МИХАИЛ АХМАНОВ
                                 Крысолов
                                  Глава 1
  Протяжная трель звонка раздалась в тот самый момент, когда я предавался
любимому развлечению - читал словарь иностранных слов. Вы удивились?
Право, не стоит. Что еще делать интеллигентному непьющему холостяку в
теплый августовский вечерок? Альтернатив, собственно, две: женщина и
телевизор. Не отвергая их с порога, я все-таки предпочитаю словарь. Очень,
знаете ли, обогащает.
  Итак, я добрался до редкостного слова "оогоний" и выяснил, что так
называются органы размножения у некоторых водорослей и грибов. Дальше
следовали "оолиты", но разобраться с этим термином мне было не суждено. По
крайней мере, в тот день и тот в момент.
  Дверного глазка у меня нет, зато украшает стену редкостный топор финского
производства, одна тысяча девятьсот пятого года, с длинным топорищем и
тяжеленным лезвием. Такими топорами наши северные соседи валили сосны в
старину, но потом им это надоело и они перешли на бензопилы. А зря:
физический труд полезен, особенно в зимнюю пору. С одной стороны,
согревает, с другой - облагораживает, а с третьей - предохраняет генофонд
от диабета, СПИДа и алкогольной деградации.
  Я приласкал топорище, снял топор с крюка и приоткрыл дверь. Лестничные
площадки в нашей кооперативной казарме длинные, узкие и освещаются лишь по
большим праздникам, а тут, в дальнем углу коридора, и вовсе темно. Но из
прихожей падал свет - прямо на физиономию незнакомца, ничем не
примечательную, но снабженную острым, длинным и хрящеватым носом. Нос и
оттопыренные, чуть заостренные уши придавали ему сходство с
доберман-пинчером, но не простым, а матерым, знающим себе цену,
удостоенным многих медалей и наград. По виду ему было порядком за сорок.
  За спиной остроносого стояли трое. В коридорной полутьме я не мог
разглядеть их во всех деталях, но было ясно, что это бульдоги, крепкие
молодцы, парни тертые, битые и бывалые. У всех пиджак под левой мышкой
оттопырен, челюсть - квадратом, шея бычья, а на лицо так и просится
омоновская маска с прорезями для глаз.
  Я поддался естественному порыву: правой рукой сгреб топор, а левой
попытался затворить дверь. Но было поздно: меж дверью и косяком уже торчал
лакированный штиблет остроносого. Проделал он это с удивительной быстротой
и профессиональным изяществом.
  - Майор Скуратов, УБОП, управление борьбы с организованной преступностью,
- представился мой гость, протягивая документы, но не делая попыток
перебраться через порог. Удостоверение на первый взгляд казалось самым
настоящим, и звали майора не Малютой, а вполне пристойным именем - Иван
Иванович.
  - Мы, собственно, к вашей соседке, - майор покосился на дверь,
располагавшуюся рядом, в торце коридора. - Она отсутствует?
  - Раз не открывает, значит, отсутствует, - буркнул я.
  Соседка у меня появилась месяцев шесть назад, когда Сергей продал свою
квартиру. Очень тихий серый мышонок в очках; уходила рано, приходила
поздно, скользила по стеночке, как тень, а при редких наших встречах
смущенно опускала глазки и бормотала: "Здрассьте, Дима". Я знал лишь то,
что зовут ее Дарьей и что у нее есть горластый попугай - судя по иногда
проникавшим сквозь бетонные стены воплям.
  - Вы позволите войти? - с отменной вежливостью спросил остроносый. -
Хотелось бы побеседовать с вами... воз, вы знаете даже больше, чем
гражданка Малышева... Мои сотрудники подождут. Внизу.
  Он повелительно кивнул, и трое предполагаемых омоновцев затопали к
лестнице. Пол содрогался под их шагами.
  Распахнув дверь, я сделал приглашающий жест. Должен заметить, что человек,
изучающий словари, обладает определенным недостатком: он любопытен.
Наверняка любопытен, и я не исключение из правил. К тому же любопытство -
необходимый атрибут моей профессии: нелюбопытные люди редко становятся
математиками и уж никак не склонны к благородному ремеслу крысолова.
  Скуратов шагнул в прихожую, покосился на топор и охватил единым взором мои
апартаменты: две тесноватые комнатки, кухню, ванную, санузел, встроенный
шкаф и антресоль.
  - Один живете?
  - Холостяк, - уточнил я, вешая топор на место.
  - Значит,  курить, - проницательно заметил остроносый, принюхиваясь к
атмосфере.
  Мы прошли на кухню, сели за стол и закурили. Каждый - свои.
  При остроносом обнаружился чемоданчик. Он извлек оттуда папку, раскрыл ее,
выложил чистый лист бумаги, а остальные, напоминавшие компьютерные
распечатки, быстро пролистал в поисках нужного. Нашел и уставился на меня
пронзительным взглядом.
  - Дмитрий Григорьевич Хорошев, возраст - тридцать шесть лет, кандидат
наук, сотрудник Института проблем математики?
  - В бессрочном неоплачиваемом отпуске, - уточнил я и добавил: - Вообще-то,
Иван Иваныч, вам полагалось спросить, кто я такой, а не выдавать чохом всю
эту секретную информацию.
  Он усмехнулся, став похожим на доберман-пинчера, оскалившего клыки.
  - Детективов начитались, Дмитрий Григорьич? Я не сторонник формальностей.
Впрочем, если хотите, можете показать паспорт.
  Я показал - и паспорт, и служебное удостоверение, и пропуск с
разноцветными печатями. Этот пропуск являлся свидетельством моей
благонадежности: напомню, что Промат - строго режимная контора, а я
работаю в вычислительном секторе, в главном хранилище военных тайн и
стратегических секретов. Вернее, работал - до той поры, пока не случилось
хроническое безденежье, а за ним - повальное сокращение. Меня, однако, не
сократили, а отправили передохнуть от научных трудов, что было бесспорным
признанием моих заслуг перед державой.
  Остроносый Иван Иванович вытащил ручку, черкнул на листке: "13 августа
1997 г. Протокол допроса" - и задумчиво уставился на меня.
  - В соседней с вами квартире за номером сто двадцать два проживает
гражданка Малышева Дарья Павловна?
  - С попугаем, - добавил я. Скуратов кивнул, но попугая в протоколе не
зафиксировал.
  - А до нее там проживала семья Арнатовых? Арнатов Сергей Петрович, его
супруга Жанна Саидовна и Маша, их малолетняя дочь?
  Я кивнул, припомнив давешний звонок Сергея - недели две, а может, три тому
назад - и его обычную просьбу. Самую обычную, с которой он обращался ко
мне не первый год, не в первый и, надеюсь, не в последний раз... Странно!
С чего бы мои прежние соседи интересуют борцов с организованной
преступностью? Если только родичи Жанны до них не добрались, что было б
для Сергея весьма печальным обстоятельством... Я уже собирался спросить,
здоровы ли они с Машуткой, да вовремя вспомнил, что мне полагается не
задавать вопросы, а отвечать на них. Со всей подобающей осторожностью и
деликатностью.
  Сергей был, в сущности, парнем неплохим, однако не без изъянов, так что
наши добрососедские отношения не обернулись дружбой. Не жадный, но из тех,
у коих рубль между пальцев не проскочит; с немалым и заметным самомнением,
не переросшим, впрочем, в гонор; жизнелюб, любитель закусить и выпить, при
случае - пофлиртовать, но в меру: все-таки он оставался семьянином, и к
Жанне - а особенно к дочке - относился с трепетной нежностью. В общем,
намешано в нем было всякого, хорошего и дурного, а я предпочитаю людей
цельных. И в результате мы с ним не то чтоб дружили, но по-соседски
приятельствовали; он был моим ровесником, трудился в Психоневрологическом
институте, в знаменитой Бехтеревке, но о трудах своих предпочитал молчать.
Если что и рассказывал, так анекдоты и байки о своем чудаковатом шефе
профессоре Косталевском. Впрочем, шефом его Сергей не называл - ни шефом,
ни боссом, ни профессором и уж тем более начальником, а исключительно
патроном. Не знаю, что их связывало кроме работы, но упоминалось о
Косталевском именно так: патрон, и точка.
  Скуратов почесал переносицу:
  - Какие отношения были у вас с Арнатовым?
  - Дружелюбно-соседские, но без детального проникновения в личную жизнь, -
ответствовал я. - Стаканчик белого по праздникам и мелкие взаимные
одолжения.
  - Но год назад кое-что переменилось?
  "Переменилось, само собой, - подумал я. - Дела у Бехтеревки шли не лучше,
чем у Промата, и в тот же исторический момент, когда я стал охотиться на
крыс, Сергей занялся магией и колдовством". Семья, понимаете! Любимая
женщина, пятилетняя дочка плюс легкий флирт на стороне... Кормить-то надо
всех... И в результате каждый день я слушал по "кухонному радио":
  - Известный психолог, доктор эзотерических наук Серж Орнати, используя
магию и профессиональное мастерство, устраняет ощущение жизненного
дискомфорта, стабилизирует ауру, избавляет от сглаза, гармонизирует
семейные отношения, помогает освободиться от алкогольной зависимости без
ведома больного. Прием в офисе на Садовой, пятьдесят, ежедневно с десяти
до шести. Запись по телефону... - Далее следовал телефон.
  При всей сходности наших с Сержем метаморфоз имелись и отличия. Мой
крысоловный промысел оплачивался неплохо, в разумных, но дефинитных
пределах, а Серж, похоже, забогател. Не знаю, какие клиенты
гармонизировались у него с десяти до шести, а вот по вечерам - домой, не в
офис - подкатывала очень солидная публика. Помню я один "Мерседес"...
вишневый, с позолоченным бампером...
  Скуратов раздавил окурок в пепельнице.
  - Так что же, Дмитрий Григорьич? Переменилось или нет?
  - Переменилось, - согласился я. - Сосед мой, Арнатов Сергей Петрович,
занялся частной эзотерической практикой. Духи были к нему благосклонны, не
обходили вниманием, и в результате он приобрел другую квартиру,
пороскошней и попросторней. А эту, за номером сто двадцать два, продал
гражданке Малышевой Дарье Павловне и ее попугаю.
  - Что вам до этого попугая? - пожал плечами остроносый; вероятно, сон его
не тревожили птичьи вопли. - Скажите-ка лучше, когда у вас был последний
контакт с Арнатовым? Не звонил ли он вам? Не присылал ли записок? Может, в
гости заглядывал по старой дружбе? На стаканчик белого?
  Стаканчик был упомянут с явным сарказмом, и мне пришлось разъяснить, что
речь идет не о том белом, что превратилось в национальный спорт, а о сухом
вине восьмиградусной крепости. Иван Иваныч презрительно хмыкнул - мол, не
вешай лапшу, интеллигент! - и повторил вопрос насчет контакта. Я ответил,
что с магом Орнати не контактирую месяцев шесть - с тех пор, как он
перебрался из нашего кооперативного стойбища в более шикарную конюшню.
  Это так же соответствовало истине, как белые ночи в январе, но я не
собирался обсуждать с майором УБОП интимные тайны соседей. Жанна - вернее,
Джаннат - была чеченкой из Грозного, сбежавшей в наши палестины, в
Педиатрический институт, и ее брак с Арнатовым, неверным гяуром и
безбожником, противоречил законам шариата. Отец, Саид-ата, а также дяди и
братья, коих у Жанны насчитывался целый батальон, такого позора не снесли
бы: Сержу вспороли бы живот, Машутку предположительно удавили, а Джаннат
до конца своих дней лила бы слезы и крутила овечьи хвосты в ауле Верхний
Басарлык. Поэтому родичам Жанны не был известен ни факт ее супружества, ни
счастливое разрешение от бремени, ни вполне реальное - и столь же
счастливое - материнство. Единожды в год ее навещал отец, летом или ранней
осенью, и на период визита все детское и мужское барахло перетаскивалось
ко мне либо к другим знакомым, а Серж с Машуткой исчезали - или на юг, или
в Лодейное Поле, к православным бабушке с дедушкой, или под Приозерск, на
личную мою фазенду, в бревенчатый домик, оставшийся мне от мамы. Так
случилось и в этот раз: Серж позвонил и намекнул, что грозный Саид-ата
ожидается с ревизией, а я ответил - знаешь, мол, где ключ запрятан. Еще
подумал, как будет Жанна объясняться с родичем: их новое жилье тянуло на
такую сумму, какую врач-педиатр не мог заработать при всех стараниях за
сотню лет.
  Но это было их проблемой, не моей, и уж совсем не касалось остроносого
майора Скуратова. Я не желал посвящать его в эти пикантные подробности.
  Лист перед ним был исписан всего лишь на четверть, но он не спешил,
оглядывал кухню и мой кабинет по ту сторону коридора, где находились стол
с компьютером, книжные полки до потолка, диван и рабочее кресло. На
компьютере скалил зубы чугунный дьявол - старинная статуэтка каслинского
литья, символ моей профессии. Сам Сатана, Ловец Душ, Великий Аналитик и
Великий Крысолов... Мне показалось, что он взирает на Скуратова с
неодобрением.
  Но тот не смотрел на Сатану, а изучал обстановку. Глядел внимательно, то
ли присматриваясь к мебели, чтоб оценить мои доходы, то ли прикидывая,
много ль ожидается хлопот, если затеять глобальный обыск. Причин к нему не
было, но все же я слегка вспотел, представив, как обыскивают мой
крысоловный компьютер.
  Наконец остроносый, закурив сигарету, побарабанил пальцами по столу:
  - Добавите что-нибудь еще, Дмитрий Григорьич?
  - Воз, Иван Иваныч. Если буду посвящен в суть проблемы. Трудно,
знаете ли, ориентироваться впотьмах... не различишь мелкого от крупного.
  Мой гость выпустил пару колечек, изображая глубокую задумчивость. Соврет,
понял я.
  - Арнатов, ваш друг и сосед...
  - Приятель и бывший сосед.
  - Пусть так. Словом, он исчез, а перед тем... - остроносый впился в меня
глазами, - перед тем ему удалось получить крупную сумму в валюте по
поддельному авизо. Вы знаете, что такое авизо, Дмитрий Григорьич?
  Я неопределенно пожал плечами. Я мог бы сказать ему, что словари - мое
любимое чтение: они надежны, основательны и лишены авторского
субъективизма и к тому же расширяют кругозор. Тот, кто читает словари,
никогда не спутает авизо с авеню, простатит с протектором, а протектор - с
проституцией. Но я промолчал. Чем меньше хвастаешь своей осведомленностью,
тем больше узнаешь о людях - а про майора Скуратова мне хотелось узнать
побольше. Скажем, почему он майор? На вид - сорок пять... возраст скорее
полковничий...
  - Так вот, авизо... бог с ним, с авизо... Деньги перевели из Сингапура -
миллион двести тысяч в американских долларах. На поставку оптических
линз...
  - Что же, кроме магии, он еще и линзами занимался? - перебил я.
  - А вы как считали? Не благосклонность же духов квартирку ему принесла и
не эзотерические пассажи. Наивно все это, Дмитрий Григорьич, наивно. Магия
там, колдовство и прочая экстрасенсорика для отвода глаз... Фантом, так
сказать, иллюзион... А за ним - реальные вещи. Лес, металл, дорогостоящая
оптика... ну, еще кое-что. Семейство свое он обеспечил - квартира записана
на жену, а сам урвал кусок пожирнее и - в бега.
  - В каком же направлении?
  - В каком... Хотел бы я знать, в каком! По сведениям Интерпола, Крит,
Кипр, воз, Мальорка... - Тон его вдруг изменился, стал жестким, лицо
посуровело. - Так что же вы можете нам рассказать, Дмитрий Григорьевич?
Меня интересует абсолютно все, любая мелочь, всякая деталь. В том числе и
обстоятельства, при которых была продана соседняя с вами квартира.
Например, что связывает Арнатова и Малышеву? Воз, постель или
финансовый интерес? Не получала ли она писем на его имя? Бывали ли
телефонные звонки? Не появлялся ли...
  Он говорил, а у меня перед мысленным взором маячила забавная картинка:
сидит Сергей на потертом крылечке моей фазенды, курит сигарету "Бонд" и
пересчитывает миллион двести тысяч долларов в крупных и мелких купюрах.
Фантастика пополам с мистикой! Мог ли он вправду чего-то там подделать?
Теоретически сей расклад не исключался: деньгами он отнюдь не брезговал.
Но вот практически... Чтоб получить крупную сумму по поддельному авизо,
надо иметь сопутствующие фальшивые бумаги либо крутых сообщников - дело-то
тонкое, рисковое и непростое. Значит, либо чеченские родичи помогли, либо
Сергей атаковал банкиров на ментальном уровне, загипнотизировав весь
персонал от уборщиц до управляющего, либо остроносый Иван Иваныч нагло
врет. Я остановился на последней версии - для родичей с гор Сергей был
персоной нон грата, а в его гипнотические таланты мне не верилось.
  Пожалуй, стоит его навестить, мелькнула мысль. Съездить на дачу и
разобраться в этой истории. Прямо завтра! Поскольку иного времени не
будет: дней через пять я собирался отправиться на отдых, и не куда-нибудь,
а в солнечную Андалусию. Пальмы, море, фламенко под перезвон гитарных
струн... Малага, Кордоба, Уэльва, Кадис... От Севильи до Гранады раздаются
серенады, раздается звон мечей... В общем, хотелось мне в тишине и покое
дочитать словарь, забраться в самолет и вкусить все прелести отдыха в
славном испанском королевстве.
  Но остроносый взирал на меня с требовательным вниманием, будто сделав
стойку: глаза прищурены, ноздри раздуты, и кадык на жилистой шее дергается
вверх и вниз. Что-то надо было сказать, и я поведал ему о вишневом
"Мерседесе" с позолоченным бампером, попутно сообщив, что аморальных
связей между моими соседями, прошлыми и настоящими, не замечал.
  - Хорошо! "Мерседес" - это уже зацепка... неплохая зацепка... - Его пальцы
коснулись бумажного листка, подвинули ко мне. - Прочитайте и
распишитесь... вот здесь... Для Малышевой я оставлю повестку. Не откажите
в любезности передать... Пусть заглянет на Литейный, четыре... - Он
выписал повестку, обвел аккуратным овалом телефонный номер и поднялся: -
Спасибо, Дмитрий Григорьевич! Если что вспомните - звоните. Надеюсь, еще
увидимся.
  Я его надежд не разделял. Наоборот, мне казалось, что я никогда не
встречусь больше ни с самим Иван Иванычем, ни с его крепкими молодцами,
дежурившими внизу.
  Как я ошибался!
                                  Глава 2
  Проводив остроносого, я сунул повестку Дарье под дверь и приложился к ней
ухом. В квартире царила тишина, если не считать эпизодических попугайных
выкриков - он бормотал что-то неразборчивое - каррамба или курва, а может,
коррида или кранты. Неодобрительно покачав головой, я вернулся к себе на
кухню, сварил кофе и, прихлебывая из кружки, раскрыл словарь на букве О.
Итак, оолиты...
  Внезапно раздавшаяся трель звонка заставила меня подпрыгнуть. Вечер
визитов, черт побери! Ну что тут поделаешь! С горечью в сердце захлопнув
словарь, я снова направился к дверям, почти не сомневаясь, что звонит
соседка. Серый, так сказать, мышонок с повесткой в зубах. Прочитала,
расстроилась, взволновалась... Еще бы! Такое потрясение! Не каждый день
нас приглашают на Литейный, четыре... В УБОП! Допрос, расстрел и сразу в
гроб!
  Однако звонила вовсе не Дарья. На моем пороге обнаружился молодой человек
в темном сюртуке, тощий, бледный и белокурый, с лицом изголодавшегося
херувима, который бродит меж адских сковородок, где, брызгая жиром и
аппетитно шипя, поджариваются грешники-бифштексы. В руках у юноши
наблюдалась книга, синяя и небольшая, с золотым тиснением по переплету; он
бережно прижимал томик к груди и улыбался мне ангельской улыбкой.
  - Брат во Христ! - молвил незнакомец по-русски, но с сильным заокеанским
акцентом. - Май принэсть ви блэск истина!
  - Объективной, субъективной или трансцендентной? - спросил я, чтобы не
оставалось сомнений в моей компетентности в данном вопросе.
  - Истина - один! - торжественно возгласил молодой человек. - Господь
довэрить истина Иосиф Смит, энд эсли ви позволит май кам ин, май
рассказа...
  - Мормон? - Пришлось прервать его на полуслове, так как от русского
пополам с английским в ушах началось какое-то невнятное жужжание.
  - О, йес, мормон! Зе бук оф мормон! - Его пальцы бережно погладили .
  - Это есть новие свидэтелтва про Исус Христ!
  - Заходи! - произнес я со вздохом и закрыл дверь в кабинет, чтоб гость не
смутился при виде чугунного Сатаны. Затем перешел на язык Шекспира: - Кто
ты такой, великомученик?
  Услышав родную речь, парень порозовел, оживился и проследовал за мной на
кухню. Имя свое он произнес невнятно - что-то вроде Джек-Джон-Джим; во
всяком случае, там доминировало "дж" с каким-то неопределенным окончанием.
За кружкой кофе выяснилось, что гость мой - студент теологического
колледжа в Прово, штат Юта: их, истинных христиан, рассылают повсюду, от
Соломоновых островов до карельских рощ, для миссионерской практики и с
целью обращения прозелитов. Два прозелита - зачет, три - экзамен, четыре -
благодарность от ректора в приказе, а ежели один, зато погрязший перед тем
в грехах закоренелый нечестивец, то полагается диплом с отличием. Моему
мормонышу пока что ничего подобного не светило, но надежды он не терял и
действовал с похвальным усердием.
  Я глядел, как он глотает кофе, не выпуская " Мормона" из рук, слушал,
как он разглагольствует о евангельских истинах, и думал: истина, где ты,
ау! Истина в данном случае была трансцендентной - иными словами,
завуалированной и скрытой, и заключалась она в том, что мой мормоныш был
фальшив, как авизо - то самое авизо, о котором давеча толковал остроносый.
  Обидно, что за морями-океанами нас числят по разряду дикарей. Будто не
знаем мы, что мормонам - в отличие от свидетелей Иеговы - запрещено
вербовать в свою конфессию, таскаясь по домам и приставая к прохожим.
Мормон - настоящий мормон - стоит навытяжку с книгой в руках и ждет, когда
к нему обратятся заинтересованные лица. Вот когда обратятся, тогда он и
расскажет о "нових свидэтелтвах про Исус Христ"! А до того - молчание,
скромность и никакой агитации. К тому же мормоны не пьют горячего, а если
и пьют, то не чай и кофе, напитки дьявольские и греховные. Такой вот у них
порядок, и всякому читателю энциклопедий и словарей о том доподлинно
известно.
  Вывод напрашивался сам собой, и я раздумывал, не принести ли топор и не
прижать ли гостя в щели меж холодильником и кухонным пеналом. Я не
сторонник насилия, но этот Джек-Джон-Джим мог оказаться в лучшем случае
коммивояжером-хитрецом, а в худшем - наводчиком или воришкой. Язык? И что
с того? Жулики нынче пошли образованные: надо - так китайский выучат.
  Я уж совсем собрался сбегать за топором, но тут наша беседа перетекла в
иное, весьма любопытное русло.
  - Мир погряз в грехе и дьявольских кознях, - вещал мормоныш, размахивая
кружкой. - Одни стяжают богатств и сокровищ, другие - славу, власть и
почести, иные же Полны высокомерия, жестокосердны и не внемлют стонам
голодных, убогих и сирых, иные же жаждут крови и веселятся на пепелищах,
иные торгуют словом божьим, требуя мзду за всякое священное деяние - даже
за то, чтоб проводить усопшего в последний путь. Воистину, они грешны!
Забыты ими слова господни, а ведь он повелел, чтоб люди не убивали, чтобы
не лгали, чтобы не крали, чтобы не произносили всуе имя господа бога их,
чтобы не завидовали, чтобы не имели злобы, чтобы не ссорились один с
другим, чтобы не совершали прелюбодеяний, ибо преступивший через законы
господа погибнет! Спасибо, брат... да будет с вами милость Всевышнего... -
(Я подлил ему кофе.) - Но самый мерзкий грех свершают те, кто предан
Люциферу не по неведению или по слабости своей, не ради богатства или
славы, но алчет дьявольского могущества и пособничает ему в улавливании
душ, творя колдовство и чародейство. Вот вы, мой добрый мастер, кто вы
такой?
  - Крысолов, - отрекомендовался я, - скромный крысолов-токсидермист. Ловлю
крыс и набиваю чучела - для музеев и кунсткамер. Разумеется, во славу
господа, ибо крыса - тоже дьявольский пособник.
  - Вполне достойное занятие, - кивнул Джек-Джон-Джим, - хотя, я полагаю, не
очень приятное. Но всякий смертный несет свой крест, и всякий труд почетен
перед господом, если свершается во славу и во имя его...
  - Аминь, - молвил я, предложив мормонышу сигарету. Он не отказался.
  - Но те нечестивцы, маги и колдуны, о коих я упомянул, трудятся не на
бога, на дьявола, за что гореть им в геенне огненной! Ибо сказано, - он
потряс книгой, - сказано так: если пытались вы делать зло во дни вашего
испытания, то будете признаны нечистыми пред судилищем божиим, а ничто
нечистое не может существовать при боге, и потому вы должны быть
отвергнуты навек. Но сказано также: если праведная душа, жертвенная и не
запятнанная грехом, - тут он ударил себя в грудь, - спасет нечестивца и
выведет его на верную дорогу, то обретут они оба благоволение господа и
рай в его объятиях. И вот я...
  - Погоди-ка, парень. - Мне пришлось дернуть его за рукав, чтобы остановить
этот поток красноречия. - Кто тут у нас нечестивец? Ты на кого намекаешь?
На меня?
  Мормоныш перекрестился.
  - Ни сном, ни духом, добрый мастер! Ваше занятие, как сказано мною выше,
почетно и полезно. Я же говорю о колдунах, об истинных нечестивцах,
предавшихся Люциферу. Не думают они про Страшный суд и кару господню, а
лишь плодятся и увеличиваются в числе - и у нас, и у вас, и в иных
странах, и даже в Святой земле, политой кровью Спасителя нашего. Повсюду
видны их злые лики, а богомерзкие слова звучат в эфире и...
  Не понимая, к чему он ведет, я привстал и выглянул в окно.
  - Не вижу злых ликов. Оголодавшие, правда, попадаются.
  Джек-Джон-Джим сокрушенно покачал головой:
  - Здесь не видны. Но если вы пройдете дальше, к супермаркету и доске с
рекламой, то узрите, брат мой, обличье колдуна и прочтете имя его и
призыв, исполненный дьявольской гордыни. И это лишь один из многих! Серж
Орнати, нечестивец, пособник Сатаны!
  В самом деле, был у нашего универсама щит, а на нем - плакаты и листовки с
объявлениями, и среди них встречалось и такое: мой бывший сосед с горящим
магнетическим взором, в кольце самонадеянной надписи: "Серж Орнати: Бог
предначертал, а я исправлю!" Перебор, конечно, но в рекламных агентствах
служат сплошь одни атеисты.
  Я поскреб в затылке, выдавил наивную улыбку и произнес:
  - По странному совпадению, Джек, этот самый нечестивец был моим соседом.
Из квартиры сто двадцать два.
  Зрачки мормоныша вспыхнули, он вздрогнул, прижал святую  к сердцу и
приподнялся, готовый бежать, обращать и спасать. Пришлось хлопнуть его по
плечу, дабы привести в чувство.
  - Спокойней, парень. Был сосед, да сплыл.
  - Это как понять, брат мой? - Он перешел на русский. - Это есть ваша рашен
идиом?
  - Она самая. Русская идиома, и сосед мой тоже был русским, а потом
сделался "новым русским" и переехал. Дом у нас, видишь ли, старый, в нем
"новые русские" не живут.
  Глаза у Джека-Джона-Джима округлились.
  - А где они живут, сэр?
  Я пожал плечами:
  - На Кипре, Крите или Мальорке... Не знаю! И никто не знает. Ни УБОП, ни
Интерпол.
  - Что есть УБОП? Также рашен идиом?
  - Не идиом, а аббревиатура, - ответил я и объяснил ему ситуацию. Почему бы
и нет? Подписки о неразглашении остроносый с меня не потребовал.
  Осознав, что грешник исчез в неопределенном направлении и избавить его от
геенны не удастся, мормоныш погрустнел. Нашлось у него еще несколько
вопросов - все о том, как нечестивец Орнати дошел до жизни такой и нельзя
ли спасти его супругу, его чад или хотя бы соседку, что обитает сейчас в
сто двадцать второй квартире. Пришлось сказать, что жена у него
мусульманка и проходит по другому ведомству, а чадо имеется одно,
пятилетнее, и значит, юное и безгрешное. Оставалась соседка, и мой
мормоныш желал познакомиться с ней с упорством, свойственным религиозным
фанатикам и придуркам.
  Правда, на мой вкус, он чуть-чуть переигрывал.
  В конце концов это мне надоело, и я сказал:
  - Ждать соседку бесполезно, она на гастролях в Туруханске. Очень далекий
город в сибирской тайге. Вокруг одни концлагеря, еще со сталинских времен.
Сталин, кстати, тоже был Иосифом, как ваш преподобный Смит.
  Проигнорировав мою последнюю реплику, Джек-Джон-Джим приподнял белесые
брови и с заметным разочарованием воскликнул:
  - На гастролях!
  - Вот именно. Моя соседка в цирке служит, дрессировщицей. Тигры, львы,
медведи, крокодил и два мастифа... Есть и третий, говорящий, но его она
дома оставила. Злой, как Сатана!
  Мормоныш поперхнулся кофе.
  - Говорящий пес? Это есть такой рашен шутка?
  - Какие шутки! - с чувством сказал я. - Сам по стеночке каждый божий день
пробираюсь, дрожу, чтоб зверюга дверь не вышиб! Да что говорить - выйди на
площадку, приложись ухом и послушай. Знаешь, что он орет? Прр-раведника
мне, прр-роповедника! Жрр-рать хочу!
  На том мы и расстались, навешав друг другу лапши на уши. Я потянулся к
словарю, но настроение было не читабельным. Мысли кружились медленно,
будто грифы над свежим трупом, не успевшим как следует протухнуть. Трупов
- или, если угодно, крыс - было две: одна, остроносая, предъявила мне
удостоверение, другая -  с золотым тиснением, но я полагал, что все
это сплошная иллюзия и обман. Обе они подбирались к Сергею, и оставалось
лишь догадываться, когда и как он ухитрился насолить и нашим, и вашим. Кто
они - наши и ваши - тоже было не совсем ясно, но нюхом опытного крысолова
я чуял, что люди это серьезные, привыкшие вершить свои дела не при
солнечном свете, а преимущественно в сумерках.
  Конечно, не составляло труда позвонить Жанне и спросить, но это было б
опрометчивым поступком. Раз заварилась такая каша, то телефон Арнатовых
скорее всего на слуху, и что бы я ни спросил, чем бы ни поинтересовался,
все будет Сергею не к пользе, а мне поставлено в вину. С чего бы,
действительно, мне звонить? Был у меня сосед, не брат, не друг - приятель;
потом переехал и, по официальной версии, стал заниматься превращениями
досок, железных чушек и стекла в капусту. Напревращал, сколько хватило
магической силы, и отвалил. На Кипр, на Крит или на остров Мальорку... Ну
и что же? Обычная история по нынешним временам...
  В общем, я не рискнул звонить и, укрепившись в намерении отправиться
завтра на дачу, включил телевизор.
  Шли последние известия. В Подольске в очередной раз был воздвигнут
памятник жестоко убиенному государю Николаю II. Памятник этот регулярно
взрывали, и теперь, для лучшей сохранности, цоколем ему служил настоящий
бетонный дот с бронированной дверью и четырьмя амбразурами - дабы отбить
атаку с любой стороны слезоточивым газом. В Москве, на улице Горького,
торговали вразнос взрывчаткой, киллеры отстреливали видных демократов,
экономисты толковали о долгах, дефолте, инфляции и реструктуризации, левые
сражались с правыми, Дума билась с президентом, губернаторы - с мэрами, а
в дыму этих баталий всякие умники приватизировали державу оптом и в
розницу. Собственно, она была уже давно распродана, расчленена и
препарирована, и меж ее руин бродили крысы и гиены всех мастей, выхватывая
тут и там кусочки пожирнее.
  Не успел я додумать эту мысль, как на экране возникла физиономия
престарелого кудесника и мага из бывших южно-союзных краев, который мог
обставить Сержа, как дитя, в искусстве превращений: был он первым
секретарем, стал президентом, но не исключалась и дальнейшая трансформация
- в хана, султана или короля. Слушать его мне не хотелось, я переключил
канал и напоролся на рекламу мебельного салона "Венеция", который не
обещает клиентам морковок, не делает из них петрушек, но честно экономит
их капусту. Прослушав это объявление, я восхитился, сделал себе овощной
салат и съел его, размышляя о венецианских маврах, венецианских дожах и
венецианской мебели.
  И приснилось мне в эту ночь, что я поехал не в Испанию, а в Италию, в
Венецию, и там, у собора Святого Марка, встретился с Сержем: он стоял
подобно монументу на груде долларовых пачек, загадочно усмехался и
протягивал мне блестящий шарик из оптического стекла. А с тыла к нему
подбирались мормоныш и остроносый.
                                  Глава 3
  Утром в субботу я встал пораньше, плотно перекусил, добрался до вокзала и
вместе с толпой дачников влез в пригородную электричку. Путь от Питера до
Приозерска неблизкий, часа три, и, скучая на жесткой скамье, покрытой
изрезанным рваным пластиком, я размышлял о разных разностях. К примеру, о
том, отчего бы России не вступить в НАТО. Геополитический фактор за нас:
альянс нуждается в усилении, а мы - в финансах; получим их и достроим
Байкало-Амурскую магистраль, чтобы пресечь китайские амбиции... Почему бы
нет? Политика - это искусство возго, а парадоксам истории несть
числа... В такт моим раздумьям за окнами мелькали стволы карельских сосен,
кто-то из пассажиров включил магнитофон, и томный голос певца посоветовал:
не прогибайся под этот изменчивый мир, пусть он прогнется под нас.
  Я, собственно, не собирался прогибаться. Психика у меня устойчивая,
закаленная жизненными испытаниями, учебой, армией, аспирантурой и
Проматом. Эти четыре периода моей жизни резко различались между собой, но
было и сходство: подчинение вышестоящим, отсутствие нижестоящих и вечное
безденежье. Даже в армии я никем не командовал, а подвизался в качестве
лейтенант-программиста при чуде отечественной техники компьютере "Пурга".
Этот компьютер, по задумке, должен был заменить в бою пятерых генералов,
но в мирную эпоху его - и меня вместе с ним - рассматривали как чистый
нонсенс. В лучшем случае как нонсенс, а в худшем - как опасную диверсию
империалистической шлюхи-кибернетики. Оно и понятно: генералам вовсе не
улыбалось, чтоб их заменили компьютеры.
  Но теперь, впервые за много лет, моя позиция стала иной. Теперь я был
крысоловом, человеком свободной профессии, уважаемым в определенных
кругах; я обладал репутацией почти непогрешимого пророка, я не имел
конкурентов, зато имел заказчиков и даже кое-какие деньги.
  Собственно, я математик и занимаюсь теорией игр. Играю, разумеется, не в
шашки и не расписываю пульку на четверых, зато могу промоделировать третью
мировую войну или какой-нибудь политический катаклизм: что, например,
случится, если Дума заломает президента или наоборот. Само собой, эти
прогнозы носят гипотетический характер, однако они гораздо более
определенны, чем смутные догадки политиканов, финансистов или дельцов
теневого бизнеса. Прежде я трудился над такими проблемами, как оптимизация
зон поражения при обстреле потенциального врага со спутников, а теперь
больше рассчитываю вероятности выигрыша во всевозможных "пирамидках" и
лотереях. И не жалею об этом. Как-то, в бытность мою в Промате, пришлось
нам моделировать последствия аварии на ЛАЭС - иными словами, играли
дяди-математики в Чернобыль, но только под Петербургом. Поверьте,
выглядело это страшно, даже в компьютерном исполнении.
  Так что я ничуть не сожалею, что переквалифицировался в крысолова. Надо
отметить, что данный термин несет троякий смысл - прямой, жаргонный и
переносный. Прямой очевиден: крысолов - это борец с вредоносными
грызунами, искусник по части капканов, ловушек и ядов. Жаргонный
обозначает одну из категорий квартирных воришек, которые (о польза чтения
словарей!) подразделяются на "обходчиков", "наводчиков", "хвостовщиков",
"балконшиков", "форточников", "сычей", "ходящих по соннику" и
"крысоловов". Но переносный смысл этого термина не столь очевиден и весьма
глубок. Происходит он, разумеется, от крысы, только не серой, а
финансовой, каких в условиях демократических свобод расплодилось
видимо-невидимо; ну а где крысы, там и крысолов.
  Если угодно, считайте меня сыщиком, аналитиком или специалистом в области
прогнозов, но я определяю свою профессию иначе: охотник на крыс. Случается
мне оказывать и другие услуги, в смежных и сопредельных областях - так что
если вам нужен деловой совет, если вы стонете под гнетом налогов, если вас
интересует рейтинг определенных фирм, если вы нуждаетесь в кредитах или в
финансовой "крыше", если вы подыскиваете партнеров или намерены утопить
конкурента - словом, если при минимуме затрат вы хотите добиться
максимальной пользы, навестите меня. Вместе мы пересечем океан коррупции,
инфляции и девальвации, минуем отмели монетаризма и рифы налогообложения,
уцелеем в мафиозных штормах, переживем обвальные лавины и окажемся на
благодатных островах, густо заросших "черным налом". В конце концов,
экономика должна быть экономной, и я продемонстрирую вам это на практике -
но, разумеется, не бесплатно. Еще я объясню вам законы нынешнего
российского рынка, согласно которым социалистическая экономика плавно
переросла в криминальную.
  Промелькнули Орехово, Сосново, Лосево, затем электричка прогрохотала по
мосту над Вуоксой. Внизу ревел, ярился и стонал широкий поток; волны хищно
облизывали скалы, две отважные байдарки мчались по самому стрежню с
маниакальным упорством самоубийц. В течение следующих сорока минут поезд
приближался к Приозерску, вагон постепенно пустел, а пейзаж за окном
становился все более девственным, суровым и диковатым. Местность тут,
говоря языком топографов, сильно пересеченная: овраги и буераки, холмы и
скалы, ручьи и речушки, а также болота, озера и лужи. Все это - за
исключением водных пространств - поросло соснами да елями, осинами да
березами, все обильно увлажнено, украшено папоротником, мхами и зарослями
дикой малины. Поселки тут небольшие, однако, по давней финской традиции,
просторные - от дома до дома не докричишься. Отличное местечко, чтоб
спрятаться, когда отоваришь пару-другую поддельных авизо.
  Я вышел на станции Морозное, в одном перегоне от Приозерска. Отсюда до
моей фазенды полчаса пешком: сначала по шоссе, потом по грунтовке, ведущей
к совхозу "Три Сосны", потом мимо озера за холм к детскому лагерю
"Солнышко", а от него - по колдобистой дорожке через лес, потом снова
через лес, но уже без дорог и тропинок. Дорожка сворачивала к хутору
Петровича, служившего пожарником в "Трех Соснах"; Петрович, основательный
мужик в годах, его супруга Клава, их дочь, зять и малолетние внуки были
самыми близкими из моих соседей. Не в смысле духовной близости, а чисто
территориально.
  Одолев дорогу в бодром темпе, я подошел к калитке, остановился и осмотрел
свои владения поверх штакетника. Дом - небольшой бревенчатый сруб с
трубой, под крашенной охрой железной крышей; слева - веранда с крыльцом и
дверью, справа - дровяной навес на четырех столбах и кубометра четыре
неколотых дров. Еще имелись деревянный столик со скамьей, будка - отхожее
место, колодец, большая ель, десяток сосен, кусты одичавшей смородины, а
также трава - в буйном и непобедимом изобилии.
  Дверь на веранду была притворена, трава не примята, дым из трубы не вился,
на кустах смородины алели грозди ягод, еще не оприходованных дроздами.
Безлюдье, тишина, покой... Только с дровами случилось что-то непонятное -
они были раскиданы, словно под навесом порезвился средних размеров
носорог. Но старые, заляпанные краской лабораторные халаты, в которых я
красил крышу, по-прежнему висели на вбитом в столб гвозде. Халатов было
два: один - синий, другой - коричневый, и в кармане коричневого хранились
запасные ключи от веранды и от двери в дом. Сергей, разумеется, знал про
этот тайник.
  Я окликнул его и, не получив ответа, направился к крыльцу, сшибая по
дороге желтые головки одуванчиков. Тягостное чувство вдруг охватило меня;
внезапно подумалось, что если звонок Сергея действительно связан с визитом
кавказских родичей, то ему положено находиться тут, на моей фазенде,
вместе с дочкой. А Маша была весьма непоседливым существом, достаточно
шустрым и активным, чтобы крыльцо и стол, трава и каждый смородинный куст
носили явный отпечаток ее присутствия. Правда, Сергей не говорил, что
собирается сюда с Машуткой... Ее могли отправить в Лодейное Поле или к
какой-нибудь Жанниной подружке...
  "Или на Крит", - мелькнула дурацкая мысль, когда моя ладонь коснулась
двери.
  Она была не заперта, и ключи торчали в замке.
  Веранду - почти пустую, если не считать колченогого столика с газовой
плитой, двух табуретов и полки с разбросанными по ней кастрюлями,
тарелками и сковородками - щедро заливал полуденный солнечный свет. Тени
оконных переплетов рисовались на желтом дощатом полу четкими
прямоугольниками, и в самом большом из них, скорчившись на боку, нелепо
вывернув шею и выбросив правую руку за голову, лежал мой бывший сосед
Сергей Арнатов. Мертвый, с черной дырой в виске, уткнувшись носом в черное
пятно засохшей крови.
  Лежал он здесь давно, и смрадный дух накатил на меня, заставив
остановиться на пороге.
  Шока, однако, не было. Я привычен к виду трупов. Нервы у меня крепкие,
ростом и силой бог не обидел, и потому в скудные студенческие времена мне
доводилось прирабатывать, в морге Третьей Городской. Не каждый день, но
уж, во всяком случае, не реже, чем на Ленинградской товарной. На станции
обычно разгружали лес, а в морге приходилось ворочать покойников, обмывать
их, перекладывать с каталок на столы, где их обряжали либо вскрывали -
словом, подсобничать прозектору "от и до". Не самая лучшая, но и не самая
худшая из работ, какими мне приходилось заниматься; вдобавок она изгоняет
мистические надежды на бессмертие, на опыте подтверждая, что из праха мы
вышли и, несомненно, обратимся в прах.
  Правда, в Третьей Городской я имел дело с чужими трупами, а этот,
вытянувший руку будто в мольбе или для защиты, был мне хорошо знаком.
Был... Это слово, отнесенное к человеку, который помнился мне здоровым и
живым, резануло внезапной болью. Затем я подумал о Машутке, огляделся в
поисках детских вещей, не обнаружил ничего и, осторожно обогнув Сергея,
направился в дом.
  Единственная комната была перерыта, но-к облегчению и счастью! - ни
игрушек, ни Машиных платьев тут не наблюдалось. В шкафу и на самодельном
книжном стеллаже явно что-то искали, как на веранде в разгромленной
кухонной полке. Постельное белье и книги выброшены на пол, шкаф отодвинут,
одеяло содрано с тахты и вместе с подушкой, матрасом и одеждой Сергея
валяется в углу, пакля в бревенчатых стенах кое-где повыдергана, стол
перевернут, а стулья разбиты в щепки; перед печкой-голландкой - груда
золы: значит, шарили в печке и дымоходе. "Воз, - подумал я, - искали
похищенный миллион?.. Или сколько там слямзил Сергей в своем банке?..
Может, остроносый меня не обманывал?.. Насчет авизо, цветных металлов и
оптических стекол?.."
Все, что я наблюдал сейчас, напоминало работу суровых подельщиков, весьма
недовольных своим партнером. Компаньонов, которых надули, от коих скрылись
в карельские чащи, стиснув в клювике заветный миллион. Но они, эти
подельщики, шустрые парни, произвели оперативный розыск, добрались до
партнера и клювика и свернули его набок вместе с шеей... А потом принялись
искать
Вот тут-то и получалась неувязка! Зачем искать, если партнер-обманщик
вычислен и изловлен? Не проще ли спросить? Само собой, с пристрастием, с
битьем по ребрам, резекцией ушей и поджиганием конечностей. Спросить,
выпытать, забрать свое законное, а уж потом...
  Я вернулся на веранду и осмотрел Сергея, не прикасаясь к нему даже
кончиком пальца. Одет он был в домашнее - в тапки на босу ногу, в потертые
джинсы и ковбойку. Уши целы, пятки - тоже... Никакого криминала, кроме
отверстия в виске...
  Конечно, я не сыщик, а крысолов, но, чтоб восстановить картину
произошедшего, не требовалось состязаться ни с Шерлоком Холмсом, ни с
Эркюлем Пуаро. Сержа, видимо, застали врасплох: дверь распахнулась, он
обернулся и вытянул руку, стремясь защититься - воз, что-то в ней
находилось, пистолет или нож, но сейчас его ладонь была пустой и как бы
повернутой к себе, словно в последний миг он изучал свою линию жизни.
Наверное, его движение испугало вошедшего - тот выстрелил с порога и
угодил в висок. С одной стороны, такая скорая расправа попахивала
дилетантизмом, с другой - как мне, во всяком случае, казалось, - стрелял
профессионал, стрелял быстро, четко и метко. И вряд ли он был один - в
одиночку за миллионом не едут. Значит, целая команда: приехали, обложили
дом, пристрелили Сержа и принялись за розыски...
  Странная история!
  Я размышлял об этом, уже шагая к лагерю, где был ближайший форпост
цивилизации - иными словами, телефон. Зрительная память у меня отличная,
и, прокручивая в голове печальный пейзаж смерти и хаоса, я вдруг подумал,
что все это напоминает вендетту. Не добрались ли до Сержа джигиты с
кавказских гор, родичи Жанны-Джаннат? Вот эти бы точно сперва пристрелили,
а после начали разбираться - кровь южная, горячая... Но первая часть
спектакля под названием "Месть гяуру" не стыковалась со второй, с поисками
на веранде, в доме, в дровяной пристройке и, быть может, во дворе. Что им
было надо, этим гипотетическим джигитам? Охальника они прикончили, чего ж
искать? Скорей спалили бы они мою фазенду, и делу конец...
  Добравшись до лагеря, я с боем проник в кабинет тощей и склочной
директрисы, объяснил, что не шучу, что я не телефонный хулиган и что ей,
директрисе, будет, если она рискнет чинить помехи правосудию. Затем,
отыскав в справочнике номер Приозерского УВД, позвонил и описал ситуацию:
мол, явился в выходной на дачу отдохнуть, открыл дверь, сунулся на
веранду, а там - труп недельной свежести с дырой в виске. Директриса не
спускала с меня бдительных глаз, но вроде бы успокоилась, заметив, что
после звонка я не собираюсь убегать. Чувствуя, как спину сверлят стальным
сверлом, я снова склонился над телефоном и - чудо из чудес! - смог
дозвониться в Питер, остроносому майору Скуратову.
  Новости его не порадовали, но разбираться со мной и с ними на расстоянии
он не пожелал. Буркнул: "Едем. Ждите!" - потом спросил, кто еще в курсе, и
очень неодобрительно засопел, узнав, что приозерские коллеги тоже будут.
"Скажите им, чтоб ничего не трогали и не топтались возле дома", -
распорядился он и повесил трубку.
  Под конвоем директрисы я направился к воротам лагеря, украшенным фанерным
солнышком с широкой лукавой улыбкой. Минут через двадцать подкатил
"газик", а в нем - молодой лейтенант УГРО, шофер, фотограф и два сержанта.
Лейтенант оказался парнем распорядительным: одного подчиненного оставил у
лагеря, дабы сопровождать высокое питерское начальство; другой был
отправлен в обход по ближним и дальним соседям - не слышал ли кто пальбы,
не видел ли подозрительных рож под стрижкой бобриком; ну а все остальные,
включая меня, погрузились в "газик" и отправились к фазенде.
  Пока протоколировался мой отчет в расширенной версии (приехал, открыл,
вошел, а там...), пока фотограф, резво подпрыгивая и приседая, щелкал
снимки с крыльца и через окно, пока сержант, вернувшийся с обхода,
докладывал о скромных результатах (не знаю, не видел, не слышал) - словом,
пока крутилась вся эти кутерьма, миновала пара часов. Лейтенант отправил
водителя в лагерь, справедливо решив, что питерским гостям не одолеть
колдобистой лесной дорожки на "Жигулях"; "газик" взревел и вскоре вернулся
с новой командой сыщиков: остроносый, два эксперта в штатском и,
разумеется, еще один фотограф. Меня опять допросили с пристрастием,
засняли на пленку виды снаружи и изнутри, очертили мелом контуры трупа,
собрали в пробирку засохшую кровь, нашли и осмотрели пулю, потом перенесли
Сергея в "газик" и приступили к совещанию. Участников было четверо: Иван
Иваныч, его эксперты и лейтенант. Я болтался у калитки и смог уловить
немногое: "Дней десять тут пролежал... Стреляли из "Макарова", в висок...
Казанские?.. Сомневаюсь. Свидетель (взгляд в мою сторону) упоминал о
вишневом "мерсе"... Думаете, связь имеется?.. Почему же нет? Знакомый
почерк - "Макаров" и приметная машина... Ну, машину тут никто не видел...
В городе видели, значит, связь была... Выходит, Танцор?.. Воз... А он
откуда? У нас тут казанские плясуны, а о танцорах не слышно... Да все
оттуда, лейтенант. Из новых, из отколовшихся... Тот еще отморозок!.."
Тем временем к моей калитке подобрался хмурый пожарник Петрович с зятем,
супругой Клавой и десятком взбудораженных односельчан. Выглядели они как
стадо лосей в преддверии массового отстрела. Петрович дернул меня за рукав:
  - Слышь, Димыч, чего случилось-та? Вовка-сержант сказывал - убили кого?
  - Убили, - подтвердил я, протягивая Петровичу сигареты.
  Это было непременным ритуалом, маленькой данью, снимаемой с городских. Он
прикурил от моей зажигалки, выпустил струйку густого дыма и произнес:
  - Убили, значитца... А кого?
  - Серегу помнишь? Который у меня тут с дочкой жил? Прошлый год и
позапрошлый?
  - Его, что ли? - Петрович поскреб в густой бороде. - Вот, б.., убивцы!
Ха-ароший ведь был мужик... В прошлом годе мы с ним пиво на станции пили...
  - Тебе все пиво да пиво! - прошипела тетка Клава, но, развернувшись в мою
сторону, тут же сменила тон: - А дочка ихняя где? Такая шустренькая,
масенькая, чернявенькая... Никак и ее?..
  - Без дочки он был, - откликнулся я. - Дочка, наверное, в городе.
  Тетка Клава, доброй души человек, пригорюнилась.
  - Теперь безотцовщиной вырастет... ой, вырастет! Чего ж на верхах-то
смотрют? Чего глядят на энтих иродов? Иль они всех купили? - Вопрос был
явно риторическим, и тетка Клава, выдержав паузу, запричитала: - Вот ироды
так ироды! Поганцы так поганцы! Дите малое папани лишить...
  - Ха-ароший, бля, мужик... - угрюмо пробурчал Петрович, дымя моей
сигаретой. - Пиво я с ним пил...
  Тут, закончив совещание, к нам приблизился остроносый майор Скуратов и
велел очистить территорию от посторонних. Затем он повернулся ко мне с
явным намерением поговорить - но не для протокола, а так, по душам.
  - Ну, что скажете, Дмитрий Григорьич?
  - Плохо работает Интерпол, - отозвался я. - Вроде бы нам обещали Крит или
Кипр? Или Мальорку, на худой конец?
  Он проглотил мой намек не поморщившись.
  - Вы первым осматривали дом. Что-нибудь нашли? Ценности, деньги, бумаги?
  Перед словом "бумаги" он слегка замялся. Я выдавил улыбку.
  - В дымоходе был чулок, а в нем - миллион двести тысяч долларов в мелких
ассигнациях. Я их зарыл в лесу. Хотите, пройдемся до этого места?
  - Не стоит язвить, Дмитрий Григорьич. Совсем не стоит, - с легкой обидой
сказал остроносый.
  - Не стоит вешать лапшу, Иван Иваныч, - парировал я.
  Скуратов наклонился, поднял валявшийся у калитки ржавый гвоздик и с минуту
разглядывал мое лицо - будто выбирая, куда бы его воткнуть, в ноздрю или
прямо в глаз. Было ясно, что я ему не нравлюсь - как, впрочем, и он мне.
  Шумно выдохнув, он что-то пробормотал о тайнах следствия, затем
поинтересовался:
  - Вчера вы действительно не знали, что Арнатов прячется у вас на даче?
  - Действительно не знал. Ему доводилось тут бывать, а я не делаю секрета,
где спрятаны ключи.
  Мы обогнули дом, и я показал ему старые халаты, висевшие на темном от
времени столбе. Остроносый кивнул.
  - Однако вчера вы не были со мною откровенны, Дмитрий Григорьич. Мы ведь
беседовали с Жанной Саидовной, с супругой Арнатова, и знаем, что он здесь
бывал. Знаем также, по какой причине. А вы мне ни полслова не сказали.
  - Это их семейная тайна, - объяснил я. - Сами понимаете, Восток - дело
тонкое.
  - Восток, значит... А если я вас привлеку за ложные показания?
  - А если я вам напомню протокол? - Я поднял глаза к ясному синему небу и
процитировал: - Вопрос: какие отношения были у вас с Арнатовым? Ответ:
дружелюбно-соседские, но без детального проникновения в личную жизнь.
Стаканчик белого по праздникам и мелкие взаимные одолжения... - Мой взгляд
переместился на физиономию майора. - Вы ведь не спросили об этих мелких
одолжениях? Если б спросили, я бы, воз, о них рассказал.
  Остроносый вытер ладонью вспотевшее лицо.
  - Непростой вы человек, Дмитрий Григорьич... Ох, не простой!
  - Это точно, - признался я. - Могу взять интеграл Лебега по любому контуру
Даже во сне.
  - Ну, раз вы такой крупный специалист, - с сарказмом заметил остроносый, -
мы ограничимся пока подпиской о невыезде.
  Но это меня не устраивало - ведь я собирался в Испанию! В Андалусию - к
маврам, пальмам, теплому морю и огненным пляскам фламенко.
  - Никаких подписок, - твердо заявил я. - В четверг я вылетаю за рубеж. На
отдых. В Коста-дель-Соль.
  Глаза майора мстительно блеснули.
  - Никуда вы не полетите, Дмитрий Григорьевич. Вы - важный свидетель. - Он
подумал и со значением добавил: - А может, и подозреваемый.
  Я приподнял бровь.
  - Отчего же не полечу? Билеты, путевка и паспорт с визой у меня в руках.
Если вы меня тормознете - к примеру, в таможне, сунув в мой чемодан ЛСД, -
то я гарантирую вам трех свидетелей-журналистов, которые проверят мой
багаж на каждом километре от города до Пулкова
- Вот как? - Теперь бровь приподнял остроносый. - У вас такие обширные
связи с прессой?
  Я подтвердил, что именно так, и мы принялись торговаться. Вероятно,
получить санкцию прокурора остроносый никак не рассчитывал и потому давил
на сознательность и гражданские чувства. Но я держался как скала, которая
не идет к Магомету, и в скором времени победил. Мы условились, что мой
вояж неприкосновенен, но, возвратившись из теплых краев в Северную
Пальмиру, я тут же отзвонюсь и в будущем стану всемерно содействовать
следствию.
  На том мы и разошлись. Вещи Сергея забрали, остроносый со своими сыщиками
погрузился в "газик" и исчез, а я, перекусив по-быстрому бутербродами,
начал прибираться: вынес с веранды битую посуду, поставил на место шкаф,
сложил в него разбросанное постельное белье, вернул на стеллаж книги.
Имущества в моей фазенде немного, и все это заняло не больше двадцати
минут Покончив с уборкой, я запер обе двери - на веранду и в дом,
проследовал к навесу, огляделся и решил, что сложу дрова в поленницу
попозже В другой, значит, раз, поскольку в этот мне и так досталось.
  Приняв такое решение, я направился к коричневому халату, сунул в его
отвисший карман запасные ключи и окаменел
Там что-то было! Что-то гладкое, деревянное, похожее на небольшую
коробочку, чуть поменьше ученического пенала
Я вытащил ее и открыл.
  В ней лежали разноцветные патрончики - примерно такие, в каких хранится
фотопленка. Патрончиков было пять: черный, белый, пестрый, желтый и
золотистый - но в этой коробке, наверное, поместились бы еще два. Надписи
или какие-нибудь условные значки отсутствовали, и на коробке тоже не
нашлось никаких указаний - ни орнамента, которым обычно украшают пеналы,
ни марки изготовителя, ни, разумеется, цены. Просто лакированная
деревянная коробочка, сделанная очень аккуратно - похоже, на заказ.
  Осмотрев ее, я присел на корточки, вынул черный патрончик, поднес к уху и
встряхнул. Предположение о том, что в этих футлярах хранится пленка с
суперсекретной информацией - к примеру, как дюжина гейш моет в бане
новосибирского губернатора, - не подтвердилось: над ухом чуть слышно
брякнуло. Там находился какой-то твердый предмет величиной с футлярчик,
ибо звук был слабым и глухим: ничего не перекатывалось, не шуршало и не
скребло по внутренней стенке.
  Алмаз?.. - мелькнула мысль. Здоровенный алмаз на двести тысяч долларов;
пять футляров - как раз миллион... Знающие люди, успешно подделав авизо,
тут же обращают доллары в камешки, чтоб вывезти их затем на Кипр или Крит
под видом оптического стекла...
  Конечно, это являлось нелепостью; я был уже уверен, что мой покойный сосед
не воровал никаких миллионов, равно как и стратегического сырья - в
слитках, досках или очковых стеклах. Дело было в другом. В чем же?
  Я отщелкнул тугую крышку с черного патрончика и вытряхнул его содержимое
на ладонь. Это было что-то спиральное, плоское, перекрученное, размером в
половину мизинца, изготовленное из стекла или какого-то полупрозрачного
сплава. Предмет оказался довольно тяжел, цвета обсидиана, и его очертания,
а также мерцавшие в глубине крохотные серебристые огоньки не давали пищи
для разумных гипотез. Ровным счетом никакой!
  Выяснив это, я сунул странную штучку в футляр, закрыл его и положил в
карман. Потом повторил эксперимент - на сей раз с белым патрончиком.
  Как и ожидалось, там было нечто белое, переливчатое, неопределенной формы,
притягивающее взор. Я попытался рассмотреть эту вещицу внимательней, но ее
контуры как бы дрожали и расплывались - и, что самое интересное, я тоже
словно бы расплывался вместе с ней. В голове воцарилась звенящая гулкая
пустота, ток мысли замедлился, мозг оцепенел, и я внезапно обнаружил, что
не могу вспомнить ни имени своего, ни фамилии, ни адреса, ни телефона.
Пустота тем временем тоже расплывалась и ширилась, захлестывая все новое
пространство, окружая меня со всех сторон, обволакивая невидимым туманом;
теперь я казался себе самому крохотной точкой, падавшей в бесконечную
пропасть, в какой-то бездонный провал, в трещину бесчувствия и безвременья.
  Это падение длилось, длилось, длилось...
  ...Удар! Свет! Яркий, режущий... Путь окончен. Ощущение бесформенного
предмета, стиснутого в ладони, взгляд на часы... Кажется, что я просидел
здесь на корточках, привалившись спиной к бревну, минут сорок - сорок
пять, пребывая все это время в полном ступоре. В таком же, как жена Лота,
превратившаяся в соляной столб, или как те несчастные, коим довелось
узреть ужасный лик Горгоны... А если не касаться мифологических сюжетов,
то просто как мамонт в вечной мерзлоте.
  Поднявшись и утвердившись на ногах, я на ощупь сунул белую штучку в
футляр, футляр - в коробку, закрыл ее и опустил в карман халата. Это был
превосходный тайник для таких опасных игрушек, на которые и поглядеть-то
нельзя - лучше сразу в печку, вместе с халатом. Но жечь я их не хотел, а
чего хотел, так доискаться до их сокровенного смысла. Грешен, что
поделаешь! Самонадеян и любопытен!
  Впрочем, не только это двигало мной. Я понимал, что в коробке - что-то
запретное, колдовское; быть может, некие амулеты для экстрасенсорной
практики или трансперсонального погружения в нирвану. Воз, так оно и
было - если вспомнить, где до недавних пор трудился мой сосед. Странные
слухи ходили о Психоневрологическом институте... Не менее странные, чем о
загадочном "ящике" под вывеской "Красная заря" и некоторых лабораториях
Военно-медицинской академии... Но слухи слухами, а реальность была тут,
передо мной. Я уже не сомневался, что Сергея убили из-за этих опасных
игрушек, и печалился о нем - а еще больше о Жанне и Машеньке. Что с ними
будет? Допросы, обыски, угрозы, уговоры? Все воз! Если до меня
добрались - до приятеля, десятая вода на киселе! - то уж их-то в покое не
оставят...
  Я поглядел на халат, соображая, не отдать ли эту чертовщину кому следует.
Отдать, чтоб отвязались... Вот только кому? Остроносому? Либо вчерашнему
мормонышу? Либо иродам и поганцам, убившим Сергея? Пожалуй, найдутся и
другие желающие... А раз ситуация смутная, если неясно, что отдаешь и
кому, то лучше не спешить. Как гласит народная мудрость, поспешность нужна
при ловле блох.
  С этой нехитрой мыслью я покинул дом, где на полу белели контуры мертвого
тела, и зашагал к станции. Уже переминаясь на платформе в ожиданиии
приозерской электрички, потянулся к карману за сигаретами и обнаружил там
нечто твердое и гладкое. Маленький черный цилиндрик с обсидиановой
спиралькой... Не амулет ли смерти? Но я глядел на него и остался жив.
Значит...
  Пронзительный гудок всколыхнул прохладный вечерний воздух и раскатился
гулким вибрирующим эхом. Приближалась электричка.
                                  Глава 4
  В воскресенье утром, после завтрака, я наконец познакомился с оолитами.
Оказалось, что это мелкие округлые зерна из углекислой извести или окислов
железа концентрически-скорлуповатого, иногда радиально-лучистого строения.
Кто бы мог подумать! В общем, почти бесполезные сведения, однако
прилагательное "концентрически-скорлупоратый" меня восхитило, и я произнес
его вслух два или три раза, добиваясь легкости звучания. После оолитов в
словаре шла "оология", наука о птичьих яйцах, но тут пришлось
остановиться, чтобы позвонить Жанне. После вчерашних событий не имело
значения, прослушивается ли ее телефон. Самое страшное уже случилось, и в
чем бы - истинно или ложно - ни обвиняли Сергея, факт его смерти
перевешивал все его прегрешения, а также всю правду и ложь.
  Я позвонил, но безуспешно - ни Жанны, ни Машеньки не было дома.
  Потом начались звонки ко мне. Звонили заказчики: двое - из новых, один -
из старых клиентов. Старым оказался Андрей Аркадьевич Мартьянов, мужчина
во всех отношениях положительный: не пьющий, не курящий и не бедный. Он
отзывался на кличку Мартьяныч и торговал бытовой техникой, в основном
"Сименсом" и "Бошем": холодильниками, стиральными машинами, пылесосами,
чайниками и утюгами. Были у него четыре больших магазина, приносивших
немалый доход, и при всем том мафия его не трогала: Мартьянов, мужик
предусмотрительный, из бывших милицейских, первым делом обзавелся крепкой
стражей и теперь не только сам себя берег и защищал, но и оказывал
знакомым всякие полезные услуги. Его охранное агентство называлось "Скиф"
- то ли потому, что скифы наши предки, то ли из-за пристрастия Мартьяныча
к поэзии и персонально к Александру Блоку. Девиз агентства был таким: "И
хрустнет их скелет в могучих наших лапах". Чей именно скелет, однако, не
уточнялось.
  Месяцев шесть назад я сделал для Мартьянова прогноз о сроках предстоящего
обвала. Должен заметить, что такие предсказания весьма трудны; здесь надо
учесть огромное количество факторов, от позиции МВФ и ставок ГКО до
состояния президентской печени и тому подобных кремлевских интриг. Но я с
этим справился и определил, что падение курса рубля произойдет в
сентябре-октябре девяносто восьмого. Воз, в июле-августе, если
кабинету Черномырдина сделают харакири, что отнюдь не исключалось. Во
всяком случае, мой клиент должен был сбросить рублевую массу не позже мая
и обратить свои капиталы в валюту и товар. С валютой не предвиделось
проблем, а вот насчет товара Андрей Аркадьевич и хотел со мной
посовещаться.
  Мы договорились о рандеву - через час, на моей квартире, - и я положил
трубку. Почти тут же раздался новый звонок: некая дама, директор
страхового общества "Гарантия и покой", мечтала получить у меня
консультацию. Мы поговорили о том о сем; из ее намеков было понятно, что
даме не терпится схарчить пару-другую конкурентов, тоже подвизавшихся в
страховом бизнесе. Дело это тонкое, непростое, и я, уведомив просительницу
о расценках, сказал, что возьмусь за него, но не сейчас, а через две
недели, когда отгуляю отпуск. Она удивилась: разве у людей моей профессии
бывают отпуска?.. Бывают, ответил я, ибо крысоловы - тоже люди.
