Валерий Алексеевич Алексеев

Удача по скрипке

Возле магазина "Маруся" это с Вавкой случилось. На Суворова, рядом с
парком, в самом центре почти. Обожала Вавка по центру шататься - без дела,
без денег, просто так. Вот и дошаталась: себя погубила и меня сумела с
толку сбить.
Мы тогда с ней на прокате работали, в Подлипках, где теперь четвертый
микрорайон. До центра от нас тридцать пять минут на автобусе, без особой
нужды не поедешь, тем более в Подлипках все под рукой. Гастроном,
универмаг, кинотеатр "Кувшинка", пруды замечательные и лес в двух шагах.
Теперь, правда, тут сплошная застройка, девятиэтажных башен везде
понаставили, и от нашего леса одна слава осталась. А бывало, мы с Вавкой
сидим у себя на пункте среди холодильников и через раскрытую дверь
зябликов слушаем. Вот такая была у нас жизнь.
И хлопот на прокате поменьше было: два клиента в день, да и то не
клиенты, а горе. Зимой еще мальчишки прибегали за коньками, за лыжами, а
летом вообще тишина. Прибредет, бывало, Сеня-дурачок, баян попросит,
попиликает немножко и уходит ни с чем. Денег мы с него, конечно, не брали,
а на раскладушках много не выручишь, и горел наш план ясным огнем. Вот
когда застройка пошла, сразу работы прибавилось: каждый день новоселья, по
две сотни фужеров за один заказ набирают, пока все перестучишь - руки
отвалятся. Удивительное дело, как меняет людей застройка: сразу всем
кофемолки понадобились, холодильники, магнитофоны. Откуда только привычки
взялись?
Но не дотерпела Вавка до этих событий, загубила себя и ушла. Девушка
она была полная, интересная, и не зябликов ей слушать хотелось, а парней,
да помоложе, да с гитарами, да с кудрями до плеч. Но у нас тогда таких не
водилось. Вот и тосковала Вавка от подлипкинской нашей жизни, все мечтала
в центр перебраться, как будто в центре тротуары медом намазаны.
Ну, конечно, с ее внешностью сам бог велел на виду у всего города жить
да по улице Суворова прогуливаться, самодельные наряды свои выставлять. А
мне и в Подлипках удобно было: и собой я не так чтоб уж хороша, и постарше
Вавки на три года, а самое главное - с ребенком на руках, мать-одиночка.
Подлеца-то моего до сих пор по всему Союзу с исполнительным листом гоняют.
Я тогда так рассуждала: поседеет - вернется, от меня ему деваться некуда,
потому и насчет кудрявых парней не особенно волновалась, хотя Вавке
по-бабьи, конечно, сочувствовала.

И вот три года назад, под конец января, вся эта каша и заварилась.
Началось с пустяка: пришла моя Вавка на работу в новой кофточке. Такая,
знаете, из черного бархата, рукав короткий, вырез глубокий, все в
обтяжечку, и на левой, значит, груди аппликация с бисером. Простенько, но
с идеей.
Посмотрела я на эту кофточку - и обидно мне стало: невезучая я, как
росомаха, в какую очередь ни встану - везде товар передо мной кончается.
- Французская, что ли? - спрашиваю.
- Нет, - отвечает мне Вавка, - выше поднимай, Зинаида: в Гонконге такие
делают. А что?
- Да ничего, - говорю. - Все к тебе идет, все на тебе смотрится. Только
зря ты эту кофту купила. Внешность-то твоя какая? Готическая. Ты строгое
лицо свое веселеньким должна обрамлять, недоступности в тебе и так
достаточно.
Я ей по-человечески, как подруга подруге. Но Вавка, смотрю, сразу
соскучилась. Села возле прилавка, руки на колени бросила, смотрит так
равнодушно и говорит:
- Права ты, Зинаида, продешевила я впопыхах. Из-за какой-то тряпки
дурацкой счастье свое, воз, прохлопала.
- А что, - спрашиваю, - там еще что-нибудь давали?
- Где "там"? - отвечает мне Вавка. - У женщины брала, с рук. Возле
магазина "Маруся".
- А сколько заплатила?
- Сама не знаю, много или мало. Поглядим.
Смешно мне тут стало.
- В кредит, что ли, - спрашиваю, - спекулянтки теперь торгуют?
Молчит моя Вавка, разговаривать со мной не желает. Ну и я вязаться к
человеку не стала. Вижу, и без того в расстройстве она.
Тут клиент как раз зашел, солдат-пограничник, фотоаппарат ему
понадобился.
"На побывку, - говорит, - приехал, нарушителя, - говорит, - злостного
задержал. Теперь хочу любимых девушек запечатлеть, чтоб оставшуюся часть
военной службы воображением скрасить".
А сам все на Вавку умильно поглядывает: для кого ж ты, мол, лапушка,
так хороша? В другой бы раз Вавка случая не упустила: любила она над
солдатиками посмеиваться. Но тут ее как будто подменили. Подает она ему
аппарат, смотрит сурово и говорит:
- На кого это ты глаз положил?
- На тебя, - отвечает ей паренек и в краску весь ударяется.
- Выше цели берешь. Ты простой карандаш, вот и стой передо мной
навытяжку.
Посмотрел на нее солдат - не шутит она. Расстроился, рукой махнул и
ушел.
- Что ж ты, Вавка, - говорю, - такой мальчик заметный, а кожа какая
нежная.
- Ай, пошли они все, - отвечает мне Вавка с досадой. - И ты отстань,
надоела.
На этом наш разговор и закончился.

Недели две она эту кофту носила. Без радости, без души, я уж каяться
начала, что настроение ей испортила. Суровая стала Вавка моя, молчаливая,
на вопросы отвечает нехотя и в глаза избегает смотреть. Все о чем-то
думает. И надумала - на свою погибель.
Вдруг является на работу в манто. Думала я, что синтетика, пригляделась
- и обмерла. Темная норка, натуральная, с платиновым блеском, во сне я
подобного меха не видела.
- Ты что, - говорю, - девушка, с ума сошла? В этакой вещи сюда явиться!
Да к нам на крыльцо теперь автоматчика надо ставить. А ну как спросят, где
взяла?
- Скажу, подарили, - отвечает мне Вавка совершенно спокойно. И видно по
лицу, что этот мех ей тоже радости не доставляет. Знаете, когда у женщины
новая вещь заведется, да еще дорогая - и сама вроде новой становишься. А
Вавка будто бы постарела: синяки под глазами, лицо бледное, нездоровое.
Ох и рассердилась я тогда!
- Ладно, - говорю, - дело твое. Подкараулит тебя наша слободская шпана
- без манто, а то и без головы останешься. На плохую дорожку ты встала,
подруга. С уголовным миром связалась, если не хуже.
Усмехнулась Вавка, головой покачала.
- Сказки все это, Зиночка. Нет никакого уголовного мира. Есть один
только мир, в котором мы живем, и надо в этом мире как-то определяться.
- Вот спасибо, объяснила, - говорю. А на душе у меня нехорошо что-то
стало.
- Мужика, что ли, завела богатого?
- Ну, прямо, - отвечает Вавка, - дождешься от них. Не те времена,
Зиночка.
- Купила, значит? - спрашиваю с юмором.
- Выменяла.
- На что?
- А на кофточку гонконгскую, помнишь?
Здорово я тогда обозлилась.
- Трепло ты, Вавка, и что за радость перед подругами воображать? Если
вещь твоя, вот тебе мой душевный совет: сдай ее поскорее в комиссионку.
- Это я еще посмотрю, - отвечает мне Вавка. - Может, сдам, а может, и
обменяю. Не в деньгах счастье. Ты мне лучше скажи: не заметно ли во мне
каких перемен?
Посмотрела я на нее, подумала.
- Попалась, что ли? Ребенка ждешь?
- Эх ты, курица, курица, - засмеялась Вавка невесело. - Все-то об
одном, ничего не знаешь, кроме лукошка с яйцами.
- Ну а так - не видно ничего. Побледнела немного, но тебе это даже идет.
- Побледнела, говоришь? - переспросила Вавка. - А в глазах моих нет
ничего?
Приглядись-ка.
Заглянула я ей в глаза - и страшно мне стало. Глаза как глаза:
красивые, подведенные, зрачки большие. И все-таки что-то такое в них было:
как в темноте у зеркала, вроде и нет ничего, а мимо пройдешь - сердце
вздрогнет.
- Что ж ты молчишь? - торопит меня Вавка. - Заметно что-то или все
по-старому?
- Заметно, что замуж тебе пора, - сказала я ей наконец и не стала
больше на эту тему разговаривать.

Вернулась я в тот день домой, Толика с улицы забрала, накормила его,
усадила за уроки, отцу в постель бульон подала (он у меня тогда уже
хворать начал), сама сижу у стола, смотрю в тарелку, а перед глазами
туман, и на сердце тоскливо.
- А скажи мне, папаня, - говорю я отцу, - шубка норковая сколько может
стоить, по-твоему? Ты человек бывалый, знаешь, наверно?
Насторожился отец, бульон на табуретку отставил. Очень он бояться стал,
что я мужа найду настоящего, и тогда ему жизни не будет.
- Да смотря какой размер, - говорит осторожно.
- Ну, примерно на меня, - отвечаю.
Закашлялся он, захрипел, на подушки откинулся, подбородок свой
выставил, глаза закатил.
- Мама, - говорит мне Толик из-за стола, - умирает наш дед, похоже.
- Да нет, - отвечаю, - просто волнуется. Ты, папаня, не бойся, я тебя
не кину, отвечай, если спрашиваю.
Отдышался отец, поутих.
- Да тысяч восемь, не меньше, - сказал наконец и в глаза мне тревожно
глядит. - Зина, Зинка, что ты опять надумала?
Успокоила я его, приласкала, обещала транзистор купить: он у меня, как
ребенок второй, очень подаркам радовался. Подарила я Толику стереоскоп, а
ему не подарила, так он неделю со мной не разговаривал.
Ночью спать не сплю, все ворочаюсь, маюсь: не выходит у меня Вавка из
головы. Что ж такое, думаю, она над собой сделала? На что ради норки
решилась? И рассудила я так: чистым дело не может быть, слишком деньги
большие замешаны, и должна я с Вавкой завтра поговорить. Так и так, мол,
подружка, выкладывай все напрямик, а не хочешь - не надо: сразу после
работы пойду в милицию. Спасать надо девку, иначе совсем завязнет.

