Книго 

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Конармия". М., "Правда", 1990.
    & spellcheck by HarryFan, 5 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------
   Содержание:
   Первая помощь
   О лошадях
   Недоноски
   Битые
   Дворец материнства
   Эвакуированные
   Мозаика
   Заведеньице
   О грузине, керенке и генеральской дочке
   Слепые
   Вечер
   Я задним стоял
   Зверь молчит
   Финны
   Новый быт
   Случай на Невском
   Святейший патриарх


   Каждый день люди подкалывают друг друга, бросают друг друга с мостов  в
черную Неву, истекают кровью от неправильных  или  несчастных  родов.  Так
было. Так есть.
   Для того, чтобы спасать маленьких  людей,  гранящих  тротуары  большого
города, существуют станции скорой помощи.
   Так и называется - скорая или первая помощь. Если вы хотите знать,  как
помогают в Петрограде, как быстро помогают в  Петрограде,  -  я  могу  вам
рассказать.
   В канцелярии станций царствует великое молчание. Есть длинные  комнаты,
блестящие пишущие машинки, стопочки бумаги,  подметенные  полы.  Есть  еще
испуганная барышня, года  три  тому  назад  начавшая  писать  бумажонки  и
журналы и не могущая - в силу инерции - остановиться.  А  остановиться  не
мешало бы, потому что давно уже -  ни  бумажонки,  ни  журналы  никому  не
нужны. Кроме барышни - людей нет. Барышня - это штат. Можно даже сказать -
штат сверх комплекта. Если нет  лошадей,  нет  бензина,  нет  работы,  нет
докторов, нет пекущихся, нет опекаемых - зачем же тогда комплекты?
   Всего  этого  действительно  нет.  Когда-то  было  три   автомобиля   -
"лежачих", как их называют служащие, и четыре "нележачих". Они и есть,  но
на вызовы не выезжают, потому что нет бензина. Бензина давно нет.  Недавно
кому-то надоело это тихое положение. Кто-то прикрепил значок к  сюртуку  и
поехал в Смольный.
   Начальство  ответило:  "Общее  количество   бензина,   числящегося   на
городских складах столицы, доходит до двух с половиной пудов". Начальство,
может быть, ошиблось. Однако возражать нечего.
   Было еще шесть кареток при  пожарных  частях.  В  настоящее  время  они
отдыхают. Пожарные команды не дают лошадей - "для себя не хватает".
   Итак,  осталась  одна  каретка.  Для  нее  нанимают  двух   лошадей   у
извозопромышленника и платят ему за это 1000 в месяц.
   Из многочисленных вызовов - в день удовлетворяются два или три.  Больше
не успеть - концы большие, лошади тощие. На место происшествия, если  оно,
скажем, на Васильевском, приезжают через час-два. Человек уже  помер,  или
человека  вообще  нет,  -  исчез.  Если  же  пострадавший  оказывается   в
наличности, то он с  прохладцей  отвозится  в  больницу,  а  карета  после
роздыха отправляется дальше - на вызов,  имевший  место  часов  пять  тому
назад. Для  регистрации  деятельности  учреждения  существует  специальная
книга - книга отказов.  В  нее  вносятся  случаи,  когда  помощь  не  была
оказана. Пухлая книга, самая важная, единственная книга. Других не надо.
   Единственную шевелящуюся каретку обслуживают 22 человека персонала - из
них 11 фельдшеров и 7 санитаров. Очень  возможно,  что  все  они  получают
жалованье и даже по сложной схеме - с прибавкой на дороговизну.
   При станции нет никаких учреждений, иллюстрирующих ее деятельность, нет
музеев,  больниц.  В  Западной  Европе,  во  многих  городах  такие  музеи
представляют исключительный интерес, живую и скорбную  летопись  городской
жизни. В них собраны орудия убийства,  самоубийства,  письма  самоубийц  -
молчащие и красноречивые свидетельства о человеческих тяготах, о гибельном
влиянии города и камня.
   У нас этого нет. У нас ничего нет - ни скорой, ни помощи. Есть только -
трехмиллионный город, недоедающий, бурно сотрясающийся  в  основах  своего
бытия. Есть много крови, льющейся на улице и в домах.
   Станция, находившаяся в  ведении  Красного  Креста,  перешла  теперь  к
городу. Очевидно, что-то ему нужно предпринять.

   То,  что  называлось  раньше  Петроградскими  скотобойнями,   ныне   не
существует. Ни одного быка, ни одного теленка  не  доставляют  на  скотный
двор. Быки есть только у входа замечательного, по величественной  и  ясной
архитектуре, главного флигеля - бронзовые быки,  символы  мощи,  обилия  и
богатства. Нынче они  сиротливы  -  эти  символы  -  и  живут  собственной
отдельной жизнью. Я брожу по скотному двору. Он мертвенно  пуст,  пуст  до
странности. Белый снег блестит под светлым и холодным  солнцем  Петрополя.
Слабо протоптанные дорожки ведут  в  разные  стороны.  Мощные  приземистые
строения чисто выметены и молчат. Ни одного  человека  вокруг,  ни  одного
голоса, ни одной травинки на земле. Только воронье с  криком  носится  над
местами, где когда-то дымилась кровь и трепетали  только  что  переставшие
жить внутренности.
   Я ищу конебойню, но в продолжении четверти часа не нахожу  на  обширных
дворах ни одной души, у которой можно было бы справиться о пути.  Наконец,
добрел. Картина изменилась.  Здесь  не  пусто.  Наоборот.  Десятки,  сотни
лошадей понуро стоят в стойлах. Они дремлют от истощения, едят собственный
кал и деревянные  столбы  изгородей.  Изгороди  теперь  покрыты  железными
рельсами. Это сделано для того, чтобы  предохранить  наполовину  съеденные
лошадьми столбы от конечной гибели.
   Полуразрушенное голодными животными дерево - вот нынешний  символ  -  в
противовес прошедшему  -  бронзовым  быкам,  наполненным  тугим,  красным,
жирным мясом.
   Десятки татар заняты убоем лошадей.  Это  чисто  татарское  дело.  Наши
бойцы, сидящие без работы, до сих пор не решились приступить  к  нему.  Не
могут, душа не пускает.
   Это приносит вред. Татары совершенно  не  обучены  своему  ремеслу.  Не
менее четверти всех шкур пропадает бесплодно - не знают, как  их  снимать.
Старых бойцов теперь не хватает. Сейчас вы узнаете - почему.
   Я хожу с доктором мимо строений, где убивают лошадей. Мясники  проносят
дымящиеся туши, кони падают на каменные полы и умирают без  стона.  Доктор
говорит мне скучные и привычные слова о том, что у нас во всем хаос, что и
на конебойнях хаос, надо бы то и другое, проектируют всяческие меры.
   Я узнаю страшную статистику. Против 30-40 лошадей,  шедших  на  убой  в
прежнее время, -  теперь  ежедневно  на  скотный  двор  поступает  500-600
лошадей. Январь дал 5 тысяч убитых лошадей, март даст 10 тысяч. Причины  -
нет корма. Татары  платят  за  истощенную  лошадь  1000-1500-2000  рублей.
Страшно повысился качественный уровень  убиваемых  лошадей.  Раньше  бойня
видела только старых, издыхающих. Теперь  сплошь  и  рядом  идут  в  резку
превосходные рабочие кони, трехлетки, четырехлетки. Продают все - легковые
извозчики,  ломовые,  частные  владельцы,  окрестные  крестьяне.   Процесс
"обезлошадения" идет со страшной быстротой,  и  это  перед  весной,  перед
рабочей порой. Паровая движущая сила  исчезает  катастрофически.  С  живой
силой -  столь  нужной  нам  -  происходит  то  же.  Останется  ли  вообще
что-нибудь?
   Высчитано, что с октября (месяц, когда обозначалось огромное увеличение
резки) убито количество лошадей, в  нормальное  время  могущих  обеспечить
работу боен в течение 12-15 лет.
   Я  вышел  из  места  лошадиного  успокоения  и  отправился  в   трактир
"Хуторок", что находится  напротив  скотобоен.  Настало  обеденное  время.
Трактир был наполнен татарами - бойцами и торговцами. От них пахло кровью,
силой, довольством. За окном сияло солнце, растапливая грязный снег, играя
на хмурых стеклах. Солнце лило лучи на  тощий  петроградский  рынок  -  на
мороженых рыбешек, на мороженую капусту, на папиросы "Ю-ю" и на  восточную
"гузинаки". За столиками рослые татары трещали на своем языке и  требовали
себе к чаю варенья на 2 рубля. Возле  меня  примостился  мужичонка.  Мигая
глазами, он сообщил, что в нынешнее время каждый татарин тысяч по пяти,  а
может, и по десяти в месяц зашибает, "всех лошадей скупили, дочиста всех".
   Потом я узнал, что и русские  за  ум  взялись.  Тоже  промышляют.  "Что
поделаешь? Раньше конину татары ели, а нынче весь народ и даже господа..."
   Солнце светит. У меня странная  мысль:  всем  худо,  все  мы  оскудели.
Только татарам  хорошо,  веселым  могильщикам  благополучия.  Потом  мысль
уходит. Какие там татары?.. Все - могильщики.

   Нагретые белые стены исполнены ровного света.
   Не видно Фонтанки, скудной лужей  расползшейся  по  липкой  низине.  Не
видно тяжелого кружева набережной, захлестнутой вспухшими кучами  нечистот
из рыхлого черного снежного месива.
   По высоким теплым комнатам бесшумно снуют женщины в платьях  серых  или
темных. Вдоль стен - в глубине металлических ванночек лежат  с  раскрытыми
серьезными глазами молчащие уродцы - чахлые  плоды  изъеденных,  бездушных
низкорослых женщин, женщин деревянных предместий, погруженных в туман.
   Недоноски, когда их доставляют, имеют весу фунт  -  полтора.  У  каждой
ванночки висит табличка - кривая жизни младенца. Нынче это уж  не  кривая.
Линия выпрямляется. Жизнь в фунтовых телах теплится уныло и призрачно.
   Еще одна неприметная грань замирания нашего: женщины, кормящие  грудью,
все меньше дают молока.
   Их немного - кормилиц. Пять -  на  тридцать  младенцев.  Каждая  кормит
четырех чужих и одного своего. Так в приюте  и  произносят  скороговоркой;
четыре чужих, одно свое.
   Кормить надо через каждые три часа. Праздников  нет.  Спать  можно  два
часа сряду - не более.
   Каждый день женщинам, к груди которых по семь раз в сутки присасываются
пять синих, тонких ртов, выдают по три восьмых хлеба.
   Они стоят вокруг меня, грудастые, но тонкие - все пятеро - в монашеских
своих одеждах и говорят:
   - Докторша высказывает - молока мало даете, дети в  весе  не  растут...
Душой бы рады, кровь, чувствуем, сосут... К извозчикам бы приравняли...  В
управе сказывали: не рабочие... Пошли вон мы нынче вдвоем в лавку,  ходим,
ноги гнутся, стали мы, смотрим друг дружке в глаза, падать хотим, не можем
двинуться...
   Они просят меня о карточках,  о  дополнениях,  кланяются,  стоят  вдоль
стен, и лица их краснеют  и  становятся  напряженными  и  жалкими,  как  у
просительниц в канцелярии.
   Я отхожу. Надзирательница идет вслед за мной и шепчет:
   - Все нервные стали...  Слова  не  скажешь,  плачут...  Мы  уж  молчим,
покрываем. Солдат тут к одной ходит - пусть ходит...
   Я узнаю историю той, к которой солдат ходит. Она поступила в приют  год
тому назад - маленькая, крохотная, деловитая женщина. Только и было у  нее
большого, что тяжелая молочная грудь. Молока у ней было больше, чем у всех
других кормилиц приюта. Прошел год: год карточек, корюшки и размножившихся
скрюченных телец, на  ходу  выдавленных  безликими,  бездумными  женщинами
Петрограда. Теперь у маленькой деловитой женщины нет молока.  Она  плачет,
когда ее обижают, и злобно тычет  детям  пустую  грудь  и  отворачивается,
когда кормит.
   Дали бы маленькой женщине еще три восьмых, приравняли бы к  извозчикам,
сделали бы что-нибудь... Ведь рассудить-то надо, детей-то ведь жалко, если
не помрут - из детей юноши и девушки выйдут, им жизнь делать надо. А  что,
как они возьмут да на три восьмых жизнь и сделают. И выйдет жизнь куцая. А
мы на нее - куцую - довольно насмотрелись.

   Это было неделю тому назад. Все утро я ходил по Петрограду,  по  городу
замирания и скудости. Туман - мелкий, всевластный - клубился над  сумраком
каменных улиц. Грязный снег превратился в тускло блистающие черные лужи.
   Рынки - пусты. Бабы обступили торговцев, продающих то,  что  никому  не
нужно. У торговцев все еще тугие розовые щеки, налитые холодным жиром.  Их
глазки - голубые и себялюбивые - щупают беспомощную толпу женщин, солдат в
цивильных брюках и стариков в кожаных галошах.
   Ломовики проезжают мимо рынка. Лица их нелепы и  серы;  брань  нудна  и
горяча по привычке; лошади огромны, кладь состоит  из  сломанных  плюшевых
диванов или черных бочек. У  лошадей  тяжелые  мохнатые  копыта,  длинные,
густые гривы. Но бока их торчат, ноги скользят  от  слабости,  напряженные
морды опущены.
   Я хожу и читаю о расстрелах, о том, как город наш провел еще одну  свою
ночь. Я иду туда, где каждое утро подводят итоги.
   В часовне, что при мертвецкой, идет панихида.
   Отпевают солдата.
   Вокруг три родственника. Мастеровые, одна женщина. Мелкие лица.
   Батюшка молится худо, без благолепия и скорби.  Родственники  чувствуют
это. Они смотрят на священника тупо, выпучив глаза.
   Я заговариваю со сторожем.
   - Этого хоть похоронят, - говорит он. - А  то  вон  у  нас  лежат  штук
тридцать, по три недели лежат, каждый день сваливают.
   Каждый день привозят в мертвецкую тела расстрелянных и убитых. Привозят
на дровнях, сваливают у ворот и уезжают.
   Раньше опрашивали - кто убит, когда,  кем.  Теперь  бросили.  Пишут  на
листочке - "неизвестного звания мужчина" и относят в морг.
   Привозят красноармейцы, милиционеры, всякие люди.
   Эти визиты - утренние и ночью - длятся год без перерыва, без передышки.
В последнее время количество трупов повысилось до крайности. Если кто,  от
нечего делать, задает вопрос - милиционеры отвечают: "убит при грабеже".
   В сопровождении сторожа я иду в мертвецкую. Он приподнимает покрывала и
показывает мне лица людей, умерших три недели тому назад,  залитые  черной
кровью.  Все  они  молоды,  крепкого  сложения.  Торчат  ноги  в  сапогах,
портянках, босые восковые ноги.  Видны  желтые  животы,  склеенные  кровью
волосы. На одном из тел лежит записка:
   - Князь Константин Эболи де Триколи.
   Сторож отдергивает простыню. Я вижу стройное сухощавое тело, маленькое,
оскаленное, дерзкое, ужасное лицо. На  князе  английский  костюм,  лаковые
ботинки с верхом из черной замши. Он единственный аристократ в  молчаливых
стенах.
   На другом столе я нахожу его подругу-дворянку,  Франциску  Бритти.  Она
после расстрела прожила еще в больнице два часа. Стройное багровое ее тело
забинтовано. Она также тонка и высока, как князь. Рот ее  раскрыт.  Голова
приподнята - в яростном  быстром  стремлении.  Длинные  белые  зубы  хищно
сверкают. Мертвая - она хранит печать красоты и дерзости. Она рыдает,  она
презрительно хохочет над убийцами.
   Я узнаю самое главное: трупы не  хоронят,  потому  что  не  на  что  их
хоронить. Больница не хочет тратиться на похороны. Родных нет. Комиссариат
не внемлет просьбам, отговаривается и отписывается. Администрация пойдет в
Смольный.
   Конечно.
   Все там будем.
   - Теперь ничего, - повествует сторож, - пущай лежат, погода  держит,  а
как теплота вдарит, тогда всей больницей беги...
   Неубранные трупы - злоба дня в больнице. Кто  уберет  -  это,  кажется,
сделалось вопросом самолюбия.
   - Вы били, - с ожесточением  доказывает  фельдшер,  -  вы  и  убирайте.
Сваливать ума хватает... Ведь их, битых-то, что  ни  день  -  десятки.  То
расстрел, то грабеж... Уж сколько бумаг написали...
   Я ухожу из места, где подводят итоги.
   Тяжко.

