OCR Leo's library&Spellcheck Valentina
Анатолий АФАНАСЬЕВ
                                ГРАЖДАНИН ТЬМЫ
  Анонс
  В суперсовременном московском научном центре претворяются в жизнь безумные
планы массового клонирования людей. Сотни россиян превращаются в предмет
торговли, дешевую рабочую силу, поставляемую за рубеж.
  Казалось бы, в разрушенной, разграбленной "демократической" России нет
силы, способной остановить современных работорговцев.
  У элитного сотрудника спецгруппы "Варан" на этот счет другое мнение...
                                  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  ХОСПИС "НАДЕЖДА"
  1. ДЕНЬ С УТРА
  Вышел погреться на солнышке и заодно хлебца прикупить. Жена моя Мария
Семеновна осталась дома, чтобы при готовить борщец и отварить картохи на
обед. Выходной день, воскресенье, проходил под знаком лени и душевной
пустоты.
  Утро выдалось жаркое даже для середины июля: высокое и чистое небо, сквозь
которое легко просматривался склон горы под названием "вечность", никакого
намека на ветерок, - и кто бы мог подумать, что именно в такую
замечательную теплынь начнутся события, которые перешинкуют мою жизнь,
будто кочан капусты...
  На стоянке кучковались трое водил из нашего дома и с ними полковник в
отставке Алеутов. Обычная утренняя сходка. Я подошел выкурить сигарету.
Моя "шестеха" - десятилетка с поржавевшими боками сиротливо выглядывала
из-за спины новенького микроавтобуса "Мицубиси". Все в порядке,
цела-целехонька. Да и кто, честно говоря, теперь на нее позарится, если
весь двор заставлен иномарками и среди них попадаются такие, которые стоят
целое состояние?.. Некоторые из шикарных автомобилей, не уместясь на
стоянке и прилегающем сквере, примостились впритык к дому и заглядывали
лукавыми мордами прямо в окна первого этажа. Правильно пишут в независимых
газетах: растет благосостояние нации не по дням, а по часам.
  Когда я пошел, водилы обсуждали последние политические новости. Юра Гучков
(серый "Опель-Рекорд") и Дема Захарчук (инжекторная "десятка")
придерживались мнения, что от нового президента  ожидать чего угодно,
вплоть до немедленного ареста Бориса Абрамовича; Павел Данилович,
пенсионер ("Запорожец" первого выпуска), поддерживал китайскую модель
развития, но еще ни разу за все время нашего знакомства (около двадцати
лет, не меньше) ни разу ни о чем не высказал прямого суждения и в спорах
всегда отделывался какими-то чрезвычайно язвительными намеками; но
безусловно самым авторитетным в этой компании был полковник Алексей
Демьяныч Алеутов. За ним тянулся шлейф многолетней беспорочной службы в
органах, в особом подразделении, занимающемся охраной высокопоставленных
лиц. Доводилось ему охранять Брежнева и Андропова, а уж господ-товарищей
рангом пониже нечего и считать. Имелся у него орденок, который он
заработал в той давней истории, когда лейтенант Ильин попытался укокошить
генсека. Иными словами, полковник Алеутов знал жизнь государей не
понаслышке, как средний обыватель, а изнутри. Но держался всегда скромно и
с каким-то неколебимым крестьянским достоинством.
  Когда появилась свобода и народ узнал всю правду об омерзительной сущности
коммунячьего режима, Алеутова стали частенько приглашать консультантом в
разные программы и фильмы, но довольно быстро отказались от его услуг.
Причина в том, что сколько его ни подначивали и ни вразумляли, полковник
так и не научился бранить своих прежних господ, напротив, вспоминал о них
с какой-то меланхоличной уважительностью, граничащей с идиотизмом.
  В нашем дворе полковник появился с год назад. Уйдя в отставку, он не смог
расстаться с любимым делом, да и на пенсию, как известно, не проживешь.
Нанялся охранять крупного бизнесмена Алабаш-бека Кутуева, который на ту
пору как раз прикупил две квартиры на пятом этаже. Благодаря своему
открытому и доброму нраву Алексей Демьяныч быстро перезнакомился со всем
домом, а уж местные водилы стали ему как родные. Он безвозмездно
приглядывал за стоянкой по ночам, что многие принимали за чудачество,
уходящее корнями в его совковое прошлое. В подъезде, где поселился
Алабаш-бек, для полковника оборудовали небольшой смотровой кабинетик с
прозрачными пуленепробиваемыми стеклами, но все равно жильцы смотрели на
него как на обреченного. Уже третий месяц держался упорный слух, что
бизнесмена Кутуева вот-вот должны то ли взорвать вместе со всем этажом, то
ли отстрелять, когда он будет садиться в один из своих джипов. Я относился
к тем, кто не сомневался в достоверности слуха. Достаточно было один раз
увидеть этого печального пожилого, заросшего шерстью горца, ворочающего,
по сообщениям прессы, миллиардным состоянием, чтобы понять: да, дни этого
человека сочтены и он сам об этом знает.
  Алеутов слух опровергал, говорил: Кутуев - хороший человек, зачем его
убивать? Никому он не мешает... Явно выдавал желаемое за действительное.
Правда же была такова, что родного брата Алабаш-бека уже кокнули в
Гудермесе, якобы случайно, при рутинной зачистке, и двоих племяшей
выкинули из окна отеля "Рэдиссон-Славянская". Неделю трупы показывали по
всем каналам. Подбиралась, подбиралась беда к нашему дому, а при
коммерческих разборках - теперь это известно каждому школьнику - невинными
жертвами всегда в первую очередь оказываются охранники и случайные
прохожие. Они обязательно погибают, даже если объект нападения останется
невредим. К примеру, как в давней истории с Борисом Абрамовичем, когда при
покушении его водителю взрывом оторвало голову, а сам магнат лишь стряхнул
кровинки с рукава и пошел спокойно заниматься бизнесом дальше.
  - Викторович, вот ты законы хорошо знаешь, да? - обратился ко мне Юра
Гучков уже после того, как мы со всеми обменялись рукопожатиями.
  - Ну? - сказал я.
  - Как считаешь, правильно генералу по яйцам двинули? Или опять кремлевские
штучки? Со стороны закона как это выглядит?
  Он имел в виду курского губернатора, которого накануне, за несколько часов
до выборов, сняли с дистанции. Новость свежая, вровень с ближневосточным
конфликтом.
  - У нас свои законы, у них - свои, - ответил я туманно, как и было принято
в этой компании.
  - Теперь опять посадят, - вставил Павел Данилович. - Как в девяносто
третьем. В ту же камеру.
  - Могут и усы оторвать, - добавил Дема Захарчук.
  - Алексей Демьяныч, а ты усатого не охранял? Не доводилось?
  - Нет. - Полковник пригладил седой ежик волос. - Когда он на горизонте
появился, я уже сходил с арены. Андропова охранял, а этого нет.
  - Но ведь Руцкой - хороший человек?
  - Еще какой! В Афгане себя зарекомендовал.
  - За что же его так?
  Полковник собрался ответить, но тут ко второму подъезду подкатил синий
"Бьюик", из него выпорхнула стройная красотка в шортиках и бордовой
маечке, и Алеутов помчался туда сломя голову, легко, как пушинку, неся
многопудовое пожилое тело. Подхватил у красотки черный чемоданчик,
проводил до дверей и вместе с нею скрылся в подъезде.
  - Массажистка Алабашкина, - уверенно заметил Юра Гучков.
  - Каждый день новая, - позавидовал Захарчук. Павел Данилович с грустью
заметил:
  - Недолго нам, хлопцы, здесь тусоваться. Скоро попрут.
  - Куда? - не понял я.
  - Да слыхать, бек замыслил подземный гараж строить. Ну, там с сауной, с
бассейном. Все как положено. Весь сквер откупил.
  - Не успеет, - возразил Гучков. - Уже приходили наводчики. Демьяныча,
конечно, жалко. Пристрелят ни за что, как собаку.
  - Знал, на что шел, - съязвил пенсионер. - Нынче денежки никому даром не
даются.
  - Интересно, - вслух задумался Захарчук, - сколько он им отстегивает? Ведь
телки одна другой лучше. Элитный товар.
  Я уже докурил сигарету - и откланялся.
  От нашего дома до большого, двухэтажного супермаркета - прямая асфальтовая
тропа, почти парковая аллея, когда-то тенистая и благодатная, осененная
могучими липами, но ныне превратившаяся в кровеносный сосудик мощных
рыночных артерий, опутавших город. На трехстах метрах чего тут только не
было: лохотронщики, бабушки с укропом, бомжи, наркоманы, проститутки,
унылые кришнаиты с бритыми головами, даже двое быстроруких
художников-портретистов, - короче, вся ликующая, обновленная Москва в
миниатюре. Купить  все, что душа пожелает, от куска мыла до парной
свинины. Раза три в день самостийные торговые ряды подвергались "проверке"
милиции либо рэкетиров и вымирали, будто Латинская Америка в сиесту; но
лишь только сборщики податей исчезали, кипучая жизнь мгновенно
возобновлялась с удвоенной силой, и разве что пятна крови кое-где на
асфальте напоминали о том, что недавно был налет.
  Вестник судьбы явился передо мной в облике бледной девчушки лет двадцати,
с подчерненными глазами и ярким ртом. Сперва я принял ее за наркоманку,
промышляющую в поисках утренней дозы и готовую на любые услуги, но
девчушка, несмотря на бледность, была прехорошенькая, и я охотно
задержался, чтобы с ней поговорить.
  - Хотите немного заработать? - спросила она певучим голосом, улыбнувшись,
как утопленница.
  - Еще бы! - подтвердил я. - А как?
  - Вы здоровый человек?
  - Вполне. А что?
  - Я представляю фирму "Реабилитация для всех". Слышали про такую?
  - Нет... И чем могу помочь?
  Девица еще лучезарнее улыбнулась и повела рукой в сторону зарослей
шиповника.
  - Там скамеечка, будет удобнее...
  Разговор складывался не более несуразный, чем все другие возможные
разговоры на этом пятачке, и мне бы распрощаться и двинуться дальше, но я
поплелся за ней, словно зачарованный. В общем-то, это естественно.
Смазливая юная рожица и круглые коленки по-прежнему имели надо мной
неодолимую власть. Плюс к этому за все годы потрясений я не утратил
присущего мне от природы идиотического любопытства.
  Насчет скамейки она не соврала, но пришлось выйти чуть ли не к метро.
Уселись - и девушка предложила сигареты "Парламент". Прикурили от моей
зажигалки. Вокруг - ни души, только солнце и в каком-то мареве дома.
Действительно хорошее местечко, укромное, здесь  лишиться головы
прямо среди бела дня. Но не в такой ситуации. Если предположить, что
девица работает не одна и сейчас нагрянут лихие помощнички, все равно с
меня нечего взять: "Роликса" на мне нет, одежонка тухлая и в кармане сорок
рубликов чистоганом, не больше... Не наркоманка и не лохотронщица - тогда
кто же она?
  - Предварительно вы должны ответить на несколько вопросов. - Девушка с
деловым видом достала из сумочки блокнотик в кожаном переплете, щелкнула
шариковым паркером. Сигарета ей не мешала, дымилась в свекольных губах
сама по себе, как у заправского курильщика-мужика.
  - А-а, - обрадовался я. - Значит, вы от какого-то предвыборного штаба?
Студентка, да? Девушка удивилась:
  - Я же сказала, откуда я... Фирма "Реабилитация".
  - Но с какой стати я должен отвечать на ваши вопросы?
  - Вы хотите заработать?
  - Хочу... Кто же не хочет... А о какой сумме речь?
  - Если повезет, то одноразово можете получить пять тысяч, - вытащила
сигарету изо рта и стряхнула пепел.
  - Пять тысяч рублей?
  - Почему рублей? Долларов, конечно. Не наркоманка, не проститутка и не
лохотронщица, подумал я. Скорее всего, психопатка.
  - Деньги хорошие. Задавайте вопросы. После нескольких стандартных вопросов
о паспортных данных девушка продолжила:
  - Пол?
  - Мужской.
  - Национальность?
  - Руссиянин.
  - Возраст?
  - По паспорту пятьдесят шесть. Но выгляжу я моложе.
  - Хронические заболевания?
  - Все, какие есть?
  -  основные.
  - Дистрофия, эмфизема легких, гастрит, колит, Паркинсон, водянка правого
яичка, туберкулез, гипертония, диабет, шизофрения, эпилепсия пожалуй, все.
  Девушка старательно записала, ни единой гримасой не выдав своего отношения
к моим ответам.
  - В сущности, я уже не жилец, - добавил я со скорбью. - Если заработаю
деньжат, все уйдет на лекарства. Простите, вас как зовут?
  - Сашенька... Ваша профессия? На мгновение я задумался: вопрос не такой
простой, как кажется.
  - Наверное, социолог.
  Вскинула подрисованные бровки: взгляд цепкий, но пустоватый, как у
большинства нынешних молодых людей.
  Что значит - наверное?
  Это и значит... Так все перемешалось, сразу не сообразишь. кто ты такой...
Но все равно, пишите - социолог специалист по социальным конфликтам.
  - Индекс интеллекта?
  - А это что еще за штука?
  - Проехали, - сделала в блокноте какую-то пометку, вероятно, проставила
нулик. - Семейное положение?
  - Женат. Двое детей. Оба взрослые... Сашенька, может быть, вы все-таки
объясните?..
  Поморщилась с досадой.
  - Подождите, осталось немного... Ваш любимый цвет.
  - Красный, - сказал я наугад и тут же поправился: - И зеленый.
  - Любимая еда?
  - Любая. Лишь бы побольше.
  - Сексуальная ориентация?
  - Саша, не заставляйте краснеть... Разве не видно? Соизволила улыбнуться,
но контакта между нами не было, хотя игра становилась увлекательной.
  - Группа крови?
  - Вторая. Саша...
  - Секунду... Особые привычки?
  - Какие могут быть привычки. Время-то лихое. Упал, отжался... Прежде любил
книжки почитывать. Смешно, да?
  - Каких предпочитаете женщин? Полных, худых, молодых, старых?
  - Не буду отвечать, пока не скажете зачем? Отложила блокнот, протянула
сигареты. Закурили по второй.
  - По этим данным компьютер выдаст результат.
  - Какой результат?
  - До какой степени вас  использовать. У фирмы высокие требования. Но
ведь вы хотите заработать пять тысяч?
  - Безусловно.
  - Тогда поехали дальше. Ваш годовой доход?
  - Коммерческая тайна.
  - Хорошо... Это  пропустить, это пропустим... Ага, вот. Сколько
потребляете в день спиртного?
  - Когда как. С нормальной закуской, под разговор - литр могу выпить. Но не
больше. Больше вредно.
  Девушка записала, вздохнула, поглядела по сторонам. Я тоже поглядел. Все
то же самое: прекрасный солнечный день, чистое небо, рокот привычных
городских шумов.
  - Сашенька,  и мне спросить?
  - Да, пожалуйста.
  - Вы ведь меня разыгрываете, не правда ли?
  - В каком смысле?
  - Эта смешная анкета, фирма "Реабилитация" и все прочее. Вам что-то другое
нужно, верно?
  - С чего вы взяли? Ничего не нужно.
  - Но я не сумасшедший. Пять тысяч! Какие пять тысяч? За что?
  Девушка отшатнулась, в пустых глазах сверкнул ледок, и в моем мозгу
возникло смутное подозрение, но мимолетное, как сполох дальней грозы.
  - Не волнуйтесь, - мягко сказала она. - Скоро все поймете... Только
распишитесь, пожалуйста, вот здесь, - протянула ручку и открытый блокнот.
  - Зачем расписываться?
  - Для бухгалтера.
  Совершенно автоматически я поставил роспись на разграфленном листе. Игриво
заметил:
  - Чувствую шелест купюр. Жду указаний. За пять тысяч готов на все.
  Сашенька с прежней холодно-пустоватой улыбкой убрала блокнот в сумочку,
взамен достала блестящую металлическую трубочку, похожую на тюбик помады.
  - Ничего особенного не потребуется, Анатолий Викторович, - поднесла тюбик
к моему лицу. - Вот, понюхайте, пожалуйста.
  Впоследствии я много раз пытался проанализировать, почему так неосторожно,
нелепо вел себя в то утро и чем приворожила, чем околдовала меня эта
пигалица. Была хорошенькая - фигурка, что надо, полные грудки,
привлекательно обрисовывающиеся под тоненьким полотном рубашки, юная
мордашка, - но ведь ничего выдающегося. Видали и покраше. Чем соблазнила?
Уж, разумеется, не бредовым обещанием пяти кусков. Факт остается фактом:
пошел за ней на скамеечку в кустах, отвечал на скоморошьи вопросы,
заигрывал со стариковской неуклюжестью - и в конце концов с азартом
распалившегося кобелька нюхнул блестящую штуковину в нежных девичьих
пальчиках. Сашенька нажала кнопку - и в ноздри тугой струёй ворвался
сладковато-прогорклый запах. Больше ничего не запомнил: сознание вырубило,
как топором.
  2. ДОМА С ЖЕНОЙ
  Пробудился - будто вынырнул из проруби, из вязкой, тинной, кромешной тьмы.
С удивлением обнаружил, что лежу раздетый в родной спальне, в родной
постели, при свете старенького торшера с левого боку. Голова ясная - и
нигде ничего не болит. Отчетливо вспомнил приключение с девицей Сашенькой
- вплоть до последнего нюхка из блестящей трубочки, а дальше провал. Как
вернулся, как очутился в постели - никакого представления. Шумнул Машу, и
она тут же прибежала. Вплыла моя лебедушка-хлопотунья, опустилась на
кровать. Схватила за руку. Глазищи отчаянные, шальные.
  - Ох, напугал... ну разве так , Толечка!
  - А что случилось-то?
  - Как что случилось? Тебя три дня не было. Мы все чуть с ума не сошли.
  - Кто все?
  - Как кто? Виталик, Оленька... Все наши знакомые. Половину Москвы на ноги
подняли... Толя!
  Уткнулась носом в мою грудь, завсхлипывала. Розыгрышем тут и не пахло. Три
дня! Где же я был? И как вернулся? Оказалось, сегодня утром, а был уже
четверг, я преспокойно открыл дверь своим ключом, прошел в спальню,
разделся, повалился в постель и заснул. Сейчас уже вечер - десятый час.
Днем Маша вызывала врача, опытного специалиста из коммерческого
медицинского центра "Здоч ровье для вас", и тот не нашел никаких
повреждений и отклонений. Правда, разбудить не смог. Никто не смог меня
разбудить, пока я сам не проснулся.
  - Маша, а зачем вызывала врача?
  - Как же иначе? Ты когда раздевался, я с тобой разговаривала, ну, как со
стенкой. У тебя такой был взгляд, как у лунатика. Толя, что произошло?
Можешь, наконец объяснить?
  Я не мог. И никто на моем месте не смог бы. Зато я почувствовал, что
ужасно голоден.
  - Толя, пожалуйста... Если это связано с женщиной... или с водкой... Мы не
дети, я постараюсь понять...
  Но это не было связано ни с женщиной, ни с водкой.
  - Покормишь, Маша?
  - Горе ты мое... за что это наказание... - сглотнула слезы, поспешила на
кухню.
  Вскоре и я туда вышел в одних трусах.
  Был не то что напуган, скорее подавлен. Чудовищный пробел во времени. Три
дня! И ведь где-то я их провел. Что-то делал. Или спал беспробудно,
надышавшись из тюбика. Но вот пришел-то своими ногами, жена врать не
будет. Ладно, сперва пожрать, потом думать. По пути на кухню проверил
пиджак на стуле: портмоне на месте, в нем пара удостоверений, необходимых
в условиях рыночной экономики, а также все целиком сорок рублей с
копейками. Не ограбили, и то хорошо.
  Маша поставила на стол сковородку с жареной картошкой и котлетами, а я
поскорее потянулся к графинчику.
  - И мне, - попросила она.
  Лицо усталое, отеки под глазами, резко очерчены виски и скулы. Видно,
действительно переутомилась за эти три дня. Хотя... В былые годы всякое
бывало в нашей жизни, увы, это не первая моя несанкционированная отлучка.
  Выпили водки, и я набросился на картошку и котлеты и на черную свежую
краюху - ах какой запах, какой изумительный вкус у еды, когда
по-настоящему голоден! Маша вяло поклевывала квашеную капустку из
алюминиевой мисочки. Следила за мной с вековой печалью в глазах. Конечно,
не верила в мое беспамятство.
  - Что это? - спросила вдруг с испугом, подобралась ближе, пальцем
дотронулась до моего бока, чуть пониже ребер.
  Я взглянул - и натурально побледнел. Алый ровный шрамик с пятью припухшими
стежками наисвежайшего происхождения. Примерно на том месте, где режут
аппендицит. То есть где бывает след после того, как вырежут воспаленный
отросток. В тот же миг я ощутил в боку жжение и легкое покалывание.
Пробрало меня, ох как пробрало! Даже аппетит пропал.
  - Что это? - повторила Маша, округлив глаза - У тебя же не было.
  - А теперь есть. - Я помял шрамик, потер, погладил. Совсем как в фильме
ужасов - и черные узелки ниток торчат. Шрам аккуратный, но похоже,
зашивали наспех.
  - Толя! - вскричала жена.
  - Что Толя? Я пятьдесят лет Толя, - набухал себе вторую порцию водяры,
осушил, не закусывая. Потом закурил. Не хотел пугать Машу. - Подумаешь,
шрам. Вот у Петракова - помнишь Петракова? - был похлеще случай. У него
мания величия, помнишь? Родителеву квартиру продал и купил джип "Чероки".
За сорок тысяч баксов. И на другой день машину угнали. Только и доехал из
магазина до дома. Вот настоящее человеческое горе, а тут какой-то шрам. Да
я...
  - Толя, что с тобой?! - Требовательный взгляд, призывающий опомниться,
прийти в себя. Полный сочувствия и скорби. Маша была не только женой, она
была моим другом уже около тридцати лет, проверенным во всех отношениях.
  Я рассказал ей подробно все, что помнил, начиная с того момента, как вышел
из дома, как потолковал с водилами о том о сем, как пошел в магазин за
хлебушком, как подбежала красотка Сашенька, как мы курили на скамейке в
кустах и я отвечал на смешные вопросы, и об обещанных пяти тысячах
долларов, и о том, как понюхал газовую трубочку... Старался не упустить ни
малейшей детали, ни единого нюанса: ведь именно в каких-то мелочах могла
таиться зацепка, разгадка случившегося. Голова кружилась от водки и
темного страха, который я скрывал, но Маша догадывалась о моем состоянии,
она сама была не в лучшем.
  - Фирма "Реабилитация"? - спросила она. - Что же это такое?
  - Не знаю.
  - Ничего не понятно.
  - Мне тоже... Давай еще по глоточку?
  - Нет, надо ехать.
  - Куда?
  - Как куда? В медицинский центр. Сейчас позвоню Самуилу Яковлевичу. Это
тот врач, которого я вызывала. Очень опытный. Он мне понравился. Там,
конечно, обдерут, но ничего не поделаешь.
  Она права, ничего не поделаешь. Ехать надо, но не сейчас же, не на ночь
глядя.
  - Машенька, успокойся. Поспим, отдохнем, а завтра с утра...
  - Центр работает круглосуточно... Толя, мы должны узнать. А вдруг...
  - Что - вдруг?
  Перевела испуганные глаза на шрам, и я в десятый раз его потрогал, помял.
Жжения уже не было, и боли не было. Но нитки торчали, портили настроение.
  - Вдруг туда что-то зашили?
  - Кто зашил? Что?
  - Но кто-то же это сделал? Зачем?
  Поехали утром. Предварительно Маша созвонилась со своим Самуилом
Яковлевичем. Центр "Здоровье для вас" располагался в Новых Черемушках, в
продолговатом сером здании. Внутри оно выглядело богаче, чем снаружи:
ковры в коридорах, хрустальные люстры, стильные интерьеры - все почти как
в театре, из чего я, естественно, сделал вывод, что надо было ехать не
сюда, а в нашу уютную районную поликлинику. Маша, как часто у нас бывало,
легко отгадала мои мысли.
  - Толечка, об этом не думай. Мне вчера заплатили Каримовы. Здесь хорошие
врачи, самая лучшая аппаратура.
  Самуил Яковлевич, похожий одновременно на Айболита из старого фильма
Быкова и на великого авантюриста Бориса Абрамовича, произвел на меня
приятное впечатление. Услышав, что я пришел выяснить, что это за шрам на
мне, потому что не знаю, откуда он взялся, он ничуть не удивился,
глубокомысленно кивнул.
  - Что ж, бывает, - и, подумав, добавил: - Прежде редко бывало, а теперь
сплошь и рядом. Расскажите поподробнее.
  Я рассказал. Почему бы и нет. Не подробно, конечно, а так, основную канву.
Не был, не помню, не знаю. Фирма "Реабилитация". Пять тысяч зеленых. Газ
из баллончика. Доктор опять не выказал никакого удивления, зато
краснощекая медсестра, расположившаяся за приставным столом, хихикала и
охала, будто ее щекотали. Самуил Яковлевич сделал ей замечание:
  - Нина, прекрати! Нельзя быть такой впечатлительной! - и мне задал лишь
один уточняющий вопрос: - На печень раньше не жаловались?
  - Только с похмелья.
  - Так, может быть?..
  - Нет. Ни грамма, доктор.
  Самуил Яковлевич самолично отвел меня на рентген, потом к хирургу. Маша
нас сопровождала, вела себя сдержанно и печально. У хирурга мне пришлось
довольно туго. Энергичный мужичок лет сорока ловко повыдергал черные
нитки, смазал половину бока йодом, при этом намял животину так, что боль
из паха переместилась в затылок. Меня ни о чем не спрашивал, лишь
уважительно заметил:
  - Лазером поработали. Молодцы.
  Вместе с Самуилом Яковлевичем они долго разглядывали снимки под разным
освещением, многозначительно переглядывались, обменивались туманными
междометиями и наконец вынесли приговор.
  Хирург сказал:
  - Абсолютная пустышка. Но  вскрыть. Самуил Яковлевич возразил:
  - Понаблюдаем денек-другой. А там как бог даст. Вернулись к нему в
кабинет, Маша осталась в коридоре. Что мне понравилось в этой больнице,
так это полное отсутствие публики. В длинных коридорах - как в пустыне.
Только один раз пробежали двое санитаров с носилками, да из
стоматологического отделения, где на стене у входа висел рекламный плакат
с изображением ослепительно улыбающегося негра с зазывной надписью:
"ХОЧЕШЬ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ?" время от времени доносились душераздирающие
крики.
  Доктор смотрел на меня задумчиво.
  - Случай не совсем ординарный.
  - Да уж, - согласился я.
  - Все-таки мне кажется, вы чего-то недоговариваете. Давайте начистоту.
Обещаю, дальше этих стен никакая информация не уйдет.
  Медсестра Нина притворилась глухонемой: зажала уши ладонями и закрыла
глаза.
  - К сожалению, мне нечего сказать.
  - Хорошо, поставим вопрос иначе. Какой помощи вы ожидаете от нас? Вы не
больны, насколько  судить. Все внутренние органы на месте.
  - Вы уверены в этом?
  - В принципе ни в чем нельзя быть уверенным, когда речь идет о мужчинах
вашего возраста.  сделать более тщательное обследование, положить в
стационар. У нас прекрасные условия, ведущие специалисты... Но,
разумеется, цены...
  - Самуил Яковлевич, вы когда-нибудь сталкивались с чем-нибудь подобным?
  - Сколько угодно, голубчик... Что вы, собственно, имеете в виду?
  - Ну как же... Три дня провал. Потом этот шрам. Меня оперировали или нет?
  - На это нельзя ответить однозначно. Думаю, мы имеем дело с некоей
фантомной реальностью. Но это уже не мой профиль. Воз, вам следует
обратиться в соответствующие органы.
  Мне пришла в голову мысль, что кто-то из нас сильно лукавит. Судя по
открытому, доброжелательному взгляду Самуила Яковлевича, он подумал то же
самое.
  - У нас в доме есть один, - неожиданно вмешалась медсестра Нина. - Кличка
Циклоп. Наркоман, пьяница - жуть. В аварию попал, ему ногу отчекрыжили. И
все под кайфом. Ничего не помнил. Извините, Самуил Яковлевич.
  - Ниночка! - строго заметил доктор, - Тебе лучше не встревать с разными
глупостями.
  По некоторым штришкам я понял, что отношения у Айболита и его белокурой
помощницы более чем доверительные. Пора было отчаливать.
  - Сколько с меня за консультацию? - спросил я бесцеремонно, но доктор
ничуть не смутился, хотя как бы немного загрустил.
  - Да что же, голубчик, лечения как такового не было... Обычно мы берем
дороже... С вас, пожалуй, достаточно триста долларов.
  Лучше бы ударил по башке колуном. Но внешне я не дрогнул, сказал:
  - Хорошо, сейчас...
  Вышел в коридор к Маше и назвал сумму. Моя любовь встретила разорительное
известие геройски. Слегка побледнела, покопалась в сумочке и достала
несколько зеленых бумажек.
  - Не расстраивайся, Толечка. Каримов за своего оболтуса заплатил сразу за
три месяца.
  - Выходит, ты знала, какие тут цены?
  Она невинно моргала глазами, и в них проступили две прозрачные слезинки.
  Обедали дома, уже в третьем часу. Маша торопилась, ей надо было бежать в
школу, но она боялась оставить меня одного.
  - Не волнуйся... Я полежу, отдохну, поразмышляю.
  - Толя, мне страшно.
  - Не вижу повода.
  - Постараюсь пораньше вернуться...
  Как только ушла, я позвонил Витюше Званцеву. Больше и звонить было некому.
Из всех прежних друзей он остался единственный. Зато надежный,
безобманный. Такой же вольный стрелок, как и я, но преуспевающий. В рынок
он не вписался, крысиную породу новых хозяев жизни на дух не переносил, но
это ничего не значило. Витюша смог бы обеспечить себе сносное
существование при любом режиме. Даже сейчас, когда он, как и я,
приблизился к последнему возрастному перелому, сила жизни била в нем через
край. Он был из тех русских мужиков, которых мало убить, их еще надо
повалить. Занимался последние годы тем же самым, что и я, то есть груши
околачивал, но с большим успехом. Перед его интеллектуальным напором мало
кто мог устоять, не говоря уж о женщинах. Витюша их в определенном смысле
фетишизировал, уподобляясь одному из своих любимых писателей Гиде
Мопассану. С годами это свойство его неукротимой натуры приобрело
маниакальный оттенок, поэтому, чтобы избежать недоразумений, я старался не
оставлять с ним Машу наедине дольше чем на десять минут. Забавно, что при
таких-то наклонностях Витюша ни разу не женился.
  О моей трехдневной отлучке он, разумеется, уже знал, но без подробностей и
горел желанием услышать их от меня.
  - Сейчас приеду. Выпить есть у тебя?
  - Выпить есть, но сперва сделай одну вещь.
  - Зайти в аптеку? Да у меня всегда с собой.
  - Узнай, пожалуйста, что это за фирма "Реабилитация для всех", чем
занимается, кто хозяин - и так далее. Сможешь?
  - Толяныч, нет проблем. Ложи трубку, перезвоню... Кстати, сколько ей лет?
  - Кому?
  - Ну, куда ты нырнул на трое суток.
  - Приедешь - расскажу.
  - Хорошо, жди...
  Я полагал, что при его связях в деловых кругах и при том, что Витюша по
три-четыре часа в день гулял по Интернету (уверял, что сшибает в день
минимум по полтиннику! баксов), для него не составит труда навести
справки. Так и вышло, но результат оказался, как я и думал,
неутешительным. Витюша отзвонил через минут сорок и доложил, чтo такой
фирмы в природе не существует, хотя есть ночной клуб "Экзотикус
нормаликус", где  за сто долларов...
  - Ты не мог ошибиться?
  - Нет, не мог... Так вот, за сто долларов целый комплекс услуг, включая
именно реабилитацию. Догадайся, имеется в виду?
  - Вить, приезжай, поговорим не по телефону.
  - Мария Семеновна в каком настроении?
  - Она на работе.
  - Ох, Толяныч, не мне осуждать, но как-то это... неосторожно, что ли...
Она чуть с ума не сошла. А женщина святая. Говорят же, что имеем, не
ценим. Я ее, правда, успокоил. Что, говорю, с Толянычем может случиться, у
него же башка деревянная?.. Он же...
  - Витя, приезжай... Ей-богу не до трепа.
  Явился ровно через час (от метро "Каховская"), и за это время я успел
совершить неадекватный поступок. Прогулялся несколько раз по аллее от
нашего дома до магазина. Чего искал, самому непонятно. Но - потянуло. Как
преступника на место преступления. Поспрашивал у завсегдатаев про девушку
по имени Сашенька. Никто ее не знал, не видел, не помнил. Единственной,
кто представил ее по моему описанию, была молдаванка Тамара, у которой я
иногда покупал яблоки и апельсины. С ней разговор получился чрезвычайно
продуктивным. Молдаванка сказала:
  - Как же, как же, помню... С вас ростом, да... Такая чистенькая вся... Вы
с ней во-он туда пошли, за те кустики.
  - Вы видели?
  - Да.
  - А что дальше было?
  - А что было? Неужто воровка?
  - Я хочу спросить, прежде она тут бывала, эта девушка? Или после того?
  - Что-то не приметила....
  - Тома, повидать мне ее надобно.
  Молдаванка смущенно потупилась.
  - Где ее искать, дамочку эту?
  - Компания у ней не больно хорошая. Вам вряд ли подходит.
  - Какая компания? Она вроде одна была.
  - Что вы как одна! С ней двое были, мужчина и женщина В летах обои,
женщина ничего еще, пьяненькая, но не шибко, а мужчина, ох серьезный. Глаз
зоркий, развратный - и кулачищи по арбузу каждый.
  - Надо же, а я не углядел.
  - Глаза она вам отвела, дамочка эта. Умеют они. Вы за ней потянулись, как
на веревочке.
  - А они что, эти двое?
  - Сперва попрятались, после за вами устремились. Я еще посочувствовала. Не
иначе, думаю, на абордаж возьмут. А человек вы хороший, культурный...
Груши купите?
  - Тамара, пожалуйста, припомните... После из них никто не вернулся? И на
другой день не было?
  Молдаванка уже, видно, жалела, что поддержала разговор, раскраснелась,
опасливо оглядывалась. Ее  понять.
  - Больше не приходили, нет... Господи, да что они вам учинили?
  Ответить я не успел, подошел милиционер Сережа. Тоже по-своему
примечательная личность. Он тут часто болтался сам по себе. Его появление
не вызывало переполоха в торговых рядах: по статусу он не принадлежал ни к
бандюкам, ни к органам правозащиты. Может, где-то и принадлежал к тем или
другим, но не в нашем районе. Просто жил неподалеку и в свободное время
забредал на подкормку по собственной инициативе. Никогда не хамил, не
беспредельничал. Его не опасались, а многие, как и молдаванка Тамара,
относились с состраданием, как к заблудшей овце.
  - Здравствуй, Сереженька... Вон возьми кисточку, какая на тебя смотрит.
Сладкий виноградик, кишмиш.
  Кисточку Сережа взял, опустил в пластиковый пакет, а также добавил туда
несколько яблок и ссыпал с килограмм грецких орехов. Со мной хмуро
поздоровался. Я подумал, чем черт не шутит.
  - Сережа, отойдем на минутку.
  Встали в сторонке, я угостил лейтенанта сигаретой.
  - Тебе чего, дядя Толя? Обидел кто?
  Объяснил ему, в чем проблема. Описал девушку. Он ее не видел и не помнил.
  - Мало ли тут б... А тебя чего, дядя Толя, на молоденьких потянуло?
Поаккуратней будь. По нашим сводкам, у них стопроцентный триппер. Не
говоря обо всем прочем.
  - Да нет, тут другое.
  Мент глядел весело, с прищуром: дескать, заливай кому другому.
  - Если приспичит, обращайся... По знакомству дам пару адресов. Телки
проверенные, из снежных республик. И берут недорого, ниже рыночной цены.
  - Найти бы ее, Сережа. Я бы заплатил.
  - Документы у нее проверял?
  - Откуда? Разве же я знал...
  - Александра, говоришь? Беленькая? Негусто... Ладно, поспрашаю кое у
кого...
  К приходу Витюши накрыл стол на кухне, порезал колбасу, селедочку разделал
с лучком. Поставил бутылку "Кристалла" и банку томатного сока. Витюша
всегда запивал водку соком. Если пил. А пил он намного меньше меня. Водку
признавал исключительно в качестве допинга, а не саму по себе. Она
помогала ему справиться с колоссальными нагрузками, связанными с
прекрасным полом. Но он любил, чтобы на столе стояло. С его приходом у
меня от души немного отлегло. Облик Витюши  описать одним словом:
ходок. Высокий, гибкий, с яростными искрами в глазах, то громкий, то
задумчивый, но всегда целеустремленный. При знакомстве люди обычно
принимали его за преуспевающего бизнесмена, фирмача, но при желании Витюша
мог прикинуться кем угодно, хоть чукчей. Вместе со многими другими
достоинствами Господь наделил его актерским даром перевоплощения, которым
он пользовался, может быть, чаще, чем нужно. Когда слишком часто меняешь
обличья, возникает опасность, что в один прекрасный день запутаешься и не
узнаешь самого себя. В этот день по отношению ко мне Витюша изображал
праведника.
  - Что же получается, сын мой, - произнес с трагической миной, - седина в
бороду, бес в ребро?
  - Если бы, Витюша.
  - О-о и вот это, - с осуждением обвел рукой стол, - Похоть и пьянство, сын
мой, всегда ходят рука об руку. Один порок притягивает другой. Кто же эта
дама, подтолкнувшая моего благородного и немного глуповатого друга на путь
греха?
  - Из фирмы она. Фирма называется "Реабилитация для всех".
  - Это мне ни о чем не говорит. Хотя то, что "для всех", уже по определению
отдает дешевизной. Рассказывай, мальчик мой, рассказывай, облегчи свою
грешную душу.
  Когда наконец выслушал, у него пропала охота паясничать. Он даже как-то
слишком торопливо опрокинул стопку, забыв, что днем никогда не пьет.
  - Покажи! - попросил озабоченно. Я задрал рубаху, и мы минут пять изучали
шрам с одинаковым любопытством.
  - Свежий, - определил Витюша. - Уж я знаю в этом толк.
  - Но заживает быстро. Утром побаливал, а сейчас уже нет.
  - Аппендицит вырезали, - предположил Витюша.
  - Нет. Врач сказал, ничего не тронуто.
  - Врачам верить нельзя... Чего же тогда вырезали?
  - Ничего. Просто разрезали и зашили.
  - Кто?
  - Вить, не будь идиотом, и так хреново. Твое здоровье. Выпили, покушали
селедочки с луком. В эту минуту зазвонил телефон, и я чуть не выронил
кусок изо рта.
  - Нервный ты, - осудил Званцев. - Сними трубку.
  - А вдруг они?
  - Тогда залезь под стол, я сам поговорю. Звонила Маша, чтобы узнать, что я
делаю и как себя чувствую. Я сказал, что чувствую себя нормально, сидим с
Витюшей и попиваем водку. Маше это не понравилось, но она ничего не
сказала. Пообещала вернуться не позже девяти.
  До ее прихода мы осушили не только эту бутылку, но открыли еще одну.
Витюша по телефону отменил два свидания, которые у него были назначены с
интервалом в четыре часа. По поводу первого, с какой-то чертежницей Любой
из Малаховки, он не очень переживал, а по поводу второго заметил, что,
воз, из-за меня поломал свою судьбу. Речь шла о супруге некоего
банкира Рубинчика, с которой Витюшу связывала не только любовь, но и
сложные, многоходовые комбинации с акциями и ценными бумагами. Но это все
так, побочно, в основном обсуждали мою историю, пытаясь найти в ней хоть
какие-то логические концы. Перебирали вариант за вариантом, но все
выглядело неправдоподобно. Напрашивалось простейшее объяснение: кому-то
понадобились мои внутренние органы, например печень или почка, это
реально, донорский бизнес в России, как известно, один из самых
процветающих и перспективных, наравне с проституцией и экспортом сырья; но
когда вскрыли брюхо, то увидели, что по каким-то причинам мои внутренности
не годятся для пересадки, допустим, изъедены рачком. У этого варианта
имелся очевидный изъян, который Витюша сформулировал так:
  - Извини, Толюнчик, но почему в таком случае они от тебя не избавились?
Какой смысл оставлять тебя в живых?
  - Может быть, какая-то техническая накладка?
  - Ерунда. Торговля донорскими органами - вполне отлаженная индустрия,
производство безотходное, экологически чистое. Представь сам: если доноров
отпускать, с ними потом хлопот не оберешься. По судам затаскают.
  - Какие суды, я же ничего не помню.
  - Один не помнит, второй не помнит, а третий примчится с иском. Нет, так
дела не делаются. У нас все-таки правовое государство.
  Еще два варианта из десятка других, которые представлялись нам с Витюшей
более или менее подходящими, были такие: захват жилплощади и посещение
инопланетян. Оба одинаково уязвимые. Трехкомнатная квартира, конечно,
имела рыночную ценность, но в ней, кроме нас с Машей, прописаны дети, Оля
и Виталик, а также моя теща Агата Тихоновна, которая проживала в деревне
Кабанчики под Владимиром. Таким образом, чтобы пустить квартиру в оборот,
надо положить как минимум пять трупов, то есть по понятиям жилищного
бизнеса игра не стоила свеч. В Москве, особенно в центральных районах, еще
оставалось немало жилья, где обитали недовымершие старики либо одинокие
пьянчужки, с которыми легко поладить без всяких затрат на радикальную
зачистку; да и в принципе жилищный бум в столице почти сошел на нет в
связи с быстрым перенасыщением квартирного рынка. Богатые уже нахапали
сколько хотели, преимущественно в престижных районах, а бедняки с
превеликой охотой за небольшую копейку переселялись в подвалы или вообще
убирались на сотый километр, но на их лачуги трудно было найти покупателей.
  Вариант с инопланетянами тоже сомнительный. Как известно по многочисленным
секретным материалам, опубликованным в научных журналах и в бульварной
прессе, они действовали хитрее и никогда не оставляли следов. Если
допустить, что я побывал на летающей тарелке, где со мной производили
разные манипуляции и даже впрыснули в кровь контактные микросхемы, то уж
вряд ли инопланетяне, при их возстях, напортачили бы со шрамом,
наспех заштопанным черным шелком. Хотя, если подумать, шрам мог быть
элементом изощренной маскировки.