И что вы думаете? На другое же утро является Вавка на пункт в своем
старом пальтишке перелицованном. Но меня это не успокоило: вот как, думаю,
уловила, значит, мое неодобрение, решила поостеречься. Не стала я в лоб ее
спрашивать, осторожненько говорю:
- Здравствуй, Вава. Холодновато сегодня, тебе не кажется?
Только хитрость моя была грубо пошита. Зыркнула на меня Вавка,
усмехнулась - и подает мне открыточку.
"Вава, милая, - читаю. - С нетерпением жду Вас в Москве, на студии, в
любое удобное для Вас время. Съемки в Пицунде, потом в Монреале, так что
будьте готовы к длительному путешествию. Ваш Боборыкин".
- Это кто такой? - спрашиваю. - Фотограф, что ли?
- Эх, глубинушка, - засмеялась надо мной Вавка. - Кинорежиссер самый
лучший в Союзе. Фильм "Весна во льдах" видела?
- Ну? - спрашиваю. - И зачем же ты ему так срочно понадобилась?
- Да не для того уж, конечно, чтобы твист танцевать. Фильм снимать
будем, я в заглавной роли. Видишь, в Монреаль надо ехать. А Монреаль - это
тебе не пансионат на Клязьме. Лазурный берег, сама понимаешь.
Прислонилась я к холодильнику, голова кругом идет, ничего не соображаю,
как пьяная.
- Вот кого ты, значит, подцепила. Вот кто норками тебя одаривает...
- С ума ты сошла, - говорит мне Вавка. - Я в глаза его еще не видела.
- Ну а где же твоя шуба?
- Обменяла.
- На что?
- А вот на эту открыточку.
Тут в жар меня так и кинуло.
- Господи! - кричу я ей. - Да объясни ты мне все или пропади с моих
глаз, пока я тебе челку не выдрала! Дашь ты мне покой или нет?
- А я от тебя, - говорит мне Вавка, - ничего скрывать не собираюсь. Как
от лучшей и единственной подруги. Всю историю на прощанье выложу.
- Как на прощанье?
- А так. Ухожу я из этой конторы и в Москву уезжаю. Вернусь из Монреаля
- не стану же я чужие сервизы перетирать. Кино - это дело затяжное, один
раз уцепишься - а там само повезет. Лет на двадцать хватит хлопот, пока
внешность моя не истратится.
Помолчала я, глазами похлопала.
- А обмана тут нет?
- Все проверено, - отвечает мне Вавка. - Вот и адрес мой проставлен, и
телефон киностудии. Я вчера уж в Москву звонила: ждут меня, не дождутся,
съемки не начинают. До обеденного перерыва с тобой отсижу, а там, извини,
поеду. Дело-то важное, понимаешь?
- Понимаю, конечно, - сказала я и слезами вся облилась. - Паспорт не
забудь захватить. Без паспорта тебя не узнают.
И все плачу, все плачу, никакого удержу нет.
- Да чего ревешь-то? - рассердилась Вавка.
- Как-то сразу все, - говорю. - Постепенности нет, вот и страшно мне за
тебя. Пропадешь без возврата.
- Ах, ты странная какая, - отвечает мне Вавка. - Как же нет
постепенности?
Говорю тебе: с рук взяла кофту плюшевую, кофту выменяла на шубу, а шубу
- вот на эту открыточку.
- И все у одной бабы?
- Все у одной бабы.
- Врешь, - говорю. - Ой, Вавка, врешь. И через твое вранье я на слезы
вся разойдусь. Очень уж ты девка беспутная.
- Ладно, Зина, - говорит мне Вавка. - Всем делилась с тобой, поделюсь и
сейчас. Может, ты в жизни тоже устроишься.
Вытерла я быстренько слезы, вывесила на двери табличку "Учет", сели мы
с Вавкой на пол за прилавком, чтобы с улицы видно нас не было, смотрит
Вавка мне в лицо и спрашивает:
- Скажи мне, Зинаида, чего ты в жизни больше всего желаешь?
- Чтобы Гриша мой вернулся, - говорю. - Больше мне от жизни ничего не
требуется.
- Экая ты дура, - отвечает Вавка с досадой. - Ну, вернется, поживет с
тобой месяц, а потом загуляет - и опять поминай как звали. Хочешь мужа
солидного, терпеливого?
- Не трави ты мне душу. Конечно, хочу.
- Ну, так слушай меня. Сразу после работы отправляйся, голубка, в центр.
Возле магазина "Маруся" - на Суворова, знаешь? - подворотня есть.
Войдешь во двор - там женщины толпятся, кто продает барахлишко импортное,
кто покупает.
Ты на эту приманку не клюй, проходи в дальний угол, за гаражи, и
спрашивай Татьяну Петровну. Она тебе все, что надо, устроит. Подойдешь к
ней - режь напрямик: так и так, мол, я от Вавы пришла, хочу замуж выйти, а
человека поблизости нет. Да прикинь заранее, кого тебе надо: брюнета или
седого, ученого или военного. Татьяна Петровна любит в таких делах
определенность.
Не поверила я ни одному ее слову, однако для виду и для подначки
спрашиваю:
- Как же она мне мужа устроит? Адрес даст, телефон или тоже открыточку?
- А это уж не твоя забота. Думаю, что и сама не заметишь, как
знакомство завяжется. Где-нибудь в автобусе подсядет к тебе человек,
глазки твои похвалит, улыбочку. Ну а дальше - как с Татьяной Петровной
обговоришь, так и будет. Хочешь - на другое утро в загс, а не хочешь
нахрапом - будет по ночам под окнами твоими дежурить, сигареты
покуривать...
- Мне курящего нельзя. Ребенок в доме, и отец человек больной.
- Ну, конфеты грызть "Театральные". Я с одной там встретилась, с
клиенткой.
У нее такая же ситуация: одинока и дитя на руках. В договоре это все
обозначить придется.
- В каком таком договоре? - Сердце у меня так и замерло.
- А что ж ты думаешь, - отвечает мне Вава с усмешкой, - на одном
честном слове это предприятие держится? Бланк заполнишь, бумагу подпишешь,
в двух экземплярах, все чин по чину.
- Документы с собой, значит, брать?
Смеется Вавка.
- Никаких документов этой тетке не надо. Она человека насквозь видит. А
соврешь - сама же и пострадаешь. Ты лицо подлежащее.
- Так-то так, - говорю. - И во сколько же мне обойдется эта услуга?
Рассердилась на меня Вавка.
- Бестолковая ты, Зинаида. Где это видано, чтоб мужей за деньги
доставали?
Ни копейки ты на этом деле не потеряешь, поверь мне на слово. В деньгах
эта тетка не заинтересована.
- В чем же она заинтересована?
- А в том, чтобы ты, простофиля, счастье свое нашла.
Смотрю я на нее в упор и чувствую: хитрит моя подружка, скрывает.
- Вот что, Вава, - говорю я ей, - давай начистоту. В жизни мне никто
ничего бесплатно не делал, кроме государства, а твоя Татьяна лицо, как я
понимаю, частное. Говори всю правду, не бойся, я уже ко многому привыкшая.
Но вслепую действовать не люблю.
- Все на месте узнаешь, Зинаида, - отвечает мне Вавка решительно. -
Поезжай и не думай плохого: сделка вполне законная. Знай одно: все, что ты
ни попросишь, она для тебя сделает.
- Так уж прямо! А если я немыслимое попрошу: красавицей захочу стать
писаной?
- Воля твоя, - говорит Вавка. - Но не очень я тебе это советую. Ну
устроит она тебя куда надо, щеки там тебе уберут, нос подправят, а дальше
что? Для обыкновенной жизни ты и так хороша, а безумство не в твоем
характере.
- Ну а если я мужа себе закажу, двухэтажный дом да еще в смысле
внешности мелкие изменения?
- Ишь какая ты ловкая, - смеется Вавка. - Так и я бы хотела. Однако
норку возвращать пришлось, хоть и жалко было до ужаса.
- Кто ж она такая, - спрашиваю, - эта Татьяна Петровна? Аферистка,
сводня или похуже кто?
- А я и сама не знаю, - отвечает мне Вавка. - В договоре написано
"агент", а от какой организации - не разберешь: буквы на печати смазались.

Тут как раз мой сыночек из школы пришел, в дверь стучится. "Мама, -
кричит, - мама!" Обрадовалась я без памяти, что дурной разговор наш
придется кончать: совсем мне Вавка голову заморочила. Вскочила я, к двери
бегу открывать, а Вавка мне из-за стойки:
- Так смотри не забудь: улица Суворова, магазин "Маруся", дворик с
правой стороны, спросить Татьяну Петровну.
- Ай отстань, - отмахнулась я от нее, - не пойду я никуда, и дела твои
темные, неприятные.
Впустила я своего Толика: пальтишко у него нараспашку, личико румяное,
портфель расстегнут.
- Мама, - кричит, - мама, я по пению пятерку получил!
И с разбегу головенкой в грудь мне тычется, руками своими мокрыми меня
обнимает. Я сняла с него шапку, волосики его потрогала: влажные они,
потные.
- Ах ты ласковый мой, - говорю, - соловеюшко, придется мне в кафе тебя
отвести, мороженого покушаешь.
Тут Вавка моя поднимается, ни кровинки в лице у нее, глаза как
стеклянные.
Стоит смотрит на нас и губы свои полные покусывает.
- О себе не хочешь думать, - говорит она мне, - о сыне бы хоть подумала.
- А что о нем думать? - отвечаю. - Вон какой мужичок: добрый, веселый.
- Ну а толку что? - говорит мне Вавка. - В тебя пойдет - дурачком
помрет, в отца пойдет - сопьется.
Я так прямо и обомлела - никогда мне Вавка таких слов не говорила: все,
бывало, похваливала. "Такую мать, как ты, - говорит, - днем с огнем не
отыщешь". Да и то: у меня все разговоры о нем. Как мой Толенька ест, как
мой Толенька спит, как учителя на него не нахвалятся. Что ни вечер - я
Толеньке своему новое баловство придумываю: то в кафе его отведу, то
игрушку куплю, то мы с ним на лодках кататься наладимся. Все хотелось мне,
чтоб ни дня у сыночка моего не было без радости. Чтоб из школы домой, как
на праздник, шел, чтобы я у него была лучше любой подружки. Марки Толенька
стал собирать - так я втайне журнал специальный почитываю. Нет-нет да и
удивлю сыночка познанием своим, чтоб он не терял ко мне доверия. Вавка все
сердилась сперва ("Личной жизни не ведешь, распустеха!"), но потом
прониклась, одобрять стала мое поведение.
И вот тебе подарочек на прощанье: "...дурачком помрет..." Да еще со
злостью, с усмешечкой. Рот я раскрыла, губами шевелю, а сказать ничего не
умею. Даже Толик мой - и тот испугался.
- Мамка, ты чего? - бормочет. - Мамка, я пойду лучше.
- Да ты что, сынок, - наклонилась я к нему. - Это ж тетя Вава, или
обознался?
Не стал он меня слушать, схватил ушанку свою, портфелишко драный - и
бегом со всех ног.
Пропало у меня настроение. Не то что прощаться с Вавкой - глядеть на
нее не хочу. Ну девка она умная, сама поняла: оделась, рукой мне вот так -
привет, мол, подружка - и сгинула.