   По преданию его строил Растрелли.
   Темно-красный фасад, оживленный тонкими  колоннами,  -  этими  верными,
молчащими и  изысканными  памятниками  императорского  Петрополя  -  менее
торжествен, чем великолепные, в  тонкой  и  простой  своей  законченности,
дворцы Юсуповых и Строгановых.
   Дворец принадлежал Разумовскому. Потом в нем воспитывались  благородные
девицы-сироты. У благородных сирот  была  начальница.  Начальница  жила  в
двадцати двух высоких, светлых голубых комнатах.
   Теперь нет Разумовского, нет начальницы. По растреллиевским  коридорам,
шаркая туфлями, тяжелой поступью беременных, расхаживают восемь  женщин  с
оттопыренными животами.
   Их только восемь. Но дворец принадлежит  им.  И  так  он  называется  -
Дворец Материнства.
   Восемь женщин Петрограда с серыми лицами и вспухшими от беготни ногами.
Их  прошлое:  месяцы  хвостов  и  потребительских  лавок;  гудки  заводов,
призывающие мужей на защиту революции; тяжелая тревога  войны  и  неведомо
куда влекущее содрогание революции.
   Уже теперь бездумность нашего разрушения бесстрастно предъявляет  счета
безработицы и голода. Людям, возвращающимся с фронта, нечего делать, женам
их не на что рожать, фабрики возносят к  небу  застывшие  трубы.  Бумажный
туман - денежный и всяческий, -  призрачно  мелькавший  перед  оглушенными
нашими лицами, замирает. А земля все  вертится.  Человеки  мрут,  человеки
рождаются.
   Мне приятно говорить об огоньке  творчества,  затеплившегося  в  пустых
наших комнатах. Хорошо, что здание Института не отведено для комитетов  по
конфискации и реквизиции. Хорошо, что с белых столов не льются жидкие щи и
не слышны столь обычные слова об арестах.
   Дом этот будет называться Домом материнства. В  декрете  говорится:  он
будет помогать женщине в тяжких и величественных ее обязанностях.
   Дворец порывает с жандармскими  традициями  Воспитательного  дома,  где
дети мерли или, в счастливом случае, выходили  в  "питомцы".  Дети  должны
жить. Рождать их нужно для лучшего устроения человеческой жизни.
   Такова идея. Ее надо провести до конца.  Надо  же  когда-нибудь  делать
революцию.
   Вскинуть на плечо винтовку и стрелять друг в дружку - это, может  быть,
иногда бывает неглупо. Но это еще не вся  революция.  Кто  знает  -  может
быть, это совсем не революция.
   Надобно хорошо рожать  детей.  И  это  -  я  знаю  твердо  -  настоящая
революция.
   Дворец материнства начал работать три дня тому назад.  Районные  советы
прислали первых пациенток. Начало положено. Главное - впереди.
   Предположено открыть школу материнства.  Приходить  будет  всякий,  кто
захочет. Будут учить -  чистоте,  тому,  как  сохранить  жизнь  ребенка  и
матери. Этому поучиться надо. В начале столетия в родильных наших  приютах
умирало до 40% рожениц. Цифра эта не опускалась  ниже  15-20%.  Теперь,  в
связи с худосочием и малокровием, количество смертей увеличивается.
   Женщины будут поступать  во  Дворец  на  восьмом  месяце  беременности.
Полтора месяца до родов они проведут в условиях покоя, сытости и  разумной
работы. Платы никакой. Рождение  детей  -  дань  государству.  Государство
оплачивает ее.
   После родов матери остаются во  Дворце  в  течение  10-20-42  дней,  до
полного восстановления сил. Раньше из приютов уходили на третий день:  "по
хозяйству некому присмотреть, дети не кормлены..."
   Предполагается устроить  школу  хозяек-заместительниц.  Заместительницы
будут следить за домом рожениц, находящихся во Дворце.
   Есть уже начатки музея-выставки. В нем мать увидит  хорошую  простейшую
кровать, белье, нужную пищу, увидит муляжи  с  сифилитическими,  оспенными
язвами, прочтет наши статистические карты с приевшимися, но все же первыми
в мире цифрами о смертности  детей.  На  выставке  она  сможет  купить  за
дешевую плату белье, пеленки; препараты.
   Таковы зародыши идеи, революционной идеи "социализации женщины".
   В просторные залы пришли первые восемь матросских и рабочих  жен.  Залы
принадлежат им. Залы нужно удержать и раскинуть широко.

   Был завод, а в заводе - неправда. Однако в неправедные времена дымились
трубы, бесшумно  ходили  маховики,  сверкала  сталь,  корпуса  сотрясались
гудящею дрожью работы.
   Пришла  правда.  Устроили  ее  плохо.  Сталь   померла.   Людей   стали
рассчитывать. В вялом недоумении машины тащили их на вокзалы и с вокзалов.
   Покорные непреложному  закону  рабочие  люди  бродят  теперь  по  земле
неведомо зачем, словно пыль, ничем не ценимая.
   Несколько дней тому назад происходила "эвакуация" с Балтийского завода.
Всунули в вагон четыре  рабочих  семьи.  Вагон  поставили  на  паром  и  -
пустили. Не знаю - хорошо ли, худо ли  был  прикреплен  вагон,  к  парому.
Говорят - совсем почти не был прикреплен.
   Вчера я видел эти четыре "эвакуированных" семьи. Они рядышком  лежат  в
мертвецкой. Двадцать пять трупов. Пятнадцать  из  них  дети.  Фамилии  все
подходящие для скучных катастроф -  Кузьмины,  Куликовы,  Ивановы.  Старше
сорока пяти лет никого.
   Целый день  в  мертвецкой  толкутся  между  белыми  гробами  женщины  с
Васильевского, с Выборгской. Лица у них совсем такие, как у утопленников -
серые.
   Плачут скупо. Кто ходит на кладбище, тот знает,  что  у  нас  перестали
плакать на похоронах. Люди  все  торопятся,  растеряны,  мелкие  и  острые
мыслишки без устали буравят мозг.
   Женщины более всего  жалеют  детей  и  кладут  бумажные  гривенники  на
скрещенные  малые  руки.  Грудь  одной  из  умерших,  прижавшей   к   себе
пятимесячного задохнувшегося ребенка, вся забросана деньгами.
   Я вышел. У калитки, в тупичке, на сгнившей лавочке сидели две  согнутые
старухи. Слезливыми бесцветными глазами они глядели на  рослого  дворника,
растапливавшего черный  ноздреватый  снег.  Темные  ручьи  растекались  по
липкой земле.
   Старухи  шептались  об  обыденной  своей  суете.  У   столяра   сын   в
красногвардейцы пошел - убили. Картошки нету на рынках и не будет.  Грузин
во дворе поселился, конфектами  торгует,  генеральскую  дочь-институтку  к
себе сманил, водку с милицией пьет, денег ему со всех концов несут.
   После этого - одна старуха рассказала бабьими и темными своими словами,
- отчего двадцать пять человек в Неву упали.
   - Анжинеры от заводов все отъехамши. Немец  говорит  -  земля  евонная.
Народ потолкался, потом квартиры  все  побросали,  домой  едут.  Куликовы,
матушка, на Калугу подались. Стали  плот  сбивать.  Три  дня  бились.  Кто
напился, а другому горько,  сидит,  думает.  А  инженеров  -  нету,  народ
темный. Плот сбили, отплыл он, все прощаться стали. Река заходила, народ с
детишками, с бабами попадал. Вырядили-то хорошо, восемь тысяч на  похороны
дали, панихиды каково  служат,  гробы  все  глазетовые,  уважение  сделали
рабочему народу.

   В воскресенье - день праздника и весны - товарищ Шпицберг говорил  речь
в залах Зимнего дворца.
   Он озаглавил ее: "Всепрощающая  личность  Христа  и  блевотина  анафемы
христианства".
   Бога товарищ Шпицберг называет -  господин  Бог,  священника  -  попом,
попистом и чаще всего - пузистом (от слова - пузо).
   Он именует все религии - лавочка шарлатанов и  эксплуататоров,  поносит
пап  римских,  епископов,  архиепископов,  иудейских   раввинов   и   даже
тибетского  далай-ламу,  "экскременты   которого   одураченная   тибетская
демократия считает целебным снадобьем".
   В отдельном углу зала сидит служитель. Он брит, худ и  спокоен.  Вокруг
него кучка людей - бабы, рабочие, довольные  жизнью,  бездельные  солдаты.
Служитель рассказывает о Керенском, о  бомбах,  рвавшихся  под  полами,  о
министрах, прижатых к гладким стенам гулких и сумрачных коридоров, о пухе,
выпущенном из подушек Александра II-го и Марии Феодоровны.
   Рассказ прервала старушка. Она спросила:
   - Где, батюшка, здесь речь говорят?
   - Антихрист в Николаевской зале, - равнодушно ответил служитель.
   Солдат, стоявший неподалеку, рассмеялся.
   - В зале - антихрист, а ты здесь растабарываешь...
   - Я не боюсь, -  так  же  равнодушно,  как  и  в  первый  раз,  ответил
служитель, - я с ним день и ночь живу.
   - Весело живешь, значит...
   - Нет, -  сказал  служитель,  подняв  на  солдата  выцветшие  глаза,  -
невесело живу. Скучно с ним.
   И старик уныло рассказал улыбающемуся народу, что его черт  -  куцый  и
пугливый, ходит в калошах и тайком портит гимназисток.
   Старику не дали договорить. Его увели сослуживцы, объявив, что он после
октября "маненько тронулся".
   Я отошел в раздумьи. Вот  здесь  -  старик  видел  царя,  бунт,  кровь,
смерть, пух из царских подушек. И пришел к старику антихрист. И  только  и
нашел  черт  дела  на  земле,  что  мечтать  о  гимназистках,   таясь   от
адмиралтейского подрайона.
   Скучные у нас черти.
   Проповедь Шпицберга об убиении господина Бога  явно  не  имеет  успеха.
Слушают вяло, хлопают жидко.
   Не то происходило неделю тому назад, после такой же беседы, заключавшей
в  себе  "слова  краткие,  но  антирелигиозные".  Четыре  человека   тогда
отличились - церковный староста, щуплый псаломщик, отставной  полковник  в
феске и тучный лавочник из Гостиного. Они подступили к  кафедре.  За  ними
двинулась толпа женщин и угрожающе молчавших приказчиков.
   Псаломщик начал елейно:
   - Надобно, друзья, помолиться.
   А кончил шепотком:
   - Не все  дремлют,  друзья.  У  гробницы  отца  Иоанна  мы  дали  нынче
клятвенное обещание. Организуйтесь, друзья, в своих приходах.
   Сошедши, псаломщик добавил, от злобы призакрыв глаза и вздрагивая  всем
телом:
   - До чего все хитро устроено, друзья.
   О раввинах, о раввинах-то никто словечка не проронит...
   Тогда загремел голос церковного старосты:
   - Они убили дух русской армии.
   Полковник в феске кричал: "не  позволим",  лавочник  тупо  и  оглушающе
вопил: "жулики", растрепанные, простоволосые  женщины  жались  к  тихонько
усмехавшимся  батюшкам,  лектора  прогнали  с  возвышения,  двух   рабочих
красногвардейцев, израненных под Псковом, прижали к  стене.  Один  из  них
кричал, потрясая кулаком:
   - Мы игру-то вашу видим. В Колпине вечерню до двух часов  ночи  служат.
Поп  службу  новую  выдумал,  митинг  в  церкве  выдумал...  Мы  купола-то
тряхнем...
   - Не тряхнешь, проклятый, - глухим голосом ответила женщина,  отступила
и перекрестилась.
   Во время пассии в Казанском соборе народ стоит с  возжженными  свечами.
Дыхание  людское  колеблет  желтое,  малое  горячее  пламя.  Высокий  храм
наполнен  людьми  от  края  до  края.  Служба  идет   необычайно   долгая.
Духовенство в сверкающих митрах проходит по церкви. За  Распятием  искусно
расположенные электрические огни. Чудится, что Распятый простерт в  густой
синеве звездного неба.
   Священник в проповеди говорит о святом лике, вновь  склонившемся  набок
от невыносимой боли, об  оплевании,  о  задушении,  о  поругании  святыни,
совершаемом темными, "не ведающими, что творят". Слова проповеди  скорбны,
неясны, значительны. "Припадайте к церкви, к последнему оплоту нашему, ибо
он не изменит".
   У дверей храма молится старушонка. Она ласково говорит мне:
   - Хор-то каково поет,  службы  какие  пошли...  В  прошлое  воскресенье
митрополит служил... Никогда благолепия такого не было... Рабочие с завода
нашего, и те в церковь ходят... Устал народ, измаялся в неспокойствии, а в
церкви тишина, пение, отдохнешь...

   В период "социальной революции" никто не  задавался  намерениями  более
благими, чем  комиссариат  по  призрению.  Начинания  его  были  исполнены
смелости. Ему были  поручены  важнейшие  задачи:  немедленный  взрыв  душ,
декретирование царства любви, подготовка граждан к гордой жизни и  вольной
коммуне. К своей цели комиссариат пошел путями неизвилистыми.
   В ведомстве призрения состоит учреждение, неуклюже  именуемое  "Убежище
для несовершеннолетних, обвиняемых в общественно опасных деяниях". Убежища
эти должны были быть созданы-по новому плану -  согласно  новейшим  данным
психологии и педагогики. Именно так  -  на  новых  началах  -  мероприятия
комиссариата были проведены в жизнь.
   Одним из заведующих был  назначен  никому  неведомый  врач  с  Мурмана.
Другим заведующим был назначен какой-то мелкий служащий на железной дороге
- тоже с Мурмана. Ныне этот социальный  реформатор  находится  под  судом,
обвиняется в  сожительстве  с  воспитанницами  и  в  вольном  расходовании
средств вольной коммуны. Прошения он пишет  полуграмотные  (этот  директор
приюта),  кляузные,  неотразимо  пахнущие  околоточным  надзирателем.   Он
говорит, что "душой и телом предан святому народному  делу",  предали  его
"контрреволюционеры".
   Поступил сей муж на службу  в  ведомство  призрения,  "указав  на  свою
политическую физиономию, как партийного работника, большевика".
   Это все, что оказалось нужным для воспитания преступных детей.
   Состав  других  воспитателей:  латышка,  плохо   говорящая   по-русски,
окончила четыре класса неведомо чего.
   Старый танцовщик, окончивший натуральную школу и тридцать лет пробывший
в балете.
   Бывший красноармеец,  до  солдатчины  служивший  приказчиком  в  чайном
магазине.
   Малограмотный конторщике Мурмана.
   Девица конторщика с Мурмана.
   К призреваемым мальчикам было еще  приставлено  пять  дядек  (словцо-то
какое коммунистическое).
   Работа их официальным лицом характеризуется так:  "день  дежурят,  день
спят, день отдыхат, делают - что сами находят нужным, заставляют мыть полы
кого придется".
   Необходимо добавить, что в одном из приютов числилось на  40  детей  23
служащих.
   Делопроизводство этих служащих, многие из  которых  преданы  уже  суду,
находилось, согласно данным ревизии, в следующем состоянии:
   Большинство счетов не заверено подписью, на счетах нельзя усмотреть, на
какой предмет  израсходованы  суммы,  нет  подписи  получателей  денег,  в
расписках не сказано, за какое время служащим  уплачено  содержание,  счет
разъездных одного мелкого служащего за январь сего года достиг 455 рублей.
   Если вы явитесь в убежище, то застанете там вот что.
   Никакие  учебные  занятия  не  производятся.  60%  детей  полуграмотны.
Никакие работы не  производятся.  Пища  состоит  из  супа  с  кореньями  и
селедки. Здание пропитано зловонием, ибо  канализационные  трубы  разбиты.
Дезинфекция не произведена, несмотря на то, что среди  призреваемых  имели
место 10 тифозных заболеваний. Болезни часты. Был такой случай. В 11 часов
ночи привезли мальчика  с  отмороженной  ногой.  Он  пролежал  до  утра  в
коридоре, никем не принятый.  Побеги  часты.  По  ночам  детей  заставляют
ходить в мокрые уборные нагишом. Одежду припрятывают из боязни побегов.
   Заключение:
   Убежища комиссариата по призрению представляют  собой  зловонные  дыры,
имеющие величайшее сходство с дореформенными участками.  Администраторы  и
воспитатели - бывшие люди,  примазавшиеся  к  "народному  делу",  никакого
отношения  к  призрению  не  имеющие,  в  огромном   большинстве   никакой
специальной подготовкой не обладающие. На каком основании они  приняты  на
службу властью крестьян и рабочих - неизвестно.
   Я видел все это - и босых и угрюмых детей, и угреватые  припухшие  лица
унылых их наставников, и лопнувшие трубы канализации. Нищета  и  убожество
наше поистине ни с чем не сравнимы.

