осеннего пальто.
   - Между прочим, этого фраера завалили за длинный язык, -  сказал  он  и
пошел по тротуару. На углу под фонарем я увидел  Степика.  Он  уходил  как
всегда неторопливо, и рядом с ним шли его неизменные телохранители.
   - Что он тебе сказал? - приставал ко мне Сашка. А я стоял  и  не  знал,
что делать. Моряк лежал и тихо, сквозь стиснутые в оскале зубы, стонал.  К
нему нагибались, что-то говорили,  потом  подняли  на  руки  и  понесли  в
больницу.
   - Пошли в милицию, - сказал я.
   - Ты видел? Ты что-нибудь видел? - приставал Сашка.
   По дороге в милицию я рассказал все, что видел. Витька и Сашка заявили,
что пойдут вместе со мной.
   - Никуда вы не пойдете: видел все я, а не вы.
   - Тогда и ты не пойдешь, - сказал Витька и загородил дверь.
   - Балда, ведь все равно ваши показания с моих слов недействительны.
   Сашка  и  Витька  решили,  что  в  милицию  мы  войдем  все  вместе,  а
рассказывать буду  я  один.  Девочки,  и  особенно  Инка,  их  поддержали.
Дежурный милиционер с усами под Чапаева уже знал о происшествии. Он  долго
и подробно выспрашивал меня о деталях.
   - Значит, ножа не видел, только  видел,  как  Степик  прижался  к  тому
моряку? - спросил он. - А кто толпу сдерживал? Не заметил? Ну, так.  Давай
теперь все по порядку запишем.
   Писал он долго, изредка о чем-нибудь меня переспрашивал. Потом сказал:
   - Уехать тебе недели на две некуда?
   - А хоть бы и было, я бы все равно не уехал.
   - Значит, не боишься?
   - Не боюсь.
   - Смелость, она, понимаешь, не в том, чтобы головой в петлю  лезть.  Ты
пока  поостерегись  один  по  вечерам  ходить.  И  вообще  чаще  на  улице
оглядывайся.
   В ту же ночь на Пересыпи, в Старом городе и  в  порту  провели  облаву.
Степика тоже арестовали. Я, Витька и Сашка раздобыли финские  ножи.  Зачем
нам были ножи, не знаю. Уверен, что ни при каких обстоятельствах мы бы  не
решились пустить их в ход. Но ножи мы  носили.  И,  наверное,  поэтому  мы
уходили в самые глухие места города, наслаждаясь жгучим чувством  ожидания
опасности. Девочек на такие прогулки мы, конечно, не брали.
   Через месяц состоялся  суд.  Следователь  не  допустил  меня  выступать
свидетелем. Начальник милиции и Алеша, которым я заявил самый  решительный
протест, ответили мне, что без меня обойдется. Но на суд я все  же  пошел.
Трое подсудимых сказали, что удар финкой нанесли  они.  Степик  признался,
что действительно прошел мимо моряка, но до этого в глаза его не  видел  и
не имел никакой надобности сводить с ним счеты.  Все  подсудимые  заявили,
что не знакомы друг  с  другом.  Моряк  умер.  По  медицинскому  протоколу
значилась одна ножевая рана в печень. Две недели суд пытался выяснить, кто
из подсудимых ее нанес. Выяснить это так и не удалось. Трое, утверждавшие,
что удар ножом нанесли они, получили по пять лет за соучастие в  убийстве.
Степика оправдали за отсутствием  улик,  но  на  основании  многочисленных
приводов суд вынес частное определение, в  котором  приговорил  Степика  к
трем годам ссылки. Среди подсудимых был и тот парень, который предупреждал
меня, чтобы я не болтал. Он меня узнал и, когда  мы  встретились  глазами,
чуть улыбнулся.
   После суда прошло всего четыре месяца.
   - Надо проверить, может быть. Шкура врет, - сказал Витька.
   -  Наплевать  на  Степика.  Ты  лучше  подумай,  как  тебе   поступить.
Хорошенько подумай: с биографией в наше время надо  считаться.  -  Сам  не
знаю, откуда я был таким умным. Просто я не хотел разлучаться с Витькой.
   - Жили три товарища в курортном городке,  -  как-то  неожиданно  сказал
Сашка.
   - Почему жили? Живем и будем жить, а где - не так  уж  важно,  -  бодро
сказал я. Но все равно было грустно. Наверное, потому, что Сашка сказал  о
нас в прошедшей форме - "жили" и этим напомнил, что в жизни  бывают  такие
неизбежные неприятности, как расставания.
   Я встал и отряхнул от песка брюки. День, который начался так  радостно,
кончался грустно. С этого вечера и все то время, что мы  прожили  в  нашем
городе, радость и грусть шли рядом.

   Черная тень деревьев обрывалась у  гранитной  кромки  тротуара.  А  над
мостовой, над пляжами и над морем растекался раскаленный добела зной. Было
не больше десяти часов утра. С пляжа наносило гул, похожий на далекий  шум
растревоженной толпы. На улицу выходили в  купальных  костюмах  мужчины  и
женщины, пили газированную  воду  под  круглыми  большими  зонтами.  Я  не
торопился, но все равно подошел к "Дюльберу"  первым.  В  открытых  дверях
ресторана стояли два стула спинками на улицу.
   - А я что говорил? Он уже тут, - сказал Сашка.
   - Где Инка? Сдала экзамен? - спросила, подходя, Женя.
   Удивительно глупые вопросы. Если бы Инка  сдала  экзамен,  где  бы  она
могла быть, как не здесь, со мной? Я и не подумал отвечать Жене. На голове
у нее была новая соломенная шляпа с широкими полями,  и  Женя  воображала,
что выглядит в ней чрезвычайно элегантной. Я повернулся к  Жене  спиной  и
спросил Витьку:
   - Что нового?
   - Ничего.
   - Так ты едешь?
   - Поеду, если в Ленинград.
   - Мы же  ясно  написали  в  заявлении:  военно-морское  училище,  город
Ленинград, - сказал Сашка.
   - Не знаю, что писали вы, а я завтра посылаю документы в  Ленинградскую
консерваторию.
   Женя демонстрировала свой твердый  характер.  Нашла  чем  удивить.  Как
будто мы не знали, что она может ездить на Витьке верхом.
   Сашка сказал:
   - Все понятно. Нет, вы видели, чтобы на пляже в такую рань было столько
народу? Пошли. Иначе вам придется лезть на крышу навеса.
   - Мне надо зайти в школу за Инкой.
   - Начинается, - сказал Сашка. - Чтобы через час был на пляже. Мы  будем
там под третьим навесом. Имей в виду, через час тебя будет ждать партнер.
   Они вышли на  мостовую  и  сразу  посветлели:  на  солнце  все  кажется
светлее. Они перешли мостовую  и  противоположный  тротуар.  Катя  и  Женя
присели на низкую и широкую каменную ограду, отделявшую пляж от  улицы,  и
стали снимать туфли.  Витька  нагнулся  и  развязывал  шнурки  на  Жениных
туфлях.  Сашка  стоял  и  смотрел,  как  Катя,  положив  ногу  на  колено,
расстегивала перепонки. Я  тоже  смотрел.  После  вчерашнего  разговора  с
Сашкой я улавливал каждую мелочь, которая могла подтвердить мои догадки. Я
больше не мог смотреть на Катю и Женю просто как на подруг.  Катю  в  моих
глазах окружала волнующая таинственность. А  Женя  мне  не  нравилась  как
девчонка, и мне становилось неприятно, когда я думал, что у нее с  Витькой
могут быть такие же отношения, как у меня с Инкой.
   Катя перекинула через ограду ноги, спрыгнула на пляжный песок и пошла к
морю. Сашка положил руку на ее плечо и что-то ей говорил. Катя поднимала к
нему лицо и смеялась. Ноги у нее заплетались,  потому  что  неудобно  было
идти по сыпучему песку с поднятым вверх лицом.
   Я достал папиросы. И прежде чем закурить, почувствовал во рту  горький,
шершавый дым. Но я все равно закурил и неторопливо пошел по улице. Потом я
сидел в холодке в  углу  школьного  двора  и  ждал  Инку.  Ждать  пришлось
недолго. Надо было бы, конечно, сейчас закурить, но от одной мысли об этом
меня затошнило.
   - Инка! - крикнул я, когда она вышла во двор.
   Инка не пошла ко мне, а ждала, пока я подойду. Поэтому я  сразу  понял:
что-то случилось.
   - Провалилась?
   - Ничего не провалилась.
   Во двор вышли несколько мальчиков и девочек из  Инкиного  класса.  Инка
громко сказала:
   - Идем отсюда.
   Я подумал, что Инка схватила "уд" и, как  обычно,  решила,  что  с  ней
поступили несправедливо. Мы вышли на улицу и пошли направо,  вдоль  ограды
порта, - так было ближе на пляж.
   - Пусть что хотят делают, а я не поеду, - сказала Инка.
   - Куда не поедешь?
   - Не знаешь куда? Не знаешь? На прополку овощей, вот куда.
   - Когда надо ехать?
   - В "молнии" написано - через неделю.
   - Говорила с ребятами?
   - Со всеми говорила, всем объясняла. Никто ничего не хочет  слушать.  У
всех, говорят, найдутся уважительные причины.  Ну,  какие  причины?  Какие
причины?
   На что я надеялся? Зачем задавал  вопросы?  Как  только  Инка  сказала,
зачем и куда она должна ехать, я понял: деваться некуда - Инка  уедет.  Но
мне самому надо было привыкнуть к мысли, что через семь дней ее не  будет.
К этому невозможно было привыкнуть. Еще вчера  неизбежность  разлуки  была
такой неопределенной: когда-то, через какое-то время должен был уехать  я.
Но представить себя в нашем городе без Инки я не мог.
   - Поговори с Юркой.
   Мы прошли сквер. Молодые  деревья  совсем  не  давали  тени,  и  пустые
скамейки жарились на солнце. Я шел молча. А что я мог  говорить?  Я  знал,
что не буду просить Юрку разрешить Инке остаться в городе. Не буду потому,
что сам бы никому не разрешил  остаться,  если  бы  весь  класс  уезжал  в
подшефный колхоз. Но сказать это Инке прямо я почему-то не решался.
   - Поговоришь с Юркой? - Инка подняла ко мне лицо. В глазах  ее,  полных
слез, блеснули радужные искры. Лучше было не смотреть в Инкины глаза.
   - Не могу, - сказал я и сам не узнал  своего  голоса.  У  меня  во  рту
пересохло, и голос был хриплым. Я повторил про себя: "Не могу".  Где-то  я
уже слышал это слово. Совсем недавно слышал и старался припомнить: где? Ну
конечно, когда я просил маму  не  говорить  с  Алешей  Переверзевым,  она,
кажется, ответила: "Должна поговорить, но не  могу".  А  почему  "должна"?
Может быть, и я должен поговорить с Юркой? У меня голова пошла  кругом.  А
Инка шла и молчала и  сосредоточенно  смотрела  себе  под  ноги.  -  Инка,
посоветуемся с нашими. Может быть, Сашка что-нибудь придумает.
   - Хорошо, посоветуемся, - сказала Инка.  Мне  показалось,  что  она  за
что-то меня осуждает. Такого я не мог вытерпеть.
   - Вообще не вижу никакой трагедии;  если  мы  задержимся  в  городе,  я
приеду к тебе. Слышишь?
   Инка молчала.
   - Слышишь?
   - Я же не глухая.
   Я не понимал тогда то, что понял теперь: прав был не я, а Инка. Она  не
могла согласиться на преждевременную разлуку. А я не  смог  пойти  к  Юрке
Городецкому и объяснить ему, что Инка имела на это право.  Может  быть,  я
просто испугался за свою репутацию комсомольского вожака? Наверно,  и  это
было. Но даже наедине с собой я не позволял себе думать, что Инка права. И
злился. Не на себя, а на Инку, за то, что она заставляла меня  чувствовать
мое бессилие...
   Если бы я сумел тогда взглянуть на все это человеческими глазами...
   Мы повернули за угол и, не доходя "Дюльбера",  перешли  мостовую.  Инка
села на каменную ограду, сбросила с ног лодочки  и  стала  снимать  носки.
Носки она оставила на ограде и спрыгнула на песок.  Инка  шла  к  морю  не
оглядываясь. Я нагнулся и поднял ее лодочки -  они  хранили  чуть  влажное
тепло Инкиных ног, - вложил в них носки и пошел вслед за  Инкой.  Я  и  не
думал ее догонять. Я шел за ней и нес ее туфли. Как она могла  догадаться,
что я понесу ее туфли? Никогда раньше я этого не делал. Она  лишь  мельком
взглянула на меня, прежде чем спрыгнуть на песок, а  теперь  шла  впереди,
так и не посмотрев, взял ли я туфли.
   - Почему я должен носить твои туфли?
   - Не носи. - Инка даже головы не повернула.
   - Имей в виду, я сейчас брошу их на песок.
   - Бросай.
   Я и не думал бросать. Мне было приятно нести Инкины туфли. Просто  меня
злила ее самоуверенность. Мы нашли Катю. Она сидела одна недалеко от воды.
   - Как сдала? - спросила Катя.
   - Представь себе, на "отлично".
   - Где все? - спросил я.
   - Витя и Женя купаются. А Сашка где-то носится. Прибегал два раза, тебя
спрашивал.
   Катя сидела лицом к морю. Ее вытянутые ноги были засыпаны  песком.  Она
смотрела на нас, повернув голову и откинув ее назад. Глаза  у  Кати  были,
как у Нюры, Алешкиной сестры, переменчивы,  как  цвет  моря.  Такие  глаза
часто бывают у морских девчонок; голубизна их глаз то сгущается до синевы,
то бледнеет, становясь почти прозрачной. Море и Катины глаза  были  одного
цвета.
   - Такая жара, а ты не купаешься. - Инка расстегнула крючки на  юбке,  и
она скользнула вниз по ее ногам.
   Инка переступила через нее и села и, сидя, стала снимать  через  голову
кофту.
   - Сашка запретил. Велел вас ждать.
   Инка нагнулась к Кате, что-то быстро сказала ей на ухо,  засмеялась,  и
ее верхние зубы чуть прижимали нижнюю губу. По воде шла Женя. Она обходила
купающихся, но на берег не вышла, а осталась  стоять  по  колено  в  воде,
отжимая шаровары. У Жени были очень худые ноги выше колен,  и,  чтобы  это
скрыть, она носила пышные шаровары.  Шаровары  намокли  и  липли  к  телу,
поэтому Женя их отжимала. По-моему, Инка что-то сказала по поводу  Жениных
ног. Мои сестры не ошиблись: Женя потом стала красавицей,  но  сейчас  она
была похожа на мокрую курицу. По берегу бежал Сашка. Вслед ему поднимались
головы пляжников, которых он обсыпал песком.
   - Чуточку позже ты не мог прийти? - крикнул Сашка и только после  этого
остановился против меня. Со стороны, наверно, можно было подумать, что  он
собирается со мной драться.
   - Когда смог, тогда пришел. Не приставай. - Я стоял над Инкой, старался
не смотреть на нее, и все равно смотрел. После разговора  на  бульваре  мы
были с ней на пляже впервые. Я смотрел на Инку, и все в ней  казалось  мне
новым. Конечно, ничего нового в ней не было. Просто я теперь  относился  к
ней по-другому. И она ко мне тоже.
   - Ты что, статую из себя изображаешь? - спросил Сашка.
   Инка засмеялась. Она смотрела на меня и смеялась.
   - Пойдем, - сказал я.
   И когда пошел вслед за Сашкой, Инка позвала:
   - Володя! Володя, подойди на  минуточку!  -  Я  подошел.  Инка  сидела,
подогнув ноги. - Нагнись. - Я присел на корточки  и  нагнул  голову.  Инка
зашептала: - Если выиграешь, пойдем кушать мороженое. Пойдем?
   - Подумаем, - сказал я, оперся на ее колено и поднялся.
   - Еще, еще нагнись, - сказала Инка. Я нагнулся. - Не забудь, ты  обещал
посоветоваться с нашими.
   - Хватит шептаться, - сказал Сашка. - Катя, без меня не купайся.
   - Ну хоть разок окунусь. Смотри, какая жара.
   - Ей жарко, а мне не жарко. Ладно, разок окунись.
   - Тоже мне Али-паша, - сказал я.
   - А ты не вмешивайся, - ответил Сашка.
   Он пошел  впереди  меня,  забирая  вправо  от  берега,  чтобы  избежать
повторной встречи с пляжниками, которых он только что обсыпал  песком.  Он
предпринял этот маневр не задумываясь, по инстинкту самосохранения. Понять
не могу, как он умудрился бежать: мы  с  трудом  пробирались  шагом  между
раскинутых по песку рук и ног. Множество людей одновременно разговаривали,
кричали, смеялись. Вся эта  разноголосица  существовала  сама  по  себе  в
звонкой  и  гулкой  тишине  пляжей:  так  всегда  бывает  возле   открытых
пространств  воды.  Когда  Сашка  хотел   мне   что-нибудь   сказать,   он
останавливался и ждал, пока я к нему подойду.
   - Такого партнера у тебя еще не было, - сказал Сашка.
   - Ладно, ладно, идем, - ответил я, подталкивая Сашку в плечо.
   Через несколько шагов Сашка снова остановился.
   - Мне таки пришлось побегать, пока я  его  нашел.  Во-первых,  он  всех
обыгрывает,  во-вторых,  не  умеет  играть.  А  в-третьих,  об   этом   не
догадывается. Даже я мог его обыграть, если бы не зевнул туру.
   - Ладью, Сашка, ладью. Когда ты научишься правильно называть фигуры?
   - Тебе нужен партнер или терминология? - спросил Сашка.
   Партнеров для меня Сашка находил здорово. Он подсаживался к играющим  и
некоторое время изучал обстановку.  Потом  сам  играл  партию  с  наиболее
сильным противником, быстро  ее  проигрывал,  после  чего,  как  бы  между
прочим, говорил: "У вас, наверно, первая категория. У моего товарища  тоже
первая категория, и он играет почти как вы. Может  быть,  немного  лучше".
Обычно у моего будущего противника не было никакой категории, но  любителя
легче уговорить, что он играет в силу мастера, чем доказать  ему,  что  он
вообще не умеет играть.  В  большинстве  случаев  Сашкины  слова  вызывали
немедленное желание померяться со мной силами. Тогда  появлялся  я.  Самый
щекотливый  вопрос  организации  поединка  -  денежное  вознаграждение  за
выигранную партию - мы решали с Сашкой вдвоем.
   Мы вошли в тень навеса. Здесь было царство мам с детьми, преферансистов
и любителей шахмат. Мы подошли к  играющим.  Вокруг  моей  будущей  жертвы
сидели и стояли шахматные знатоки. Они все  знали  и  все  предвидели.  Им
одним был известен самый лучший ход, и, если игроки делали другой, знатоки
объявляли партию проигранной. Мой будущий противник  сидел  по-турецки,  и
его огромный живот покоился на коленях. Он сверху  смотрел  на  доску,  и,
когда передвигал фигуру, ему было очень трудно дотянуться  до  нее  рукой:
мешал живот.
   - Маленький шахец, - сказал он и взял двумя пальцами коня.
   Кто-то заметил:
   - От шаха еще никто не умирал.
   - Правильно. От шаха не умирают. А кто говорит, что умирают?
   Глаза моего будущего партнера были уставлены  в  одну  точку.  Я  сразу
понял: дальше одного-двух ходов он не видит.  Его  противник,  прежде  чем
отодвинуть короля, неторопливо очистил от песка руки.
   - Еще один шахец... И еще один. - Темп игры стал быстрее. Черные  давно
матовались, если бы не столько бессмысленных шахов.
   Неподалеку какая-то мама ворковала:
   - Кто будет кушать кашку? Леночка будет кушать кашку. Никому  не  дадим
кашки.
   - Вот так с детства калечат ребенка, - громко сказал  Сашка,  явно  для
того, чтобы привлечь к нам внимание. При этом  он  пристально  смотрел  на
моего потенциального противника.
   - Вернулись? Где же ваш приятель? - сказал тот. - А, маэстро, -  сказал
он мне, догадываясь, что Сашкин приятель - это я. - Сыграем, сыграем.
   - Он пришел посмотреть вашу игру. Сам он  играть  не  хочет,  -  сказал
Сашка.
   - Испугался?
   - Чего пугаться? Просто через месяц у меня ответственное  соревнование.
Пляжные партии расхолаживают, - сказал я.
   Знатоки почтительно помалкивали: первая категория, которую присвоил мне
Сашка, действовала на них магически. На самом  деле  у  меня  была  вторая
категория. Но в конце концов это не имело большого значения.
   - Я же предупреждал, обычно перед соревнованиями он на пляже не играет,
- сказал Сашка.
   - Чепуха. Назначим вознаграждение за выигранную партию.  Для  интереса.
Ну, хотите, пятнадцать рублей за партию? - Он захохотал, уверенный, что  я
испугаюсь. От названной им цифры у меня кровь бросилась в  голову.  Я  еле
удержался, чтобы не сказать "да". Вместо этого я сказал:
   - Что вы! У меня таких денег нет, -  тем  самым  скромно  намекая,  что
вовсе не уверен в исходе поединка.
   - Хотите десять рублей?
   Сашка был прав. Просто неинтересно,  что  облюбованная  им  жертва  так
легко лезла на крючок.  Почти  всегда  нам  самим  приходилось  предлагать
денежный приз, и я обычно играл по пять рублей за партию.
   - Что? Опять испугались? - Мой будущий противник снова захохотал.
   - Иметь первую категорию и так жаться, - сказал Сашка. - Тебя  же  люди
просят сыграть. Они же подумают, что я просто сбрехал. Я  иду  с  тобой  в
долю и даю тебе пять рублей.
   Я стоял как бы раздумывая и все еще  не  решаясь.  Кто-то  из  знатоков
сказал:
   - Видали мы таких мастеров.
   Как всегда в подобных случаях, нашлись защитники:
   - Он же объяснил, что у него скоро соревнования.
   Мужчина с животом тем временем добивал своего противника. Он как  будто
потерял ко мне интерес. А может быть, в нем проснулось благоразумие  и  он
уже жалел о сделанном предложении? Сашка все это сообразил раньше меня.
   - Вы что-нибудь слышали  о  спортивной  форме?  Не  слышали?  Так  вот,
настоящий шахматист всегда должен держать себя в хорошей спортивной форме.
Володя, я тебя прошу, докажи этим специалистам,  какой  ты  шахматист.  От
одной-двух партий ты форму не потеряешь.
   - Хорошо, сыграем, - сказал я.
   Мне освободили место. Противник мужчины с животом  тут  же  сдался.  Мы
разыграли, кому какими играть. Мне  достались  белые.  Расставлять  фигуры
услужливо помогали знатоки: они жаждали крови. Тем  более  что  при  любом
исходе никто из них  ничем  не  рисковал.  Мой  противник  держался  очень
уверенно, возвышаясь над доской как монумент.
   - Начнем? Десять рублей у вас есть? - спросил он.
   Я достал из кармана две пятерки и протянул их Сашке.
   - Имей в виду, в случае проигрыша - ты мне отдашь пятерку.
   - Что за вопрос! У вас, конечно, десять рублей есть?
   Мой партнер засмеялся. Когда он смеялся, живот его  ходил  ходуном.  Он
достал у себя за спиной брюки и вынул из них  бумажник.  Денежные  расчеты
перешли полностью в ведение Сашки. Моей обязанностью было играть. Я сделал
ход: е2 - е4. Мой противник ответил е7 - е5 и стал доставать деньги. Исход
партии меня не беспокоил. Трудность таких  партий  заключалась  в  другом:
надо было играть так, чтобы у противника и  зрителей  все  время  вызывать
иллюзию его близкой победы. После третьего хода мой конь на f3 был  связан
белопольным  слоном.  Возникла   возможность   классической   ловушки.   Я
рокировался. Мой противник сыграл конь f6, угрожая моей центральной пешке.
Я сделал выжидательный ход: аЗ - и вызвал оживление среди знатоков. Кто-то
из них сказал: "Пешечка улыбнулась", - после  чего  доверие  ко  мне  было
несколько подорвано. Партнер  задумался.  Его  настораживала  легкость,  с
которой я отдавал пешку. Сразу было видно: человек ничего не привык  брать
в жизни легко. Наконец он сказал, подбадривая самого себя:
   - Дают - бери...
   Кто-то из знатоков его поддержал:
   - Пешки - не орешки.
   После этого противник, не колеблясь, взял  конем  мою  пешку.  Я  пошел
конем на с3. На этот  раз  мужчина  с  животом  долго  не  раздумывал:  он
наверняка слышал, что сдвоенная пешка ведет к ослаблению позиции,  и  взял
конем моего коня.
   Теперь он был в моих руках. Я был уверен, что если  он  сам  не  увидит
хода центральной пешкой, который вел к мнимому выигрышу коня, то этот  ход
подскажут знатоки. Кое-кто из них уже злорадно на меня поглядывал. Я  взял
пешкой  черного  коня.  Казалось,  мой  противник  только  этого  ждал   и
немедленно двинул вперед королевскую пешку.  Все  напряженно  ждали  моего
ответного хода. Как только я взялся за коня, один из знатоков сказал:
   - Тронуто - схожено.
   Удивительно, как хорошо все знали турнирные правила.
