Джордж Гордон Байрон. Речь, произнесенная в Палате лордов 27 февраля 1812 года во время обсуждения билля против разрушителей станков
----------------------------------------------------------------------------
Перевод О. Холмской
Собрание сочинений в четырех томах. Том 2. М., Правда, 1981 г.
Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Милорды! Вопрос, который сегодня впервые предлагается на ваше
рассмотрение, нов для палаты, но отнюдь не является новостью для страны. Он
волновал умы самых различных люден еще задолго до того, как был внесен на
обсуждение в законодательные органы, вмешательство коих одно только и может
принести в этом деле существенную пользу. Хотя сам я неизвестен ни палате в
целом, ни даже кому-либо из отдельных ее членов, на чье внимание я имею
смелость рассчитывать, все же я, как человек, в какой-то мере связанный с
графством, где имели место эти прискорбные события, вынужден просить вас,
милорды, оказать мне снисхождение и выслушать те несколько замечаний,
которые я хотел бы сделать по данному вопросу, должен признаться - глубоко
меня волнующему.
Входить в какие-либо подробности относительно происшедших беспорядков,
мне кажется, нет надобности: палате и без того уже известно, что были
совершены всевозможные насильственные действия, за исключением разве только
прямого кровопролития, и что владельцы ткацких станков, а также все лица,
которых рабочие считали с ними связанными, подвергались насилию и
оскорблениям. За то короткое время, что я недавно провел в Ноттингемшире, не
проходило и суток без какого-нибудь нового акта насилия; и в самый день
моего отъезда я узнал, что накануне вечером было разбито еще сорок станков,
причем и на этот раз, так же как в прошлые разы, действия эти не встретили
ни с чьей стороны отпора и виновные так и не были обнаружены.
Таково было тогда положение в Ноттингемском графстве; таким оно
остается, насколько мне известно, и в настоящее время. Но если, с одной
стороны, приходится согласиться, что беспорядки достигли внушающих тревогу
размеров, нельзя, с другой стороны, не признать, что причиной их была
неслыханная нужда среди рабочих. Самое упорство, с которым действуют эти
несчастные, служит тому доказательством; ибо что, кроме самой крайней нужды,
могло бы побудить такое большое количество людей, до тех пор честных и
трудолюбивых, к совершению поступков, столь опасных для них самих, для их
семей и для общества? В то время, о котором я говорю, и город (Ноттингем. -
Ред.) и все графство были наводнены крупными военными отрядами; полиция была
поставлена на ноги, судьи были в сборе; и, однако, все эти меры - и военные
и гражданские - не привели ровно ни к чему. Ни один разрушитель станков не
был застигнут на месте преступления, ни против кого не удалось собрать улик,
достаточных для обвинительного приговора. Но полиция, хотя и бесполезная,
отнюдь не бездействовала: было обнаружено большое число отъявленных
злоумышленников, подлежащих осуждению на основании неопровержимых данных;
людей, уличенных в тягчайшем из всех преступлений, а именно - в бедности;
виновных в том, что они преступно произвели в законном браке по нескольку
человек детей, которых они - опять-таки по причине тяжелого положения в
стране - не имеют возможности прокормить.