   Два печальных грузина навещают ресторацию Пальмира. Один из  них  стар,
другой молод. Молодого зовут Ованес.
   Дела плохи. Чай подают  жидкий.  Молодой  смотрит  на  русских  женщин.
Любитель. Старик смотрит на музыкальную машину. Старику грустно, но тепло.
   Молодой обнюхивает обстоятельства.
   Обнюхал. Молодой надевает национальный костюм, кривую  шашку  и  мягкие
кавказские сапоги.
   Горизонты проясняются. В ресторации Пальмира молодому предлагают изюм и
миндаль. Ованес покупает. Знакомая из государственного контроля  варит  на
дому гузинаки.
   Товар приносит барыш.
   Идут дни и недели. У Ованеса на Моховой лавка восточных сластей.
   У Ованеса лавка на Невском. Услуживающий ему мальчик Петька щеголяет  в
сияющих новых калошах. Знакомым прислугам Ованес не кланяется, а козыряет.
Домовому старосте на именины подносится не что иное, как шоколадный  торт.
Все уважают Ованеса.
   В то же время живет на Кирочной генерал Орлов. Его  сосед  -  отставной
фельдшер Бурышкин.
   В институте, когда дочь Орлова  -  Галичка  -  переходила  из  третьего
класса во второй, императрица поцеловала ее  в  щеку.  Родные  и  знакомые
думали, что Галичка выйдет за инженера путей сообщения. У Галички стройная
и тонкая нога, обтянутая замшевым башмачком.
   Фельдшер Бурышкин состоит на службе при всех режимах. Бурышкин  начеку.
Он носит вату в ушах и в то же время смазные сапоги. Придраться нельзя.
   Придрались. Бурышкин изгнан. Много свободного времени.  Заметил  весну.
Пишет прошение. Почерк красивый.
   Удар среди ясного неба; Галичка переходит на жительство к Ованесу.
   Генералу так грустно, что он  заводит  дружбу  с  Бурышкиным.  Провизии
мало. Управа выдала кету. С дочерью не встречается.
   Однажды утром, проснувшись, генерал подумал: все тюфяки,  большевики  -
настоящие люди. Подумал и заснул снова, довольный своими мыслями.
   Галичка сидит у Ованеса за кассой. Подруги из института служат у нее  в
лавке продавщицами. Очень весело. От публики нет отбоя. Магазин совсем как
у Абрикосова. Публику все презирают. Подруг  зовут  Лида  и  Шурик.  Шурик
очень веселая, наставляет рога  подпоручику.  Галичка  затеяла  ежедневные
горячие завтраки. В министерстве продовольствия, где она  служила  раньше,
служащие всегда устраивали горячие завтраки на кооперативных началах.
   Генерал задумывается чаще.
   Генерал примиряется с дочерью. Генерал каждый день ест шоколад. Галичка
нежна и хороша  необыкновенно.  Ованес  завел  себе  николаевскую  шинель.
Генерал удивляется тому, что никогда не интересовался  грузинами.  Генерал
изучает историю Грузии и кавказские походы. Бурышкин забыт.
   Городская управа выдала кету. Пенсию заплатили керенками.
   Весна. Галичка с отцом проезжают по Невскому в экипаже. Бурышкин бродит
в рассуждении - чего бы поесть. Хлеба нет. Старику обидно.
   Бурышкин решает купить гузинаки для умерщвления аппетита.
   Лавка Ованеса полна народа. Фельдшер  стоит  в  хвосте.  Лида  и  Шурик
презирают его. Генерал рассказывает Ованесу  анекдоты  и  хохочет.  Грузин
снисходительно улыбается. Бурышкин в ничтожестве.
   Ованес не хочет дать фельдшеру  сдачи  с  керенки.  А  у  Ованеса  есть
мелочь.
   - Декрет насчет сдачи читали? - спрашивает Бурышкин.
   - Наплевал я на декреты, - отвечает грузин.
   - Нет у меня мелочи, - шепчет Бурышкин.
   - Коли нету - отдавай гузинаки.
   - А в Красную Армию не хочешь.
   - Наплевал я на Красную Армию.
   - Ага!
   Бурышкин в штабе. Бурышкин рассказывает. Комиссар отряжает 50 человек.
   Отряд в лавке. Шурик в обмороке. Побледневший генерал трясущейся  рукой
с достоинством водружает пенсне.
   Обыск у  Ованеса.  Найдены:  мука,  крупа,  сахар,  золото  в  слитках,
шведские кроны, сухие яйца  "Эгго",  подошвенная  кожа,  рисовый  крахмал,
старинные монеты, игральные карты и парфюмерия "Модерн". Все кончено.
   Ованес сидит. По ночам ему снится, что  ничего  не  случилось,  что  он
находится в ресторации Пальмира и смотрит на женщин.
   Бурышкин исполнен энергии. Он - свидетель.
   Аборт у Галички прошел благополучно. Она  слаба  и  нежна.  Муж  Шурика
поступил инструктором в Красную  Армию,  участвовал  в  каких-то  боях  на
внутреннем фронте, получает фунт хлеба в день,  очень  весел.  Вернулся  с
нехорошей  болезнью.  Шурик  лечится  у  дорогого  врача  и  капризничает.
Подпоручик говорит, что теперь все больны.
   Генерал  сводит  знакомство  с  провизором  Лейбзоном.  Генерал  ослаб,
исхудал. Ему начинает нравиться еврейская предприимчивость.
   Не оправившуюся от болезни Галичку навещает Лида. Она подурнела, служит
секретаршей в Смольном, на нее очень действует  весна.  Она  говорит,  что
женщине трудно устроиться теперь. Железные  дороги  не  действуют,  нельзя
поехать в деревню.

   На табличке значилось:  "Убежище  для  слепых  воинов".  Я  позвонил  у
высокой дубовой двери. Никто не отозвался.  Дверь  оказалась  открытой.  Я
вошел и увидел вот что:
   С широкой лестницы сходит большой черноволосый человек в темных  очках.
Он  машет  перед  собой  камышовой   тросточкой.   Лестница   благополучно
преодолена. Перед  слепым  лежит  множество  дорог  -  тупички,  закоулки,
ступени,  боковые  комнаты.  Тросточка  тихонько  бьет   гладкие,   тускло
блистающие  стены.  Недвижимая  голова  слепого  запрокинута  кверху.   Он
движется медленно, ищет ногой ступеньку,  спотыкается  и  падает.  Струйка
крови прорезывает выпуклый  белый  лоб,  обтекает  висок,  скрывается  под
круглыми очками. Черноволосый человек приподнимается, мочит пальцы в своей
крови и тихо кличет: "Каблуков". Дверь  из  соседней  комнаты  открывается
бесшумно. Передо мной мелькают камышовые тросточки. Слепые идут на  помощь
упавшему товарищу. Некоторые  не  находят  его,  прижимаются  к  стенам  и
незрячими глазами глядят кверху, другие берут его  за  руку,  поднимают  с
пола и, понурив головы, ждут сестру или санитара.
   Сестра приходит. Она разводит солдат по комнатам, потом объясняет мне:
   - Каждый день такие  случаи.  Не  подходит  нам  дом  этот,  совсем  не
подходит. Нам надобен дом ровный,  гладкий,  чтобы  коридоры  в  нем  были
длинные. Убежище наше - ловушка: все ступеньки, ступеньки...  Каждый  день
падают...
   Начальство наше, как  известно,  проявляет  особенный  административный
восторг в двух случаях -  когда  надо  спасаться  или  пищать.  В  периоды
всяческих эвакуации и разорительных  перетаскиваний  деятельность  властей
получает  оттенок  хлопотливости,   творческого   веселья   и   деловитого
сладострастия.
   Мне рассказывали о том, как протекала эвакуация слепых из убежища:
   Инициатива переезда принадлежала больным.  Приближение  немцев,  боязнь
оккупации  приводила  их  в  чрезвычайное   волнение.   Причины   волнения
многосложны. Первая из них та, что всякая тревога  сладостна  для  слепых.
Возбуждение охватывает их быстро и  неодолимо,  нервическое  стремление  к
выдуманной цели побеждает на время уныние тьмы.
   Второе основание для бегства - особенная боязнь немцев.
   Большинство призреваемых прибыли из плена. Они твердо убеждены  в  том,
что если придет немец,  то  снова  заставит  служить,  заставит  работать,
заставит голодать.
   Сестры говорили им:
   - Вы слепы, никому не нужны, ничего вам не сделают...
   Они отвечали:
   - Немец не  пропустит,  немец  всем  работу  даст,  мы  у  немца  жили,
сестра...
   Тревога эта трогательна и показательна для пленников.
   Слепые  попросили  отвезти  их  вглубь  России.  Так  как  дело   пахло
эвакуацией, то разрешение было получено быстро. И вот началось главное.
   С печатью решимости на тощих  лицах  закутанные  слепцы  потянулись  на
вокзалы. Проводники рассказывали потом историю их  странствований.  В  тот
день шел дождь. Сбившись в кучу, понурые люди всю ночь  ждали  под  дождем
посадки. Потом" в товарных вагонах, холодных и темных, они брели  по  лицу
нищего отечества, ходили в  советы,  в  грязных  приемных  ожидали  выдачи
пайков и, растерянные, прямые, молчаливые, покорно шли  за  утомленными  и
злыми проводниками. Некоторые сунулись в деревню. Деревне было не до  них.
Всем было не до них. Негодная людская пыль,  никому  не  нужная,  блуждала
подобно слепым щенятам, по пустым станциям, ища дома. Дома  не  оказалось.
Все вернулись в Петроград. В Петрограде тихо, совсем тихо.
   В стороне от здания главного приютился одноэтажный  дом.  В  нем  живут
особенные люди особенного времени - семейные слепые.
   Я разговорился с одной из жен - рыхлой, молодой женщиной в капоте  и  в
кавказских туфлях. Тут же сидел муж - старый костлявый поляк  с  оранжевым
цветом лица, выеденного газами.
   Я расспросил и понял быстро:  отупевшая  маленькая  женщина  -  русская
женщина   нашего   времени,   заверченная   вихрем   войны,    потрясений,
передвижений.
   В начале войны она "из патриотизма" пошла в сестры милосердия.
   Прожито много: изувеченные  "солдатики",  налеты  немецких  аэропланов,
танцевальные вечера в офицерском собрании,  офицеры  в  "галифе",  женская
болезнь, любовь к какому-то уполномоченному, потом - революция,  агитация,
снова любовь, эвакуация и подкомиссии...
   Где-то, когда-то, в Симбирске были родители,  сестра  Варя,  двоюродный
брат путеец... Но от родителей полтора  года  нет  писем,  сестра  Варя  -
далеко, теплый запах родины испарился...
   Теперь вместо этого - усталость, расползшееся  тело,  сидение  у  окна,
любовь  к  безделью,  мутный  взгляд,  тихонько  перебирающийся  с  одного
предмета на другой, и муж - слепой поляк с оранжевым лицом...
   Таких женщин в убежище несколько. Они  не  уезжают  потому,  что  ехать
некуда и незачем. Сестра надзирательница часто говорит им:
   - Не пойму, что у нас здесь... Все сбились в кучу и живем, а  жить  вам
не полагается... Я теперь и названия  убежища  не  подберу,  по  штату  мы
казенное учреждение, а теперь... ничего не понять...
   В темной низкой комнате - друг против друга на узких кроватях сидят два
бледных бородатых мужика. Стеклянные глаза их недвижимы.  Тихими  голосами
они  переговариваются  о  земле,  о  пшенице,  о  том,  какая  нынче  цена
поросятам...
   В другом месте дряхлый и равнодушный старичок  учит  высокого  сильного
солдата игре на скрипке. Слабые визгливые звуки текут из-под смычка поющей
трепещущей струей...
   Я иду дальше.
   В одной из комнат стонет женщина. Заглядываю и вижу: на широкой кровати
корчится от болей девочка лет семнадцати  с  багровым  и  мелким  личиком.
Темный муж ее сидит в углу на низкой табуретке,  широкими  движениями  рук
плетет корзину и внимательно и холодно прислушивается к стонам.
   Девочка вышла замуж полгода тому назад.
   Скоро в особенном  домишке,  начиненном  особенными  людьми  -  родится
младенец.
   Дитя это будет, поистине, дитя нашего времени.

   Я не стану делать выводов. Мне не до них.
   Рассказ будет прост.
   Я шел по Офицерской улице. Это было 14 мая, в 10 часов вечера. У  ворот
одного из домов  я  услышал  крик.  В  подворотню  заглядывали  людишки  -
лавочник, проходивший мимо, внимательный  мальчишка-приказчик,  барышня  с
нотами, щекастая горничная, распаленная весной.
   В глубине двора, у сарая, стоял человек в черном пиджаке. Сказать о нем
человек - значит сказать много. Он  был  узкогруд  и  тонок,  паренек  лет
семнадцати.  Вокруг  него  бегали  раскормленные  плотные  люди  в   новых
скрипящих сапогах и вопили тягучие слова. Один из бегущих  с  недоумением,
наотмашь ударил паренька кулаком по лицу. Тот, склонив голову, молчал.
   Из окна второго  этажа  торчала  рука,  сжимавшая  револьвер,  и  летел
быстрый хриплый голос:
   - Будь уверен, жить не  будешь...  Товарищи,  израсходую  я  его...  Не
можешь ты у меня жить...
   Паренек, понурясь, стоял  против  окна  и  смотрел  на  говорившего  со
вниманием и тоскою. А тот, расширив до предела узкие щели  мутных  голубых
глаз, загорался злобой от нелепого и горячего своего крика. Паренек стоял,
не шевелясь. В окне блеснуло пламя. Звук выстрела прозвучал подобно мощной
бархатной ноте, взятой баритоном. Покачиваясь, парень отошел в  сторону  и
прошептал:
   - Что же вы, товарищи... Господи...
   Я видел потом, как его били на лестнице. Мне пояснили; бьют  комиссары.
В доме помещается "район". Мальчишка - арестованный, пытался улизнуть.
   У ворот все еще стояли щекастая горничная и заинтересованный  лавочник.
Избитый, посеревший арестант кинулся к выходу. Завидя бегущего, лавочник с
неожиданным оживлением захлопнул калитку -  подпер  ее  плечом  и  выпучил
глаза. Арестант прижался к калитке. Здесь солдат ударил его  прикладом  по
голове. Прозвучал скучный заглушенный хрип:
   - Убили...
   Я шел по улице, сердце побаливало, отчаяние владело мной.
   Избивавшие были рабочими. Никому из них не было более тридцати лет. Они
поволокли мальчишку в участок. Я проскользнул вслед за ними. По  коридорам
крались  широкоплечие  багровые  люди.  На  деревянной  скамейке,   сжатый
стражей, сидел пленник. Лицо у него  было  окровавленное,  незначительное,
обреченное. Комиссары сделались деловитыми,  напряженными,  неторопливыми.
Один из них подошел ко мне и спросил, глядя на меня в упор:
   - Что надо? Убирайся вон!
   Все двери захлопнулись. Участок отгородился от мира. Наступила  тишина.
За дверью отдаленно  звучал  шум  сдержанной  суеты.  Ко  мне  приблизился
седенький сторож:
   - Уйди, товарищ, не ищи греха. Его уж прикончат, вишь  -  заперлись.  -
Потом сторож добавил: - Убить его, собаку, мало, не бегай в другой раз.
   В двух шагах ходьбы от участка мне бросился в глаза освещенный ряд окон
кафе. Оттуда доносилась солдатская музыка. Мне было грустно. Я пошел.  Вид
зала поразил меня. Его заливал необычный свет мощных электрических ламп  -
свет яркий, белый, ослепительный. У меня  зарябило  в  глазах  от  красок.
Мундиры синие, красные, белые - образовывали цветную радостную ткань.  Под
сияющими  лампами  сверкало  золото  эполет,  пуговиц,  кокард,  белокурые
молодые головы, черный блеск крепко вычищенных сапог светился недвижимо  и
точно. Все столики были заняты германскими солдатами. Они  курили  длинные
черные сигареты, задумчиво и весело следили за синими кольцами дыма,  пили
много кофе с молоком. Их угощал растроганный рыхлый старый немец,  он  все
время заказывал музыкантам вальсы Штрауса и "Песню без слов"  Мендельсона.
Крепкие плечи солдат двигались в такт с музыкой, светлые глаза их блистали
лукаво и уверенно. Они охорашивались друг перед другом и  все  смотрели  в
зеркало. И сигары, и мундиры с золотым шитьем совсем недавно были присланы
им из Германии. Среди немцев, глотающих  кофе,  были  всякие:  скрытные  и
разговорчивые, красивые и корявые, хохочущие  и  молчаливые,  но  на  всех
лежала печать юности, мысли и улыбки - спокойной и уверенной.
   Наш северный притихший Рим был величественен  и  грустен  и  эту  ночь.
Впервые, в нынешнем году не были зажжены огни. Начались белые ночи.
   Гранитные улицы  стояли  в  молочном  тумане  призрачной  ночи  и  были
пустынны. Темные  фигуры  женщин  смутно  чернелись  у  высоких  свободных
перекрестков. Могучий  Исаакий  высказывал  единую  непроходящую,  легкую,
каменную мысль. В синем сумрачном сиянии видно было, сколь чист  гранитный
и мелкий узор мостовой. Нева, заключенная  в  недвижимые  берега,  холодно
ласкала мерцание огней в темной и гладкой своей воде.
   Молчали  мосты,  дворцы  и  памятники,  спутанные  красными  лентами  и
изъязвленные лестницами, приготовленными для разрушения.  Людей  не  было.
Шумы умерли.  Из  редеющей  тьмы  стремительно  наплывало  яростное  пламя
автомобиля и исчезало бесследно.
   Вокруг золотистых шпилей вилось бесплотное  покрывало  ночи.  Безмолвие
пустоты таило мысль - легчайшую и беспощадную.