Недели две я очень без нее тосковала: сердце отходчивое у меня,
отходчивое и привязчивое. Потом ничего, отвыкла. В напарницы мне дали
Олечку, милая такая девчонка, только что школу кончила. Поладили мы с ней
быстро. Правда, разговоры говорить нам не о чем оказалось: уж очень она
была наивная.
Парнишка к ней все заходил, так она в большой строгости его держала: и
не прикасайся, и не дыши, и не смотри на меня так приторно. Все-то он был
перед ней виноват, безгрешный, как ангел, робкий такой, терпеливый, целыми
днями на пункте у нас толкался да прощение Олечкино вымаливал. Слушаю я их
разговор - и смех меня берет, и удивление: откуда в пигалице этой столько
властности? "Ох, устала я от него, - жалуется мне Ольга. - Прикасается да
прикасается, что за нужда?" Надо ж, думаю, мне бы такой характер - я б из
Гришки своего бечевок навила. Так нет, не дано: тронет, бывало, за руку, и
заходится мое сердечко, и пропала Зинаида, на все Зинаида готовая.
Через месяц, однако, приходит мне от Вавки письмо. Вернее, не письмо, а
пакет с фотографиями. Десять штук фотографий, одна к одной, все богатые,
цветные, на толстой бумаге отпечатаны. Вавка в брючках, Вавка в купальнике
на лыжах, Вавка с тигром обнимается. Тигру что? Тигр лежит себе, морду
воротит да жмурится. Посмотрела я, повздыхала - ладно, думаю, каждому свое.
Дождалась, значит, Вавка причудливой жизни, о которой с пеленок
мечтала. Но сказать, что счастливая она, - не могу: на всех-то фотографиях
лицо у нее одинаковое. Смеется моя Вавка, усмехается, щурится - а лицо все
одно, и ракурс один. Счастливые - они об этом не думают.
И было там фото такое: сидит она на песке, смотрит нахально и пальчиком
буквы рисует. "Т.П." Понимай, мол, Зинаида, как знаешь. Поглядела я на эти
буквы - и затрясло меня всю. Ах ты, думаю, авантюристка, не хочешь в покое
меня оставить? Среди ночи как раз дело было: сижу в ночной рубахе за
кухонным, значит, столом, смотрю на это фото, и бьет меня, как в лихорадке.
Отец, слышу, в комнате стонет: "Ты что не спишь, Зинаида?" Мальчишка
мой во сне разговаривает... а я на эти буквы уставилась и не могу
оторваться. И встала-то зачем? Поглядеть еще раз.
Что ж, думаю, попусту глазами хлопать? Вон как люди устраиваются. Мне
этих радостей тропических задаром не надо, я девушка домашняя, тихая,
однако печали свои постоянно в уме держу. А не поехать ли к чертовой бабе,
к этой, как ее, Татьяне Петровне? Ее, наверно, уж и след простыл: это даже
и лучше.
Поеду, взгляну для проверочки: нет - и не надо, зато душа успокоится.
С этим и слать легла. А утром собрала деньжат на случай (тридцать
рублей своих наскребла да у Ольги заняла двадцатку) и как раз в среду,
день у нас на прокате короткий, отправилась в центр.

Спускаюсь по Суворова, подхожу к магазину "Маруся", сердце замирает,
ноги в коленях подгибаются. Боюсь, конечно, а чего боюсь - и сама, дура,
не знаю.
Гляжу туда-сюда - так и есть, натрепала мне Вавка, никакой там
подворотни не имеется. Дома стоят сплошняком, люди густо идут, на меня
наталкиваются да поругивают. И так мне обидно стало за свое простодушие,
что вот тут, посреди толчеи, взяла бы да и умерла. Жить совсем расхотелось
в считанные минуты, вот что значит обнадежиться.
Только вдруг смотрю, открывается подъезд, и выходит оттуда женщина
озабоченная, а под мышкой у нее беленький сверток. Обрадовалась я
несказанно. Заглядываю в дверь - не подъезд это, а проход сквозной, и в
конце его маленький дворик. Люди там толпятся себе, натуральная барахолка.
Захожу я в этот дворик - бог ты мой, чем там только не торгуют!
Сапоги-чулки всех расцветок, штаны такие кожаные до плеч, замшевые шляпы,
свитера сквозной вязки - голова кругом идет. Ну, думаю, есть Татьяна
Петровна, нет ее - все равно пустая отсюда не уйду. Но совета Вавкиного не
забываю.
Подхожу к одной торговке, спрашиваю Татьяну Петровну. Посмотрела
торговка на меня неласково.
- В дальний угол ступай, - говорит, - там она, куда она денется.
Прохожу за гаражи. Вижу, стоит дородная женщина, пальто на ней с
каракулем, оренбургский платок на голове: март в том году был холодный.
Смотрит она на меня и приветливо улыбается.
- А, - говорит, - Зиночка к нам пожаловала!
Остановилась я и молчу. Обыкновенная такая тетка, лицо кожистое,
грубое, глазки мелкие, но смотрят весело. Волос седой на щеках - диабетом,
значит, страдает. Тут себе я смекнула, что с клиентами у нее не густо, и
похоже на то, что она здесь два месяца меня одну дожидается.
И еще соображаю: не такая уж ты, тетка, пробивная, раз здоровье свое не
умеешь поправить. Лекарство бы достала какое-нибудь или в клинику бы легла.
Значит, это тебе недоступно.
Вижу, глазками она меня так и сверлит, до самого позвоночника проницает.
Набираюсь я наглости и говорю напрямик:
- Шуба мне нужна из соболей, да подороже.
И в кошелку свою лезу, будто бы за деньгами.
- Шубку сделать можем, - отвечает Татьяна Петровна. - Только, сами
понимаете, Зиночка, вещь не дешевая.
Все оборвалось у меня внутри. "Эх, Вавка, - думаю, - вот как ты меня
подвела, помело ты трепучее". Однако отступать некуда.
- Были бы деньги, - говорю грубо, - я бы к вам не пришла.
Совсем разулыбалась Татьяна Петровна, довольна осталась моей прямотой.
А что ж? В таких делах жеманиться нечего.
- Ну а без денег-то как же? - спрашивает с хитрецой в голосе. - Как вы,
Зиночка, это про себя понимаете?
Ну тут я опять напролом: была не была.
- А так и понимаю, что Вавка не богаче меня. Чем я хуже ее? - опрашиваю.
Смотрит она на меня пристально и говорит:
- Вы не хуже ее, не хуже, нет. Интерес вы у меня вызываете. Но и со
своей стороны вы понять должны, что не даром такие дела делаются.
- Это я как раз понимаю, - отвечаю я Татьяне Петровне. - Говорите свои
условия, может, и сойдемся.
Молчит Татьяна Петровна, выжидает. И я жду, глаз с нее не свожу.
- Значит, шубку желаете, - сказал она наконец. - Хорошо ли вы подумали,
Зиночка?
- Ну а что еще вы можете предложить? - спрашиваю.
- А мы вам ничего не предлагаем, - строго отвечает мне Татьяна
Петровна. - Вы ведь сами сюда пришли, добровольно. Что попросите, то и
получите, отказа вам ни в чем не будет. Мелочиться только не следует.
Постояла я, подумала.
- Замуж выйти еще хочу, - говорю неуверенно.
- Ох, упрямая какая! - отвечает Татьяна Петровна и вздыхает. - Не
умеете вы себя слушать, а потом удивляетесь.
Рассердилась я.
- Чего ж мне, по-вашему, надо?
- Я-то знаю, - говорит Татьяна Петровна, - да подсказывать не могу. От
души должно идти, и тогда у нас дело сладится. Ну решайте, да поскорее,
тут ко мне еще одна клиентка двигается.
Оглянулась я - вижу, идет по двору женщина лет сорока, высокая,
статная, лицо белое, длинное, и глаза в пол-лица. Красоты такой
нечеловеческой, что весь двор притих. Спекулянтки галдеть перестали, про
товар свой забыли, смотрят в спину ей, рты разинули. А уж спину она
держит, красавица эта, как по струночке идет, по сторонам не глядит, веки
приспущены. Что там Вавка, замарашка она коммунальная по сравнению с такой
красотой.
Вижу, что-то Татьяна занервничала.
- Вот что, Зиночка, - говорит она мне вполголоса, - разговор наш
интересный мы на этом пока прекратим. Вот вам бланки, карандаш, и
ступайте-ка вы в кафе "Кукурузница". Заполняйте там поаккуратнее да меня
ждите. Через полчаса буду.
Подает мне она две бумаги да шариковый карандаш. Карандаш-то плохой,
весь зубами покусан, а бумаги - как новенькие облигации. Завитушки, листы
водяные, посредине в рамочке текст. И линейки для заполнения.
Повернулась я - и носом к носу с той красоткой стою. А она, как
нарочно, дороги мне не дает. Смотрит прямо в лицо и тихонечко цедит сквозь
зубы:
- Бриллианты бери, золотишко бери, остальное обман, пожалеешь,
раскаешься.
Нет уж, думаю, милая, и стараюсь ее обойти. Сроду дряни такой я в руках
не держала и не знаю, как она выглядит. А сама вся трясусь да зубами
стучу: вон какие дела тут ворочают. Не вернуться ли мне подобру-поздорову
в Подлипки?