   Я поставил коня на е5: слон черных мог брать моего  ферзя...  Я  видел,
как у моего противника проступили на лбу крупные капли пота. Он смотрел на
моего ферзя, рука  его  несколько  раз  поднималась  над  доской  и  снова
опускалась. Предчувствие подсказывало ему, что ферзя брать нельзя, и в  то
же время он не мог отказаться от такой крупной добычи. Я слышал по  своему
адресу нелестные реплики знатоков:
   - Остап Бендер в Васюках.
   - Ничего. От нас эти мальчики не убегут.
   Сашка беспокойно на меня поглядывал, пытаясь определить по моему  лицу,
не очень ли я зарвался. Мой партнер тоже пристально на  меня  посмотрел  в
надежде, что выражение моего лица  подскажет  ему  ответ,  который  он  не
находил в расположении фигур.  Я  полулежал,  опираясь  на  левый  локоть,
вытянув ноги, и сыпал песок из правой руки в левую. На доску я не смотрел.
Один из знатоков неуверенно посоветовал  брать  коня.  Вряд  ли  он  понял
коварство  моего  замысла.  Скорей  всего  им  руководил  чисто  житейский
принцип: тише едешь - дальше будешь. На  него  сразу  обрушились  те,  кто
жаждал быстрой расправы.
   - Ферзя надо брать, ферзя.
   - Пусть пока постоит, - сказал мой противник  и  пошел  пешкой  на  h5.
Наконец он разрешил все свои сомнения и, торжествуя,  посмотрел  на  меня,
потом на знатоков, как бы приглашая их быть свидетелями своего  шахматного
гения. План его был не лишен житейской мудрости: защитив своего слона,  он
оставлял под боем моего коня и ферзя. При этом  он  полагал,  что  если  я
"зевнул" ферзя, то немедленно его уберу, и тогда он довольствуется  конем.
А если жертва моя обдумана, то он разрушает мой замысел, не  принимая  ее.
Свои  мысли  разочарованным  знатокам  мой  противник  объяснил  предельно
кратко: - Пусть его бабушка  берет  ферзя,  -  на  что  один  из  знатоков
ответил:
   - Он же конем забирает вашего слона.
   Даже эту простейшую комбинацию  мой  противник  не  заметил.  Он  снова
уставился в доску, на всякий случай сказав:
   - Пусть попробует.
   Я не стал пробовать. Я побил своим белопольным слоном пешку f7, объявив
шах. Глаза моего  противника  медленно  передвинулись  с  коня  на  слона.
Знатоки  первыми  почувствовали  в  моих  неожиданных  и  уверенных  ходах
близость трагической развязки. Со стороны всегда  виднее.  Только  партнер
еще не понимал,  что  партия  кончена.  Он  передвинул  своего  короля  на
единственно свободную клетку е6 и потаенно посмотрел на моего  ферзя.  Он,
кажется, уже жалел, что не взял его. Я поставил своего чернопольного слона
на d5 и сказал:
   - Мат!
   Даже те, кто предвидел подобный исход, не ожидали, что он наступит  так
быстро.
   - Прямо, мат, - сказал мой противник. - Пока я вижу только шах.
   Я предоставил полную возможность ему и знатокам  искать  несуществующий
выход. Эта ловушка была придумана не мной. Она была известна еще в прошлом
веке, и с тех пор  варианты  ее  были  проанализированы  вдоль  и  поперек
сотнями шахматистов.
   - Мат. Ничего не поделаешь, - сказал мой партнер.
   Он решительно сгреб свои фигуры и двинул их на мой край доски. Мнения о
партии разделились:  одни  считали,  что  надо  было  брать  коня,  другие
продолжали настаивать на  необходимости  бить  ферзя.  Мужчина  с  животом
молчал: он жаждал реванша и уже расставлял фигуры.
   - Может быть, хватит? - спросил я.
   - Какой к черту хватит!  -  решительно  изрек  он.  -  Выиграли,  дайте
отыграться.
   Лучшего трудно было  желать:  я  выиграл  партию  и  при  этом  оставил
впечатление, что выиграл ее случайно, как говорят, на арапа.
   - Что ж, сыграем, - сказал я, расставляя черные фигуры.
   Партия началась решительным движением вперед королевской  пешки.  Я  не
спешил  с  ответным  ходом.  Я  ждал.  Противник  проявлял   все   большее
нетерпение. Наконец он сказал:
   - Маэстро, ваш ход.
   - Прошу прощения, - вежливо сказал Сашка. - Я, конечно, могу показаться
вам нахалом. Но моего товарища уговорил играть  я.  И  я  отвечаю  за  его
спортивную форму...
   - Короче. Деньги на кон?
   - С вашего позволения.
   Догадливость моего партнера просто обезоруживала. Он  взял  у  себя  за
спиной брюки, и, пока доставал деньги,  я  сделал  ответный  ход,  жертвуя
пешку. Она была немедленно принята.  Для  этого  моему  партнеру  пришлось
отложить в сторону бумажник. Я пошел королем. Этот ход привел  знатоков  в
замешательство. Один из них решил, что я перепутал фигуры.
   - Ведь это король, - заметил он.
   Я  полулежал  на  боку  и  пересыпал  песок,  предвидя,  какая   сейчас
поднимется  буря.  Знатоки  уже  видели  шах   ферзем,   который   считали
неотразимым.
   - Спокойней, - сказал мужчина с животом, хотя, кроме него  и  знатоков,
никто и не думал волноваться. Он нагнулся с  неожиданной  быстротой  и  со
стуком поставил ферзя.
   - Шах, - сказал он, как будто мат лежал у него в кармане.
   Я загородился пешкой и едва отпустил руку, как эта пешка была схвачена.
   - Еще один шах! - Мой партнер полагал, что проиграл первую партию из-за
излишней осторожности, и теперь хватал пешки, приговаривая: -  Пешки  тоже
на улице не валяются.
   Он уже чувствовал себя победителем и снова  сыпал  словечки,  известные
всем шахматистам-любителям.
   - Маленький шахец... И еще  один  шахец,  -  говорил  он,  гоняя  моего
короля.
   Его болтовня меня раздражала.
   - Вы сами говорили: от шаха еще никто не умирал, - сказал я.
   - А вы играйте, играйте.
   Я играл, приводя знатоков в замешательство каждым своим  ходом.  Откуда
им было знать, что над этим гамбитом я просидел  много  часов,  анализируя
различные  варианты.  Но  шахматы   есть   шахматы.   В   них   невозможно
предусмотреть все. Был момент, когда исход партии висел  на  волоске.  Мне
удалось избежать мата, разменяв белопольных  слонов.  Наконец  мой  король
попал на предназначенное ему поле, прикрытый ладьей и чернопольным слоном.
Белый ферзь одиноко маячил на середине доски, лишенный поддержки остальных
фигур. В этом и была главная идея гамбита: отражая атаки  белого  ферзя  и
жертвуя пешки, черные быстро вводили в игру все свои фигуры.  Белый  ферзь
из охотника обратился в дичь  и  очень  быстро  попал  в  ловушку.  Партия
кончилась, когда  мой  партнер  еще  не  успел  пережить  упоение  близкой
победой. Мат он воспринял как неожиданный и коварный  удар  судьбы  и,  не
спрашивая моего согласия, заявил:
   - Играем третью, решающую.
   - Хватит. Шахматы не карты, - сказал я.
   - Ничего, ничего. Сыграем, - ответил он и полез в карман.
   Я бы ни за что не стал играть третьей партии, если бы не  Сашка.  Сашка
угрожающе посмотрел на меня, а мне не хотелось с ним связываться. Я  играл
и злился. Вместо того чтобы купаться с Инкой, валяться на песке, я  должен
был глохнуть от крика детей и причитаний мам и смотреть на живот,  который
колыхался на коленях у меня перед глазами. Мой  партнер  долго  обдумывал,
какую ему избрать тактику, и решил, что самое безопасное -  повторять  мои
ходы. Идти на обострение, жертвуя фигуры, нечего было и думать: теперь  он
не брал моих фигур, если даже я их просто зевал. Если бы  я  даже  захотел
проиграть ему эту партию, вряд ли мне бы это удалось, так он  был  напуган
двумя предыдущими. Он долго обдумывал каждый ход, но  от  этого  не  играл
умнее. Партия тянулась долго и скучно. К счастью, все, что  имеет  начало,
рано или поздно кончается. Когда я встал, то словно гора свалилась с  моих
плеч.
   Сашка успокаивал моего партнера, давая ему сдачу с тридцатки.
   - По-моему, вы просто устали, - говорил Сашка. - Вы  же  до  этого  уже
сыграли несколько партий. А он был свеженький как огурчик.

   Ко мне подошел мужчина в очках. Он был выше меня на голову, а худобой с
ним мог соперничать только Сашка.
   - Давайте сыграем партию, - сказал он и как-то быстро, точно стесняясь,
добавил: - Разумеется, на прежних условиях.
   - Жарко. Купаться хочется.
   Он стоял против меня худой и высокий, и сквозь очки я видел его  острые
голубые глаза.
   - Вполне понятное желание на пляже, - ответил он.
   Не знаю, был ли он среди знатоков, когда я играл.  Но  то,  что  он  не
подал ни одной реплики, - я был уверен. Я  бы  не  мог  не  запомнить  его
голос, сдавленный и тонкий. Мы разговаривали  тихо,  но  Сашка  все  равно
услышал. Шелест денег пробудил его стяжательские инстинкты.
   - Почему бы тебе не сыграть еще одну партию? -  спросил  он.  -  Ты  же
играл с человеком, который устал. Сыграй  со  свежим  партнером.  Тебя  же
просят. - Напрасно я в упор смотрел на Сашку: он нарочно отводил глаза.  -
Погодите убирать шахматы, - говорил Сашка и легонько  подталкивал  меня  к
доске.
   - Зачем же насильно? - сказал мужчина в очках.
   - Ничего, ничего, это из скромности, - ответил Сашка.
   Я прилег у доски, решив про себя сделать  из  Сашки  отбивную  котлету.
Почему  я  согласился  играть?  Наверно,  из  тщеславия.   Мне   нравилась
почтительность знатоков и интерес, проявленный  к  моей  игре  мужчиной  в
очках. Он сел, и его широкие костлявые  плечи  нависли  над  доской  между
длинных, согнутых в коленях ног. При розыгрыше фигур мне  опять  достались
белые. Играть мне не хотелось, и  несколько  первых  ходов  я  сделал  без
определенного плана. Когда я, пересилив себя, проанализировал положение на
доске, то обнаружил позицию, очень похожую на ту, что сложилась  в  первой
партии с моим предыдущим партнером. Только вместо королевского коня черные
вывели  ферзевого.  В  такой  позиции  предлагать  в  жертву  ферзя   было
рискованно, или, как говорят шахматисты, некорректно: вместо ферзя партнер
мог брать коня и оставить меня без фигуры. Я посмотрел на него так же, как
на меня смотрел в этом же положении мой предыдущий  противник.  Мужчина  в
очках сидел склонив над доской голову, и его большие ладони  были  опущены
между колен. Я еще не решил, предлагать ли мне  жертву,  а  моя  рука  уже
сняла с доски королевскую пешку, и на ее место встал конь. Мужчина в очках
поднял голову. Я лишь на миг увидел зоркий взгляд  его  голубых  с  черным
зрачком глаз и тотчас понял, что он все видит и понимает не хуже меня.
   Мой партнер поднял руку: конечно, он взял коня.  Как  это  я  сразу  не
догадался, хотя бы по тому, как  он  брал  фигуры,  как  сосредоточенно  и
осмысленно смотрел на доску, что передо мной опытный,  хороший  шахматист.
Надо было спасать партию. Я заиграл во всю силу, так,  как  давно  уже  не
играл. Мне удалось  рокироваться  в  длинную  сторону,  вскрыть  линию  на
королевском фланге и повести сильную атаку на черного короля. Но именно  в
этот момент я увидел, что у меня не хватает фигуры для завершающего удара.
По инерции я еще делал какие-то  ходы.  Но  даже  знатоки  поняли:  борьба
кончена.  Кое-кто  из  них  еще  сохранял  мне  верность,  но  большинство
безжалостно переметнулось на сторону моего противника. Кто-то сказал:
   - Самое время положить короля в карман.
   Я думал не о проигрыше. Мне как-то сразу стало безразлично, проиграю  я
или каким-то чудом выиграю. Я не понимал, зачем  я  играю.  Для  чего  мне
нужны деньги, если Инка уедет прежде, чем мы успеем истратить  те,  что  у
нас были? Я не понимал,  как  мог  потерять  столько  времени,  когда  его
оставалось так мало. Вместо очередного хода я опрокинул короля - знак, что
признаю себя побежденным. Сашка  рядом  со  мной  сосредоточенно  шелестел
деньгами, выбирая наиболее потрепанные бумажки. Мужчина в очках отвел  его
руку, сказал:
   - Хотите реванш?
   - Нет! - Я встал и вышел из-под навеса. После  тени  солнечный  свет  и
блеск воды слепили. Я посмотрел под навес: ко мне подходил Сашка и мужчина
в очках. Мне показалось, идут  два  скелета.  Сашка  размахивал  руками  и
ехидно спрашивал:
   - У вашего папы Азово-Черноморский банк?
   - У меня даже папы нет. Умер десять лет назад.
   - Сроки  для  соболезнования  упущены,  -  сказал  Сашка.  -  Как  тебе
нравится, он не хочет брать денег.
   - Почему?
   - Давайте для удобства познакомимся. Меня зовут Игорь.
   - Александр. Для близких Сашка.
   - Выберем среднее - Шура. Вас зовут Володя. Вот и познакомились.
   - Вы же сами сказали: партия  на  прежних  условиях.  Значит,  возьмите
деньги, - сказал я.
   - О деньгах не надо. Правда, шахматы  дают  мне  кое-какие  доходы.  Но
приходят они несколько иным путем.
   - Осуждаете? - спросил Сашка.
   - Ну-у... Не особенно. Наверно, у вас есть какие-то веские причины.
   - Какие там причины! Просто нужны карманные деньги, - сказал я.
   - Тоже причина. А играете вы для первой категории довольно прилично.
   - У меня вторая. - Сашка толкнул меня в бок. - Отстань, - сказал я.
   Игорь засмеялся:
   -  Формальность.  Насели  вы  на  меня  крепко  даже  без  фигуры.   Вы
догадались, что я специально с некоторой вариацией разыграл дебют?
   - Догадался, но поздно. Просто недоучел, с кем играю, а потом  хотелось
поскорей кончить партию.
   Мы медленно шли, останавливались. Я с Игорем впереди, Сашка сзади.
   - Эту ловушку вы нашли сами?
   - Нет, в сборнике Разина "Дебюты и ловушки".
   - Вот как! Мир тесен, - сказал Игорь и засмеялся. - Раз так, подойдем к
моей жене, я вам что-то подарю.
   На махровом полотенце, под голубым зонтиком, лежала женщина  и  читала.
Игорь подвел нас к ней.
   - Как ты долго! - сказала она. - Нам, наверно, пора идти.
   - Скоро пойдем. Познакомься, Зоя, хорошие ребята.
   Я пожал ее  руку,  очень  слабую,  с  длинными  и  удивительно  гибкими
пальцами. Меня поразило выражение страдания в  ее  больших  серых  глазах.
Знакомясь с нами, она положила на полотенце книгу, и я  прочел:  И.Бабель.
"Рассказы".
   - Об чем думает такой  папаша?  Он  думает  об  своих  конях,  об  дать
кому-нибудь по морде и об рюмке водки, - сказал  Сашка.  Он  намекал,  что
довольно основательно знает писателя, книгу которого читала  женщина.  Зоя
улыбнулась, но выражение ее глаз осталось прежним.
   - Чудесный писатель, - сказала Зоя. - Когда  читаешь  его,  собственное
горе кажется не таким большим. Помните рассказ "История моей голубятни"?
   - Спрашиваете! А "Гюи де Мопассан"! Помните - а я смотрел на жизнь, как
на луг в мае, по которому гуляли женщины и кони?.. Это же с ума сойти.
   Игорь повернулся и протянул мне книгу.  Это  были  "Дебюты  и  ловушки"
И.Разина. Я посмотрел на Игоря, потом снова на книгу и покраснел. Я открыл
обложку. Наискось на титульном листе было написано:
   "Володя! Ты прав: шахматы - не карты. Если ты  об  этом  всегда  будешь
помнить, из тебя может выйти хороший шахматист.
   Преподаватель    математики     Ленинградского     университета,     по
совместительству шахматист-неудачник И.Разин"
   Я читал надпись, а Игорь говорил:
   - Случайно захватил экземпляр. Думал подновить его на досуге для нового
издания. Так что извини меня за пометки.
   Хороший шахматист из меня не получился. Но и вы, Игорь, не были крупной
фигурой  на  шахматном  поле.  Но  это  неважно.  Вы  оказались  настоящим
человеком. А в то время, когда мы встретились  с  вами  в  Ленинграде,  не
так-то легко было оставаться настоящим человеком.
   Подошел Витька.
   - Где вы пропали? Пойдем есть  мороженое?  Инка  спрашивает,  -  Витька
смотрел то на нас, то на Игоря, не понимая, в каких мы с ним отношениях.
   - Игорь... - Я не сразу решился назвать его  по  имени.  -  Пойдемте  с
нами, и Зоя пусть идет. Мы вас познакомим со всей нашей компанией.  У  нас
яхта. Можем сходить на острова.
   - Спасибо, Володя, наш сынишка в санатории. Есть такая неприятная штука
- костный туберкулез. Как-нибудь в другой раз. Мы каждое  утро  бываем  на
пляже.
   - Мы придем к вам завтра.
   - До свидания, ребята.
   Когда мы отошли, я  оглянулся.  Игорь,  присев,  помогал  Зое  собирать
пляжные пожитки. Сашка выхватил у  меня  книгу  и  читал  надпись.  Витька
заглядывал через его плечо.
   - Я тебе скажу: такому проиграть вовсе не стыдно.
   - Ты проиграл? - спросил Витька.
   - Кто проиграл? Он? А это видишь? - Сашка достал из кармана  скомканные
бумажки. - Дай бог каждый  день  так  проигрывать.  Даже  хорошо,  что  ты
проиграл одну партию, а то с тобой завтра будут бояться играть.
   - Я не буду играть ни завтра, ни послезавтра.  Вообще  не  буду  больше
играть на деньги.
   - Что ты на меня кричишь? Я тебя заставлял играть? Я? Ты  думаешь,  мне
очень приятно бегать по пляжу и искать для тебя партнеров. А  вынимать  из
них деньги приятно?
   Кричал не я, а Сашка.  Наверное,  ему  тоже  осточертело  наше  игорное
предприятие. Но он мужественно нес свой крест во имя  материального  блага
всех. А мне казалось, что ему доставляет удовольствие выколачивать  деньги
из моих партнеров.
   Когда мы подошли к  девочкам,  Сашка  дал  Инке  книгу,  предварительно
открыв обложку и высыпав на нее деньги.
   - Передай этому пижону: игорный дом "Белов и Кь" - ликвидирован.
   Все это приняли как очередную Сашкину шутку. Девочки  сидели  одетые  в
тени навеса. Инка сбросила деньги к себе на колени и читала надпись.  Катя
и Женя придвинулись к ней и тоже читали.
   - Володя, где этот Разин? Я хочу на него посмотреть.  Ну,  покажи,  где
он? - сказала Инка.
   - Инке сегодня везет на знаменитости, - сказала Женя.
   - Правда-правда. Я познакомилась с Джоном Данкером. Не  веришь?  Спроси
их.
   Я верил и даже очень охотно. Я легко представил, как Инка знакомилась с
королем гавайской гитары, а Витька на  все  это  смотрел  и  так  же,  как
сейчас, глупо  ухмылялся  от  удовольствия.  Ничего  не  скажешь:  хороший
товарищ! А я и Сашка в это время  в  поте  лица  добывали  деньги.  Витька
перехватил мой взгляд, и улыбки как не бывало на его лице.
   - Нашла чем хвастаться, - сказал он. - У него таких знакомых,  как  ты,
полный пляж. - У Витьки хоть совесть заговорила. А Катя и Женя смотрели на
меня и смеялись.
   Я сел на песок и стал раздеваться.
   - А мороженое? - спросила Инка.
   - Идите сами, деньги же у тебя.
   Сашка тоже раздевался. Я слышал, как он сказал Кате:
   - Можешь не смотреть на меня жалкими глазами: с тобой потом поговорю.
   Я вошел в воду одновременно с Сашкой, но на расстоянии от него. На Инку
я ни разу не оглянулся.
   - Будем ждать вас у выхода! - крикнул Витька.
   До первого сая - так называлась отмель, намытая морем шагах в сорока от
берега, - я шел по грудь в воде, обходя купающихся. За первым  саем  людей
было меньше, и я поплыл. Я проплыл над вторым саем - на эту  отмель  редко
заплывали приезжие - и оглянулся: Сашки не было, и  я  поплыл  один.  Вода
была теплой, и солнце жгло плечи, и перед собой  я  видел  только  воду  и
такое же белесое небо над ней. Я нырнул с открытыми глазами. Далеко  внизу
смыкалась зыбкая мгла. С каждым толчком рук и ног  я  уходил  от  тепла  и
света навстречу глубинному холоду. Не знаю, сколько метров воды давило  на
меня сверху, но руками я чувствовал упругую силу глубины. Она  выталкивала
меня, а я короткими и частыми толчками пытался  ее  преодолеть.  В  легких
могло не хватить воздуха, чтобы вернуться на  поверхность.  Я  подумал  об
этом совершенно спокойно. Я испугался, когда меня повернуло,  и  я  увидел
далеко над собой рассеянный свет. Меня стремительно несло  навстречу  ему.
Но мне казалось, что поднимаюсь  я  медленно,  так  медленно,  что  лопнет
сердце прежде, чем я достигну поверхности.
   Я вылетел по грудь из воды, глотая открытым ртом воздух, и тут же снова
стал погружаться. Тогда я лег на спину, и меня чуть покачивала  незаметная
для глаза волна, и горячее солнце согревало озябшее тело.
   Я до сих пор не понимаю, что со мной было. Но всю полноту одиночества и
страх перед ним я ощутил,  когда  повернулся  и  увидел  плоский  берег  и
маленькие фигурки людей.
   Я, наверно, не очень долго пробыл в море, потому что, когда я вышел  на
берег, Сашка еще не оделся. Он натягивал брюки,  а  Катя  стояла  рядом  и
держала рубашку. Я подошел и встал к Сашке спиной.
   - Слышишь? Я был неправ.
   Сашка понял. А Катя ничего не поняла. Я стоял, и  зубы  мои  стучали  в
ознобе, и я изо всех сил старался сдержать их стук. Сашка заглянул  мне  в
лицо.
   - Что случилось? - спросил он.
   - Не знаю. Я нырнул и чуть там не остался. Там довольно прохладно.
   Сашка почему-то очень долго смотрел на меня, потом сказал:
   - Идиот!.. - Подумал и добавил: - Паршивый пижон. Между прочим,  редкое
зрелище: король без штанов. Можешь полюбоваться.
   У воды стоял коренастый мужчина в черных  трикотажных  трусах  с  белым
поясом. Он разговаривал с женщиной и смеялся.  У  него  были  очень  белые
зубы, резкие морщины в углах рта и черные, со смоляным блеском волосы.  Он
показался мне очень молодым. Моложе, чем на афишах.
   - Ну его к черту! - сказал я и сел на песок.
   - Одевайся. Нас ждут, - сказала Катя.
   За пляжной оградой на улице Витька махал нам рукой.
   - Ждите меня в павильоне. Я согреюсь, потом приду.
   - Пойдем, пусть он согреется, - сказал Сашка.
   Я растянулся на горячем песке  и  чувствовал,  как  из  меня  вместе  с
ознобом уходит глубинный холод. Потом я сидел  и  смотрел  на  женщину,  с
которой разговаривал Джон Данкер. Теперь она стояла совсем близко от меня.
Я никогда раньше не  видел  таких  красивых  женщин.  Наверно,  просто  не
очень-то обращал на них внимание. Оказывается, смотреть на красивых женщин
было очень интересно. Я смотрел, а она стояла лицом к морю: за первым саем
плавала черная голова короля гавайской гитары.
   Мне в лицо больно ударил песок.
   - Это чтобы ты не смотрел.
   Я повернул голову. Инка пересыпала из ладони в ладонь песок.
   - Она же не купается потому, что намазана, - сказала Инка.
   Потом Инка сказала, чтобы я смыл песок и  оделся.  Но  я  ответил,  что
смотреть не могу на воду, и стал  стряхивать  песок  руками,  и  Инка  мне
помогала. Когда я одевался, близко от нас прошел Джон  Данкер.  Он  шел  к
женщине, а смотрел на Инку и улыбался. Вблизи он не казался таким молодым.
У него были мешки под глазами и желтоватые, как у  стариков,  белки.  Инка
спряталась за мою спину, но я заметил: она тоже улыбалась. Теперь мне было
на это наплевать. Мы пошли. Инка положила руку мне на  плечо  и  старалась
шагать в ногу.
   - Я знаю, почему ты на меня злишься, - сказала она.  -  Потому,  что  я
тебя не подождала. Я нарочно не подождала. Понял, как будет плохо, когда я
уеду? Понял?
   На этот раз Инка ничего не знала. Но я помалкивал.  Мне  очень  мало  и
очень много надо было от Инки: мне надо было  постоянно  чувствовать,  что
она меня любит. Когда я это чувствовал, я не мог злиться.