Конечно, владельцы усовершенствованных станков потерпели значительные
убытки. Эти машины должны были принести им большую выгоду, ибо каждая
заменяла собой нескольких рабочих, - а тем, стало быть, предоставлялось
умирать с голоду. Один тип станка был особенно выгоден: на нем один рабочий
мог выполнять работу многих - и всех лишних немедленно увольняли. Надо,
однако, заметить, что ткань, изготовленная на этих станках, получается более
низкого качества; у нас она не имеет сбыта и потому готовится кое-как и
наспех, исключительно для вывоза. У рабочих она получила название
"паутинки". Уволенные же рабочие, по невежеству своему, вместо того чтобы
радоваться столь полезным для человечества изобретениям, обижались на то,
что их приносят в жертву ради усовершенствования механизмов. В простоте
душевной они полагали, что удовлетворительный заработок для трудящихся
бедняков и их благополучие - дело более важное, чем обогащение кучки
фабрикантов путем усовершенствования промышленных орудий, в результате
которого рабочий остается без работы, ибо его труд уже не окупает расходов
на его оплату. И нельзя не признаться, что если раньше, при том размахе
торговли, которым мы некогда гордились, можно было бы ввести эти новые,
более мощные машины с пользой для хозяина и без ущерба для рабочего, то при
нынешнем положении, когда мануфактура гниет на складах и видов на вывоз
никаких нет, когда в равной мере сокращается спрос на товар и спрос на
рабочие руки, введение новых станков еще усугубляет нужду и недовольство
среди обманутых в своих надеждах рабочих. Однако истинная причина их нужды и
порожденного ею недовольства лежит глубже. Когда нам говорят, что эти люди
объединились для того, чтобы не только погубить свое относительное
благополучие, но даже уничтожить самые орудия, при помощи которых они
снискивали себе пропитание, - когда нам это говорят, можно ли не вспомнить,
что благосостояние этих рабочих, ваше благосостояние, благосостояние всей
страны было подорвано не чем иным, как нашей непримиримой политикой и
затянувшейся на целых восемнадцать лет разорительной войной? Той политикой,
которая была начата "великими мужами, коих боле нет", но пережила умерших и
стала проклятьем живых до третьего и четвертого колена! Эти рабочие не
ломали своих станков, пока станки не стали бесполезными для них - и даже
хуже чем бесполезными: пока еще не сделались для них прямым препятствием в
их усилиях добыть себе кусок хлеба. Можно ли, в таком случае, удивляться,
что в наше время, когда люди, немногим ниже стоящие на общественной
лестнице, чем вы, милорды, оказываются повинными в злостном банкротстве,
явном мошенничестве и прямых уголовных преступлениях, - можно ли, в таком
случае, удивляться, если люди из низшего класса, составлявшего, однако, еще
совсем недавно самую полезную часть населения, в час горькой нужды забывают
свой долг и совершают проступки, как-никак все же менее тяжкие, чем те, в
которых был уличен один из их представителей в парламенте? Но в то время как
высокопоставленный преступник легко может найти способ обойти закон, для
несчастных рабочих, которых на преступление толкает голод, мы изобретаем
новые неотвратимые кары и расставляем им новые убийственные капканы. Эти
люди готовы были копать землю, но лопата находилась в чужих руках; они не
постыдились бы просить милостыню, но никто им ее не подавал; свой заработок
они потеряли, другой работы найти не могут - и как ни прискорбны в ни
достойны осуждения произведенные ими беспорядки, удивляться этим событиям
никак не приходится.
Говорят, что лица, которые работали на этих станках, сами
потворствовали их разрушению. Если бы это подтвердилось следствием,
естественно было бы требовать, чтобы столь важные пособники преступления
понесли наиболее строгое наказание. Но я надеялся, что всякая мера,
предложенная правительством его величества на ваше, милорды, утверждение,
будет иметь своей основной целью примирение враждующих сторон. Или, если бы
подобное примирение оказалось невозможным, что нам будет по крайней мере
дана возможность рас- следовать и всесторонне обсудить этот вопрос. Я никак
не ожидал, что от нас потребуют, чтобы мы, вовсе не разобравшись в деле и не
имея веских оснований для какого-либо решения, огульно выносили обвинения и
вслепую подписывали смертные приговоры. Но допустим даже, что рабочие не
имели причин для недовольства, что их претензии, так же как и претензии их
хозяев, были равно неосновательны, что они заслужили самое худшее, - то как
же беспомощно, до какой степени глупо проводились те меры, ври помощи
которых рассчитывали их усмирить! Если уж вызывать воинские части, то зачем
делать из них посмешище? А вся эта экспедиция была проведена так, что
превратилась в сущую пародию летней кампании майора Стерджона, только что
время года было другое; да и во всех прочих выступлениях, и военных и
гражданских, их организаторы как будто взяли себе за образец мэра и
городской совет Гаррата. Сплошные марши и контрмарши! Из Ноттингема в
Булвел, из Булвела в Бенфорд, из Бен фор да в Менсфилд! А когда наконец
воинские части прибыли к месту своего назначения во всем своем воинственном
"величии и блеске, под трубный глас победы", они явились как раз вовремя,
для того чтобы обнаружить, что преступления уже беспрепятственно совершились
и виновные успели благополучно скрыться; после чего солдатам оставалось
только собрать богатую добычу в виде изломанных станков и вернуться на свои
квартиры под насмешки старух и улюлюканье мальчишек. Разумеется, в свободной
стране армия вовсе не должна внушать страх, по крайней мере собственным
своим согражданам; но я не вижу также необходимости ставить ее в смешное
положение. В споре меч - это наихудший из всех возможных аргументов, почему
он и должен быть последним. А тут его пустили в ход первым, к счастью не
вынимая из ножен. Но билль, который мы сегодня обсуждаем, заставит его
вынуть. А между тем, если бы в самом начале беспорядков были созваны
собрания и жалобы рабочих, а также и хозяев (ибо у тех тоже есть свои
жалобы) были взвешены по справедливости и обсуждены без всякого пристрастия,
- если бы все это было своевременно сделано, то можно было бы (я в этом не
сомневаюсь!) придумать такие меры, которые вернули бы рабочему его работу, а
графству - спокойствие.
