АНДРЕЙ АНИКИН
                        Пятое путешествие Гулливера
                                ОТ ИЗДАТЕЛЯ
     Недаром говорится: никому не дано  знать  свою  судьбу.  Закончив  свои
записки о четырех опасных плаваниях  в  заморские  страны,  Лемюэл  Гулливер
полагал, что он мирно окончит свои дни  в  кругу  семьи.  Но  обстоятельства
заставили его вскоре отправиться в новое путешествие,  о  котором  он  позже
написал отчет. Покойный доктор Джонатан Свифт, который, как выяснилось,  был
подлинным издателем записок Гулливера, не  успел  опубликовать  этот  отчет.
Ныне мы восполняем пробел.
     В своем пятом путешествии Гулливер посетил два государства,  в  которых
нет лилипутов, великанов, летающих островов или говорящих  лошадей.  Тем  не
менее его безыскусственный рассказ не лишен интереса и поучителен.  Вот  что
пишет наш путешественник: "В каждой из этих стран жизнь народа пошла  особым
путем, и на первый взгляд трудно представить себе что-либо более  различное,
даже противоположное. Но я, как говорится, на  собственной  шкуре  убедился,
что недостатки человеческой природы имеют странное сходство.  Приближаясь  к
концу жизненного пути, я снова взялся  за  перо,  чтобы  предостеречь  людей
против опасностей, которые таит превращение в одержимых расчетом и  корыстью
жителей Пекуньярии или в нищих духом и телом обитателей Эквигомии".
     Название первой страны Гулливер не без основания возводит к  латинскому
слову "пекуниа", что означает "деньги".
     Со своей обычной скромностью оговаривает он,  что  предоставляет  более
ученым людям судить, как попала латынь на этот остров,  затерянный  в  южной
части Индийского океана. Эквигомия  тоже  слово  латинского  корня  и  может
означать "страна равных людей".
     Мы надеемся в дальнейшем опубликовать  ту  часть  отчета  Гулливера,  в
которой он рассказывает о приключениях в Пекуньярии и о нравах  пекуньярцев.
Ныне мы вынуждены ограничиться  краткой  справкой,  которая  должна  сделать
понятным повествование о последующих событиях.
     Деньги, Собственность  и  Конкуренция  -  эти  три  верховных  божества
пекуньярского пантеона - жестоко царят  над  людьми.  В  этой  стране  никто
ничего не делает даром. Ничто не предпринимается, если не обещает прибыли.
     Гулливер познакомился с  системой  управления  страной,  где  парламент
носит название Палаты Собственников и состоит  из  людей,  которые  могут  и
хотят доказать, что их состояние превышает определенную сумму.
     Он  долго  не  мог  привыкнуть   к   дурной   оригинальности,   нелепой
экстравагантности  и  расточительности  пекуньярцев  в  одежде  и  убранстве
домов. Потом  он  понял:  на  этом  покоилось  хозяйственное  благосостояние
страны, и собственники всеми средствами поощряли эту манию.
     Искусство стало в Пекуньярии рабом торговли.  Художники  давно  бросили
писать картины и придумывают лишь новые модели женского  белья  и  причесок.
Писатели  сочиняют  лживые   похвалы   товарам,   которые   становятся   все
бесполезнее. Исчезла чистая наука, ибо за нее никто не хочет платить.
     Гулливер  рассказывает  о  странной  бухгалтерии  в  отношениях   между
родителями и детьми. С  самого  рождения  ребенка  родители  заводят  особую
, в которую вносят все  свои  расходы  на  него.  Он  описывает  другой
чудовищный  обычай  -  так  называемый  "аукцион  невинности".  Девушки   из
приличных, но небогатых семей публично продают себя любому, кто  даст  самую
высокую цену. Гулливер рассказывает, как он едва не упал  в  обморок,  когда
на помост аукциона вышла девушка, разительно похожая на его дочь Нэнси.
     Горькая судьба приводит Гулливера в долговую  тюрьму,  которая,  кстати
сказать,  принадлежит  частной  компании  и   действует   как   коммерческое
предприятие.  Только  в  тюрьме  встречает  он  порядочного  и  относительно
бескорыстного человека, и тот своим советом помогает ему  выбраться  оттуда.
Гулливера выкупает купеческая  компания,  которой  нужны  его  мореходные  и
географические познания.
     Гулливер поселяется в столице  государства  городе  Тонваш,  становится
влиятельным  человеком,  привлекает  внимание  главы  государства  Нагира  и
хозяина синдиката наемных убийц Оффура. Вопреки своей воле он оказывается  в
центре большой политической и финансовой игры, положение  его  делается  все
опаснее. Он очень нужен и  купеческой  компании,  которой  покровительствует
глава государства, и ее соперникам из числа друзей Оффура...
     Дальше Гулливер рассказывает сам.
                     ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПОХИЩЕНИЕ ГУЛЛИВЕРА.
      ОН БЕЖИТ С КОРАБЛЯ И ПОПАДАЕТ В ЭКВИГОМИЮ, ГДЕ ВСТРЕЧАЕТ ПЛОХОЙ ПРИЕМ
     С тех пор у дверей моего служебного кабинета, в  доме,  где  я  жил,  в
моем красивом экипаже - всюду  сидели  двое  или  трое  молодцов.  Они  были
вооружены до зубов и  не  спускали  с  меня  глаз.  Это  были  телохранители
Западной компании.
     Но вскоре я  заметил,  что  нахожусь  под  надзором  еще  одной  группы
вооруженных людей. Трудно было ошибиться:  они  были  от  Оффура.  Теперь  я
ходил в сопровождении двух отрядов телохранителей, которые волками  смотрели
друг на друга и готовы были каждый момент  открыть  пальбу.  Я  молил  бога,
чтобы этого не случилось, ибо не сомневался, что в суматохе убьют и меня.
     Между тем все было готово к моему отъезду и выходу в море, где меня  не
могли достать длинные руки Оффура. Был разработан  хитроумный  план  бегства
из:под надзора его людей.
     Но рок судил иначе...
     Я должен извиниться перед  читателями  за  некоторые  подробности,  без
чего, однако, трудно рассказать ход событий.
     Дело  в  том,  что  от  непривычной  пищи  у  меня  появились   запоры,
заставлявшие довольно много времени посвящать занятию, о котором не  принято
говорить вслух. Отхожее место в  доме,  который  я  снимал  в  фешенебельном
квартале Тонваша, находилось, по капризу архитектора, далеко от  спальни,  в
конце  небольшого  коридора.  Когда  я   уединялся   там,   один   из   моих
телохранителей садился на диванчик, стоявший в коридоре,  и  терпеливо  ждал
меня.
     Поздно вечером, за два дня до  намеченного  бегства,  я  зашел  в  этот
уютный уголок, снабженный по моему заказу  мягким  сиденьем.  Прошло,  может
быть, минут пятнадцать, когда я услышал какой-то подозрительный шум.  В  тот
же момент крючок был сорван, дверь распахнулась,  и  чья-то  жесткая  ладонь
зажала мне  рот.  Я  успел  увидеть,  что  бандитов  было  двое  и  что  мой
телохранитель, который, видимо, задремал на своем диванчике, лежит  на  полу
в луже крови. Его  убили  неожиданным  ударом  кинжала.  Один  из  негодяев,
хихикнув, перерезал тем же самым кинжалом завязки моих  штанов,  так  что  я
был вынужден поддерживать их рукой. Второй открыл маленькое окошко,  которое
выходило в переулок, и едва слышно свистнул.
     Окно было на высоте 10  или  12  футов,  но  снаружи  была  приставлена
лестница. Они засунули мне в рот кляп, подняли в воздух и передали в  окошко
третьему бандиту, который стоял  на  лестнице.  Держась  за  штаны,  я  стал
осторожно спускаться по лестнице. В  этот  момент  в  доме  грянул  выстрел,
потом eute один,  послышались  крики  и  ругань.  Но  меня  уже  впихнули  в
стоявшую рядом карету с закрытыми шторами, по обе стороны от меня  сели  два
бандита, кучер хлестнул лошадей, и карета  покатилась.  Скоро  один  из  них
вынул, у меня изо рта кляп.
     Я пытался заговорить с похитителями, предлагал им деньги, но  все  было
напрасно. Они  сидели  как  истуканы,  не  разговаривая  даже  между  собой.
Недаром говорили, что людей Оффура нельзя подкупить:  они  получают  слишком
большие деньги!, а за предательство их ждет скорая и неотвратимая расплата.
     Я не мог понять, куда меня везут, но часа через два это  выяснилось:  в
Порт-Тонваш. Через день я должен был отплыть оттуда капитаном  корабля,  мне
же пришлось взойти на борт неизвестного судна в довольно жалком  виде.  Меня
поместили, впрочем, в приличной каюте, дали новую одежду и накормили.
     Я слышал, как судно снимается с якоря и поднимает паруса.
     По всей видимости, мы двигались к устью  реки.  Скоро  действительно  я
почувствовал по ударам волн, что судно вышло в море. Как видно, Оффур и  его
друзья или клиенты решили добиться  своего  силой:  отвезти  меня  в  Лах  и
отправить с их кораблями в Индию. .
     Когда слуга принес мне утром завтрак, я заявил, что  желаю  говорить  с
капитаном. Он явился через полчаса и был со  мной  весьма  любезен,  сказав,
что я не должен считать  себя  узником  и  могу  ходить  по  судну  где  мне
заблагорассудится. Капитан сказал также, что он  не  намерен  вмешиваться  в
чужие дела и не хочет знать, кто я  и  зачем  меня  надо  срочно  и  скрытно
доставить в Лах. Он собирается лишь честно  выполнить  то,  за  что  получил
деньги, и передать меня живым и невредимым указанным ему людям в Лахе.
     Я сказал капитану, что ценю его любезность, что я сам  старый  моряк  и
интересуюсь, каким курсом мы  следуем.  Капитан  объяснил,  что  мы  пройдем
ближе  к  берегам  Эквигомий  и  обойдем  пояс  рифов  у   северо-восточного
побережья острова, но ни в какие порты заходить не будем.
     Однако на шестой день плавания внезапно налетевший фквал сломал  у  нас
грот-мачту,  основание  которой  было  истощено   жуками-древоточцами.   При
падении она сломала  реи  и  Дорвала  снасти  бизань-мачты.  Идти  с  такими
повреждениями в  Лах  было  невоз,  возвращаться  в  Порт-Тонваш  тоже.
Капитан принял решение зайти в эквигомский порт, oт которого  мы  находились
не более чем в 50 милях, и там произвести ремонт.
     Между  обеими  странами  не  было  войны,   но   отношения   оставались
натянутыми. Пекуньярским судам не рекомендовалось бeз крайней  необходимости
заходить в порты Эквигомии, но капитан решил, что у него нет иного выхода.
     Приближаясь  к  порту,  наше  судно  подняло  флаг  и  особый   сигнал,
означавший,  дружественные  намерения  и  просьбу  о  разрешении  на   вход.
Ответного сигнала на маяке  мы  ждали  двое  суток  и  уже  начинали  терять
надежду. Но он все же появился.
     Капитан попросил меня спуститься в каюту и приставил  ко  мне  матроса,
который должен был неотступно следить за мной.
     Этот матрос спал на полу в моей каюте, прицепив к поясу ключ от двери.
     После некоторых колебаний я решил воспользоваться случаем и  бежать.  В
мой рацион входила пекуньярская морская  водка,  напоминающая  наш  джин.  Я
скопил порции за несколько дней и вечером пригласил моего сторожа выпить  со
мной.
     При этом я постарался уменьшить свою долю, против  чего  он  отнюдь  не
возражал. Когда же он заснул тяжелым  пьяным  сном,  я  отцепил  ключ,  тихо
открыл  дверь  и  выбрался  на  палубу.  К  счастью,  было  темно,   как   в
законопаченной бочке, так что я  мог  незаметно  спуститься  по  веревке  за
борт. До берега было не более двухсот ярдов. Я  выбрался  на  берег  и  стал
выжимать свою одежду, когда увидел приближающийся ко мне  свет  фонаря.  Еще
через несколько секунд мелькнуло несколько фигур, бегущих ко  мне.  Один  из
них что-то крикнул. Я ответил  по-пекуньярски,  что  я  безоружен,  и  стоял
молча. Вдруг раздался выстрел, мне обожгло плечо, и я упал на песок,
                               ГЛАВА ВТОРАЯ.
      ГУЛЛИВЕР В ГОСПИТАЛЕ, ОН УЗНАЕТ О ВЕЛИКОМ ИМПЕРАТОРЕ ОАНЕ. РАВНЫЕ И
                                СВЕРХРАВНЫЕ
     К счастью, эквигом оказался не очень метким стрелком.