   Мы вошли в павильон. Почти все  столики  были  свободны.  Только  таким
дуракам, как мы, могло прийти в голову есть мороженое перед  обедом.  Наши
уже доедали свои порции. По-моему, они говорили о нас, потому  что,  когда
мы вошли, они замолчали. Инка подсела к мраморному столику и  подвинула  к
себе мороженое в металлической вазе на длинной и тонкой ножке.
   - Сколько тут? - спросила Инка.
   Сашка ответил:
   - Двести грамм.
   - Так мало?
   - Послушай, Инка, у Витьки мягкое сердце". В этом  все  его  несчастье.
Ехать тебе или не ехать - зависит не от нас.
   Инка насторожилась. Она кончиком языка слизывала с ложечки мороженое.
   - А если я сама не поеду? Возьму и  не  поеду.  Ну,  что  они  со  мной
сделают? Я несознательная. Пусть они меня воспитывают. А пока я не  поеду,
и все.
   - Что ты на меня смотришь? - спросил Сашка. Витька сидел красный и  зло
смотрел на Сашку. - Можешь полюбоваться, твоя работа. Инка, ты же  умница.
Ты умней всех девчонок, которых я знаю. Ты такая  же  умная,  как  Витька.
Подумай сама, что значит: "они". Они - это же мы. Мы уедем, а тебе жить  с
ребятами еще два года. Они же тебе этого никогда не простят. И  мы  бы  не
простили.
   - Витя, ну скажи ты! Ну чего ты молчишь? - Витька был последней Инкиной
надеждой; наверное, пока не было меня и  Сашки,  она  уговорила  его,  что
может не ехать.
   - Вообще Сашка много врет. Но тебе надо ехать.  Это  правда,  -  сказал
Витька.
   - Инка, ты же знаешь, ребята тебя и так не любят. Напрасно ты  ищешь  в
Витьке союзника, - сказала Женя. Никто ее, конечно,  не  просил,  но  Женя
сказала правду. Я не мог понять, за что Инку не любили в школе, потому что
сам очень ее любил.
   - Что я им сделала? Что я им сделала? Почему они меня не любят? -  Инка
кулаками терла глаза. - Почему я не имею права носить красивые платья?  Ну
скажите, я тряпичница? Скажите, тряпичница?
   Инка очень любила новые платья, но она не была тряпичницей. Она могла в
самом дорогом своем платье преспокойно смолить с нами  яхту  и  совсем  не
заботилась, что будет с платьем. А потом терпеливо ждать, пока  ей  сошьют
новое, а тем временем ходить в старом. И в старом и в  новом  платье  Инка
чувствовала себя совершенно одинаково.
   Теперь, когда прошло много лет, я понимаю: дело было не в платьях. Инку
не любили, потому что она не была похожа на  нас.  Для  нее  главным  были
собственные желания, а они не очень часто  совпадали  у  нее  с  тем,  что
требовала от нас жизнь. Попросту говоря. Инку не любили  за  то,  что  она
была такой, какой была.
   - Я согласен с тем, что сказал Сашка. Я это Инке раньше говорил. А Женю
я не понимаю: если Инка не может рассчитывать на  любого  из  нас  как  на
друга и союзника, тогда и я не могу рассчитывать, - сказал я.
   - Ты же не так меня понял, - сказала Женя.
   - Володька, брось из мухи слона делать, - сказал Витька.
   - Ша! - Сашка поднял руку. - Инка  должна  ехать.  Решили  единогласно.
Теперь подумаем, что мы на этом теряем. Сегодня мы идем в курзал  -  Инкин
отъезд этому не мешает. Через три дня мы празднуем в "Поплавке"  окончание
школы. Инка тоже будет с нами. Остаются  острова.  Так  я  вас  спрашиваю:
какая нам разница, идти ли на острова или на  косу?  Днем  будем  помогать
Инке. За два дня выполним всю ее норму и заберем Инку в  город.  Разрешить
тебе не ехать мы не можем, но кто может запретить нам тебе помочь?
   - Пусть попробует, - сказал Витька.
   Я завидовал Сашке: он как будто  не  предложил  ничего  особенного,  но
Инка, кажется, успокоилась. Я пододвинул свою вазу к Инкиной  и  переложил
мороженое.
   - Ты правда не хочешь? - спросила Инка. Ресницы ее были еще  влажны  от
слез, но она уже улыбалась... По-моему, в Сашкином предложении Инку больше
всего устраивало то, что и на этот раз она не была такой, как все.
   Мы вышли на улицу и дошли все вместе до  Инкиного  дома.  Мы  постояли,
договариваясь, где встретимся  вечером.  Потом  Инка  увела  меня  к  себе
обедать. Обед еще не был готов. Я сел на диван и заснул. Сам не знаю,  как
это  получилось.  Когда  я  проснулся.  Инка  сказала,  что  тоже   спала.
Оказывается, мы спали с ней в одной комнате, и это  почему-то  очень  меня
взволновало. Мы обедали вдвоем с Инкой на кухне. Инкин отец уже пообедал и
уехал на аэродром. Инкина мама сидела с нами и смотрела, как мы ели.
   - Пообедаем и пойдем покупать тебе рубаху. И не спорь. Имею же я  право
подарить тебе на день рождения рубаху. А на день рождения тебя  уже  здесь
не будет. Ничего особенного, я тебе сейчас подарю, - сказала Инка.
   Я и не спорил. Тем более что Инкина мама сказала:
   - Правильно. Обойдешься без лишней пары  туфель.  Будешь  знать  другой
раз, как портить рубахи.
   Инкина мама пошла покупать рубашку вместе с нами: Инке она не доверяла.
Это уже лишнее: покупать рубашку вдвоем с Инкой было бы интереснее.

   Слово курзал - означает курортный зал. Обыкновенный  зал  имеет  стены,
пол и потолок. А в нашем  городе  был  курортный.  Стены  в  нем  заменяла
дощатая ограда в рост  человека,  пол  -  морской  песок,  а  над  головой
проступало млечное небо с бледными звездами. Небо, конечно, не всегда было
млечным, а звезды  бледными.  Когда  гас  земной  свет,  небо  становилось
бархатно-черным и звезды на нем мерцали. О сцене ничего сказать  не  могу:
сцена была как в обыкновенных залах. Это сооружение стояло на берегу моря,
в парке, где было много цветов, тополей и акаций и где росли  декоративные
пальмы, почти такие же высокие, как у себя на  родине.  И  море  в  теплые
летние вечера было тоже таким, как  бывает  на  родине  пальм.  Мне  могут
сказать: это же обыкновенная летняя эстрада! Может быть, для кого-то она и
обыкновенная, но в нашем городе ее называли курзалом.
   Свет со сцены падал на  первые  ряды.  Я  спиной  чувствовал  полумрак.
Конечно,  полумрак  нельзя  чувствовать  спиной.  Но  это   в   нормальном
состоянии, а я был в ненормальном. Передо мной была освещенная сцена, а за
спиной полумрак. Я его не только чувствовал, я его слышал. Он был наполнен
дыханием, шорохами и  движением:  поскрипывал  под  ногами  песок,  шуршал
воздух. Давно доказано: воздух состоит из материальных частиц, так  почему
бы им не шуршать? Мне было очень  хорошо  и  весело.  Я  сидел  в  голубой
шелковой рубахе, и рядом со мной  сидела  Инка.  Кто  никогда  не  надевал
шелковых рубашек на голое тело, не поймет, что это  значит.  У  меня  было
ощущение, будто кто-то поглаживает  по  моим  голым  плечам  прохладной  и
нежной рукой.
   На  сцене  пел  низенький  и  полный  мужчина.  Все  на  нем  блестело:
лакированные туфли, щеки и лысина. Он поднимался на носки и  пытался  всех
уговорить, что он ветреник, меняющий женщин, как перчатки. Особенно весело
пропел он заключительные слова арии герцога.
   - Н-о-о изм-ме-ня-я-ю им первый я, - в  сладком  самозабвении  протянул
он.
   Так я ему и поверил! Ему хлопали. Не очень громко, но хлопали.  Я  тоже
хлопал. Не хлопать было  просто  неудобно.  Он  выходил  на  сцену  бодрой
походкой, как только начинали стихать аплодисменты, весело  улыбался,  как
будто его  появление  должно  было  всех  осчастливить.  Нехорошо  обижать
человека. Приходилось снова хлопать.
   Мы сидели во втором ряду. Никогда еще мы не сидели так  близко.  Обычно
мы покупали входные билеты и жались в проходе у ограды. В проходе нам было
проще, на нас, по  крайней  мере,  никто  не  обращал  внимания.  А  здесь
обратили, как только  мы  появились.  Мы  сели  на  свои  места  минут  за
пятнадцать до начала концерта, и это была наша ошибка.  Я  думаю,  Витькин
синяк вызвал у наших соседей самые мрачные подозрения. Концерт запаздывал,
а время как-то надо было убить.
   Впереди меня сидела женщина с голой до  пояса  спиной:  она,  наверное,
хотела, чтобы все видели, какой у нее ровный, коричневого  оттенка  загар.
Она могла морочить голову кому угодно, только не  нам;  мы-то  знали:  все
дело в ореховом масле. К плечу женщины прижимался мужчина. Его волосы были
гладко зачесаны и глянцево блестели. Он мазал их бриллиантином,  чтобы  не
раздувал ветер. Значит, под волосами была лысина. Небольшая, но лысина.
   - Вы сегодня божественны. Ваша спина может с ума свести, - говорил он.
   - Только сегодня? - спросила женщина и чуть отвела в сторону голову.
   - Не ловите меня на слове...
   По-моему, от такого  разговора  нормального  человека  может  стошнить.
Меня, например, тошнило. А когда Витька по  простоте  душевной  признался:
"Правый  туфель  жмет,  терпенья  нет",  мужчина   оглянулся   и   сказал:
"Безобразие!" Тогда Сашка посоветовал:
   - Сними туфель. Носки, я надеюсь, у тебя чистые?
   Сашка нарочно это сказал. Теперь мужчина уставился на него. Но Сашка не
Витька - на Сашку он мог смотреть сколько угодно. Сашка тоже мог  смотреть
не мигая, и получилось так, что они молча и долго смотрели друг на  друга.
Первым отвернулся мужчина: наверно, шея заболела.
   - Безобразие, - снова повторил он.
   - Ужасно богатый запас слов, - сказал Сашка.
   А я тут же добавил:
   - Тоже мне логика. О  голой  спине  говорить  не  безобразие,  а  когда
человеку жмет туфель, он должен молчать.
   - Это вам урок, - сказала женщина с голой спиной. -  Не  надо  говорить
пошлостей.
   Вот это правильно. Весь конфликт  на  этом  бы  кончился:  первыми,  во
всяком случае, мы никого не задевали. Но кому-то в третьем ряду  пришла  в
голову подлая мысль:
   - Надо позвать билетершу и вывести их.
   Скромное желание, ничего не скажешь. Я  повернулся,  чтобы  посмотреть,
кто это такой умный. Мужчина оказался самой обыкновенной внешности.  Такой
обыкновенной, что я ее даже не  запомнил.  Я  только  запомнил  соломенную
шляпу: во всем курзале он один был в шляпе. Она была  ровно  надвинута  на
уши на манер  "здравствуй  и  прощай".  Я  даже  рта  не  раскрыл,  только
посмотрел на него. Но и это привело его  в  ярость.  Он  встал  со  своего
места.
   - Билетерша! - громко позвал он. (Наивный человек, он  думал,  что  так
легко дозваться билетершу.)
   Женя сказала:
   - Я ухожу.
   Витька стал ее уговаривать.  Он  смотрел  на  нас  молящими  глазами  и
уговаривал.
   - В чем дело? - сказал Сашка. - Мы сидим на своих законных местах.
   Кто-то сказал:
   - Сами виноваты. Распустили.
   - Начинается самокритика, - сказал я. - Все в порядке.
   - Оставьте ребят в покое!
   Я сразу узнал голос - сдавленный и тонкий. Игорь сидел в третьем  ряду,
ближе к проходу. Когда я оглянулся, он помахал мне рукой и сказал:
   - Добрый вечер, Володя. - Зоя тоже подняла  руку.  Она  была  не  такая
грустная и очень красивая.
   - Как Сынишка? - спросил я.
   - Спасибо, Володя, сегодня лучше, - ответил Игорь.
   - Через две недели обещают снять корсет. - Я не знал, хорошо или плохо,
когда снимают корсет. Но Зоя улыбалась, и я понял: хорошо.
   - Поздравляю, - сказал я.
   На своих соседей мы больше не обращали  внимания.  По-моему,  все  дело
было в том, что мы сели не на свои места. Хуже нет, когда человек  садится
не на свое место.
   - Это тот самый Игорь? - спросила Инка. - Он же очень молодой.  -  Инка
сидела положив ногу на ногу, локтем она упиралась в колено, а  подбородком
на руку. Носок ее туфли  почти  касался  широкого  зада  сидящего  впереди
мужчины. Один раз даже коснулся, потому что мужчина повернулся и уставился
на Инку.
   - Простите, пожалуйста, - сказала Инка.
   Мужчина улыбнулся и закивал головой. И конечно,  не  потому,  что  Инка
вежливо извинилась. Смотрела она при этом совсем не вежливо.  Я-то  Инкины
глаза хорошо изучил. Глазами  Инка  говорила:  я  могу  не  только  туфлей
задеть, но и плюнуть - вы все равно будете улыбаться.  Просто  Инка  знала
себе цену. Мужчина стал часто оглядываться, но делал вид, что  смотрит  не
на Инку. Я взял Инкину ногу и опустил на землю.  Лодыжка  была  теплая,  я
чувствовал тепло сквозь носок.
   - Но мне так удобней, - сказала Инка.
   - А мне нет.
   Во время концерта мужчина несколько раз оглядывался. Мы не обращали  на
него внимания. Мы смотрели, как иллюзионист Жак показывал фокусы. Он ловил
в воздухе шарик от пинг-понга, вставлял его  в  одно  ухо,  а  вынимал  из
другого, брал в рот зажженную папиросу горящим  концом  и  пускал  дым  из
ушей. Показывал он много разных фокусов, но почему-то больше всего работал
ушами. Мне он понравился. Он вышел на  сцену  и  сразу  предупредил:  буду
обманывать, а как - попробуйте догадаться. Но никто особенно не  пробовал:
большинство зрителей пришло на концерт послушать Джона Данкера.
   Из-за боковой кулисы конферансье вынес стул. Он поставил его и вышел на
авансцену. Он долго всматривался в зрителей: наверное, собирался сострить.
   - Джон Данкер! - громко и торжественно выкрикнул конферансье и отступил
к боковой кулисе.
   Так и надо  оповещать  о  выходе  королей.  У  меня  по  ногам  мурашки
забегали. Погас верхний свет. На сцене остался одинокий  стул,  освещенный
коротким и сильным светом рампы.  Казалось,  и  сцена  и  стул  повисли  в
воздухе. Сцену окружала теплая ночь. Слышен был ночной шум моря - не очень
сильно,  но  слышно,  если  прислушиваться.  Постукивали  твердые,   точно
вырезанные из жести, листья пальм. Набегал волнами резкий запах маттиол  и
левкоев: наверное, в парке недавно полили цветы. Такой  бархатной  ночи  я
давно не помнил в нашем городе. У меня за спиной нетерпеливо  покашливали,
под ногами поскрипывал песок. В задних рядах  раздавались  редкие  хлопки:
нервы не выдерживали. Было бы  кого  ждать!  Я  нарочно  представлял  себе
короля таким, как видел на пляже, - в одних трусах, пусть в трикотажных  с
белым поясом, но все равно в трусах. А то, что он улыбался Инке?  За  одно
это я на него плевать хотел.
   Я прозевал появление  короля.  Воздух  вздрогнул  от  аплодисментов.  В
черной глубине сцены закрылся прямоугольник света. Рядом со  стулом  стоял
король в черном фраке и в белоснежной манишке. Он  держал  в  правой  руке
черную, отделанную перламутром гитару, а левую положил на спинку стула. Он
едва заметно кланялся, оставаясь подчеркнуто строгим, и со  сцены  казался
очень молодым и красивым. Я-то знал: и тот на пляже, и  этот  на  сцене  -
одно лицо. Но ничего не мог с собой  сделать:  я  тоже  аплодировал,  и  с
каждой секундой сильнее; Я объяснял это стадным чувством.
   Я по-прежнему пребывал в восторге, который почему-то называют  телячий.
Джон Данкер сел, и к нему тотчас  же  подошел  конферансье:  наверное,  он
только и ждал за кулисами этой торжественной минуты.
   - Инка, это же он! А я сразу не  узнала.  -  Чтобы  это  сказать,  Кате
пришлось перегнуться через Сашины колени.
   - Кто он? - спросил я у Инки.
   - Конферансье. Он  на  пляже  поругался  с  Джоном  Данкером.  Даже  не
поругался. Просто Джон Данкер ему что-то сказал, а конферансье тоже сказал
и пошел к морю.
   Сашку тоже заинтересовало происшествие на пляже, но по другому  поводу.
Он допрашивал Катю, что сказал Джон Данкер и что ответил конферансье.
   - Выразился? А как он выразился? Мне ты не можешь сказать?
   На сцене конферансье стоял боком, изогнувшись в полупоклоне, и о чем-то
шептался  с  Джоном  Данкером.  Конферансье  выпрямился  и  повернулся   к
зрителям.
   - Гавайский вальс! - провозгласил он и почтительно удалился.
   Снова ночь дрогнула от  аплодисментов.  Чего  было  аплодировать:  Джон
Данкер только еще укладывал на колени гитару.  Он  положил  ее  на  колени
плашмя - уже интересно: как можно играть на гитаре, когда она плашмя лежит
на коленях? Потом он  полез  левой  рукой  в  карман  брюк  и,  вынув  ее,
приподнял на мгновение вверх: он показывал всем, что в руке у  него  белая
металлическая  пластинка,  очень  похожая  на  те,  которыми  врачи  лазят
человеку в горло. Он обхватил гриф  рукой  так,  что  пластанка  и  четыре
пальца легли поверх струн, а большой - придерживал гриф снизу. Правая рука
свешивалась вдоль стула. Джон  Данкер  поднял  голову  и  некоторое  время
смотрел перед собой, и под его взглядом стихли аплодисменты.  Стал  слышен
шум моря и легкое постукивание листьев пальм. Джон Данкер быстро поднял  и
опустил над струнами правую руку. В ночь проник странный щемящий и  чистый
звук. Мне показалось, что где-то мяукал котенок. Правая рука Джона Данкера
обрела неожиданную легкость и энергичную силу движений. Она поднималась  и
падала, как будто клевала струны. Теперь не котенок, а здоровенный кот  на
самых высоких кошачьих нотах  предупреждал  своего  соперника  о  жестоких
законах любви. Никогда не думал,  что  у  кошек  такие  богатые  голосовые
данные. Просто они не умеют  использовать  свои  возможности.  Из  обычных
кошачьих верхних нот под руками Джона  Данкера  складывалась  экзотическая
мелодия. Она складывалась в воздухе из отдельных звуков где-то над  нашими
головами.
   - Как это он делает? Ну скажи, как он это делает, - приставала Инка.
   А я откуда знал как? Я  сам  удивлялся.  Теперь-то  я  знаю:  подражать
гавайской гитаре может каждый. Для этого надо зажать нос и  мяукать  любую
мелодию. Но узнал я это потом:  подражать  гавайской  гитаре  меня  научил
Сашка.
   - Это обыкновенная гитара, - сказал мужчина, маскирующий лысину, и  для
этого повернулся. Очень любезно, - значит, он еще не терял надежды.  -  На
ней подняты струны, - говорил он, глядя на Инку...
   Инка мельком взглянула на мужчину, тут же про него  забыла:  ее  меньше
всего интересовала технология, Последние фразы мужчина выговорил, глядя на
меня. Я великодушно его выслушал. Мне ничего не стоило быть  великодушным,
раз Инка не обращала на него внимания. Я  даже  готов  был  доставить  ему
удовольствие и поговорить о погоде на Гавайских островах. Но он  почему-то
поспешил отвернуться. Я думал, меня подвели  глаза.  По  моим  глазам  он,
наверно, догадался, что я о нем думаю.
   Не помню, с какого момента у меня  начало  портиться  настроение.  Всем
было весело. По-настоящему скучал только Витька. Он то поджимал  ногу,  то
опускал. Снять туфель он так и  не  решился:  врожденная  деликатность  не
позволяла. Я ему показывал знаками, чтобы он снял туфель, но  он  в  ответ
только страдальчески улыбался и качал головой.
   Конферансье выходил на сцену, как только замирал последний  аккорд.  Он
стоял  и  ждал,  пока  стихнут  аплодисменты.  На  сцену  кидали  записки,
выкрикивали названия песенок. Женщина с  голой  спиной  знала  слова  всех
песенок, мелодии которых наигрывал Джон Данкер. Она не очень  громко  -  в
первом ряду не к чему было кричать - назвала несколько песенок. Но  только
раз название совпало с тем, что объявил конферансье.
   - "Восточное танго"! - крикнул он, и женщина первая зааплодировала.
   Я узнал мелодию. Правда, не сразу. Эту песенку вчера напевал мне Сашка,
когда мы шли к Витьке. Но сейчас мелодия складывалась из необычных звуков,
и песенка нравилась мне больше. Она чем-то очень подходила к облику нашего
города.
   И люди там застенчивы и мудры.
   И небо там как синее стекло.
   Наверно, со стороны выглядишь очень глупо, когда иронически улыбаешься,
а слушаешь очень внимательно. Но я со стороны на себя не смотрел.
   Инка весь концерт вела себя вполне  прилично.  Она  по-прежнему  сидела
положив ногу на ногу. Я только следил, чтобы носок  ее  туфли  не  касался
широкого зада мужчины.
   Во время исполнения "Восточного танго" я не смотрел на Инку. В  воздухе
погас протяжный и печальный, как отдаленный стон, звук.  Инка  вскочила  и
захлопала. Она хлопала и кричала:
   - "Над розовым морем"! - Она перегнулась через спинку передней  скамьи,
почти касаясь грудью плеча мужчины, и кричала: - "Над розовым морем"!
   Может быть, мужчине приятно было чувствовать плечом  Инкину  грудь,  но
такого я допустить не мог. Я приподнялся.
   - Извините, - сказал я мужчине, перегибаясь через его спину, взял  Инку
за руку выше локтя и усадил на место. Все, что произошло дальше, возможно,
было простым совпадением: исполнить песенку просили многие.
   Конферансье объявил:
   - "Над розовым морем"! - И когда он объявлял,  Джон  Данкер  смотрел  в
нашу сторону. На кого он мог смотреть - не на меня же!
   Настроение у меня к этому времени  было  уже  испорчено,  а  когда  оно
испортилось, я так и не помню. Я уже ничего не слышал: я смотрел на  Инку.
Она сидела совершенно спокойно, опираясь подбородком на руку. А  носок  ее
туфли покачивался в такт мелодии. Мне было все равно, касался он  или  нет
широкого  зада  мужчины.  Мне  не  было  никакого  дела  до  этого   густо
напомаженного пижона. Для меня его просто не существовало.
   Джон Данкер  выходил  на  сцену,  играл,  снова  уходил,  и  снова  его
вызывали. А он, немного  утомленный  и  очень  красивый,  устало  разводил
руками и покачивал головой. Конферансье уже  стоял  у  авансцены,  готовый
объявить конец.
   - "Рощу"! - крикнула Инка, и голос ее звенел от волнения.
   Никаких сомнений не оставалось: среди  множества  голосов  Джон  Данкер
услышал Инкин голос. Он посмотрел в нашу сторону, улыбнулся.  Он  даже  не
подозвал конферансье. Просто сел и  начал  играть.  Женщина  оглянулась  и
очень внимательно посмотрела на Инку, потом мельком глянула на меня,  и  я
заметил слабую улыбку в уголках ее  губ.  Инка  ничего  не  заметила.  Она
напевала:
   Боязно чутка к каждому звуку
   Роща в июльском сие.
   С тихою шуткой нежную руку
   Ты протянула мне.
   Но тот дурман ночи знойной
   И стан детский, стройный,
   Я знаю, забыть нельзя...
   Вряд  ли  Инка  придавала  словам  этой  пошленькой  песенки   какое-то
значение: даже я не обратил на них внимание.  А  что  думал  Джон  Данкер,
наигрывая мелодию, мне тогда не дано было  знать.  Снова  аплодировали,  и
снова Джон Данкер кланялся и устало разводил руками, и прядка черных волос
косо упала на его матово-смуглый лоб.
   Я не знал, какой я - хороший или плохой. Мне говорили, что хороший, и я
в это верил. Но когда я видел людей ярких и по-особому одаренных,  начинал
подозревать, что все во мне ошибаются и только я  один  понимаю,  какой  я
обыкновенный. Ну за что Инка могла меня любить, когда видела  таких  ярких
людей, как, например, Джон Данкер? Я не вникал в подробности:  подлинность
таланта Джона Данкера подтверждал его успех.
   Из задних рядов бежали по проходу к сцене. Раньше мы  тоже  бегали,  но
сейчас бежать было некуда:  в  первых  рядах  аплодировали  сидя.  Нарядно
одетые, чисто вымытые мужчины и женщины в первых рядах  знали  себе  цену.