В настоящую минуту Ноттиигемское графство страдает от двух бедствий:
скопления праздной военщины, и голода среди населения. Но как же мы, значит,
были ко всему этому равнодушны, если только сегодня палата в первый раз
получает официальные сведения о происшедших волнениях! Все это совершалось в
каких-нибудь ста тридцати милях от Лондона, а мы, "в покое пребывая, мнили,
что мощь Британии растет и зреет", и, слепые к страданиям внутри страны,
готовились ликовать по случаю побед за рубежом. Но сколько бы чужеземных
армий ни отступило перед вашими военачальниками, все это очень слабый повод
для самодовольства, когда собственную вашу страну раздирает междоусобие и
приходится своих драгун и палачей натравливать на своих же сограждан!
Вы называете этих людей чернью, преступной, опасной и невежественной, и
считаете, по-видимому, что единственный способ смирить bellua multorum
capitum {Многоголовое чудовище (лат.).} - это отрубить ему несколько лишних
голов. Но ведь даже чернь можно образумить сочетанием миролюбия и твердости
- разве это не лучше, чем еще добавочно ее раздражать, а затем обрушивать на
нее удвоенные кары? А понимаем ли мы, чем мы обязаны черни? Ведь это чернь
обрабатывает ваши поля и прислуживает в ваших домах, ведь это из черни
набирается ваш флот и вербуется ваша армия, ведь это она дала вам
возможность бросить вызов всему миру, - но она бросит вызов вам самим, если
нуждой и небрежением будет доведена до отчаяния! Вы можете называть этих
людей чернью, но не забывайте, что чернь очень часто выражает чувства всего
народа.
И как здесь не отметить, с какой готовностью вы спешите на помощь своим
союзникам, когда они в ней нуждаются, но нуждающимся в собственной вашей
стране предоставляете возлагать все свои надежды на милость провидения - или
милостыню церковного прихода...
Когда Португалия тяжко пострадала во время отступления французских
войск, все руки протянулись ей на помощь, развязались все кошельки; щедроты
богача и лепта вдовицы - все было послано разоренным португальцам, чтобы они
могли вновь отстроить свои деревни и наполнить свои житницы. Вы проявили
тогда милосердие к чужим, а сейчас, когда тысячи ваших соотечественников,
впавших, правда, в заблуждение, но тем не менее глубоко несчастных, терпят
жестокую нужду и голод, - сейчас как раз время проявить его к своим. Даже
если этих рабочих нельзя вернуть на фабрики (чего я не могу решить без
предварительного расследования), то и тогда гораздо меньшей суммы, чем та,
что вы послали в Португалию, всего одной десятой этого щедрого дара было бы
достаточно, чтобы избавить их от благодеяний штыка и виселицы. Но, очевидно,
у наших друзей слишком много забот за границей, так что им некогда оказывать
помощь дома, хотя никогда еще и нигде в ней не было столь неотложной
необходимости. Я проехал через Пиренейский полуостров в дни, когда там
свирепствовала война, я побывал в самых угнетенных провинциях Турции, но
даже там, под властью деспотического и нехристианского правительства, я не
видал такой ужасающей нищеты, какую по своем возвращении нашел здесь, в
самом сердце христианского государства.