   Мы похожи на мух в сентябре: сидим  вялые,  точно  нам  подыхать  скоро
надо. Мы представляем собой собрание безработных Петроградской стороны.
   Зал для собрания отвели  просторный.  Надвигающиеся  солнечные  лучи  -
широкие, белые - уперлись в стену.
   Доклад делает председатель Комитета безработных. Он говорит:
   - Безработных сто тысяч. Остановившиеся заводы не могут быть  пущены  в
ход. Нет топлива.
   Биржа труда работает худо. Хоть в ней  сидят  рабочие,  однако  это  не
очень  умные,  не  очень  грамотные  рабочие.   Продовольственная   управа
бесконтрольна  в  своих  действиях.  Те,  кто  распределяет   хлеб   между
населением, те же имеют право и браковать его. Ничего хорошего из этого не
выходит. Никто ни в чем не отчитывается.
   Сообщение выслушивается пассивно. Ждут выводов. Выводы следуют.
   Необходимо, чтобы в учреждении не служили  целыми  семьями  -  муж,  да
жена, да дети.
   Необходимо безработным контролировать биржу труда.
   Необходимо предоставить Комитету  безработных  просторное  помещение  и
т.д., и т.п.
   Под  стульями  светятся  черным  блеском  сапоги.  Всем  известно,  что
безработный, обладая досугом и остатком денег, полученных при расчете,  по
утрам усердно поплевывает на сапоги, создавая себе, таким образом, иллюзию
занятия.
   Докладчик умолк. На кафедру входят присмиревшие неумелые люди  в  куцых
пальтишках. Безработные Петрограда заявляют  о  великих  своих  нуждах,  о
пятирублевом пособии и о дополнительной карточке.
   - Смирный народ исделался, - пугливо шепчет за  моей  спиной  шепелявый
старческий голос. - Кроткий народ исделался. Выражение-то какое  у  народа
тихое...
   - Утихнешь, - отвечает ему басом другой голос, густой  и  рокочущий.  -
Без пищи голова не ту работу оказывает. С одной стороны - жарко, с  другой
- пищи нет. Народ, скажу тебе, в задумчивость впал.
   - Это верно - впал, - подтверждает старик.
   Ораторы менялись. Всем хлопали.  Совершила  выступление  интеллигенция.
Застенчивый человек с  бороденкой,  задумываясь,  покашливая  и  прикрывая
ладонью глаза, поведал  о  том,  что  Маркса  не  поняли,  капиталу  нужно
движение дать.
   Ораторы говорили, публика расходилась. Только угрюмые  рабочие  чего-то
ждали.
   На трибуну взошел рабочий лет сорока, с круглым, добрым лицом,  красным
от волнения. Речь его была бессвязна.
   - Товарищи, здесь председатель говорил, другие также...  Я  одобряю,  я
свое не могу выразить. Меня в заводе - ты какой? Я говорю - ни к кому я не
принадлежу, я неграмотный,  дай  мне  работу,  я  тебя  накормлю,  я  всех
накормлю. На завод ребята с газетами приходили, все горлопанили. Я  задним
стоял, товарищи, я ни  к  кому  не  принадлежал,  мне  работу  дай...  Кто
красноречивый был - что мы видим? - он  в  комиссарах  горлопанит,  а  нам
велит:  ходи  вокруг  биржи...  Мы  вокруг  биржи  ходим,   потом   вокруг
Петроградской  стороны  пойдем,  потом  вокруг  России...  Как   же   так,
товарищи?..
   Рабочего прерывают. Рев потрясает зал. Аплодисменты оглушительны.
   Оратор смущен, радостен, он машет руками и мнет фуражку.
   - Товарищи, я свое не могу выразить, меня от дела  отставили,  зачем  я
теперь? Все учили про справедливость. Если справедливость,  если  народ  -
мы, значит, казна наша, ляса наши, именьишка наши, вся земля и вода  наши.
Устрой нас теперь, мы задними стояли, мы ни в чем  этом  не  виноваты,  мы
нынче пустые по углам слоняемся. Невозможно дальше  в  таком  беспокойстве
жить...
   Все враги у нас - и немец, и другие, я поднимать их всех  притомился...
Я про справедливость хотел выразить... Поработать бы нам этим  летом  -  и
все...
   Последний оратор имел  успех,  наибольший  успех,  единственный  успех.
Когда он сошел с возвышения - его точно на руки  подхватили,  обступили  и
все хлопали.
   Он счастливо улыбался и говорил, поворачивая голову во все стороны:
   - Никогда за мной этого не было, чтоб говорить. Но теперь я,  товарищи,
по всех митингах пойду, я про работу должен все сказать.
   Он пойдет на митинг. Он скажет. И боюсь я, что он будет иметь  успех  -
этот последний наш оратор.

   Баба улыбчива, ласкова, белолица. Из клетки на нее смотрит  с  холодным
вниманием старая обезьяна.
   С нетерпимой пронзительностью вопят попугаи, объятые  скучным  недугом.
Серебристыми язычками они трутся о проволоку, скрюченные когти  впились  в
решетку, серые клювы, столь схожие с желобками из  жести,  раскрываются  и
закрываются,  как  у  птицы,  издыхающей  от  жажды.  Бело-розовые  тельца
попугаев мерно качаются у стенок.
   Египетский голубь смотрит на бабу красным блистающим глазком.
   Морские свинки, сбившись в шевелящийся холмик, попискивают  и  тычут  в
решетку белые мохнатые мордочки.
   Баба ничем не одаряет голодных животных. Орехи и монпансье - это не  по
ее карману.
   Тогда обезьяна, умирающая от старости и  недоедания,  приподнимается  с
тяжким усилием и взбирается на палку,  волоча  за  собой  распухший  серый
волосатый зад.
   Понурив бесстрастную морду, равнодушно раскорячив ноги, обратив на бабу
тусклый  и  невидящий  взор  -  обезьяна  отдается  дурному  занятию,  так
развлекаются тупые старики в деревне и мальчики,  скрывающиеся  на  черном
дворе за сорными кучами.
   Румянец  заливает  бледные  щеки  женщины,  ресницы   ее   трепещут   и
призакрывают синие  глаза.  Очаровательное  движение,  полное  смущения  и
лукавства, изгибает шею.
   Вокруг бабы  раздается  ржанье  солдат  и  подростков.  Помотавшись  по
зверинцу, - она снова подходит к обезьянской клетке.
   - Ах, старый пес... - слышен укоризненный шепот. -  Совсем  ты  из  ума
выжил, бесстыдник...
   Баба вытаскивает из кармана кусок хлеба и протягивает обезьяне.
   Трудно передвигаясь, животное приближается к ней,  не  спуская  глаз  с
заплесневевшего куска.
   - Люди голодом сидят, - бормочет солдат, стоящий неподалеку.
   - Что зверю-то делать? Зверь - он молчит...
   Обезьяна ест внимательно, осторожно двигая челюстями. Луч солнца тронул
сощуренный бабий глаз. Глаз засиял и покосился на  сгорбившуюся  полосатую
фигурку.
   -  Дурачок,  -  с  усмешкой  прошептала  женщина.  Ситцевая   юбка   ее
взметнулась, ударила солдата по глянцевитым сапогам и, медлительно  виляя,
потянулась к выходу, туда, где вспыхнувшее солнце буравило серую дорожку.
   Баба уходит, - солдат за нею.
   Я и мальчики - мы остаемся и смотрим на жующую обезьяну. Старая полька,
услуживающая в здании, стоит рядом со мной и торопливо бормочет о том, что
люди Бога забыли, все звери скоро от голоду  подохнут,  теперь  люди,  все
крестные ходы затевают, вспомнили о Боге, да поздно...
   Из глаз старухи выкатываются мелкие слезинки, она снимает их  с  морщин
ловкими тонкими пальцами, трепыхается изогнутым телом и все бормочет мне о
людях, о Боге и об обезьяне...
   Несколько дней тому назад в зоологический сад  пришли  три  седобородых
старца. Они представляли собой  комиссию.  Им  была  поставлена  задача  -
рассмотреть,  какие  животные  являются  менее  ценными.  Таких   надлежит
пристрелить, так как кормов не хватает.
   Старцы расхаживали по пустынным,  чисто  выметенным  аллеям.  Им  давал
разъяснения  укротитель.   За   комиссией   следовала   приехавшая   толпа
дрессировщиков татар, кротких татарок.
   Старцы останавливались у клеток. Навстречу им приподнимались на высоких
ногах двугорбые верблюды и лизали руки, говоря о покорном недоумении души,
обеспокоенной голодом. Олени бились мягкими неотросшими рогами о  железные
прутья.
   Слон, неутомимо шагавший на возвышении, вытягивал и свертывал хобот, но
не получал ничего.
   Комиссия совещалась, а укротитель докладывал с безнадежностью.
   За зиму в зоологическом саду издохло восемь львов и тигров. Им  дали  в
пищу негодную ядовитую конину. Звери были отравлены.
   Из тридцати шести обезьян остались в живых две. Тридцать четыре  умерли
от чахотки и недоедания. В Петрограде обезьяна не живет больше года.
   Из двух слонов пал один - наилучший. Он пал  от  голода.  Спохватились,
когда слон слег. Ему дали тогда пуд хлеба и пуд сена. Это не помогло.
   Змей больше нет в зоологическом саду.  Клетки  их  пусты.  Издохли  все
удавы - драгоценные образцы породы.
   Старцы расхаживают по пустынным дорожкам. Молчаливой толпой следуют  за
ними дрессировщики и кроткие татарки-прислуги.
   Солнце стоит над головой. Земля бела от недвижных лучей. Звери  дремлют
за изгородями на гладком песке.
   Публики нет. Три финки,  три  белобрысые  девочки  с  желтыми  косицами
неслышно снуют сбоку.  Они  -  беженки  из  Вильно.  Они  доставляют  себе
удовольствие.
   На листве, зазеленевшей недавно, оседает горячий порошок пыли. В вышине
блистает одинокое синее солнце.

   Красных прижимали к границе.
   Гельсингфорс, Або, Выборг - пали.
   Стало ясно, что дела красных плохи. Тогда штаб послал  за  подмогой  на
далекий север.
   Месяц тому  назад,  на  пустынной  финской  станции  -  там,  где  небо
прозрачно, а высокие сосны неподвижны, - я увидел  людей,  призванных  для
последнего боя.
   Они приехали с Коми и с Мурманска - из  мерзлой  земли,  прилегающей  к
тундре.
   Их собрание происходило в низком бревенчатом сарае,  наполненном  сырой
тьмой.
   Черные тела - без движения - вповалку лежали на  земле.  Мглистый  свет
бродил по татарским безволосым лицам. Ноги их были обуты в лосиные сапоги,
плечи покрывал черный мех.
   За поясом у каждого торчал кривой нож, тугие пальцы лежали  на  тусклых
стволах старинных ружей.
   Древние  тюрки  лежали  передо  мной  -  круглоголовые,   бесстрастные,
молчащие.
   Речь держал финский офицер.
   Он сказал:
   - Бой будет завтра у Белоострова, у последнего моста! Мы  хотим  знать,
кто будет хозяином на нашей земле?
   Офицер не убеждал. Он думал  вслух,  с  тягостным  вниманием  обтачивая
небыстрые слова.
   Замолчав, он отошел в сторону и, склонив голову, стал слушать.
   Началось обсуждение, особенное обсуждение, я такого не слыхал в России.
   Тишина царила в бревенчатом сарае, наполненном серой тьмой. Под  черным
мехом - непонятно молчали  твердые  лица,  призрачно  искаженные  мглой  -
склоненные, дремлющие.
   Медленно  и  трудно  негромкие  голоса  входили   в   угрюмую   тишину.
Пятнадцатилетний говорил с холодной  раздумчивостью  старика,  старики  во
всем походили на юношей.
   Одни из финнов сказали: пойдем помогать. Они вышли из  сарая  и,  гремя
ружьями, стали строиться у леса.
   Другие не тронулись с места. Бледный мальчик лет  шестнадцати  протянул
офицеру газету, в которой  напечатан  был  русский  приказ  о  разоружении
красных, переходящих границу.
   Мальчик дал газету и тихо промолвил несколько слов.
   Я опросил тогда финна, служившего мне переводчиком:
   - О чем говорит теперь?
   Финн обернулся и, не отрывая от моего лица холодных глаз, ответил мне в
упор:
   - Я не скажу вам того, я ничего не скажу вам больше.
   Финны, оставшиеся с мальчиком, встали.
   Вместо ответа они покачали лишь бритыми головами,  вышли  и,  понурясь,
молчащей толпой сбились у низкой стены.
   Побледневший офицер крался вслед за ними, трясущейся  рукой  вытаскивая
револьвер. Он  навел  его  на  потушенное  желтое  скуластое  лицо  юноши,
стоявшего впереди. Тот скосил узкие глаза, отвернулся, сгорбился.
   Офицер отошел, опустился на пень,  швырнул  револьвер  и  закрыл  глаза
руками.
   На землю нисходил вечер. Румянец озарил край неба. Тишина весны и  ночи
облекла лес. Брошенный револьвер валялся в стороне. У леса офицер раздавал
патроны тем, кто пойдет.
   Недалеко от отряда, готовившегося в поход, я увидел мужичонку в армяке.
Он сидел на толстом пне. Перед ним была  миска  с  кашей,  манерка  борща,
каравай хлеба.
   Мужик ел, задыхаясь от жадности. Он стонал, откидывался назад, дышал со
свистом и впивался черными пальцами в свалявшиеся  куски  застывшей  каши.
Пищи хватило бы на троих.
   Узнав, что я русский, мужичонка поднял на меня  мутно-сияющий,  голубой
глазок. Глазок сощурился, скользнул по караваю и подмигнул мне:
   - Каши дали, чаю сухого - задобрить хотят  на  позиции  везть,  я  ведь
петрозаводский. А толку что? На что народ аккуратный -  финны-то,  -  а  с
понятием идут. Не выйтить им живыми, никак им живыми не выйтить. Понаехали
вроде мордва, озираются, все арестовать кого-то хочут. Зачем -  говорят  -
нас везли? Аккуратный народ, худого не скажешь. И так думаю  -  прихлопнет
их немец скоро...
   Все это я видел на пустынной финской станции месяц тому назад.

   Мы в сыром полутемном сарае. Косаренко нарезывает  ножичком  картофель.
Толстоногая босая девка поднимает запотевшее веснущатое  лицо,  взваливает
на спину мешок с рассадой и выходит. Мы идем вслед за нею.
   Полдень - синий в своей  ослепительности  -  звучит  тишиной  зноя.  На
сияющих припухлостях белых облаков легко вычерчиваются овалы  ласточкиного
полета. Цветники  и  дорожки  -  жадно  поглощенные  шепчущейся  травой  -
обведены со строгой остротою.
   Проворной рукой девка прячет картофель в развороченной  земле.  Склонив
голову набок, Косаренко ловит тонкими губами усмешку. Мелкие  тени  летают
по сухой коже,  наполняя  желтоватое  лицо  неприметной  дрожью  морщинок,
светлый глаз задумчиво сощурился, рассеянно трогая  цветы,  траву,  бревно
сбоку...
   - Стрелковый Царской фамилии полк от нас  неподалеку  стоял,  -  шепчет
Косаренко в мою сторону. - Там,  кроме  князей,  никого  и  не  увидишь...
Сухих, гвардии полковник был, с царем учился, наш полк  ему  и  дали,  как
флигель-адъютанта получил - маленько от долгов оправился,  не  из  богатых
был...
   Косаренко уже успел рассказать мне о великих князьях, об  Скоропадском,
бывшем его генерале, о сражениях, в которых погибла русская гвардия...
   Мы сидим на  скамейке,  украшенной  Амуром,  пузатым  и  улыбчивым.  На
фронтоне легкого здания сияет позолота надписи: Лейб-Гвардии  Финляндского
полка офицерское собрание. Мозаика цветных стекол забита  досками,  сквозь
щели виден светлый зал, стены его покрыты живописью, в углу свалена резная
белая мебель.
   - Товарищ, - говорит Косаренке  толстоногая  девка,  -  делегат  насчет
грядки говорил, я грядку-то посадила...
   Девка уходит. Мясистая спина ее туго  обтянута  кофтой,  крепкие  соски
упруго ходят под ситцем, оттопыриваясь дрожащими холмиками. В руках  девки
- пустой мешок кажет солнцу черные дыры.
   Пустошь представляла из себя лагерь Финляндского  полка.  Теперь  земля
принадлежит Красной армии. На пустоши решили развести огород, для этого из
полка послали десять красноармейцев. О посланных этих мне сказали так:
   - Они ленивы, привередливы, наглы и болтливы. Они не умеют, не хотят  и
не будут работать. Мы отослали их обратно и взяли наемных рабочих.
   Полк насчитывает в своей  среде  тысячу  здоровых,  бездельных  юношей,
едящих и болтающих.
   Огород  этой  тысячи  обрабатывается   двумя   заморенными   чухонцами,
равнодушными, как смерть, и несколькими девушками петербургских окраин.
   Им платят по 11 рублей в сутки, они получают фунт  хлеба  в  день,  над
ними  поставлен  агроном.  Заглядывая  в  глаза,  агроном   говорит   всем
навещающим его:
   - Мы все разрушали,  теперь  стройка  началась,  хоть  с  изъянами,  да
стройка, на будущей неделе сорок коров купим...
   Сказав про коров - агроном отскакивает, потом медленно  приближается  и
вдруг - бормочет на ухо свистящим злым шепотом:
   - Беда. Людей нет. Беда.
   Я в поле. Земля треснула от тепла. Надо мной солнце. Подле меня коровы,
не красноармейские, настоящие. Я счастлив, брожу точно соглядатай,  втыкаю
сапоги в рассыпающуюся землю.
   Чухонцы, подпрыгивая, ходят за плугом.
   Из десяти красноармейцев остался всего один. Он боронит. Борона ездит в
неумелых и растерянных руках, лошади бегут, зубья легонько взрывают  почву
только с поверхности.
   Красноармеец - мужик с хитринкой. Вместе с остальными хотели  отправить
в город и  его.  Он  воспротивился  -  харчи  хороши  показались  и  жизнь
привольная.
   Теперь он бегает за скучающими лошадьми, за  кувыркающейся  бороной  и,
вспотевший, но важный, выпучив глаза, кричит мне яростно:
   - Сторонись...
   А девушки - те обливают  грядки,  работают  неспешно,  отдыхают,  обняв
колени в колодку, и лукавым  певучим  шепотом  перебрасывают  друг  дружке
бесстыдную городскую песню.
   - Я на десять фунтов поправилась, - шныряя глазками,  говорит  одна  из
них, горбатенькая, с мелким сероватым личиком, -  отсюда  на  Гребецкую  в
мастерскую не побежишь... Кабы всегда казенная служба в деревне  была,  я,
может, и молоко б тогда для ребенка пустила...
   Час шабаша. Солнце высоко. Стены белы. Мухи жужжат лениво. Мы  лежим  с
Косаренкой на примятой траве.
   Девки, закинув на плечи лопаты, не спеша идут с огорода. Чухонец,  дымя
трубкой,  распрягает  лошадь,   поводя   водянистыми   светлыми   глазами.
Красноармеец спит на солнцепеке, выбросив вбок  обутую  в  лапоть  ногу  и
приоткрыв перекошенный черный рот.
   Тишина. Задумчиво  уставившись  в  землю,  Косаренко  шепчет  небыстрые
слова:
   - Я двадцать два года в фельдфебелях был, мне уж удивляться  нечему:  а
скажу вам, что не сознаю я себя - сон или настоящее? Был я у них в казарме
- занятий нету, дрыхнут, на полу селедки, дрянь, щи разлитые...  Долго  ли
продержимся?
   Немигающие глазки устремлены на меня.
   - Не знаю, Косаренко, надо б долго...
   - Делать-то не с кем. Гляди!
   Я гляжу. Чухонец распряг лошадей, присел на  пень,  бедными  движениями
поправляет портянки, красноармеец спит, пустынный двор облит белым  зноем,
длинные ряды конюшен стоят заколоченные.
   Далеко от  нас,  на  фронтоне  легкого  здания,  сияет  позолота  слов:
лейб-гвардия...  офицерское  собрание...   Рядом   со   мной   похрапывает
Косаренко. Он забыл уж, о чем говорил. Солнце сморило его.