     Пуля прошла навылет сквозь мякоть плеча, но я, вероятно, потерял  много
крови.  Поэтому,  когда  эти   люди   тащили   куда-то   меня,   мокрого   и
окровавленного, сознание мое стало затемняться.
     Очнувшись, я почувствовал, что мое плечо крепко  перевязано,  так  что,
кровь больше не течет, а сам я лежу  на  чем-то  вроде  кровати,  совершенно
голый, но прикрытый старым, вытертым одеялом. Вошел человек и,  увидев,  что
я в сознании, помог мне приподняться и натянуть  на  себя  какую-то  рубаху.
При этом я сделал неловкое движение, плечо мне пронзила  острая  боль,  и  я
едва снова не потерял сознание. Бинты стали  пропитываться  кровью.  Человек
вышел из комнаты и вернулся с другим, в котором  по  уверенным  движениям  и
повелительному голосу  было узнать врача. За  ними  вошли  еще  двое  и
встали у дверей.
     Врач искусно размотал бинты и стал смачивать рану какимто раствором.
     Вдруг за окном раздался крик и удары не то колокола, не то гонга.  Врач
оставил  меня,  все  четверо  повернулись  лицом  к  исписанным  непонятными
буквами полотнищам, висевшим на стенах, и стали выкрикивать какие-то  слова,
по всей видимости  молитвы.  Подобные  восклицания  доносились  из-за  окна,
сквозь открытую  дверь  комнаты  и  еще  откуда-то.  Потом  крики  сменились
монотонным бормотаньем, которое постепенно затихло.
     Все  это  время  я  лежал  с  открытой  раной,  которая,   к   счастью,
кровоточила не очень сильно. Пока врач делал мне перевязку,  я  присмотрелся
к эквигомам. Все четверо были одеты совершенно одинаково: в  длинные  рубахи
из какой-то ткани, похожей на мешковину, и штаны до  колен.  На  ногах  были
грубые башмаки с деревянными подметками. Скоро я убедился,  что  все  жители
этой страны, мужчины и женщины, носят одну и ту же одежду.  Равенство  здесь
включало  стремление  к  тому,  чтобы  женщина  внешне  как      меньше
отличалась от мужчины.
     Когда врач кончил свою работу, один из эквигомов, стоявших у дверей,  о
чем-то спросил его. Врач бросил на меня испытующий взгляд  и  ответил.  Трое
вышли,  остался  только  тот  человек,  который  принес  мне  рубашку.   Он,
очевидно, спал в моей комнате  на  втором  топчане,  стоявшем  в  нескольких
футах от моего. Я чувствовал себя очень слабым и скоро заснул.
     Когда я проснулся, мне принесли тарелку тушеных овощей, которые я  съел
с аппетитом, так как не ел, вероятно, уже больше суток. Мой сосед  обратился
ко мне с каким-то вопросом, который я, естественно, не понял. Тогда, к  моей
радости, он спросил по-пекуньярски, говорю ли  я  на  этом  языке.  Когда  я
ответил утвердительно, он спросил:
     - Как ты себя чувствуешь? Можешь ли отвечать на вопросы?
     Я сказал, что охотно отвечу на любые вопросы,  так  как  чувствую  себя
лучше.  Он  вышел  и  скоро  вернулся  с  теми  двумя  эквигомами,   которые
присутствовали при перевязке и на молитве. Один из них  задавал  вопросы,  а
второй записывал. Мой сосед был переводчиком.
     - Как твое имя? - перевел он первый вопрос.
     Я ответил, что на родине меня звали Лемюэл  Гулливер,  а  в  Пекуньярии
мне дали имя Нэмис, что значит Морской Человек.
     - С какой целью пытался ты проникнуть в Эквигомию?
     Я коротко рассказал свою историю и сказал, что  не  имел  ни  малейшего
злого умысла, высаживаясь в их стране.  Эквигомы  внимательно  выслушали,  и
переводчик снова спросил:
     - С какой целью ты действительно пытался проникнуть в Эквигомию?
     Я повторил то же самое с некоторыми дополнениями  и  подробностями,  но
услышал опять:
     - Скажи прямо, с какой целью ты пытался проникнуть в Эквигомию?
     Эта странная игра возобновлялась много раз, так  что  я  сильно  устал.
Эквигомы посовещались и ушли, оставив со мной переводчика. Впрочем, он  был,
видимо, также сторожем, санитаром и слугой. Я решил, что настало  время  мне
задать несколько вопросов, и спросил для начала, где я нахожусь.  Оказалось,
что в военном госпитале,  куда  меня  доставили  солдаты,  один  из  которых
стрелял в меня.
     - Почему он стрелял? Ведь он видел, что я безоружен.
     - Он будет наказан.
     - Кто те люди, что задавали мне вопросы?
     - Один из них - сверхравный. Все эквигомы равны,  но  некоторые,  особо
заслуженные, равны более других. Мы называем их сверхравными.
     - Но почему сверхравный не верит тому, что я говорю?  Ведь  это  чистая
правда.
     Переводчик смотрел на меня так, как будто я ничего  не  сказал  или  он
ничего не слышал. Я решил зайти совсем с другой стороны  и  спросил,  почему
он так хорошо знает пекуньярский язык, но опять не получил никакого  ответа.
Очевидно, такова была манера эквигомов реагировать  на  неуместные  вопросы.
Мы помолчали, а я тем временем еще раз оглядел  комнату  и  увидел  то,  что
раньше не замечал: большой портрет над моей головой. На  нем  был  изображен
широколицый человек средних лет.
     - Чей это портрет? - спросил я эквигома.
     Он посмотрел на меня с изумлением и ответил: - Императора Оана.
     - Разве Эквигомия - империя?
     - Нет, Эквигомия - страна равных.
     - Но зачем вам тогда император?
     Ответа не последовало. Тогда я  осторожно  спросил,  жив  ли  император
Оан.
     - Разумеется.
     - Сколько ему лет?
     - Девяносто.
     Я сказал, что на вид ему не дашь столько, а затем спросил,  есть  ли  у
него дети. Переводчик сказал, что все зквигомы Дети Оана.
     - Ты видел когда-нибудь императора Оана?
     - Нет, нет, - с суеверным  ужасом  ответил  он,  -  Оана  могут  видеть
только сверх-сверх-сверх-сверх-сверхравные. - Он просчитал  эти  "сверх"  по
пальцам, чтобы не ошибиться.
     - Но разве он никогда не показывается народу?
     - Император Оан всегда думает о народе.
     Наш разговор зашел в тупик, но я не терял  надежды  кое-чтo  узнать  от
переводчика.
     Мое состояние улучшалось, плечо  почти  не  болело.  Ко  мнe  вернулись
подвижность и любознательность, и я захотел выйти из госпиталя  и  погулять.
Но эквигом решительно воспротивился этому. Тогда я  снова  попытался  больше
говорить с ним, нё только расспрашивая его, но  и  рассказывая  о  Европе  и
Пекуньярии. Результат оказался неожиданным: пока я спал,  в  комнату  внесли
еще один топчан, и я обнаружил себя в обществе двух  эквигомов.  Второй  был
похож на первого, как бывают  похожи  братья,  и  я  иной  раз  затруднялся,
который из них находится в  данный  момент  передо  мной.  Он  тоже  говорил
попекуньярски, в чем я убедился, задав ему какой-то вопрос.
     Но они теперь почти непрерывно говорили между собой  по-эквигомски,  не
отвечая на мои вопросы.и довольно бесцеременно  прерывая  разговор,  если  я
пытался что-нибудь рассказать.
     На  третий  день  вновь  появились  сверхравный  (то  есть,   очевидно,
начальник) и его писарь. Оба переводчика встали в  головах  моей  постели  и
переводили вопросы. Теперь у меня не было сомнения, что  это  допрос  и  что
меня подозревают в каком-то злом умысле.
     - Как твое настоящее имя? - спросил меня первый переводчик.
     Я с некоторой обидой объяснил, что не  привык  лгать  и  в  первый  раз
сказал им правду.
     - Каковы действительные цели твоего прибытия в Эквигомию?
     Снова все начиналось с начала. Опять битых два часа я рассказывал,  кто
я и откуда, с какими невинными целями я  высадился  на  берег.  Понятно,  из
нашей беседы ничего путного не вышло.
     Они приходили еще два раза, и повторялась та же история.
     Чтобы чем-то занять время,  я  рассказал  сверхравному  свою  жизнь  со
всеми подробностями, а  потом  перешел  к  своему  отцу  и  родственникам  в
Англии, к капитанам, которых я знал, и к их плаваньям. Но  о  чем  бы  я  ни
говорил, я слышал один вопрос: с какой целью высадился я в Эквигомии?
     В одно далеко не прекрасное утро мне велели собираться и  отправили  из
госпиталя в тюрьму. По дороге я жадно смотрел на людей и дома, но  мало  что
мог увидеть: тюрьма была всего в полумиле ходьбы.
     Меня заперли в камеру с пятью другими арестантами, из которых один,  на
мое счастье, кое-как говорил по-пекуньярски.
     Я спросил его, за что его арестовали, и он рассказал мне  следующее.  В
их краю несколько недель назад было сильное  землетрясение.  Он  вытащил  из
дома своего двухлетнего сына и  поежал  еще  раз,  чтобы  вытащить  котенка,
которого сын очень любял. Он сумел вытащить и котенка, но тут дом  рухнул  и
похоронил  среди  домашней  утвари  также  бюст  императора  Oaна,   который
является  в  Эквигомии  обязательным  укрзшенищ  в  каждой  семье.  На  него
донесли, и теперь он ждал, какое будет  ему  назначено  наказание.  У  этого
доброго и  несчастного  человека  я  усердно  учился  эквигомскому  языку  и
кое-чего достиг за две недели, проведенные с ним.
     Сверхравный оставил меня в покое, и мне стало  казаться,  что  обо  мне
вовсе забыли. Но мой сосед, лучше знавший здешние порядки, предположил,  что
местные власти сделали обо мне запрос  в  столицу  и  ждут  ответа.  Столица
страны - город Нотиак - находилась в 70 милях от побережья.
     Так оно и оказалось в самом деле. Меня  наконец  вызвал  сверхравный  и
через переводчика объявил мне, что меня отправляют  на  сельскохозяйственные
работы "для очищения сознания". Осмелев, я решился спросить, исходит ли  это
распоряжение от его начальника в столице. Сверхравный  пристально  посмотрел
на  меня  и  что-то  ответил.  Переводчик  как-то   странно   засуетился   и
пролепетал, что в столице занимаются более важными делами,  а  им  приказано
самим распорядиться моей персоной.
     Гораздо позже я узнал, что именно в эти дни  четырехкратно-сверхравный,
ведавший подобными  делами,  впал  в  немилость,  был  обвинен  в  нарушении
заветов Оана и потерял свой пост. Поэтому никто в столице не хотел брать  на
себя ответственнпсть за мое дело.
     Мне  показалось,  что  местный  сверхравный  и   переводчик   несколько
растерянны, и я решил воспользоваться этим,  чтобы  узнать  свою  судьбу.  Я
спросил:
     - Куда и зачем меня посылают?
     - Ты будешь трудиться среди народа и для народа.
     - Значит ли это, что я буду в тюрьме?
     - Нет, нет. Ты будешь свободным и равным, как все дети Оана.
     - И я смогу, если захочу, уйти оттуда?
     - Конечно.  Но  при  двух  условиях.  Во-первых,  ты  должен  до  конца
овладеть учением великого  Оана.  Во-вторых,  тебя  должны  отпустить  люди,
среди которых ты будешь жить и трудиться.
     - Но я уже немолод! Я хотел бы вернуться на родину!
     На это я не получил ответа. Утром следующего  дня  я  пожелал  бедняге,
оставившему  во  власти  стихии  изображение  Оана,  легкого   наказания   и
отправился очищать свое сознание.
           ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГУЛЛИВЕР ОЧИЩАЕТ СОЗНАНИЕ, ЗАВЕТЫ ОАНА.
     СОБСТВЕННОСТЬ У ЭКВИГОМОВ
     За мной утвердилось здесь имя Нэмис, но произносили его немного  иначе,
чем в Пекуньярии. По случайному  созвучию  это  имя  означает  по-эквигомски
приблизительно "большая голова".  Под  этим  именем  я  был  записан  в  тех
бумагах, с которыми меня отправили в деревню.
     Я вышел из города  рано  утром  вместе  с  тремя  крестьянами,  которые
приходили в город по  делам  хозяйства  и  теперь  возвращались  домой.  При
желании я бы мог без труда сбежать от них, но это было бы чистым безумием  в
моем положении, и я  решил  покориться  своей  судьбе  и  дождаться  лучшего
случая.