  Последним позвонил какой-то старец с рекомендациями от Петра Петровича, а
может, от Абрам Абрамыча. Этот интересовался, что ему делать с
обязательствами "МММ", "Хопра" и "Гермес-Финанса". Я сказал, что делать, и
в утешение добавил, что за этот свой совет не требую гонорара.
  Тем временем подъехал Мартьянов - на скромных "Жигулях", никакой
помпезности, никаких золоченых бамперов. Комплекция его впечатляла: повыше
меня и пошире в плечах, с брюхом шестидесятого размера. Он, безусловно,
относился к сословию "новых русских", но был не из тех навороченных
мужиков, у коих пальцы веером, а уши трубочкой. Это был боец! Конквистадор
Писарро, ковбой с Дикого Запада! Дни стояли теплые, но он облачился в
плащ, карманы которого подозрительно отвисали. Этот старый милицейский
дождевик являлся его обычной униформой, и я знал, что в левом кармане
хранится кастет - на случай мелких разборок, а в правом - "беретта", на
случай крупных. Еще под плащом скрывался обрез с чем-то колюще-режущим,
так что Мартьянов мог хоть сейчас идти в штыковую атаку или залечь и
отстреливаться в траншеях.
  Он стиснул мою ладонь, пробормотал: "Люблю тебя, предвестник рока, люблю
твой неподкупный вид" - и величественно проследовал на кухню, к столу с
крепким чаем и бисквитами. Мы сели и занялись делом.
  В данный момент бизнес Андрея Аркадьевича процветал, но не было сомнений,
что после обвала его ожидают полный застой и диссипация. Причин к тому
имелось две: во-первых, холодильник "Бош" не самый нужный из предметов в
эпоху кризиса, а во-вторых, с падением рубля правительство тут же начнет
аннексировать выручку в твердой валюте. А это означало, что с "Бошем"
придется раздружиться: "Бош" не делает поставок за фуфу. С учетом всего
вышесказанного я посоветовал клиенту переменить товар. Лучше заняться
топливом и продовольствием, мясом или зерном;  подумать о
птицефабрике, о свиноферме, пивном заводике либо бензоколонках. Мартьянов
слушал и горестно вздыхал. В холодильниках и утюгах он разбирался неплохо,
а к мясу, зерну и бензину испытывал недоверие. Оно и понятно: мясо
портится, зерно гниет, а бензин приходится разбавлять - иначе какая выгода?
  Дослушав до конца, мой гость вздохнул в последний раз, наморщил крутой лоб
и поинтересовался гулким басом:
  - Предложишь еще что-нибудь?
  По радио в этот момент передавали увертюру к "Баядерке", и я сказал:
  -  девочками торговать... Или контрабандными сигаретами.
  Мартьянов ухмыльнулся и процитировал:
  - По рыбам, по звездам проносит шаланду; три грека в Одессу везут
контрабанду... Нет уж, Дима, друг дорогой, стар я для этаких выкрутасов. Я
уж лучше в Канаду эмигрирую и займусь каким-нибудь законным промыслом. К
примеру, вешалками из лосиных рогов.
  - Тоже дело, - согласился я.
  Наступила пауза. Мы прихлебывали крепкий горячий чай - единственный
напиток, который признавал Мартьянов, - и размышляли каждый о своем.
Андрей Аркадьевич думал, вероятно, о предстоящем кризисе, о холодильниках,
бензине, вешалках и рогах; мои же мысли текли сразу по нескольким
направлениям: одно ответвлялось к Андалусии, другое - к амулету,
прихваченному с дачи, а третье - к новым моим знакомцам, ко всяким
мормонышам и остроносым. Наконец, вспомнив о милицейском прошлом гостя, я
спросил:
  - Мартьяныч, ты в нашем УБОПе кого-нибудь знаешь?
  - Знаю. Примерно всех. Видишь ли, мой "Скиф" это и есть УБОП. Или, если
угодно, наоборот. Людям-то жить надо... - Он с удовольствием вдохнул
курившийся над чашкой пар и сощурился: - А что, есть проблемы?
  - Собственно, никаких. Про майора Скуратова не слыхал? Иван Иваныча?
Тощий, жилистый, лет сорока пяти и с носом, как у Буратино?
  С обстоятельной неторопливостью Мартьянов допил чай, вытер испарину со
лба, подумал и вынес заключение:
  - Не наш. Даже не из Питера. И не из нашего УБОПа. Если ему за сорок, так
я его должен знать. А раз не знаю, выходит, что фрукт со столичной елки.
Их сюда понагнали целый батальон, только не в УГРО, не в УБОП и УБЭП. Я
думаю, твой Иван Иваныч не с Петровки, а с Лубянки.
  - А Танцор кто такой? Мартьянов помрачнел.
  - Редкая гнида! Авторитет купчинской группировки... Ко мне подкатывался,
"крышу" сулил... Ну, парни мои его наладили! Двигай, говорят, пока твоя
крыша протекать не начала! Запихнули в "Мерседес" и дали пинка под бампер.
  - В "Мерседес"?
  - А куда ж еще? Он в вишневом "мерcе" разъезжает. Приметная тачка! Любит
шляться по кабакам, форсить и девочек снимать... Правда, льстятся на него
немногие.
  Он замолчал, с невозмутимым видом разглядывая потолок. Мол, спрашивай -
отвечу... Такой уж у него стиль, и мне он импонирует. Не лезет в душу, не
хитрит и не пытается разнюхать, зачем тебе эти сведения и что ты на них
наваришь; но если возникнет проблема, поможет. Само собой, не всякому и с
соблюдением деловых интересов. Я налил ему чаю и спросил:
  - А почему немногие льстятся?
  - А потому, друг мой, что рожей он не вышел. Или мама таким родила, или по
пьянке кирпич приложили... Уродлив как черт! И хамоват. Ни обаяния, ни
вежества... Говорили, он даже у экстрасенсов лечился, чакры подкачивал -
чтоб, значит, симпатию в девушках пробуждать. Только я в это не верю. Чего
бы ему ни накачали в эти чакры, наружу вылезет одно дерьмо.
  Мартьянов поднялся и стал собираться, пыхтя и прилаживая свой арсенал по
местам. Отзвучала музыка из "Баядерки", приемник прокашлялся и хрипло
вздохнул; затем пошли новости - о таджикских сепаратистах, о кавказских
неурядицах, о схватках в Приморье между мэром и губернатором, об
импичменте, интригах Чубайса, угрозах Зюганова и президентских болезнях.
Мой гость послушал-послушал и мрачно произнес:
  - "Мой дядя - самых честных правил; когда не в шутку занемог, он уважать
себя заставил, и лучше выдумать не мог".
  На этой многозначительной цитате мы и распрощались.
  Я послушал радио, размышляя о нашей сегодняшней жизни, являвшей забавную
смесь российских и зарубежных реалий - большей частью американского
производства. У нас разом появились городовые и полицейские, губернаторы и
мэры, черная сотня и мафиози, импичмент, дефолт, бизнесмены и могила
последнего монарха; все это смешалось в кашу, достигло точки кипения, а
затем выплеснулось за край кастрюли обычным российским беспределом,
сдобренным клейкой подливкой коррупции. Этот последний штрих роднил нас со
странами Черного континента, которые мы успешно догоняли в сфере
повального воровства и взяток. Отсюда резюме: если мой покойный сосед
проворовался бы в самом деле, то я его не осуждаю. Ведь все воровали - и
Центробанк, и просто банки, и депутаты Думы, и министры, и Пенсионный
фонд, и таможенники, и генералы. Словно по мановению палочки злого
волшебника, наша держава превратилась в один гигантский лохотрон, где
честь и совесть были самым бросовым товаром.
  Начались криминальные новости, и среди прочих угонов, аварий и грабежей
мелькнула пара фраз о Сергее Арнатове, сотруднике Психоневрологического
института. Труп найден за городом, убийство случилось дней десять назад,
причина неизвестна, стреляли из пистолета "Макаров", версии
отрабатываются... Все.
  Я вздохнул и снова набрал номер Жанны. На этот раз она была дома и рыдала
навзрыд - мне удалось лишь понять, что ее вызывали на опознание, что
Машенька у подруги и что родители Сергея приедут вечером. Отплакавшись,
она немного успокоилась, и мы смогли поговорить. Кажется, ей было очень
стыдно, что все приключилось на моей даче, что я каким-то образом втянут в
эту историю, что пострадали мое имущество и реноме, а также я сам - если
не в физическом, то в моральном смысле, поскольку вид трупа никого не
радует, а погружает в шок, и ей, как медику, это понятно, а потому...
  - Кончай, - прервал я этот водопад сожалений и извинений. - Скажи-ка, твой
отец собирался приехать?
  - Собирался, - пробормотала она сквозь слезы, - но только в сентябре. А
что такое, Дима?
  - Ничего, - ответил я. - Так, любопытствую.
  Выходит, Сергей скрывался на моей фазенде не от кавказских родичей! И уж,
конечно, не потому, что похитил мифический миллион с хвостиком в двести
тысяч. Все это были сказки да байки, народный фольклор, лапша от липовых
остроносых майоров.
  - К тебе приходили? Жанна всхлипнула.
  - Еще две недели назад, когда Сережа исчез... Сказал, что у него
неприятности и надо месяц пересидеть в каком-нибудь тихом месте. Я ругать
его принялась... знаешь, не нравилось мне, что он Косталевского бросил, из
института ушел, и дело его не нравилось, вся эта магия с эзотерикой, и
люди, которые к нам ходили... Вот, говорю, доигрался! Наверное, бандиты
наехали! А он хохочет - не бойся, с бандитами я разберусь, век будут
помнить! Вот и разобрался...
  Телефонная трубка нагрелась. Пришлось поднести ее к другому уху.
  - В самом деле бандиты пришли?
  - Нет, из милиции. С Литейного... из отдела организованной преступности...
  - Борьбы с преступностью, - уточнил я. - Ты уж Нашу милицию так не
обижай... А кто приходил-то?
  - Майор... - чувствовалось, что она лихорадочно вспоминает, - майор
Скулаков... нет, Скуратов, Иван Иванович. Допрашивал, где Сергей, а его
помощники всю квартиру перевернули, искали какие-то деньги и документы. Я
им показала, где доллары лежат, две тысячи, Сережа на жизнь оставил, а они
- никакого внимания и снова ищут... Я потом три дня прибиралась...
  - Погоди-ка... Он что же, обыск у тебя учинил? С санкции прокурора? С
понятыми?
  - А разве ему нужны какие-то санкции? Я и не знала... Этот Скуратов -
большой милицейский начальник... сказал, Сергей в чем-то плохом замешан и
надо квартиру обыскать... Тут я испугалась, Дима... не обыска испугалась,
а того, что Сергей попал в историю... Он ведь изменился, понимаешь? Сильно
изменился за последний год. Не из-за денег этих шальных, а как-то
по-другому... будто силу почувствовал... власть над людьми... и надо мною
тоже... Мы все вместе решали, вдвоем, а теперь он по-своему делает и не
спрашивает... то есть делал...
  Она опять всхлипнула. Я молчал, вслушиваясь в полубессвязное бормотание,
давая ей выговориться. Мы не были особенно близки, но горе есть горе, и я
ее понимал. Мне самому доводилось чаще терять, чем находить.
  - Понимаешь, Дим, я этой милиции больше напугалась, чем бандитов... Этого
Иван Иваныча... Раз пришел, значит, защиты искать негде... ведь он -
власть... Ну и...
  - Ну и гони его в шею, если еще раз придет, - посоветовал я. - Терять тебе
больше нечего, так что лучше признайся отцу во всех грехах. Он теперь твоя
защита. Пусть приезжает с братьями в Питер и объяснит Иван Иванычу, что
такое закон шариата.
  - Я... я... - кажется, она снова собралась заплакать, - наверное, я так и
сделаю. Я только за Машутку боюсь...
  - Не зверь же Саид-ата, признает родную внучку! Скажи ему, что твой Сергей
на самом деле был Сулейман и правоверный татарин. За татарина тебе 
замуж?
  - Н-наверно, м-... не знаю я... Она заплакала, и мне пришлось ее
утешать, что не совсем удобно по телефону. Телефон не предназначен для
этаких деликатных переговоров, так что, когда мы закончили, я был в
испарине, будто ишак, перетащивший тонну груза.
  К вечеру похолодало, небо затянули тучи, и стал моросить мелкий противный
дождик - напоминание о том, что лето, в сущности, на исходе, осень не за
горами, а за нею - долгая, ветреная и сырая петербургская зима. Но это не
вызывало у меня сожалений. В перспективе ожидалась солнечная Андалусия, а
здесь и сейчас я был вовлечен в сферу событий, от коих тянуло загадочным
ароматом мистики и опасности.
  Какое соблазнительное сочетание! Хоть я не отношусь к авантюристам,
разгадка тайн всегда влекла меня: тайна, в сущности, один из немногих
моментов, что придают остроту нашей пресной - а временами страшной -
обыденности. К тому же сам процесс разгадки является захватывающей игрой,
и главная ее прелесть в том, что эта процедура не алгоритмизируется. Иными
словами, ее нельзя положить на компьютерный язык и расписать по пунктам -
делай то, затем это и в результате с неизбежностью получишь верный ответ.
Разумеется, здесь нужна логика, но в не меньшей степени - интуиция,
подсознательный инстинкт, искусство правильной оценки событий и фактов -
все то, чего не объяснишь компьютеру ни на одном алгоритмическом языке.
Крайне увлекательное занятие!
  Я раскрыл словарь на термине "оология", потом отложил его и, вытащив из
ящика письменного стола черный патрончик, вытряхнул на ладонь спиральный
амулет. Два опыта с игрушками Сергея давали мало данных для гипотез, но
кое-что я уже понимал. А раз понимал, то мог проанализировать факты,
осуществив затем ретроспекцию в прошлое. Базовым фактом, конечно, были
странные штучки, запрятанные в футлярах: не оставалось сомнений, что Серж
использовал их для магических процедур и что они - причина драмы с
летальным исходом в последнем акте. От них, как из начала координат,
тянулось множество версий-векторов - и к прежней работе Сергея Арнатова, и
к его эзотерической практике, к его внезапному богатству, к его патрону
Косталевскому, к Танцору на вишневом "Мерседесе" и, наконец, к
необходимости скрываться и к тому, что им активно занимались три команды
разом. Я обозначил их как альфа, бета, гамма, расположив по мере
поступления заявок: сначала остроносый, затем мормоныш, а на последнем
месте икс, пробивший дырку в черепе Сергея. Что-то - пожалуй, интуиция -
нашептывало мне, что этот икс - особая величина, не связанная ни с
альфами, ни с бетами; от них он отличался слишком своеобразным почерком -
не вел душеспасительных бесед и не строчил протоколов, а сразу стрелял на
поражение. Что, как отмечалось выше, выглядело чрезвычайно странным.
  Я поборол искушение пройтись по каждому из векторов, ибо, при дефиците
информации, все они вели в никуда, в область беспочвенных домыслов и
фантастических гипотез. Из всех фактов, какими я располагал, только один
являлся объективным и вполне надежным: белый амулет подействовал на меня,
а черный - тот, который лежал сейчас в моих ладонях - казался столь же
безобидным, как подвеска от хрустальной люстры.
  И что бы это значило? Что амулеты обладают какой-то селективностью? Правом
выбора? Что эта черная спиралька безопасна для меня, но на других людей -
каких? - воздействует с необоримой силой, погружая в транс или лишая
памяти?
  Я размышлял над этими проблемами, когда раздался звонок. Не телефонный:
кто-то желал пообщаться со мною face to face - иными словами, лицом к лицу.
  Это была моя соседка Дарья, серый мышонок с повесткой в зубах.
  - Дима, вы ко мне не зайдете? - произнесла она дрожащим от волнения
голоском.
  Я, разумеется, зашел. На первый взгляд в квартире Арнатовых ничего не
изменилось: все та же полутемная прихожая с маленьким диванчиком, стенным
шкафом и вешалкой, прямо - кухня, налево - спальня, направо - гостиная,
она же - бывшая детская. Мебель тоже была прежней: в спальне - широкая
тахта, трельяж, гардероб и тумбочка с вычурной лампой, в гостиной - стол,
стулья, книжные полки, два кресла и диван. Исчезла лишь кроватка Машеньки,
а вместо нее я увидел новый телевизор и древний комод с большой
цилиндрической клеткой, в которой сидел на жердочке хохлатый белый
попугай. Несомненно, какаду, с Молуккских островов, и наглый до
невозсти. Заметив меня, он тут же встрепенулся и завопил:
  - Прр-рохиндей! Прр-ронырр-ра! Вон! Вон!
  Дарья порозовела.
  - Извините, Дима. Петруша у нас такой невоспитанный...
  - Прр-роехали вопрр-рос! - гаркнул попугай. - В поррт, в поррт! Сигарр-ру,
крр-реолку, р-ром - в номерр-ра!
  Я невольно вздрогнул.
  - Это Колин попугай, - пояснила Дарья. - Коля, мой брат, первый помощник
на сухогрузе. Он мне квартиру купил, но с тем условием, чтоб я забрала
Петрушу.
  - Здрр-равая мысль, здрр-равая, - проскрипел попугай. - Петрр-руша
прр-редпочитает крр-реолок!
  "Невероятная птица, - подумал я. -Правда, сексуально озабоченная".
  Дарья улыбнулась:
  - У Коли очень строгий капитан. Он решил, что Петруша разлагает команду,
хотя все было наоборот. Но он так решил и сказал: "Или Коля утопит Петрушу
в Карибском море, или их вдвоем спишут на берег".
  - Надо было утопить в Китайском, - отозвался я под аккомпанемент
возмущенных криков Петруши. Самым невинным его выражением было
"прр-рохвост!", а еще он бормотал какие-то гнусности на испанском,
китайском и бенгали.
  - Дима, я получила повестку, - сказала Дарья трагическим шепотом.
  В прихожей было темновато, и мне вдруг подумалось, что я еще не видел ее
лица при ярком свете. Мы сталкивались раз десять или двадцать, на
лестничной площадке, в полутьме, как призраки, сбежавшие с кладбищенских
погостов. Соседи-привидения... "Здравствуйте, Дима..." "Здравствуйте,
Даша..." И до свидания. Вот и весь контакт.
  Но теперь я заметил, что соседка моя высока и стройна, что ее волосы
темной волной спадают на плечи и что в зрачках ее мерцают подозрительные
огоньки. Пахло от нее чем-то нежным, приятным, будившим греховные мысли и
желания. Женские флюиды, не иначе. Должен признаться, она испускала их
весьма интенсивно.
  - Повестка, - произнес я, сглотнув слюну. - От майора. Скуратова Иван
Иваныча. Так я ее лично под дверь вам подсунул.
  - И что же мне делать? - с растерянностью спросила Дарья.
  - Плевать. Никуда не ходить, ни в чем не признаваться и все валить на
брата, который плавает сейчас у Соломоновых островов. Если начнут пытать,
кричите громче и обещайте пожаловаться Владимиру Вольфовичу Жириновскому.
Его милиция боится. Даже УБОП
  - Вы шутите, Дима. А повестка-то - вот она...
  Дарья протянула мне измятый клочок бумаги и включила лампу - наверное, для
того, чтоб я мог прочитать каракули Иван Иваныча и удостовериться еще раз,
куда и зачем ее вызывают. Однако повестка не привлекла моего внимания: в
этот миг Дарья казалась мне гораздо более интересным предметом
Только сейчас я разглядел ее по-настоящему и поразился: ничего от серой
мышки, от тихони-скромницы, скользившей день за днем мимо моих дверей. Она
сняла очки - может быть, носила их не по причине слабого зрения, а так,
для пущей солидности. Такие девушки обычно обходятся без очков. Какие -
такие? - спросите вы? Для тех, кто не понял, даю детальное описание.
  Рост - сто семьдесят без каблуков, вес - под пятьдесят, талия тонкая, ноги
- длинные, кисть изящной лепки, пальцы с розовыми ноготками, без всяких
следов маникюра. Щеки - гладкие, с симпатичными ямочками; подбородок
округлый, носик пикантно вздернут, губы - пухлые, и нижняя чуть выдается
вперед; глаза - карие, с едва заметной раскосинкой, а волосы - цвета
спелого каштана. Все на месте, все в масть, а масть та самая, которую я
люблю. Проверено на опыте. Блондинки ленивы и холодны в постели, рыжие -
изменницы и стервы, брюнетки тоже стервозны и агрессивны, а вот шатенки -
в самый раз. То, что надо.
  Я снова сглотнул, взял протянутую мне повестку и куда-то бросил. Может
быть, на пол, а может, под вешалку.
  Глаза Дарьи заметно позеленели.
  - Знаете, Димочка, - сказала она, отступив на шаг к дверям спальни, -
господь с ней, с повесткой. Мне нужен ваш совет, но по другому вопросу.
Я... я... Словом, со мной происходит нечто странное. Нечто такое, чего мне
не удается объяснить.
  Речь у нее была четкая, правильная, но несколько книжная, как бывает у
прирожденных гуманитариев, закончивших филфак. Еще я заметил, что ее
халатик - не слишком длинный и не слишком короткий - слегка распахнулся,
явив моим взорам стройные ножки до середины бедер. Бедра были безупречными.
  - Вы ведь были знакомы с прежними владельцами моей квартиры? - Она
отступила еще на шаг, и я последовал за ней. Меня приглашали в спальню, и
я совсем не возражал в ней очутиться. Правда, попугай опять разразился
воплями: "Прр-роходимец! Порр-ка мадонна! Попорр-чу прр-ропилеи!" - но я
показал ему кулак, и он заткнулся.
  - Вот, Дима, взгляните. - Дарья, заметив, куда устремлены мои глаза,
порозовела, одернула халатик и остановилась у тахты. Ее палец с розовым
ноготком указывал на лампу.
  Этот светильник я помнил - Арнатовы привезли его с юга, из Ялты, а может,
из Сочи. Изображал он маяк высотой сантиметров тридцать: основание,
обклеенное ракушками, затем латунное колечко, цилиндр матового стекла, а
над ним - еще одно кольцо и лампочка под абажуром, словно прожектор под
маячной крышей. Довольно убогое изделие, и я не удивился, что его бросили
здесь, вместе с мебелью, вряд ли подходившей к новым арнатовским
апартаментам.
  - Лампа, - сказал я, выдавив глубокомысленную улыбку. - Напряжение двести
двадцать, патрон стандартный, больше сорока ватт не вкручивать. Есть еще
какие-то проблемы?
  Дарья вздохнула:
  - Как вы все понятно объясняете, Дима... Сразу чувствуется, что вы -
человек с техническим образованием.
  - С математическим, - уточнил я.
  - А я вот филолог... переводчица... Английский, немецкий и французский
языки.
  - Тоже неплохо. - Я подошел поближе, принюхался (от Дарьи пахло все
соблазнительней) и сообщил: - Лампы необходимы математикам и переводчикам,
чтоб создавать комфортную освещенность изучаемых текстов У вас есть к ней
претензии? Сейчас починим. Возьмем отвертку и...
  - Отвертка, я думаю, не нужна, - сказала Дарья, наклонилась, и прядь ее
каштановых, с рыжеватым отливом волос скользнула по моей щеке. - Вот,
горит!
  Она повернула верхнее латунное колечко, и под крышей крохотного маяка
вспыхнул свет.
  - Горит, - подтвердил я, с наслаждением вдыхая ее запах. - Так в чем
проблема?
  - Позавчера я повернула нижнее кольцо. Я никогда этого не делала, Дима.
Случайно получилось... Вот так...
  Там была еще одна лампочка, в матовой колбе, изображавшей башню маяка. Она
зажглась, наполнив стеклянный цилиндр неярким бледным сиянием, но в его
глубине просвечивало что-то голубоватое, трепещущее, ритмично колыхавшееся
в такт частым ударам моего пульса. Мы с девушкой не могли отвести глаз от
этого голубого мерцания, и я внезапно ощутил, как воздух в спальне
сгущается и тяжелеет, становится возбуждающе-пряным, вливается в глотку,
будто вино, течет по жилам огненной струёй и гонит кровь к чреслам. Глаза
Дарьи вдруг сделались огромными, влекущими, манящими, как два чародейных
озера, в которых мне предстояло утопиться - утопиться наверняка, с
единственной альтернативой - нырнуть ли в одно из них или же в оба сразу.
Я глубоко вздохнул и потянулся к девушке.
  - Порр-рок торр-жествует! Карр-рамба! Карр-раул! - каркнул попугай в
гостиной, но мы с Дарьей даже не повернулись к нему.
  Я рухнул на постель, судорожно пытаясь выскользнуть из брюк, а Дарья
рухнула на меня. Под халатиком на ней ничего не было.
                                  Глава 5
  Я проснулся рано и не в своей постели, Моя была холодной, узкой,
жестковатой, пропахшей одиночеством и табаком - постель холостяка, где
женщины - редкие гости и столь же случайные, как ананас в банке сардин. Но
это ложе было рассчитано на двоих. Широкое, мягкое и теплое, как летний
луг, согретый солнцем... И витали над ним ароматы любви, запах духов,
накрахмаленных простынь и сплетенных в экстазе тел.
  Я покосился направо - Дарья спала, свернувшись калачиком, прижавшись щекой
к моему плечу; веки ее были сомкнуты, веера ресниц подрагивали в такт
дыханию, каштановые локоны рассыпались по подушке. Я посмотрел налево -
лампа, хрупкий маяк моего нежданного счастья, казалась темной и мертвой,
как руины Вавилона.
  Где путеводный свет звезды, толкнувший нас в объятия друг друга? Где
огонек, мерцающий вдали над летним, полным знойной страсти лугом?..
  Строчки, слетевшие стрелами с тетивы Эрота, возникшие из вакуума, из
астральных бездн, мелькнули в сознании и погасли. Я криво усмехнулся.
Должен сказать, подобная манера выражаться мне совершенно несвойственна.
Как многие из нас, в юные годы я отдал дань романтике и поэзии, сложив
десяток очень посредственных виршей, но те времена давно миновали. Теперь
я предпочитаю размышлять и действовать. Так что звезды звездами, Эрот
Эротом, но пора приниматься за дело.
  Медленно, стараясь не разбудить Дарью, я соскользнул с ложа любви и
выбрался в коридор, прихватив ворох своих одежд и матовый стеклянный
маячок. Когда я крался мимо гостиной, попугай приоткрыл один глаз,
уставился в мою сторону и буркнул:
  - Прр-релюбодей!
  - Прр-ридурок! - отреагировал я.
  - Петрр-руша хочет жрр-рать! Жрр-рать! Порр-ртвейн! Крр-реолку!
  - Обойдешься, крр-ретин.
  Обменявшись любезностями, мы расстались, и я отправился на кухню. В ящике
кухонного стола нашелся кое-какой инструмент - большая погнутая отвертка,
молоток, едва державшийся на рукоятке, тупое шило, ломаные пассатижи и
перочинный ножик с половинкой лезвия. Взяв в руки отвертку, я с недоверием
осмотрел ее, размышляя о том, сколь странные существа эти женщины. Они
уверены, что отвертка - всегда отвертка, а значит, в хозяйстве вполне
достаточно единственного экземпляра. Они не могут сообразить, что для
винта с крестовой нарезкой необходимо соответствущее жало, а если перед
вами винтик, а не винт, то и отвертка должна быть небольшой, а не размером
с кочергу.
  В конце концов, негромко чертыхаясь и скрипя зубами, я разобрал проклятую
лампу. В ней обнаружился синий футлярчик - точно таких же габаритов, как в
спрятанной на даче коробке. Он был пуст, а под ним лежало нечто
голубоватое, приятно-округлое и гладкое, похожее на окатанный морем
камешек - загадочный Венерин амулет, приворотное зелье, талисман
неиссякающей страсти... При виде его я почувствовал жжение в паху и
ощутил, как воздух снова сгущается и тяжелеет, но справился с собой,
быстро отвел глаза и на ощупь сунул опасную штучку в футляр, а футляр - в
карман. Потом опустился на табурет и призадумался.
  В коробке, обнаруженной на даче, хватало места для семи футлярчиков. Но
было их пять, считая с черным, который я забрал с собой, а семь минус пять
равняется, как известно, двум. Где же они? Один сейчас в моем кармане,
другой - весьма вероятно - похищен гаммиками, убийцами Сергея... Вполне
логичный вывод! Я вспомнил его позу, руку, вытянутую вперед словно в
попытке защититься - или что-то показать напавшим на него. Что-то ужасное,
способное испепелить их, превратить в камень или свести с ума... некий
могущественный амулет, который он держал при себе, на всякий случай, для
защиты... Может, потому в него и стреляли? Сразу, без разговоров и
обсуждений?
  Эта мысль тоже казалась логичной, и от нее тянулась нить к команде гамма и
к иксу Кем бы ни были таинственные гаммики, об амулетах им было кое-что
известно, а значит, они входили в окружение Сергея, вращались по близким к
нему траекториям. "Воз, кто-то из его клиентов?" - подумал я,
припоминая сказанное Мартьяновым о несимпатичном Танцоре из купчинской
преступной группировки, которого лечили экстрасенсы. Штучка, лежавшая в
моем кармане, могла бы исцелить его... во всяком случае, на некий
временной период...
  Но при чем тут лампа? Сергей, конечно, не отличался аккуратностью, но чтоб
устраивать тайник у изголовья супружеской постели... Что-то в этом было
вопиюще нелепое, смешное и в то же время закономерное, понятное, но не в
рамках бесполой компьютерной логики, а в человеческих соображениях. Я
догадался, что, зацепившись за эту самую супружескую постель. Все мы люди,
все человеки, и всем нам хочется женской ласки и тепла, всем мечтается,
чтоб нас любили... Особенно в те черные мгновения, когда нас занесло
куда-то не туда, и любимая супруга говорит: а ты ведь изменился,
понимаешь?.. сильно изменился за последний год... А сказавши это,
поворачивается к вам спиной... Как тут избегнуть искушения? Ежели в ваших
руках Венерин амулет любви...
  Сергей, вероятно, пал в борении страстей, а после то ли забыл о своем
амулете, то ли скорее всего не догадался вовремя вынуть его из лампы.
Воз, он пользовался им не раз, и это сделалось привычкой, а о
привычном не вспоминаешь в хаосе переезда. Остановившись на этой версии, я
решил пока не рассматривать прочих гипотез Так ли уж важно, зачем, почему
и для чего амулет оказался запрятанным в лампу? Со временем все
прояснится. А в это утро у меня имелись другие поводы для размышлений.
  Не очень приятные, надо заметить. Я думал о кареглазой девушке в теплой и
мягкой постели, о том, что свела нас случайность, кривая тропинка судьбы,
коварный похотливый ведьмин знак, что прятался сейчас в моем кармане.
Свести-то свел, а вот что дальше? Что она сделает, проснувшись, как
поглядит на меня? С радостью? С гневом? С недоумением? А может, с
отвращением - как смотрят на ловкача и насильника, который все-таки
добился своего? Или повеет от нее холодом равнодушия - ни гнева, ни
приязни, ни ласки, ни укора? Случилось так случилось, с кем не бывает...
Всякий зверь спаривается в должный срок и в подходящем месте, не исключая
мокриц и пауков-птицеедов...
  Вообще-то я с легкостью расстаюсь с женщинами, без всяких комплексов,
претензий и проблем, так что мысли, посетившие меня, казались отчасти
удивительными. Я подумал, что эти терзания и опасения, воз, связаны с
тем, что Дарья - моя соседка, что правило "не гуляй, где живешь" нарушено
самым грубейшим образом и что, встречаясь с ней, я буду испытывать вечное
чувство вины и неловкости. Однако не стоило обманываться на этот счет.
Никакой вины и никакой неловкости! Она мне просто нравилась, без всяких
приворотных зелий и колдовских амулетов. Мне не хотелось расставаться с
ней, терять ее - мысль об этом казалась нестерпимой. Я был готов на любые
жертвы - даже согласен терпеть оскорбления ее нахального попугая.
  Видно, эти думы погрузили меня в окончательный транс, и я не услышал, как
Дарья явилась на кухню. Только почувствовал вдруг ее запах, и тут же меня
обхватили за шею, прижали к чему-то упругому, ароматному, куснули за ухо,
поцеловали. Мой серый мышонок, внезапно обернувшийся принцессой... В
отвертках она не разбиралась, но что касается всякого-прочего, была на
должной высоте.
  Нацеловавшись всласть, Дарья осмотрела стол и строго произнесла:
  - Зачем ты разобрал нашу лампу? "Нашу!.." - с восторгом отметил я,
поглаживая что-то теплое и бархатистое.
  А вслух сказал:
  - Все разобранное, птичка, будет собрано и починено. Хотя с такой
отверткой придется попотеть. И пассатижи у тебя сломаны, и ножик...
  Меня опять куснули за ухо.
  - Зануда! Чини и собирай! А я займусь яичницей и кофе. Ты как любишь,
черный или с сахаром и молоком?
  Я опустил веки, ощущая, как в душу нисходит блаженный покой.  было не
волноваться: я находился при деле, и женщина хлопотала вокруг меня. Что
еще надо для счастья?
  - Яичницу, пожалуйста, глазунью, на три яйца, с беконом или с ветчиной.
Кофе без сахара и молока, покрепче. С кофе - бисквит, с яичницей - хлеб.
Хлеб надо бы поджарить... У нас есть тостер?
  Самое интересное, что она казалась ужасно довольной.
                                  * * *
  Три дня до отъезда прошли в любви и покое, если не считать звонков. Чаще
всего звонили клиенты, и приходилось информировать их, что у меня медовый
месяц, что я отбываю на отдых в Испанию или скрючен в штопор приступом
подагры. Пара звонков была от остроносого и один - от мормоныша: команда
альфа желала знать, когда я покину российские пределы, где доверенная мне
повестка и что там слышно от моей соседки; команда бета любопытствовала
насчет души Орнати, греховного мага и колдуна. Отметив, что мормоныш уже
раздобыл мой телефон, я дал исчерпывающие комментарии по всем вопросам:
что отбываю в четверг, в шесть тридцать пять утра, чартерным рейсом на
Малагу; что соседка уехала в Пермь, на встречу местных нефтяников с
японским микадо; что вернется она не раньше, чем от Перми до Токио
проложат нефтепровод; что повестку сожрал хулиган-попугай, обитающий в ее
квартире, и что душа Арнатова уже в раю, о чем сообщила мне лично
посредством телепатической связи. Последняя информация предназначалась для
мормоныша. Он, кажется, был искренне опечален, пытался разузнать
подробности, но я сурово заметил: "Враг не дремлет!" - и надавил на рычаг.
  Во вторник, когда Дарья отправилась по своим переводческим делам, а я
перебрался из ее постели за свой письменный стол, произошла еще одна
беседа. Довольно странная, надо признаться, и в иных обстоятельствах я бы
принял ее за розыгрыш. Но в данном случае шутками не пахло.
  Телефон брякнул, я поднял трубку, и в ней раздалось:
  - Ты, козел? Ты? Слушай и не щелкай клювом.
  Подавив естественную реакцию рыкнуть: "От козла слышу!", я отозвался с
сильным акцентом:
  - Вы звонить в норвежский консульство. У телефона Олаф Торгримссон
Волосатый Пятка, атташе по культурный связь. Я слушать как одна большая
ухо. Андестенд? Компроне ву?
  - Слушай, фраер, - повторили мне пропитым баритоном, - все схвачено и
повязано, от крыши твоей до хазы поганой. Найдешь и отдашь добром, будут
бабки, а не отдашь...
  Наступило многозначительное молчание, но тут Олаф Торгримссон перестал
понимать русский язык, перешел на английский и разразился градом вопросов:
  - О, йес! Фак мани хам? Фейс он де тейбл? Дринк лав секс? Ор драйв файф
смок? Рили? Ю о'кей?
  - Не стучи кадыком, а шевели рогами, веник, - посоветовали в трубке. -
Ясно сказано: найдешь, и мы тебя найдем да побазарим. Договоримся, если не
станешь динаму крутить.
  Торгримссон - благослови Творец справочники и словари! - вдруг овладел
искусством ботать по фене.
  - Не размножай мне мозги, перхоть, - грозно заметил он. - Сунь шнобель в
варзуху, болт - в грызло и изобрази сквозняк. Режь винта, пока кислород не
перекрыт!
  Ошеломленная пауза в трубке. Потом:
  - Ты что, придурошный? Вальты гуляют?
  - Уже отгуляли, - сказал Торгримссон. - Так что не извольте метать икру.
  Снова молчание. Затем хриплый протяжный выдох:
  - Ну, гляди, шустряк! Встретимся!
  - Встретимся, мой расписной, - пообещал атташе, опуская трубку.
  Однако шутки шутками, а разговор меня обеспокоил. Я быстро собрался,
бросил в сумку черный и голубой футлярчики, поехал в Промат и проследовал
в свою лабораторию (три поста, три пропуска, кодовый замок на дверях и
одинокий завлаб Борис Николаевич - сидит, пьет чай и режется в шахматы с
компьютером). Выпив с Борисом чайку и проиграв ему партию (все же
начальник, надо уважить!), я спрятал колдовские раритеты в сейф. В мой
персональный сейф, где в былые годы хранились папки с внушительным грифом
"Секретно", а теперь валялся древний отчет о Чернобыльской катастрофе да
лежала пустая мыльница. Вот в мыльницу я и сунул оба футляра, а после
отправился домой, размышляя о полученных рекомендациях. Найдешь и отдашь
добром, будут бабки, а не отдашь...
  Кажется, команда гамма вступает в игру, подумал я, с тревогой ощутив,
насколько не подкован в этой области. Собственно, кроме фени и циркуляции
финансов теневого бизнеса, я ничего не знал - ни кличек, ни структурной
иерархии, ни сфер влияния различных группировок. Мои контакты с преступным
миром были исключительно редкими и сводились, как правило, к обмену
информацией с их аналитиками. Этих я тоже не знал по именам и не
встречался с ними лично, но мы беседовали - не с помощью телефона, а
исключительно по электронной связи. Все они были специалисты не слабей
меня (а попадались и покруче!), и все являлись интеллигентами-сявками на
службе у "крестных отцов" - могли общаться хоть на греческом, но только не
по фене.
  Я с горечью признал, что сам такой же лох-интеллигент и что топор в моей
прихожей - сплошной обман для слабонервных. Ментальность у меня не та;
может, и врежу топорищем, а вот железкой да по черепу - слабо. Отсюда
следовал вполне логичный вывод: ну, гляди, шустряк! Будешь глядеть,
воз, и не встретимся...
  "На дачу бы съездить, коробку забрать, - мелькнула мысль. - Все-таки сейф
в Промате надежнее карманов старого халата..." Но этим я решил заняться по
возвращении, когда восстановлю свой тонус с помощью фламенко и болеро,
морских купаний, корриды и прогулок под пальмами.
  Предстоявший вояж был счастливым подарком судьбы. Прошлой осенью я
потрудился на некую питерскую фирму под скромной вывеской "Голд Вакейшн":
она организует отдых для солидных людей в Испании, Франции, Греции, на
Канарах и еще в десятке мест, где теплые волны плещутся у берегов,
заросших бананами и ананасами Суть проблемы состояла в том, что голды
льстились зафрахтовать "Тарас Шевченко" - самый шикарный одесский
теплоход, совершавший круизы по Средиземному морю, от Стамбула до
Гибралтара. Однако их предложение, весьма разумное и даже щедрое по
нынешним временам, почему-то отвергли Одесское морское пароходство
склонилось в пользу москвичей, агентства "Тур Марина Групп", не столь
солидного, как "Голд Вакейшн", но чем-то потрафившего одесситам. Может, им
нравилось нежное имя Марина, напоминавшее об известной московской
писательнице (тогда как при слове "голд" на ум приходит разве что Голда
Меир), а может, девицы у маринистов были более длинноногими или шутили
веселей - в Одессе ведь ценят юмор... Так или иначе "Марине" улыбнулось, а
"Голду" - нет.
  Зафрахтовав корабль, маринисты тут же взвинтили цену путевок до небес,
ополовинили команду, а после разбавили ее столичным блатняком - стюардами,
у коих коленки тряслись при первом запахе спиртного, переводчиками с
нижегородского на вологодский и мюзик-холльными спайс-герлс - эти, правда,
предпочитали плясать не на эстраде, а в постелях. Словом, был выдержан
железный принцип наших крыс: дать поменьше, содрать побольше, а заодно
пристроить всех друзей и родичей.
  Голды погоревали, подергались, посовещались и обратились ко мне - за
консультацией и активной помощью. Я забрался через сеть в кадры маринистов
и пароходства ц сразу выяснил, что здесь и там фигурируют важные шишки по
фамилии Горчак. Подумать только, какое совпадение: есть московский Горчак,
отечественный, и есть одесский Горчак, зарубежный; итого два Горчака -
пара, а длинноногие девицы с юмором - так вовсе ни при чем! Эти Горчаки
были кузенами: один возглавлял в пароходстве секцию грузопассажирских
перевозок, а другой - опять-таки по странному совпадению - был хозяином
"Марины". Установив сей важный факт, я спровоцировал пару-другую сбоев в
перечислении платежей из Интербанка в банк "Сицилия Коммерсиале", после
чего радяньский письменник "Тарас" застрял в Палермо на мели. Ввиду
отсутствия финансов дозаправка топливом задержалась, корабельная касса
пустила течь под грузом портовых сборов, корабль был арестован, а
пассажиры - сплошь столичный бомонд - осатанели от скуки и взбунтовались
Их вывезли самолетами, поили шампанским и коньяком, но, появившись в
Москве, все они как один (о, неблагодарность людская!) ринулись судиться с
"Тур Мариной". Что до "Тараса", то он бы долго не увидел родных одесских
берегов, если бы голды не покрыли неустойку. В результате фрахт достался
им, одного Горчака погнали, уличив в коррупции, другой разорился и поехал
крышей, а мне - в качестве премиальных - досталось провояжировать в
Коста-дель-Соль. Шесть дней в пятизвездных апартаментах, с карточкой
"голд-сеньор" (что означало бесплатный харч и выпивку) плюс перелет
бизнес-классом... Я, разумеется, не отказался.
  В Испании я еще не бывал - как и в иных приятных странах, где 
любоваться солнцем триста дней в году. Промат - закрытая контора, а это
значит, что мы сидели в нем как за каменной стеной; если же дверка
приоткрывалась, то с другой стороны с удручающей регулярностью маячили
Чехословакия, Польша и ГДР. Но все же я побывал в Берлине, Праге, Оломоуце
и Кракове - понятно, на научных конференциях и под присмотром сероглазиков
из КГБ; прочие территории, от Сингапура до Оттавы, посетили мой
директор-академик и два его зама-членкора - само собой, с моими докладами.
  Но я на них зла не держу - дело прошлое, гримасы социализма... Игра,
которая кончилась проигрышем для всех. Сейчас, пребывая в статусе
крысолова, я мог бы поехать в любую страну, в ту же Канаду или Австралию,
но выпало мне испанское королевство, о коем я читал, пожалуй, лишь в
исторических романах. И помнились мне сплошные дублоны и галеоны, Дон
Кихот и Дон Жуан, а также Кортес и Мерседес из Кастилии.
  Но в век космической связи и Интернета не существует проблем с
информацией. Сам я, к слову сказать, не чайник, любитель туристских
брошюр: я все могу выведать и разузнать вполне современным способом, с
помощью веб-сайтов и телеконференций.
  И вот, возвратившись домой, я выбросил мрачные мысли об альфах, бетах и
гаммах, сел к компьютеру, подмигнул чугунному Сатане, пошарил здесь и там
и выяснил, что галеоны и дублоны канули в вечность, а нынче у нас имеются
песеты и авиакомпания "Спейн Эрлайнз". Еще мне удалось установить, что
генерал Франко, почивший в бозе, призвал на трон законную династию, что
доллар тянет сотни полторы песет, что рыба и вино в Испании дешевы и что
отели в Коста-дель-Соль (а это не что иное, как андалусийское побережье к
востоку от Гибралтара) принадлежат в основном англичанам. Попутно я
обогатился и другими полезными сведения - об оливках и карнавалах, соборах
и пальмах, устрицах и омарах, испанских монархах и нудистских пляжах.
  Назавтра, в среду, приспела пора собираться в путь.
  В этом процессе главную роль играла Дарья, испросившая по такому случаю
отгул.
  По наивности я считал, что в дорогу хватит плавок, пары джинсов и носового
платка. Не тут-то было! "Прр-ровинция! Прр-ростак!" - как выражается
Петруша. Согласно списку Дарьи, мне полагался костюм для вечерних приемов,
шесть рубашек (по одной в день), столько же смен белья, две пары брюк (для
завтраков и ленчей), шорты, туфли, кроссовки и сандалеты, солнечные очки,
крем от загара, таблетки от головной боли, мыло, шампунь, одеколон, банки
с икрой и значки (для подарков испанским камерадос) и три галстука. Все
недостающее мы разыскали, обследовав десяток магазинов, но лично я
приобрел лишь один предмет - синий галстук с белоснежным попугаем,
удивительно похожим на Петрушу. Я не собирался его носить, но галстук
прельстил меня своей длиной и прочностью; если когда-нибудь повешусь, то
Дарья поймет, кто в этом виноват.
  Итак, я приобрел галстук, а Дарья купила все остальное, включая икру и
значки. Вот уже третий день, как я ощущал на своем загривке руководящую и
направляющую женскую руку, и временами мерещилось мне что-то странное:
пара золотых колечек, эпиталама Гименею, семейные ужины по вечерам и
пухлый младенец в люльке.
  Хватит, хватит наслаждаться любовью вне священных брачных уз!
  Странно, но эта мысль уже не вызывала у меня отвращения.
                                  Глава 6
  Я летел бизнес-классом. В салоне имелось еще пять пассажиров, все -
мужчины, и все - в летах. Кресла стояли просторно, и  было положить
ногу на ногу без риска зашибить голень или растянуть связки. Этим я и
занимался - то клал ногу на ногу, то снимал, а в промежутках пил
шампанское, любовался стройными стюардессами и поглядывал в иллюминатор.
  К моменту финиша, когда мы спустились пониже, выяснилось, что берега
Андалусии сильно отличаются от побережья Карелии. Нет, определенное
сходство все-таки было: необозримая морская гладь, а перед ней - холмы,
овраги и даже горки, однако никаких болот, родимых елей и привычного
изумрудно-зеленого фона. Зелень присутствовала здесь совсем в иных
оттенках: масличные плантации казались сверху оливково-серебристыми, а
пальмы - салатно-серыми. Море тоже выглядело другим - не унылым плацем
сизо-стального цвета, а сапфировой равниной, отороченной белым жемчугом
пены. Между морем и горами тянулась набережная километров в триста, и на
нее были нанизаны все местные городишки и города - Гибралтар, Эстепона,
Марбелья, Фуэнхирола, Торремолинос, Малага, Альмуньекар - и так далее,
вплоть до Альмерии. У набережной в живописном беспорядке высились отели,
построенные в форме египетских пирамид, цилиндров, кубов, спичечных
коробков и Великой Китайской стены. Все остальное пространство, насколько
я мог разглядеть, занимали фазенды и гасиенды, бассейны и пальмы, пляжи и
автостоянки, а также лавки и лавочки.
  Мы приземлились, я вышел, получил от солнца кулаком в лоб, потом еще раз -
в затылок, и поспешно скрылся в прохладном автобусе. К автобусу меня и
прочих постояльцев проводили шустрые парни Леша и Гриша, агенты "Голд
Вакейшн" в этих тропических краях. По их словам, местечко тут было
райское: ни комаров, ни жуликов, ни сквозняков. Полная безопасность везде
и всюду; про грабежи и разбой не знают сто лет, а последняя кража пляжных
тапок случилась в девяносто втором году, когда здесь стали появляться
российские туристы. В целом же публика европейская - немцы, британцы и
испанцы, а ежели встретится негр, так непременно сенегальский принц.
Правда, попадаются цыгане, но не слишком нахальные: кинешь песету, будут
кланяться и благодарить.
  Пока пассажиры знакомились друг с другом и внимали голосу Леши (а может,
Гриши), мы покинули аэропорт, пересекли предместья Малаги и покатили к
западу, к Торремолиносу. По краям дороги, за шеренгами мохнатых пальм,
выросли корпуса гостиниц с непременными автостоянками и бассейнами, а
дальше, на узких улочках, круто уходивших вверх, виднелись окруженные
зеленью дома поменьше - те самые гасиенды, фазенды и венты, которые я
разглядывал с самолета. Они походили на цветки лотоса, вырезанные из
кремовой слоновой кости.
  Я то озирал окрестности, то с любопытством косился на своих компаньонов по
предстоящему отдыху, летевших - в отличие от почетного гостя "Голд
Вакейшн" - за свои кровные. Всего их было одиннадцать душ: пожилая чета,
молодые супруги с шустрым парнишкой лет четырех, престарелый, но очень
бодрый джентльмен с офицерской выправкой (кажется, он единственный тоже
летел бизнес-классом), двое плечистых молодцов, похожих, как горошины из
одного стручка, и три девицы - Элла, Стелла и Белла, все - вяловатые
крашеные блондинки, определенно не в моем вкусе. Надо сказать, вино я
люблю сухое, белое, а женщин - поярче и потемпераментней. Таких, как Дарья.
  "Дмитрий и Дарья, - произнес я про себя. - Дима и Даша..." В этой
двучленной последовательности ощущалось что-то созвучное и гармоничное. Я
пожалел, что ее нет со мной. Ее стараниями два моих кофра ломились от
бесполезных одежд, значков и баночек с икрой, но это уже не казалось
нелепостью: впервые с тех пор, как мама покинула меня, я ощутил чарующее
тепло женской заботы и ласки. Случай, Великий случай! Эксперименты Сергея,
его загадочная гибель и приворотный амулет...
  Почувствовав, что на меня глядят, я обернулся. Два братца-близнеца, по
имени Лев и Леонид, сверлили мой затылок одинаково серыми глазами.
Ненавижу серый цвет! Он лжив и опасен. В Первом отделе Промата у всех
сотрудников КГБ были серые глаза, и мы называли их сероглазиками. Вот и
еще двое на мою голову... Два сероглазика в лейтенантском возрасте...
Откуда? Из УБОП? Команда альфа? Это казалось невероятным. Трудно поверить,
что столько внимания уделено моей скромной персоне. Вот если б то был не
УБОП... как в прежние времена... в той же Праге и в том же Берлине...
  При этих воспоминаниях я усмехнулся и начал размышлять о том, есть ли
теперь российские агенты в испанском королевстве. Раньше они здесь,
несомненно, были и не спускали с генералиссимуса проницательных серых
глаз, но в данный момент их пребывание в Коста-дель-Соль казалось
гипотетическим. Как по причинам финансового свойства, так и ввиду полной
бесполезности. Что им тут делать? Вербовать сенегальских принцев? Или
следить за неким Дмитрием Хорошевым, специалистом по ловле крыс?
Фантастика! Невероятно!
  За Торремолиносом автобус свернул с бесконечной набережной, проехал в
горку с полкилометра и остановился у белого ажурного строения примерно в
десять этажей, дремавшего среди платанов, пальм и мандариновых деревьев.
Отель "Алькатраз", конец дороги, финиш! Мы начали шумно выгружаться и
расселяться.
  Номер мне достался на восьмом этаже, с гигантской лоджией и видом на горы.
Обследовав спальню и гостиную, я обнаружил там кровать, диван, раскладные
кресла, стол маркетри и телевизор; в стенном шкафу имелось тридцать
вешалок и столько же полотенец и простыней. Еще была ванная со всеми
удобствами и кухонька - плита, шкафчики, полный комплект посуды на
четверых и холодильник с пивом и минералкой. Распаковав свои кофры, я
принял душ, вытащил в лоджию кресло, прихватил пару баночек "Гиннеса" и
стал обозревать пейзаж.
  Внизу простирался внутренний двор отеля: бассейн в форме эллипса,
обсаженный цветущими кустами, площадка со столиками под тентами, вход в
ресторан, бар и маленький уютный парк, куда  было удалиться с
бутылочкой чего-нибудь холодного и распить ее в прохладе, под сенью
огромных платанов. За парком простирались поля для гольфа, их огибало
шоссе, а по другую его сторону торчали ржаво-красные, поросшие кактусами
андалусийские холмы. Над ними висело солнце - то же самое, что слепило
глаза Колумбу и накаляло кольчугу Сида Воителя. Я глубоко вздохнул,
расслабился и прошептал:
  Воевал король Фернандо
Против мавров из Гранады,
Вместе с ним пришло походом
Много герцогов и графов.
  Шел войною на неверных
Цвет испанского дворянства;
И врата своей столицы
Перед ним раскрыли мавры...
  Не буду утверждать, что выучил наизусть "Повесть о Сегри и Абенсеррахах"
Хинеса Переса де Ита, но кое-что мне помнится - ровно столько, чтоб
ощутить себя не просто в Испании, а в Андалусии. Там, где стоит дворец
Боабдила, последнего из мусульманских владык, где высится кордовская
мечеть и где сталь кривых арабских сабель звенела о клинки кастильских
рыцарей...
  Весь в романтических мечтах, я допил пиво, натянул плавки, надел очки и
отправился вниз, к бассейну - для акклиматизации и чтобы поглядеть на
испанских сеньоров, сеньор и сеньорит.
  Но таковых не обнаружилось. На лежаках и шезлонгах - в тени, под кустами,
и у самой воды - валялся и загорал совсем иной народ: толстая немка с
двумя раскормленными отпрысками, десяток сухопарых англичан, еще какие-то
европейцы неведомых мне языков, белесые и веснушчатые, три наших девицы -
Элла, Стелла, Белла и присоседившийся к ним старичок-бодрячок с офицерской
выправкой, которого они называли то Гошей, то Георгием Санычем, то
господином полковником. Пожалуй, самым экзотическим среди загоравшей у
бассейна компании являлся негр в тигровых плавках, черный, как хромовый
сапог, с могучей мускулатурой, расплющенным носом и толстыми губами. Глаза
его были полузакрыты, челюсти ритмично двигались, зубы поблескивали,
голова в мелких колечках черных волос покачивалась в ритме джаза,
заставляя сотрясаться шезлонг; почва под ним была усеяна окурками и
разноцветными обертками от жвачки. Очень колоритный тип, но все же на
сенегальского принца он не тянул, а походил скорее на зулуса из тех воинов
короля Чаки, что потрошили ассегаями британских пехотинцев у реки Вааль
где-нибудь в конце XIX века.
  Поглядев на все это безобразие, я направился к бару и попробовал
разговорить бармена - на русском и английском. Бармен был явным испанцем,
усатым, смуглым, горбоносым и единственным в радиусе сотни ярдов. Звали
его Санчес, но больше вытянуть ничего не удалось - то ли он не понимал
английский, то ли не желал беседовать персонально со мной. Обслуживание,
впрочем, было безукоризненным, и я, покончив с чашечкой кофе, заказал
вторую, а потом припомнил, что еще не разжился местной валютой, а значит,
платить мне нечем. Ну что ж, не беда! Ведь у меня имелась карточка
"голд-сеньор" - золотой обрез, три золотые полоски и мое имя - крупными
золотыми буквами и в золотом овале! Я вытащил ее из кармана, усы бармена
дрогнули, брови почтительно приподнялись, и его английский моментально
улучшился. Вероятно, теперь я считался VIP - very important person, a VIP
- он и в Африке VIP, даже если прибыл из России.
  Бармен скосил глаза на карточку, пошевелил губами, читая мое имя, вежливо
скривился и спросил, чего желает дон Диего. Дон Диего хотел большой и
толстый гамбургер, а к нему - бутылку белого вина, и чтоб похолоднее!
Заказ был выполнен без промедлений. Сжевав огромный гамбургер (нижнюю
челюсть пришлось оттягивать пальцами), дон Диего выпил вина, кивнул с
одобрением и направился к лежаку - вместе с бутылкой и стаканом. Там он
разделся, плюхнулся в бассейн, переплыл его три раза туда и обратно,
вылез, снова испил вина, лег и замер в блаженном оцепенении. Над ним
шелестели платаны, легкий зефир овевал разгоряченную кожу, а слева -
оттуда, где устроился полковник с тремя девицами, - звенели стаканы и
доносилась негромкая песня на родном языке. Пели что-то ностальгическое:
"Мы отсюда не уйдем, мы порядок наведем, всяк буржуй узнает скоро, что
такое День шахтера!" Видимо, компатриотам дона Диего тоже было хорошо.
  Не думая ни о чем, я пролежал минут десять, пока к песням не стали
примешиваться странные звуки. Плюх-плюх-уфф, плюх-плюх-уфф, плюх-ффу...
Приоткрыв один глаз, я заметил, что зулус - тот самый, с расплющенным
носом - плавает кругами и с каждым кругом все ближе подбирается ко мне.
Собственно, даже не ко мне, а к лесенке, торчавшей над бортиком бассейна в
двух метрах от моих ног. Слева и справа от нее были пустые Лежаки, и
зулус, казалось, выбирал местечко поютней, а может, хотел познакомиться,
глотнуть винца и поболтать. Ведь я, в конечном счете, был для него таким
же зулусом, диковинкой и невидалью, как и он для меня. Не швед, не грек,
не мавр и не туземец с Андаманских островов - россиянин! Живой и
настоящий... Будет о чем порассказать в Зулусии!
  Он уже ухватился здоровенными ручищами за лесенку, уже приподнял из воды
поджарый зад, уже раздвинул губы в ослепительной улыбке, когда кусты за
моей спиной зашелестели, раздались и из них явились Лев и Леонид. В
красных плавках, если не ошибаюсь, Лев (он был с усиками), а в синих -
Леонид (бритый, зато в очках). Кроме усиков и очков, у них была с собой
сумка, в которой мог поместиться гвардейский миномет и еще осталось бы
место для базуки. В полном молчании Лев занял место справа от меня, а
Леонид - слева, бросив сумку на соседний лежак. Совершив этот маневр, они
разом напряглись и поглядели на зулуса. Тот разочарованно вздохнул
("ффу-фу..."), чмокнул толстыми губами ("ча-ча-ча") и исчез за бортиком
бассейна (плюх!).
  Должен признаться, именно в этот момент я ощутил себя настоящим VIP -
Очень Важной Персоной. Именно теперь, а не тогда, когда протягивал бармену
Санчесу карточку "голд-сеньор" и слушал почтительное: чего желает дон
Диего? В конце концов, что такое бутылка белого, кресло в бизнес-классе
или номер с видом на вершины гор? Это все предметы утилитарные,
неодушевленные, которые всякий гражданин - не VIP, а обычный скромный
труженик - может получить за собственные деньги. Или как-нибудь иначе. Не
мытьем, так катаньем, не катаньем, так мытьем... Но только к истинному VIP
приставят двух здоровых молодцов, специалистов-отшивалыциков. Чтоб,
значит, всякие зулусы ему не досаждали...
  Еще немного, еще чуть-чуть, сказал я себе, и уровень сервиса не уступит
президентскому. Стражи, помощники, тачка к подъезду плюс дипломатические
завтраки с шампанским... Почему бы и нет? А после будут по телеканалам
трубить о твоем желудке, печени и состоянии бронхов, скажут о тебе
нечеловеческие слова: не то что, дескать, здоров и бодр Дмитрий Хорошев, а
находится в рабочем состоянии. Как компьютер или станок...
  Мне стало искренне жаль президента - ведь о нем такие пакости говорили
каждый божий день. Я откупорил бутылку и предложил Леониду и Льву выпить
за его здоровье. Они чиниться не стали, но в бутылке виднелось на донышке,
а за президента надобно пить стаканами. Поэтому мы направились в бар, я
вынул свою карточку и отоварил президентский тост. Затем мы выпили за
премьер-министра и всех его заместителей, за Билла Клинтона и Чака
Норриса, за испанского короля и английскую королеву, и тут подгреб
полковник Гоша с Эллой, Стеллой и Беллой. Изумительный нюх у наших людей!
Особенно если где-то пьют! Особенно если пьют на халяву!
  Гоша и в самом деле был отставной интендантский полковник и бывший
парторг, но, хоть ударился в бизнес (цветные металлы и редкие сплавы),
классового чутья не растерял и оставался пламенным большевиком. Ему
хотелось выпить за Зюганова, но тут моя карточка забастовала, и
продолжалась забастовка до тех пор, пока Леонид- или Лев?.. (кажется, они
поменялись усиками и очками) - не предложил поднять поочередно тост за
лидеров всех парламентских фракций. Это было справедливым решением, и мы
выпили за тех, кого смогли припомнить.
  Я, в сущности, человек непьющий, но это не значит, что я не умею пить.
Вовсе не значит. Наоборот, я вынослив, как дромадер, и обладаю хорошей
резистентностью к спиртному - если уж приходится, пью много, не буйствую и
не хмелею, и помню все, о чем болтали собутыльники. Очень полезное
качество - если есть о чем послушать.
  Но слушать, по большому счету, было нечего: Элла, Стелла и Белла хихикали,
полковник пел боевые песни, а Лев с Леонидом вовсю флиртовали с девицами и
травили анекдоты о "новых русских". Про службу же - ни гугу. Ни единого
крохотного словечка.
  Похоже, они были еще выносливей дромадеров.
                                  Глава 7
  Утром я собирался на пляж, но у подъезда уже стоял автобус, и Гриша (или
Леша) объявил, что все желающие могут прокатиться в горы. Там был какой-то
зоопарк - вернее, увеселительное заведение с рыбно-орнитологическим
уклоном. Этот загадочный намек меня сразил, и я поплелся к автобусу.
  Там уже сидела вся наша питерская компания: пожилые и молодые супруги, три
девицы с бравым полковником, специалистом по металлам, и, разумеется, мои
сероглазые лейтенанты. А кроме того, еще одна личность, прилетевшая,
видимо, с утренним рейсом - хмурый бровастый тип богатырского
телосложения, и тоже сероглазый. В нем ощущалась основательность
трехстворчатого шкафа, и его лицо - ничем ни примечательное, если не
считать бровей - навевало определенные мысли. Например, о тертых бывалых
парнях, сотрудниках остроносого, маячивших на лестничной площадке за его
спиной. Однако я бы не рискнул держать пари на этот счет.
  Мы тронулись в дорогу и через полчаса достигли седловины меж двух горок,
напоминавших грудь царицы Савской. Четыреста лет назад здесь выстроили
монастырь, лежавший теперь в руинах и запустении: пара колонн, чудом
сохранившаяся арка и груды битых кирпичей. Но монастырский парк с прудами
был по-прежнему роскошен, и практичные испанцы (а может, англичане)
наладили в нем современный бизнес. В озера запустили рыб - красных и
золотых, но размером с доброго сома; воздвигли ресторан в
псевдомавританском стиле, с кухней a la marin; устроили фонтаны, цветники,
лавчонки с сувенирами и прочие качели-карусели. Но главной приманкой
служил птицепарк: бродили тут по дорожкам павлины, плавали гуси-лебеди, а
остальная фауна сидела в клетках, ела, пила, размножалась, а в промежутках
общалась с публикой.
  Мы разбрелись по парку, и каждый делал, что хотел: пожилая чета кормила
рыбок, молодая, вместе с отпрыском, отправилась смотреть орлов, девицы в
восторге пищали у загородки бантамских курочек, а полковник Гоша, изрядно
клюкнувший в автобусе, пытался выдрать у страуса хвост, то и дело
выкрикивая: "Надраить кафель, шашки наголо! Гуляш по почкам, батарея - к
бою!" Лично я прошелся по попугаям, но в Испании даже эти мерзкие птицы
были до отвращения культурными и посетителей не оскорбляли. Бровастый тип
тащился за мной, а в отдалении маячили два братца-лейтенанта - делали вид,
что интересуются колибри.
  Осмотрев попугаев, я перешел к туканам. К сведению тех, кто не читает
словарей: тукан (не путать с птицей-носорогом) живет в Бразилии и
Аргентине и делится (с точки зрения орнитологии) на две основные части:
клюв и все остальное. Туканы бывают пестрыми, оранжевогорлыми, златоухими
(или пятнистоклювыми), а также временами исполинскими. Вот у такого
исполинского я и замер, рассматривая его с почтительным и искренним
восторгом.
  Я глядел на это чудо, невольно воображая, как мой собственный нос растет и
увеличивается в размерах, превращаясь в этакое полуметровое
желто-сиреневое долото с основательной рукоятью-набалдашником. Таким
долотом только камень крушить либо щелкать кокосовые орехи - размер как
раз подходящий... Ну почему природа так обидела людей? Было б у нас
подобное орудие, не пришлось бы изобретать ни клещи, ни кирку...
  Тем временем мой химерический нос продолжал расти, и когда он уткнулся в
туканий клюв, за спиной раздалось деликатное покашливание.
  - Здоровая носопыра... Как думаешь, размножаться не мешает?
  Я подмигнул тукану, тукан весело подмигнул мне. Кажется, проблем с
размножением у него не имелось - не то что у сексуально озабоченного
попугая Петруши. Потом я обернулся и увидел, что сзади стоит тот самый
бровастый тип - с сигаретой в зубах, с фотоаппаратом на шее и зеленой
сумкой через плечо. Сумка была вместительной, хотя не такой огромной, как
у Льва с Леонидом, зато усеянной блестящими заклепками; фотоаппарат был,
разумеется, японский, из самых дорогих.
  Тип взирал на меня с каким-то пристальным и нездоровым любопытством.
"Может, голубой?" - мелькнула мысль.