  - Главный вопрос, - Витюша подцепил вилкой последний кружок колбасы, -
случайно они зацепились или именно тебя пасли?
  - Как они могли пасти?
  - Могли, Толя. Это просто. Отслеживали. Ты человек режимный. В магазин
ходишь примерно в одно и то же время. Тем более в выходной, верно?
  - Но кто они-то?
  - Давай назовем их пока группой "х". Скоро они объявятся. Тогда и узнаем.
  Тут у нас не было сомнений. Продолжение непременно последует. Оставалось
только ждать. А ведь я когда-то был солдатом и помнил: ждать и догонять -
хуже не бывает.
  3. СЫН ВИТАЛИК
  - Анатолий Викторович? - В трубке женский хорошо поставленный,
интеллигентный голос.
  - Да... Слушаю вас.
  - Меня зовут Маргарита Васильевна. Я ваш новый куратор.
  - Куратор? В каком смысле?
  - В самом обыкновенном. Вы же подписали контракт?
  - Какой контракт?
  - Анатолий Викторович, давайте уточним... Вы социолог? Проживаете по
адресу: улица Академическая, дом девять, так?
  - Да, так.
  - Вы заключили контракт с корпорацией "Дизайн-плюс". О двустороннем
сотрудничестве. Правильно?
  - Когда заключил?
  - Анатолий Викторович! - В тоне не раздражение, а скорее намек, просьба
сосредоточиться. - Может быть, я слишком рано звоню? Вы еще не проснулись?
  Я как раз проснулся. Было утро пятницы. За окном дождь. Маша час назад
ушла на работу. Вот-вот должен был подъехать Виталик с какой-то просьбой.
Интересно с какой? Денег он давно не просил, потому что я не давал. Зато
сам иногда подкидывал нам с Машей от щедрот своих. Помалу, но бывало.
Называл это вложением денег в пенсионный фонд.
  - Не знаю, кто вы, - сказал я. - Не слышал ни о какой корпорации
"Дизайн-плюс". За последний месяц вообще не подписывал никаких контрактов.
  Естественно, я сразу сообразил, что звонок каким-то образом связан с
недавним происшествием, но что-то удерживало меня от того, чтобы спросить
напрямую. Да и как спросишь?
  - Вы не шутите, Анатолий Викторович?
  - Отнюдь... Кстати, позвольте узнать, откуда у вас мой адрес и телефон?
  - Как откуда? Ваши данные введены в компьютер. По обычной схеме...
Анатолий Викторович, нам необходимо встретиться.
  - Зачем?
  - Я же объяснила: я ваш куратор. В мои обязанности входит коррекция ваших
действий. - Теперь в ее голосе проступила досада. - Сегодня после обеда
вас устроит?
  - Что именно?
  - Вы свободны сегодня во второй половине дня?
  - В принципе да. Но с некоторых пор, как вы, мадам, вероятно,
догадываетесь, я ни в чем не могу быть уверенным.
  - Запишите, пожалуйста, адрес. Я записал: "метро "Текстильщики",
Калабашкин проезд, дом 24, комната 46, Гнеушева Маргарита Васильевна".
  - Это наш офис. На всякий случай возьмите паспорт. Сможете подъехать
часикам к пяти?
  - Постараюсь.
  На этом расстались - и я тут же перезвонил Витюше, но не застал дома.
Оставил сообщение на автомате. Посмотрел на часы: Маша на уроке. Ничего,
до вечера полно времени, чтобы собраться с мыслями.
  Едва успел принять душ, как явился Виталик. Сели на кухне пить кофе.
Сынуля как всегда взвинченный, наэлектризованный, но против обыкновения
немногословный. И еще я сразу заметил в нем какую-то насторожившую меня
застенчивую гримаску. Словно он хотел сообщить какую-то гадость, но не
подобрал нужных слов.
  Виталик - старший, с ним у нас с матерью не было особых хлопот. Школу
закончил с серебряной медалью, поступил в МФТИ, но на третьем курсе, когда
рынок был уже в самом разгаре, резко свернул в бизнес. Теперь крепко,
надежно стоял на ногах: на паях со своим однокурсником Лешей Книппером
возглавлял солидную фирму по продаже мягкой мебели. Преуспевал. Не вылезал
из-за границы. Ездил на "Шевроле" последнего выпуска. Имел двух жен и три
квартиры. Собирался (опять же с Книппером) прикупить домик в Ницце. Хотя
мне было его жалко, но, в сущности, как отец, я им гордился. Он смело
принял вызов времени и если поломал что-то в себе, то ведь многое приобрел
взамен. К двадцати восьми годам - в этом возрасте я, помнится, еще сутками
просиживал в библиотеках или шлялся по ночам с романтическими красотками -
он стал очень опасным человеком. Я знаю, что говорю, и не позавидую тому,
кто столкнется с ним на узенькой дорожке.
  На детей нам с матерью вообще грех обижаться. У двадцатитрехлетней Оленьки
дела тоже складывались неплохо. Красивая и смышленая девочка быстро
уловила куда ветер дует и сразу после школы активно занялась проституцией,
но не в том примитивном смысле, как это рекламируют в вечерних телешоу. Не
пошла на панель, не спуталась с иностранцами и не стала фотомоделью, а с
головой окунулась в политику. Этапы ее большого пути таковы: содержанка
знаменитого оппозиционера, генерала К., потом личная секретарша партийного
лидера Сергунина, недавно скончавшегося в парижском отеле "Плас Пегаль" от
удушья, затем референт и фаворитка небезызвестного Громякина, по слухам,
одного из самых реальных претендентов на президентство в 2010 году...
Иногда я думаю, откуда что берется в наших детях. Мы-то с матерью до сих
пор ползунки, а они - поглядите - вон уж где! Рукой не достать. Оленьку мы
теперь видим редко, так уж если мелькнет иногда на телеэкране, но
переживали за нее сильно: все-таки чересчур стремительная карьера. Почти
как у Хакамады.
  Хорошо летним утром пить кофе со взрослым, умным, богатым сыном и слушать
его сдержанные поучения.
  - Ты знаешь, отец, я никогда не лезу в ваши отношения, но так нельзя в
самом деле.
  - Что имеешь в виду, сынок?
  - Да вот этот трехдневный загул. Понимаю,  оттянуться вечерок, даже
полезно, но это перебор. Мать вся извелась, мне пришлось ментам
отстегивать. Ольга свои каналы подключила... Ты где все-таки пропадал?
  - Не знаю, сынок. Ей-богу, не знаю.
  Виталик смотрел недоверчиво, но я был тронут. Сыновья забота. Чуть было не
показал шрам, но вовремя сдержался. Неизвестно, как воспримет. Мы с
матерью решили не посвящать в это детей. Зачем им лишние нагрузки с
выживающим из ума батяней...
  - Неужто и Оленька беспокоилась? - слащаво спросил.
  - Еще бы! - Виталик кисло усмехнулся, - При ее положении ей как раз не
хватало отца-забулдыги. У них с этим строго... У меня какая просьба, отец.
Только без обид. Если сам не можешь справиться, давай обратимся к
специалистам. Ничего стыдного в этом нету. Могу навскидку назвать пару
имен, не тебе чета, и ничего, лечатся. Россия, отец. Тяжкое наследие
предков. Но при нынешнем уровне медицины... Короче, было бы желание.
  - Надо подумать, сынок.
  - О чем думать-то, о чем? Устроим в хорошее место, без всяких варварских
методов. Пройдешь курс терапии, отдохнешь, как на курорте. О деньгах не
думай, все оплачу.
  Я чуть не заплакал: впервые сын разговаривал со мной в таком тоне. Это
означало, что стрелки на часах судьбы повернули в обратную сторону. Или
кто-то из нас рехнулся: он или я.
  - Понимаю, проблема не в водке, - наставительно продолжал Виталик, забыв
про кофе. - Вопрос мировоззренческий. У вашего поколения вышибли почву
из-под ног, и тебе оказалось, что дальше жить не имеет смысла. Но это
роковое заблуждение, отец. Время уплотнилось, да, многие ориентиры
сместились, но система координат осталась прежней. Зато до предела
ужесточились риски. Или ты на плаву, или превращаешься в животное. Вот и
весь выбор. Трехдневный провал в памяти - грозный сигнал. Может быть,
последний. Мне так же больно говорить это, как тебе слушать. Поверь.
  В ясных, ледяных глазах, устремленных на меня, я не увидел родства, и
тяжкое подозрение закралось в душу. Ко мне пришел не сын, а чужой человек.
Осторожно я спросил:
  - Давно считаешь меня алкоголиком?
  Чем-то вопрос ему не понравился, он почти крикнул:
  - Какая разница: давно, недавно?.. Скажи прямо, согласен лечиться или нет?
  Следовало отступить, чтобы не доводить разговор до конфликта.
  - Конечно, согласен, - улыбнулся я. - Почему нет? Тем более, как ты
говоришь, в приличном месте... Наверно, ты уже решил, что это за место?
  Виталик смутился, гнев в глазах потух.
  - Разумеется, я наводил справки...
  - Фирма "Реабилитация для всех"? - подсказал я.
  - Откуда знаешь? - Он искренне удивился. - Да, это известная фирма, на
рынке услуг котируется очень высоко, как одна из лучших. Все по западным
стандартам, с широчайшим диапазоном... Импортные лекарства, современные
методики...
  Внезапно я перестал его слышать, покачнулся на стуле, кухня будто
осветилась розовой вспышкой - и в следующее мгновение я обнаружил себя на
кушетке привалившимся к стене, и сын осторожно тряс меня за плечо.
  - Папа, что с тобой? Уснул, что ли? Я покрутил башкой, зрение прояснилось.
Виталик смотрел испуганно:
  - Голова закружилась, да?
  - Ничего, ничего, - пробормотал я, - Не беспокойся, все прошло, -
покряхтывая, опять перебрался за стол. Потрогал чашку с кофе: успела
остыть. - Продолжай, Виталик. Внимательно слушаю.
  - Что продолжать?
  - Ты же начал рассказывать про эту фирму... про "Реабилитацию".
  - Про какую еще реабилитацию? Очнись, отец!
  - Как про какую? Ну, где лечат от алкоголизма.
  - От какого алкоголизма? - Изумление на лице сына было настолько
искренним, что меня охватил ужас. Что-то происходило такое, что не
поддавалось осмыслению.
  - О чем же мы говорили?
  - Ты что, не помнишь? Кстати, где словарь Даля? Я, собственно, за ним
приехал.
  Он не врал. Но что же получалось? Выходит, на неопределенный промежуток я
вывалился в какое-то смежное измерение и там встретил другого Виталика, но
тоже реально существующего.
  Мозг отказывался принять эту правду, потому что в ней не было
рационального начала.
  - И про Оленьку не вспоминали?
  - Нет. А что с ней?
  - Значит, про фирму "Реабилитация" ты ничего не слышал?
  - Папа, прекрати... Вроде трезвый. Я поднялся и поставил чайник на огонь.
Ужас поутих, схоронился в подбрюшной области, где-то рядом со шрамом.
  - Хорошо, а название "Дизайн-плюс" тебе о чем-нибудь говорит?
  - Да, говорит. Конечно, говорит...
  Возглавлял корпорацию некто Гай Карлович Ганюшкин, личность настолько же
могущественная, насколько и таинственная. На угрюмом небосклоне
россиянского бизнеса он появился лет пять назад и сразу воссиял звездой
первой величины, но ни один самый дотошный щелкопер или телевизионщик не
смог разнюхать ничего из его прошлого. Изредка Гай Карлович давал интервью
ведущим демократическим газетам, иногда появлялся на крупных политических
сходках, активно спонсировал последние президентские выборы, но всегда
резко обрывал чересчур любопытных собеседников, пытавшихся по привычке
покопаться в чужом белье. Хотел он того или нет, но у миллионов его
почитателей и поклонников из числа простого народа волей-неволей
складывалось впечатление, что великий магнат, промышленник и благодетель
вынырнул на поверхность прямиком из преисподней, аки дух тьмы. Полное
отсутствие сведений о прошлой жизни придавало его облику особое
благородство. Да и то сказать, про всех олигархов россиянин что-нибудь
знал, так или иначе догадывался, из какого теста они слеплены и каким
образом обрели нынешнее величие: к примеру, неукротимый Чубасик в
молодости торговал цветами, легендарный Борис Абрамович занимался
математикой, Черная Морда шустрил в оборонке, златоуст Кириенок и еще с
десяток банкиров поднялись из комсомольско-партийной шушеры, многие
государевы слуги при царе Борисе пробились к кормушке из-за колючей
проволоки - иными словами, народ знал своих героев, а вот у Ганюшкина за
плечами только пустота и запах серы. Человек ниоткуда - это звучит гордо.
То же самое, как поведал Виталик,  отнести и к корпорации
"Дизайн-плюс", которая на сегодняшний день, по прикидкам независимых
экспертов, стоит вровень с такими монстрами отечественного бизнеса, как
"Сибнефть", Абрамович, братья Черные и прочее. Но никто и ведать не ведал
и слыхом не слыхал, какую часть необъятной Российской империи Ганюшкину
удалось при дележке положить в карман. Слухи о том, что ему подфартило
спихнуть японцам Дальний Восток, а американцам Забайкалье, конечно, не
выдерживали никакой критики. Слишком много жадных глаз нацелено на эти
лакомые до конца не оприходованные ломти, чтобы  было провернуть
такую операцию незаметно. Внешне Гай Карлович, каким он иной раз появлялся
на экране с напутствием электорату, выглядел вполне респектабельно:
добродушный российский барин с восточной внешностью, с грустной улыбкой и
тихим голосом человека, озабоченного неуклонным и загадочным вымиранием
аборигенов. Рассказав все это, Виталик поинтересовался:
  - Зачем тебе понадобился "Дизайн"?
  - Звонили оттуда.
  - Тебе? И что им надо?
  - Может, работу хотят предложить? Виталик сочувственно улыбнулся.
  - Какую работу, опомнись, отец! Не хочу обижать, но никакая приличная
фирма не нуждается в сотрудниках старше тридцати. Если только...
  - Если что?
  - Да так... мелькнуло. Ничего. Проехали. А кто именно звонил? Он назвался?
  - Назвался. Гнеушева Маргарита Васильевна. Знаешь такую?
  - Нет... У "Дизайна", папочка, в одной Москве с десяток филиалов. Пять
газет. Телеканал. Банк "Ампирик". Что ты!.. Это целое государство.
  - В таком случае почему они не могут заинтересоваться? У меня хорошая
репутация. В социологии специалистов моего уровня - раз-два и обчелся.
Говорю без лишней скромности.
  - Нет, папа, нет. Даже не надейся.
  - Советуешь не ездить?
  - Почему же? Хотя бы из любопытства. Зачем-то они все же звонили. Скорее
всего, с кем-то перепутали.
  - Я тоже так думаю. Кстати, где это - Калабашкин проезд?
  - Первый раз слышу.
  Сынуля уже спешил, я его не удерживал. Он забрал словарь и уехал.
  4. МАРГАРИТА ВАСИЛЬЕВНА ГНЕУШЕВА
  Завел старенькую "шестеху" и выкатил со двора. Перед тем позвонил Витюше,
но опять не застал дома и на всякий случай оставил сообщение: куда и зачем
отправился. Машеньке вообще ничего не сказал, чтобы не тревожить
понапрасну. Надеялся вернуться к ее приходу. А если нет, то на нет и суда
нет.
  Страх глубоко притаился в кишках и, видно, надолго. Смещение реальности -
это, конечно, проявление какого-то психического расстройства. Ясно одно:
тот, кто с неизвестной целью ввел в мой мозг этот яд, имеет против него и
противоядие. Вопрос лишь в том, как его заполучить и что с меня потребуют
взамен.
  Калабашкин проезд разыскал с трудом, даже в районе "Текстильщиков" о нем
никто не знал, и оказалось, что это не проезд, а тупик, перегороженный
белым двухэтажным зданием за бетонным забором. Как раз это и был офис
(один из офисов) корпорации "Дизайн-плюс". Из будки вышел охранник в
десантном обмундировании и спросил, к кому я приeхал Я ответил: к
Гнеушевой Маргарите Васильевне. Охранник кивнул, железные ворота открылись
- я въехал и припарковaлся на широком дворе, вписавшись в окошко между
шестисотым "мерсом" и крытым фургоном "Мицубиси". Мой "жигуль" на стоянке
был единственный, остальные все иномарки. Внутри здания еще один охранник
потребовал у меня паспорт, просмотрел от корки до корки и бросил в ящик
стола.
  - Что это значит? - удивился я.
  - Получите, когда будете уходить, - вежливо объяснил охранник, тоже,
кстати, наряженный под десантника.
  - Странные у вас порядки.
  - Уж какие есть... Вам на второй этаж, комната сорок шестая.
  - Спасибо.
  На дворе и в самом здании первое, что поражало, - это полное отсутствие
людей. Длинный просторный коридор с множеством плотно прикрытых дверей,
из-за которых не доносилось ни звука. В этой мертвой тишине было что-то
противоречащее понятию присутственного места, но, воз, мое
перекошенное сознание все теперь воспринимало с оттенком жути. Я поднялся
на второй этаж и разыскал дверь, обитую кожей, с номером "4б",
выгравированным на медной табличке. Постучал. Никто изнутри не отозвался.
Потянул ручку на себя, вошел и очутился в маленьком предбаннике с сейфом у
окна и рабочим столом, на котором стояли компьютер и несколько телефонов.
Из окна открывался вид на кирпичную глухую стену соседнего дома. Вторая
дверь привела меня в обычный, в современном офисном дизайне меблированный
кабинет, где я наконец обнаружил живого человека - женщину средних лет,
восседавшую не за столом, а на кожаном диванчике в глубине комнаты. Увидев
меня на пороге, женщина сделала приветственный жест.
  - Проходите, Анатолий Викторович, проходите... Что же вы как будто
робеете...
  В ее веселом оклике таилось иносказание, но я не понял какое. Приблизился
и сел на тот же диван. Женщина курила сигарету, на столике перед ней -
пепельница, вазочка с фруктами, открытая бутылка коньяка, две рюмки и
папка для бумаг из голубого пластика. Если сотрудники "Дизайна" именно так
проводили рабочее время, то я не прочь здесь работать.
  - Маргарита Васильевна? - уточнил я.
  - Она самая, - улыбнулась хозяйка кабинета. - Опоздали на шесть минут,
ая-яй. Не соответствует вашему психологическому портрету, Анатолий
Викторович.
  Улыбка блистательная, как у кинозвезды. Лицо сухое, с благородными линиями
скул и лба. Черные глаза с молодым антрацитовым блеском. Женщина с такой
внешностью могла быть кем угодно: учительницей, врачом, менеджером,
наемным убийцей. От нее исходило очарование непредсказуемости.
  - Наливайте, чего ждете? Поухаживайте за дамой. Дико, но я молча
повиновался. Наполнил обе рюмки, при этом не испытал никаких эмоций. В
голове - пусто, на сердце - страх.
  - Что ж, Анатолий Викторович, за наше перспективное сотрудничество. Прозит!
  Чокнулась со мной и выпила. Улыбка так и висела на ярких губах, вроде
вишенки на закуску.
  - А вы? Что же вы?
  - Извините, я за рулем... Хотелось бы узнать, о каком сотрудничестве речь?
И что это за контракт, о котором вы изволили упомянуть по телефону?
  Дама прожевала улыбку и проглотила, лицо стало серьезным и немного
печальным.
  - Ах, Анатолий Викторович, хотите сказать, что ничего не помните?
  - Увы! Трое суток как топором вырубило.
  - Минуточку. Трое суток подписывали контракт? Я понимал, что она ведет
какую-то игру, может быть, страшную игру, в которой я даже приблизительно
не знаю правил. Вообще не знаю, что это за игра и как я в нее оказался
замешан. Но пока вроде мне ничего не грозило. А что такое? Среди бела дня,
в офисе известной фирмы двое интеллигентных немолодых людей ведут
неспешную беседу за рюмкой коньяку. Шрам, правда, зачесался некстати, но
это ничего, терпимо.
  - Маргарита Васильевна, вы не могли бы показать мне этот контракт?
  Похоже, она была готова к подобной просьбе. Расстегнула голубую папку и
протянула несколько листков, скрепленных канцелярской булавкой.
  - Пожалуйста... Хотя у вас должен быть дубликат. Неужто потеряли, Анатолий
Викторович?
  Я промычал что-то невразумительное и углубился в изучение бумаг. Пока я
этим занимался, Маргарита Васильевна связалась с кем-то по мобильной
трубке и коротко переговорила. Одна фраза резанула мой слух: "Да,
естественно... Как только он будет готов..." Если это обо мне, то я уже
сейчас чувствовал себя готовым ко всему. Страх раздулся в брюхе до размера
резиновой груши для клистиров.
  Документ не представлял собой ничего необычного: стереотипный договор о
сотрудничестве. На титульном листе красочный, в багрово-фиолетовых тонах
гриф фирмы дизайн-плюс", на последнем - печати и подписи, тоже выполненные
по трафарету: генеральный директор "Дизайна", коммерческий директор и
подрядчик, то есть аз грешный со своей довольно простенькой
закорючкой-факсимиле. Суть договора изложена в двадцати пунктах, причем
бросалось в глаза, что они так или иначе определяли степень
ответственности подрядчика, то есть опять же меня, в случае нарушения
первого пункта соглашения. Первый пункт выглядел так: "Подрядчик берет на
себя обязательства полностью соответствовать параметрам устной
договоренности ь 18". Почему-то меня больше всего смутила не неведомая
восемнадцатая устная договоренность, а три последних параграфа, в которых
санкции за нарушения (несоблюдение сроков подачи отчетов, нарушение объема
воздушной массы, злостное уклонение от контактов) сводились к некоему
"нулевому варианту". Уж больно зловещая формулировка. Я спросил у
Маргариты Васильевны:
  - Что имеется в виду под нулевым вариантом? Женщина успела наполнить свою
рюмку вторично, поднесла ее к губам.
  - Дорогой мой, об этом не принято говорить вслух. Но вы, наверное, знали,
на что шли? Это же ваша подпись?
  - Не уверен.
  - Анатолий Викторович, не будьте смешным. Ваше здоровье.
  Пила она так, будто ее мучила изжога.
  - Но согласитесь, Маргарита Васильевна, - я поймал себя на том, что в моем
голосе зазвучали заискивающие нотки, - какой-то странный документ. В нем
ничего по сути не сказано. На что я подписался? Какой объем работ должен
выполнить? Но и это все, конечно, не главное. Может быть, объясните в
конце концов, что происходит? Кто вы? Что вам, собственно, от меня надо?
Где я был трое суток?
  Разгорячась, я машинально проглотил рюмку коньяку. Маргарита Васильевна
благосклонно кивнула.
  - Так-то лучше, господин Иванцов. И не стоит волноваться. Контракт,
воз, составлен не лучшим образом, но применительно к нашим условиям
вполне годится. Форма типовая, отработанная. Что же касается ваших
вопросов... Откуда мне знать, где вы пропадали трое суток? Ведь я всего
лишь куратор, понимаете?
  - И что вы курируете?
  - Вот это правильный вопрос. Мы вместе должны решить, когда начинать.
  - Что начинать?
  - Превращение, дорогой мой. Абсолютное и добровольное превращение.
  Ощущение нереальности происходящего, возникшее в пустых коридорах здания,
вдруг пронизало мозг тысячью иголок. У меня закружилась голова и шрам под
рубашкой вспыхнул огнем. Хотелось проснуться, но это был не сон.
  - Какое превращение, Маргарита Васильевна? Да ответьте прямо! Чего вы
крутитесь, как ведьма на сковородке?
  - Фи, как грубо! - Маргарита Васильевна неодобрительно покачала головой,
отчего пучок темных волос забавно спрыгнул на лоб. - Однако если
настаиваете... Полагаю, дирекция не осудит... В принципе вас 
поздравить, дорогой Анатолий Викторович. Вы стали участником
замечательного бизнес-эксперимента, вдобавок в случае успеха - а успех
неизбежен - получите хорошие премиальные.
  - Пять тысяч?
  - Почему пять? Значительно больше. Воз, вы вообще больше не будете
нуждаться в деньгах. Этот вопрос отпадет сам собой, как и многие другие...
- Черные глаза сузились, блеснули дьявольской усмешкой, и мой страх,
свернувшийся клубочком в подвздошье, беспомощно ткнулся в печень, - Вы,
разумеется, слышали об успехах в области клонирования?
  - Клонирования?
  - Представьте себе, наша наука вопреки заунывным обвинениям ура-патриотов
отнюдь не стоит на месте. К примеру, корпорация "Дизайн-плюс" вкладывает
огромные капиталы в медицинские исследования и достигла поразительных
результатов. При этом, как и наши западные партнеры, мы преследуем чисто
гуманитарные цели. Основная задача может быть сформулирована так: привести
достижения науки в полное соответствие с социальными запросами общества.
Вам как специалисту это должно быть интересно. Вы понимаете, о чем я?
  - Нет, - сказал я и опрокинул еще рюмку, чтобы заглушить зверька под
ребрами.
  - Это очень просто. Сегодняшняя Россия, как вам известно абсолютно
неконкурентна на мировом рынке. Есть лишь два вида товаров, благодаря
которым эта страна худо-бедно держится на плаву: природные ресурсы -
нефть, газ, алмазы и прочее, а также рабочая сила. С нефтью все более или
менее понятно, но рабочая сила уходит за рубеж стихийно, бесконтрольно,
что невыгодно в первую очередь поставщикам, то есть нам с вами.
Улавливаете мысль, Анатолий Викторович?
  Я действительно начал улавливать, но очень смутно.
  - В конечном счете целью нашего эксперимента и является упорядочение
поставок рабочей силы. Как в любой другой сделке, здесь действует
элементарная цепочка: товар - деньги - товар. Правильно?
  - Маркс, - сказал я.
  - Да, именно. Добрый, старый дедушка Карла... Но тут, естественно,
возникает ряд трудностей, связанных с тем, что рабочая сила - товар
достаточно эфемерный, не поддающийся контролю в больших
массах-исчислениях, и чтобы привести его в соответствие с любым другим
рыночным товаром, необходимы усилия всего общества в целом и каждого
россиянина в отдельности. Вот мы и подошли вплотную к проблеме, ага?
  Маргарита Васильевна потянулась, как сытая кошка, и, честное слово,
дружески мне подмигнула.
  - Но какое отношение?..
  - Секундочку... Эксперимент начался не сегодня и закончится не завтра.
Предварительные и весьма успешные опыты по унификации коллективных энергий
проводились на всех президентских и региональных выборах, но все же выборы
выборами, а бизнес бизнесом. Чувствуете разницу? Вопрос в том, чтобы
каждый россиянин имел возсть предложить самого себя на продажу и был
уверен, что его не обманут.
  - Но я...
  - Терпение, Анатолий Викторович... Экспериментом охвачены разные пласты
населения, вы входите в срез так называемой интеллигенции. Как раз с этой
прослойкой больше всего мороки. Дело в том, что она всегда спешит
продаться первой и при этом частенько сама остается в дураках... Прозит,
дорогой Анатолий Викторович!
  Я немного успокоился: страх растворился в толще словесной белиберды. Нагло
расстегнул пиджак и задрал рубашку, неистово вопрошая:
  - А это? Это зачем?
  - Вы бы еще штаны сняли, - пошутила Маргарита Васильевна, но подобралась
поближе и с любопытством потрогала шрам. - Да, не очень красиво с
косметической точки зрения... но не расстраивайтесь, Анатолий Викторович.
Ведь почти зажило, да? Или чешется?
  - Я хочу знать, что это такое? Можете объяснить?
  - Чего тут объяснять? - Наивная гримаса, лучики черного смеха в глазах. -
Предварительный контакт. По-научному: эсклюис гетерас. Вы отказались ехать
в лабораторию, хотя подписали все бумаги. В сущности, эксперимент пошел с
того момента, как вы дали согласие. Но у нас должны быть какие-то
гарантии, верно? Поймите нас правильно. Когда имеешь дело с интеллигентным
россиянином, ни слово, ни подпись ровно ничего не значат. У нас были
неприятные инциденты, когда объект уходил из-под контроля, уже получив
аванс.
  - И что вы делаете с таким строптивцем?
  - Иногда применяем нулевой вариант, но это, как сами понимаете, чистый
убыток. Мы идем на некоторые издержки сознательно. Сложность в том, что
эксперимент проводится на абсолютно добровольных началах. В этом вся суть.
Никакого принуждения.
  - Значит, я могу сейчас встать и уйти отсюда?
  - Почему вы в этом сомневаетесь? Разумеется, можете. Но сперва проведем
маленький тест. Признаюсь, меня как куратора беспокоит какая-то ваша
взвинченность, какая-то неадекватность... - Опрокинув рюмку, она достала
из той же голубой папки лист бумаги, испещренный множеством геометрических
фигурок, положила передо мной. - Я буду спрашивать, а вы быстро отвечайте.
Что это? - ткнула пальцем в оранжевый треугольник.
  - Треугольник, - сказал я. - Вы полагаете...
  - А это?
  - Кажется, параллелепипед. Но я...
  - А это?
  - Круг.
  - А это?
  - Шестигранник... Маргарита Васильевна, в самом деле, просто смешно. Вы
еще спросите, какое нынче число. Вы что, думаете, я спятил?
  Спросил на всякий случай. Я уже не сомневался в том, что черноглазая
ведьма, кем бы она ни была, имела надо мной огромную власть и, если не
удастся вырваться отсюда немедленно, может статься, уже не вырвусь
никогда. Страха больше не было, но в глубине души зародилась смутная,
подобная черной туче, тоска. Маргарита Васильевна укоризненно заметила:
  - Ах, Анатолий Викторович, как нехорошо! Ни одного правильного ответа. И
знаете почему?
  - Почему?
  - Вы внутренне настроены враждебно. Оказываете сопротивление на уровне
подсознания. Напрасно... Попробуйте воспринять нашу беседу как забавную
игру... Даже не знаю, как вам помочь. Не хотелось бы сразу прибегать к
искусственной стимуляции, но ведь мы все ограничены рамками времени... Да
вы пейте, пейте... Что вы ухватились за рюмку, как за соломинку. Лучше
проглотите.
  Я повиновался, выпил и, презирая себя, жалобно проблеял:
  - Маргарита Васильевна,  я пойду? У меня на сегодня столько дел
запланировано...
  Рассмеялась звонким, мелодичным смехом и внезапно переместилась, чуть ли
не на мои колени.
  - Ах вы, маленький хитрец! - игриво ткнула пальчиком мне в брюхо. - Дела у
него... У всех у нас теперь одно общее дело... Что же вы такой неуклюжий,
Анатолий Викторович? Ну, признайтесь хотя бы, я вам нравлюсь как женщина?
  - Еще бы! - Я почувствовал, что млею, холодею и пьянею одновременно.
Что-то накатилось на глаза багрово-жаркое.
  - Шалунишка, - не унималась мадам, - Слабо изнасиловать беззащитную
простушку?
  - Слабо, - признался я, недоумевая, чем вызван внезапный напор, и пытаясь
сообразить, какими новыми бедами это мне грозит.
  Но все туг же разъяснилось. Дверь распахнулась, и в кабинет ворвались двое
мужиков в серых халатах, такого же примерно обличья, как мясники на бойне.
Один нес в руках длиннополую рубаху, а второй - шприц.
  - Забижает, Марита Силивна? - прогудел тот, что со шприцем. - Хулиганит?
  - Оx, спасайте, ребятушки! Видите, как распалился? Самое ужасное, она была
права. После маленького очередного выпадения из реальности я обнаружил,
что сижу рядом с ней на диване со спущенными штанами и со вздыбленным, как
у коня, естеством. Пикантная подробность: такого стояка я не испытывал уже
сто лет.
  - Любовничек выискался, - осудил краснорожий, подбираясь ко мне со
шприцем. - Рази  на службе? Совсем господа стыд потеряли.
  - Маргарита Васильевна! - взмолился я, норовя ускользнуть от укола.
  - Ничего, Анатолий Викторович, не тушуйтесь, - хохотала озорница,
запихивая в блузку неведомо когда вывалившиеся оттуда розовые груди. -
Больше скажу, именно на такую реакцию я рассчитывала. Вот теперь вы
действовали адекватно. А то все вопросы, вопросы... Какие могут быть
вопросы в начале опыта, верно?
  Ответить я не успел: один из мужиков набросил мне на голову байковую
рубаху, а второй всадил шприц в вену на сгибе локтя. Последней моей мыслью
перед тем, как отключиться, была такая: как же там машина на стоянке? С
ней-то что будет? На сей раз забытье опрокинуло меня в какую-то ласковую
глубину, и я поплыл наугад, рассекая непослушными ладонями синюю мглу.
  5. ПРИЯТНЫЕ ЗНАКОМСТВА
  Это место называлось хоспис "Надежда". Как вскоре выяснилось, слово
"хоспис" было употреблено не в прямом, а в переносном смысле: здешние
обитатели не собирались умирать, напротив, их готовили к новой, более
полноценной жизни.
  Как меня привезли, не помню, но поселили нормально, в одноместном
благоустроенном номере с оконцем, из которого открывался превосходный вид
на часть хосписного парка и блистающее темным серебром озерцо,
расположенное за каменным забором. Комната, правда, небольшая, но со всеми
удобствами: топчан с твердым матрасом, письменный стол, стул, умывальник и
пластиковый биотуалет рядом с кроватью. На стене портрет Альберта Гора с
супругой и детьми, выполненный в масле, в красном углу пожелтевшая иконка
с изображением Николы-угодника, покровителя путников. Что мне сразу не
очень понравилось, так это зарешеченное смотровое окошко в двери, как в
тюрьме или психушке.
  Я еще толком не оклемался от укола, лежал на топчане в блаженной
прострации, как дверь без стука отворилась и в комнату вкатилось
жизнерадостное, улыбающееся существо мужского пола, но неопределенного
возраста. Представилось оно Джоном Миллером, здешним координатором. Этот
рыжеватенький Джон Миллер с виду был абсолютно безобиден, что-то вроде
жужжащей летней мухи. Уселся на топчан, дружески похлопал меня по бедру.
  - С прибытием в новую семью, Толяныч. Ничего, что я так фамильярно? У нас
здесь все запросто. Надеюсь, сумеешь оценить. Кстати, друзья зовут меня
Джеки.
  - А где я?
  Джон Миллер, координатор, первый мне и рассказал, что хоспис "Надежда" -
это что-то вроде санатория, где гости-пациенты в отличных условиях
проходят период адаптации, оговоренный контрактом. Расположен хоспис в
одном из живописнейших уголков Подмосковья, на землях, принадлежащих
корпорации "Дизайн-плюс". В обязанности координатора входило познакомить
вновь прибывших с требованиями, предъявляемыми к постояльцам. Их немного,
но все они должны исполняться неукоснительно во избежание клинического
исхода. Главное требование - не покидать территорию хосписа, обозначенную
двухметровым забором с колючей проволокой.
  - Скорее всего, вам самому не захочется расставаться с нами, - с
многозначительной интонацией сообщил координатор, - но на всякий случай
имейте в виду. У нас был недавно прискорбный инцидент, когда один наш
подопечный выскочил-таки за ворота неизвестно зачем. Воз, накурился
анаши и просто потянулся за солнечным зайчиком.
  - И что с ним случилось? - уточнил я без особого интереса.
  Подвижное личико координатора сморщилось в гримасу скорби.
  - Нулевой вариант, Толя. Нулевой вариант. Что же еще могло с ним
случиться?..
  Второе требование - беспрекословно выполнять все просьбы обслуживающего
персонала: врачей, нянечек, старших и младших наставников - короче, всех,
кто будет со мной заниматься.
  - У нас работают профессионалы наивысшей квалификации, - с гордостью
доложил координатор. - Многие стажировались в Штатах. Со всеми 
договориться по-доброму о чем угодно. В хосписе вообще любое принуждение
исключено в принципе. Но все же некоторые амбиции, принесенные из прежней
жизни, лучше держать при себе.
  - Во избежание клинического исхода? - догадался я.
  - Схватываешь на лету, Толяныч! - обрадовался координатор и с силой врезал
мне кулаком по колену. - Учти, здесь все зависит от тебя. Впоследствии,
если повезет, сдашь экзамен на младшего наставника.
  Наученный горьким опытом недавнего общения с Маргаритой Васильевной
Гнеушевой, я не пытался возражать или расспрашивать. Видимо, все люди,
имеющие отношение к загадочной корпорации, проходили соответствующую
обработку и воспринимали мир лишь в тех параметрах, которые им внушили.
Причем воспринимали лучезарно. Сознание у них явно заблокировано,
перегружено рядом неких виртуальных образов, но, судя по некоторым
признакам, ни Гнеушева, ни Джон Миллер (Джеки! - надо же! с такой-то
рязанской харей!) не утратили связи со своей первородной гуманитарной
маткой. Я подумал об этом с грустным облегчением, потому что понимал, если
в ближайшее время не удастся ничего придумать и сорваться с крючка, то
скоро стану одним из них, так и не уяснив, кому и зачем это понадобилось.
  - Буду стараться, - пообещал я.
  - Пока живешь, надо надеяться на лучшее, - важно заметил координатор. -
Хоть на меня погляди. До того как в "Дизайн" взяли, кем я, по-твоему, был?
Не поверишь, Толяныч. На АЗЛК ишачил в сменных мастерах. А теперь кто?
Смекаешь? Так что все, Толяныч, в наших силах. Хотя, честно скажу, на
первых порах придется нелегко. Я в анкетку заглянул, ты ведь из
интеллигентов. Эта братия редко поднимается выше кочегаров. Но бывают
исключения. У нас тут был один композитор, дослужился до
санитара-кидальщика. А это уже, считай, всего шаг до стажировки. Ну а
после стажировки, сам понимаешь, перспектива неограниченная. Могут и в
резервацию перевести на твердое обеспечение.
  - Вы сказали "был". Куда же он девался, этот композитор?
  - А-а... - Координатор махнул рукой. - Надломился. Не в коня, как
говорится, корм... Ладно, процедур у тебя сегодня нету, полежи пока,
погрейся. Через час дезинфекция. Потом обед. Привыкай к распорядку. Если
есть вопросы, задавай.
  - Вопросов нет, есть маленькая просьбишка.
  - Ну?
  - Не могу ли я позвонить жене, чтобы не волновалась? Всего несколько слов.
Дескать, все в порядке, жив, здоров, чего и вам желаю.
  - Позвонить , почему нет, у нас все , но лучше не надо.
  - Почему?
  - Смысла нету. Пока ты на карантине, свидания все равно не дадут. И потом,
прямой телефон только у директора, у мистера Николсона, а он сейчас в
отъезде.
  Мне показалось, ослышался.
  - Вы сказали "свидание", Джон? Я правильно понял? Тут бывают свидания?
  - А ты как думал? И свидания, и отпуска. Это же не тюрьма. Что заслужишь,
то и получишь. Ты даешь, Толян. Вот и видно, что голубых кровей. Как это у
вас называется - рефлексия, да?
  Я не верил ни единому его слову, на добродушной веснушчатой роже было
написано, что этот человек не может отвечать за свои слова, но не
удержался еще от вопроса.
  - Простите, Джон, это для меня очень важно. Значит, если я буду хорошо
себя вести, жена сможет меня навестить?
  - Не только навестить, поживет с тобой. Пройдет экспертизу - и пожалуйста,
сколько угодно. - Он склонился ко мне заговорщицки. - Хотя, по правде
говоря, таких случаев пока не было.
  - В чем же причина?
  - Да в том, дорогой мой друг, - координатор двусмысленно хмыкнул, - не
пройдет трех дней, как думать о своей бабе забудешь.
  - Понятно.
  - Ничего тебе не понятно. До понимания тебе еще ой как далеко, Толяныч.
  Когда он ушел, пожелав удачной дезинфекции, я еще немного полежал,
подумал. Вернее, попытался думать. Мозги ворочались лениво, тупо.
Вероятно, в крови бродил остаток какого-то наркотика. В одном координатор
Джон безусловно прав: до понимания мне далеко. Все происходящее
представлялось совершенным абсурдом и не укладывалось ни в какую
логическую схему. Но ведь тот, кто затеял все эти сложные манипуляции,
наверняка преследовал определенную цель, и он не был сумасшедшим, по
крайней мере в обычном медицинском смысле. Откуда у сумасшедшего средства
на такие забавы? Хотя... Напрашивалась мысль, что "Дизайн-плюс"
действительно проводит какие-то масштабные научные исследования, допустим,
испытывает воздействие новых психотропных препаратов, и я по чистой
случайности оказался одним из тех, кто по каким-то выборочным параметрам
подошел на роль подопытной мышки. Такое предположение объясняло многое, но
не все. Главное, оставалась в тени ближайшая перспектива этой,
по-видимому, грандиозной коммерческой авантюры. Как ни ломай голову,
трудно перекинуть мостик от моей скромной персоны к идее упорядочения и
сбыта дешевой рабочей силы, о которой так увлеченно вещала мадам
Гнеушева... Есть более простой вариант: скажем, корпорация занимается
торговлей донорскими органами, (в нынешней России весьма прибыльный вид
бизнеса) и этот хоспис "Надежда", где я очутился, является всего лишь
перевалочным пунктом, банком сырца. Тогда понятно происхождение шрама:
брали пробы на анализ для определения химико-биологической пригодности. Но
и тут концы не сходятся с концами. Почему выбрали именно меня - довольно
пожилого и не очень здорового человека, вдобавок кое с какими связями?
Казалось, выгоднее и проще использовать в качестве сырья молодежь, их вон
толпы, целых два, три никому не нужных, потерянных поколения, стерильно
чистых лишенных всяких жизненных укреп. Заводи невод, вычерпывай, грузи, -
как говорится, дешево и сердито... Никто не спохватится и не спросит
откуда товар?..
  От печальных размышлений отвлек приход дамы в прорезиненном черном
балахоне, вломившейся в комнату, как и координатор, без стука.
  - Подымайся, сынок, - ласково обратилась она ко мне. - Дезинфекция.
  - Какая дезинфекция, зачем?! - затрепетал я, пораженный видом могучих
женских статей.
  - Обыкновенная, сынок. Вошиков гоним, заразу всякую. Чтобы на других не
перекинулась.
  - Какие вошики, откуда? Три раза в день хлоркой моюсь.