   Я сворачивал с Литейного на Невский. Впереди меня - покачиваясь -  идет
безрукий мальчик. Он в солдатском мундире. Пустой рукав приколот  булавкой
к черному сукну.
   Мальчик покачивается. Я думаю  -  ему  весело.  Теперь  три  часа  дня.
Солдаты продают ландыши, а генералы - шоколад. Весна, тепло, светло.
   Я ошибся - безрукому не  весело.  Он  подходит  к  деревянному  забору,
цветасто украшенному афишами, и садится на горячий асфальт тротуара.  Тело
его ползет книзу, искривленный рот пускает слюну, никнет голова - узкая  и
желтая.
   Людишки стягиваются мгновенно. Стянулись, Мы стоим  в  бездеятельности,
шепчем слова и упираемся Друг в друга тупыми и изумленными глазами.
   Рыжеватая дама проворнее всех. У нее золотистый парик,  голубые  глаза,
синие щеки, пудреный нос и прыгающие вставные зубы. Она узнала  все:  упал
от голода наш инвалид, вернувшийся из немецкого плена.
   Синие щеки ходят вниз и вверх. Она говорит:
   -  Господа,  немцы  обкуривают   улицы   столицы   сигарами,   а   наши
страдальцы...
   Мы  все,  сбившиеся  вокруг  распростертого  тела  в  неторопливую,  но
внимательную кучку, - мы все растроганы словами дамы.
   Проститутки с пугливой быстротой суют в шапку  мелкие  кусочки  сахару,
еврей покупает с лотка картофельные котлеты, иностранец бросает чистенькую
ленточку новых гривенников, барышня из магазина принесла чашку кофе.
   Инвалид копошится внизу на асфальте, пьет из китайской чашечки  кофе  и
жует сладкие пирожки.
   - Точно на паперти, - бормочет он, икая и  обливаясь  светлой  обильной
слезой, - точно нищий, точно в цирк пришли, Господи...
   Дама просит нас  уйти.  Дама  взывает  к  деликатности.  Инвалид  боком
валится на землю. Вытянутая нога его вспрыгивает кверху, как у игрушечного
паяца.
   В это время к  панели  подлетает  экипаж.  Из  него  выходит  матрос  и
синеглазая девушка в белых чулках и замшевых туфельках.  Легким  движением
она прижимает к груди охапку цветов.
   Расставив ноги, матрос стоит у забора.  Инвалид  приподнимает  обмякшую
шею и робко всматривается в голую шею матроса, в завитые волосы,  в  лицо,
покрытое пудрой, пьяное, радостное.
   Матрос медленно вынимает кошелек  и  бросает  в  шапку  сорокарублевку.
Мальчик сгребает ее черными негнущимися пальцами и  поднимает  на  матроса
водянистые собачьи глаза.
   Тот качается на высоких ногах, отступает на  шаг  назад  и  подмигивает
лежащему - лукаво и нежно.
   Пламенные  полосы  зажжены  на  небе.  Улыбка  идиота-растягивает  губы
лежащего, мы слышим лающий хриплый смех,  изо  рта  мальчика  бьет  душный
зловонный запах спирта.
   - Лежи, товарищ, - говорит матрос, - лежи...
   Весна на Невском, тепло, светло.  Широкая  спина  матроса  медлительно,
удаляется.  Синеглазая  девушка,  склонившись  к  круглому   плечу,   тихо
улыбается. Калека, ерзая на асфальте, заливается обрывистым, счастливым  и
бессмысленным хохотом.

   Две недели тому назад Тихон, патриарх московский, принимал делегации от
приходских  советов,  духовной   академии   и   религиозно-просветительных
обществ.
   Представителями делегации - монахами, священнослужителями и мирянами  -
были произнесены речи. Я записал эти речи и воспроизведу их здесь:
   - Социализм есть религия свиньи, приверженной земле.
   - Темные люди рыщут по городам и селам, дымятся пожарища, льется  кровь
убиенных за веру. Нам сказывают - социализм. Мы ответим: грабеж, разорение
земли русской, вызов святой непреходящей церкви.
   - Темные люди возвысили лозунги братства и равенства.  Они  украли  эти
лозунги  у  христианства  и  злобно  извратили  до  последнего  постыдного
предела.
   Быстрой вереницей проходят кудреватые батюшки,  чернобородые  церковные
старосты, короткие задыхающиеся генералы и девочки в белых платьицах.
   Они падают ниц, тянутся губами к милому сапогу,  скрытому  колеблющимся
шелком лиловой рясы, припадают к старческой руке, не  находя  в  себе  сил
оторваться от синеватых упавших пальцев.
   Патриарх  сидит  в  золоченом  кресле.   Он   окружен   архиепископами,
епископами, архимандритами, монашествующей братией. Лепестки белых  цветов
в шелку его рукавов. Цветами усыпаны столы и дорожки.
   С сладостной четкостью с  генеральских  уст  срываются  титулы  -  ваше
святейшество, боголюбимый владыко, царь церкви.  По  обычаю  старины,  они
низко бьют челом патриарху,  неуклюже  трогая  руками  пол.  Неприметно  и
строго  блюдут  монахи  порядок  почитания,  с  горделивой  озабоченностью
пропуская делегации.
   Люди поднимают кверху дрожащие шеи. Схваченные тисками распаренных тел,
тяжко дышащих жаром - они, стоя, затягивают гимны. Нешумно разлетаются  по
сторонам батюшки, зажимая между сапогами развевающиеся рясы.
   Золотое кресло скрыто круглыми поповскими спинами. Давнишняя  усталость
лежит  на  тонких  морщинах  патриарха.  Она   осветляет   желтизну   тихо
шевелящихся щек, скупо поросших серебряным волосом.
   Зычные  голоса  гремят   с   назойливым   воодушевлением.   Несдержанно
изливается восторг прорвавшегося многословия. Бегом  бегут  на  возвышение
архимандриты,   торопливо   сгибаются   широкие   спины.   Черная   стена,
стремительно, неслышно растущая, обвивает заветное  кресло.  Белый  клобук
скрыт от жадных глаз. Обрывистый голос язвит слух нетерпеливыми словами:
   - Восстановление на Москве патриаршества  -  есть  первое  знамение  из
пепла восстающего государства Российского. Церковь верит,  что  верные  ее
сыны, ведомые, грядущим во имя  Господне,  святейшим  Тихоном,  патриархом
Московским и всея Руси, сбросит маску с окровавленного лица родины.
   - Как в древние дни тяжкого настроения - Россия  с  надеждой  поднимает
измученный взор на единого законнейшего  владыку,  во  дни  безгосударные,
поднявшего на себя крестный труд соединения рассыпанной храмины...
   Гремят зычные голоса. Не  склоняя  головы,  прямой  и  хилый,  патриарх
устремляет на говорящих неподвижный взор.  Он  слушает  с  бесстрастием  и
внимательностью обреченного.
   За углом, протянув к небу четыре прямые ноги, лежит издохшая лошадь.
   Вечер румян.
   Улица молчалива.
   Между гладких домов текут оранжевые струи тепла.
   На паперти -  тела  спящих  калек.  Сморщенный  чиновник  жует  овсяную
лепешку. В толпе, сбившейся у храма, гнусавят слепцы. Рыхлая баба лежит во
прахе  перед  малиновым  мерцанием  иконы.  Безрукий  солдат,  уставив   в
пространство немигающий глаз, бормочет молитву Богородице.  Он  неприметно
поводит рукой, рассовывая иконки, и быстрыми пальцами комкает полтинники.
   Две нищенки прижали старушечьи лица к цветным и каменным стенам храма.
   Я слышу их шепот:
   - Выхода ждут. Не молебен нынче. Патриарх  со  всей  братией  в  церкви
собравшись. Обсуждение нынче. Народ обсудят.
   Распухшие ноги нищенок обвернуты красными тряпками. Белая  слеза  мочит
кровяные веки.
   Я становлюсь рядом с чиновником.  Он  жует,  не  поднимая  глаз,  слюна
закипает в углах лиловых губ.
   Тяжко ударили колокола. Люди сбились у стены и молчат.


   В наши героические, кровавые и скорбные списки надо внести еще одно имя
-  незабвенное  для  6-ой  дивизии,  -  имя  командира   34-ого   кавполка
Константина Трунова, убитого 3.VIII в бою под К. Еще одна могила спрячется
в  тени  густых  Волынских  лесов,  еще  одна  известная   жизнь,   полная
самоотвержения и верности долгу,  отдана  за  дело  угнетенных,  еще  одно
пролетарское  сердце  разбилось  для  того,  чтобы  своей  горячей  кровью
окрасить красные знамена  революции.  История  последних  лет  жизни  тов.
Трунова связана неразрывно с титанической борьбой Красной Армии.  Чаша  им
испита до дна - проделаны все походы от Царицына до Воронежа, от  Воронежа
до берегов Черного моря. В прошлом -  голод,  лишения,  раны,  непосильная
борьба рядом с первыми и в первых рядах  и,  наконец,  офицерская  панская
пуля, сразившая ставропольского крестьянина из далеких степей,  принесшего
чуждым ему людям весть об освобождении.
   С первых дней революции т.Трунов, ни минуту не  колеблясь,  занял  свое
настоящее место. Мы находили его  в  числе  организаторов  первых  отрядов
ставропольских  войск.  В  регулярной  Красной  Армии  он  последовательно
занимал должности командира 4-ого Ставропольского  полка,  командира  1-ой
бригады 32-ой дивизии, командира 34-го кавполка 6-ой дивизии.
   Память о нем не  заглохнет  в  наших  боевых  рядах.  В  самых  тяжелых
условиях он  вырывал  победу  у  врага  своим  исключительным  беззаветным
мужеством,  непреклонной  настойчивостью,  никогда   не   изменявшим   ему
хладнокровием, огромным влиянием  на  родную  ему  красноармейскую  массу.
Побольше нам Труновых - тогда крышка панам всего мира.

   Польская армия обезумела. Смертельно укушенные паны, издыхая, мечутся в
предсмертной  агонии,  нагромождая  преступление  на  глупость,  погибают,
бесславно сходя в могилу под проклятия и своих и чужих.  Чувствуя,  что  и
прежде, - они идут напролом, не заботясь о  будущем,  основательно  забыв,
что, по мысли антантовских гувернанток, они, рыцари европейской  культуры,
являются стражами "порядка и законности", барьером против  большевистского
варварства.
   Вот как охраняет цивилизацию польский барьер.
   Жил-был в Берестечке скромный труженик-аптекарь, организовавший насущно
нужное  дело:  работавший  не  покладая  рук,  занятый  своими   больными,
пробирками да рецептами, - и никакого отношения  к  политике  не  имел  и,
может быть, и сам думал, что у большевиков уши над глазами растут.
   Аптекарь этот еврей. Для поляка все ясно -  скотина  безответная,  пали
почем зря - режь, насилуй, истязай. Демонстрация была  приготовлена  вмиг.
Мирного аптекаря,  благополучно  нажившего  геморрой  у  своих  бутылочек,
обвинили в том, что он где-то когда-то зачем-то убил польского  офицера  и
выходит он поэтому пособником большевиков.
   То, что последовало за  этим,  отнесет  нас  к  самым  удушливым  векам
испанской  инквизиции.  Если  бы  я  не  видел  собственными  глазами  это
истерзанное лицо, это раздробленное исковерканное тело  -  никогда  бы  не
поверил в то, что в  наше,  хотя  бы  жестокое,  хотя  бы  кровавое  время
возможно на земле такое неожиданное злодейство.  Аптекарю  прижигали  тело
калеными  железными  палками,  выжгли   лампасы   (ты,   мол,   заодно   с
казаками-большевиками!), загоняли под ногти раскаленные  иголки,  вырезали
на груди красноармейскую звезду, выдергивали по одному волосу с головы.
   Все это делалось не спеша, сопровождалось шуточками насчет коммунизма и
жидовских комиссаров.
   Это не все - и озверевшими панами была до основания разгромлена аптека,
все лекарства растоптаны, не оставили нетронутыми ни  одного  пакетика,  и
вот - местечко погибает без медицинской помощи. Вы не найдете в Берестечке
порошка против зубной боли. Двадцатитысячное население отдано на  съедение
эпидемиям и болезням.
   Так погибает шляхта. Так издыхает злобный  бешеный  пес.  Добейте  его,
красные бойцы, добейте его во что бы то  ни  стало,  добейте  его  сейчас,
сегодня! Не теряя ни минуты.

   Уважаемый т.Зданевич!
   Беспрерывные бои последнего месяца выбили нас из колеи.
   Живем в тяжкой обстановке - бесконечные переходы, наступления,  отходы.
От того, что называется культурной жизнью - отрезаны совершенно. Ни  одной
газеты за последний месяц не видали, что делается  на  белом  свете  -  не
знаем. Живем, как в лесу. Да оно, собственно,  так  и  есть,  по  лесам  и
мыкаемся.
   Доходят ли мои корреспонденции - неизвестно. При  таких  условиях  руки
опускаются. Среди бойцов, живущих в полном неведении того, что  происходит
- самые нелепые слухи. Вред  от  этого  неисчислимый,  Необходимо  принять
срочные  меры  к  тому,  чтобы  самая  многочисленная  наша  6-ая  дивизия
снабжалась нашей и иногородними газетами.
   Лично для меня умоляю вас сделать следующее;  отдайте  распоряжение  по
экспедиции 1) прислать мне комплект газеты минимум за 3 недели,  прибавьте
к ним все иногородние, какие есть, 2) присылать мне ежедневно не  менее  5
экземпляров нашей газеты, - по след.  адресу:  Штаб  6-ой  дивизии,  Воен.
корреспонденту К.Лютову. Сделать это совершенно необходимо для того, чтобы
хоть кое-как меня ориентировать.
   Как дела в редакции? Работа моя не могла протекать хоть  сколько-нибудь
правильно. Мы измучены вконец. За неделю бывало не урвешь получаса,  чтобы
написать несколько слов.
   Надеюсь, что теперь можно будет внести в дело больше порядка.
   Напишите мне о ваших предположениях, планах и требованиях, свяжите меня
таким образом с внешним миром.
   С товарищеским приветом.

   Они мстили за рабочих в 1905 году. Они шли  в  карательные  отряды  для
того, чтобы расстреливать  и  душить  наши  рабские  темные  деревни,  над
которыми пронеслось недолгое дыхание свободы.
   В октябре 1917 года они сбросили маску и огнем  и  мечом  пошли  против
Российского  пролетариата.  Почти  три  года  терзали  они  и   без   того
истерзанную страну. Казалось, что с ними  покончено.  Мы  предоставили  им
умереть естественной смертью, а они умереть не захотели.
   Теперь мы платимся за ошибки.  Сиятельный  Врангель  пыжится  в  Крыму,
жалкие остатки черносотенных русских деникинских банд объявились  в  рядах
культурнейших польских ясновельможных войск. Эта недорезанная шваль пришла
помочь  графам  Потоцким  и  Таращицким  спасти  от  варваров  культуру  и
законность. Вот как была спасена культура в м.Комаров, занятом 28  августа
частями 6-ой кавдивизии.
   Накануне в местечке ночевали  молодцы  есаула  Яковлева,  того  самого,
который звал нас к сладкой и мирной  жизни  в  родных  станицах,  усеянных
трупами комиссаров, жидов и красноармейцев.
   При приближении наших эскадронов эти рыцари рассеялись,  как  дым.  Они
успели однако исполнить свое дело...
   Мы  застали   еврейское   население   местечка   ограбленным   дочиста,
зарубленным, израненным. Бойцы наши, видавшие  виды,  отрубившие  не  одну
голову, отступали в ужасе перед картиной, представшей их глазам. В жалких,
разбитых   до   основания   лачугах   валялись   в   лужах   крови   голые
семидесятилетние  старики  с  разрубленными  черепами,  часто  еще   живые
крошечные  дети  с  обрубленными  пальцами,   изнасилованные   старухи   с
распоротыми животами, скрючившиеся в углах, с лицами, на  которых  застыло
дикое невыносимое отчаяние. Рядом с мертвыми копошились  живые,  толкались
об израненные трупы, мочили руки и лица в липкой  зловонной  крови,  боясь
выползти из домов, думая, что не все еще кончено.
   По улицам омертвевшего местечка бродили какие-то приниженные напуганные
тени, вздрагивающие от человеческого голоса, начинающие  вопить  о  пощаде
при каждом окрике. Мы натыкались на квартиры, объятые страшной  тишиной  -
рядом со стариком дедом валялось все его семейство.  Отец,  внуки,  все  в
изломанных, нечеловеческих позах.
   Всего убитых свыше 30,  раненых  около  60  человек.  Изнасиловано  200
женщин, из них много замучено. Спасаясь от насильников, женщины прыгали со
2-го, 3-го  этажей,  ломали  себе  руки,  головы.  Наши  медицинские  силы
работали весь день, не покладая рук, и не могли  хотя  бы  в  полной  мере
удовлетворить потребность в  помощи.  Ужасы  средневековые  меркнут  перед
зверствами яковлевских бандитов.
   Погром, конечно, был произведен по всем правилам.  Офицеры  потребовали
сначала у еврейского населения плату за безопасность -  50  тысяч  рублей.
Деньги и водка были вынесены немедленно, тем не менее офицеры шли в первых
рядах погромщиков и усиленно искали у напуганных насмерть  евреев-стариков
- бомбы и пулеметы.
   Вот наш ответ на вопли польского Красного Креста о  русских  зверствах.
Вот факт из тысячи фактов более ужасных.
   Недорезанные  собаки  испустили  свой  хриплый  лай.  Недобитые  убийцы
вылезли из гробов.
   Добейте их, бойцы Конармии! Заколотите крепче приподнявшиеся крышки  их
смердящих могил!