Но какие же вы предлагаете средства от этого недуга? После целых
месяцев бездействия - или таких действий, которые еще хуже, чем бездействие,
- выдвигается на сцену главное и решительное средство, излюбленная мера всех
государственных целителей - со времен Дракона до наших дней. Пощупав пульс
больного, покачав головой, прописав сперва общепринятый в таких случаях
режим - теплую водицу и кровопускание, - теплую водицу вашей никчемной
полиции и ланцет армии, они наконец решают, что прекратить эти конвульсии
может только смерть - это неизбежное завершение всех усилий наших
политических Санградо. Но, не говоря уже о явной несправедливости и
очевидной бесполезности этого билля, неужели в ваших законах еще
недостаточно статей, карающих смертной казнью? Мало разве крови на вашем
уголовном кодексе, что надо проливать ее еще, чтобы она вопияла к небу и
свидетельствовала против вас? И каким образом намерены вы осуществить этот
билль? Можно ли засадить целое графство в его собственные тюрьмы? А может
быть, вы поставите по виселице на каждом поле и развешаете людей вместо
пугал? Или, может быть (это неизбежно, если вы хотите выполнить собственные
предписания), - может быть, вы решите казнить каждого десятого? Ввести
военное положение во всей стране? Обезлюдить и опустошить все вокруг?
Сделать приятный подарок королю, вернув Шервудский лес в его прежнее
состояние заповедника для королевской охоты и убежища для объявленных вне
закона? Этими ли средствами вы надеетесь умиротворить голодное и доведенное
до отчаяния население? Разве изголодавшийся бедняк, не оробевший перед
вашими штыками, испугается ваших виселиц? Когда человек в смерти видит
облегчение (и это, по-видимому, единственное облегчение, которое вы можете
ему предложить), можно ли угрозами привести его к покорности? Что не удалось
вашим гренадерам, удастся ли вашим палачам? И если вы будете действовать
судебным порядком, где вы найдете свидетелей, чтобы уличить виновного? Люди,
которые отказывались выдавать своих сообщников, когда тем угрожала только
ссылка, вряд ли поддадутся искушению свидетельствовать против них теперь,
когда им угрожает смертная казнь. При всем моем уважении к благородным
лордам, сидящим против меня, я полагаю, что несколько более внимательное
рассмотрение вопроса и некоторое предварительное его расследование даже их,
пожалуй, побудило бы изменить свое мнение.
Столь излюбленная у нас государственная мера, так часто применявшаяся в
последнее время и с таким блестящим результатом - выжидание, - как раз
сейчас была бы не совсем бесполезна. Но когда дело идет о том, чтобы
даровать свободу или оказать помощь, вы колеблетесь, рассуждаете годами,
медлите, стараетесь убедить других, а вот когда требуется санкционировать
закон, карающий смертной казнью, вы считаете, что это нужно сделать сейчас
же, без минуты промедления и не раздумывая о последствиях. А я твердо
убежден на основании всего, что сам видел и слышал, что провести этот билль
сейчас, при всех существующих условиях, без изучения вопроса и без
размышлений, значило бы несправедливостью и варварской жестокостью еще
больше раздразнить народ и выказать полное пренебрежение к его нуждам.
Составители такого билля могут по праву считать себя достойными преемниками
того афинского законодателя, о котором говорили, что его законы писаны не
чернилами, а кровью.
Но предположим, что билль прошел; предположим, что одного из этих
рабочих, такого, как те, которых я сам видел, изможденного голодом,
подавленного отчаянием, не дорожащего больше своей жизнью, которую вы,
милорды, кажется, тоже склонны оценить несколько ниже, чем, скажем,
стоимость чулочно-вязальной машины, - предположим, что этого человека,
оторванного от детей, для которых он больше не в силах добыть кусок хлеба,
разлученного с семьей, которую он еще недавно содержал мирным трудом, а
теперь - и не по своей вине - больше содержать не может, - предположим, что
этого человека - таких, как он, десять тысяч, и выбрать жертву нетрудно, -
предположим, что его приводят на суд, чтобы судить по новому закону за
поступки, которые до сих пор не были, а теперь стали тяжким преступлением;
все-таки для того, чтобы его обвинить и приговорить к смерти, нужны,
по-моему, еще две вещи: двенадцать убийц на скамье присяжных и Джеффрис в
судейском кресле!