Вышла я со двора, чуть бегом не бегу, от милиции к стенке шарахаюсь.
Все мне кажется, что на лице у меня тень какая-то обозначилась. Люди
смотрят вдогонку, головами качают, водители по лбу себе постукивают.
Вдруг смотрю - меня ноги по ступенькам несут. Дверь стеклянная, за ней
гардероб. Старичок горбатенький в желтой фуражке глядит на меня
вопросительно. Остановилась я в дверях, отдышалась и спрашиваю:
- А куда это я пришла?
- Как куда, дорогуша? - отвечает мне старичок. - Совсем одурела от
магазинов. Кафе у нас тут, "Кукурузница" называется.
Гляжу я по сторонам и понять ничего не могу. Я ж домой, на остановку
бежала, а это совсем в другую сторону.
- Ты, молодка, свои облигации спрячь, - говорит мне старик. - Потеряешь
- от мужа натерпишься.
Ладно, думаю, значит, такая судьба. На ногах не уйдешь, на автобусе не
уедешь.
- Где присесть тут у вас? - спрашиваю. - Мне письмо написать надо
срочное.
- А за столик иди, - отвечает старик. - Вон, уборщица тебе место
показывает.
Сняла я пальто, сдала в гардероб, прошла к угловому столику. Села,
кошелку свою на колени поставила, бланки на стол положила, карандашик на
салфетке попробовала. Покосилась направо, налево - никто на меня не
глядит. Люди в книги, в газеты уткнулись, им хоть манную кашу подай, хоть
цементный раствор - не моргнувши, схлебают.
Осмелела я, локти на стол поудобней поставила, разложила бумаги, читаю.
"Настоящим гражданка ... (пишу Вологлаева Зинаида Ильинична"),
именуемая в дальнейшем "Зиночка" (это надо же, бланк именной - в
типографии для меня заготовили), и агент филиала, именуемый в дальнейшем
"Тетя Таня", договариваются о нижеследующем.

1. Тетя Таня обязуется до истечения текущих суток выполнить заявку
Зиночки о предоставлении ей ... (дальше пропуск и четыре строчки для
заполнения), причем точность и качество выполнения гарантируются всем
авторитетом филиала.

2. За своевременное, точное и качественное выполнение пункта первого
настоящего договора Зиночка выносит тете Тане искреннюю благодарность,
каковую филиал имеет право истолковывать по собственному усмотрению.

3. Упомянутая в пункте втором благодарность должна быть скреплена
личной подписью Зиночки и подтверждена согласно форме номер четыре словами
"благодарю от души".

4. Настоящий договор заполняется в двух аутентичных экземплярах и
вступает в силу в двадцать четыре часа ноль-ноль минут текущих суток,
после чего уже не может быть расторгнут.

5. Дух и буква настоящего договора не подлежат в дальнейшем никакому
изменению, за исключением пункта первого, который по взаимному согласию
сторон может быть уточнен еще дважды".

Прочитала я и ничего не поняла. Главное, подвоха никакого не чувствую.
Тут подсел ко мне молодой какой-то парнишка, волосы до плеч, красиво
расчесаны, на груди белый бант, куртка ладная, с вышивкой, брючки
врасклеш, а в руке чемоданчик фигурный.
- Не помешаю вам? - говорит.
Головой я покачала, смотрю на него, любуюсь. Бывают же такие
чистенькие, умненькие мальчики. Глаза голубые, пушек на губе. И
воспитанный, видно, из хорошей семьи.
- Ну тогда я здесь свой футлярчик оставлю, - говорит он мне. - Не
возражаете?
- А что у вас там? - спрашиваю.
Улыбнулся он и говорит:
- Пулемет ручной.
- Ладно, - отвечаю, - постерегу, не сомневайтесь.
Отошел кавалер. Вижу, пошутил он надо мной, инструмент у него в
футляре. То ли скрипка, то ли труба какая хитрая. И как озарило меня. Что
ж я, глупая, колыхаюсь? Вот и хлеб моему Толику, и удача, и настоящая
жизнь. Пусть потрудится тетя Таня, определит моего Толю в хорошую музыку.
Чтоб вот так, как этот мальчик, с инструментом ходил да посмеивался. С
инструментом, положим, и слесарь-сантехник гуляет, тоже нужный человек, и
живет хорошо, но вот чистоты в его деле нет, а главное - нет развития.
Радостно стало на душе у меня, радостно и любопытно: что-то скажет
старуха на ловкость мою, как лицо у нее изменится? И короткий разговор я
решила вести: можешь оформить ребенка - оформляй, ничего тут
противозаконного я не вижу. А не можешь - не надо, прощай, тетя Таня, не
видать тебе моей благодарности.
Минут через десять принес мальчишечка поднос, начал кушать себе да на
меня поглядывать.
- Музыкой увлекаетесь? - спрашиваю.
- Да не без того, - отвечает. - А что, заметно?
И все смехом, все шуточкой, все беззлобно. Очень я к таким парням
неравнодушна. Зубоскалов видала, насмешников тоже, а приветливых да
веселых ребят попадалось мне очень немного. Злости в людях полно, злости и
нетерпения. Разучились с другими ладить, все собой озабочены. Вот и Гришка
мой был сам собой озабочен, оттого и шутки у него такие жестокие.
- Я к чему интересуюсь? - говорю я мальчишечке. - Сына своего хочу в
это дело определить. Не посоветуете ли вы, к кому обратиться?
Положил мальчишка вилку свою, задумался.
- А талант у него есть?
- Да похоже, что нет. Может, и без таланта научат?
- Может, и научат. Бывают такие случаи. Только лучше, чтоб был талант:
с талантом надежнее. А какой инструмент вашего мальчика интересует?
- Все равно какой, только чтобы места много не занимал и стоил
недорого. Вот такой, например, как у вас в футлярчике.
- Это скрипка у меня, - говорит мне мальчишка. - Значит, надо вам к
профессору Гайфутдинову. Он ужасно любит молодые дарования открывать. Но
пробиться к нему практически невоз.
Только я фамилию по буквам записала да заявку заполнила, тут как раз и
Татьяна Петровна подходит. Усталая, злая, лицо землистое, глазки сверкают,
волосы седые на щеках топорщатся. Как увидела она, что я не одна сижу,
прямо вся затряслась от бешенства.
- А ну, - говорит она моему мальчику, - пошла отсюда, такая-разэтакая!
Удивился мальчик, тарелки свои забрал и, ни слова не говоря, пересел за
другой стол. Тут только я разглядела, что девчонка это, совсем молодая
девчонка, бантик на груди оттопырился. И совсем мне стало весело: слава
богу, думаю, и девчонки там у них учатся. Заведет мой Толик такую невесту
- будет им о чем поговорить. Это мы с Гришкой молча на садовых скамейках
тискались. Ох и дура я была, молодая, ох и дура, не умела себя держать.
Девушке ведь что? Ей ума большого не требуется. Ты держи себя достойно
да веселый разговор говори, так твой ум постепенно и сложится.