Что-то говорили Катя, Сашка  -  я  не  слышал.  Они  стоя  аплодировали  и
кричали, и на них оглядывались. Женя  и  Витька  тоже  стояли,  хотя  Женя
сказала, что ей не нравятся легкомысленные зрелища.  Только  Инка  сидела.
Сидела, аплодировала и смотрела на сцену. Потом она встала. Я положил руку
на ее плечо. Инка оглянулась. Она как будто меня не видела, а потом  вдруг
увидела. Глаза ее стали  как  бывают  у  провинившихся  собак.  Я  не  мог
смотреть в ее глаза. Я вспотел, и шелковая рубашка  прилипла  к  лопаткам.
Наверное, на рубашке проступили влажные пятна. Я не знал, что делать и как
себя вести. Когда Сашка сказал: "Что  ни  говорите,  а  он  король!"  -  я
крикнул: "А ты идиот!" А когда мужчина в третьем ряду, тот,  что  сидел  в
соломенной шляпе, сказал: "Кошачий концерт", я стал бешено аплодировать.

   Когда мы вышли в парк. Катя и Женя  побежали  за  сцену  смотреть,  как
будут уходить артисты. Они звали Инку, но она не пошла. Инка стояла  рядом
со мной. Мы оба стояли в полумраке неподалеку от перекрестка двух аллей. Я
прислонился спиной к старой акации и закурил. Когда я зажег  спичку.  Инка
сказала:
   - Дай мне на минуточку. - Она зажгла сразу две  спички.  Когда  они  до
половины сгорели. Инка лизнула пальцы и взялась ими за  обгоревшие  концы.
Теперь догорала другая половина спичек. Инка смотрела, как они догорали, и
огоньки отражались в ее глазах. - Видишь, мы всегда будем вместе,  видишь?
- сказала Инка.
   Она подняла к моему лицу спички - они обуглились  и  переплелись.  Инка
бросила спички и засмеялась.
   - Пойдем посмотрим артистов. Пойдем? - сказала она.
   На аллее Сашка и Витька  разговаривали  с  Павлом  Баулиным.  Мимо  нас
выходили с эстрады и шли к перекрестку аллей. Какая-то женщина говорила:
   - Но он просто красавец. У него античный профиль.
   Инка чуть повернула голову. Потом посмотрела на меня.
   - Очень противно курить? - спросила она. - Когда пойдем домой, дашь мне
попробовать.
   К перекрестку аллей подошли Катя и Женя.
   - Витя, где Инка? - крикнула Женя.
   Витька оглянулся, но со света не увидел нас в темноте.
   - Она где-то здесь была с Володей, - сказал он.
   - Пойду к ним. Неудобно... - сказал я и перешел аллею.
   - Где Инка? Женя ее ищет, - сказал Витька.
   - Вот идет. - Инка, проходя мимо нас, пристально посмотрела на Павла.
   - Совсем запутался. Давайте, профессора, разберемся, - сказал Павел.  -
Те две - Сашкина и Витькина. А это твоя?
   - Дальше что?
   - Ничего девочки. Не трогали? Эту рыжую нельзя нетронутой  оставлять  -
по глазам видно. Блондиночку тоже. Блондинки все податливы.  А  черная  на
любителя: плоская, как доска.
   - Паша, о своей сестре ты бы такое сказал? - спросил Сашка,  и  у  него
стал расти нос.
   - Обиделся. Я же вам, как своим кровным корешам, советую.
   - Возьми свои слова обратно, - сказал Витька.
   - Смотри, и тебя повело. Давай разберемся, какие слова обратно брать. Я
тут с вами много слов наговорил. Если про корешей, - беру обратно.
   - До трех считаю. Раз!.. - сказал Витька.
   Павел отступил  к  подстриженным  кустам  граната.  Руки  его  медленно
согнулись в локтях, а голова стала уходить в плечи.
   - Полундра, профессора, - сказал Павел.
   Те, кто выходил с эстрады или прогуливался  по  парку,  проходили  мимо
нас,  замолкали  и  оглядывались.  Павел  стоял  спиной  к  кустам,  а  мы
полукругом перед ним.
   - Два! - сказал Витька.
   Павел отступил на полшага к кустам, остро  и  цепко  оглядывая  нас.  Я
посмотрел на его кулаки, и у меня в глазах  потемнело.  Меня  слова  Павла
почему-то не оскорбили. Мне совсем не хотелось с  ним  драться.  Но  драка
была неизбежна, и лучше было не смотреть на его кулаки. Я знал  по  опыту:
перед дракой нельзя думать о последствиях.
   - Бить вас неохота. Беру слова обратно.  А  какие,  сами  выбирайте,  -
сказал Павел.
   Витька упорно смотрел на Павла. По-моему, его больше всего  задело  то,
что Павел назвал Женю плоской, как доска. А  тут  еще  туфля.  Когда  жмет
туфля, много не надо, чтобы завестись.
   На всякий случай я обнял Витьку за плечи и показал Сашке  головой,  что
пора уходить.
   - Паша, о женщинах надо говорить чисто. Это не мои слова  -  это  слова
Горького, - сказал Сашка.
   Мы уходили по аллее, когда к Павлу подошли двое незнакомых нам  парней.
Один спросил:
   - Ты где пропал?
   - Знакомых ребят встретил. Поговорили...
   - Тех, что ли? Гнал бы их в шею.
   Витька оглянулся.
   - На шею хозяин есть! - крикнул он.
   - Нет, вы видели, он учит нас жить! - сказал Сашка.
   Девочек мы нашли у выхода из парка; они разговаривали с Игорем и  Зоей.
Женя увидела нас, сказала:
   - Наконец-то наговорились.
   Витька  нагнулся  и  отряхивал  совершенно  чистые  брюки:  он   всегда
стеснялся малознакомых людей. Игорь сказал мне:
   - Счастливое совпадение: встретились в вашем городе,  а  жить  будем  в
моем. Первое время Ленинград покажется сумрачным.  А  меня  утомляет  ваше
солнце.
   Так. Наверное, про Ленинград наболтала  им  Инка.  Хорошо  бы  все-таки
знать, куда мы поедем?
   - А мне мало солнца, - сказала Зоя. - Я так соскучилась  по  солнцу.  В
Ленинграде идут дожди. Белые ночи и дожди.
   Игорь и Зоя жили в квартале от курзала, и мы  проводили  их  до  самого
дома. Мы отлично знали этот небольшой дом в глубине двора, три года  назад
его отыскал Витька, и с тех шор адрес дома был вписан  в  книжку  Жениного
отца. Конечно, при Игоре никто из нас об этом не вспомнил: Женя не любила,
чтобы говорили посторонним о профессии ее отца, как будто худшим в ее отце
была его профессия. Жени и Витьки с нами не было - они где-то  отстали,  -
но мы все равно не сказали Игорю, почему нам знаком его дом. Мы  вернулись
на угол. Подошли Женя и Витька. Витька шел босиком,  а  туфли  торчали  из
карманов его брюк. У решетки курзала стоял  Павел  со  своими  приятелями:
наверно, выбирали, с кем бы познакомиться. Из парка  выходили  я,  перейдя
освещенный асфальт, исчезали в темноте под деревьями. Мы свернули  на  3-ю
Продольную. Начало улицы освещалось огнями курзала. Впереди  шли  девочки.
Мы шли быстро. Когда  кто-нибудь  говорил:  "Куда  мы  так  летим?"  -  мы
замедляли шаг, но постепенно снова его ускоряли. Кажется, первым "куда  мы
так летим" сказал Сашка. Потом это же  самое  повторял  каждый  -  девочки
тоже. Наверное, не мне одному хотелось поскорей остаться вдвоем.
   По обе стороны улицы тянулись заборы. Но мы их  не  видели.  Мы  только
видели между деревьями редкие огни санаториев. В тех местах,  где  деревья
отступали от забора, улица немного светлела.  Сашка  рассказывал,  как  он
маленьким объелся сахарным миндалем.
   - Пять лет смотреть не мог на сахарный миндаль, - сказал Сашка.
   - Так я тебе и поверил, - ответил я.
   - Сейчас я сам себе не верю.
   - Замолчите, - сказала Женя.
   Инка возникла передо мной, точно выросла из-под земли. Я ее не  увидел,
а скорее почувствовал рядом с собой. Катя и Женя тоже стояли.
   - Вы ничего не слышали? - спросила Катя.
   - Что мы должны были слышать?
   - Женщина крикнула, - сказала Женя.
   - Тебе не почудилось?
   - Сначала Женя услышала, а мы слушали Сашку. А сейчас мы  все  слышали:
на пустыре кричала женщина, - сказала Инка.
   Мы не видели друг друга. В темноте поблескивали глаза.
   - Веселенькая история, - сказал Сашка.
   - Девочки, возвращайтесь к курзалу и ждите нас, - сказал я.
   - Мы же можем здесь подождать или до угла дойти - там светло, - сказала
Инка.
   Улица упиралась в черный провал пустыря. В  конце  ее  по  обе  стороны
мостовой горели электрические лампочки. Белые листья деревьев  отбрасывали
на асфальт черные тени. С вокзала  прошел  трамвай.  Узкая  полоска  света
обнажала кусты. Из-за угла вышел какой-то парень, постоял, оглядываясь  по
сторонам, и снова ушел за угол, точно его кто-то позвал. Потом из-за  угла
вышел Степик. За ним еще выходили. Степик держал во рту папиросу, и  Мишка
Шкура дал ему прикурить. Степик пошел по  направлению  к  нам.  В  темноте
кто-то всхлипывал - кажется, Катя.
   - Встань мне на колено. Ну чего ты так дрожишь? - говорил Сашка.
   По ту сторону забора зашумели потревоженные прыжком кусты.
   - Беги к санаторию, - сказал Витька.
   - Инка! - тихо позвал я, щупая рукой темноту, и вдруг услышал  стук  ее
туфель об асфальт: Инка бежала. От угла тоже кто-то  побежал,  но  тут  же
остановился. Мы уже никого не видели. Только слышали топот  ног  и  свист.
Потом все стихло. До угла было метров двести. Мы стояли прижимаясь  спиной
к забору: камень был холодным и  шершавым.  Сколько  надо  времени,  чтобы
пройти двести метров?
   - Что ни говорите, а Джон Данкер - король, - сказал Сашка.
   - Сашка, ты уже это говорил, - ответил я.
   - Разве говорил? - спросил Сашка и замолчал.
   Мы молчали и прислушивались, и как-то сразу услышали шаги  многих  ног.
Шаги быстро приближались и стихали против нас на мостовой. Луч  карманного
фонаря упал на забор и тотчас на Витькино лицо.
   - Здорово, Витек, - сказал Мишка Шкура.
   - Кто такой? - Я узнал мальчишески звонкий голос Степика.
   - Наш, пересыпский, - ответил Мишка Шкура.
   Луч фонаря переместился на Сашку.
   - Жид? - спросил Степик.
   Сашка молчал, а я все время думал: "Если бы я  видел  у  Степика  финку
тогда в кино, его бы сейчас здесь не было".
   - Инка! Финка у Степика! - крикнул я. Свет ослепил меня.
   - Какая финка? Кому кричал? - спросил Степик. - Спрячь перо, паскуда! -
на кого-то прикрикнул он.
   Я загораживался ладонью от света. Свет  погас.  Я  отшатнулся  и  лицом
уловил движение воздуха. Слева от  меня  приглушенно  вскрикнул  Сашка.  Я
кого-то ударил. На меня спиной отлетел  Сашка,  рванулся  вперед  и  снова
отлетел и ударился рядом со мной  об  забор.  На  Сашку  навалились.  Я  в
темноте схватил кого-то за волосы и  рванул  на  себя.  Потом  я  тащил  и
выкручивал чью-то руку и  совсем  близко  слышал  Сашкино  захлебывающееся
дыхание. В лицо мне косо плеснули звезды. Не помню, что было раньше - удар
или звезды... Падения я тоже не помнил, я только помнил резкий до  тошноты
запах пота  и  чей-то  модельный  туфель:  я  поймал  его  рукой  и  хотел
оттолкнуть от своего лица...
   Потом я снова увидел звезды. Мне казалось, что я  лежу  на  дне,  а  на
поверхности были звезды и голоса, и вода давила мне на уши  и  покачивала.
Кто-то плачущим голосом спрашивал:
   - За что ударил?
   - Не подходи сзади, паскуда.
   Откуда мог взяться Павел? Но "паскуда" сказал Павел.  Я  услышал  удар,
еще удар, еще и падение чьих-то тел. Я лежал на мостовой,  и  асфальт  был
очень холодный. Я нащупал рукой край тротуара  и  хотел  встать,  но  меня
снова валило.  Но  я  все  равно  встал  и,  шатаясь,  перешел  тротуар  и
облокотился на край забора. Стало светлее. Наверное, всходила луна, потому
что я видел край забора, а внизу было темно. Я  вспомнил  модельную  туфлю
около своего лица. Я хотел оттолкнуть ее рукой. Рука была очень тяжелой: я
ее еле поднял и, когда опустил, в кого-то попал.
   - Володя, это я.
   Откуда взялась Инка? Но мне было не до Инки, мне ни  до  кого  не  было
дела. Меня тошнило от резкого запаха ножного пота. Инка обнимала  меня  за
плечи, а я ногой царапал забор: мне хотелось перевалиться через него,  так
сильно меня тошнило.
   На мостовой разговаривали. Меня больше не рвало, но соображал я плохо.
   - Паша, мне шьют дело. Я с тобой не могу сегодня разговаривать.  Но  мы
встретимся, - сказал Степик.
   - Принято, - ответил Павел. - Я тебе заодно Нюрку Переверзеву припомню.
Поздно я узнал - ты бы еще тогда от меня не ушел.
   Степик засмеялся.
   - Паша, ты, как легавый, ходишь по моему следу, - сказал он. - Не надо,
Паша: последнее время я очень нервничаю.
   - Плыви, плыви на белом катере, пока я все твое кодло не понес.
   - До встречи, Паша.
   Я стоял прислонясь спиной к забору, и меня покачивало, а  тяжелые  веки
закрывались сами собой.
   Потом мы сидели в сквере: я. Инка и Женя. Витька с Катей повели Сашку в
санаторий "Сакко и Ванцетти": у Сашки была разбита голова. До  сквера  нас
провожал Павел. По дороге - мы шли окраиной пустыря - Павел сказал:
   - Надо было всем вместе убежать.
   - Почему мы должны бегать? - спросил я.
   - В таком положении самое верное убежать. Я бы обязательно удрал: нашли
с кем шутить - со Степиком.
   - Нельзя было всем бежать: они бы девчонок догнали.
   - Тоже правда. Отчаянные вы, профессора.
   Прощаясь, Павел сказал Инке:
   - Давай, рыжая, договоримся: надумаешь  кавалера  менять  -  не  забудь
Павла Баулина.
   Я не обиделся на Павла. У меня  сильно  болела  челюсть  и  был  сломан
передний зуб. Наверное, меня стукнули головой в подбородок. Сашку  ударили
кастетом, а меня головой. Если бы кастетом, то был бы разбит подбородок. А
у меня были разбиты только губы: они вспухли и тоже болели. По губам меня,
кажется, ударили ногой.
   Катя и Витька привели Сашку. Сашка пробовал острить.
   - Первые ранения мы уже получили, - сказал он и сел рядом  со  мной  на
скамейку.
   Мы сидели в сквере и  ждали,  пока  опустеют  улицы:  нам  не  хотелось
попадаться кому-нибудь на глаза.
   - "Витек, Витек..." Ух, гад! - сказал Витька.
   Его совсем не били. Мишка  Шкура  с  каким-то  парнем  повалили  его  и
уговаривали лежать. Витька не мог смотреть ни на меня, ни на Сашку и то  и
дело повторял:
   - Ну, гад!.. Ну, погоди, гад!.. - Он все время порывался куда-то  уйти.
Наверно, хотел разыскать Шкуру.
   Женя сказала:
   - Ты же не виноват. Было бы легче, если бы тебя тоже избили?
   Женя сказала правду, но я все равно был с ней не  согласен:  я  понимал
Витьку.
   Потом мы отвели Сашку домой. Мы остались на улице и ждали Катю.  Не  то
чтобы так уж боялись Сашкину маму,  -  просто  нам  не  надо  было  с  ней
встречаться. Мы придумали, что Сашка скажет, будто упал с  дерева.  Глупо,
конечно, придумали. Но по опыту  мы  знали:  чем  глупее  придумаешь,  тем
больше в это верят. Надо только твердо стоять на своем. А  Сашке  без  нас
проще было стоять на своем.
   Потом мы проводили домой Инку. Меня уже не тошнило, но время от времени
кружилась голова. Женя отозвала меня и сказала, чтобы я не оставлял Витьку
одного. Я проводил с Витькой Катю и Женю и пошел к нему ночевать.
   Я и Витька спали в сарае - раньше в нем жили, когда еще  дом  строился.
Теперь здесь держали корову и на нарах хранилось сено. Я лежал  в  темноте
рядом с Витькой и боялся уснуть. Под нарами корова  жевала  жвачку,  и  от
этого еще больше хотелось  спать.  Потом  корова  тяжко  вздохнула,  и  по
деревянному настилу застучали  влажные  шлепки.  Я  закрыл  глаза,  тотчас
заснул и очень быстро проснулся. Витьки рядом со мной не было.
   - Витька! - позвал я.
   Витька стоял в светлом прямоугольнике двери.
   - Не могу я, - сказал он. - Пойду встречу Шкуру. Он всегда на  рассвете
приходит.
   Я слез по скрипучей лесенке и вышел с Витькой во  двор.  Уже  рассвело.
Небо было зеленым и без звезд, но солнце  еще  не  встало,  и  поэтому  на
улицах не было теней. Мы дошли до трамвайного круга. По дороге мы заходили
во двор к Шкуре: он, как и Витька, спал на сеновале - на сеновале  его  не
было.
   Мы сидели  на  холодных  и  влажных  рельсах.  Солнце  в  нашем  городе
поднималось в степи, и море перед этим розовело у горизонта.  Шкура  вышел
из улицы и, пошатываясь, шел через пустырь. Он увидел нас  и  остановился.
Мы встали и пошли к нему. Убежать было некуда. Шкура пошел к нам навстречу
и теперь стал шататься сильнее. Шкура упал прежде, чем Витька его  ударил:
Витька зацепил его по лицу, когда он уже падал. Шкура лежал на спине.
   - Лежачего будете бить? Лежачего? - спросил он.
   Витька хватал Шкуру за руки и пытался поднять. Я ему помогал: я понял -
Витьке необходимо подраться. Я сказал Шкуре:
   - Вставай! Я тебя трогать не буду! Один на один подеретесь.
   Шкура не хотел  вставать:  едва  мы  его  приподнимали,  как  он  снова
валился.
   - Лежачего будете бить? Лежачего? - спрашивал он.
   Витька не мог бить лежачего и заплакал. Он стоял над Шкурой и плакал. Я
увел Витьку. Мы спустились к морю, искупались, а потом заснули  на  песке,
пригревшись на солнце,  и  проснулись,  когда  вернулись  с  ночного  лова
рыбачьи шаланды.
   Дома я  нашел  мамину  записку.  Она  писала,  что  приходила  школьная
сторожиха и сказала, что меня вызывает  директор.  Директора  в  школе  не
было: он ушел в гороно. Я бродил по гулким коридорам, заглядывал в  пустые
классы - из некоторых уже вынесли столы и  парты:  готовились  к  ремонту.
Тишина противопоказана школе так же, как кладбищу шум. Я посидел  в  своем
классе, за своим столом. Я думал о себе, об Инке, о том, что,  когда  меня
уже здесь не будет. Инка еще будет сюда приходить  два  года.  Я  выдвинул
ящик стола. Внутри на  боковой  стенке  было  вырезано  перочинным  ножом:
"А+Р". За год эта формула чужой любви успела мне примелькаться.  Кто  они,
эти "А" и "Р"? Где они сейчас? Странно, почему я раньше этого не  выяснил?
Столы и классы переходят  в  школах  по  наследству,  и  узнать,  кто  был
прошлогодним владельцем моего стола, было бы не так-то сложно.  Я  вытащил
из стены гвоздь и выдавил им на дне ящика: "Три года - не пять". Если Инке
через год достанется мой стол, ей не придется ломать голову над  тем,  кто
сделал эту надпись, Интересно, что она подумает, когда прочтет ее,  и  где
буду я в это время.
   В класс заглянул Юрка Городецкий.
   - Я тебя по всей школе ищу. Пойдем скорей, - сказал он.
   - Куда?
   - В райисполком. Там машина ждет.
   - В двух словах: в чем дело? - спросил я.
   - Поедем в колхоз "Рот Фронт". Я бы сам  поехал,  но  директор  сказал,
чтобы ты поехал со мной.
   Понятно: новому секретарю не терпелось  проявить  свой  организаторский
гений. Лично я предоставил  бы  ему  эту  возможность:  меньше  всего  мне
хотелось ехать в колхоз. Но, к сожалению, это было  не  мое  личное  дело.
Немецкий  колхоз  "Рот  Фронт"  считался  самым  богатым  в   районе.   Но
председатель колхоза Франц  Карлович,  человек  суровый  и  хозяйственный,
страдал тяжким пережитком: он  всех,  особенно  школьников,  подозревал  в
лени. Я смотрел на Юрку и думал; все  у  тебя  впереди,  еще  покрутишься,
когда на поля вовремя не подвезут пресной воды, а у ребят от  жажды  языки
будут присыхать к небу или когда от сырого молока начнут болеть  животы  и
многие не смогут выходить на работу, а  Франц  Карлович  будет  требовать,
чтобы выполнялась дневная норма. У него  была  любимая  поговорка:  "Даром
хлеб кушаль - хорошей жизни не зналь". Правильная, в общем, поговорка. Все
дело в том, что понимать под словом "даром". Я понимал, что директор прав,
посылая меня с Юркой, но от этого мне было не легче.
   - Когда вернемся? - спросил я.
   - Быстро. Завтра к обеду будем дома.
   Ничего себе быстро. Может быть, "завтра к обеду" для Юрки было  быстро,
но меня это не устраивало.  На  всякий  случай  я  поймал  во  дворе  сына
сторожихи Сережу.
   - У меня к тебе просьба, выполнишь?
   Сережа не любил выполнять просьбы, особенно даром.
   - Некогда мне, - сказал он.
   - Выбери минуту.
   - А что делать?
   - Нет. Ты наперед скажи, выполнишь?
   - Некогда мне. Купаться иду.
   - Просто здорово. Тебе как раз по дороге.  Морскую  улицу  знаешь?  Дом
летчиков знаешь? Инку Ильину знаешь? Так вот:  первый  подъезд,  последний
этаж, квартира пятнадцать. Скажешь Инке: Володя уехал в  колхоз,  вернется
завтра к обеду.
   - Некогда мне. Я же не на пляж хожу. Я в порту купаюсь.
   - Напрасно. На пляже ты можешь съесть хорошую вафлю мороженого и запить
газированной водой с сиропом.
   - У меня денег нет.
   - О чем ты говоришь: моя просьба - мои деньги. На, бери.
   Сережа взял у меня пятнадцать копеек. Этот семилетний пацан  знал  себе
цену. Просто мороз  пробегает  по  коже,  когда  подумаешь,  что  из  него
вырастет. Юрка стоял в воротах и неодобрительно на меня поглядывал. Ничего
с тобой не случится: потерпишь.
   В колхозе, как я и предполагал, к великому Юркиному огорчению, мы в тот
же день обо всем договорились. И  не  с  кем-нибудь,  а  с  самим  Францем
Карловичем. Обычно он избегал прямых переговоров. Мы объехали  на  линейке
Франца Карловича свекловичное поле. Кормовая свекла так проросла сорняком,
что не видно было ботвы. Такого в колхозе "Рот Фронт" я никогда не  видел.
Франц Карлович то и дело снимал соломенную фуражку и вытирал  потный  лоб:
ему было явно не по себе от такого поля.
   - Новый культур. Чужой семян. Негодница, - сказал он.
   Стали договариваться о сроках прополки.
   - Полторы недели, - сказал Франц Карлович.
   Я осмотрел поле. Оно начиналось от дороги на железнодорожную станцию  и
кончалось на берегу лимана. Чтобы  прополоть  такое  поле,  надо  было  не
меньше двух с половиной недель.
   - Три недели, - сказал я.
   - Три недели! Три недели все умрет, - сказал Франц Карлович.
   - Все не умрет. Мы же каждый день будем полоть.
   - Две недели, - сказал Франц Карлович.
   - Согласны, - ответил Юрка, как будто  его  кто-то  тянул  за  язык.  Я
промолчал. Мы поехали в  правление.  Франц  Карлович  привязал  жеребца  у
коновязи, а не отправил его в конюшню, - значит, он еще собирался  куда-то
ехать. В кабинете Франц Карлович предложил, чтобы бригада школьников  жила
в риге у свекловичного поля. Он предложил это, подписывая какие-то бумаги,
которые ему принес бухгалтер. Юрка снова сказал:
   - Согласны.
   Я подождал, пока Франц Карлович кончил подписывать бумаги.
   - Не пойдет, - сказал я.
   - Почему? - спросил Юрка. - Очень уж удобно: фронт  работ  рядом  -  не
надо время на ходьбу терять. Потом на открытом воздухе  спать  приятно.  -
Юрке очень хотелось выглядеть солидно.  "Фронт  работ"  -  надо  же  такое
придумать! Франц Карлович курил трубку и кивал головой. Никогда не  думал,
что Юрка такой дурак.