  - Моешься иль нет, твое личное дело. Теперь мы тебя с Макелой заново
помоем. Карантин, сынок.
  Помывочная оказалась на цокольном этаже этого, как я уже выяснил,
трехэтажного здания. Несколько больших, сообщающихся проходами помещений,
заполненных сияющими плиткой и мрамором, напоминали римские термы,
снабженные суперсовременной сантехникой. Глубокие раковины-ванны,
многоступенчатые вольеры с площадками на разных уровнях, и повсюду - на
стенах, на полу, на потолке - различные приспособления, вплоть до разного
калибра мощных брандспойтов, развешенных на одной из стен, словно
коллекция холодного оружия. И среди всего этого великолепия нас только
трое: аз есмь, дама в резиновом комбинезоне и упоминавшаяся Макела,
которая тоже оказалась дамой, но уж совсем какой-то достопамятной
наружности. Как если бы знаменитая колхозница Мухиной перебралась сюда с
ВДНХ и по пути превратилась в эфиопку. Кстати сказать, на дезинфекции со
мной не произошло ничего особенно худого: эти две здоровенные бабищи,
раздев меня догола, принялись за игру, которую условно  назвать:
сдери кожу с живого. Они скоблили, терли и драили меня с такой страстью,
как если бы поставили себе целью превратить человеческое тело в одну из
кафельных плиток. Мыло, сода и какая-то желтоватая жижа с ядовитым запахом
через ноздри, уши и рот затопили мозг, при этом я испытывал ужасающее
воздействие чередующихся кипящих и ледяных струй и еще успевал
уворачиваться от увесистых, смачных шлепков, которыми дамы одаривали меня
со щедростью, достойной лучшего применения. Если я остался жив, то только
благодаря чуду. Однако все на свете кончается, окончилось и это испытание.
Чистым, как ангел, я лежал распростертый на мраморном пьедестале и будто
издалека слышал заботливые женские голоса.
  - Не перестарались мы, Макелушка?
  - Давай банан сунем в жопу, проверим.
  - Не-е, дорогуша, нельзя. Ведено токо помыть. Карантин.
  - Какой-то он дохлый. Все равно спишут. А мы бы побаловались.
  - Приспичило, Макелушка?
  - А то нет? Сама знаешь, какой у меня темперамент. Он хоть старенький, а
часок бы погоняли.
  - К тебе ночью Леха Картавый ходил, неужто не хватило?
  - Сравнила тоже... У Лехи моторчик электрический, и козлом от него воняет.
А этот распаренный, помытый, прямо с воли. Бери и глотай. Тебе разве не
хочется, Настя?
  - Что нам хочется, никому дела нет. Мы же на службе, Макелушка. Вся Европа
на нас глядит.
  Тут обе заметили, как у меня дрогнул левый глаз.
  - Живенький, - обрадовалась помывщица. - Видишь, Макела, ничего с ним не
случилось. Глазками хлопает. Как себя чувствуешь, сынок?
  - Спасибо, хорошо. - Зрение ко мне вернулось, и я видел словно две луны
над собой, белую и черную. Обе луны улыбались сочувственно.
  - Дак вставай одевайся. Обед уж скоро.
  Силы встать самостоятельно у меня не было, и добрые женщины, подхватив под
локти, помогли доковылять до раздевалки, где осталась одежда. Своей
голизны я не стеснялся, чего теперь... а вот то, что исчезли брюки,
рубашка и пиджак, меня озадачило. Зато на стене, на вешалке висел
коричневый комбинезон с лямками, как у американского путевого обходчика, и
на стуле аккуратной горкой сложено белье: трусы, хлопчатобумажная майка,
клетчатая рубаха, красивые голубые носочки. Вместо стоптанных ботинок на
полу стояли плетеные сандалии на толстой подошве.
  - Не сомневайся, твоя обнова, - поощрила мойщица Настя. - Примерь. Ежели
будет где не так, Макела подгонит. Она по этому делу специалистка.
  Как раз на специалистку я старался не смотреть: пока шкандыбали от мойки,
она таки успела раза три пребольно меня ущипнуть за разные места.
  - Что же тут униформа такая?
  - Униформа или нет, не нашего ума дело. Поспеши, сынок, как бы к раздаче
не опоздать.
  Трусики и рубашка пришлись впору, комбинезон, правда, оказался великоват
размера на два, но он стягивался веревкой, вдетой в поясные петли. Не
понравилось другое: на комбинезоне ни единого кармана, а также отсутствует
ширинка, значит, для того чтобы, допустим, справить нужду, придется каждый
раз спускать его до колен.
  Женщины любовно меня оглядели и охлопали.
  - Как на тебя шито, сынок, - похвалила Настя.
  - Не привык я к такому покрою... Мою одежду уже, конечно, не вернут?
  - Зачем тебе? - удивилась. - В новую жизнь шагнул, назад не оглядайся.
  Черная Макела громко заржала и, зайдя сзади, поддела коленом с такой силой
и ловкостью, что я юзом выкатился в коридор.
  В столовой меня ждало потрясение, которое не сравнить со всеми
предыдущими. Небольшой зал на два-три десятка мест с дубовыми панелями
стен, с паркетным полом, с темно-зелеными гардинами на окнах был заполнен
почти целиком: чинный негромкий гул голосов, звяканье ложек и вилок, в
воздухе запах цветов. Все едоки в таких же, как у меня, комбинезонах на
лямках, но разного цвета. Были и коричневые (большинство), но были и
оранжевые, как у железнодорожников, и синие, и даже двух-трехцветные, как
у клоунов в цирке. Меж столов бесшумно скользили официанты с подносами,
все как на подбор, светловолосые молодые люди в странных нарядах: сверху
курточки наподобие жокейских, ниже - шотландские юбочки в крупную клетку.
Картина мирная, ничего особенного, кафе как кафе, но что-то меня сразу
насторожило. За ближним столом сидела пожилая дама, и рядом с ней
пустовали два места. Спросив разрешения, я со вздохом опустился на стул.
Тут же подлетел один из официантов и дежурным голосом спросил:
  - Заказывать будете? Или по общей схеме? Меню на столе не было, и чтобы не
вдаваться в объяснения, я ответил:
  - Пусть будет по схеме.
  - Хозяин - барин, - буркнул юноша и исчез. Чтобы не сидеть истуканом в
ожидании еды, я обратился к соседке:
  - Я здесь новенький. Не объясните, что значит - по схеме? Вероятно, что-то
вроде комплексного обеда?
  Дама оторвалась от большой суповой тарелки, куда погрузилась чуть ли не с
головой, и я оторопел. На меня смотрела знаменитая советская народная
певица Людмила Зыкина. Или ее копия. Сомнений не было, потому что я совсем
недавно видел ее в какой-то телепередаче, где она подробно рассказывала,
за что полюбила Черномырдина и почему впоследствии, когда узнала о нем всю
правду, разочаровалась.
  - Батюшки светы! - воскликнул я. - Если не ошибаюсь, Людмила... извините,
не упомню отчества... Вы! Здесь!
  В устремленных на меня глазах не было ничего, кроме какой-то ужасающей,
неземной пустоты. Словно с трудом отворились пухлые губы.
  - Вам... чего? - прошелестело как из трубы.
  Чувствуя, что краснею, я забормотал извинения, дескать, обознался, с кем
не бывает...
  Певица благосклонно кивнула и вернулась к прерванному занятию - поглощению
супа.
  Придя в себя, я начал оглядываться и вскоре насчитал еще несколько хорошо
знакомых лиц. Через стол в компании двух молодых женщин поедал куриную
ножку великий защитник прав чеченского народа Сергей Ковалев. Здесь
ошибиться вообще было невоз: известный всему миру свободолюбивый
седенький хохолок, как всегда, развевался, скорбное и одновременно
торжествующее выражение лица свидетельствовало о не прекращающейся ни на
миг работе могучего демократического интеллекта. Чуть подальше важно и
задумчиво пил компот покойный Зиновий Гердт, положив свободную руку на
круглое колено Маши Распутиной, которая блудливо облизывала персик.
Совесть нации, академик Лихачев, тоже, как я полагал, усопший, но
значительно помолодевший, аккуратно промокал салфеткой губы. Сразу на двух
стульях восседал тучный и вальяжный гениальный экономист, растолковавший
всему свету нравственную природу взятки, Гаврюха Попов. Были еще известные
лица, коих я не мог сразу вспомнить, но больше всего поразил меня
могущественный приватизатор, надежда всего цивилизованного мира Анатолий
Чубайс, и не столько тем, что это был воочию он, а своим неуместным в
столовой поведением. Оседлав прямо на столе какую-то срамную бабенку в
разорванном комбинезоне вишневого цвета, тезка с угрюмым лицом, как при
дефолте, задумчиво обрабатывал ее в ритме медленного танго. Бабенка
синхронно повизгивала, но в ее лице мерцала та же пустота, как и у моей
соседки Зыкиной. На влюбленную парочку никто не обращал внимания.
  Я все еще сидел с открытым ртом, когда вернулся официант. Поставил на стол
миску с дымящимся варевом, стакан сока. Обтерев о рукав, положил крупное
яблоко. Хлопоча, дважды задел меня локтем - по плечу и по уху. Я
возмутился:
  - Поосторожней нельзя? На что он ответил:
  - Кушать подано, господин хороший.
  Я с опаской заглянул в миску, принюхался: сытный запах бобовых и
протухлого мяса. Зыкина уже одолела свою порцию и приступила к соку. Пила
мелкими глотками, тупо уставясь в пространство. Я вторично к ней обратился:
  - Кажется, гороховый супец, да? Как он на вкус? Певица скосила глаза,
почмокала губами. Глухо прогудела:
  - Чего... надо?
  - Ничего, спасибо.
  На нас никто не смотрел, как и на Чубайса, продолжающего деловито ублажать
постанывающую бабенку. Я решил рискнуть: поесть все равно надо, желудок
сигналил. Зачерпнул полную ложку густого горячего варева и смело отправил
в рот. В первое мгновение показалось, что рот слипся, как от смолы, потом
в мозгу вспыхнуло такое же ощущение, как если бы я ненароком слизнул с
ложки всю блевотину мира. Преодолев первый рвотный спазм, я закрыл лицо
ладонями, вскочил на ноги и ринулся прочь из столовой.
  6. МЕДИЦИНСКИЕ АСПЕКТЫ
  Со мной беседовал старший наставник Зиновий Робентроп, по кличке Ломота.
Кличку, видимо, ему дали за то, что его как-то странно кособочило.
Громоздкий, тучный, желтоликий, он ни минуты не мог посидеть спокойно.
Хватал себя за разные места, резко оглядывался, приседал, щипал ухо,
корчил рожи, но все это никак не отражалось на течении его мыслей.
  С момента поселения в хоспис прошло дня четыре или пять, точно не скажу. Я
немного приспособился к здешним порядкам и уразумел главное: законы,
которые действуют в мире, оставленном за забором, в хосписе не имеют ровно
никакого значения. Все, что происходило вокруг, напоминало смутное
похмелье, когда человек с болезненным напряжением пытается отличить явь от
сновидения. Я еще сохранял способность оценивать ситуацию более или менее
трезво, но сознавал, что окончательное смещение сознания куда-то в
тупиковое пространство - всего лишь вопрос времени. Пока я проходил
начальный курс терапевтического, оздоровительного лечения, утром и вечером
мне делали уколы, притуплявшие эмоциональные реакции. Сердце не болело,
душа не тосковала, и я радовался каждому новому дню, как неурочному
празднику, отпущенному судьбой. Медленный, неуклонный слом психики
сопровождался приятными ощущениями: будто я раз за разом все необратимее
сливался с изначальной общечеловеческой матрицей вселенского знания. Или
иначе: по чьей-то доброй или злой воле приближался к купели Господней.
  - На вас жалоба, сэр, - укорил старший наставник, как бы распушив, затем
примяв воображаемые волосы на голом черепе, - Нехорошо.
  - От кого жалоба?
  - Не догадываетесь?
  Я изобразил предельное напряжение ума.
  - Не могу представить, Зиновий Зиновьевич. И серьезная жалоба?
  - Серьезнее не бывает... Извольте объяснить, сэр, где вы были сегодня
ночью?
  - Как где? У себя в комнате, меня же запирают.
  - А вот и нет. - Наставник торжествующе хлопнул в ладоши. - Не у себя в
комнате и каким-то образом запоры отомкнули... Жалоба от мойщицы Макелы.
Знаете такую?
  - Да. Черная, здоровущая. Мы с ней приятельствуем.
  - Обидели бедную женщину, сэр. В пятом часу утра ворвались в девичью
спаленку, набросились, порвали бязевую рубашку с рюшами и изнасиловали.
При этом выкрикивали похабные слова типа: "эфиопка", "сука", "б..." Как
прокомментируете, сэр?
  То, что я услышал, могло быть как правдой, так и вымыслом. К этому дню я
уже ни в чем не был уверен. Но отвечать следовало искренне и по
возсти чистосердечно. С Макелой, как и с ее подругой, Настей, у меня
установились теплые, дружеские отношения, среди дня они обязательно
выкраивали минутку, чтобы забежать ко мне поболтать, выкурить по сигарете.
После дезинфекции у меня на теле вскоре проступили странные темно-багровые
пятна, как при проказе. Женщины сперва перепугались, потом принесли
баночку черной желеобразной мази с резким запахом, обработали пятна - и
буквально на наших глазах воспаленные участки кожи сморщились, обросли
струпьями и, когда струпья отвалились, просияли металлическим блеском,
словно в разных местах на кожу наложили серебряные заплатки. Мойщицы
пояснили, что это хороший знак. Значит, обошлось. Оказывается, последствия
дезинфекции иногда бывают роковыми. Привыкший к грязи организм реагирует
на очищение неадекватно, в нем образуются пробоины, медицинское название
"свищ-адаптус", и в таком виде клиент становится непригодным для
генетической реконструкции. Происходит естественная выбраковка исходного
материала. Честно говоря, мне было приятно видеть, как обрадовались добрые
женщины, когда убедились, что беда миновала.
  - Не помню, - признался я. - Вы же знаете, господин Робентроп, как
действуют препараты в сопровождении электрошока. У меня и раньше были
мозги набекрень, а уж теперь полная каша. Я даже не уверен, что сейчас
разговариваю именно с вами, а не с кем-то другим из обслуживающего
персонала.
  Старший наставник энергично почесал у себя в паху.
  - У вас, сэр, экзамен на носу. Очень важный. На управляемость. А вы...
Ну-ка, напрягите мозжечок. Врет Макела или нет?
  - Думаю, не врет. Но скорее всего, говорит неправду.
  - Тонкое замечание, ценю. - Наставник осклабился в одобрительной ухмылке,
и я осмелился задать вопрос:
  - Господин Робентроп, а что мне грозит в случае, если изнасилование имело
место?
  - Ах вот что вас беспокоит? Да ровным счетом ничего. Напротив, зачтется в
положительные очки. Разумеется, потребуется некоторая установочная
корректировка, поэтому факт мы должны установить точно. По возсти. Вы
готовы к очной ставке, сэр?
  - Безусловно.
  Наставник нажал красную кнопку на пульте, и в комнате, будто ждала за
дверью, мгновенно возникла мойщица Макела. Вид у нее был не совсем
обычный: черные космы спутаны, на толстых губах кровь и праздничный
комбинезон белого цвета разодран до пупа. Мы оба, и я и наставник,
невольно залюбовались богатырскими статями амазонки. Лунообразные могучие
груди, необъятный мускулистый живот, уходящий в заросли розоватых,
подкрашенных волос. Робентроп-Ломота, чтобы собраться с мыслями, вцепился
зубами в свою кисть. Спросил строго:
  - Макела, у тебя что, не было времени привести себя в порядок?
  - Пусть все видят, - ответила мойщица.
  - Конечно, пусть видят. Но профессор отрицает. Не возводишь ли ты
напраслину, девушка?
  Эфиопка посмотрела на меня с таким отвращением, словно увидела червяка,
залезшего под юбку.
  - Стыдно, Толян. Зачем нахрапом лезть? Я тебе разве отказывала?
  - Ничего не помню, Макелушка. Честное слово.
  - Ах не помнишь? И как обзывался, не помнишь? И как кровь пил?
  - Я? Кровь пил?
  - Как докажешь? - спросил Робентроп, рванув себя двумя руками за бороду.
  - Чего доказывать... Свидетель есть. Настя со мной была. Кликнули Настю.
Подруга явилась быстро. Поклонилась по земли, как положено, старшему
наставнику и сразу набросилась на меня:
  - Ая-яй, сынок, как ты мог! Рубашечка бязевая, новехонькая, напополам
разодрал. Вену прокусил. А меня, меня за что?
  - Тебя тоже изнасиловал?
  - Хуже. Я вас разнимала, так ты, сыночек, в ухо мне кулачищем двинул.
Перепонка лопнула. Я ведь теперь оглохла на одно ухо. И это за все
хорошее, что мы с Макелушкой для тебя сделали.
  - Что вы для него сделали? - заинтересовался Робентроп.
  - Известно что. - Мойщица смутилась. - Его списать хотели, а мы не дали.
Поручились за него перед Гнусом.
  - Давно ли у вас такие полномочия поручительские? Мойщица Настя вспыхнула:
  - Вы, господин Ломота, большой человек, но нам с Макелой не начальник. У
нас другое переподчинение. Нечего зря пугать.
  - Пошли вон отсюда! Обе! - рявкнул Робентроп и затрясся, будто в
конвульсии. - Буду я тут слушать ваши дерзости!
  Мойщицы послушно потянулись из комнаты, Макела на пороге обернулась,
игриво обронила:
  - Вечером придешь, Толенька? Постельку стелить?
  - Как получится, - ответил я неопределенно. Робентроп долго не мог
успокоиться, бегал по комнате из угла в угол, жевал рукав. В конце концов
достал из ящика стола плоскую стеклянную фляжку с яркой этикеткой, на
которой был изображен череп с перекрещивающимися костями. Сделал два
крупных глотка из горлышка. Желтый лик прояснился. Мне не предложил, хотя
я надеялся. Уж больно череп заманчивый. Запыхтел, развалясь на стуле.
  - Какие все-таки твари! Вот она, вечная проблема низшего звена. При любом
режиме одинаковая. И ведь ничего не поделаешь: без них не обойтись.
Кому-то надо делать черную работу. Но каковы амбиции! Каков гонор! Вам
доводилось слышать подобное, сэр?
  - Что именно? - Я действительно не понимал причину его раздражения.
  - Как что? У них другое переподчинение! Надо же ляпнуть. Да мне пальцем
достаточно шевельнуть, чтобы их перебросили в анальный сектор. Со всеми
вытекающими последствиями, понимаете?
  - Не совсем.
  - Ну и не надо понимать. - Он немного остыл, задышал ровнее. Еще отхлебнул
из фляжки. - Ладно, будем считать, факт изнасилования установлен. Так?
  - Получается, так.
  - Какой сделаем вывод? Не отвечайте, вывод напрашивается сам собой.
Полагаю, хирургическое вмешательство нам не повредит. Такая легенькая,
необременительная кастрация под местным наркозом. Чик - и никаких хлопот.
Или есть возражения?
  - Кастрация - меня? - уточнил я.
  - Не меня же, сэр. Все мои проблемы в этом ключе давно позади. Я прежде,
помнится, тоже безумствовал... Впрочем, если вас устраивает положение
наложника у похотливых тварей, то пожалуйста. С операцией 
повременить. Больше того, вы, сэр, идеально подходите для индивидуальной
программы: "Размножение интеллигента в неволе". Правда, ее курирует барон
Голощекин, с ним не так просто столковаться.
  - А сейчас по какой программе я прохожу? Наставник погладил макушку,
окатил меня неприязненным взглядом:
  - Еще бы спросили, какое нынче столетие... Естественно, по общей. По
ликвидной. Оптовые, так сказать, поставки.
  - Оптовые поставки - чего?
  - Как чего? Протоплазмы, разумеется. В качестве клонированной рабочей
силы. По долгосрочному контракту. Сэр, не прикидывайтесь идиотом. У вас
экзамен на носу.
  Я знал, что моя настырность выведет Ломоту из терпения, но не мог
удержаться. Мне катастрофически не хватало информации, которая дала бы
шанс вырваться из жутковатого аттракциона. Я накапливал ее по крохам,
мучительно борясь с воздействием препаратов, увлекающих в иную,
виртуальную реальность. Физически ощущал, что еще немого и в мозгу щелкнет
какой то клапан, привычные цепoчки связей разорвутся и я радостно приму
правила игры, кoторую они навязывают. Самое ужасное, что открывающaяся
бездна меня манила, казалось, там, внизу, спасение, точно так же,
вероятно, отчаявшегося, потерявшего веру в себя человека бесенок
подталкивает сигануть с крыши.
  - Зиновий Зиновьевич, не сердитесь, пожалуйста, но было бы легче
ориентироваться, если бы знать конечный результат.
  - Какой результат?
  - То есть куда меня готовят, с какой целью... По прежней специальности,
извиняюсь, я некоторым образом ученый, привык все раскладывать по
полочкам: куда, сколько, зачем, почем. Иначе боюсь вас подвести как
наставника.
  - Пошел вон! - распорядился Робентроп, картинно указав на дверь.
  Ничего другого я не ожидал и начал пятиться задом, униженно кланяясь и
бормоча извинения, но Робентроп передумал, грозно рыкнул:
  - Стой! Замри! Вы что же, сэр, хотите сказать, что ничего не знаете о
своем предназначении? Координатор вас не посвятил?
  - В том-то и дело. Абсолютно ничего.
  - Тут какое-то упущение. Хорошо, разберусь... Что у вас дальше по
распорядку?
  - Кажется, прогулка.
  - Не должно казаться, надо твердо знать. К Макеле пойдешь?
  - Может быть, попозже к вечеру.
  - Помни, завтра экзамен.
  - Помню, спасибо.
  По просторному хосписному парку прохаживались, нагуливали аппетит здешние
обитатели. Поодиночке и парами, но все с задумчивым, отрешенным видом.
Одна группа, человек десять, как обычно по утрам, собравшись в кружок,
играла в волейбол. Среди них выделялся рослый, спортивного вида мужчина,
который то и дело с мясницким криком "Кхе-ех!" подпрыгивал и "врубал
кола". Остальные перекидывались вяло, словно отбывали трудовую повинность.
Игра производила довольно странное и тревожное впечатление, потому что
мяча у них не было. Точно так же не было ракеток и шарика у двух игроков
за теннисным столом, что не мешало им азартно гасить и даже, кажется,
вести счет. К натянутому вдоль двухметрового забора тросу были пристегнуты
три здоровенных сторожевых кавказских овчарки, мимо которых и мышь не
проскочит. Возле сторожевой будки у ворот курили двое охранников с
автоматами, тут и там на скамейках расположились санитары, зорко
наблюдающие за пациентами, но даже несмотря на эти досадные штрихи,
утренний парк, с серебристыми елями и укромными беседками, выглядел уютно
и умиротворенно.
  В первые дни я пытался установить контакт с кем-нибудь из аборигенов, но
попытка окончилась так, же, как и знакомство с певицей Зыкиной. Короткие
бессмысленные ответы, пустые глаза, заторможенность реакций. Видимо,
большинство из них дошли до какой-то переходной кондиции, которой я еще не
достиг. От пациентов хосписа мало чем отличался и обслуживающий персонал.
В общении все они, от санитаров до наставников, были строго функциональны,
и выудить у них что-либо полезное было практически невоз.
  В одной из увитых диким виноградом беседок я увидел человека, которого
искал. Это был знаменитый, известный всему миру писатель-диссидент Олег
Яковлевич Курицын. Я познакомился с ним в первый же день и быстро
убедился, что он не принадлежит ни к персоналу, ни к пациентам.
Невероятно, но так. По сравнению с тем, как он выглядел на воле, он разве
что помолодел лет на десять, но в сущности остался таким же, каким его
привыкли видеть многочисленные почитатели на экране телевизора: тот же
аскетический овал лица, высокий лоб, бородка клинышком, густой нимб волос
- и неугомонная, ищущая мысль в каждом слове и жесте. Великий гуманист и
страстотерпец сперва отнесся ко мне с недоверием, но, почувствовав
благодарного слушателя, увлекся, и битый час с жаром растолковывал свои
идеи о переустройстве России, о необходимости земского самоуправления и
так далее - короче, заново пересказывал мысли, известные по его публичным
выступлениям.
  Меня интересовало совсем другое, но в тот раз я не успел ничего выяснить:
беседу прервал гонг на обед. Опаздывать было нельзя: это грозило лишением
сладкого и дополнительным уколом. Услышав унылый звук гонга, писатель
гневно вскинул брови:
  - Видите, батенька, как будто мы не в России... Колокол должен гудеть,
вечевой колокол!
  На сегодня я поставил целью узнать от Курицына как  больше о том, что
здесь происходит и есть ли надежда вырваться отсюда. Несколько остужало
мой энтузиазм подозрение, что Курицын, воз, на самом деле вовсе не
Курицын, а некий фантом, материализованный, допустим для какого-то
очередного психологического теста.
  Сидя в беседке в гордом одиночестве, знаменитый мыслитель был занят тем,
что тупым пластмассовым ножичком обстругивал березовый колышек. Увидев
меня, обрадовался:
  - Прошу, батенька, прошу... Намедни мы, кажется, не договорили...
Простите, запамятовал, как вас звать-величать?
  Я заново представился, хотя писатель и не утруждался запомнить, и скромно
опустился на краешек скамьи. Насколько я понимал этого человека, он
чрезвычайно самолюбив и не потерпит ни малейшей фамильярности. Но главное,
не дать ему усесться на любимого конька. Если заведет волынку о
переустройстве России, опять прокукует до обеда.
  - Итак, многоуважаемый... э-э... Виктор Анатольевич, значит, интересуетесь
социальными проблемами?
  Подозрение укрепилось: при знакомстве я ни словом не упомянул о своей
профессии. Да он и не предоставил мне такой возсти.
  - Какое там интересуюсь... Каюсь, при проклятом режиме имел звание доктора
каких-то наук, но ведь по вашей же теории все это было чистым
надувательством.
  - Не совсем улавливаю мысль?
  - Звания, награды, почести - все это мишура на фоне тотальной лжи и
свирепого идеологического гнета. Стыдно теперь вспоминать.
  Не попал, не угодил: мыслитель сурово насупился. - Каша у вас в голове,
батенька, сударик мой. Поверхностно усваиваете уроки жизни. Лжа, как ржа,
разъедает душу, это верно, но отрекаться от исторического прошлого негоже.
Как бы вместе с одежей кожу не содрать. Читали мои оборванные крики?
  - Не довелось, простите великодушно.
  - То-то и оно. Наш интеллигент удивительно нелюбопытен и умственно хил.
Ему у простого мужика поучиться бы. Мишура, говорите? Нет, батенька,
копать надобно глубже и ширше. Коли судить с вашей точки зрения, россиянин
семьдесят лет прожил в мираже и обмане, а это не совсем так. Напомню
презанятнейший эпизод из истории красное нашествия. Было это, дай Бог
память, восемнадцатого марта одна тыща девятнадцатого года. Аккурат перед
заключением Вестсальского соглашения...
  - Ой! - выдохнул я и согнулся до пола, будто срыгнул.
  - Что с вами? - озаботился писатель. - Рублик обронили?
  - Не обращайте внимания, Олег Яковлевич. Чего-то за завтраком проглотил.
Пожадничал. Пятый день не могу привыкнуть к здешней пище. На чем,
интересно, они кашу варят? Подозреваю, на тавоте.
  - Зачем же... - скупо улыбнулся мыслитель. - Постным маслицем заправляют.
Бывает, и сливками. Кушать . Иной вопрос, что у вас, батенька,
сударик мой, воз, особая диета, как у подготавливаемого к
перевоплощению.
  - Вот! - Я обрадовался, что так удачно свернул начавшуюся лекцию. - Сам
чувствую - диета особая. А вы, Олег Яковлевич, давно здесь лечитесь?
  - Не лечусь, сударик мой, работаю. Чего и вам желаю. Без работы русский
человек вянет, как растение без полива.
  - Я в том смысле, что россияне на какой-то срок лишены ваших наставлений.
Не обернется ли это бедой?
  На сей раз попал - зацепило старика. Просветлел ликом в аскетических
чертах проявилось что-то детское.
  - Хоть и глупость сказали, а приятно. Видно, не совсем вы потерянный для
отечества человек. Отвечу так. Мою пуповину с народом никому не оборвать,
хотя пытались, как известно, многие.
  Я решил ковать железо, пока горячо.
  - Неужто, Олег Яковлевич, вас сюда силой привели. Неужто осмелились?
  Мыслитель бросил заполошный взгляд на кусты бузины, откуда доносились
странные повизгивания.
  - Ах, сударик мой Виктор Тихонович, опять легкомысленные слова, не
подходящие для доктора наук. Кстати, по убеждениям вы, надеюсь, не
демократ?
  - Как ... Монархист, разумеется, - возразил я с обидой.
  - Тем более стыдно. Православный монархист - и такая собранность в мыслях.
Скачки несуразные. То о россиянах забота, а теперь вдруг... С чего вы
взяли, что сюда кого-то силой гонят? Откуда такие сведения?
  - Разве все эти люди... - в изумлении я развел руками, - Разве они?..
  Мыслитель благодушно хмыкнул.
  - Добровольцы. Уверяю вас, убежденные добровольцы-общинники.
  - И волейбольщики?
  - Они тоже. И все прочие. Нам с вами, сударик мой, Тихон Васильевич,
выпала честь участвовать в замечательном социальном опыте. Воз, здесь
создается прообраз будущей России. На наших глазах воплощается вековая
мечта россиянина о Белом озере, о тихой обители, где все обустроено по
справедливым Божеским законам...
  Показалось, в суровых глазах мыслителя блеснули слезы, и я не выдержал,
перебил:
  - Олег Яковлевич, неужели вы это всерьез? Тряхнул бородкой, на лицо
вернулось высокомерно-укоризненное выражение.
  - Я, сударик мой, за всю жизню ни единого словечка не сказал шутейно, не
обдумав заранее. И не написал. Если читали мои книги, должны знать.
  - Простите великодушно, сорвалось с языка... И что же будет дальше с этими
общинниками-добровольцами? Когда закончится опыт?
  - Большинство вернутся в народ, просвещать темную массу. Благое дело... Вы
давеча наобум помянули проклятый режим, а я вот что скажу. У
сатанят-коммунистов тоже есть чему поучиться. Они хоть и врали безбожно,
но понимали наиглавнейшую вещь: россиянину для счастья мало кнута, ему
мечта необходима. В тех же лагерях не токмо морили людишек, но давали им и
духовную пищу...
  Я уже потерял надежду выведать у писателя что-либо путное и приготовился
слушать с покорным вниманием, но нам помешали. Повизгивания в кустах вдруг
оборвались на громкой истерической ноте. На газон вывалилась натуральная
коза с тяжелым, волочащимся по земле выменем, за ней выскочила крупнотелая
бабенка в разодранном Комбинезоне и с окровавленным лицом, а следом
появился хмурый, сосредоточенный Чубайс, распаренный, будто из бани. Коза
и бабенка куда-то умчались, а великий приватизатор, поправив лямки, забрел
к нам в беседку.
  - О-о, - приветствовал его Курицын. - Все свирепствуете, сударь мой? Все
никак не угомонитесь?
  В голосе писателя зазвучали несвойственные ему почтительные интонации. Я
не удивился. Солнце сияло в полнеба трепетно дымилась зелень листвы. Морок
продолжался, и я уже не был уверен, что когда-нибудь проснусь.
  Чубайс смотрел осоловелым взглядом. Вопроса не понял, но чего-то явно
ждал. Известная всему коммерческому миру статная фигура, благородное лицо
как-то особенно внушительно и загадочно выглядели на фоне хосписного
пейзажа.
  - Чего говорите? - выдавил он наконец, скривясь в шкодливой гримасе, с
какой обычно объявлял об отключении зимой электричества в больницах.
  - Мы-то ничего не говорим, - лукаво отозвался писатель. - Лучше ты нам
скажи, Толлша, неужто никогда не пресыщаешься?
  Мой тезка минуту-другую пытался осмыслить эти слова, потом произнес почти
по слогам:
  - Ищу бригадира Семякина.
  - Понятно, - Курицын зачем-то мне подмигнул. - Не видели мы твоего
бригадира. В процедурной он, скорее всего. Ступай в процедурную. Толя. Там
тебя уважат.
  Чубайс в растерянности покачался на пороге, вдруг протянул руку и жалобно
попросил:
  - Дай! Хочу.
  Я не сразу сообразил, что он просит сигарету. Зато мгновенно отреагировал
писатель:
  - Ни в коем случае! Уберите, спрячьте пачку.
  - Почему? - удивился я, - Пусть покурит, не жалко.
  - Нельзя ему, сударик мой, - пояснил мыслитель, - ни табака, ни алкоголя.
Все это снижает потенцию, - и добавил, обращаясь к реформатору: - Ступай,
Толяша, ступай с Богом. Семякин за козу два лишних тюбика подарит.
  - Правда? - просиял Чубайс.
  - Только попроси интеллигентно. Задницу голую покажи, Семякин это любит.
  Чубайс развернулся и чуть ли не бегом припустил к корпусу.
  - Ничего не понимаю, - признался я, - Кто такой Семякин? Что все это
значит?
  - Да нечего понимать. Семякин - его наставник... кстати, не знаю, как вы,
сударик мой, Виктор Андреевич, а эти чикагские мальчики не очень по душе.
Умом сознаю без них Россию не обустроить, ненасытные, могучие люди, цвет
нации, но не лежит душа - и все. Есть в них какая-то чернота. Нехристи
ведь они все. Чему научат россиянина? Денежки считать? Так у него их
отродясь не было и никогда не будет. Знаете почему?
  - Нет.
  - Они ему противопоказаны, и он об этом знает. О-о, тут прелюбопытная
коллизия. Россиянин к денежкам тянется и приворовать горазд, но когда их
много скапливается, у него наступает как бы помрачение ума. Спешит от них
скорее избавиться, разбазарить, прокутить, спустить... Поразительные есть
примеры. Вспомните, тот же Саввушка Морозов накрутил капитал - и будто
рассудком помутился. Кому казну передал? Не бедным и гонимым, жаждущим
вспомоществования, а исконным врагам отечества, сатанятам, революционерам.
Типичный вывих россиянского человека, коему подвалило богатство. Причина
здесь тонкая, деликатная. Россиянин нутром чует: каждая лишняя копейка, не
заработанная в поте лица, неправедная, на ней мета дьявола. Старается ее
сбагрить, но делает это подло, нелепо, как и все остальное. Улавливаете
суть?
  - Пытаюсь... Олег Яковлевич, а каким образом тут оказался Чубайс? Или это
не тот Чубайс, который электричество прикарманил?
  - Об этом, сударик мой, старайтесь не думать. Одно могу сказать: каждому
из нас отведена своя роль. Толяша призван для благороднейшей цели -
улучшить по возсти россиянскую породу. Замечательная,
архисвоевременная задача. Раньше мы как обычно делали? Выискивали
производителей за границей, в Германии, в Англии, и вот наконец научились,
образно говоря, выращивать их прямо в стойле. Великолепно! Возсти
открываются сказочные. Главное, впервые появился шанс покончить с
загадочным россиянским дебилизмом.
  Тоска все круче сжимала мою грудь.
  - Олег Яковлевич, может быть, вы знаете, какая роль отведена и мне?
  - Никакой, - ответил мыслитель. - Вы, Иванцов, относитесь к тем, у кого
нет никакой роли.
  - Почему такая дискриминация? - попытался я пошутить, но шутки писатель не
принял.
  - Вы же интеллигент по определению. Доктор наук и прочее. Книжный червяк.
Интеллигенция в России - это исторический мусор. За два последних столетия
ее вина перед народом достигла таких размеров, что ее уже не искупить
никакими страданиями и покаяниями. Сказано про вас: образованны. Кстати,
летучее и едкое определение. Но не совсем точное. Вернее сравнить
интеллигенцию с окаменевшими каловыми массами в пищеводе нации. Чтобы
очиститься, вернуться к исконным корням, народу необходимо отрыгнуть
интеллигенцию, исторгнуть ее из себя.
  - Что же будет лично со мной?
  - Полагаю, ничего особенного. Проверят на степень генетической прочности и
вернут восвояси, в прежнюю среду обитания. Для дальнейших наблюдений.
  Меня уже не занимали его рассуждения, и я не пытался угадать их смысл.
Когда он назвал меня Иванцовым, я словно прозрел. Вероятнее всего, я
беседовал не со старцем из плоти и крови, а с его голографическим
изображением. Скоро и я превращусь во что-то подобное, уже превращаюсь.
Руки и ноги, правда, были еще теплые, живые, кровь струилась по жилам,
язык ощущал вкус горьковатой слюны, но сумасшествие подобралось так
близко, что при желании я мог потрогать его кончиками пальцев.
  7. ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН
  К пятому, шестому (или двенадцатому?) дню я обжился в хосписе и накануне
первого экзамена совершенно не волновался, хотя от его успешной сдачи, как
предупредил наставник Робентроп, зависела дальнейшая выбраковка. Я
спросил, что это такое - выбраковка, и Робентроп, внезапно разъярясь, чуть
не оторвав себе ухо, отрезал:
  - Когда надо, узнаете, сэр!
  Прошлое отступило, истаяло, и тоска в груди утихла. Я уже не горевал об
утраченной семье и о кое-как налаженном обетовании. В прошлом было,
конечно, много хорошего, но ведь и жалеть особенно не о чем. По крайней
мере здесь, в хосписе, я ни в чем не нуждался и не приходилось думать со
страхом о завтрашнем дне. Строгий, раз и навсегда заведенный распорядок,
стабильное лечение, долгий, беспробудный сон... Труднее всего было
привыкнуть к здешнему питанию: желеобразные, рвотные супы, вторые блюда -
протухшие мясо и рыба, в которых зубы увязали, как в глине, пирожные,
посыпанные каким-то порошком вроде птичьего дерьма. Все это поначалу плохо
удерживалось в желудке, но на третий, кажется, день, перед обедом мне
вкололи порцию универсального лекарства "Бишафилиус-герметикус",
штатовского производства, приготовленного, по уверениям
медсестры-давалыцицы, с использованием змеиного яда и спермы папуасов. И
буквально через час у меня открылся такой жор, что я попросил вторую
порцию рыбы-фри, которую мне, правда, не дали.
  Медицинский персонал в основном относился ко мне хорошо, а уж с Макелой и
Настей наладились такие отношения, что хоть к жене не возвращайся. Добрые
женщины по нескольку раз в день забегали в комнату, приносили разные
сладости, гнилые фрукты, шоколадки, которые  сосать, не чувствуя
вкуса, но которые резко поднимали потенцию, а вечером я сам приходил к ним
в гости во флигелек. Свидания проходили по одной и той же схеме, но
мойщицы иногда ссорились между собой, кого из них я должен первую
изнасиловать. Победительницей в споре обыкновенно выходила Макела, потому
что была физически намного крепче Насти. Я пил чай или прокисшее красное
вино без градусов и высокомерно, как турецкий султан, наблюдал за
перебранкой двух влюбленных женщин. Сперва они пикировались беззлобно,
пересчитывая, кто больше сделал для меня хорошего, потом начинали
вспоминать какие-то давние истории, незабытые обиды - и наконец с ужасными
воплями набрасывались друг на дружку, причем дрались не по-женски, не
царапали, не хватали за волосы, а, отступив на середину комнаты, наносили
мощные прямые кулачные удары до тех пор, пока одна из них, обычно Настя,
не валилась на пол. И тогда Макела выбивала каблуками остатки дури из
подруги, пока та не теряла сознание. Проделав все это, безумная мойщица,
еще разгоряченная победой, валилась на кровать и истомно, тоненьким
противоестественным голосишкой взывала:
  - Ну что же ты медлишь, любимый!
  По установленному ритуалу, я выходил за дверь и через секунду врывался в
комнату с разъяренным лицом и набрасывался на невинную жертву, аки вепрь.
Надо заметить, все комнаты хосписа были снабжены видеоглазками, кассета с
нашими ежевечерними развлечениями ходила по рукам, и я все чаще ловил на
себе уважительные взгляды сотрудников, включая мужчин. В прежней жизни я
никогда не считал себя исключительным любовником, да и никто не считал, и
поймал себя на том, что новый статус неудержимого самца, этакого буйного
мачо, тешит мое самолюбие. К слову сказать, я больше симпатизировал
беленькой Настене, и не в силу расовых предрассудков, а из вполне
понятного восхищения ее необыкновенным любовным упорством. Она знала, что
потерпит поражение, но раз за разом без всяких колебаний вступала в
неравную схватку. Наставник Робентроп по-научному растолковал феномен ее
поведения, сказал, задумчиво почесывая мошонку:
  - Они обе, сэр, из одного мазка, потому ни в чем друг другу не уступят.
Вплоть до полного самоуничтожения. Как и заведено у одноклеточных.
  Интересное объяснение по поводу моего будущего дал фельдшер Миша
Чингисхан, проводивший со мной утренние и вечерние процедуры. Приземистый
кривоногий мужичок монголоподобной внешности, отчего, вероятно, и
прозвище. С ним у нас сложились почти приятельские отношения. Он был
чистоплотен, брезглив, любил почесать языком и никогда не причинял лишней
боли и не перебарщивал с дозой. Не знаю, как с другими, а меня он
по-своему даже жалел, пару раз украдкой дал нюхнуть кокаина, который
заметно смягчал воздействие лекарств. По положению в хосписе Чингисхан
принадлежал к среднему звену, как и мойщицы Настя с Макелой, и это
означало, что у него не было прошлого и соответственно какие-то важные
участки сознания были наглухо заблокированы, зато в абстрактном, ни к чему
не обязывающем общении он был вполне вменяем, меня жалел подобно тому, как
каждый нормальный мужик жалеет скотинку, откармливаемую на убой. Правды не
скрывал, говорил откровенно, с сочувствием:
  - Тебе, Толик, после экзамена сделают коррекцию, тогда ты уж никого из нас
не признаешь, но это не страшно. Главное, чтобы человек был хороший,
согласен со мной? Я пытался узнать подробности:
  - Разве без коррекции никак нельзя обойтись?
  - Невоз. Даже не надейся. Размножение без коррекции все равно что
автомобильный движок без смазки. В любой момент заклинит.
  - Значит, меня все-таки будут размножать?