     Мы шли весь день по  пыльной  дороге,  которая  проходила  порой  через
деревни, состоявшие из бедных хижин,  сложенных  из  необожженного  кирпича.
Людей мы видели мало, так как все  были  на  полевых  работах.  Заночевав  в
одной из таких хижин на полу, покрытом соломой и  тряпьем,  мы  утром  снова
двинулись в путь и к полудню достигли цели.
     Меня привели в дом,  где  я  должен  был  жить.  Это  было  казарменное
помещение с низким потолком шириной около 15 футов. Вдоль стен в  два  яруса
были устроены скамьи, на Которых лежали тюфяки  и  одеяла.  В  этой  казарме
размещалось до шестидесяти холостых  мужчин  разного  возраста,  но  большей
частью молодых и совсем юношей. Воз, я был среди них самым  старшим  по
возрасту.
     За перегородкой была особая комната, квадратная в плане, во всю  ширину
здания. Она называлась "дом Оана".  Там  были  развешаны  по  стенам  те  же
изречения императора, какие я видел в госпитале,  и  имелось  несколько  его
портретов, в том числе на каждой стене висел совершенно одинаковый Оан.
     Ежедневная молитва, подобная той,  какую  я  описал  выше,  происходила
здесь.
     Я уже хорошо знал, что в Эквигомии нельзя жить, не зная и  не  повторяя
ежечасно к месту и не к месту изречения Оака.
     Основу составляли тринадцать фраз, которые назывались "заветами  Оана".
Они так часто повторялись, что я запомнил бы  их,  даже  если  бы  не  хотел
этого. Вы можете разбудить меня в любой час ночи, и я, еще  не  проснувшись,
повторю их в любом порядке.
                                ЗАВEТЫ ОАНА
     1. Чем меньше ешь, тем лучше можешь работать.
     2. Приглядевшись внимательно, увидишь: что кажется  столь  необходимым,
на самом деле излишне.
     3. Бык нужен изредка, вол нужен всегда. Поэтому вол полезнее быка.
     4.  Человек  отличается  от   животного   тем,   что   он   подчиняется
сознательно.
     5. Все изменяется: вчера -  друг,  сегодня  -  враг;  сегодня  -  враг,
завтра - друг.
     6. Если ты не разобьешь голову врагу, то  он  останется  жив.  Если  он
останется жив, он разобьет голову тебе.
     7. В сущности, бедность есть самое большое богатство.
     8. Хороший беспорядок лучше плохого порядка..
     9. Сначала сломай старый дом, тогда лишь думай о постройке нового.
     10. Коси луг чаще, новая трава будет лучше старой.
     11. Когда человек один, ему приходят в голову  дурные  мысли,  но  люди
помогут ему разоблачить и исправить себя.
     12. Первый равен второму, второй равен третьему. Но первый  может  быть
сверхравен  третьему,  если  так  хотят  люди[Отсюда  пошло  само  выражение
"сверхравный". (Примеч. авт.) ] .
     13. Не думай, что ты умнее  других  равных.  Но  не  думай  также,  что
другие равные умнее тебя.
     Это было только начальное образование. Надо было  дословно  знать,  что
сказал Оан о множестве  разных  вещей,  часто  самых  неожиданных:  северном
ветре и тиграх, книжной премудрости и женщинах. Дальше шли стихи  императора
Оана, его послания к ученикам, мысли о  материальных  и  духовных  эманациях
человеческого тела. Кошмар  заключался  в  том,  что  время  от  времени  из
столицы присылались новые тексты, которые не просто  отличались  от  старых,
но иногда толковали вопрос в противоположном смысле.  Например,  было  такое
изречение Оана: "Не бойтесь ядовитых змей, они не так опасны, как  кажутся".
Но однажды было  объявлено,  что  враги  исказили  это  изречение  и  что  в
истинном виде оно звучит так: "Опасайтесь ядовитых змей,  они  опаснее,  чем
кажутся".
     Стояло лето, был разгар сельскохозяйственных работ.
     В это время года нас поднимали вместе с солнцем, после  молитвы  давали
завтрак,  обычно  состоявший  из  тушеных  овощей  с  маисовой  лепешкой,  и
отправляли в поле. В полдень был отдых и вторая молитва. В пять часов,  если
не было особых обстоятельств, работа заканчивалась и давали обед.
     По возвращении в  казарму  мы  еще  часа  полтора  или  два  занимались
учением Оана,  Под  конец  у  многих  от  усталости  слипались  глаза.  Если
сверхравный замечал спящего, он не больно, но вполне ощутимо  хлопал  такого
человека по щекам особой деревянной лопаточкой на длинной ручке.
     Раз в неделю проводился "час  клятв  Оану".  Время  от  времени  каждый
давал  какую-нибудь  клятву,  для  которой  была  особая  формула.  Вставал,
скажем, свинопас и говорил: "Руководствуясь третьим заветом  Оана,  а  также
притчей о благодарной свинье, я даю клятву, что все свиньи, доверенные  мне,
уменьшат время ношения плода  до  двух  месяцев.  Слава  Оану".  Все  громко
повторяли "славу", причем сверхравный внимательно смотрел на  рты.  Давались
самые несусветные клятвы,  весьма  странным  образом  связанные  с  текстами
Оана.  Руководствуясь  шестым,  заветом  (о  вратах  и  разбитых   головах),
кто-нибудь давал клятву истребить  за  неделю  не  меньше  сотни  постельных
клопов,  которые  действительно  доставляли  нам  много  мучений.  Еще  одна
удивительная  процедура  называлась  "час   caмoразоблачений".   Надо   было
воз искуснее наговаривать на себя, выдумывая грехи и проступки. В  ходу
было такое простое саморазоблачение: "Я  вчера  за  весь  день  ни  разу  не
вспомнил  о  великом  Оане".    было   раскаяться   в   обжорстве   или
сладострастных снах, в забвении равенства или плохом отношении к скотy.
     Мои саморазоблачения имели некоторый успех, их даже с интересом  слушал
наш сверхравный, потому что я при этом рассказывал кое-что о  своей  прошлой
жизни, которая, впрочем, казалась мне все более каким-то смутным сном.
     В некоторых, особо серьезных случаях  саморазоблачение  кончалось  тем,
что человек сбрасывал рубаху и бичевал себя специально хранившимся  в  "доме
Оана" хлыстом или просил об  этом  кого-нибудь  из  присутствующих.  Я  пока
уклонялся от такой мерзости, но по косым взглядам  сверхравного  чувствовал,
что рано или поздно придется пройти и через это.
     Но  самым  неприятным  был  "час   взаимного   разоблачения",   который
проводился нерегулярно, по мере необходимости. Тут надо было  избирать  себе
жертву  и  взваливать  на  человека  всевозможные  обвинения:  ленив,  плохо
изучает заветы Оана,  увлекается  едой,  подозрительно  уединяется.  Бывали,
конечно, обвинения и похуже. К начальному разоблачению присоединялся  обычно
еще кто-нибудь, нередко  просто  чтобы  отвести  опасность  от  тебя,  и  на
беднягу  обрушивался  град  обвинений,  одно  другого  страшнее  и  нелепее.
Слушать это полагалось со склоненной головой. Если человек не  выдерживал  и
начинал возражать, дело доходило до ругани и диких оскорблений, а  раза  два
или три на моей памяти кончалось избиением, на что сверхравный взирал не  то
что равнодушно, а с удовлетворением. На видном  месте    было  прочесть
изречение Оана: "Если равные считают человека виноватым, то он виноват".
     Один раз в неделю мы не работали, а  обучались  военному  искусству.  В
этом дне было приятно то, что в дополнение к обычной пище давали по  кусочку
свинины с лапшой и по стакану местной водки.
     Меня поставили сначала на молотьбу, но я не мог угнаться за молодыми  и
опытными  молотильщиками.  Тогда  меня  перевели  на  вывозку  навоза,   что
получалось у меня  лучше:  После  этого  я  был  на  разных  работах,  порой
тяжелых, порой довольно легких и даже приятных.
     Хозяйство, в котором я работал, было  большой  фермой,  где  выращивали
маис и лен, разные овощи и масличные растения,  держали  скот  и  занимались
некоторыми ремеслами. Многое из того, что мы производили,  куда-то  увозили,
а нам всегда оставалось только самое необходимое.
     В один из первых дней я по наивности спросил своего соседа  по  работе,
кому же принадлежит ферма. Он  испуганно  посмотрел  на  меня,  огляделся  и
сказал:
     - Кому? Равным... государству... Оану...
     Эта  неопределенность  и  неизвестность  во   многом   отличала   жизнь
эквигомов. Все  считалось  чьей-то  собственностью,  но  чьей  именно  -  не
говорилось. Официально считалось, что равные и государство -  это  мы  сами,
но  мы  так  же  мало  ощущали  себя   собственниками   нашей   фермы,   как
собственниками луны или звезд.
     В сколько-нибудь действительном смысле мы не имели  совершенно  ничего.
Буквально ничего. Даже штаны, рубаха и  обувь  выдавались  в  пользование  и
подлежали сдаче на тряпье.
     Сколько  бы  человек  ни  работал,  он  не   мог   приобрести   никакой
собственности.
     Крестьяне,  жившие  в  отдельных  хижинах,  имели  простейшее  домашнее
хозяйство - небольшой запас продовольствия и  топлива,  посуду,  утварь.  Но
все это не принадлежало им. Они не могли ничего  продать,  подарить  и  даже
передать в наследство.
     Если человек умирал (а это случалось часто),  сверхравные  решали,  что
из имущества, которым он пользовался, перейдет к детям, а что будет изъято.
     В ходу было такое рассуждение. Человек родится голый и ложится в  землю
голый. На земле он как бы гость равных, среди которых живет.  Они  дают  ему
взаймы или  в  аренду  орудия  труда  и  предметы  пользования.  Умирая,  он
возвращает все, что получил, все, что осталось неиспользованным.
               ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. КАЗНЬ ДВУКРАТНО-СВЕРХРАВНОГО.
                          ГУЛЛИВЕРУ НАЗНАЧАЮТ ЖЕНУ
     Чиновник, который допрашивал меня в госпитале, и  начальник,  под  чьим
руководством  мы  изучали  премудрость  Оана,  стояли  на   низшей   ступени
эквигомского  сверхравенства.  Всего  этих  ступеней  было  пять.  Появляясь
публично, сверхравные  высших  ступеней  одевались  как  все  эквигомы  -  в
длинные рубахи, штаны  до  колен  и  деревянные  башмаки.  Но  среди  людей,
работавших со мной, ходили слухи, что живут они в роскошных  домах,  которые
обслуживает множество равных.
     Однажды  на  нашу  ферму  приехал  двукратно-сверхравный,  и  всех  нас
собрали на пустырь, где он сказал нам речь.
     - Великий Оан говорит: если  очень  захотеть  и  постараться,  то  река
потечет в гору. Все вы повторяете это изречение, но думаете, что к  вам  оно
не относится. Вы  допускаете,  что  поток,  протекающий  через  вашу  ферму,
каждый год в половодье заносит  илом  и  камнями  парк  Оана.  Только  враги
хотят, чтобы парк Оана превратился в яму с навозом.  Они  мечтают  об  этом.
Дадим же клятву Оану, что поток потечет в гору!
     Тут несколько человек закричало "Дадим клятву!", к  ним  присоединились
другие, и через минуту вся толпа ревела,  махала  руками  и  топала  ногами.
Должен сознаться, что я кричал и махал руками вместе со всеми и  даже  делал
это не совсем притворно: человек в толпе не то же самое, что  один,  сам  по
себе.
     Парком Оана называлась  красивая  местность  на  7-8  миль  ниже  нашей
деревни по течению ручья. Один раз нас водили туда. В этом парке,  в  аллеях
и  под  особыми  навесами,  стояли  сотни  совершенно  одинаковых   каменных
изваяний  Оана,  а  на  скалах  десятифутовыми  буквами  были   выбиты   его
изречения.
     На другой день все работы на ферме были прекращены, и  множество  людей
вышло с лопатами, мотыгами, тачками и просто с голыми руками на берег  ручья
выше нашей деревни.
     На всех не хватало орудий и даже места для работы, поэтому копали  день
и ночь, сменяясь каждые двенадцать часов с перерывом  для  еды.  Ночью  жгли
кучи хвороста, собранного на зиму для отопления казарм и хижин. Через  месяц
была готова большая плотина, за которой стала накапливаться вода.