   - Понимаешь, Юра, - сказал я. - Рядом с ригой - болото. А в этом болоте
почему-то понравилось жить лягушкам. А лягушками,  как  тебе  известно  по
зоологии, питаются ужи...
   Франц Карлович забеспокоился. Он вынул изо рта трубку и сказал:
   - Уж мирный животин.
   - Правильно. Но девочки почему-то ужей боятся.
   - Вот  еще,  -  сказал  Юрка.  -  Нечего  идти  на  поводу  настроений.
Привыкнут. Зато фронт работ рядом.
   - Теоретически все правильно. Но девочки все равно будут визжать, когда
уж заползет под одеяло. А утром их не добудишься.  Если  даже  добудишься,
они обязательно заснут  в  поле,  и  солнечные  удары  гарантированы.  Как
хотите, Франц Карлович, а ребят надо разместить  в  школе  или  в  хлебном
амбаре.
   - Нет, нет. Час ходьбы до работы.
   - На машине десять минут езды, - ответил я. -  Потом,  Франц  Карлович,
надо закрепить за нами лошадь: обед и воду мы будем сами возить. В прошлом
году достаточно намучились.
   - Нет, нет. Это баловство - не работа.  Даром  хлеб  кушаль  -  хорошей
жизни не зналь. Лошадь дай, машину дай - сплошной убыток.
   - Франц Карлович, за что колхоз премировал нас в прошлом году?
   - Политика.
   - Вы же сами говорили, что школьная бригада дала прибыль. Прибыль - это
экономика.
   - Хорошо. Будет работа как прошлый год  -  будет  лошадь  и  машина,  -
неожиданно быстро согласился Франц Карлович. Он, кажется, очень спешил. Мы
попрощались на крыльце. Франц Карлович уехал, а Юрка  заявил,  что  должен
осмотреть амбар и школу. В риге он соглашался  разместиться  без  осмотра.
Тоже мне логика. Я с ним не пошел. Я сидел  на  скамейке  в  садике  перед
правлением. Посредине  цветочной  клумбы  стоял  бюст  Фридриха  Энгельса.
Странно было видеть Фридриха Энгельса без Карла Маркса. Я уже три года его
видел и не мог привыкнуть. Вернулся Юрка.
   - Может, заночуем? - спросил он.
   - Зачем?
   - Как-то неудобно в тот же день возвращаться.
   Я ничего не ответил. Я просто пошел по дороге на станцию. Чтобы  успеть
к вечернему симферопольскому поезду, нам пришлось последние три  километра
бежать по берегу моря. В вагоне  Юрка  приставал  ко  мне  с  разговорами.
Сначала я притворялся, что сплю, а потом на самом деле заснул.

   С вокзала мы поехали на трамвае. На пустыре  открытый  прицепной  вагон
продувало насквозь, а длинная подножка почти цеплялась  за  кусты.  Я  уже
стоял на подножке, когда Юрка спросил:
   - Не знаю, сейчас к директору пойти?
   - Нет, подожди, пока он ляжет спать, - ответил я и спрыгнул на  ходу  в
конце пустыря, против Морской улицы. Кто бы мог подумать, что  Юрка  такой
дуб. И я же рекомендовал его в секретари.
   На улице уже  появились  нарядно  одетые  курортники.  Они  шли  своими
обычными вечерними маршрутами:  Приморский  бульвар,  курзал,  "Поплавок",
ресторан "Дюльбер". Я спешил к Инке, потный и пыльный, с разбитыми губами.
Надо было бы, конечно, забежать домой переодеться, но не хотелось  тратить
зря столько времени. Инку  я  увидел  неожиданно:  случайно  посмотрел  на
другую сторону улицы и увидел. Инка никогда не ходила по той стороне.  Для
этого ей пришлось перейти мостовую против  своего  дома.  Инка  шла  вдоль
ограды сквера. От неожиданности я даже не сразу  ее  окликнул.  У  меня  в
голове не укладывалось, что Инка могла куда-то идти,  да  еще  торопиться,
когда меня нет в городе.
   - Инка!
   Инка остановилась, потом побежала ко мне через мостовую.
   - Как хорошо, что ты вернулся! Ты не представляешь, как хорошо, что  ты
вернулся! - сказала она. Я смотрел на нее и улыбался. У нее было  какое-то
странное лицо, и я никак не мог понять, что она с  ним  сделала.  И  глаза
были немного испуганные.
   - Куда направилась?
   - Я так рада, что ты вернулся. Я так и  думала,  что  ты  вернешься.  Я
только не была уверена.
   Я все смотрел на Инкино лицо и никак не  мог  понять:  что  она  с  ним
сделала?
   - Тебе не нравится? - спросила Инка. - Я только чуточку  попудрилась  и
чуточку покрасила губы. Надо же когда-нибудь попробовать.
   Теперь я понял, почему она стала такая  красивая;  под  пудрой  не  так
заметны были веснушки, а краска на Инкиных губах  совсем  была  не  видна;
губы у нее всегда были очень красные.
   - Делать тебе нечего, - сказал я. - Зайдем ко мне, я переоденусь.
   - Зайдем, - сказала Инка.
   Против входа в сквер я сошел на мостовую и остановился, потому что Инка
сказала:
   - Пойдем по улице. Пойдем?
   Мы всегда ходили через сквер. Я не понимал, почему ей пришло  в  голову
идти кругом, и смотрел на нее.
   - Когда ходишь по песку,  вечно  пылятся  туфли.  Пойдем  по  улице,  -
сказала Инка. Она говорила  и  поглядывала  в  сквер.  Я  тоже  оглянулся.
Недалеко от входа, боком к нам, сидел на скамейке Джон Данкер. Я вышел  на
тротуар, и мы пошли по  улице.  Я  подумал,  что  Инка  просто  не  хотела
проходить мимо короля гавайской гитары. Мне и самому не очень хотелось его
видеть. Но потом я подумал другое и остановился.
   - Ну, ударь меня. Ударь. При всех ударь, - сказала Инка.
   Я пошел по улице, и Инка шла за мной. Она шла чуть отставая и говорила:
   - Ну, ударь меня. Ну почему ты не хочешь меня ударить? Ударь -  и  тебе
сразу станет легче.
   Я шел как оглушенный. Все во мне остановилось, и я ничего не понимал. Я
только думал, что мамы, наверно, еще нет дома, и шел очень  быстро,  и  на
Инку совсем не обращал внимания, и при этом все время помнил, что она идет
рядом со мной. Мамы дома не было. Инка и раньше к нам приходила,  и  чаще,
когда мамы не было дома. Но раньше я об этом не думал. А теперь  думал.  Я
умылся, петом переодевался в маминой комнате и все  время  думал,  что  мы
одни в квартире. В открытую дверь я видел Инку. Она стояла, положив  локти
на подоконник, и смотрела на улицу. В комнате было темно,  и  только  окна
светлели. Я подошел к Инке.  Я  взял  ее  за  плечи,  повернул  к  себе  и
поцеловал, и у меня из губы пошла кровь. Инка испугалась. Она  достала  из
выреза платья платочек и  приложила  его  к  моим  губам.  Инка  прижимала
пальцами платочек и поцеловала меня в угол рта. Тогда  я  сказал  то,  что
совсем не собирался говорить:
   - Скоро придет мама... - Мне показалось, что  Инка  не  поняла  или  не
слышала моих слов. Но потом я понял: слышала.
   - Пойдем. Я утром заходила  к  Сашке  и  обещала  вечером  еще  прийти.
Пойдем? - чуть погодя сказала Инка. - Где голубая рубашка? - спросила она.
   - Я ее кровью запачкал.
   - Дай ее мне постирать. Не бойся, я не испорчу.
   Я достал из-под матраца рубашку и быстро, кое-как  завернул  в  газету:
мне хотелось поскорее выйти на улицу.
   Мы вышли через парадное. В домах и на улицах горел свет, и  улицы  были
тихими, но не по-ночному, а по-вечернему: прохожих было много.
   - Как себя Сашка чувствует?
   - Мне кажется, хорошо. Даже кость цела. Сашкина  мама  сказала,  что  у
него сотрясение мозга. Но Сашкин отец сказал, что никакого сотрясения нет.
Он, по-моему, обо всем догадывается. Сашкина мама сказала отцу:  ты  такой
же врач, как я голландская королева. Тогда Сашка сказал, что если  у  него
нет сотрясения, то будет от маминого крика.
   - Долго была у Сашки?
   - Не очень. Мне было неловко, и я ушла. Катя тоже была.  Потом  Витя  с
Женей пришли, но я уже уходила...
   Я ждал, что Инка скажет - куда. Но она больше ничего не говорила.
   - Хорошо, что ты догадалась позвать Павла, - сказал я.
   - Я сразу вспомнила про Павла и побежала. Я только боялась, что он  уже
ушел. Но он не ушел. Те двое, что были с  ним,  сначала  не  хотели  идти.
Павел со мной побежал, а они сзади шли.  Мы  услышали,  как  вы  деретесь.
Павел крикнул: полундра! Мне он сказал, чтобы я близко не подходила, а сам
подошел. На него посветили фонариком. Он кого-то обругал, потом ударил. Он
несколько раз кого-то ударил.
   - Зачем же ты подошла? Он же сказал, чтобы ты не подходила.
   - Я и не подходила. Я стояла, пока тебя не  увидела.  Я  тебя  увидела,
когда ты хотел встать.
   - Ты смелая. Если бы не ты, нам бы здорово попало.
   - Ничего я не смелая. Ты меня просто не  знаешь.  Я  смелая,  когда  не
думаю. Если бы я сначала подумала, я бы не подошла.
   К Сашке Инка пошла одна. С моими губами нечего было и думать попадаться
на глаза Сашкиной маме. Когда Инка входила в подъезд, я крикнул:
   - Долго не сиди!
   Свет из аптеки падал на тротуар. Я ждал Инку  на  мостовой  за  афишной
тумбой, чтобы Сашкина мама не увидела меня из окна.  От  нечего  делать  я
выжег спичками глаза и нос Джона Данкера: сначала на одной афише, потом на
другой. Инка вышла вместе с Витькой.
   - Сегодня в военкомат вызывали, - сказал Витька.
   - Зачем?
   - Разнарядку получили.
   - Куда едем?
   - В том-то и дело - не сказали. С одним со мной не стали разговаривать.
Велели утром троим прийти.
   - Сашка пойдет?
   - Говорит, пойдет. А тетя Соня кричит, что не пустит.
   Я посмотрел на верхние окна. Они были открыты. Свет рассеивался в белых
листьях деревьев. Я  слышал  голоса:  говорили  в  комнате,  окна  которой
выходили во двор.
   - Не нравятся мне эти тайны мадридского двора, - сказал я.
   - Сашке тоже не нравятся, - ответил Витька.
   Инка смотрела на меня, и свет отражался в ее встревоженных глазах.
   - Скажи Сашке, я за-ним утром зайду.
   Витька вошел в подъезд, а я с Инкой  против  сквера  перешли  мостовую.
Сквер посадили три года назад  комсомольцы.  Теперь-то,  наверно,  деревья
выросли и в сквере приятно посидеть. А тогда через  сквер  только  ходили,
чтобы сократить расстояние, и назначали в нем короткие свидания. Мы прошли
мимо скамьи, на которой часа два назад сидел Джон Данкер.
   - Была на пляже? - спросил я.
   - Была до обеда. Игорь с Зоей тоже были. Я с ними была.  Правда-правда.
Можешь у них завтра спросить.
   - Зачем?
   - Я же знаю, о чем ты хочешь спросить. Я  же  знаю.  -  Инка  просунула
ладонь под мою руку. - Ничего такого не было, - сказала она. - Он  сказал,
что мы все равно расстанемся, а я сказала, что это неправда.  Я  три  раза
гадала на спичках, и три раза спички переплетались. Второй раз  не  очень,
но приблизительно. Три раза не может быть случайного совпадения.
   - Меня он откуда знает?
   - Он же тебя видел на пляже. А потом я ему сказала.  Он  просил  с  ним
встретиться, а я сказала, что тебя нет в  городе,  а  когда  тебя  нет,  я
никуда не хожу.
   - Игорь и Зоя тоже с ним разговаривали?
   - Да нет. Они его не видели. Мы с ним в море разговаривали.  Я  плавала
за вторым саем, а он за первым. Он совсем плохо плавает. Я  сказала,  что,
если он не подплывет ко мне, я с ним не буду разговаривать. Я нарочно  так
сказала: я думала, он побоится. А он подплыл. Когда  мы  возвращались,  он
чуть не утонул. Правда-правда. Знаешь, как я испугалась!
   Мы остановились у калитки Инкиного дома. Я подумал, где бы сейчас  была
Инка, если бы я не вернулся в город. У меня сердце перевернулось. Теперь я
бы ее ударил, но я не ударил: на улице были прохожие.
   - Проводи меня до подъезда, - сказала Инка.
   - Спать хочу. Я почти не спал.
   - Нет, проводи.
   В подъезде Инка прижала пальцами корочку на моей нижней  губе  и  сбоку
поцеловала меня. Я знал, что она  меня  поцелует,  и  заранее  прислонился
спиной к стене.
   - Не молчи. Не надо молчать, - сказала Инка. - Я же говорила тебе  -  я
порочная. Я сама  не  знаю,  что  со  мной  происходит.  Мне  было  просто
интересно,  о  чем  он  будет  со  мной  говорить.  Ты  же  видел,  как  я
обрадовалась, когда тебя увидела. Ты же видел.
   Я поцеловал Инку, и у меня из губы пошла кровь. Инка не  могла  увидеть
кровь: наверно, она почувствовала кровь губами.
   - Больше не надо, а то долго не заживет, - сказала Инка.
   Мы стояли в подъезде за лестницей и молчали. Инкины руки лежали у  меня
на плечах, и я прижимал ее к себе. Мы оба очень устали и только теперь это
почувствовали.
   - Я тебе говорила, мамина сестра живет в Ленинграде. Говорила?
   Я не помню, говорила Инка или нет. Кажется, говорила.
   - Она приедет к нам на лето. Я смогу к ней ездить на каникулы.  Хорошо,
если вас пошлют в Ленинград.
   Куда нас пошлют? Я мог узнать это только завтра. И мне хотелось,  чтобы
скорее прошла ночь и наступило завтра. Для этого надо было лечь  спать,  а
чтобы лечь спать, надо  было  прийти  домой.  Кажется,  Инка  была  права:
хорошо, если бы мне никуда не надо было уходить.

   В кабинете военкома,  наверно,  никогда  не  было  солнца.  Я  об  этом
подумал, как только открыл дверь. Я вошел первым, и следом за  мной  вошли
Сашка и Витька. Витька повернулся к двери и осторожно ее закрыл. Потом  мы
стояли  шеренгой  спиной  к  двери:  я  с  разбитыми   губами,   Сашка   с
забинтованной головой, а у Витьки в складках нижнего века копились остатки
синяка.
   Не знаю, какое  впечатление  произвели  мы  на  военкома:  военком  был
человек сдержанный. Он только посмотрел на часы и сказал:
   - Опоздали на пятнадцать минут.
   Он сидел боком к нам и через стол поглядывал на Алешу.
   - Поздравляю, профессора: едем в Ленинград, - сказал Алеша.
   Витька широко улыбнулся и потер руки. Я и Сашка переглянулись. Конечно,
хорошо, что хоть в Ленинград-то мы едем,  но  мы  не  спешили  радоваться:
слишком бодрый голос был у Алеши.
   - Что, довольны? - спросил Алеша.
   - В какое училище едем? - спросил я.
   -  Краснознаменное  училище  имени  Склянского.  Бывшие   Ориенбаумские
пулеметные курсы красных командиров.
   - Товарищ Переверзев, будем говорить  с  ребятами  напрямую,  -  сказал
военком. Он повернулся к нам, и под его грузным телом  заскрипел  стул.  -
Есть разнарядка: три места в Пехотное училище имени Склянского, одно  -  в
Военно-морскую  медицинскую  академию  и  персональный  вызов  Баулину   в
Военно-морское училище имени Фрунзе.
   У меня гулко билось сердце. Удары  его  отдавались  в  ушах.  Наверное,
поэтому я плохо слышал. Я до  сих  пор  плохо  слышу,  когда  волнуюсь.  Я
напрягал внимание, а в голове была одна мысль: ни во  Владивостоке,  ни  в
Севастополе я не буду встречать Инку с цветами. Ни о чем другом я  не  мог
думать. Я видел в окно  освещенный  солнцем  двор,  посыпанный  песком,  и
марширующих красноармейцев. Спиной к окну стоял лейтенант и командовал:
   - Раз!.. Два!.. Три!.. Раз!.. Два!.. Три!.. - Слово "раз" он произносил
громко и отчетливо. Красноармейцы - их было восемь  человек  -  ходили  по
кругу. Под команду "раз!" они опускали ногу, а под счет два-три - медленно
ее поднимали.  Я  смотрел  в  окно  и  думал:  ни  в  Севастополе,  ни  во
Владивостоке я не буду встречать Инку с цветами.
   - Нам осталось решить, кто из вас  поедет  в  медицинскую  академию,  -
сказал военком.
   - Кригер, ты же хотел поступить в медицинский институт. Это  место  как
будто специально для тебя придумано, - сказал Алеша.
   Сашка молчал.
   - Изменить ничего нельзя? - спросил я.
   - Мотивировка? - спросил военком.
   - Мы же выросли у моря, - сказал Витька.
   - Мы уже сейчас умеем определять место в любую погоду днем и  ночью.  А
по заливу ходим, как по собственной квартире, - сказал я.
   - Существенно, - сказал военком. - Мы тоже об этом говорили.  Но  таких
морских ребят много, а военно-морских училищ  всего  два:  одно  строевое,
другое инженерное. Контингента для комплектования у  них  всегда  хватало.
Еще какие мотивы? Белоснежные кителя, фуражки с  крабами,  золотые  якоря.
Отгадал? -  под  тяжелым  лбом  пытливо  поблескивали  глаза  военкома.  -
Отгадал, Белов? - Какое-то мгновение я выдерживал взгляд военкома, а потом
отвернулся.
   - Я тоже хочу в пехотное училище. Мы же все трое с  детства,  -  сказал
Сашка.
   - Всю жизнь втроем не проживете, - сказал военком. - Перестройка  армии
- дело серьезное, и относиться к ней надо серьезно. Могу сказать по своему
опыту: не пойдет у вас служба, если на  первый  план  ставить  собственные
желания.
   Алеша убрал со лба волосы.
   - Разнарядка давно получена, - сказал он. - Я уговорил военкома послать
письмо, чтобы ее изменить. Колесников  тоже  письмо  подписал.  Ничего  не
вышло. Вчера облвоенкомат подтвердил телеграммой прежнюю  разнарядку.  Так
что, профессора, дело конченое.  Я  сам  собирался  в  военно-политическое
училище. Не вышло.
   - Завтра в одиннадцать ноль-ноль медкомиссия. Потом зайдете  ко  мне  и
приносите новые заявления. Приучайтесь не опаздывать.
   После мрачноватой прохладной комнаты день показался  особенно  ярким  и
теплым. По существу, ничего неожиданного не  произошло.  Никто  не  обещал
послать нас в  военно-морское  училище.  Мы  сами  вообразили,  что  таких
морских ребят, как мы, ни в какое другое училище послать не могут.  И  все
равно  мы  чувствовали  себя  так,  как  будто  нас  в  чем-то   обманули.
Красноармейцы больше не маршировали. Без гимнастерок, но  в  сапогах,  они
прыгали в разножку через козла. Они разбегались от крыльца, и от них пахло
кисловатым потом и сапожной мазью. Лейтенант стоял сбоку козла и страховал
прыжки. Я осмотрел его: сапоги с непомерно широкими голенищами, в  которых
ноги торчали как палки, мятая  гимнастерка  и  потное  немолодое  лицо  не
произвели на меня впечатления. Лучше было на лейтенанта не смотреть. Чтобы
тоже стать лейтенантом, мне еще предстояло три года учиться.
   На улице Сашка сказал:
   - Я же все время чувствовал: Алеша темнит.
   - Он старался. Слышал, письмо посылал, - сказал Витька.
   - Дело не в письме. Алеша боялся, что мы не согласимся пойти в пехотное
училище, и ничего нам не говорил. Это политическое недоверие, - сказал я.
   - Я хотел высказать ему все, что о нем думаю, - сказал Сашка.
   - Очень  хорошо,  что  не  высказал.  Незачем  выяснять  отношения  при
посторонних. Мы все ему выскажем наедине, - ответил я.
   Мы ушли в порт. Девочки должны были подойти к военкомату, чтобы  вместе
идти на пляж. Но мы не хотели с ними встречаться: мы боялись сказать им  о
том, что едем в пехотное училище. Нам надо было  сначала  как-то  самим  к
этому привыкнуть.
   Яхта стояла на козлах. Мы сняли с нее брезент, достали  из  люка  набор
инструментов,  потом  перевернули  яхту  вверх  килем.  Мы   приготовились
работать, чтобы девочки видели, зачем мы сюда пришли.
   - Военком, оказывается, умный дядька, - сказал я.
   - Тебе от этого легче? - спросил Сашка.
   - Конечно, легче. Он тоже пехотный майор.
   Мы счищали с бортов циклями старую краску. Сначала  мы  счищали  просто
так: надо же было что-то делать, а потом увлеклись.
   - Военком правда умный. Все понимает, - сказал Витька.
   - Например? - спросил Сашка.
   - Женя представляла, как я в  белом  кителе  буду  встречать  ее  после
концерта. Это все равно неправильно. Я не только из-за кителя...
   Я зачищал левый борт и помалкивал: никогда не думал, что у  Жени  такое
богатое воображение.
   - Что скажем девочкам? - спросил я.
   - Пока надо сказать, что едем в Ленинград. Алеша действовал  правильно,
- сказал Сашка.
   Витька посмотрел на меня: Сашке он не доверял.
   - Так и скажем, - сказал я. - А если спросят, в какое училище?  Скажем,
в училище имени Склянского. По-моему, они не станут допытываться, что  это
за училище.
   - Сурик крепко держит. Прошпаклюем борта, и  можно  красить,  -  сказал
Витька.
   - И прошпаклюем и покрасим. А вот кто на ней будет  ходить?  -  спросил
Сашка. Он хлопнул ладонью, и двойной борт отозвался гулким  звоном  хорошо
выдержанного елового дерева.
   - Приготовиться, - сказал я.
   По песку, между поваленных набок баркасов, шли Катя и Женя.
   - Почему не подождали? - спросила Женя.
   - Яхту надо привести в порядок. Она может каждый день  понадобиться,  -
сказал Витька.
   - Узнали, куда едете?
   Прокурорский тон Жени начинал меня злить.
   - Все в порядке, - ответил Витька. - Все трое едем в Ленинград.
   - Я так и знала, - сказала Женя. - Надо всегда твердо стоять на своем.
   Витька посмотрел на Женю и глупо ухмыльнулся.  Я  мог  поручиться,  что
наша тайна дольше одного дня не продержится.
   - Как здорово! - сказала Катя.  -  Мы  снова  будем  вместе.  Это  надо
отметить.
   - Завтра отметим, - сказал Сашка. -  Завтра  мы  едем  в  "Поплавок"  и
спокойненько все отметим.
   - Где Инка? - спросил я.
   - Она с мамой уехала в Симферополь. Ее отца срочно куда-то  вызвали,  и
они поехали его провожать. Я и Женя были на вокзале,  -  сказала  Катя.  -
Инка велела передать, чтобы ты не скучал.
   Я не только не собирался скучать, у меня просто на  душе  легче  стало.
Первый раз я ничего не имел против того, что  не  увижу  вечером  Инку.  Я
сказал, что никуда вечером не пойду. Поработаю еще часа два, а потом пойду
домой. Я действительно никуда не пошел  и  рано  лег  спать.  Если  крепко
проспать всю ночь, то к утру любая неприятность теряет остроту. Впервые  в
жизни  я  почувствовал  тяжесть  долга,  и,  чтобы  его   выполнить,   мне
приходилось пересиливать себя.
   Утром я проснулся с тревожным ощущением перемены в  своей  судьбе.  Все
устраивалось, но не так, как мне  хотелось.  Потом,  в  армии,  мне  часто
приходилось приносить личные желания  в  жертву  требованиям  службы.  Это
постепенно вошло в привычку. Мне со  временем  стало  нравиться  подчинять
свою жизнь присяге и долгу: каждый раз при этом я острее  чувствовал  свою
нужность и значительность. Когда через много лет я был уволен из  армии  и
спросил полковника, в чье распоряжение меня отправляют, полковник ответил:
в ваше собственное. Ничего страшнее этих слов я не слышал.
   Ровно в одиннадцать ноль-ноль мы  были  на  медкомиссии.  Чтобы  прийти
ровно в назначенное время, мы минут пятнадцать стояли за углом военкомата.
Вместе с нами комиссию проходили призывники, но мы обошли врачей  первыми.
Потом мы  сидели  в  кабинете  у  военкома.  Он  просматривал  медицинские
заключения. Самым крупным изъяном, если это можно  назвать  изъяном,  было
несоответствие между нашим весом и ростом. Даже Витьке не хватало до нормы
шесть килограммов.
   - Были бы кости, мясо будет, - сказал военком. Мы  вежливо  улыбнулись.