- Зачем вы ее? - говорю я Татьяне Петровне. - Никому она здесь не
мешала.
- Ах, оставьте, - сказала мне тетя Таня с досадой. - Все вы одинаковые,
колебания от вас и суета. Нет, с мужчинами легче работать. Они, по крайней
мере, знают, чего хотят, и от своего не отказываются.
- Что, скандалить клиентка приходила? - спрашиваю я ее попросту.
- А то нет! - От злости тетя Таня даже слюною брызнула. - Мало, видите
ли, ей даровой красоты, подавай теперь материальные ценности. А душонки
осталось всего ничего, между пальцами разотрешь. И туда же, пришла по
новой оформляться. А уж горло драть здорова! Наловчилась за свои пятьдесят
лет, подзаборная! "Вы мне молодость верните!" - кричит. Ишь, чего
захотела, гнилушка трухлявая!
- Значит, что же, - спрашиваю я осторожно, - молодость - это вы не
можете?
- Можем, отчего же, - отвечает Татьяна в сердцах. - Молодость - это
здоровье, а здоровье - вещь достижимая. Но тогда ты мне обратно красоту
свою подавай! А без красоты ей, видите ли, ни молодость не нужна, ни
материальные ценности. Кем она была тридцать лет назад? Лягушонком,
сморчком пупырчатым!
Я подождала, когда тетя Таня кончит браниться, а потом и говорю:
- Ну решилась я, тетя Таня. Есть у меня к вам заявочка.
И гляжу на нее с опаской. Думаю, сейчас и на меня нашумит. А она вдруг
сразу успокоилась.
- Решилась - и слава богу. Ну-ка дай-ка бумаги. Ох и пишешь ты, барышня.
"Сыну моему..." Что там дальше? Не разберу.
- "Сыну моему Вологлаеву Анатолию музыкальный талант и удачу по
скрипке, через профессора Гайфутдинова".
Сморщилось лицо у нее, как от уксуса.
- Ох грехи мои, - говорит она и садится. - Бланк испортила, грамотейка.
Договоры-то от третьего лица составляются. Вот тебе новый бланк, и пиши
под мою диктовку. "О предоставлении сыну ее Вологлаеву Анатолию
исключительного скрипичного дарования, дающего ему право и возсть
обучаться в высших музыкальных заведениях..." Лет-то ему сколько?
Одиннадцать? Батюшки, да ты никак в шестнадцать лет родила? Ладно, это
меня не касается. Пиши дальше, "...в высших музыкальных заведениях и в
дальнейшем занимать призовые места на всех конкурсах союзного и
международного значения вплоть до становления его как известного
музыканта".
Очень мне понравилось это оформление заявки.
- Прямо как в душу вы мне заглянули, Татьяна Петровна, - говорю я
умильным голосом. - До того хорошо - век бы сама не придумала.
- Ладно, ладно, не лебези, - отвечает мне тетя Таня. - В шестнадцать
лет хитрить надо было, а не теперь. Вот тебе рекомендательное письмо.
Поедешь завтра с сыном в музыкальный институт и спросишь профессора
Гайфутдинова.
- Того самого?
- Ну не знаю, того или не того, только без него ты не обойдешься.
Письмо вскрывать не смей, оно не тебе адресовано.
- Сына брать с собой?
- А как же. Передашь профессору письмо, и пусть мальчик сыграет на
скрипке что-нибудь.
- Да он же не умеет.
- Это не твоя печаль. А скрипочку и ноты на свои деньги купить придется.
Магазин здесь на углу. Да получше покупай, не жадничай. Ну и довольно
мне с тобой прохлаждаться. Подписывай "благодарю от души", только
разборчиво.
И с таким нажимом она это сказала, с таким нетерпением, так глаза у нее
жадно блеснули, что сердце у меня екнуло. Однако отступать уже поздно.
Взяла я карандашик обгрызенный и вывела "благодарю от души". Только
расписаться успела - тут цапнула Татьяна Петровна у меня договор, за
пазуху спрятала и сразу интерес ко мне потеряла.
- А второй экземпляр? - спрашиваю.
- Обойдемся, - говорит, - все равно ты его испортила. Ну, ступай
теперь, я пообедать хочу. С утра крошки во рту не было.
Встала я растерянная.
- А больше от меня ничего не требуется?
- Ты свое дело сделала, - отвечает мне Татьяна Петровна. - Да, кстати,
корвалол у тебя дома есть?
- Валокордин, - говорю. И сразу ноги у меня ослабели.
- Так вот, ближе к полуночи держи валокордин под рукой. Девка ты
крепкая, но кто знает? Может понадобиться.
- А почему? - спрашиваю шепотом.
- Да потому, что ровно в полночь договор в силу вступает.
- Ну и что же?
- А то, что станет тебе чуть-чуть нехорошо. Пугаться нечего, никто от
этого не умирал, но спазмы сердечные случаются. Минут на пять, не больше.
Тут прознобило меня до последней косточки.
- Господи, да отчего же спазмы? Сроду я на сердце не жаловалась.
Тут Татьяна Петровна улыбнулась во весь рот, и увидела я ее зубы -
мелкие, серые, пятьдесят, не меньше.
- Почему? - переспрашивает и пальцем толстым меня манит.
Наклонилась я к ней, а она мне на ухо:
- Ты и сама понимаешь, милочка.
Обомлела я и сажусь тихонько на стул. И пальцы, значит, в щепотку
складываю.
А тетя Таня смеется.
- Опомнись, Зинаида, не креститься ли вздумала? Сама посуди: разве я
похожа на нечистую силу? Чему вас только в школе учат, не понимаю. Раз уж
мы навстречу неверующему клиенту пошли, то знамением нас не остановишь.
Смотрю я на нее и молчу, кошелку свою коверкаю.
- Ишь помертвела вся, - говорит мне Татьяна Петровна. - Ты, случайно,
не адвентистка седьмого дня?
- Нет, зачем же, - шепчу.
- Ну тогда все в порядке. И дай боже нам больше не видеться.
И нашла на меня храбрость. Ах, ты, думаю, вот как, нахрапом берешь. Ну
не на такую напала.
- Видеть вас удовольствие невелико, - отвечаю. - И попрошу мне не
тыкать. А договор наш немедленно расторгается, потому что на обмане
основан.
- Да ради бога, - отвечает тетя Таня без всякого смятения. И достает
мою бумагу из-за пазухи. - Хочешь, рви, хочешь, жги, меня это мало трогает.
Всего тебе, Зина, хорошего.
Встает она и к стойке идет, очередь занимать. А я беру эту проклятую
бумагу и рву ее на четыре части. Потом еще на четыре и еще пополам. А
голова как стеклянная, перед глазами огни полыхают, и каждая моя клеточка
мелким трясом трясется.

Не помню уж как, но оказалась я на улице, в сквере напротив "Маруси".
Сижу на скамейке, солнышко за домами садится, снег потрескивает.
Подмораживать, значит, его начинает: дело-то совсем уже к вечеру. А в руке
у меня вроде камешек. Разлепила я пальцы - не камешек это, а обрывки
бумаги. Значит, ничего мне не приснилось, и договор я действительно
разорвала. Мне бы радоваться, а я в рев: Толеньку жалко, все мои надежды и
мечтания теперь развеялись.
А в хозяйственной сумке моей рекомендательное письмо лежит. Конверт с
серебряной каемкой, марка "Космос" - тоже серебряная, и красивыми буквами
выписано посередине: "Гайфутдинову Сергею Саид-Гареевичу, профессору".
Встала я и побрела, повесив голову, обратно в кафе "Кукурузница".
Сначала просто брела, потом шагу прибавила, под конец совсем побежала.
Бегу, задыхаюсь и думаю: ну если ушла эта ведьма - вовек себе не прощу.
Влетаю в зал - сидит тетя Таня за тем же столиком и ножку куриную жадно
обгладывает. Повернула ко мне засаленное свое лицо, губы рукой обтерла и
говорит:
- А, это ты, Зинаида.
И снова за свою кость принимается.
- Передумала я, - говорю. - Погорячилась, простите великодушно.
- Я-то прощаю, - отвечает Татьяна Петровна, - мне не впервой. Сколько
раз уходили клиентки, и все возвращаются.
- Давайте бланк, - говорю. - Я все заново перепишу.
- А зачем? - отвечает Татьяна Петровна. - Договор-то у меня. Ты пустую
бумажку рвала, без подписи. Ступай себе с богом и не терзайся напрасно.
- Спасибо вам, - говорю я ей от души.
Тут Татьяна Петровна зорко на меня посмотрела, косточку куриную подняла
и произнесла со значением:
- Вот теперь твоя подпись действительна.
Распрощалась я с ней по-хорошему, даже расцеловалась.
И совсем уже с легким сердцем отправилась в музыкальный магазин.

Скрипок много в магазине, а очереди никакой. Озадачилась я: с очередью
привычнее. Что другие берут, то и ты. А тут глаза разбегаются: всех цветов
инструменты, на все размеры. Есть малюсенькие скрипочки, с ладонь
величиной, а есть от земли по пояс. И, что странно, цена им одна: двадцать
рублей штука. Продавец попался наглый, на меня не глядит, все пакетики со
струнами перекладывает. Не стала я ему доверяться. Продавцы - такой народ:
что получше попросишь, а он глазом тебя прощупает, видит - человек
неумелый, и подсунет второсортный товар. Выбрала я темненькую, с загаром,
среднего размера, чтоб на вырост была и все-таки по плечу моему Толику:
как-никак, ему завтра играть, ни к чему ребенку вещь неподъемная.
Заплатила двадцатку за скрипку, одиннадцать за футляр, пять девяносто за
подставку для нот, а самоучителя в этом магазине не оказалось. И решила я
больше никуда не ходить: ноги устали от беготни, да и голова стала
тяжелая. Обвешалась я покупками и поехала в свои Подлипки.

Мужики мои так глаза на меня и вытаращили.
- Мама, что это, гитара? - спрашивает меня Толик, ягодка моя.
- Нет, сыночек, - сказала я и заплакала. - Скрипка это, будешь на
скрипке играть.
- А я не умею.
- Научишься.
- С ума ты, Зинка, сошла, - говорит мне отец. - Да у нас в семье сроду
скрипачей не было. Гармонисты водились, но гармонь - это же другой
коленкор.
Как же ты решилась против наследственности?
- Не ворчи, дедуля, - отвечаю ему. - Голова и так раскалывается.
После ужина стал мой Толик свою скрипку терзать. Положил на плечо,
пиликает.
Весь вспотел, бедняжка, а толку нет: то она у него зверем ревет, то и
вовсе шипит без голоса. Умаялся мальчик - и в слезы:
- И зачем ты ее, мамка, купила, проклятую?
- Ничего, сынок, - говорю, - это дело постепенное.
А сама уж сомневаться начала: не надула ли меня старуха?

Ну угомонились мы, спать легли. Толя скрипку рядом с собой положил,
глаз с нее не сводит. Да и то: игрушка красивая. Гладит ее, ласкает, так в
обнимку с ней и заснул. Отец тоже захрапел (тяжело он спал в тот последний
год), я одна до полуночи глаз не сомкнула. Вот ведь, думаю, глупость какую
сделала:
а вдруг умру? Что они без меня останутся?
Слышу, у соседей стенные часы хрипят: к бою, значит, готовятся. Я по
этим часам на работу всегда вставала: точные они, старинные. И висят за
стеной как раз над моим изголовьем. Бывало, расстроюсь к ночи, лежу на
постели и слушаю, как они тикают. Бой у них колокольный, с малиновым
перебором, на три этажа слышно: жильцы уж писали на эти часы заявление.
Блям! Ударило раз. Я коленки поджала, лежу ни жива ни мертва, и
припомнилось мне, как я Тольку рожала. Привезли меня в родильную палату.
"Ну, давай", - говорят, а я в слезы: "Не хочу, не сейчас, не умею!"
Акушерка смеется:
"Девять месяцев назад надо было такие слова говорить. Торопилась тогда,
и сейчас не оттягивай!" Торопилась, что правда, то правда. Гришка был
озорной, он и знать не хотел, что я только восемь классов кончила. Ему бы
подождать, пожалеть бы меня... но тогда бы и Толика не было. Вон он спит,
моя кровинушка, губами во сне "чмок, чмок", и не знает, что мать его
сделала.
Бум! Ударило во второй, и пошли колокольчики, перезвоны. "Мама,
мамочка", - шепчу, как в палате тогда: в полный голос кричать я
стеснялась. Пусть, мол, думаю, взрослые бабы дурным криком исходят: мне
нельзя, я несовершеннолетка.
Скажут: ишь ты какая, ребенка молчком завела, а сейчас разоряешься. Ну
точь-в-точь как теперь: и страшно и стыдно.
Третий, пятый, десятый удар. Руки-ноги холодные стали. Может, встать?
Может, папаню на помощь позвать? Что я все "мама" да "мама"? Мамы-то своей
как раз я и не помню, очень рано она умерла, и пришлось отцу меня нянчить.
Он жалел меня маленькую, обшивал и обстирывал, женщин в дом не водил: так
и выросла я к мужчинам доверчивая. Гришке верила, как отцу, он и старше
меня на одиннадцать лет, то-то я тогда, дурочка, радовалась. Вот как,
думаю, повезло сироте: из отцовских-то рук прямо в Гришкины руки попала.
Он тогда был веселый, мой Гришка-злодей, коротышкой все звал,
пузатенькой...
Тут слезами я задавилась, в подушку уткнулась лицом и не слышала, как
двенадцатый пробило. Только чувствую вдруг - холодок на языке, точно
мятную конфетку съела. И легко сразу стало, спокойно внутри: помню, даже
засмеялась я от облегчения. Вот и все, говорил мне, бывало, Гришуточка
мой, а ты, дурочка, боялась. С этим и заснула, а спала до чего хорошо - ну
прямо как будто убитая.