     Но  случилось  несчастье.  В  горах  прошли  сильные  дожди,   которых,
впрочем,  было ожидать в осеннее  время.  Ручей  превратился  в  бурную
реку, озеро за плотиной стало переполняться. Мы работали  совершенно  голые,
мужчины и женщины вперемешку, по пояс в  холодной  воде  и  гряз-и,  пытаясь
поднять плотину, но ничего нельзя было сделать. Плотину  прорвало,  и  поток
воды в несколько мгновений уничтожил деревню, в которой мы  жили.  Не  знаю,
сколько людей погибло, но потом нередко находили трупы, заброшенные водой  в
самые неожиданные места. Смыв  деревню  и  уничтожив  посевы  и  посадки  на
нескольких тысячах акров, поток ринулся вниз прямо на парк Оана.
     Через неделю, когда мы клали из едва обожженного  кирпича  новые  стены
для нашей казармы,  а  крестьяне  ставили  заново  свои  жалкие  хижины,  мы
увидели удивительное зрелище.
     На длинной веревке стражники вели того двукратно-сверхравного,  который
говорил нам речь. Теперь я увидел, что это уже  немолодой  человек.  Он  еле
шел, ноги его были разбиты в кровь.
     Его поставили на размытой плотине, а нас ударами гонга собрали к  этому
месту. Дно недавно существовавшего озера было покрыто толстым слоем  топкого
ила, в котором ноги  увязали  по  колено.  Старший  из  стражников  влез  на
какой-то ящик, заговорил;
     - Великий император Оан  учит:  не  начинай  дела,  не  спросив  совета
равных трижды и еще раз трижды. Этот негодяй не только  не  спросил  совета,
но поступил вопреки мнению равных. Парку Оана,  этому  священному  для  всех
эквигомов месту, нанесен непоправимый ущерб. Так пусть равные накажут его!
     Несколько секунд  толпа  молчалa,  было  даже  слышно  хриплое  дыхание
преступника. "Туда его!"  -  крикнул  старший  охранник,  показывая  на  дно
озера. Толпа-зашумела, как море перед бурей. Преступник упал на  колени,  но
именно это, может быть, и погубило его. Первой  к  нему  бросилась  женщина,
потерявшая в наводнении ребенка, и ударила. Сразу  же  мужчины,  толкаясь  и
мешая друг другу, схватили несчастного  за  руки  и  за  ноги  и,  раскачав,
бросили  в  грязь.  Рев  толпы  заглушил  его  крики.  Люди  хватали  полные
пригоршни грязи и забрасывали его. Скоро  стал  виден  лишь  грязевой  холм,
который шевелился как живой.  Я  отвернулся,  не  в  силах  вынести  ужасное
зрелище. Какова бы ни была вина этого человека, наказание  без  следствия  и
суда было ужасно..
     К счастью, детей в наводнении погибло очень мало,  и,  чтобы  объяснить
это, я должен сказать несколько слов о воспитании потомства эквигомов,  Если
в  Пекуньярии  между  детьми  и  родителями  были  отношения   должников   и
кредиторов, то здесь дети воспитывались в долном отчуждении от родителей.
     Их  оставляли  с  матерями  только  до  трех   лет.   Когда   произрщло
наводнение, эти младенцы были большей частью  на  спинах  матерей,  а  не  в
хижинах. Поэтому они и уцелели. Дети старше трех  лет  находились  в  другом
месте,  так  как  их  забирают  и  воспитывают  в  особых   заведениях   под
руководством обученных мужчин и женщин.
     Многие родители так никогда и не видят своих детей, другим, как  особую
милость, позволяют время от времени встречаться с ними. Но отцом всех  детей
вполне серьезно считается все тот же Оан, а настоящие отцы  рассматриваются,
так сказать, как его представители без каких-либо особых прав.
     У эквигомов соблюдается строгое единобрачие, и  супружеская  неверность
есть дело почти неизвестное. Но  брак  заключается  не  по  любви  и  не  по
расчету, а по усмoтрению сверхравных. Время от времени кто-нибудь  из  нашей
казармы холостяков уходил в семейный поселок, где люди жили парами в  домах,
разделенных на тесные клетки. Случалось, что муж никогда не видел свою  жену
до бpaKa. Могло быть и так, что двадцатилетнему парню дocтавалась  немолодая
вдова, а вдовца женили на юной девушке.. . ....Разоблачение человека  иногда
кончалось, тем, что его разводили с женой и возвращали в казaрму  холостяков
или назначали другую жену, не знаю уж для наказания или йсправления.  То  же
самое могло произойти и с женщиной.
     В качестве наказания человека могли на время разлучить с женой или  его
заставляли  дать  клятву  Оану,  что  он  в  течение  какого-то  времени  не
прикоснется к ней.  Впрочем,  число  объятий  вообще  регламентировалось,  и
нарушатъ правило было опасно, так как  в  семейных  домах  соседям  нетрудно
было подслушать, подглядеть и донести. После того  как  у  женщины  рождался
ребёнок, семыю могли перевести в свободную крестьянскую хижину или в  особый
для семей с детьми. Если за три года новых детей  не  было,  ребенка  обычно
забирали, а муж и жена возвращались в семейный дом.
     Читатель, однако, лучше представит себе  странные  порядки  в  семейной
жизни эквигомов, если я расскажу, что случилось со мной самим.
     Прилежно выполняя все, что мне поручали, и усердно изучая  труды  Оана,
я  через  год  оказался  на  хорошем  счету  у  начальников.  Под  возможные
разоблачения  я  научился  подводить  контрмины  в  виде   саморазоблачений.
Изредка мне приходилось разоблачать кого-нибудь из соседей,  но  я  старался
не доводить дело до избиения или строгих наказаний.
     Однажды меня вызвал сверхравный и сказал:
     - Великий Оан учит, что молодой станет старым,  но  старый  никогда  не
станет молодым. Я вижу, на твоей голове все больше седых  волос,  Нэмис.  Ты
знаешь и выполняешь заветы Оана, и мы решили,  что  ты  достоин  награды.  В
следующем месяце шесть женщин должны вступить в  брак,  и  одну  из  них  мы
решили назначить тебе.  Это  не  положено  говорить,  но  я  к  тебе  хорошо
отношусь и скажу  по  секрету,  что  тебе  повезло.  Тебе  назначена  совсем
молодая девушка по имени... (он перебрал лежавшие на  столе  бумажки,  чтобы
найти список невест)... Ояла.
     На его жестком морщинистом лице даже появилось некое подобие улыбки.  Я
же так растерялся, что не мог ничего внятного сказать в  ответ.  К  счастью,
мне  пришло  в  голову  воскликнуть:  "Слава  Оану!",  на  что   сверхравный
отозвался как эхо.
     Девушку по имени Ояла я знал, потому что несколько раз работал  в  поле
и в свинарнике недалеко от нее и даже перекинулся  несколькими  словами.  Но
я, как говорят в Европе, ни в малейшей мере  не  чувствовал  себя  способным
составить ее счастье. Кроме того, переход на  положение  семейного  человека
ухудшал мои шансы выбраться отсюда. В конце концов, в Англии меня ждала  моя
верная Мэри, и я вовсе не хотел быть двоеженцем.
     Однако я не высказал никаких сомнений, а, поблагодарив  сверхравного  и
еще раз восславив Оана, пошел на свое место.
      ГЛАВА ПЯТАЯ. ГУЛЛИВЕР ПОМОГАЕТ ВЛЮБЛЕННЫМ, НО САМ ОКАЗЫВАЕТСЯ В БЕДЕ
     Зеленая трава пробивается и сквозь каменные плиты. Что бы  ни  делалось
здесь для подавления естественных  человеческих  чувств,  любовь  упорно  не
хотела исчезать из жизни.
     Я решил тайком поговорить с Оялой, сказать ей о решении  начальников  и
спросить, как она относится к этому решению и ко  мне.  Случай  представился
через несколько дней,  когда  все  мы  работали  на  копке  сладкого  корня.
Мужчины копали, а  женщины  собирали  клубни  и  складывали  их  в  кучи.  Я
постарался сделать так, что Ояла подбирала за мной и,  улучив  момент,  тихо
спросил:
     - Ояла, ты знаешь, что сверхравные решили выдать тебя замуж?
     Она вскинула на меня большие испуганные глаза и, боязливо  оглядевшись,
сказала:
     - Я догадываюсь, но не знаю, кого мне назначили.
     - Меня.
     На ее лице я прочел  изумление,  растерянность,  страх.  Она,  конечно,
хотела себе не такого мужа, и я нисколько не был на нее  в  обиде.  В  нашей
казарме был осколок зеркала, и я знал, что выгляжу стариком. И  то  сказать:
я отправился в это путешествие три года  назад  уже  немолодым  человеком  и
дедом двух внуков, а такие три года могли бы состарить и  человека  помоложе
и покрепче меня.
     Ояла выронила корзину с  клубнями  и  стояла  неподвижно  и  безмолвно.
Глаза ее медленно наполнялись слезами. Ее губы раскрылись, и я услышал  едва
внятный шепот: "Нут, о Нут..." Я понял все: она  любила  не  эквигомской,  а
обычной человеческой любовью, известной всем народам, юношу, который  жил  в
нашем доме холостяков через два места  от  меня.  Я  давно  приглядывался  к
нему, он казался образованнее остальных наших товарищей и действительно  был
в  прошлом  студентом  колледжа,  где  изучал  медицину.  Но  не  так  давно
многократносверхравные решили, что ученые врачи и медицина есть,  исходя  из
второго завета Оана, вещь излишняя.  Колледж  закрыли,  а  бывших  студентов
разослали в разные места. Тогда и Нут  пoпал  на  ферму,  где  иногда  лечил
животных: ветеринарное дело не подпадало под запрет. Поэтому, между  прочим,
людей тепeрь тоже лечили ветеринары.
     Что  было  более  естественно,  чем  возникшая  между  молодыми  людьми
любовь?
     Мне искренне хотелось помочь бедным влюбленным, но я понятия  не  имел,
как это сделать. Безумием было бы пойти к нашему сверхравному  и  рассказать
ему все. Оялу могли отдать не мне и не Нуту, а какому-нибудь негодяю  самого
низкого пошиба. Подходящим оружием здесь могла быть только хитрость.  Прежде
всего мне надо было завоевать доверие юноши и девушки, не  вызвав  при  этом
ничьих подозрений. Времени оставалось в обрез, так  как  через  неделю  меня
должны были "повенчать" с Оялой. Я употребляю это слово, ибо  не  знаю,  как
называется эквигомский обряд, которым соединяют мужа и жену. Он  заключается
в том, что оба дают торжественную клятву выполнять в семейной  жизни  заветы
Оана. Один из них гласил: брак не удовольствие, а труд равных.
     Я нашел случай поговорить с Нутом за нашей скромной едой.
     Подсев к нему, когда он один доедал свои овощи, я тихо сказал ему,  что
знаю о  его  любви  к  Ояле.  Бедный  юноша  страшно  побледнел  и  едва  не
подавился. Вероятно он  уже  мысленно  видел  разоблачение  и  наказание.  Я
поспешно сказал ему, чтобы он не боялся, потому что я хочу им добра,  но  на
его лице попрежнему не было ничего, кроме страха и подозрительности.
     Тут к нам подошли люди, и мы были вынуждены прервать разговор.
     Тогда я подумал, что, как это часто бывает,  рассчитывать  надо  не  на
юношу, а на девушку. Я сказал ей, что ее друг напрасно боится меня и  что  я
хочу  им  помочь.  Сказал  также,  что  пока  придумал  лишь  следующее:   я
притворюсь больным и попрошу отсрочить брак.  Они  же  должны  тем  временем
что-то цредпринять, но что именно, я не знал.
     Через два дня Нут сам подошел ко мне и сказал, что он верит  мне  и  от
всей души благодарен.  Они  решили  бежать  в  горы,  где,  как  все  знали,
скрывалось немало беглецов,  по  разным  причинам  боявшихся  сверхравных  и
жрецов Оана.
     Он  просил  меня  также,  если  я  попаду  в  столицу,  навестить   его
родителей, которых он в отличие  от  большинства  эквигомов  хорошо  знал  и
любил: в семь лет он тяжело  заболел,  и  его  передали  из  воспитательного
заведения родителям, а потом забыли.
     Я отвечал, что не могу ни одобрить их план,  ни  отговаривать  их,  так
как плохо знаю страну и не могу оценить риск.
     С юношеским задором отвечал он, что Ояла и он готовы скорее  погибнуть,
чем позволить себя разлучить. Слезы навернулись мне на глаза,  и  я  сказал,
что сделаю все возе, чтобы им помочь. Мы договорились, что я на  другой
день "заболею", а они  используют  время,  чтобы  накопить  немного  пищи  и
подготовить побег.