  - Тебя, Толик, уже давно размножают, токо ты не чувствуешь. Этого никто не
чувствует. Ты вот сейчас один, и вдруг вас будет много. Вынырнете, как
головастики из садка. В этом весь кайф.
  Я не боялся правды Чингисхана: размножение так размножение, коррекция так
коррекция, какая разница...
  О моих приятельницах фельдшер, в отличие от Робентропа, отзывался крайне
уважительно. Относил их к особям, у которых в процессе утилизации по
недосмотру медиков сохранились первоначальные женские инстинкты. Он
работал в хосписе около трех лет, всякого нагляделся и уверял, что это
редчайший случай. Большинство измененных типов перевоплощались в
функциональную личность со строго ограниченными параметрами
жизнедеятельности: наставник становился наставником, водитель - водителем,
сливняк - сливняком, повар - поваром, охранник - охранником, - и никакого
шажка в сторону. Макела и Настя, кроме того что были действительно
первоклассными мойщицами, каким-то чудом уберегли в себе женскую
суверенность и по-прежнему мечтали о тихой, сокровенной бабьей доле на
пару с самцом. Поэтому обе были обречены на выбраковку. На своем
любвеобилии они прокалывались и раньше, до меня, но их прощали, пытались
усиленной терапией сбить побочный настрой, но безрезультатно. Чингисхан с
грустью заменил, что после меня их наверняка угомонят окончательно.
Корпорация "Дизайн-плюс", как всякая крупная финансовая структура,
избегала держать в штате людей, сохраняющих признаки половой
индивидуальности, и выходки мойщиц терпела лишь потому, что проверяла на
них новейшие хичические средства ликвидации психогенных аномалий:
  - Ты, Толик, последний, кто ими попользовался, - с грустью заметил
Чингисхан.
  В вечер перед экзаменом я попробовал развить эту тему надеясь, как обычно,
выведать дополнительную информацию, После укола, разжижающего мозги, и
короткого подключения к аппарату "Энергия" я лежал на кушетке и задыхался,
как рыба, выброшенная на берег, а Чингисхан, нюхнувший кокаина, сидел
рядом, глядя на меня добрыми глазами.
  - Потерпи, Толик, - бормотал сочувственно. - Сейчас отлегнет.
  Домашняя обстановка в кабинете навеяла очередную иллюзию о возм
человеческом контакте.
  - Миша, а ты вроде сам не прочь побаловаться с Макелой?
  - Эх, Толик, любой бы согласился, да не у всех твое здоровье.
  - Неужто ты слабее меня?
  - Не в том дело. Ты на допинге, а я на служебной пайке. Разницу чуешь?
  Я еще не в силах был пошевелить ни рукой, ни ногой, но разницу чуял.
Каждый разговор в хосписе с кем бы то ни было - с мойщицами, с фельдшером,
с писателем Курицыным, со старшим наставником Робентропом, начинавшийся
как нормальный, обязательно заканчивался чудовищным нагромождением пустых,
каким-то образом вывернутых наизнанку фраз, в которых ускользал любой
смысл, будто хвост ящерицы в щелке. Разница между мной и, допустим, Мишей
Чингисханом была в том, что он безболезненно ориентировался в словесном
поносе, а у меня возникало тяжкое ощущение, что сошел или вот-вот сойду с
ума. Однако этот назойливый страх день за днем терял свою острую
первоначальную жуть.
  Экзамен проходил в специальном помещении с белыми, покрашенными масляной
краской стенами, заставленном всевозй аппаратурой, совершенно мне
незнакомой. Меня раздели до пояса и усадили в медицинское кресло посредине
комнаты. Опутали проводами и облепили датчиками с ног до головы. На сеансе
присутствовали рыженький, с рязанской мордой координатор Джон Миллер,
старший наставник Робентроп, беспрестанно дергающийся и гримасничающий,
двое санитаров, похожих на братков из телесериала "Бандитский Петербург",
а также представитель дирекции "Дизайна-плюс", господин японской
наружности, к коему все остальные относились как к Высшему существу.
Обращаясь к нему, многократно кланялись и с подчеркнутой почтительностью
начинали фразу словами:
  - Ваше превосходительство, многоуважаемый Су Линь...
  Наставник Робентроп торжественно объявил, что кандидат четвертого разряда
Иванцов к испытанию готов, после чего японец раздраженно бросил:
  - Почему на нем разные носки?
  - В соответствии с менталитетом, - ответил Ломота подобострастно. -
Интеллигент вонючий.
  - Это он женский персонал баламутит?
  - Так точно, ваше превосходительство.
  В узких, с сиреневым отливом глазах японца зажглось любопытство, из своего
кресла он дотянулся до меня тонкой черной указкой вроде тех, которыми
раньше пользовались школьные учителя, но более длинной и изящной. Потыкал
ею в голый живот.
  - Чубайсу подражаешь, а, Иванцов? Хочешь стать производителем?
  Я туго соображал, с утреца вкатили что-то новенькое, полный шприц, голова
была набита ватой:
  - Никому не подражаю. Я сам по себе.
  - Что ж, - японец развеселился, - давай посмотрим, какой ты герой, Иванцов.
  Один из санитаров сзади нахлобучил мне на голову шлем наподобие пилотного,
второй щелкнул клеммами, что-то подключил - и в мозг ударил разряд тока,
который мгновенно вырубил меня из реальности. Очнулся я в собственной
квартире, в спальне, со сложным ощущением, что это все-таки не совсем моя
спальня, а скорее ее компьютерное воплощение, но почти сразу это знобящее
ощущение исчезло. Я сидел на кровати, опустив босые ноги на коврик, и
чувствовал себя вполне нормально. Легкий жар растекся по телу, голова
слегка кружилась, но мне было уютно, спокойно и как-то сытно. Кроме меня в
спальне находился еще один человек - жена моя Мария Семеновна, Манечка,
Мусик. Бледная, смутная, но тоже реальная, как и все остальное. В тот
момент я не помнил ни про кресло, ни про шлем, ни про экзамен на
контролируемость-управляемость. Вообще вся загадочная история с
"Дизайном-плюс" и с поселением в хоспис "Надежда" как бы отсеклась,
вытеснялась из сознания. Я ощущал себя так, что только что проснулся и
куда-то собираюсь по делам, причем уже опаздываю. И orтого разозлился на
жену, которая, стоя ко мне спиной, хлопотала у платяного шкафа. Рыкнул на
нее:
  - Эй, Манек, не могла пораньше разбудить? Обернулась потухшим лицом, в
котором не было кровинки.
  - Толечка, ты же хотел отоспаться. Голосок елейный, заботливый - и это еще
больше вывело меня из себя.
  - У меня с Зенковичем из "Аэлиты" назначена, встреча... Ты что, забыла?
  Я сам только что вспомнил про Зенковича, но это не важно. Она должна
помнить. Она всегда держала на заметке все мои встречи и обещания.
  - Что ты говоришь? Зенковича в прошлом году похоронили.
  Неуместный, дикий юмор - или что похуже. Я только вчера говорил с ним по
телефону. Зенкович - один из моих постоянных работодателей. По его
рекомендации я сделал с десяток социально-психологических бизнес-прогнозов
для крупных фирм, а также подкалымливал на пиаре. Да я,  сказать, и
жил-то за счет Зенковича. У старика колоссальные связи, оставшиеся с тех
времен, когда он работал в кадрах ВЦСПС. Меня он любил, как родного сына.
Тем более что его родной сын, влиятельный чиновник из администрации мэра,
по пьяной лавочке попал в аварию и разбился насмерть. Газеты, помнится,
писали, что по всем признакам авария напоминает рутинное заказное убийство.
  - Значит, похоронили? - переспросил я. - И отчего же он помер, если не
секрет?
  - Как отчего, Толенька? Ему за девяносто перевалило. Они еще с Микояном
дружили семьями. От старости и умер. А тут еще запутанная история с
Димочкой. Официальная версия, конечно, авария, но ведь никто так и не
объяснил, откуда у Димочки пять пулевых ранений. Самсон Демьянович очень
переживал из-за всего этого. Накануне инсульта ему кто-то позвонил,
предупредил: верни, дескать, старый хрыч, деньги партии или с тобой будет
то же самое, что с твоим ублюдком. Звонок - последняя капля... да ты сам
мне все это рассказывал. Толенька, что с тобой?
  Такой лживой я ее не видел. Насочиняла с три короба и сказала ни словечка
правды. Никогда Зенкович не дружил с Микояном, о смерти его сына
действительно сплетничали в прессе, но речь шла не о пулевых ранениях, а
об oторванных взрывом конечностях, газетчики путались лишь в тротиловом
эквиваленте зарядного устройства. А главное, умереть от инсульта сам
Зенкович, если я накануне с ним созванивался. Совершенно очевидно, что
весь этот бред имел под собой какую-то серьезную причину, и я легко
догадался какую. "Что с тобой?" - спросила она. Лучше бы обернула этот
вопрос к себе.
  Решение созрело мгновенно, словно продиктованное свыше, но прежде
следовало кое-что уточнить. Скрывая истинные чувства, я спросил:
  - Почему ты называешь молодого Зенковича Димочкой? Ты разве с ним дружила?
  Маша оставила в покое шкаф и присела на стул напротив меня. Двигалась
как-то неуверенно, но я не придал этому значения. Мозг сверлила, как
шуруп, одна мысль, поразившая меня: неужто она всю жизнь меня обманывала?
Ложь никогда не бывает случайной и единственной, она вытекает из
предыдущей и обязательно тянет за собой последующую. Неужто женщина,
родившая двоих детей, олицетворявшая в моих глазах семейную
добропорядочность, таила под наивной личиной лицемерие и коварство,
присущие всему змеиному женскому роду? Больно это осознать на склоне лет,
ох как больно!
  - О чем ты. Толя? Конечно, я знала Дмитрия Самсоновича. Больше двадцати
лет... Ты не заболел, родной мой?
  Слащавая неискренность доконала меня окончательно. Все сомнения развеялись.
  - Но прежде ты не называла его Димочкой!
  - Как же не называла?! Всегда называла.
  - Врешь!.. Может, ты и старшего Зенковича называла Самсончиком? Может
быть, лучше сказать обо всем прямо?
  - Что сказать?
  - А то. Признаться своему доверчивому дураку мужу, что спала с обоими.
Дескать, бес попутал. Прости, Толечка, больше не буду. Тем более одного
уже Бог прибрал. Или Дьявол, тебе виднее.
  - Толя, опомнись! Как у тебя язык повернулся?!
  Я расхохотался "добродушным" мефистофельским смехом.
  - Ну и как старичок себя показал? Не оплошал в постели?
  Бледное лицо Маши перекосила гримаса боли. Тоже, разумеется,
искусственная. Едва слышно она пролепетала:
  - Мне трудно будет забыть этот разговор.
  - Тебе и не придется! - изрек я торжествующе. Я уже понял, что дальше
выяснять что-либо бессмысленно. Когда баба упирается в своем вранье, ее
хоть на куски разрежь - не признается. Мое терпение истощилось. Тог же
внутренний голос подхлестывал: "Давай, Толя, действуй. Не будь слюнтяем.
Какие доказательства еще нужны? Развратная тварь! Так сделай то, что
обязан сделать каждый уважающий себя мужчина. Соверши поступок".
  - Непонятно другое, - сказал я печально, хотя испытывал небывалый прилив
какой-то радостной энергии. - С какой стати ты приплела сюда партийные
деньги? Допустим, Зенкович подонок. Допустим, перевертыш. Но он же
честнейший человек. За всю жизнь копейки чужой не тронул.
  - Я не говорила, что он присвоил деньги... Толя, давай, померим
температуру? Давай вызовем врача? - На ее глаза, как две бусинки,
навернулись слезы, тоже, естественно, лживые. Смешно вспомнить, сколько
раз прежде она покупала меня этими слезами и я становился в коварных руках
податливым, как воск.
  - Врача? - переспросил я саркастически. - Сейчас вызовем. Только не ко
мне, дорогуша.
  Все дальнейшее произошло как бы само собой. К Маше я испытывал скорее
презрение, чем ненависть, ненавидеть ее не за что, слабое, лукавое
создание, но оставлять без наказания тоже нельзя. Она предала, разрушила
нашу семью, столько лет водила меня за нос, и лучше бы ей не родиться на
свет, чем спутаться со стариком Зенковичем. Я перегнулся с кровати и
вместе со стулом подгреб ее к себе. В руках почувствовал силу необычайную
и принял это за добрый знак.
  - Чего ты, Толечка, чего? - забеспокоилась Маша. - Словами скажи, чего
хочешь? Чайку поставить?
  - А вот чего! - Я повалил ее на кровать, ухватил поудобнее и начал душить.
  Она захрипела, но не сопротивлялась, и это меня смутило. Я чуть-чуть
ослабил зажим, дал ей раздыдaться. Светлые, серые очи заглянули мне прямо
в душу.
  - Толечка, хочешь меня убить?
  - Так надо. Маня. Сама после поймешь... Давай, покричи для порядка.
  - Зачем? Если надо, убивай.
  И в конце всего она попыталась восторжествовать, оставить за собой
последнее слово. Это меня разозлило. Стараясь больше не встречаться с ней
взглядом, я навалился и душил до тех пор, пока наши тела не содрогнулись в
имитации смертного совокупления. Лицо у Манечки посинело, и я нежно
поцеловал ее в губы.
  - Видишь, как все просто! А ты, дурочка, боялась. Эх, не надо было
изменять. Это ревность, Манечка!
  Последнюю фразу я произнес в больничном кресле в экзаменационной комнате.
Еще горел на губах ее прощальный поцелуй, но я уже видел перед собой
старшего наставника Робентропа, Джона Миллера, хмурого японца Су...
Сознание мутилось от горя: Машенька умерла. Я так же был в этом уверен,
как и в том, что земля вертится. Я сам убил ее.
  - Неплохо, неплохо, - прогудел японец. - Параметры обнадеживающие. Не
исключаю, Гай Карлович пожелает лично ознакомиться. Любопытный экземпляр.
  Присутствующие в комнате радостно загалдели. Все смотрели не на меня, а на
светящийся монитор, на котором, словно в помутневшем зеркале, исчезло
изображение спальни и - крупным планом - кровати с лежавшей на ней мертвой
женщиной.
  - Хвалить вас обычно не за что, - продолжал японец, - но для десяти дней
результат прекрасный, просто прекрасный. Особенно учитывая неадекватность
субъекта. Поздравляю, ребята. Воз, это прорыв.
  - Ваше превосходительство! - счастливо кукарекнул Робентроп. - Вы
заметили, ни малейшего сбоя? Ни тени мнения. Абсолютно осознанный
противоестественный акт. Полагаю, через месяц запустим на конвейер.
  - А вот это не тебе решать, милейший, - остудил японец. Санитары сняли с
меня шлем, и один поднес чашку с пубоватой жидкостью. В ту же секунду я
ощутил, как кишки разрывает невыносимая жажда. Единым махом осушил
сладковатый приятный напиток, припахивающий водорослями. Су Линь наблюдал
за мной с загадочной улыбкой.
  - Что скажешь, Иванцов? Понравилось тебе?
  - Что именно?
  - Не притворяйся. Ловко женку придушил. А ведь она ничего плохого не
сделала. Жестокий ты человек, Иванцов. Истинный интеллигент.
  - Направленные зрительные импульсы, - с надеждой возразил я, - Рад, что
угодил, господин Су, но ведь это только игра.
  - Как знать, как знать... - засмеялся японец - и все остальные дружно
загоготали, включая санитаров. - Во всяком случае, экзамен сдал с первого
захода. Больше скажу. Если повезет, станешь папочкой множества
россиянчиков. Но не будем торопиться. - Японец шаловливо пощекотал мой
голый живот своей черной указкой-иглой. - Джон, срочно контрольные замеры
и радикальная биочистка.
  - Слушаюсь, ваше превосходительство...
  Координатор ухитрился одновременно поклониться и козырнуть. Муть в голове
рассеялась, я чувствовал лишь одно: не знаю как, но вырвусь отсюда и
посчитаюсь с этим сбродом. Незнакомое бешенство окостенило мышцы, будто
под кожу закачали гипс. С трудом разлепил губы.
  - Дозвольте поинтересоваться, господин Су, кто такой Гай Карлович, о
котором вы упомянули? Главный экспериментатор?
  - Прекрасный знак, - чему-то обрадовался японец, обращаясь к помощникам, -
На фоне общего эмоционального распада - сохранение интеллектуальных
градаций... - И уже для меня добавил: - Успокойся, Иванцов. Гай Карлович,
если уж ты такой любопытный, - это для тебя Господь Бог.
  8. ОРИЕНТАЦИЯ ИЛ МЕСТНОСТИ
  Во время послеобеденной прогулки я подошел к овчарке до кличке Фоке,
огромному зверю, фланирующему вдоль забора на железном тросе. Фоке не
раздулся от ярости, лишь угрюмо зевнул, сронив с клыков желтоватую пену.
Несколько дней я делал попытки наладить с ним контакт, как и с другими
овчарками, Рексом и Бодей. Приносил лакомство, вступал в умильные беседы.
Все безрезультатно. Кусочки мяса так воняли, что, вероятно, псы
воспринимали угощение как издевку, а на мои льстивые заигрывания отвечали
красноречивым негромким рыком, словно предупреждая: "Ну-ка, придурок,
подойди поближе, мы тебе покажем, какие мы умные, хорошие собачки".
  Но я не терял надежды приручить хотя бы Фокса, который среди этих
четвероногих громил выделялся и статью и серьезным, глубокомысленным
видом. И вот первая победа: пес не зарычал, не вздыбил холку, лишь скривил
морду в почти сочувственной гримасе: опять тебя, дескать, зачем-то
принесло, бедолагу.
  После успешной сдачи экзамена я второй или третий день жил будто в тумане:
дозы препаратов увеличили и вдобавок вчера взяли пункцию из спинного
мозга, отчего я чуть не окочурился. Санитары согнули меня в дугу лбом до
пола, и главный врач хосписа Герасим Остапович Гнус прошил иглой,
показалось, от затылка до копчика. Минут десять я бился в конвульсиях,
хотел размозжить башку о стену, спасибо двум дюжим молодцам-санитарам:
помешали. Придавили коленями к полу и удерживали некоторое время,
отвешивая успокоительные тумаки. Герасим Остапович объяснил, что это
нормальная реакция организма на пункцию на переходном этапе. И хотя при
этом бывают летальные исходы, но чрезвычайно редко и не у таких, как я.
Вообще этот человек, мой погодок, с проницательным взглядом гипнотизера и
с черной лохматой копной волос, относился ко мне по-доброму, даже как-то
признался, что прежде и сам был интеллигентом и ничуть этого не стыдится,
как многие другие. В моем сумеречном сознании он представал кем-то вроде
вершителя судеб, и я разговаривал с ним с опаской и почтительно, как ни с
кем другим. Все-таки моя поганая жизнь была полностью в его руках.
  Оклемавшись, я спросил:
  - Переходный этап, как вы изволили выразиться, Герасим Остапович, надеюсь,
не затянется надолго? Доктор ответил с научной основательностью:
  - Сие от нас не зависит. Вся программа, сударь, закодирована в клетках. Ни
убыстрить, ни замедлить процесс невоз. Да и не нужно. Это как с
беременностью. Моя задача простая - наблюдать и корректировать. Помните
завет Гиппократа: не навреди?.. Кстати, прекрасное правило для жизни. Не
навреди. Не вмешивайся в естественный ход событий - и все будет о'кей.
  Его слова столь вопиюще противоречили реальности, что я не удержался от
восклицания:
  - Простите, доктор, может быть я, конечно, скажу лишнее, но ведь то, что
здесь происходит, то, что вы вытворяете со мной, это же... это же... уму
непостижимо!
  - Вы знаете, что здесь происходит? - уточнил он с улыбкой святого.
  Я не мог остановиться, хотя следовало бы:
  - Ставите опыты над людьми, разве не так? Занимаетесь вивисекцией.
Принуждаете к перевоплощению. И все это называется "не навреди"?
  - О, сударь, зачем такие громкие слова. Вовсе они вам не к лицу... Ну-ка,
хлопцы, посадите его поудобнее.
  Санитары подняли меня с пола и с размаху швырнули в кресло, как куль с
мукой.
  - Так вот, сударь, - продолжал Гнус. - Отвечу на необоснованный упрек. Вы
глубочайшим образом заблуждаетесь, говоря о принуждении. Уверяю вас,
принуждение, насилие и все прочее тому подобное осталось за стенами этого
заведения, в котором вам повезло очутиться. Наши пациенты - совершенно
свободные люди, свободные в высшем, если хотите, религиозном смысле. Под
воздействием современных гуманнейших лечебных методик с них слой за слоем
спадает шелуха так называемой цивилизации, и они благополучно возвращаются
к своему первородному состоянию. Иными словами, воз, впервые в
истории наука приоткрыла перед человеком обратный путь в Эдем. Вы способны
понять, что это значит?
  Если бы я сказал, что не хочу в Эдем, а хочу обратно в квартиру на
Академической, к своей жене, скорее всего, доктор принял бы меня за
безнадежного, выбракованного самой историей "совка", перед которым открой
все сокровищницы мира, а он все равно будет тянуться к прилавку с дешевой
колбасой. К тому же я не знал, есть ли у меня еще жена и дети и квартира
на Академической и цела ли старенькая "шестеха", оставленная возле офиса
"Дизайна". Зато не сомневался в том, что Герасим Остапович Гнус, опрятный,
самодовольный и красноречивый, как всякий вития нового порядка, не
является человеком в привычном смысле слова, а представляет собой одну из
функций материализовавшегося кошмара, обрушившегося на мою бедную голову.
Изменятся условия среды, и он исчезнет как дым, правда, боюсь, теперь уже
вместе со мной, ибо с каждой минутой, с очередным уколом я чувствовал, как
все органичнее сливаюсь с вымороченной реальностью. И все чаще в голову
приходила успокоительная мысль: а чем, собственно, мир хосписа так уж
сильно отличается от того, где я был прежде? Не придуманы ли все мои
страхи?
  Овчарке я принес косточку из рагу. Косточка плоская, неизвестно от какого
животного, похожая на берцовую кость человека, с желтоватыми прожилками
гнили и с заостренными краями. Ободренный спокойной реакцией Фокса, я
положил ее почти перед самым его носом.
  - Песик, собачка маленькая, - заговорил, как мог задушевнее. - Погляди,
какой гостинец у дяди Толи. Ах как вкусно пахнет! Кушай, Фоксик, кушай.
  Пес брезгливо понюхал кость и взглянул на меня с обидой.
  - Не нравится? - удивился я. - Прямо не знаю, как угодить. Не слишком ли
ты привередливый?
  Пес склонил огромную башку набок, внимательно прислушиваясь, и я,
торжествуя, протянул руку, чтобы его погладить. Неуловимым движением зверь
перехватил мою кисть, зажал в зубах. Так мы и застыли, глядя друг на
друга: я - с ужасом. Фокс - насмешливо. Ему хватило бы небольшого усилия,
чтобы лишить меня конечности, но что-то подсказывало мне, что он этого не
сделает.
  - Ты замечательный пес, - пробормотал я осевшим голосом. - Я тебя уважаю.
Отпусти, пожалуйста, руку, ведь мне больно. Давай лучше дружить.
  Еще несколько мгновений он медлил, решая какие-то свои проблемы, затем
разжал пасть. Закрепляя победу, я присел на корточки и почесал его за
ухом. С легким укоризненным ворчаньем Фокс сбросил мою ладонь, но это уж
точно был приятельский жест. Мы были в контакте. Пес просто показал, что
ему не по нраву примитивные человеческие ласки. Больше того, в
устремленных на меня звериных очах я различил глубокую тоску, разъедавшую
и мое нутро. Я чуть не поцеловал его в морду, но решил не испытывать
судьбу. Поклонился и сказал, как равному: - До свидания, дружище Фокc. До
встречи. И черт побери! - он незаметно кивнул в ответ. Распираемый
гордостью, я побрел к воротам, что с самого начала входило в мои планы.
Там сегодня дежурил охранник Зема, а я уже раньше приметил, что если с кем
и  завести шуры-муры, то именно с ним. Трудно определить, что
заставило меня прийти к такому выводу. По внешнему облику Зема ничем не
отличался от остальных охранников, осуществлявших функцию внешнего
надзора. Все они вылупились из одного инкубатора, каковым служили
бандитские группировки. Кто их сегодня не знает в лицо... В огромных
количествах они носятся на иномарках в обнимку со своими телками, собирают
дань с фирмачей, устраивают разборки и стрелки, подчиняются каким-то
только им известным законам, но одним своим присутствием удерживают от
окончательного распада агонизирующий город, приобщенный к общечеловеческой
культуре. В отличие от остальных охранников, Зема был одет не в десантную
униформу, а в модную рубаху навыпуск, в серые, потертые на коленях галифе
и со своим автоматом, болтавшимся на длинном ремне, напоминал молодого
партизана времен гражданской войны. Татуировка на нем была убедительная:
из-под рубашки, утопая в могучей груди, тянулся к шее, к сонной артерии,
полосатый питон с острой крысиной мордахой.
  По дороге к воротам меня чуть не сшиб с ног тезка Чубайс. В развевающемся
комбинезоне на одной лямке, со вздыбленным рыжим чубом, он преследовал
дамочку в неглиже, кажется, из обслуги крематория, расположенного в
глубине хосписного парка и построенного в виде православной часовенки, что
давало повод для добродушных шуток. К примеру, когда я, по мнению
наставника Робентропа, делал что-то не так, он с лукавой ухмылкой
спрашивал: "Может быть, вам пора помолиться, сэр?"
Зрелище убегающей от Чубайса самочки было вообще-то нетипично: как
правило, все его жертвы, повинуясь, видимо, некой общей программной
установке, напротив, сами искали его расположения. Задев меня плечом,
Анатолий Борисович одновременно споткнулся о камень и растянулся на
газоне. Дико матерясь, сел и проводил исчезнувшую в кустах дамочку мутным,
голодным взглядoм.
  - Сука придурочная! - пробасил, потирая бок. - Отродье коммунячье.
  Потом упулился в меня взглядом, и хотя в его глазах сияла абсолютная
пустота, я протянул руку.
  - Дозвольте помочь, Анатолий... Часом, не ушиблись ли?
  - Чего надо? - грозно рыкнул тезка. - Отзынь, падла! Проще было
сговориться с бенгальским тигром, чем с великим приватизатором, но я
сделал еще одну попытку.
  - Больно шустрая ваша пассия, Анатолий... вот у меня есть покладистые
подружки. Могу предложить, если угодно.
  Минуты две он тупо меня разглядывал, налившись нездоровой желтизной, но
так и не смог сообразить, о чем я ему толкую.
  - Будешь маячить, гад, - выдавил, отчеканивая каждое слово, - лампочку в
жопу загоню!
  С этим обещанием, прихрамывая, исчез в зарослях бузины, в том же
направлении, куда скрылась служительница крематория. И все же я был
доволен: казавшийся абсолютно непрошибаемым, как и его двойник на воле,
Анатолий Борисович проявил осмысленную эмоцию. Это давало почву для
оптимистических умозаключений.
  Охранник Зема картинно привалился к створке полуоткрытых железных ворот,
меня встретил хмуро, но с любопытством и, главное, не выказал удивления. В
принципе это исключительная ситуация, чтобы один из пациентов без
приглашения приблизился к охраннику. Заговорил Зема первый:
  - Ты не прав, братан. Понял, нет?
  - Что вы имеете в виду, многоуважаемый Зема? В чем я не прав?
  Вместо ответа Зема красноречиво выдвинул приклад автомата.
  - Освежить?
  - Нет, спасибо... - стараясь улыбаться как  подобострастнее, я достал
пачку "Примы". Этими сигаретами в столовой снабжали всех желающих в любом
количестве, но я заметил, что куряк в хосписе почти не было. - Угощайсь,
многоуважаемый.
  Я не надеялся, что он возьмет сигарету, это была 6ы слишком большая честь,
но он взял. И могу поклясться пустых зеницах мелькнуло почти человеческое
выражение что-то вроде снисходительного одобрения.
  - Зачем Фокса кормил?
  - О-о, вы видели, да? Он не тронул. Какой умный пес.
  - Теперь придется усыпить.
  - Почему?
  - На службе проявил слабость. Нельзя. Фокc - сторож, а не болонка.
  Я испугался, залебезил:
  - Зема, но ведь, кроме вас, никто не видел. Разве обязательно докладывать?
  - Обязательно. Иначе меня усыпят. Закон - тайга, медведь - хозяин.
Понимать надо, браток. Мы тут не куклы играем.
  Во что они играли, я как раз и хотел выяснить, причем еще до того, как все
станет мне глубоко безразличным. Конечно, под воздействием препаратов я
уже почти смирилси с происходящим, как раньше смирился с рыночным адом, но
какая-то крохотная часть сознания упорно сопротивлялась погружению в
призрачный мир.
  Я затянулся "Примой" и закашлялся: в сигареты добавляли какое-то щекочущее
горло снадобье.
  - Разрешите задать вопрос, многоуважаемый Зема?
  - Чего тебе, браток?
  - К примеру, если кто-нибудь по ошибке полезет через забор? Что с ним
сделают?
  - Аннигиляция, - Мудреное слово охранник произнес заученно, будто послал к
родимой матушке.
  - Ага... А если...
  - Тебе чего надо-то, браток? Зачем подошел? Приключений ищешь?
  - Избави бог! Вижу, культурный человек, почему не поговорить.
  - Поговорил - и ступай. Или все же освежить? Приклад опять дернулся к
моему брюху, но видно было, что Зема шутил. Я совсем осмелел.
  - А были случаи, чтобы кто-нибудь убегал? Ведь даже из тюрем иногда бегут.
  - Аннигиляция, - ответил Зема, начиная хмуриться.
  - Это понятно, что аннигиляция. Но все же живые люди. , наверное,
кого-то, допустим, подкупить. Сейчас всех подкупают. Вплоть до судей.
  _ Аннигиляция, - третий раз повторил охранник, наливаясь нехорошей
краснотой. Его терпение было на пределе.
  - Хорошо, хорошо, аннигиляция... Это разумно. Вы сами, многоуважаемый,
давно здесь работаете?
  Четвертый раз упомянуть про аннигиляцию Зема не успел потому что из будки
выскочил его товарищ по кличке Бутылек. Этот был невменяемый и сразу
врубил мне сапогом в живот. После чего они, хохоча, хлопнули друг дружку
ладонью о ладонь, словно поздравляя с забитым голом.
  - Добить? - спросил Бутылек у Земы как у старшего.
  - Не надо, - отозвался тот. - Пусть ползет. Подготовишка. Нельзя портить.
  Кряхтя, я поднялся с газона и заковылял к корпусу. Вместе с болью
испытывал праздничное чувство. Все-таки с Земой получился нормальный, не
чумовой разговор, почти как на воле. И контакт возник не хуже, чем с
Фоксом. Столько радости в один день...
  Возле волейбольной площадки, где, как обычно, с десяток пациентов с
азартом перебрасывались несуществующим мячом, столкнулся нос к носу с
писателем Курицыным. Он как раз выходил из беседки с огромной, в кожаном
переплете книгой под мышкой, похоже, специально вышел, чтобы пересечься со
мной.
  - Сударик мой, Игудемил батькович, да на вас лица нет. Чего это вы
поперлись к воротам? По какой крайней надобности?
  - Черт попутал. - Низ живота у меня отяжелел и висел суверенно от
туловища. - Хотел ребяток сигареткой угостить, и вот такая оказия.
  - Хорошо так обошлось... Могли жизни лишить. У них рекомендации строгие.
Не ходите к ним больше.
  - Да уж, спасибо за совет... Никак новая книжка, Олег Яковлевич? Опять про
обустройство России-матушки?
  - Напрасно язвите, голубчик. Книга не новая, издание склюзивное. Надысь из
Европы прислали. В заграницах xотя и много всяческой нечисти, а понимания
у людишек побольше нашего. Уважают. Почитывают... Кстати, не угодно ли
полистать на досуге?
  Протянул книженцию, которую я чуть не выронил: тяжелая, пуда на полтора.
  - Благодарствуйте, сегодня же прочитаю.
  - Спеху нет, а хотелось бы услышать мнение просвещенного человека, хотя и
россиянина. Вы ведь, кажется, до того как сюда переместиться, в ученой
братии числились?
  - Где только не числился, чего теперь вспоминать...
  Не терпелось мне добраться до кровати, отлежаться чуток, и не совсем
вежливо я раскланялся. - Извините, Олег Яковлевич, на горшок подпирает.
  - Еще бы - посочувствовал великий гуманист. - Шалить надобно поменьше, оно
и не подопрет.
  На этаже случилась еще одна встреча - с красавицей Макелой. Могучая
негритянка-мойщица завлекательно улыбалась, и понятно почему. У меня в
руках книга, а у нее нарядная коробка с модными штатовскими
презервативами. Тоже характерная подробность здешней действительности. Все
женщины в хосписе, и персонал, и их подопечные, в соответствии с
программой планирования семьи были стерилизованы, но Макела упорно
продолжала предохраняться.
  Меня это умиляло. Однако пришлось ее огорчить.
  - Все, Макелушка. Финита ля комедия, - пожаловался я. - Бутылек отбил все
внутри. Конец нашей любви, дорогая. Не поверила, хитрющая.
  - Медвежонок мой, - пропела умильно. - Один разочек снасилуешь, разве
повредит? Резинки отличные, с тройной защитой, кожаные. По блату достала.
Надо же опробовать.
  Я был тверд.
  - Нет, Макелушка, ничего не выйдет. Может, ближе к ночи отлежусь, а сейчас
- нет. Помираю.
  - Помереть не дадут, - обнадежила негритянка. - Не надейся... Давай Настю
кликну, помоем тебя. Тазик принесем, переносной аппарат. С сольцой
пропесочим - сразу воспрянешь.
  - Не хочу. Дай поспать, Макела. Сгинь.
  Неожиданно послушалась. Грустно улыбнулась, коробку поставила на пол у
двери.
  - Если для Насти себя бережешь, лучше не надо, - предупредила. - Она
сволочь большая.
  - Чем же она сволочь?
  - А вот не скажу. У нас до тебя был тоже общий мужик. Из интеллигентиков,
как и ты. Беспрекословный, мякенький. И чего она с ним учудила?
  - Ну?
  - Яйки перетянула веревкой и затрахала до смерти. Пока не посинел.
  - Врешь! Сама сказала, здесь не помирают.
  - Откачали, конечно. Только после он уже ни на что хорошее не годился. Не
насильничал больше... Вот она какая. И ведь все от жадности, чтобы никому
не досталось, только ей.
  Мне стало невмоготу, и я быстро распрощался, юркнул в комнату и задвинул
щеколду. Но тут меня ждало потрясение, равноценное всем, произошедшим за
эти дни, вместе взятым.
  На кровати сидели в обнимку две мои кровиночки - Виталик и Оленька. Меня
не заметили, потому что с увлечением разглядывали фотографии, которые
Оленька одну за другой доставала из фирменного пакета и комментировала.
Наверное, я должен был обрадоваться, но я замер на месте, окоченел от
ужаса. Слишком оба были живые, веселые, но ведь этого не могло быть на
самом деле. Виталик в галстуке, но без штанов, со вздыбленным мужским
естеством, Оленька в черной офисной юбке, но до пояса обнажена. Пухлые
грудки отсвечивают двумя розовыми абажурами. Пока я стоял посреди комнаты,
словно в параличе, они несколько раз отрывались от фотографий и
взглядывали на меня, но словно не видели, словно это я был призраком, а не
они.
  - Это мы с Володечкой на Канарах, на яхте "Стрип-пилз". Видишь, какая
красивая иллюминация, - говорила Оленька, тыча пальчиком в фотку. - А это
в Иерусалиме, на Святой горе. Видишь, вот аналой, вот плита, здесь спуск в
преисподнюю.
  Виталик важно жевал губами. - Он как, по-прежнему у тебя на поводке? - Как
ручной, - смеялась Оленька. - У него же в голове одни опилки.
  Я понял, о ком они говорили и кого разглядывали на снимках. Разумеется,
Владимира Евсеевича Громякина, бессменного, еще с правления Горбача,
претендента на президентcкое кресло. Я и прежде верил и не верил, что моя
двадцатитрeхлетняя девочка так высоко забралась, вплотную подошла к черте,
где кончается все человеческое и правит только рок.
  К Володе Громяке россияне привыкли, как к доллару. За ним тянулась слава
великого патриота и правдолюба, который знает, что делать для того, чтобы
все люди за несколько дней разбогатели, но злые силы не дают ему ходу. За
пятнадцать лег он ничуть не изменился, не постарел, не похужел, все такой
же упитанный, с надутыми щеками, импозантный господин произносящий одни и
те же абсолютно непогрешимые речи. Особенно убедительно сверкали его
налитые вселенской обидой глаза, когда он боролся с экрана с коррупцией,
коммунячьей заразой и абортами. Я давно воспринимал его как прохудившуюся
россиянскую карму, а вот Оленька, говорят, стала его ближайшим советником.
Чудны дела твои, Господи!
  Постепенно от фотографий дети перешли к обсуждению моей персоны.
  - Не знаю, что делать с отцом, - посетовал сын. - Пьет запоем.
  - Поразительно! Раньше вроде за ним не водилось...
  - Бывало и раньше, но по полной программе недавно оттягивается. Теперь там
и шлюхи, и карты. Каких-то прохиндеев домой водит, когда матери нету. Где
деньги берет, неизвестно. Работать совсем перестал. Да и какая приличная
фирма будет иметь дело с алкашом?..
  Виталик в рассеянности почесал причинное место - отвратительный, ужасный
жест. Оленька будто ничего не заметила.
  - Мама что говорит?
  - Да что она скажет, ты же ее знаешь... Убивается, плачет. Он и вещи
продает, не брезгует. Недавно слил куда-то видак и колечко с изумрудом.
Помнишь, из бабкиного наследства?
  Оленька ненадолго задумалась, поглаживая конверт с фотографиями.
  - Жалко папку, конечно, но ведь так он может карьеру мне испортить. Ты же
знаешь, я вся на виду. Этим щелкоперам только повод дай: обольют грязью -
вовек не отмоешься.
  - То-то и оно, - согласился Виталий. - Надо что-то срочно предпринять, а
что - ума не приложу.
  Оба враз на меня посмотрели, но как бы и мимо. Я робко покашлял:
  - Детки, вы что же, не видите меня?
  - Может, по-хорошему с ним поговорить? - предложила Оленька.
  - Что толку? У него теперь одно на уме: нажраться и к прocтитуткам. Нет,
надо что-то другое. Говорить с ним бесполезно. Пообещает, а завтра снова
пойдет по кругу. Это же болезнь. Старческое слабоумие. Лечить придется
радикально.
  - Не пугай, Виталик!
  - Не пугаю, малышка. Се ля ви. Я обращался к специалистам. Все в один
голос советуют: самый гуманный способ - лоботомия. Но операция дорогая.
Иначе я бы тебя не беспокоил.
  - Сколько же это стоит?
  - Пятьдесят тонн как минимум. Плюс процент за анонимность. Давай скинемся,
сестренка. Для тебя пустяк, а у меня сейчас черная полоса. На итальяшках
завис.
  - Какая гарантия, что после операции папка снова не начнет?
  Виталик добродушно рассмеялся и, спохватившись, подтянул повыше трусы,
сшитые из американского флага. Внезапно я понял, что ничего непристойного
они не делали и не собирались делать. Просто Виталик, как свойственно всем
новым русским, при разговоре о деньгах невероятно возбуждался, только и
всего.
  - Медицина гарантирует, - успокоил Виталик. - В случае рецидива вторую
операцию сделают по страховке.
  - И все-таки как-то это... - Оленька сомневалась, за что я полюбил ее еще
сильнее. - Говорю, жалко папку. Будет пузыри пускать, даже не поймет, на
каком он свете.
  - Пузыри, но не блевотину, - веско возразил сын. - О матери подумай. Ей
каково жить с алкашом, вором и сифилитиком?
  - Он разве сифилитик?
  - Сегодня нет, завтра будет. Он этих курочек по дешевке на вокзалах
снимает.
  Что-то у меня щелкнуло в больном мозгу, я подскочил совсем близко, заорал
на парня:
  - Чего несешь?! Ну чего ты несешь? Кто тебе это все вдолбил в башку?
  Никакой реакции.
  - Дело не в цене, - сказала Оленька. - Если мы хотим построить правовое
государство...
  - Олька, не пыли, - одернул Виталик. - Не на митинге, в натуре ты согласна
или нет батяне мозги вправить?
  - Ну, если только ради мамочки. - Оленька кокетливо прикрыла грудь
косынкой. - Но я должна знать, что ему не будет больно.
  - Ах не будет больно! - завопил я чумовым голосом, теряя рассудок, ухватил
Виталика за плечо.
  Тела не почувствовал, но ощутил свирепый, трескучий удар, как при
соприкосновении с электрошокером, какими иногда пользуются бизнесмены при
заключении важных сделок. Удар повалил меня на пол и увел в подсознание.
  9. ЗНАКОМСТВО С ПРИНЦЕССОЙ НАДИН
  Пробуждение было легким, сладким, как в юности. Никакой боли, обиды,
страха. Я был полон надежд. Сквозь зарешеченное оконце сочился ласковый
солнечный свет. Ни Оленьки, ни Виталика нет и в помине. Навестили старика
- и ушли. Теперь, по утреннему размышлению, мне была приятна их забота.
Они ни в чем не виноваты. Кто-то внушил им, что отец спивается, путается с
проститутками, продает вещи, вот и решили вмешаться. А могли вообще
отстраниться. Оба взрослые, у обоих грандиозные планы - и кто я, в
сущности, для них? Всего лишь догорающий огарок никому не нужного,
никчемного прошлого. Плюнуть и забыть. Но мои дети не такие. Мало того что
разыскали отца, так еще готовы потратить уйму деньжищ на лечение.
Лоботомию нынче бесплатно не закажешь.
  С другой стороны, вполне воз, визит мне привиделся. Все чаще не
удавалось отличить реальность от миражей, но и это меня больше не
беспокоило. Никакой разницы нет в том, что одно снится, а другое
происходит на самом деле. Напротив, жизнь, насыщенная фантомами, богаче и
веселее. Сумасшествия боится лишь тот, кто не испытал на себе, что это
такое. То же самое, полагаю, относите и к смерти. Единственное, что
томило, так это некий не умолкающий, хотя уже едва слышный звук, то ли в
мозг то ли в сердце, который заунывно долбил в одну точку:
  - вернись, оглянись, вспомни... Куда вернись? О чем вспомни, если я ничего
не забывал? Но в это прекрасное летнее утро звук почти совершенно иссяк и
я надеялся, что еще два-три хороших укольчика, парочка процедур - и
вредоносный, тревожащий позыв исчезнет вовсе, как заноза, вырванная из-под
ногтя. "Темницы рухнут - и свобода вас примет радостно у входа".