   Я заболел горлом. Пошел к сестре первого штабного эскадрона  Н-дивизии.
Дымная изба, полная чаду и  вони.  Бойцы  развалились  на  лавках,  курят,
почесываются и  сквернословят.  В  уголку  приютилась  сестра.  Одного  за
другим, без шума  и  лишней  суеты  она  перевязывает  раненых.  Несколько
озорников мешают ей  всячески.  Все  изощряются  в  самой  неестественной,
кощунственной брани. В это время -  тревога.  Приказ  по  коням.  Эскадрон
выстроился. Выступаем.
   Сестра сама взнуздала своего коня, завязала мешочек  с  овсом,  собрала
свою сумочку и поехала. Ее жалкое холодное платьице  треплется  по  ветру,
сквозь дыры худых башмаков виднеются иззябшие красные пальцы. Идет  дождь.
Изнемогающие лошади едва вытаскивают копыта из этой страшной  засасывающей
липкой волынской грязи. Сырость пронизывает  до  костей.  У  сестры  -  ни
плаща,  ни  шинели.  Рядом  загремела  похабная  песня.  Сестра   тихонько
замурлыкала свою песню - о смерти за революцию,  о  лучшей  нашей  будущей
доле. Несколько человек потянулось за ней, и полилась в дождливые  осенние
сумерки наша песня, наш неумолкающий призыв к воле.
   А вечером - атака. С мягким зловещим шумом лопаются  снаряды,  пулеметы
строчат все быстрее, с лихорадочной тревогой.
   Под  самым  ужасным  обстрелом  сестра  с  презрительным  хладнокровием
перевязывала раненых, тащила их на своих плечах из боя.
   Атака кончилась. Опять томительный переход. Ночь, дождь. Бойцы сумрачно
молчат, и только слышен горячий шепот сестры, утешающий раненых. Через час
- обычная картина - грязная, темная изба, в которой разместился взвод, и в
углу  при   жалком   огарке   сестра   все   перевязывает,   перевязывает,
перевязывает...
   Брань густо висит в воздухе. Сестра, не выдержав, огрызнется, тогда над
ней долго хохочут. Никто не поможет, никто не подстелит соломы на ночь, не
приладит подушки.
   Вот они, наши героические сестры! Шапку долой перед сестрами!  Бойцы  и
командиры, уважайте сестер. Надо, наконец, сделать различие между обозными
феями, позорящими нашу армию, и мученицами-сестрами, украшающими ее.


   За верандой - ночь,  полная  медленных  шумов  и  величественной  тьмы.
Неиссякаемый дождь обходит дозором лиловые  срывы  гор,  седой  шелестящий
шелк его водяных стен навис над  грозным  и  прохладным  сумраком  ущелий.
Среди неутомимого ропота поющей воды голубое пламя нашей свечи мерцает как
далекая звезда и неясно трепещет на морщинистых лицах, высеченных тяжким и
выразительным резцом труда.
   Три старика портных, кротких, как  няньки,  и  очаровательный  М.,  так
недавно потерявший глаз у  своего  станка,  да  я,  заезженный  горькой  и
тревожной пылью наших городов, - мы сидим на веранде, уходящей в  ночь,  в
беспредельную и  ароматическую  ночь...  Неизъяснимый  покой  материнскими
ладонями поглаживает наши нервические и сбитые мускулы, и мы неторопливо и
мечтательно пьем чай - три  кротких  портных,  очаровательный  М.,  да  я,
загнанная и восторженная кляча.
   Мещане, построившие для себя эти "дачки", бездарные и безнадежные,  как
пузо лавочника, если бы вы видели, как мы отдыхаем в  них...  Если  бы  вы
видели, как свежеют лица, изжеванные стальными челюстями машин...
   В этом мужественном и  молчаливом  царстве  покоя,  в  этих  пошленьких
дачах,  чудесной  силою  вещей  преображенных  в  рабочие  дома  отдыха  -
затаилась  неуловимая  и  благородная  субстанция  живительного  безделья,
мирного,  расчетливого  и  молчаливого...  О,   этот   неповторимый   жест
отдыхающей рабочей  руки,  целомудренно-скупой  и  мудро  рассчитанный.  С
пристальным восхищением слежу я за ней, за этой направленной судорожной  и
черной, рукой, привыкшей к неустанной и сложной  душе  моторов...  От  них
взяла она эту покорную, молчащую и  обдуманную  неподвижность  утомленного
тела. Философия передышки, учение о возрождении израсходованной энергии, -
как много узнал я от вас в этот шумливый и ясный вечер,  когда  портные  и
металлисты пили свой патриархальный, нескончаемый, стынущий чай на террасе
рабочего дома во Мцхете.
   Накачиваясь чаем, этим бодрым шампанским бедняков - мы степенно, истово
потеем, любовно перебрасываемся негромкими словами  и  вспоминаем  историю
возникновения домов отдыха.
   Лето им от рождения идет первое. Всего только в феврале настоящего года
выехала во Мцхет комиссия Совпрофа Грузии  для  первоначальных  изысканий.
Дачи были найдены в состоянии ужасном - нежилые,  запакощенные,  разбитые.
Дело было двинуто с неослабевающей энергией, и  буржуазия,  в  меру  своих
скромных сил, пришла Совпрофу на  помощь  в  этом  благом  начинании.  Как
известно, штрафы,  наложенные  Совпрофом  на  лавочников  всех  мастей  за
нарушение правил об охране труда, достигли утешительной суммы  в  шестьсот
миллионов  рублей.  Так  вот  полтораста  миллионов  из  этих  денег  были
истрачены на превращение полуразрушенных дач в  рабочие  дома  -  из  чего
убедительно явствует, что буржуазия на свои кровные  (из  слова  -  кровь)
деньги содержит первые в Грузии здравницы для рабочих, за  что  ей  низкое
спасибо. Существует незыблемая уверенность, что в силу особенных  свойств,
заложенных в эту породу, - приток вынужденных пожертвований не прекратится
и даст возможность Совпрофу на месте нынешних дач  раскинуть  по  цветущим
мцхетским склонам рабочий  показательный  городок.  К  сожалению,  звучный
арсенал  комплиментов,  приведенных  выше,  не  может  не  быть   отравлен
упоминанием о тех изумительных и героических усилиях, которые употребили в
борьбе с Совпрофом владельцы дач. Они грозились дойти до "государя". И они
дошли. Путь был длинен и устлан тонким ядом  юридического  крючкотворства.
Но "государь"  (по  новой  орфографии  -  ВЦИК)  был  скор  и  справедлив.
Челобитчики  вышли  от  него  со   скоростью,   обратно   пропорциональной
медленности их прибытия. Они опоздали родиться лет этак на двадцать -  вот
какую мораль вынесли из этого небольшого дела владельцы в своих неутомимых
исканиях истины. Мораль, не лишенная наблюдательности.
   Дачи рассчитаны на  шестьдесят  мест.  Отдел  охраны  труда  собирается
довести пропускную их способность до тысячи - полутора  тысяч  человек  за
сезон, считая срок пребывания каждого рабочего  две  недели.  В  отдельных
случаях этот срок может быть  удлинен  до  месяца.  Оговорка  необходимая,
потому что в подавляющем большинстве случаев две недели  недостаточно  для
замученного организма нашего рабочего.
   Период устроения и перестройки мцхетских дач еще продолжается.  Поэтому
нелишне будут здесь советы,  продиктованные  добрым  чувством  и  любовью.
Питание, в общем здоровое и обильное, следовало бы усилить по  утрам  и  к
ужину. И еще - хорошо бы уничтожить в домах Совпрофа этот  сакраментальный
и надоевший характер общежития. Больно уж бывает  от  него  тошно  -  нам,
скитальцам по  меблирашкам,  канцеляриям  и  казармам.  Угол,  исполненный
чистоты, уюта и приблизительного уединения, -  вот  что  нам  нужно  в  те
счастливые две недели, когда мы разминаем натруженную и хрипящую грудь.
   Действует уже библиотека. Это хорошо. На  будущей  неделе  начнутся  по
вечерам  небольшие  концерты  для  отдыхающих.  А  пока  мы   пробавляемся
"дурачком". Но боги, с каким огнем, с  какой  неистраченной  кипучестью  и
задором проходит эта ласковая и нескончаемая игра, нагретая, как дедовская
кацавейка. Не забыть мне этих простых  и  сияющих  лиц,  склонившихся  над
замусоленными,  затрепанными  картами,  и  надолго   унесу   я   с   собой
воспоминания  о  счастливом  и  сдержанном  хохоте,  звучавшем   под   шум
умирающего дождя и горных ветров.

   Если бы радость не теснила так сильно сердце, тогда об этом можно  было
бы рассказать последовательно и деловито...
   И в первую голову о  приговоре  народного  суда  Аджаристана.  О,  этот
приговор,  полный  сухой  учености  и  пламенного  пафоса!  Он  закован  в
неумолимую броню права и клокочет желчью негодования. Законы  императоров,
в  бозе  почивающих,  накрахмаленные  нормы  международной   "вежливости",
вековая  пыль  римского  права,  соглашение  Красина   с   Ллойд-Джорджем,
двусмысленные  постановления  двусмысленных  конвенций  и  конференций  и,
наконец, советские декреты, насыщенные красным соком бунта, - все вобрал в
себя этот  неотразимый  приговор,  постановленный  невидным  и  измазанным
батумским рабочим.
   Для чего это сделано? Это сделано  для  того,  чтобы  (показать  трижды
чудесное прохождение верблюда правосудия сквозь игольное  ушко  буржуазных
установлений. Это сделано для того, чтобы заставить разноязыкие  ухищрения
послужить делу правды и  плотно  припереть  к  стене  уклончивых  жуликов,
шныряющих по батумской набережной. Господа Кристи и  Попандопуло,  мастера
лирических подъемов, морские  агенты  достойных  мальтийских  кавалеров  и
судовладельцев господ Скембри - они мечутся теперь в западне, для  которой
неискусные руки мастерового сплели  прутья  из  протухших  теней  прошлого
(видно, не только профессора международного права горшки  обжигают)  и  из
бурной крови настоящего...
   "Жорж" и "Эдвиг" стоят под красным  флагом  у  пристани  Черномортрана.
Склады мальтийских крестоносцев запечатаны, над ними нависли грозные  тучи
штрафов, пени, реквизиций,  и  даже  вмешательство  итальянского  консула,
взывающего  к  высокой  политике,  не   могло   разрядить   эти   тучи   в
благодетельный дождь провозной платы.
   "Жорж" и "Эдвиг"  (бывшие  "Россия"  и  "Мария"),  они  были  воровским
образом уведены из русских и грузинских портов для того,  чтобы  проходить
под чужим флагом Суэцкий канал и Красное  море.  Но  тесен  стал  мир  для
мальтийцев. Триста безработных пароходов привязаны  к  берегу  в  Марселе,
миллионный  тоннаж  гниет  без  дела   в   портах   Лондона,   Триеста   и
Константинополя, тысячи моряков голодают. Мировые пути глохнут,  удушаемые
гибельной игрой парижских дипломатов. Нет грузов на  Хайфу,  на  Яффу,  на
Сан-Франциско, Европа может грузить только в советские  порты.  И  господа
Скембри, набравшись духу и застраховав  уворованные  пароходы  от  захвата
большевиками, плывут в советские порты...
   Господа Скембри получат страховую премию. Мы получили пароходы.
   Красные ватерлинии "Камо" и "Шаумяна" цветут на голубой воде, как огонь
заката. Вокруг  них  покачиваются  прелестные  очертания  турецких  фелюг,
красные фески горят на шаландах, как корабельные  фонари,  пароходный  дым
неспешно восходит к ослепительным батумским небесам.
   Среди этой цветистой мелюзги мощные корпуса "Камо" и "Шаумяна"  кажутся
гигантами, их белоснежные палубы сияют и отсвечивают, и наклон мачт  режет
горизонт стройной и могучей линией.
   Если бы радость не теснила так неотступно сердце, об этом можно было бы
рассказать последовательно и деловито.
   Но сегодня мы отмахиваемся от последовательности, как от июльской мухи.
   Кучки старых черноморских матросов, поджав ноги,  сидят  на  деревянной
пристани, сидят разнеженные и застывшие, как кейфующие арабы, и  не  могут
отвести глаз от черных, отлакированных бортов.
   Целой толпой поднимаемся мы на палубу  развенчанного  "Жоржа".  Машина,
выверенная, как часы, сверкающая красной медью трубок и жемчужным  налетом
цилиндров, держит нас в восхищенном плену. Мы окружены горами  хрусталя  в
кают-компании, отделанной  мрамором  и  дубом,  строгой  чистотой  кают  и
пахучей краской стен.
   - Всего два месяца, как выведен из капитального ремонта,  -  обращается
ко мне старый боцман, назначенный  на  "Шаумяна",  -  сорок  тысяч  фунтов
стерлингов обошелся... Да я же помру на этом пароходе и никакой  претензии
к богу иметь не буду. Сорок тысяч фунтов - сколько  это  на  наши  деньги,
Яков?
   - Сорок тысяч фунтов... - раздумчиво  повторяет  Яков,  покачиваясь  на
босых ногах, - на наши деньги этого сказать невозможно...
   - То-то и оно, - торжествующе восклицает боцман, - да столько же  стоит
и "Эдвиг". Вот и посчитай на наши деньги...
   - На наши деньги, - упрямо повторяет качающийся Яков, - этого счета я и
сделать не могу никак...
   И блаженное багровое  лицо  Якова  никнет  к  палубе,  полное  лукавого
восторга и подавленного смеха. Его пальцы самозабвенно щелкают в  воздухе,
и спина гнется все ниже.
   - Ты никак под мухой сегодня, Яков? - спрашивает  его  проходящий  мимо
нас новый капитан "Камо".
   - Я не под мухой, товарищ капитан, - наставительно отвечает Яков, -  но
по случаю такого случая я  действительно  сегодняшний  день  нахожусь  под
парами, потому как судно готовится в рейс на Одессу, а  также  мне  смешно
это дело до без конца... К примеру сказать, товарищ капитан, вы, по вашему
злодейству, сведя у меня жену... Ну, не то чтобы  знаменитая  какая  баба,
ну, для меня, по бедности, подходящая... Ну, свели и свели... Проходит год
времени, а опосля того проходит еще год времени. Добираюсь  я  неожиданным
путем до своей бабы, а она гладкая, как кабан, одетая и обутая, с  брюшком
да с серьгами, в кармане деньги, а на голове разнообразная прическа,  лицо
подманчивое,   фасад   неописуемый   и   из   себя   представительная   до
невозможности...
   Неужели же, товарищ капитан, я по случаю такого случая не могу развести
пары, коль скоро судно готовится в рейс?
   - Разводи пары, Яков, - смеясь, сказал капитан, - да не забудь  закрыть
клапана.
   - Есть, капитан! - прокричал Яков.
   Мы все вернулись в выверенное, как часы, машинное отделение.