Военком подвинул к себе наши заявления,  но  читать  их  не  стал.  -  Что
скажешь, Белов? - спросил он.
   - Ничего. Что говорить?
   - Поговорить есть о чем. Ребята вы крепкие,  утешать  вас  не  надо.  А
пехоту вы зря обижаете. Понятие "пехота" давно устарело. Пехотный командир
- это общевойсковой командир.  В  бою  ему  подчиняются  все  рода  войск.
Значит, он должен  знать  эти  войска  и  уметь  организовать  между  ними
взаимодействие. Форма одежды тоже не хуже морской. К ней только привыкнуть
надо. Чем на мне плохая форма?
   - Так вы же майор, - сказал я.
   - Форма у майоров и лейтенантов одна.
   - Особенно у лейтенанта, который обучал вчера красноармейцев, -  сказал
я.
   - Подковырнул.  Настоящие  профессора,  -  сказал  военком.  Он  встал,
подошел к двери и, открыв ее, позвал: - Лейтенант  Мирошниченко!  -  Майор
вернулся к столу, а дверь оставил открытой.  В  комнату  вошел  лейтенант,
совсем не тот, кого мы видели вчера, а я почему-то думал, что войдет тот.
   - По вашему приказанию, товарищ майор. -  Лейтенант  стоял  у  двери  и
смотрел то на нас, то на военкома. Лицо майора сморщилось от улыбки.
   - Документы на ребят готовы? - спросил майор.
   - Осталось переписать заявления.
   - Заявления переписаны. Идите. Потом поговорим.
   Мы сразу поняли, зачем майор вызвал лейтенанта. А лейтенант  не  понял.
Он только  понял,  что  майор  вызвал  его  не  затем,  чтобы  спросить  о
документах. Лейтенант вышел.
   - Видели? Форму надо уметь носить, - сказал военком.
   - Наглядная агитация, - сказал Сашка.
   Майор развеселился. Он смотрел на нас и смеялся.
   - Какой я агитатор. Агитатор Переверзев. Я солдат. Вопросы есть?  Тогда
свободны. Но из города никуда не отлучаться. Прочтите во дворе сегодняшний
номер "Звезды". Интересно.
   Когда мы вышли, к  майору  зашел  лейтенант  Мирошниченко.  Мы  шли  по
коридору и слышали, как они оба смеялись.
   Мы сразу нашли статью: "Они -  будущее  Красной  Армии".  Мы  стояли  у
стенда и читали статью. Никаких сомнении не было: будущее армии - это  мы.
Статья была написана о том, что военные  училища  ждут  и  готовы  принять
юношей с десятилетним образованием, которые  омолодят  командные  кадры  и
завершат техническое перевооружение армии.
   Мы пошли на пляж.
   - Нам все же повезло, - сказал я. - Эта кампания могла  начаться  годом
раньше или годом позже, и мы бы в ней тогда не участвовали.
   - Я всю ночь думал. По-настоящему повезло только мне, - сказал Сашка. -
Я чувствую себя перед вами последней сволочью.
   - Можешь не чувствовать. Ни я, ни Витька ни при какой погоде не  желаем
быть докторами. Может быть, ты желаешь? - спросил я у Витьки.
   - Какой из меня доктор! Я на зоологии попробовал  лягушку  резать,  так
меня потом два дня рвало, - сказал Витька.
   - Положим, тебя до сих пор тошнит, когда ты видишь лягушек, - сказал я.
   - Теперь меньше, - ответил Витька.
   Инка была на пляже. Она вернулась из  Симферополя  утренним  поездом  и
сидела с девочками возле Зои. Игорь играл под навесом  в  шахматы.  Мы  не
виделись с Инкой с позавчерашнего вечера, а мне казалось, что я  не  видел
ее целую вечность.
   - Общий привет, - сказал Сашка.
   - Володя! - позвала Инка. Она указательным пальцем  написала  на  песке
"Ленинград?" и кивнула головой. - Да?  -  спросила  Инка.  Я  тоже  кивнул
головой и стал раздеваться.
   Потом я пошел к Игорю под навес, чтобы не оставаться возле Инки: она бы
у меня в два счета все выведала. Инка  ничего  не  понимала.  Сначала  она
попробовала просто не обращать на меня  внимания,  но  не  выдержала.  Она
подошла и села рядом со мной.
   - Я иду купаться, - сказала она. - Пойдем?
   Игорь доигрывал партию.
   - Будем купаться? - спросил я.
   - Конечно, - ответил Игорь.
   По берегу у самой воды прогуливался Джон  Данкер  и  рядом  женщина,  с
которой он был на пляже два дня назад. Я ее сразу узнал. Сашке  надо  было
зачем-то домой. Катя тоже с ним пошла. Уходя, Сашка крикнул:
   - В девятнадцать ноль-ноль встречаемся у "Поплавка".
   Инка посмотрела на меня и улыбнулась.

   Мимо нас прошел мужчина в белых брюках и синем пиджаке. Он пропустил на
мостик, похожий на корабельные сходни, свою спутницу, чуть поддерживая  ее
локоть. Многие ждали очереди, чтобы войти в "Поплавок", и толпились  перед
входом на узкой терраске. Мы тоже  ждали,  но  не  на  терраске,  а  перед
мостиком на пляжном песке.
   - Что мы здесь стоим? Пойдем на терраску. Ну, что  мы  здесь  стоим?  -
говорила Инка.
   - Пить неприятно. Зато потом хорошо, - сказал Витька.
   - Еще два-три события - и Витька станет алкоголиком, - сказал я.
   - А что? Стану. Только пока пьешь - неприятно.
   - Перестань. Противно слушать, - сказала Женя. Женя,  конечно,  была  в
своей новой соломенной шляпке.
   - Стоим и стоим, как бедные родственники. Войдем на терраску, - сказала
Инка.
   - Живешь - до всего доживешь.
   - Скорей бы твой папа придумал что-нибудь новенькое.
   Мы говорили все, что взбредет в голову, потому что не хотели входить на
терраску. Мы помнили концерт и боялись снова оказаться не на своем  месте.
На маленький балкон над терраской вышла Катя и замахала нам рукой.  Первой
на мостик вошла Инка. Я хотел  поддержать  ее  локоть,  но  не  успел.  Мы
пробирались гуськом между теми, кто ждал очереди. Маруся,  Катина  сестра,
ждала нас у входа. Она сказала швейцару, похожему на  боцмана  с  парусной
шхуны:
   - Мироныч, пропустите их.
   - Прошу пропустить: заказной столик, - сказал швейцар.
   Мужчина в синем пиджаке чуть посторонился.
   - Юные мужи и девы торопятся приобщиться, - сказал он.
   Я прошел последним, и швейцар опустил  за  мной  коричневую  доску.  На
крутой,  как  трап,  лестнице  внутри  "Поплавка"  пахло  жареным   луком,
чебуреками и вином. Мы поднялись на веранду и пошли между  столиками.  Наш
стол был в углу веранды у самых перил. Я не очень  хорошо  помню,  как  до
него добрался: не так-то легко идти между столиками,  когда  все  на  тебя
смотрят. Главное, не торопиться. Я все время  об  этом  думал.  Но  Витька
путался под ногами, и я подталкивал его в спину. Катя  уже  сидела.  Сашка
подсел к ней и стал разглядывать бутылки. У меня тоже  глаза  разбежались:
столько закусок я никогда не видел. Теперь-то я понимаю: к нашим  тридцати
рублям Маруся, наверно, добавила свои. Мы уселись за стол и сразу  забыли,
что сидим на веранде не одни.
   - Первый тост за Марусю, - сказал Сашка.
   - Пейте за кого хотите. Только вино наливай в бокалы, а это фужеры  для
воды, - сказала Маруся.
   - В чем дело, будем пить из бокалов,  -  сказал  Сашка.  Он  уже  успел
налить вино в то, что Маруся назвала фужерами, и теперь переливал  вино  в
бокалы.
   У меня за спиной засмеялись. Я  оглянулся.  За  соседним  столом  сидел
Жестянщик с компанией. Жестянщик не смеялся,  смеялись  другие.  Жестянщик
даже не смотрел в нашу сторону.
   - Ша, Володя. Сначала пьем за Марусю. Потом мы с  ним  рассчитаемся,  -
сказал Сашка.
   Но потом мы забыли про Жестянщика и его компанию и выпили  за  девочек,
за себя, за нашу историчку Веру Васильевну, за то, чтобы она наконец вышла
замуж. Женя сказала:
   - За тех, кто в море!
   Женя, конечно, ничего плохого не думала. Но так уж  у  нее  получалось,
что и не думая она могла испортить настроение. Солнце садилось в  море,  и
стекло на нашем столе горело.
   - Надо выдохнуть воздух, а потом пить, - сказал я Инке.
   Но Инка меня не слушала: она пила маленькими глотками и  совершенно  не
морщилась. Вино было холодным и кисло-сладким, совсем  не  таким,  как  мы
пили у Попандопуло. В тот вечер я  заподозрил,  что  на  свете  существует
очень много вин, - до этого я просто о винах не думал. Подошла Маруся: она
часто подходила к нашему столику.
   - Не спешите, - сказала она. - И как следует закусывайте.
   - Куда нам спешить? За таким столом можно просидеть до утра,  -  сказал
Сашка.
   - Мальчики, в ресторане полагается ухаживать мужчинам. Саша, я на  тебя
надеюсь, - сказала Маруся и отошла: ее позвали к другому столику.
   - Пожалуйста, - ответил Сашка. Он взял салат и положил себе на тарелку.
   - Это по-сашкиному называется ухаживать, - сказал я.
   - А что? Ах да... - Сашка передал салатницу Кате и стал  смотреть,  что
бы такое взять еще. Я уверен, что он  не  притворялся.  Просто  мы  начали
хмелеть  и  забывали,  что  говорим  и  что  делаем.  Волны  катились  под
"Поплавком", а мне казалось, что  плывет  веранда  к  розовому  горизонту.
Тогда я оглядывался на пляж, и все сразу становилось  на  свое  место.  За
столом Жестянщика смеялись. Лицом к нам сидела женщина.  Она  смотрела  на
нас и была немного пьяна. Она подпирала щеку рукой и улыбалась.
   - Самое время выпить, чтобы они сдохли, - сказал Витька.
   - Кто они? - спросила Катя.
   - Володя, объясни.
   - Разве мало на свете разного дерьма? В общем,  кто-то  кому-то  всегда
мешает жить. Чтобы не мешал, пускай сдохнет.
   - А кто? - спросила Катя. - Я так просто не хочу.
   - Я знаю кто. Давайте выпьем, - сказала Женя.
   - Степик тебя устраивает? - спросил Сашка.
   - Ладно. Степик пусть сдохнет. Степика мне не жалко, - сказала Катя.
   Инка сказала:
   - Володя, давай выпьем, чтоб она сдохла. Давай?
   - Кто она?
   - Ну та... - сказала Инка, и замолчала, и стала смотреть в море. -  Ну,
помнишь, на которую ты смотрел на пляже, - Инка засмеялась и заглянула мне
в глаза.
   - Пожалуйста, - ответил я. И когда пил, мне даже в  голову  не  пришло,
что женщина, о которой говорила Инка, была на  пляже  с  Джоном  Данкером.
Инка пила и вдруг протянула над столом свой бокал. Я оглянулся. Женщина за
соседним столиком улыбалась Инке и держала перед собой бокал. Она встала и
подошла к нам.
   - Можно?
   Жестянщик принес ей стул и вернулся на свое место.
   - Кончили десять классов? - спросила женщина.
   - Кто вам сказал?
   Женщина пожала плечами:
   - Нетрудно догадаться. Моя сестренка тоже кончила десять классов.
   - Очень трогательно, - сказал Сашка. - У  вас  есть  сестренка,  и  она
кончила десять классов.
   - А что вы кончили? - спросил я.
   - Я геолог.
   - Очень трогательно. Вы геолог, а ваш сосед капитан дальнего  плавания,
- сказал Сашка.
   - Ну и что же? - спросила женщина. Она еще улыбалась, но, по-моему, уже
жалела, что подошла к нам, - это по глазам было видно.
   Женя сказала:
   - Выпьем за всех, кто в  этом  году  кончил  десять  классов,  и  пусть
сбудутся все их желания.
   Женщина протянула свой бокал, она  принесла  его  с  собой,  и  девочки
чокнулись с ней, а  мы  переглянулись  и  даже  не  притронулись  к  своим
бокалам.
   - На вид такие милые, а на самом деле злые...
   Женщина пошла к своему столику.  Мы  не  могли  ей  сказать,  что  наши
желания уже не сбылись. А если бы и могли, то ей все  равно  бы  этого  не
сказали. Жестянщик подошел за стулом. Он постоял, и я видел, как  побелели
его пальцы, сжимавшие спинку. Он ушел, а Инка сказала:
   - Ну зачем ее обидели? Зачем обидели?
   - Она, наверно, ничего о нем не знает. Надо ей  рассказать,  -  сказала
Катя.
   - Мы уже пробовали. С нас хватит, - сказал я.
   - Я ей все равно расскажу. Увижу на пляже и расскажу, - сказала Женя.
   - Ничего ей не надо рассказывать. Ну  зачем  рассказывать?  -  спросила
Инка.
   Мы не злились на женщину. Просто у нас в голове  не  укладывалось,  что
геолог может быть в одной  компании  с  Жестянщиком.  Во  внутреннем  зале
проигрывали через усилитель пластинки, а танцевали на  веранде.  Сашка  до
того обнаглел, что пошел с Катей  танцевать.  Сам  не  знаю  как,  но  они
танцевали. Я тоже попробовал, но у меня ничего не получилось.  Инка  могла
танцевать, а я нет. Просто я никогда не занимался  этим  делом.  Потом  мы
плевали в море. Стояли у перил и плевали. Первой начала  Инка.  На  волнах
покачивалась горлышком вверх бутылка, и Инка старалась до  нее  доплюнуть.
Дурной пример заразителен, особенно если кругом много пьяных. Они стояли у
перил и плевались. Одной бутылки  на  всех  не  хватило,  и  каждая  новая
компания кидала свою бутылку.  Пришел  директор  "Поплавка"  и  стал  всех
стыдить. Но мы в это время уже сидели на своих местах.
   Инка и Катя куда-то уходили. Маруся стояла в простенке между  открытыми
окнами внутреннего зала. Я долго смотрел на нее. Она  опиралась  плечом  в
простенок и смотрела "в никуда": просто стояла с открытыми глазами.  Глаза
у нее были прозрачные, как  у  морских  девчонок,  а  полные  губы  слегка
подкрашены и все равно были бледные, и на щеках вместо  ямочек  проступали
морщинки. Когда ее подзывали,  она  подходила  и  слушала,  глядя  куда-то
поверх голов. Посетителей Маруся называла "гостями". По-моему, она от  них
устала и была о них невысокого мнения. Маруся оглянулась и подошла ко мне.
   - Что, Володя? - спросила она.
   - Ничего. Ты очень красивая.
   - Была, - сказала Маруся и провела по  моим  волосам  белой  и  крупной
рукой с ярко накрашенными ногтями. - Сейчас принесу  чебуреки,  -  сказала
она.
   Мы поели чебуреки. Инка отдала мне половину своей порции.
   - Это за мороженое, - сказала она.
   Я теперь часто оглядывался назад, но веранда все равно  плыла.  Хорошо,
что больше не осталось вина. Его всего было две  бутылки.  Зато  крем-соды
было много. От нее пощипывало в носу и прояснялась голова. Не знаю,  зачем
пить вино, когда есть  крем-сода?  Правда,  такой  крем-соды,  как  тогда,
теперь почему-то нет. А может быть, мне так просто кажется. Инка крикнула:
   - Смотрите! - и протянула палец.
   Солнце уже давно село,  и  в  чуть  розоватом  воздухе  синели  плоские
очертания гор. Они стояли на воде похожие на вертикальные тени.  Жестянщик
за столом с видом бывалого капитана объяснял своим друзьям:
   - Это морской мираж. Такой же мираж видели матросы Колумба.
   Много он понимал: мираж! Просто в такой прозрачный и тихий вечер всегда
видны были горы Южного берега. Не знаю, зачем  придумывать,  когда  и  без
этого и вечер, и море, и горы были так хороши. Мне было бы совсем  хорошо,
если бы я время от времени не вспоминал, что никогда не  уйду  в  море  на
борту военного корабля. Горы синели  и  постепенно  сливались  с  небом  и
морем. Подошла Маруся.
   - Вот и все, - сказала она. - Вы довольны?
   Нам очень не хотелось уходить, но Маруся сказала, что внизу ждет  много
"гостей". На  веранде  давно  зажгли  свет,  и,  когда  мы  уходили,  огни
отражались в маслянисто-черной воде. Маруся проводила нас до лестницы.
   - Запомни, мой дом - твой дом, - сказал Сашка.
   - Запомнила, - сказала Маруся. - Скорей бы он у тебя был.
   Витька спускался  первым  и  доказывал  Жене,  что  это  совсем  другая
лестница.
   - Не выдумывай. Сам ты другой, - сказала Женя, и голос у нее был  очень
ласковый.
   Потом мы купались. Вода была теплой. Песок -  тоже,  только  надо  было
разгрести верхний слой. Многие купались, но их не видно  было  в  темноте.
Вдруг где-нибудь смеялась женщина или  что-то  говорил  мужчина.  Я  лежал
рядом с Инкой. В море появились  огни,  и  донесло  далекий  лязг  якорных
цепей.
   - Инка, я не еду в морское училище. Понимаешь, меня и Витю  посылают  в
пехотное. В пехоте  мы  нужнее.  Пехотный  командир  -  это  общевойсковой
командир... Ерунда, просто пехотный... - Я спрятал лицо в Инкиных коленях.
Она приложила ладонь к моему затылку.
   - Не надо, - сказала Инка. - Это же не  имеет  никакого  значения.  Все
равно три года - не пять.
   Кто-то вышел из воды и лег недалеко от нас.
   - Не замочил бинт? - спросила Катя.
   - Я же не плавал, - ответил Сашка.
   - Смотри, как красиво подходит эскадра. Ветра нет, а  слышно  якоря,  -
сказала Катя. - Интересно, где наши? - спросила она.
   - Наверно, купаются. Надо же таких  морских  ребят  послать  в  пехоту!
Володя! - громко позвал Сашка.
   - Не кричи. Я не глухой.
   Катя и Сашка замолчали. Это был последний  вечер,  который  мы  провели
вместе.

   Через день Инка уезжала.
   Три грузовых машины стояли во дворе школы. Инка сидела в первой  спиной
к кабине. В белой косынке, завязанной под подбородком, в  синей  выцветшей
майке, из которой она  выросла,  и  в  сатиновой  юбке  -  Инка  сидела  и
улыбалась. Я разговаривал с Витькой и Сашкой и еще с кем-то. С  нами  были
Катя и Женя. Все вместе мы вспоминали прошлогоднюю поездку и  хохотали.  Я
стоял к машине спиной. Прошедшая ночь ничего не сгладила  и  не  смягчила:
то, что произошло у меня с Инкой вчера, сегодня стояло между нами.
   Вчера я сказал:
   - Инка, мы уже совсем взрослые. Понимаешь? Та  женщина,  на  которую  я
смотрел на пляже, и Джон Данкер для нас обоих не случайны.
   - Зачем ты мне это говоришь? - спросила Инка.
   Я не очень отчетливо представлял зачем.  Но,  начав  говорить,  не  мог
остановиться. Мы сидели в самой глухой части пустыря между морем и соленым
озером Майнаки, и вокруг были песчаные дюны и кусты паслена. Нас ждали  на
пляже, но я сказал Инке:
   - Давай побудем одни.
   И мы пришли сюда.
   - Я не могу тебя так оставить, - говорил я. - Понимаешь, не могу. Думай
обо мне все, что хочешь, но я не могу.
   - Пусть все будет. Я ничего не буду думать. Пусть  все  будет,  -  Инка
побледнела, и вокруг ее носа проступили веснушки.
   Было жаркое солнце у меня на  затылке,  были  Инкины  рыжие  волосы  на
песке: я еще подумал, как трудно будет вытряхнуть песок из густых  Инкиных
волос.
   Потом я сидел и больше ничего не было, кроме страха: не за  себя  -  за
Инку.
   Когда я решился взглянуть на Инку, она сидела обхватив руками колени.
   - У тебя на губе кровь.
   - Это ничего. Я ее прикусила.
   - Ничего, не бойся, - сказал я. - Когда-нибудь  это  все  равно  должно
было случиться.
   - Я не боюсь. Я ничего не боюсь. Ты не обидишься? Больше этого не надо.
Мне кажется, ничего не случилось и... больше не надо.
   Страха больше не было: были растерянность и стыд.
   - Пойдем на пляж. Наши давно на пляже, - сказала Инка.
   На пляже она не отходила от Кати и Жени. Я знал, почему Инка от них  не
отходила: я тоже боялся остаться с ней наедине, - ведь тогда нам надо было
бы о чем-то говорить, а я не мог говорить.
   Потом Инка неожиданно сказала:
   - Я пойду, а то собраться не успею.
   Я смотрел, как она одевалась, и со страхом думал, что должен  пойти  ее
проводить.
   - "Женя, ты хотела взять выкройку юбки. Пойдем? - сказала Инка. На меня
она не смотрела, а я на нее смотрел и чувствовал, как на глазах проступают
слезы.
   Потом весь вечер я бродил возле Инкиного дома. Улица опустела,  и  свет
погас у них в окнах, когда я ушел, так и не повидав Инку...
   Юрка Городецкий подошел к директору. Он шел на  виду  у  всех,  и  это,
наверно, была самая торжественная минута в его жизни; у  него  даже  голос
дрожал, когда он докладывал:
   - Учащиеся девятых классов  второй  средней  школы  имени  Постышева  к
отъезду в колхоз готовы.
   - Можно ехать, - сказал Виктор Павлович.
   - По машинам! - крикнул Юрка, и все засмеялись.  Виктор  Павлович  тоже
смеялся, потому что все, кто уезжал, давно сидели в машинах.  Юрка  поднял
красный флажок. Старосты классов - они сидели сзади у правого борта - тоже
подняли красные флажки: флажки были Юркиной затеей, мы обходились без них.
Юрка вообще оказался очень активным. Он встал на подножку первой машины, и
она медленно тронулась, а Юрка стоял и придерживал открытую дверцу. Я  шел
под самым бортом. Инка помахала нашим рукой,  потом  быстро  взглянула  на
меня и все время улыбалась. Угол платка выступал вперед, и на Инкин лоб  и
глаза падала тень. По правую сторону ворот  школьный  оркестр  играл  марш
"Все выше и выше". Машины обгоняли меня и сворачивали на  улицу.  Когда  я
вышел за ворота, они уже набрали скорость. Пыль вырывалась из-под колес, и
три пыльных облака катились по улице.
   - Как Инку жалко, - сказала Катя. - Надо  же,  чтобы  так  не  повезло.
Никогда раньше сразу после экзаменов не ездили в колхоз.
   - По-моему, она плакала, - сказала Женя.
   - Ты видела?
   - Во всяком случае, слезы на глазах видела.
   - Что будете делать? - спросил я.
   - Имею предложение пойти на пляж, - сказал Сашка.
   - Я пойду зашпаклюю яхту.
   - Все пойдем. Мы же обещали Инке прийти на косу, - сказал Витька.
   Я испугался, что Сашка передумает идти на пляж. Но Сашка не передумал.
   - Не морочьте голову, - сказал он. - После обеда пойдем в порт. Надо же
все равно захватить краску.
   - Буду ждать вас в порту.
   Я перешел мостовую.
   На грузовом причале Павел разговаривал с матросом  "Посейдона".  Матрос
стоял на носу баркаса и выбирал  канат.  Я  разделся,  сложил  одежду  под
кустом и в одних трусах замешивал шпаклевку из сурика.
   Подошел Павел.
   - Почему один? Непорядок, - сказал он.
   - Не мешает иногда побыть одному.
   - С рыжей поругался?
   - Ни с кем я не ругался. Она в колхоз уехала.
   - Понятно. А то, смотрю, что-то вид у тебя не профессорский.  Отчаянная
девка. Подбегает ко мне, говорит: "Я вас с Володей видела, их  там  Степик
бьет". - "Постой, говорю, здесь". Прибежал, темно, как в  животе  у  негра
после черного кофе. У самого спина зудит - ножа опасается, а тут  еще  она
вертится, тебя ищет.
   - Не помню, мы тебе спасибо хоть сказали?
   - А на что мне оно? Куда мне его девать? Чего она в тебе нашла?  Может,
ты какой секрет знаешь?
   - Ты что-то про Нюру Степику говорил. Что он с ней сделал?
   - То же, что и с твоей рыжей, если бы поймал. С Нюркой из-за этого  муж
не стал жить.
   - Как же Алеша промолчал?
   - Да он и не знал.  Я  об  этом  потом  стороной  узнал.  Нюрка,  дура,
молчала. Доказательств никаких. Значит, руби  концы.  Ты  счастливый.  Как
тебя мать родила?
   - Не понимаю.
   - Наверно, в рубашке родила. Жениться на рыжей думаешь?
   - Думаю.
   Я размял в левой руке шпаклевку  и  стал  втирать  ее  большим  пальцем
правой руки в пазы и  выбоины  левой  скулы.  Главное,  чтобы  был  хорошо
прошпаклеван нос: на него сильнее всего давит вода при встрече  с  волной.