     Я притворился, что у меня жестокие боли в животе. Поскольку  начальники
опасались холеры и  других  заразных  болезней,  меня  заперли  в  отдельной
хижине. Впрочем, единственным лечением у них был голод, так  что  я  мог  бы
по-настоящему заболеть, если бы не Ояла, которая в ночной тьме прокралась  к
моей хижине и сунула мне сквозь щель в двери пару лепешек. Через два  дня  я
объявил, что мне лучше и потому не надо  звать  ветеринара,  который  в  это
время лечил скот в дальней деревне.  Но  я  сказал  сверхравному:  он,  мол,
понимает, что ц моем возрасте и после трехдневного поста не стоит спешить  с
браком, ибо я могу не оправдать надежд невесты. Столь  грубый  юмор  не  был
чужд этим людям, и он с сальной улыбкой  и  щутками,  которые  я  не  рискую
приводить, дал мне отсрочку.
     Ночью Нут подполз к моей лавке и шепнул, что у них  все  готово  и  они
уйдут вечером следующего дня. Я от всей души фэжелал им удачи  и  сказал:  я
бы тоже охотно ушел с ними, если бы не боялся быть обузой.
     К  несчастью,  пожилой  человек,  мой  сосед  по  лавке,  услышал  наше
перешептыванье. Слов он не уловил, но,  когда  через  день  бегство  молодых
людей обнаружилось,  он  немедленно  донес  о  нашем  подозрительном  ночном
разговоре. Сначала я решил было отрицать свое  соучастие,  но,  кроме  моего
соседа, нашлись другие доносчики, и я понял, что это бесполезно.
     Когда стало ясно, что терять мне нечего, я решил бороться с врагом  его
же оружием. К этому времени я изрядно знал Оана и мог при случае  щегольнуть
этим знанием. Для моего разоблачения  выбрали  самое  большое  помещение  на
ферме, в него набилось сотни две народу. Трое сверхравных сели  за  стол,  а
меня поставили на виду перед толпой.
     - Великий Оан говорит, - начал один из них, - по морде старой  обезьяны
не узнаешь, о чем она думает, пока не ударишь ее хлыстом. Мы  мало  хлестали
эту старую обезьяну, - он указал пальцем на  меня,  -  и  вот  она  устроила
великое зло...
     - Прости, сверхравный, - прервал я его, изумив всех своей наглостью,  -
но в этой притче великий Оан говорит  также,  что  из  трех  старых  обезьян
самые нужные людям мысли оказались не у той,  которую  хлестали,  а  у  той,
которой дали орехов.
     - Не  смей  глумиться  над  Оаном,  Нyмис!   -   крикнул   сверхравный.
Собравшись с мыслями, он продолжал: -  Этот  человек,  которого  мне  трудно
называть равным, соблазнил двух неопытных молодых людей, еще  не  овладевших
учением Оана, и уговорил их стать врагами Оана,  ибо  только  так  можем  мы
назвать людей, стремящихся уйти от честного труда среди равных.
     Он рассказал историю бегства Нута и Оялы, представив их жертвами  моего
коварства, и потребовал, чтобы я признал свою вину.
     Как я себе наметил заранее, я продолжал уклоняться  от  существа  дела,
без  конца  цитируя  Оана.  Это  ставило   сверхравных   в   затруднительное
положение.
     - Ни в коем случае нельзя считать,  -  сказал  я,  -  что  молодость  и
отсутствие опыта мешают людят быть верными учениками Оана. Не  забывайте  (я
многозначительно  поднял  указательный  палец  правой  руки),  что   говорит
великий Оан: чтобы знать, надо не учиться, а верить.  А  я  готов  ручаться,
что эти молодые люди верят. Чаще вспоминайте Оана: равный трудится там,  где
он полезнее равным...
     - Он лжет! - крикнул другой начальник, наделенный еще менее  изощренным
умом, чем первый. - Равный трудится там, где ему укажут сверхравные!
     Зная, что такого изречения нет (да столь бесхитростной мысли у  Оана  и
быть  не  могло),  я  потребовал  указать  источник,  чего  ни  он,  ни  его
сотоварищи,  естественно,  не  могли  сделaть.  Среди  публики   послышались
смешки. Воодушевленный успехом, я продолжал:
     - Нельзя  забывать  и  четвертый  завет  Оана:  человек  отличается  от
животного тем, что подчиняется сознательно.  Видимо,  сверхравные  допустили
некоторую ошибку, полагая, что эти люди должны  подчиняться  бессознательно.
Я уверен:  если  бы  они  потрудились  очистить  сознание  молодых  людей  и
объяснили, что надо сознательно подчиниться  воле  равных,  все  было  бы  в
порядке!
     Видимо, это был удар не в бровь, а прямо в глаз.  Сверхравные  тревожно
зашептались  между  собой.  Наш  диспут  продолжался  в  том  же  духе.   На
высокопарные рассуждения и ругань я отвечал все новыми  и  новыми  цитатами,
не без успеха выставляя своих оппонентов  на  посмешище.  Должен  сознаться,
чтo некоторые изречения я на ходу слегка менял, а пару раз  просто  выдумал,
надеясь, что в пылу спора меня не смогут проверить.  Зрелище  для  эдаигомов
было необычное, и они стали довольно громко выражать свое удовольствие.
     Бог знает, чем бы  это  кончилось,  если  бы,  как  обычно,  обладающие
властью не применили ее там, где не хватает аргументов. Притом  власть  была
применена в самой грубой форме.
     Тот cверхравный,  который  обвинял  меня  во  лжи,  поднялся  с  лицом,
красным от гнева, и сказал:
     - Не слишком ли  долго  эта  обезьяна  злоупотребляет  нашими  законами
равенства? Но он забыл самое главное - девятый завет Оана: коси  луг  чаще..
Всякий, кто не только на словах называет себя  сыном  Оана,  заткнет  глотку
ублюдку!
     Он подошел ко мне и ударил кулаком по лицу. Я пошатнулся, но  удержался
на ногах. Тотчас из толпы бросились ко мне  трое  или  четверо  прихвостней,
повалили на пол и стали бить ногами. Я сжался  в  комок  и  старался  только
уберечь лицо и другие чувствительные места. Но убийство  не  соответствовало
здешним правилам или не входило в планы сверхравных.
     С толчками и  зуботычинами  они  отогнали  мерзавцев,  и  один  из  них
крикнул:
     -Вытащите его на двор и сделайте то, что верные слуги императора  Глома
сделали с изменником, обманувшим его доверие!
     Меня  схватили  и  выволокли  на  траву,  а  затем  несколько   гнусных
негодяев, годивщихся мне в сыновья, если не  во  внуки,  помочились  на  мое
распростертое тело. При этом они отпускали шутки. Я уже мало что  видел,  но
могу с уверенностью сказать: вся толпа стояла в это время молча.
     Избитого,  окровавленного,  изгаженного,  меня  заперли  в   полутемный
подвал, где с шумом бегали крысы. Я был  там  не  oдин.  Незнакомый  человек
оказал мне посильную помощь, неcмотря  на  отврaщение,  которое  должен  был
вызывать исходивший от моей одежды запах. Он спросил меня, кто я  и  за  что
сюда попал. Я  не  имел  причин  скрывать  что-либо  и  все  откровенно  ему
рассказал. Он засмеялся, когда я говорил о том, как я посрамил  сверхравных.
Несмотря на разбитые губы, я тоже не мог удержаться от смеха.
     В свою очередь, я задал ему те же вопросы. Он сказал,  что  его  всегда
сажают сюда на несколько  дней  перед  приездом  многократно-сверхравных  из
города, чтобы он не сболтнул лишнего.  Местным  начальникам  слишком  хорошо
известна эта его слабость. Он не сомневался, что его  скоро  выпустят  и  он
будет заниматься своим обычным делом - подкосом воды к хлеву.
     Этот чудак одной своей фразой подал  мне  мысль,  над  которой  я  стал
упорно думать, когда он заснул на своей гнилой соломе.  Положение  мое  было
отчаянное. Здешние сверхравные не простят мне двойного преступления:  помощи
беглецам и диспута. Им ничего не стоит уморить меня голодом или  довести  до
смерти каким-нибудь другим неприметным  способом.  Даже  если  они  в  конце
концов вновь отправят меня на работы, мне уже никогда отсюда  не  выбраться.
Надо было любой ценой привлечь  к  себе  внимание  вышестоящих  сверхравных,
связанных со столицей. Но как это сделать? Видимо, был только  один  способ:
объявить, что я владею какой-то государственной тайной, и заставить их  хотя
бы выслушать меня.
     Теперь я не был так наивен, чтобы говорить правду. Правда привела  меня
в тюрьму, на тяжелые работы, в этот подвал.
     Надо было попробовать ложь.  Приезд  городских  начальников  давал  мне
подходящий случай.
     Часа через два нам принесли поесть. Я сказал человеку, который вошел  с
едой, что я знаю о приезде высших  сверхравных  и  хочу  сделать  им  важное
заявление. Он молчал, но я повторил это в разных выражениях несколько раз  и
сделал это снова на другой день.  Я  говорил,  что  должен  раскрыть  важную
тайну, от которой могут зависеть судьбы страны. На третий  день  утром  меня
выпустили из  подвала,  дали  помыться,  переодеться  и  побриться,  смазали
лекарством кровоподтеки и отвели в управление фермы.  В  кабинете  я  увидел
двух незнакомых эквигомов с важной  осанкой  и  того  сверхравного,  который
руководил моим разоблачением.
     Один из незнакомых начальников  спросил,  что  я  хочу  им  сказать.  Я
отвечал, что  из  рассказанного  мной  год  назад  правда  лишь  то,  что  я
чужеземец из далекой северной страны и что в Пекуньярии мне дали имя  Нэмис.
Я пытался проникнуть в Эквигомию как лазутчик правительства соседней  страны
с целью выяснить  положение  дел,  поскольку  в  правящих  кругах  Эквигомии
замышляли высадку войск на их территории.
     Используя свое знакомство  с  Нагиром,  Оффуром  и  некоторыми  Другими
видными  людьми  в  Тонваше,  я  искусно  создавал  у   своих   собеседников
впечатление чрезвычайной осведомленности.
     Они должны были решить, что я птица высокого полета, и,  я  думаю,  они
так решили. Мой знакомый  сверхравный  сидел,  как  в  рот  набрав  воды,  и
чувствовал себя не очень ловко. Впрочем, он  мог  иметь  то  удовлетворение,
что на диспуте его посрамил не простой человек.
     Я намекнул, что могу рассказать  важные  вещи  о  намерениях  и  планах
пекуньярцев,  если  меня  захотят   выслушать.   Оба   эквигома   сидели   с
непроницаемыми лицами, лишь изредка обмениваясь взглядами. Когда  я  кончил,
один из них вежливо сказал мне, что они обсудят мое сообщение.  Меня  отвели
в комнату с чистой постелью, на  которой  я  с  удовольствием  растянулся  и
быстро заснул, так как был до крайности измучен событиями последней недели.
            ГЛАВА ШЕСТАЯ, ГУЛЛИВЕР ПОПАДАЕТ ПОД ПОКРОВИТЕЛЬСТВО
          ПЯТИКРАТНО-СВЕРХРАВНОГО НУИЛА. БЕСЕДЫ С СЕКРЕТАРЕМ МИКОМ
     Дней через семь-восемь меня посадили в старый,  громыхавший  на  каждой
выбоине экипаж и повезли куда-то  в  сопровождении  двух  молодых  людей.  К
вечеру мы прибыли в  резиденцию...  я  бы  сказал,  вельможи  -  если  бы  у
эквигомов были вельможи. У ворот  мои  стражи  предъявили  какие-то  бумаги,
после чего мы въехали во двор, окруженный высокой каменной стеной.
     Меня провели через боковую дверь здания наверх и поместили  в  комнате,
окно которой выходило в сад. Молодые люди  вежливо  попрощались  со  мной  и
ушли, не закрыв дверь. Я огляделся. Кажется, впервые  в  Эквигомии  видел  я
помещение, в котором не было ни портретов, ни бюстов, ни изречений Оана.
     На стенах висело несколько очень приятных акварелей, красивый  шелковый
экран закрывал камни. Комната была убрана без роскоши, но со вкусом.
     Через несколько минут вошел немолодой эквигом, одетый в обычную  у  них
простую одежду, но изготовленную из дорогой ткани и хорошо сшитую.  Я  встал
со стула, ожидая его приказаний, но он медлил.
     - Я знаю твое имя, - сказал он. - Не  существенно,  подлинное  оно  или
нет,  об  этом  мы  позже  договоримся.  Меня   зовут   Мик,   я   секретарь
пятикратно-сверхравного Нуила.