Первая речь Байрона в палате лордов, произнесенная им 27 февраля 1812
г. в защиту луддитов - разрушителей станков, была опубликована, помимо ряда
газет, печатавших отчеты и сокращенные тексты" выступлений, лишь в
официальном издании "Парламентский журнал".
Свою речь в защиту разрушителей станков Байрон произнес на втором
заседании палаты лордов, посвященном обсуждению билля (законопроекта). Еще в
середине февраля билль против разрушителей станков был поставлен на
обсуждение палаты общин и, не встретив серьезных возражений, внесен на
рассмотрение палаты лордов Р. Б. Ливерпулом (1770-1828), вскоре назначенным
премьер-министром. Билль, предусматривавший введение смертной казни рабочим,
разрушавшим станки, и предписывавший владельцам станков сообщать в
магистратуру о всех случаях разрушения станков, получил силу закона при
третьем чтении - 5 марта 1812 г. С этого момента начались казни луддитов,
которых для "устрашения" населения, в графстве Ноттингем в частности, вешали
на вековых дубах Шервудского леса, близ которого находилось Ньюстедское
аббатство - родовое поместье Байронов.
"...отнюдь не является новостью для страны". - Первые разрушения
ткацких и прядильных станков рабочими, лишавшимися при их введении
заработка, в том числе и легендарным Нэдом Луддом, по имени которого
получило название это движение, отмечались еще в 60-70-х годах XVIII в., но
массовый характер разрушение станков приняло в 1811-1812 гг.
"...как человек, в какой-то мере связанный с графством..." - В декабре
1811 - январе 1812 года Байрон жил в своем поместье и был свидетелем ряда
событий. За два дня до выступления в защиту луддитов он писал главному судье
города Ноттингема: "Я видел, как живут эти несчастные и какой это позор для
цивилизованной страны".
"...затянувшейся на целых восемнадцать лет разорительной войной?" -
Франция объявила войну Англии 1 февраля 1793 г.
"...политикой, которая была начата "великими мужами, коих боле нет..."
- Байрон имеет в виду Питта, Уильяма Младшего (1759-1806) - английского
реакционного государственного деятеля, долгие годы стоявшего во главе
правительства"
"...если уж вызывать воинские части, то зачем делать из них посмешище?"
- Действия регулярных частей успеха не имели, так как виновных в разрушении
станков было трудно обнаружить: местное население укрывало луддитов.
"...экспедиция ...превратилась в сущую пародию летней кампании майора
Стерджона, ...их организаторы как будто взяли себе за образец мэра и
городской совет Гаррата..." - Байрон упоминает здесь героев комедии "Мэр
Гаррата" английского писателя Сэмюэла Фута (1720-1777).
"...слепые к страданиям внутри страны, готовились ликовать по случаю
побед за рубежом..." - Байрон имеет в виду участие английских войск в
военных действиях Португалии, а затем Испании против наполеоновских войск.
"...со времен Дракона..." - Дракон (VII в. до н. э.) - законодатель
древних Афин, составил крайне жестокие (драконовские) законы.
Санградо - персонаж из романа "Жиль Блаз" французского писателя Алена
Рене Лесажа (1668-1747). Невежественный лекарь Санградо прописывал всем без
исключения теплую воду и кровопускания.
"...достойными преемниками того афинского законодателя, о котором
говорили, что его законы писаны не чернилами, а кровью". - Здесь Байрон
вновь упоминает древнеафинского законодателя Дракона.
Джеффрис, Джордж (1640-1689) - крайне реакционный государственный
деятель Англии, лорд-канцлер, ярый сторонник феодальной монархии, инициатор
жестоких преследований и казней. Олицетворял судебный произвол.