Павел лежал на песке, курил и время от времени сплевывал сквозь зубы.
   - Неохота из города уезжать? - спросил он.
   - А тебе охота?
   - Мне что, я с детства в дороге. Сначала  по  детдомам,  потом  сам  по
себе. Весь берег изъездил. Зачем с яхтой возишься - все равно уезжаете.
   - Послезавтра на косу сходим.
   - Краска не высохнет.
   - На таком солнце море высохнет.
   - Пожалуй, высохнет. Чего на косе будете делать?
   - Наши ребята в колхозе "Рот Фронт".
   - Значит, к рыжей? Ядовитая девка. Я тебе по дружбе советую: нельзя  ее
так оставлять - уведут.
   - Хватит, Павел. Я же вижу: Инка тебе самому нравится. Не приставай. Не
приставай ко мне, а то поругаемся.
   - Смотрю на вас - прямо профессора.  Другой  раз  посмотрю  -  бычки  в
томате.
   - На тебя  тоже  как  посмотреть.  Сказал  бы,  да  ссориться  неохота.
Должники.
   - Обо мне нечего говорить. Я все о себе сам знаю. А что  не  знаю,  мне
наш комсомольский вождь каждый день втолковывает. Я-то вижу: природа у вас
с Алешкой разная, а какая - пока не пойму.
   Матросы с "Посейдона", те, что были с нами  у  Попандопуло,  сидели  на
причале. Один из них крикнул:
   - Павел, кончай исповедоваться.
   - Сейчас приду, - сказал Павел. - Завтра беру расчет и вечером открываю
прощальный загул. Могу взять в компанию  хоть  одного,  хоть  всех  троих,
образование пополнить.
   - Спасибо, Павел. Настроения нет. Мне и Витьке не повезло.
   - Слыхал. Один хомут - что морской, что пехотный. Рванем?
   - Нет. Мы на косу пойдем.
   - Ну что ж, подходяще.
   Я взял резиновый  шпатель  с  косо  подрезанным  концом  и  затирал  им
шпаклевку. Шпатель упруго гнулся у меня под  руками.  Надо  было  следить,
чтобы мастика сглаживала все трещинки и выбоины - следы времени,  песка  и
воды. Работали только глаза и руки,  а  голова  была  свободна,  и  я  мог
думать.
   - Володя! Подойди, дело есть! - крикнул Павел.
   Павел сидел с матросами "Посейдона". На бухте каната лежала доска, и на
ней стояли две бутылки водки, и рядом была брошена нитка копченой тюльки.
   - Степика зимой ты заложил? - Павел  налил  четверть  стакана  водки  и
протянул мне. Я взял, не подумав.
   - Может быть. Только я финки у него не видел.
   - Финки не видел, - сказал матрос. - Он его пальцем ткнул.  Сказал  бы,
что видел, - и порядок.
   - Я же не видел.
   - С кем той ночью еще дрались? - спросил Павел.
   - Есть такой Мишка Шкура. Но мы не дрались: он не захотел.
   - Какой Мишка?
   - Придурок пересыпский. Слюнявый такой.
   - Он. Точно. Он сейчас при Степике на шухере, - сказал матрос.
   - Ладно. Степика придержим. Он сам сейчас  под  топором  ходит.  А  там
уедешь - и концы в воду. Только на глаза ему не попадайся. Выпей, - сказал
Павел.
   Мне не хотелось пить,  но  было  как-то  неловко  возвращать  невыпитый
стакан.
   - Чтоб они сдохли, - сказал матрос и подмигнул мне.
   У меня судорожно сжалось горло и перехватило дыхание. Я, не видя  из-за
выступивших на глаза слез, протянул Павлу пустой стакан.  Павел  вложил  в
мою руку тюльку.
   - Пожуй, - сказал он. - Федор,  посмотри,  где-то  там  лук  за  канаты
завалился.
   Я вернулся к яхте, дожевывая тюльку. Работа не пошла: у меня двоилось в
глазах и голова стала неприятно тяжелой. Я дал себе слово никогда не  пить
водку и вообще больше ничего не пить. Я лег в короткую тень под  кустом  и
заснул.
   Сашка и Витька шпаклевали корму. Я лежал с открытыми глазами.  Тень  от
куста покрыла ноги: значит, я проспал не меньше двух часов.
   - Интересно, что сейчас Инка делает? - спросила Катя.
   - То же, что ты делала: матрас соломой набивает, - сказал Витька.
   - Я уверена, завтра она уже будет нас ждать, - сказала Женя.
   - Она может ждать нас даже сегодня - это ее дело, - сказал Сашка.
   Катя и Женя сидели сзади меня за кустом - я определил это  по  голосам.
Витька сказал:
   - Послезавтра пойдем на косу, и весь разговор.
   - Смотри, он проснулся, - сказал Сашка. - Ничего себе работничек!
   - Не приставай, - сказал Витька.
   Я встал и пошел к морю умыться.

   Мы не пошли на косу ни завтра, ни послезавтра...
   Три дня, утром и после обеда, мы приходили  в  военкомат  к  лейтенанту
Мирошниченко, и, едва мы появлялись в дверях, как он говорил:
   - Сегодня ничего нет. Из города не отлучаться.
   Он, по-моему, догадывался, что мы хотим куда-то поехать. А я не находил
себе места в городе. Витька и Сашка с девочками не скучали, и мне  с  ними
было еще хуже. Яхта стояла на воде, и они с утра  до  вечера  носились  по
заливу, а вечером ходили в какой-нибудь санаторий смотреть кино. В  городе
портреты  Джона  Данкера  заклеили  новыми  афишами  с  портретами   Саула
Любимова. Женя заявила, что необходимо сходить на концерт. Игорь и Зоя  ее
поддержали. Они слушали Любимова в Ленинграде  и  сказали,  что  пойти  на
концерт стоит. Игорь и Зоя все дни проводили  с  нами.  А  я  под  разными
предлогами оставался один и один ходил по городу. Город -  это  не  только
дома и улицы, но и люди. Из близких мне людей  в  городе  не  было  только
Инки, и сразу  появилась  пустота,  которую  никем  и  ничем  нельзя  было
заполнить. А город, как нарочно, никогда не был таким веселым,  как  в  то
лето. Я уходил в самую глушь Старого города. Я редко бывал  здесь  раньше.
Кривые тихие улицы поднимались в гору, и  в  трещинах  старых  плит  росла
трава. За высокими заборами из ракушечника, в домах с галереями по  фасаду
жили татары и греки. Услышав шаги прохожего, на забор выпрыгивали огромные
собаки. Они не лаяли и не нападали. Они просто шли по забору,  вздыбив  на
загривке шерсть и приподняв  в  свирепой  улыбке  черную  бахрому  губ.  Я
проходил Старый город насквозь и снова  спускался  к  морю  на  Приморский
бульвар, на улицы, по которым гуляло много красивых  женщин.  В  то  лето,
казалось, все красивые женщины страны съехались в наш город, на  никем  не
объявленный конкурс красоты. Такие  прогулки  меня  успокаивали:  наверно,
действовала сила контраста.
   Под вечер я зашел к садовнику на Пересыпи,  который  выращивал  голубые
розы. Мы не были у него  два  года.  В  островерхом  соломенном  бриле,  в
выцветших синих брюках с матерчатыми подтяжками, перекрещенными на  спине,
садовник работал в розарии. По-моему, он совсем не изменился. А  меня  он,
кажется, не узнал. Я сказал:
   - Здравствуйте.
   - Здравствуй.
   Я облокотился на изгородь и смотрел, как он граблями ровнял под  розами
перегной.
   - Давно не был, - сказал он.
   Значит, он все-таки меня узнал. Я вошел в калитку и взял у него грабли,
а он сел на перевернутую тачку. Много таких предвечерних часов провели  мы
в розарии. Голубые розы были недолговечны и без запаха. Сколько мы помнили
садовника, он искал способ продлить жизнь и сохранить  запах  роз.  Мы  не
понимали, зачем ему это?
   - Все ищете? - спросил я.
   - Бросил. Вывел три новых сорта, а голубых нет, - сказал он. -  Природу
не обманешь. Нет роз голубых оттенков. Наверное,  голубой  цвет  не  имеет
запаха. А роза без запаха не бывает.
   - По-прежнему красите?
   - Крашу, что ж делать. Не хочу, а  крашу.  Люди  требуют.  Им  лишь  бы
красиво. Пусть мертвая, но красота.
   Я, как и прежде, не понимал, чем садовник недоволен: он и  его  голубые
розы прославили наш город. Я привез тачкой две бочки воды и  ушел.  Мне  и
здесь было беспокойно. Когда два  года  назад  я  пошел  к  Инке  на  день
рождения, я подарил ей три цветка голубых роз...
   Я пошел в курзал пешком через весь город. На Приморском  бульваре  было
много военных моряков. Мерным, неторопливым шагом  прогуливались  патрули.
Они ходили по краю мостовой,  подчеркивая  свою  обособленность.  Потом  я
сидел в глухой части парка на перилах полуразрушенной  каменной  лестницы.
Свет едва пробивался сюда с аллей. В море стояли огни. К  пляжам  приплыло
много медуз, - значит, где-то прошел шторм, но море было спокойно, и  огни
кораблей отражались в черной воде. Берег  был  тоже  усеян  огнями;  самые
дальние и редкие горели на соляных промыслах. По  береговым  огням  я  мог
назвать прилегавшие к морю улицы. Концерт кончился: я это понял по голосам
в аллеях. Я подумал, что надо пойти встретить наших, но только  подумал  и
продолжал сидеть.
   По лестнице спускались.
   - Тут кто-то есть, - сказала женщина.
   - Осторожно, обломанная ступень, - ответил мужчина.
   Я любил наш город. По ночам он задыхался от душного дыхания  цветов,  а
днем зной улиц продувало сквозными ветрами. И  днем  и  ночью  он  отдавал
себя, свои пляжи и парки, свои дома и стертые плиты тротуаров, свое солнце
и теплую прохладу моря тысячам людей, которые  искали  в  нем  короткое  и
легкое пристанище. Я любил его и знал его душу, потому что сам был  частью
этой души.
   В  юности  все  воспринимается  острее  и  ярче.   С   годами   чувства
притупляются и  голубая  роза  уже  представляется  не  живым  цветком,  а
экзотической декорацией. Наверно, поэтому  все  эти  годы  я  ни  разу  не
побывал в нашем городе: я боюсь увидеть его другим. Он живет в моем сердце
и памяти таким, как казался в юности, и останется таким, как бы теперь  ни
изменился его облик. Всему хорошему, что сохранилось во мне, я обязан ему,
городу моей юности, самому лучшему из  городов.  Ему  я  обязан  тем,  что
навсегда понял: нельзя быть человеком и оставаться  равнодушным  к  судьбе
страны, в которой  родился  и  живешь,  так  же,  как  нельзя  безразлично
относиться к любимой женщине и к  тем,  кто  пулю,  предназначенную  тебе,
перехватил своим сердцем.
   Я многое  в  жизни  терял,  но  ничего  нет  страшнее  смерти  близкого
человека. Витьку убили под  Ново-Ржевом  восьмого  июля  тысяча  девятьсот
сорок первого года: батальон, которым он командовал, вышел  из  контратаки
без своего командира. А Сашку  арестовали  в  тысяча  девятьсот  пятьдесят
втором году. Это случилось после ареста в  Москве  многих  видных  врачей.
Сашка тоже был  очень  хорошим  врачом-хирургом.  Он  умер  в  тюрьме:  не
выдержало  сердце.  Я  написал  прописью  эти  даты,   чтобы   они   лучше
запомнились. Уходили одни друзья, приходили другие. А я живу, наверно,  по
теории вероятности. Мне и теперь везет на встречи с людьми близкими,  и  в
дружбе я отдаю больше, чем беру. Ну что ж, было бы  что  отдавать!  Только
последнее время я стал обидчив и раздражителен. Наверно,  устаю.  К  концу
всегда устаешь - это хорошая усталость. Вот и все о нашем городе.
   Внизу засмеялась женщина.
   - Смотрите, как светится вода! В руку наберите, в руку!
   Не знаю, сколько времени я просидел  на  лестнице:  в  таком  состоянии
перестаешь замечать время. По лестнице давно поднялись и  ушли  мужчина  и
женщина. В черном небе чего-то искали прожектора. Я был  в  своем  городе,
где-то рядом бродили мои друзья, но в городе не было Инки, а я не мог жить
без нее.
   На кораблях отбивали склянки, но я не стал считать ударов. Я уже шел  и
знал, что иду к Инке. В аллеях никого не было, и странными  казались  ярко
освещенные, но пустые аллеи. На чугунной калитке висел  замок.  За  сценой
кто-то разговаривал: наверно, сторожа. Чтобы не мешать им, я перелез через
решетку ограды. Я вышел на пустырь по Инкиной улице. В окнах  их  квартиры
было темно. Мне очень хотелось все эти дни зайти  к  Инкиной  маме,  но  я
знал, что не смогу смотреть ей в глаза.
   Я шел через пустырь по шпалам между трамвайными рельсами и,  не  доходя
вокзала, свернул на большак.  За  городом  повеяло  холодком  и  полынными
запахами скрытых в темноте пространств, а  под  ногами  была  мягкая  пыль
степной дороги. За соляными промыслами - я прошел над ними стороной - меня
догнала машина. Впереди обозначилась дорога и кусты  полыни  на  обочинах.
Грузовик проехал, ослепив меня светом фар, и остановился. Из кабины  вышел
шофер-красноармеец, спросил:
   - Далеко?
   - В колхоз "Рот Фронт".
   - К соседям. Садись, подвезу.
   С другой стороны кабины тоже кто-то вышел, хлопнув  дверцей.  На  землю
полилась струя. Шофер спросил:
   - Куревом не богат?
   Я уже был в кузове и, перегнувшись через борт, протянул пачку папирос.
   - Возьмите. - Он не сразу нашел в темноте  мою  руку.  Когда  он  зажег
спичку, то приподнял ее.
   - Немец? - спросил он.
   - Нет, русский.
   - Я и смотрю: на немца не похож.
   Захлопнулась дверца, и тот, кто сел в кабину, сказал:
   - Поехали.
   Машина тронулась. Кроме меня, в кузове еще кто-то был. Я присел в углу,
хоронясь от ветра. Городские огни мерцали по горизонту, все ниже  припадая
к земле. Я дремал, просыпался, снова дремал. Черная  степь  отделилась  от
посветлевшего неба. В кузове, головами к кабине, спали красноармейцы.  Они
накрылись с головой, и из-под  шинелей  торчали  сапоги.  Я  проснулся  от
тишины. Грузовик стоял на берегу лимана, у  развилки  дорог.  Ветер  валил
зеленый камыш, и все озеро было  покрыто  белыми  гребнями.  Красноармейцы
сидели, прислонясь спиной к кабине. Лица у  них  были  хмурые  и  помятые.
Шофер стоял на подножке и заглядывал в кузов.
   - Сойдешь или дальше поедем? - спросил он.
   Я спрыгнул на дорогу и осел на занемевшие ноги.  Я  достал  папиросы  и
протянул их шоферу.
   - Берите всю пачку, - сказал я.
   - А сам?
   - Я не курю, балуюсь.
   - Баловаться не надо, - шофер засмеялся, прикурил, хоронясь  от  ветра,
дал закурить тому, кто сидел в кабине, потом кинул пачку в кузов: -  Кури,
артиллерия.
   Грузовик поехал вдоль озера. Солнце поднялось.  Я  шел,  согреваясь  на
ходу, и, когда подходил к свекловичному полю, было уже жарко. Мальчишки  и
девчонки в трусах работали на дальнем конце поля. Они медленно, изломанной
цепью продвигались от дороги к  противоположному  краю,  и  там,  где  они
прошли, обнажились борозды серой горячей земли. Я сразу увидел  Инку:  она
отстала от цепи метров на тридцать. Я свернул с дороги и пошел  по  мягкой
борозде. Инка оглянулась. Она села на землю и прикрыла  глаза  рукой,  как
будто испугалась, что я ее ударю. Но  она,  конечно,  не  испугалась.  Она
просто плакала, и на ее похудевшем, запыленном и  обветренном  лице  слезы
оставляли дорожки: одни подсохли, другие были еще влажные. Я  взял  Инкину
руку и отвел ее от лица.
   - Инка, не надо. Что с тобой?
   Инка начала всхлипывать.
   - Почему вы не приехали? Вы же обещали приехать. Я же вам поверила.  Ну
почему вы не приехали? Почему?
   - Девочка моя, я же приехал. Ты знаешь, я вышел из  города  пешком.  Но
мне повезло: попалась попутная машина, - наверно, я зря сказал  "девочка",
потому что Инка заплакала еще сильнее. Я сидел перед ней  на  корточках  и
совсем растерялся. Кое-кто из ребят уже оглядывался на нас. - Инка, ну  не
надо. Перестань реветь. Когда ты плачешь, мне хочется повеситься.
   - Я тоже хочу повеситься, - сказала Инка. - Каждый вечер меня ругают за
то, что я не выполняю норму. Что я, нарочно ее  не  выполняю?  Нарочно?  -
Инка концом платка, завязанным на подбородке, вытерла глаза.
   - Никто тебя сегодня ругать не будет. Я уеду  вечерним  поездом,  а  до
этого времени мы выполним две нормы. Вот посмотришь. - Я  уже,  присев  на
корточки, полол. - Пройди вперед, - сказал я. - Не очень  спеши.  Когда  я
буду догонять, снова отойдешь.
   Дул ветер, влажный и горячий. Он дул с моря, и слышен был шум наката.
   - Я лучше повернусь к тебе лицом, - сказала Инка. Я сам этого хотел, но
не решался об этом сказать.
   - Бери сорняк ближе к корню, - сказал я. - Не тяни в сторону, а  дергай
рывком.
   - Я дергаю. Верх отрывается, а корни остаются. Так же нельзя?
   - А ты поглубже всовывай пальцы. Смотри: раз - и все, раз - и все...
   Я полол быстро, и вместе с корнями выворачивалась чуть  влажная  земля.
Ее хорошо было заметно на быстро подсыхавшей борозде. Если смотришь назад,
то кажется, что прошел очень мало. Лучше назад не смотреть. Вперед тоже не
надо смотреть, потому  что  тогда  кажется,  будто  край  поля  совсем  не
приближается. Надо  полоть  и  полоть  и  стараться  думать  о  чем-нибудь
приятном. Я объяснял Инке этот нехитрый секрет изнурительной и кропотливой
работы. Я смотрел время от времени на Инку и видел ее босые, голые ноги  в
земляных подтеках и потный живот. Когда я смотрел, Инка отворачивалась,  а
когда догонял ее. Инка вставала и уходила подальше, вперед.
   - Ты пропалывай две грядки, а я буду  полоть  одну,  -  сказала  она  и
перешла на грядку слева от меня.
   Она  все  время  немного  отставала.  Чтобы  ей  было  легче,  я   стал
прихватывать третью грядку, но Инка все равно отставала.  Тогда  я  понял,
что она просто не хочет, чтобы я на нее смотрел.
   - Хочешь пить? - спросила Инка. - В поле полагается три кружки воды,  а
я еще ни одной не пила. Хочешь?
   - Сначала перегоним ребят, - сказал я.
   Мы перегнали, и Инка ушла за водой. Слева от Инкиных борозд полола Рая.
   - Очень красиво лодырей поощрять, - сказала она.
   - Ты что-нибудь о товарищеской помощи слышала? Нет? Юркина недоработка.
   - Без намеков, пожалуйста. При чем тут Юрка?
   - Ну как тебе сказать? Все-таки секретарь.
   - Набаловали ее. Принцесса какая-то.
   Я ничего не ответил. Я полол. Рая поговорила в свое удовольствие и тоже
замолчала. Вернулась Инка. Лицо у нее было в мелких  капельках  пота.  Она
протянула мне бутылку с водой.
   - Забыл предупредить: не стоит пить на жаре. Все равно не напьешься.  -
Я прополоскал рот и вернул Инке бутылку.
   - Ты правда не будешь больше пить? Тогда я выпью, - сказала Инка.
   - Не надо.
   - Но я хочу.
   Пока Инка ходила за водой, я намного обогнал  Раю.  Мы  были  шагов  на
двадцать впереди цепи. Рая у нас за спиной подошла к нашим бороздам.
   - Что ей надо? - спросила Инка.
   - Общественная инспекция. Не обращай внимания.
   Небо затягивало белесой пеленой, и день стоял не особенно яркий. Но все
равно было жарко. У меня гудело в голове: наверное,  от  бессонницы.  Даже
близость Инки не очень меня волновала.
   - Почему не пришли на косу, как обещали? - спросила Инка.
   - Нам запретили отлучаться из города. Я никому не сказал, что  пошел  к
тебе. Надо было на другой день прийти. Но я думал: скажут об отъезде  и  у
нас еще останется в запасе несколько дней.
   - А сейчас не останется? - спросила Инка.
   - Не знаю. Нам еще ничего не сказали. Ты больше не злишься?
   - Я и раньше не злилась.
   - Когда раньше? - спросил я и понял, что вопрос прозвучал двусмысленно.
   Инка ничего не ответила. Подошел Юрка.
   - Сашка звонил, - сказал он. - К часу будь на косе. Они придут за тобой
на яхте.
   - Что случилось?
   - Завтра уезжаете.
   - Юра, Инка проводит меня на косу.
   - Она же нормы не выполняет.
   - Сегодня выполнит. Понимаешь? Это моя просьба.
   - Не знаю, что тебе сказать. Ребята будут недовольны.
   - Ребята даже внимания не обратят. Не надо их только настраивать.
   Инка смотрела на Юрку полными слез глазами, и глаза у нее были злые.  Я
спросил у Юрки, который час.
   - Около двенадцати. В полпервого будет сигнал на обед.
   - Он сам работает? - спросил я, когда Юрка попрощался со мной и ушел.
   - Первый день работал, - ответила Инка.
   - Сашка бы сказал: хорошенького секретаря я навязал на вашу голову.
   Инка ничего не ответила. Я полол, и у меня дрожали руки: завтра  в  это
время меня уже не будет в городе, а оттуда, где  я  буду,  так  просто  не
придешь к  Инке.  Возле  риги  горнист  протрубил  сигнал.  До  края  поля
оставалось метров пять.
   - Мне пора. Дополешь, когда вернешься, - сказал я.
   - Дополю, - сказала Инка. От ее покорности мне стало не по себе.
   Мы вышли на дорогу к станции. До моря было  километра  два.  Мне  очень
мешало то, что Инка была в трусах и лифчике. По-моему, ей это тоже мешало.
Мы шли посредине дороги и не смотрели друг на друга.
   - Инка, не обращай ни на что внимания. Работай, как я тебе  говорил,  и
все.
   - Я так и делаю.
   - И не надо об этом думать.
   - Я об этом совсем не думаю.
   На косе волны выносило к самой дороге и брызги прибили  дорожную  пыль.
Берег стал плоским и кипел в водовороте пены и волн. Инка сошла с дороги и
села под кустом спиной к песчаной гряде. Я остался на дороге и тоже сел.
   - Они не смогут подойти к берегу, - сказала Инка.
   - Я выплыву к ним.
   Море  ревело.  Ветер  стер  с  неба  белесую  пелену.  Нам  приходилось
напрягать голос, чтобы слышать друг друга.
   - Почему нельзя вернуться вечерним поездом? Ехать же завтра, -  сказала
Инка.
   - Не знаю. Наверно, нельзя. Они бы не пошли в такую погоду на яхте.
   - Ты обо мне думал? - спросила Инка.
   - Все время. Я потому и пришел.
   - Что ты обо мне думал?
   - Не надо. Инка. Об этом все равно не расскажешь. Я тебе напишу.
   Инка обнимала  руками  тесно  сдвинутые  колени,  и  ноги  зарылись  по
щиколотку в песок. Она сидела, подтянув колени к груди, и, положив на  них
голову, смотрела на меня, а я на нее. На таком расстоянии я  мог  смотреть
на нее. Я встал. Зачем? До сих пор не могу этого понять. Встал, не думая.
   - Вон парус, - быстро сказала Инка и протянула  палец.  Там,  куда  она
показывала, никакого паруса не было и не могло быть. При такой волне можно
было идти за ней или против нее, но не бортом к ней. Но это неважно: парус
был. Короткие волны с белыми гривами вспухали до самого горизонта,  и  над
ними взлетал грязно-серый треугольник паруса.
   - Идут, - сказал я и оглянулся. Инка сидела, спрятав лицо в  ладони.  Я
посмотрел на море. Яхта шла по  касательной  к  берегу  под  грот-парусом,
наполненным в четверть ветра. Так и надо было идти. Наверно, на руле сидел
Витька. Через десять минут такого хода надо  было  делать  поворот,  чтобы
яхту не выбросило на берег. Я снял рубаху, и помахал  ею  над  головой,  и
снова ее надел. Потом оглянулся. Инка  не  поднимала  головы.  Я  сошел  с
дороги. Шагах в двух передо мной с грохотом  рассыпалась  волна.  Пенистая
волна, смешанная с песком, захлестнула мои ноги. Вода схлынула, вырывая  у
меня из-под ног песок, и я побежал. Навстречу мне неслась полутораметровая
волна, и на уровне  моих  глаз  просвечивал  на  солнце  ее  мутно-зеленый
гребень. Я упал головой вперед и прижался грудью к мокрому песку,  крестом
распластав руки. Волна прошла надо  мной,  приподняв  меня.  Я  вскочил  и
побежал, и схлынувшая вода ударила меня по ногам, и я снова лег,  и  новая
волна прошла через меня, и я снова,  вскочив,  бежал,  оглохнув  от  рева,
навстречу мутно-зеленой стене. Только раз я не  успел  вовремя  поднырнуть
под волну, но это уже было у самого края берега.  Волна  толкнула  меня  в
грудь, приподняла и опрокинула, и схлынувшей водой меня  вынесло  в  море.