  На процедуру идти было рановато, и я полистал , подаренную (?)
Курицыным. В основном здесь были старые, известные романы, воспевающие
труженика села, за которые в советское время Курицын получил
Государственные премии, но открывалась книга статьей, которую я видел
впервые. Статья называлась "Россиянин как обретение неминуемого". Сложное
название прозвучало как музыка, и я с удовольствием погрузился в чтение.
  "...К россиянину надобно иметь особый подход. Надысь встренул одного
деревенского крепыша, немолодого уже, лет семидесяти, что ли. Выходил он
из лесу, а я как раз на опушке собирал полевые цветы. Хотел попозже
съездить на Троицкое кладбище к могиле неизвестного зэка. На Руси два
места навевают на меня особенно светлые и возвышенные раздумья: кладбища и
вокзалы. Но покамест не об этом. О мужичке-боровичке. На плече, на
бурлацкой лямке, он тянул за собой какую-то поклажу, я сперва не
разглядел. Вижу только, как бы гора за ним дыбится и из нее в разные
стороны рожки торчат. Меня увидал, лямку сбросил и вроде ринулся обратно в
лес бежать, но я ведь с народцем поселковым свычный, обращаться с ним
умею, и людишки трудовые мне доверяют. Да чего там, не сам ли я один из
них, жизнью обкусанный, будто наживка на крючке. Махнул ему рукой,
успокоил:
  - Не боись, солдатик, не забижу.
  Мужичок в ногах заплелся, полюбопытствовал хмуро:
  - Ты рази не мент?
  - Окстись, какой я мент? Такой же, как ты, одинокий путник на бесконечной
дороге труда.
  Вижу, поверил, задышал ровнее. Но топорик на поясе все же поудобнее
вывернул. Угостил его табачком, свернули по цигарке, закурили. Тут уж я
задал вопрос:
  - Чего это, братец, за чудная поклажа у тебя? Никак не признаю. На дрова
непохоже.
  Сперва отнекивался, уходил от ответа, мекал, мыкал, но потом, под
воздействием крепкой доброй махорки, разоткровенничался. Чист сердцем
русский божий человек.
  - Да вот меди малость нарубил, везу на пункт.
  - Как так? Что за медь? Откуда в лесу? И что же выяснилось, дорогой
читатель? Хотите - верьте, хотите - нет, токо этот невзрачный трудяга,
этот нынешний Микула Селянинович с одним плотницким топориком снял с
просеки, с высоковольтной линии, не менее шести пудов медной проволоки,
взвалил на самодельные салазки и бесстрашно транспортировал до ближайшего
поселка, к какому-то, как он сказал, Турай-беку, который по здешним
угодьям занимался медным промыслом. Рассказывал с лукавой искрой в глазах,
как о пустом деле, будто ведро картохи накопал. Ну как не оторопеть, как
не восхититься! Однако и совесть его маленько мучила, как он тут же
признался:
  - Оно, конечно, мы понимаем, чужое брать зазорно, дак рази на пензию
проживешь? Старуха лекарств просит, детишки беспризорные по лавкам плачут.
Опять же, слух был по телику, електричество скоро отменят. Реформа!
  Недолгое знакомство, а расстались как родные. На прощание я крепко обнял и
расцеловал бескорыстного труженика. А он угостил меня надкусанной
луковкой, кою брал на обед. Да еще добрым советом оделил:
  - Не гуляй тут, барин, по ночам. Место нехорошее, ребята из Боровков
пошаливают. Тебя, может, не тронут как блаженного, но лучше поостерегись.
  Всю дорогу к Троицкому погосту вспоминал об этом мужичке и мыслями
воспарил высоко. Думал со слезами: да кто же одолеет такой народ? Из
истории взять, уж скоко пытались... Монголо-татары в лес загоняли, царь
Петро в Европу развернул. Французы, япошки, полячишки, немчура всякая дух
вышибали век за веком. Свои соплеменники, нацепив красные звезды, в
лагерях морили и пытали. Нынче новое нашествие, пожалуй, похлеще прежних.
Реформаторов наслали из самоей преисподней, в нищету загнали, как в навоз,
а россиянин все дышит, все улыбается и - поди ж ты! - каждый раз
изворачивается заново. Как вот этот брат мой меньший: обул лапти, запряг
самодельные салазки - и айда на просеку медь рубить. Старухе на
лекарства..."
Какой все же талантище, подумал я с восхищением. Так читал бы с утра до
ночи, но пора было на процедуру. и фельдшер Миша Чингисхан без промедления
подключил аппарату, ввел в вену иглу и заодно угостил порошком.
Собственным черным носовым платком с монограммой обтер рот от слюны: у
него болезненная чистоплотность. Действовал уверенно, аккуратно, не
причиняя лишней боли, но с какой-то заторможенной улыбкой. У нас сложились
теплые отношения, хотя, разумеется, Чингисхан по социальному положению был
намного выше меня. Будучи под впечатлением прочитанной статьи, я, едва
отдышавшись, спросил:
  - Миша, господин Курицын тоже бывает на процедурах? фельдшер ответил
почему-то неохотно, хотя вопрос безобидный и не касался той области,
которая у него в сознании заблокирована.
  - Писатели идут по облегченной программе. Без лекарств дуреют.
  - Жаль. Я думал, вы знакомы... Удивительный талант. Сегодня с утра
перечитывал. Пишет незатейливо, но с таким глубоким проникновением в
народную душу - просто поразительно! Миша, а что-то вы вроде сегодня не в
духе? Какие-то неприятности?
  Фельдшер поправил на капельнице колбочку с булькающей в ней голубоватой
жидкостью, которая через сложную систему шлангов и трубок вливалась в
кровь и вычищала из нее всякую грязь. Мне нравилось быть подключенным к
аппарату, да еще при этом с дозой в ноздре. Ощущение такое же, как если бы
Макела и Настя выскребали кожу щетками и пензой, но только изнутри. Скоро
наступит дрема, и очнусь я еще более бодрый и одухотворенный.
  - Неприятностей никаких нет и быть не может, - строго ответил фельдшер. -
Вот ты чего веселишься, не пойму?
  - Что же мне плакать, что ли? Не вижу причин. Фельдшер поморщился, на
скуластое монголоидное лицо набежала черная тучка.
  - Прямо мотыльки какие-то. Прилетают, улетают... У тeбя коррекция не
сегодня завтра, а ты все порхаешь.
  - Ну и что? Если хотите знать, Миша, я этой коррекции не дождусь. Буду как
все. Неопределенность хуже всего в м положении. Пора прибиваться к
какому-то берегу.
  - Прибьешься, - съехидничал Чингисхан, - Никуда не денешься. Напортачил
много, суешь нос куда не надо. Я думал, тебя здесь в консультантах
оставят, как писателя, а похоже, отправят на трамбовку.
  - И это не беда. - Кокаин кружил голову, все казалось трын-трава. - А что
такое трамбовка?
  - Когда узнаешь, поздно будет.
  - Миша! - От внезапной догадки я растрогался, - Скажите уж прямо. Не
хотите, чтобы меня отсюда забрали? Сочувствуете мне?
  - Сочувствую или нет, нас никто не спрашивает, - буркнул фельдшер и
отключил аппарат. Больше разговаривать не захотел, но на дорожку еще разок
дал нюхнуть из своих рук, присовокупив не то осуждающе, не то соболезнуя:
  - Эх ты, курицына подметка!
  В столовую я вошел озадаченный. Хотелось все же узнать, что такое
трамбовка. Повел взглядом поверх голов: знакомые все лица, но никого из
тех, кто предположительно мог бы просветить. Гаврюха Попов, чеченец
Ковалев, несколько сошек помельче из театральной богемы, но все это
публика лукавая, непредсказуемая, если кто из них и захочет сказать
правду, вряд ли сумеет. Толяна Чубайс окучивал очередную дамочку на
шведском столе и при этом успевал жевать: из чавкающего рта свисала на
грудь картофельная ботва. Мой друг писатель Курицын трапезничал за
отдельным столом и был облачен не в хосписный комбинезон, а в полосатую
арестантскую робу - это одна из его многочисленных здешних привилегий.
Подходить к нему в столовой нельзя, он как бы под политическим надзором.
  Появилось несколько новых персонажей: вон, кажется, детская, наивная
мордашка Сережи Кириенка, а вон со стаканом брюквенного сока в руке что-то
напевает блистательная Пугачиха. Правда, отсутствовала певица Зыкина, но
это меня не удивило: уже третий день как ее положили в отдельный корпус на
молекулярную перелицовку. Как я выяснил, это что-то вроде вшивания золотых
нитей в мозг для воздействия на психику, манипуляция, которую производят
далеко не со всеми пациентами, а только за исключительные заслуги. Кстати
сказать, с Людмилой Георгиевной мне так и не удалось обмолвиться ни единым
разумным словом.
  Подлетел официант в шотландской юбочке и пробубнил обычную фразу: "Будете
заказывать или по схеме?" - которая требовала никакого ответа. Через
минуту подал тарелку овсяной каши, политой светло-зеленой жидкостью,
заменяющей масло, горбушку черного хлеба, присыпанного белым порошком, но
не сахаром, стакан брюквенного сока и на отдельном блюдце плавленый сырок,
который нужно не жевать, а сосать. На вид завтрак выглядел вполне
прилично, хотя те, кто попадал в эту столовую, редко справлялись с едой с
первого раза. Однако позже входили во вкус и требовали добавки, никогда ее
не получая.
  Я с наслаждением проглотил пару ложек каши, по вкусу напоминающей кирзу,
заправленную горчичкой, как вдруг за столом появилось прелестное создание
- блондинка лет двадцати пяти, явно новенькая, в мешковатом комбинезоне
песочного цвета, с вытаращенными от изумления глазами и мокрыми,
беспорядочно торчащими в разные стороны волосами. Не надо большого ума,
чтобы догадаться: новобранка только что прошла первую дезинфекционную
помывку и еще плохо соображала.
  - Извините, - обратилась ко мне глуховатым, приятным голосом. - Не
скажете, который теперь час?
  Как сторожил я не должен был вступать с ней в беседу и просто показал
кисть, на которой не было часов. За нарушение неписаных правил могло
последовать любое наказание, вплоть до сверхурочной трепанации черепа, но
обыкновенно все оканчивалось пустыми угрозами старшего наставника. Я не
ответил вразумительно не потому, что боялся, а из-за какого-то
неожиданного для себя самого злорадства: дескать, выпутывайся сама,
красавица.
  Подлетел официант со своим дежурным вопросом, и тут девица проявила себя с
блеском.
  - Какая схема, болван?! Тащи чего-нибудь выпить, да поживей!
  На резкий окрик оглянулись все, кто находился поблизости, и даже Чубайс
замедлил ритм совокупления и выронил из пасти шмоток ботвы. Официант
побежал к окошку раздачи и вернулся со стаканом брюквенного сока и
тарелкой каши. В его глазах, одурманенных вечным отсутствием затеплился
намек на живое чувство.
  - Хозяин - барин. Извольте кушать. Новенькая понюхала тарелку:
  - Что это?
  - Как заказывали. Омлет с ветчиной и бренди. Из всего персонала хосписа, к
слову сказать, официанты - самые безобидные существа. Их контактные
программу предельно ограничены, да и готовили их из вторичного сырья, из
тех, кто не годился для размножения. Наставник Робентроп в порыве
откровенности как-то похвалился, что из одного интеллигента, как правило,
выходит не меньше десяти официантов, то есть по затратам это самый дешевый
товар, проблема в том, что на мировом рынке сбыта официанты не пользуются
спросом, выгоднее производить даже охранников. Но будущее, как уточнил
Робентроп, скорее всего, за серийным производством человеческих
полуфабрикатов. Так или иначе, но на нашего официанта было жалко смотреть,
после того как девица, вторично понюхав кашу, со словами: "Ах это омлет?!"
лихо влепила тарелку ему в морду. Бедный юноша неловко вытер с глаз
зеленоватую жижу.
  - Не положено, - сказал грустно, переступив с ноги на ногу. - Нас нельзя
обижать. Мы не виноватые.
  - Принеси нормальной жратвы, дебил, - распорядилась девица и, обернувшись
ко мне, добавила как ни в чем не бывало: - Ну и порядочки тут у вас! Как в
тюрьме.
  Я, прекрасно зная, что произойдет дальше, тупо прогудел:
  - Чего надо, а?
  По залу прокатилось нехорошее возбуждение. Чубайс со своей дамочкой
задергались в диких конвульсиях, со столика Путачихи донеслось визгливое
песнопение: "Арлекино значит смех!" Официант бочком, бочком скрылся на
кухне. Мне все это ужасно понравилось. Неужто и я был таким же, как эта
девица, всего несколько дней назад? Нет, она была лучше, она была
прекрасна - и знала это.
  - Вы только мычите? - спросила новобранка. - Или иногда разговариваете?
  - У-у, - сказал я. - Вкусно!
  В дверях замаячили дежурные санитары.
  - Меня зовут Надин, а вас?.. Да брось ты свою помойку, старикан. Объясни,
что здесь происходит? Где я?
  Ох как хотелось поговорить с ней, но я не мог рисковать.
  Слишком много сил потратил на то, чтобы стать таким - счастливым и с
тайной в душе. Сейчас я не мог ей помочь.
  - Кушай тюрю, Яша, - продекламировал я с умильной гримасой. - Молочка-то
нет.
  - Что за бред? - спросила Надин презрительно. - Вам нравится изображать
придурка?
  Юное лицо пылало праведным гневом и недоумением, а рука судьбы уже
протянулась к ней. Санитары, что-то жуя на ходу, приближались. Столовая
отрешенно чавкала. С кухни донесся истошный вой официанта, как будто его
окунули в кипящий котел.
  - Держись, - произнес я, почти не разжимая губ. - Держись, девочка. Вдруг
уцелеешь.
  Двое санитаров в тельниках выдернули ее из-за стола, как репку из грядки,
хохоча, поволокли из столовой. Один тянул за волосы, другой поддавал
носком под ребра. Последний раз сверкнули остекленелые девичьи очи. И
такая сразу навалилась пустота, что есть расхотелось. Вяло добрал остатки
каши и обрадовался, когда ко мне вдруг подсел Курицын. Никогда прежде он
этого не делал.
  - Что ж, сударик мой, любезнейший Натан Осипович, допрыгались, кажется,
голубчик?
  - Почему?
  - Дак все видели. Надоумили хулиганку фортеля выкидывать, с вас и спрос.
  - Не надоумливал, - возразил я. - Вообще первый раз ее вижу.
  - Ой ли? Про вас давненько слава идет. Дескать, неугомонный вы человек. С
Анатолием Борисычем соревнуетесь по дамской части. К лицу ли вам это как
бывшему Лаперузе.
  - Что с вами, Олег Яковлевич? - обиделся я. - Какой я Лаперуза?
  Писатель поправил ворот арестантской блузы, посуровел.
  - Попрошу вернуть, сударь мой!
  - Что вернуть?
  - , переданную для ознакомления. Жалею об этом. Видно, не в коня
корм. Еще потянут с вами за компанию.
  - Так я же не дочитал.
  - И не надо дочитывать. У вас и времени теперь нет.
  - Хорошо, сейчас принесу.
  Накаркал, старый ворон. Не успел подняться к себе, в коридоре наткнулся на
старшего наставника. Громадный аки шкаф, локтем задвинул меня в угол за
неработающие телевизор. Всем туловищем ходил ходуном.
  - Не подведите, сэр. Богом Христом молю.
  - Рад стараться, господин Робентроп. А что надо сделать?
  - Сам приехал. Немедля желает вас видеть. Я сразу понял, о ком речь. Гай
Карлович Ганюшкин директор "Дизайна-плюс", мифическая личность. Вот и
грянул судный день. Ну и хорошо.
  - Не понимаю вашего беспокойства, господин Робентроп. - Я попытался
уклониться от вращающихся, как поршни, конечностей. Не раз, бывало,
неосторожным движением он выбивал у меня кровь из сопатки.
  - Ответственейший момент, сэр! Ответственейший! Босс - великий человек,
отец родной. Это надо восчувствовать. Но мы еще не готовы показать товар
лицом. Я понимаю, отчего такая спешка. Мерзкие, подковерные интриги, им
надо, чтобы я оплошал. Фактически это заговор. И знаете ли, сэр, кто за
ним стоит?
  - Зиновий Зиновьевич, может, пройдем в комнату? Так вы меня совсем
затолкали.
  - Заткнитесь, сэр!.. Если подкачаете, нам обоим несдобровать. У босса
голубиное сердце, но с лоботрясами он беспощаден. Иначе нельзя. Иначе
начнутся разброд и шатания, как в прежние времена.
  Я видел, что наставник не в себе, но не понимал, чего он боится, что могло
грозить ему, давным-давно перевоплощенному. Этот вопрос сам собой сорвался
с языка.
  - Расчлененка. - На мгновение он перестал дергаться. - Переход в новую
конфигурацию. Много мук. Очень много мук. А из-за чего? Да все из-за того,
сэр, что поганый япошка норовит повсюду расставить узкоглазых. Он, видите
ли, не доверяет аборигенам, мы в его представлении недочеловеки. А сам-то
он кто? Ну скажите, кто он сам-то?
  - Господин Робентроп, - я удачно увернулся от пролетевшего мимо уха локтя,
- скажите, чего вы от меня ждете, и я сделаю все, что в моих силах.
  - Ничего не надо делать. Первая готовность. Абсолютная невменяемость.
Будьте самим собой, сэр.
  - Понял. Не извольте сомневаться, сэр.
  Вместе поднялись на третий этаж, в заповедные места.
  Если кого-то туда уводили, обратно он уже, как правило не возвращался.
Охранник в холле, которого я прежде не видел, огромный негр в форме
американского морпеxa велел поднять руки и обоих прозвонил миниатюрным
приборчиком на эбонитовой ручке. После чего забрал у меня сигареты,
расческу и очки.
  - Очки-то вам зачем? - заблажил я, но Робентроп пребольно двинул коленом
под зад.
  Через минуту очутились в кабинете, который поражал роскошью обстановки:
старинная мебель из черного дерева, ковры, аглицкие гардины на окнах, на
стенах развешены портреты американских президентов, включая почему-то царя
Бориса. Народу - битком, и в основном знакомые лица: координатор Джон
Миллер, притулившийся на подоконнике, японский товарищ Су Линь, директор
хосписа Харитон Данилович Завальнюк, которого я видел первый раз, но узнал
по портрету, стоящему в комнате у Макелы с Настей: они перед сном на него
молились. Был еще знаменитый телеведущий с рыбьими усами и со сладкой
фамилией, штук пять распутных девок, известный во всем мире преступный
авторитет Барковский, находящийся вроде бы под следствием в Матросской
Тишине. Блудливо, как всегда, улыбающийся руководитель фракции "Правый
кулак" Немчинов, почему-то обнаженный по пояс, еще несколько незнакомых,
судя по осанке, влиятельных и важных господ; и среди всех, естественно,
выделялся сам Гай Карлович - и благодаря тому, что восседал во главе
длинного, с мраморной столешницей стола, и из-за своей примечательной
внешности: смуглая, свекольного цвета морда с угольно-черными маленькими
глазками и воткнутым в нее бледно-голубым носярой, постоянно к чему-то
принюхивающимся. Конечно, как и все россияне, я знал, что это лишь одно из
обличий великого человека: внешность он менял так же часто, как
политические взгляды, но с этой ипостаcью показывался на людях довольно
давно, с тех пор как после выборов нового царя резко переместился из
либерального крыла в ультрапатриотический лагерь.
  Нашлось в комнате местечко и для меня - высокий стул с привинченными к
полу железными ножками, к нему вездесущие, невесть откуда взявшиеся
санитары сноровисто меня прикрутили, обмотав датчиками, к коим за время
пребывания в хосписе я привык, как лесной гуляка привыкает к комариному
гудению. Меня лишь смущало, что столько больших уважаемых в обществе людей
собрались, похоже, с единственной целью: поглазеть на столь незначительную
персону.
  Гай Карлович обратился ко мне в дружеском тоне, примерно как следователь,
начинающий допрос злодея, про которого заранее все известно.
  - Так как, говоришь, тебя зовут, паренек? Как положено, я назвал полностью
имя, отчество и фамилию, род прежних занятий, домашний адрес и пол.
Получилось четко, по-деловому, так что я сам себя похвалил. И публика в
комнате одобрительно загудела. В тот же момент сбоку установили
телевизионную камеру, и я совсем приободрился. Гай Карлович располагался
довольно далеко, на другом конце кабинета, но слышно его было так, как
если бы он дудел в ухо.
  - Что ж, молодец, Иванцов, - похвалил он. - Теперь скажи, чего ты хочешь?
Я имею в виду, есть ли у тебя пожелания к дирекции?
  Вопросец был с двойным дном, но я ответил не раздумывая:
  - Надоели видения, ваше сиятельство. Хотелось бы поскорее угомониться.
  - Ишь ты... А знаешь, зачем ты тут?
  - Конечно. Для размножения. По-научному, для клонирования. В русле
глобализации.
  К Ганюшкину подскочил усатый телеведущий и что-то разгоряченно зашептал,
игриво вздымая зад. Сначала Гай Карлович слушал благосклонно, но вдруг
резко оборвал:
  - Да насрать на твоего зрителя!.. - и снова обернулся ко мне: - Как
думаешь Иванцов, какая в тебе особая ценность, если из миллионов выделили
именно тебя?
  - Компьютерная выборка. По совокупности параметров. Хозяин вопросительно
посмотрел на Су Линя, сидевшего от него по правую руку.
  - Вы же знаете мое мнение, - заговорил тот с явным довольствием. -
Переработка интеллектуалов - вообще тупиковый вариант. Я с самого начала
был против.
  - Но результат неожиданный, вы не находите? Я бы даже сказал,
обнадеживающий?
  - С этим субъектом, да... Но выводы делать рано. Мы как раз заняты
системной проверкой.
  Я ничего не понял из их диалога, как, вероятно, и большинство
присутствующих. Никто особенно и не прислушивался. Мужчины попивали винцо,
которое было расставлено на нескольких столиках, распутные девицы
разбрелись по помещению и подходили то к одному, то к другому с
предложением услуг, но никто на них не позарился, за исключением
Немчинова, который со все той же жуликоватой ухмылкой подхватил двоих и
увел за дверь. Вернулся буквально через минуту, застегивая штаны и утирая
бледный пот с умного разгоряченного лица. Куда делись девицы, неизвестно...
  Атмосфера в комнате больше напоминала обычную светскую тусовку, чем
медицинское освидетельствование. Среди гостей я с удивлением обнаружил и
Олега Яковлевича Курицына. Великий гуманист расположился рядом с
директором хосписа Завальнюком и что-то ему нашептывал на ухо, видимо,
какие-то важные наставления. Тучный директор вздрагивал и хихикал, как от
щекотки. Это было не совсем понятно. Все-таки босс есть босс, в таком
отношении публики чувствовалось какое-то необъяснимое амикошонство.
Впрочем, я допускал, что участвую в очередном виртуальном эпизоде.
  - Эй, чувак! - крикнул оператор за телекамерой. - Ну-ка, улыбнись поширше.
Оскаль зубки.
  - Это вы мне?
  - Нет, твоей заднице.
  - Пожалуйста. - Я изобразил как  более естественную улыбку, выпучил
глаза и вывалил язык, отчего парень чуть не опрокинул штатив.
  - Довольно! - раздался раздраженный голос Гая Карловича. - Так не пойдет.
Он слишком скован, дайте ему водки.
  Водку подала одна из распутных девиц, озорничая, вихляясь, влила прямо в
рот, потому что мои руки были примотаны к туловищу.
  Не успел я отдышаться, как Ганюшкин распорядился:
  - Перекрестный допрос. Проверка на вменяемость. Дальше началось
несусветное. Вопросы посыпались как из рога изобилия, все гости охотно
приняли участие в игре Помня просьбу Робентропа, я старался не ударить в
грязь лицом, тем более что Ганюшкин пообещал приз. Но какой не уточнил.
  Первый вопрос задал он сам:
  - Какого цвета кровь?
  - Зеленого, - ответил я.
  - Верно... Почему торопишься размножаться?
  - Чтобы не быть одиноким.
  Японец Су Линь:
  - Как зовут Президента России?
  - Алик Гор.
  - Что слаще - яблоко или морковь?
  - Халва.
  Координатор Джон Миллер:
  - Змей Горыныч - животное или мифологема?
  - Продукт воображения.
  Гай Карлович:
  - Интеллигент - это профессия или призвание?
  - Кличка.
  Мне тоже начинала нравиться забава, похожая на телешоу. Как и участники
телешоу, я отвечал быстро, не задумываясь, громко и с пафосом. Постепенно
возникло ощущение азарта и давно позабытой этакой студенческой лихости.
Знать бы еще, какой приз!.. У нынешних призов диапазон огромный: от
чего-нибудь вкусненького до аннигиляции.
  Немчинов, фракция "Правый кулак":
  - На самом деле, господа, россияне слишком примитивны и не годятся для
гуманитарного воспроизводства. Не проще ли ставить опыты на крысах? По
традиционным методикам?
  - От такого же слышу, - ответил я. Подкрался усатый телеведущий, долго
хмыкал, мекал, потом изрек:
  - Как известно, мистер Иванцов, в России существует всего две политические
партии. Одна - Березняковского, другая - Гусаковского. Кому из них вы
симпатизируете в смысле перспективы?
  - С Новым годом, - сказал я, - Пошел на фиг.
  По комнате прошелестел одобрительный говорок, раздались смешки. Все взоры
теперь были устремлены на меня и я чувствовал себя просто-таки
триумфатором. Ничего не боялся и ни о чем не думал. Наслаждался текущей
минутой.
  Директор Завальнюк:
  - Допустим, у вас есть выбор: мешок долларов или молодая красивая бабенка.
Ваше решение?
  - В одном флаконе, - пошутил я, - С прокладками "Ол-вэйс" я всегда сухая.
  Директор постучал кулаком по башке, обратился к Гаю Карловичу:
  - Пожалуй, все ясно, да?  подключить к рубильнику, но думаю, картина
не изменится.
  - Не спеши, куманек, - отозвался владыка. - Отдыхай, расслабься. Мне он
интересен как бывший человек, а не как кролик.
  Разродился и писатель Курицын:
  - Осведомьте, сударик мой, читаете ли вы книжки?
  - Да-с, непременно. На то и грамоте обучен.
  - И какую литературу предпочитаете? Небось, новомодную пакость навроде
Маринычевой с Витькой Пелехиным?
  Мне захотелось сделать приятное единственному здесь благожелательно
настроенному человеку.
  - Никак нет-с. Тянусь исключительно к вашим произведениям, Олег Яковлевич.
Душеспасительное чтение. Ото всех россиянских надомников земной вам поклон.
  Писатель неожиданно прослезился.
  - Послухай старика, Гаюшка. Этот парень далеко пойдет. Смело пускай в
переплавку. От него наше земство возродится.
  Гай Карлович раздраженно поинтересовался у директора:
  - Эй, Харитон, кто пустил на презентацию писателя? Ты бы еще Цыпу
Одесского привел.
  Завальнюк испуганно залебезил:
  - Звиняйте, шеф, небольшая накладка. Он же, как угорь, повсюду
проныривает. Лагерная школа.
  Сделал знак - и двое санитаров выволокли сопротивляющегося и
повизгивающего гуманиста из комнаты, надавав тумаков. Но били не шибко,
больше для кyража.
  - Вернемся к нашим баранам, - провозгласил Гай Карлович веселым голосом и,
подняв со стола пульт, каким обычно переключают программы, направил его на
меня. Что ж, Иванцов, поздравляю. С первым этапом справился. Воистину
мозги набекрень. Но теперь самое главное. Не подведи своего наставника.
Уважаешь его?
  - Он мне заместо отца с матерью.
  - Значит, так. Буду бить током по мозжечку, а ты терпи. Докажи россиянскую
подлую сущность. Прибавлять буду помалу, по перчинке. Чтобы сразу не
сомлел. Сколько стерпишь, столько твое. Лишнего не будет.
  - Нельзя сразу так шарахнуть, чтобы навылет?
  - Не мудри, Иванцов, это очень важный опыт. Проверка на боевитость. Готов?
  - Давно готов, - ответил я, как учил Робентроп. Гай Карлович нажал кнопку,
я почувствовал легкое жжение и тряску - и завопил как оглашенный.
  - Ты чего? - удивился Ганюшкин, обиженно сморгнув черными бусинками. - Я
же еще не начал.
  - А я уже кончил, - нагло объявил я. В наступившей мертвой тишине страшно
повис вопрос, обращенный к директору Завальнюку:
  - И это результат двухнедельной абсорбции? Да ты что, Харитоша,
издеваешься надо мной? Может, напомнить, во сколько обходится твоя
богадельня?
  Свекольный лик босса и тихий голос не сулили ничего хорошего, но Завальнюк
не смалодушничал.
  - Будьте милостивы. Гай Карлович. Я предупреждал, объект не доведен до
кондиции. Программа рассчитана на три недели. Я вообще не сомневаюсь,
преждевременная презентация - это следствие обыкновенной интриги. Меня
нарочно подставили.
  - Чьей интриги? Мировой закулисы?
  - Если вам угодно, чтобы я назвал фамилии в присутствии... - С
презрительной миной Завальнюк обвел рукой комнату.
  - Мне угодно, - Гай Карлович понизил голос до шипения, - чтобы из меня не
делали мудака за мои же денежки. Заруби себе на носу, господин директор.
Если, не хочешь оказаться на его месте.
  После этого снова навел на меня пульт и в ярости нажал сразу несколько
кнопок. Удар получился сильней, а наполненная людьми комната, осветившись
тысячью оранжевых солнц, сузилась до зияющей черной точки и взорвалась.
  10. К НОВЫМ БЕРЕГАМ
  Проснулся совершенно здоровый - и с возвышенными мыслями. Хотелось
духовной пищи, взялся дочитывать статью Курицына, но на сей раз как-то не
легло. Строчки путались в голове, смысл ускользал. Хотя чувствовал: крепко
сказано. Народ, соборность, святая Русь... Все убедительно, но как-то
вразброд с жизнью. К примеру, меня превратили в мыльный пузырек, и
противоречие того, о чем я читал у Курицына с тем, что происходило со
мной, было чересчур вопиющим. И то и другое по-своему прекрасно, но ни в
чем не совпадало.
  Одевшись, я вышел во двор. По всей вероятности, опять было утро, солнечное
и свежее, но вряд ли того самого дня. Скорее всего, после презентации я
проспал не час и не два, а, может быть, несколько суток. В парке многое
изменилось. Прямо у входа в здание расставили несколько шахматных столов
на мраморных ножках, а волейболистам натянули сетку. Теперь они
беспрерывно подпрыгивали и через нее гасили несуществующий мяч с
гортанными, заунывными выкриками. На шахматных столах, естественно, не
было фигур, но несколько игроков (кстати, незнакомых) то и дело громко
объявляли друг другу шах и мат. О том, что прошло много времени,
свидетельствовали и побледневшие гематомы на ногах и руках, которых прежде
не было. Неясное беспокойство охватило меня, и я обрадовался, заметив в
отдаленной беседке внушительную фигуру классика. С суровым лицом он
углубился в чтение книги собственного сочинения, в кожаном переплете,
точной копии той, какая лежала у меня на тумбочке. На мое появление едва
отреагировал, недовольно вздернул брови. Санитары, когда выволакивали,
неосторожно приложили его о дверной косяк: на высоком челе, спускаясь со
лба на скулу, сверкал всеми бетами радуги огромный синяк.
  - Прежде всего, - начал я учтиво, - дозвольте выразить сочувствие по
поводу досадного инцидента.
  - О чем вы?
  - Варвары! - сказал я с возмущением, - Дикари! Полагаю, они хотя бы
принесли извинения? Писатель слегка приободрился.
  - Ах, вы об этом?.. Глупейшее недоразумение. С кем-то перепутали...
Естественно, Гай Карлович прислал правительственную телеграмму, - Писатель
неловко зашарил по карманам. - Нет, потерял... Однако, сударик мой, кого
не ожидал увидеть, так это вас.
  - Почему?
  - Значит, расщепление отложено... Любопытно.
  - Расщепление чего?
  Курицын величественным жестом предложил мне присесть.  закрыл и
любовно погладил обложку.
  - Генрих Давыдович... вас так, кажется, величают?
  - Именно так.
  - Так вот, повторяю, хоть вы из бывших интеллигентов, не стоит
прикидываться абсолютным нулем. Все-таки, как я понял, вы сумели оценить
мои творения?
  - Еще бы! Не могу выразить восхищения... Писатель скупо улыбнулся.
  - Гай Карлович, доложу вам, человек незаурядного ума и необыкновенных
моральных качеств. Он не меньший патриот, чем мы с вами. Моя центральная
идея о собирании нации в единый маточный организм, в этакую высоко
организованную матрицу с россиянским товарным знаком ему чрезвычайно
близка. Но есть, увы, злонамеренные силы, которые постоянно нашептывают...
пользуются всеми дозволенными и недозволенными средствами... Хотя, надо
заметить, вопрос с интеллигенцией действительно неоднозначный. По этому
поводу есть два равноценных мнения. Позволю себе медицинское сравнение.
Например, аппендикс. Многие считают, что это лишний атавистический орган
и, дабы избежать возго воспаления, разумнее отсекать его в
младенческом возрасте, когда операция переносится шутя. Другие, более
консервативные спецы возражают в том смысле, что раз уж Господь наделил
человеческую особь этим отростком, значит, зачем-то он нужен. То же самое
с интеллигенцией. Улавливаете мою мысль?
  - Более чем, - подтвердил я глубокомысленно. - Я придерживаюсь мнения, что
полная зачистка человечества от гнойника интеллигенции покамест
преждевременна.
  - Надо сперва посмотреть, не будет ли от нее какой пользы.
  - Какая может быть польза, - усомнился я, - если до сих пор был один
вред?..
  - Конечно, - согласился мыслитель. - Все прежние опыты окончились плачевно
для россиян, но есть, сударик мой, обнадеживающие признаки. Взять хотя бы
новейшую историю. Разве не интеллигенция своими верноподданническими
обращениями к царю Борису - "Раздави гадину!", "Расстрелять!", "Загнать в
стойло!" - ускорила падение сатанинского коммунячьего режима? Разве не она
подала пример истинно рыночных отношений, продавшись с потрохами за
чечевичную похлебку? Так почему бы и в будущем не использовать ее в
качестве сигнальных флажков на краях пропасти? Поясню свою идею, сударик
Тихон Степанович-Писатель увлекся, раскраснелся, но досказать не успел. Со
стороны крематория раздались крики - и на песчаную аллею вылетели двое:
Толяна Чубайс в разъяренном виде и длинноногая блондинка в хосписном
комбинезоне. Блондинку я сразу узнал по желтым растрепанным волосам - моя
недавняя соседка по столу Надин. Сцена не представляла загадки: могучий
производитель преследовал очередную жертву, которая каким-то образом
вырвалась из его лап. Но то, что произошло дальше, не лезло ни в какие
ворота. Толяна догнал красотку неподалеку от нашей беседки, ухватил за
взбугрившийся на спине комбинезон и попытался повалить.
  Мы с Олегом Яковлевичем приготовились насладиться любовной сценой, но не
тут-то было. Девица как-то ловко присела, развернулась - и вонзила каблук
Ваучеру в промежность. Потом подпрыгнула и - черт побери! - укусила за
нос. Да не просто укусила, а на несколько секунд повисла на рыжей туше,
как заправская бульдожка. Толяна завыл, к умалишенный, скорчился в три
погибели, закрыл ладонями рожу, но девица на этом не успокоилась. Нанесла
еще несколько быстрых ударов кулачком по круглой башке Реформатора и
добилась того, что он повалился на песок, к подрубленный. Наверное,
каратистка, подумал я. Их теперь развелось как собак нерезаных. Сынок
Виталик предостерегал, не помню, по какому поводу. Эти девчушки, которые
подрабатывают на улицах, с виду ласковые, доверительные и берут недорого,
но только зазевайся! Напихают в глотку клофелина, надругаются, обдерут как
липку, да еще попадаются такие озорницы, что глаза выколют, чтобы не узнал
на другой день.
  Девица Надин, довольная результатом, задрала нос кверху и с независимым
видом, как ни в чем не бывало сунув в рот сигарету, не спеша пошла по
аллее. Толяна полежал немного, потом заворошился и сел. Выражение лица у
него было задумчивое. Я ему сочувствовал. Легко понять состояние мужчины,
которого грубо сбили с любовного настроя. Наконец он встал и, горестно
качая головой, прихрамывая, отправился разыскивать беглянку, о чем 
было догадаться по тому, как он энергично почесывал причинное место. Но
сегодня его явно преследовал рок. Еще, видимо, с помутненным от побоев
рассудком Ваучер ломанул через кусты и оказался в зоне, охраняемой
собаками. Но заметил это слишком поздно. Мой друг Фокс, не столько
обозленный, сколько удивленный такой наглостью, важно приблизился к нему
и, зевнув, молча вцепился в ногу. Хруст разгрызаемого мосла донесся до
нашей беседки и тут же был перекрыт кошмарным воплем боли. У ворот трое
охранников повалились на землю от хохота. Волейболисты прервали игру, и
многие из отдыхающих, во всяким случае те, кто был относительно вменяем,
заинтересовались редкостным зрелищем. К сожалению, оно длилось недолго.
Толяна оправдал свою славу сверхчеловека: каким-то образом вырвался из
собачьей пасти и, стеная и поскуливая, отполз в заросли шиповника...
  - Однако, - озадаченно заметил Олег Яковлевич, - живуч российский
демократ. Как говорится, ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Все-таки
Гай Карлович - гениальный прозорливец. От такого корня, надо полагать,
пойдет совершенно особая порода россиян. Злопыхатели называют их
выродками, но это несправедливо. Вам бы у него поучиться, милостивец мой.
  - Чему?
  - Хотя бы жизнестойкости, удали молодецкой. Помнится, у нас в ГУЛаге тоже
был редкостный экземпляр. Даже похлеще Ваучера. Звали его Гриня
Малахолъный, и прославился он тем, что когда его топили в сортире...
  Опять я показал себя невежей. Мимо прошагала Надин с сигаретой и,
показалось, как-то чересчур внимательно посмотрела. Вроде и ручкой
поманила.
  - Олег Яковлевич, кого-то она из нас подзывает. Вам не кажется?
  - Креститься надо, когда кажется, - с досадой ответил мыслитель, но
приглядевшись, добавил: - А верно. Ишь глазками пуляет. Небось, книжку
хочет попросить. Ну поди узнай, да токо поскорее. Хороша ягодка, ничего не
скажешь!.. Недолго и старику оскоромиться.
  Догнал красотку почти возле крематория - и молча пошел рядом. Сердце будто
вещало, что судьба сигналит. Надин покосилась на меня, щелчком сбросила
под ноги окурок.
  - Как вас зовут?
  - Чего? - сказал я.
  Девушка вздрогнула, повернулась ко мне. Чистые, сверкающие гневом глаза,
похожие на два зеленоватых леденца, лишь слегка замутненные наркотой. О,
ей еще далеко до переплавки...
  - Вот что, дядя. Если хочешь опять изображать кретина, зачем подошел?
  Ответить я не мог. Она, по всей видимости, не знала того, что знал я.
Территория хосписного парка прослушивалась и просматривалась точно так же,
как все жилые и служебные помещения, за исключением небольшой полянки за
часовней. Почему полянка осталась без присмотра, особый разговор. Макела,
например, считала, что ее оставили для ночных пиров вурдалаков, обитающих
в подвале крематория. Известно, что вурдалаки не выносят никаких
направленных излучений. У меня было свое объяснение наличия этой "черной
дыры": обыкновенное чье-то головотяпство. В России без этого не обходится.
Именно поэтому все высокотехнологичные психотропные программы,
просчитанные на Западе на сверхсовременных компьютерах, здесь рано или
поздно дают сбой. Вон уж реформе надцать годков, а убыль аборигенов
по-прежнему не превышает миллиона в год.  сказать, реформа букcует.
Чтобы в таком темпе довести ее до логического завершения, понадобится еще
сто лет.
  Однако пока мы шли по аллее, все наши слова автоматически сливались на
магнитную ленту. Я подхватил ее и повел. Если бы Надин заартачилась -
конец нашей встрече. Но она лишь фыркнула, как кошка, и послушно
засеменила рядом, не вырывая руки. Через минуту мы очутились в затишке под
столетней липой.
  - Здесь никто не услышит, - сказал я. - Говори быстро чего надо. Времени
нет. Засекут.
  Мое прежнее "я", чудом сбереженное в кишках, вынырнуло на поверхность, и
на несколько минут я стал почти нормален. Отступила хмарь многодневных
наркотических терзаний. Конечно, я допускал, что появление этой загадочной
особы могло быть одним из пунктов эксперимента, очередным наваждением, но
выбора не было. Если это ловушка, то все равно последняя.
  В глазах девушки вспыхнула смешинка, покорившая меня.
  - Значит, угадала? Ты не идиот?
  - Быстро, Надин. Не тяни. Чего хочешь?
  - В подвале есть черный ход. Ночью  уйти. Но одна я не справлюсь. Там
тяжелая дверь.
  - Откуда знаешь?
  - О чем?
  - О бойлерной.
  - Не твое дело. Знаю - и все. Пойдешь со мной? Я ей поверил. Смешно, но
поверил. Может быть, вообще впервые в жизни по-настоящему поверил женщине.
Спросил:
  - Выйдем наверх, а дальше?
  - Я рассчитывала на тебя. Ты же давно здесь. Я задумался на мгновение. Уже
к вискам подстулало затмение.
  - Ладно... Какая твоя комната?
  - На втором этаже. Десятая слева.
  - Жди после трех... - не удержался и добавил одобрительно. - Ловко ты
отделала Чубчика!