     Я понял, что по крайней мере на первой стадии мои расчеты  оправдались.
Нуил был одним из самых влиятельных людей в стране. Говорили, что  он  видел
или  видит  Оана.  Кстати  сказать,  это  была  постоянная   двусмысленность
эквигомской жизни. С одной стороны, Оан был вроде бы жив, и его  именем  все
делалось в этой стране. С другой - он, очевидно, не был  физитески  реальной
личностью, ибо никто не упоминал о его чело.веческих поступках, даже  как  о
поступках правителя. Он был  подобием  бога,  но  на  портретах  изображался
человеком с довольно заурядным лицом. Если, например,  какой-нибудь  бедняга
упал в воду и утонул, никто  не  говорил,  что  его  наказал  Оан.  Но  если
виновного в каком-то проступке публично секли, то говорили, что  выполняется
воля Оана.
     Секретарь Мик спросил, доволен ли я помещением, и выразил надежду,  что
мне понравится пища. Он позвонил, и слуга принес нам ужин. В  этот  вечер  я
впервые  мог  оценить  эквигомскую  кухню  и   понял,   что   равенство   не
распространяется на качество еды и напитков.
     Мик попросил меня подробно рассказать свою историю.
     Я повторил все,  что  говорил  неделю  тому  назад,  тщательно  избегая
противоречий и неточностей. Мик слушал меня, не перебивая, и лишь  время  от
времени отмечал что-то в своей записной книжке. Затем он стал  задавать  мне
вопросы,  которые  подтвердили,  что  я  имею  дело  с  человеком  умным   и
осведомленным. Его  интересовали  мои  связи  в  высших  кругах  Пекуньярии.
характеристики личностей, планы Западной  компании  и  экспедиция  в  Индию.
Расспрашивал он меня также о Европе, но, видимо, больше из любопытства,  чем
ради дела.
     Беседа наша затянулась до позднего часа. Наконец  секретарь  Мик  встал
и, вежливо пожелав мне спокойной ночи, ушел.
     Два дня я его не видел. Мне разрешили гулять в саду, чем  я  с  большим
удовольствием пользовался. Из книг я получил,  помимо  обычных  томов  Оана,
сочинения Нуила, представлявшие собой пересказ и толкование изречений  Оана.
Но, кроме того, к моей большой радости,  мне  дали  две  старые  эквигомские
книги. Это была величайшая редкость и знак большой милости.
     Дело в том, что лет  двадцать  тому  назад  по  приказу  Оаиа  или  его
учеников в Эквигомии были уничтожены или заперты на  замок  все  библиотеки,
разрушено большинство типографий и прекращено  издание  всяких  книг,  кроме
сочинений Оана и его толкователей.
     Такие волны уничтожения и запрещения время от времени прокатывались  по
Эквигомии, и жертвами их становились люди,  вещи  и  даже  животные.  Как  и
ликвидация медицины, чем я  говорил  выше,  все  эти  меры  проводились  под
флагом второго завета Оана - об "излишествах". Однажды было приказано  сжечь
все торговые и рыболовные суда, а  моряков  И  рыбаков  переселить  в  глубь
острова. Тем, кто  не  подчинялся,  угрожала  смерть.  Совсем  недавно  были
уничтожены все до единой собаки, а ученых-собаководов выставляли  в  городах
у позорного столба. Секретарь Мик пришел на четвертый день, чтобы  уточнить,
как  он  сказал,  некоторые  подробности.  Самыми  трудными  для  меня  были
вопросы, касавшиеся моей мнимой миссии лазутчика.  Но,  к  моему  удивлению,
именно это привлекало меньше внимания у моего собеседника.
     После этого наши беседы  стали  регулярными.  Каждые  два-три  дня  Мик
заходил ко мне и проводил  за  разговорами  и  приятной  трапезой  несколько
часов.  Его  особенно  интересовали  формы  правления  и   отношения   между
правителями и народом в тех странах, где  мне  довелось  побывать.  Я  лучше
понял этот его интерес, когда он случайно проговорился, что  до  уничтожения
книг был профессором философии. В конце любого разговора  Мик  заявлял,  что
все формы правления представляют собой опшбки истории и рано или поздно  все
народы придут к обществу равных согласно заветам Оана. Я  на  это  неизменно
отзывался: "Слава Оану". Надо сказать: я так  привык  в  Эквигомии  к  этому
выражению, что и теперь иногда употребляю его в самых неуместных  случаях  и
к большому удивлению моих собеседников.
     Однако  не  могли  же  мы  все  время  говорить  на  темы,  далекие  от
Эквигомии.  Как  ни  был  Мик  скрытен  и  осторожен,  он  стал   все   чаще
рассказывать мне вещи, которые я вовсе не знал или знал смутно.  Сопоставляя
это со своим собственным опытом и с прочитанным в книгах,  я  начал  кое-что
понимать в жизни этой страны.
     Самое странное было то, что Эквигомия была страна без  истории.  Точнее
сказать, история начиналась с тех времен,  когда  Оан  сверг  старых  плохих
правителей и стал императором государства равных. Из  более  ранней  истории
оставались лишь отрывочные  факты,  случаи,  мысли,  которые  по  какой-либо
причине подходили Оану и поминались в  его  сочинениях.  Таким  случаем  был
упомянутый выше приказ легендарного императора Глома, который я  испытал  на
себе. Вся  остальная  история  до  Оана  была  под  запретом.  Впрочем,  что
говорить об истории!
     Вскоре после того, как Оан пришел к власти, были  разрушены  не  только
многие дворцы и богатые дома, но были сожжены  некоторые  города,  а  жители
расселены по разным местам.
     "Равенство начинается на пепелище", - гласило одно из его изречений.
     С большим усердием применялся первый завет Оана: чем  меньше  ешь,  тем
лучше можешь  работать.  Он  никем  не  ставился  под  сомнение,  но  в  его
толковании было две школы. Одни  считали  его  окончательной  и  однозначной
формулой, другие говорили, что  верно  и  обратное  утверждение:  чем  лучше
работаешь, тем меньше можешь есть.
     Когда преобладала  вторая  школа  и  этот  завет  проводился  в  жизнь,
получались  удивительные  вещи.  Нормальному  человеку  свойственно   хорошо
работать. Известно,  какое  удовлетворение  доставляет  успешно  выполненная
работа, даже если не рассчитываешь на похвалу и награду. Но тем, кто  хорошо
работал, сбавляли норму питания и другими способами  ухудшали  жизнь.  Когда
эта система распространялась, хозяйство приходило в  расстройство,  так  как
все  старались  работать  хуже  и  меньше.   Тогда   выступал   какой-нибудь
сверхравный высших ступеней и заявлял, что Оана исказили. Вспоминали, что  в
другом месте Оан обмолвился такой  фразой:  заслуженная  награда  достойнее,
чем заслуженное наказание.  Система  "обратного  завета"  отменялась,  а  ее
сторонников наказывали, и в данном случае, я полагаю, вполне заслуженно.
     Но проходило время, и какой-нибудь горлопан опять начинал кричать,  что
Оана  "обеднили",  лишив  первый  завет  обратного  смысла.   Он   заручался
поддержкой  кого-нибудь  из  многократно-сверхравных,   и   все   начиналось
стачала. Разумеется, страна от этого не делалась богаче.
     Бедствия возникали и от "борьбы с излишествами". Года за  два  до  моей
высадки излишним было объявлено молоко, и весь молочный скот забит и  съеден
за короткое время. Для меня, привыкшего к молочной пище, это было  серьезным
лишением.
     Я был приятно удивлен, когда в доме Нуила  мне  дали  молоко,  масло  и
творог. Видно, на сверхравных такого ранга запрет не распространялся.
     Одни  запреты  сохранялись  десятилетиями,  другие  быстро  отменялись,
когда их гибельные последствия делались ясными.
     В прошлом году вспыхнула эпидемия тифа, а врачей не оказалось, так  как
медицина была отменена повсюду, кроме армии.
     Тогда был найден человек, который якобы положил начало борьбе с  ученой
медициной. Этого человека и троих его сообщников публично казнили, но  потом
оказалось, что они в то время  находились  в  самом  глухом  краю  страны  и
никакого отношения к делу не имели.
     В Эквигомии нет ни денег, ни  банков,  ни  сбережений.  Считается,  что
каждый получает столько потребительских благ, сколько ему нужно как  равному
среди равных. Считается также, что сверхравные имеют  столько  же,  как  все
остальные.
     Все прочее, помимо жалкого пайка равных, они  получают  от  государства
как бы взаймы, во временное пользование. Я мог себе представить,  что  Нуил,
Мик и даже я, случайно попавший в их компанию, можем быть в один  прекрасный
день лишены пользования домом, садом,  конюшней,  хорошей  одеждой.  Но  как
могли бы равные взыскать с нас съеденную вкусную еду, дорогие  вина  и  даже
изношенную одежду? Одно изречение Оана, не вошедшее, правда, в  канонический
набор, гласит: "Сверхравен не значит  неравен".  Вокруг  этого  у  эквигомов
много всяких словесных ухищрений. Один философ,  чьи  книги  были,  впрочем,
позже сожжены, толковал это в таком  смысле,  что  "сверх"  и  "не"  взаимно
уничтожаются, результатом чего и является всеобщее равенство.
                ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ТРЕВОЖНЫЙ ПЕРЕЕЗД В СТОЛИЦУ.
                              СМЕРТЬ СЕКРЕТАРЯ
     Я начинал  догадываться,  что  зачем-то  нужен  секретарю  Мику  и  его
хозяину. Судя по тому,  что  Мик  был  со  мной  дружелюбен  и  моя  свобода
возрастала, я вел  себя  правильно.  Любопытный  разговор  произошел  у  нас
накануне намеченного отъезда  в  столицу.  Я  твердо  помнил  принятую  мной
версию насчет цели моей высадки в  Эквигомии  и,  воспользовавшись  случаем,
сказал, что мне было поручено присмотреться  к  системе  обороны  города  на
случай осады. Мик улыбнулся, пристально поглядел на меня и сказал:
     - Мы изучили  вопрос,  Нэмис.  Ты  говорил  правду  год  назад  и  лгал
последние недели. Ты действительно бежал из лап Оффура, и никакой  миссии  у
тебя нет.
     Должен  сознаться,  что  я  покраснел  как  рак  и  пришел  в   крайнее
замешательство, что, по-видимому, весьма  забавляло  секретаря.  Наконец  он
сжалился надо мной и добавил:
     - Это не имеет значения. Если бы ты это не придумал, то  сейчас  таскал
бы навоз или корчевал пни.
     - Если бы я вообще был в живых... - не удержался я.
     Мик снова.внимательно поглядел на меня и промолчал.
     Во дворце Нуила я провел около месяца. За это время я неплохо  отдохнул
и отъелся, но затворничество начинало утомлять  меня.  Поэтому  я  был  рад,
когда Мик объявил мне об отъезде.
     Нуил путешествовал в сопровождении сильного воинского отряда.  Он  ехал
в закрытом экипаже, вызывая к себе для беседы время от времени кого-либо  из
своих помощников, чаще всего секретаря Мика. Когда же хозяин хотел  остаться
один или беседовал с кем-либо другим, Мик ехал вместе  со  мной  в  открытой
коляске, и мы могли продолжать наши беседы.
     Мне ни разу не пришлось видеть Нуила во дворце, поэтому  я  при  каждой
возсти приглядывался к могущественному эквигому. Это  был  человек  лет
шестидесяти, еще крепкий и живой, с наружностью бывалого солдата. Глаза  его
за стеклами очков смотрели внимательно и остро. Во время одной из  остановок
Мик представил меня своему хозяину. Он задал  мне  несколько  незначительных
вопросов, но, как мне показалось, не  столько  слушал  мои  ответы,  сколько
изучал мое лицо.
     Мы проезжали по плодородной равнине с  густым  населением.  На  дорогах
попадались  колонны  крестьян,  отправлявшихся  в  поле  или  возвращавшихся
оттуда. Совсем недавно и я шагал в такой колонне под командой  сверхравного.
Теперь же я со стороны смотрел на этих людей. Впрочем, судьба  моя  могла  в
любой момент измениться и вернуть меня  к  ним:  только  удивительная  удача
пока   выручача   меня.   Изредка   мы   встречали    группы    детей    лет
двенадцати-четырнадцати,  которые  под   руководством   своих   воспитателей
занимались военными упражнениями. Чего нельзя было увидеть в Эквигомии,  так
это просто играющих детей.
     Многое занимало и удивляло меня, но скоро мое внимание привлекла  такая
вещь. Около каждого крестьянского дома, около  каждой  рабочей  казармы,  на
крышах  сараев  или  на  специальных  помостах  виднелись  какие-то  клетки,
боковые стороны которых были затянуты проволокой или густой  сетью  веревок.