  Но хрупкие кондиции голубых обычно сопоставимы с этажерками, а этот, как
сказано выше, напоминал шкаф: брюхогрудная дверца была массивной и
выпуклой, и к ней прилагались плечеручные, диаметром с мое бедро. В целом
конструкция была капитальной и крепко сколоченной - не хуже, чем у
вчерашнего зулуса.
  - Борис! - Бровастый шкаф протянул мне руку. -  Боря или Боб. А ты -
тот самый парень, который поит земляков? Всех без разбора и задаром?
  Что ж, это объясняло его интерес к моей персоне. Но на обычного халявщика
он все-таки не походил: во-первых, абсолютно трезвый, а во-вторых, без
всякой искательности во взоре.
  Мы обменялись рукопожатием, и я представился. Затем, потеряв к тукану
всякий интерес, мой новый знакомец начал расспрашивать про карточку
"голд-сеньор". Я вынул ее из кармана и продемонстрировал с чувством
законной гордости. В определенном смысле она являлась таким же чудом, как
амулеты моего покойного соседа.
  Боря-Боб, ослепленный блеском золотых полосок, с восхищением причмокнул:
  - Именная, каленый пятак тебе к пяткам! И где ты ее раздобыл?
  - У голд-вакашников, - ответил я.
  - А мне почему не дали? За кровные бабки?
  - А потому, что ты - обычный гость, а я - почетный.
  Шкаф Боря осмотрел меня с ног до головы и покачал головой:
  - Не похож ты на почетного. Стрижка не та, перстней на пальцах нет, и
рожа, как у профессора Менделеева. Тоже небось химик?
  - Химик, - согласился я и помахал у него перед носом своей карточкой. -
Видишь документ? Его ведь подделать недолго, если с умом... Но здесь, -
мой палец коснулся золоченого края, - содержится особый реактив. Макнешь в
спиртное, полоска пропадет, а вынешь - появится снова. Простенько и со
вкусом... Никаких подделок или машинок, чтоб подлинность проверять. Усек?
  - Усек, - Боря-Боб склонил массивную голову. - А вот чего я не усек: при
чем здесь ты?
  - При том, что химик. - Я сунул карточку в карман, золоченым обрезом
наружу. - Реактив-то мой! За него и отвалили. Шесть дней плюс перелет
бизнес-классом... И все за хозяйский счет.
  - Вот оно как... - протянул Борис, задумчиво поигрывая бицепсами. - Небось
еще и бабок отвалили?
  - Не без того.
  Я подхватил его под руку и повлек мимо клеток с туканами. Играл он неплохо
и в иной ситуации сошел бы за простачка, милейшего, в сущности, парня,
любителя выпить и закусить - особенно если земляк угощает. В ином раскладе
он мог оказаться бандитом, отстрельщиком из команды гамма либо
приспешником мормоныша - опять же из тех, что мостят дорожки на тот свет.
Но был один характерный признак, одна существенная деталь - два сероглазых
братца-лейтенанта его не отшивали. Совсем наоборот: увидев, что мы с
Борисом подружились, они направились к полковнику - затем, чтоб придержать
страуса, никак не желавшего расставаться с хвостом. Вывод был ясен и
тривиален: эта троица подавала в одни ворота. Видимо, в те, где ловил мячи
остроносый вратарь.
  По завершении экскурсии мы с Борей-Бобом были не разлей вода. За обедом в
мавританском ресторанчике дружба наша расцвела и окрепла. Ресторанчик
баловал гурманов сугубо морскими блюдами, и я, заметив, как посетителям
тащат суп из мидий и как скрипят на зубах устрицы, внутренне содрогнулся,
призвал официанта, проконсультировался с ним и заказал "биг фиш" - иными
словами, не просто рыбу, а очень большую, величиною с том "Истории КПСС".
Боря, по незнанию языка не принимавший участия в переговорах, мой выбор
одобрил: тарелка с рыбой напоминала колесо от "Жигулей", орнаментированное
с краю жареной картошкой. Всю эту благодать мы запили бутылкой белого и
отправились в автобус - во главе с полковником, тащившим пук страусиных
перьев. Наступило время сиесты, когда природа замирает, в торговле
перерыв, мухи не ползают по стенам, а испанские доны и доньи сладко
дремлют в своих фазендах.
  Мы возвратились в отель, и я последовал их примеру.
                                  * * *
  Акклиматизация протекала успешно; длительный сон меня освежил, и я был
готов к новым подвигам и авантюрам. Мудрый обычай - устраивать сиесту, но
еще мудрее кончать ее в положенный час. Вот в наших родных палестинах
сиеста затянулась и плавно переходит в мертвый сон, который называется
стагнацией. И кто в том виноват?.. Вероятно, особенности национального
климата...
  Спустившись в ресторан, я отужинал (цыпленок под соусом кэрри, салат -
похоже, из кактусов, бутылка минеральной) и направился в бар - только не в
тот, что на открытом воздухе, а в тот, что имел место рядом с обеденным
залом. Здесь хлопотал Санчес, и мы с ним на правах знакомых обменялись
улыбками; у стойки паслись британцы, пили на шестерых бутылку "Джека
Даниэлса", а в углу сидели те самые веснушчатые, которых я не сумел
опознать - может, шведы или голландцы, а может, датчане с Фарерских
островов. Эти пробавлялись пивом. Позорр-ники, как сказал бы Петруша.
  Вспомнив про Петрушу, я, естественно, подумал о Дарье, заскучал и спросил
у Санчеса чего-нибудь подкрепляющего. Чего-нибудь местного, но не слишком
экзотичного, чтобы грусть развеяло, но до пяток не прожгло. Бармен
выставил квадратную бутыль с желтоватой маслянистой жидкостью, налил
стаканчик и пояснил, что русские сеньоры "это" любят Прекрасное средство,
чтоб разогнать грусть. А что касается последствий, то дон Диего пусть не
беспокоится: у русских сеньоров расстояние от глотки до пяток намного
больше, чем у нормальных людей.
  "Это" оказалось текилой. Я глотнул, чуть не выронил стакан и еле
отдышался. Видимо, я нетипичный русский сеньор.
  Санчес, догадавшись о моих затруднениях, тут же плеснул в стаканчик
белого. Я принялся шарить рукой по стойке, булькая и на ощуть разыскивая
стакан, но вдруг меня чувствительно хлопнули ниже лопаток. Глубоко
вздохнув, я вытер слезы, повернулся и увидел перед собой черную губастую
физиономию с расплющенным носом и улыбкой до ушей. Разумеется, то был мой
белозубый зулус. Оставалось лишь удивляться, как незаметно и быстро он
очутился в баре и подобрался ко мне - не человек, а призрак, порхнувший на
ароматы спиртного. Или тень. Тень Джеймса Бонда, скользящая в кремлевских
коридорах в поисках секретов Политбюро...
  При виде его мускулистой фигуры и мыслей о Джеймсе Бонде у меня невольно
вырвалось:
  - Агент?
  - Агент, - подтвердил зулус на отличном английском, демонстрируя
белоснежные зубы. - Страховой. Интересуетесь? На случай безвременной
кончины? Чтоб скрасить горе безутешным родичам?
  Он с усмешкой покосился на бутыль с текилой. Глаза у него были большими,
круглыми и темными, как ночь в амазонской сельве.
  - Я холостяк и круглый сирота. Точно такой же, как мой отец и дед, -
буркнул я, оглядываясь в поисках двух своих лейтенантов. Но их в обозримом
пространстве не наблюдалось - то ли бдительность потеряли, то ли затеяли
хитрую комбинацию с ловлей на живца. Томимый неясными предчувствиями, я
нахмурился, нашарил стакан и отхлебнул порядочный глоток. Белое вино
оказалось великолепным: в меру кислое, в меру терпкое и очень холодное.
  Зулус тем временем не отставал: вытащил огромный, крокодиловой кожи
бумажник, раскрыл его, нащупал визитку и сунул мне. На карточке -
роскошной, розовой с серебром, с виньетками в уголках - значилось: Ричард
Бартон, страховой агент "Фортуна Индепенденс", штат Алабама, адрес,
телефон, е-мейл. Кивнув, я сунул это произведение искусства в задний
карман джинсов, под седалище.
  Теперь он протягивал мне лапу - вилы с насаженными на острия коричневыми
сосисками.
  - Дик! Ричард Бартон - для клиентов, а для друзей - Дик! Дик из Таскалусы,
Алабама.
  "Когда это мы стали друзьями?" - мелькнула мысль. Руку, впрочем, пришлось
пожать: негры - народ темпераментный и обидчивый. Особенно из Алабамы, где
их угнетали проклятые белые плантаторы.
  - Хорошев. Дмитрий Хорошев. Из Петербурга.
  - Кхо-ро-шефф? - произнес он по слогам, комично двигая челюстью. - Это
фамилия? Очень сложная, очень... А как на английском?
  Я объяснил.
  - Значит, Гудмен... Хорошее имя для хорошего человека... Ну, чем
занимаешься, Гудмен? Белых медведей пасешь? Или сажаешь кукурузу в вечной
мерзлоте?
  Интонация явно изменилась - он перешел на "ты". Такой, знаете ли,
простецкий черный парень из Алабамы, из неведомой мне Таскалусы...
Скромный страхователь жизни с мускулатурой борца-тяжеловеса. "Такому ни
один клиент не откажет", - подумал я и пояснил:
  - Кукурузой в наших краях занимаются исключительно по четвергам. А что
касается медведей, то они у нас перевелись, теперь завозим крокодилов из
Алабамы. На всех, говорят, не хватит, так что в свободное время я
столярничаю. Кии строгаю.
  - Кии? - Лоб зулуса пошел морщинами, потом он резко двинул рукой. - Это
которые для бильярда? Шары гонять? И что же, выгодное дельце?
  - Не жалуюсь, - откликнулся я, допил вино, вытащил свою карточку с золотым
обрезом и заказал нам по двойному "Джеку Даниэлсу". Но тут подгреб шкаф
Боря, и пришлось взять третий стакан, чтоб не обидеть земляка.
  Он так спешил, что даже запыхался. Капельки пота повисли на кустистых
бровях, грудь в вырезе майки влажно блестела, но в остальном они с зулусом
являлись симметричными фигурами, будто черная и белая шахматные ладьи. Оба
- широкоплечие, тяжеловесные, напоминавшие киборгов из голливудских лент,
с массивным прочным костяком, к которому там и тут было привинчено нечто
бугристое, покрытое для маскировки кожей.
  - Это Дик, - сказал я, поворачиваясь к Борису. - Дик Бартон из Таскалусы,
штат Алабама. Агент, только не ЦРУ, а из "Фортуны Индепенденс". Страхует
алкоголиков - на тот случай, если вдруг возьмут и сыграют в ящик. А это, -
тут пришлось перейти на английский, - это мой земляк Боб. Но я не в курсе,
чем он промышляет... Боб! Очнись! Где ты трудишься, задумчивый мой?
  Боря, впавший в каталепсию при словах "агент" и "ЦРУ", слегка расслабился,
пошевелил бровями а-ля Леонид Ильич и пробурчал:
  - Мы по коммерческой части. Фруктой торгуем. Яблочки там, груши-бананы и
прочая капуста.
  Я перевел. Боб и Дик поглядели друг на друга без особой приязни, однако
чокнулись, как подобает джентльменам, и выпили за знакомство. Потом в
огромной лапе Бартона, будто по волшебству, возник пакетик жвачки,
украшенный желтой полосой. Он угостил нас, а после Боб и Дик принялись
обмениваться при моем посредстве маловразумительными репликами. Боб,
например, любопытствовал, выдает ли "Фортуна" полисы на коммерческие
риски, а Дик отвечал, что нет, не выдает, поскольку дело это пахнет
керосином, особенно во фруктовом бизнесе. Купил ты, скажем, партию груш, а
они погнили - и кто виноват? Поди докопайся! Может, товар был с гнильцой,
а может, ты сам его сгноил, чтоб на страховке приподняться... Может, вяло
соглашался Боря: на чем же еще приподниматься, как не на страховке? Это
сам бог велел. Самое богоугодное мероприятие - нафакать страховую
компанию! "Нас не нафакаешь, - отвечал Дик, - в нашей конторе одни орлы,
которые мух не ловят". - "Знаем, чего вы ловите", - бурчал Боб.
  Они болтали о том о сем, но я ощущал, что наблюдаю некий спектакль,
корриду, где бык принюхивается к матадору, а матадор - к быку. Но это
сравнение было скорее всего неверным; не бык и матадор кружились на арене,
а два здоровенных крысюка, клацавших челюстями, искавших, где бы куснуть,
куда бы вцепиться, откуда выдрать клок и как бы добраться до печени или до
селезенки. Я уже почти не сомневался, что Ричард Бартон, страховой агент,
питает к моей персоне не бескорыстный интерес, и оставалось лишь
произвести его опознание и точную классификацию. Наверняка не команда
альфа, значит, из гаммиков либо бетян... Смотря по тому, за кого он играет
- на стороне мормоныша или ублюдков, которые так невзлюбили Сергея.
Мормоныш казался мне предпочтительней (все-таки Таскалуса ближе к Юте, чем
к Санкт-Петербургу), однако не исключалось, что бета и гамма - единый и
неделимый объект, а всякие звонки ("Ты, козел? Слушай и не щелкай
клювом!") - инсинуация и обман. Это не исключалось, но я, подумав, решил
оставить все как есть. С одной стороны, Оккам предупредил: не умножайте
сущностей сверх необходимого; с другой - всякая мобильная система в
трехмерном пространстве должна иметь три степени свободы. Пусть будет так!
Альфа, бета, гамма - три Декартовы координаты моего расследования.
  Часы над головою Санчеса пробили одиннадцать, разговор увял, рот мой все
чаще сводило зевотой, а в животе "Джек Даниэлc" сражался с текилой и сухим
вином. Наконец я предложил:
  - По "колпачку" на ночь, и на покой?
  - "Колпачками" здесь не пьют, - возразил Боря, кивнул бармену и широко
развел ладони. - Три сомбреро, компаньеро! Три стаканевича, и чтобы в
каждом - по двести грамм! Понял, рыло усатое?
  Санчес понял и налил, сколько просили.
  Одолев последнюю порцию, я направился к лифту. Боря-Боб тащился за мной,
как Люцифер за грешником, зыркая туда-сюда из-под насупленных бровей и
позванивая ключами в кармане. Не знаю, может, у него там не только ключи
лежали, может, он - как мой знакомец Мартьянов - не расставался с
табельным оружием ни наяву, ни во сне, как и положено бойцам незримого
фронта и нынешним российским коммерсантам. Не знаю... Но звенело у него в
кармане здорово.
  Мы забрались в лифт, ткнули в нужную кнопку (Боря тоже поселился на
восьмом этаже) и начали плавно подниматься. Мой собутыльник шевельнул
бровями, нахмурился, вытащил руку из кармана и произнес:
  - Не нравится мне этот негритос из Капибары... И бармен тоже не
нравится... Последний стакан не долил, жучила!
  - Слишком ты привередливый, дружок, - откликнулся я. - Одно из двух: или
негр тебе не нравится, или бармен. А оба сразу - это уже перебор.
  - Не в очко играем, - строго заметил Борис, опустил левую бровь, приподнял
правую и распорядился: - Завтра пойдем на пляж. И негритосика с собой
возьмем. Возьмем и выясним, чего этот фраер из Потрахомы к нам привязался.
  - Мудрая мысль, - подтвердил я. - А как выясним, камнем по кумполу, и
концы в воду. Море-то рядом.
  Боря-Боб усмехнулся, и вдруг мне почудилось, что маска простоватого
рубахи-парня сползает с его физиономии. Он был абсолютно трезв, будто не
нюхал спиртного: губы кривились, густые брови сошлись у переносицы, а в
прищуренных серых глазах мелькало что-то насмешливое, ироничное, будто он
в точности знал, кто из нас двоих олигофрен и веник. Кто подследственный,
а кто - следак.
  - Ну, зачем же в море, кровожадный мой. Есть ведь еще и бассейн. Он ближе.
  Слова эти были пророческими, но могли я узреть кровавый карбункул истины
среди стекляшек, вращавшихся в калейдоскопе судеб?.. Правильно, не мог И
лишь ухмыльнулся в ответ на ухмылку Бориса.
  Нет пророка в отечестве своем...
                                  Глава 8
  Спал я неважно, донимали жара и глупые сны, кошмар в трех сериях.
  В первой, беспомощный и безгласный, я наблюдал, как Серж Арнатов, чародей
и маг в темной строгом сюртуке, охмуряет Дарью: вытаскивает из карманов
блестящие разноцветные шары, вертит у нее под носом и швыряет вверх, где
шарики тотчас прилипают к потолку, образуя некое подобие гороскопа. Этот
магический сеанс производился в спальне: Дарья лежала на кровати,
закутанная в шубу из черных соболей, в зимних сапогах и шапке, но каждый
шарик уносил что-то существенное, какую-то деталь - шапку, шубу, платье,
трусики, - пока не осталось ничего, кроме соблазнительной, манящей наготы.
Тогда Дарья с сонным видом улыбнулась кудеснику, поманила рукой, и он тоже
начал разоблачаться, неторопливо и важно расстегивая сюртук. На груди у
него мерцало созвездие из голубых амулетов Венеры, и я в бессильном
томлении видел, как обнаженная девушка, взглянув на него, вдруг начала
стонать и извиваться.
  Чудовищный сон! А дальше - еще веселей...
  Дальше была вторая серия, в которой Боб и Дик, в образе огромных крыс,
рвали друг друга на части. Происходило это в баре, и все его посетители,
британцы и бледнокожие с Фарерских островов, подбадривали крыс лихими
воплями и свистом. Санчес сновал меж публики с огромной бутылью текилы, и
все по очереди прикладывались к ней, но только дело дошло до меня, как
бутыль превратилась в белый мерцающий амулет, и я окаменел, глядя на его
гипнотическое сияние. Я понимал, что должен что-то сделать, как-то
прекратить побоище и развести по клеткам крысюков, однако не мог и пальцем
шевельнуть. А после рухнул в пропасть, в бездну, что оказалась все той же
бутылью из-под текилы, бесконечно длинной, гулкой и пустой.
  Вылетев с другой ее стороны, я как раз поспел к заключительному кошмару,
фоном которого был птицепарк. Я метался по его дорожкам, среди бамбуковых
зарослей, беседок, фонтанов и прудов с золотыми рыбками, а попугай Петруша
и исполинский тукан гонялись за мной, пикируя сквозь древесные кроны,
словно два начиненных ненавистью "мессершмита". Петруша при этом вопил:
"Крр-ровь и крр-рест! Педрр-ро педрр-рила! Попорр-рчу прр-ропилеи!", а
тукан налетал молча, пытаясь долбануть меня огромным клювом в самую
маковку.
  Но все когда-нибудь кончается; кончился и мой кошмарный сон - в шесть
тридцать по местному времени. Я открыл глаза, поднялся, залез под душ,
чтоб смыть липкую испарину, потом вышел на балкон покурить и отдышаться.
  Утренняя заря уже, естественно, позолотила небосвод, но все-таки было рано
- даже очень рано для курортной публики. Бассейн - пустое голубое око,
лежаки вокруг тоже пусты, в парке - ни души, над полями для гольфа
вздымается легкий туман, бар под полосатым тентом безлюден, зонтики
сложены, а стулья перевернуты ногами вверх и аккуратно составлены на
столиках. И лишь один из них был занят - у дорожки, ведущей в парк, под
развесистой пальмой, напоминавшей страусиный хвост, до коего добрался
полковник Гоша.
  Перистые листья и раскрытый зонт мешали разглядеть сидящих, так что я
видел лишь их зады и спины. Три спины и три под-спинных фундамента. То и
другое впечатляло, создавая ощущение чего-то монументального, могучего и
надежного, словно египетские пирамиды.
  Лев, Леонид, Борис. Два сероглазых братца-лейтенанта и, надо думать,
сероглазый капитан... По какому же случаю курултай?
  Я отступил к стене, докурил сигарету, достал вторую и призадумался. Что
там творится, под пальмой и зонтиком? Оперативный совет УБОП? Очень
сомнительно... Не те возсти, иные средства... Шесть дней в отеле
"Алькатраз" стоили шесть сотен долларов, и столько же - дорога в оба конца
плюс виза. Прибавим еще по триста на нос - закуска, выпивка и прочие
мероприятия, чтоб боевой дух остался на должной высоте... Выходило, что
слежка за мной - или, если угодно, охрана - обошлась неведомым
благодетелям в четыре с половиной тысячи Солидная сумма! И явно
превосходящая возсти УБОП.
  Значит, остроносый врал, аттестуясь по этому ведомству? Разумеется, врал,
как и о прочих делах, о миллионе, похищенном Сержем, о стеклах и слитках
металла, о сингапурских инвестициях и поддельных авизо. Все это иллюзия, и
сам майор Скуратов являлся миражом. Не было таких майоров ни в УБОП, ни в
УГРО, ни даже в УБЭП и УБПЭ, боровшихся, соответственно, с экономическими
преступлениями и политическим экстремизмом. Все эти эмвэдэшные структуры
были слишком бедны, чтоб рассылать своих людей по андалусским курортам.
  Что оставалось еще? Криминал? Налоговая полиция? Или ФСБ? Последний
вариант казался мне наиболее правдоподобным: во-первых, мафию я учел,
сгрузив ее в команду гамма, а во-вторых, ни Боб-Борис, ни
братцы-лейтенанты никак не походили на гангстеров. , конечно, и
обмануться, но тут вступал в игру решающий фактор: Федеральная служба
безопасности была, есть и будет наследником КГБ. А эта контора занималась
не одной лишь разведкой, шпионами и диссидентами; ее интересы были гораздо
шире и простирались в такие области, что не приснились бы научным
ортодоксам в самых страшных снах. Взять хотя бы наш Промат... Формально он
состоял в академической системе, но курировали его армейское управление
стратегических исследований и, разумеется, все то же вездесущее КГБ...
  Многое  было припомнить на этот счет - и "спецотдел 17", в коем
трудились масоны и чернокнижники, и "ящик 241", где изучали экстрасенсов,
и спинторсионный локатор, определявший лояльность трудящихся масс, и
всякие эксперименты с инопланетными сплавами, с клонированием дрозофил, с
искусственным интеллектом и чтением мыслей. Все это относилось к сфере
домыслов и фантазий лишь отчасти: "ящик 241" действительно существовал, а
над искусственным интеллектом работали не покладая рук в киевском
институте кибернетики. И если Серж - верней, его патрон и шеф - придумал
что-то стоящее, нечто такое, что позволяет манипулировать рассудком, не
приходилось сомневаться, кто им за это платил и кто претендовал на
результат.
  Совещание под пальмой закончилось, бойцы невидимого фронта разошлись, и
настало время отправиться в постель, досыпать.
                                  * * *
  Открыв глаза через пару часов, я включил телевизор, чтоб приобщиться к
новостям, но ничего любопытного не узнал. По испанским каналам - пляски,
музыка и спорт, по британским - то же самое, но в обратном порядке. В
промежутках - реклама подгузников и что-то невнятное о Сербии и
миротворцах ООН, о коварном Саддаме Хусейне, об амурных делишках Клинтона
и матче Глазго-Эдинбург. О России - ничего. Россия будто выпала из времени
и пространства, обрушилась сама в себя, как мертвое светило под действием
гравитационных сил, став невидимой "черной дырой" на небосклоне среди
других, более ярких и счастливых звезд. Такие мысли могли бы вызвать
острую тоску, но вспоминалось кое-что о "черных дырах": они хоть невидимы,
но тяготение их по-прежнему ощутимо.
  Приободрившись, я спустился в ресторан и заказал черный кофе и яичницу с
ветчиной. Мои лейтенанты уже позавтракали и теперь сидели под пальмами в
парке, пускали дым колечками и пробавлялись банкой пива на двоих. У ног их
стояла большая сумка, полная - судя по их решительным лицам -
противотанковых гранат. Что до Бориса, то он отсутствовал в поле зрения:
может, залег в кустах, а может, с конспиративной целью прикинулся скамьей
- той самой, на которой кейфовали братцы-лейтенанты.
  Я уже доедал яичницу, когда за моей спиной скользнула тень - зыбкая,
размытая, но в полном пляжном камуфляже: шорты, майка, тапки и белозубая
улыбка. Потом жалобно скрипнул стул, тень уселась и полюбопытствовала:
  - Какие планы, Гудмен? Сразу к девочкам или сперва позвеним стаканами?
  - Хочешь, чтоб я подхватил цирроз? И умер без страхового полиса? Не
дождешься. Не застрахуюсь и не помру. Назло всем капиталистическим акулам.
  Сообщив это, я подцепил на вилку кусок ветчины, осмотрел его и отправил в
рот. Бартон усмехнулся, пошарил в карманах, вытащил блестящую серебром
упаковку с белой восьмиконечной снежинкой, высыпал половину в огромную
ладонь и тоже отправил по назначению. Сохранить белизну зубов не просто, а
очень просто, подумал я, глядя, как мерно двигается его квадратная челюсть.
  Некоторое время мы оба сосредоточенно жевали.
  - О полисе мы еще потолкуем, - наконец произнес зулус. - А что до
стаканов, так это вовсе не обязательная процедура. Я, знаешь ли, и сам не
любитель... Вот девочки - другое дело. Сеньоры там, сеньорины... - Он
мечтательно прижмурил глаза. - Так что насчет девочек? Пойдем пошарим по
кабакам?
  - Лично я отправлюсь к морю и солнцу. Девочек и в Петербурге хватает, а
теплое море для нас - экзотика.
  Не прекращая жевать, Бартон кисло поморщился:
  - Ну, к морю, так к морю... Чем не пожертвуешь ради дружбы? Даже
девочками...
  Он явно набивался мне в приятели. Такое упорство и жертвенность
заслуживали поощрения, и пару минут я размышлял, не рассказать ли Бартону
мой сон о крысах. Но сны - слишком интимная материя, чтоб толковать о них
за кофе и яичницей с ветчиной. С психоаналитиком - еще куда ни шло, но
только не со страховым агентом из Таскалусы.
  Впрочем, тема беседы уже была обозначена. Легкий сексуальный жанр.
  - Будут тебе девочки, дорогой. Там, у теплого синего моря. Там их как мух
на сладком пудинге. И сеньориты есть, и сеньоры, и их мужья - во-от с
такими рогами!
  Я изобразил, с какими, и мой зулус расхохотался.
  - Похоже, тебя рога интересуют, Гудмен? Какие? Бараньи, оленьи или лосиные?
  - Лосиные. Вешалки делаю из них, - ответил я, припомнив последнюю встречу
с Мартьяновым.
  Бартон, раскрыв в удивлении рот, уставился на меня.
  - Ты ведь вроде бы столяр? Кии строгаешь?
  - И это тоже. Зарабатывает тот, кто больше умеет.
  Пол под моими ногами дрогнул - к нам шествовал Борис. Тоже в пляжном
снаряжении, в соломенной шляпе, шортах и майке, с фотоаппаратом и зеленой
сумкой, из которой выглядывал краешек полотенца. Вид у него был самый
победительный: шляпа набок, брови веером, заклепки на сумке надраены до
блеска. Он сел и окинул зулуса пронзительным взглядом.
  - Хай агентам из Подсадены! Я перевел.
  - Вообще-то я из Таскалусы, - сказал Дик, - но это мелочи, не достойные
внимания джентльменов. Угощайтесь!
  Он положил на стол пачку жвачки - на этот раз с розовым квадратиком. Я
взял одну, а Боря-Боб - все остальное, в соответствии со своей
комплекцией. Потом он вытащил монету в пятьсот песо - новенькую,
блестящую, красивую, с благородными профилями королевской четы - и начал
подбрасывать ее в воздух. Раз подбросил, второй, а на третий поймал в
ладонь и скрутил в трубочку.
  - Инкредэбл! - восхитился Бартон. - Невероятно! Наш друг Боб и в самом
деле всего лишь торгует фруктами?
  - Это опасное занятие, - пояснил Боря, когда я перевел ему вопрос. -
Разборки, стрелки, конкуренты, должники, то да се... Всякое бывает.
  - И трупы тоже? - поинтересовался Бартон, выкатив глаза. - Как Боб
разбирается с конкурентами? Вот так? - Он оттопырил большой палец и
чиркнул себя по горлу.
  - Кто, я? Каленый пятак тебе к пяткам! Да я и мухи не обижу! - воскликнул
Борис, хлопнув огромной ладонью по столу. Стол застонал, но выдержал.
  Мы поднялись и, выйдя из ресторана, окунулись в знойный, насыщенный
запахами асфальта и зелени воздух. Небо было безоблачным, и палящий
солнечный жар навевал воспоминания о Калахари, Нубийской пустыне и Сахаре.
Впрочем, до Сахары было рукой подать - всего-то пятьсот километров к югу.
  - Ну и жарища! - недовольно пробормотал Боб. - А черному хоть бы хны...
Небось у них в Трихамате еще пожарче!
  Всю дорогу до пляжа они молчали, но когда мы устроились на лежаках под
пестрыми зонтиками, окунулись по первому разу, а затем разглядели и
обсудили всех близлежащих сеньорит, затеялась серьезная беседа. Боб, как
оказалось, был поклонником кунфу и карате (искусства, абсолютно
необходимые торговцу фруктами), а Дик отдавал предпочтение таиландскому
боксу. Они принялись обсуждать достоинства этих систем, размахивая руками,
все больше горячась и накаляясь, и наконец совсем отказались от
переводчика (то есть от меня) и перешли на выразительный язык междометий и
жестов.
  Бартон, свирепо оскалившись, отодрал деревянную планку от лежака,
переломил, сложил вдвое и перешиб одним ударом. Боб снисходительно
усмехнулся и начал молча разбирать свой лежак: под верхними планками были
бруски посолидней, сантиметров в пять, сухие и прожаренные солнцем до
гранитной твердости. Вскоре от них остались щепки, а звуки ударов и
азартные возгласы привлекли к нам внимание сеньорит, сеньор и их сеньоров.
Одна из них, костлявая желчная англичанка лет под шестьдесят, что-то с
возмущением втолковывала супругу, такому же костлявому и желчному; он
наконец поднялся, окинул нас злобным взглядом и побрел к набережной. "Не
иначе как за полицейскими", - с тревогой подумал я.
  Не все, однако, были против наших молодецких забав. Вокруг нас собралась
стайка тоненьких и смуглых девушек-испанок: они восхищенно взирали на Боба
и Дика, хихикали и щебетали, словно канарейки. За ними расположился
толстый немец с банками пива в обеих руках: две банки он прижимал к
животу, а из третьей прихлебывал и подбадривал моих приятелей утробным
рыком. Были еще какие-то молодые люди спортивной наружности, и среди них -
Леонид: он то приподнимался на носках, то вращал глазами, то азартно
вскидывал вверх стиснутые кулаки и мычал что-то неразборчивое - словом,
переживал.
  "А где же его братец?" - подумал я и тоже приподнялся. Лев обнаружился
метрах в десяти от нас. К моему удивлению, спортивные игрища его не
занимали; он простерся на лежаке с закрытыми глазами и с упоением слушал
музыку. Магнитофон, очевидно, находился в сумке: провода от наушников
тянулись к ней и исчезали в ее объемистом чреве. Временами Лев поднимал
руку, поправлял наушники и делал плавный, волнообразный жест, как бы
дирижируя оркестром или подчиняясь неслышимой мелодии; это выглядело
забавно и трогательно.
  В который раз я дал себе зарок не судить о людях по первому впечатлению.
Взять хотя бы этих братцев-лейтенантов... Может, они не лейтенанты вовсе,
а студенты консерватории, которых богатый папа отправил отдохнуть? Может,
и папы богатого нет, и эти два молодца трудились не покладая рук - точно
так же, как я в моем студенчестве - чтоб посетить на каникулах Испанию?
Может, глаза их серые от природы, а не посерели согласно служебным уставам?
  "Сложная штука жизнь", - мелькнуло у меня в голове. Если использовать
строгий и точный математический язык, любая мало-мальски серьезная
жизненная проблема относится к классу некорректных задач, где случайность,
помеха или внезапная подсказка могут радикально изменить решение.
Предположим, был я свободен и холост, гулял, как кошка, сам по себе, не
глядя на всяких серых мышек; но тут приходит остроносый волк и Просит
передать повестку мышке... Цепь случайностей, флуктуация на флуктуации! А
в результате...
  Тем временем шкаф и зулус, покончив с лежаками, взялись за зонтики. Эти
большие зонты, стоявшие над каждым лежаком, крепились к металлическим
штырям толщиной в два пальца; и вот теперь Дик, под одобрительные вопли
публики, гнул такой штырь, превращая его из стройного латинского "I" в
русскую букву Г. Боб дождался, пока эта операция закончится, подбоченился
и презрительно пошевелил бровями, напомнив мне в этот момент Дарьиного
попугая. Думаю, что на английском он знал десяток слов, но, чтоб
объясниться, сейчас хватило двух. Он ткнул себя кулаком в грудь, оттопырил
большой палец и сказал: "Йесс!" Потом плюнул Бартону под ноги и произнес:
"Фак!" Подумал и добавил: "Фак, Читафуга!" Затем в свой черед взялся за
железный стержень.
  Чувствовалось, что они оба завелись. Я попытался представить, что
произойдет, если зулус и шкаф сойдутся в смертельной схватке на этом тихом
берегу, под теплым андалусским солнышком. Вероятно, на всем пляже не
останется ни единого целого зонтика, ни одного лежака, а гальку перетрут в
песок... А заодно - и зрителей...
  Но тут появился костлявый британец с каким-то испанским кабальеро.
Испанец, вероятно, был пляжным смотрителем; разглядев причиненный ущерб,
он начал темпераментный монолог, но Бартон вытащил бумажник, а из него -
стодолларовую купюру. Страсти вмиг остыли, инцидент был исчерпан, и
зрители разошлись; супруги-англичане перебрались подальше от нас, Леонид
улегся рядом с братом, толстый немец вскрыл вторую банку пива, а
смуглокожие испанки упорхнули в море.
  Бартон пошарил в карманах, вытащил зеленоватую упаковку - казалось, запасы
жвачки были у него неисчерпаемыми - и протянул Борису. Вероятно, это
являлось знаком примирения; они поделили жвачку на двоих, потом Боб
потянулся к своей сумке, достал сигареты и угостил Бартона. Я закурил
свои. Минут пять мы дымили, поглядывая на море, в котором весело резвились
сеньориты.
  Наконец Борис поднялся и сказал, обращаясь в пространство между мной и
Диком:
  - Надо бы окунуться. Как-никак за соленую водичку тоже деньги плачены.
  Он вразвалку направился к воде, всем видом демонстрируя, что торопиться не
намерен, а намерен получить максимум удовольствий за свои денежки: и
окунуться, и поплавать, а может, и сеньорит пощекотать. Бартон же,
наперекор своим утренним намекам, на девушек внимания не обращал, а глядел
почему-то на усеянную заклепками зеленую сумку Боба, что валялась рядом с
разбитым лежаком. Странно глядел, с опаской - так, словно из сумки вот-вот
выскочит ядовитый тарантул.
  Внезапно он подмигнул мне, придвинулся ближе, выплюнул жвачку в ладонь и
залепил ею крайнюю заклепку на Бориной сумке. Смысл этой загадочной
манипуляции остался для меня неясным; мне показалось, что он собирается
подшутить над Борей и приглашает меня в сообщники. Но если подшутить, то
как? Я терпеливо дожидался объяснений, но вместо них зулус еще раз
подмигнул и протянул мне руку.
  - Поздравляю, Гудмен! Ты застрахован в моей компании, а чтоб не пришлось
беспокоиться о взносах, тебе открыли счет в швейцарском банке "Хоттингер и
Ги". Небольшой, но очень почтенный банкирский дом - солидность,
надежность, вековые традиции и абсолютная тайна вкладов... Счет на
предъявителя, вот его номер и телефон. - Зулус протянул мне бумажку с
двумя группами цифр, выписанных четким, разборчивым почерком. - Позвони,
представься, продиктуй номер счета и скажи, какой ты желаешь выбрать
пароль. Любое восьмизначное число или восемь любых символов...
  - Идентификатор, - перебил я с кислой улыбкой. - Это называется
идентификатором. Кодовое слово, по которому счет будет доступен только мне.
  Брови Бартона приподнялись.
  - Ты очень образованный человек, Гудмен. Слишком образованный для парня,
который мастерит бильярдные кии.
  - Не забудь еще про вешалки из лосиных рогов, - добавил я с таким кислым
видом, будто мне поднесли лохань с сотней мелко нарезанных лимонов.
Клянусь, что не притворялся; как большинство соотечественников, я знаю,
что следует за словами: поздравляем, вы выиграли приз! Какой бы приз ни
имелся в виду - автомобиль, компьютер или кандидат в парламент, - выигрыш
рано или поздно оборачивался мнимой величиной. Корнем квадратным из
отрицательного числа, нажигаловкой и лохотроном.
  Бартон, бросив искоса взгляд на братцев-лейтенантов, придвинулся еще
ближе. Мне показалось, что они забеспокоились: Лев, ценитель музыки,
что-то объяснял Леониду, тыкая пальцем в наушник. Потом они оба склонились
над своей необъятной сумкой, и теперь я видел только две загорелые спины и
пару стриженых макушек.
  - Образованные люди очень нуждаются в деньгах, - произнес Бартон,
пощипывая вислую нижнюю губу. - Особенно в России.
  Спорить с этим не приходилось, и я мрачно кивнул, размышляя, в какой
капкан меня пытаются загнать. Я испытывал странную смесь раздражения и
любопытства: первое - от того, что меня считали лохом, а второе, пожалуй,
носило профессиональный характер. Все-таки крысоловы разбираются в
капканах! Причем не только отечественного производства.
  Зулус Дик жарко дышал мне в ухо:
  - Ну, ты доволен? Учти, наша компания работает только с избранной
клиентурой. Полная гарантия анонимности, полная безопасность плюс надежная
страховка...
  - И на сколько же меня застраховали? - поинтересовался я, не спуская глаз
с лейтенантов. Похоже, оба были в полной растерянности.
  - Пока - на две тысячи. На две тысячи американских долларов. Целых
двадцать бумажек с портретом президента Франклина.
  Я небрежно пожал плечами:
  - За кий мне больше платят. Не говоря уж о вешалках.
  Глаза у Дика выпучились.
  - А ты не врешь? Не набиваешь цену? Дороговаты вешалки у вас в России!
  - Не вешалки, а рога. Рога всегда в цене. Он задумчиво покивал,
посматривая на Льва и Леонида. Они суетились возле сумки, как пара
автомехаников у разбитого вдребезги "жигуля".
  - Ты умный человек, Гудмен. Ты, разумеется, понимаешь, что две тысячи
долларов - лишь первый взнос. За ним последуют другие.
  - Какие? Нельзя ли уточнить?
  - Воз, десять тысяч или пятьдесят... Все зависит от тебя.
  - Пятьдесят - это уже разговор. За пятьдесят  продать пару-другую
секретов. Скажем, что ест на завтрак президент... или каким нарзаном
поливают друг друга депутаты Думы.
  Про нарзан он не понял и лишь помотал головой.
  - Ваши мелкие разборки мою компанию не интересуют. Полируйте друг другу
косточки хоть до Страшного суда - нам-то что? У нас свои заботы.
  - Например, страховой бизнес?
  - Например, - согласился Дик. - Сфера его растет, ширится и процветает, и
хоть мы не страхуем торговлю гнилыми бананами и тухлыми грушами, но
относимся с пониманием ко всем запросам клиентов, даже к самым экзотичным.
А многие из них - клиенты, не запросы - чуть-чуть повернуты... или даже не
чуть-чуть... - Он покрутил толстым пальцем у виска и оглянулся на
лейтенантов, Там явно назревала драма: Лев в полном отчаянии сорвал
наушники, а Леонид угрюмо хмурился и щипал губу.
  - Так вот, в последнее время наши клиенты страдают вичфобией, - продолжал
Дик, переменив позу и задумчиво рассматривая сероглазиков. - Такое вот
дело... Вичфобия... Тебе понятен этот термин?
  Я кивнул. Речь шла не о вирусе СПИДа, а о боязни черной магии и
колдовства1: выходит, мы наконец подобрались к нашим колбасным обрезкам.
  - Многие жалуются, что над ними производят магические эксперименты,
накладывают заклятья, очаровывают, заставляют делать то и это, чего им в
голову бы не пришло, если б не влияние магов, призраков и всяких
потусторонних сил. Скажем, кто-то вдруг загорелся желанием совратить
президента - разумеется, нашего, а не вашего, - или выпустить кишки
конгрессмену, или подбросить бомбу в Белый дом, или разрезать маму
бензопилой, а папу провернуть в мясорубке... Ужасные вещи, Гудмен, просто
ужасные! Но люди полагают, что их вины тут нет, а все - влияние астрологов
и магов. Люди хотят застраховаться от таких событий, и это желание - их
неотъемлемое право согласно божественному закону и нашей конституции... Ты
улавливаешь мою мысль, Гудмен?
  - Вполне, - ответил я. - Вы, значит, в затруднении? Клиентов неохота
упустить и конкурентов надо обскакать, однако предмет страховки весьма
туманен? Сфера ментального, сплошные загадки и неопределенности... Если
супруг зарезал супругу, чтоб завладеть ее полисом, все ясно: дело идет в
суд, супруг - на электрический стул, вопрос исчерпан, и  не платить.
Но при ином повороте событий, когда супруга угасает от чар злокозненного
колдуна, вам, парни, не отвертеться... Вроде как естественная смерть...
или не смерть, а полная амнезия либо утрата дееспособности... В любом
случае - плати! Я верно понимаю ситуацию?
  - Более или менее, - подтвердил зулус. - Я убеждаюсь с каждой минутой, что
ты, Гудмен - настоящий интеллектуал, и всякие вешалки и рога - лишь эпизод
в твоей карьере. Кем ты, кстати, был в восьмидесятых? В эпоху, когда у вас
еще не слышали о демократии?
  Я улыбнулся - печально, но с достоинством.
  - В ту эпоху, Дик, я сидел в заточении, как мамонт в вечной мерзлоте. Не
Соловки, но очень похоже... Там меня и обучили всяким полезным ремеслам.
Строгать рога, дубить медвежьи шкуры, химичить и заниматься ловлей крыс.
  - О! - произнес Бартон. - Так ты еще и крысолов?
  - Самой высшей квалификации. С полным университетским образованием и
ученой степенью.
  Он покачал курчавой головой:
  - Удивительная у вас страна! Верно сказано: умом Россию не понять...
  - И не пытайся, парень, только грыжу заработаешь. - Я бросил взгляд на
Леонида и Льва, которые с отчаянными лицами сидели по обе стороны своей
сумки. Лев снова подключился к ней, но  было поклясться, что слышит
он лишь шорох предвечного эфира. По моим губам снова скользнула улыбка.
Нет, все-таки я разбираюсь в людях!
  - В общем и целом, - сказал Бартон, проследив мой взгляд и тоже
усмехнувшись, - моя компания нуждается в информации. О магах, колдунах и
их приемах, о формулах и раритетах черной магии, о всяком этаком-таком...
- Он неопределенно пошевелил пальцами. - Сам понимаешь, Россия нынче -
держава ведьмовства. Откуда еще получить надежные данные? Только от вас. У
вас там все экстрасенсы и маги, все одной космической энергией питаются...
опять же Тибет с Индией близко... - Дик наклонился ко мне и, заговорщицки
подмигнув, прошептал: - Соглашайся! За ценой не постоим! Ну как,
договорились?
  - Договорились, - кивнул я и спрятал в нагрудный карман бумажку с
координатами банка "Хоттингер и Ги". - Договорились, ежели по десять тысяч
за раритет и пятьдесят - за формулу. Формулы, как и рога, нынче в цене.
  Мы ударили по рукам, и Бартон пообещал, что в Петербурге меня непременно
разыщут. В самом скором времени, как только появятся вышеозначенные
раритеты. Медлить не станут, сразу найдут. "Не представитель ли некой
религиозной конфессии?" - поинтересовался я. "Очень может быть", -
ответствовал Бартон, тщательно удаляя жвачку с сумки Бориса. Потом он
щелкнул по заклепке ногтем, заставив Льва подпрыгнуть на лежаке, и громко
произнес:
  - ...Представляешь, Гудмен, лежу я на этой бабе в чем мать родила, и тут
открывается дверь и входит ее благоверный. Во-от с таким гаечным ключом...
  Я обернулся. К нам шествовал Боря-Боб - могучий, рослый, сероглазый, с
влажно поблескивающей кожей и победительной улыбкой на устах.
  Потом он взглянул на загрустивших лейтенантов, и его улыбка поблекла.
                                  Глава 9
  Вернувшись с пляжа и отобедав (салат из креветок, бифштекс с кровью и, для
разнообразия, бутылочка сладкой "Сангрии"), я обнаружил, что третий день
гощу в испанском королевстве, а, собственно, не видел ничего. Ровным
счетом ничего, кроме моря, пальм, отеля "Алькатраз" и его постояльцев -
если, разумеется, не считать вчерашнего тукана. Согласен, он был весьма
забавной птицей, но все же не мог заменить соборов, башен, витражей,
дворцов и прочих местных достопримечательностей. А потому я быстренько
собрался, взял на набережной такси и, несмотря на сиесту, покатил в
Малагу. Боб, конечно, увязался со мной. Я не возражал. Во-первых, как
всякий бывший советский человек, я не чужд духа коллективизма, въевшегося
в кости, плоть и кровь, а этот дух подсказывал мне: бродить одному по
заграницам нехорошо, лучше гулять в компании. Под надлежащим, так сказать,
присмотром. Во-вторых, я все еще надеялся, что смогу разговорить Бориса,
что в какой-то момент спадет с него маска болвана и олуха и слабое
дуновение истины долетит до меня, позволив ясней разобраться в подоплеке
событий. Это совсем не исключалось: ведь самый опытный актер не может
рядиться изо дня в день в отрепья идиота, являясь, в сущности, неглупым
человеком. Конечно, Боря-Боб не был гигантом мысли, но у меня бродили
подозрения, что парень он не простой - поумнее, чем кажется на первый
взгляд.
  Итак, мы отправились в Малагу и осмотрели собор, дворец епископа, бульвары
и портовые причалы, мавританскую крепость под названием Хибральфаро, арену
для боя быков, полуразрушенный замок последнего арабского эмира и римский
амфитеатр. Из всех этих сокровищ испанской культуры я с наибольшим
энтузиазмом осмотрел дворец. Снаружи было под сорок, мозги плавились и
растекались манной кашей, а здесь, под защитой полутораметровых стен,
царила приятная прохлада. Вдобавок вход был бесплатным, и посетители могли
бродить тут в тишине и холодке, попутно любуясь современной скульптурой
(сталь, бронза и бетон), а также огромным фикусом, который рос в патио. По
крайней мере, я решил, что это фикус, но не исключалось, что то была
кокосовая пальма или нечто другое, не менее экзотическое.
  Дворец был последним в нашем списке, и, передохнув душой среди его
гостеприимных стен, мы отправились за подарками, обследуя одну за другой
узкие городские улочки. Мне нравится делать подарки. Это большое
искусство, в котором я изрядно преуспел и знаю: чтобы найти подходящую
вещь, надо напрячь воображение и не жалеть ноги. Итак, мы искали
сувенирную лавку - не с туристским ширпотребом, как в районе отелей, а
что-нибудь более солидное, с испанским колоритом, однако доступное по
цене. Последний фактор был решающим, и, посетив ряд заведений, где
торговали натуральной кожей, фарфором, хрусталем и прочими
брошками-сережками, мы несколько приуныли.
  - Подарки - дело серьезное, - бурчал Борис, обмахиваясь широкополой шляпой
и изучая очередную витрину. - Враз не ущучишь, где и чего купить... и чтоб
без нажигаловки... без крепкой нажигаловки, каленый пятак тебе к пяткам...
Нажгут все равно, усатые гниды, так хоть не втрое, не вчетверо... Вот хотя
бы браслетик этот взять, серебряный, с зеленым камушком... Сорок тысяч
песюков, с ума сойти! Ты говоришь, изумруд? И даже наклейка есть? И в ней
написано, что изумруд? Написано, ха! Чтоб я так жил! Доверчивый ты,
Дмитрий... сокровища тебе мерещатся, дружбишься с кем попало, в наклейки
веришь... а там стекляшка вместо изумруда, и серебро небось разбавлено...
  За полуразрушенным римским амфитеатром нашлось заведение поскромней, и
Боря, насупившись и шевеля бровями, стал пристально разглядывать витрину.
То была лавочка всяких скандальных штучек, какие люди состоятельные и
эмансипированные держат где-нибудь на каминной полке, дабы изумлять
друзей. За толстым прозрачным стеклом располагались: гипсовый муляж
слоновьего фаллоса в натуральную величину, раскрашенный с неподражаемым
искусством; чучело летучей мыши с имплантированной крохотной женской
головкой, смутно напоминавшей какую-то из голливудских кинозвезд; маска
графа Дракулы с оскаленными клыками; сатир, совокупляющийся с нимфой на
танковой броне - нимфу я не признал, а вот рожа сатира носила явное
сходство с незабвенным Лаврентием Палычем Берией. Кроме того, там были
выставлены наши родимые матрешки - Блин Клинтон со всеми его женщинами,
причем Хиллари, законная супруга, была из них самой крошечной. Над головой
президента висел запаянный в пластик марочный блок несуществующей
республики Нагаленд - с тем же Клинтоном и Моникой Левински в интересных
позах. Пожалуй, через век-другой цены ему не будет, как "голубому
Маврикию", подумал я, борясь с искушением приобрести этот шедевр. Но, с
одной стороны, тянул он на пять тысяч песет, а с другой - завещать его мне
было абсолютно некому. Я посоветовался со своим бумажником и смирился.
  В эту лавку мы все-таки заглянули. Боб приобрел игральные карты с
лесбийскими мотивами, бисерный веер с "Обнаженной махой" и раскрашенную
статуэтку Колумба: великий мореплаватель стоял в полный рост, а перед ним
согнулся индейский касик, протягивая гроздь бананов. Думаю, эти бананы и
соблазнили Борю - в отличие от Колумба и касика, они были похожи на
оригинал. Я, после долгих размышлений, купил для Дарьи палисандровую
шкатулку, инкрустированную серебром. Она была небольшой, тщательно
сделанной, изящной, и внутри нашлось бы место только для пары колец.
  Каких? Это был вопрос вопросов! Глобальная проблема для всякого холостяка!
Мужчина в тридцать шесть не молод и не стар, он - личность ответственная,
самодостаточная, закаленная жизнью, и это хорошо. Хорошо в том смысле, что
он созрел, но не успел подгнить, и может без иллюзий распорядиться своей
судьбой. Например, решить, какие кольца лягут в палисандровую коробочку...
Но, с другой стороны, его гнетет боязнь перемен. Он понимает, что
наступила пора целовать кого-то в щечку, кого-то качать на коленке, однако
такие метаморфозы внушают ему панический страх. Ужас, скажем начистоту! И
я, признаться, не был исключением. Такой вот морально-психологический
коктейль...
  Боря-Боб не замечал моих терзаний. Пересчитав карты с нагими лесбиянками,
он поморщился и пробурчал:
  - Хоть здесь не нажгли... Кругом одни кидалы... чмо и хоботы... торчки и
шмурдяки... и этот жлоб из Манивоки... Доберусь я до него, почищу перышки!
Печень вырву!
  - Тут не Россия, - напомнил я, - тут самое безопасное место во всем
испанском королевстве. Ну, станешь ты печень рвать... Мужик он здоровый,
без шума не обойдется... А в результате - международный скандал. Скажут,
русская мафия за чернокожих взялась. Нехорошо! Мы ведь все-таки
интернационалисты!
  - Лично я - без "интер", - сказал Боб, вдруг становясь серьезным. - А что
до чернокожего, так он не простой угнетенный негр, а хмырь из Лэнглипусы.
И тебя, кретина, охмуряет... Гляди, охмурит! Был ты дурик, а будешь
жмурик. Ясно?
  Куда уж ясней! Особенно про Лэнглипусу, где штаб-квартира ЦРУ... Я принял
эту информацию к сведению и простодушно улыбнулся.
  - С чего ты решил, что меня охмуряют? Боб поиграл бровями, сплюнул на
торчавшую у обочины пальму, задумчиво посвистел сквозь зубы.
  - Знаем мы охмуряльные методы, знаем! Вначале - изолировать фигуранта,
лишить гласности и связей с общественностью, потом - наобещать с три
короба, а под занавес отправить на погост, кормить червей. С веночком на
гробике.
  - Если быстро и безболезненно, так не столь уж плохая перспектива, при
нашей-то нынешней жизни, - заметил я. - Опять же венок... Может, еще и
похороны оплатят.
  - Похороны я сам тебе оплачу, - пообещал Боб.
  Он неожиданно развеселился, раскрыл веер с "Обнаженной махой" Гойи,
поглядел на него, одобрительно хмыкнул, закрыл и, пользуясь веером вместо
клинка, стал объяснять мне, куда положено колоть и резать, чтоб фигурант
быстрей переселился в мир иной. Потом - куда положено бить: в висок, в
глазницы, под основание черепа, по горлу... Нельзя сказать, что я совсем
уж неофит в таких делах: в студенческие годы, в промежутках между моргом,
лекциями и ленинградской товарной, я успел позаниматься "рестлингом".
"Рестлинг" - это мы так его называли для пущей важности. На самом деле то
была борьба без правил, и суть ее заключалась в краткой формуле: дать в
зубы, чтоб дым пошел.
  Поэтому, внимая Борису, я не слишком ужасался и не впадал в прострацию, а
размышлял о том, что хомо сапиенс, если брать по-крупному, делятся не на
расы, народы и племена, а всего на две категории: одним угробить ближнего
что муху раздавить, другим же этот подвиг не по силам. К тому же
большинство людей не знает, к какой категории относится, пока им не сунут
автомат и не отправят в афганские горы или вьетнамские джунгли. И слава
Творцу, что не знает!
  Я представил Боба с топором в руках - с тем самым, что висел в моей
прихожей, - и содрогнулся.
                                  * * *
  Перекусив в пиццерии, мы взяли такси и вернулись в отель в девятом часу.
Дальнейшая программа была кристально ясной: бассейн и променад до бара. Я
спросил бутылку белого, а Боб - стакан покрепче; затем мы вынесли столик в
парк, уселись под цветущим тамариском и стали потягивать каждый свое. Мои
лейтенанты куда-то запропастились - должно быть, от смущения за утренний
провал, но Ричард Бартон из Таскалусы был тут как тут: приплясывая и
поводя плечами, двигаясь как бы под звуки неслышимого джаза, подтанцевал к
нашему столику с порцией виски и карманами, набитыми жвачкой.
Поразительная личность! Если не пьет, то говорит, а если не говорит, так
жует. Правда, угощать нас он не забывал.
  Мы потрепались о том о сем - о национальных пристрастиях в сфере напитков,
о династии Бурбонов и испанском короле, чей гордый профиль украшал песеты,
о паре гомиков, появившихся сегодня в отеле "Алькатраз", о толстой немке,
которая хоть не отличалась стройностью испанок, но вряд ли уступала им в
постели. Выпили мы немного: я одолел половину бутылки сухого, а Боб с
Диком - по три порции горячительного. Время за разговорами (вполне
мирными, без посягательств на чью-либо печень) летело незаметно и быстро.
Меж тем небеса потемнели и озарились яркими южными звездами, над горным
хребтом поднялась ущербная луна, посеребрив воду в бассейне и выложенные
искусственным мрамором дорожки, поле для гольфа покрылось мраком, а
платаны и пальмы оделись густыми сумрачными тенями, став похожими на
гигантских рыцарей в черных плащах. В парке и на открытой площадке у бара
вспыхнули фонари, но публика - большей частью народ семейный, малопьющий -
уже расходилась. Проковыляла толстая немка со своими чадами, тащившими
ворох бутылок с пепси; чинно удалились британцы и датчане; тихонько
уползли гомики; покинули бар пожилая чета из Питера и молодые супруги с
шустрым малышом. Только неугомонный полковник Гоша все колобродил у
стойки, заливая Элле, Стелле и Белле, а также бармену Санчесу, как
довелось ему командовать полком в Афгане, как он гарцевал на полевой кухне
и рубил моджахедов в лапшу. Девушки попискивали в самых драматичных
моментах, а Санчес вежливо улыбался и ждал, когда же русский сеньор
угомонится и свалится под стойку. По-моему, шансов у Санчеса не было.
  - Вот она, справедливость, - задумчиво протянул Боря-Боб, скосив глаза на
полковника. - Одни отчизне служили, кровь проливали, а нынче топают на
костылях... Другие жрали-пили и набивали карман, и теперь им все позволено
- и та же выпивка, и бабы, и брехня о драчках, где задницы их отродясь не
бывало. И власть опять же у них... Иду на спор, что этот шмурдяк всю жизнь
просидел в тихой дыре под Питером или Москвой и на горы глядел отдыхаючи в
Сочи... А нынче врет и не краснеет! И где ведь врет, каленый пятак ему к
пяткам - не в Сочах каких-нибудь сраных, а в заграницах! Куда за рубль не
долетишь!
  - Но ты ведь тоже долетел, - произнес я.
  - Долетел!.. - Борис резко оборвал фразу, и мне показалось, что он хотел
добавить: "За казенный счет". - Долетел, зато не вру. А мог бы
порассказать... мог бы...
  Он выплеснул содержимое стакана в глотку, поднялся и твердым шагом
направился к стойке. Бартон дернул меня за рукав:
  - Боб расстроен? Почему? Из-за утреннего инцидента? Так я готов искупить.
Может, мы и ему откроем счет в банке "Хоттингер и Ги"?
  - Боб душой тревожен, а это деньгами не поправишь, - объяснил я. - Он
хочет не денег, а справедливости.
  - Справедливость - тоже вопрос денег, - заметил Бартон с истинно
американским прагматизмом.
  - Отнюдь. И то и другое надо рассматривать в аспекте конкретной
национальной идеи. Американская идея какова9 Что Штаты - оплот демократии,
а раз оплот, то должны быть сильны и богаты. Богатство и сила измеряются
деньгами; значит, кто при деньгах, тот и прав. Русская же идея совсем иная
и коренится в православных и коммунистических догматах. Русские считают,
что богатство - зло, а бедность - не порок, что духовное превалирует над
материальным и что их миссия - распространить такие идеи по свету, в обоих
земных полушариях, не исключая Антарктиды. Вот когда распространят, тогда
и установится справедливость! Героям дадут по ордену, честным труженикам -
по медали, а мошенники и тунеядцы вымрут сами собой. Понял?
  - Не понял, - отозвался Дик. - По-моему, это чепуха, и вот тебе живой
пример: все страховые агенты - мошенники, но я не собираюсь вымирать.
  - Вымрешь, когда мы до вас доберемся.
  - Не доберетесь. Пока что мы вам одалживаем деньги, а не наоборот.
  Мы замолчали, чтобы в покое и тишине обдумать национальную идею: он -
свою, а я - свою. Боб тем временем топтался у стойки с полной емкостью в
руках, но, против моих ожиданий, морду полковнику бить не стал, а даже
чокнулся с ним и перекинулся парой слов с девицами. Затем вернулся к нам -
повеселевший и возбужденный. Глаза его хитро поблескивали из-под нависших
бровей, и даже квадратная физиономия вроде бы сделалась округлой.
  - Что приуныли, братаны? - провозгласил он. - Порох отсырел или градус в
душе не играет? Так я вас щас развеселю! Есть у меня одна штучка...
  Он полез в карман, а Дик взглянул на меня с явным вопросом во взоре.
Пришлось переводить.
  - Боб боится, что у нас порох отсырел, и обещает развеселить.
  - Я уже веселый, - промычал Бартон, отхлебывая из стакана.
  Я потянулся к своему, но моя конечность внезапно застыла в воздухе, будто
стрела подъемного крана, не обнаружившего груз. Боря-Боб, поглядывая то на
меня, то на зулуса, подбрасывал на ладони небольшой футлярчик,
пестренький, цилиндрический, как раз такой, в каком хранят непроявленную
фотопленку. И был этот футляр, за исключением расцветки, полным подобием
найденных мной, распиханных по сейфам и халатам: точно такого же размера,
той же формы и, кажется, из того же пластика.
  Признаюсь, что к этому фокусу я не был готов. Совсем не был! Хоровод
цветных футлярчиков мелькнул перед моими глазами; черный и голубой будто
выпрыгнули из сейфа в Промате, а остальные присоединились к ним, покинув
продранный карман, и закружились надо мной по эллиптическим орбитам.
Двигались они неторопливо, будто давая возсть как следует их
разглядеть и даже пересчитать, так что я смог убедиться, что память меня
не подводит, что их по-прежнему шесть, и пестрый никуда не делся - вот он
кружится за белым и золотым, подмигивая разноцветными полосками.
  - Никак ты привидение увидел? - с насмешкой произнес Борис, хлопнув меня
по руке. - Знакомое привидение, а? - Он перевел взгляд на Бартона, но тот
разглядывал пестрый цилиндрик с явным недоумением. Потом спросил:
  - Это что такое?
  Видимо, Боря-Боб понял вопрос по интонации, так как тут же откликнулся:
  - Это такая штука-"веселуха", которой у нас в любом ларьке торгуют.
Погляди-ка!
  Он отвернулся и вытряхнул на ладонь что-то крапчато-полосатое, искристое,
с плавными округлыми обводами, напоминающее маленькую фигурку енота или
иного зверька, кошки или белки, причем было абсолютно неясно, где у этой
кошки-белки хвост, а где голова. Она показалась мне такой забавной, такой
смешной, что на губах волей-неволей родилась улыбка; потом, не спуская
глаз с широкой ладони Бориса, я рассмеялся и наконец захохотал. Бартон
вторил мне гулким басом.
  Говорят, что смех - ужасное оружие, но где пределы его власти? Смех
способен вызвать слезы, героя превратить в паяца, владыку-в глупого шута;
из красавицы смех сделает дурнушку, из академика - кретина; он может
привести к дуэли, к самоубийству или драке, разжечь костер ненависти,
уязвить гордость; еще он умеет жалить, жечь, ранить, унижать и убивать. Но
все это - фигуры речи, включая смерть; мы понимаем их иносказательно, и
потому нам мнится, что смех сам по себе безвреден.
  Но это не так.
  Наш смех не был обидным, злобным или мстительным, издевательским или
саркастичным. Мы просто смеялись; первые две минуты с удовольствием,
причем хохотали так, что скамейка тряслась, а с тамариска осыпалась
половина цветов. В следующие две минуты удовольствие приуменьшилось, но мы
не могли остановиться, мы смеялись с натугой, еще не понимая, чем кончится
внезапное веселье. Затем смех принялся выворачивать нам внутренности, и
наступило время испугаться, но испуг был каким-то вялым, заторможенным,
неспособным бороться со смехом: мы хохотали по-прежнему, зачарованно глядя
в ладонь Бориса, наши расслабленные тела содрогались, пот заливал глаза, а
из разверстых глоток рвался хриплый каркающий рев.
  Наш мучитель сжал кулак, и мы в изнеможении откинулись на спинку скамьи. В
горле у меня хрипело и клокотало; Бартон то ли постанывал, то ли
повизгивал, и с нижней его губы стекала на подбородок слюна. В данный
момент все его мускулы, крепкие кости, непрошибаемый череп, могучие
челюсти, как и умение пользоваться этим добром, не значили ровным счетом
ничего; он был беззащитен, словно новорожденный младенец. Мешок с трухой,
и только.
  Впрочем, и я оказался не в лучшей форме.
  - Ну, повеселились, и хватит, - сказал Боря-Боб, прибирая пестрый
футлярчик в карман. - Пощипали перышки кое-кому... всяким хитрожопым
умникам...
  Глядел он при этом не на Бартона, а на меня, так что не приходилось
сомневаться, кто тут хитрожопый умник. Дмитрий Григорьевич Хорошев,
специалист по части крыс, полировальщик рогов, великий химик и
токсидермист... В этот момент я и в самом деле готов был содрать с Бориса
кожу и набить чучело. Ведь он меня купил! Купил со всеми потрохами! Я мог
долдонить сколь угодно, что знать не знаю о штучках Арнатова, но у
противной стороны будет иное мнение: теперь им известно, что я их видел. А
раз известно, они меня дожмут. Навалятся скопом, устроят допрос и выдавят
истину пытками... хотя бы той же веселухой...
  Такой вариант полагалось обмозговать, и я, шатаясь, поднялся.
  - Хрр... Ты, Боря, лучше фруктами торгуй. Серьезное занятие, там не до
смеха... Опять же грыжу не наживешь...
  - Я-то не наживу, - с усмешкой сообщил Борис. - Ты о себе позаботься,
химик!
  - Вот это правильно, с этим я согласен. Главное - забота о здоровье, так
что пойдука я спать. Смех продляет жизнь, если подкреплен долгим сладким
сном.
  Я развернулся, но тут Бартон пришел в себя, вытянул длинные ноги в
коричневых замшевых башмаках и хриплым голосом спросил:
  - Что это было, Гудмен? Меня словно перышком щекотали... по пяткам и в
других местах... Даже внутри, по селезенке... О-ох! Брюхо до сих пор
сводит...
  - Магия и колдовство, колдовство и магия, - сказал я, мстительно улыбаясь
Борису. - Это, Дик, был тот самый раритет ценою в десять тысяч долларов.
Переведи их для Боба в банкирский дом "Хоттингер и Ги".
  - А формула?
  - Формула за мной.
  Зулус поскреб курчавый затылок, достал непочатую жвачку в золотистой
обертке, медленно развернул и кивнул Борису - мол, угощайся, друг дорогой.