  - Жирная, рыжая сволочь! - ответила с ненавистью. Из-под липы вышли в
обнимку. Девушка прильнула мне и обвила рукой талию. Она была понятливой,
как с тысячу ведьм. На виду у всех видеокамер мы обменялись сaмым
страстным поцелуем, какой мне довелось испытать, у меня было с чем
сравнивать.
  11. ПОБЕГ
  Ночь провел в объятиях Макелы, не смог избежать. Но может, оно и к
лучшему. Неизвестно, что ждет впереди, а тут хоть маленькая радость
напоследок. По заведенному обычаю, негритянка сперва надавала тумаков
своей сопернице Насте, потом дважды склонила меня к изнасилованию.
Конечно, излишество, но это наша обычная норма, спасибо виагре. К, слову
сказать, в нашей любви не было никакого безобразия и непотребства. Спать с
Макелой - все равно что сливаться с природой. Негритянка ничего не знала о
своем прошлом, но в фиолетовых глазах иной раз вспыхивали звездочки
неземного разума. Она догадывалась, что я не совсем тот, кем
представляюсь, и жалела меня. В перерывах между ласками склонялась надо
мной, как лес склоняется над пересыхающей речушкой, - с тихим, истомным
вздохом. И в этот раз, словно чуя близкую разлуку, посетовала:
  - Не борись, Толюшка... С кем борешься? Их не одолеть.
  - Не пойму, о чем ты?
  После второго изнасилования она слегка запыхалась, мерно вздымалась и
опадала, как черная гора перед извержением.
  - Хитрить бесполезно, Толюшка. Они все знают про нас. Их не обманешь.
  Я не поддержал скользкую тему, прикинулся засыпающим. Боялся, как бы на
самом деле не уснуть. Макела, в сущности, права. Все наши мысли, слова и
поступки они знают наперед, и поэтому то, что я собирался предпринять,
отдавало безумием. Но ведь таким же безумием было все остальное: и мое
пребывание здесь, и прошлая жизнь, которую помнил урывками, как кадры не
про меня снятого кино, и страна, в которой нам посчастливилось родиться,
пропитанная сумасшествием, до основания. Оставалось надеяться, что
когда-нибудь множество безумий, наложенных одно на другое, вдруг обернутся
своей противоположностью - здравым смыслом.
  Около трех соскользнул с кровати и впотьмах напялил комбинезон. Взял с
собой сигареты, спички и кусок вяленой трески, прихваченный с ужина.
Треска даже сквозь два полиэтиленовых пакета аппетитно припахивала
скипидаром. Макела крепко спала, похрапывая одной ноздрей, вторая наглухо
схвачена железной скобой. Это украшение она стала носить недавно, увидев
такую же скобу-ракушку в рекламе противозачаточных средств. Повинуясь
душевному смутному побуждению, я поцеловал спящую негритянку - и шмыгнул в
коридор.
  Погруженный в наркотическое забытье хоспис "Надежда" безмолвно покачивался
в вечности. Здешняя ночная тишина была осязаемой и прилипала к коже, как
влажная листва. Довольно тягостное ощущение. Казалось, мяукни кошка или
хлопни дверь - и произойдет то же, что бывает при разрыве гранаты в
замкнутом пространстве. Но такого еще не случалось. Чья-то непреклонная
воля в определенные часы не допускала ни малейшего шума. Я предполагал,
что подобное коллективное выпадение в вакуум входило в технологию
эксперимента. В глубине коридора под настольной лампой, уронив лохматую
голову на стол, беспамятствовал дежурный санитар. Я миновал его так же
легко, как прошел бы мимо каменного изваяния.
  Комната Надин располагалась в противоположном крыле, десятая слева. На
секунду я засомневался, прежде чем постучать. Комната могла быть как с
одной, так и с другой стороны, смотря куда стоять лицом. Досадный прокол,
но делать нечего. Едва прикоснулся к дереву костяшками пальцев: тук-тук!
  Надин ждала, дверь сразу распахнулась, чуть ли не на всю ширину. Опять
загадка: на то, чтобы научиться открывать запор изнутри, мне понадобилась
неделя, а ей...
  Секунда - и она рядом. В тусклом коридоре возбужденно светится милая
мордашка.
  - Все в порядке? - Шепот едва различимый, молодец девушка!
  - Иди за мной... Главное - тихо.
  - Я знаю дорогу.
  - Хорошо, ступай впереди.
  По боковой лестнице спустились вниз, пересекли просторный холл, где на
диване скорчились двое автоматчиков; проникли в столовую - и оттуда, через
кухню, по грузовому желобу нырнули в подвал. Прокатились, как на ледяной
горке.
  В подвале хоть глаз коли, но Надин щелкнула фонариком с острым,
рассекающим тьму лучом. Откуда у нее фонарик? Но думать некогда - и нервы
напряжены до предела. Cпросил, не мог не спросить:
  - Кто ты такая, Надин?
  - Потом, Анатолий Викторович, все потом. Мы должны выбраться отсюда. Иначе
- хана.
  Анатолий Викторович! Не ты ли, деточка, интересовалась, как меня зовут?
Оказывается, и без того знаешь. Хотя... За это время ей кто угодно мог
наплести. Та же моя возлюбленная Макела. Здесь замкнутый мирок. Надолго не
затаишься.
  Благополучно миновав несколько смежных помещений заставленных тюками,
мешками, а то и просто заваленных строительным мусором, уперлись в дверь,
которую искали: обитую железом, массивной конфигурации и с висячим замком.
  - Так здесь же замок, - удивился я.
  - Замок, - подтвердила Надин. - Но вы же мужчина.
  - И что из этого вытекает?
  - Сбейте его... Сейчас найдем какую-нибудь железку... Я забрал у нее
фонарик и внимательно обследовал замок. Такой же когда-то висел на гараже,
когда он у меня был возле Черемушкинского рынка. Впоследствии все гаражи
приватизировали кавказцы под свои склады. Открыть такой замок нетрудно,
если есть ключи.  и снять, выдрав с мясом из крепежей, если под рукой
окажется фомка.
  - Ты уверена, что дверь ведет в сад?
  - Да... Я видела план...
  Четвертая или пятая загадка. Не удивлюсь, если на улице поджидают санитары
со смирительной рубашкой. Кстати, эти рубашки с фирменным знаком
"Версачи", расшитые цветной ниткой наподобие кимоно, в хосписе
использовали не только по прямому назначению, но и как банные халаты.
  Подходящее орудие нашлось в соседней комнате, среди мешков со щебенкой:
стальной гвоздодер с загнутым и расщепленным хвостом. На поиски ушло минут
двадцать, но пришлось зажечь свет, с фонариком провозились бы дольше.
Надин захлопала в ладоши.
  - Я же говорила, я говорила!
  Я взвесил рычаг в руке, почему-то представляя подлую рожу главного врача
Герасима Остаповича Гнуса, который, по разговорам, отправился на симпозиум
в Цюрих и поэтомy отсутствовал на презентации.
  - Не знаю, как с замком, но если такой штукой хрястнугь по тыкве... -
заметил мечтательно.
  Замок поддался с третьего захода, но дверь все равно держалась плотно. Я
сильно поранил пальцы, пока выдирал ее из пазов. Усилия вознаградились
сторицей. Поднявшись по каменной лестнице и сдвинув еще одну, решетчатую
дверь, мы очутились на улице, среди благоухающей летней ночи. Сад спал,
погруженный в небесное марево, словно укрытый марлевой накидкой. В здании
ни единого горящего окна, лишь недреманные очи прожекторов, расположенных
на крыше и на специальных столбах, расставленных по периметру территории,
создавали световую иллюзию замкнутого пространства. Мы укрылись под
каменным карнизом - въездные ворота справа, слева тропа, уводящая к
вожделенной калитке. Эта калитка порой снилась мне ночами - едва
различимый в зарослях изящный ажурный квадрат в кирпичной кладке, сквозь
который просвечивала река.
  - Ты готова?
  - К чему? - ответила, будто простонала. Через ткань комбинезона я
отчетливо слышал, как судорожно билось ее сердце. Происходило что-то
странное. Девушка была мне чужой. Ни дочь, ни любовница - никто. Но я был
почти счастлив, что она рядом.
  Электронная слежка в хосписе, разумеется, продолжалась и ночью, но если
удастся добраться до калитки и обмануть собак, если калитка не мираж и
гвоздодер, который я прихватил с собой, поможет ее открыть, то возникал
шанс (маленький!) вырваться на волю. За забором - необозримые леса, река,
дороги. Там русская земля. Двух человечков, как две песчинки, она легко
укроет в своих объятиях.
  - Главное, собаки, - сказал я. - Фокс меня пропустит, а тебя нет.
  - Хочешь уйти один?
  - Надо что-то придумать... Как ты вообще относишься к собакам?
  - Я не боюсь собак, я боюсь людей.
  - Может, взять тебя на руки, и тогда он решит, что ты мертвая? Собаки не
трогают мертвых.
  - В отличие от людей, - усмехнулась Надин. - Люди пожирают мертвечину с
огромным аппетитом, не правда ли, Анатолий Викторович?
  - Не умствуй, малышка, не время... Кстати, мы не встречались в прежней
жизни?
  - Встречались, и не раз. Скоро вы вспомните.
  Хороший разговор, вполне уместный перед дальней дорогой.
  Мы бегом одолели освещенную стометровку до можжевеловой рощицы. Фоке будто
поджидал нас, степенно выступил из тьмы, громыхнув цепью. Я заранее
приготовил треску.
  - Привет, дружище... это всего лишь мы. На, покушай сладенького.
  В полумраке круглые собачьи глаза слюдянисто поблескивали. Он понюхал
угощение, укоризненно покачал башкой и подозрительно взглянул на Надин.
Девушка стояла неподвижно, свесив руки вдоль туловища.
  - Не сомневайся, старина, - заспешил я с объяснениями, - Она такая же, как
я. Невольница. Ну да, мы хотим смыться отсюда. Здесь нам очень плохо. Ты
же знаешь, как это бывает. Ты хороший, интеллигентный пес, у тебя своя
голова на плечах. Пропусти нас, пожалуйста.
  Фокс слушал внимательно, Надин фыркнула:
  - Пообещай заплатить, Анатолий Викторович. За беспокойство.
  Овачар глухо заворчал и повел носом. Надин - о мужественная душа! -
спокойно протянула руку и шагнула вперед. Ее руку пес понюхал и лизнул. Я
был ошарашен и смущен. Такого не могло быть, чтобы милые собачки не напали
на чужака, да еще среди ночи. Или Надин не чужая?
  - Не то, что ты думаешь, - сказала она. - Просто он чувствует, что во мне
нет коварства. Собаки умнее нас.
  - Ладно, пойдем потихоньку.
  Прижавшись друг к дружке, мы осторожно обогнули Фокса, который
демонстративно отвернулся. Воз, ему было стыдно за свою
противоестественную доброту.
  Через минуту очутились у калитки, и она была точно такя же, какая виделась
издали или мерещилась: черная решетка, подвешенная на медных штырях. Надин
осветила фонариком на замок, а его и не было. Калитку yдерживал в закрытом
положении обыкновенный засов. Я потянул за штырек, и он выскользнул из
паза, промасленный.
  - Чудеса какие-то, - пробормотал я в растерянности.
  Мы одновременно оглянулись. Никто не бежал к нам со смирительной рубашкой,
не свистел в свисток - и сигнализация молчала.
  - Да, - согласилась Надин. - Что-то тут не так.
  - Тебе страшно?
  - Немного. А тебе?
  - Черт его знает. Я ведь уже прошел несколько этапов генной перестройки и
не могу отличить реальность от видения. Вполне воз, все это нам
только снится.
  - И сад, и ночь, и калитка?
  - И многое другое... Смешно...
  - Что смешно?
  - Если птицу долго держать в клетке, а потом отворить дверцу, она будет
вести себя точно как мы сейчас.
  Надин вложила свою руку в мою, и ее тепло одурманило меня.
  - Какие глупости! - заметила презрительно, - Ты же видишь, я из плоти и
крови. Никакой не мираж.
  - Это ничего не значит, - уверил я. Чтобы убедить, Надин прижалась и
подставила губы. Наш второй поцелуй был еще натуральнее, чем первый днем.
  - Что ж, пойдем. - Я с сожалением оторвался от ее нежного рта. - Но если
что-то случится, не пугайся. Это всего лишь эксперимент.
  - Понимаю, - кивнула она.
  Случилось вот что. Калитка отворилась с мелодичным скрипом, и мы, взявшись
за руки, прошмыгнули через нее. Я успел поднять глаза к звездному небу,
вдохнуть полной грудью свежий воздух, но в ту же секунду раздался
металлический щелчок, вспыхнул электрический свет, и мы обнаружили себя на
пороге просторного помещения, заполненного хохочущими, кривляющимися
людьми. Им было над чем потешаться. Мы с Надин по-прежнему держались за
руки, но на нас ничего не было: ни комбинезонов, ни трусиков - оба
голенькие, как в баньке, зато в правой руке я сжимал гвоздодер, а у Надин
в пальчиках был черный фонарик. Девушка растерялась, а я нет, потому что
сразу догадался, что это галлюцинация. Среди глумящейся, визжащей толпы
различил несколько родных лиц, несовместимых с этим местом: Оленька и
Виталик, наряженные в Деда Мороза и Снегурочку, Мария Семеновна с бледным
отрешеным лицом, словно покойница, могучая Макела - и даже бывший мой
начальник по институту, профессор Сидор Астахович Пресняков собственной
персоной, с мобильником. Заправлял в разномастной компании главный врач
хосписа Герасим Остапович Гнус, да и все помещение представляло собой не
что иное, как огромную операционную, заполненную всевозможным медицинским
оборудованием, включая аппарат искусственного кровообращения.
  Надин выронила фонарик и испуганно шагнула назад, но наткнулась не на
калитку, а на обыкновенную плотно запертую дверь.
  - Держи себя в руках, - посоветовал я. - Это сон. Я предупреждал.
  - Какой сон? - не поверила она, - Погляди на эти хари. Они чересчур живые.
  - Да, живые... И все равно это сон.
  - Тогда давай проснемся... Разбуди меня, пожалуйста! Я невольно
залюбовался ее грациозным телом с золотистыми крупными сосками на полных
грудях.
  - Невоз, девочка. Мы полностью в их власти. Надо смириться. Стой
спокойно.
  От толпы отделился Герасим Остапович, подошел поближе. С опаской глядел на
мой гвоздодер.
  - Поздравляю, Иванцов. От всей души поздравляю. Вы с честью выдержали
последнее испытание, посрамили сомневающихся.
  - Рад стараться, доктор.
  - Но впереди самый трудный этап: молекулярная перестройка. И тут, знаете
ли, наука наукой, но вы должны помочь. Никакого внутреннего напряжения,
никаких побочных эмоций... Не угодно ли попрощаться со своими близкими?
  Пока мы разговаривали, толпа зевак притихла. Старший наставник Робентроп с
шумом высморкался на пол, что было ему несвойственно как чистоплотному
арийцу. Макела плакала. Японец Су Линь что-то нашептывал на ухо моей жене,
что-то видно, утешительное: Манечка вдруг заулыбалась.
  - Нет, не хочу, - сказал я. - Долгие проводы - лишние слезы.
  - Напрасно, - огорчился Гнус, - Доведется ли еще свидеться?
  - Ничего. Переживу как-нибудь.
  - И то верно... Извольте эту железяку. Больше о вам - хе-хе - ни к чему.
  Я передал ему гвоздодер, и Герасим Остапович обратился к Надин:
  - А вам, мадемуазель, посоветую брать пример с Иванцова. Побольше, как
говорится, оптимизма. Видите, какой он рассудительный? Уверяю, ему
пришлось труднее, чем вам. Все-таки бывший интеллигент. Знаете, как они
дрожат за свою шкуру?
  - Подонки! - низким голосом ответила Надин, как плюнула. - Со мной этот
номер не пройдет.
  - Не пройдет - и не надо, - беспечно отозвался Гнус. - Мы здесь все
руководствуемся главной заповедью Гиппократа. Не навреди... Что ж,
Иванцов, пожалуйте на процедуру.
  Я успел обменяться взглядом с Надин, но в леденцовых глазах ничего не
увидел, кроме застывшего угрюмого бешенства. Зрители расступились, и
Герасим Остапович проводил меня к операционному столу, куда я
взгромоздился с помощью санитаров. От бьющих в глаза люминесцентных ламп
хотелось зажмуриться. Опять датчики, электроды, игла в вену... Я
безмятежно улыбался склонившемуся надо мной доктору. Копна его черных
спутанных волос свесилась вниз, крысиные глазки пытливо щурились.
  - Нигде не жмет, не давит?
  - Спасибо, все хорошо.
  Сбоку просунулся узкоглазый Су Линь.
  - Герасим, не ошибись. Хозяин злой, как черт. Рвет мечет.
  - При чем тут я, любезный Су? Мое мнение известно. Черного кобеля не
отмоешь добела. Всеобщая стерилизация - вот ключ к проблеме.
  - Не тебе решать, Герасим. Твое дело - медицинское обеспечение. Прежняя
партия почти вся загноилась. Не по твоей ли вине?
  - Ах вот оно что?! - Герасим Остапович, увлекшись спором, в рассеянности
прижал скальпель к моему уху. - Гнусная инсинуации. Матрица из Петербурга
была бракованная. Вы знаете это не хуже меня.
  - Почему я должен знать?
  - Потому что участвовали в выборке. И читали мою докладную, где я
обосновал свои возражения. Питерские поставки вообще некондиционны и во
всяком случае требуют затяжной консервации. Тем более когда речь идет о
воспроизводстве гомо экономикус. Климат, историческая аура - там все
другое. Тамошний интеллигент еще жиже, неустойчивее нашенского,
столичного. Повторяю, единственное разумное решение - стерилизация.
Тотальная стерилизация по методу Купера-Шапенгеймера. Как в Зимбабве.
Японец скривился в досаде:
  - Это все теории. Надоело, честное слово. Я смотрю на вещи трезво: еще
одного облома хозяин не простит. Чего зря базарить? Вживляй чип - и будем,
как говорится, посмотреть.
  - Только не надо валить на меня вину за общий бардак. Удивительная
бестактность.
  Скальпель дернулся в его руке и отсек кусочек мочки, но я не пикнул. Боли
не чувствовал, действовала многодневная наркотическая заморозка.
Надвигалось абсолютное сумасшествие. Я уже не надеялся уберечь крохотные
крупицы рассудка, забившегося глубоко под ребра. Разумеется, они извлекут
его и оттуда. Сдаваться тоже не собирался. Чутье подсказывало, что
спектакль в самом разгаре и занавес опустится еще не скоро. Страстный
поцелуй Надин горел на губах. В каком-то высшем смысле, обездвиженный и
обесточенный, утративший человеческий облик, я был почти счастлив, ощущая
приближение великой, прежде недоступной истины. Шла крупная игра, и мне
повезло сделать в ней свою маленькую ставку.
  - Чего, Иванцов? - Герасим Остапович, по-видимому, заметил что-то
необычное в моем взгляде. - Чего мычишь? Обосрался, что ли?
  - Напротив, доктор. Вторую неделю запор. Спасибо западной фармакологии.
  Гнус обернулся к японцу:
  - Прекрасный экземпляр. Редчайшая невосприимчивость к болевому
воздействию. Таких у меня еще не было.
  Японец вяло улыбнулся и сдвинул рычажок на аппарате искусственного дыхания:
  - Счастливого полета, кролик.
  Голова наполнилась будто сухой ватой, вата заискрилась - и мир исчез. Я
попытался догнать самого себя на огромной траектории падения, но не смог.
                                  ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  ДЕВИЦА НАДИН
  1. НА БЕРЕГАХ АНТАЛИИ
  Привычка ржать по любому поводу у меня от батюшки. Жаль, нет его на свете.
Сражен спиртом "Роял". Молодой, пятидесятилетний. Жить бы и жить, а он
взял и помер. Стечение роковых обстоятельств. Он работал в "ящике".
Совпало так, что закрыли тему, связанную с оборонкой, и одновременно
потекли в Москву реки спирта, дешевого, как молоко. Сердце у папочки было
легкое, веселое, но сверхнагрузок не выдержало. С непривычки. Прежде он
почти не пил - и вдруг размотал на полную катушку. Первый же удар свалил
его в могилу. Едва успел попрощаться. Напоследок пошутил: "Эх, доченька,
не довелось поглядеть, как станешь миллионершей..."
Миллионершей я не стала, но бедствовали мы с матушкой недолго. Правда,
поучившись в институте всего годик, быстро смекнула, что это лишняя обуза.
И как еще оказалась права! В прошлом году Гарик Рахимов, с которым
мотались на Канары, для смеха подарил мне диплом, в котором указано, что я
окончила ВГИК и являюсь режиссером, актрисой, а заодно и топ-моделью. Вот
и все высшее образование.
  Старикам трудно, а я, при моих внешних данных, в рынок вписалась шутя, как
шар в лузу. У стариков предрассудки, у нас их нет. Мы выросли свободными
людьми в свободной стране. Выбор огромный: хочешь - иди на панель с
прицелом подцепить богатенького иностранца и упорхнуть в забугорный рай,
хочешь - делай карьеру в какой-нибудь торговой фирме, если язычок хорошо
подвешен и грудки торчат, хочешь - вообще ничего не делай, затаись и жди,
когда по сотовой трубке позвонит принц. Я научилась совмещать, для меня
подходит и то и другое и третье, и еще пятое, десятое. С полной
ответственностью могу сказать: до примитивной проституции не опустилась,
хотя... Матушка, разумеется, осуждала мой образ жизни ("Ах, что бы сказал
отец!"), но тоже понимала, что проживешь, нищета заест, а она у меня
дамочка балованная. Мы теперь как две добрые подружки и каждого очередного
лоха, с которого собираюсь снять сливки, вместе всесторонне обсуждаем. Я
прислушиваюсь к ее мнению. Да, иногда приходится давать какому-нибудь
борову, от которого души воротит, но это редко, когда уж совсем припрет.
  Короче, живи и радуйся, но с оглядкой. В том смысле, чтобы не проколоться.
Свободной женщине в свободной стране все же грозят две большие опасности,
коих она должна избегать: пуля в башку и зараза в кровь. Но если тщательно
и постоянно соблюдать меры предосторожности,  уберечься и от того и
от другого. Надо заметить, от "заразы" прогрессивное человечество не
придумало более надежной зашиты, чем простая резинка с двойной прокладкой.
К сожалению, полной гарантии она не дает. Мне долго везло, но однажды
все-таки влипла. Один черненький бизнесмен, ненасытный, кстати, кобель,
наградил-таки каким-то загадочным микробом, неопасным, но удивительно
цепким. Понадобилось три курса мощнейших антибиотиков, чтобы его
заглушить. Кроме резинки, надо твердо придерживаться правила: на работе
никогда не напивайся и не обкуривайся, чтобы не попасться на уловки
некоторых сладкоежек, жаждущих исключительно "чистого секса". От таких
лучше вообще отделываться сразу под любым благовидным предлогом.
  Теперь о главном, об отморозках. Избежать с ними встречи нельзя, особенно
если вращаешься в столичной тусовке на высоком уровне, но падать в обморок
тоже не надо, когда попадаешь к ним в лапы. Отморозки такие же люди,
готовые платить за свои желания, но только с обостренным восприятием
радостей жизни. Их беда в том, что они сами часто не знают, чего хотят.
Больше всего их среди кавказцев и узкоглазых, но там же иногда крутятся
такие бешеные бабки, что поневоле рискнешь. Пуля - это метафора. С
красивыми самочками, если опростоволосятся, обходятся попроще: либо
разбрасывают кусками по помойкам, либо - в прорубь. С отморозками, с
беспредельщиками, есть ряд табу, ни в коем случае нельзя нарушать. Первое
в этом иске: не динамь! Никогда никого не динамь. Даже если очень хочется.
Даже если кажется, что  взять денежщ просто так, без отработки. Даже
если имеешь дело с что ни на есть чайником из всех чайников. Важен навык.
Как бы ни было тошно - не динамь! Один раз обойдется, второй, а на третий
все равно обломишься. Могу привести кучу печальных примеров, да не хочу
заводиться. Кто знает, о чем речь, тот поймет без примеров.
  Второе: держи дистанцию и никогда не втягивайся в их дела. Чем бы ни
манили. У тебя свой товар, ты его предлагаешь хотите берите, хотите нет, -
и это твоя игра. Все остальное - не твоя. Все остальное тебя не касается.
Тут действует старый закон: коготок увяз - всей птичке пропасть. Говорю об
этом так горячо потому, что один раз, как с микробом, обожглась крепко,
едва ноги унесла. Причем не на отморозке - на родном отечественном бизике
комсомольского закваса, на фирмаче. Витя Скоморохов, гад ползучий! И чего
простить себе не могу, подзалетела, как дура, на старой совковой сказке о
любви. Поверила его бредням, да и как не поверить... Обхаживал, холил,
двухкомнатную квартиру снял на Плющихе. Стихи, сука, по пьяни читал
наизусть, образованная падла. А слил по-подлому, как шлюху стодолларовую.
Наладил к немцам с гостинцем. Убедил, с погранцами, дескать, все схвачено,
поедешь вип-персоной. Туда и обратно, но билет, как выяснилось, был только
в один конец. Что за гостинец, Витенька? Пустяки, детеныш. Небольшой
антиквар и мешочек с побрякушками. Но все по эксклюзивной стоимости. Вот
тебе авансец в десять тонн, оставь мамочке на пропитание. Все
по-благородному.
  Я поехала. Гостинец сдала в Мюнхене, с тамошними пацанами провела вечерок
и очнулась в Эмиратах, в борделе. Такую дозу, сволочи, вкатили, что,
наверное, целый месяц трепыхалась под жирными арабскими тушами, не
соображая, что со мной происходит. Как выбралась, как домой вернулась,
особая история, когда-нибудь расскажу малолеткам в назидание, но не
сейчас. Статистика такова: из десяти б..., улетающих, по своей ли, по чьей
ли воле, на промысел в те края, в живых остается хорошо одна-две. Но нет
худа без добра. Если у кого-то проблемы с лишним весом, нет лучше способа
похудеть. Без всяких гормонов. Когда зимним вечером приползла домой, от
пятидесяти восьми килограмм осталось сорок, и плюс душа в руинах. Мамочка
еле признала, зашлась в истерике, не чаяла увидеть меня - полгода я
странствовала. А те десять кусков, Витя Скоморохов забрал на другой день в
долг. Ничего, как-нибудь встретимся на московском променаде, нам есть о
чем поговорить.
  Теперь об Анталии. Финиковые пальмы, рощи, экзотические пейзажи, ласковое
море... Эта поездка стала в моей жизни переломной. Я не хотела ехать,
хандрила после Эмиратов, никак не могла набрать форму и, чтобы
продержаться, снесла немного золотишка в ломбард. Уговорила отдохнуть Ляка
Гуревич. Она могла уговорить и мертвого. Ей немного за сорок, но энергии
столько, что хватит на десяток молоденьких курочек. За последний год мы
близко сошлись, хотя познакомились случайно, на тусовке в кинотеатре
"Россия", на присуждении "ТЭФИ". То есть мы и прежде встречались, круг
общения у светских профурсеток тесный, но тут вдруг потянуло друг к
дружке, как магнитом, несмотря на разницу в возрасте. И ничего
лесбийского, чисто духовный импульс.
  Ляка, Елена Вадимовна Гуревич, по прозвищу Вагина, в девичестве
Куропаткина, была женщиной трудной рыночной судьбы. Муж ее, Иван Захарович
Гуревич, владелец несметных богатств и знаменитого банка "Анаконда", был
ее пятым мужем, и при этом самым успешным. Из прежних она двоих
похоронила, скорее всего, затрахала насмерть; одного подстрелили в
подъезде, и он умер у нее на руках, проклиная казанскую братву и
персонально какого-то Федю Покрышкина; четвертый пропал без вести, уйдя
среди ночи в ларек за сигаретами. Банкир Гуревич души не чаял в своей
необузданной супруге. До сих пор не пойму, чем она его так приворожила.
Может, знала что-то такое, о чем никто другой не знал. По годам Иван
Захарович староват для нее, далеко за шестьдесят, да и по всем остальным
параметрам мало подходил. Ляка - женщина романтическая, с озорным
настроем, а он угрюмый скептик с компьютером вместо сердца. Когда
поженились, Иван Захарович уже давно был законченным импотентом и с
гордостью об этом рассказывал всем знакомым. Так что постель между ними
исключалась. Правда, раскладывая пасьянс из финансовых отчетов, он иногда
возбуждался, но Ляка жаловалась, что это были такие короткие вспышки, что
они ни разу не успели использовать их по назначению. Предположить, он
нашел в Ляке умную собеседницу и заботливого друга, трудно. Ляку
интересует только то, что у мужиков ниже пупка, а в остальном она вряд ли
справится и с таблицей умножения, не говоря уж о затейливых рассуждениях о
смысле жизни, к которым склонен ее супруг. Другом она не могла быть
потому, что понимала это слово лишь в его физиологическом значении.
Хозяйкой также была никудышной, хотя деньги тратить, естественно, любила
и, к примеру, два раза в год обязательно меняла мебель в загородном
поместье. И все же, могу поклясться, Гуревич ее боготворил. Наверное, в
его привязанности таилось что-то сакральное, что мы называем словом "рок".
Я однажды слышала, как в легком подпитии он шепнул:
  - Моя драгоценная, маленькая ведьмочка, без тебя я пропаду...
  И Ляка ответила с неподражаемым достоинством:
  - Не горюй, пупсик, я тебя не брошу.
  Да и с чего ей бросать своего мужа, если жила за ним как за каменной
стеной? Вольная, как птица, богатая, ухоженная, весь мир у ее ног. И
никакой ответственности ни перед кем.
  Как-то я спросила напрямик:
  - Лякушка, открой секрет, каким зельем опоила дурачка?
  Ответ поразил меня глубинной мудростью, какой от нее не ожидала.
  - Никакого зелья, милая Нации, - сказала с неожиданной грустью. - Он
беспомощный, как скворушка на ветке, и я люблю его, как всех своих
нерожденных детей. Я его единственная защита. Ванечка об этом знает. Вот и
весь секрет.
  Я не поверила, это не могло быть правдой, но в принципе если существует
любовь, о которой писали поэты в прошлом веке, то она должна быть только
такой, как у Гуревича с Вагиной. Все остальное туфта, "Сказки Венского
леса". Я тоже хочу, чтобы мои дети были похожи на седенького Ивана
Захаровича с банком "Анаконда" в кармане. Честь тому, кто навеет нам сон
золотой.
  Ляка собралась в Анталию, чтобы потрахаться с турками, которые ей очень
нравились как любовники. По самоотдаче, уверяла она, их  сравнить с
нигерийцами, на худой конец с австралийскими пигмеями, про которых вообще
рассказывают чудеса, но Ляка их еще не пробовала. Меня тащила с собой,
потому что одной ехать скучно. Стыдила:
  - Ну что, в самом деле, Надин? Подумаешь, в борделе поработала. Гордиться
должна, мир такой же бордель, как в твоих Эмиратах. Разве нет?
  Я возражала вяло:
  - Не говори чего не знаешь...
  - Да я хоть сейчас бы, добровольно, но не могу рисковать. У меня Ванечка
на руках. Две недели - все, что могу себе позволить. Надька, не дури!
Развеешься, турка себе заведешь. Ох они какие, как огурчики малосольные!
Враз все забудешь - После первой палки. За мой счет, Надин.
  Мамочка не осталась в стороне:
  - Поезжай, доченька, не думай ни о чем. Вагиночка плохого не посоветует.
  После смерти отца она так и не оправилась до конца, умственно сильно
сдала, и последняя фраза свидетельствовала, что рассудком вернулась в
детство. И я поехала, дала себя уговорить. В конце концов, какая разница,
где слезы лить?
  Поехала - и не пожалела. Перемена обстановки, теплое море, черное вино,
фрукты и цветы, долгие сны в номере люкс подействовали благотворно,
душевное оцепенение начало спадать, как старая змеиная кожа. Стоял
лучезарный май, и тот клочок побережья, где мы очутились, напоминал рай,
каким его в смелых мечтаниях представляет себе какая-нибудь
старшеклассница из Замоскворечья, у которой родителям не на что купить
упаковку нормальных прокладок. В первые дни я только и делала, что
бултыхалась в воде, пила, жрала и спала, при этом Ляка вела себя с такой
деликатностью, какой я от нее не ожидала. Я ее почти не видела. Едва
обосновались в отеле, за ней приехали два тучных, с лоснящимися рожами и
крокодильими улыбками турка и увезли неизвестно куда. Хотели и меня
прихватить, но Ляка шаловливо погрозила им пальчиками:
  - Нет, мальчики, это пока не ваше!
  Турки понятливо закивали, а один с такой силой хлопнул себя по жирным
ляжкам, что люстра закачалась.
  Потом Ляка иногда возникала в номере, чтобы переодеться, забрать
что-нибудь из вещей, но не надолго, на минутку-другую. Волосы у нее стояли
дыбом, и ее трясло словно в затяжном оргазме. Но когда обращалась ко мне,
глаза теплели.
  - Как ты, кроха? Не скучаешь? - Все хорошо, Вагиночка. Отдыхай спокойно.
  - Надеюсь, скоро ко мне присоединишься? Есть кольные варианты.
  - Ой, не торопи, пожалуйста!
  Ко мне постепенно возвращалась воля к жизни, и вид обнаженного мужского
тела перестал вызывать тошноту. На пятый вечер уже без особого внутреннего
принуждения спустилась в бар, чтобы пропустить рюмочку перед сном. По
пути, привлеченная музыкой, завернула на дискотеку.
  В небольшом помещении, освещенном настенными факелами, билось в падучей
человек сорок, ничего интересного, и я повернула обратно, но встретилась
взглядом с молодым мужчиной, сиротливо притулившимся у стеночки. Мужчина
вскочил на ноги и учтиво поклонился. У него были хорошие манеры, и я его
узнала. Несколько раз видела в ресторане за обедом и на пляже. Кажется, он
отдыхал с женой и дочерью, во всяком случае, появлялся в сопровождении
сухопарой блондинки выше его на голову и вихлястой девчонки лет
пятнадцати. Сам был пухлый, ухоженный мужичок неопределенной внешности, по
социальному статусу явно принадлежащий новорашенам. Его  было спутать
с немчиком, тут, как и русских, было предостаточно, если бы не мобильник,
постоянно зажатый в кулаке, и специфическое, уныло-нагловатое выражение
лица, характерное для отечественных ворюг. На меня он глаз положил с
первой встречи, но даже в моем заторможенном состоянии по въевшейся
охотничьей привычке я сразу, на подсознательном уровне, отмела его как
возможную добычу. Какой-то поляк, да еще окруженный семейкой... При любом
раскладе игра не стоила свеч.
  Зато улыбка у него была хорошая, жалобная, как у проголодавшегося телка.
  - Хотели потанцевать? - спросил он.
  Я невольно задержалась. В маленьком фойе никого, кроме нас, не было, но
через открытые широкие двери видно, как извивался разгоряченный молодняк,
словно рыбеха в котле.
  - Нет, не хотела... Вы почему один?
  - Дочь сторожу... - указал рукой в зал. - Чтобы в кусты не увели.
Приспичило подергаться перед сном.
  - А-а... - Говорить больше было не о чем, приличия, принятые между
земляками, соблюдены. - Что ж, cпокойной ночи.
  Мужчина нервно переступил с ноги на ногу.
  - Может, выкурим по сигаретке? - Это была почти мольба, и я откликнулась.
  - Здесь?
  -  в баре. Тут рядом, за углом.
  - Не прозеваете дочурку?
  - Не такая уж она дурочка... Хотя, знаете, четырнадцать лет - опасный
возраст. Всегда лучше подстраховаться... За несколько минут, надеюсь,
ничего не случится.
  - Рисковый вы человек, - осудила я.
  Через минуту сидели в глубине полутемного бара с коктейлями "Ночи
Кабирии". Познакомились. Его звали рустам. Фамилия - Петренок. Отчество -
Феоктистович.
  Элитный набор.
  Разговор тянулся как-то нудно, неопределенно. Когда снимаешь клиента, есть
некоторые приемчики и правила, но когда девушка в моем состоянии,
измученная борделем, то не знаешь, как себя вести, теряешься, тем более
имея дело с новорашеном. Они все немного чокнутые, или, как считает Оля
Иванцова (ох высоко теперь летает), они все мутанты. Но при этом им очень
хочется выглядеть нормальными хозяевами жизни, не хуже тех, какие
представлены в американских фильмах. Абсолютно уверенными в себе и ничего
не боящимися. Они обзаводятся женами, детьми, любовницами, иномарками,
загородными виллами, секретаршами, богатыми офисами, носятся по всему
миру, соря деньгами, как мусором. Глубокомысленно рассуждают о ценах на
бирже, о правах человека, да обо всем на свете, о чем пишут "Коммерсант" и
"Московский комсомолец", но в головах у них страшная каша. Новорашен
непредсказуем. От него никогда не знаешь, чего ждать: то ли отвалит по
настроению пачку бакcoв, то ли, на что-то обидевшись, подошлет киллера.
Они отнюдь не идиоты, потому и сами себе не рады.
  Олька Иванцова говорит, что кумпол у них треснул дважды: первый раз при
Горби, когда они оказались в нужное время в нужном месте и озолотились, а
второй - когда Мриенковская братва подкинула им дефолт. Олька вся теперь в
политике и приводит такой пример. Раньше они в один голос проклинали "эту
страну за то, что в ней живут рабы и коммунисты, потом вдруг все
обернулись патриотами, круче Жирика, и поддержали сталинский гимн, а
некоторые, страшно сказать, проголосовали на выборах за Зюганыча. Я в
политику не лезу, но Олька права. Новорашенов вечно кидает от одного
берега к другому, а нам, верным подружкам, которые, честно говоря, за их
счет живут, приходится приспосабливаться. Других-то богатеньких у нас
нету. Кроме, естественно, иностранцев. Но это только название одно:
иностранец. На самом деле те, которые в Москве сшиваются, отличаются от
наших бандюков только тем, что бойко щебечут по-английски - эка невидаль.
В принципе точно такие же отморозки. За путным иностранцем надо ехать к
нему на родину, а это уже другой расклад. Я вон съездила - и что толку?
  Рустай Феоктистович клеил меня плотно, но быстро поплыл, что, в общем-то,
мне польстило: приятно убедиться, что опять в форме. Мне не стоило больших
усилий его охмурить. Это был простой случай. Он рассказывал о дочери,
которую почему-то звали Эдита, о том, как трудно ее воспитывать в
православных традициях, когда все вокруг пропитано американской дешевкой.
Эдита хорошая, умная девочка, но она из поколения пепси, и этим все
сказано. Она верит Интернету, а не своим родителям. Больше всего ему не
нравилась школа, куда он перевел ее в этом году. С виду там все прилично,
классные преподаватели с научными степенями, бассейн, теннис, языки и все
такое, но оценки по предметам ставят просто так, за красивые глаза, и
по-настоящему учат только безопасному сексу. С этого года даже собираются
ввести практические занятия. Он человек широких взглядов, либерал, но
всему должна быть мера.
  Я слушала, неотрывно глядя ему в глаза, поддакивала хрипловатым голоском,
иногда подрагивала грудью, подмечая, как синхронно вспыхивает на его виске
голубоватая жилка. Могла поручиться, ладони у него уже вспотели. Наконец
он решил выяснить кое-что обо мне. В жизни искательницы приключений это
всегда щекотливый момент.
  - Вы впервые в Анталии, Надин?
  - Да. Обычно предпочитаю Кипр. Там уютнее. Подруга уговорила. Не хотела
ехать одна. У нее строгий муж.
  - Извините, а дома чем вы занимаетесь? Каким бизнесом?
  - Фотоателье, - ответила я наобум. - Работаем для иллюстрированных
журналов.
  -  сказать, человек искусства?
  - Что вы, Рустам! Какое там искусство... Рутинные заказы. Но требования,
конечно, высокие.
  Наверное, теперь я должна была спросить, кто он такой. Собственно,
единственное, что новорашены любят, - это говорить о себе, о своих успехах
и прочее. Но я не спросила. Это дурной тон. Наоборот, напомнила о времени:
  - Мне приятно с вами, Рустам, но кажется, мы засиделись?
  - Вы спешите?
  - Я - нет. Но как же бедняжка Эдита? Тут столько соблазнов для молоденькой
девушки...
  Ох как ему не хотелось отрываться от мысленного поедания моих прелестей!
  - Да, конечно... Пора... Надин, дорогая Я могу рассчитывать на продолжение
знакомства?
  - Все зависит от вас, - сказала я с таким красноречивым намеком, что сама
почувствовала жар внизу живота.
  - Знаешь, Надин... Ничего, что я на "ты"?
  - Конечно, Рустам. Какие могут быть церемонии? Мы же на отдыхе.
  - Тебе не кажется, что между нами вспыхнула какая-то искра?
  - Еще какая! - подтвердила я, потупясь. - Но ведь ты, увы, не один.
  - Тамара? О, это замечательная женщина, но немного диковатая, со
множеством предрассудков. Обкомовская дочка. Когда я на ней женился...
  Он не успел досказать. В бар, озираясь, как в лесу, вошла его диковатая
половина и через минуту подтвердила, что он не заблуждается насчет нее.
Подскочила к нам и с воплем "Ах ты, развратная гадина!" влепила моему
кавалеру звонкую оплеуху. Рустам чудом удержался на стуле, но недопитый
коктейль вырвался у него из руки, как камень из пращи, и долетел аж до
стойки. Привыкшая к таким сценам, я равнодушно отвернулась. Зато
немногочисленные посетители разом вылупились на наш столик. Бесплатное шоу.
  - Ты не права, Тома, - прошамкал Рустам, вытирая губы. - Веди себя,
пожалуйста, прилично.
  - И это говоришь мне ты, негодяй?
  - Кто же тебе должен говорить? Из-за чего психуешь? Нельзя рюмку выпить?
  - Ах рюмку! , конечно, ! - с неожиданной ловкостью и силой она
сдернула его со стула и потащи, да к выходу примерно так же, как менты
выводят из зала раздухарившихся пьянчуг.
  Во время этой бурной семейной сцены мы с ней всего один раз встретились
взглядами, но по женскому телеграфу обменялись короткими репликами. Дама
предупредила: "Не лезь, милочка! Этот сундук под замком". На что я
ответила:
  "Успокойся, девушка. Твой валенок мне на хрен не нужен".
  Рустамчика я не презирала и не жалела, он был мне неинтересен.