Меня подняло на волну, и, падая вниз, я увидел яхту: Сашка упирался  ногой
в палубу, одной рукой обнимал мачту, а в другой держал канат.  Он  смотрел
на меня, выжидая удобный для  броска  момент.  Я  изо  всех  сил  старался
держаться на одном месте лицом к яхте, чтобы  не  прозевать,  когда  Сашка
бросит мне конец. Он бросил, когда меня подняло на волну. Я поймал  канат,
на какое-то мгновение повиснув в воздухе, потом подтянулся к борту,  волна
приподняла меня, и я свалился на палубу. Сашка нагнулся ко мне, и я близко
увидел его озабоченные глаза.
   Яхта уходила от берега. Инка стояла на берегу. Берег поднялся вместе  с
ней, опал и снова поднялся. Сашка показал на мои ноги:  только  на  правой
была туфля. Я снял ее и бросил в море. Носков на  мне  не  было.  Я  носил
летом носки в особо торжественных случаях.
   Я пробрался на корму и сменил Витьку. Он  помахал  в  воздухе  затекшей
рукой и стал ее растирать. Я поднял грот. Волны били  в  правую  скулу,  и
яхту заливали брызги. Море ревело, и нельзя  было  разговаривать.  Хорошо,
когда брызги падают в лицо. И нельзя разговаривать, потому  что  тогда  не
видно, что человек плачет.
   Мы ушли в открытое море и на траверзе маяка повернули в порт.  Берег  и
город состояли из трех цветов: белого, желтого и зеленого. Я и  Витька  за
три  часа  хода  несколько  раз  менялись  местами,  и  все  равно  у  нас
задеревенела правая рука, которой приходилось выбирать шкот. Сашку в такую
погоду нельзя было пускать на руль, потому что он плохо чувствовал  парус.
Когда открылся порт, я сменил Витьку на руле. Мы пронеслись  сквозь  строй
военных кораблей и только  тогда  поняли,  с  какой  скоростью  шла  яхта.
Сигнальщик на баке  линкора  "Парижская  коммуна"  просемафорил  флажками:
желаю благополучно причалить. Идти к причалам нечего было и  думать.  Даже
баркасы отвели от них, и они дергались на якорях. Я решил  выброситься  на
берег и показал рукой, где буду выбрасываться. Витька сидел рядом со  мной
и на всякий случай держал наготове якорь. Сашка присел в носовой  части  с
буксирным концом. На берегу стоял Павел и с ним человек пять.  Я  разогнал
яхту и перед самым берегом сбил парус. Сашка метнул  канат.  Павел  поймал
его и стал быстро выбирать. Яхта на волне вылетела  на  берег  и  зарылась
килем в сухой песок. Мы сошли на берег. Перед глазами у меня все качалось,
и земля уходила из-под ног. Подошел Павел. Он нагнулся ко мне и прокричал:
   - С вас пол-литра, профессора.
   Меня мутило, и я ушел в кусты. Потом в кусты поочередно ходили Витька и
Сашка.
   - Идиот, несчастный идиот! Почему ты не предупредил нас,  что  идешь  к
Инке? - спросил Сашка, когда мы вышли из порта.
   - Сашка, не приставай, - сказал Витька.
   - Мотайте быстрей в военкомат, - сказал Павел.
   Он вышел из ворот порта вместе с нами, и я только сейчас  заметил,  что
он в своем выходном костюме и слегка пьян.
   Мы  пришли  в  военкомат  с  зелеными  лицами.  Лейтенант  Мирошниченко
посмотрел на часы, сказал:
   - Посадить бы вас суток на десять. Расписывайтесь.
   Я расписался в каких-то двух книгах и сам не знал, за что расписываюсь.
Сашка получил железнодорожный литер, направление и деньги. А  я  и  Витька
только направление.
   - Проездные документы и кормовые у  Переверзева,  -  сказал  лейтенант.
Потом он долго смотрел на нас. - Начальству виднее. Может быть, что-то  из
вас и получится, - сказал он.
   - Можно идти? - спросил я.
   - Идите. На вокзале быть ровно в  десять  ноль-ноль.  Поезд  из-за  вас
задерживать не будут.
   Мы прошли по пустому и гулкому  коридору.  Рабочий  день  в  военкомате
кончился, и никого, кроме дежурного, не было. Он проводил нас  во  двор  и
запер дверь.

   Все, что я брал с собой:  пара  белья,  ложка,  кружка,  носки,  -  все
поместилось в старом мамином портфеле.
   - Это несерьезно. Неужели больше ничего не надо брать? - спросила мама.
   - Тут же все сказано. Проверяй: пара нательного белья, верхняя  одежда,
носки (или портянки), кружка, ложка, - читал я. Я сидел на диване и держал
в руках отпечатанную на машинке бумагу. Бумага  называлась  "Предписание".
Мне, Белову Владимиру Алексеевичу,  предлагалось  явиться  в  распоряжение
начальника Краснознаменного училища имени Склянского не  позднее  28  июня
1936 года, по адресу: город Ленинград, улица Третьего июля,  дом  N_21.  А
потом шел перечень вещей, которые я должен был с собой взять.
   - Верхняя одежда - это пальто, - сказала мама. - Я в этом уверена.
   - Кто же носит пальто в июне?
   - Не знаю, не знаю.  Ты  должен  был  уточнить  в  военкомате,  -  мама
смотрела через стол на ворох моих вещей, сброшенных на кровать,  и  нижняя
губа ее прикрывала верхнюю.
   Мама встала и вышла на кухню  вскипятить  чай  и  приготовить  ужин.  Я
подумал, что должен пойти ей помочь, но  у  меня  не  было  сил  встать  с
дивана. Я сел поудобнее и вытянул  ноги.  Примус  то  начинал  шуметь,  то
вспыхивал  и  умолкал:  наверно,  засорилась  головка.  Надо  мной   навис
мутно-зеленый гребень волны. Рядом стояла Инка и советовала:
   "Володя, ударь ее ногой, ударь".
   "В нашем положении самое верное удрать", - ответил я. Инка  засмеялась,
и мы побежали по дороге. Мы бежали и смеялись, а волна гналась за нами,  и
ее мутно-зеленый гребень просвечивал на солнце. Мы бы от нее  убежали.  Но
на дорогу вышел Юрка.
   "Ребята трудятся, а вы развлекаетесь", - сказал он. Волна обрушилась на
Инку, сбила с ног и вместе с песком и пеной понесла в море.
   Я вытер рукой вспотевший лоб. По-моему, я проснулся от страха. А  может
быть, меня разбудила мама. Она стояла около меня и держала в руках  чайник
и сковородку.
   - Маленьким тебя невозможно было уложить спать, - сказала  мама.  -  Ты
кричал,  смеялся,  носился  по  комнатам.  Потом  становилось  тихо.  Тебя
находили спящим под столом, под кроватью, где угодно, только не в постели.
Уложить тебя вовремя в постель удавалось одному папе. Ты, конечно,  ничего
этого не помнишь?
   - Не помню.
   За ужином мама сказала:
   - Ты удивительно становишься похожим на папу. Я рада, что  ты  идешь  в
армию. Тебе не хватает мужественности.
   - Ты осуждаешь папу?
   - Это твои сестры выдумали. Как я могу его осуждать? Ведь он твой отец.
Но мне было с ним тяжело. Володя, ты должен обещать мне не пить.
   - Не беспокойся: пьяницей я не буду.
   - Твой папа очень сильно пил. Иногда это передается по наследству.
   - Мама, кто был мужчина, который жил с нами, и где он?
   - Разве ты его помнишь?
   - Плохо, но помню. Тебе неприятно о нем говорить? Тогда не надо.
   - Нет, почему же. Тот человек был  самой  большой  моей  ошибкой  перед
партией и перед вами. Я никогда не боялась в этом признаться. Но  то  была
моя ошибка. К вам она не имеет никакого отношения. Понимаешь?
   - Кто он такой?
   - Упорный и убежденный троцкист. Когда я это поняла, я его выгнала.
   - А где он сейчас?
   - Неважно. Он не имеет к вам никакого отношения.  У  тебя  был  отец  -
слабый, но честный человек, и есть я. А  тот  не  имеет  к  тебе  никакого
отношения.
   - Ляжем спать? - спросил я. - Я тебе помогу убрать со стола и ляжем.
   - Не надо ничего убирать. Ложись. Завтра все равно нечего будет делать.
   Потом я лежал в кровати, а  мама  на  диване  пришивала  к  поясу  брюк
внутренний карман с деньгами.
   - В кошельке у тебя будет двадцать пять рублей. На дорогу достаточно, -
сказала она. - А эти сто разменяешь в Ленинграде. Не раньше. Еды я тебе не
даю: в поезде есть вагон-ресторан.
   - Нам в военкомате дали кормовые деньги, но я не знаю  сколько.  Они  у
Алеши Переверзева, - сказал я.
   - Тем более эти сто рублей тебе не скоро понадобятся.
   Пока мама была в комнате, я старался не заснуть.
   - Во сколько у тебя завтра бюро?
   - В десять часов.
   - Военные говорят - десять  ноль-ноль.  Нельзя  попросить,  чтобы  твой
вопрос разбирали последним?
   - Я так и сделаю. Договорюсь и приеду на вокзал.  -  Мама  повесила  на
стул брюки, сказала: - Так мы хранили до революции партийные документы.
   - Куда же ты подшивала внутренний карман?
   Мама покраснела и засмеялась.
   - Спи, - сказала она.
   Мама погасила в комнате свет, ушла к себе и там тоже погасила. На улице
шел дождь, окна были закрыты, и стекла тихо звенели под водяными  струями.
Я  подумал,  что  уезжаю  всерьез  и  надолго,  по  существу  навсегда,  и
представил себе нашу квартиру, когда уже меня здесь не будет. Мама  зажгла
у себя свет и вышла из комнаты. Кажется, она стояла возле моей кровати, но
я уже спал.
   Утром за столом с мамой творилось что-то непонятное. Она выпила  чай  и
убрала сахарницу в буфет, когда я еще ел яичницу. Потом вернулась и  взяла
хлебницу.
   - Мама, чай  я  могу  вылить  несладкий,  но  есть  без  хлеба  яичницу
противно, - сострил я.
   - Извини, пожалуйста, - сказала мама и поставила хлебницу на стол. Мама
присела и стала гладить рукой скатерть. - Если здесь  не  решат  вопрос  о
зарплате санитаркам, мне придется поехать в Москву. Сразу же напиши мне из
Ленинграда: я смогу к тебе подъехать.
   - Конечно, напишу.
   Мы молча посидели за столом.
   - Пора, - сказала мама и посмотрела на меня, и я на всю жизнь  запомнил
ее тоскующий взгляд.
   Мама вышла, а я стал  искать  портфель.  На  диване,  где  вчера  лежал
портфель, лежала мамина куртка. Я не сразу догадался ее поднять,  а  когда
поднял, увидел портфель: он лежал под курткой. Вошла мама в своем кепи.
   - Возьми куртку на всякий случай, - сказала она. - Если не понадобится,
выбросишь. - Мама оглядела комнату, как будто уезжала  она,  а  не  я.  Мы
вышли через кухню. Дверь запирал я и, когда запер, протянул маме ключ. Она
посмотрела на ключ, потом на меня.
   - Это же твой ключ, - сказала она. - Нет, нет. Ключ оставь у себя.
   Утро было прохладным и ветреным, с просветами  солнца.  Мама  дошла  со
мной до трамвайной остановки. Я сел в задний вагон и, как только  тронулся
трамвай, зажал между ногами портфель и ногтями  подпорол  нитку  на  поясе
брюк. Я сорвал внутренний карман, переложил деньги  в  кошелек,  а  тряпку
выбросил. Куртку я, конечно, не взял, и мама этого не  заметила.  Я  знал,
что она не заметит. На  перроне  меня  встретил  Алеша  и  повел  в  вагон
показать мое место.
   - Никого еще нет? - спросил я.
   - Витька и Павел здесь.
   На перроне было очень много провожающих: проводы на курорте - тоже один
из видов развлечений. Больше всего людей толпилось возле  двух  московских
вагонов. На второй путь пришел утренний  поезд  из  Симферополя.  Пробежал
Женин отец, выкрикивая:
   - Предлагаю комнаты. Прекрасные комнаты на любой вкус и карман.
   Пришел Сашка с родителями, потом появились Катя и Женя.  Они  вышли  из
зала ожидания: наверно, сидели там, пока не собрались все. Я  старался  не
торчать на глазах и ждал  маму.  К  вагону  подошла  наша  историчка  Вера
Васильевна.
   - Саша, Витя, подойдите ко мне. А где Володя? - спросила она.
   Я подошел. Я совсем забыл, что сегодня в школе  выпускной  вечер.  Вера
Васильевна привезла нам  премии.  Меня  премировали  шахматами,  Витьку  -
романом "Как закалялась сталь", а Сашку -  "Первой  конной"  Бабеля.  Вера
Васильевна вручала нам премии и каждого целовала,  а  по  поводу  Сашкиной
премии произнесла небольшую речь.
   - Саша, - сказала она. - Только понимая, что ты достаточно подготовлен,
чтобы понять пороки этой книги, и что ты очень любишь этого  талантливого,
но  чуждого  нам  по  идеологии  писателя,  я  согласилась,   чтобы   тебя
премировали "Первой конной".
   Сашкина мама прослезилась. Вера Васильевна тоже была очень взволнована.
Она обняла меня за плечи, спросила:
   - Где мама?
   - На бюро. Должна вот-вот подъехать.
   - Какое-то бюро, когда уезжает сын, - сказала Сашкина мама.
   Интересно, для кого она это сказала? Если для меня, то напрасно:  я  не
желал ее слушать.
   - Всегда грустно расставаться с учениками. Но без этих мальчиков  я  не
могу себе представить школу. Наверно, старею и становлюсь сентиментальной,
- сказала Вера Васильевна.
   - Пусть все молодые будут такими молодыми, как вы,  -  сказала  Сашкина
мама.
   Сашкин отец стоял, заложив руки за спину, смотрел на Сашку  и  тихонько
напевал.
   Меня позвал дядя Петя и отвел к окну зала ожидания. Он долго смотрел на
меня, так долго, что мне стало неловко.
   - Скажи. Правду скажи. Витька на меня не обижается? - спросил он.
   - Нет, дядя Петя, не обижается. Никто на вас не обижается.
   - Так... Просьба у меня к тебе. Витька - он как  цыпленок,  догляди  за
ним.
   - Все будет хорошо, дядя Петя. Вот увидите, все будет хорошо.
   - Хорошо, коль увижу. - Дядя Петя взъерошил мне  волосы  и  хлопнул  по
спине. Он вернулся к тете Насте и к Витьке, а я подошел к вагону  и  встал
против входа на перрон, чтобы не прозевать маму.  В  вагонном  окне  стоял
Павел.
   - Чем дольше живу, тем больше радуюсь: хорошо, когда родственников нет,
- сказал он.
   Катя и Женя прогуливались под руку. Иногда подходили к Сашке и  Витьке,
о чем-то переговаривались и снова  прогуливались.  Им  тоже  было  хорошо:
через две недели и они поедут в Ленинград. Женя уже получила  вчера  вызов
из консерватории. Катя и Женя подошли ко мне. Катя сказала:
   - Знаешь, что мы решили? Побудем сегодня на вечере, а завтра  поедем  к
Инке.
   - Правильно решили,  -  сказал  я.  Они  отошли  и,  кажется,  на  меня
обиделись.
   А мамы все не было.
   Пробил третий звонок, и вдруг все вспомнили, что еще не сказали  самого
главного и, по сути, еще не простились. К  вагонной  лесенке  нельзя  было
подойти. Сашкина мама стояла впереди всех, и Сашка из тамбура кричал ей:
   - Что ты меня оплакиваешь? Я же не покойник!
   Вера Васильевна крикнула:
   - Пропустите Володю!
   Она подталкивала меня и говорила:
   - Можешь всегда на меня рассчитывать.
   Пока я пробивался к подножке, меня трогали за плечи, желали счастливого
пути, кто-то поцеловал - кажется, тетя Настя. Вагон вздрогнул, я встал  на
подножку и тогда увидел маму. Она шла  от  головы  поезда.  Она,  наверно,
понимала, что опаздывает, и потому шла от головы, чтобы не пропустить  мой
вагон. Поезд медленно катился, и слышно  было,  как  буксовал  паровоз.  Я
спрыгнул на перрон и побежал навстречу маме. В толпе не так-то легко  было
ее найти. Мы столкнулись неожиданно и обнялись. Мимо  катился  мой  вагон.
Сашка с Витькой кричали и протягивали мне руки. Я встал на подножку.  Мама
шла рядом, подняв ко  мне  лицо.  Из-под  кепи  выбивались  влажные  седые
волосы, и по вискам текли  струйки  пота.  Мама  начала  отставать,  вагон
выкатился из-под вокзального навеса на солнце, мама шла и смотрела на меня
и к концу перрона вышла впереди всех. Я помню маму на конце перрона  в  ее
черных туфлях с перепонками, в канареечного цвета носках и  длинной  юбке.
Ноги у мамы были как мраморные: белые в синих прожилках.
   Больше я маму никогда не видел, даже мертвой...
   На  узловой  станции  московские  вагоны  отцепили  до  прихода  поезда
Симферополь - Москва. Мы уже были на  перроне,  когда  маневровый  паровоз
потащил вагоны на запасный путь. Мы стояли на пустом перроне.  Впервые  за
нашей спиной не было опекающих глаз, и отныне мы были подотчетны  в  своих
поступках только себе. Такое дано испытать раз  в  жизни,  когда  навсегда
покидаешь дом, и если когда-нибудь вернешься в него, то уже гостем.
   - Живешь - до  всего  доживешь,  -  сказал  Сашка.  -  Так  постараемся
подольше не умереть.
   День разгулялся. Сквозь подошву  туфель  чувствовалось  тепло  нагретых
солнцем плит. Мы пошли  в  станционный  буфет  пить  крем-соду.  Она  была
холодной  и  шипучей.  Мы  выпили  столько,  что  трудно  было  дышать,  и
одновременно полезли в карманы, чтобы расплатиться. Я  достал  свой  новый
кошелек - мамин подарок.
   - Покажи сюда, - сказал Сашка. Он вертел  в  руках  кошелек,  и  Витька
заглядывал через его плечо: ни у него, ни у Сашки кошельков не было. Павел
у стойки пил пиво, смотрел на нас и посмеивался.
   - Может, дернем чего-нибудь покрепче? - спросил он.
   - В такую жару сам пей покрепче! Мы на себя не обижены, - сказал Сашка.
   - С тоски подохнешь от таких попутчиков, - сказал Павел.
   Сашка и Витька немедленно отправились в город покупать кошельки.  Павел
беседовал с буфетчицей.
   - Налей, милая, стакан чистой и дай что-нибудь понюхать.
   -  Вам  правильно  молодые  люди  подсказали:  жарко  пить,  -  сказала
буфетчица.
   - Так  это  профессора,  -  сказал  Павел.  -  Их  слушать  -  с  тоски
повесишься.
   Оба локтя Павла упирались в стойку. Буфетчица тоже прилегла на  стойку,
спрятав руки под грудь. Они почти касались головами и  улыбались.  Я  взял
для Алеши две бутылки пива: он остался в вагоне караулить вещи.  В  вагоне
было душно и пусто: большинство пассажиров отправилось в город. Я вышел  в
настежь открытый тамбур. Его продувало насквозь, и здесь было  прохладней.
Я сел на подножку с теневой стороны. За путями  начиналась  степь  и  ярко
блестело соленое озеро. Из него по каналу текла вода в  карты  на  соляных
промыслах. Пришел Витька и уставился на меня.
   - Что с тобой? Где Сашка?
   - Да в соседнем вагоне. Там дамочка едет с дочкой. Ты Инку видел?
   - Когда?
   - Сейчас. Я думал, она уже здесь. Мы с Сашкой ее видели: она на станцию
шла.
   Я спрыгнул с подножки и побежал к станции, прошел зал  ожидания,  вышел
на улицу, снова вернулся на перрон - Инки нигде не было. На перроне  стоял
Витька.
   - Вы говорили с ней? - спросил я.
   - Нет. Сашка с той дочкой разговаривал. Мы думали, здесь ее увидим.
   - Останься возле вагона и никуда не отходи, - сказал я.
   Инку я нашел в палисаднике. Она  сидела  на  тумбе  ограды  и  медленно
покачивала ногами.
   - Инка, что ты здесь сидишь? Почему не подошла к вагону?
   - Не хотела, чтобы ты меня видел.
   - Почему?
   - Так...
   В глазах у нас еще что-то таилось от пережитого на пустыре, и потому мы
не могли долго смотреть в глаза друг друга. Между тумбами было вделано  по
три трубы - одна над другой. Я сел на верхнюю и все равно сидел ниже Инки.
   - Завтра к тебе приедут Катя и Женя.
   - Пусть приедут. Я сегодня тоже норму не выполню. Тех, кто не выполняет
норму. Юрка сажает за стол отдельно от всех, чтобы все их  видели.  Я  все
время сижу отдельно от всех.
   - Не будем говорить о Юрке. Давай о себе поговорим.
   - Давай.
   - У меня такое чувство, как будто  я  в  чем-то  виноват  перед  тобой.
Наверно, виноват...
   - Ни в чем ты не виноват. И не надо говорить. Не надо об этом говорить,
пока я не приеду в Ленинград.
   - Ты приедешь?
   - Наверно, приеду. Ты не слышал, что я тебе крикнула, когда ты  уходил?
Не слышал?
   - "Вон парус"?
   - "Вон парус" я раньше крикнула. Я очень рада, что ты не слышал.
   - Что ты крикнула?
   - Этого я тебе никогда не скажу... А может быть, скажу, если  приеду  в
Ленинград. Я так боялась, что ты  слышал.  -  Инка  сверху  из-под  ресниц
поглядывала на меня, чуть кося глазами. Она до половины  сняла  старенькие
лодочки, и они держались на пальцах. На влажной ступне четко  обозначалась
кромка пыли. - Володя, я пойду, - сказала Инка и продолжала сидеть.
   - Подожди, до поезда еще двадцать минут, - сказал я.
   - Я не буду ждать поезда. Мне же еще идти семь километров,  а  потом  я
еще должна работать. Я с обеда ушла.
   - Хочешь есть?
   - Нет. У тебя деньги есть? Купи мне черешни. Я  шла  через  базарчик  и
видела черешни.
   Мы вышли из палисадника.
   - Сашка и Витька тебя видели. Ты к ним не подойдешь?
   - Нет.
   На пристанционном базарчике я купил Инке большой кулек черешни. Я обнял
Инку  и  поцеловал.  Мы  поцеловались  торопливо,  потому  что  стеснялись
посторонних. У Инки были полные глаза слез, но она не плакала.  Она  пошла
от меня, и на ходу ела черешни, и сплевывала под ноги косточки.
   - Из молодых, да ранние, совести нет, -  сказала  женщина,  торговавшая
шкатулками из ракушек. Я стоял и смотрел, пока Инка не повернула за  угол,
а потом сказал:
   - Тетенька, а зачем человеку совесть?
   - Оно и видно, что тебе она ни к чему.
   Я не стал говорить с этой разомлевшей от жары женщиной. На первом, пути
стоял наш поезд. На перроне на меня налетел Сашка и начал орать:
   - Где тебя носит? Я обегал всю станцию.
   - Не ори, - сказал я. - Ходил смотреть город.
   - Инку видел?
   - Померещилась вам Инка.
   - С ума сойти. Я же видел ее собственными глазами.
   - Надо было подойти.
   - Но она шла на станцию. Кто мог подумать, что она идет не к нам?
   Мы прошли к нашему вагону. Возле него стоял Витька.
   - Ты слышал? Оказывается, Инка  нам  померещилась.  Оказывается,  мы  с
тобой психи, - сказал Сашка. Витька смотрел на меня  и  молчал.  К  вагону
подошел Павел. У него блестели глаза, и он несколько раз провел  рукой  по
воздуху прежде, чем ухватился за поручни.
   - В Джанкое буду опохмеляться. Разбудите, - сказал он.
   Пробило три звонка, и пассажиры  бросились  к  вагонам.  Мы  прошли  до
второго тамбура. Я остался в тамбуре. Сашка тоже хотел остаться, но Витька
втолкнул его в вагон. За станцией  горячий  ветер  ворвался  в  отворенную
дверь. По глазам ударило море - густо-синее, в белых барашках.  На  пустой
дороге я увидел маленькую фигурку, и на таком расстоянии не  понять  было,
идет она или стоит на месте. Я спустился на последнюю ступеньку  и  провис
на поручнях. Ветер рвал на мне рубашку, близко под ногами пролетала  назад
земля.
   - Инка, моя Инка!
   Ветер заталкивал в рот слова, а грохот поезда заглушал голос.
Книго
[X]