Перешагнув через его ножищи в гигантских башмаках, я потащился к лестнице
и лифтам, чувствуя, как в животе что-то екает, подпрыгивает и
раскачивается, словно кишки затеяли футбольный матч с желудком. По дороге
я нагнал девиц и полковника - он тоже тащился на полусогнутых, опираясь на
хрупкое плечико Эллочки.
  - Т-ты, ммуж-жик... - произнес полковник Гоша, уперев в меня мутный взор.
  - В-вы, ммуж-жики... ч-чего там рр-жали? Анн-хдот ннов-вый, х-хе?
  - Самый новый, - сообщил я. - Про Афган. Как моджахед ставил клизму одному
интендантскому полковнику.
  Эллочка хихикнула, а Гоша, хоть и был крепко пьян, побагровел.
  - Т-ты н-на что н-намекаешь, щ-щенок? Я бы объяснил, на что, но тут кишки
забили гол желудку, и мне пришлось срочно юркнуть в лифт.
                                  Глава 10
  Я проснулся в восьмом часу от истошного визга. Он был громким, паническим,
но довольно мелодичным - похоже, вопила женщина с незаурядным вокальным
даром. Мне чудилось, что где-то подо мной, на нижних этажах, ведет
бесконечную партию колоратурное сопрано: визг то поднимался до самой
высокой пронзительной ноты, то смолкал на мгновение, как будто визжавшая
набирала побольше воздуха в грудь, то начинался с новой оглушительной
силой.
  В чем был, я выскочил на балкон.
  Визжала толстая немка.
  Не знаю, что побудило ее подняться в такую рань - может, неистребимая
немецкая пунктуальность или гигиенические соображения. Нормальный человек,
который находится в отпуске, обычно спит до девяти, потом неторопливо
продирает глаза, завтракает, пьет чай и только после этого лезет в бассейн
купаться - с полной гарантией, что он проверен ответственными лицами.
Теми, которым положено осматривать и проверять бассейны, а также беречь
постояльцев от нервных стрессов. Если же вы пренебрегаете этим правилом,
то можете наткнуться на что-то неприятное - скажем, на дохлую крысу или
кошку, на жабу, собачьи фекалии или, как в данном случае, на свежий труп.
  Труп прибило к бортику, и с моего восьмого этажа он был отлично виден с
тыла. Человек лежал в воде ничком: майка обтягивала мощную спину, руки
были распластаны, ноги в синих линялых джинсах дрейфовали вслед за
квадратным корпусом, как две баржи за широким кургузым буксиром. Стриженый
затылок напоминал чугунное ядро, приделанное к короткому толстому
основанию шеи, зад был приподнят, а плечи опущены, словно утопленник с
разбега нырнул в бассейн вниз головой. Вода в бассейне была прозрачной,
дно выстлано голубоватой плиткой, и на этом пастельном фоне труп казался
каким-то темным инородным включением - гигантский жук, угодивший по
случайности в миску с формалином.
  Немка продолжала визжать.
  Я протер глаза, сглотнул и убедился, что не ошибаюсь: там, в бассейне,
раскинув конечности и тыкаясь носом в дно, плавал мой земляк Боря-Боб,
безгласный и недвижимый, точно останки шкафа, распотрошенного и
выброшенного за ненадобностью. Эта картина была резкой и четкой, однако
какой-то неестественной: во-первых, я еще не осознал случившегося, а
во-вторых, увиденное опровергало все уверения Леши и Гриши о безмятежном
отдыхе в испанском королевстве. Теперь приходилось признать, что если
тапок и полотенец в Коста-дель-Соль не воровали, то все же здесь случались
иные неприятности.
  К немке подскочил дежурный портье, глянул вниз, отшатнулся и что-то
завопил по-испански. Прибежали еще люди, кажется, из местного персонала:
двое, бережно обняв немку за талию, принялись ее успокаивать, потом повели
к Санчесу, уже спешившему к ним со стаканом воды; остальные склонились над
трупом, будто хотели его выловить, но портье прорычал: "Полисиа! Дотторе!"
- и один из служащих метнулся в холл отеля - видимо, к телефону.
  Когда, торопливо умывшись и одевшись, я спустился вниз, полиция и медики
уже приехали, а Борю выловили из воды и положили на носилки. В гостиничном
холле, выходившем на две стороны, к шоссе и к парку с бассейном, толпилось
человек десять - видимо, немка разбудила не всех. У выхода в парк стоял
полицейский в роскошной форме с серебряными шнурами, не пропуская желающих
взглянуть на мертвеца. Самую яростную активность проявляли Лев и Леонид -
с отчаянными лицами пытались что-то втолковать служителю закона, однако
тот лишь отмахивался от них и время от времени рявкал: "Но, сеньоре! Но!"
Меня он пропустил - когда Санчес, которого допрашивал какой-то тип в
штатском, ткнул рукой в мою сторону и разразился воплями сначала на
испанском, а после на английском. Из слов его  было понять, что
покойный сеньор выпивал прошлым вечером с доном Диего и чернокожим
американским доном, что они веселились и хохотали, а потом дон Диего - вот
он!.. в дверях стоит!.. - ушел, а чернокожий дон остался. И беседовал с
русским сеньором тихо-мирно, хоть оба были в приличном подпитии - в чем у
него, у Санчеса, нет сомнений, повидал он всяких сеньоров, и русских, и
финских, и американских, и на ушах, и на бровях. А после он, Санчес,
закрыл бар и тоже ушел, и что случилось, не знает, но думает так:
американский сеньор отправился спать, а русский, наверное, еще добавил -
по этой части русские сеньоры будут покруче американских Добавил он,
значит, и пошел прогуляться, а по дороге свалился в бассейн. И решил, что
самое Время поспать... Вот чернокожий сеньор из Америки то же самое
скажет...
  Чернокожий сеньор из Америки был тут как тут, стоял слева от детектива в
штатском и кивал с печальным видом А также грустно причмокивал губами,
мотал головой и закатывал глаза, будто собирался огласить окрестности
протяжными звуками спиричуэлс. Портье, врач в белом комбинезоне и детектив
тоже кивали - видимо, изложенная Санчесом версия устраивала всех, как не
грозившая крушением туристскому бизнесу в Коста-дель-Соль.
  Мне пришлось подтвердить, что вчера Боря-Боб и в самом деле набрался,
однако не слишком, если учесть его габариты и спортивный тонус. Детектив с
кислой миной возразил, что тонус тонусом, а градус градусом; ведь дон
Диего не знает, чем закончились вчерашние посиделки и сколько спиртного
принял его земляк en masse2. "Если принял, то из чего?" - поинтересовался
я. Бар был закрыт, но всякий запасливый русский сеньор имеет при себе
бутылку либо фляжку. Так где же она? Где роковая емкость, оборвавшая жизнь
моего земляка?
  Начались поиски бутылки - безрезультатные, хотя искали тщательно, под
скамейками и лежаками, среди травы и на дне бассейна. Тем временем я
наблюдал, как детектив шарит у Бориса по карманам. В них обнаружились
солнцезащитные очки, российский зарубежный паспорт, сорок долларов и тысяч
пять песет, монетки, зажигалка и размокшая пачка с сигаретами. Никаких
следов цилиндрика с пестрым забавным зверьком, то ли кроликом, то ли
белкой... Я бросил взгляд на Бартона, но тот по-прежнему шлепал губами да
закатывал глаза, будто бы в горестном недоумении.
  Носилки с телом Бориса подняли и потащили к шоссе - кружной дорогой, не
через холл, дабы не эпатировать собравшуюся там публику Ей портье объявил,
что произошла трагическая случайность, что полиция во всем разберется и
что бассейн будет надраен, вымыт и спрыснут французскими духами, так что
уважаемые постояльцы смогут резвиться в нем через пару часов Бартона, с
которым мы не успели перемолвиться ни словом, детектив забрал с собой:
все-таки мой чернокожий приятель являлся последним, кто видел Бориса в
добром здравии, и это полагалось отразить в официальном протоколе.
  Едва полицейский в дверях исчез, как Лев и Леонид, два братца-лейтенанта,
ринулись ко мне со скоростью космических ракет. Они были бледными - краше
в гроб кладут! - и я их вполне понимал: во-первых, не досмотрели по
службе, а во-вторых, могли очутиться на месте Бориса, порознь или парой.
Бассейн велик, а запасы виски и коньяка у Санчеса неисчерпаемы...
  Я ознакомил их с официальной версией, и минут пять они поливали тупых
испанских детективов, врачей, портье и полицейских, не обходя вниманием и
королевскую чету. Монархи были, конечно, последними с края, но чего не
сболтнешь под горячую руку... Так что меня раздражала не столько
ненормативная лексика, сколько ее неандертальский примитивизм - с позиции
цивилизованного кроманьонца, читающего нужные словари. Я
послушал-послушал, затем вмешался в их диалог и высказал свои соображения
по этому поводу - в пяти этажах, с завитушками и прибамбасами. Близнецы
почтительно примолкли.
  Затем Леонид отправился звонить начальству - думаю, в Петербург, а может,
и в Москву. Мои лейтенанты уже не скрывали, что связаны с Борисом; об этом
хоть не говорилось, но будто разумелось само собой Если в процессе
компьютерных расчетов произошли неприятности, нажмите клавишу "эскейп"...
Тоже не говорится, но разумеется, как и многое другое в нашей повседневной
жизни.
  Лев остался со мной и, пощипывая усы, начал дотошно выпытывать каждую
деталь вчерашних посиделок. Я рассказал в подробностях, что пили, о чем
говорили и как хохотали над анекдотом про интендантского полковника. Затем
подвел его к скамье, уже исследованной полицейскими; стол был убран
(видимо, Санчесом), а под скамейкой и вокруг нее валялись увядшие цветы
тамариска, окурки и четыре скомканные обертки от жвачки. Лев покосился на
этот мусор, пожал плечами и направился к бассейну, пробурчав, что
криминала и вещдоков тут не наблюдается.
  Но у меня сложилось иное мнение. Какая-то мысль стучала в мозгу отбойным
молотком, или, если использовать более поэтический образ, кружила, как
чайка над океанскими волнами. Что-то смутное, связанное с ненайденной
бутылкой... Я вдруг подумал, что смерть Бориса разительно непохожа на
смерть Сергея: ни огнестрельной раны, ни ссадин, ни синяков - словом, ни
единого следа насилия. Похоже, он в самом деле напился вдребадан и ухнул в
воду, пребывая в абсолютно невменяемом состоянии...
  Напился? Но при мне он выпил чуть-чуть, в общей сложности граммов сто
пятьдесят, а чтоб напоить такого лося, нужна не бутылка - бочонок... Да и
зачем ему пить с коллегой из враждебной конфессии? Пить до бесчувствия,
имея с собой футлярчик с драгоценным амулетом?..
  Это как-то не вязалось. Совсем не вязалось... Ни бутылки, ни бочонка, ни
смысла, ни резона... Другое дело - если его одурманили... Но чем?
  Я наклонился, поднял валявшиеся в траве обертки и начал их разглаживать.
Две - от "Дирола"-вайт, без картинок, с синей и белой надписями по
серебристому фону, одна - от "Стиморола", со снежинкой, и еще одна -
неведомой мне марки, золотистая, с едва заметным медицинским запахом. Вот
и нашлась искомая емкость, промелькнуло в голове, пока пальцы
автоматическими движениями расправляли золотой фантик. На обороте был
какой-то текст, на английском и очень мелкий, но у меня хорошее зрение. Я
вгляделся и прочитал, что лечебная жвачка с клофелином предназначена для
гипертоников, что она стабилизирует давление, но, в сочетании с алкоголем,
оказывает мощный седативный эффект. Клонит в сон, иными словами. Затем
перечислялось еще пять препаратов, добавленных к жвачке, с формулами и
названиями из двадцати букв, но это я пропустил; к стыду своему, должен
сознаться, что не силен в органической химии. Как, очевидно, и Борис.
  А зря! Временами не мешает знать, что мы едим, что пьем и что жуем.
                                  * * *
  Я поднялся в номер, принял душ, побрился и переоделся, затем решил
позавтракать. Пока допивал кофе с бисквитом, чистку бассейна закончили, но
ни один постоялец не спешил плюхнуться в голубовато-хрустальные воды. На
лежаках и шезлонгах тоже не было никого, зато портье с мрачной миной
наблюдал, как немка со своими отпрысками и багажом садится в такси. За ней
отбыли гомики, полдюжины англичан, две наши супружеские пары из Питера и
еще кое-какой излишне впечатлительный народец. Санчес тоже был мрачен на
завтрак явилось всего человек двадцать, и среди них - полковник Гоша с
красными, как у вампира, глазами. Я подумал, что ему бы клофелиновая
жвачка не помешала, обеспечив разумную экономию средств. Хотя кто его
знает9 Вполне воз, цена чудодейственной жвачки была побольше, чем у
бутылки "Столичной".
  Ко мне за столик подсели Гриша с Лешей и завели разговор о том, что, в
силу прискорбного случая, есть возсть переменить прописку. Я ответил,
что собираюсь купаться в море, что вполне доволен "Алькатразом" и не хочу
съезжать, что у меня тут завелись друзья, включая бармена Санчеса, и все
мы должны поддерживать друг друга в горестях, хранить российские традиции,
бодриться и не кукситься. Затем я отоварил свою карточку, и мы, как
положено, выпили не чокаясь - за упокой души Бориса.
  Весь этот день я провел на пляже - разумеется, под неусыпными взорами
братцев-лейтенантов. Лев - тот, что с усиками - намекнул, что ожидается
приезд большого начальства, но других скользких тем не касался; Леонид же
был немногословен, как его тезка, спартанский царь, защитник Фермопил. По
небу скользили облака, дул приятный ветерок, температура опустилась с
тридцати восьми до тридцати - уже не африканский зной, а просто теплая
погода. Мы отобедали в индийском ресторанчике на набережной, съели
цыпленка под соусом кэрри, окунулись два-три раза и возвратились к ужину в
отель. Я отметил, что Дика Бартона нигде не видно, поразмышлял о судьбе
своих вкладов в банке "Хоттингер и Ги" и в восьмом часу поднялся в номер,
собираясь предаться дальнейшим раздумьям в плане сложившейся ситуации.
Однако мои намерения были нарушены. Только я вышел на балкон, вдохнул
прохладный вечерний воздух и закурил сигарету, как в дверь постучали. "Кам
ин!" - крикнул я, решив, что сейчас повидаюсь с Бартоном; дверь
отворилась, но вошел не зулус из Таскалусы, а остроносый майор Иван
Иванович Скуратов. Был он запылен и мрачен, в пропотевшей рубашке и панаме
военного образца. И тянуло от него неприятными запахами - теми, какими
пропахли морги и полицейские участки во всем мире. Во всяком случае, что
касается моргов, я мог положиться на личный опыт.
  Не здороваясь, он подошел к креслу, сел, снял панаму и вытер ею вспотевший
лоб. Потом уставился на меня суровым прокурорским взглядом.
  Пришлось поздороваться первому.
  - Не рад вас видеть, Иван Иваныч. Встречаемся в третий раз, и дважды - при
трупах моих знакомых. Боюсь, это стало дурной традицией.
  - Майор Чернозуб - не ваш знакомый. Он выполнял задание, - отчеканил
остроносый железным голосом.
  "Майор Чернозуб... вот как его звали..." - подумал я и покачал головой.
  - И что с того? Майор так майор, каленый пятак ему к пяткам... Мы чуть ли
не подружились... - Я отправился к холодильнику, налил в стакан
минеральной и протянул гостю. Он жадно выпил, бормоча: "Неплохо вы здесь
устроились... Любопытно, за какие такие заслуги?" Вопрос был явно
риторическим и остался без ответа - тем более что меня интересовали совсем
другие материи.
  - Значит, Борис у нас майор... А вы в каком же звании?
  - Полковник ФСБ. Северо-западное региональное управление аналитических
исследований.
  - Поздравляю, - откликнулся я и налил ему еще один стакан. - Десяти дней
не прошло, а вы уже полковник и служите не в УБОП, а в ФСБ. Стремительный
рост в чинах! Может, покажете удостоверение?
  На этот раз он пил воду мелкими глотками, дергая кадыком на жилистой шее и
бормоча:
  - Не будьте идиотом, Дмитрий Григорьевич... глот-глоп... такие
удостоверения за рубеж не берут... глот-глоп... а берут паспорт и
справку... глот-глоп... а в справке той написано, что я... глот-глоп...
родной дядюшка Бориса Чернозуба... глот-глоп... и явился, чтоб увезти тело
племянника на родину... глот-глоп... - Он отставил пустой стакан и
сообщил: - Однако я - полковник ФСБ, и беседовать мы с вами будем, исходя
из этой диспозиции. То есть я спрашиваю, вы отвечаете. Предельно точно и
откровенно. Без всяких уверток и неуместного паясничанья. Вы меня поняли,
Дмитрий Григорьич?
  И в самом деле полковник, решил я, кивнув. Ничего не имею против
полковников, даже из ФСБ, но этот остроносый тип не просто был полковником
- он играл в полковника. Полковник ФСБ должен быть суров - особенно с
нашим братом интеллигентом, со всякими физиками-шизиками,
литераторами-дегенератами и прочими музыкантами сомнительных
национальностей. Суров настолько, чтоб яйцеголовый интеллектуал тут же
наложил в штаны и во всем сознался: как продал родину, как удавил жену,
как утаил нетрудовой доход и как подделал банковское авизо. Должен
заметить, что эта манера беседы никак не зависит от политического режима,
авторитарного или демократического; это некий глобальный конфликт между
шустрой лошадкой и всадником. Лошади - это мы, люди творческих профессий;
мы стремимся свободно гулять в пампасах, но всадники-хозяева направляют
нас к определенным и стратегически важным целям. К атомной бомбе,
например, к теории расового превосходства, к марксизму, неопозитивизму и
соцреализму, к ваянию статуй вождей и отцов нации. Или, как в данный
момент, к приятной беседе. Я спрашиваю, вы отвечаете... Предельно точно и
откровенно... Поняли, Дмитрий Григорьич?
  Бывший майор Скуратов коснулся переносицы, с отвращением оглядел свою
пропотевшую рубаху и произнес:
  - Первое: не демонстрировал ли Чернозуб что-то необычное? Какую-нибудь
странную вещицу? Второе: кому демонстрировал? Вам, или имелись еще зрители?
  - Отвечаю точно и откровенно, - сказал я. - Демонстрировал. Вчера вечером,
в садике при отеле Мне и гражданину США Ричарду Бартону. Чернокожий, лет
тридцати восьми, здоровый, как лось. Служит в компании "Фортуна
Индепенденс", Таскалуса, штат Алабама. Это, как я понимаю, к востоку от
великой реки Миссисипи... - Выдержав паузу, я поинтересовался: - А что это
было, полковник?
  - Называйте меня Иваном Ивановичем, светиться нам ни к чему, - сказал
остроносый. - А был это следственный эксперимент.
  - Неудачный, - заметил я.
  - Как сказать, - не согласился Иван Иванович. - Если б мы знали его
результаты...
  - А труп в бассейне - не результат?
  Он нахмурился:
  - Я имел в виду не Чернозуба. Хотя его смерть в определенном смысле тоже
результат... как и отсутствие объекта, которым он манипулировал... - Иван
Иванович на секунду прикрыл глаза, потом веки его приподнялись, и серые
зрачки пришпилили меня к стене - как мотылька, проколотого двумя
булавками. - Этот объект... у вас?.. - спросил он после недолгой паузы.
  Я молча помотал головой. Взгляд полковника изменился - теперь он глядел на
меня не пронзительно, а с укоризной и даже вроде бы с легким сочувствием.
  - Позвольте заметить, Дмитрий Григорьич, что вы еще не осознали, в каком
очутились положении. Вы пока что не обвиняемый, но исключительно важный
свидетель... друг человека, которого мы искали... - Я сделал протестующий
жест, но он не обратил на него внимания. - Убитого, кстати, на вашей
даче... похитившего перед тем объекты государственной важности... Что же
может вас спасти, Дмитрий Григорьич? Откровенность, откровенность и еще
раз откровенность! Вот ваша соседка пошла нам навстречу... кстати, очень
привлекательная девушка... сказала, что Арнатов был у нее пару раз после
продажи квартиры... крутился там и тут, болтал о пустом, но делал
многозначительные намеки... А к вам он не заглядывал?
  Ну и ну! Уже и Дарью отловили, и та созналась во всех грехах! А мне она о
визитах Сержа не говорила... Впрочем, я и не спрашивал: мы увлеклись
другими делами.
  - Так заходил к вам Арнатов или нет? - раздался голос полковника. - Какие
вы с ним поддерживали связи? И где упоминавшаяся мной вещица? Та, что была
у Чернозуба? Вы учтите, Дмитрий Григорьич, я ведь на вас надавить могу...
крепко наехать... могу взять вас в разработку и выяснить, чем живет
уволенный сотрудник Промата, на какие деньги ест-пьет и разъезжает по
заграницам... кто ему платит и за что... и все ли доходы декларированы
должным образом...
  - Все, - ответил я, начиная злиться. - И не валяйте дурака, полковник, вы
все уже выяснили, все, что смогли. Да, я - ученый, один из многих, которых
выбросили на улицу, и я работаю с частными фирмами как
аналитик-консультант... И что тут такого? Вы предпочли бы, чтоб я сдох с
голоду или отправился в Ирак, рассчитывать выход плутония на атомных
станциях? И то и другое - не для меня. Лучше я буду консультировать мелких
жуликов да честно платить налоги... ну, еще в Андалусию съезжу, коль
повезет. На всех законных основаниях, по договору с "Голд Вакейшн".
  Остроносый слегка оторопел, потом приложился к стакану с минеральной,
сделал пару глотков и произнес:
  - Пусть так, Дмитрий Григорьевич, пусть так. Готов согласиться, что лично
вы, - он подчеркнул слово "лично", - ни в чем таком не замешаны... Но речь
не о вас, а о вашем покойном соседе. И вы пока что не ответили на заданные
вам вопросы.
  - Почему же, ответил. При первой нашей встрече заявил, что близких
отношений с Арнатовым не поддерживаю и контактов в последние месяцы не
имею. Что же касается вещицы... объекта, продемонстрированного
Чернозубом... я ведь ясно дал понять, что у меня ее нет. Однако... - Я
замолчал, и в комнате повисла тишина, прерываемая шелестом листвы под
налетевшим с моря бризом.
  - Однако?.. - Иван Иваныч выгнул бровь.
  - Я мог бы поделиться с вами своей гипотезой. Весьма правдоподобной. Но
гипотеза - это не факты, которыми я, в силу гражданского долга, обязан с
вами делиться: гипотезы и версии - плод моих раздумий, моя, так сказать,
интеллектуальная собственность. Так что заключим джентльменский договор: я
вам - гипотезу, а вы мне - обещание.
  - Какое?
  - Что оставите меня в покое. Хотя бы на пару ближайших недель.
  Он медленно допил минералку, призадумался, что-то прикидывая и
просчитывая, потом резко кивнул головой:
  - Ладно! Выкладывайте ваши соображения.
  - Подозреваю, что Ричард Бартон из Таскалусы агентствует не только в
страховой компании, - сказал я.
  - Это факт, а не версия. Факт, уже известный мне.
  - Разумеется. Вам ведь доложили о случившемся на пляже? Не далее как
вчера? Один из ваших сотрудников оглох, а мне тем временем были сделаны
намеки. Странные, должен признаться. Суть их осталась мне неясной. Что-то
о черной магии, о заклинаниях, об амулетах и ведьмовстве...
  Остроносый дернулся.
  - Вы посоветовались с Чернозубом?
  - Нет. Я же говорю, что не понял намеков. Мне показалось, что это шутка...
знаете, юмор страховых агентов... А может, он хотел надо мной посмеяться.
Поразвлечься... Он - черный, я - белый, зато он из Америки, а я-из
России... Разумное допущение?
  - Вполне, - Иван Иваныч криво улыбнулся. - Над нами скоро готтентоты
смеяться будут.
  - Вот-вот... Похоже, мы раньше вымрем, чем они. - Я придвинул к нему
бутылку с минеральной, сделав широкий гостеприимный жест. - Вечером мы
устроили междусобойчик на троих, выпили по капле. Я - исключительно сухое,
а Чернозуб с Бартоном - виски, но понемногу, двухсот граммов не наберется.
Тут Борис нам и выдал... Мне, во всяком случае, хватило. Еле в номер
добрался... - Остроносый что-то хотел сказать, но я поднял руку. -
Погодите, Иван Иваныч. Это все факты, а теперь начинается версия. Я ушел,
Бартон остался с Чернозубом, но Чернозуб не был пьян и не имел намерения
напиваться. А утром его находят в бассейне, без ран и царапин, зато и без
штучки... без упомянутой выше вещицы... И что мы должны думать?
  Я уставился на остроносого с тем неописуемым выражением, с каким
подчиненный, вложивший умную мысль в голову шефа, глядит на начальника.
Пора, мол, бабки подбивать, да чин не позволяет, тогда как вы...
  Скуратов с легкостью принял эту игру, важно кивнул и промолвил:
  - Чем-то одурманили Чернозуба, Потом освободили от вещицы - и в бассейн.
Жаль! Работник он был неплохой. Ну, проведем экспертизу, посмотрим, чего
ему дали понюхать...
  - А негр-то исчез, - добавил я. - Уехал утром с полицейскими и не вернулся.
  - Зачем же ему возвращаться? - На лице Иван Иваныча мелькнула злорадная
усмешка. - Он ведь думает, что бриллиант ухватил. Вот и понес к себе в
гнездышко... в эту самую Такзалупу, что к востоку от Миссисипи...
  Мы переглянулись, как два сообщника, ухмыльнулись разом, и я спросил:
  - А на самом-то деле - что?
  - Так, пустячок... Приманка. Приманка? Для кого? Об этом он забыл
упомянуть.
  Скуратов поднялся:
  - Ну, Дмитрий Григорьевич, собирайтесь. Домой полетим.
  Примерно такой конец и ожидался, невзирая на джентльменский договор. Эти
договоры - как поддельное авизо: вроде бы есть, однако не всякий получит
означенную в документе сумму. Получишь, если тебя боятся, а коль не боятся
- при напролом, может, чего-то и выйдет Наша российская тактика, и,
кстати, не хуже прочих.
  - Домой? - Мой рот скривился в недоумении. - А если я не соглашусь?
  Остроносый хмыкнул и пожал плечами:
  - Тогда выбирайте, Дмитрий Григорьич: соляные копи, урановый рудник,
галеры или каленые пятаки к пяткам.
  Пожалуй, он не шутил, однако скоропалительное возвращение никак в мои
планы не входило. По множеству причин. Во-первых, мне просто хотелось
отдохнуть; во-вторых, я нуждался в покое и некотором времени, чтобы
обдумать ситуацию и отыскать зернышко истины в груде навоза; в-третьих, я
не терял надежды на встречу с Диком Бартоном - а вдруг ответит на парочку
вопросов?.. Существовали и другие резоны, и среди них такой: что я скажу в
славной компании "Голд Вакейшн"? Что недоволен отдыхом? Что пиво в Испании
кислое, а гранаты - не той системы? Или что меня насильно вывез полковник
ФСБ? В любом случае это положило б конец нашим доверительным отношениям и
плодотворному будущему сотрудничеству. А я не столь богат, чтобы
разбрасываться клиентурой.
  Пришлось упереться рогами, трясти хвостом и бить копытами. В ответ
остроносый воззвал к моим чувствам: к чувству ответственности и чувству
долга, к патриотизму и гордости за державу, и, наконец, к чувству
самосохранения. Я возразил, заявив, что обозначенное в первых пунктах
кануло в вечность вместе с имперскими замашками, а что до самосохранения,
так это не чувство, а инстинкт. Разумеется, он мне не чужд, и он говорит
мне сейчас, что лучше пару деньков погреться на андалусском солнышке. Иван
Иваныч сморщился, обозвал меня эгоцентристом и посулил заковать в кандалы;
я презрительно сплюнул и напомнил ему, что мы, во-первых, живем в
демократической стране, а во-вторых, пребываем сейчас на территории
испанского королевства. Которое, кстати, диссидентов не выдает. "Это кто
же тут диссидент?" - насмешливо сощурился Скуратов. А я ответил, что
магнитофон включен и все его шуточки про кандалы и рудник уже на пленке.
  На том мы и расстались, слегка недовольные друг другом. Может быть,
больше, чем слегка: хоть остроносый своего не добился, зато посеял в моей
душе тревогу. Эти намеки о Дарье и Арнатове... Зачем приходил Сергей?.. И
почему оставил в спальне любовный амулет?..
  Странно, но в эту ночь мне ничего не приснилось. То ли погода стояла
прохладная, то ли запас вещих и страшных снов был у Морфея временно
исчерпан.
                                  Глава 11
  Признаюсь - к собственному стыду - что смерть Бориса меня не огорчила.
Как, в сущности, не огорчали и другие смерти, происходившие внезапно и не
касавшиеся близких мне людей - гибель предпринимателей и депутатов,
банкиров, журналистов и чиновников. Все они знали, на что идут, все
разделяли профессиональный риск с пожарными, саперами и милицейскими, но
получали при этом гораздо больше благ, влияния и власти. Одних было жаль,
других - не очень, но даже чувство испытанной жалости оставалось
мимолетным и очень далеким от истинного сострадания. Что, разумеется,
неудивительно. Совсем неудивительно - ибо в эпоху киллеров запасы
сострадания быстро иссякают, а нищета подталкивает к жестокости.
  Бедность не порок, учили нас, но то был всего лишь один из мифов советской
эпохи. От каждого - по способностям, каждому - по труду... Тренируйся, и
будешь прыгать, как Валерий Брумель... Прилежно постигай науки, и станешь
умным, как Альберт Эйнштейн... Пиликай на скрипке по двадцать часов
ежедневно, и будешь играть, как Давид Ойстрах... Все это было ложью, ибо
талант, фантазию и гений подменяли унылым трудом, который есть в конечном
счете удел невольников и крепостных. Но самой чудовищной ложью являлась
теза о том, что богатство - зло, что богач бесчестен, мерзок и жаден,
тогда как бедняк, в силу одной лишь классовой принадлежности, является
средоточием всех достоинств.
  Ложь! Наглая ложь!
  Богатый - или скажем скромнее, состоятельный - свободен и независим.
Конечно, его свобода не абсолютна, но страх голодной смерти ему неведом, а
это многое значит: богатый не продаст свой голос на выборах за бутылку
пива, не убоится неправедной власти и не пойдет за преступным маньяком.
Это все привилегии бедности, ибо бедный народ - это народ рабов. Рабы же
не знают сострадания и верят любому, кто обещает их накормить. Особенно
плотью и кровью богатых соседей. Beggars must not choosers, как говорят
британцы: нищие не выбирают.
  Я сам - из племени рабов, привыкших к насильственной смерти, и потому,
быть может, призрак Бориса не являлся мне в снах и не стонал ночами под
балконом. В повестке дня были другие вопросы, не оставлявшие места
сожалению, и я размышлял над ними, как терпеливый и усердный крысолов.
Помимо того, выгреб значки из своих баулов и подарил их Санчесу вместе с
синим попугайным галстуком; позвонил в банкирский дом "Хоттингер и Ги" и
сообщил пароль ("петрруша" - только латинскими буквами); еще я пил сухие
вина, ел курицу под огненным соусом кэрри, смотрел непристойные фильмы по
телевизору и плавал по два километра каждый день ~ для сублимации
сексуальной энергии.
  Но обратимся к моим размышлениям. Кем был, в сущности, Шерлок Холмс? Вы
скажете - сыщиком? Но это слишком узкий термин, обозначение профессии, и
только; как множество других реалий, изобретенных человечеством, он
подлежит классификации и более строгому описанию. Я бы сказал, что Шерлок
Холмс был гениальным системным аналитиком, а эта область приложений
интеллекта определяется с гораздо большей четкостью, чем дар выслеживать
преступников. Системный анализ - часть математики; но стоит ли толковать с
непосвященными об оценке количества информации, об уравнении связи и о
корреляционных матрицах? Правильно, не стоит, тем более что все это - лишь
колдовской ритуал, творимый при помощи формул, компьютеров и
математических заклятий. Суть же заключается в том, что системный анализ
позволяет связать различные - и на первый взгляд далекие - факты,
классифицировать их и ранжировать, создав тем самым некую информационную
структуру - зрелый плод экспериментов и раздумий, который криминалисты
называют версией.
  У вас есть версия, Ватсон? Да, разумеется, Холмс, целых пятнадцать.
Выбросьте их на помойку, Ватсон. Но почему же, Холмс?! А потому, что их
пятнадцать. Не стоит умножать количество сущностей сверх необходимого.
  Я действовал, руководствуясь этим правилом. Я не нуждался ни в
компьютерах, ни в формулах, ни даже в карандаше и бумаге. Впрочем,
бумажный лист существовал, но только лишь в моем воображении - пустой и
белый, будто поверхность арктической льдины, припорошенная свежим снежком.
Сцена для лебединых танцев гипотез и половецких плясок фактов под гром
барабанов логики...
  В левом и правом углах воображаемой страницы я написал "Команда альфа" и
"Команда бета", затем обвел написанное овалами. Немного поколебавшись,
изобразил под первой надписью "КГБ-ФСБ, Управление аналитических
исследований", а под второй - "ЦРУ, разведка", добавив в обоих случаях
жирный вопросительный знак. Не исключалось, что остроносый Иван Иваныч,
бывший майор УБОП, а ныне полковник ФСБ, при нашем очередном свидании
окажется генералом, главой управления по борьбе с легализацией доходов от
преступной деятельности. Не менее забавные метаморфозы могли приключиться
и с Ричардом Бартоном, так что вопросительные знаки казались мне уместными
в обоих овалах.
  Между ними я разместил прямоугольную рамку с декорацией и главными героями
спектакля. В рамке содержались такие надписи:
  "Институт - секретная лаборатория
Косталевский - шеф
Сергей Арнатов - ассистент
Исследования психологических феноменов
Открытие?"
Левый овал я соединил с прямоугольником сплошной линией, пометив ее
словами "Контроль и курирование"; от правого овала протянулся пунктир,
тоже помеченный, но иным образом: "Утечка информации? Воз". Затем,
будто сами собой, под рамкой возникли еще два прямоугольничка: в одном
мерцала надпись "Магический кабинет Сержа Орнати", в другом - "Квартира
Арнатовых". Теперь мне осталось изобразить последний овал, в самом низу, и
обозначить в нем "Команду гамма"; я сделал это, соединил гаммиков двумя
штриховыми линиями с "Квартирой" и "Магическим кабинетом" и надписал их
одинаково: "Случайность?"
Версия, сложившаяся у меня во время разработки этой схемы, была такой.
  В лаборатории Косталевского, которую курировало КГБ, а после - ФСБ,
созданы своеобразные психологические катализаторы, или, если угодно,
волшебные амулеты. Сам я познакомился с четырьмя: влияние черного было
неясным, белый погружал в забвение, пестрый провоцировал веселье, а
голубой - любовную страсть. Но были, вероятно, катализаторы других реакций
- гнева, ненависти, надежды, веры, самомнения, и только богу известно,
чего еще; словом, эпохальное открытие, какие даже в век прогресса торчат
египетскими пирамидами среди жилых особнячков.
  Но чтоб навести завершающий марафет - облицевать пирамиду, замуровав при
том все входы и выходы, - нужна, разумеется, проверка. Статистически
значимый ансамбль результатов, как говорят в научных сферах. И вот
появляется маг и кудесник Серж Орнати и начинает творить диковины и
чудеса. Причем под прочной "крышей", ибо никто его пальцем не трогает и не
пасет, ни рэкетирская мелочь, ни милицейские, ни крупный криминал, что
было б вполне естественно при этаком хлебном деле... Никто! И я об этом
знал. Бродила у меня идея связать его с Мартьяновым, хозяином агентства
"Скиф", но Серж сказал, что нет нужды - мол, бритоголовых не боится,
поскольку "крыша" его не течет и даже не капает.
  Вспомнив про сей разговор, я провел сплошную линию от овала команды альфа
к магическому кабинету и призадумался. Широкомасштабный эксперимент всегда
грозит утечкой информации... И все же на него решились - была, видать,
необходимость... С другой стороны, если трудиться аккуратно, откуда
протечет? Магия есть магия: пассы, заклятья, свечи и пентаграммы, снадобья
и гороскопы, и среди всей этой шелухи - катализатор-амулет... Одного
беглого взгляда довольно... И как догадаться потом клиенту, что тут
подействовало, что присушило любимого? Или, наоборот, заставило забыть...
Нет, никакого риска - конечно, при соблюдении техники безопасности. Но
Серж сим правилом пренебрег и начал практиковать на дому.
  Не отсюда ли все его неприятности? Об этом стоило поразмышлять, но я
понимал, что могу ошибиться: все-таки мотивы его бегства, его попытки
пересидеть в карельских лесах тяжелые времена, оставались мне
неизвестными. Но так или иначе, он сбежал и прихватил с собой коллекцию
волшебных амулетов... объектов государственной важности, как выразился
остроносый. Видимо, эти объекты были неравноценными: одни - приманка и
пустячок, другие - нечто более серьезное и существующее, может быть, в
единственном невосполнимом экземпляре. Этот вывод показался мне логичным.
В конце концов, что такое "веселуха" и приворотный амулет? В зависимости
от обстоятельств - орудие пытки либо способ поощрения, каких и без того
придумано немало. В самом деле, пустячок... И таких пустяковин могло быть
несколько, и было наверняка, если говорить о "веселухах". А вот белую
штучку пустяком не назовешь... никак не назовешь!  считать, что мне с
ней повезло: я глядел на нее секунду и потерял всего лишь час - час или
сорок минут полноценной жизни; но более долгое созерцание могло привести к
катастрофе. К тихому помешательству, амнезии или летаргическому сну... К
чему еще? Не стоило гадать и строить гипотезы на песке, реальность все
равно могла оказаться ужасней.
  Итак, Сергей сбежал, но неудачно - нашли кудесника и тут же припечатали
Однако не альфы и не беты - те стали бы уговаривать и торговаться, а не
стрелять. Может, конечно, и пристрелили бы, но потом. А так вот сразу -
никаких резонов. Ну, абсолютно никаких! Альфы из команды остроносого в
курсе дела, а значит, могли применить подходящую тактику: газ или ампулу с
сонным зельем. А бетам пальба и вовсе не с руки - они ведь не в трупах
нуждались, а в информации. Их тактика была понятна: сначала поманят
пряником, счетом в швейцарском банке, а уж затем столкнут в бассейн.
  Теперь я был уверен, что стреляли гаммы. Кто-то из расторопных клиентов,
обскакавших разом и ФСБ, и ЦРУ, кто-то, знавший половину правды и оттого
боявшийся до судорог. Я вспомнил позу Сергея, руку, протянутую над
головой, и мои последние сомнения исчезли. Он что-то собирался показать -
им?.. себе?.. - но показать непременно; этот жест угрозы был очевиден
нападающим, и на него ответили огнем. А после забрали амулет, что
находился у Сергея, и принялись за розыски остальных. Не нашли и позвонили
мне...
  Такой, в общих чертах, была моя версия, и, завершив ее, я приступил к
неясным вопросам. Верно поставленный вопрос - тропинка к решению проблемы;
однако еще существенней их иерархия - иными словами, соотносительная
важность Вопросов второстепенных скопилось множество, и я перечислил их и
записал на оборотной стороне листа - в том порядке, в каком их генерировал
мой распаленный любопытством мозг.
  Откуда взялся пестрый амулет у Чернозуба? Контрольный экземпляр? Или нашли
коробку, что спрятана на даче? И обнаружили, что не хватает трех футляров?
В этом случае я-не свидетель, а подозреваемый: шкуру спустят, но свое
возьмут!
  Зачем Борис продемонстрировал нам "веселуху"? Остроносым было сказано -
следственный эксперимент... Однако над кем? Над нами обоими скорее всего:
ведь Боря-Боб мог показать эту штуку отдельно мне, отдельно Бартону. Но он
желал поглядеть на нашу совместную реакцию: не начнем ли подмигивать друг
другу и прикладывать палец к губам. Дик, похоже, ничего не знал, а я - я
вот провалился! Выдал себя с потрохами, точно младенец в мокром
подгузнике! Правда, мой промах был исправлен Бартоном - с помощью жвачки и
бассейна...
  Как информация о трудах Косталевского попала к бетам? Все-таки через
магический кабинет? Или был осведомитель в институте? Впрочем, неважно. Я
полагал, что они присматривают за интересными российскими объектами
поосновательней, чем за дворцами Саддама Хусейна; к тому же, по нынешним
голодным временам, осведомителей у них хватало. Но о работе Косталевского
им, кажется, было известно немногое - что-то открыли, изобрели - а вот что
именно?
  Почему Сергей бежал и прятался? И от кого? Зачем наведывался к Дарье? И
что означает забытый в лампе амулет?
  Но все эти вопросы являлись - повторяю - второстепенными. Важных, в
сущности, было два: где Косталевский и почему все три команды в конечном
счете вышли на меня.
  Зачем им я? Зачем Сергей, если имеется Косталевский - шеф, патрон,
руководитель разработки? Он мог бы изготовить груду амулетов, набрать себе
других помощников, нанять батальон экстрасенсов и магов под прочной
"крышей" ФСБ... Существовала, конечно, опасность, что Сергей разгласит его
тайны, продаст при случае шпионам Парагвая и сбежит в Австралию, но Сергей
мертв, а розыск продолжается. Только ли потому, что Арнатов похитил нечто
ценное, нечто такое, что обязательно надо найти? Если причина в этом, то
за Иван Иванычем должен маячить Косталевский, главное из заинтересованных
лиц... Но Косталевский никак себя не проявил, и даже намека об этом в
речах остроносого не было. Это казалось странным, и я подумал, что шеф
Сергея либо исчез, либо отправился в лучший мир - воз, с помощью
спецов команды бета. Но так или иначе, он был ключевой фигурой в нашей
истории, ферзем на шахматной доске, и в силу этого не мог пропасть
бесследно. Отметив данный факт, я перешел ко второму вопросу, который
являлся не столько важным, сколько шкурным.
  В самом деле - при чем тут я? Ни брат, ни сват, ни друг... сосед, десятая
вода на киселе... в лучшем случае - приятель... Ну, распивали иногда
бутылку, одалживались по мелочи... ну, гостил он на моей фазенде... И что
с того?
  Внезапно я понял, что все зависит от точки зрения. Я, Дмитрий Хорошев,
доподлинно знал, что ничего серьезного, глубокого и доверительного нас с
Арнатовым не связывает; но мог ли я вложить свое знание и свою
убежденность в чужие головы? Разумеется, нет. Эти чужие головы мыслили
логическими категориями и оперировали фактами, не вдаваясь в их
психологическую подоплеку, в соображения духовной близости или ее
отсутствия, в тайные течения души, в водовороте коих рождаются симпатия,
сердечная склонность и любовь... А зримые факты бывают так обманчивы! Люди
могут контактировать годами, оставаясь в рамках приличий, и кто поймет,
что за внешней канвой дружелюбия и приязни таятся жуткие монстры -
ненависть, злоба и зависть? Или пылает алый цветок тайной любви...
  Я обратился к фактам и признал, что они весьма и весьма подозрительны. Мы
с Сержем были одних лет, из одного и того же социального слоя: оба -
ученые, мечтавшие сделать карьеру, а это предполагает множество общих тем:
аспирантура, диссертация, защита, научные сплетни и байки, руководители и
шефы, женщины, наконец... Мы оба уважали литературу - я, правда,
предпочитал справочники и словари, а Сержу были милей детективы. Мы оба
трудились в закрытых конторах и шли ноздря в ноздрю - в том, что касалось
степеней и должностей, диссертаций и публикаций; значит, не было повода
для тайной зависти. Мы не чурались взаимных услуг, а иногда пускались в
откровенность - к примеру, я мог бы припомнить по именам двух или трех
девиц, к которым Сергей был очень неравнодушен... А главное, он гостил
неделями на моей фазенде и, как говорится, догостился... Пожалуй,
ознакомившись с этими фактами, любой подумал бы, что Дмитрий Хорошев и
Сергей Арнатов - друзья не разлей вода, а значит, Хорошев - поверенный
всех тайн Арнатова, его вероятный сообщник и очевидный наследник...
Дьявольщина! До чего же хорошо я подходил на эту роль!
  К тому же я и в самом деле был сообщником и наследником. Сообщником -
потому что пустил Сергея к себе на дачу, то есть предоставил ему укрытие;
наследником - ибо владел сейчас шестью амулетами, похищенными Сергеем.
Факты были именно таковы, и если остроносый Иван Иваныч до них доберется,
то легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем мне доказать свою
невинность, неведение и непричастность. Говоря без гипербол и метафор, я
был бесспорным претендентом на камеру в Крестах.
  Нельзя сказать, чтоб эта перспектива меня не взволновала. Обеспокоила, и
даже очень! Пришлось напомнить самому себе, что крысоловы ловят крыс, а не
наоборот. И если я хороший крысолов, с чувством самоуважения и
профессиональной гордости, то должен - просто обязан! - расставить
ловушки, рассыпать приманку и яд, а после, когда оприходую трупы,
замуровать каждую дырку и щель, добавив к песку и цементу побольше битого
стекла.
  Эта аллегория меня вдохновила. Я уснул и увидел сон: огромный белый лист с
моей воображаемой схемой, только во всех прямоугольничках и овалах нет ни
надписей, ни вопросительных знаков, ни имен, ни обозначений ведомств и
команд. Зато из них подмигивали, кривлялись и насмешливо скалились
фигуранты моей детективной истории. Я тоже подмигнул им и нарисовал внизу
листа большую прочную клетку с гостеприимно распахнутой дверцей.
                                  Глава 12
  Хороша страна Испания, а Россия лучше всех... Неухоженный, неприбранный,
небезопасный, но все-таки дом. А дома и цветы благоухают слаще, и девушки
прелестней, и вороний грай кажется пением канарейки.
  Итак, я вернулся. Возвратился в свою тесноватую квартирку на пятом этаже,
к своему компьютеру и своим клиентам, к телефонным звонкам и неразборчивым
воплям Петруши за стеной. Прибыл, нажал кнопку звонка, перешагнул порог и
глубоко вздохнул. Серыми буднями вроде не пахло, с кухни струился аромат
яблочного пирога, и это, несомненно, подтверждало, что праздник все еще со
мной. Карнавал, что начался в Испании, а продолжался здесь. И самая милая
маска, в цветастом платьице Коломбины, в белом передничке и с чайной розой
в каштановых кудрях, призывно улыбалась мне и подставляла губы для поцелуя.
  Я постарался ее не разочаровать. Если вы прожили с мое и не способны
догадаться, чего ожидает от вас женщина - примите соболезнования. Сам я
все-таки научился, после утомительных экспериментов, кратких интрижек и
капитальных романов, в процессе которых мог запросто выпасть в брачный
осадок. Но все завершилось благополучно, так что теперь я был свободен и
весел, как юный воробей, еще не свивший своего гнезда. А значит, имел
возсть выбрать птичку посимпатичнее.
  Мы расцеловались, потом я начал распаковывать свои сумки и докладывать, в
каком туалете посетил дипломатический прием, в каких штанах обедал в
ресторане и какой повязывал галстук, ныряя в море. Вся эта информация шла
под рефрен: что бы я делал, если б моя пичужка не позаботилась о
надлежащем гардеробе, о плавках и значках, о тапках и баночках с икрой
(икру я потом умял в одиночестве и под большим секретом). Пичужка цвела,
топорщила перышки и улыбалась мне все ласковей.
  Да, я льстец, не отрицаю! Но сколь немногое нужно женщине для счастья!
Поцелуи, нежные слова, преподнесенный вовремя подарок...
  Мы добрались до испанской коробочки. Дарья восторженно взвизгнула, повисла
у меня на шее, потом, открыв шкатулку, прикинула, что в нее может влезть,
и призадумалась. Она была отнюдь не глупой девушкой, и я представлял, как
в ее филологической головке крутится разом на четырех языках
один-единственный вопрос: а что же дальше?
  Но я не сторонник торопливости. Поэтому дальше был пирог, бутылка
"Сангрии" и андалусские истории в духе Вашингтона Ирвинга; а затем, когда
мы перебрались в квартиру Дарьи, постель. И после нее обличья Прекрасных
испанок, звон кастаньет, смуглые лица, гибкие талии и полные груди будто
поблекли, подернулись дымкой и отодвинулись в тот уголок, где им надлежало
пребывать - в пятое или шестое измерение Гильбертова пространства.
  Протянув руку, я зажег маленький маячок на прикроватной тумбочке, и
спальня с зашторенными окнами наполнилась неярким золотистым светом.
  - Наша лампа, - со значением сказала Дарья. В глазах ее тоже мерцали
золотистые огоньки.
  - Не превращай ее в секс-символ, - откликнулся я. - Во-первых, символы
уводят нас из реального мира, а во-вторых, мы не знаем, для чего она
служила раньше. Тогда, когда здесь жили Арнатовы.
  - Я думаю, Димочка, для того же самого, - с коротким смешком заметила
Дарья, положив мне на живот теплую восхитительную ножку. - Наверное, у
прежних хозяев были связаны с ней чарующие воспоминания... такие же
романтические, как у нас... - Она мечтательно вздохнула и крепче прижалась
ко мне.
  - Хм, романтические... А если нет? Почему они бросили здесь этот маяк
любви?
  - Тебе лучше знать, милый, ты прожил рядом с ними много лет. Но я уверена,
что не бросили, а позабыли. Как говорится, два переезда равны одному
пожару... нервы, хлопоты, сумки-чемоданы... еще и малышка на руках...
  - А почему ты уверена, что позабыли? - спросил я, поглаживая шелковистое
бедро. Длинные ресницы Дарьи затрепетали.
  - А потому, что прежний хозяин - Сережа, кажется?.. - за ней приходил.
Только я его в спальню не пустила... я в нее не всех пускаю... - Нога,
лежавшая на моем животе, из теплой вдруг сделалась горячей - 
сказать, обжигающей. Дарья хихикнула. - А он так огорчился! Застыл на
пороге и смотрит жалобно - то на лампу, то на меня... будто ему чего-то
надо... Братец квартиру купил со всей обстановкой, но из-за лампочки я бы
не стала мелочиться. И говорю ему - Сереже то есть... - берите, мне она не
нужна. А он вздохнул и отвечает: в лампе ли дело, милая Дашенька... вовсе
не в ней, а в вас... И смотрит странно... Тут я перепугалась и выставила
его... наврала, что на работу пора бежать... вечером, в восьмом часу!
  Она рассмеялась, щекоча мне подбородок ресницами.
  - Вы раньше виделись? - спросил я, поцеловав ее в кончик носа. - До того,
как ты стала моей соседкой?
  - Один раз, у нотариуса, когда братец квартиру покупал. Я тогда думала,
что Сережа не женат. Он как-то сразу начал в комплиментах рассыпаться и
глазки строить... ну, ты понимаешь... женщины это чувствуют... А Коля,
братец мой, нахмурился и сделал бровями вот так... - Дарья забавно
сморщилась. - И шепчет мне: женатого кобеля не отмоешь добела. Ну, я...
  Она что-то еще мурлыкала и ворковала, нежась в моих объятиях, а я думал:
ай да Серж, ну и ходок!.. Увидел приятную девушку и тут же сообразил, что
лучше забыть и лампу, и то, что в лампе... Так, на всякий случай... Чтобы
наведаться в гости, пробраться в девичью спаленку, а там и в постель
запрыгнуть при помощи магии и колдовства...
  Я не был на него сердит, однако испытывал странное чувство, будто коснулся
чужой и неприличной тайны, которую всякий человек старается скрыть, не
афишировать, не выставлять напоказ, а хранить где-нибудь дома, в особом
месте, в шкафу за зимними одеждами. В то же время я был вполне
удовлетворен, ибо секрет позабытого амулета уже не мучил меня. Все
объяснялось простыми житейскими причинами: похотью, желанием гульнуть на
стороне, надеждой, что обломится кусочек сладкого... И обломилось бы, если
б Сергей добрался до лампы.
  Еще я подумал, что голубой амулет был у него не один. Любовь, пусть
суррогатная и временная - предмет дефицитный, и Серж Орнати, кудесник и
маг, наверняка торговал ею оптом и в розницу. Значит, часто нуждался в
подсобном средстве, и если б было оно одним-единственным, то не оставил бы
его здесь, как бы ему ни хотелось приворожить Дарью.
  Ее тонкие пальцы скользнули по моей щеке.
  - О чем ты задумался, Димочка? Я ведь сказала, что в спальне он не был...
А в коридоре я любовью не занимаюсь. Я девушка строгих правил.
  - Это хорошо. Это просто отлично! - Я наклонил голову и стал целовать ее
соски, чувствуя, как они оживают под губами, напрягаются и расцветают,
словно два маленьких упругих розовых бутона. Дарья протяжно вздохнула,
всхлипнула, прижалась ко мне, гладя мои волосы и едва слышно шепча:
"Лампа... Выключи лампу, Димочка, милый... Пожалуйста... Выключи..."
Протянув руку, я повернул латунное колечко.
                                  * * *
  Потом мы снова ели пирог, пили "Сангрию" и мечтали о том, чем займемся в
ближайшие выходные. Я предлагал отправиться на дачу, желая совместить
приятное с полезным - во-первых, отдохнуть и показать свои владения, а
во-вторых, увезти амулеты от греха подальше. Как говорят британцы, an
ounce of discretion is worth a pound of wit - унция благоразумия стоит
фунта остроумия. Но Дарья заявила, что в Приозерск на один день не ездят,
если уж ехать, так на трое суток; в эту субботу она поработает, а на
следующую пятницу возьмет отгул, и вот тогда-то мы навестим мою фазенду. А
в воскресенье мы можем прогуляться в Эрмитаж и посмотреть бессмертные
полотна Тициана. Или в Русский, полюбоваться Куинджи с Айвазовским. Я
намекнул, что Тициан - не актуально, что в Гавани открылась выставка
компьютерного оборудования, и что на Среднем есть отличная шашлычная; мы
немного поспорили и сошлись на шашлычной и музее Академии художеств.
  Она уснула, а мне как-то не спалось. Я поднялся, натянул брюки, влез в
тапочки (в мои тапочки, скромно примостившиеся у ее постели) и пошел на
кухню покурить. Потом заглянул во вторую комнату - в ту, где прежде спала
Машенька, а теперь обитал Петруша.
  Приоткрыв один глаз, он поглядел на меня и буркнул:
  - Прр-ричаливай!
  - Уже причалил, - отозвался я. - Вот только куда? Ты как полагаешь,
пернатый? Может, к семейному очагу?
  - Прр-равильно, - похвалил Петруша. - Прр-равильно. Порр-ра, бррат,
порр-ра! Крр-ровь и крр-рест! Порр-рка мадонна!
  Я погрозил ему пальцем:
  - Давай-ка без выражений. А то запакую в конверт и отправлю куда подальше.
В Бразилию!
  Петруша внезапно оживился:
  - Брр-зилия! Брр! Рр-рио! Поррт, огрр-ромный поррт! Ягуарр - карр-рамба!
Рр-ром - отрр-рава! Крр-реолка - курр-рва! Прр-ропади прр-ропадом!
Прр-ристрелю!
  Просунув ладонь меж прутьями клетки, я попытался дернуть его за хохолок,
но Петруша изловчился, клюнул меня в палец и завопил:
  - Урр-род! Грр-рубиян!
  - А ты - курр-риное отрр-родье!
  - Прр-римат!
  - Прр-рохвост!
  - Прр-ропойца!
  - Дрр-рянь!
  - Дерр-рмо!
  Мы препирались так минуту-другую, затем Петруша прикрыл глаза и томным
голосом заявил:
  - Хочу дев-чку. Хочу! Хочу!
  - Выпишу я тебе девочку из Испании, во-от с таким клювом, - мстительно
пообещал я. - Тукан называется. Она тебе попо-рртит прр-ропилеи!
  Потом, довольный, что поле боя осталось за мной, я повернулся к полкам. В
прошлые свои визиты я не разглядывал, что и где на них стоит, но сейчас,
ведомый безошибочным инстинктом, бросил якорь в книжной гавани.
Прр-ричалил, по выражению Петруши.
  Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты.
  Так кто же?
  Внизу стояли толстенные словари - английские, немецкие и французские, с
потертыми корешками и поблекшей позолотой надписей. Над строем этих
ветеранов филологических битв блестела шеренга изящных щеголей - альбомы
по искусству с репродукциями картин, с шедеврами из стекла, фарфора и
фаянса, с резьбой по дереву и кости. Великие имена - Врубель, Мане,
Рафаэль, Гейнсборо, Тинторетто... Ну, разумеется, и Тициан. Как же без
Тициана? Он был первым среди захороненных в альбомах гениев и находился в
левом углу.
  Выше шли романы для души и сердца, и, присмотревшись к ним, я слегка
обалдел. Тут сверкали мечи и клыки чудовищ на обложках саг о Конане
Варваре, Ричарде Блейде и Рыжей Соне, тут громоздился пирамидой
"Многоярусный мир" Филипа Фармера, парили драконьи стаи Энн Маккефри,
загадочно улыбались "Девять принцев Эмбера", грозил клюкой седобородый
Мерлин. Толкиен, Мери Стюарт, Андре Нортон, Танит Ли, Кэтрин Керц,
Семенова, Дьяченки, Олди, Перумов и Бушков... Фэнтези. Сказки для девочек
и мальчиков от восемнадцати и старше. Рыжая Соня, великая воительница из
Хайбории, а может, из Киммерии, занимала в этой шеренге центральное
почетное место.
  - Это что ж такое? - вопросил я, оборотясь к Петруше.
  - Прр-рофанация, - раздался сонный скрипучий голос. - Прр-резираю!
  Но я не был столь категоричен. Прежде чем вынести вердикт, надо
поразмышлять и выпить кофе. И выкурить сигарету. На кухне, где еще остался
кусочек яблочного пирога, Чем не занятие? Прочищает мозги и продуцирует
здравые мысли. Особенно если пирог хорош...
  Так что же я знал о Дарье? Знал, что ей исполняется двадцать семь, что нет
у нее ни мужа, ни родителей, зато есть попугай и братец Коля, лет на
двенадцать постарше, но холостой, первый помощник на сухогрузе. Еще знал,
что Дарья трудится в переводческой фирме "Линк Транслейшн", владеет,
помимо русского, еще тремя языками и, будучи девушкой строгих правил, не
занимается любовью в коридорах. А также, надо полагать, на антресолях и в
стенных шкафах. Вот, собственно, и все!
  Но шеренги книг на верхних полках намекали о многом, выдавая натуру
мечтательную, романтическую, взыскующую авантюр, героических битв и
подвигов, сверкания шпаг и скачек под луной с плащом, что вьется за
плечами. Разумеется, этот список включал любовь до гроба и прекрасного
принца, не лысого, но  с благородной сединой, с интеллигентной
внешностью, пусть небогатого, зато с мозгами. Страшно подумать - вылитый
мой портрет!
  Вообще-то такие мечты опасны для девушек, ибо приводят к забвению
реальности. Первые признаки - потусторонний взгляд, тяга к духовному
общению и отрицание плотского, а также пренебрежение модой и кулинарным
искусством. Но с Дарьей случай был не тот. Определенно не тот!
Воспоминания о яблочном пироге все еще грели мою душу, а кроме того, она
одевалась со скромной, но заметной элегантностью, отлично готовила яичницу
с ветчиной и плотского общения не отвергала.
  Может, мне достался бриллиант? Романтическая женщина с тягой к прекрасному
плюс превосходная хозяйка... Может, прав Петруша? Может, и в самом деле
пора?
  Порр-ра, порр-ра! Крр-ровь и крр-рест! Порр-рка мадонна!
  В глубокой задумчивости я возвратился в спальню, сбросил свои одежды и лег
в постель. За окном плыл по звездным течениям тонкий лунный серп, Дарья
улыбалась во сне и тихо посапывала над ухом, а мне все слышалось: пора,
пора...
  Пора!
                                  Глава 13
  Утром моя возлюбленная исчезла, собравшись тихо, как мышка, не потревожив
мой сон. Я проспал до одиннадцати, затем раскрыл глаза и нашел под лампой
записку: "Милый, обед в твоем холодильнике. Петрушу я накормила. Вернусь
поздно Люблю, целую. Дарья".
  Ну что тут скажешь? Мой бриллиант сиял все ярче день ото дня...
Поумилявшись, я перебрался в свою квартиру, обладавшую в данный момент
большим преимуществом: в ней были компьютер и обед и не было попугаев.
  Рядом с компьютером лежал словарь, раскрытый на букве О. "Оология", наука
о птичьих яйцах... Затем - "оомицеты", подкласс низших грибов, "ооспора" -
нечто одноклеточное у водорослей, "оофорит" - воспаление яичников, и
"опак" - сорт белой глины, применяемый для выделки фаянса. "Совсем
неплохо, - подумал я, - такими темпами  добраться до буквы П как раз
к новому году".
  За "опаком" шли знакомые и потому неинтересные слова: "опал",
"опалесценция", "опера", "операция" и "опиум", а после "опиума" - странный
термин "опопанакс". Но телефонный звонок прервал мои изыскания в самом
любопытном месте.
  С минуту я глядел на верещавший телефон, раздумывая, брать или не брать
трубку. С одной стороны, мой плановый отпуск еще не кончился (в том смысле
плановый, что я запланировал его сам), с другой - нельзя же сидеть
отрезанным от мира? Если звонит страховая директриса (как там ее?..
"Гарантия и покой"?..), я скажу, что начал разработку операции под
названием "Опопанакс" и что у ее конкурентов случится вскорости оофорит. А
если меня домогается тот самый старец от Петра Петровича, с "Хопром" и
"Гермес-Финансом", я отошлю его в банк "Хоттингер и Ги", намекнув, что там
скупают любые векселя, причем за твердую валюту, бразильские юани и
марокканские талеры.
  Работать абсолютно не хотелось. Но мог звонить Мартьянов или другой
серьезный клиент, могли потревожить бывшие сослуживцы, друзья по
институту, дальние родичи, Жанна или остроносый; мог, наконец, прорезаться
пропитый баритон ("Ты, козел? Слушай и не щелкай клювом!"), что было уже
интересно. Словом, я не выдержал, поднял трубку, услышал непривычный писк
и свист, а после - голос:
  - Квартира Дмитрия Григорьевича Хорошева? С кем имею честь? - Голос был
твердым, ясным, чуть грассирующим на звуке "р" и совершенно незнакомым. Но
не из тех, каким сулятся дать в грызло и посадить на примус. Очень
интеллигентный голос, приспособленный к чтению лекций и научным дискуссиям
с оппонентами.
  - Дмитрий Григорьевич Хорошев у телефона. Слушаю вас, - произнес я с тем
же дискуссионно-лекторским акцентом. Эти неуловимые интонации что-то вроде
визитной карточки: стоит произнести три слова, как людям ученым - без
разницы, физикам, гуманитариям или биологам - уже понятно: свой!
  - Прошу простить за беспокойство... - (Свой, подумал я, свой! И чином не
ниже профессора. Доценты, те погрубее, попроще...) - Я дозваниваюсь к вам
вторую неделю, Дмитрий Григорьевич. Но, к сожалению...
  - К взаимному, - подхватил я, уловив, что обозначилась пауза. - Мне
пришлось отправиться в зарубежную командировку. Кембридж... Симпозиум по
компьютерному моделированию иерархических связей в стаях крупных
хищников... Львы, гиены, волки... И человек, само собой. Опасное занятие!
  Послышался вежливый смешок.
  - Рад, что вы уцелели, Дмитрий Григорьевич, и прошу простить покорно, что
не называюсь. Уверен, моя фамилия вам ничего не скажет. Я... э-э...
коллега и сослуживец вашего знакомого. Того, с которым произошло несчастье.
  Ррад... Дмитррий Грригорьевич... Пррошу прростить покоррно... Уверрен...
Раскатистое долгое "эр", но совсем не такое, как у мерзавца Петруши;
впрочем, Петруша с сухогруза и слов-то таких не знал - прошу простить
покорно...
  - Кажется, несчастье случилось на вашей даче? - деликатно поинтересовался
голос.
  - Увы!
  Масса эмоций и ноль информации. Теперь послушаем коллегу и сослуживца. Я
почти не сомневался, что знаю, кто он такой. Вот только имя-отчество не
мог припомнить.
  - Дмитрий Григорьевич... - Голос приобрел задушевные интонации. - Не хочу
обидеть вас... либо, паки того, оскорбить напрасным подозрением... Но если
вы что-то нашли... что-то странное, непонятное... может быть, пугающее...
будьте осторожны, батенька мой!
  Батенька мой... паки того... Это тянуло уже не на профессора - на
академика! Со знанием классических языков, от древнеславянского до латыни!
  - Милостивый государь, - произнес я с вежливым придыханием, - не могли бы
вы выразиться более определенно?
  - Попытаюсь. Пропала некая вещица... точнее, три вещицы, каждая - в своем
футляре особенного цвета... черный, красный, голубой... Футляры небольшие,
в форме цилиндриков, с плотными крышками... Так вот, Дмитрий Григорьевич,
не открывайте черный и красный футляры. Ни при каких обстоятельствах!
Прошу поверить, я забочусь лишь о вашей безопасности. Я - врач, Дмитрий
Григорьевич, я клятву давал... клятву Гиппократа... Вы понимаете, что это
значит?
  "Давал ты клятву, старый пень, - промелькнуло в моей голове, - а потом
такое напридумывал, что взглянуть страшно!" Но вслух я трагическим тоном
пробормотал:
  - Уже... Увы мне, уже! Уже!