  2. НА БЕРЕГАХ АНТАЛИИ
(продолжение)
  Утром, когда я еще валялась в постели, в номере возникла Ляка. Мы пили
кофе, и я рассказала ей о вчерашнем приключении. Ляка обрадовалась.
  - Значит, оживаешь, подружка... Рустамчика не отпуcкай. Ни в коем случае.
  - Почему?
  - Да ты что! Крутяк в натуре. Из него зелень течет, как вода из крана.
Только руки подставляй.
  - Ты же его не видела.
  - Как не видела? Прекрасно видела. Такой пирожок запеченный. И мочалку его
помню, дылду стоеросовую. И молоденькая шлюшка с ним. Дочка его, да?
  - С чего ты взяла, что он крутяк?
  - Малышка, поживешь с мое... Не сомневайся, это родник.
  Важно прихлебывала кофе с истомной гримасой сытой персидской кошки. Я не
очень удивилась. Ляка действительно просекала мужиков с первого взгляда.
Куда мне до нее.
  - Короче, собирайся, поедем со мной.
  - Куда, Лякочка?
  - Отоспалась, отогрелась, пора начинать активный отдых. Хватит киснуть. Я
для тебя кое-кого приглядела. Не думай, что забыла о подруге.
  - Не понимаешь, Лякочка.
  - Что такое?
  - Еще с российским бобиком могу попробовать, а с турками!.. Да меня вырвет.
  - Вот! - Ватина наставительно подняла палец. - Слишком мы гордые, слишком
аристократичные. От народа оторвались. А в народе как говорят: от чего
заболели, тем и лечимся.
  - Это пьяницы так говорят.
  - Пьянство - такая же болезнь, как наша с тобой. Они на глотку слабые, мы
на передок... Но если серьезно... Ты чего, собственно, добиваешься?
  - В каком смысле?
  - В смысле светлого будущего... Может, у тебя профессия есть? Может, еще
что-то умеешь? Денежки чем заработаешь?
  Возразить нечего. Я ничего другого не умела. А те, кто умел, перебивались
с хлеба на квас. Не было сейчас такой профессии, которая могла обеспечить
хотя бы сносное существование. Любую нормальную девочку спроси. Пока
молодая, пока тельце съедобное - лови миг удачи. Кому повезет,
богатенького мужика подцепит. Но это редко кому. Большинство гуляет до
первой морщинки. Потом спокойно ложись и подыхай. Рынок. Свобода, блин.
Офисные девочки, топ-модели, спортсменки - ну все те, кто вроде бы бабки
заколачивает не лежа на спине, - это все то же самое. Разновидности
б..ства. Торгуй, пока молодой. Вагина права. И поездку надо отработать.
То, что она обещала за свой счет свозить, конечно, пустые слова. Я с
самого начала не придала им значения. Мои душевные терзания - это только
мои проблемы, никого не касаются. Подумаешь, в борделе затрахали. Цаца
какая!
  - Я не против, - повинилась я, - Только боюсь тебя подвести. Чего-то
внутри сломалось.
  Ляка выпила ликера, самодовольно ухмыляясь. Так бы врезала между глаз.
  - Поверь, Наденька, девочка, я тебе добра желаю. Сама через это проходила.
Сломалась, говоришь? Это не страшно. Наша бабья доля такая - ломаться и
снова вставать. Страшно другое, когда хандре поддашься и поплывешь по
течению Тогда одно спасение - игла и могила. Но тебе еще рано, умненькая,
цепкая. Да, сейчас тебе трудно, а кому легко, не знает, тот думает, мы как
сыр в масле катаемся Только и забот, как бы утробу насытить. А ты
попробуй... простая деревенская девка, в Москву пехом пришла, как
Лoмоносов, чтобы в техникум поступить. Пять мужей поменяла думаешь, мне
легко? С моим Ванечкой, думаешь, легко? Да может, от него говном воняет на
весь дом, и я этим дышу с утра до ночи. Это как? Говоришь, вырвет? Вырвет,
значит - пора на свалку. Но не думаю, что вырвет. Нет, не думаю.
  Слов нет, как разошлась. Никогда ее такой не видела. Но слушать было
забавно. В каждом слове вранье, это тоже надо уметь. Я спросила:
  - Кто он такой?
  - Про кого ты?
  - Ну тот, кому меня ладишь? Тряхнула кудрявой башкой, словно выходя из
транса. Еще ликерцу приняла. Задымила косячком. Двужильная какая...
  - Не бойся, не черт с рогами. В обиде не будешь.
  - По-русски хоть говорит?
  - По-русски они все говорят, когда надо. У него целая сеть магазинов на
побережье. Весь обсыпан бриллиантами. Зовут Дилавер. От беленьких дамочек
балдеет, как от героина. Но это ничего не значит. Раскошеливаются они
туго. Вроде наших кавказцев. С виду шик и блеск, а за копейку удавятся.
Чего тебе говорить, сама все знаешь.
  Я знала. Но так не хотелось приниматься за старое... Случайная охота
хороша на заре туманной юности, когда за каждым поворотом мерещится клад.
Пройденный этап. Риски большие, откат сомнительный. Даже если порой
сорвешь куш, все равно в итоге себе дороже. Ходишь потом неделю - как
обоссанная. Тушку легко отмыть, а на душе лишняя ранка. Сколько их там
накопилось?.. Намного благороднее и безопаснее не спеша приглядеть
солидную жертву и приближаться шажок за шажком. Чтобы никто никого не
неволил. С прицелом на долгие отношения. С поэтическими прибамбасами. Это
почти как любовь, почти как семья. Кавалер тебя оценит, и сама поймешь,
кто такой. И лишь потом, после сексуальной разминки, - решительный рывок.
Но и тут, разумеется, гарантий нет. Жизнь есть жизнь. Вон как рванула сo
Скомороховым, аж до Эмиратов. И прежде бывало оскальзывалась. Но сейчас
чего гадать? Отработка. С Лякой в неравном положении. Для нее это все
игра, влагалищный каприз. В бабках она не нуждается.
  - Об одном прошу, - взмолилась я. - Если что случится передай поклон
родной матушке.
  - Передам, - улыбнулась Ляка. - Одевайся.
  Турок Дилавер оказался не такой ужасный, каким я его вообразила.
Нормальный, хорошо раскормленный, пузатый самец с лоснящейся улыбкой.
Возраста у турок не бывает, но не старый, лет, наверное, около пятидесяти.
С ним двое приятелей, Лякины кавалеры, - Эрай и Хаги. Эти вообще душки.
Если не знать, где мы, вполне сошли бы за двух бычков из солнцевской
братвы. Причем не центровых, а тех, кто на подхвате, на мокроте, на
зачистке, короче, мясники. Приземистые, кривоногие, тугие, волосатые,
целеустремленные - самое то, что Ляке требуется для полноценной жаренки. У
нее ведь вкус неприхотливый, побольше да погуще. С Ляки оба не сводили
выпученных, влюбленных глаз, на меня взглянули мельком, хотя и с
одобрительным цоканьем. Не ихнее приплыло мясцо, хозяину предназначенное,
Дилаверу, надобно уважать. Все трое действительно говорили по-русски, но
примерно так, как торгаши на московских рынках: слова перековерканные, но
накал такой, что все сразу понятно.
  Обедали мы в открытой кафешке, за столиком под пальмой - на виду у
гуляющей публики. Подавали мясо, рыбу, овощи, фрукты и черное, густое
вино. Турок Дилавер красиво ухаживал, перекладывал куски со своей тарелки
на мою - особая честь. Мне не нужно было смотреть на него два раза, чтобы
понять: покупатель доволен. Перед тем как браться за рюмку, каждый раз со
значением облизывал волосатые пальцы, и я молила Господа, чтобы не
предложил это сделать мне.
  Я не чувствовала к нему отвращения. В желудевых глазищах поблескивала
звериная похоть, но это меня не пугало. Все лучше, чем затаенная
изощренность лиходея. Вряд ли он пристукнет меня после того, как насытит
утробу. Хотя в нашем девичьем ремесле никогда нельзя исключить такой
вариант. Особенно когда имеешь дело с джигитом, неукротимым в страсти. Но
Ляка - надежный посредник. При всей своей бабьей неудержимости она никогда
не действовала наобум. Наверняка эта троица каким-то образом связана с
россиянским бизнесом, а значит, и с банком "Анаконда". Об этом  было
догадаться по красноречивым обмолвкам, по тому почтению, с каким
обращались к Ляке пировальщики, включая Дилавера. Не они ее купили, а она
к ним снизошла, как королева к своим гвардейцам. Пылая чугунным, жаром,
беспрестанно целуя ее пухлые пальчики, усатики Эрай и Хаги непременно
добавляли: "Пжалоста Элена Вадимовна!", "Будьте любезны, Элена Вадимовна!"
я не выдержала, прыснула в кулачок, Ляка взглянула на меня благосклонно:
мол, учись, малышка, пока я жива!
  Учиться было нечему, я все это давно умела. Другое дело что за моей спиной
не стоял Гуревич со своими миллионами и головорезами. Вот что значит
удачно быть мужней женой.
  Ближе к вечеру мы с Дилавером очутились в прохладной зашторенной спаленке
с коврами на полу и на стенах и с просторным низким ложем, застеленным
голубым атласом, со множеством подушечек и пуфиков. Спаленка располагалась
в двухэтажном особняке с примыкающим к нему роскошным садом. К тому
времени я была пьяная в стельку, но приходилось это скрывать, потому что
восточному повелителю вряд ли придется по вкусу охмелевшая шлюха, которой
совершенно безразлично, кто ее берет. Тем более что весь день, и за
столом, и на морской прогулке на белоснежной яхте, я старательно
разыгрывала роль северной принцессы-недотроги, попавшей под грозное
обаяние неотразимого, бронзоволикого самца. Судя по всему, роль удалась.
Учтиво поддерживая под локоток, Дилавер провел меня по анфиладам комнат
мимо склонившихся в поклоне слуг и, деликатно усадив на краешек пылающего
всеми цветами радуги любовного ложа, смущенно произнес:
  - О, милая госпожа, прежде чем заключить вас в объятия, хочу сделать
маленькое предисловие.
  Сверху вниз я томно смотрела на него, стараясь не уснуть.
  - О чем вы, любезный Дилавер?
  - Я учился Университет дружба народов и много знал русских женщин. Они все
любят крутой секс и деньги. Это немного скучно. Госпожа Елена сказала, ты
не такая. У тебя нежный душа, и деньги для тебя - тьфу. Главное, чтобы был
настоящий благородный мужчина. Это правда?
  Про себя я подумала: "Ну, сволочь Ляка, погоди!" - а вслух жеманно
призналась:
  - Конечно, правда... Но секс я тоже немножко люблю, разве это плохо?.
  На бронзовом лике вспыхнули розовые морщинки.
  - Совсем не плохо, нет. Кто сказал "плохо"? Я сам хочу секс и еще хочу
знать, как ты подумала обо мне. Мы можем сделать праздник или только можем
сделать секс?
  Плывя сквозь густые волны хмеля, я насторожилась:
  Неужто извращенец? Те всегда так начинают - непонятно и издалека. Ответила
твердо:
  - Если мне человек не нравится, никогда с ним не лягу, у русских женщин
тоже своя гордость есть.
  Турок запыхтел, задумался. Подобрался клешнями к моим коленкам. Я
вспомнила, как он смачно недавно их облизывал, не коленки, а свои
пальцы-чурочки, но тошноты не ощутила. Алкоголь взял свое. Не бывает
плохих мужчин, бывает маленькая доза. Я ее сегодня добрала. Была готова к
сдаче ответственного зачета - на выживание. Здесь нет преувеличения. Для
тех, кто зарабатывает деньги, как я, потеря любовной сноровки равнозначна
самострелу.
  - Не совсем врубился, госпожа, - пробурчал турок, светясь ласковыми
миндалинами глаз. - Белый девочка купить - не проблема. У нас дешевле, чем
в Москве.  двух девочек взять за сто баксов.  трех худых.
Дилавер не хочет покупать. У него сердце просит музыки. Когда тебя увидел,
сразу подумал: мечта сбылась. Вот приехал женщина, какую ждал. Открою
тайну по секрету. У меня был любимый женщина в Москве, ее машина сбил.
Любаша Петрова. Ты похожа на нее. Для нее была любовь дороже всего.
  Я слушала вполуха, испытывая какую-то странную отчужденность от
происходящего. Плотные шторы, богатая постель, сопящий от сдерживаемой
страсти самец - все это как-то меня не задевало. Летело мимо. Поскорее
справиться со своими обязанностями, отработать по минимуму - и айда. Вряд
ли толстяка хватит надолго. Но что-то мешало немедленно приступить к делу.
Что-то тормозило. Ручки, ножки отяжелели - не хотели подчиняться. Но все
равно надо спешить. Когда кайф выветрится, будет хуже.
  - Господин желает на халяву? - уточнила я. - Хорошо, согласна. Буду как
Любаша. Помочь раздеться, миленький?
  - Не надо раздеться. - Турок огорчился. - Сначала стихи почитай,
пожалуйста.
  - Стихи?
  - Почему удивляешься? Елена сказал, ты сама стихи пишешь. Я в Университете
дружба народов учился, очень Пушкина любил. Я про женщину не думаю как про
животное. Они тоже люди, как и мы. Почитай стихи, госпожа Надин. Хочешь -
Пушкин, хочешь - свои.
  С восточными кавалерами всегда приходится быть настороже, но тут был явный
перехлест. Попахивало каким-то особого рода интеллектуальным изуверством,
и я стремительно протрезвела. Больше всего хотелось поскорее увидеть Ляку
и сказать, что о ней думаю. Дилавер переместил свою тушу на ковер, уселся
в позе лотоса и смотрел на меня не моргая. Такая же умильная морда бывает
у кота, когда он разглядывает придавленного лапой мышонка.
  - Не шутите? - спросила я.
  - Шутить не умеем, зачем шутить?.. Подожди минутку, госпожа.
  Хлопнул в ладоши - и в спальне возник тучный черногривый слуга в шелковых
алых шароварах. Поставил рядом с хозяином на пол поднос с фруктами и вином
в глиняном кувшине. С низкими поклонами, задом выкатился из комнаты. На
меня ни разу не взглянул, да и вообще не поднимал глаз, наверное евнух.
  - Давай, Надин, начинай, пожалуйста.
  - Почитать из "Онегина"?
  - Хорошо будет, очень хорошо, - важно закивал Дилавер.
  Не знаю, как догадалась Вагина, но у меня действительно отменная память, и
я знала много стихов со школьной поры. Было время, когда болела стихами,
как корью. Смешное время... Еще до рынка.
  И вот хотите верьте, хотите нет, но я прочитала письмо Онегина к Татьяне,
потом ее письмо к Онегину, потом свое любимое, есенинское "Тих мой край
после бурь, после гроз" и закончила - где наша не пропадала - Пастернаком:
  "Прощай, лазурь Преображенская..."
Дилавер сидел с закрытыми глазами и раскачивался в экстазе, словно я была
Кашпировским, а он идиотом, страдающим энурезом. Хмель сошел с меня, и я
уже не была так уверена, что справлюсь с отработкой в постели.
  Турок тяжко вздохнул, выходя из транса. Легко поднялся на ноги и церемонно
поцеловал мне руку.
  - Божественная Надин. Проси чего хочешь, все для тебя сделаю.
  - Может быть, сбегать в ванную? - предложила я несмело. - Хотя в принципе
я чистая.
  Турок потер глаза, словно они слезились.
  - Не надо ванную. Ничего не надо. Вино будем пить. Гулять будем. Ты самый
лучший женщина после Любаши. Завтра тебе предложение сделаю, сегодня - нет.
  И мы пили вино, ели фрукты, курили, но он ко мне не прикасался. В доме
стояла напряженная тишина, как в склепе. Нас никто не беспокоил. Дилавер,
в свою очередь, читал стихи какого-то неведомого Назыка, потом достал из
шкафа неизвестный щипковый инструмент с круглым деревянным брюшком и запел
неожиданно высоким, пронзительным голосом. В его голосе звучало истинное
страдание и еще что-то такое, от чего хотелось умереть. Постепенно я
пришла к мысли, что, скорее всего, так и случится. Мне предстоит умереть в
этой спальне. Стихи, пение, таинственная ночь и никакого намека на
отработку - все это не закончится добром. С трепетом гадала, какой будет
смерть - быстрой, страшной? Скорее всего, думала я, войдет евнух в
шелковых кальсонах и затянет на моей нежной шейке шнурок. Или надрежет
вены и сцедит кровь в серебряный тазик. Ни в коем случае он не станет
спешить, чтобы хозяин успел вдоволь насладиться агонией белокурой бестии.
Они любят смотреть, как умирают рабыни. И не только на Востоке - вообще
все мужчины. Я знаю, о чем говорю, потому что уже умирала много раз под
пытливым, изучающим, презрительно-восхищенным мужским взглядом.
  Наверное, что-то было подмешано в черное вино, потому что незаметно я
уснула, не раздеваясь, в юбочке и тонкой рубашке. Да так крепко и сладко,
как в детстве. Зато пробуждение было ужасным. На меня навалилось
стопудовое чудище и с грозным рычанием, с мутным запахом чеснока и вина
как будто насадило на металлический вертел. Кое-как, поерзав, я
приспособилась, иначе быть бы разорванной на две части. В комнате царил
полумрак, настенные бра причудливо обрисовывали ковры и потолок. Целую
вечность чудище двигалось во мне в ритме медленного танго, проникая все
глубже и глубже, но наконец рычание перетекло в густой человечий хрип и
оборвалось на короткой, резкой ноте, как если бы лопнула шина. Еще
некоторое время Дилавер лежал на мне, сопя в ухо. Потом перевалился на
бок, пророкотал.
  - Прости великодушно, госпожа. Немного потревожил твой сон. Ты такой
красивый и сладкий... Не мог утерпеть.
  - Все в порядке. Мне хорошо. Благодарю тебя, господин.
  - Правда хорошо? Нигде не больно?
  Его искренняя озабоченность тронула меня. Но правда была в том, что если
бы мной овладел инопланетянин, наверное, я испытывала бы то же самое.
  - Волшебная ночь - сказала я.
  - Хочешь вина попить?
  - Лучше давай поспим.
  - Давай, госпожа Нации. Утром будет сюрприз. Я не успела испугаться, как
он мерно задышал. На сей раз сон подступал осторожно, переполненный
сиянием, словно надо мной опускался звездный небесный полог. Слезы потекли
по щекам. Я любила ночные слезы. Вместе с ними приходило очищение. Я
радовалась тому, что миновал еще один длинный, томительный, пустой день, а
девочка опять уцелела.
  3. СЮРПРИЗ
  К сюрпризам я привыкла, и к приятным, и к отвратительным, но этот был
особенный.
  - Теперь я полюбил маленькую госпожу, - лукаво сообщил Дилавер за
завтраком. - И мы будем вместе делать бизнес. Хочешь сыру, да?
  Со своей тарелки плюхнул кусок чего-то слизисто-желтого, остро пахнущего.
Мы сидели вдвоем на террасе с бамбуковыми перегородками. Тяжкая ночь
отступила, утро было чудесным. Рокотало близкое море, в воздухе порхали
лиловые бабочки. Поскорее бы в воду, уплыть, растаять. Поскорее бы
очутиться в отеле, уснуть, забыться. Поскорее вернуться в Москву к
мамочке, обнять седенькую головку, утешить. Кроме нее, у меня никого нет.
До двадцати пяти годов не завелось, о ком стоит сожалеть. Самый умный,
смелый, красивый мальчик в нашем классе. Весь выпускной год любила его
самозабвенно. Два аборта сделала. Он считал, что предохраняться - это не
по-христиански. Его батяня был крупным бандюгой тогда у них мода как раз
пошла на воцерковление. Отец брал с собой Жорика на воскресные службы, и
мальчик подучился продвинутый в религиозном отношении. На него большое
впечатление произвел случай, когда батяню подстрелили в подъезде и спасся
он лишь благодаря тому, что пуля попала в большой золотой крест у него на
груди.
  Со мной Жорик поступил как подонок. Когда второй раз подзалетела, то
сперва заблажила, сказала, что буду рожать. Не знаю, что взбрело в голову.
Выйти за него замуж не помышляла: какая я ему пара? Но вот уперлась: рожу,
дескать, и рожу. Пусть будет маленький Жорик, с его искристыми глазками и
розовыми ушками. Жорик принял все за хохму, а когда понял, что это
всерьез, замкнулся в себе и посуровел. Начал заметно отдаляться и в конце
концов прислал записку, где объяснил, что не надо держать его за лоха. Он
хотя и верующий, но не намерен воспитывать чужого ублюдка. Написал, что
разочаровался во мне как в женщине, потому что я оказалась неблагодарной,
лживой тварью и ради того, чтобы внедриться в приличную, богатую семью,
готова использовать такие подлые приемчики. Прямо ножом в сердце ударил.
  По прошествии лет я перестала на него обижаться. В принципе он имел право
во мне сомневаться. В десятом классе наши девочки и мальчики так все
перемешались, что трудно было понять, кто с кем спит, спали все со всеми -
огромная шведская семья с интернетовским уклоном. Больше того, была ему
благодарна за любовный урок. И когда через два года стороной узнала, что
его батяню все же добили в очередной разборке, и крест на сей раз не
помог, хотела позвонить, выразить соболезнование, начинала даже набирать
номер - но так и не решилась.
  - Какой бизнес, любезный Дилавер? Наверное, вы шутите?
  - Зачем шутить, нет. - Турок с утра выглядел помолодевшим и умытым. - В
Москве нужен верный, преданный человек. Не турок, а россиянин. Лучше
россиянка, как ты. Поняла, да? Чтобы никто не догадался... Тебе будет
контора, офис, деньги, машина. Свой секретарша. Все будет, чего душа
пожелает. Хорошо, да? Будем вместе бабку рубить.
  - Бабки, - машинально поправила я. - Любезный Дилавер, я не гожусь для
бизнеса. Я вольный стрелок. Вы уж не обижайтесь.
  - Зачем обижаться? Тебе дам новую квартиру. Маму пошлем в санаторий
лечиться. От тебя ничего не надо. Только чтобы не жульничала. Россияне
жульничают, все друг дружку кидают. Нам не надо, верно? Будем делать
честный бизнес.
  Когда он упомянул про маму, я поняла что не пустой разговор. Значит,
заранее наводил справки. Через Ляку, разумеется. Хорошо же, подружка. Как
бы тебе не проколоться... Второй раз на одну кучу говна я не наступлю.
Странному предложению я удивилась только в первую секунду. Все мы, кто
вырос уже в свободной стране, с детства привыкли к неожиданным резким
переменам и воспринимаем их нормально, как снег или дождь. Где старики
ломаются, как мой покойный папочка, царство ему небесное, там мы только
крепнем. У нас повышенная живучесть.
  - Благодарю за честь, милый Дилавер, но вы обознались. Кто-то вам лапши на
уши навешал. Для бизнеса я не гожусь. Я глупенькая и молоденькая: одни
забавы на уме.
  Дилавер артистично зацокал языком, потряс бородкой, закатил глаза. Все это
означало, что он оценил тонкость и благородство моих слов, но не согласен
с ними.
  - Когда узнаешь, по-другому скажешь.
  Хлопнул в ладоши - влетел евнух, но не тот ночной, пожилой и в чалме, а
улыбчивый и вертлявый, похожий на обычного канцелярского клерка. Может,
даже не евнух: слишком бедово стрелял масляными глазенками. подал хозяину
какую-то бумажицу и тут же, не дожидаясь знака, исчез.
  - Возьми, - сказал Дилавер, загадочно улыбаясь. - Интересно будет.
  Я взяла, повертела в пальцах. Обыкновенная пластиковая карточка со
штрихкодом. Небесно-голубого цвета. Подобные я видела у некоторых моих
знакомых. Ими расплачивались в ресторанах и по ним же сливали деньги из
банкоматов.
  - Нравится? - спросил турок.
  Не зная, что ответить, я хотела вернуть карточку, но Дилавер поднял вверх
обе ладони.
  - Твоя, Надин. Тоже сюрприз.
  - Моя?
  Довольный произведенным впечатлением, Дилавер самодовольно хохотнул:
  - У тебя фирма "Купидон" и счет в швейцарском банке. Хорошо, да?
  Игра зашла слишком далеко, и я разозлилась. Вот так и затягивают в омут.
  - Еще раз говорю, я не по этой части. У меня для бизнеса кишка тонка.
  - Не тонка, нет. Честный, послушный девочка, нам нужен такой. Что будет
трудно, подруга поможет. У тебя хороший есть подруга - Ольга Иванцова.
  Тут он не выдержал, расхохотался, хлопая себя по толстым ляжкам, а мне
по-настоящему стало страшно. Вот это прикол! Не омут, хуже. У них все
просчитано. Знать бы еще, у кого у них? Впрочем, не так уж и важно. Я
слышала, как это бывает. Не спросясь, меня сделали частью какой-то
многоходовой комбинации и проплатили аванс. Пластиковая карточка, фирма
"Купидон" - это и есть аванс. Не безвозвратный, зато такой, от которого
нельзя отказаться. Я всего лишь крохотный кирпичик в неведомой пирамиде.
Все очень серьезно. Могут так прищемить, что бордель в Эмиратах покажется
райским уголком.
  На какой-то тусовке я однажды встретилась со знаменитым нефтяным магнатом
Маликом Вышеблядским. Одно время он часто мелькал в телепрограммах, потом
куда-то делся. Мы одновременно потянулись к тарелке с закусками, я его
узнала, ну и естественно, решила воспользоваться случаем. Нестарый,
упакованный миллионер сам подкатился под локоть: надо быть полной дурой,
чтобы не воспользоваться. Пролепетала что-то восторженное: "Ах, извините,
кажется, мы знакомы?" - выпятила грудку, но Малик как-то чудно
отреагировал. Попятился, чуть тарелку не выронил. будто черта увидел.
Глаза пустые, как раковины. Тут же два дюжих молодца меня оттеснили.
Заинтригованная, я рванулась следом за Маликом, но один из них
бесцеремонно ухватил за руку, с улыбкой шепнул: "Отвали, пигалица".
  Вот и все знакомство. Впоследствии, кажется как раз от Ольки, я узнала,
что из Вышеблядского слепили коммерческого зомби. Он не принадлежал себе.
Его пасли повсюду. Самостоятельно он не имел права даже помочиться.
Кормили с ложечки, выводили гулять, демонстрировали публике, совокупляли
по необходимости, чтобы не усох, ставили перед камерами, а несчастный лишь
открывал рот, зачитывая подготовленные речевки, да подписывал счета и
контракты от своего якобы имени. Олька сказала, что таких зомби в
россиянском бизнесе полным-полно. Их готовят по западным технологиям,
апробированным в развивающихся странах. Когда такого зомби загрузят по
макушку, он попросту исчезает. Живая, ходячая офшорная зона. Кто в этих
играх дергает за веревочки, простым смертным знать не дано.
  Я собралась с духом, проглотила кусочек желтой гадости, запила кофе.
  - Вы знакомы с Олей Иванцовой, любезный Дилавер? Турок с удовлетворением
погладил огромный живот, словно она там у него и сидела.
  - Ольгу знаем, Громяку знаем. Ни о чем не беспокойся. Почему не спросишь,
сколько денег у тебя в банке?
  - Мы учились вместе, но она мне не подруга. Вы ошибаетесь, если на это
рассчитываете. Она гордячка, в облаках летает. Я ей никто.
  - Зачем о плохом думать? Кушай ананас, отдыхай. Все хорошо будет. Тебе
помогут.
  Я сорвалась, завопила:
  - Кто поможет, в чем?! Что вы затеяли? Я приехала на солнышке погреться,
ничего не хочу больше. Говорю же, у меня башка соломой набита. Не гожусь я
вам, не гожусь! До десяти считаю, пять раз собьюсь... Ляку, заразу,
никогда не прощу!
  Восточные повелители не выносят бабьих истерик. В следующую секунду я
увидела, каким у Дилавера бывает ли когда он наказывает обнаглевших
рабынь: лоснящаяся, смуглая, оплывшая жиром маска, выражающая вечный покой.
  - Не надо кричать, Надин. Я люблю, когда тихо.
  Ляка изображала святошу. Удалось с ней поговорить только накануне отлета в
Москву. Четыре дня и четыре ночи Дилавер держал меня при себе неотлучно.
Какой там "Купидон", какой там бизнес... Что-то, видно, произошло с его
психикой. День ото дня заводился больше. Выдумщик оказался отменный,
поимел меня во всех видах, но никак не мог насытиться. Говорил: "Это
госпожа Надин!" Звучало презабавно, если учесть, в каких позах я это
слышала. От вина, анаши и недосыпа я чуть не сошла, вдобавок в перерывах,
когда турок временно истощался, он с умильным видом заставлял читать
стихи, романтик хренов! Или тащил с собой в сауну, где слуги делали нам
чудовищный массаж с целебными мазями, от которого я вся пошла какими-то
зелеными пятнами. Долго буду помнить дни "лубви". За четверо суток, не
преувеличиваю, поспала от силы часиков десять, да и то урывками. Были,
правда, и приятные моменты. Один раз стопудовый Дилавер поскользнулся в
сауне и всей тушей грохнулся с мраморных ступенек. Думала, свернул себе
шею, так заревел. Но радость была преждевременной. Не прошло и десяти
минут, как он, очухавшись, кряхтя и постанывая, раскорячил меня на скамье,
на мокрых простынях. "Лубовь снимает боль!"
На прощание, перед тем как отправить в отель, подарил золотые часики,
усыпанные микроскопическими бриллиантами, сопроводив подарок очередным
романтическим бредом: в этих часиках якобы бьется его "влубленное" сердце.
Посулил скорую встречу в Москве. Как же, надейся.
  Я лежала на кровати в номере, не имея сил принять душ, когда джигиты Хаги
и Эрай внесли на руках хохочущую Ляку. Более счастливого существа я
никогда не видела. Она вся сверкала, покрытая ровным слоем спермы, как
перламутром. Благородные турки, бережно опустили ее на диван и тут же нас
покинули, пообещав утром доставить в аэропорт.
  - Охо-хо-хоньки! - запричитала Ляка, устраиваясь поудобнее среди подушек,
- Как же дедочка устала... Надин, душа моя, принеси из холодильника сока.
Умираю.
  Она избегала смотреть мне в глаза.
  - Может, поговорим?
  - Ну конечно, поговорим... Ох, прости, Надин. Сумасшедшая поездка,
поистине сумасшедшая. Такие нагрузочки уже не по мне. Зато будет что
вспомнить... А как у тебя? Надеюсь, довольна?
  - Сволочь ты, Ляка, - сказала я. - Какая же ты сволочь!
  Вагина не удивилась, но перестала копошиться.
  - Почему так решила?
  - За сколько меня продала? Не продешевила?
  - Ах, ты об этом... Что ты, малышка? Я просто не успела предупредить.
Значит, он сделал тебе предложение?
  - Какое предложение?
  - Откуда мне знать? Дилавер расспрашивал о тебе, я так поняла, речь идет о
каком-то контракте. У них полно в Москве разных магазинов, контор. Думала,
сама разберешься.
  Я не верила ни одному ее слову, но ведь не придерешься. Да и глупо сейчас
придираться. Сперва еще надо вернуться домой, на свою территорию.
  - Что ты им сказала про Иванцову?
  - Про какую Иванцову? Ах, про эту рыжую телку Громякина?.. Ничего не
сказала. Сказала, вроде вы вместе учились. А что такое?
  - Ты дура или притворяешься?
  Ляка выпрямилась, села, синие плошки подморозили. Опасная тварь.
  - Возьми себя в руки, Надин. Не смей так со мной разговаривать! Не
забывайся... Объясни нормальным человеческим языком.
  А в чем я ее обвиняю? Что сдала с потрохами туркам, это дело житейское. Я
тоже ее при случае не пожалею. Каждый, как умеет, ведет свою маленькую
войну. Подлость теперь не качество характера, а такой же товар, как и все
остальное. Как титьки, к примеру. Как молодость. И ничуть я не боялась ее
синих гляделок. Еще посмотрим, кто кого переглядит.
  - Не думала, что так меня ненавидишь, Вагиночка, - сказала я миролюбиво.
Искренне удивилась.
  - Ненавижу? С чего ты взяла, малышка? - опять откинулась на подушки,
заулыбалась. - С головкой поплохело, да? Чем тебя Дилаверчик опоил?..
Ладно, не будем ссориться. Вот послушай. Кобели они отменные, но люди
серьезные, деловые. Капиталы у них отмытые. Ванечка давно с ними
хороводится. Он хоть импотент, но очень головастый. Если хочешь знать,
турки намного надежнее, чем европейцы. У них везде свои каналы, кроме
Штатов. Там у них пока туговато, китайцы теснят, япошки, но Западная
Европа вся схвачена. Пока наши пеньки в России капитализм строили, турки
из Европы шашлык строгали. Вместе с итальяшками. Улавливаешь, о чем я?
  Если я что-то и уловила, так только то, что Вагина не сексуальная
маньячка, какой я ее считала. И это плохо. Значит, я так и не научилась
правильно оценивать людей.
  - Мне до лампочки, что они делают с Европой, лишь бы меня не трогали.
Можешь им сказать, чтобы оставили в покое?
  - Хорошо. Что тебе предложил Дилавер?.. Погоди, сначала принеси соку.
Глотка пересохла.
  Собственно, это тоже маленький тест. Она вполне могла сама добраться до
холодильника, но посылала меня. Проверка на вшивость. Кто есть ху. Кто у
кого на побегушках. Так всегда есть и будет. Один командует, другой лижет.
Но я без всяких колебаний выполнила ее просьбу. Принесла сок, стаканы - и
заодно бутылку "Чинзано" и два яблока.
  - О-о! - обрадовалась Ляка. - Именно то, что нужно. Молодец, малышка.
Налей по глоточку.
  Но в глазах опять лед: заново меня изучала. Зачем, интересно знать? Выпили
вина, закурили. Скоро - сон, потом аэропорт и Москва.
  - Слушаю тебя, грубиянка.
  Я рассказала все - фирма "Купидон", бизнес - и показала небесно-голубую
пластиковую карточку. Ее еще раз вместе с золотыми часиками Дилавер вручил
мне, когда я уже сидела в машине. Подарки влюбленного турка.
  - Бред какой-то, - сказала я. - Ты сама что-нибудь понимаешь?
  - Чего тут понимать? Прекрасные перспективы. Черное золото. Что тебя
смущает?
  - Наверное, я произвожу впечатление идиотки, но не до такой же степени?
Такие фирмы, воз, всегда возникают из воздуха, но туда не берут
директорами девочек с улицы...
  - Не совсем с улицы. - Ляка еще отпила вина, смочила луженую глотку. - У
тебя хорошие рекомендации. - Засмеялась, но была в напряжении, как охотник
в кустах.
  Я это чувствовала спинным мозгом и взвешивала каждое словечко:
  - Боюсь вас подвести. Я ведь больше по мужикам специалист. Да и то, как
выяснилось, не первой категории.
  - Откуда знаешь? - заинтересовалась Ляка. - Дилавер сказал?
  - Нет, Дилавер доволен... Сама чувствую, сильно сдала после Эмиратов.
Лякочка, не заводились бы вы со мной. Честное слово, не гожусь. И Иванцова
мне никакая не подруга, да и Громякина я вообще ни разу не видела. Только
по телевизору. Пустышку тянете. Объясни им, Ляка. Не бери грех на душу.
  Синие заплывшие глазки изучали меня, как два микроскопа.
  - Чего-то химичишь, Надин. Может, перекупалась на солнышке перегрелась?
  - Да я четверо суток из постели не вылезала, - сообщила я с гордостью.
  - Тогда, может, тебе деньги не нужны? Большие деньги?
  - Нужны. Но не такой ценой. Вагиночка, бесплатный сыр бывает только в
мышеловке. Это же наша общая девичья заповедь.
  - Не называй меня Вагиной. Какая я тебе Вагина?
  - Извини, сорвалось...
  - Денежки, конечно, не бесплатные. Отработаешь. Поумней нас люди подскажут
как.
  - Не хочу, Вагиночка. Помилуй ради Христа! Мольба возымела такое же
действие, как если бы я обратилась к кирпичной стене. Ляка повертела в
пальцах эолoтые часики, сверкнувшие хитрым желтым глазом.
  - Аванс взяла?
  - Насильно дал. И потом, это за другое.
  - Какая разница? - важно изрекла она, - Хватит дурачиться, малышка. Поезд
уже ушел, нам с тобой его не догнать.
  Вязкий, бессмысленный пошел разговор... Вставать, предстояло до света, и
через час мы улеглись. Я уснула в печали. В голове вертелось одно и то же:
коготок увяз - всей птичке пропасть... Прощай, прекрасная Анталия.
  4. ФИРМА "КУПИДОН"
  Действительность оказалась проще, чем грезы турка. Офис - одно название
что "Купидон". На самом деле - трехкомнатная квартира на Пятницкой, в
жилом доме, снятая в аренду. Провели ремонт, развалили пару стен, натащили
финской мебели и компьютеров - вот тебе новая фирма зарегистрированная, с
лицензией, со штатным расписанием и уставным капиталом в тысячу баксов.
  Сотрудников четверо, включая меня, генерального, то бить директора. Но все
тоже не совсем всамделишные, а якобы сотрудники. Натуральнее всех выглядит
бухгалтер - Зинаида Андреевна Шмелева, крашеная блондинка лет пятидесяти.
капризная, властная - и голос зычный, с истерическими нотками. В первый же
день завалила стол ведомостями и циркулярами и предупредила, что если
кто-то без разрешения сунет туда нос, она его прищемит. В разговорах со
мной, вроде бы своим начальником, она пучила глаза и выдерживала
исключительно обвинительный тон. В своей жизни я мало видела бухгалтеров,
но, по-моему, они такие и должны быть.
  Моя личная секретарша - толстозадый юноша Вадик Апресян, стопроцентный гей
с наивными, птичьими глазками и нежными щечками, которых, кажется, еще не
касалась бритва. Думаю, его взяли в секретарши, учитывая предполагаемую
ориентацию "Купидона". Впрочем, не знаю. Ко мне он обращался почтительно и
по имени-отчеству, но это было даже не смешно. Во всем его незрелом облике
явственно проступала заведомая обреченность. Видно было, что не жилец. Я
испытывала к нему материнские чувства. Он был безвредный. Таких по
нынешним временам стирают с карты жизни обыкновенной резинкой - не
остается никаких следов. Вдобавок по мути в глазах легко определялось, что
Вадик уже крепко торчал. Редкие посетители называли его ласково Таней, и
он охотно отзывался на это имя. Зинаида Андреевна с самого начала
возненавидела его люто, даже больше, чем меня, и потребовала огородить ее
стол ширмой, чтобы не видеть, как Вадик шастает в туалет. Я попробовала
заступиться, но нарвалась на строгую отповедь.
  - А вы знаете, милочка, что он делает в туалете, педик проклятый?
  - Ну, полагаю, то же, что и все.
  - Ах вы полагаете?! - Сарказм сокрушительный. - Тогда со своей стороны
полагаю, нам не о чем разговаривать!
  Особый сказ - Геннадий Миронович Шатунов, который по штату числился как бы
моим коммерческим заместителем. В действительности, конечно, он был в
мыльном пузыре "Купидона" главным персонажем. И именно через несколько
дней после моего возвращения из Анталии заехал за мной на Зацепу, где я
жила с мамочкой, и отвез на Пятницкую "принимать дела". Приехал на
серебристом "Ситроене" и выглядел респектабельным, ухоженным бизнесменом
лет за сорок. В добротном костюмчике аглицкого пошива, с модной прической,
с прекрасными фарфоровыми челюстями и располагающей улыбкой, смягченной
круглыми очочками с золотыми дужками. Когда подсаживал в тачку, не
преминул ловко ухватить за попку. Я резко огрызнулась, и Геннадий
Миронович добродушно хохотнул:
  - Как скажешь, командир. Твое слово - закон. Разумеется, он и был
бизнесменом, но это не вся правда о нем. Как многие нынешние воротилы, он
был человеком с двойным дном, или, проще говоря, двуликим Янусом. Мы с ним
трудно сходились, а когда наконец сошлись, он сам об этом рассказал,
нарушив одно из строжайших коммерческих табу. Короче, кроме того что он
занимался легальным бизнесом, он был еще вором в законе по кличке Яша
Мосол, причем вором старой, нэпмановской закваски. В "Купидон" его
откомандировал сходняк для выполнения какой-то чрезвычайно важной для
всего воровского дела миссии. Вскоре я убедилась, что связи у него
немалые. В его гроссбухе имелись номера телефонов видных шишек из разных
министерств и ведомств, а также он хорошо знал турка Дилавера, который
меня завербовал. Уже на второй-третий день я прекрасно понимала, что если
кто-то поможет мне выбраться из "Купидона" живой, так это Геннадий
Миронович. Какой вывод из этого могла сделать такая девочка, как я, ежу
понятно. Мы оба глазом не успели моргнуть, как оказались в одной постели,
и я сделала все возе, чтобы он остался доволен. Довольной, как ни
странно, осталась только одна его половина - та, которая была Яшей Мослом.
  Вторая половина, которая была коммерческим директором "Купидона", не
верила ни в какие любовные сказки и вообще была равнодушна ко всему, кроме
звона монет. Отличить одного от другого не составляло труда. Вальяжный
Геннадий Миронович говорил на двух языках, на английском и польском,
запросто и со знанием дела употреблял такие слова, как "маркетинг",
"компьютерный анализ", "капитализация" и "дебилизация", курил
контрабандный золотой "Парламент" и пил охлажденные коктейли. Яша Мосол
жрал руками, сосал "травку", играл в "сику" и изъяснялся исключительно
матом или по фене. Находиться вместе в одном туловище им было тяжело, и я
не раз наблюдала, как спровоцированный чьим-нибудь неосторожным замечанием
благообразный бизнесмен Шатунов вдруг покрывался свекольной рябью, начинал
размахивать руками и задыхаться, будто готовился к обмороку, - и это
значило, что в неурочное время пытался вырваться на волю Яша Мосол.
Естественно, мне ближе и приятнее был вор в законе, который балдел от моих
ласк и в один прекрасный день поклялся страшной воровской клятвой, что
замочит каждого, кто попробует меня опустить. В ту же секунду двойник
бизнесмен Шатунов отозвался на клятву холодным, скептическим смешком.