В семь часов просыпаюсь - как заново родилась: улыбаюсь лежу,
спокойная, собой довольная. В доме хлеба ни крошки, на первое нет ничего,
а я потягиваюсь себе да пожмуриваюсь. Пастилы захотелось: ну смерть как
хочу пастилы. Впору встать да бежать в магазин. Ладно, думаю, заверну по
дороге в кондитерскую, килограмм куплю и на пункте одним духом слопаю.
Только слышу вдруг - шорох по комнате, белый кто-то идет. Невысокий, и
по полу тихо ступает. И подумала я без страха: вот она, душа моя, выхода
найти не может. Села я на постели, ночнушку на груди запахнула.
- Кто там? - спрашиваю.
- Мама, это я, не бойся, - отвечает мне Толиков голос. - Что-то душно,
не спится.
И от этих от слов сердце кровью мне сразу ошпарило. Встала я, свет
зажгла - и на сына гляжу, словно в первый раз его вижу. Стоит мой
маленький у окна, скрипочку к животу прижимает. Бледный, тощий, ушастый,
из-под майки все кости наружу, головенка стриженая, шишковатая. И лицо
незнакомое, ни Гришкино, ни мое. Господи, думаю, да никак я его разлюбила?
- Мама, я поиграю немножко, - говорит мне сыночек. - Что-то вдруг
захотелось. , мама?
Собрала я все силы: да это же Толенька мой, я ж в него свою душу
вложила.
Пересилила себя, за стол сажусь и головой ему ласково киваю:
- Поиграй, сыночек, поиграй.
Положил он свою скрипочку на плечо, подбородком ее прижал, длинноносый
сразу стал, горбатенький. Пальцем струны потрогал и заиграл. Детским
голосом заговорила скрипка, быстро так забормотала: "Что же это со мной,
что же это со мной... - И протяжно потом: - ...де-елают?.."
Сжалась я вся в комочек, сердце, как у птицы, стучит: не поддамся я
старухе, нет, не поддамся. Ишь чего выдумала! Как любила я его, так и буду
любить, и жалеть его буду по-прежнему. Кто ж его еще пожалеет, если не я?
Тут и дед наш проснулся. Заворочался, притих, слушает. А сыночек играет:
"Что же это, что же это, как же это со мной, как же это?"
- Ах, Зинуша, - говорит отец, - хорошо мне, Зинуша. Дожил все-таки, и
мы как люди... На скрипке играем. Это ж жизнь! Я теперь поправляться
начну. И в груди облегчение.
Обернулась я - торчит среди белых подушек комариное его лицо: глазки
острые, ротик сморщенный. Стало мне обидно, нехорошо.
- Поправляться начнешь? - говорю я со злобой. - Ты уж пятый месяц так
поправляешься. Сколько крови моей выпил - и все больной. Не идет тебе
впрок моя кровушка.
Ничего не ответил отец. Отвернулся к стене, плечи к ушам подтянул и
лежит неподвижно.
- Что ж ты, сыночка, перестал? - говорю я своему Толику. - Играй,
ненаглядный, играй, никто тебе не мешает.
Смотрит Толик на меня и мотает головой.
- Но хочу, - говорит. И скрипку на подоконник откладывает. Отвернулся,
набычился. - Зачем ты мне деда обидела?
Как услышала я эти слова - прямо вся побелела. Вскочила, ладонью по
столу - хлоп!
- Ах ты дрянь! - говорю. - Как ты смеешь вопросы мне задавать? Ну-ка
живо прощенья проси у матери.
- Нет, сначала ты попроси, - отвечает мне Толик и смотрит на меня
исподлобья.
- У кого? У тебя?
- Нет, у деда. Мне его жалко.
- Ах, тебе его жалко? - Помутилось у меня в голове, подскочила я к
сыну, за плечи его - и давай трясти. - А меня тебе не жалко? Меня, свою
мать, ты хоть раз пожалел? Вы хоть раз меня с дедом спросили, что я в
жизни хорошего видела?
Испугался мой Толик, головенкой мотает, а в глазах ни слезинки, одно
только недоумение. Никогда я его раньше пальцем не трогала.
Тут отец с кровати слез. Подбежал ко мне босиком, в нижнем белье,
прыгает вокруг, за руки меня хватает.
- Зинка, доченька, не надо его! - кричит. - Не бей, отпусти ребенка!
- А, и ты его жалеешь! - шумлю. - Кто же меня-то пожалеет, что всю
жизнь я, как проклятая, с вами мучаюсь?
Силы у отца - на мышиный писк. Повела я плечом - так он на пол и
повалился - сидит на полу, руки тянет ко мне и просит:
- Ради бога, прости нас! Ради бога, прости!
Отпустила я Толика, села за стол, обхватила голову руками и глаза
закрыла.
Господи, думаю, на работу бы поскорей. Выйти бы поскорее на улицу.
Открываю глаза, - стоят они оба передо мной: отец, как лебедь, весь в
белом, и сыночек мой в майке и в трусиках.
- Ну, - отец ему говорит, - проси теперь прощенья у матери. Видишь, как
мы с тобой ее замучили!
- Мамочка, родная, - шепчет мне Толик, - я тебя больше мучить не буду.
Только ты не тряси меня так, пожалуйста!
- Хорошо, сыночек, - отвечаю ему и руку протягиваю - по головке его
погладить. Как шарахнется он от меня, даже стул опрокинул: боится. - Поди,
- говорю, - умойся холодной водой да за скрипку берись. Тренируйся
хорошенько, а в пять часов чтобы был у меня на работе. Повезу тебя людям
показывать.
Ничего он не ответил, головенку опустил, стоит, с ноги на ногу
переминается.
Чувствую, опять закипает во мне, клокотать начинает. Но - не поддалась:
превозмогла себя, собралась поскорее - и бегом на работу.

Утро выдалось морозное, яркое. Лед под ногами хрустит, кусты стоят на
снегу красные, солнышко в них играет. Завернула я в булочную, купила кулек
пастилы, иду - и сама себе удивляюсь: тихая, спокойная, ничего мне не
надо, в голове светло, на сердце ни одной морщинки. Я ли десять минут
назад тошным криком кричала, сына за плечи трясла, с отцом воевала,
плакала? Может, сон мне приснился дурной и ничего этого не было? Ладно,
думаю, за ум возьмусь, буду с ними ласковая и ровная. Чего между своими не
бывает? Без заботы моей, как слепые котята, они пропадут, а заботиться я
не отказываюсь.
Тут навстречу мне Сеня-дурак. Кучерявая папаха на нем, пальто бежевое
дамское. Забегает вперед, наклоняется, в лицо мне заглядывает.
- Кто такая? - бормочет. - Чего по нашей улице ходишь? Вот собачку
сейчас позову!
Остановилась я, металлический рубль из кармана достала.
- Что ты, Сенюшка? - говорю ему ласково. - Своих узнавать перестал?
Подаю ему рублик, а он не берет, смотрит недоверчиво, пятится.
- Ишь прикинулась! - говорит. - Убери свои деньги, воровка!
Обернулась я направо, налево - люди мимо проходят, соседи, знакомые.
Может кто услышать да понять не так - стыда не оберешься.
- Что ты мелешь, дурак? - спрашиваю сердито. - У кого я украла?
Опомнись.
А дурак все свое:
- Воровка! Воровка! Старика обокрала, ребенка обокрала, теперь Сеню
захотела купить? Не купишь, воровка, не купишь!
Рассердилась я на него, замахнулась рукой. Поглядел он на меня дико и
побежал, в пальто своем путаясь. Да все издали кричит:
- Воровка! Воровка!
Ну что с дурака возьмешь?

Пришла я на пункт, калорифер включила, радиолу с пластинкой наладила.
Валенки рабочие надела, халат, сижу за прилавком, пастилу кушаю и ни о
чем таком особом не думаю. Тут и Ольга приходит.
- Ах, какой у нас уют! - говорит.
Пальтишко скинула - и давай перед зеркалом прихорашиваться. То на палец
локон навьет, то на щечку его спустит, то боком к зеркалу повернется и в
профиль себя оглядывает.
Надо ж, думаю, чудеса какие: и вертлявая девка, и собой ничего, тело
ладное, ноги длинные, а однако же кровь у нее рыбья. Стало мне смешно от
этой мысли.
Гляжу я, как она по напрасному попкой вертит, и прямо трясусь вся от
смеха.
Вдруг почувствовала Ольга нехороший мой взгляд, обернулась, бровки
нахмурила.
- Что-то вы, - говорит, - Зина, сегодня недобрая.
- А устала я, - отвечаю, - от своей доброты. Все, кому не лень, ею
пользуются.
- Жаль, - она мне говорит, - я вас именно за доброту и любила.
- А теперь, - отвечаю, - за что-нибудь другое полюби. Хватит с меня,
надоело.
Удивилась Ольга и, по-моему, обиделась. А мне как того и надо было.
Прямо маслом по сердцу мне ее удивление.
- Что вы, собственно, имеете в виду? - говорит.
- А то, - отвечаю, - чтоб дружок твой больше сюда не ходил. Мне на вашу
возню смотреть опротивело. Возитесь, возитесь, и все вхолостую. Ничего у
вас с ним не получится.
Залилась она краской и что сказать не нашла. Так весь день мы с ней
молча и работали. Кавалер ее все за витриной маячил, но войти не решился:
видно, издали почуял неладное.