  - Что "уже"? - встревожился голос.
  - Я не знал, что вы давали клятву Гиппократа... не знал и посмотрел на
черный амулет... как раз перед отъездом на симпозиум... нашел его на
даче... после несчастья с нашим общим знакомым... Что теперь, профессор?
Что со мною будет?
  Кажется, на профессора он внимания не обратил, только раскашлялся, будто
вдруг запершило в горле. Справившись с приступом, поинтересовался:
  - Вы были одни?
  - Один, как перст.
  - А красный футляр не открывали?
  - Нет, - подтвердил я, не уточняя, что вовсе его не видел.
  - Хорошо. Вы спрятали гипноглифы в надежном месте?
  - Гипноглифы?
  - Да. Амулеты, как вы их называете.
  - В надежном. Я не знал, что с ними делать. Тут столько желающих
объявилось... Я запутался. И уехал на симпозиум, от греха подальше.
  - Никому их не отдавайте! - Голос был близок к панике. - Никому, Дмитрий
Григорьевич! Никому, кроме меня!
  - Но кто вы, сударь?
  - Я... Ну, не важно. Я вас навещу, я знаю ваш адрес. Приду через несколько
дней. Ждите и не волнуйтесь. Только не открывайте черный и красный футляры!
  Он повесил трубку, в ней что-то снова пискнуло, и я витиевато выругался.
Конспиратор хренов! Значит, черный и красный не открывать, а голубенький -
! Так сказать, для наслаждений души и тела...
  Впрочем, что гневаться и сердиться? Косталевский (сомнений не было, что
звонил именно он) добавил ценную информацию, которой тут же сыскалось
место на моей воображаемой схеме. Теперь я знал, что гаммиками похищен
красный амулет, что амулеты именуются гипноглифами и что они бывают разной
силы или, верней, представляют для окружающих разную степень опасности. От
одних хохочешь или прыгаешь в постель к любимой, а от других... Что? Что
именно? Черный гипноглиф не оказал на меня воздействия... вроде бы не
оказал... правда, я любовался им в одиночестве... А как положено? Вдвоем?
Или втроем? Тогда как белый...
  Я вдруг подскочил, сообразив, что о гипноглифе белого цвета речь у нас не
шла. Но разве он не представлял опасности? Странно... Если уж о чем
предупреждать, так о неполадках с головой и вероятной амнезии... Или тут
был коварный умысел? Откроет Дмитрий Григорьич, батенька мой, белый
футляр, посмотрит, поглядит - и позабудет обо всем на свете... Забудет
Сержа Арнатова, и Косталевского, и их катализаторы-гипноглифы, и
собственное имя... Почему бы и нет? Очень изящное решение проблемы!
  Что ж, прибережем эту мысль на будущее. Чутье крысолова подсказывало мне,
что она еще пригодится, дозрев до кондиции в запасниках подсознания. Есть
многие виды ловушек, засад и капканов, но самые надежные из них - те, что
лишают доверия к собственному рассудку. К своей компетентности, знаниям,
памяти... Я сталкивался с этим не раз и знаю, что потерявший веру в себя -
конченый человек. А что такое, кстати, человек? На девяносто пять
процентов - память плюс пять процентов самомнения.
  Итак, мысль об амнезийной ловушке внедрилась в мою подкорку - вместе с еще
одной идеей: о том, что Косталевский не доверяет никому. Даже команде
остроносого, хоть тот являлся, несомненно, его куратором по линии
секретных ведомств. Однако: "Никому не отдавайте!.. Никому, кроме меня!.."
Крик души,  сказать. Даже вопль.
  Поразмышляв над причинами возго конфликта и не придумав ничего, я
бросил это занятие, снял трубку и позвонил в "Голд Вакейшн", дабы
высказать благодарность за приятный и пользителъный отдых. В начале нашей
короткой беседы в трубке опять что-то пискнуло - чуть слышно, но весьма
многозначительно. Томимый дурными предчувствиями, тревожась, что разговор
с Косталевским записан, я перебрался в квартиру Дарьи и сделал пару
звонков - в справочную Аэрофлота и компанию "Бритиш Эвэйс", интересуясь
ценой билетов до Нью-Йорка. У Дарьи тоже пищало. Может, перекликались
вольные ветры эфира, а может, наши жилища были нашпигованы "жучками" -
ведь аккуратно вскрыть замок и учинить негласный обыск не составляет
проблем.
  Подумав об этом, я похолодел, помчался к себе, оскалил зубы в ответ на
мрачную ухмылку Сатаны и торопливо влез в компьютер. Его не включали.
Определенно не включали. Никаких следов хищения: все файлы, каким
полагалось бы в этом случае изобразить сквозняк, целехоньки и на своих
местах. Все цело, базы и программы, все тайны и секреты, чужие и мои, и
никаких попыток вскрыть и поживиться информацией. На этот счет сомнений не
было. Я редко пользуюсь паролями, схемная защита надежнее, и, чтобы
забраться в мою машину, нужно знать, как включить и где включить. А если
не знаешь, то фарт проедет по ушам, как выражаются в краях обетованных, за
Воркутой и Колымой.
  Немного успокоившись, я сделал вид, что ничего особенного не случилось, и
начал дозваниваться Мартьянову. В своих магазинах он отсутствовал, но
обнаружился на Васильевском, в агентстве "Скиф", слегка запыхавшийся, но
бодрый. Узнав мой голос, пробормотал:
  - Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!
  - Взаимно. Есть предложение встретиться, Андрей Аркадьевич.
  - Всегда рад. Подъедешь к четырем в агентство? Раньше не выйдет. Я тут
чечако натаскиваю... пополнение новобранцев... Ребята крепкие, но об
охранной службе ноль понятий.
  - Зато они молодые, красивые, - утешил я. - Еще научатся.
  - Вечером синим, вечером лунным, был я когда-то красивым и юным, -
задушевно сообщил Мартьяныч. - Ну, приходи! К четырем.
  Почему его сегодня на Есенина потянуло? Может, юбилей?
  Я включил телевизор, прослушал новости, но о великом поэте в них не
сказали ни слова. Вообще ничего экстраординарного - вроде налета боевых
драконов из Персии на Вашингтон - не случилось.
  Несмотря на все ухищрения, опять взорвали монарший памятник в Подольске; в
Чечне украли трех англичан и двух французов; по Москве маршировали
заединщики в черных рубахах, а в строительных магазинах наблюдался острый
дефицит саперных лопаток. Во всех же прочих местах богоспасаемой отчизны
все было тихо, все шло путем: врачи отказывались лечить, учителя - учить;
шахтеры лежали на рельсах, а шахты - в руинах; Центробанк сражался за
стабильный рубль, а все остальные - за выживание; парламентарии прибавили
себе зарплату, а грань между пенсионерами и нищими успешно стиралась - те
и другие дружной колонной переселялись на кладбище.
  Дослушав до конца, я полез в холодильник и в самом деле обнаружил там
обед: окрошку и свиные отбивные с рисом. Это являлось веским
доказательством, что в Дарье счастливо соединились два начала:
возвышенно-романтическое и кулинарно-прагма тичное. Я пообедал, выпил кофе
и поехал к Мартьянову, размышляя о тайнах женской души. Окрошка была
превосходной: я не пробовал такую лет пятнадцать, с тех пор, как
скончалась мама.
  Частное охранное агентство "Скиф" размещалось в розовом двухэтажном
особнячке, а сам особняк прятался за домами, что на углу Десятой линии и
Малого проспекта. Я вылез из метро на "Василеостровской", закурил,
принюхался к воздуху (тут он особенный - смесь бензиновых паров с влажным
ароматом близкого залива) и зашагал к Десятой, а по ней - к Малому. День
был прохладный; скудное петербургское лето кончалось, а за семью морями и
семью горами, в теплой щедрой Андалусии, лишь начинался бархатный сезон.
Эта мысль вызвала у меня острый приступ ностальгии.
  Впрочем, я всегда ностальгирую на Десятой линии. Тут, в доме за номером
тридцать пять, прежде находился матмех, и я успел тут поучиться - до того,
как всех физиков, химиков и математиков переселили в Петродворец. Здание
бывшего матмеха все еще относилось к университету, но его массивные двери
были плотно затворены, а в окнах не наблюдалось признаков жизни. Над
дверями висела поцарапанная табличка, на которой я разобрал лишь одно
слово - "Научный", а ниже, на стене, мелом было накорябано: "Одна наука на
Руси - не верь, не бойся, не проси!" Несомненно, этот лозунг обладал
высшей степенью интеграции и хронологической протяженности; он оставался
справедлив и во времена Ивана Грозного, и в кровавую петровскую эпоху, и в
период диктатуры пролетариата, и сейчас, в славные годы разгула российской
демократии.
  Повторяя в такт шагам - не верь, не бойся, не проси!.. - я добрался до
Малого, свернул направо, проник через арку во двор, приблизился к розовому
особнячку, был узнан неусыпной стражей и допущен внутрь. Внутри имелся
коридор с выходом к лестнице и парой дверей: одна вела в туалет, а другая
- в тренировочный зал (он же раздевалка и аудитория для теоретических
занятий). Оттуда доносился гулкий бас Мартьяныча:
  - ...Классиков надо читать, обалдуи! Классик что сказал про
недотеп-охранников? Не знаете? Ну, так я вам повторю: есть одна хорошая
песня у соловушки - песня панихидная по моей головушке! Это о вас,
имбецилы! Персонально о тебе, Колян! И о тебе, Осадчий! И о тебе, Груздев!
Я что говорил, чему вас учил? Не торчать у дверей, не глазеть на девиц, не
строить им рожи, а постоянно перемещаться по торговому залу! Так, чтоб
охраняемый объект был под контролем во всех своих частях, а злоумышленник
не мог зафиксировать, где в данный момент находится охрана. Ясно, кретины?
Запомните: у дверей не охранник стоит, а мальчик напоказ, он же - живая
мишень! А настоящий охранник должен появиться вдруг, выпрыгнуть из-за
прилавков и полок, как тигр из тростников, и сразу стрелять на поражение!
Если злодей с пистолетом, бить в руку - в ту, которая держит пистолет!
Ежели с автоматом - бить в лоб! Понятно?
  - А если он с гранатой? - раздался чей-то робкий голос.
  - А если с гранатой, любознательный мой, то нужно не палить, а прыгнуть на
него, хватать за кулак, где граната, валить на пол и заворачивать руку ему
под брюхо. А после кричать: разбегайссь!.. И ждать, когда рванет.
  - Так ведь если рванет...
  - Если рванет через два тела, последствия будут минимальны. А ты, Груздев,
станешь героем, и похоронят тебя на Южном кладбище под залп "Авроры". Все
на сегодня!
  И Мартьяныч, отдуваясь и вытирая потный лоб платком, явился в коридоре.
  - Приветствую, друг мой! Поднимемся наверх, ко мне, выпьем чайку?
  - Спасибо. Я только из-за стола. И сыт, и пьян.
  Андрей Аркадьевич сунул платок в карман и уставился на меня внимательным
оком.
  - И правда, сыт, пьян и нос в табаке... А еще - бодрый, свежий, загорелый
и довольный... Ты никак жениться собрался, парень?
  - Может быть, - отозвался я, в который раз потрясенный его
проницательностью.
  - Хм... Ну что ж, пора, пора... Ты - мужчина в самом соку. Только помни,
что сказано поэтом... - Он откинул голову, и я решил, что сейчас опять
последует цитата из Есенина, но это оказался Багрицкий: - От черного хлеба
и верной жены мы бледною немочью заражены...
  - Согласен на супружеские измены. В разумных пределах, конечно.
  - Все вы так говорите поначалу. А как до дела дойдет... - Мартьянов махнул
рукой, и мне припомнилось, что сам он женат по третьему или четвертому
разу, и, следовательно, опыта ему не занимать. - Ну, раз чая не хочешь,
так прогуляемся? До "Антарктиды"? Я там машину оставил.
  "Антарктидой" назывался его магазин на Шестой линии, где торговали
холодильниками и прочей "бошевской" техникой. Дойти туда  было минут
за двадцать, и я согласно кивнул. По знаку Мартьянова какой-то рыжий
лохматый молодец принес ему плащ-дождевик из кабинета, что находился на
втором этаже, и Андрей Аркадьевич, ощупав карманы (на месте ли любимая
"беретта" и кастет?), стал облачаться, кивая рыжему и приговаривая:
  - Ты, Кирпичников, этого человека запомни... Это Хорошев Дмитрий
Григорьич, ба-а-льшая голова! У него в пятке больше, чем у тебя промеж
ушей... Он - великий боец научно-финансового фронта, тореадор и ас... Из
тех людей, о коих сказано: из тени смерть и солнце встали вдруг, цирк
загудел, арена завертелась - ее пронзил фанфары алый звук... Вот ты,
Кирпич, знаешь, откуда это? Не знаешь... И потому годишься только палить и
баранку крутить. А Дмитрий Григорьич знает... ведь знает же, а?
  - Рафаэль Альберти. Бой быков, - откликнулся я и подмигнул рыжему.
  Тот подмигнул в ответ и с наигранной вежливостью поинтересовался:
  - Чем занимаетесь, Дмитрий Григорьич? В свободное время, когда не бьетесь
на финансовых фронтах?
  - Откармливаю аллигаторов, - сказал я, и мы расстались, вполне довольные
друг другом.
  - Хороший парень Паша Кирпичников, - произнес Мартьянов, когда мы вышли на
улицу. - Бывший гаишник, но честный. А за баранкой - просто гений! 
сказать, Александр Блок. И поэзию уважает, в Лермонтове начитан... Теперь
я ему Шекспира подсунул с Киплингом. Осилит, бригадиром сделаю. - Кивнув
массивной головой, Андрей Аркадьич искоса взглянул на меня: - А ты, друг
мой, в предсвадебных хлопотах? Может, достать чего надо? Редкостное, в
подарок для новобрачной? Микроволновку из Аргентины, чтобы бифштексы
жарила и песни пела, как Лолита Торрес? Хочешь?
  - Хочу, но не сейчас. А сейчас скажи мне, Андрей Аркадьич, как выяснить,
прослушивается ли телефон?
  - Если оборудование хорошее, заграничное, то никак. А если наше и вдобавок
старое, то могут быть шумы. Писк, когда снимаешь трубку и когда ее кладет
твой абонент.
  - Кажется, мой случай, - признался я, и Мартьянов высоко вздернул брови.
  С минуту он молчал и пыхтел, погромыхивая железом в карманах дождевика,
потом деликатно полюбоп ытствовал:
  - Не тот ли Скуратов тебя достает, который майор Иван Иваныч? Тощий,
жилистый, лет сорока пяти и с носом, как у Буратино?
  Память у него была великолепная: он в точности процитировал мои слова,
хотя с той нашей воскресной встречи прошло уже двенадцать дней. Я кивнул.
  - Скуратов, он самый. Однако уже не майор, а полковник, и служит не в
УБОП, а в ФСБ.
  - Этих я плохо знаю. Не наши люди, не милицейские... Особая каста. -
Мартьянов потер ладонью крутой лоб и, выдержав паузу, спросил: - А что ему
надо? Занятия твои не нравятся? Или клиентура?
  - Нет. Ни с клиентурой, ни с занятиями никаких проблем, если налоги с
доходов уплачены. Так, случайное дело. Кое-какая информация им нужна, вот
и привязались.
  - Информация всем нужна, - заметил Андрей Аркадьевич. - А тебе что нужно?
Помощь? Совет? Или что-то еще? Помнится мне, ты об одном уроде
расспрашивал... о том, который в вишневом "мерсе" разъезжает... А с этим
тоже нет проблем? Я, сам понимаешь, против ФСБ не потяну и ссориться с
ними, как лояльный гражданин, не буду, но с плясунами-танцорами справлюсь.
"Полюс"-то мой в Купчине, в ваших краях!
  "Полюс" был еще одним мартьяновским заведением, и, вероятно, к нему и
подкатился Танцор, суля непробиваемую "крышу", и был налажен прочь, с
пинком под бампер, о чем рассказывал Андрей Аркадьич при прошлой нашей
встрече. Не исключалось, что сей наезд купчинской братвы был не
единственным и мог повториться в будущем, а значит, Мартьянов имел
законный интерес ко всяким плясунам-танцорам.
  Я собирался развить эту тему, но тут мы подошли к перекрестку Малого
проспекта с Шестой линией, и мой спутник вдруг остановился.
  - Дай-ка мне, Дима, закурить. Только без резких телодвижений и не озираясь
по сторонам... Вот так, спокойно, спокойно... - Он затянулся, поморщился,
ибо курил вообще-то редко, и проникновенным басом сообщил: - Над окошком
месяц. Под окошком ветер. Облетевший тополь серебрист и светел... Пасут
тебя, друг мой, пасут, точно йоркширскую овечку. И даже не очень
скрываются твои корефаны... Я их тебе покажу. Вот подойдем сейчас к той
витринке с колбаской и молочком, сам поглядишь.
  Мы подошли к витринке и начали пристально изучать сыр "Российский", пакеты
с "Пармалатом" и кефиром, сосиски "Школьные" и твердокопченую колбасу "Дон
Кихот". Мартьяныч даже растопырил известным жестом пальцы и сунул мне под
нос, будто мы с ним приятели-алкоголики, выбирающие закуску к заветной
бутылке. А сам в то же время азартно шептал:
  - Вот этот кент, в лиловой рубахе... и второй... видишь, у киоска
остановился, мороженое приобретает?.. Тощий и длинный, как глист... Я их
тотчас заприметил, как мы со двора вышли. Думал, по мою голову, но ребята
явно служивые, а у меня с ФСБ никаких взаимных претензий... Тем более с
нашими, с эмвэдэшниками... половина УТРО и УБОПа в моем "Скифе" кормится,
подрабатывают на денежных конвоях... Выходит, твои это кореша. Что
скажешь, Дмитрий?
  - Спасибо скажу, - пробормотал я, приглядываясь к Лиловой Рубахе и Глисту.
Эти были другой породы, чем Боря-Боб и братцы-лейтенанты - неприметные,
без выпирающих мышц и какие-то юркие - не ротвейлеры, не бульдоги, а
скорее пара охотничьих лаек. Но лайки - тоже собачки серьезные: взявши
след, его не теряют, не щелкают попусту клювом и не считают ворон. Словом,
я догадывался, что от них не уйти. В сфере абстрактных понятий я, быть
может, тореадор и ас, но вот на практике - жалкий дилетант. В том, как
сбрасывать "хвосты" и делать лыжи, любой дебильный урка даст мне фору в
сто очков.
  Впрочем, ничего ужасного не случилось. Ходили за мной в Андалусии, ходят
здесь - ну и что с того? Пусть ходят. Надо будет, я от них избавлюсь. На
их стороне упорство и опыт, длинные ноги и острый нос, а на моей -
воображение. Что бы такое вообразить? Ну, например, амнезийный гипноглиф,
продемонстрированный в нужном месте и в нужное время - скажем, прямо
сейчас. Подойти к этому тощему, к Глисту, достать амулет и сунуть в
физиономию... а потом - к Лиловой Рубахе...
  - О чем мечтаешь? - Мартьянов потряс меня за плечо, и я очнулся. Мы уже
шагали по Шестой, два "хвоста", Глист и Лиловая Рубаха, тащились следом, и
никаких магических амулетов у меня с собою не было. Ни черного, ни белого,
ни голубого, на даже пестрой "веселухи"...
  "На дачу нужно ехать". - промелькнула мысль. Нужно... Но как избавиться от
топтунов? Нельзя их за собой тащить... Нагрянут и возьмут вместе с
халатом, коробкой и амулетами... Тем более если наш разговор с
Косталевским подслушан...
  Машинально перебирая ногами, стараясь не отстать от широко шагавшего
Мартьянова, я припоминал подробности утренней телефонной беседы. Было мною
сказано: посмотрел на черный амулет, нашел его на даче, но вряд ли это
являлось бесспорным признанием Важно не что сказано, а как и в каком
контексте; может, я просто подшутил над престарелым профессором? Таков мой
стиль общения, и остроносый Иван Иванович с ним уже познакомился, как
говорится, из первых рук. Так что ничем особенным я не рискую, в отличие
от Косталевского. Он-то ведь говорил всерьез! И признался, что конфликтует
со своими покровителями... А еще сказал, что навестит меня. Ждите, Дмитрий
Григорьич, и я приду! Придет и попадется в лапы Глисту и Лиловой Рубахе...
  Какая-то смутная идея забрезжила в моей голове, что-то связанное с
Косталевским и истинными намерениями Скуратова, но тут Андрей Аркадьевич
толкнул меня локтем в бок:
  - Ты что, друг мой? Спишь на ходу?
  - Не сплю. Думаю.
  - И что надумал?
  - Нанять тебя, Мартьяныч. Чтобы твои ребята дали отсечку моим "хвостам".
Разик-другой... А с остальным я сам разберусь.
  - В секретное место нужно сбегать?
  - Вот именно, в секретное. На дачу мою, под Приозерском. Только без
топтунов. - Я покосился на другую сторону улицы, где, облизывая мороженое,
неторопливо шествовал Глист. Потом спросил: - Какой возьмешь гонорар,
Андрей Аркадьич?
  - Никакого. Ты оказал мне услугу, я окажу тебе. И все в ажуре.
  - Нет, не пойдет. Мои услуги были щедро оплачены. В твердой валюте,
насколько помнится. Так что и я готов платить.
  - Тоже в твердой валюте? - насмешливо прищурился Мартьянов.
  - В какой назначишь.
  - Раз так, я назначаю доллар. Ровно один американский доллар - знаешь,
серенький такой, с портретом Джорджа Вашингтона. Есть у тебя доллар, друг
мой?
  Доллара у меня не было, зато через каждые сорок шагов нам попадались
обменники. Я, скрывая улыбку, тормозил у каждого и спрашивал, не продадут
ли Джорджа Вашингтона, но попадались сплошь Франклины да Гранты, либо, в
крайнем случае, Джэксоны. Наконец искомое нашлось - в пункте
Промстройбанка, у молодой красотки с наклеенными ресницами. Пролистав мой
паспорт, она сунула в окошко доллар и сдачу, потом ехидно осведомилась:
  - Справку на вывоз оформлять?
  Я покачал головой:
  - Не надо. Доллары я вывожу исключительно контрабандой. Зашиваю под кожу.
  - А в какое место? - Девушка игриво хлопнула ресницами.
  - В мошонку, - буркнул Мартьянов, сунул доллар в карман и потащил меня
дальше. Глист и Лиловая Рубаха шли за нами как приклеенные.
  - Ну, шеф, какое будет задание? Отвезти на дачу под Приозерском и чтобы
без топтунов?
  Я молча кивнул, размышляя о том, что Мартьяныч хоть и бывший милицейский,
а человек. Кстати, богатый человек: мы приближались к "Антарктиде", и за
ее огромными окнами уже сверкала шеренга белоснежных холодильников, сияли
серебром газовые и электрические плиты, громоздились на полках чайники и
утюги, вентиляторы и тостеры, мясорубки и микроволновки. При виде их
Мартьянов мечтательно улыбнулся и сказал:
  - Договоримся так: ежели тебе на дачу ехать, ты звонишь и произносишь
пароль. Такой, к примеру... - Он запрокинул голову, опустил веки и
продекламировал: - Из Петербурга в Хамадан, чрез горы и моря, до
пограничников дошли раскаты Октября. Скажешь, и ровно через час подъедет
Паша Кирпичников, чтоб обрубить "хвосты" всяким шавкам. А если тебе в
какое другое место понадобится, скажешь другой пароль: отговорила роща
золотая березовым, веселым языком... Как дальше, помнишь?
  - И журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком, - закончил я
и, прощаясь, протянул ему руку.
                                  Глава 14
  Выходные дни и начало следующей недели выдались на удивление спокойными.
Никто нам с Дарьей не звонил, никто нас не тревожил, если не считать моей
постоянной клиентуры, но консультации были нужны пустяковые, и я выдавал
их с ходу, изредка заглядывая в компьютер. Все остальное время я
предавался занятиям, рекомендуемым для новобрачных в медовый месяц: ходил
с Дарьей по выставкам и музеям, любил ее ночью, преподносил цветы и с
аппетитом поглощал ее обеды. Еще размышлял об имени моей возлюбленной,
вдруг обнаружив, что в нем сокрыт вполне определенный смысл: Дарья -
значит, дар, ниспосланный мне провидением или каким-то особым божеством,
которое печется о математиках-холостяках. Кто бы это мог быть? Воз,
Софья Ковалевская? Или графиня Ада Лавлейс, дочь великого Байрона, первый
программист на нашей планете? Говорят, была красавицей... И, несомненно,
умницей... Если у меня родится дочь, не назвать ли ее Адой? Или все-таки
Софьей?
  Помимо этих важных дел я занимался и другими: листал фантазийные книжки с
Дарьиных полок, почитывал словарь (добравшись уже до саксаула, саксофона и
саламандры), знакомился с подвигами Рыжей Сони, а также обучал Петрушу
приличным выражениям: "прошу простить покорно" и "мерси". Но птица
попалась испорченная вконец; сколько ни старайся, а слышишь лишь всякие
глупости да гадости, уместные на сухогрузах: "Прр-ромах, прр-ридурок!
Прр-рокол, крр-ретин! Поррт, курр-вы! Прр-робка, штопорр, фужерр -
наливай!" Словом, порр-рок торр-жествует!
  Но все-таки это могло считаться развлечением - в те часы, когда Дарья была
на работе. Еще одним моим занятием стали на первый взгляд бесцельные
прогулки - на почту или в магазин, в торговый комплекс у метро, на рынок,
в мебельный салон, в аптеку. Кроме продуктов, покупать мне, в общем-то,
было нечего, но я ходил по улицам, разглядывал витрины и прилавки,
спрашивал о тех или иных товарах, рылся в ящиках с фруктами, высматривал
белые вина, грузинские или рейнские, которые предпочитаю всем остальным.
Вскоре выяснилось, что мою любовь к прогулкам разделяют шестеро,
трудившиеся в три смены. Глист и Лиловая Рубаха (потом он появлялся в
других одеждах, но я звал его так) были самыми скучными спутниками - уныло
тащились за мной, поедая по пути мороженое да изредка пробавляясь пивом.
Другая пара выглядела повеселей. Молодой рыжеватый блондин, который
двигался приплясывая, посвистывая и поводя руками, получил кличку
Танцующий Койот; с ним корешился верзила Три Ноги в куртке с блестящими
блямбами, явно косивший под рокера. Он сильно потел и временами стаскивал
куртку, плотно сворачивал ее и засовывал сбоку под ремень, где она
болталась на манер недоразвитой ноги, как у трехногого марсианина,
пораженного с детства полиомиелитом. Два последних напарника казались мне
самыми симпатичными: Итальянец, смуглый парень с полоской щеголеватых
усиков и темными, как ночь, глазами, и Джеймс Бонд, высокий,
светловолосый, похожий на Роджера Мура.
  Эта шестерка топтунов отслеживала меня изо дня в день, а кроме них, был
еще кто-то в белом неприметном "жигуле", девятая модель, под номером
Е-701ВБ. Пешие, как и положено, топали за мной пешком, автомобиль катился
на колесах, но неторопливо, в темпе вальса, а не марша. Иногда он замирал
где-нибудь на углу, поджидая, когда я доберусь со своим эскортом до
парикмахерской, почты или универсама, и будто намекал: от нас и на трамвае
не убежишь. Не скроешься, господин хороший, он же - фигурант Хорошев
Дмитрий Григорьевич!
  Если я находился дома, один из моих соглядатаев сидел на скамеечке во
дворе, другой обычно гулял, разминая ноги, а что касается "жигуля", тот
дежурил в метрах пятнадцати от ближайшей троллейбусной остановки. Окна в
моей квартире выходят во двор, а в Дарьиной - на проспект, так что я мог
следить за топтунами в любой из указанных позиций, разглядывать их с
помощью бинокля и делать любезные жесты ручкой. Но это были реверансы
собственному самолюбию; я знал, что не заметил бы их, если бы не
Мартьяныч. Верней, заметил, но много позже и наверняка не всех; надо
отдать им должное, они умели сливаться с пейзажем.
  Дачный выезд наметился у нас в четверг, в один из первых сентябрьских
деньков, когда воздух еще тепел и ласков, солнышко греет, стараясь из
последних сил, деревья еще щеголяют сочной зеленью без признаков багрянца
и желтизны, а яблоки, наша скромная северная радость, начинают румяниться
и розоветь. Птичку мою отпустили с обеда, она прилетела в четвертом часу
и, хоть трудилась денно и нощно неделю, потрясла меня своим цветущим
видом. Где ты, серая мышка, где?.. Глазки сверкают, локоны вьются, губки
алы - и никаких очков! Ни строгого серого тона в одежде, ни пепельных
колготок, ни босоножек "прощай, молодость"... Платье - зеленое, выше
колена, пуговки - изумрудные, шарфик - серебристый, пояс - золотой плюс
итальянские туфли на высоком каблуке да румянец во всю щеку... Верно
сказано, что красит женщину любовь! Как, впрочем, и мужчину: я натянул
новые джинсы, причесался и побрился.
  А кроме того, собрал баул с провизией, сунул в него одежду и книжку о
Рыжей Соне, дал Петруше банан и позвонил по известному номеру, сообщив,
что раскаты Октября уже добрались из Петербурга в Хамадан. На том конце
линии хмыкнули и сказали: "Брось хулиганить, парень!" - и повесили трубку.
А тут и Дарья появилась, и вместе с ней - приятные занятия: шарфик снять,
пуговки расстегнуть, а то, что под ними, поцеловать. Раз поцеловать, два
поцеловать, потом - под ее визг и смущенный смех - расстегнуть что-нибудь
еще и вспомнить, что вроде бы собирались на дачу...
  Времени заняться серьезным делом - увы! - не оставалось. Мы привели в
порядок шарфики и пуговки, распрощались с Петрушей (он напутствовал меня
мудрым советом "Порр-рох дерр-жи сухим, морр-рячок!") и спустились вниз.
Дежурили в тот день Койот и Три Ноги; сидели на скамейке за песочницей,
курили и изображали задушевный разговор. Потом поднялись и не спеша
последовали за нами.
  Дарья рванулась по привычке на остановку троллейбуса, но я ее придержал,
сказав, что договорился с приятелем Пашей - заедет, мол, за нами на машине
и довезет до места.
  - Когда заедет?
  - Минуты через три-четыре, - ответил я, взглянув на часы.
  - А что за приятель, Димочка? Ты мне о нем не рассказывал.
  - Нарочно. Он - Казанова. Страшный ловелас! Боюсь, тебя отобьет.
  - Хи-хи... А где он служит?
  - По автомобильной части.
  - А какая у него машина?
  Об этом я понятия не имел и потому пришлось соврать:
  - У него три машины. Не знаю, на какой он нас повезет. Думаю, на "Вольво",
а может, на "Тойоте" или...
  Тут к нам со скрежетом подкатила "Волга" - голубая, слегка проржавевшая,
местами побитая и с легендарной фигуркой оленя на капоте. Паша Кирпичников
распахнул дверцу, высунул рыжую башку и доложил:
  - Транспорт в вашем распоряжении, Дмитрий Григорьевич. Садитесь. - Потом,
поглядев на круглые коленки Дарьи и итальянские туфельки, добавил: - Даму
 вперед!
  - Вот уж фиг, - ответил я и запихнул мою птичку на заднее сиденье.
  Она пребывала в некотором ошеломлении, но салон оказался просторным,
чистым, обтянутым светло-серым бархатом, а диванчик, на котором мы
устроились, - широким и мягким. Правда, машина тронулась с места
погромыхивая и екая, как томимый жаждой верблюд, но на скорости в тридцать
пять километров в час подозрительные звуки прекратились, и тряску сменило
ровное, плавное покачивание. Неторопливо и величественно мы плыли мимо
купчинских многоэтажек, а за нами, в столь же неспешном темпе, следовал
белый "жигуль-девятка" под номером Е-701ВБ. Тоже не бог весть что, однако
ж не "Волга" в бальзаковском возрасте.
  К моей птичке, кажется, вернулся дар речи.
  - Пашенька, - сказала она, - вы только, пожайлуста, не обижайтесь, но мы к
утру все-таки доберемся в Приозерск?
  Паша поскреб макушку, хмыкнул (точь-в-точь, как мой приятель Андрей
Аркадьевич Мартьянов) и разразился лермонтовскими стихами, немного
подкорректированными к случаю:
  - Какое право вам дано шутить святынею моею? Когда коснуться я не смею,
ужели вам позволено? Как я, ужели вы искали свой рай в моторе сем? Едва
ли! - Он перестал завывать и произнес нормальным деловым тоном: - Будем не
позже половины седьмого. Фирма веников не вяжет!
  Дарья, приоткрыв рот, в изумлении уставилась на рыжий затылок Паши, а я
начал громким шепотом объяснять ей, что мой друг не только ловелас и спец
по автомобильной части, но еще и фанатик изящных искусств. Обожает русскую
поэзию, читает в подлиннике Апулея и меценатствует над кордебалетом Театра
варьете. Пока я об этом рассказывал (а Паша одобрительно хмыкал и гмыкал),
мы добрались до Софийской улицы, широкой и почти безлюдной в этот час.
Паша свернул - не налево, к центру, а направо, к окраине, где стояли
корпуса овощебазы и где улица упиралась в окружную железную дорогу. За
дорогой когда-то была свалка, а теперь тянулись бетонные стены пяти или
шести огромных кооперативных гаражей. Я там бывал; кое-кто из моих
знакомцев-неудачников держит свои тачки в этих отдаленных палестинах. Мимо
гаражей идет дорога к Московскому шоссе, разбитая грузовиками, очень
опасная для лиц несведущих и потому получившая название Гробиловки. Есть
на ней ямы, есть и камни, а также холмы, колдобины, канавы, пруды и
бетонные обломки с торчащей ежиком арматурой. Словом, все, чтобы водитель
поседел и выпал в кому.
  Итак, "Волга" свернула направо, а рыжий Паша взглянул на зеркальце, где
рисовался смутный силуэт "девятки", и произнес:
  - Держитесь!
  Под капотом что-то взревело, машина скакнула вперед, Дарья взвизгнула,
инерция вжала нас в спинку сиденья, заставив откинуть головы; мне
показалось, что асфальт встал дыбом и через секунду обрушится на нас,
прихлопнув машину вместе с водителем и пассажирами. Стрелка на спидометре
ушла за цифру сто пятьдесят, за остеклением дверец с бешеной скоростью
промелькнули овощебазные корпуса, затем - чуть медленнее - домик у
переезда, шлагбаумы и рельсы; мы еще раз повернули, сбросили скорость,
взлетели на холм, рухнули в яму и помчались устанавливать рекорд
Гробиловки. Паша, автомобильный гений, лихо крутил баранку, стены и ворота
гаражей уносились назад под грозный рык мотора, Дарья пищала - не то от
ужаса, не то от восторга, - и прижималась ко мне, а я успокоительным
жестом гладил ее коленки. Наконец мы обогнали какой-то древний "Форд",
увернулись от встречного трейлера (его шофер с разинутым ртом крутил
пальцами у виска) и выехали на Московское шоссе. Паша обернулся, взглянул
на наши бледные физиономии и не без ехидства спросил:
  - Ну, как?
  - Зз-зачем? - выдавила Дарья. - 3-за-чем в-вы это сделали, Пашенька?
  - Не надо было его подзаводить, - объяснил я. - Насчет того, когда мы
доберемся и куда. Теперь он нас вместо Приозерска в Тихвин отвезет.
  Кирпичников ухмыльнулся, но повернул все-таки на север, а не на юг. От
белых "Жигулей" не осталось даже воспоминания.
  Мы в бодром темпе пересекли город, сделали остановку в Парголове,
понаблюдали, не тащится ли за нами хвост, не обнаружили ничего, выпили
квасу и тронулись дальше - на скромной скорости сто десять, притормаживая
лишь у постов и засад ГАИ. Минут через сорок Паша начал крутить головой,
оглядываться, хмыкать и посматривать в зеркальце, потом сказал:
  - Едет кто-то за нами. Катафалк на колесах за пятьдесят штук баксов. За
Парголовом привязался. Только не пойму - просто из любопытства или по делу?
  Мы обернулись, рассмотрели "катафалк", и Дарья восхищенно произнесла:
  - Ка-а-кой красавец!
  - Джип "Чероки", - прокомментировал Кирпичников, и в этот момент
означенное транспортное средство, блистая черным глянцем, пронеслось мимо
нас.
  - "Крутые" поехали, - со вздохом сказала Дарья.
  - Щас я их сделаю, этих "крутых", - отозвался Паша, врубил сто восемьдесят
и начал декламировать Лермонтова. Теперь сквозь рев и грохот мотора до нас
доносились бессмертные строки: - Я жертвовал другим страстям, но если
первые мечты служить не могут снова нам - то чем же их заменишь ты? Чем
успокоишь жизнь мою, когда уж обратила в прах мои надежды в сем краю, а
может быть, и в небесах?
  Под эти стансы мы с ветерком обогнали наглый джип, припудрив его
хромированный бампер дорожной пылью, форсировали автомобильный мост над
ревущим потоком Вуоксы и в четверть седьмого, как и планировалось, прибыли
в Морозное, притормозив у пивного ларька, дабы передохнуть и выпить
чего-нибудь освежающего. Там уже обретался хмурый пожарник Петрович, сосал
из литровой банки светло-янтарную жидкость и с мрачным видом дул на пену.
Я подошел, поздоровался с ним и, по давней традиции, заказал две кружки
(вернее - банки), для себя и для соседа.
  - Никак забогател ты, Димыч, - произнес пожарник, разглядывая наш пыльный
экипаж. Потом отхлебнул пивка и разочарованно покачал головой: - Нет, бля,
не забогател... Гробовастая тачка... Ездит ишшо?
  - Ездит, - подтвердил я.
  - А брал почем?
  - Не знаю. Не моя машина, приятеля.
  Петрович поглядел на Пашу и Дашу, угощавшихся фантой, снова покачал
кудлатой головой и спросил:
  - А девка тоже его?
  - Нет, моя.
  - Ви-идная... Ну, дай вам бог! А Серегиных убивцев не нашли? Ха-ароший был
мужик... Пивом меня угощал...
  - Не нашли.
  - Во жизнь пошла! Ничего найти не могут! У нас, б.., пожарную машину
сперли, с брандсбойтом и лестницей - и ту не найти! Как корова языком
слизнула! - Он вдруг наклонился ко мне, обдавая сложным запахом пива, пота
и солярки, и прошептал: - Слышь-ка, Димыч, болтался у твоей избы один... и
к нам приходил, выпытывал, когда, мол, хозяин будет... Клавка моя пасть
разинула и давай выкладывать, что знает и чего не знает, но я ей по
сусалам... чтоб, значитца, не болтала лишку... Ты меня, Димыч, знаешь: я
чужих не люблю. Ходют тут, б.., выпытывают...
  - Знаю, - кивнул я и заказал еще одну банку - само собой, для соседа. - А
каков он был... этот, который выпытывал?
  - Сильно чернявый и в кепке, - пояснил Петрович. - Здоровый жлоб! Был бы
похилей, так я бы по его сусалам съездил, не по Клавкиным
Мы распрощались и через десять минут достигли ограды моей фазенды.
Колдобистую лесную магистраль Паша преодолел с той же изящной легкостью,
что и Гробиловку Конечно, машина была у него зверь, но и сам он дорогого
стоил, и я не сомневался, что ему суждена блестящая карьера у Мартьяныча.
Особенно если он осилит Шекспира с Киплингом.
  Ужинать с нами Паша отказался, сел в свой броневик и укатил. Пока Дарья
бродила по участку, ахала над одуванчиками, восхищалась соснами и
проверяла, не осталось ли чего на смородинных кустах, я открыл дверь,
взошел на веранду и первым делом стер тряпкой меловой рисунок на полу.
Допрашивая Дарью, Скуратов не рассказывал ей о судьбе Сергея, и я об этом
тоже не собирался говорить. Во всяком случае, сейчас. У женщины, склонной
к романтике и фантазиям, бывают странные предрассудки насчет трупов: так
зачем же портить настроение и себе, и ей? Незачем, решил я, распахивая
вторую дверь - ту, что вела в дом.
  В доме было сыровато. Я затащил в комнату баул, вытряхнул из него
продукты, книжки и прочее, потом окликнул Дарью:
  - Печку умеешь топить?
  - Попробую. Братец меня учил.
  - Проверим, - сказал я и начал переодеваться. Дарья развязала шарфик,
сняла свои туфельки и зеленое платьице, покосилась в мою сторону и
торопливо влезла в старые джинсы. Правда, до того, как она натянула
ковбойку, я успел проверить, не спрятан ли в ее бюстгальтере пистолет.
Потом, улыбаясь и насвистывая, отправился к дровяному навесу.
  Здесь ничего не изменилось: халаты, синий и коричневый, по-прежнему висели
на столбе, поленья были разбросаны, и те, которые выкатились из-под
навеса, промокли под недавними дождями. Я постоял, обозревая этот
беспорядок, потом сложил дрова в поленницы и занес большую охапку в дом.
Дарья уже азартно суетилась возле печки, складывала слоями старые
скомканные газеты, щепочки и корье, а также осваивала инструментарий -
зажигалку и кочергу. Кочерга, толстый железный прут, изогнутый и
расплющенный с одного конца, была в саже, и моя птичка успела
перемазаться, но это, как и хозяйственные хлопоты, доставляло ей одно лишь
удовольствие. Увидев меня с дровами, она счастливо улыбнулась.
  - Положи к печке, Димочка... Ты не проголодался? Сейчас я печку растоплю,
подмету на веранде и в комнате, протру окна, сполосну посуду и займусь
ужином. А потом...
  Мне едва удалось сдержать улыбку.
  - Потом я намерен подгрести к тебе с гнусными домогательствами, принцесса.
  Щеки Дарьи порозовели, а я, убедившись в обширности ее планов, снова
направился к дровяному навесу. Наступило время изъять сокровища из тайника
и подготовить их к транспортировке. Пенал мне, пожалуй, не нужен - хоть и
небольшая вещица, а все-таки заметная. Лучше вытащить четыре оставшихся
футлярчика и распределить их по карманам. Желтый, пестрый и золотистый
 засунуть подальше и поглубже, а белый амнезийный - так, чтоб
находился под руками. На случай нежеланных встреч...
  С такими мыслями я подступил к халату, ощупал его и похолодел.
  Коробки не было! Только жалобно звякнули запасные ключи.
  Я содрал оба халата с гвоздя, встряхнул их, затем с лихорадочной
поспешностью проверил карманы. Пусто! Если не считать ключей... И,
разумеется, никаких следов на земле и в обозримом пространстве. Если что и
было, то я затоптал в процессе складирования дров, а если б не затоптал,
так все равно не разобрался бы - я ведь крысолов, а не следопыт Соколиный
Глаз. Мои сильные стороны - логика плюс интуиция. И если пустить их в
дело...
  Шорох, раздавшийся за спиной, заставил меня отвлечься от горестных
размышлений. Я резко обернулся и встретился взглядом с коренастым мужчиной
лет сорока, который небрежно опирался на поленницу. С ним были еще двое:
высокий черноволосый парень в кепке и стриженный наголо тип, лениво
ковырявший под ногтями ножиком. Лица их, а также ножик и торжествующие
ухмылки ничего хорошего не предвещали. На дворе смеркалось, однако ножик
был ясно виден - длинное, слегка изогнутое лезвие на костяной рукояти с
латунными кольцами. Еще я отметил, что вся эта троица - не из местных, что
высокий похож на жлоба, описанного Петровичем, и что в коренастом -
вероятно, их вожаке - ощущается некая странность. Это касалось его
физиономии: обычный рот, нормальный нос, скулы, брови, подбородок - все
вроде бы на месте и выглядит пристойным, но вот в комплексе впечатление
мерзкое. Я не успел понять из-за чего: слова Мартьянова "рожей не вышел...
чакры подкачивал..." вдруг промелькнули в голове, а вслед за ними всплыли
и другие: "не верю... чего бы ему не накачали в чакры, наружу вылезет одно
дерьмо".
  - А вот и наш норвецкий аттюше, - хрипловатым баритоном произнес
коренастый. - Как тебя? Олаф Волосатый Член? Так что же нам с тобою
делать, фраерина? Грабки переломать? Или со шнифтов начнем? А может, цырлы
подпалим?
  "Подпалят и переломают, - понял я. - Это не остроносый с его протоколами и
разговорами; тут если и состоится разговор, то самый задушевный - в смысле
изъятия души из тела". Следующая мысль была о Дарье: еще не решив, бояться
ли мне самому, я уже страшился за нее. Страшился? Слабо сказано! Я просто
дрожал от ужаса и ненависти! А еще проклинал свою глупость. Вот так
крысолов, перхоть неумытая, колобок хренов! От дедки ушел, от бабки ушел и
в капкан попался! И кому? Не медведю, не волку, не лисичке-сестричке, а
бритоголовым гаммикам! У которых два уха, а между ними - пустота, вакуум в
минус пятой степени!
  Но все же они меня переиграли, и эта мысль, видимо, отразилась на моем
лице.
  - Не ожидал? - усмехнулся коренастый. - А ведь предупреждали тебя, козлик:
найдешь и отдашь добром, будут бабки, а не отдашь...
  - Не отдашь, Танцор кивнет, и я из тебя подтяжки нарежу, - уточнил
стриженый. Он шагнул ко мне, обогнув поленницу и стоявшего рядом с ней
главаря, крепко взял за локоть и что-то сделал с ножом - что-то такое за
моей спиной, чего я не мог увидеть, а лишь ощутить. Кончик стального
лезвия кольнул меня под левую лопатку, словно напоминая, что до сердца
осталось сантиметров восемь: исчезни эта дистанция - и все, конец. Или
сначала все-таки нарежут подтяжек?
  - Что молчишь? - поинтересовался коренастый Танцор.
  Я пожал плечами, и стальное шило вновь ужалило кожу.
  - А что сказать? Вот и молчу. Ничего не находил, и отдавать мне нечего...
Я ведь думал, тот звонок - розыгрыш... Шутка! Кто-то из приятелей
развлекается. Талдычит по фене, и все такое... Словом, для смеха.
  Что еще я мог сказать? И вправду, ничего. Но ясно понимал, что если Дарья
- не ровен час! - выйдет из дому, то тут я запою соловьем. Или ввяжусь в
безнадежную драку. Силой меня бог не обидел, и с одним - может, с двумя -
я бы справился, но трое это уже перебор. Явный перебор! Учили меня
многому, учили, но вот убивать и калечить я был не мастер.
  Рука Танцора нырнула в карман щегольской кожаной куртки.
  - Значит, думал, приятели развлекаются? Значит, не искал? А, случаем,
ничего не нашел? Вот такого? - В его пальцах вдруг появился крохотный алый
цилиндрик. - Таких вот штучек не видел, прибираясь в своей хибаре? Только
другого цвета?
  Я отрицательно покачал головой.
  - Ну, лады... Может, и впрямь не видел. Может, я тебе верю, болт
волосатый. Так что ж? - Он переглянулся с приятелями. - Разве это нам
помеха? Если мы тоже решим поразвлечься?
  Теперь коренастый разглядывал меня крохотными, близко посаженными
глазками, перекатывая между ладоней маленький красный футляр. Тот,
которого недоставало в пенале. Тот, который Серж таскал с собой...
  Если б я мог до него добраться!..
  - Твой приятель, который давеча муху башкой словил, хитрое чмо... - Танцор
подбросил футлярчик в воздух. - Были у него разные штучки-дрючки, были...
Только не всякую стоит глядеть. Одни - так, для мебели, другие - для
приварка, а на иные глянешь, и враз копыта отбросишь. Вот эта - для чего?
  Сердце у меня подпрыгнуло - он снова показывал мне алый цилиндрик, стиснув
его между большим и указательным пальцами. Выходит, взять-то взяли, а
посмотреть - боятся! Думают, не зря Сергей его с собой носил... Не зря!
Вот только для чего - чтоб самому полюбоваться или гостям незваным
предложить?
  Шансы были пятьдесят на пятьдесят, но привередничать не приходилось.
  - Первый раз вижу такую штуку, - пробормотал я, прищурившись, будто
рассматривал футлярчик. - Там пленка? А цвет почему красный? Патроны для
пленки обычно серые или черные.
  - Соображает! Шустряк, хоть и с волосатой елдой! - Кивнув в мою сторону,
коренастый протянул футляр черноволосому. - Сделаем так: ты, Антоша, сзади
встань и держи его на перышке, а Конг пусть штучку ему преподнесет. И
поглядим, чего случится. Может, просветление в мозгах, а может, полный
облом по части крыши... Поглядим! - Он сплюнул и задумчиво поскреб
подбородок. - Конг, слышь-ка! Ты зенки-то прижмурь... и не коси, не муську
за титьки щупаешь...
  Черноволосый оскалился:
  - А если клиент взволнуется? А у меня буркалы закрыты?
  - А если взволнуется, так мы его успокоим, - негромко пообещал коренастый,
вытягивая из кармана пистолет. Если глаза меня не обманули, то это был
видавший виды "Макаров" с вороненым кургузым стволом. - Замри так, чтоб я
его башку видел! - распорядился Танцор, кивая черноволосому. - Я
взволнованных не люблю... страсть не люблю... я сам взволнованный... что
не по мне - враз дырка под прической!
  Конг приблизился, встал сбоку от меня, прижмурил веки и начал сворачивать
крышку с футлярчика. Мы были с ним одного роста, и его физиономия маячила
прямо передо мной в сером свете надвигавшихся сумерек темным ликом
вурдалака. За спиной я чувствовал лезвие ножа, по-прежнему упиравшегося
под лопатку, и слышал сопение стриженого; его пальцы сомкнулись на моем
предплечье, дыхание обдавало шею. Танцор стоял в пяти шагах - видимо,
зная, что на таком расстоянии крошечный гипноглиф не разглядишь; рукоять
пистолета стиснута в правой руке, а рука согнута в локте и кисть прижата к
плечу, так что дуло глядит вверх. Классическая поза из голливудских
боевиков... Из них он, наверно, и подцепил ее. Но позы позами, а я
печенкой чувствовал, что он не промахнется.
  - Ну, начнем экскремент, - хрипло выдохнул Танцор и облизал губы. - А ты,
веник, гляди, глазки не закрывай... Закроешь, веки вырежу и в пасть
запихну.
  На широкой ладони черноволосого Конга алел игрушечный, с ноготь, тюльпан.
Нет, не тюльпан! Маленький костер с багровыми скачущими языками,
напоминавшими цветочные лепестки! Он разгорался все сильней и сильней,
заслоняя поленницу дров, фигуру Танцора в коричневой кожаной куртке, бурые
стволы сосен, разлапистую ель, что виднелась за ними, небо и розовые
облака, подсвеченные садившимся солнцем.
  Костер заполыхал с невыносимой яркостью, огненный протуберанец потянулся
ко мне жарким шершавым драконьим языком, и в моих висках грохнуло. Я
больше не был ни Дмитрием Хорошевым, ни математиком, ни крысоловом, ни
вообще лояльной и цивилизованной общественной единицей - я, несомненно,
сделался кем-то другим. Воз, Конаном, варваром из Киммерии, который
геройствовал в Дарьиных книжках, или Гераклом эллинских легенд; воз,
другой мифической личностью - из тех, которые носят львиные шкуры и пьют
не квас, не лимонад, а исключительно кровь чудовищ. Многоголосые ветры
гневно взревели за моей спиной, раздувая пожар вселенской ярости, в ушах
зазвенели литавры, жилы на шее напряглись, а пальцы стриженого, лежавшие
на моем предплечье, внезапно стали вялыми и слабыми, как у столетнего
старца.
  - Убери руки, мразь! - прохрипел я и резко, с чудовищной силой двинул
локтем назад, попав ему в солнечное сплетение. В следующие, стремительно
промелькнувшие секунды тело мое вдруг обрело отдельную от разума жизнь: я
словно наблюдал со стороны, как швыряю темноволосого Конга под ноги
Танцору, как тот валится навзничь, выронив пистолет, как мой каблук
сокрушает чьи-то ребра, как кто-то стонет - жалобно, чуть слышно, как на
мои штанины брызжет кровь, как я наклоняюсь, хватаю упавшее наземь полено
и...
  Рядом с поленом, втоптанный в землю, лежал гипноглиф, и только редкие алые
искры просвечивали сквозь покрывавшую его грязь. Бешенство мое еще не
утихло, ярость не насытилась, но я внезапно вспомнил, что самое важное -
драгоценный амулет: эта мысль пробилась в сознание берсерка и завладела
мной. Я схватил гипноглиф скрюченными пальцами, поднялся, сунул в карман и
осмотрел поле битвы. Стриженого мой удар отбросил к стене дома; он
приложился к ней затылком и теперь тихо дремал, не выпустив из кулака свой
бесполезный ножик и свесив голову на грудь. Танцор и черноволосый тоже
были без сознания; Конгу я, вероятно, свернул челюсть и раскровянил нос, а
Танцор глухо стонал в беспамятстве, прижимая ладонь к ребрам.
  Секунду я колебался, кого первым добить, потом, оскалив зубы, шагнул к
Танцору и услышал:
  - Браво, Дмитрий Григорьевич! Не ожидал от вас подобной прыти!
  Я обернулся и увидел бледное лицо мормоныша.
                                  Глава 15
  Джек-Джон-Джим стоял метрах в десяти от меня, рядом с углом бревенчатого
сруба. С нашей последней - и единственной - встречи он разительно
переменился. Выговор его был чист, без всяких следов акцента, одежда была
вполне мирской - вельветовые штаны и толстой вязки свитер с закатанными по
локоть рукавами, с рожи исчезла умильная мина пастыря-рыбаря, который
обещает неразумным рыбкам, что в тенетах господних им будет куда
вольготнее, чем на дьявольской сковороде. Фигура его, по-прежнему тощая и
узкоплечая, уже не казалась мне субтильной; шея, руки и запястья были
тонкими, но жилистыми, крепкими, и держался мой мормоныш так, будто дома,
в заветном сундучке, хранились у него три каратистских пояса, и все как
один - черные. Имелись и другие перемены - скажем, пистолет с глушителем,
глядевший мне прямо в лоб. И не какой-нибудь там "макар" пятидесятого года
выпуска, а что-то современное, скорострельное, заграничное и абсолютно
смертоубийственное.
  - Поговорим? - предложил мормоныш.
  - О чем? - спросил я, придвинувшись на шаг.
  - О том, что лежит в вашем кармане, и о других аналогичных предметах.
Ценою в десять тысяч долларов.
  - С перечислением в банк "Хоттингер и Ги"?
  - Или в любой другой, если вам будет угодно. Так что же вы можете мне
предложить?
  - Сперва хотелось бы кое-что выяснить. Эти - с вами? - Я кивнул на
распростертые тела.
  - Предположим, да. Это что-нибудь меняет?
  - Собственно, ничего. Но я так любопытен... Вечные вопросы - зачем,
почему, отчего... Так вот: зачем? Зачем, если мы договорились и банк
"Хоттингер и Ги" меня вполне устраивает?
  Я сделал еще один шаг. Бешенство уже не туманило мне голову; ярость стала
кристально чистой, острой и холодной, как арктические льды. Я представил,
как сломаю ему хребет, и чуть не застонал от наслаждения.
  - Мы договариваемся не только с вами, - пояснил мормоныш без всяких
признаков смущения. - Этот, - он ткнул стволом в Танцора, - негодяй,
однако полезный союзник. Мы его нашли и заключили договор: что-то ему,
что-то нам. Обычный бизнес, не так ли?
  - Значит, что-то ему, что-то вам... А что мне?
  Еще один шаг, но на этом мое везение кончилось: мормоныш понял, что ему
заговаривают зубы, и отступил к углу веранды.
  "Прр-рофессионал! - как выражается Петруша. - Крр-ровь и крр-рест!
Прр-ропади он прр-ропадом! Как же мне достать этого сукина сына?"
- Ближе не подходите, Дмитрий Григорьевич, - предупредил Джек-Джон-Джим. -
В данный момент я предпочитаю общаться с вами на расстоянии. Я совсем не
хочу прострелить вам ногу.
  Внезапно я понял, что он боится. Боится до судорог! Не знаю, что там ему
удалось разглядеть и что услышать - может быть, все, так как заборчик у
меня символический, а кусты за ним негустые. Но финальную часть
переговоров с Танцором он, кажется, видел. И догадался, что три черных
пояса его не спасут. Только пистолет! Плюс дистанция метров десять.
  Наблюдая за своим состоянием, я отметил, что начальный яростный взрыв
уступает место холодной сосредоточенности. Нечто, ускорившее мою реакцию,
утроившее силы, продолжало кипеть и бурлить, оставаясь, однако, под
контролем разума, и разум подсказывал мне: не успею! Не достану, не
дотянусь! Вот если б нашелся камень, килограммовый булыжник, и прямо в
руке... Камнем я бы его пришиб! Определенно пришиб! Не знаю, что давало
мне в том уверенность; видимо, алый амулет пробуждал не одну лишь звериную
ярость, а что-то еще, что-то такое, что свойственно бойцам. Тореадорам,
идеальным солдатам, суперкиллерам.
  Стиснув зубы от безысходности, я сделал крохотный шажок вперед.
  - Вы меня не поняли? - раздался тихий голос мормоныша. - Было сказано: не
приближаться! - Ствол пистолета плавно пошел вниз, уставившись в мое
колено.
  - Так хочется пожать вам руку и все простить, - со злобой процедил я. -
Может, помиримся и поцелуемся? Как братья во Христе?
  - В другой раз. - На губах Джека-Джона-Джима зазмеилась улыбка. - А теперь
достаньте из кармана тот предмет и бросьте его мне. Спокойно, не торопясь,
не...
  За его спиной в сгущавшихся сумерках мелькнула чья-то тень, раздался
глухой удар, мормоныш вскрикнул, покачнулся и осел на землю. Вслед за его
воплем - а может, и раньше - я услышал боевой клич, с каким ирокезы
снимают скальпы с бледнолицых; потом на фоне кустов смородины обрисовалась
фигурка Дарьи.
  Это была она, моя птичка... но в каком виде! Волосы растрепаны, щеки в
саже, брови грозно сведены, губы стиснуты, глаза горят боевым задором, а в
руках - поднятая к небу кочерга! Словом, валькирия, Рыжая Соня! Кочергой
она и приложила мормоныша, действуя в точности так, как советовал своим
ученикам Мартьянов: выскочить внезапно из-за угла и бить на поражение.
  Мы стояли над телом поверженного врага и молча глядели друг на друга.
Глаза у Дарьи были совершенно круглыми.
  Я первым нарушил молчание:
  - Знаешь, милая, есть у меня один знакомый, любитель поэзии... кстати,
Пашин шеф... Так вот, ему бы на ум пришли сейчас такие строки... -
Подражая Мартьянову, я устремил взор в небеса, где уже загорались первые
звезды, и с выражением произнес: - Он мертвым пал. Моей рукой водила дикая
отвага. Ты не заштопаешь иглой прореху, сделанную шпагой.
  Моя принцесса ойкнула и опустила кочергу.
  - Димочка, родной мой... неужели я его?.. Что же будет?.. Я ведь видела,
как он тебе пистолетом грозит... Гангстер какой-то... И я его... я...
Может, доктора вызвать?
  Пришлось наклониться и пощупать пульс на шее Джека-Джона-Джима. Пульс еще
бился.
  - Живой! - успокоил я Дарью. - Крысы, они живучие, им доктора не нужны.
Сейчас я его куда-нибудь утащу, а ты успокойся и в дом иди. Может, он на
машине приехал... Пусть в ней и убирается. Хоть к доктору, хоть к дьяволу.
  Дарья заметно приободрилась:
  - А кто он такой, Димочка? Ты его знаешь?
  Я пожал плечами, поднял пистолет с глушителем, взвесил его на ладони и
сунул за пояс.
  - Первый раз вижу, счастье мое. Жулик какой-то... а может, шутник...
Пистолет-то у него, кстати, пластмассовый, игрушечный. Понимаешь,
местность тут у нас глухая, леса дремучие, а он мимо шел, увидел
беззащитного мужчину, вытащил пушку-игрушку и говорит: выворачивай карман!
Кошелек или жизнь! Не рассчитал, поганец, что я под защитой амазонок.
  - Амазонки! - уточнила Дарья и, гордо задрав нос, удалилась на веранду.
  Силы во мне так и играли - я с легкостью вскинул мормоныша на плечо. Он
застонал и приоткрыл один глаз.
  - Что... ох!.. Что это б-было?
  - Пизанская башня.
  - К-какая б-башня?
  - Из итальянского города Пиза. Стояла, наклонившись, много лет, а потом
рухнула. Тут вы мимо проходили. Ну и... - Я вытащил его на дорогу. - Где
ваша тачка? Куда нести? Налево? Направо?
  - Н-направо. - Он что-то неразборчиво пробормотал на английском - кажется,
проклятие. Потом спросил: - Разве м-мы в Италии? Я д-думал, под
П-петербургом...
  - А вы в этом уверены?
  Не чувствуя веса, я бодро топал по ухабистой дорожке и вскоре наткнулся на
черный джип. "Чероки" стоял под деревьями и по причине сгущавшейся темноты
был едва заметен - только хромированный бампер поблескивал. Мощная машина,
повышенной проходимости... Танцор, разумеется, знал, на чем надо ехать в
наши края: его любимый вишневый "мерc" засел бы в первой луже.
  Сгрузив мормоныша на сиденье, я поинтересовался:
  - Баранку крутить можете?
  - Ох... - Он пощупал затылок. - М-могу... наверное, могу.
  - Тогда ждите. Сейчас доставлю прочих пострадавших. - Я сделал пару шагов,
потом обернулся и сказал: - Кстати, у одного из них переломаны ребра. Надо
бы о нем позаботиться.
  - П-позабочусь... Ох! Чем же вы все-таки меня?..
  - There is a time to speak and a time to be silent3, - пробормотал я и
направился к дому.
  Все-таки я их не убил - стриженый уже поднялся, бросил свой ножик и
массировал живот, а черноволосый Конг сидел, привалившись к поленнице, и
пытался вправить челюсть. У Танцора дела были похуже - скорчившись, он
по-прежнему лежал на земле и временами глухо постанывал.
  - Забирайте своего крестного папу и выметайтесь, - распорядился я. - Живо!
Пока Олаф Волосатый Член опять не осатанел.
  Со стонами и охами они очистили территорию. Я отыскал футляр от алого
гипноглифа, подобрал "Макаров" и ножик, а потом прошелся до ближайшего
озерца. Уже совсем стемнело, но я тут знаю каждый корень, каждый куст, а
что касается озер и прочих водоемов, их у нас не перечесть: идите прямо, и
через семь шагов будете в воде по щиколотку, а может, и по горло. Этим
Карелия и отличается от Андалусии.
  Итак, я добрался до озера, швырнул в него нож и оба пистолета, промыл от
грязи алый гипноглиф, вытер носовым платком и спрятал в футлярчик. Этот
катализатор ярости на ощупь казался дисковидным и вовсе не похожим на
цветок тюльпана; видимо, это являлось лишь зрительной иллюзией, тогда как
тактильные ощущения меня не обманывали: диск, довольно плоский, диаметром
в пару сантиметров. Под деревьями у озера царила темнота, но все же я
старался не глядеть на амулет. Возбуждение мое прошло, наблюдался даже
упадок сил, а кроме того - зверский голод. Видимо, потраченная энергия
нуждалась в восполнении.
  С мыслями о скором ужине я помчался обратно, перепрыгнул три ступеньки
крыльца и распахнул дверь на веранду - чистую, вымытую, с развешанными по
окнам занавесочками. Под потолком тускло мерцала лампа в матерчатом
абажуре, на газовой плите стояли чайник и кастрюля; чайник призывно
булькал, а от кастрюли тянуло вкусными запахами.
  Дарья встречала меня на пороге - умытая, благоухающая, уже не в джинсах, а
в коротеньком халатике; глаза ее блестели, локоны рассыпались по плечам. Я
потянул носом воздух, ориентируясь на кастрюлю, но она обняла меня и
прошептала:
  - Кажется, кто-то собирался подгрести ко мне с гнусными домогательствами?
Так вот, я буду сопротивляться! Изо всех сил!
  Должен заметить, она немного преувеличивала.
                                  * * *
  Мы провели незабываемую ночь. Попутно выяснилось, что у моей принцессы
скоро будет день рождения - не далее чем в ближайший вторник. Это меня
вдвойне порадовало как повод для маленького семейного торжества и как
возсть преподнести моей красавице подарок.
  Мне нравится дарить подарки - конечно, приятным мне личностям. В этом
обычае есть нечто интимное, тайное, если вы понимаете, как подходить к
делу. Выбрать подарок - настоящий подарок, я имею в виду - непросто, ибо в
нем обязаны в нерасторжимом единстве сочетаться две индивидуальности,
дарителя и одаряемого. Подарок - это всегда намек: я, даритель, знаю, что
ты хотела бы получить, знаю, что тебе приятны многие вещи, но выбрал из
них одну, именно эту; задумайся, отчего?..
  Вы скажете, что мои рассуждения слишком заумны и неконкретны? Вовсе нет:
профессия системного аналитика располагает к четкости формулировок и
генерации здравых идей. Если вы еще не поняли, как выбирать подарки,
поясню свою теорию на примере. Положим, дар назначен женщине, прекрасной,
молодой, желанной; если вы преподнесете ей мельничку для перца - это
оскорбление, если духи - робкий намек, а если трусики с бюстгальтером - то
и это намек, однако уже не робкий. Словом, выбрать подарок для дамы сердца
отнюдь не просто, и я, взирая на спящую возлюбленную, обдумывал это с
восьми до девяти утра.