   ...И  вышло  так,  что  мы  поймали  вора.  Шиворот  у  вора   оказался
просторный. В нем поместились два  товаро-пассажпрских  парохода.  Чванный
флаг захватчиков уныло сполз книзу, и  на  вершину  мачты  взлетел  другой
флаг, окрашенный кровью борьбы и пурпуром победы.  Поговорили  речи  и  на
радостях постреляли из пушек. Кое-кто скрежетал зубами в это время.  Пусть
его скрежещет...
   Теперь дальше. Жили-были на Черном море три  нефтеналивных  парохода  -
"Луч", "Свет" и "Блеск". "Свет" помер  естественной  смертью,  а  "Луч"  и
"Блеск" попали все в тот же накрахмаленный шиворот. И вышло так, что мы из
него дня три тому назад  вытряхнули  "Луч",  то  бишь  "Лэди  Элеонору"  -
солидное судно с тремя мачтами, вмещающее в себя сто  тысяч  пудов  нефти,
блистающее хрусталем своих кают, чернотой своих могучих  бортов,  красными
жилами своих нефтепроводов и начищенным серебром  своих  цилиндров.  Очень
полезная "Лэди". Нужно полагать, что она сумеет напоить  советской  нефтью
потухшие топки советских побережий.
   "Лэди" стоит уже у пристани Черномортрана, на том самом месте, куда был
подведен раньше и "Шаумян". На ее плоской палубе расхаживают еще  какие-то
джентльмены в лиловых подтяжках и лаковых туфлях. Их сухие и  бритые  лица
сведены гримасой усталости и недовольства. Из кают выносят им несессеры  и
клетки с канарейками. Джентльмены хриплыми голосами  переругиваются  между
собой и слушают автомобильные гудки, несущиеся из дождя и тумана...
   Бледный пламень алых  роз...  Серый  шелк  точеных  ножек...  Щебетанье
заморской  речи...  Макинтоши  рослых  мужчин  и   стальные   палочки   их
разглаженных брюк... Пронзительный и бодрый крик моторов...
   Канарейки,  несессеры  и  джентльмены  упаковываются  в  автомобили   и
исчезают. А  остается  дождь,  неумолимый  батумский  дождь,  ропщущий  из
поверхности почерневших вод, застилающий свинцовую опухоль неба,  роющийся
под  пристанью,  как  миллионы  злых  и  упрямых  мышей.  И  еще  остается
съежившаяся кучка людей у угольных ям "Лэди Элеоноры". Немой  и  сумрачный
сугроб из поникших синих блуз, погасших  папирос,  заскорузлых  пальцев  и
безрадостного молчания. Это те, до которых никому нет дела...
   Российский консул  в  Батуме  сказал  бывшей  команде  отобранных  нами
пароходов:
   - Вы называете себя русскими, но я вас не  знаю.  Где  были  вы  тогда,
когда Россия изнемогала от невыносимых тягостей неравной борьбы? Вы хотите
остаться на прежних местах, но разве не вы разводили пары, поднимали якоря
и вывешивали сигнальные огни в те грозовые часы, когда  враги  и  наемники
лишали  обнищавшие  советские  порты   их   последнего   достояния?   Быть
гражданином рабочей страны - эту честь надо заслужить. Вы не заслужили ее.
   И вот - они сидят у угольных ям "Лэди Элеоноры", запертые в  клетку  из
дождя и одиночества, эти люди без родины.
   - Чудно, - говорит мне старый кочегар, - кто  мы?  Мы  русские,  но  не
граждане. Нас не принимают  здесь  и  выбрасывают  там.  Русский  меня  не
узнает, а англичанин, тот меня никогда не знал. Куда  податься  и  с  чего
начать? В Нью-Йорке четыре тысячи пароходов без дела, в Марселе -  триста.
Меня просят миром - уезжай, откуда приехал. А я тридцать лет тому назад из
Рязанской губернии приехал.
   - Не надо было убегать, - говорю я. - Бессмысленный ты кочегар, от кого
бежал?
   - Знаю, - отвечает мне старик, - теперь все знаю...
   А вечером они, как грустное стадо, шли со своими  котомками  в  гавань,
чтобы погрузиться на иностранный пароход, отходивший в Константинополь.  У
сходен их толкали и отбрасывали баулы раздушенных дам и серых  макинтошей.
Багровый капитан с золотым шитьем на шапке кричал с мостика:
   - Прочь, канальи... Хватит с меня  бесплатной  рвани...  Посторониться.
Пусть пройдет публика...
   Потом их свалили на кучу канатов на корме. Потом канаты понадобились  и
их прогнали в другой конец парохода. Они болтались по палубе,  оглушенные,
боязливые, бесшумные,  со  своими  перепачканными  блузами  и  сиротливыми
узелками. А когда пароход дал отходной гудок и дамы на борту стали  кидать
провожающим  цветы,  тогда  старик  кочегар,  приблизившись   к   решетке,
прокричал мне с отчаянием:
   - Будь мы какие ни на есть подданные,  не  стал  бы  он  над  нами  так
куражиться, лысый пес.

   Эта многозначительная и неприметная борьба ведется со скрытым и  глухим
упорством. Она ведется везде - и на суровых склонах недосягаемых гор, и во
влажных долинах Нижней Аджарии. В одном лагере стоит мечеть и фанатический
ходжа, в другом - невзрачная  избенка,  зачастую  без  окон  и  дверей,  с
выцветшей надписью на красном флажке: "Трудовая  школа".  Через  несколько
дней я выеду в горы для того, чтобы на месте  присмотреться  к  извилистой
тактике борьбы за  культурное  преобладание,  тем  непостижимым  зигзагам,
которые приходится делать в этих глухих  и  оторванных  от  центра  селах,
насыщенных  еще  ядовитой  и  слепой  поэзией  феодализма  и   религиозной
косности.  Пока  же  я  поделюсь  с  вами  данными,  которые  я  вынес  из
ознакомления с работой здешнего Наркомпроса.
   Внедрение в человеческие души требует дальновидности и осторожности.  В
тяжких условиях Востока эти качества должны быть удесятерены, доведены  до
предела. Вот положение,  не  требующее  доказательств.  Но  меньшевистские
кавалеристы от  просвещения  рассуждали  иначе.  В  поколебленное  царство
аджарского   муллы    они    внесли    прямолинейный    пыл    близорукого
национал-шовинизма. Результаты не были неожиданны. Население возненавидело
лютой ненавистью  все  то,  что  шло  от  власти.  Государственная  школа,
объединявшая десятки сел, насчитывала десять-пятнадцать учеников, и в  это
время медресе ломилось от огромного изобилия детей. Крестьяне несли ходжам
деньги, продовольствие, материалы для  ремонта  зданий.  А  меньшевистская
школа хирела, пустовала, подрывая не только авторитет  своих  насадителей,
это бы с полбеды, но и подтачивая веру  в  те  азбучные  основы  культуры,
которые несла с собой дореформенная школа.
   Итак, меньшевики оставили наследство, проклятое наследство. Надо было с
ним распутываться. Нелегкое дело. Недоверие в  мусульманском  крестьянстве
было прочно разбужено, страсти  накалены.  Примитивная  борьба  за  азбуку
цепляла своими корнями огромные задачи  политического  просвещения.  Съезд
аджарских исполкомов уяснил себе это в полной  мере.  Он  продиктовал  тот
метод внимательной постепенности и идейного соревнования,  который  теперь
начинает приносить свои плоды.
   Медресе были оставлены. Они существовали  наряду  с  советской  школой.
Более того, Наркомпрос упорно добивался открытия школ в  тех  местах,  где
раньше были уже  религиозные  школы.  Нередки  были  случаи,  когда  ходжу
приглашали преподавать в  советской  школе  турецкий  язык.  Ходжи  шли  и
приводили с собой массы детей. Решающую роль сыграло объявление  турецкого
языка обязательным  к  преподаванию,  причем  государственным  и  основным
языком оставался всегда грузинский.
   Перед нами опыт полуторагодичной работы. Каковы итоги? Они благоприятны
в высокой степени. Перелом совершился. Схоластическая  мертвечина  медресе
побеждена живым трудовым процессом обучения в нашей школе.  Дети  бегут  с
уроков ходжи в буквальном значении этого слова, они прыгают в окна, иногда
взламывают двери и прячутся от грозного наставника. Количество учащихся  в
советской школе прибывает с возрастающей силой. И  эта  победа  достигнута
без единой репрессивной меры, без тени насилия. Неумолимая поступь  жизни,
сила очевидности совершила все это с  неслыханной  быстротой  и  ясностью.
Нашей непременной задачей является - удержать  эти  бескровные  завоевания
первейшей важности и расширить их, но... тут воспоследует такое количество
"но", что я вынужден начать следующую фразу с красной строки.
   У Наркомпроса Аджаристана нет  денег.  На  этом  привычном  явлении  не
стоило бы слишком  останавливаться,  если  бы  безденежье  Аджаристанского
Наркомпроса не  приняло  характер  легендарный.  Достаточно  сказать,  что
жалованье за семь месяцев, с января по  август,  было  выплачено  учителям
несколько  дней  тому  назад,   благодаря   четырехмиллиардному   кредиту,
отпущенному,  наконец,  аджарским   Совнаркомом   после   почти   годового
размышления.  Если   вдуматься   в   невыносимые   условия   существования
культурного  работника,  заброшенного  в  дикие  ущелья  Верхней  Аджарии,
отрезанного в течение всей зимы от  общения  с  внешним  миром,  запертого
среди  недоверчивого  крестьянства,  требующего  длительной  и  неустанной
обработки - и все это при отсутствии какой бы то  ни  было  оплаты  труда,
тогда поистине диву даешься, как они не разбежались. Основное требование -
подготовка преподавательского персонала - усвоена Наркомпросом. В Хуцубани
функционирует уже педагогическая школа высшего типа, где обучаются десятка
два аджарских юношей, и недалек тот час, когда она  выпустит  первый  кадр
мусульманских преподавателей,  одинаково  хорошо  владеющих  грузинским  и
турецким языками, проникнутых идеями советовластия и знакомых  с  основами
новой  педагогики.  В  наступающем  учебном  году  открывается  в   Батуме
педагогический техникум, имеющий те  же  цели.  Ему  должно  быть  уделено
исключительное внимание. Крохи с учительского меньшевистского стола, да  и
наши работники, не применившиеся еще  к  своеобразному  укладу  населения,
немало помешали работе.  Все  должно  измениться  с  того  момента,  когда
аджарцы, кровь от крови и плоть от плоти пославших их деревень, вернутся в
родные места учителями и пропагандистами. Им будет  и  почет,  и  вера,  и
любовь.
   Они вернутся учителями и пропагандистами. Слово "пропагандист" я привел
с умыслом. Недаром же в районах  спаивается  для  единой  школьной  работы
тройка из местного заведующего Наробразом, уполномоченного от  парткома  и
инструктора Наркомпроса. Избенка с выцветшей надписью  на  красном  флажке
"Трудовая  школа"  есть  то  зерно,  к  которому  должны   прилепиться   и
изба-читальня, и показательная мастерская,  и  культурный  синематограф  в
будущем. Нет лучшего пути проникновения в полураскрывшиеся сердца  горцев.
Учитель - он должен соединять  в  своем  лице  и  сельский  Наркомпрос,  и
Главполитпросвет, и агитпроп парткома. Уже в наступающем году  открываются
при некоторых школах небольшие показательные ткацкие мастерские и курсы по
шелководству. Успех этих  начинаний  предрешен.  Даже  женщины,  аджарские
женщины в чадрах, с охотой присутствуют на таких уроках.
   Как нельзя  хуже  обстоит  дело  с  ремонтом  школьных  зданий.  Сейчас
большинство их представляет из себя полуразвалившиеся хибарки. От  местных
исполкомов поступают заявления, что они готовы  помочь,  чем  могут,  делу
школьного строительства. По сравнению с прошлым годом,  когда  крестьянин,
отдавая в школу ребенка, искренне полагал, что  он  оказывает  неизмеримое
снисхождение государству  -  это  заявление  обозначает  большой  сдвиг  в
мышлении. Но деревня может дать только то, что у  нее  есть.  В  селе  нет
железных  материалов,  стекол,  черепицы,  нет  учебных   пособий.   Будем
надеяться, что нынешний  обновленный  состав  Аджаристанского  Наркомпроса
проявит  в  этом  настойчивость.  Конечно,  он   немного   сделает,   если
центральные тифлисские учреждения  не  помогут  ему  присылкой  учебников,
пособий для ручного труда и проч.

   Подслеповатая старушка просит пособия в Наркомсобесе.
   - Нет табаку, - с возмущением отвечают ей  из  Наркомсобеса.  -  Был  и
нету... Забудьте о табаке...
   Причем здесь табак? Темна вода. Дальше.
   Учительница справляется в Наркомпросе о своем заявлении.
   - Был  табак  и  сплыл,  -  ядовито  отвечает  учительнице  товарищ  из
Наркомпроса, - приказал долго  жить  табачок.  Еще  месяц,  еще  два  -  и
крышка...
   И, наконец, ассенизатор бурно требует денег в Коммунхозе.
   - Откуда я возьму табак, - яростно кричит товарищ из Коммунхоза,  -  на
ладонях он у меня растет, что ли, ваш табак... Или в палисаднике прикажете
плантацию развести?
   Изумительная  Абхазия!  Ассенизаторы  и  старухи  курят  с   одинаковым
увлечением, и тишайшие учительницы не отстают от них  в  этой  благородной
страсти.
   Темна вода. И как горестно  светлеет  она  при  одном  прикосновении  к
авторитетному плачу Таботдела.
   В 1914 году сбор Табаков в Абхазии дошел до миллиона  пудов.  Это  была
рекордная цифра, и все  обстоятельства  говорили  за  то,  что  она  будет
неуклонно повышаться. Уже до войны Сухум торжествовал  полную  победу  над
кубанскими и крымскими табаками. Фабрики Петрограда, Ростова-на-Дону и Юга
России работали на сухумском  сырье.  Отпуск  за  границу  увеличивался  с
каждым годом. Прежние монопольные поставщики табаку -  Македония,  Турция,
Египет - не могли не  признать  несравненных  качеств  нового  конкурента.
Тончайшие сорта, выпускаемые прославленными фабриками Каира,  Александрии,
Лондона, приобретали особенную ценность от подмеси абхазского табака.  Наш
продукт с молниеносной быстротой завоевал репутацию  одного  из  лучших  в
мире, иностранный капитал  бурно  устремился  на  побережье  и  взялся  за
устройство громадных складов и разбивку промышленных плантаций.
   Цена табака в довоенное время колебалась, в зависимости от сорта, от 14
до 30 рублей за пуд. Средний урожай - восемьдесят, сто пудов на  десятину.
Наиболее  распространенный  тип  крестьянской  плантации  -  три,   четыре
десятины. Пионерами табачной культуры на побережье были  греки  и  армяне.
Коренные обитатели страны успешно  воспользовались  их  опытом  и  сделали
табаководство  экономическим  стержнем  края.  Благосостояние   сухумского
крестьянства, стиснутое грабительством скупщиков и царской  администрации,
все же показывало тенденцию к росту. Теперь понятно, почему "от табака все
качества",  почему   он   не   чужд   инвалидам-старушкам   и   страждущим
учительницам.
   После 14-ого  года  война  начала  свою  разрушительную  работу.  Волны
переселенцев смяли драгоценную культуру, первый натиск революции не мог не
углубить  кризиса,  а  меньшевики,  эти  роковые  мужчины,  разломали  все
вдребезги.
   Поистине в этом феерическом и  плодородящем  саду,  который  называется
Абхазией, научаешься с особой силой  ненавидеть  эту  разновидность  вялых
мокриц, которые наследили  здесь  всеми  проявлениями  своего  творческого
гения. За два года своего владычества они успели разрушить  все  жизненные
учреждения города, отдали лесные  богатства  на  разграбление  иностранным
акулам  и  объявлением  табачной  монополии  добили  вконец  нерв  страны.
Монополия - это бы  еще  с  полбеды.  Государственная  власть,  проводящая
осмысленную экономическую  политику,  прибегает  к  мерам  и  покруче,  но
прибегает с умом. Меньшевистская же монополия была рассчитана  на  прочную
смерть табачной промышленности. Параллельно с  государственной  ценой,  не
оправдывавшей себестоимости,  существовала  расценка  иностранного  рынка,
превышавшая объявленные ставки ровно  на  400  процентов.  Что  оставалось
делать в таких условиях плантатору?  Ничего  не  делать.  Он  благополучно
справился с этой несложной задачей.
   Табаководство Абхазии  под  эгидой  просвещенных  мореплавателей  мирно
скончалось. Чудовищно сказать - за 1918-1920 годы на рынок не поступило ни
одного фунта табаку новых урожаев. Плантации были распаханы под  кукурузу,
чему способствовала приостановка ввоза из РСФСР  хлебных  грузов.  Зияющая
рана сочилась и оставалась открытой.
   Таково было наследие меньшевиков. И тут - при  рассмотрении  того,  как
взялась за ликвидацию этого печального наследства Советская власть, - надо
признать с полной откровенностью, что в этом деле  не  было  проявлено  ни
достаточного умения, ни планомерной твердости.
   Правда, монополия была отменена, но только  для  того,  чтобы  уступить
место   декретной    неразберихе.    Вопросы    табачной    промышленности
пересматривались  каждые   две   недели,   -   на   голову   озадаченного,
недоумевающего  плантатора  сыпались  самые  противоречивые   разъяснения.
Табаком ведали все учреждения понемножку, и ни одно из них  не  ведало  им
вплотную.  До  сих  пор  идет  неразрешенный  спор  между   Внешторгом   и
Совнаркомом Абхазии о том, кто должен распоряжаться частью из  оставшегося
после меньшевиков табачного фонда.  За  полуторагодовой  советский  период
реализовано  для   покрытия   текущих   государственных   расходов   около
полумиллиона пудов, реализовано без плана и  по  минимальным  ценам.  А  в
перспективе - урожай 1922 года, который едва ли даст  десять  тысяч  пудов
свежего табаку. Захиревшие плантации  не  возобновляются.  Полуразрешения,
полузапрещения, глубокомысленные примечания к тяжеловесным параграфам дали
в результате полное недоумение среди плантаторов, неуверенных в завтрашнем
дне. Без этой уверенности  не  будет  возрождения.  И  поэтому  крестьянин
копается на своей десятине кукурузы,  могущей  дать  ему  валового  дохода
десять,  пятнадцать  миллионов   грузобонами   и   пренебрегает   табаком,
обещающим, при среднем  урожае,  75-100  миллионов.  Материальные  условия
существования абхазского селянина ухудшились резко. Он обносился и живет в
дырявом доме, который не на что отремонтировать.
   Стремление к  посадке  табаку  всеобщее.  Единственно,  о  чем  взывает
плантатор - это о твердом законе для табачной промышленности. Будет ли это
сделано в виде натурналога или регулирования торговли - дело экономических
органов решить, что нужнее для страны и трудящихся. Но ясность необходима.
Смешению понятий и шатанию умов пора положить предел. Иначе  золотые  руки
табачных  приисков  грозят  замереть  надолго,  к  великому   ущербу   для
Федерации.