Ближе к вечеру стала я тосковать. Все в окошко гляжу: не идет ли мой
Толя со скрипочкой? Он, бывало, из школы прямо на пункт приходил. Сядет в
задней комнате на пол и с пылесосом играется. Так и мне спокойно было, и
ему хорошо: мама под боком, и игрушки серьезные. Но сегодня что-то нету и
нету его. Прямо вся извелась: не попал ли под машину, не случилось ли
чего? Кому я тогда нужна буду, порченая? Не идет из ума, как обидела я
его, маленького своего, единственного. Господи, думаю, только бы целый
пришел: зацелую, заласкаю, замолю свою вину. Нет, не обокрала я его: вся
любовь моя осталась нетронутой.
В пять часов гляжу в окно - плетется мой Толик по тропиночке. Головку
повесил, футляр по снегу волочит. Как увидела его - прямо в голос крикнула:
- Толенька! - кричу. - Солнышко мое!
И к дверям, и на улицу. Бегу простоволосая к нему, он остановился
растерянный, потом футляр под мышку подхватил - и тоже ко мне навстречу.
Упала я перед ним на колени, обнимаю его, реву, прощения прошу, личико
его маленькое глажу. Утомился он наконец, стал от рук моих отворачиваться.
- Ну, чего ты, мама! - стал говорить. - Встань со снега, пойдем,
простудишься.
- Что ты все "пойдем" да "пойдем"? - говорю я ему с обидой. - Мать вон
на коленях перед тобой стоит, а ты слова ласкового ей не скажешь. Прямо
как неживой!
Но не слушает меня Толя, лицо свое прячет и бормочет одно, словно
заведенный:
- Мама, встань. Мама, встань!
Горько стало мне, пасмурно. Делать нечего, однако, поднялась я, с
коленок снег отряхнула.
- Ладно, - говорю и за руку его беру. - Пойдем, раз так. Черствый ты,
безжалостный мальчишка.

Ехать нам через весь город пришлось, в самую толчею, да еще с двумя
пересадками. Я молчу, обиженная, и Толик молчит. Раза три он собирался со
мной заговорить, только я отворачивалась, как не слышала.
Пока до места доехали - стало уж темно, и фонари зажглись. Подошли мы к
зданию - все окна горят, музыка слышится разнообразная. Кто на пианино
бренчит, кто в трубу трубит, кто свой голос вхолостую пробует. Тут
разнервничалась я: ну как не пропустят? А то осмеют. Чего, мол,
притащилась, без вас тут народу хватает. Толик тоже струхнул, в руку мою
вцепился, тащится за мной, озирается, еле-еле ногами перебирает.
В вестибюле темновато уже: видно, все уроки закончились. Тетка пожилая
на стуле сидит, спицами вяжет. Как спросила я профессора Гайфутдинова -
зашумела она на меня, но письмо увидела - и приумолкла. Положила свое
вязанье на стул и пошла куда-то, ногами шаркая.
Приняла я от Толика пальто и шапку, форму школьную на нем одернула.
Курточка на Толике мешком сидит, брюки мятые, все в пятнах, воротник у
рубашки чернилами перемазанный. Как увидела я это - прямо чуть не
заплакала.
- Что ж ты, - говорю, - охламоном таким пришел? В новенькое лень было
переодеться?
- Я на скрипке играл, - отвечает мне Толик шепотом. - Паганини
разучивал, этюд номер десять.
Ну мне что? Паганини так Паганини.
- Что ж ты прямо с десятого начал? - говорю недовольно. - Первый-то,
наверно, полегче.
- А по радио только десятый передавали. Что запомнил, то и выучил.
Тут вернулась эта тетка.
- Повезло вам, - бурчит. - Сергей Саид-Гареевич как раз уходить
собирался.
Ждет он мальчика в тринадцатой комнате. А вы, мамаша, здесь побудьте,
нечего по коридорам зря разгуливать.
Сунула я Толику футляр со скрипкой, макушку ему перекрестила, в спину
подтолкнула: иди. А он оглядывается:
- Мамонька, страшно.
Рассердилась я, ногой на него топнула.
- Ступай, говорят! Нечего мать изводить.
И пошел мой сынок по лестнице.

Два часа я, как львица в клетке, металась. Господи, думаю, что ж так
долго?
Совсем они мне ребенка замучают. То застыну, притихну: не слышно ли
скрипки?
Нет, не слышно, мужчина какой-то во весь голос ревет. "На земле, -
кричит, - весь род людской..." Замолчит, к себе прислушается, не
повредилось ли что внутри, и опять начинает: "На земле весь род
людской..." Так и не дождалась я узнать, что с родом людским происходит.
То наверх порываюсь бежать, а вахтерша меня урезонивает. Чуть не подралась
я с ней: посторонние люди, спасибо, вмешались. А то бы меня под руки на
улицу и вывели.
Наконец, гляжу, спускается Толенька мой. Бледный весь, истомленный,
глазенки запавшие. Я к нему навстречу бегом.
- Ну, - говорю, - приняли тебя? Приняли?
А он смотрит на меня удивленно и спрашивает:
- Куда?
- Как куда? - Я прямо опешила. - В концертную бригаду, в ансамбль
какой-нибудь. Зачем же мы сюда приехали?
- Что ты, мама, - отвечает мне Толик и улыбается снисходительно. - В
ансамбль мне нельзя, я еще нотной грамоты не понимаю. В музыкальной школе
мне надо учиться.
- Долго? - спрашиваю.
- До десятого класса.
Ноги у меня так и подкосились.
- А потом?
- А потом в музыкальный институт поступлю, - отвечает мне Толик с
гордостью.
- Или прямо в консерваторию.
- Сколько ж лет там учиться?
- Не знаю. Наверное, пять.
Постояла я, помолчала. И все нетерпение мое как рукой сняло. Чувствую
только, что устала до помрачения.
- Ну а потом?
- Не знаю, - отвечает мне Толик.
Схватила я его за плечи, он съежился весь, но трясти его, как утром, я
не стала.
- Что ж тебе профессор сказал? - спрашиваю я его шепотом.
Молчит сыночек мой, глазками испуганно хлопает.
- Ты ответишь мне или нет, мучитель ты мой?
Смотрит Толик на меня и говорит запинаясь:
- Он сказал... с моими данными... меня любая музыкальная школа примет.
- Любая?!
Я ушам своим не поверила.
- Так и сказал: "любая"?
- Так и сказал.
- Ну это мы еще поглядим! - отвечаю я и решительным шагом - к лестнице.
- Я ему покажу "любая"! Я еще разберусь, что это за профессор такой
Гайфутдинов!
Вцепился Толик мне в рукав, тянет меня прочь, не пускает.
- Мама, мама, - шепчет, - мама, не надо, пойдем! Мамочка, стыдно!
- Стыдно? - я ему говорю и локоть свой вырываю. - Нет, сынок, мне не
стыдно!
Ты не знаешь, какой ценой я твои данные оплатила, но он-то знает! Он
знает!
Я еще в глаза ему посмотрю!
- Мамочка, не надо! - плачет Толик. - Не надо его обижать! Он добрый,
он хороший, он старенький!
Не знаю, чем кончилось бы у нас это дело, только вахтерша не выдержала.
Подходит она к нам, отводит меня в сторону и говорит на ухо:
- И что же это вы, мамаша, ребенка терзаете? Совсем озверели. У
мальчика счастье такое, сам профессор Гайфутдинов его приласкал, а вы,
родная мать, истерики ему устраиваете. Все гордость, все гордость несытая.
Уж если профессор сказал ему: "Данные есть" - дорога вашему мальчику
обеспечена.
Подумала я, успокоилась немного.
- Письмо бы какое-нибудь написал... - говорю неуверенно.
- Не любит он протекций, - говорит мне вахтерша. - Но вниманием своим
не обойдет, будьте уверены. Взял он сыночка вашего на заметку.
И Толик тут рядом стоит.
- Взял, мамочка, взял! - говорит мне отчаянно. - Он так мне и сказал:
"Беру тебя на заметку".
- Что ж ты мне сразу не сказал? - спрашиваю я его - и в слезы. - Что ж
ты меня все мучаешь?
Оделись мы, вышли на улицу.
- Ну, ты хоть доволен, сынок? - спрашиваю я Толика.
- Доволен, доволен, мама! - клянется мне Толик. - Ну прямо до ужаса! Он
так меня хвалил... и тебя хвалил. Скажи, говорит, спасибо своей матери.
- За что ж мне спасибо? - говорю я ему и скорбно про себя усмехаюсь.
Задумался Толик.
- Не знаю... - говорит и смотрит на меня вопросительно.
Ничего я ему не сказала. Махнула рукой и повела его к остановке.