  Она преподносила мне сюрприз за сюрпризом, и с каждым новым открытием я
ощущал, что моя привязанность к ней расцветает и крепнет. Мне было уже
известно, что она очаровательна и добра, нежна и романтична, заботлива, не
лишена хозяйственных талантов, но нынче я понял, что провидение не
обделило ее мужеством. Воз, это не то понятие: мужество, храбрость,
отвага - прерогатива мужчин, и их эквивалент у женщины должен называться
как-то иначе. Вероятно, стойкостью, умением не кланяться невзгодам и
отвечать ударом на удар... Не знаю, прав ли я, но кочергой моя принцесса
владела с отменным мастерством А это доказывало, что трепетная лань
способна обернуться яростной тигрицей. Но подобная двойственность ее
загадочной натуры лишь привлекала меня: смею напомнить, что любопытен и
обожаю загадки.
  Воз, я встретил идеальную женщину, которую мне не разгадать до конца?
Воз. По крайней мере, я числил за ней лишь один недостаток -
склонность к нахальным попугаям. Однако совместные усилия, терпение и
любовь способны творить чудеса; могло случиться так, что мы сумеем
перевоспитать Петрушу, избавив его от сухогрузной лексики. Я на это твердо
надеялся.
  В пять минут десятого протяжный автомобильный гудок сорвал меня с постели.
Мой дом стоит глухой стеной к дороге, окна прорезаны с южной стороны и
выходят в сад, поэтому звук казался далеким и будто бы нереальным. Однако
гудели настойчиво и долго.
  - К нам гости, - сказал я, заметив, что Дарья встрепенулась. - Ты лежи,
солнышко, я их сюда не пущу.
  Но она принялась натягивать халатик и то, что носят под халатом. Я покачал
головой, сунул ноги в кроссовки и отправился посмотреть, кого там к нам
занесло.
  Оказывается, двух братцев-лейтенантов, Леонида и Льва, на милицейском
"газике". Вероятно они решили, что на правах старых знакомых могут поднять
меня во всякий момент, хоть после ночи любви. Но я был с ними неласков:
кисло улыбнулся и спросил, какого дьявола им надо. В ответ Лев протянул
мне мобильный телефон.
  В трубке раздался голос остроносого:
  - Дмитрий Григорьевич?  - Он занят. Принимает душ.
  - Не паясничайте, гражданин Хорошев! Вчера, в шестнадцать сорок семь, вы
исчезли из зоны нашего наблюдения. Почему?
  - Какого-такого наблюдения? - искренне изумился я.
  - А вы что же, не догадывались? Мало вам смерти Чернозуба? И вашего друга
Арнатова? Хотите за ними отправиться? Так вот, мы этого не допустим. Мы
охраняем вас денно и нощно как ценного свидетеля, а вы, проявив
несознательность, звоните черт-те куда, болтаете черт-те что, а потом
исчезаете! Да еще на пару с вашей соседкой! На мусорной "Волге"!
  - Это в каком же смысле мусорной? - спросил я оскорбленным тоном и, не
получив ответа, продолжал: - Мы с вами, Иван Иванович, заключили договор
об обмене информацией. Выполняя его, докладываю: вчера я отбыл с
гражданкой Малышевой на принадлежащую мне дачу, по известному вам адресу.
К упомянутой выше гражданке питаю серьезные чувства, так что похороните
идею прижать меня за разврат и моральную неустойчивость. Транспортное
средство предоставил мой приятель, большой оригинал и шутник: он, видите
ли, обожает Багрицкого и старые машины с новыми моторами. Вы удовлетворены?
  В трубке раздалось неразборчивое ворчанье.
  - В таком случае хотелось бы кое-что спросить у вас. Откуда вы узнали, что
я болтал черт-те что своему приятелю? Прослушиваете мой телефон? А если я
обращусь к прокурору? И к журналистам?
  - Обращайтесь, - милостиво разрешил остроносый. - Все равно ничего не
докажете.
  - А вдруг докажу? Мой компьютер тоже висит на телефонном кабеле, а сам я -
специалист не из последних. Что вам известно о специальных функциях
Интернета? Скажем, о системе анти-лиснин?4
Об этом Иван Иваныч ничего не знал и тут же пошел на попятный:
  - Не будем ссориться, Дмитрий Григорьич. Мы в вашу частную жизнь не лезем,
мы только охраняем вас. То есть действуем в ваших же интересах. Как верные
и преданные стражи.
  "Где ты вчера был, верный страж?" - подумал я, но вслух сказал:
  - Охраняйте, но неназойливо. Информирую вас, что мы с гражданкой Малышевой
вернемся по месту постоянной прописки в воскресенье вечером, примерно в
двадцать-ноль-ноль. Отбой связи!
  Он повесил трубку, а тут и гражданка Малышева вышла на крыльцо. Не в
соблазнительном халатике, а в полном боевом облачении - в джинсах,
ковбойке и с кочергой. Увидев, что меня не обижают, она опустила кочергу и
сделала Льву с Леонидом ручкой.
  - Это кто? - спросил Лев.
  - Моя невеста.
  - Серьезная девушка! А кочерга ей зачем?
  - Лупить иностранных шпионов. Вчера вот одного пришибла... Хотите,
расскажу в подробностях?
  Но они не захотели, переглянулись с кривыми усмешками, будто я собирался
объявить импичмент доллару, погрузились в "газик" и исчезли.
  Меня скрутил острый приступ жалости - не к ним, а к самому себе. Ну почему
я уродился таким нескладехой?.. Говоришь людям правду - ноль внимания,
врешь - верят за милую душу... Вроде бы мать меня в детстве не роняла... И
все же, все же...
  Тут подошла Дарья, обняла и пожалела меня. Потом спросила, кто эти милые
молодые люди, и я сказал, что лесники. Она прижала к моей щеке свою
зардевшуюся щечку и прошептала:
  - Ты не шутил, что я - твоя невеста?
  - Святым не шутят, дорогая.
  Клянусь, в этот момент я не лгал!
                                  Глава 16
  Как и было намечено, мы вернулись домой в воскресенье, на электричке,
часам к восьми. Дарья посвежела, порозовела и после активного дачного
отдыха с такой силой излучала женские флюиды, что попугай учуял их и тут
же завопил:
  - Прр-любодеяние! Порр-рок! Порр-ка мадонна! - Но бытовые обстоятельства
перевесили, и он тут же принялся клянчить: - Жррать! Петрруша хочет
жррать! Прр-ровиант! Дай прр-ровиант!
  - Скажи: прошу простить покорно, - велел я. - Не то даже банановой шкурки
не получишь.
  Но Дарья, добрая душа, уже тащила ему бананы, яблоки, булку и чищеные
орехи. Затем мы отужинали и сели в гостиной у телевизора. Вернее, сел я, а
Дарья устроилась у меня на коленях.
  Шел фильм (разумеется, американский) о нежной страсти миллионера и
красотки-куртизанки. Собственно, по складу характера куртизанкой она не
была: ее толкнули на панель тяжкие жизненные обстоятельства, а также
дурной пример подруги. Миллионер был у нее всего лишь пятым или десятым, и
к концу фильма они выяснили отношения и собрались пожениться. Затем мы
посмотрели новости, и я уже готов был переключить канал, но тут началась
петербургская криминальная хроника. Пейзаж оказался до боли знаком:
автомобильный мост над Вуоксой, ревущий поток внизу, проломленные перила и
битый джип "Чероки", который вытягивали на мост подъемным краном. Дарья,
разглядев джип, ахнула:
  - Димочка! Это же тот катафалк, который Паша обогнал! Помнишь? Или не тот?
Наверное, есть и другие такие машины? Как ты думаешь?
  Я думал, что, конечно же, есть - город большой, богатых много. А диктор
тем временем вещал:
  - В ночь с четверга на пятницу, в районе станции Лосево, автомобиль с
тремя пассажирами пробил заграждение и рухнул с моста в реку. Все
пассажиры мертвы и сильно искалечены. Среди погибших опознан Клим Таценко,
криминальный авторитет по кличке Танцор, рецидивист, неоднократно
отбывавший наказание в местах лишения свободы; по мнению сотрудников УБОП,
он возглавлял купчинскую группировку. Двое остальных - шофер и личный
телохранитель Таценко. Начато следствие. Наиболее вероятная версия, что в
данном случае правоохранительные органы столкнулись не с результатом
разборки между мафиозными структурами, а с трагической случайностью. В
крови всех трех погибших обнаружен алкоголь; это дает основание
предполагать, что нетрезвый водитель не справился с управлением, и машина
на большой скорости врезалась в ограждающие мост перила. Воз также.
что...
  Обещал мормоныш позаботиться о "союзниках" - и позаботился, промелькнуло у
меня в голове. Дал хлебнуть для бодрости и спустил с моста в речку... Ну,
что ж, Сергей был отомщен, а я мог приплюсовать три трупа к той рамочке на
своей схеме, где фигурировали гаммики. Как говорится, их дружный коллектив
понес невосполнимые утраты... Однако не по моей вине.
  Мы легли спать, а утром Дарья ушла в одиннадцать, чмокнув меня в щеку и
предупредив, что вернется поздно: у нее намечались переговоры с немцами, а
после них - фуршет. Я позавтракал, сунул в клетку Петруши банан,
перебрался в свою квартиру, выглянул в окошко и выяснил, что сегодня
дежурят Джеймс Бонд и Итальянец. Затем натянул свитер (погода стояла
прохладная), взял сумку и совсем уж собрался отправиться в институт, в
родимый свой Промат, да призадумался.
  После произошедших событий сейф в Промате уже не казался мне идеальным
тайником. Пусть команда бета до него не доберется, рассуждал я, равно как
и лишенные руководства гаммики; но  ли считать, что сейф недоступен
сотрудникам ФСБ? Разумеется, нет. Остроносый Иван Иванович - человек
неглупый и быстро сообразит, где спрятаны объекты государственной
важности. Собственно, таких мест всего лишь три: мое жилище, моя фазенда и
моя работа. Фазенда сгорела: кто-то (люди Скуратова?.. вряд ли Танцор с
мормонышем...) учинил квалицифированный обыск и разыскал коробку. Может
быть, и в квартире искали, в моей и в Дарьиной, да ничего не нашли.
Значит, остается работа. Есть, разумеется, и другие варианты, но этот явно
обладает приоритетом. Пошарят опытные умельцы в моей проматовской
лаборатории - и амулеты будут найдены, а мне предъявят обвинение и
закатают в Соловки. Ну, не в Соловки, так в другое место... куда там
сейчас закатывают всяких неблагонадежных типов...
  Отсюда следовал вывод, что гипноглифы лучше всего держать при себе - как
средство защиты и как товар для возможных переговоров с достижением
взаимного консенсуса. Консенсус, правда, оставался под вопросом, а вот
оборонительная функция была вполне очевидной. Пусть я не знал, не ведал,
на что годится черный амулет, пусть я лишился белого, зато приобрел
красный, превращавший меня в супермена, что являлось определенной
гарантией безопасности. Если успею взглянуть на него... Серж, например, не
успел...
  Надо успеть! Насколько я помнил, действие всех гипноглифов было
стремительным и необоримым, но лезть в карман за патрончиком, открывать
его, вытряхивать гипноглиф на ладонь - слишком длительный процесс,
чреватый потерей темпа. Я представил его во всех подробностях и сморщился
от досады: за это время меня могли раз десять пристрелить и раз пять
повязать. Требовалось что-то иное, какой-то другой способ, сравнимый с той
скоростью, с которой палец давит на спуск, а кулак бьет в челюсть.
  К счастью, я вспомнил, что алый амулет имеет форму диска, и тут же полез в
письменный стол, разыскал старые часы на металлическом браслете, разобрал
их, вытряхнул механизм и сунул вместо него гипноглиф. Затем катализатор
ярости устроился на моей руке, надежно скрытый под рукавом свитера -
готовое к бою оружие, которым  воспользоваться за полсекунды. Ощутив
себя в безопасности, я собрался, уложил в сумку бумажник, сигареты, пустой
футляр из-под алого гипноглифа и пару нечитанных газет, спустился по
лестнице, бросил призывный взор на Джеймса Бонда с Итальянцем и
неторопливо зашагал к метро.
  По дороге в институт мысли мои кружились вокруг загадочных свойств черного
амулета. Желтый и золотистый исчезли, но пять остальных были испытаны,
вольно или невольно, на собственной шкуре. Полученный опыт служил
необходимой пищей для анализа, для генерации гипотез и всевозможных
любопытных выводов; размышляя на эти темы, я ощущал себя котом, который
резвится в стайке разноцветных мышек. Четыре уже пойманы, две убежали, а
вот пятая, черненькая, никак не давалась в лапы... Если верить
Косталевскому, эта мышка была опасной - может, не мышкой вообще, а
дьяволом, принявшим облик маленького хвостатого зверька. Патрон Сергея
говорил: не открывайте красного и черного футляров... Я убедился, что его
предупреждение - отнюдь не пустой звук: ведь алый катализатор ярости,
увиденный несколькими людьми, привел бы к неизбежному побоищу. А черный?
Может быть, посмотрев на него, я овладел каким-то неведомым даром? Скажем,
гипнотизировать на расстоянии?
  Чуть-чуть повернув голову, я уставился на Джеймса Бонда и Итальянца,
маячивших в пестрой толпе пассажиров, и приказал им спустить штаны. Дохлый
номер! Оба и бровью не повели. Тогда я начал внушать полной даме средних
лет, сидевшей рядом, что у нее расстегнулся ремешок на босоножке. Дама
поднялась, наступила мне на ногу, отдавив ее своим немалым весом, и гордо
выплыла в дверь на остановке "Горьковская". Я, прихрамывая, юркнул за ней:
мне тоже полагалось выходить, так как Промат находится неподалеку, на
улице Мира, справа от Австрийской площади.
  Добираясь туда, я думал уже о Косталевском. Воображаемый белый лист с
квадратиками и овалами мерцал передо мной компьютерным дисплеем, будто
предлагая изобразить новые линии, стрелочки, пунктиры, а над центральной
рамкой с фамилией Косталевского торчала голова - лысая, с мощным
академическим лбом и и маленькими хитрющими глазками. Голова подмигивала
мне, ухмылялась и беззвучно шевелила губами, как бы спрашивая: ну,
догадался, крысолов? Допер, чем мы повязаны? Все еще нет? Ну, так шевели
рогами, недоумок!
  Я шевелил, и постепенно в конце тоннеля моих рассуждений начала брезжить
истина. Вероятная истина, поскольку абсолютной не существует, а в
трансцендентную я, как праведный атеист, не верю. Итак, предположим, что
Косталевский скрывается и делает это гораздо успешней, чем Серж Арнатов;
его, конечно, ищут - ищут всеми силами команды альфа, однако профессор
неуловим. О причинах неуловимости Косталевского тоже стоило поразмышлять,
но не сейчас, потом; главное - ищут и не могут найти. Он тоже ищет - ищет
амулеты, оставшиеся у Сергея; цель поисков - неясная, однако след привел
ко мне. И было сказано: никому не отдавайте!.. Ждите и не волнуйтесь!.. Я
вас навещу...
  Навещу! Не в этом ли суть вопроса? Иными словами, кто же такой Дмитрий
Григорьевич Хорошев? Последняя надежда ФСБ, луч света в темном лабиринте и
путеводная ниточка к профессору Косталевскому... Не так уж мало, но и не
так уж много... Зато профессор - это дичь! Во всех отношениях крупная и
подходящая для высших чинов ФСБ.
  Но почему он с ними не поладил? В конце концов, Федеральная служба
безопасности - не мятежное графство Тулузское в средневековом французском
королевстве; ФСБ - одна из государственных структур, над ней -
правительство и президент, а сбоку тоже всякого понаверчено, от Думы до
генеральной прокуратуры. Не поладил с ФСБ - значит, не поладил с властью.
Отчего? По каким таким соображениям?
  Оставив этот вопрос без ответа, я нырнул в проматовскую проходную, миновал
в надлежащей очередности первый, второй и третий посты и добрался до своей
лаборатории. Там оставалось все по-прежнему: Борис Николаевич, мой шеф и
начальник, играл с компьютером в шахматы, зевал и пробавлялся крепким
чайком. Увидев меня, он энергично помахал рукой:
  -Дмитрий!.. Что-то вы к нам зачастили... Когда же я вас видел? Вроде бы и
трех недель не прошло?
  - Ровно двадцать дней, - сказал я.
  - Непогрешим и точен, как настоящий математик... Но я ошибся на день, то
есть в пределах квадратичной погрешности. Ну, неважно. Двадцать дней или
двадцать один - какая разница? Ничего не изменилось.
  "Борис, ты не прав", - мысленно возразил я. Восприятие времени
субъективно, и если ничего не изменилось для тебя, то всяких прочих
двуногих разумных смололи жернова судьбы или осыпал дарами капризный рок.
Кто-то умер и кто-то родился, кто-то погиб под пулями, кто-то взошел на
вершины власти, а кто-то сверзился вниз, кто-то женился, кто-то развелся,
кто-то уверовал в бога, а кто-то предался дьяволу. Со мной провидение тоже
наигралось всласть. Кто я был? Крысолов с компьютером вместо волшебной
дудочки. А кем я стал? Надеждой ФСБ, хранителем секретных государственных
объектов. Вот извлеку их сейчас из сейфа...
  В сейфе, кстати, тоже ничего не изменилось - сейф, как и Борис Николаевич,
был неподвержен влиянию времени. В дальнем его углу валялась старая
мыльница, а на полке лежал абсолютно секретный отчет о Чернобыльской
катастрофе. Гипноглифы, к счастью, были на месте. Я, не глядя,
перебазировал амулет любви в красный футлярчик и бросил его в сумку, на
самое дно, под газеты; черный спрятал в карман, а пустой голубой оставил в
мыльнице, на память будущим поколениям.
  - Чайку хотите, Дмитрий? - предложил Борис Николаевич. - "Липтон", с
яблочным ароматом... Заодно и в шахматы сыграем.
  Мы выпили чаю, сыграли в шахматы, и я отправился домой, но, выйдя на
Австрийскую площадь, вспомнил о завтрашнем семейном торжестве. В прежние
времена я, случалось, проскакивал площадь, не озираясь и не оглядываясь, а
между тем тут было несколько шикарных магазинов - парфюмерный,
компьютерный, галантерейный и что-то еще, с двумя просторными витринами,
где за стеклом сверкали яркие пестрые краски тропической флоры. Я сунулся
к ним; как оказалось, то был салон с вычурным названием "Орхидиана.
Экзотические цветы". За прилавком - две миленькие девушки, брюнетка и
блондинка, а вокруг - горшки и кадки, букеты и гирлянды, а также воздух,
сдобренный такими ароматами, что кружится голова и начинается дрожь в
коленках. От цен, кстати, тоже.
  Если не считать меня, посетителей в этой лавке не имелось. Я начал
озираться по сторонам, задумчиво морщить лоб, чесать затылок, не забывая
поглядывать на Джеймса Бонда с Итальянцем. Они остались на улице, у
витрины; их фигуры смутно маячили сквозь плотный полог зелени, но все же
 было разобрать, что они с восторгом изучают какой-то кактус.
Девушки-продавщицы ринулись ко мне, но тут вошел еще один потенциальный
покупатель, рослый мужчина в пиджаке и с сумкой через плечо. Пиджак был из
натуральной кожи, и блондинка (она казалась пошустрей и постройней)
бросилась к рослому на всех парах. Ну а мне досталась брюнетка.
  - Могу я вам чем-то помочь?
  - Разумеется, моя милая. Как обстоят дела с экзотикой?
  Она улыбнулась, кокетливо стреляя глазками.
  - Превосходно. Наш магазин как раз для таких мужчин, как вы.
  - А я какой?
  - Ну-у... - она изобразила в воздухе параболу, - вы тоже экзотический. И
хотите купить букет для экзотической женщины. - Да вы просто прелесть! - с
энтузиазмом воскликнул я. - Прямо как в воду глядели... Так что тут у нас
самое экзотическое?
  - "Одонтоглоссум гранде", "дендробиум нобиль" и "катлея лабиата", -
доложила моя брюнеточка.
  О, польза чтения словарей! О, тайный клад энциклопедий! Я с изяществом
повел бровями, бросил взгляд на второго клиента (он, похоже, интересовался
не цветочками, а блондинкой) и небрежно произнес:
  - "Катлея лабиата"? А "брассокатлеи" у вас не найдется? Я люблю сорт
"олимпия альба". Такая, знаете ли, нежная, беленькая, с резными лепестками
и с желтоватым нацветом внутри. Из бразильских орхидей.
  Брюнеточка была потрясена, но, к великому несчастью, "олимпии альбы" у нее
не оказалось. Зато была "голубая луна" - только для вас, монсеньор, только
для истинных знатоков, для ценителей и фанатов! Прямо из Англии, в
кувшинчике с питательным раствором и в герметичной упаковке. Каждый цветок
- по отдельности, каждый - по сорок долларов, и всего их осталось пять. Не
плебейские орхидеи, а уникальные розы потрясающей красоты! Нет, здесь мы
их не держим, прошу вас в служебное помещение... Сами понимаете, редкий
товар...
  Меня повели к служебной дверце, что вела в темноватую комнатку. Мужчина,
флиртовавший с блондинкой, вдруг встрепенулся и сказал, поворачиваясь ко
мне:
  - Вам покажут что-то особенное? Не возражаете, если я тоже взгляну?
  Он пристроился за мной в кильватер, да так ловко, что блондиночка отпала
сразу, а брюнетка оказалась впереди. В дверях я почувствовал, как его
дыхание греет мое ухо. Затем раздался шепот:
  - Из этой комнаты есть выход во двор, Гудмен. Там стоит голубой "БМВ".
Садитесь и ни о чем не беспокойтесь. Отвезут туда, где вас рады видеть.
  Мои губы чуть заметно шевельнулись:
  - Я не один.
  - Знаю. Я же сказал, не беспокойтесь! "Голубая луна" была изумительна:
рядом с ней обычные розы казались посудомойками, коих не пристало
сравнивать с принцессой. Изящный цветок, в общем-то, белый, но с
несомненным налетом голубизны: небольшой, довольно плоский и в самом деле
похожий на луну, мерцающую за голубыми облаками. Края лепестков имели
более интенсивный, почти сиреневый оттенок, а сердцевина сияла снежной
белизной. Очень загадочно и романтично! Я забрал все розы, а вместе с ними
- массу улыбок и комплиментов темноволосой продавщицы.
  Мой спутник тоже даром времени не тратил и из мужчины в пиджаке
преобразился в мужчину в свитере. Пиджак отправился в сумку, откуда перед
тем был извлечен свитер, а сумка повешена за спину - точь-в-точь как у
меня. Вдобавок этот тип не уступал мне ростом, и свитер вроде был похож, и
брюки, и эта самая сумка, и башмаки, не говоря уж о волосах; завершив
метаморфозу, он кивнул, вернулся в зал и, встав спиной к окну, продолжил
флирт с блондинкой
Не мешкая, я подхватил свои розы в кувшинчиках и выскочил во двор.
Любопытство терзало меня голубой "БМВ", подпольная кличка Гудмен и
таинственность обстановки распаляли воображение. Юркнув в машину, я
посмотрел на часы (было 14.10), бросил водителю: "Едем!" - но он не
торопился, внимательно оглядел меня и спросил:
  - Вы - Хорошев? Дмитрий Григорьевич Хорошев? Он же - Гудмен?
  - Нет, великий дух Маниту!
  Кажется, пароль был правильным; рявкнул двигатель, и мы дворами выползли
на Каменноостровский проспект. Дорога была недолгой, зато извилистой;
минут пятнадцать мы петляли по узким и разбитым улочкам Петроградской
стороны, потом проехали под древней аркой и остановились во дворе-колодце
у единственного подъезда. Дом был самым обычным - четырехэтажным,
столетней постройки, с трещинами на грязно-розовых стенах и осыпающейся
штукатуркой. Двор тоже был не в лучшем состоянии. Вход в подъезд закрывала
массивная дверь, вероятно дубовая, окрашенная в мрачный черный цвет.
  - Поднимайтесь на четвертый этаж, - сказал водитель. - Вас ждут.
  - А что на первых трех? - с невинным видом поинтересовался я.
  - Школа стриптиза для начинающих, - раздалось в ответ. - Хотите записаться?
  Мысленно поаплодировав, я вылез из машины и потащился на самый верх,
бережно придерживая пакет с розами и кувшинчиками. На площадке второго
этажа притормозил, ощупал правое запястье - невидимый гипноглиф-берсерк
был там, прятался под толстой тканью свитера. Это придавало мне
уверенности. В конце концов, что могут сделать с благородным боярином?
Вздернуть на дыбу? Посадить на кол? Я сам их вздерну и посажу! Все три
команды! Как советовал Мартьянов - выпрыгнуть из-за прилавка, словно как
тигр из зарослей, и сразу бить на поражение!
  При мысли о Мартьянове я еще больше взбодрился и стал напевать:
  - Три короля из трех сторон решили заодно: ты должен сгинуть, юный Джон
Ячменное Зерно! Погибни, Джон, - в дыму, в пыли, твоя судьба темна! И вот
взрывают короли могилу для зерна...
  На четвертом этаже была только одна дверь, распахнутая в ожидании дорогого
гостя. На пороге стоял мормоныш с белой нашлепкой на темени.
  - Как голова? Не болит? - спросил я. Он лишь поморщился и махнул рукой -
не задавай, мол, глупых вопросов, а проходи скорее в нашу конспиративную
квартиру. Она оказалась большой, ухоженной, но без излишней роскоши -
никаких евростандартов, венецианских зеркал и мебели маркетри. Из холла,
оклеенного светлыми обоями в васильках и маргаритках, мы попали в
просторную комнату, где на обоях зеленели ветви шиповника с нежными
розовыми цветами. Еще тут обнаружился массивный круглый стол с
отполированной до блеска столешницей, два мягких кожаных диванчика у стен,
плотно закрытый шкаф, камин и кресла. В одном из них сидел мой старый
чернокожий друг из Таскалусы. Челюсти его мерно шевелились, перетирая
жвачку.
  - Какой приятный сюрприз! Дик Бартон, страховой агент, если не ошибаюсь? -
Я перешел на английский и подмигнул ему с оттенком интимности.
  - Увы, Гудмен, ошибаешься! Дик Долби, коммерсант. Интересуюсь закупками
рашен пива. - Он вытянул из кармана смятую бумажку и прочитал по слогам: -
Стэ-панс Рэй-зенс.
  - Не стоит, - посоветовал я, усаживаясь в кресло. - Лучше "Балтика".
Особенно рекомендую четвертый номер. Но третий тоже хорош.
  - Моча, - угрюмо буркнул мормоныш и плюхнулся на диван. - Скунсовая моча
плюс керосин из енотовой задницы.
  Я обиделся. Этому заокеанскому хмырю не стоило критиковать чужое пиво. Тем
более что в их Заокеании не умеют делать даже приличные сухие вина. Их
белое калифорнийское - вот это моча!
  - Ну, к делу, - произнес Бартон-Долби, который явно был тут за старшего. -
К делу, джентльмены! Время - деньги... - Он повернулся ко мне, оглядел
пакет с кувшинчиками и розами, который я поставил на пол, и спросил: - Так
чем порадуешь, Гудмен?
  - Чем-нибудь порадую. Но прежде хотелось бы справочку... такую маленькую
справочку... Кажется, в ЦРУ нет воинских званий? А что там есть? Младший
полевой агент, старший полевой агент, ведущий и так далее, вплоть до
самого главного?
  Зулус прекратил жевать и недоуменно моргнул.
  - Зачем это тебе, Гудмен?
  - Для расширения кругозора. Вот он, - я ткнул пальцем в мормоныша, - кто
он такой? Рядовой незримого фронта? Обычный агент?
  - Примерна так, - согласился Бартон-Долби.
  - А ты, друг мой, в каком же чине?
  - Тоже агент, но ответственный, специальный и полномочный. Это все, что ты
хотел узнать?
  - Все. Теперь мы можем урегулировать один небольшой инцидент, как подобает
джентльменам. - Я грозно нахмурился и заявил: - Требую сатисфакции и
извинений! Желаю, чтобы ответственный и полномочный агент сделал выговор
просто агенту. Строгий выговор, с занесением в личный файл, за
некорректные действия в прошлый четверг. Пусть просто агент топит в Вуоксе
гангстеров сотнями, это его проблемы, но я контактировать с данной
публикой не собираюсь. И не хочу, чтобы меня беспокоили, равно как в моей
городской резиденции, так и в загородном поместье. Это нарушение договора,
сэр! Очень серьезное нарушение!
  Согласно кивнув, Бартон-Долби сделал знак мормонышу, и тот нехотя поднялся
с дивана.
  - Я вроде бы и так наказан, - пробормотал Джек-Джон-Джим, дотронувшись до
нашлепки на голове.
  - Но не по административной линии, - возразил я, развалился в кресле,
закинул ногу на ногу и закурил.
  Полномочный агент принялся выговаривать просто агенту, но выглядел выговор
жидковатым - английский лишен тех красочных эпитетов и сравнений, с какими
положено мылить шею подчиненному. Тем не менее пришлось дослушать до
конца. Потом зулус сказал:
  - Все, Гудмен? Ты доволен?
  - Не совсем. Бизнес есть бизнес, и если одна сторона нарушила соглашение,
должны последовать штрафные санкции. Все-таки я понес моральный ущерб. Мне
угрожали ножом и пистолетом и говорили нехорошие слова... Думаю, что штраф
в десять тысяч долларов будет вполне уместным. На мой счет в банке
"Хоттингер и Ги".
  - Ты деловой человек, - произнес мой чернокожий приятель с уважением. - Ты
прав, бизнес есть бизнес. И я согласен с твоей претензией, если наш
договор состоится не только де-юре, но и де-факто. Поэтому вернемся к
вопросу: чем порадуешь, Гудмен?
  - Вот этим, - сказал я, раскрыл сумку и выложил на стол красный футлярчик
с амулетом любви.
  Бартон-Долби встрепенулся и бросил взгляд на мормоныша:
  - Тот самый?
  - Да, сэр. Мне его показывали наши... гм... покойные компаньоны.
Разумеется, в закрытом виде. Изъят у Арнатова после смерти. К счастью, он
тоже не успел открыть футляр.
  - Показывали? - переспросил я. - А зачем? С какой целью?
  Зулус и мормоныш обменялись взглядами, затем чернокожий кивнул, будто
разрешая говорить.
  - С целью продажи, - пояснил Джек-Джон-Джим.
  - Подробнее!
  - Ну, если хотите... Ваш друг Арнатов пользовал клиентов на дому. Один из
них, некто Танцор, сделал ему предложение. Ну, вы понимаете... наладить
совместный бизнес под прочной "крышей", доходы - пополам. Арнатов
отказался, но и свою настоящую "крышу" не проинформировал - видимо, его
домашние эксперименты не слишком поощрялись. Затем что-то произошло,
Арнатов спрятался на вашей даче, но люди Танцора шли за ним след в след, и
вам известно, чем это кончилось. После визита к вам и убийства Арнатова я
разыскал Танцора по своим каналам и заплатил ему за информацию. Но все эти
сведения нуждались в проверке. Вот это, - мормоныш кивнул на красный
футляр, - это - факт. Факт, но еще не доказательство. А остальное - просто
слова. Вот если б мы нашли на вашей даче что-то интересное...
  Я мог поздравить себя с успехом - кажется, все обстояло так, как мне
удалось смоделировать. Лишь одного я не предвидел - что векторы двух
команд, беты и гаммы, пересекутся, образовав могильный крестик. Но он уже
торчал над троицей покойников, и, значит, гамма, лишенная вождя, закончила
игру. Иными словами, выпала в осадок.
  - Вы разыскали Танцора, заплатили, - медленно произнес я, - и оставили у
него футлярчик? Как-то не верится, брат во Христе.
  - Я платил за информацию. А что касается футляра... В цене мы сошлись, но
были сомнения, насколько эффективен спрятанный в нем объект. Тут тоже
требовалась проверка. Вы понимаете, мафиози - это такой ненадежный
народец...
  - Понимаю. Я гораздо надежнее. Те раритеты, которые вы получите от меня,
будут испытаны и снабжены сертификатами. Вот этот, - я постучал ногтем по
алой крышечке, - формирует психологию идеального бойца. Прилив сил,
потрясающая скорость реакции, уверенность в себе, отвага, презрение к
смерти... - Я широко улыбнулся Долби-Бартону. - Твой подчиненный все это
видел не далее как в четверг. Можешь лично проверить.
  - Проверю, - пообещал зулус, - проверю незамедлительно и дам команду об
оплате. Десять тысяч плюс штрафные санкции плюс, воз, премиальные...
Но что ты скажешь, Гудмен, насчет его головы? - Плавный жест в сторону
мормоныша. - Похоже, ты в четверг перестарался и нанес ему определенный
ущерб. Он ведь просил отдать футлярчик, а ты не отдал. Отчего же?
  - Оттого, что я - человек образованный и предпочитаю вести дела не с
простыми агентами, а с полномочными и специальными. Из них  выжать
побольше. А образованные люди, как ты понимаешь, очень нуждаются в
деньгах. Не век же мне крыс ловить и делать вешалки.
  Зулус уставился мне в глаза, будто пытался измерить всю глубину моего
морального падения. Но увидел он то, что хотел увидеть: как в бездне моей
души полыхает костер стяжательства. Я знал, как это изобразить. Приглашали
меня на всякие презентации липовых снадобий и подозрительных "пирамид", и
помнилось мне, как пляшут перед толпой клиентов-кретинов их
отцы-основатели: рожи перекошены, зенки выпучены и с клыков капает слюна.
Слюна у меня не капала, но насчет алчной рожи и зенок я постарался на
совесть.
  Бартон-Долби кивнул, довольный осмотром.
  - Ладно! Будем считать, что договор вступил в силу, и мы разберемся и с
магией, и с вичфобией, и с прочим колдовством. Сколько еще раритетов ты
сможешь нам предложить?
  Я пожал плечами.
  - А что, двух недостаточно? Один у тебя уже есть - от Боба, торговца
фруктами... Как его в бассейн занесло, бедолагу! Приступ веселья, что ли?
Но "веселушка"-то у тебя? Не затонула в испанских водах?
  - Не затонула, - подтвердил зулус, разом поскучнев, - но копии не сделать.
Пытались, не получается! Вообще непонятно, как эти штучки устроены.
Формула нужна, технология, спецификации, и все такое... Ведь в них ни
чипов, ни шестеренок, ни батарей... Однако работают! Дьявольщина, да и
только!
  - Русский ум изобретателен к зависти Европы, - сказал я и после паузы
добавил: - Значит, копии не сделать? Тогда за формулу, приятель, оплата по
двойному тарифу. Договорились?
  - Ну, ты и жук! - вскинулся Долби-Бартон.
  - Я - крысолов. Так как, по рукам? Он потеребил отвислую нижнюю губу,
кивнул, поднялся, сгреб футляр с любовным амулетом, открыл шкаф и выудил
из него радиотелефон.
  - Вот, возьми... Аппарат самый обычный, но, если трижды нажать клавишу
"pause", сигнал уйдет на мой пейджер. Понятно?
  - Чего ж не понять, - сказал я, вставая. - Мы не только по крысам
специалисты.
  - Не сомневаюсь. Иди вниз, машина доставит тебя к метро. К этой...
  - ...к Черной Речке, - услужливо подсказал мормоныш.
  На пороге я обернулся и напомнил:
  - Товар не забудь проверить. Лучше один погляди. Так безопаснее. И
надежнее.
  Лестница загудела под моими ногами, розы запрыгали в своих горшочках,
когда я ринулся во двор. Бежал и думал: сейчас он достает футляр...
касается крышки... открывает... вытряхивает на ладонь... глядит, окутанный
голубым сиянием... Что же дальше?
  А собственно, что? Девушек в этой конспиративной квартире не имелось, зато
был мормоныш.
                                  Глава 17
  Домой я вернулся, когда уже начало темнеть.
  На улице дежурил знакомый автомобиль "Жигули", а во дворе, на скамейке за
песочницей, дремали Глист с Лиловой Рубахой. Меня они словно не заметили -
то ли из соображений конспирации, то ли в отместку: мол, обдурил наших
приятелей Бонда с Итальянцем, так мы на тебя, мазурик, и смотреть не
желаем. Я помахал им ручкой и направился к лифту, но он, как бывало в трех
случаях из пяти, был погружен в нирвану. Пришлось тащиться на пятый этаж
пешком, прижимая к груди упаковку с драгоценными розами.
  Надо сказать, что после визита к заокеанским друзьям я был изрядно
взвинчен. Не нахожу иного объяснения тому, что далее случилось; в общем-то
я человек мирный, не склонный к рукоприкладству, не мучаю кошек, не обижаю
собак и только к двуногим крысам питаю определенную неприязнь. Но, как
сказано выше, я находился в сильном возбуждении, а коридор на нашем пятом
этаже не освещался ни единым квантом света. Впрочем, нет, преувеличиваю,
квант там, безусловно, был, но один-единственный, и в тусклом его сиянии,
в опасном коридорном сумраке, маячила какая-то фигура. Может, у моих
дверей, а может, у Дарьиных, в темноте было трудно разобрать. Равным
образом и то, чем занималась эта личность: разглядывала на ощупь номер
квартиры, искала кнопку звонка или шуровала отмычкой.
  Первое, что пришло мне в голову, была мысль о Дарье. После произошедшего
между нами я ощущал ответственность за нее саму, за ее безопасность, ее
здоровье, а также за ее квартиру, ее имущество и даже за проклятого
попугая. Второй была мысль о розах: я аккуратно поставил пакет к дверям
бездействующего лифта и присмотрелся к подозрительной фигуре. Кажется,
стоит спиной... еще и наклонился... Удачная позиция для атаки! Вспомнив,
как покойный Боб с Бартоном раскалывали деревяшки, я ринулся к незнакомцу
и стукнул его ребром ладони под череп.
  Он мешком свалился мне на руки. Придерживая его одной рукой, я вытащил
ключ, повернул в замке, распахнул дверь, занес свою добычу в спальню и
бросил на кровать. Потом вернулся за розами, поставил их на кухне, у окна;
они, как пять голубоватых лун, таинственно мерцали в полумраке, взывая к
миру, не к войне.
  Я направился в спальню, включил лампу и увидел на своей кровати пожилого
джентльмена лет шестидесяти, прилично одетого, с седой шевелюрой и
благообразным академическим лицом. Что-то в нем намечалось от великих, от
Менделеева и Лобачевского, от Нильса Бора и Эйнштейна, может быть, даже от
директора Промата, который, в сущности, был неплохим мужиком и математиком
не из последних. Этакая сановитость и вальяжность, спутница успехов на
научном поприще... А еще - росчерк прямых бровей, твердый абрис рта и
тяжеловатый подбородок: они говорили о быстром уме, решительности и
упорстве. Лицо его, правда, выглядело в данный момент бледноватым.
  Мой пленник зашевелился, и пришлось закончить экскурс в физиогномику.
  - Э-э... кхгм... воды... прошу вас, воды... пожалуйста...
  Голос его дрожал, но раскатистое грассирующее "эр" звучало вполне
отчетливо. Я принес стакан воды, помог ему сесть, напиться, потом проводил
в другую комнату - в рабочий кабинет, где находится компьютер - и устроил
в кресле. Мой гость, опустив веки, замер, расслабился, размеренно втягивая
и выдыхая воздух - кажется, делал дыхательную гимнастику. Через пару минут
щеки его порозовели, он помассировал шею под затылком, открыл глаза и
твердым голосом произнес:
  - Что это было, молодой человек?
  - Это был я. Прошу простить, что принял вас за вора. Или за соглядатая.
  - Соглядатые - там, во дворике, на лавочке. Дремлют... А я - не вор и не
соглядатый, сударь мой. Я - Косталевский Александр Николаевич, шеф
лаборатории экспериментальной псионики, доктор медицины, профессор, член
десяти академий на трех материках. Но главное - врач! - Он подчеркнул это
слово, будто оно стоило всех его титулов, вместе взятых, затем опять
помассировал шею и добавил: - Вы что же, батенька, врача от жулика
отличить не можете?
  - Темно было, - я с виноватым видом развел руками. - Готов искупить...
  Он посмотрел на меня, усмехнулся, зыркнул глазами на компьютер и вдруг
сказал:
  - Не знаю, как сложится у нас беседа, Дмитрий Григорьевич, но хочу
заметить, что я тоже не беззащитен. Отнюдь не беззащитен. Вот...
  В его ладони появились два футлярчика - белый и желтый. Продемонстрировав
их мне, он что-то сделал с желтым: крышка его приподнялась, выпустив
мерцающее облако, будто сотканное из мириадов крохотных кристалликов
цитрина. Я не мог отвести от него глаз, а облако стремительно росло,
сияло, расширялось, струилось, пока не накрыло меня с головой. И в тот же
момент все мириады кристалликов впились в мою кожу, обратившись в
маленьких юрких пчел; укусы их не были болезненны, но отзывались
невероятным, нестерпимым зудом. Мои руки дернулись к шее, к плечам, к
груди, потом вниз; чесалось всюду, даже в местах, не поминаемых в
приличном обществе, и в них-то чесалось сильнее всего. Пока я раздумывал,
откуда начать, крышка футляра щелкнула, облако исчезло, а сам футлярчик
скрылся в профессорском кармане.
  - Кажется, мы квиты, - пробормотал я и перевел дух. Потом выглянул в
окошко. В тусклом свете фонарей на скамейке по-прежнему дремали две фигуры
- ни дать ни взять алкаши-кореша после доброй попойки. - А этих вы чем
заворожили? Белым? - Мне пришлось наклониться, чтобы разглядеть лицо
Косталевского. Он улыбался.
  - Есть много способов, батенька мой. Меня пытаются найти - ходят по
знакомым, расспрашивают... Не так это просто! Они упорны, но и я упрям.
Было слабое звено - Сергей Петрович, мой ассистент... Было, и нет. К
сожалению... или к счастью. Но остались вы. Вернее, осталось нечто,
попавшее к вам по чистой случайности.
  Он замолчал, будто давая мне время поразмыслить над сказанным, обдумать
его слова и сформулировать догадку. Она витала в воздухе, и я, еще не
спросив, уже предчувствовал ответ.
  - Вы знали, что Сергей скрывается на моей даче?
  Профессор опустил веки. Видимо, этот жест выражал согласие.
  - Вы знали, где хранится ключ?
  - Да. Сергей Петрович сказал об этом тайнике, когда мы приняли решение
исчезнуть. Окончательное решение... Но в тот последний раз мы с ним
общались не лично, а по телефону. В противном случае я бы все-таки изъял у
него гипноглифы или заставил их уничтожить При мне. Но, понимаете, Сергей
Петрович был слишком нервозен и тороплив, а также не лишен определенной
меркантильности. Большой недостаток для психолога... Я чувствовал, что он
не хочет расставаться со своим контейнером. Я не смог его переубедить. Ну
а после... после его убили, о чем сообщалось в криминальных новостях. Я
узнал об этом от знакомых. От тех людей, у которых я... э-э-э...
  - У которых вы скрываетесь?
  Он угрюмо кивнул. Видимо, мысль о том, что приходится таиться и
скрываться, была ему глубоко антипатична.
  - Выходит, коробку... этот пенал... забрали вы?
  Его веки снова дрогнули.
  - Мы называем его контейнером. Стандартный контейнер на семь гипноглифов.
Семь довольно распространенных реакций человеческой психики. Ярость,
похоть, смех, способность забывать и вспоминать, определенные
физиологические ощущения... Ну, вы их испытали, сударь мой.
  - Кажется, я и другое испытал, профессор. Лишь вспомнить ничего не удалось.
  - Это золотистый гипноглиф. Инициирует память и абсолютно безопасен. Если
хотите, я вам его подарю. В благодарность за сотрудничество.
  Подражая ему, я опустил веки. Затем поинтересовался:
  - Вы назвали шесть реакций. Какая же седьмая?
  - А этого, батенька мой, я вам не скажу. Пока. Видите ли, гипноглифы, как
и человеческие реакции, различны: есть безобидные, есть неприятные. А есть
весьма опасные! Конечно, все зависит от обстоятельств - ведь даже
гипноглифом смеха  убить, а тот, что рождает сексуальный импульс,
способен подтолкнуть к насилию. Но существуют и безусловно опасные,
опасные в любой ситуации. Во-первых, немотивированная ярость при резком
усилении мышечного тонуса. А во-вторых...
  Он смолк, и я догадался, что речь идет о черном амулете. Что-то ужасное
было связано с ним, что-то такое, о чем он не хотел говорить. Пока. Пока
этот гипноглиф не будет уничтожен. Видимо, вместе с красным.
  Я взглянул на часы. Половина девятого. Вечер, однако, не слишком поздний.
Дарья придет не раньше полуночи...
  - Вы не хотите перекусить, Александр Николаевич? Кофе, чай, бутерброды?
  - Не откажусь, но только когда мы разрешим ситуацию. Видите ли, было два
контейнера - мой личный и тот, которым распоряжался Сергей Петрович на
стадии экспериментальной проверки. Еще - отдельные экземпляры, в общем-то,
безопасные... кое-что - у кураторов... Но алый и черный... их приготовлено
только два. Свою пару я уничтожил, раскрошил в пыль, но дубликаты в
контейнере Сергея Петровича отсутствуют. И, если не ошибаюсь, они у вас.
  - У меня. А разве белый - тот, что приводит к амнезии, - не опасен?
  - Практически нет. Недолгий ступор с потерей незначительных
воспоминаний... Хотя, если разбираться в технологии изготовления
гипноглифов,  создать такой, который обеспечит длительную амнезию,
полную либо выборочную. Иными словами, глобальную или селективную.
  - Арнатов в технологии разбирался? Мой гость выдавил слабую улыбку.
  - Технология проста, сложна теория, сударь мой. И все основное - здесь...
- Он приложил палец к выпуклому виску. - Лучшее хранилище для всяких
опасных идей... Не зная теории, не обладая необходимой аппаратурой,
гипноглифы не сделать. Никому не сделать! А все приборы и записи мной
уничтожены.
  - Мы оба - ученые, - сказал я. - Мы оба знаем бесспорную истину: нет
открытий, которые невоз повторить.
  - Разумеется, Дмитрий Григорьевич, разумеется. Но это будет не мой грех.
  Кивнув, я отправился на кухню, достал из инструментального ящика
пассатижи, отвертку, тяжелый молоток и плотный суконный лоскут, которым
протираю мебель. Снял браслет с правой руки, отвернул крышку старых часов,
не глядя, сунул алый гипноглиф в тряпицу. Потом вытащил из кармана черный
футляр.
  В этот момент мне вспомнилось, что, пригласив гостя на ужин, я не проверил
холодильник. Что там, собственно, есть? Мой обычный рацион холостяцких
ужинов и завтраков состоял из яиц, сосисок, кетчупа и горчицы плюс,
разумеется, масло и хлеб. Но трепетная женская забота так разнеживает!
Последние две недели о пище насущной заботилась Дарья, а я только ел и
покупал бананы для Петруши. Ну, еще, быть может, кетчуп и минеральную
водичку.
  Открыв холодильник, я обнаружил там сыр, ветчину, сметану, макароны в
томатном соусе, холодные котлеты и сырники, а также баллон
"Екатерингофской" и, разумеется, кетчуп. Пробка на минералке была белая, а
на бутылочке кетчупа - черная. Черная, как антрацит, из твердого пластика
и небольшая. Как раз подходящего размера.
  Я задержался в кухне еще на пару минут, потом, с молотком в руках,
заглянул в комнату.
  - Это подойдет, Александр Николаевич?
  - Да. Только, батенька мой, в пыль, в пыль...
  - Извольте на кухню. Там все приготовлено.
  Под бдительным оком профессора я начал охаживать суконку молотком. В
тряпке ломалось и лопалось, хрустело и трещало, но вскоре треск
прекратился, сменившись глухим звуком, какой бывает, когда колотишь камнем
по песку. Лицо Косталевского с каждым ударом светлело, будто он
мало-помалу сбрасывал с плеч неимоверный груз или освобождался от тяжких
обетов. Спустя недолгое время он прикрыл глаза веками и произнеc:
  - Хватит, Дмитрий Григорьевич. Экзекуция завершена.
  Развернув тряпку, я подошел к раковине, высыпал черно-красную пыль и
пустил воду. Косталевский, вздыхая и поглаживая седую шевелюру, с явным
облегчением следил за мной; сейчас он был похож на моего
директора-академика после удачной лекции где-нибудь в Мельбурне или
Торонто. С тем же благостным видом он наблюдал, как я расставляю тарелки и
чашки, режу хлеб, накладываю ломтики сыра и ветчины. Наконец мы устроились
у стола, съели по бутерброду, отхлебнули кофе, и я спросил:
  - Так что же там с черным гипноглифом, профессор? Мне ведь довелось на
него поглядеть - раза два или три, и никакой реакции. Может, психика моя -
нечеловеческая?
  Косталевский покровительственно похлопал меня по руке.
  - Самая что ни на есть человеческая, батенька мой, и вы это сейчас
доказали. - Он кивнул на раковину и усмехнулся. - Черный гипноглиф власти
инициирует абсолютное подчинение. На него не глядеть надо, а показывать. И
давать инструкции, сиречь команды. Вот так-то, сударь! Собственно, это и
было генеральным направлением моих работ. Все затевалось ради подчинения и
ради власти... еще в конце семидесятых, когда, после защиты докторской,
мне предложили возглавить лабораторию псионики. Военный заказ, Дмитрий
Григорьевич. Даже не столько военный, сколько политический - курировало
нас КГБ. О генерале Зубенко Георгии Александровиче не слыхали? Вижу, что
нет... да и откуда вам знать... А он надзирал за всеми подобными
разработками. У нас, и в Москве, в Новосибирске, в Киеве... Вы ведь,
кажется, математик? Специалист по компьютерному моделированию? Ну, тогда
понимаете, что это означает.
  - Психотронное оружие? - произнес я, приподняв бровь. - По правде говоря,
верится с трудом. Слишком все просто, Александр Николаевич. Стекляшки там,
кусочки пластика... На магию похоже, на колдовские амулеты... - Тут я
вспомнил недавнюю встречу с зулусом и подлил масла в огонь: - Ни чипов, ни
шестеренок, ни батарей... Несерьезный прибор!
  Косталевский рассмеялся:
  - Ни чипов, ни шестеренок! Вот оно, мышление технаря! А как, по-вашему,
должно выглядеть психотронное оружие? Или психоэнергетический прибор? Что
это такое? Ментальный агрегат с сотней лампочек и циферблатов?
Телепатический шлем для генерации благонамеренных мыслей? Спутник на
орбите, облучающий вражеские армии и города? Все проще, молодой человек,
много проще и потому страшнее... Вам приходилось катать что-нибудь гладкое
в ладонях? Бутылочку, аптечный пузырек? Вы его крутите, крутите и не
можете остановиться... Как бы своеобразный самогипноз... Так вот, это тоже
оружие. И если применить его со знанием дела...
  Он аккуратно доел бутерброд, отодвинул тарелку, откинулся на стуле и
скрестил руки на груди. Выглядел он так, будто перед ним аудитория на
двести мест, с учеными мужами и сосунками-аспирантами, готовыми внимать
его докладу.
  - Вы знаете, батенька, что такое ПЭМТ?
  - Разумеется. Позитронно-эмиссионный томограф, который показывает очаги
возбуждения в коре головного мозга. Конечно, после необходимой
компьютерной обработки и мониторинга.
  - О! - Кажется, он был удивлен. - У вас весьма широкий кругозор, Дмитрий
Григорьевич! А с работами Грейвса вы не знакомы? Это американский
психиатр, который первым экспериментировал с томографом.
  Пришлось с виноватым видом развести руками. Все знать - увы! - невоз.
  - Так вот, Грейвс предлагал испытуемым перемножать простые числа - скажем,
два на три - и следил на мониторе за состоянием коры. Работали, как и
полагалось, лобно-теменные очаги логического мышления, вот эти. -
Косталевский провел ладонью от висков к макушке, пригладив свою
белоснежную шевелюру. - Затем Грейвс предложил испытуемым по пять долларов
за правильный ответ, и тут же в работу включились затылочные доли, а когда
ставка поднялась до сотни долларов, кора на мониторе пылала! Представьте,
трудились все центры, включая зрительные! Кстати, такое явление
наблюдается у шизофреников... И о чем это нам говорит?
  - О мощи внешних стимулов, - отозвался я. - О том, что внешний импульс -
зрительный, тактильный, звуковой - может возбудить кору, породив
определенное желание. Что и происходит чуть не всякий миг. Скажем, увидел
я девушку со стройными ножками и...
  - ...и вы все же не бросаетесь на нее и не срываете одежду. Вы
контролируете свое желание, сколь бы соблазнительные ножки ни привиделись
вам. А почему? Всего лишь потому, что возбуждаются определенные центры
коры - новообразование нашего мозга, приобретенное недавно, вместе со
способностью к абстрактному мышлению. Но кора - очень тонкий субстрат; под
ней лежит подкорка, вселенная инстинктов и неосознанных желаний, область
иррационального, где бродят древние ужасы и побуждения, накопленные за
миллионы лет... Теперь представьте, что имеется внешний стимул, вызывающий
резонанс между осознанным и неосознанным желанием... мощнейший
резонанс... а стимул, например, такой... - Он выложил на стол два
футлярчика, с белым и желтым амулетами.
  Слушая его, я испытывал истинное наслаждение. Не от смысла произносимой
речи, который был довольно страшен, а от манеры общения с собеседником, от
мерного, спокойного речитатива, от всей атмосферы научной дискуссии, столь
приятной и привычной для меня. Последние пару лет я общаюсь со своим
компьютером, а не с коллегами по работе; ну а еще с заказчиками, среди
которых попадаются достойные люди наподобие Мартьяныча, но голод мой им не
утолить. Я уже почти позабыл, как приятно потолковать о чем-нибудь
этаком... О пространствах Банаха, о кривых Пеано или о резонансе между
сознательным и подсознательным. Хотя бы об оологии...
  Мне пришлось сделать усилие, чтобы вернуться к теме разговора.
  - Резонанс, упомянутый вами, может быть следствием как искусственных, так
и естественных стимулов?
  - Да, разумеется. - Веки Косталевского опустились.
  - Скажем, иррациональный страх перед огнем, высотой, стихийным бедствием?
Ужас, когда рассудок человека помрачен, и он мчится куда-то, не разбирая
дороги, не думая о погибающих близких, с одной лишь целью - спастись,
убежать?
  - Хороший пример... Да, именно так, Дмитрий Григорьевич. Я мог бы
сотворить гипноглиф страха, но это оказалось бы самым жутким из моих
деяний. Более жутким, чем... - Профессор резко оборвал фразу, словно
чего-то испугался или не желал о чем-то вспоминать. Были, видимо, вещи, не
предназначенные для обсуждения за чашкой кофе. С минуту он сидел,
рассматривая эту самую чашку, затем с нарочитой медлительностью произнес:
- Вы ведь уже поняли, Дмитрий Григорьевич, что я ничего не хочу отдавать?
Ни гипноглифы, ни тем более технологию их производства... кроме того, что
уже отдал...
  - Почему?
  Это был вопрос ребром, и Косталевский постарался на него ответить - не в
рамках лекции, а вполне нормальным языком. Ему, похоже, было больно и
стыдно, и я его понимал: мне ведь тоже в не столь отдаленные времена
довелось моделировать последствия ядерных атак и ракетных ударов со
спутников. Мы были с ним, как говорится, две горошины из
военно-промышленного стручка: он - убийца-психолог, а я -
убийца-математик. Но совесть у нас еще оставалась: мы оба не желали
продаваться за тридцать иудиных сребреников. Даже за триста тридцать,
перечисленных в банкирский дом "Хоттингер и Ги".
  Из слов Косталевского получалось, что его лаборатория была как бы
диссипированным объектом - иными словами, распределенным в пространстве
между несколькими структурами. Формально она входила в штат
Психоневрологического института, но числились там Арнатов, мой бывший
сосед, да пара девочек-лаборанток. Сам Косталевский являлся профессором
Первого меда5, преподавал на кафедре нервных болезней, а остальные
сотрудники были сплошь военными инженерами и врачами, приписанными кто
куда, от Академии тыла и транспорта до воинской части в кронштадтском
гарнизоне. Состав лаборатории не был постоянным; время текло, особых
успехов по части псионики не наблюдалось, одни специалисты уходили, другие
приходили, менялось оборудование, но куратор оставался неизменным: Комитет
государственной безопасности в лице генерал-майора Зубенко, руководившего
Главным управлением аналитических исследований. Оттуда, из управления, из
Москвы, сочился ручеек дотаций, мелевший с каждым годом; потом он
полностью иссяк, когда КГБ превратилось в ФСБ, а генерала Зубенко уволили
в почетную отставку. По слухам, он на пенсионных лаврах не дремал, а
ринулся в коммерцию, то ли в металлы, то ли в бокситы, а может, в
"Росвооружение". Словом, ценный кадр, опытный, проверенный.
  А лаборатория, лишившись покровителя, вовсе захирела, люди разбежались,
кроме приписанных к Бехтеревке Сержа Арнатова, лаборанток (уже не девочек,
а солидных матрон) и престарелого химика-пенсионера, трудившегося из любви
к искусству. Но через год стагнации и упадка явился вдруг Иван Иванович
Скуратов, ходивший тогда в подполковниках, и деньги потекли рекой. А с
ними - импортное оборудование, всякие энцефалографы и томографы,
компьютеры и сканеры, лазерный модуль для операций на мозге, а также
крысы, собаки и шимпанзе в неограниченных количествах. Вот тут что-то и
начало получаться - все же Косталевский был голова! А Сергей, его ученик и
верный сподвижник - руки. В эти руки в нужный час и передали контейнер с
гипноглифами, а заодно - магическое заведение, дабы проверить теорию на
самой широкой практике. И стал Арнатов Сергей Петрович кудесником Сержем
Орнати.
  Остроносый Иван Иваныч, удостоверившись в первых, пока еще зыбких успехах
своих подшефных, не торопил, выделил на завершающие эксперименты
три-четыре года, а если понадобится, то и больше Существовало множество
резонов, чтобы не гнать волну до времени. Мозг человеческий - штука
тонкая, непростая, и хоть поддается внушению и охмурению, результаты
подобных процедур неоднозначны. Взять хотя бы голубой гипноглиф... Чем не
средство от импотенции? Но импотенция бывает разная, по причинам нервного
либо физиологического свойства, и во втором случае любовный амулет был
бесполезен. Однако и в первом разброс результатов оказался довольно широк.
К примеру, были изготовлены гипноглифы ослабленного действия, не
спонтанного, а как бы пролонгированного, предназначенные для пациентов; их
полагалось носить на виду, чтобы инициировать добрые чувства у окружающих.
Так вот, в одних ситуациях эффект симпатии был долговременным и стойким, а
в других ослабевал в течение нескольких дней, будто мерзкая личность
носителя подавляла искусственный стимул. (Я думаю, так произошло с
Танцором, и по этой причине он не испытывал к Сергею теплых чувств.) Что
же касается тех гипноглифов, которые сам Косталевский считал "опасными",
то с ними полагалось обращаться с осторожностью, а отчеты об опытах
редактировать, не доводя до сведения куратора в полном и истинном объеме.
Ибо отчеты эти были весьма впечатляющими, если не сказать страшными: так,
носитель черного амулета воспринимался любым испытуемым в качестве Босса,
Хозяина и Вождя, чье слово - закон, а приказ подлежит незамедлительному
исполнению.
  Имелись и другие поводы не торопиться. Как утверждал Скуратов, у больших
начальников в Москве были на сей счет свои соображения, причем вполне
понятные и ясные: кто в кресле усидит в очередной перестановке, кто
переберется в Думу, а кто - в кабинет министров. Так что Иван Иваныч,
получивший для демонстрации пару забавных игрушек, "веселуху" и
"почесуху", был вполне доволен, небрежно пролистывал месячные отчеты, не
торопил и даже настаивал, чтобы работа пока велась в режиме строгой
секретности и чтобы с ней на самый верх не выходили: так, меж ним и
Косталевским было условлено, что инициативу начнут проявлять после
президентских выборов. Мол, будет новый президент - он и решит, кому
смеяться, а кому чесаться.
  Но годы шли, и Александр Николаевич, завершив теоретические изыскания (и
может, даже примериваясь исподволь к различным научным наградам), начал
размышлять о последствиях своих открытий. Известно, что такие раздумья до
добра не доводят; лет пятнадцать назад он стал бы диссидентом, как
академик Сахаров, и кончил жизнь где-нибудь в Сыктывкаре, ординатором
областной больницы. Но времена переменились, и Косталевский, либерал и
гуманист, жаждал потрудиться во славу России и российской демократии. То
есть в девяносто втором жаждал, и в девяносто третьем, и даже еще в
девяносто четвертом, а в девяносто пятом, когда был испытан первый
гипноглиф, сделалось ему не по себе. Чего уж о девяносто шестом говорить?
Тут он вконец испугался, так как в хрустальной башне российской демократии
пахло не либеральным гуманизмом, а пованивало разбойничьей берлогой, где
делят награбленное и режут конкурентам глотки. А под башней, в супротивных
станах, дела обстояли тоже не лучшим образом: там кучковались капиталисты
и анархисты, фашисты и коммунисты, а также прочие мафиози, которых
либерал-профессор на дух не выносил. Вы скажете, попахивает фарсом?
Воз, но у меня другое мнение. Если профессор Косталевский, российский
интеллигент, ни в грош не ставит российское правительство и не желает
доверять ему своих открытий (в чем я с ним солидарен), то это уже не фарс
- трагедия!
  Обдумав все со всех сторон, он наконец решил похоронить работу. Это как
будто не составляло труда: он мог уничтожить компьютерные файлы,
гипноглифы и установку для их производства и объявить кураторам, что не
продвинулся дальше "почесух" и "веселух". Ни один его сотрудник, за
исключением Сергея, масштабов разработки не представлял, а в лояльности
Арнатова он не сомневался - то был вернейший из помощников, alter ego,
первый жрец при божестве. Однако мнения жреца и бога разошлись: как
выяснилось, жрец не хотел расставаться с приобретенным благополучием.
  Собственно, он тоже не стремился сдать карты Скуратову, но по иной, чем у
патрона, причине: Серж справедливо полагал, что главные козыри будут
разыграны не им, а значит, и выигрыш ему не достанется; в лучшем случае
кинут медаль и премию в три месячных оклада. У него бродили иные мысли -
правда, довольно смутные: о том, чтобы запатентовать открытие, взять в
долю надежных компаньонов и заниматься частной практикой, с прицелом на
оздоровительный психотерапевтический комплекс, который предстоит создать в
ближайшем будущем, при наличии необходимых средств и зарубежной поддержке.
Разумеется, не ЦРУ; речь велась о крупных фармацевтических фирмах, которым
 было б уступить права на производство гипноглифов. Конечно,
безопасных и предназначенных для исцеления невротиков и импотентов.
  Планы эти явились для Косталевского малоприятным сюрпризом. Он полагал их
химеричными, но после нескольких бесед уверился, что не сумеет переубедить
Арнатова; с другой стороны, насильничать над ним с помощью черной магии и
амулетов ему решительно не хотелось. Он сказал ученику, что прежде надо
разобраться с основной проблемой - то есть отбить претензии ФСБ. Вот когда
отобьем, тогда и посмотрим. В конце концов, все зависит от отношения
кураторов: если оно серьезное, отбиваться придется долго и с кровью, а
может, и вообще не отобьешься; если же все эти штучки, "веселухи",
"почесухи" и сексуальные эректоры, считаются за пустяк, то это совсем иное
дело. Такое впечатление и нужно создать, спуская тему на тормозах месяц за
месяцем, год за годом: докладывать о неудачах, о неоправданных надеждах,
об опытах, что завели в тупик, о сложности научных поисков и о том, что
девять женщин не выносят за месяц одного ребенка. В общем, тянуть резину,
как в советские времена. Потом - сожаления о пущенных на ветер средствах,
извинения и покаяние. И - баста! Вопрос закрыт.
  Арнатов отвечал, что этот путь традиционный и разумный, однако слишком
длительный. Все  выяснить надежней и быстрей, придумав подходящий
тест; кому ж тут карты в руки, как не психологам? Несколько пробных шаров,
и все предельно ясно... Какие шары? Ну, скажем, не подавать отчета за
июль, закапсулироваться, лечь на дно или исчезнуть вовсе... И что тогда
будет? Будут, разумеется, звонки, сначала - на работу, затем - в
институтскую администрацию, и, наконец, домой. А шеф исчез, вместе с
любимым учеником и помощником... Может, подался в Сочи, может, трамвай его
переехал и неопознанный труп валяется где-нибудь в морге... А ученик
бросил семейство и умотал за границу с комплектом гипноглифов... Отличный
тест! Вроде бы шутка и вроде бы нет... И время подходящее - летнее,
отпускное. Как раз для маленького розыгрыша: исчезнуть на месяц и
посмотреть, когда начнутся поиски. Ежели через день, значит, они сидят под
крепким колпаком, а ежели вовсе искать не будут, так оно и к лучшему. When
the cat is away the mice will play - без кота мышам раздолье.
  Косталевский подумал, поразмышлял и согласился на этот план. С одной
существенной поправкой: все, что стоит уничтожить, должно быть уничтожено.