Сетки были во многих местах порваны, дверцы и рамы сломаны,  и  было  видно,
что клетки эти давно не употребляются.
     Я  спросил  Мика,  что  это  такое.  Он,   подумав   немного,   ответил
неохотно: - Это следы черных дел Амуна.
     - Но кто такой Амун.и зачем ему нужны эти бесчисленные клетки?
     - Амун когда-то считался близким учеником  великого  Оана...  Это  было
семь лет назад. Амун был  тогда  пятикратносверхравным  и  использовал  свое
положение, чтобы сделать свое черное дело... Но он был разоблачен...
     Любопытство мое было возбуждено.  Хотя  я  видел,  что  Мику  не  очень
приятно рассказывать мне  об  Амуне  и  клетках,  я  не  мог  удержаться  от
расспросов. В конце концов я все же выведал у секретаря, как было дело.
     Амун опирался на одно изречение Оана, которое  до  того  не  привлекало
особого внимания. Оно гласило: "Если вы не знаете, чем накормить равных,  то
поднимите глаза вверх, и вы найдете там. пищу". Амун  объявил,  что  великий
Оан имел в виду голубей. Если развести их в большом  количестве,  они  дадут
людям много пищи в виде мяса и яиц. Как это бывает в Эквигомии,  началось  с
пустяков, но скоро вся страна была охвачена лихорадкой  разведения  голубей.
Был брошен призьзв: "Каждый эквигом - сто голубей Оану!" При этом имелись  в
виду и женщины, и грудные младенцы,  и  старики.  Нетрудно  подсчитать,  что
число голубей должно было перевалить за миллиард и даже больше,  потому  что
рьяные птицеводы превышали установленное число и гордились этим.
     Все  запасы  проволоки,  сетей  и   веревок   были   использованы   для
строительства многих  тысяч  голубятен.  Было  запрещено  использовать,  эти
товары  для  любой  другой  цели.  Люди  забросили  работу  на  фермах  ц  в
мастерских, дети  перестали  учиться,  даже  сверхравные  гоняли  голубей  и
собирали яйца.
     Почти все запасы зерна были скормлены голубям,  а.  мяса  от  них  ,все
было мало. Голубиные яйца  были  мелки  и  малопитательны,  к  тому  же  при
упаковке и перевозке их били в большом количестве.
     .К  концу  второго  года  этого  голубиного  безумия  случилось   самое
страшное. На голубей напал какой-то неизвестный мор, они  подыхали  тысячами
и миллионами. Трупы птиц загромождали крыши домов, улицы  и  сады.  Эпидемия
перекинулась на другую домашнюю птицу, угрожала скоту и  людям.  Теперь  все
население было занято уборкой и погребением трупов.
     Пришлось  забить  и  миллионы  здоровых   голубей,   чтобы   остановить
эпидемию.
     Тогда ярость обратилась против Амуна, его  друзей  и  сторонников.  Эту
ярость искусно использовали и направляли соперники и враги.  Одним  из  тех,
кто энергично действовал за сценой, был Нуил.
     Разъяренные  толпы  осадили  дом  Амуна.  Охрана  была   перебита   или
разбежалась. Амун, его жена и  сын,  а  также  несколько  приближенных  были
повешены на ветвях деревьев в саду, а  дом  сожжен.  К  этому  времени  Нуил
послал солдат, которые разогнали толпу, убив нескольких фанатиков.
     После  голубиного  бедствия  было  два  голодных  года.  Вину  за   них
возложили на Амуна, а влияние Нуила все более возрастало.
     Вернусь, однако, к нашему путешествию.  Мы  заночевали  в  деревне,  из
которой были заблаговременно выселены все жители. Нам отвели  общую  комнату
с секретарем Миком. Ночью меня разбудили выстрелы и крики. Мик  уже  был  на
ногах и, коротко приказав мне не выходить из комнаты, бросился вон.
     Он вернулся через час или полтора. Я лежал без сна,  хотя  крики  давно
умолкли и царила тишина.
     - Злодеи пытались убить Нуила, - сказал он. - У них  ничего  не  вышло.
Двое мертвы, а третий захвачен живым.
     У меня язык чесался от вопросов, но по лицу секретаря я понял,  что  не
время их задавать.
     Утром я мельком увидел эквигома, захваченного при  покушении.  Он  был,
видимо, тяжело ранен и без сознания. Его везли  в  специально  освобожденной
для этого коляске под  наблюдением  личного  врача  Нуила.  Это  был  совсем
молодой человек, почти мальчик. Уши оттопырились и казались  еще  больше  на
бледном, точно сжавшемся от потери крови лице.
     Что толкнуло его на покушение и что ждало его?
     К вечеру мы прибыли в небольшой город,  находившийся  в  одном  дневном
переходе от столицы. Мика позвали  к  хозяину,  через  несколько  минут,  он
вернулся и торжественно объявил мне, что  пятикратно-сверхравный  приглашает
нас обоих на ужин.
     ...Мы сидели за большим круглым столом впятером: были также  приглашены
двое высших офицеров, близких к Нуилу.
     Мое место было между Миком и одним из офицеров, напротив хозяина.
     Я сильно волновался, ибо моя судьба и  сама  жизнь  зависели  от  того,
сумею ли. я понравиться Нуилу. Как мне велел Мик, я только  отвечал  на  его
вопросы с прямотой и четкостью.
     Впервые в Эквигомии я был в обществе, где за  час  или  два  беседы  ни
разу не было упомянуто имя Оана.
     Нуил выпил два бокала лучшего эквигомского вина, и его  землисто-желтое
лицо слегка порозовело. Оба офицера были к  этому  времени  просто  пьяны  и
говорили громко, уже плохо улавливая  момент,  когда  надо  было  замолчать,
чтобы не мешать Нуилу.
     Слуга подал свежую бутылку вина и разлил его  в  опустевшие  бокалы.  В
этот момент Нуил сказал секретарю Мику:
     - Уступи мне свое место, -я хочу спокойно поговорить с нашим  заморским
гостем.
     Мик поспешно повиновался и, выждав, пока хозяин уселся рядом  со  мной,
занял его место. Прежде чем обратиться ко мне, Нуил  поднял  стоявший  перед
ним бокал, и все мы подняли свои. Мик  пил  мало,  но  на  этот  раз  хорошо
хлебнул из бокала, оставленного ему Нуилом.
     - Мой секретарь докладывает мне, что ты умный человек, Нэмис, -  сказал
хозяин. Я молча наклонил голову. - Он служит мне десятый  год,  и  я  привык
ему доверять...
     Я невольно бросил взгляд на Мика и вздрогнул:  его  бледное  до  синевы
лицо искажала судорога боли, на лбу обильно выступил пот.  Он  глядел  прямо
мне в лицо остановившимся взглядом, но не видел меня.  Вдруг  он  покачнулся
и, стаскивая со стола скатерть с посудой, стал сползать на  пол.  Я  вскочил
со своего стула и бросился к нему. Мик умирал. Губы его были покрыты  пеной:
пульс исчезал буквально по секундам.
     Не  могло  быть  сомнения:  секретарь  был  отравлен  каким-то   сильно
действующим ядом. Я поднял голову и оглядел остальных.
     Нуил, почти такой же бледный, как его секретарь, сидел неподвижно,  еще
держа в руке бокал. Оба офицера вскочили, один  из  них  зачем-то  держал  в
руке пистолет.
     - Зовите врача! - крикнул  я  им.  -  Но  боюсь,  что  он  не  поможет.
Вероятно, яд был в вине.
     Они все трое переглянулись. Но, судя по  тому,  что  никто  из  нас  не
страдал,  яд  был  брошен  лишь   в   один   бокал,   который,   несомненно,
предназначался Нуилу. Обмен местами спас его и погубил секретаря.
                     ГЛАВА ВОСЬМАЯ. БОРЬБА В ЭКВИГОМИИ
     Мне было жаль беднягу Мика. Сознаюсь, я был также обеспокоен  тем,  как
его смерть повлияет на мое положение при Нуиле.
     Всеобщее замешательство, которое  произошло,  когда  один  из  офицеров
ударом ноги распахнул дверь с криком  "Измена!",  помогло  убийце  скрыться.
Это был, конечно, слуга, разливавший вино. Наливая бокал Нуила, он бросил  в
него отраву. Врач нашел  этот  бокал  и  обнаружил  на  дне  остаток  хорошо
известного ему местного яда.
     Эта ночь была еще беспокойнее первой. Охрана прочесывала весь  город  и
окрестности, пытаясь найти убийцу,  но  безуспешно.  Несмотря  на  бессонную
ночь, Нуил приказал трогаться рано утром. Он ехал один,  и  экипаж  его  был
окружен со всех сторон не  менее  чем  сотней  вооруженных  всадников.  Тело
секретаря, прикрытое  попоной,  везли  в  тележке,  а  я  ехал  с  одним  из
офицеров, ужинавшим накануне у Нуила. Усевшись, он почти мгновенно  захрапел
и проспал до полудня. Проснувшись, он потребовал  полстакана  вина  и  через
некоторое время стал приемлемым собеседником. Он прекрасно помнил  те  знаки
расположения, которые успел оказать мне накануне Нуил,  и  говорил  со  мной
откровеннее, чем Мик. К тому  же,  как  видно,  трагические  события  слегка
развязали ему язык.
     Я узнал от него, что за последние два-три года позиции Нуила  в  группе
многократно-сверхравных, управлявших Эквигомией, сильно пошатнулись. У  него
появились соперники, которые  теснили  старого  генерала  и  политика.  Пять
месяцев назад Нуил удалился из  столицы,  рассчитывая  собрать  вокруг  себя
верные ему силы, а также надеясь на раздоры среди  его  соперников.  Но  эти
расчеты и надежды  оправдались  лишь  отчасти.  Теперь  Нуил  возвращался  в
столицу, чтобы  продолжить  борьбу.  Два  покушения  доказывали,  что  враги
боялись его и готовы были на все, чтобы не допустить его возвращения.
     Когда солнце  стало  спускаться,  мой  собеседник  снова  заснул,  а  я
получил возсть спокойно подумать. Мик и Нуил,  конечно,  вытащили  меня
из крысиного подвала и держали при  себе  на  всякий  случай  как  человека,
который мог им пригодиться при каких-то крайних обстоятельствах.  Я  был  им
обязан свободой и самой жизнью. У меня не было никаких связей  в  Эквигомии,
зато были полезные связи  в  высших  кругах  Пекуньярии,  что  они  каким-то
образом проверили. К тому же я хорошо знал морское дело  и  дальние  страны.
Теперь мне оставалось надеяться, что я буду и дальше нужен  Нуилу  и  что  я
смогу этим воспользоваться для себя.
     Городской дом Нуила тоже был своего рода небольшой  крепостью,  которую
постоянно  охраняли  солдаты.  Мне  было  разрешено  выходить  из   дома   в
сопровождении двух специально приставленных эквигомов. С ними я  мог  ходить
по городу, куда мне хотелось.. Это были молчаливые,  подчеркнуто  незаметные
люди, которые, как я ни старался, не вступали со  мной  ни  в  какие  беседы
помимо простейших вопросов быта.
     Город Нотиак был столицей Эквигомии на  протяжении  столетий.  Но  ныне
это было видно не столько по дворцам и другим  старым  сооружениям,  сколько
по своего рода могильным доскам. На пустырях и незастроенных участках  среди
города  было видеть огромные камни, на которых  большими  буквами  были
выбиты  надписи  вроде  такой:  "Здесь  стоял  дворец   деспота   такого-то,
угнетавшего народ. Разрушен равными в... году эры  равенства.  Слава  Оану!"
Или, например, так:  На  этом  месте  находился  вертеп  поклонения  ложному
идолу, которого по невежеству называли Богом Солнца. До основания  уничтожен
равными в ... году.
     Таких камней было расставлено по городу  множество,  так  что  невольно
приходило на ум  сравнение  с  кладбищем.  Камнями  поменьше  были  отмечены
сожженные дома  аристократов  и  богачей,  театры  и  другие  увеселительные
заведения, запрещенные Оаном. Некоторые камни были установлены недавно.
     На месте дома Амуна  было видеть кусок серого гранита с  надписью,
объявлявшей любителя голубей злодеем и врагом равных. Был камень и на  месте
медицинского колледжа, где учился юноша Нут, ставший  невольной  причиной  и
моего избиения и моего избавления.