   Волею державного деспота  на  скале  воздвигся  город.  Были  построены
дворцы для избранных и хижины для тех, кто избранных будет обслуживать. На
глухом берегу заиграли огни, и тугие кошельки  с  продырявленными  легкими
потянулись к скале светлейшего деспота.
   Все текло, как положено. Дворцы цвели,  хижины  гнили.  Дырявые  легкие
избранных  выздоравливали,  здоровые   легкие   услужающих   крошились   и
разрушались, а необузданный старый принц неутомимо гонял лебедей по  своим
прудам, разбивал цветники и карабкался по кручам, водружая на недосягаемых
вершинах дворцы и хижины, только дворцы  и  только  хижины.  В  Петербурге
подумывали о том, чтобы объявить принца сумасшедшим и  отдать  под  опеку.
Потом грянула война. Принца объявили гением и  назначили  его  начальником
санитарной части. Изумленная история  поведает  о  том,  как  лечил  принц
Ольденбургский пять миллионов больных и раненых,  но  о  Гаграх,  об  этой
выдумке его упрямой и бездельной фантазии - кто расскажете Гаграх?
   Война и вслед за нею революция. Прибои  и  отливы  красных  знамен.  На
модных курортах не стало больных, а  у  сиделок  не  стало  хлеба.  Грохот
сражений на больших дорогах и присевшая на корточки тишина в глухих углах.
Всероссийская буря выбрасывает ненужный щебень на  дальние  берега,  трупы
крыс, бежавших с корабля. А мертвенные  Гагры,  эта  величавая  нелепость,
глохнут  на  своей   разрушенной   скале,   всеми   забытые,   ничего   не
производящие...
   Еще  и  теперь  впечатление,  производимое  этим  унылым  и  диковинным
городком, ужасно. Он похож на красавицу, ободранную дождем и слякотью, или
на  труппу  испанских  танцовщиц,  гастролирующих  в  голодающей  волжской
деревне. Пруды, разбитые  вокруг  дворца,  превратились  в  болота,  и  их
ядовитое дыхание выбивает из призрачного  и  жалкого  населения  последние
остатки сил.  Невообразимые  шафранные  люди  в  стукалках  и  вицмундирах
расхаживают  среди  сумрачных  балаганов,  стиснутых  гранитными   стенами
многоэтажных великанов. Безумие  Гойи  и  ненависть  Гоголя  не  могли  бы
придумать ничего более страшного. Обломки крушения, бессмысленные  видения
прошлого, это дореформенное чиновничество, сожженное нищетой  и  малярией,
застрявшее почему-то в живых, бродит здесь, как грустный  символ  умершего
города.
   Пять лет Гагры ничего не делали, потому что  им  нечего  делать  и  они
ничего не умеют. Они умеют только  потреблять  -  это  поселение  сиделок,
рестораторов, коридорных и банщиков,  прошедших  у  старого  барина  науку
лакейского шика и курортных чаевых.
   И вот в этом году новый  хозяин  впервые  открывает  лечебный  сезон  в
Гаграх. Санатории чистятся и Приводятся в порядок. Ждут больных  товарищей
из РСФСР и Закавказья. Санатории предположено развернуть на 150-200  коек.
Возможности в Гаграх велики. Омрачает только вопрос о  продуктах,  стоящий
довольно остро, а здания гостиниц и бывший дворец Ольденбургского, хоть  и
обеднели инвентарем, но все еще прекрасны. Курортное  управление,  до  сих
пор, как известно, не страдавшее  от  переутомления,  проявляет  кое-какие
признаки жизни.
   На опавших щеках городка заиграла робкая улыбка  ожидания.  Гагры  ждут
новых птиц и новых песен. Эти измученные, заболевшие, но неутомимые птицы,
оплодотворившие беспредельные пространства нашей страны, - пусть  приложат
они частицу своей животворящей энергии для того, чтобы возродить  к  жизни
целительную  климатическую  станцию,  до  сих  пор  плохо   управляющуюся,
заглохшую, но имеющую все права на существование.

   Чай. Сбор чая. В эти два слова, как в мишень, целятся здесь все усилия,
упования и интересы. Старенькие склоны Чаквы покрыты  размеренными  рядами
заповедных кустов. В их обыденной зелени вы  не  увидите,  ни  плодов,  ни
цветов,  ни  завязи.  Глаз,  жаждущий   влажных   полей   Цейлона,   глаз,
приготовленный к желтым равнинам Китая,  равнодушно  скользит  по  зеленой
поросли, и ищет "чаю".  И  кто  узнает  его  в  крохотной  лиловой  почке,
венчающей карликовую вершинку куста, и в свежем листке,  спрятавшемся  под
почкой и похожем на миллионы миллионов таких же  ординарных  листков?  Его
узнает, его найдет и  вырвет  та  нечеловечески  ловкая  машинка,  которая
засела в руках  окрестных  греков,  в  красных,  истыканных  пальчиках  их
десятилетних дочерей.
   Все эти Архилевы, Амбарзакисы и Теотокисы спустились в  Чакву  на  сбор
чая из своих  аджарских  ущелий,  покрытых  голубыми  тучами  незаходящего
тумана. Их неутомимые артели, составленные из детей,  неспешно  ползут  по
размытым  террасам,  и  неуловимые  руки  летают  над  кустами,  как   рой
мгновенных птиц. Их привычный глаз, не колеблясь, выискивает в неистощимом
лабиринте зеленого цветения нужные ему два листочка, и пусть тот,  кто  не
верит в недостижимое, узнает, что есть девушки, которые доводят ежедневный
сбор этих невесомых почек и стебельков до ста пятидесяти фунтов за рабочий
день.
   Рыжеусые объездчики скачут на пегих  лошаденках  по  розовым  тропинкам
Чаквы,  кроткие  буйволы,  скрипя  ярмом,  влекут   в   долину   арбы   со
свеженабранным листом, оливковые греки, старосты артелей,  карабкаются  по
холмам, они щелкают записными книжками, тягуче орут  на  рабочих  и  вдруг
вскипают залихватской песней, бурной, как мелодии балаклавских рыбаков.
   Но и объездчики, и арбы, и оливковые греки - все они тяготеют к долине,
к тому утрамбованному и закованному в цемент куску земли, где  поместилась
неотъемлемая вотчина Джена Лау - чайная фабрика.
   Джен Лау, прославленный Иван Иваныч. Его знают все люди, населяющие обе
стороны шоссе, ведущего от Чаквы к Батуму. Эта незыблемая  слава  невелика
объемом, но она неисчерпаема в  глубину.  Двадцать  семь  лет  тому  назад
чайный энтузиаст и чайный капиталист Попов вывез  двадцатилетнего  Лау  из
Срединного Китая, из священных зарослей Востока, куда еще не ступала  нога
европейца. Рабу  на  плантациях  какого-то  мандарина  -  нынешнему  Ивану
Иванычу суждено было стать пионером чайного дела в  России  и  несменяемым
его руководителем. И только на безмерной и плоской почве Китая,  где  люди
неисчислимы, как стволы  бамбуков  в  тропическом  лесу,  только  на  этой
загадочной земле, удобренной миллионами безличностей,  могла  распуститься
огненная страстность Джена Лау, его шумливая и непреклонная  деятельность,
этот  обрывистый,  судорожный,  пристальный  и  рассчитанный   темперамент
азиата.
   Все нити тянутся к нему. Буйволы,  спускаясь  с  холмов,  видят  уступы
цементных площадок, примыкающих к фабрике. Австралийское солнце цветет над
кружевным и  румяным  ландшафтом  Чаквы.  Гигантские  площадки,  осыпанные
изумрудным ковром  вялящегося  чая,  -  они  кажутся  выстиранными  белыми
скатертями, отсвечивающими под хрустальными потоками электричества. Вялить
на воздухе  -  это  пережиток  отмирающего  кустарничества,  сохраняющийся
только потому, что крытых помещений не хватает на  тридцать  тысяч  фунтов
свежего листа, ежедневно доставляемого с плантаций.
   После того как лист завяливается в течение суток, он поступает в прессы
для скручивания. Только тогда получается прообраз ароматических  и  черных
корешков, так знакомых нам. Потом наступает черед для  процесса  брожения.
Лист, тронутый уже бурым и влажным  ядом  гниения,  созрел  для  сушки.  В
герметической печи, похожей на пригородный  домик,  вращается  бесконечная
железная ткань, чай рассыпан по ней ровным пластом. В этом  паровом  доме,
сложном, как мотор, и наглухо закупоренном, чай подвергается медленному  и
равномерному нагреванию. Процесс сушки повторяется дважды.  И  вынутый  из
печи во второй раз - чай готов. Он уже черен, растрепан, но лишен аромата.
Последний  взмах  резца  принадлежит  сортировкам.  Устройство  сортировок
незамысловато, работа их общепонятна, но в этой стадии производства  лежит
залог успеха; неощутимые свойства чая заявляют здесь о тирании, чье тонкое
коварство недоступно восприятию непосвященного.
   Сортировкой называется сетчатый барабан, разделенный на  секторы,  и  с
особым  делением  сетки  в  каждом  секторе.  Барабан,  совершая   быстрое
вращательное  движение,  просеивает  чай,  причем  сквозь  первые  сектора
проходят наиболее мелкие и  ценные  его  части;  чем  дальше  к  выходному
отверстию барабана, тем крупнее становятся  деления,  тем  грубее  выходят
просеивающиеся чаинки. Под каждым сектором поставлен  деревянный  ящик.  В
него попадает чай, обработанный данной частью барабана. Поэтому  в  каждом
ящике - особый сорт чая. В номерах втором и третьем - высшие сорта, потому
что они получаются от  сортировки  самой  почки  и  верхнего  листочка;  в
следующих  ящиках  -  низшие   сорта,   получающиеся   после   просеивания
загрубевших и старых листьев.
   После сортировки - упаковка. И это все. Такова  схема.  На  третьи  или
четвертые сутки после поступления зеленого листа с плантаций, в результате
простейших и незатейливых процессов, чай поступает в кладовые фабрики  для
того,  чтобы  в  течение  нескольких   месяцев   отлежаться   и   получить
специфический аромат.
   Такова схема, но она бедна, как человеческий костяк, не  одетый  мясом,
мускулами и кожей. Не в схеме тут дело. Скрытая жизнь  материала,  простые
на вид,  а  на  самом  деле  неуловимые  превращения  листа,  тираническое
непостоянство  его  основных  свойств  -  все  это   требует   неусыпного,
нескончаемого внимания и опыта, изощренного десятилетиями. От ничтожнейших
изменений температуры, от получасовой передержки в завяливании и сушке, от
неосязаемых качеств сборки зависит конечный результат. И ни  для  кого  не
секрет, что скоропалительные посадки,  запущенность  плантаций,  варварски
однообразная сортировка, рассчитанная  на  потребности  военного  времени,
понизили качество русского чаквинского чая. А ведь его  можно  довести  до
того, чтобы он удовлетворил даже нетерпимый вкус плантатора из  Срединного
Китая. Придите на чайную фабрику в тот благословенный  день,  когда  Чаква
выглядит как резные окрестности Мельбурна, и пусть Джен Лау  поднесет  вам
пробу в чашечке из белого фарфора. В этом коралловом благовонном  напитке,
чья густота походит  на  густоту  и  маслянистость  испанского  вина,  вам
почудится смертоносный и сладостный настой священных и нездешних трав.
   Облитый щедрым золотом незабываемого заката, перехожу я к  мандариновым
рощам. Низкорослые деревья отягчены плодами, в  чьих  глубоких  изумрудных
тонах трудно угадать будущую горячую и красную медь созревания.  Отдельные
рабочие опрыскивают деревья известью и окапывают их.
   Мы минуем бамбуковые заросли, играющие не последнюю роль  в  чаквинском
хозяйстве, и упираемся в запретные и непроницаемые пределы  лесов  имения.
Их здесь одиннадцать тысяч триста сорок  шесть  никак  не  эксплуатируемых
десятин - неисчерпаемое богатство, уходящее в пределы горных вершин. И  до
сих пор наш дерзкий топор не может отважиться проникнуть в  эти  темные  и
прохладные недра. Начатое несколько лет тому  назад  лесоустройство  Чаквы
заглохло. Для того чтобы его продолжить, нужны деньги, которых пока нет.
   ...Над морем висит малиновый круг  заходящего  солнца.  Из  разодранных
розовых туч течет нежная кровь. Она заливает  своими  цветистыми  пожарами
синие площади воды, подступает к той извилине берега,  где  в  стрельчатом
окне видны желтые лица Джена  Лау  и  его  семьи  -  крохотных  и  кротких
китаянок.
   Кроны хамеронсов  и  драценовых  пальм  недвижно  окаймляют  игрушечные
дороги. Серебристая пыльная листва эвкалиптов пересекает  алеющие  равнины
неба - и вся эта подстриженная пышность  пьянит  душу  тончайшими  линиями
японских шелков.

   Немножко истории. Знать ее необходимо  для  того,  чтобы  увидеть,  как
правильно  иногда  (к  сожалению,  не  всегда),  с  каким  верным   чутьем
применяется НЭП на местах (к сожалению, не во всех местах).
   В прошлом году городское хозяйство  Сухума  подошло  к  той  черте,  за
которой начинается катастрофа. Меньшевики  подорвали  его  вконец.  Первые
месяцы после советизации не принесли  значительного  улучшения.  Коммунхоз
занимался раздачей мебели и прочей трухи. Больница  замирала.  Водопровод,
построенный примитивно и не рассчитанный на современное  развитие  города,
работал с тяжкими перебоями. Учета зданий,  торговых  помещений,  доходных
статей произведено не  было.  Дома  невозмутимо  разрушались.  Ограбленная
меньшевиками электрическая  станция  едва  дышала.  И,  главное,  не  было
сознания того, что необходимо во что бы  то  ни  стало  восстановить  наши
города, колыбель пролетариата. Коммунхоз не имел ни авторитета, ни средств
- знакомая картина.  И  когда  сознание  опасности  пришло,  то  на  часах
городского хозяйства стрелка приближалась к 12.
   Важно не то, что одно из наших учреждений справляется со  своим  делом.
Радостно знать, что  вопрос,  возбужденный  сравнительно  недавно,  вопрос
трудный и  сложный,  понят  и  разрешен  в  заброшенном  от  центра  углу,
питающемся  скудными  дарами  отвратительной  провинциальной   информации.
Великое усилие ремонтирующейся чистейшей федерация  нашло  здесь,  в  этом
маленьком зеркале, верное отражение.
   За столом сидит  рабочий  в  кожаном  картузе.  У  этого  стола  бьются
крикливые волны "буржуазной стихии", домогательства плохо  понятого  НЭПа,
опасная  вкрадчивость  подрядчиков  и   подозрительные   выкладки   всяких
торговцев, капризная требовательность инженеров, жалобы старушек.
   Одна из машин электрической станции износилась. Станция перегружена.  И
вот снаряжается экспедиция в Поти, где  лежит  без  дела  завезенный  туда
меньшевиками мощный турбогенератор. Положительный исход  экспедиции  сулит
ни больше ни меньше, как полную электрификацию Абхазии: перевод фабрик  на
электрическую   тягу,   мощное   развитие    промышленности,    получающей
двигательную силу, полное снабжение города энергией и электрификацию  сел.
Вся работа, при условии  получения  генератора,  может  быть  закончена  в
несколько месяцев.
   Водопровод. Питающая его речка не дает  достаточного  количества  воды.
Уже разработан проект нового водопровода и  канализации  и  приступлено  к
изысканиям. Коммунхоз  добивается  сдачи  ему  в  эксплуатацию  нескольких
лесных участков и взамен этого к будущему лету обещает окончить все работы
по канализации и водоснабжению города.
   Финансы. Полгода тому назад в Коммунхозе были только долги.  Теперь  он
содержит на своих  средствах  школы  Наркомпроса,  больницу  Наркомздрава,
приют Собеса. Все это достигнуто разумной арендой и торговой политикой без
нажима на налоговый пресс.
   - Дайте нам три года, - говорит  завкоммунхозом,  -  и  вы  не  узнаете
Сухума. Год тому назад было плохо, сейчас  стало  лучше,  через  три  года
будет совсем хорошо. У нас все готово  для  электрификации.  Водопровод  и
канализация - вопрос ближайших месяцев. Мы приступили к мощению  улиц.  Мы
осуществляем благоустройство дачных пригородов. Мы  улучшили  санитарию  и
шутя  справились  с  эпидемией  нынешнего  года.   Летом   у   нас   будет
функционировать  муниципальный  ледоделательный  завод.  Мы   бьемся   над
вопросом о создании ремонтного  фонда  для  оптовых  закупок  строительных
материалов и использовании их в виде  ссуды  домовладельцам  и  для  себя.
Товары обойдутся нам на 100%  дешевле  частного  рынка.  Этим  мы  положим
прочное основание ремонту городских зданий.  Электрификация  позволит  нам
наладить  правильное  лесное  хозяйство  и  открыть,  в  первую   очередь,
карбидный завод, для которого здесь все предпосылки. Приезжайте через  три
года в Сухум - вы не узнаете его.
   И я верю в это. Три часа, проведенные мною в  Сухумском  Коммунхозе,  в
самом обыкновенном,  самом  провинциальном  коммунхозе,  убеждают  меня  в
правоте этих гордых слов.
Книго
[X]