Мне показалось, что здесь он пытался схитрить - может, надеялся, что Серж
вернет ему "опасные" гипноглифы? Но тот не вернул, а позвонил по телефону,
и было ясно, что личной встречи он не жаждет. Косталевский мог бы
нагрянуть к нему и разобраться с этой историей, да все не решался - не в
его привычках было скандалить с близкими людьми. Тем временем в Питер
примчался остроносый, Сергею всадили пулю в висок, и амулеты пошли по
рукам. Тут-то и началось...
  Я выслушал его исповедь и спросил, что же теперь он собирается делать:
сдаваться и виниться или стоять до последнего? Он признался, что пребывает
в растерянности. Его задача - уничтожение "опасных" гипноглифов -
разрешена, так что  и повиниться; вот только с каким результатом? В
сущности, и результат неважен: ведь сколько ни бегай, сколько "хвостов" ни
обрубай, а все равно найдут. Бог, как известно, на стороне больших
батальонов...
  Высказав свои сомнения, Александр Николаевич помрачнел, уставился в
окошко, потом перевел взгляд на розы, что выстроились на подоконнике, и
вдруг улыбнулся.
  - Какие необычайные цветы... И какие прекрасные! Никогда таких не видел...
Девушке?
  - Невесте.
  - Это хорошо, Дмитрий Григорьевич, это правильно. Женитесь, батенька мой,
будьте счастливы и нарожайте детишек. А мне вот дарить цветы некому... Я,
увы, вдов и бездетен...
  Взор его снова сделался угрюмым, голова поникла, и мое сердце сжалось в
печали. Я чувствовал к нему симпатию; он был одиноким, немолодым и
преданным своим учеником, но никого не винил и не просил о снисхождении -
он собирался отвечать за все свои грехи. И первым делом - за грех творца,
который выдумал такое, что малограмотным его собратьям не прожевать и не
переварить...
  Он нуждался в помощи, в добром совете, а это как раз одна из сторон моей
деликатной профессии. Ее, так сказать, светлый штрих на фоне грязноватого
тумана - помочь клиенту выкрутиться из беды, вернуть себе прежний статус,
чтоб сделался он уважаемой личностью, а не гонимым беглецом. Тем более что
гонорар с Косталевского был уже взыскан. И какой!..
  Я поднял голову:
  - Скажите, Александр Николаевич, вам приходила мысль избавить чрезмерно
любопытных от лишней информации? С помощью гипноглифа власти? Или вот
этого? - Мой палец коснулся белого футлярчика, все еще стоявшего у
профессорской тарелки.
  - Приходила, - ответил он, и его сильный грассирующий голос вдруг
потускнел и поблек. - Приходила, батенька мой, как не прийти... Только
 ли до всех добраться? Зубенко я знаю, Скуратова, еще нескольких... А
остальные? Кто они, где? Что им известно? Длинная цепочка,
неопределенная...
  И разветвленная, если вспомнить о других командах, о зулусе и Танцоре.
Даже не цепочка, а дерево, как называют по научному такую информационную
структуру. Если капнуть в нее яд, подобный компьютерным вирусам, он
просочится везде и повсюду, отравит корни, корешки и ствол, доберется до
веток, веточек, плодов и листьев. Возникнет, так сказать, топологическая
неизбежность глобального распостранения отравы... "А отрава-то - вот она,
под руками!" - подумал я, поглаживая белый цилиндрик.
  - Кажется, вы упоминали, что визуальный стимул может быть другим? Не столь
предметным и овеществленным? Жест, печатное слово... Текст, способствующий
резонансу и порождающий определенное желание... Так?
  Косталевский утвердительно опустил веки.
  - Так. Текст - мощнейший психотронный стимул, если составить его как
полагается, если он достаточно велик и прочитан полностью, с первой до
последней строчки. Тут все работает, сударь мой, все ведет к определенной
цели - слова, ритмика фразы, порядок следования ударных и безударных
слогов, чередование звонких и глухих согласных - в общем, тот звуковой
аналог письменного текста, который с неизбежностью формируется в мозгу.
Двадцать-тридцать абзацев, и разум настроен на подчинение; затем следует
команда, тоже зафиксированная в тексте... - Профессор подбросил желтый
футлярчик, поймал его и усмехнулся: - Например, такая: почеши левое ухо
правой рукой.
  - Или такая: прочитай, забудь прочитанное и передай текст дальше, -
подсказал я.
  Лицо Косталевского вдруг побледнело и тут же порозовело, будто заря
надежды коснулась его теплым багряным крылом. С минуту он молча шевелил
губами, то ли уставившись в пол, то ли разглядывая в задумчивости свои
гибкие сильные кисти, лежавшие на коленях; потом вздрогнул, встрепенулся,
посмотрел мне в глаза и пробормотал:
  -А ведь дельная мысль... очень дельная... Почему я об этом раньше не
подумал? Мог бы подготовить необходимый вариант... даже несколько
вариантов... прямо сейчас, на вашем компьютере, сударь мой... Этакий
гипноглиф для селективной амнезии... Вот только как заставить прочитать?
Как сделать так, чтобы его прочитали все нужные лица?
  - Ну, вот с этим-то проблем не предвидится, - произнес я, поднимаясь. -
Нужные лица прочтут. Все прочтут. Это я вам гарантирую, Александр
Николаевич! В очередь встанут, чтоб прочитать... А сейчас - не угодно ли
вам выпить чашечку кофе и отправиться со мной к компьютеру?
  "Забавная выйдет комбинация, - промелькнуло у меня в голове. - Точь-в-точь
как в английской поговорке: you cannot have your cake and eat it". А
переводится это следующим образом: либо иметь пирог, либо съесть его.
  Все-таки мудрые люди - британцы!
                                  Глава 18
  Косталевский ушел поздно, но Дарья вернулась еще позже. Собственно, не
вернулась, а приползла: после деловых переговоров был визит в Эрмитаж,
затем банкет, ну а после банкета гостей, утомленных российским
гостеприимством до положения риз, развозили по "Европам" и прочим
"Асториям". Среди них, кроме немцев, были шведский подданный, говоривший
на английском, и два франкоязычных бельгийца, так что Дарье пришлось
соображать разом на трех языках. В результате, когда я открыл дверь, она
пробормотала: "Данке шён" - и тут же перешла на благозвучный язык Вольтера
и Расина. Пришлось отпаивать ее чаем, кормить сырниками, раздевать и нести
в постель. Разумеется, в ее квартиру: на моей холостяцкой кровати мы бы
вдвоем не поместились.
  Утром, едва я начал ее целовать и поздравлять, она заявила, что мчится на
продолжение переговоров, а вот этим - да-да, вот этим и всем остальным,
включая поцелуи и подарки, - мы займемся ближе к вечеру. Все равно она
родилась в двадцать тридцать шесть, если верить покойной мамочке - а
отчего бы ей не верить?.. Значит, все знаки приязни, дружбы и любви, а
также торт, вино, холодные закуски и кура в гриле - вечером, мой дорогой.
Адью!
  Она чего-то поклевала и упорхнула, а я отыскал в холодильнике яблоко,
очистил, разрезал на дольки и предложил Петруше. Потом выслушал все, что
он думает на мой счет ("Дррянь!.. дерр-мо!.. прр-рохвост!.. прр-ридурок!..
хочу банан!.. хочу, хочу!.."), и попытался объяснить, что яблоки для
попугаев полезнее бананов. Черта с два! Карраул!.. Прр-ровокация!
  Плюнув и желая обрести покой, я ушел к себе, но едва затворил двери, как
раздался телефонный звонок. Как же без звонка? Ведь вчерашним днем я опять
выпал из поля зрения компетентных органов. О чем мне было сказано строгим
тоном, с предложением сделать немедленные оргвыводы. Я признался Иван
Иванычу, что такая уж у меня манера, modus vivendi, так сказать; вечно
куда-нибудь выпадаю, а в данном случае - в цветочный магазин. Не с целью
приобретения цветов, а чтоб соблазнить продавщицу-брюнетку; любовный акт
состоялся в кладовой и был повторен многократно, под нежный шелест роз и
трепет орхидей.
  Скуратов скрипнул зубами и сказал, что у меня могут возникнуть проблемы:
так, из разряда свидетелей  выпасть в категорию подозреваемых.
Пришлось объяснять ему, что я уже не свидетель, не подозреваемый и даже не
обвиняемый, а посредник. Посредник! Так как вчера имел удовольствие
встретиться с профессором Косталевским, который - в отличие от некоторых!
- лапшу мне на уши не вешал и баков не забивал, а честно признался, в чем
суть вопроса. И поручил урегулировать конфликт.
  После этого наступила тишина, продолжительное ошеломленное молчание, будто
Скуратов собирался с мыслями и раздумывал, что же со мною сотворить:
представить ли к ордену "Знак Почета", пустить ли на фарш для пирожков или
прижечь каленым пятаком пупок. Наконец он с сомнением произнес:
  - К вам приходил Косталевский? Вы в этом уверены? Может быть, не приходил,
а птичкой порхнул в окошко? Но мы бы его и в этом случае...
  Фраза повисла в воздухе, и я припомнил, что нахожусь под колпаком, что мой
телефон прослушивается и что Косталевского, разумеется, ждали. Но ждать и
поймать - разные вещи. Мой вчерашний гость умел защищаться, причем не
только гипноглифами; если верить его словам, он был способен на нечто
большее. Он не распространялся, как ему удавалось распознать топтунов и
избавиться от слежки, но эти приемы были, вероятно, эффективными, коль его
не смогли разыскать за целый месяц. В конце концов, у психологов свои
секреты, а Косталевский мог считаться выдающимся психологом. Член десяти
академий, как-никак!
  Я мстительно усмехнулся и сказал:
  - Вы его не поймаете. Никогда, ни под каким видом! Не тот случай, Иван
Иванович. Он как кошка - гуляет сам по себе. Захотел, и ко мне
наведался... В дверь вошел, не в окно. Не сомневайтесь!
  Видимо, Скуратов уже не сомневался, так как рявкнул, отставив дипломатию:
  - Где он? Адрес, живо!
  - Чего не знаю, того не знаю. Да и к чему вам адрес? Он сам меня нашел и
попросил выступить посредником. Чтоб отвязались и от него, и от меня.
Кстати, упоминались им кое-какие опасные игрушки... Так вот, имейте в
виду, что он их уничтожил. Самым радикальным способом! Сунул под
десятитонный пресс, они и не выдержали, лопнули. Пластик все-таки,
стекло...
  - Где вы, там неприятности, - пробормотал остроносый. - Значит,
арнатовские гипноглифы все-таки были у вас? А Косталевский их забрал? И вы
ему отдали?
  - Гипноглифы? Какие гипноглифы? - Мой голос звучал в меру удивленно и в
меру возмущенно. - Я и слова такого не знаю, Иван Иванович! Давайте-ка
лучше делом займемся, урегулируем проблему, подпишем мирный договор и в
заключение пожмем друг другу руки. Вы ведь этого тоже хотите. Или я не
прав?
  В трубке послышалось, как Скуратов переводит дух. Потом:
  - Надо бы встретиться, Дмитрий Григорьевич. Такие проблемы не решаются по
телефону.
  - Встретимся, - пообещал я, - но не сейчас. Три раза мы с вами
встречались, и дважды - при трупах. Не желаю, чтоб мой был следующим. Вот
когда договоримся, тогда и назначайте свидание.
  - Ладно, черт с вами! Чего вы хотите?
  - Не я, а Косталевский. Договоренность такая: во-первых, он увольняется и
ставит условие, чтобы имя его, в связи с известными вам предметами, нигде
и никогда не упоминалось. Он считает свое открытие антигуманным.
  - Интеллигент хренов... - проскрежетало в трубке. - Гуманист
недорезанный...
  - Во-вторых, - продолжал я, - Косталевский не возражает, если вы отыщете
менее щепетильных специалистов, которые выступят восприемниками его работ
- если угодно, авторами теории ментального резонанса. Найдутся такие?
  - В любых количествах, - заверил Иван Иванович. Тон у него стал пободрее.
  - Тогда - третье и последнее: регламент операции. За три-четыре ближайших
дня Косталевский подготовит технологическое описание установки - той
самой, которая в данный момент разобрана и уничтожена. Ну, вы понимаете, о
чем речь... об агрегате, выпекающем "веселухи" и "почесухи"... может,
кое-что еще. Этот документ я передам вашему ведомству, а вы позаботитесь,
чтобы отставка Косталевского была воспринята спокойно. Гарантией
спокойствия будет благодарность за беспорочную службу, на фирменном
бланке, со всеми положенными подписями и печатями. Когда Косталевский ее
получит, ждите второй документ: теоретическое обоснование целенаправленной
стимуляции психической деятельности и эффекта ментального резонанса. Все
будет изложено в подробностях и деталях и передано вам самим профессором.
В эти его откровения я даже заглядывать не желаю. Зачем это мне? И кто я,
в сущности, такой?.. Математик в отставке, утлый челн в водовороте
случайности... Хотелось бы выбраться из него, и побыстрее.
  - Вы не утлый челн, а хитрый жук, - приговорил меня Скуратов. - Но это не
принципиально. Вы, Хорошев, теперь для нас не интересны. Ни с какого
боку... Ни вы, ни ваш покойный приятель, маг-недоумок, ни его убийцы...
Нам Косталевский нужен.
  - Ну, так я вам его преподнес и умываю руки. Максимум через четыре дня.
Согласны?
  - Согласен. Но наблюдение с вас пока не снимается.
  - Не возражаю. Посредников нужно беречь крепче свидетелей. Кстати, еще
одно маленькое условие... Вы, Иван Иванович, действительно полковник?
  - Сомневаетесь?
  - А что вас удивляет? Вчера вы были майор УБОП, сегодня - полковник ФСБ, а
завтра - кто знает? - окажетесь генералом из армейского ГРУ.
  - Я - точно полковник, и точно из ФСБ, - с нажимом на слово "точно"
произнес Скуратов. - И я точно не генерал. Генерал у нас уже имеется. В
Москве.
  - Вот и хорошо. Ему и будут переданы обещанные манускрипты. Еще раз
напомню - в обмен на почетную отставку и благодарность.
  - Э, постойте, Хорошев! - в голосе остроносого прозвучали тревожные нотки.
  - У вас никак мания величия приключилась?
  - Ничем не могу помочь. Это условие выдвинул Косталевский. Он полагает
так: чем важней начальник, тем надежнее гарантии. Его право! В конце
концов, он тоже генерал, а может, и маршал от науки... С вами ему
контактировать не по чину.
  Я повесил трубку и подмигнул Сатане, скалившему зубы с моего компьютера.
Великий Крысолов, Великий Ловчий и Великий Обманщик... Он словно поощрял и
в то же время предупреждал меня: будь бдителен!.. Будь осторожен и хитер -
как всякий смертный человек, желающий выполнить за дьявола его работу.
  Щелкнув чугунного Сатану в нос, я заглянул на кухню, полюбовался розами и
отправился за покупками. День рождения любимой, как-никак! Наш первый
совместный праздник, не считая брачной ночи... Голубые луны роз кивали мне
с подоконника, напоминали о грядущем торжестве. Они казались свежими,
будто их только что срезали с куста: видимо, питательный раствор в
кувшинчиках обладал чудодейственной жизненной силой.
  Во дворе топтались Танцующий Койот и Три Ноги; дул прохладный ветерок, и
Три Ноги напялил свою куртку, став временно двуногим. Я направился к
универсаму. Два соглядатая шагали сзади, не скрываясь, дыша в затылок и
наступая на пятки. В мыслях моих витало смутное соображение - не слишком
ли я продешевил, торгуясь со Скуратовым. Подумаешь, благодарность! 
было б и большего добиться... ордена и пожизненной охраны от посягательств
заокеанских агентов, например... для Косталевского и для меня... плюс
бесплатный телефон, раз уж все равно прослушивают...
  Я купил бутылку "Цинандали", торт, салями, кое-какие деликатесы и,
разумеется, шампанское. Вернувшись, рассовал покупки в холодильник, допил
минеральную воду, а белую пробку свинтил, чтобы закрыть бутылку с
кетчупом. Гляделась она ничуть не хуже черной. Потом направился к телефону
и позвонил Жанне Арнатовой, решив, что остроносому этот звонок полезных
сведений не добавит. Дело, в сущности, завершено; пропавшие найдены,
мертвые мертвы, а вдовы нуждаются в сочувствии и утешении.
  У Жанны все обстояло не так уж плохо. Из Грозного прибыл чеченский десант
- старый Саид-ата, ее отец, а с ним и другие родичи, суровые отпрыски гор,
блюстители законов шариата. И хоть законы те строги, сердце Сайда не
выдержало, растаяло при виде внучки, которую он тут же начал звать
Марзией6. Жанну, за поругание семейной чести, пообещали забить камнями или
обрить наголо, но, осмотрев богатую квартиру, успокоились и отложили
экзекуцию на неопределенный срок. Саид-ата был, вероятно, человеком
разумным и действовал по принципу: где спешка, там убытки. Жанну еще не
простили, но дело двигалось к тому, что скрашивало ей внезапное несчастье.
  Вспомнив о смерти мужа, она поплакала в трубку и принялась рассказывать
мне, как изменился Сергей за последние месяцы, каким он стал заносчивым,
самовлюбленным, нетерпимым - хоть о покойных не говорят плохого, но и
случившегося не вычеркнешь из памяти. Я верил ее словам. Метаморфоза,
произошедшая с Сергеем, была обычной и скорее всего неотвратимой, как
наступление сумерек после заката солнца. Он не выдержал искуса власти, но
воздаяние за этот грех, в котором повинны многие, обычно следует не в
жизни сей. Вот недооценить врагов - гораздо большая ошибка! И он ее
сделал, если припомнить все обстоятельства смерти: он мог бы защититься
черным амулетом, а выбрал красный... Отчего? Чтоб доказать Танцору свое
превосходство на уровне кулака?.. Видимо, так: после рассказов Жанны эта
гипотеза казалась мне самой приемлемой.
  Мы распрощались, и я включил компьютер, чтоб потрудиться над описанием,
обещанным Скуратову. Этот документ должен был выглядеть солидно и
убедительно, со всеми финтифлюшками и прибамбасами, какие требуются по
научной части. Основной текст я набросал вчерашним вечером со слов
Косталевского; в общем и целом у нас получилась вполне развесистая клюква,
в которой были как бы рассмотрены суть открытия, конструктивные
особенности установки и способ подбора инициирующих частот. В процессе
сотворения этой дезы я узнал, что установка, в физическом смысле, не
производит никаких гипноглифов. Их основой мог являться любой подходящий
по нескольким параметрам носитель - гладкий предмет из стекла, металла,
дерева или пластика, хорошо отшлифованный, определенного цвета и формы,
без выступающих ребер или торчащих углов. Но эта исходная структура была
тусклой, инертной и мертвой, не испускающей таинственных флюидов, пока ее
не подвергали необходимой обработке, или инициированию, по словам
Косталевского. Процесс был довольно прост и состоял из напыления
мономолекулярной пленки с последующим электромагнитным воздействием. В
зависимости от частоты гипноглиф приобретал те или иные свойства; его
помещали в футляр (разумеется, автоматически), и вся эта операция занимала
от тридцати минут до часа.
  Текст, над которым я работал, являлся таким же исходным сырьем, как те
объекты из пластика и стекла, которые еще не прошли инициации. Иначе и
быть не могло: ведь если бы продиктованное Косталевским, все эти слова и
фразы и скрытые в них команды могли воздействовать на нас, то, по
завершении своих трудов, мы бы забыли, о чем, собственно, речь. К тому же
добиться необходимого психологического эффекта ручным, что называется,
способом, было попросту невоз: такое удавалось кое-каким ораторам и
писателям, но всех их история числит в разряде гениев. Так что в данном
случае я работал с полуфабрикатом, который затем полагалось
трансформировать в окончательный текст-гипноглиф с помощью
программы-инициатора. И то, что получится, станет могущественным
колдовским заклятьем... Правда, с очень узкой, очень специфической
функцией: забыть те события и имена, которые должны быть позабыты. Забыть,
но передать наш текст тому, кто еще помнит.
  С программой трудностей не ожидалось: все, что поведал мне Косталевский, я
мог описать несложными формулами и разработать необходимый алгоритм
трансформации. В сущности, дело сводилось к определенному подбору слов и
их расстановке в предложении, столь искусной, что мысль вроде бы
формулировалась с предельной ясностью, но после прочтения в голове зияла
пустота. Полный вакуум! С подобным эффектом селективной амнезии я уже
сталкивался, да и вы, разумеется, тоже. Вспомните речи политиков в
предвыборной кампании, бессмысленные статьи, унылые доклады и книги ни о
чем... Вспомните! Не содержание их, но факт: вы что-то прослушали и
прочитали. И что же? Через день (бывает - через час) все испарилось и
забылось...
  Велик и могуч русский язык, да и английский ему не уступит, и оба, с
сотнями тысяч слов, с идиомами, сленгами и жаргонами, были в полной моей
власти. Я собирался подключить к программе словари, редакторы, трансляторы
и прочую лингвистику, какую смог разыскать на дисках и в Интернете -
гигантские базы данных, где всякому слову нашелся бы синоним, а всякую
мысль  было выразить и так и этак, и наоборот. В общем, как говорится
у Киплинга, есть шестьдесят девять способов сочинять песни племен, и
каждый из них - правильный.
  Часам к семи я завершил работу над исходным документом, перевел русский
текст на английский (с помощью новейшего оксфордского транслятора),
проверил и подредактировал компьютерный перевод, вставил в нужных местах
команды ("передай дальше и позабудь") и зафиксировал их, чтобы дальнейшие
манипуляции не исказили смысла приказа. Настала очередь программы, но это
были завтрашние хлопоты; сегодня, как говорили латиняне, - finis! Имелось
у них еще одно мудрое изречение, на тот счет, что женщины изменчивы и
непостоянны (varium et mutabile), но мы их любим, ибо дарят они нам
блаженство - beatitudo. Сегодня я с полной определенностью рассчитывал на
beatitudo, а потому, выключив компьютер, занялся столом. А также розами:
они уже скучали в своей прозрачной упаковке, и стоило содрать ее, как
комната наполнилась чудесным ароматом.
  Тут и Дарья заявилась - вроде бы не уставшая, а свежая, как маргаритка в
майский день. Сегодня она сопровождала шведа. Бельгийцы после вчерашних
утех окончательно рухнули, а немцы (тип нордический, выносливый) по
завершении переговоров отправились в кабак. Видно, не только в кабак -
Дарью от этой экскурсии отстранили, предложив развлечь шведа. А швед,
мужчина в возрасте, серьезно озабоченный здоровьем, был большой любитель
дендрологии и пожелал "гулять на свежий воздух, ту зе парк". Дарья
отправилась с ним в Пушкин и прогуляла так, что он уснул по пути в
гостиницу.
  Все это она выпалила единым духом и на чистейшем русском языке; потом
сказала, что  ее поздравлять, чем я и занялся - сперва в прихожей,
потом - в коридоре и, наконец, в комнате, между накрытым столом и
компьютером, одной рукой разливая вино, а другой обнимая именинницу. Вдруг
ноздри ее затрепетали, глаза расширились и увлажнились - она почуяла
пьянящий запах роз, перебивавший аромат шампанского. Похоже, я угодил с
подарком, что подтверждает мои теоретические изыскания: всякий дар - еще и
намек, и то, на что намекали дивные розы, моей принцессе было приятно.
Такие романтические девушки, способные врезать злодею кочергой, к цветам
испытывают трепетную нежность. Особенно к розам, и это неудивительно: розы
голой рукой не возьмешь, они ведь тоже воительницы, хотя без кочерги, зато
с шипами.
  - Димочка, какая красота... - проворковала Дарья. - А запах, запах!.. Ах,
какой запах! "Шанель номер пять"... Или "Дольче энд Габбана вумен"... Это
мне? Правда, мне? Нет, Димочка, ты не шутишь? Какие необычные оттенки...
переливаются, как небо в летний полдень... и лепестки резные... и каждая -
ах! - в своем кувшинчике! - Она ткнулась жаркими губами мне в щеку. - Но
они, наверное, стоят безумно дорого?
  - Любовь крреолки дорроже! - каркнул я и на гусарский манер приложился к
ручке.
  - Прр-равильно! - со смехом откликнулась Дарья. - Крровь и кррест! Подать
рром в номерра!
  Мы чокнулись, выпили и сели за стол. Голодные, как волки: я - потому, что
заработался и позабыл про обед, а Дарья нагулялась со своим шведом до
спазмов в желудке. Так что следующие десять минут мы закусывали и
чокались, чокались и закусывали, уговорив бутылку шампанского и половину
емкости с "Цинандали". Дарья захмелела и порозовела, глаза ее начали
опасно поблескивать, и мне вдруг пришло в голову, что она без очков. Будто
никогда их и не было! Загадочный случай. Очков нет, зато глазки подведены,
ресницы накрашены, и на губах - помада. Раньше я не замечал, чтоб моя
птичка пользовалась косметикой. Впрочем, макияж был ей к лицу, усиливал
загадочную романтичность.
  Немного поколебавшись, она вытащила розу из кувшинчика и приколола к
волосам, став еще краше.
  - Ты без очков? - спросил я. - И, кажется, видишь неплохо?
  - Это очки на даль, милый, и они мне совсем не идут. На близком расстоянии
я и без них разгляжу все, что полагается.
  - Например?
  - Например, тебя.
  - А что ж ты их раньше носила?
  - А раньше нечего было разглядывать на близком расстоянии, - сказала она,
подставляя мне губы. Потом подперла щеку кулачком и начала рассказывать,
как лет в девятнадцать, на третьем курсе филфака, влюбилась в
сорокалетнего доцента. Он был красив и элегантен, а также холост, и все
девчонки сходили от него с ума. Преподавал он классическую французскую
литературу и, в свой черед, любил помопассанить с хорошенькими студентками
от восемнадцати до двадцати. Такой вот любопытный персонаж. Дарью он
мопассанил года два, а после нашел себе новую пассию, блондинку Верочку из
группы испанистов. Дарья на Верочку не сердилась (тем более что ее вскоре
сменила брюнетка Рита), однако плакала, переживала и терзалась, как и
положено натурам романтическим, взыскующим не одного лишь секса, а чувств,
возвышенных и постоянных. Этот случай отбил у нее охоту общаться с сильным
полом и привлекать внимание мужчин; впредь она старалась держаться
незаметнее и выглядеть скромнее - редкий случай по нынешним временам,
 сказать, уникальный.
  Затем она переехала на новую квартиру, наткнулась в коридоре на соседа (то
есть на меня) и, невзирая на очки и полумрак, что-то в соседе разглядела.
Что-то такое, всколыхнувшее былые чувства: сосед, оказывается, был
темноволос, высок и строен и по каким-то неуловимым признакам напоминал ей
первую любовь. С поправкой, разумеется, на Мопассана: сосед то ли его не
читал, то ли пренебрегал традицией знакомства в темных коридорах. Так или
иначе, но Дарья снова мучилась и терзалась, и лампа, маячок любви, лишь
увеличила ее страдания. Последней каплей стал эпизод с повесткой. Бедная
девушка перепугалась: посовещаться не с кем, братец Коля плавает в южных
морях, а из Петруши какой советчик?.. Она ему про повестку, а он ей в
утешение: "Прр-ротокол!.. Прр-рокурор!.. Камерр-ра!.. Харра-кирри!..
Допррос с прр-ристрастием!.." Раз так, решила Дарья, пан или или пропал -
и позвонила ко мне. Как выяснилось, очень кстати.
  Последнюю часть этой истории я выслушал, когда мы забрались в постель.
Дарья лежала в своей любимой позе, согнув коленки, на боку; хрупкое
плечико поднято, щека прижата к ямке над ключицей, тонкие пальцы скользят
по моим волосам. Я поцеловал свою принцессу; на ее губах был вкус
шампанского, а маленькие твердые груди пахли лунными розами. Она вдруг
заплакала, вытирая ладошкой слезы и размазывая их по щекам, а я стал ее
утешать, целуя мокрые ресницы; потом она успокоилась, потом развеселилась
и сказала, что креолкам доценты совсем не нравятся, а любят они
исключительно математиков. Скромных, которые не пристают к девушкам в
темных коридорах.
  Потом...
  Ну, вы понимаете, что бывает потом, вслед за такими событиями, как цветы,
шампанское, слезы, смех и поцелуи.
                                  Глава 19
  Два следующих дня мне пришлось заниматься программой, игнорируя клиентуру.
Впрочем, звонков было немного и лишь один серьезный заказ, со ссылкой на
Мартьяныча: какой-то его приятель хотел открыть счета за рубежом, но
непременно в австрийских банках. Деньги он мог переправить сам, через
"коридор" на таможне, но без легальной "истории" австрийцы их не брали,
поскольку сумма была довольно приличной. Не миллион, однако и не пустяк в
пять тысяч баксов, что было предельной квотой для наличности без
соответствующих бумаг: где и каким образом наличность заработана и сняты
ли с нее налоги. Всех этих документов, называемых "историей" денег,
знакомец Мартьянова, конечно, не имел, а дробить свои средства на двадцать
вкладов в различных банках ему совсем не улыбалось. Я сказал, что займусь
его проблемой и разрешу ее не позже октября. Законы в Австрии суровы, но
не настолько, чтобы лишать доходов финансовую олигархию, а это значит, что
в законах есть лазейки. Например, такие: каждый крупный банк курирует две,
три и больше страховые компании и открывает счета их клиентуре без лишних
сложностей и проволочек. В целом схема выглядела так: мартьяновский
знакомец приобретает полис, а также рекомендацию страховщиков; по ней ему
открывают счет на сумму втрое-вчетверо больше страховки, и с этого вклада
перечисляются взносы в страховую компанию. Средства, вложенные в полис,
приносят пять-шесть процентов годовых и лет через десять возвращаются к
владельцу с изрядной прибылью. Все законно, все путем! Осталось лишь
подобрать надежную компанию и патронирующий банк да получить "добро" на
таможне... Но это уже не мой вопрос.
  В четверг, закончив трудиться над программой, я инициировал оба варианта
текста, на русском и английском языках, занес их на дискеты, распечатал и
уничтожил в памяти компьютера. Чтобы случайно не наткнуться и не
прочитать. А чтоб не перепутать, кому какой материал, дискеты и распечатки
пришлось разложить по конвертам, изобразив на них стилизованных орлов:
двуглавого российского и американского, с одной башкой, но очень хищной. В
это историческое мгновение я ощущал себя дьяволом-обманщиком, этаким
агентом-двойником, который водит за нос британскую МИ-6 и ведомство папы
Мюллера, а может, кого-нибудь еще - МОССАД, ЦРУ или недоброй памяти
Лаврентия Палыча Берию. Но это были пустые фантазии. Пока что я обманул
по-крупному лишь одного человека, расколотив молотком алый гипноглиф и
черную пробку с бутылки от кетчупа.
  Да, обманул!.. Не слишком достойный поступок, но что поделаешь... Амулет
власти являлся моей единственной надеждой и защитой, броней, отгородившей
меня от неприятностей и бед. От мелких и крупных, и от того, что случилось
с Сергеем Арнатовым. Крысоловы наивностью не отличаются, и я понимал, что
неизбежно наступит момент, когда моя жизнь повиснет на волоске - в тот
миг, когда отдам дискету, и до того, как ее прочитают. Когда прочитают,
все позабудут - о Косталевском, о гипноглифах и обо мне, но эти два
события могли разделяться минутами или часами. Это время нужно пережить.
Весьма опасный период, когда я стану не посредником, а лишним свидетелем,
коего, рассуждая логически, надо быстрее спровадить в ящик. Может, так не
случится, может, сперва решат прочитать, выяснить ценность доставленного,
но мне что-то не хотелось рисковать. Месяца не прошло, а пять покойников
уже маршировали в ад, и я не собирался стать шестым в их дружной шеренге.
  Вот почему черный гипноглиф занял место алого в корпусе из-под часов, и
этот браслет я таскал весь день, а ночью, чтоб не заметила Дарья, прятал
под кроватью в тапки. Не потому, что боялся внезапных налетов и похищений,
а ради создания привычки. Привычка - вторая натура: где интеллект
подведет, где интуиция откажет, там выручит привычка. И, разумеется,
тренировка.
  Для тренировки я показал свой амулет Петруше и принялся внушать ему
строгим голосом:
  - Я - твой хозяин, хохлатый охальник. Слушай внимательно и повинуйся!
Во-первых, ты должен забыть все нехорошие слова. Если не понимаешь, какое
слово гадкое, а какое - нет, то позабудь их все. Уяснил алгоритм?
Выполняй! Теперь во-вторых: увидев меня, ты должен кричать: "Дмитррий,
прривет пррофессор!" Увидев Дарью: "Даррья, крреолка, кррасавица!" А еще -
"пррошу прростить покоррно!" И если хочешь банан, не вопи "жрать, жрать!",
а попроси, как полагается интеллигентной птице, - "фррукт, хочу фррукт!"
Понял, сухогрузный недоумок?
  Во время этой речи я водил гипноглифом у петрушиного клюва, а он, склонив
хохлатую голову к крылу, косился круглым глазом на темную обсидиановую
спираль с мерцающими в глубине серебристыми искорками. Казалось, что он
поддается гипнотическому воздействию, что резонанс между сознательным и
подсознательным сейчас наступит и я услышу наконец: "Прошу простить
покорно". Или хотя бы: "Дмитрий, привет!" Но вот мощный изогнутый клюв
приоткрылся и раздалось:
  - Прр-нография, прр-ридурок! Порр-тянка! Прр-резираю!
  Я плюнул, вытащил радиотелефон, дар полномочного агента Бартона, и трижды
нажал кнопку "pause". Через минуту в аппарате пискнуло, потом заверещало,
и все кнопки озарились мертвенным зеленым сиянием. Сквозь эту иллюминацию
пробился гулкий голос:
  - Гудмен? Сукин ты сын, Гудмен!
  - А что такое? - спросил я с откровенным интересом.
  - Ты что нам подсунул, Гудмен? Ты что обещал, немочь белесая? Ты обещал
бойца! Скорость реакции, уверенность, отвага и потрясающий прилив сил! Или
я в чем-то ошибся?
  - А разве прилива сил не было?
  Мой собеседник внезапно хихикнул:
  - Был, но совсем в другом месте! Не там, где договаривались, понимаешь? Но
если разобраться, Гудмен, я не в обиде. Штучка-то забавная... редкостный
раритет, посильней виагры... как раз для белых извращенцев.
  - Может, и другую подарю. Та - специально для черных, - пообещал я, вызвал
в памяти свою воображаемую схему и раскрасил рамочку команды бета в цвет
небесной голубизны.
  - Ну, к делу! - распорядился Бартон. - Есть новости?
  - Есть хорошие новости, мой чернокожий друг.
  - Отлично! Хорошие новости нам пригодятся. Где и когда?
  - Завтра. На том же месте, в тот же час.
  - Машина будет ждать. А как твои... хм... спутники? Помощь нужна?
  - Нет. Теперь уже нет. Спутники ко мне претензий не имеют.
  Он снова хмыкнул и отключился. Я посидел минут пять, разглядывая
умолкнувший аппарат и размышляя, сколько штыков и сабель имеется в строю у
Бартона. Получалось, что не очень много, но и не так уж мало: он сам плюс
мормоныш, плюс шофер голубого "БМВ" и тот парень в цветочной лавочке,
мастер переодеваний; конечно, были и другие люди, раз отыскался тип,
похожий на меня. Но вряд ли они вникали в суть и смысл операции; вполне
воз, кроме зулуса и мормоныша, в курсе был лишь один человек,
гипотетический резидент ЦРУ в Петербурге. Так или иначе, дискетка до него
доберется... до него и прочих заинтересованных лиц... Представьте, как ее
передают друг другу, все дальше и дальше, все выше и выше по служебной
лесенке, и каждый прочитавший текст недоуменно пожимает плечами, хмыкает и
тащит ее начальнику - мол, ознакомьтесь, сэр, какую чушь понаписали... сам
я уже позабыл про эти бредни, но вас они, воз, развлекут... вот так,
сэр, а мне позвольте заниматься делом.
  Дискетка, мой троянский конь, капля амнезийного бальзама... Я сознавал,
что, выпустив ее из рук, совершу насилие над личностью, над многими
личностями, в памяти коих внезапно возникнет трещина. Должен признаться,
эта мысль меня не радовала. Конечно, мы свыклись с насилием: оно
сопровождает нас на протяжении тысячелетий, и вся история хомо сапиенс -
сплошная эскалация насилия. Насилия над телом и насилия над духом... В
этом смысле Косталевский не изобрел ничего нового, так как идеология и
религия действуют тем же насильственным путем, как и его гипноглифы. Если
разобраться, что такое внешний стимул, который порождает те или иные
желания, двигает нас к тем или иным поступкам? Это символы и фетиши,
придуманные человечеством, это святые книги, непогрешимые догматы и
зажигательные речи... "Все это - прр-ропаганда - прр-ропади она
прр-ропадом!" - как сказал бы Петруша. Это запомни, в то поверь, а се -
позабудь...
  Чтобы успешнее справиться с муками совести, я включил телевизор. Как
оказалось, два последних дня на российских просторах топтался красный
петух. Всюду что-то горело: горело просто так или сначала взрывалось, а уж
потом начинало полыхать. В Петрозаводске - от протечек газа, в Самаре - от
короткого замыкания, в Грозном - от канистр с бензином, в Нижнем Тагиле и
Ельце - от всеобщей безалаберности. Горели троллейбусы и храмы, вокзалы и
банки, тюрьмы и шахты, автомобили и резиденции мэров, воздушные лайнеры и
леса. Кроме того, в Новосибирске разгромили синагогу, а в Москве бабушка
за семьдесят зарезала дедушку под восемьдесят, который регулярно напивался
и бил ее ногами. На фоне таких событий мои намерения казались даже не
мелким злодейством, а так, каплей верблюжьей мочи на тропке меж аравийских
барханов.
  Приободрившись, я позвонил остроносому и доложил, что описание готово.
Текст будет представлен в двух экземплярах, на гибком диске и на бумаге, с
грифом высшей секретности - перед прочтением сжечь (эту идею я
позаимствовал у братьев Стругацких).
  - Сейчас приеду, - откликнулся Скуратов, намереваясь бросить трубку.
  - Не спешите, Иван Иванович, - осадил я его. - Во-первых, документации у
меня еще нет, а будет завтра, после конспиративной встречи с профессором
Косталевским. Во-вторых, свидетели рандеву нам не нужны, так что отзовите
своих барбосов. А в-третьих, где благодарность? И где генерал?
  - Доставим и то и другое прямиком из столицы, - пообещал остроносый. - Но
вот насчет барбосов... Тут вы, Дмитрий Григорьич, не правы, сильно не
правы! Недооцениваете сложность ситуации. Разве случай с Чернозубом вас
ничему не научил? Тоже хотите поплавать кверху задом? Представьте, что за
вами вслед пойдут не наши, а другие люди, и не барбосы, а ротвейлеры;
пойдут, накроют вас вместе с профессором, и конспирации конец. Что скажете
о таком варианте?
  - Накроют, буду молчать, как партизан, - ответил я. - Итак, завтра у метро
"Горьковская", в семнадцать ноль-ноль. Скажите генералу, чтобы погладил
парадный китель.
                                  * * *
  Когда моя птичка прилетела в гнездышко после дневных трудов, я стоял в
прихожей ее квартиры с топором в руке и примерялся к стенному шкафу.
Стенка, в которую его вмонтировали, была у нас общей, то есть с другой
стороны, в моей прихожей, располагался точно такой же шкаф размерами метр
семьдесят на два шестьдесят. Не надо быть знатоком топологии, чтобы
додуматься до идеи: если снести шкафы, получится проем, объединяющий две
прихожие - и тем самым две квартиры, - в нечто более просторное,
величественное и пригодное для обитания. Этот "ап грейт" я и готовился
совершить.
  Представьте теперь пейзаж: явилась девушка домой, а шкаф ее нараспашку,
коробки с обувью на полу, на них - простынки, пододеяльники и шляпки,
полотенца свалены на стуле, плащ и пальто - на вешалке, а шубка вообще
исчезла - может, валяется в ванной или утепляет холодильник. А в
довершение к этой картинке - добрый молодец с топором! Весьма законный
повод возмутиться. Уверен, девять женщин из десяти сказали бы: "Ах ты,
мерзавец!.." Реакция десятой была бы, вероятно, энергичней, с упоминанием
ненормативной лексики.
  Но моя принцесса лишь поглядела на меня, на творившийся вокруг разор и
улыбнулась. Потом промолвила:
  - Димочка, ты не устал? Этот топор такой тяжелый... Не принести ли молоток?
  - Есть время для молотка, а есть - для топора, солнышко мое.
  С этими словами я вышиб заднюю стенку шкафа. Протяжно заскрипели гвозди,
доски с грохотом рухнули в мою прихожую, сверху посыпалась штукатурка, и,
будто салютуя воссоединению, взметнулись клубы пыли. Я раскашлялся, Дарья
чихнула, а Петруша пронзительно завопил: "Карр-раул! Рр-рифы по куррсу!
Прр-ротечка, прр-ридурок!"
Пыль осела, и сделалось видно, что из двух маленьких прихожих получился
вполне приличный холл. Птичка моя уже озиралась по сторонам, вертела
каштановой головкой и, кажется, мысленно расставляла мебель: диванчик -
туда, столик - сюда, а вот на эту стену - полочки и что-нибудь яркое,
акварель или батальное полотно. Скажем, Рыжая Соня убивает гиперборейского
лазутчика... Разумеется, кочергой.
  Наконец Дарья сморщила носик, взмахнула ресницами и с одобрительным видом
произнесла:
  - Как хорошо получилось, Димочка! Как просторно! И на площадку не нужно
выходить... Знаешь, боюсь я этой площадки, темно там и страшно...
  Я внимательно посмотрел на нее - то ли шутит, то ли правду говорит?.. И о
чем - заметьте! - думает? Какие там мысли вертятся под каштановыми кудрями
- кроме тех, куда приткнуть диванчик?
  Но лицо Дарьи было воплощением невинности; стояла она, скромно потупив
глазки, сдвинув ножки в итальянских туфельках, и будто бы чего-то ждала. Я
решился, бросил топор на груду досок, обнял ее и кивнул в сторону пролома:
  - Ты, надеюсь, понимаешь, что эта дыра - новый этап в нашей жизни?
  Утвердительный взмах ресниц. Та же манера, что у Косталевского, но у
женщин это получается гораздо выразительней.
  - Могу я предложить вам руку и сердце, прекрасная сеньорита? В дополнение
к официальным обязательствам?
  Темные веера ресниц снова поднялись и опустились. Я чувствовал, как под
моей ладонью колотится ее сердце.
  - Вы согласны? Вы окажете мне честь? Вы...
  Она внезапно прижалась ко мне и шепнула, обдавая горячим дыханием щеку:
  - Много говоришь, Димочка... Давай-ка лучше доски приберем.
  ...Когда мы уже лежали в постели и шептались в темноте, в гостиной
наметилось шевеление, будто Петруша расправлял крылья, проверяя клетку на
прочность, или шебуршился так, для моциона. Он скрипел, возился, щелкал
клювом и вдруг внятно, с паузами в нужных местах произнес:
  - Даррья - крр-расавица... Дмитррий - фррукт, фррукт... Прр-рошу
прр-ростить по-коррно!
  Дарья вздрогнула:
  - Что это с ним? Не заболел ли? Может, тронулся умом? Как ты думаешь,
милый?
  - Думаю, он от счастья орет. Теперь у него и хозяйка есть, и хозяин, -
объяснил я, поднялся и дал Петруше банан.
                                  Глава 20
  Утро выдалось ясное, теплое, какие случаются в сентябре: в небесах - ни
облачка, ветер спит, солнце сияет так, будто под ним не карельские мрачные
сосны, а андалусские пальмы и оливы. Проводив Дарью, я позавтракал, сложил
стопкой доски от разбитого шкафа и плотно их перевязал. Затем подошел к
окну, присмотрелся, однако знакомых топтунов не обнаружил. Ни Джеймса
Бонда, ни рыжего Койота, ни Итальянца, ни прочих остальных. Зато появились
два новых типа, коренастые и с усиками - вероятно, крупные специалисты по
ловле блох. День предстоял ответственный, и Скуратов, надо думать, выделил
лучших из лучших, не позабыв усилить их автотранспортом - "девятка"
"Жигули" дежурила, как обычно, со стороны проспекта. А коренастые-усатые
сидели на лавочке, но не на той, что у песочницы, а ближе к мусорным
бачкам.
  И это было хорошо. Просто отлично! Я ведь не Косталевский, с сорока метров
гипнотизировать не умею, мне надо ближе подойти, чтобы бабахнуть прямой
наводкой. А вдруг не подпустят? Встанут и смоются? Бегать за ними мне не
хотелось, а потому был нужен повод. Мусорные баки, например.
  Я вернулся в спальню. Там, на прикроватной тумбочке, рядом с
лампой-маячком, стояли розы. Все пять, и каждая - в своем кувшинчике.
Пахли они одуряюще и выглядели абсолютно свежими, не исключая и той, что
побывала у Дарьи в волосах. Несомненно, питающий их бальзам обладал
огромными животворными силами. Вполне достаточными, чтоб поддержать в
одном горшочке существование двух цветков.
  Итак, я переставил розы, понюхал темноватую жидкость в кувшинчиках (ничем
предосудительным она не пахла) и заткнул емкости пробками. Потом спрятал
два кувшинчика в сумку, вместе с конвертами, бумажником и сигаретами,
сумку повесил на плечо, доски взял под мышку и спустился вниз. Этакий
хозяйственный мужчина: сломал в своей квартире шкаф и тащит доски на
помойку. Чтобы добро не пропадало, и граждане, охочие до досок, могли
попользоваться ими. С толком и в полное свое удовольствие.
  Топтуны даже голов не повернули в мою сторону. Я избавился от ноши,
оставив ее у кирпичного паребрика за мусорными баками, ощупал браслет на
правой руке и неторопливо зашагал обратно к подъезду. Как раз мимо
лавочки, где сидела пара усатых. Там внезапно притормозил, дернул вверх
рукав свитера и произнес:
  - Взгляните, мужики, что-то хронометр мой барахлит. А вы, часом, не
мастера? По виду, так крупные специалисты...
  Сработало! Они дернулись и застыли, не спуская глаз с гипноглифа. Темная
обсидиановая спираль мерцала на моем запястье, перемигивались в ней
крохотные серебристые огоньки, и два человека с окаменевшими лицами
глядели на нее - глядели так, будто явился им сам Моисей, груженный
скрижалями Завета. В глазах их была покорность. Глаза казались плоскими,
будто бы даже оловянными, и в них не отражалось ничего - ни мысли, ни
яростного гнева, ни экстаза любви, ни желания вспомнить или забыть. Ничего
такого, что порождали другие амулеты...
  Страшное зрелище!
  В этот момент я сам перепугался. Но был в моем испуге рациональный
элемент: дошло внезапно, что Косталевский прав и что в такие игры
нормальным людям играть не полагается. То есть я это и раньше понимал, но
понимание происходило от логики, от рассудка, а чувства - те, что питаются
неосознанными желаниями, - подсказывали совсем иное. Гипноглиф власти у
меня в руках... владеющий им - Повелитель... Владыка Мира, которому все
позволено и все доступно... завоеватель и мессия в одном лице, Вождь и
Отец народов... Или - проявим скромность! - Господин. Хозяин над душами
людскими, диктующий, что плохо и что хорошо, какие желания греховны, какие
- праведны, кого надлежит распять, кого отправить в лагеря, кого бомбить,
какие страны сжечь, каким идеям верить...
  Искус, великий искус, дьявольский соблазн, которого не выдержал мой
сосед!.. Бывший сосед, а ныне покойник Арнатов Сергей Петрович.
  Судорожно сглотнув, я опустил рукав свитера и сказал:
  - Ну-ка, ребята, подвиньтесь.
  Они освободили место посередине и вылупились мне в лицо преданным собачьим
взглядом. Такого взгляда в России теперь не встретишь, не та эпоха и не
тот электорат: так, наверно, глядел на Сталина комбайнер, когда ему
вручали за ударный труд. Я приземлился. Сказать по правде, ноги меня не
держали. Не гожусь в повелители и вожди! Видно, харизмы не хватает.
  Сердце мое постепенно успокоилось, дыхание стало ровным, ледяной комок в
животе растаял, и только испарина холодила лоб. Давно я таких встрясок не
испытывал. Даже ворочая трупы в морге... Но те были абсолютно мертвыми, а
эти - как бы живыми. Но в то же время и не живыми: ведь человек, попавший
под беспредельную власть другой личности, мертв. Несомненно мертв - как
полено под топором дровосека.
  - Откуда вы, мужики? - спросил я, чувствуя, что мой голос дрожит и
вибрирует, подобно натянутой струне. - От Скуратова Иван Иваныча?
  Они ответили разом оба:
  - Так точно.
  - От него.
  - Говори ты. - Я кивнул сидевшему справа. - Скуратов еще кого-нибудь
прислал?
  - Еще двоих.
  - Где они?
  - На улице, в машине. Сказать, как зовут?
  - Не надо. Ты и так молодец. - Его лицо дрогнуло в жалкой пародии улыбки:
казалось, он был счастлив услышать похвалу.
  Вытащив из сумки два кувшинчика, я передал их топтунам.
  - Пейте! Это новейший препарат дозированного сна. Спать будете ровно
двадцать минут, затем проснетесь и до вечера останетесь бодрыми и свежими.
О нашей встрече - забыть. Продолжать наблюдение за подъездом. Докладывать
начальству по мере надобности.
  Они выпили. Они выпили бы даже тогда, если б в кувшинчиках был яд.
Конечно,  было обойтись без театральных эффектов, но я хотел выяснить
пределы своей власти. Похоже, Косталевский меня не обманул: она была
полной, неограниченной и беспредельной.
  Глаза соглядатаев закрылись, горшочки выпали из ослабевших пальцев. Я
поднял их, бросил в мусорный бак и быстрым шагом направился к метро.
Разумеется, дворами, чтобы не наткнуться на сидевших в "жигуле".
  Амулет в футлярчике из-под часов жег мне запястье, словно плоть моя была
поражена гангреной.
                                  * * *
  Ровно в четырнадцать десять я подошел к заднему входу "Орхидианы", той
самой цветочной лавочки на Австрийской площади. Голубая машина уже
поджидала меня: осталось лишь устроиться на сиденье, захлопнуть дверь и
кивнуть водителю. Мы выехали на улицу, в бодром темпе миновали метро и
покатили по Большой Зеленина прямиком на Крестовский остров, к Морскому
проспекту. Эта магистраль проходит в парковой зоне и упирается в залив,
так что оживленной ее не назовешь: с обеих сторон деревья и заборы, а меж
древесных крон мелькают крыши обкомовских дач. Бывших обкомовских; понятия
не имею, кому они теперь принадлежат. Может, и никому, так как вокруг -
полное безлюдье и никакого шевеления в кустах.
  Шофер "БМВ" высадил меня в какой-то лишь ему известной точке, пробормотав:
"Ждите здесь", - затем дал газ и исчез. Над безлюдным проспектом
проносился ветерок, долетавший с моря, шелестели листвой старые липы за
высоким каменным забором, серой лентой тянулся в обе стороны асфальт, на
удивление чистый и ровный, без трещин и вздутых опухолей заплат. У забора
и в тенях под деревьями асфальт был не серым, а угольно-черным, с
блестящим отливом, будто смоченный водой, и эти тени самых причудливых
форм и размеров казались фантастическими персонажами спектакля Другая
тень, прямая и четкая, падавшая от изгороди, служила им подмостками, и,
подчиняясь ветру, тени-актеры раскачивались туда-сюда, подрагивая и шевеля
скрюченными конечностями. Одно из этих пятен напомнило мне физиономию
зулусского воина: четкий профиль с перьями на макушке, расплющенным носом
и толстой отвислой нижней губой.
  Больше любоваться было нечем, и я, закурив сигарету, уставился на это
темное пятно. Вылитый Бартон из Таскалусы! Очень похож! Неординарная
личность... И весьма заметная - при такой-то внешности... Странно, что ему
поручили эту операцию и что-то поручают вообще: агент, по моим
представлениям, должен быть таков, чтобы не цеплять людские взоры, чтобы
взгляд соскальзывал с него, как вода с промасленной бумаги. А Бартон
выделялся. Даже в Коста-дель-Соль, в пестрой толпе отдыхающих, ибо не так
уж много там чернокожих из Таскалусы или других подобных мест, где водятся
чернокожие. Собственно, кроме Бартона, я никого и не видел.
  Автомобильный клаксон прервал мои размышления. Машина - тоже "БМВ", но
серебристая, с тонированными стеклами - подъехала незаметно на широких
шинах и застыла, будто огромный жук, под древним дубом с бугристой
морщинистой корой Задняя дверца чуть приоткрылась, огромная рука с
пальцами, похожими на связку темно-коричневых сосисок, повелительно
махнула мне; блеснули антрацитовые зрачки, раздулись ноздри плосковатого
носа, шевельнулись челюсти. Зулус, как всегда, жевал. Станиолевая обертка
выскользнула из его пальцев и, подхваченная порывом ветра, понеслась над
тротуаром.
  Я подошел к машине. Салон ее оказался просторен, так что, несмотря на
габариты Бартона, мы с удобством разместились на заднем сиденье. За рулем
был мормоныш. В мою сторону он покосился крайне неодобрительно - так,
словно штопор в печень воткнул Мне хотелось утешить его остротой в
национальном духе - мол, любовь зла, полюбишь и козла, - но идти на
обострение ситуации явно не стоило.
  - А вот и наш специалист по вешалкам и рогам, - благодушно произнес
Бартон, потянувшись к стоявшему рядом кейсу. Он положил чемоданчик на
колени, щелкнул замками и спросил: - Значит, есть хорошие новости, Гудмен?
В полном соответствии с твоей фамилией?
  - Новости зависят от моего сальдо в банке "Хоттингер и Ги", - заметил я,
вытащив из сумки конверт, но не выпуская его из рук.
  - Он пополнился на десять тысяч. Но больше ни цента не получишь! Никаких
там штрафных выплат! После сыгранной с нами шуточки... - Он бросил взгляд
на мормоныша, осекся и лишь басовито хохотнул. Затем добавил, покосившись
на конверт: - Этот материал мы сначала проверим, и только потом будет
сделана выплата. Пятьдесят, как договаривались.
  - Как договаривались - сто.
  - Сто, так сто, - с подозрительной легкостью согласился Бартон, подмигнув
одним глазом мне, а другим - мормонышу. - Я - парень сговорчивый, как
большинство чернокожих ребят. Мы, Гудмен, привыкли, что с белыми не стоит
спорить. Особенно о деньгах.
  - Потому тебя и прислали? Такого сговорчивого чернокожего?
  Зулус усмехнулся, не переставая жевать.
  - Не только. Сейчас мы уже подружились, и я могу сознаться, что человеку
моей расы проще вступить с тобой в контакт и завоевать доверие. Вы,
русские, уникальный народ: вы питаете необоримую склонность к черным и к
другим цветным или цветным отчасти, - тут он опять ухмыльнулся во всю свою
шоколадную физиономию. - К арабам, латиносам и желтокожим, ко всем
косоглазым и губастым, не исключая папуасов... Многие из них давным-давно
живут получше вас, но вы в своем нелепом высокомерии считаете их
обиженными и угнетенными, несчастными и бедными, как церковные крысы. Вы
готовы сочувствовать им и снять, как говорится, последнюю рубашку вместе с
кожей, чтобы...
  - Устаревшая информация, - перебил я. - Это все в прошлом, Дик. У нас уже
ни рубах, ни кожи не осталось, и теперь мы черных не любим. А также
арабов, китайцев и лиц кавказской национальности. Вот если б ты в самом
деле был папуасом или краснокожим из племени могикан...
  Зулус с мормонышем переглянулись.
  - Стоит учесть, - пробормотал Джек-Джон-Джим. Это были первые сказанные им
слова, и я отметил, что голос мормоныша звучит хрипловато. Он расположился
на месте водителя, вполоборота ко мне, и вроде бы не собирался включать
мотор.
  - Мы куда-нибудь едем?
  - А зачем? - Огромные руки зулуса потянулись к конверту. Дискетка выпала
на сиденье, он бережно подобрал ее, сунул в кейс и принялся перелистывать
бумаги, приговаривая: - Зачем нам куда-то ехать? Место здесь тихое,
спокойное... посидим, поговорим... А заодно почитаем...
  - Все будешь читать или как? - Пачка листов выглядела солидно, ибо я
постарался на славу. Кое-где документ был украшен графиками и даже
формулами, а в иных местах попадались таблицы. По личному опыту мне было
известно, что наукообразие внушает доверие, но с этим делом - с наукой то
есть - нельзя переборщить. Графиков, формул и таблиц должно быть столько,
чтобы клиент поверил и пустил слюну, и в то же время, чтоб у него
создалось впечатление, будто текст ему вполне понятен и доступен. Тонкая
механика, но после Промата я владел ею в совершенстве.
  - Все читать не буду, - бормотал меж тем зулус, - тут вон сколько
понаписано... Прогляжу... - Листы шелестели в его толстых пальцах. -
Внушительный документ! Но все, мне кажется, по делу... да, по делу...
формулы, описание промышленной установки... таблицы, чертежи... Где взял?
  - Осталось в наследство от соседа. Прятал у меня на даче. Дискету,
разумеется, не распечатку.
  - И ты нашел? А другие найти не смогли?
  - Места надо знать, - солидно произнес я. - Поместье - не городская
квартира, все сосны там не выкорчуешь.
  Бартон, одобрительно кивнув, сунул бумаги в кейс.
  - Это была здравая идея - выйти на связь с тобой. Все же ты его
друг-приятель... Кому знать, как не тебе? В лаборатории он ничего не
оставил, дома - тоже, а также и в офисе, где пациентов принимал... Мы
всюду проверяли. - Он выплюнул жвачку в ладонь, поглядел на нее в
задумчивости и выбросил в окно. - А шеф твоего дружка исчез. Кост-лев-ски,
кажется? Думаю, его ваши люди замели. Как полагаешь?
  - Не исключается. Но  было б и поискать... конечно, за отдельную
плату. - Я ненавязчиво продемонстрировал свою материальную
заинтересованность. Мой образ алчного жука нуждался в постоянной подпитке,
точно так же, как лунные розы - в своих горшочках.
  - Хм... А сколько возьмешь?
  - Много. Но не деньгами - гражданством.
  Зулус с мормонышем опять переглянулись, потом Бартон медленно протянул:
  - Вот как... Гражданство желаешь получить... А Грин-карта тебя не устроит?
  - А какие с гражданством проблемы? Для ЦРУ это раз чихнуть. Или я
ошибаюсь? Мне кажется, в вашем-то ведомстве...
  Бартон вскинул растопыренную пятерню, будто затыкая мне рот, будто я,
нарушив какой-то неведомый кодекс, произнес запретные слова. Но губы его
кривились в усмешке.
  - При чем здесь ЦРУ, мой бледнокожий друг? Разве я говорил, что мы из ЦРУ?
Это все твои фантазии... это ты меня расспрашивал, какие там бывают
агенты, полномочные или не слишком. А я всего лишь подтвердил, что тоже
агент, и тоже полномочный... Но о ЦРУ не было ни слова. Ни полслова! Или я
ошибаюсь?
  Он передразнивал меня. Он явно забавлялся, а я сидел в ошеломлении, как
Буратино, которого Кот Базилио с Лисой Алисой нажгли на акциях "Хопра".
Или "МММ", или ГКО, или "Гермес-Финанса", что было, в общем-то, без
разницы. Голубая рамочка команды бетян, мерцавшая на моей воображаемой
схеме, стремительно истончалась, исчезала, а за ней проглядывало что-то
смутное, непонятное, неясное и потому угрожающее. Может, террористы из
"Алого джихада", может, "черные пантеры" или пришельцы из космоса.
Марсиане в мормоно-зулусских скафандрах...
  Заметив мою растерянность, Бартон обидно захохотал и хлопнул меня по
колену:
  - Вот так-то, приятель! Думаешь, только ты умеешь голову морочить? Ну,
ничего, урок тебе на пользу... - Он принял серьезный вид и, наставив мне в
переносицу толстый палец, заговорил внушительным гулким басом: - Значит,
так, Гудмен, вот тебе новые инструкции: разыщешь этого Костлевски,
уговоришь сотрудничать, тогда и потолкуем о гражданстве. В принципе это
для нас несложно, хоть мы не ЦРУ. Мы, Гудмен, мой белокожий брат, из тех
астральных сфер, откуда на ЦРУ падает манна небесная... Понятно? - Его
палец пошел вверх, едва не продырявив крышу салона. - Что до твоих
материалов, то мы их посмотрим и, если все в порядке, перечислим гонорар.
А если не в порядке, если опять шуточки шутишь, с тобой разберется Джек.
Ведь разберешься, Джек, не так ли?.. - Бартон подмигнул мормонышу и снова
наставил мне в лоб указательный палец. - Гудмен, малыш, имей в виду, что
он на тебя обижен. Сильно обижен! А он у нас великий мастер по части
разных катастроф... Хочешь с моста в реку - пожалуйста! Хочешь в ванне или
в окно - никаких проблем! Хочешь пилой - будет тебе пила. А хочешь, чтобы
твоя подружка под поезд в метро угодила - тоже сделает. Сделает, не
сомневайся!
  Вот это был уже перебор. Это было уже слишком! Подумаешь, ванны, пилы,
топоры, окна, крыши и мосты!.. Чего не случается меж джентльменами... Как
сказал бы Мартьяныч, все уйдем помалу-понемногу в ту страну, где тишь и
благодать... Но при чем тут, простите, леди? Тем более - моя?!
  Почувствовав, как в висках ударила кровь, как что-то холодное, скользкое
зашевелилось в желудке, я скрипнул зубами, оттянул рукав свитера и
медленно, напирая на каждое слово, произнес:
  - А пятаки к пяткам твой Джек умеет ставить? Каленые пятаки? Вот такие?
                                  * * *
  Знаете, каков первый принцип рекламы? Уверить клиента в особом к нему
отношении, в том, что он - божественный избранник, которому свалилась в
рот большая и сочная груша. Этот ночной горшок с крышкой в цветочках и
бабочками на донышке - пятьсот, но для вас - только для вас, сэр! -
двести. Всего двести, потому что вы - это вы, а не ваш сосед, который
цветочков от бабочек не отличит. А этот взнос в общество падших женщин -
сотня, но ваше имя - только ваше, мэм! - будет пропечатано во всех
газетах, на самом верху и самыми крупными буквами. Желаете, чтобы на
иностранных языках?.. Хоть на китайском и иврите! На китайском ваша
фамилия выглядит очень изящно... два иероглифа - "мяу" и "мрр"... А вот -
взгляните и удивитесь! - вот информация только для вас! Даром, бесплатно,
для вас одного, единственный наш, неповторимый! Правда, она разглашению не
подлежит, и от нее случаются запоры, но вы уж решайте сами: кушать - не
кушать, слушать - не слушать, играть - не играть.
  Я сыграл.
  Не потому, что насмотрелся рекламных роликов и был убежден в своем праве
знать такое, что и не снилось нашим мудрецам; не потому, что был напуган и
полагал, что, зная больше, сумею лучше защититься; и, разумеется, не
потому, что льстился на даровой кусок - он застревает костью в горле, а
если все-таки сглотнешь, так обеспечена изжога. Нет, не эти резоны двигали
мной, когда я сидел на мягких подушках в серебристом "БМВ" и задавал
вопрос за вопросом, а после, морщась, как от зубной боли, выслушивал
ответы. Нет! Не вера в свою исключительность, не страх и не жадность к
халяве... Любопытство, дамы и господа, одно лишь любопытство. Не буду
скрывать, с оттенком злобного торжества: я помнил, чем и как мне угрожали.
  Впрочем, все мы, крутившиеся вокруг да около гипноглифов, были обреченными
людьми. Кроме Косталевского: он являлся слишком ценным призом, той
незаменимой единицей, которую никак нельзя списать в расход. Но все
остальные числились по разряду нулей. Всех, включая остроносого с его
командой, сотрудников лаборатории псионики и даже корешей Танцора - всех
их полагалось отловить и ликвидировать на всякий случай, в целях
сохранения секретности. Ну а Гудмена, жучилу алчного, и ловить не стоило -
сам пришел, товар принес. Раз принес, два принес, три принес, а затем,
когда нести будет нечего, мистера Гудмена пустят в распил, вместе с
любимой подругой и попугаем. Или наладят в окошко, или с моста, или, опять
же, в метро под поезд... Как и рядовых участников операции, вроде
мормоныша Джека, дабы лишнего не болтали... Но Джек о своей судьбе не
знал; мирно похрапывал на переднем сиденье, так как речи ответственного
агента были не для его ушей.
  Агент вещал тихим спокойным голосом, уставившись в пространство над моим
плечом. Его лицо казалось неподвижным, мертвым, будто отлитым из темного
чугуна; не трепетали ноздри, не шевелились брови, не морщился лоб, и
только щель меж толстыми губами ритмично распахивалась и закрывалась,
выталкивая слово за словом, фразу за фразой, нанизывая их в монотонный,
усыпляющий речитатив. Но спать мне не хотелось. Совсем наоборот, я был
напряжен и внимателен.