     Мне очень хотелось выполнить его просьбу, повидать его отца  и  мать  и
рассказать им об их сыне. Но я боялся идти к ним со своим "хвостом".  Недели
через три, когда усердие и бдительность моих стражей  притупились,  я  сумел
на короткое время избавиться от них и навестил стариков. Они были  вне  себя
от радости, не знали, где посадить и чем угостить. Я рассказал  им  о  любви
их сына и уверил, что Ояла будет им хорошей дочерью. Но ни  я,  ни  кто-либо
другой не мог им сказать, когда они увидят своих детей и увидят ли вообще.
     Однажды я с грустью стоял около камня, на  котором  значилось,  что  на
этом  месте  находилась  когда-то  библиотека  -  "хранилище  вредных  книг,
враждебных Оану". Мои стражи разлеглись на траве в двух  или  трех  десятках
ярдов от меня и курили из длинных трубок местный табак, к которому  я  никак
не мог привыкнуть.
     Ко  мне  приблизился  хилый  старик,  с  трудом  передвигавший  ноги  и
опиравшийся на палку.
     - Ты, видно, нездешний, что так долго стоишь на одном месте  и  читаешь
это? - спросил он, указывая на камень.
     Я знал, что мне  не  следует  говорить,  кто  я  и  откуда.  Но  старик
выглядел безобидно, поэтому я не удержался и  сказал,  что  я  действительно
прибыл из очень далекой страны, о которой в Эквигомии ничего не знают.
     - Знают, знают! - ворчливо сказал старик.  -  В  книгах,  которые  были
здесь, все это было - и о дальних странах, и о хороших людях... обо всем...
     Я  спросил  его,  кто  он  такой.  Оказалось,  что  он   служил   здесь
библиотекарем. Тогда я спросил, куда Девались книги.
     Он боязливо огляделся по сторонам и, понизив голос до шепота, сказал:
     - Книги сожгли. А самые ценные заперли под замок в святилище  Оана  или
раздали многократно-сверхравным. Уж мало кто помнит о  них...  Вот  эти  (он
указал на моих стражей, не подозревая, кто они такие)...  что  они  знают  о
библиотеке и книгах?
     ...Время шло, а положение моего покровителя, насколько  я  мог  судить,
не укреплялось. Юноша, который участвовал в первом покушении, умер от ран  и
ничего не раскрыл. Враги  Нуила  использовали  это,  чтобы  обвинить  его  в
убийстве. Распространялись также слухи, что  он  погубил  своего  секретаря,
который слишком много знал о преступлениях Нуила.
     Считалось,  что  Эквигомией  управляет  Совет   многократносверхравных,
полный состав которого, однако, никогда не оглашался. Было только  известно,
что он  состоит  из  тринадцати  членов.  Совет  никем  не  избирался  и  не
назначался, а каким-то  образом  назначал  сам  себя.  Председателем  Совета
считался император Оан.
     На самом деле власть была в руках трех  или  четырех  человек,  которые
все время  находились  в  двойственном  состоянии  союза  и  вражды.  Теперь
остальные члены этого узкого круга объединились против  Нуила  и  готовились
свалить его, как он в свое время свалил Амуна.
     Однажды, в минуту откровенности, Нуил рассказал мне о своей  жизни.  По
странному совпадению  он,  как  глава  Пекуньярии  Нагир,  в  молодости  был
бродячим актером и  фокусником.  Это  было  еще  до  того,  как  Оан  создал
государство равных. На представлении в какой-то деревне его заметил  Оан,  в
то время нищий проповедник. Скоро Нуил стал  его  учеником  и  сподвижником.
Когда восстали крестьяне, Оан  и  Нуил  снабдили  их  своими  идеями.  После
победы Оана стали называть  императором,  хотя  он  официально  не  принимал
этого титула, а Нуил стал пятикратно-сверхравным. Но  он  был,  конечно,  не
единственным учеником Оана,  и  ему  всегда  приходилось  бороться  за  свое
высокое место и близость к императору. Нуил был бездетный вдовец.
     Вероятно, ему недоставало секретаря Мика, который  был  его  доверенным
лицом и советчиком, а во мне он хоть в малой мере, но видел преемника  Мика.
Но говорить со мной о перипетиях его борьбы с соперниками было  мало  толку,
так как я слишком плохо знал политическую систему  Эквигомии  и  расстановку
сил. Иногда Нуил кое-что рассказывал мне  об  этом,  но  чаще  наш  разговор
обращался к заморским делам.
     На заседания Совета Нуил отправлялся  в  сопровождении  отряда  солдат.
Другие руководители приводили такие же  отряды,  так  что  Совет  заседал  в
окружении целой армии. Офицеры и фанатики среди солдат  враждовали,  как  их
хозяева, дело уже несколько раз доходило до вооруженных стычек.
     Заседания  Совета  превратились  в  словесные  перепалки,   в   которых
участники, клянясь Оаном, обвиняли друг друга во всех смертных  грехах.  Мне
кажется, что государством в эти  месяцы,  которые  я  провел  в  столице,  в
сущности, никто не управлял. Может быть, это было лучше  для  эквигомов.  По
крайней мере, высшим сверхравным было не до того, чтобы  разводить  голубей,
искоренять  вредную  привычку  к  молоку  и   превращать   всех   врачей   в
ветеринаров.
     Нуил все еще не терял надежды. Он  рассылал  верных  людей  в  воинские
части, собирал своих сторонников  в  Совете  и  что-то  обещал  им,  пытался
расколоть своих врагов.  Но  эмиссары  его  возвращались  с  неутешительными
известиями, ряды сторонников редели, а  враги,  видя  его  слабость,  теснее
объединялись.
     Однажды Я с удивлением и с некоторым удовольствием обнаружил,  что  мои
стражи куда-то исчезли. Дело было ясно: крысы бегут с тонущего  корабля.  Но
мне с этого корабля было некуда бежать. Я надеялся, что сам Нуил  достаточно
умен и хитер, чтобы не пойти на дно, а заодно  помочь  и  мне  выбраться  из
Эквигомии.
     ...В этот день Нуил еще утром уехал на заседание Совета.
     Я сидел за письменным столом и приводил в порядок свои записи,  которые
начал в последние недели  делать,  пользуясь  свободным  временем.  Внезапно
дверь открылась, и вошел офицер, с которым я ехал в экипаже  после  убийства
Мика.
     - Нэмис,   пять   минут   на   сборы!   -   сказал   он.    -    Приказ
пятикратно-сверхравного: к утру быть в порту.
     Я понял, что наступил решительный  час.  Сунув  в  мешок  свои  записи,
трубку, чистую рубаху и еще какую-то мелочь, я вышел вслед за офицером.  Нам
подали верховых  лошадей,  и  мы  поскакали.  Часа  четыре  мы  мчались  без
передышки.
     Я никогда-то не был хорошим всадником,  а  за  последнее  время  совсем
отвык от верховой езды. Наконец я взмолился об отдыхе.
     Да и лошади были все в мыле. Мы спешились,  и  он  рассказал  мне,  что
произошло. Враги попытались  арестовать  Нуила,  он  кликнул  своих  солдат,
началась кровавая схватка. Нуил с помощью верных людей выбрался из здания  и
теперь другой дорогой ехал в порт, где нас ждало готовое к отплытию  военное
судно.
                    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. БЕГСТВО ИЗ ЭКВИГОМИИ.
                      ГУЛЛИВЕР ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА РОДИНУ
     Обстоятельства нам благоприятствовали. Весть о  бегстве  Нуила  еще  не
успела дойти до дорожных постов,  и  солдаты  с  почтением  пропускали  нас,
когда мой спутник показывал им бумаги, подписанные  нашим  хозяином.  Дороги
были плохие, и ночью ехать по ним галопом и даже рысью было опасно.
     Тем не менее мы опередили Нуила и  его  отряд  приблизительно  на  час.
Пятикратно-сверхравный был измучен до последней крайности и едва держался  в
седле. Пришлось перенести его в лодку, куда поместилось  еще  семь  человек,
включая меня и моего спутника. Судно  дрейфовало  в  полумиле  от  берега  и
подняло паруса, как только мы взошли на борт. Нуил приказал мне  поместиться
в его каюте, и через несколько минут мы оба спали  мертвым  сном.  Следующим
утром я узнал, что судно направляется в Порт-Тонваш. Итак, Нуил  намеревался
стать политическим эмигрантом в Пекуньярии.
     Я сказал: первое, что ему потребуется там, - это деньги.
     Он усмехнулся и достал из шкафа кованый ларец старинной работы.  В  нем
было несколько сот старых эквигомских  золотых  монет,  каждая  весом  более
соверена, золотые украшения и драгоценные камни. Я сказал,  что  надо  будет
положить это на хранение  в  банк,  так  как  воры  и  грабители  немедленно
попытаются добраться до его сокровища.
     Именно сокровище Нуила помогло мне поистине чудом вернуться на родину.
     Единственным человеком на судне, который знал, помимо меня,  о  кованом
ящике, был офицер, доставивший меня в порт.
     Он решил, что будет в Пекуньярии  гораздо  более  важной  особой,  если
высадится владельцем изрядного состояния, а  не  бедным  адъютантом  беглого
генерала. Этот офицер вступил в сговор с  капитаном  и  несколькими  другими
лицами. Естественно, они решили не посвящать в свои замыслы  команду,  чтобы
не делиться добычей. Ночью негодяи открыли подобранным  ключом  дверь  нашей
каюты, разбудили нас и под прицелом пистолетов вывели на палубу.
     Я решил, что нас сейчас убьют, и стал читать  про  себя  молитву.  Нуил
был до странного спокоен и шел, задумчиво глядя себе под ноги. Но  если  нас
ждала смерть, то медленная и мучительная, так как нас посадили  в  шлюпку  и
отпихнули от судна. К счастью, в ней был бочонок с водой и  небольшой  запас
пищи.
     Через несколько минут судно скрылось во мраке, и  мы  остались  одни  в
утлой  лодочке  среди  бескрайнего  океана.  Я  знал,   что   мы   находимся
приблизительно в ста милях к северу от берегов Пекуньярии и притом в  водах,
куда пекуньярские суда заходят очень редко. Положение наше было ужасно.
     Само собой получилось, что теперь я был старшим,  и  недавний  диктатор
Эквигомии без малейших возражений подчинился мне. Я разделил запасы  воды  и
продовольствия из расчета на шесть дней плаванья  и  притом  так,  чтобы  мы
могли сохранить силы для работы на  веслах.  Затем  я  определил  по  солнцу
направление к земле и сказал Нуилу, что мы будем грести  непрерывно  день  и
ночь, сменяясь каждые два часа.
     Но на другой день задул  южный  ветер,  так  что  наше  движение  резко
замедлилось. Ладони наши были  стерты  в  кровь,  руки  и  плечи  мучительно
болели. Нуил пытался отлынивать от работы, так  что  мне  пришлось  подавить
бунт с помощью нескольких ударов кулака. После этого  он  присмирел  и  лишь
время от времени принимался тихо скулить.
     Так прошло восемь или девять дней (мы потеряли им счет),  и  обоим  нам
стало ясно, что конец недалек. Мы уже не могли грести и без  сил  лежали  на
дне лодки, изредка обмениваясь несколькими словами.
     Еще через два дня Нуил начал бредить. Не знаю, в бреду или  в  сознании
сказал он фразу, которая меня поразила:
     - Вот теперь мы наконец действительно равны...
     Когда я увидел парус, то сначала решил, что  это  галлюцинация.  Но  он
упорно не исчезал, несмотря на то, что я тер глаза,  щипал  себя  и  бил  по
щекам. Тогда я с трудом поднялся и стал махать лохмотьями своей  эквигомской
рубахи...
     Я потерял сознание, когда нас  поднимали  на  борт.  Последнее,  что  я
воспринял, была английская речь, которой я не слышал более трех лет.
     На наше счастье, капитан этого английского судна, идя из Индии в  Капу,
взял южнее, чем нужно, и  сошел  с  обычного  маршрута.  Только  поэтому  он
натолкнулся на нас. Он был изумлен моим рассказом и долго не  хотел  верить,
что   мой   товарищ   был   две   недели   назад   правителем   многолюдного
цивилизованного государства. Но Нуил с моей помощью в  качестве  переводчика
рассказал ему такие подробности об эквигомской жизни,  что  капитан  не  мог
более сомневаться в нашей правдивости.
     Мы благополучно прошли весь путь  до  Англии.  Через  три  года  десять
месяцев и двадцать семь дней я ступил наконец на родную землю.
     Теперь я уединенно живу  на  своей  ферме  и  воспитываю  внуков.  Нуил
служит у меня конюхом, кучером и слугой для разной работы. Он немного  ленив
и любит выпить больше, чем следует, так что я им не очень доволен.  Но  куда
же деваться старику?
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 29.12.2003 13:32