И пошла у нас карусель. В пять утра поднимаюсь, обед варю, Толика в
школу собираю, отвожу его, а дорога неблизкая, в самом центре музыкальная
школа находится. Еле-еле на работу успеваю, а с работы опять за ним надо
ехать. Ни позавтракать, ни причесаться. По две недели в ванной не моюсь.
Пудриться забыла, губы красить разучилась. Только и заботы, что эта
проклятая музыка.
Людей чураться начала, очки противосолнечные носить приучилась, чтоб
клиентам в глаза не глядеть: все мне кажется, что они меня разглядывают.
Тольку своего потихонечку извожу. Знаю, что извожу, а совладать с собой
не в силах. Стали мы с ним чужие, ни ласки, ни дружбы. У него свои заботы,
мне недоступные, у меня - свои, ему скучные. Раньше все говорили, бывало:
то я ему что расскажу, то он мне. А теперь все молчком. И обидно мне от
этого, и досадно, и боюсь пуще смерти: разлюблю я его, ох, совсем разлюблю.
Поднимается спозаранку, за скрипку берется: "Ах, ты боль зубная,
издохнешь со своей музыкой. Не высыпаешься, не наедаешься, тенью ходячей
стал..."
Поднимается поздно: "А, мучитель, я для тебя души не жалею, всю душу в
тебя вложила, а ты не ценишь, только карты мне путаешь!"
Играет с утра одно и то же (та-та-та, та-та, та-та-та, та-та), а меня
как по нервам: "Что за глупый такой, ни на что не способный?"
Нет, бывали и просветления. Вдруг сошлось у него, заиграл без помех:
улыбается, скрипочку взглядом ласкает. "Мама, - говорит мне, -
послушай-ка вот это местечко! Одолел я его, в теплый тон перекрасил".
Ну, сажусь я, как подсудимая, руки на коленях складываю, а на сердце
одна пустота. "Слышишь, мама, - спрашивает меня Толик, - все зеленым и
коричневым светится! Две полоски такие, а между ними - воздух сквозной..."
Где уж мне, думаю про себя и вздыхаю. Я сквозного воздуха сроду не
слышала.
Играл бы лучше сам по себе да меня понапрасну не трогал. Стал бояться
меня Толик, как смертной тоски. Все молчком да молчком, по углам от меня
прячется. Скрипку в руки при мне брать не хочет, то ли боится, то ли
стесняется. Все равно, мол, ты, мать, ничего не поймешь, стоит ли ради
тебя стараться?
Выходит, бывало, из школы возбужденный, радостный, с детишками болтает,
портфелем размахивает. А меня как увидит - сразу лицо у него тусклое
становится, непонятное.
Няня школьная мне говорит:
- Сам профессор приезжал, наших младшеньких слушал. На сына твоего не
нахвалится.
Мне бы радоваться, а я злюсь. Спрашиваю Толика:
- Слушал тебя Гайфутдинов?
- Слушал, - говорит и в сторону смотрит, улизнуть настраивается.
Я за шиворот его:
- Ты делиться со мной будешь, свиненок?
- Буду, - отвечает.
- Так делись!
Молчит.
"Ох, царица небесная, - думаю, - ненавижу ведь подлеца. Как бы мне не
пришибить его ненароком..."
Смотрит Толик па меня исподлобья и вдруг заявляет:
- Мама, - говорит, - брошу я эту скрипку.
Чуть тогда я не умерла. Заметалась по комнате, то за сердце хватаюсь,
то за голову, сама плачу, растрепалась вся, а он тоже заплакал, в голос
ревет и одно твердит:
- Ненавижу я ее, проклятую! Раньше мы с тобой в кино ходили, в
кафе-мороженое ездили, книжки я тебе рассказывал. А теперь - ничего!
Совсем ты другая стала, не мать, а мачеха! Лучше умру!
- Мачеха! - кричу я ему. - Ах мачеха! Я для него всем пожертвовала, а
он, свиненок, такими словами бросается!
- Не надо мне, - Толик говорит, - чтобы ты для меня жертвовала! Я хочу,
чтобы ты веселая была, довольная, как раньше! Не нужны мне твои жертвы,
мне мама живая нужна!

Тут отец стал чахнуть совсем, а у меня на него жалости не хватает.
Толик школу прогуливать начал: приезжаю за ним, - а он стоит на
ступеньках, как будто только что вышел. Я сначала не понимала, а потом,
слышу, девчонка ему шепотом говорит:
- Сергей Саид-Гареевич опять о тебе спрашивал. Чего ходить перестал?
Выгонят!
Разругалась я с Толиком, поплакалась вся, а пользы что? Вырос он за
этот год, вытянулся, совсем большой стал мужик. Смотрит в сторону да
усмехается.
- Слушай, Зина, - говорит мне отец. - Видно, я один во всем виноват.
Совсем ты, дочка, из-за меня ополоумела.
- Ай, молчи, - отвечаю ему. - Ты-то здесь при чем? Лежи и пыхти себе
потихоньку.
- Нет, Зинуша, устала ты от меня. Вот что я тебе скажу: сдай-ка ты меня
в какой-нибудь дом престарелых. Там и обстирают, и покормят, и уколы
сделают.
Будешь в гости ездить ко мне, а, Зинуш?
Призадумалась я.
- Не возьмут тебя туда, - говорю. - Скажут: дети есть - у детей и живи.
Да к тому же лежачий, кому ты нужен?
Ничего не ответил на это отец, отвернулся к стене и лежал молчком до
последнего.
На другой же день вернулась я с Толиком домой, а отцовская постель
пустая.
Туда-сюда - нету нигде. Соседка говорит: одетый вышел, из окна она
видела, как он с палочкой по двору ковылял, пальто длинное осеннее,
шапка-ушанка на голове, а куда направился - неизвестно.
Села я в прихожей на стул и сижу как истукан. Толик за рукав меня
дергает.
- Мама, - говорит, - что же ты сидишь? Искать его надо, мама! Он же
слабенький.
А сам весь трясется.
- Иди, - говорю. - Далеко не уйдет.
Хлопнул дверью Толик, выскочил. А я дома осталась.
И что ж вы думаете? Оказалась права. На вокзале его к ночи нашли. Сел
на лавочку, заснул, да так во сне и умер. Легкая смерть: все, бывало, он
мечтал во сне умереть, так и получилось.
Хоронили отца - не плакала я. Черная вся стала с лица, а в глазах - ни
слезинки. Женщины хвалили: крепкая баба. Крепкая-то крепкая, а три дня
потом отлеживалась, одним корвалолом питалась.
На четвертый день Толик в школу, а я на работу.
Посмотрела на меня Ольга и говорит:
- Ступайте домой, от вас клиенты шарахаются.
Ну, домой мне идти не с руки, дом холодный, остывший. Пошла я в кино,
купила конфет шоколадных, сижу в фойе, фантиками шуршу, отдыхаю. Жить-то
надо... И такое происходит во мне рассуждение. Что душа? Разве муки мои в
ней находятся? И любовь моя тоже не в ней. Ничего-то я в жизни не
потеряла. Все при мне, как и раньше, одного только нету: понимать себя
стала несчастной, а раньше жила как жила. Что ж душа-то? И в чем она есть?
Уж не в том ли, чтоб себя не жалеть, чтоб к себе быть безжалостной?
Если в том - ни к чему мне она: вот конфетки себе шоколадные ем, просто
мне, спокойно, и себя потихонечку жалко. Значит, что? Провернула ты,
Зинаида, это дело с двойной для себя выгодой.
Слышу, на эстраде объявляют:
- Выступает юный скрипач Анатолий Вологлаев.
Думала, ослышалась я: нет, выходит на сцену мой Толька. Кланяется,
скрипочку свою из-под мышки вынимает. Пригорбатился и настраивается играть
песенку.
Как-то сразу до меня не дошло. Вот тебе и раз, думаю. А играл он
хорошо: все соседи кругом заслушались. Тут одна гражданочка другой и
говорит:
- Я который раз, - говорит, - прихожу сюда слушать этого мальчика. Ох,
не делом он занимается: у него ведь талант.
И поплыло у меня все в голове: хорошо, две девчонки молодые подхватили
меня под руки, в коридорчик вынесли, на диван положили.
Опомнилась я - и бегом за кулисы. Музыканты говорят:
- Шустрый мальчик у вас. Деньги получил и в другой кинотеатр уехал.

Дома он в ту ночь не ночевал: может быть, заметил, как меня выносили.
Утром вижу: в дверь записка просунута: "Не ищи меня, мама, тяжело мне с
тобой, и не бойся: письма буду писать регулярно".
Ну, в горячку я впала и двенадцать дней бюллетенила. И все эти дни
Толик мой дома не появлялся. Тут решила я так: видно, вправду невмоготу
ему стало.
Пусть устраивается как знает. Чего стоила Зинаида, то и заработала.
Что ж теперь? А вот так и живу. Пастилу по вечерам с чаем кушаю. По
кинотеатрам весь город изъездила: не увижу ли где сыночка моего
ненаглядного?
Года два уж прошло, боль моя поутихла немножко. И как будто внутри
стало что-то опять отрастать. Утешаюсь, что Толик мой где-то живет и что я
его больше не мучаю. Письма пишет мне ласковые, виноватые, без обратного
адреса.
Намекает, что скоро вернется, только я уж изверилась: не ужиться ему со
мной, с глупой да бездушной бабой.
Вот вчера по телевизору его показывали. Очень рада я была, что сыночек
мой складно играл, не запутался. И одетый прилично, и вроде поправился.
Значит, кормит его удача по скрипке, а больше мне ничего и не требуется.
Что еще? Да, тут Гриша мой заявился. Трезвый, побритый, с цветочками.
Только ни к чему мне все это теперь. Он обхаживать меня, а я сижу как
мертвая.
Повертелся вокруг и ушел ни с чем.

А недавно в окне парикмахерской видела я Вавкины фотографии: образцы
новых причесок на ней предлагаются. Как же это, думаю, а Монреаль, а
Лазурный берег? Захожу, кассиршу спрашиваю: кто, мол, такая на витрине у
вас?
- Да приходит, - говорит, - тут одна, завивается бесплатно два раза в
неделю. Как раз сегодня ее срок подошел.
Ну, не поленилась я, подождала свою подружку. Право, еле ее узнала.
Тощая, вульгарная стала Вавка, курит, в разговоре дергается, нервничает.
Глаза запали, щеки ввалились, одежонка болтается.
- Потолстела ты, - говорит она мне.
- Это правда, - отвечаю, - сладкого много ем. А ты похудела.
- На всех по-разному действует, - говорит она и усмехается. -
Опустилась ты, Зинаида.
- Ты тоже, - отвечаю.
- Ай, - говорит, - суета. Съемки все, пересъемки. Делаем, переделываем.
И смотрит на меня беспокойно. Я молчу: вот они, ее съемки, тут же, в
окошке, выставлены. Поняла Вавка глупую хитрость свою, подергалась да и
созналась:
- Бросила я кино. Режиссер сам не знает, чего ему хочется. Душу
вкладывать требует. Ну, я и ушла. Вот для журнала "Работница" снять
обещали. На всю обложку.
Сколько времени прошло после встречи, а что-то я этой обложки не видела.
Видно, и для обложки тоже душа нужна. Вот такая история.

sf.nm.ru

Книго

[X]