  Увы! Мои познания в сферах высокой политики, в конгломерате намерений и
идей, доктрин и фактов, о коих рассказывал Бартон, были слишком
ничтожными. Он называл фамилии и имена - большей частью мне незнакомые;
перечислял магнатов и политиков, кардиналов в сером, которых не избирали,
не назначали, но тем не менее у них имелась власть - значительная доля
власти, при всех конгрессах, сенатах и президентах от Рузвельта до
Клинтона; он говорил о тайных альянсах и секретных фондах, о частных и
государственных структурах, поддерживающих мир словно три слона с китом,
плескавшимся в океане финансов; об их интригах, интересах, инициативах,
которые, по его словам, являлись той самой дудочкой, под чью мелодию
плясали все. Все! На каждом из континентов, включая Антарктиду. Разница
состояла только в том, что для одних, огромной массы подданных, обывателей
и избирателей, или, если угодно, быдла эти пляски являлись вполне
естественными, тогда как другие, немногочисленные, но кучковавшиеся на
вершинах социальных пирамид, знали, кто им наигрывает танго, вальс или
фокстрот и с какой скоростью требуется шевелить ногами. Однако не каждый
из этих избранных был согласен с заданным темпом, и время от времени их
приходилось подгонять или, наоборот, осаживать. Черный гипноглиф мог бы
стать для этого идеальным средством.
  Кем же были эти люди, на коих трудился Бартон? Я понял лишь, что они не
имеют непосредственного отношения ни к вашингтонской администрашии, ни к
Пентагону, ни к ЦРУ, ни к ФБР. Равным образом как и к другим явным и
тайным структурам, к НАТО, ООН, сицилийской мафии, исламским террористам,
масонам, гаитянским колдунам, папе римскому и ку-клукс-клану. Они
находились как бы в стороне. В стороне, но, несомненно, выше. Выше всех.
  Я резко взмахнул рукой, и Бартон смолк.
  - Ты утверждаешь, что существует заговор? Всемирный заговор с целью
захвата власти?
  Его массивная голова отрицательно качнулась.
  - Не заговор, Гудмен, нет, ты неправильно понимаешь. Какие заговоры в наше
время, да еще всемирные? Мир - это не Куба, не Чили, и на дворе у нас не
XIX век... Есть средства понадежней заговоров - крепкие связи между
влиятельными людьми, объединенными деловым интересом. Связи, Гудмен,
контакты! Что и как поделить, кого убрать, кого поставить, с кем торговать
и чем, где воевать, где пригрозить экономической блокадой... Связи,
контакты! И никаких всемирных заговоров.
  - Кто они? Кто эти люди?
  - Большей частью американцы, но это скорее вопрос подданства, чем
национальной принадлежности. Есть из Западной Европы... Есть из Бразилии,
Японии, Объединенных Эмиратов... Есть из Сингапура и ЮАР... Всех я,
конечно, не знаю. Они платят, мы работаем.
  - Кто это - мы?
  - Оперативный центр при их сообществе. Международная внеправительственная
структура. Если угодно - бюро, где собраны лучшие специалисты, работающие
в то же время и в иных организациях, вполне официальных. В том же ЦРУ,
например...
  - Зачем твоим хозяевам гипноглифы? Нет, подожди, не отвечай, - я стиснул
его закаменевший локоть. - Вопрос будет сформулирован иначе и точнее.
Каковы их движущие мотивы и намерения? Видят ли они в гипноглифах угрозу
своей реальной власти? Боятся ли, что кто-то, владеющий этой технологией,
будет оказывать на них влияние? Хотят ли закрыть проблему, уничтожив
гипноглифы и всех причастных и непричастных, или желают использовать их?
  Несколько секунд Бартон молчал, словно соображая, как с максимальной
точностью и ясностью ответить на мои вопросы. Затем губы его зашевелились.
  - Первое. Одна из наших глобальных задач - поиск и наблюдение за всеми
разработками, способными изменить сложившийся баланс сил и технологий.
Главным образом в сфере транспорта, энергоносителей и новых боевых систем,
включая психотронное оружие, лазеры, роботехнику и средства защиты и атаки
через компьютерную сеть. Второе. Если обнаружена перспективная разработка,
ее стремятся монополизировать, а затем изъять из обращения - либо с целью
консервации, как это сделано с аккумулятором АСП, либо с целью
дальнейшего, но тайного использования. Третье...
  Я поднял руку, и он послушно смолк.
  - Что такое аккумулятор АСП?
  - Хранилище электроэнергии, очень емкое, но небольших размеров. Не знаю,
какой головастый тип его придумал. Работает по принципу аномальной
сверхпроводимости при комнатных температурах. Эта штука, Гудмен, могла
прикончить половину нефтяных компаний... Я могу продолжать?
  - Да.
  - Третье и последнее. В данном случае - я имею в виду гипноглифы -
разработку завершат, и ее результаты будут активно использоваться.
  - Для чего? Разве у твоих нанимателей не хватает власти?
  На застывшем чугунном лице Бартона промелькнула улыбка или, точнее, ее
слабая тень.
  - Власти у них хватает, Гудмен, но им известно, что цель достигается
разнообразными средствами. Есть долгие, сложные и дорогие пути: не
автобан, а тропа, ведущая в обход, где надо хитрить и комбинировать,
обманывать и угрожать, вводить в игру человеческий фактор, не очень
надежный и поддающийся глупым эмоциям. А мои шефы не любят бросаться
деньгами. Вот, скажем, американский президент, ключевая фигура мировой
политики, важная персона... свой, собственно, парень, но временами слишком
резвый... шустро прыгает, и не туда... Сейчас, чтоб подобраться к нему,
чтоб надавить и напугать, нужна орава потаскух и клоунов. Подумай сам:
бесноватый прокурор, бабы, помешанные на сексе, продажные друзья-приятели,
не считая целой банды сенаторов и адвокатов. Головоломная комбинация,
Гудмен! Путь тайный, но прямой, гораздо предпочтительней.  влиять на
президента и на его семью, на госсекретаря, на все их окружение, на всех
сторонников, помощников, советников... Ты понимаешь? Бесценная
возсть! Уникальная!
  - Но неосуществимая, - выдохнул я хриплым клокочущим голосом. - Слушай
меня, Дик: сейчас ты заснешь на десять минут и проснешься с твердым
намерением ознакомиться с материалами, которые лежат в твоем кейсе. Затем
ты доставишь их в ваш оперативный центр. Ты будешь помнить, что мистер
Гудмен оказал вам чрезвычайные услуги, что жизнь его - и всех, кто связан
с ним - священна. Будешь помнить до тех пор, пока не исчезнут любые
воспоминания о Гудмене. Ты проследишь, чтоб материалы прочитали все, кто
хоть намеком посвящен в проблему, а когда это случится, ты их уничтожишь.
Потом... Какой твой любимый журнал, Дик?
  - "Плейбой", Гудмен.
  - Сделай так, чтобы в нем поместили цветную фотографию: букет роз "голубая
луна",  с какой-нибудь красоткой. Это изумительные цветы, Дик... я
думаю, ты сможешь договориться с издателями...
  - Смогу, Гудмен.
  - Тогда усни. Спи, и пусть тебе снятся розы. Голубые, как небо сегодняшним
днем.
  Это был мой прощальный подарок. Я выскользнул из машины и зашагал по
безлюдному проспекту, надеясь, что розовый куст расцветет в душе Бартона,
наполнит ее благоуханием и в ней воцарится мир. Как-никак красота -
великая сила... Многие предпочитают ее власти и богатству, ибо в красоте -
любовь и радость, то, что мы ищем, к чему стремимся как к идеалу счастья:
дом, утопающий в цветах, детский лепет у наших ног и женщина на наших
коленях... Воз, Бартон тоже мечтает об этом? Воз, он бросит свое
людоедское ремесло, найдет себе девушку и примется разводить сады на
теплом и щедром калифорнийском побережье или где-нибудь во Флориде?..
Чудные сады, каких не вырастишь под Петербургом, с персиками и
грейпфрутами, с изумрудной травой и увитыми виноградом беседками, с
орхидеями, розами и сказочно прекрасной эритриной...
  Если бросит... И если ему позволят бросить, в чем имелись немалые сомнения.
  Но все мы, рано или поздно, ляжем под цветочки и попадем в свой сад -
пусть небольшой, не слишком роскошный, зато персональный. Так что шансы
Бартона на этот счет были не равны нулю.
                                  Глава 21
  К станции метро я добрался в назначенный срок, но остроносый встретил меня
неласковым взглядом.
  - Где вы шатались, Хорошев? Внешнее наблюдение мне докладывает, что вы у
себя, но в окнах не мелькаете и не отзываетесь на звонки. Я уж думал,
дверь пора ломать. Может, до вас цэрэушники добрались и поджаривают на
конфорке... Я бы им помог. С большим, надо признаться, удовольствием!
  - Я сам до них добрался, не далее как час назад. Встретил Косталевского,
взял у него бумаги, копию продал агентам ЦРУ, получил сто тысяч баксов и
поспешил на встречу с вами. Честное благородное слово!
  Вы знаете, что я не врал - разве чуть-чуть подредактировал истину. Но
Скуратов недоверчиво осклабился:
  - Сумка у вас мелковата, Дмитрий Григорьич, сто тысяч не влезут. Может,
вам их не баксами выдали, а йенами?
  - Гонорар перечислен на мой счет в швейцарском банке, - с оттенком обиды
вымолвил я. - Хотите, дам адресок и телефончик? Мне от органов ничего
скрывать. Может, я с этих денег даже налог заплачу! В приступе
клинического патриотизма.
  - Таких патриотов, да лет пятнадцать назад... - он выразительно чиркнул по
кадыку, потом рявкнул: - Ну, хватит комедию ломать, Дмитрий Григорьевич!
Документы при вас? И еще: как вы ушли от наблюдения?
  - Документы при мне, - я продемонстрировал уголок конверта. - А что
касается наблюдения... По крышам ушел, Иван Иванович, по крышам! Поднялся
на чердак, увидел, что вертолет вы не прислали, и рванул к метро...
Перепрыгивая с крыши на крышу. Я, знаете ли, на удивление прыгуч и гибок.
На прежнем месте службы обучили.
  Скуратов мрачно осмотрел меня, потер переносицу и начал теснить к машине.
Она стояла слева, за деревьями и торговыми палатками - не "Жигули", а
"Волга" последней модели, окрашенная в неброский бежевый цвет. Народу в
этот час у станции крутилось изрядно, одни входили-выходили, другие
покупали-торговали, а третьи примеривались, как бы обчистить тех и других.
Поэтому я не сразу усек помощников остроносого: они затерялись в этой
толпе, как пара ворсинок в пестрых узорах персидского ковра. Но в нужный
миг ковер как следует тряхнули, ворсинки выпали и приземлились рядом с
"Волгой": Лев и Леонид, мои неусыпные стражи. Я успел соскучиться по ним,
хоть виделись мы всего неделей раньше.
  Дверца распахнулась. Лев нырнул в салон, а Леонид с гостеприимным видом
дернул бровью: садитесь, мол, Дмитрий Григорьич, в ногах, как говорится,
правды нет. Я сел. Место мне подобрали уютное, в середине, меж двух
сероглазых молодцов, так что ни влево, ни вправо не шевельнешься, да и по
крышам тоже не убежишь. Скуратов погрузился на переднее сиденье, захлопнул
дверь и отдал водителю непонятный приказ:
  - В сплавы! - Когда машина тронулась, он обернулся, как бы желая
проверить, надежно ли меня упаковали, сделал озабоченное лицо и произнес:
- Приедем, я с вас подписку о неразглашении возьму. Чтоб не было соблазна.
Сто тысяч вы заработали, и хватит.
  Я кивнул и пошевелил плечами. Сдавили меня с двух сторон довольно крепко.
  Как ожидалось, наш экипаж проследовал к мосту, промчался над серыми
невскими водами и застрял в солидной пробке у Марсова поля. Пока мы
маневрировали взад-вперед, отвоевывая пространство у многочисленных
конкурентов, я покрылся потом; было душно, жарко, и мысли текли какие-то
вялые, тусклые, медлительные. Но все же текли, и я размышлял о том, что
день сегодня неприятный. Тяжелый выдался денек! Это с одной стороны, с
другой - я мог питать надежду, что развяжусь наконец со Скуратовым, и с
Диком Бартоном, и всеми их шефами, боссами и нанимателями. Собственно, с
Бартоном уже развязался. Правда, не без душевных потерь: его откровения
были ужасны, и, приобщившись к ним, любой нормальный человек мог
превратиться в неврастеника.
  Вероятно, я не лишен какой-то доли наивности, хоть и считаюсь отменным
крысоловом. Наивность, впрочем, свойственна любому, невзирая на род
занятий и социальный статус; даже люди невероятно жестокие - диктаторы,
отцы народов и вожди, изобретатели лагерей и газовых камер - страдают ею
ничуть не в меньшей степени, чем, например, рядовой обыватель. Обывателю
хочется верить, что все вокруг хорошо или, в крайнем случае, не так уж
плохо (ведь хуже может быть всегда); диктатор же искренне полагает, что
трудится на благо нации и что признательные потомки не покинут светлый
путь, начертанный в его гениальных сочинениях. Но все мы смертны, и через
пару лет - в лучшем случае, десятилетий - реальность торжествует над
наивностью, и бывший вождь предается анафеме. Sic transit gloria mundi,
как говорили латиняне: так проходит мирская слава.
  Но я размышлял не о бренности славы, а о своей наивности. Мне казалось,
что я представляю все применения гипноглифов, даже самые невероятные, с
мирной и немирной целью, во зло и благо, на счастье и на горе. С их
помощью  было лечить, исцелять людей, забывчивых и нервных,
воскрешать воспоминания, вселять уверенность, гасить стрессы и
поддерживать страсть, внушать симпатию и даже развлекать. Еще с их помощью
 было уничтожать и калечить, навязывать свои желания, будить в
человеке самое низменное, жуткое, первобытное - страх, необоримую ярость,
ненависть, похоть. Я мог представить разнообразные сюжеты, один другого
гаже и страшней: солдат-убийц, подобных запрограммированным роботам,
неустрашимых киллеров-камикадзе, вернейших слуг, рабынь и рабов, покорных
хозяйским капризам, людей с изъятой памятью, писателей, ученых,
интеллектуалов, коих отныне не придется ссылать, гноить в лагерях, сводить
с ума в психушках; наконец, я мог вообразить самое жуткое, чудовищное,
беспросветное: человеческий океан, неисчислимые людские массы, зараженные
иррациональным страхом или сокрушительной яростью - белые против черных,
черные против желтых, и все - против рыжих и косоглазых... Но еще ужасней
казались толпы, охваченные ликованием. Я видел, как, веселясь и ликуя,
идут они на подвиг и на труд, текут к избирательным урнам, корчуют лес,
копают землю и ложатся в нее миллионами - ложатся в вечную мерзлоту с
застывшей улыбкой на губах и искренней радостью в сердце.
  Такое - или почти такое - уже случалось, и все это я мог вообразить, но
позабыл о масштабах. О том, что над миллиардами рабов должны стоять
миллионы надсмотрщиков, над ними, в свою очередь, тысячи ответственных лиц
- и так далее, и тому подобное, до самых главных боссов, командующих этим
социальным криминалом. Скольких же придется обработать? Скольким доверить
гипноглифы, необходимые для обработки? Скольких посвятить в секрет? И
неизбежно наделить их властью - властью пастуха и дрессировщика с
кнутом-гипноглифом в руках... И что потом? Ведь с властью расстаются
неохотно...
  Это являлось совершенно невероятной, апокалипсической картиной, и я был
вынужден признать, что метод бартоновских боссов и тоньше, и мудрее. Они,
эти серые кардиналы, не собирались делиться властью с надсмотрщиками и
пастухами; им было известно, где рычаги управления миром, где самая важная
рукоять, которую надо давить и крутить. Чего же проще! Выбрав главного
пастушка и контролируя его, они могли добиться тех же результатов, какие я
вообразил в своей наивности. Добиться чего угодно, не раскрывая волшебных
карт - того же ликования у избирательных участков или погрома рыжих и
косоглазых. Их способ действий исключал фантазии и миражи - наоборот, он
был реален, как рулевая тяга или клавиши рояля. Реален до судорог!
  Когда мы выбрались из затора и покатили по Садовой, мое настроение
поднялось. Все-таки я захлопнул крышку - тяжелую крышку над рояльными
клавишами, прищемив кардиналам пальцы! Совесть теперь меня не мучила,
сожаления не терзали, и акт свершенного мной насилия казался вполне
приемлемым и даже где-то благородным. Если же говорить начистоту,
откровенно и без обиняков, я ощущал себя защитником демократии, спасителем
Билла Клинтона, Мадлен Олбрайт и английской королевы. Да что там Билл,
Мадлен и королева! Спасителем мира, вот так! Конаном и Джеймсом Бондом в
одном лице, который, совершив все подвиги, положенные по сценарию,
вернется к своей Рыжей Соне. И, разумеется, к ее попугаю.
  Я размечтался об этом, очнувшись лишь в ту секунду, когда машина
тормознула у Невского. Странно! Очень странно! Чтобы попасть на Литейный,
четыре, в Серый Дом, нам полагалось свернуть у цирка или еще на
Кутузовской набережной - в общем, где-то свернуть, а вовсе не тащиться к
Невскому проспекту. Разве что с целью моциона... И теперь, прогулявшись и
взбодрившись, мы повернем в нужную сторону, к историческим серым стенам,
преодолеем гранитные ступени, войдем в вестибюль и поднимемся в уютный,
обшитый дубом кабинет... К генералу, начальнику остроносого...
Генеральские кабинеты всегда отделывают дубом, и двери в них тоже дубовые:
дуб прочней сосны, так что если придется отбивать атаку...
  Мысль моя прервалась - вспыхнул зеленый свет, рявкнул мотор, и "Волга"
покатилась дальше по Садовой. Мимо Гостиного Двора и здания библиотеки,
мимо лавочек, кафешек и ресторана "Метрополь", будто никаких серых
казенных домов в природе вообще не существует. Я встрепенулся, раскрыл
рот, и Лев с Леонидом сразу напряглись. Это тоже выглядело странно: на
меня они не смотрели, даже пальцем не шевельнули, но в плечах ощущалась
гранитная твердость. Будто два жернова готовились сплющить и растереть
ячменное зернышко.
  Я закрыл рот, сглотнул слюну, потом снова открыл и осведомился:
  - А куда мы, собственно, едем, Иван Иванович?
  - А собственно, куда положено, Дмитрий Григорьевич. Вы ведь хотели к
генералу? Так мы к нему и направляемся. - Иван Иваныч повернул голову,
посмотрел на меня и добавил: - Генералу тоже захотелось с вами
встретиться. Даже из Москвы для этого прибыл. Он, понимаете, человек
любопытный и очень убедительный. В том смысле, что умеет убеждать.
  - Не водятся на Садовой генералы, - мрачно возразил я. - Генеральское
место известно где - на Литейном. Ну еще в Главном штабе на Дворцовой
площади.
  - Много вы понимаете в генералах! - отбрил меня Скуратов. - Ровно столько
же, сколько в полковниках ФСБ! - Он помолчал, затем, смилостивившись,
пустился в объяснения: - Во-первых, заметьте, Дмитрий Григорьевич, мы едем
не на Садовую, а по Садовой, прямо к Московскому проспекту. А во-вторых,
наше ведомство носит скорее организующий, научно-аналитический характер и
тем отличается от прочих служб системы безопасности. Мы не привыкли
дислоцироваться в местах традиционных, набивших оскомину - Литейный или,
положим, столичная Лубянка. Кстати, для нас там и места нет... Главное
Управление в Москве располагается на Лесной, неподалеку от Белорусского
вокзала, рядом с химико-технологическим институтом. Если помните - тот
самый, имени Менделеева... и в нем - несколько наших лабораторий...
изучают внеземные материалы и артефакты... Очень забавная тематика! И
очень перспективная! А региональное Северо-Западное Управление - то есть
наше, петербургское - находится в одном НИИ. Почтовый ящик, разумеется.
Чипы, электроника, связь, вычислительная техника... Ну, увидите сами.
  "Что это он разболтался? - промелькнуло у меня в голове. - Зубы
заговаривает или желает на работу устроить? В тот самый НИИ, где чипы с
электроникой? Чтоб Хорошев Дмитрий Григорьич сидел на трассировке плат и
был всегда под боком и приглядом?.. Пожалуй, не выйдет. Не слюбится и не
станцуется. Насиделся я в таком НИИ, в родном Промате. Формально даже
сейчас сижу. Никто ведь меня не увольнял... всего лишь бессрочный
отпуск... скажем, с целью благоустройства личной жизни..."
Мысль о личной жизни заставила вспомнить Дарью, что потянуло цепочку иных
ассоциаций, но не лирических, а совсем другого свойства. Я наклонился
вперед, к затылку Скуратова, торчавшему над спинкой кресла, и пробурчал:
  - А мою соседку вы на Литейный вызывали. Это как понять?
  - А так, что вызывал ее не полковник ФСБ, а майор УБОП, и совсем по
другому делу. Удовлетворены, Дмитрий Григорьич?
  - Вполне, Иван Иваныч.
  Но подозрения мучили меня на всем пути по Московскому проспекту, а это,
должен признаться, очень длинная магистраль. Скуратов молчал, словно
наслаждаясь моей нервозностью, и я, чтоб отыграться, стал издавать
всевозможные звуки - кашлял, хмыкал, сопел, кряхтел, с удовольствием
ощущая, как Лев с Леонидом напрягают мышцы при каждом моем хмыке и кряке,
а голова у Иван Иваныча непроизвольно дергается. Временами я запускал
пальцы левой руки под правый рукав свитера, ощупывал браслет с гипноглифом
и представлял чугунную рожу зулуса, а также двух "хвостов", уснувших на
скамье, рядом с помойными бачками. Это придавало мне уверенности,
напоминало, кто тут хозяин, кто командует парадом и правит бал. Если не
сам Сатана, то крысолов, его приятель и посланник.
  Наконец мы выехали на шоссе, повернули три-четыре раза и минут через
десять остановились у бетонного низкого корпуса, над которым возвышался
небоскреб в целых шестнадцать этажей. Отраслевой НИИ по кличке "Сапсан",
почтовый ящик и военный отпрыск объединения "Светлана"... Эту контору я
знал: случалось здесь бывать и даже выполнять заказы - конечно, в прежние
проматовские времена. Занимались тут проектированием начинки для
компьютеров спецприменения - тех, что ставят на ракеты и подлодки,
истребители и комплексы ПВО. Какая существовала еще тематика, не ведаю, не
знаю: я тут выше восьмого этажа не поднимался и к самой небоскребной
верхотуре допущен не был. Но и нижние ярусы впечатляли: стерильные цеха
для напыления микросхем, мраморные стены, округлые стальные двери-люки,
герметичные тамбуры, техники в белых халатах, компьютеры, автоматика - и
все, заметьте, высшего качества и отечественной разработки. И кому это
мешало?..
  Покинув машину, я заметил, что "Сапсан" переживает не лучшие времена.
Вывесок на нем отродясь не бывало, и нечему было трескаться и падать, но
окна, когда-то сиявшие, как полированный хрусталь, казались покрытыми
пылью, и по обе стороны от приземистого нижнего корпуса тянулись уродливые
загородки из стальных прутьев, а за ними торчали навесы, забитые доверху
серыми алюминиевыми чушками и латунными болванками, блестящими желтизной.
Еще было несколько трейлеров: их то ли нагружали, то ли разгружали
небритые мужики в тельняшках. В общем, результат конверсии
военно-промышленного комплекса был, как говорится, налицо.
  - Люди гибнут за металл, - пробормотал я, поторапливаясь вслед за
Скуратовым к подъезду.
  Он обернулся:
  - Что? Что вы сказали?
  - Ничего существенного, Иван Иваныч. Вам вся эта бурная деятельность не
мешает? - Я кивнул в сторону загородки и навесов.
  - "Крыша", - многозначительно отозвался остроносый. - Источник
финансирования и надежная "крыша", вполне созвучная времени.
  Мы перешагнули порог и очутились в просторном вестибюле. Тут все еще
стояла охрана, но не гэбисты, как в нашем Промате, а милицейские сержанты
- правда, с автоматами и в бронежилетах. Сторожили они вход в коридор и
два лифта усиленной грузоподъемности; на левом была табличка "НИИ
"Сапсан", этажи 2-14", на правом - "АО "Российские сплавы", Петербургский
филиал, этажи 15-16". И хоть у "Сплавов" площадь была поскромней, чем у
"Сапсана", не приходилось сомневаться, кто тут вверху, а кто - внизу:
дверцы левого лифта выглядели потертыми и исцарапанными, а дверцы правого
сияли свежей полировкой.
  Скуратов кивнул охранникам, приказывая посторониться. Меня стражи словно
не заметили; впрочем, я шел вслед за полковником, а сзади топали два
лейтенанта, так что расклад был ясен: кого-то конвоируют. Может, шпиона, а
может, соперника "Российских сплавов", перехватившего заказ на бронзовые
канделябры.
  В кабинку мы вошли вдвоем, я и Скуратов: то ли нужда в конвоирах отпала,
то ли Лев с Леонидом не имели допуска на самый верх, к генеральскому
апартаменту. Лифт мягко тронулся, не останавливаясь на нижних этажах,
поднимая меня в те небоскребные ярусы, куда лет восемь назад мог добраться
лишь наш проматовский директор-академик, да и то по особому приглашению.
Говорили, что в этих заоблачных высях обитает местная администрация: сам
генеральный "Сапсана" плюс куча его замов, плюс первый отдел и
представители заказчика, плюс референты, секретари и остальные прихлебалы.
Но теперь там, судя по всему, располагалась служба ФСБ, региональное
Управление аналитических исследований, и я терялся в догадках, когда и как
это произошло. В какую, так сказать, эпоху? Год назад? Пять лет? Или же
десять? Или Управление было там всегда и лишь в последние годы,
отмежевавшись от "Сапсана", прикрылось вывеской "Российских сплавов"? Но,
спрашивается, почему? "Сапсан" являлся государственной конторой, а
"Сплавы", надо думать, частной; чем же такая фирма предпочтительней для
маскировки? Да еще не группы, не отдела, а целого управления!
  Я чувствовал, что меня морочат. Дурят, дезинформируют, водят за нос,
забивают баки и вешают лапшу на уши. В чем, в чем, а в этом остроносый
Иван Иванович Скуратов был превеликий мастер! Мне вспомнилось, как он
вломился в мою квартиру - с историей о поддельном авизо, о краденых
досках, стекле и металле. Похоже, уши у этой байки росли отсюда, из
"Российских сплавов": тут как раз торговали металлом и, вероятно, не
пренебрегали досками и стеклом. Но если так...
  Дверцы лифта бесшумно раздвинулись, и мы вышли в холл шестнадцатого этажа.
  Он был роскошен. Куда там генеральский кабинет! Здесь стены были обшиты
палисандром, с золотистого потолка струился свет невидимых светильников,
нога утопала в пушистом ковре желто-салатных оттенков, а из огромного окна
открывался бесподобный вид на город Пушкин, лежавший к югу километрах в
пяти-шести, на его дворцы, озера и парки, сиявшие осенним великолепием.
Вдоль стен красовались обтянутые палевым шелком канапе во французском
стиле, с гнутыми ножками и приподнятым изголовьем, меж ними - затейливые
бюро, тоже из палисандра, двери с отделкой маркетри, серванты и огромные
зеркала; на застекленных полках и на столешницах бюро - продукция
"Российских сплавов". Вернее, образцы товара; я был уверен, что эта фирма
ничего не производит и, вероятно, ничего не покупает, а только продает.
Товар был оформлен превосходно: не чушки и не обрезки проводов и рельсов,
а бронзовые изваяния, пепельницы из оптического стекла, серебряные
подсвечники и мельхиоровая, редкой красоты, посуда. Везде - рекламные
таблички с ценами в долларах, марках и франках, но ни один из этих текстов
ни сном ни духом не намекал, что тут или где-то поблизости (воз - на
крыше?..) располагается секретное подразделение ФСБ.
  Правда, тут были охранники - трое верзил в серо-зеленом, напоминавшие
статью покойного Борю-Боба. Среди палисандровых дизайнов и серебристых
зеркал они смотрелись неважно - как самодельные шкафы в изящной
французской гостиной. Но дело, видимо, знали: я не успел из лифта шагнуть,
как три ствола нацелились мне в лоб.
  - К Георгию Санычу, - отрывисто сказал Скуратов. - Он ждет.
  Один из шкафов - видимо, главный - кивнул, и мы проследовали к дверям. От
эрмитажных они отличались лишь в незначительных деталях: ручка была из
серебра, в виде нагой наяды, а поперек узорчатой филенки шла надпись, тоже
серебряными буквами: "Приемная". Мой спутник нажал на ручку, толкнул, и
плечи его на долю секунды перекрыли поле зрения. Я, озираясь, ввинтился в
комнату вслед за ним, глянул и обомлел: у вторых эрмитажных дверей с
табличкой "Генеральный директор", за антикварной красоты столом, при
компьютере и остальных секретарских аксессуарах, маячило что-то знакомое.
 сказать, очень знакомое! Не иначе как Эллочка, крашеная
андалусийская блондинка. Вот так сюрприз! Сидела она в креслице, изящно
сложив ножку на ножку, и занималась самым секретарским делом: полировала
ноготки.
  - Какая встреча!.. - воскликнул я и резво устремился к ней.
  - А, собственно, какая? - отложив пилку, она окатила меня холодным
неузнавающим взором и тут же улыбнулась - но не мне, а остроносому: -
Здравствуйте, Иван Иванович! Этот - с вами?
  - Этот - с ним, - подтвердил я, решив сражаться до последнего патрона. - А
вы - вы этого не узнаете? Вот этого самого, Эллочка, который перед вами?
Коста-дель-Соль и "Алькатраз" вам ничего не говорят?
  - Ровным счетом ничего. - Она сделала жест, каким сгоняют надоедливую
муху, и снова улыбнулась Скуратову. Тот ухмыльнулся в ответ. - В
Коста-дель-Соль я не была и с вами незнакома. К счастью. Вы не в моем
вкусе, юноша.
  С нее еще андалусский загар не сошел, но врать она умела: ресницы даже не
дрогнули. Кстати, глаза под ресницами были серые, точно асфальт в сухую
погоду.
  - К счастью, вы тоже не в моем, - произнес я с чарующей улыбкой. - Если
этот вопрос исчерпан, доложите Георгию Санычу, что к нему пришли. И не
забудьте подать нам кофе.
  - Кофе я подаю не всем, а кому шеф прикажет, - откликнулась Эллочка,
поднялась и грациозно порхнула за генеральскую дверь.
  Иван Иваныч прошипел:
  - Перестаньте паясничать, Хорошев! Вы хотели к генералу, и я вас привел к
генералу. Но там, - он показал глазами на дверь, - там не цирк, не
оперетта и не театр комедии. Будьте серьезны и приготовьтесь не болтать, а
слушать. И отвечать! Отвечать на заданные вам вопросы.
  Я приготовился. Я был готов к любым сюрпризам. Даже к тому, что увижу
сейчас не генерала, а Стелл очку с Беллочкой.
  Но в кабинете, в компании разноцветных телефонов, рядом с
сейфом-мастодонтом, под картой бывшего Союза из ценных древесных пород,
сидел интендантский полковник Гоша и взирал на меня строгим отеческим
взглядом.
                                  Глава 22
  Это был, несомненно, он - престарелый, но бодрый джентльмен с офицерской
выправкой, в строгом темном костюме и с нахмуренным челом. Взор его и в
самом деле был суров и светел. Будто не он пару недель назад тащился на
полусогнутых к лифту, опираясь на хрупкое плечико Элл очки; будто не он,
налившись кровью, рычал: "Н-на что н-на-мекаешь, щ-щенок?.." Будто и не
было никогда милых курортных шалостей: ни страуса с выдранным хвостом, ни
стопок, стаканов и рюмок, что щедро подносил нам Санчес, ни песен боевых,
ни баек о моджахедах, порубленных в лапшу, ни пьяных воплей: "Батарея, к
бою!.. надраить кафель!, шашки наголо!.."
"Может, и правда не было?.." - думал я, устраиваясь в глубоком кожаном
кресле и озирая строгие черты, массивный квадратный подбородок, гранитную
основательность шеи, твердые, жесткие губы и волевые складки у рта, какие
бывают от государственных дум. Но если не было того, о чем я помнил, то
что же было? Клоунада, цирк? Которому не место в этом кабинете, но в
других краях и при других обстоятельствах он, этот цирк, вполне допустим и
даже желателен... В самом деле, отчего солидному человеку не вспомнить
юность и не спустить пары? Повеселиться, покуролесить, подурачиться... Тем
более что дурачества безобидные - выпивка там, анекдоты... ну,
секретарша... И что с того? С кем не бывает? Бывает! Как говорится, седина
в бороду, бес в ребро!
  Имелась, впрочем, и другая версия: все могло оказаться иначе, не
клоунадой, а игрой, точно рассчитанным лицедейством, желанием не
подурачиться, а одурачить. Кого? Меня? Покойного Бориса? И прочих
алькатразских постояльцев? К примеру, Бартона из Таскалусы?
  Георгий Саныч что-то нажал под столешницей, и в кабинет просунулась
головка Эллочки в светлых кудряшках.
  - Коньяк. Лимон. Кофе. И группу охраны к моим дверям.
  Все появилось мгновенно, с армейской точностью - я и глазом моргнуть не
успел. При виде рюмок с коньяком черты у нашего хозяина расслабились, взор
помягчел; сделав широкий, гостеприимный жест, он произнес:
  - За продолжение приятного знакомства! В новом, как я надеюсь, качестве!
  Мы выпили. Коньяк был дорогой, французский; такой у нас не принято
закусывать, его положено воспринимать нёбом, и пищеводом, и всеми фибрами
души. Заметив, что я проигнорировал лимон, Георгий Саныч одобрительно
кивнул и покосился на Скуратова.
  - Представь нас друг другу, полковник. По всей форме.
  - Хорошев Дмитрий Григорьевич, - произнес остроносый в той же официальной
тональности, как при нашей первой встрече. - Возраст - тридцать шесть,
холост, но собирается жениться, кандидат наук, сотрудник Института проблем
математики в бессрочном неоплачиваемом отпуску. Наш информатор. А это, -
он с почтением приподнял брови, - это Зубенко Георгий Александрович, в
прошлом генерал КГБ, а в данный момент - генеральный директор компании
"Российские сплавы". Наш шеф. Прибыл вчера из столицы. Цените, Дмитрий
Григорьевич, - приехал ради вас!
  Из этой краткой прелюдии слух мой выхватил сперва всего три слова:
"Холост... собирается жениться..." Кажется, о наших с Дарьей отношениях
знали все: команда альфа, и команда бета, и даже попугай Петруша. Петруша
был сравнительно безвреден, покуда клюв не разевал, а вот зулус
намеревался бросить мою красавицу под поезд. Не знаю, какие планы были на
этот счет у остроносого, но он меня предупредил. Жениться собираетесь,
Дмитрий Григорьич? Так будьте поосторожней. Ведь, кроме поездов метро,
есть и трамваи, и электрички.
  Осознав сей факт, я тут же столкнулся еще с двумя, такими же ясными и
неприятными: во-первых, из посредников меня разжаловали в информаторы, а
во-вторых, надули с генералом. То есть генерал присутствовал, и даже не
просто генерал, а сам Зубенко, куратор Косталевского, но - бывший.
Отставной! Не эфэсбэшный генерал, а кагэбэшный. И какое, спрашивается, он
имел отношение к делу?
  Да, нелегкий выдался денек!  сказать, ревизия всех аксиом и
постулатов... Две команды, и обе - перевертыши!
  Зубенко похлопал ладонью по крышке стола:
  - Материалы, Дмитрий Григорьевич! Кажется, вы что-то нам принесли?
  - Принес, - выдавил я. - Но прежде хотелось бы прояснить ситуацию.
  - Дмитрий Григорьевич не любит блуждать в потемках, - проворковал
остроносый. - Такой уж он человек... Предпочитает определенность.
  С этими словами Скуратов поднялся, на пару секунд приоткрыл дверь в
приемную и продемонстрировал мне стражей - три зеленых вместительных шкафа
на белокуром фоне секретарши Эллочки. Для полной, так сказать,
определенности.
  Изображая нерешительность, я вытащил конверт, покрутил в руках и положил
на колени. Затем уставился на экс-генерала.
  - Вы, Георгий Саныч, не из ФСБ. И здесь не Управление аналитических
исследований.
  Он коротко хохотнул:
  - Какая проницательность! Так вот, мой дорогой, такого управления больше
не существует. Упразднено! Лет этак семь тому назад. Управление не
существует, структура исчезла, а люди, заметьте, остались... И этот ваш
Косталевский, и другие, а среди них - Скуратов Иван Иванович, мой прежний
помощник. Вот он - действительно из ФСБ! Начальник отдела. Трудится на
обновленную державу, но помнит о старых друзьях и начальниках. И старые
друзья его не забывают, содействуя в меру сил и средств. Общие деловые
интересы, Дмитрий Григорьевич! Деловые интересы плюс патриотизм! Вы ведь,
надеюсь, тоже патриот?
  И этот о деловых интересах, подумал я, вспомнив о Бартоне. Деловые
интересы, дьявол их побери, да еще с патриотическим уклоном! В какую
только сторону, в левую или в правую? Затем я мысленно принес свои
извинения ФСБ. Справедливость есть справедливость; хоть Скуратов и
относился к этому ведомству, работал он все-таки на прежних начальников и
друзей.
  Экс-генеральская ладонь нетерпеливо хлопнула по столу.
  - Так что же, Дмитрий Григорьевич?
  - Вы - не из ФСБ, - упрямо повторил я, стиснув конверт побелевшими
пальцами.
  - Я - из КГБ, - с любезной улыбкой сообщил Зубенко.
  - Такой организации больше не существует.
  - Вы уверены? Вы в этом абсолютно уверены? Как в торжестве российской
демократии? Может, вам мнится, что прошлое кануло в вечность, что
Политбюро ЦК - смутный сон, что не осталось в живых ни одного секретаря
обкома, что миллионы членов партии - руководители, офицеры, ученые,
специалисты - все как один ушли на покой или перекрестились в либеральных
демократов? - Он выдержал паузу, разглядывая меня, словно какое-то мелкое
диковинное насекомое. - Все не так, Дмитрий Григорьевич, все не так. Я
ведь сказал вам: структура исчезла, а люди остались. Люди, кадры! Те,
которые трудятся и верят, и те, которые следят; ну и, конечно, те, которые
руководят и платят. А раз платят, значит, рассчитывают на окупаемость
вложенных средств. Вы спросите - каким же образом? Какую прибыль мы
надеемся извлечь? И я вам отвечу: прежний Союз. Прежнюю нашу державу, в
прежних ее границах или, быть может, продвинутых на запад и на юг. Великую
страну, достойную великого народа! Ответьте, Дмитрий Григорьевич, разве
это не патриотично?
  - Этот патриотизм пахнет большой кровью, - возразил я, и ладони Зубенко
тут же взлетели над столом, как два боевых вертолета. Их пальцы-орудия
были нацелены в мои виски.
  - Нет, нет и еще раз нет! Есть множество способов для достижения цели, и
одно из них - в ваших руках, Дмитрий Григорьевич! Вы можете гордиться тем,
что...
  Он говорил о моей высокой миссии информатора-стукача, а мне опять
вспоминался Бартон. Какое совпадение! С той, бартоновской, стороны тоже
знали о множестве способов для достижения цели, о средствах
предпочтительно бескровных, тайных и тихих, но эффективных, как петля на
шее... Еще я думал, что Зубенко прав, посмеиваясь над нашей российской
демократией: да, прежняя структура исчезла, но кадры остались, а значит,
бессмертные традиции живы. Живы, хоть ФСБ сменило КГБ, хоть правят страной
не генсеки, а президент с премьером, хоть прежний Верховный Совет теперь
называется Думой. И что с того? Как говорят британцы, а bad penny always
comes back - фальшивая монета всегда возвращается.
  Экс-генерал Зубенко продолжал говорить. Сейчас ни тоном, ни манерами он не
был похож на бесшабашного полковника Гошу; он казался убедительным, где
надо - обтекаемым, где надо - ласковым, где надо - строгим. Он напоминал
мне кривую Пеано, проходящую через каждую точку плоскости: ни один момент
не был упущен, ни один довод - позабыт; он обо всем побеспокоился и все
учел. Кроме, вероятно, амулета на моем запястье.
  - Не упорствуйте, Дмитрий Григорьевич, не упрямьтесь. Вы математик,
интеллигентный человек, вы понимаете ситуацию. Волею случая вы узнали то,
чего не должны были знать, и теперь перед вами альтернатива: или преданное
служение, или бесславный конец. Бесславный и безвестный, что было б
трагично для столь молодого человека... Подумайте! Я не хотел бы на вас
давить... - (взгляд в сторону дверей), - я надеюсь, что ваш выбор будет
правильным, объективным и свободным. Свободным в смысле убеждений: вы
должны быть внутренне уверены, что встаете на правильный путь и отдаетесь
в надежные руки. А чтобы ваша решимость окрепла, поговорим о другом, о
том, кем вы были и кем вы стали. Вспомните, Дмитрий Григорьевич,
вспомните! Вы были ученым, уважаемой личностью, доверенным из доверенных,
в каком-то смысле избранником - и вы потеряли все. Все! Работу, почет,
материальную обеспеченность, защиту государства... да и само государство
тоже... Вы - нищий! И кто же в этом виноват? Не я и не полковник
Скуратов... Вы знаете, кто! Но я не призываю к мести, я призываю к тому,
чтобы бороться, чтобы трудиться над изменением ситуации, для вас и для
прочих россиян. Ибо она позорна, нетерпима, и потому...
  А ведь он меня гипнотизирует, мелькнула мысль. Без всяких там научных
выкрутасов, без гипноглифов и хитро закодированных текстов, даже без
пресловутого стеклянного шарика... Именно так, как говорил Косталевский:
все работает, все ведет к определенной цели - слова, ритмика фразы,
порядок ударных и безударных слогов, чередование согласных...
Двадцать-тридцать минут, и разум настроен на подчинение; затем команда - и
кранты! Будешь чесать левое ухо правой рукой...
  Я так и сделал, чтобы разрушить наваждение: хмыкнул, почесался и
нерешительно пробормотал:
  - Есть, однако, моральный аспект проблемы... этическая, так сказать,
сторона... Мы с Косталевским считали, что документ предназначен властям.
Точнее - Федеральной службе безопасности, которая курировала проект и в
данном случае олицетворяет власти. А теперь выясняется, что исследования
финансировались частным порядком, и вы, Георгий Саныч, - частный
предприниматель, желающий использовать гипноглифы в личных своих
интересах. С той, вероятно, целью, чтобы влиять на президента и его
окружение, на политиков и облеченных властью лиц. Немного слишком, вы не
находите?
  Зубенко обернулся и посмотрел на карту Союза, сверкавшую на стене
полированным деревом. Потом, будто почерпнув в этом зрелище решимость, он
подмигнул остроносому:
  - А Дмитрий Григорьич соображает! Аналитик! Голова! Влиять на
президента... Именно так, мой дорогой, - это уже относилось ко мне. - Но
кое в чем вы ошиблись. Я-не частное лицо; как было отмечено ранее, есть
люди, которые руководят и платят. И они, эти люди, тоже власть. Хотите
доказательств? Ну, что ж... - Экс-генерал откинулся на спинку кресла, и
черты его приняли задумчиво-отрешенное выражение. - Я не стану касаться
имен, Дмитрий Григорьевич: многие вам знакомы, а незнакомые лучше не
вспоминать. Давайте используем доводы логики - чистой логики, в которой
вы, бесспорно, профессионал. Представим, что я хочу влиять на
президента... с помощью вот этого, - он показал на конверт, лежавший на
моих коленях. - Но как это  практически осуществить? Помилуй бог, я
ведь не пью с президентом коньяк и не отдыхаю в Испании! Меня к нему и
близко не подпустят! Я - здесь, а он - тут! - Зубенко хлопнул одной
ладонью по столу и приподнял другую, отмерив изрядное расстояние. - Однако
есть люди, которые рядом с президентом, которым он доверяет, к которым
прислушивается - и будет доверять безоглядно, не так ли? И раз эти люди
близки к президенту - да и не только к нему - значит, они - это власть!
Более реальная, чем все депутаты Думы и чем кабинет министров. Вы следите
за ходом моих размышлений, Дмитрий Григорьевич? Вы понимаете, что мы, - он
подчеркнул это "мы", - такая же власть, как и любая государственная
структура? Или назвать вам пару имен?
  Я покачал головой. В именах, пожалуй, не было необходимости, как и в
использовании черного гипноглифа. Главное мне поведали и так, а что
опустили, то не представляло трудов домыслить. В родной тайге российского
истеблишмента я все-таки ориентировался лучше, чем в политических
заокеанских джунглях. Иными словами, людей, упомянутых Бартоном, я большей
частью не знал, а вот о неназванных экс-генералом мог догадаться.
  Кто были эти загадочные "мы"? Личности, не раз мелькавшие на телеэкранах,
по разным поводам, в различных ракурсах и позах. Министр Икс, стяжатель и
взяточник; лидер парламентской фракции Игрек, болтун со склонностью к
авантюризму; генерал Зет - мракобес и хам, прямолинейный, как штыковая
атака. Были, конечно, и другие: свора алчных парламентариев, тосковавших
по прежним временам, а в нынешние не обижавших себя зарплатой; партийные
боссы, что набивали карман, попутно горюя о бедах народных; служители
закона с подмоченной репутацией, губернаторы - уголовники и аферисты, мэры
- лихоимцы и разбойники, и, само собой, генералы, кабинетные полководцы,
обожавшие играть в войну, будто гибли в ней не живые люди, а валились с
глухим могильным стуком оловянные солдатики. Все - при погонах и
должностях, в орлах и звездах; иные - ближе к власти, иные - дальше, но
все, подобно нанимателям Бартона, спаяны деловыми интересами и круговой
порукой. Плюс, разумеется, патриотизмом.
  Нет, я не нуждался в амулете, чтоб выведать их имена. Они меня, в общем,
не интересовали; проблема заключалась в другом. Собственно, в двух
вопросах: чего добивается Зубенко, и уберусь ли я отсюда на своих двоих.
Иными словами, живьем. Последнее не исключалось: Скуратов раньше говорил,
что я ему не интересен, но ведь зачем-то он меня сюда привез! А
экс-генерал уламывал с таким упорством и настойчивостью! Хотя они могли бы
вызвать стражу и вмиг изъять мой драгоценный документ... Однако не изъяли!
Привезли и теперь уговаривают, хотят, чтоб я отдался, как
невеста-девственница в первую брачную ночь... Значит, что-то им надо! Либо
сейчас, либо в отдаленной перспективе. Откуда им знать, что век у наших
перспектив короткий: до той секунды, пока они не прочитают документ.
  Решив, что время пришло, я вытащил пачку листов и дискету и разложил их на
столе.
  - Хватит, Георгий Саныч. Вы меня убедили. Предположим, что убедили... Вам
хотелось, чтоб я передал документ по доброму согласию, без принуждения и
страха - и вот я его отдаю. Владейте, распоряжайтесь, и будем считать, что
мой долг перед грядущим поколением исполнен. Но есть еще договоренность с
Косталевским, если вы в курсе... почетный пенсион, грамота с виньетками и
все такое прочее. Не знаю, какой теперь в том смысл, раз Косталевский
трудился не на ФСБ, но все же...
  - Он трудился на меня, - внушительно произнес Зубенко. - И раньше, и
теперь. Я ему платил! И я договоренность выполняю. Хотя предпочел бы, чтоб
Александр Николаевич лабораторию не покидал. Может, вы его убедите?
Косталевского не просто заменить...
  Последние фразы повисли в воздухе - вместе с листком бумаги, украшенным
подписями и печатями, который протягивал мне генерал. Я принял его из рук
в руки и ознакомился. Все в порядке, все о'кей, все по высшему разряду...
Такие люди подпись приложили! Такие высшие чины! Этот и тот... тот и
этот... и даже!.. Мать моя родная!..
  Вероятно, я изменился в лице, так как Зубенко сказал с покровительственным
смешком:
  - Читайте, Дмитрий Григорьевич, читайте! Этот документ я привез с собой.
Теперь вы понимаете, что я не обманываю ни вас, ни уважаемого профессора
Косталевского? Мы имеем неплохие контакты - и с ФСБ, и с Министерством
обороны, и - как вы могли убедиться - даже с Российской академией наук.
Все, как я вам объяснял: структура исчезла, люди остались. А люди -
решающий фактор...
  Затем они с остроносым углубились в мой меморандум, просматривая его по
диагонали, мельком, как делал Бартон, то есть в безопасном режиме. Листая
страницы, Георгий Саныч с одобрением бормотал: "Кажется, все в
подробностях... прекрасная работа... инициирующий модуль описан в
деталях... частоты... где тут частоты?.. Так, в таблице... ну, формулы
пропустим, это для специалистов... а вот этот график любопытен... оч-чень
любопытен!.." Судя по репликам, экс-генерал был более в курсе разработки,
чем полковник, и не оставалось сомнений, что оба они изучат мой манускрипт
с начала и до конца. Ну а потом - легкая лоботомия, и эти листки с
дискетой отправятся дальше. В столицу. Все дальше и выше... Воз,
прямиком к министру Икс, политику Игрек и полководцу Зет...
  Шуршали страницы, а я, прислонившись затылком к мягкой кожаной спинке
кресла, вспоминал Испанию, теплый вечерний воздух, звездные андалусийские
небеса и гостеприимный отель "Алькатраз". Но на фоне этих красот маячило
мертвое лицо Бори-Боба и слышался его хрипловатый, будто простуженный
после бассейна голос: "Вот она, справедливость... Одни отчизне служили,
кровь проливали, а нынче топают на костылях... Другие жрали-пили и
набивали карман, и теперь им все позволено - и та же выпивка, и бабы, и
брехня о драчках, где задницы их отродясь не бывало. И власть опять же у
них..."
У них!
  Знал ли майор Чернозуб, кому он действительно служит? Известно ли это
другим - Леониду и Льву, Лиловой Рубахе и Джеймсу Бонду и прочим моим
топтунам? Или они подчиняются дисциплине и лишних вопросов не задают?
Приказано следить - следят, велят убить - убивают... Где тут правда? А
главное - где вера и любовь? Все так непросто в мире, а особенно в нашей
стране, веками бредущей из ночи в туман, а из тумана в ночь... Все тут
переплелось, проросло друг в друга и намертво сцепилось - истина и ложь,
алчность и бескорыстное служение, жестокость и доброта, маразм и великий
взлет творческой мысли... И каждый из нас должен найти свою дорогу в этих
дебрях, сообразуясь со своими понятиями о честности и достоинстве; каждый
решает, чему служить, за что бороться - или не бороться вовсе.
  Экс-генерал закончил просматривать описание и ткнул пальцем в дискету:
  - Что здесь?
  - Копия, Георгий Саныч.
  - Хм... Предусмотрительно... Надеюсь, себе не оставили?
  - Если оставил, сдайте меня в утиль вместе с компьютером.
  Зубенко соизволил улыбнуться.
  - Может, и сдадим. Главное условие нашего плодотворного сотрудничества,
мой дорогой, - искренность. А также преданность. Не забывайте об этом, и
вас не забудут. В смысле поддержки, защиты и благ земных... - Он
повернулся, спрятал бумаги в сейф и произнес начальственным тоном: - Когда
поступит второй документ? Теоретическое обоснование?
  - В самом ближайшем времени, - доложил я. - Например, тринадцатого, в
понедельник.
  - Хорошо. Иван Иванович, - кивок в сторону Скуратова, - будет держать
ситуацию под контролем. В наблюдении больше нет необходимости, однако
никаких шуточек и фокусов, Дмитрий Григорьевич! Сидите на месте, никуда не
уезжайте. Двенадцатого, в воскресенье, вам позвонят, условятся о встрече.
Скорей всего здесь. - Он хлопнул ладонью по столу, потом начал
приподниматься как бы для прощального рукопожатия, но вдруг снова сел и
заговорил таким тоном, словно оставалась еще одна, позабытая за важными
делами мелочь. - Увидитесь с Александром Николаевичем, скажите, чтоб
перестал дурить, вышел из подполья и взялся за работу. Все прощено и
забыто, никто его не обидит, и все - а прежде всего я, - он ткнул пальцем
в грудь, - все понимают, что Косталевский - человек незаменимый.
Труднозаменимый, скажем так. И нам бы его заменять не хотелось. Он ученый,
так пусть работает! Он, кажется, вам доверяет, Дмитрий Григорьевич. Так
что вы постарайтесь донести до него мое мнение в самой... гм... лестной
форме. Очень постарайтесь, мой дорогой!
  - Слушаюсь! - Я поднялся, щелкнул каблуками и принял в обе руки широкую
экс-генеральскую ладонь. Потом сказал: - Позвольте один вопрос, Георгий
Саныч? Какого черта вы ездили в Испанию? Сами, лично? Там ведь были три
таких орла... верней, орел и два подорлика... Вам-то зачем беспокоиться?
  - В серьезных делах стоит побеспокоиться всегда, и всюду нужен хозяйский
глаз и присмотр, - прищурившись, произнес Зубенко. - Взять ту же
Испанию... Помните негра, который к вам в приятели набивался? Того,
которого наш Чернозуб потешил "веселухой"? Помните, вижу... Так вот, он
ведь и номер Чернозуба обшарил и кое-что там нашел... еще один футлярчик,
коричневый... Нашел и увез с собой, своим, значит, специалистам - чтоб
поглядели, разобрались... Ну, пусть глядят! Пусть изучают! Вещица-то
редкостная - парализатор. Вам Александр Николаевич о нем не рассказывал?
  Я, в полном ошеломлении, смог лишь помотать головой да припомнить - вроде
бы был момент, когда Косталевский засмущался. Точно, был! Когда
обсуждались возможные потенции - гипноглиф страха, например, и прочая жуть
и ужас. Что же он еще сотворил, почтенный наш профессор?..
  Зубенко с остроносым переглянулись. - Значит, не рассказывал...
постеснялся... А это, Дмитрий Григорьевич, такой предмет, который
редуцирует ментальную активность. Проще говоря, отключают мышление. Но не
сразу, не сразу... Кто месяц продержится, кто - целый год, но рано или
поздно тихий кретинизм обеспечен. Профессор наш Александр Николаевич
сделал такую штучку, одну-единственную, в порядке эксперимента. Давно еще,
в самом начале... Вот и пригодилась. Пусть разбираются, пусть!
  Он засмеялся, а я, почтительно выдавив: "О!.." - шмыгнул за дверь.
  Волосы у меня стояли дыбом, а по спине струился пот. Спускаясь на лифте
(конечно, в сопровождении охранника), я размышлял над тем, успеет ли
Ричард Бартон дать фотографию в "Плейбой" - ту самую, с лунными розами, на
фоне какой-нибудь топ-модели. Может, и успеет, но завести свой садик в
Калифорнии ему, похоже, не судьба.
  Ну, тут ничего не поделаешь. Не should have a long spoon that sups with
the devil - кто обедает с дьяволом, должен запастись длинной ложкой.
                                  * * *
  В этот день я вернулся домой попозже Дарьи, что было событием редкостным и
чрезвычайным. Пережитое и передуманное зашторило лик мой чадрою грусти и
притушило блеск очей; а если говорить без выкрутасов, то был я голоден,
грязен, мрачен и утомлен. Любимая мной, однако, не пренебрегла - обняла,
утешила, приголубила. Пахло от нее розами, и я, прижимаясь колючей щекой к
ее волосам и вдыхая их аромат, вдруг понял, что этот запах отныне будет
ассоциироваться с Дарьей - и сейчас, и после, и во веки веков, в те
далекие-предалекие времена, когда мы будем скрипеть суставами, пить не
вино, а корвалол, и нянчиться с внуками. Должен признаться, что эта
картина меня уже не пугала.
  - Что-то я по тебе соскучился, птичка... - Губы мои скользили по шее
Дарьи, спускаясь все ниже и ниже, к ложбинке между маленьких грудей. -
Чего-то мне хочется, а вот чего, не пойму. Может, подскажешь, моя
красавица?
  - Есть пирог с капустой, - доложила она. - Еще - салями и салат с
кальмаром. И брусничный морс. Ты любишь брусничный морс, милый?
  Потрясающе! Все-таки женщины - догадливые существа, в меру практичные и в
меру романтические, и главная их ценность в том, что они отлично знают,
что нужно оголодавшему мужчине. И не просто нужно, а в первую очередь. За
первой придет вторая, а после - третья, четвертая и так далее, но все - в
свое время и в своем месте, под мудрым женским руководством. Так что я
расслабился и согласился на пирог.
  Когда мы расправились с ним, Дарья спросила:
  - Что ты так поздно, Димочка? Много дел?
  - Много великих дел, - уточнил я. - Великих, но неприятных. Пришлось мир
спасать, солнышко. Сначала - западную демократию, потом - восточную. Хоть
она убога и хромонога, но все-таки наша, российская... И я, подумав, решил
ее тоже спасти. Так, заодно... Как ты считаешь, это патриотический
поступок?
  Но она, не ответив, лишь улыбнулась:
  - И это - все? Все, чем ты сегодня занимался?
  - Не все. Спасение мира было глобальной задачей, а кроме того, я поработал
с моей агентурой из ЦРУ и ФСБ. У них, понимаешь, возникли разногласия по
одному вопросу... очень серьезные разногласия. К счастью, консенсус был
достигнут. Само собой, не без потерь, но все же...
  Дарья прижала ладошку к моим губам, а другой рукой дернула за ухо. Голос
ее звучал укоризненно.
  - Димочка, милый!.. Ну, когда ты серьезным станешь? Когда, выдумщик мой?
  Карр-рамба! Крровь и кррест! Она мне тоже не верила, но я был согласен ее
простить.
  Эпилог
Двенадцатого, в воскресенье, мне никто не звонил; не позвонили в
понедельник и в другие дни, будто Хорошев Дмитрий Григорьич, со всеми
чадами и домочадцами, не исключая попугая, переселился в иное измерение,
где не было ни КГБ, ни ФСБ, ни генерала Зубенко, ни остроносого полковника
Скуратова. Зато через пару месяцев, когда в серых петербургских небесах
затанцевали первые снежинки, я обнаружил в "Плейбое" красотку на полный
разворот, с лунными розами в самом интимном месте. То была весточка от
Бартона; значит, он еще оставался жив, в здравом уме и полной ментальной
дееспособности, хоть неизвестно, надолго ли. Впрочем, зулус, парень
бывалый и тертый, мог поостеречься и не заглядывать в коричневый футляр,
подброшенный экс-генералом; тогда его шансы на садик в Калифорнии
становились вполне реальными.
  Итак, ловушки захлопнулись, и все постепенно устаканилось. Все, кому надо
забыть, забыли; все, кому надо помнить, помнят. Министр Икс, политик Игрек
и полководец Зет, как все их заокеанские коллеги, сидят по кабинетам,
подогревают народ на митингах и выступают в парламенте с патриотическими
речами, то есть трудятся на благо родины, не жалея языков и сил. Не знаю,
честен ли их труд, и как его воспримут потомки, но о глобальных переменах
ситуации вроде бы пока не слышно. Скажем, чтобы продвинуть в президенты
генерала Зет... И то хорошо! Beneflcium latronis non occidere, как
говорили латиняне: благодеяние разбойника - не убить.
  Георгий Саныч Зубенко пашет на ниве металлов и сплавов, торгует, жиреет и
богатеет; недавно распространился слух, что он займется в скором времени
благотворительностью и через год-другой, заработав надлежащий имидж, сядет
в губернаторское кресло в одном из хлебных регионов. Остроносый Иван
Иванович, вместе со всей своей бравой командой, занят полезным делом -
ловит шпионов, наркодельцов и террористов на необъятных российских
просторах. Судя по всему, ловить их не переловить! Они - как сказочный
дракон: вместо отрубленной головы сразу вырастают три новых, гарантируя
Скуратова от безработицы.
  Жанна, вдова Сергея, отплакала свое и утешилась, выяснив, что, кроме
квартиры-люкс, ей принадлежит сберкнижка в финском "Окобанке". Гнев ее
родичей тут же пошел на убыль, и Жанна из позора семьи сделалась вдруг
кормилицей и поилицей целого клана голодных горцев; ну а кто кормит и
поит, тот и заказывает музыку. Пока что она не сняла вдовий траур, но
Саид-ата уже вступил в переговоры с лучшими семьями петербургских
магометан, а Жанна кокетничает с претендентами, капризничает и выбирает.
Конечно, теперь и речи нет, чтобы обрить капризницу наголо или подвесить
за уши к люстре.
  Ловушки захлопнулись, и я тоже попался в назначенный мне капкан. Живу я по
прежнему адресу, однако в просторных апартаментах: четыре комнаты,
прихожая, две кухни плюс один нахальный попугай. Я бы спровадил его в
кастрюлю, да только супруга не разрешает, а мне ее огорчать не хочется -
как и держать ответ перед братцем Колей, который все еще странствует в
южных морях. За год счастливого супружества я дочитал словарь (последний
термин - "яшма", пестрый поделочный камень), связался с банком "Хоттингер
и Ги" (сто тысяч долларов мне, к сожалению, улыбнулись) и даже научил
Петрушу произносить "мерр-си". Правда, как говорилось выше, от
сухогрузного жаргона он не избавился и временами вместо "мерр-си" вопит
"мерр-твяк!.." и "мерр-зость!..", так что я загоняю его в туалет, чтоб не
шокировал моих клиентов. Видимо, черный гипноглиф власти не действует на
птиц, или же наш Петруша - кадр с особым менталитетом, пернатый монстр и
охальник, не поддающийся колдовству.
  Но люди гипноглифу покорны. Люди повинуются ему и могут умереть или
уснуть, забыть и вспомнить, выдать тайну, лечь под нож, предать, убить,
сойти с ума, метаться в беспричинном страхе, впасть в ярость или млеть от
счастья... Но главное все-таки - забыть! Забыть то, что должно быть
забыто. Я знаю. Проверял! Один лишь раз, после тех опытов с моими
топтунами, с Бартоном и мормонышем... Меня подвигли на сей эксперимент
последние слова Зубенко - о той вещице, что редуцирует ментальную
активность, об амулете-парализаторе. Я посовещался сам с собой, потом взял
в союзники дьявола и сделал то, что сделал.
  Грех? Воз. Но в результате научные интересы профессора Косталевского
разительно переменились: теперь он исследует мозг приматов, держит при
кафедре обезьяний питомник и разъезжает по конференциям с прелестной юной
самочкой шимпанзе. Она не так умна, как попугай Петруша, но все-таки умеет
говорить целых пятнадцать слов - и, заметьте, никакого сухогрузного
жаргона! Если ей нужен банан, она говорит "пна", а если груша - "ша".
Очень отчетливо и разборчиво.
  Так что профессор счастлив и ни о чем не тревожится, чего не могу сказать
о себе. Моя ловушка - не мой дом и даже не брачные узы; капкан, в который
я попал, неощутим, невидим и не скреплен стенами и печатями, но он
существует, он так же реален, как человеческие чувства, как моральный
долг, любовь и ненависть, горе и радость - и, разумеется, страх.
  Да, я боюсь! Боюсь, что Косталевский - не последний гений в нашем мире,
боюсь, что найдутся другие, умные, но не столь щепетильные и благородные,
как он, боюсь, что деловые интересы возобладают над совестью и разумом - и
тогда всем нам крышка, всем нам придется плясать под дудочки новых
гамельнских крысоловов. А временами мне кажется, что открытие
Косталевского уже где-то повторили, что кто-то тайно владеет им,
использует его, подталкивая всех нас к пропасти; что мир вот-вот сойдет с
катушек, и генералы станут самолично резать инородцев, прокуроры - бегать
по шлюхам, шлюхи - ловить президентов на живца, а президенты - прятать в
подвалах своих дворцов обогащенный уран и контейнеры с ядовитыми газами.
  И тогда я достаю тот дьявольский соблазн, амулет власти, черную
обсидиановую спираль с мерцающими в глубине серебристыми искрами, и гляжу
на нее в смутной надежде, что все эти страхи мне примерещились, что мне не
надо никого спасать, не надо никуда бежать, поскольку ничего чудовищного,
жуткого в мире еще не случилось. Пока не случилось. Но если случится, если
кто-то когда-то перешагнет запретный рубеж, я до него доберусь. Доберусь
вместе с черным гипноглифом власти!
  В конце концов, у меня тоже имеется свой деловой интерес.
  OCR: Charmant, сентябрь 2000 г.
  1 Witch - ведьма (англ.). Бартон прав: в мире полно колдунов и ведьм,
только мы, из страха или по недомыслию, не хотим признавать этот факт.
(Здесь и далее примеч. Дмитрия Хорошева.)
2 В массе, иными словами - интегрально.
  3 There is a time to speak and a time to be silent - есть время говорить и
время соблюдать молчание (английская поговорка).
  4 Этот термин я изобрел с ходу, от английского "listen in" - подслушивать.
Что же касается Интернета, то он - волшебное словцо, которого все
лихоимцы-чиновники, законники-беззаконники и политические проститутки
боятся с каждым днем все сильней и сильней.
  5 Первый медицинский институт, ныне - Санкт-Петербургский Медицинский
университет им И.П.Павлова (примечание издателя).
  6 Я должен заметить, что Машенька, Мария или Марьям - не слишком
подходящее имя для девочки по мнению правоверных, ибо значит оно
"горькая". Марзия гораздо лучше: это эпитет Фатимы, дочери пророка
Мухаммеда, который переводится с арабского самым ласковым образом -
"приятная", "любимая".