  Геннадий Миронович сидел в одной комнате со мной, и столы у нас были
одинаковые, но ему еще принадлежал сейф с электронными запорами, который
он при мне ни разу не открыл. Вообще в контору он заглядывал редко, и то
на час, на два. В остальное время наша троица - я, бухгалтерша и
секретарша Вадик - в основном бездельничала, но никто не скучал. Зинаида
Андреевна корпела над якобы квартальным отчетом, я названивала по
телефону, смотрела телевизор и мучительно искала выход из создавшегося
положения, Вадик-Таня прихорашивался перед карманным зеркальцем, подолгу
курил, мечтательно глядя в окно (за его окном краснела кирпичная стена),
иногда приводил какого-нибудь посетителя: "Надежда Егоровна, это к вам".
  Появление каждого нового лица меня пугало, потому что было необъяснимым.
Никакой мало-мальски осмысленной трудовой деятельности мы не вели,
объявлений не давали, и о нашем существовании свидетельствовала лишь
скромная, почти незаметная табличка под козырьком подъезда - "ООО
"Купидон"". Но люди, ведомые таинственным рыночным чутьем, все же
забредали, преимущественно старики и старушки, а также молодые
коробейники, готовые всучить задешево любой товар, начиная от поролоновых
подушек и плееров и кончая виагрой с Пелевиным с Марининой. Старики,
естественно, просили хоть какого-то вспоможения, ссылаясь на близкую
голодную смерть, и так как с каждым днем их становилось все больше, я
предложила Зинаиде Андреевне открыть небольшой благотворительный счет и
раздавать особо нуждающимся по десять-двадцать рублей. Бухгалтершу от моих
слов едва не хватила кондрашка.
  - Милочка, вы хоть думаете, что говорите?
  - Что такое, Зинаида Андреевна?
  - Да я не знаю, чем зарплату платить... Извините, Надежда Егоровна, вы где
работали раньше?
  - По-всякому бывало... Какое это имеет отношение?..
  - Такое, милочка, что у нас солидное учреждение. Кто же вам позволит
выходить за рамки сметы? Чтобы открыть новый счет, потребуется решение
координационного совета.
  - Понятно... Но ведь жалко стареньких. Им тоже хочется молочка с хлебушком.
  - Коли вы такая жалостливая, выходите с предложением наверх.
  - Куда наверх?
  Бухгалтерша не ответила, на мгновение остекленела и, сокрушенно разводя
руками, удалилась.
  Несколько раз я пыталась связаться с Лякой, но у нее дома никто не
отвечал, а сотовая трубка сообщила, что абонент вне предела досягаемости.
Набравшись духу, я позвонила Ивану Захаровичу в банк "Анаконда". Он узнал
меня, но держался как-то скованно. Учтиво поинтересовался, все ли у меня в
порядке, но когда я начала жаловаться, тут же перебил, сказав, что у него
совещание и не могла бы я перезвонить в другой раз, через денек-два.
  - Иван Захарович, - заспешила я, - никак не могу найти Ляку... Не
подскажете, где она? Ответ получила поразительный:
  - Надин, дружочек, а разве вы с ней не в турпоездке?
  Я положила трубку. Абсурдность происходящего меня не смущала, наоборот,
вдохновляла. Я не вчера родилась и хорошо усвоила, что в этой стране
шуршание больших денег всегда сопровождается потусторонними явлениями. Но
такими они кажутся только непосвященным.
  Примерно на десятый день Геннадий Миронович явился в офис какой-то
всполошенный. Мне даже показалось, что и Мосол пришел вместе с ним.
Секретарша Вадик-Таня, как было заведено, подал кофе с ликером, и Шатунов
выставил его за дверь, дружески потрепав по заду. Обратил на меня злые очи:
  - Ну, Надюха, готова?
  - К чему, Гена? Хочешь прямо здесь?
  - Не до озорства сейчас. Пора выходить на Иванцову. Из-под очочков
посверкивали голубоватые лучики, огромной пятерней почесал под рубахой
грудь в том месте, где, я помню, любовалась, - вытатуированы два летящих
ангела.
  - Как это, Гена, выходить на Иванцову? Долго смотрел на меня, словно не
узнавая, потом выпил ликеру, поморщился - ах, не водка. Мосол явно
пробивался наружу, в кабинете это случилось впервые.
  - Слушай сюда, Надюха. Ведено ускорить процесс. Подробности тебе знать
необязательно. Надо заручиться закорючкой Громякина. С ним договоренность
давно имеется. Твое дело - толчок через Иванцову.
  - Какой процесс, Геночка?
  Психанул. На скулах запрыгали желваки. Мосол почти вышел из-под контроля,
но мне это было на руку. С ним управиться легче. Вор в законе податлив на
ласку и на слезу. Тем более связан воровской клятвой.
  - Ядовитые вопросики задаешь. По рогам хочешь схлопотать?
  - Почему сразу по рогам? Мосолушка, ты меня больше не любишь?
  Зыркнул по сторонам, заглянул под стол (тюремная привычка), а я застенчиво
перебралась к нему на колени.
  - Правда, Мосолушка... я же ничего не знаю. Сколько  играть втемную?
По-человечески пойми меня как женщину.
  - Здесь я тебе не Мосол, а Геннадий Миронович. Заруби на носу.
  Бодрился, но на самом деле уже потек. Рожа побагровела. Еще секунда - и
ринется запирать дверь.
  - Звони той падле. Дело срочное. Не терпит отлагательств. На заметке у
Мудрика.
  Я пересела на стул. Нельзя доводить до крайности. Из Мосолка 
что-нибудь выудить, именно когда он в промежутке между желанием и самим
половым актом. Когда свое возьмет, только рычит удовлетворенно. Точно так
же от Геннадия Мироновича, его двойника,  что-либо узнать, когда он в
уме пересчитывает купюры. В этот момент на его смурной морде появляется
мечтательное выражение, как у лунатика, и он теряет самоконтроль.
  - Мосол Миронович, вот мое последнее слово. Скажи что за процесс и кто
такой Мудрик? Тогда позвоню Иванцовой. Хотя мы с ней никакие не подруги,
сто раз говорила.
  - Не знаешь, кто такой Мудрик?
  - Откуда?
  - Любопытно. Что ж, тут секретов нету. Главный наш куратор из "Дизайна".
Кто же еще?
  Чтобы не выдать удивления, я опустила глаза. Значит, вот оно что! За всей
этой хреновиной стоит блистательный Гай Карлович Ганюшкин. Как же,
наслышаны. Больше того, имели честь. Незабываемое воспоминание. Роскошная
загородная вилла, теплый вечер, массовая сходка не помню по какому случаю.
Я вся от Версачи, распаленная, благоухающая, соблазнительная, как тысяча
наяд, в сопровождении молодого преуспевающего фирмача. Не помню, как
зовут, но помню, что через месяц от него остались только мозги на стене в
подъезде. Музыка и фейерверки, реки шампанского - и к нашему столику
подходит импозантный господин в сиреневых шортах, в голубой детской
маечке, с волосатой грудью, со свекольньм лицом, улыбается, поводит во все
стороны хищным носярой, будто принюхивается, и говорит человеческим
голосом: "Однако... Кто ты, прекрасная незнакомка?" И я, дерзкая, в ответ:
"Мужнина жена, благородный принц".
  Продолжения не было, но могло быть. В этом смысле девушку не обманешь.
Пока обменялись любезностями, он раз пять меня изнасиловал, не вылезая из
шорт. Ножищи массивные, волосатые, глаза вытаращенные, как у таракана, -
блеск. Но, видно, не судьба. Так бывает: если сразу не получилось, потом
не наверстаешь. Магнат, нувориш, надежда демократии, член Семьи,
покровитель сирых и убогих, кровопийца из кровопийц, короче - лакомый
кусочек. Корпорация "Дизайн-плюс". Разумеется, я не знала, чем конкретно
они занимаются в этой корпорации, мне ни к чему, но, как каждый рядовой
обыватель, понимала: грабят очень успешно. Спускают с нас шкуру за шкурой
без всяких даже обещаний оделить новой, пусть похужее. Я не жалела об
упущенной возсти. С такого человека, как Ганюшкин, при везении ,
конечно, слупить на несколько лет безбедной жизни, но легко и башку
потерять. Сколько милых, привлекательных девочек, полных светлых надежд,
исчезают бесследно в районе их Питания... В тот раз убереглась, сейчас,
похоже, прижучили.
  - Значит, наш "Купидон" принадлежит "Дизайну"?
  - Какая тебе разница?.. Давай звони. - Мосол набычилcя, решив, что ляпнул
лишнее.
  - А процесс? Какой процесс? Чем торгуем?
  - Зачем тебе?
  - Как зачем? Иванцова спросит, что отвечу?
  - Не спросит... Она в курсе, как и Громякин. Только кочевряжатся пока. И
хочется и колется. Фраера паскудные... - Мосол с сожалением разглядывал
бутылку водки, которую я выставила на стол, - Не тяни, Надька. Поджимает
под дыхалку.
  С Олькой мы не виделись года два, но иногда созванивались. Звонила всегда
я, ей без надобности. Она так высоко летала, что не до прежних школьных
подруг. Хотя, если по правде, когда-то нас связывали близкие отношения. Мы
даже невинность потеряли в один и тот же день в девятом классе, от одного
и того же партнера, десятиклассника, который на этом делал маленький
бизнес. У него и кличка была соответствующая - Коля Елдак.
  Кстати, я тащилась от Олькиного папани, деликатнейшего Анатолия
Викторовича. Если бы попросил, дала бы без разговоров, но тогда об этом и
речи не могло быть. Десять лет назад россияне еще не избавились от
совковых предрассудков, и если бы я кому-нибудь призналась в своем
желании, просто сочли бы извращенкой. Я тоже думала, со мной что-то
неладно. Уже попозже, поднабравшись западного ума, поняла, что это вполне
нормальное чувство: страсть к отцу, к брату, к родителям подруги и так
далее. Все описано у Фрейда. Анатолий Викторович, сам того не подозревая,
действовал на меня как удав на кролика. Трудно, наверное, назвать это
влюбленностью, да я до сих пор не знаю, что такое влюбленность, но когда
он своим профессорским рокотком произносил что-нибудь типа: "Надин,
радость моя, не холодно тебе в этой курточке?" - у меня, несчастной, внизу
мокрело. Ах, где ты моя молодость, буйство глаз и половодье чувств...
  Другое дело - ее брательник Виталик. Он-то как раз делал попытки.
Самовлюбленный болван. Даром что теперь мебелью торгует, а ему бы
деревянной башкой орехи колоть. На дух не выношу таких самоуверенных
красавцев. Жаловалась Ольге: "Если твой полоумный братец еще раз полезет,
не обижайся, подружка, яйца оторву!" Хохотала, стерва: "Отрывай, не жалко".
  Я позвонила Иванцовой, и как-то мутно стало, когда услышала в трубке
мелодичный знакомый голос. Неужто она тоже во все это замешана, как Ляка.
А во что во все?
  Разговаривали так, будто расстались вчера.
  - А-а, это ты? - вяло поздоровалась Иванцова. - Ты где?
  - В офисе... Надо бы встретиться, Оль.
  - Да-да, хорошо бы... Подожди, в каком офисе? Ты разве работаешь? Она не
притворялась, действительно не знала. Я похвалилась, что сделала карьеру и
имею собственную фирму "Купидон".
  - Поздравляю, - холодно, без удивления похвалила Оля. - Чем занимается
твоя фирма?
  - Об этом лучше не по телефону, Оль.
  - Ладно... Сейчас, подожди, взгляну на график... - деловой разговор
деловых людей, похоже, девичьи телефонные посиделки остались в прошлом.
  Мосол налил водки, внимательно слушал. Сказал:
  - Договаривайся на сегодня... Нечего тянуть.
  Я покрутила пальцем у виска, дескать, думай, что говоришь. Мне ли
диктовать условия?
  - Надюха, ты здесь?
  - Да, Оленька.
  - Твоя фирма, под чьей она крышей?
  Мосол поднес стакан к губам, но не торопился выпить. Никогда не видела его
таким настороженным.
  - Вроде бы у Ганюшкина под крылом. "Дизайн-плюс"
  - Что значит - вроде бы? Ты же сказала, твоя фирма.
  - Оль, давай не по телефону, - повторила я.
  Мосол опустил стакан, лицо окаменело. Трудно понять, кто это - вор в
законе или бизнесмен Шатунов. Оба смотрели на меня предостерегающе.
  - Хорошо, - отозвалась Иванцова, но чуть раздраженно. - Подъезжай прямо
сейчас. Сможешь? На Добрынинскую.
  - О'кей. Через час буду.
  - Минутку, Надя. Я только сейчас сообразила. Так это тебя патронирует
Гуревич?
  - Скорее его супруга. Елена Вадимовна.
  - Ну и дела... Все, жду...
  - Ждет, - сказала я Геннадию Мироновичу, опустив трубку.
  - Когда?
  - Прямо сейчас. Доволен?
  Мосол с облегчением осушил стакан, бросил в пасть шоколадную конфетку.
  - Молодец, детка... Теперь так, - покопался в кейсе, положил передо мной
несколько листков. - Дельце пустяковое. Громякин должен это подписать.
Если зайдет речь об откате, скажешь, по обычной схеме. Больше тебе ничего
знать не надо.
  -  почитать?
  - Почитай... Только помни: любопытной Варваре на базаре нос оторвали.
  Я пролистала контракт, в котором было двадцать пять пунктов. Стороны
обязуются - и пошло, поехало... Одна сторона - фирма "Купидон", вторая
сторона - сплошь прочерки.
  На последнем листке опять же печати "Купидона" и место для подписей. От
"Купидона" генеральный директор - это, видимо, я - и главный бухгалтер.
Единственной, кто расписался на филькиной грамоте, как раз и была Зинаида
Андреевна. Когда только успела... Сколько я ни напрягалась, смысла
контракта так и не смогла понять. Лишь уразумела, что в случае споров и
разногласий стороны могут обратиться в арбитражный суд.
  - Может, я тупая, - призналась я, - но все это для меня темный лес.
  - Вот и хорошо. Распишись. На трех экземплярах. Я расписалась где
положено. От водки Геннадий Миронович слегка размягчился, и я
воспользовалась этим.
  - Помнишь свое обещание, Мосолушка?
  - Чего?
  - Не дашь в обиду, спасешь от лютой смерти.
  Налил еще полстакана, подумал. Пить или не пить. Сказал, не веря сам себе:
  - Не будешь зарываться, все обойдется.
  - Меня уже опускают, разве не видишь?
  - Нет. До этого еще далеко. Ты им нужна.
  - Мосолушка, любимый, за что все это? Я же никого трогала, никуда не
лезла...
  Мосол водку выпил. Ответил строго:
  - Поздно сопли распускать.
  Поехали на его машине, на серебристом "Ситроене", за баранкой незнакомый
водила, упитанный бычок. За пятнадцать минут, пока ехали, все заново
прокрутилось перед моими глазами: Анталия, Ляка, Дилавер... а еще раньше -
Эмираты, Витька Скоморохов, смерть отца, долгое, затянувшееся ожидание
чуда, которое так и не произошло. И не могло произойти. Вдруг я остро
осознала, что у меня нет будущего, потому что моя жизнь бутафорная,
похожая на фирму "Купидон" и на наш проезд по Москве на серебристой
машине. Во всем этом столько же настоящего, сколько правды в пьяном вздохе.
  - Ты чего? - заинтересовался Геннадий Миронович. Плачешь, что ли?
  - Отстань.
  - Не-е, не надо. Плакать чего теперь... Не на правку едем - в культурное
место. Нехорошо с красным рылом. Вытрись, пожалуйста.
  Я подмазалась, подправила личико - и через минуту была у Оленьки
Иванцовой. Мосол остался в машине. дорожку напутствовал так:
  - Никакого лишнего базара. Чего не поймешь, прикидывайся дурой. У тебя
получится.
  На Ольке костюм из плотной шерсти, неброский, но на штуку тянет. В ушах
камушки. За то время, что не виделись, она вроде подтянулась росточком,
похорошела. Как и велел Мосол, я не стала тянуть резину. После объятий,
после двух-трех ничего не значащих фраз достала бумаги.
  - Вот, Оль, подпиши у барина.
  На документ она взглянула мельком, накрыла бумаги сверху изящной, узкой
ладонью. В глазах что-то незнакомое, укоризненно-насмешливое.
  - Как же ты в это впуталась, подружка?
  - Во что в это? Если бы я знала...
  - Ах, даже не знаешь? Ну, тогда посмотри... Щелкнула пультом, и на экране
телевизора, подключенного к видаку, проступило изображение. Сначала я
подумала, реклама. Замаячила длинная очередь молодых женщин в каких-то
странных цветастых балахонах, накатывающая волна за волной. У женщин
отрешенные, как будто неживые лица, убитые горем. Они шли одна за одной,
задрав подбородок, но иная несуразность была в том, что все похожи друг на
дружку к огромное скопление близняшек. Потом началась очередь из молодых,
рослых мужиков, тоже поразительно похожих, с окаменевшими квадратными
будками и с вселенской печалью в полузакрытых глазах. Две бесконечные
вереницы горемык разного пола брели неизвестно куда. Зрелище завораживало,
томило. Хотелось, чтобы хоть кто-то один - женщина, мужчина - улыбнулся,
подал голос, сбросил с себя оцепенение. Прямо мурашки побежали по коже.
  Оля щелкнула пультом - и изображение исчезло.
  - Ну, как тебе?
  - Нормально... Что они рекламируют? Прокладки?
  - Ничего не рекламируют. Это и есть товар, которым ты торгуешь. Купидоны.
  - Оль, - протянула я плаксиво. - Просвети меня грешную, куда я вляпалась?
Впотьмах блуждаю. Хоть ты не говори загадками. А то у меня крыша поедет. Я
после Эмиратов не совсем полноценная. Вагина втянула. Ты ведь знаешь рыжую
нимфоманку, супругу Гуревича?
  - На чем, интересно, вы сошлись с Вагиночкой?
  - На б..стве, Оль. На чистом, бескорыстном б...стве. А она вон что
устроила. Ты им понадобилась, Оль. Меня и подписали как твою подружку.
Помоги, Оль! Помирать чего-то неохота. На кого мамочку оставлю?..
  Слушала внимательно, сощурив светлые, изумительного рисунка глаза, и я
вдруг поймала себя на мысли, что передо мной совсем не та Ольга, с которой
мы в школе шушукались на переменках, и не та, с которой перезванивались и
болтали о разных пустяках, попутно клянясь друг другу в преданности. Не
случайно она поднялась на такую вершину и попала в этот кабинет с
массивной немецкой мебелью, где работает кондиционер и пахнет цветами, но
все равно как-то познабливает. Случайно с девочками такие метаморфозы не
происходят. Видно, было в ее натуре что-то такое, чего я не замечала и
чего не было в моей. Не думаю, что Олька умнее, привлекательнее меня, но
уж точно - победительница. Вот потому ее и приметил один из самых крутых
мужиков в стране, претендент на трон.
  - Не стоит преувеличивать мое влияние на Владимира Евсеевича. - Она будто
подслушала. - По секрету скажу, Надечка, я ему даже не любовница.
  - Ой! - воскликнула я.
  Оля улыбнулась, угостила меня сигаретой и на минуту стала прежней - доброй
и милой подругой.
  - Представь себе. Бывает, конечно, но редко. Но я действительно вхожу в
его ближайшее окружение. Громяка мне верит, а это, Надечка, в политике
такая же редкость, как порядочность. Настоящий политик вообще-то никому не
должен верить, впрочем, это к делу не относится.
  - Ага, - сказала я.
  - Не агакай, - засмеялась совсем по-домашнему. - Что ты как маленькая...
Вот это, - погладила бумаги, - очень перспективный коммерческий проект,
 сказать, суперпроект. Но у Громяки есть сомнения, и они вполне
обоснованные. Деньги нам нужны, скоро выборы, и суммы за этим проектом
фантастические, но лоббировать его в открытую нельзя. Если пресса
пронюхает, будет такой скандал, какого еще не бывало. Громяке это никак не
подходит. На него и так вешают всех собак. Кем он только не был. И
растлителем младенцев, и педиком, и фашистом. Ему только недоставало
работорговли. А ведь могут повернуть и так. Хотела бы я спросить наших
записных моралистов, чем еще может торговать Россия в ее нынешнем
положении, кроме нефти?
  Я робко попыталась повернуть ее мысли в нужную сторону:
  - Значит, то, что мы видели, вот эти мужчины и женщины?..
  - Ну да, это клоны. Величайшее в мире научное открытие. Самая дешевая
рабочая сила. И штука в том, что россияне подходят для унифицированного
отбора лучше всего. Может быть, наравне с африканцами. За последние десять
лет все в этом убедились. Основные качества россиянина - неприхотливость,
долготерпение, стадность мышления. Такого человеческого фактора, как
говорил Горбач, нигде не сыщешь. А тут - греби лопатой. Десять лет
умерщвления - и никакого серьезного протеста. Свобода, общечеловеческие
ценности Любой бред проглатывают, как собаки сырую печенку. Теперь
представь, Надечка, с какой охотой россияне воспримут идею биологически
скорректированного самовоспроизводства. Конечно, пока еще это все общая
идея, научный эксперимент, но...
  - Не шутишь? - пискнула я, испугавшись сумасшедшего блеска в ее глазах.
  Она отмахнулась от глупого замечания.
  - Откровенно говоря, Надин, я горячая сторонница проекта. Больше того,
многим пожертвовала ради него. Об этом как-нибудь после... нам почти
удалось убедить Владимира Евсеевича. Почти! Он боится огласки, но не
только это. Намешалось личное. Он ненавидит Ганюшкина. Чего они не
поделили, не знаю, еще до меня было, но при одном упоминании этого имени
мой прямо весь синеет, как баклажан. А у него давление. Он с виду такой
богатырь, на самом деле - рыхлый, как навозная куча... Тебе необходимо
подписать контракт?
  - Еще бы! Меня и держат, чтобы подписывала, не сумею - фьють! - и башки
нету. Сама понимаешь.
  - Понимаю... Тогда давай сделаем по-хитрому. Представим так, что "Дизайн"
тут ни при чем и ты действуешь самостоятельно.
  - Кто в это поверит?
  - Неважно. Главное, Громяку не разозлить, не задеть его мужское самолюбие.
И потом - за тобой Гуревич, банк "Анаконда". Это солидно. Громяка не будет
вдаваться в детали, но тебе придется пойти со мной.
  - Куда?
  - К Владимиру Евсеевичу, куда же еще?..
  - А где он?
  - Наверху. Сейчас позвоню - и пойдем. Юбочку покороче подтяни.
  - Ой? - вздохнула я.
  Громякин сидел под огромным полотном: Георгий Победоносец повергает копьем
Змея. Обличьем святой Георгий неуловимо напоминал самого Громякина. Скорее
всею, картина написана по спецзаказу - художественный пиар все больше
входил в моду. Вождь партии небрежно махнул рукoй на кресла.
  - Быстро, Оля. У вас пять минут. Еду в Кремль. Ольга сухо повторила слово
в слово все то, что перед тем сказала по телефону: проект "Клоны", договор
о намерениях, никаких обязательств. Промежуточный вариант. Дослушав,
Громякин окатил меня свинцовым взглядом, по-медвежьи прошелся из угла в
угол. Опять сел. Грозно уставил палец.
  - Кто такая?
  Я сделала вид, что затрепетала. Ответила Оля:
  - Директор фирмы "Купидон". Посредник, Владимир Евсеевич.
  - Не засланный казачок?
  - Ни в коем случае, моя школьная подруга. Надин Марютина. Ваша давняя
фанатка. Протеже Гуревича.
  - Мне начхать, чья она протеже! Разворовали Россию мерзавцы! Ничего, скоро
всех уроем, вместе с Гуревичем. Тюрем хватит.
  - Ой! - сказала я.
  Вождь повернулся к Ольге:
  - Идиотка?
  - Нет, Владимир Евсеевич. Робеет.
  - Ну-ну... Надеюсь, не демократка?
  - Монархистка, Владимир Евсеевич. У нее корни дворянские по батюшке.
  - Все нынче дворяне... А я вот простой русский мужик от сохи, с чем вас и
поздравляю... В Бога веришь, Марютина?
  - Православная я.
  - Православная, говоришь? Чего ж тогда занялась непотребным делом? Не
боишься геенны огненной? Или денежки не пахнут?
  Я оглянулась на Ольгу, но та будто воды в рот набрала. К счастью,
Громякину не потребовался ответ. Он снова вскочил на ноги, пробежался по
кабинету, делая характерные пасы, знакомые миллионам россиян. Вещал как на
митинге:
  - Россиянин терпелив, но всему есть предел. Рыжие подонки уже почуяли
близкий конец. Ишь как забегали. Вопят как недорезанные. Президент их не
устраивает, гимн не устраивает, народ не устраивает. Все воровать мешают.
К америкашкам взывают: Клинтушка, голубчик, наших бьют! Ничего, скоро
разворошим осиное гнездо. И до Клинтушки доберемся, и старушке Европе
задерем подол. По-суворовски. Не хотели добром, получите, заразы, наших
российских клоников. Мильоны нас! Да Клинтушка и так накрылся пыльным
мешком. У америкашек своего ума нет, под израильскую дудку пляшут, а
все-таки сообразили в последний момент. Глобалисты хреновы! С Россией
шутки плохи, нам только дай размахнуться. Верно, девоньки?
  Неожиданно упал в кресло, отдышался, с сомнением оглядел мои коленки.
  - Ишь вырядилась, коза! Но товарец есть, одобряю... некогда лясы точить,
давай бумаги, Ольга Анатольевна. Учти, на твою ответственность.
  - Как обычно, Владимир Евсеевич.
  Через секунду выкатились из кабинета, как из бредового сновидения.
  - Как он тебе? - спросила Оля.
  - Настоящий народный лидер.
  Мне хотелось ей угодить. Я еще не утратила надежды на ее помощь. Пусть она
не в себе, пусть заигралась в чумовые игры, пусть считает себя важной
шишкой, но ведь есть вещи, от которых нельзя отмахнуться просто так.
Светлые школьные денечки, разделенные девичьи мечты, один на двоих
прекрасный витязь Коля Елдак.
  - Как лидер он, к сожалению, выдохся. Год за годом повторяет сам себя,
дудит в одну дуду. Его конек - патриотизм, а кто теперь не патриот.
Рейтинг, по последним опросам, упал почти до нуля... Нет, я о другом. Как
он в человеческом плане?
  - В смысле - как мужик?
  - По секрету, Надюх, предлагает обвенчаться.
  - Как? У него же есть жена.
  - Не имеет значения.  обвенчаться тайно.
  - Да? И что тебя останавливает?
  - В сущности, конечно, ничего. Но ведь он педик, Надь. По-настоящему его
интересуют только мальчики. Я ему нужна для прикрытия. На случай, если
коммуняки вернутся.
  - Ой! - сказала я.
  5. ПЕРВАЯ ПОПЫТКА
  После того как я удачно справилась с подписанием контракта, Геннадий
Миронович исчез из конторы на целую неделю, не появлялся и не звонил, я не
знала, что и думать. Еще не было явных признаков надвигающейся опасности,
но я Понимала, что время, отпущенное мне на предпринимательскую
деятельность, уменьшается, сужается, как шагреневая кожа. Отсутствие Мосла
и штиль в конторе - косвенное то, свидетельство. Вполне воз,
"Купидон" открыли лиц, для разовой операции. Я мучительно искала выход - и
не находила. Бежать? Но куда? Обратно в гостеприимные Эмирату? В Турцию? В
Европу? Догонят везде, у меня не было иллюзий Не то чтобы я представляла
какую-то особую ценность, но девочки с такими сведениями, как у меня, на
свете не задерживаются. И обижаться не на что - рынок. В коммерческих
суперпроектах без издержек не обойтись. Не удивлюсь, если Мосол окажется
лишним, а уж капризная бухгалтерша Зинаида Андреевна - точно. Не говоря уж
о несчастной секретарше Вадике. Так всегда было и будет. Лес рубят - щепки
летят.
  И тут меня осенило. Тошка Сидоркин. Вот кто мне нужен. Таинственный,
неуловимый, похожий на Иванушку-дурачка. Мы с ним познакомились при
довольно пикантных обстоятельствах. Он меня подобрал в ночном клубе
"Ниагара", где двое хачиков собирались меня отметелить. В клуб я попала
случайно, увязалась за Скомороховым, а он меня кинул. Пошел в туалет и не
вернулся - его обычный прикол. С горя я крепко набралась в баре, и хачики
приняли меня за местную обслугу. Я динамо не крутила, сразу культурно
объяснила, что я с кавалером, он просто пошел отлить, но чем-то все же
задела их обостренное мужское самолюбие, и они поставили ультиматум. Пока
кавалер, дескать, отливает, по-быстрому обслужить обоих. С кавказцами я
вообще-то умею ладить и знаю, что не так страшен черт, как его малюют.
Главное, держать дистанцию. Причем такая тонкость, даже если вступила с
кавказцем в интимный контакт, ну мало ли как бывает, понадобились,
допустим, быстрые бабки, а кавказцы всегда отстегивают сразу или вообще не
платят, кидают по-черному, с грязными оскорблениями; так вот, даже в этом
случае надо вести себя с умом, не допускать душевного сближения. Чисто
техническая сделка. Ничего личного, никаких эмоциональных нюансов. Ни
страха, ни любви. Иначе  так влипнуть, что не выпутаешься. Если
заподозрят бабью слабину - тебе крышка. В прямом и переносном смысле.
Короче, я кавказцев не боялась, как некоторые, просто предпочитала не
иметь с ними дела. Правда, живя в Москве и ведя светский образ жизни, на
них все равно натыкаешься то тут, то там.
  На ультиматум я ответила дерзко, повторяю, вдобавок в обиде на Витюню. Как
чувствовала, что он задумал какую-то большую пакость.
  - Пошли на хрен, - сказала им. - Не мешайте отдыхать.
  - Кого на хрен? - удивился один абрек. - Нас, что ли, Халтаз?
  - Не может быть, - откликнулся Халтаз. - Повтори, чего сказала, девушка.
  Я на них не смотрела, уткнулась в свой коктейль, но немного протрезвела. У
меня часто так бывает, сперва взорвусь, а потом жалею.
  - Хороший разговор не понимаешь, да? - гудело уже над ухом. - Или работай,
или бить будем. Я прав, Халтаз?
  - Абсолютно, - согласился Халтаз. - Бить надо больно. Наглая очень.
  Опомнясь, я взмолилась:
  - Ребятки, отвалите, а? Ну пожалуйста! Живот болит, спасу нет.
  Подняла глаза, а лучше бы не глядела. Жуть. Обкуренные, в черной щетине,
один с какими-то хлопьями на губах. Во нарвалась... Теперь и соглашаться
поздно.
  - Живот пройдет, ничего, - посочувствовал абрек. - За грубость платить
надо, сама знаешь. На хрен кого послала, думала головой?
  - Брюхом она думала, - добавил Халтаз. - Пойдем, девушка, кино смотреть.
Веселый кино, посмеемся.
  Не в моих привычках падать духом, но положение было безвыходное. Один шанс
- ломануть по коридору, но удеру ли бухая на шпильках?
  И вот тут в дверях столкнулась с Тошей Сидоркиным. Тогда я не знала, как
его зовут, а просто увидела высокого парня, да не парня, скорее мужчину
лет тридцати - с улыбающимся, простецким лицом. И шепнула ему:
  - Помоги, земляк, отработаю!
  Все он понял, но прошел мимо, будто не услышал. Ничего другого я не
ожидала: так уж, кинула крючок на всякий случай. Какой олух будет
связываться с хачиками, да еще на их территории Сердце екнуло - и я
приготовилась к бегу. На высоких каблуках по паркету, наверное,
действительно будет кино. Абреки дышали в затылок. Но бежать не пришлось.
Паренек оказался не промах. Меня озадачила тишина, установившаяся сзади.
Оглянулась: хачики сaми сидят у стены, как два черных вороненка,
притулившиcь друг к дружке плечами. Головки свесились безвольно, а прень
стоит как ни при чем и придурковато улыбается.
  - Упали, - сказал с простодушным удивлением, - сударыня, что водка делает
с людьми.
  Наш роман не имел продолжения. Не по моей вине я как раз прониклась к
Сидоркину полным доверием. Он вывел меня на улицу, посадил в тачку
(помнится, задрипанная "шестеха"), отвез домой (я тогда жила на Плющихе за
квартиру платил гад Скоморохов), естественно, поднялся наверх выпить кофе,
и, естественно, я его отблагодарила как умела, за то, что спас от
ордынцев. Но все получилось как-то обыденно, дежурно, и, наверное, я не
сумела выказать благородному рыцарю своих чувств. А они были. Он глубоко
поразил меня тем, что рискнул жизнью ради незнакомой путаны. У него даже
не было времени для раздумий, он принял решение за доли секунды, словно
отточенный клинок, летящий в пространстве. Безусловно, в нем было нечто
такое, что мерещится юным девам в грезах, а в реальной жизни не
встречается никогда.
  Он исчез, пока я спала. Но перед тем как исчез и еще перед тем как легли в
постель, я сделала маленькую подлость, которую обычно себе не позволяю.
Пока он был в ванной, заглянула к нему в карманы и обнаружила служебное
удостоверение в красивом кожаном переплете. Но какое-то странное. В нем не
было даже фамилии, только фотография, красная печать и цифровой код. Я
таких удостоверений прежде не видела. На обложке - герб. Все гадала, с кем
же довелось переспать. Похоже, с каким-то сверхсекретным агентом. Об этих
сверхсекретных агентах я ничего не знала, кроме того что читала в книжках
и видела по телеку. У нас при сталинском режиме была такая страшная
организация, которая называлась КГБ. В Америке тоже была подобная
организация, которая называлась ЦРУ. Разница в том, если судить опять же
по кино, что их секретные службы занимались благородными делами, спасали
человечество от фашизма и ядерной войны, а КГБ настроил лагерей, где людей
пытали и расстреливали без суда и следствия. Наш КГБ возглавлял палач и
изувер Феликс Дзержинский, чей памятник раньше стоял на Лубянской площади.
Потом по пьянке сносили с пьедестала разъяренные демократы. Может мой
спаситель был одним из тех, кто чудом спасся от толпы. Пока мы еще не
уснули, меня подзуживало спросить об этом, но я не рискнула, потому что
пришлось бы признаться, что рылась в его карманах. Если говорить серьезно,
то я, разумеется, знала, что секретные службы много раз меняли названия,
маскировались, заметали следы, чтобы избежать возмездия граждан,
вырвавшихся из-за колючей проволоки (в каком-то журнале я читала, что в
лагерях сидело больше людей, чем их было в стране, мистика какая-то, но
сейчас все воз), и наконец перешли на рыночные отношения, то есть
смешались с прочим населением в царстве победившего капитализма. Но за
последний год опять что-то переменилось: собственными ушами я слышала по
телеку, как сам святейший патриарх, поздравляя силовиков с каким-то
праздником, может быть, с днем рождения Дзержинского, возвестил, что среди
чекистов встречаются хорошие и даже верующие люди. Допустим, он имел в
виду сидящего в президиуме президента, но воз, намекал на Антона
Сидоркина. Как бы то ни было, я пришла к мысли, что следует немедленно
отыскать в записной книжке телефон Сидоркина и умолить спасти меня
вторично, причем за любую плату. Главное, что этот телефон у меня был.
  Сидоркин, улизнув в то утро, по какому-то капризу шпионского ума нарисовал
его помадой на зеркале в ванной, и я, отлично помню, переписала его в
записную книжку. Все собиралась позвонить, да закрутилась. То да се,
хлопоты по добыче деньжат, сложные отношения с Витюней Скомороховым, а
вскоре уже Эмираты замаячили на горизонте девичьей судьбы. Но сейчас,
лихорадочно листая телефонную книжицу, я с необыкновенной отчетливостью
осознала, что совершила непростительную глупость: умная девица не должна
ссылаться на занятость, коли ей выпало счастье повстречать истинного
героя, что в нашем мире почти невоз. Тут еще сыграло роль дурацкое
самолюбие. Он тоже мог меня найти, знал, где спал, но не захотел. Значит,
принял за обыкновенную московскую телку, которая проводится с кем попало
по ночным клубам. С такой  спать, но поддерживать серьезные отношения
неприлично. Второе: я его боялась. В принципе мужиков бояться, в лес не
ходить, но уж больно лихо он разделался с матеры абреками, усадив их у
стены. Опять же кожаная книжица, фамилии, но с фотографией. Для вольных
охотниц, к кони я себя, конечно, причисляла, чувство опасности то же
самое, что копье для первобытного человека. Иногда только оно дает шанс
выжить.
  Наконец наткнулась на телефон - и в ту же секунду в комнате некстати
возник Геннадий Миронович. И опять в раздвоенном воплощении. На сей раз
это выразилось не только в проявлениях, но и в одежде. От коммерческого
директора на нем были серые брюки от Юдашкина и претенциозный аглицкий
галстук; от Мосла - мокасы на каучуковом ходу и алый клубный пиджак с
золочеными пуговицами. После недельной разлуки обоих едва признала.
Бухнулся в кресло.
  - Налей, Надюха, чего-нибудь покрепче... В глотке пересохло... И
собирайся, сейчас поедем.
  - Куда, Геннадий Миронович? У меня рабочий день. Вам советовала бы
написать объяснительную. Где изволили пропадать целую неделю?
  Разинул пасть - точно, Мосол.
  - Ты чего, Надь, упарилась?
  - В каком смысле?
  - Да не бзди, все путем. Хозяин доволен. Сейчас повезу на смотрины.
  - На какие смотрины? О чем вы, Геннадий Миронович? - Чтобы скрыть страх, я
пошла к бару, налила водки в стакан. Мосол вообще ничего не пил, кроме
водки и одеколона. Подала ему. - Кушайте на здоровье и ступайте себе с
Богом. Сами не работаете, хотя бы другим не мешайте.
  Глядел остолбенело - и водку зажал в кулаке, как гранату.
  - Ты чего в натуре, Надь? О чем базар? Не врубаюсь.
  - Извините, Геннадий Миронович, мне нужно в туалет. С гордым видом
покинула комнату. Зинаида Андреевна за своим столом, как обычно, согнулась
над ведомостями, окатила меня злобным взглядом. Весь стол завален
бумагами, если учесть, что по штату в "Купидоне" числилось четыре
человека, то наличие такого огромного бухгалтерского учета являлось для
меня неразрешимой загадкой, как и мнодутое. Бухгалтерше я дружески
кивнула, а с секретарей Вадиком-Таней, накладывающим на бледную физионoмию
дневной макияж, обменялась парой фраз:
  - Вадюша, если кто придет, меня нету. - Где же вы, Надежда Егоровна?
  - Буду совещаться с Шатуновым. Ты видел, как он?
  - Извините, Надежда Егоровна, не видел. Он всегда такой бесшумный, очень
таинственный мужчина, прямо вам скажу.
  - В чем таинственный?
  Вадик шаловливо стрельнул подведенными глазенками.
  - Ох стыдно сказать.
  - Ну и не говори...
  То, что Вадик не заметил прихода Мосла, меня не удивило. Как все юные геи,
он вечно витал в грезах. В чем-то я ему завидовала. Точно так же он,
скорее всего, не заметит, как однажды сбоку подкрадется смерть и разнесет
вдребезги гнилую черепушку.
  В туалете, плотно прикрыв дверь, достала мобильник и набрала номер,
который нашла в записной книжке. Что-то подсказывало, если не успею
сделать это сейчас, другой случай представится не скоро. Ни на что
особенно не надеялась, облик секретного героя, возникший в воображении,
был, скорее всего, не более чем фантазией, поэтому не расстроилась, когда
услышала сперва длинные гудки, потом характерный щелчок и шорох ленты.
Мужской голос бодро объявил: "Сидоркин, к сожалению, отсутствует, если
хотите передать что-то важное, сделайте это после сигнала. Сидоркин вам
обязательно позвонит".
  Я тупо слушала шуршание ленты и не знала, что сказать. Пришлось набирать
номер второй раз.
  - Антон, дорогой, - окликнула тихонько, - ты когда-то спас меня, вырвал из
рук изуверов. И у нас была восхитительная, волшебная ночь. Потом ты исчез.
Позвони, пожалуйста. Позвони, как только сможешь, - и добавила после
короткой паузы: - Я соскучилась по тебе, Антон.
  6. ОПЯТЬ ТУРКИ
  Мосол привез меня в дачный поселок на двадцатой километре Калужского
шоссе. У него была страсть менять машины и водителей чуть ли не каждый
день, и на этот раз мы ехали в симпатичном желтеньком "Седане", за
баранкой сидел незнакомый башибузук. Видимо, он был глухонемой, потому что
Мосол разговаривал при нем совершенно свободно. Пока я звонила, он пару
раз приложился к бутылке и заметно закосел, что было на него непохоже.
Обычно водка его не брала, он только разбухал, наливался розовым соком, и
бешеные очи проваливались внутрь черепа. А сейчас развезло. Он был в
каком-то умильно-сладковатом настроении, как в сиропе. Лапал меня на
заднем сиденье, но тоже как-то по-домашнему, без азарта. Повторил
несколько раз, что товар сделал ноги и босс чрезвычайно доволен. В
частности, и мной. Теперь мне, воз, светят премиальные. Я не стала
интересоваться, что это такое - премиальные, попросила его угомониться:
  - Геннадий Миронович, мы не одни. Неужели нельзя вести себя прилично?
  - Расслабься малек, - рокотал он. - Никто тебя не тронет, любому пасть
порву, поняла, нет?
  - Ага, - усомнилась я. - У вас, наверное, таких, как я, десятки. Только
для забавы. Серьезных чувств вы, Мосол Миронович, не испытываете.
  - Не-е, падлой буду. - Он вдруг посерьезнел, убрал лапы. - Ты особенная.
Не токо я заметил. Из тебя, Надь, вполне воз, центровую слепят.
  - Объясните ваши непонятные слова.
  - Чего непонятного? Центровой в бизнесе, как законник. Неприкосновенный.
Со всеми полномочиями. Сходняком коронованный.
  - Чем же я могу заслужить такую честь?
  - Вопрос с закавычкой. Скоко пользы принес общему делу, стоко и получишь.
Оценка идет по многим статьям. Но главное, конечно, поручители. Поручиться
должны те, кому воры доверяют, не фраера. Причем кровь слить в залог.
  - Вы, Мосол Миронович, немного выпивши, потому несете бог весть что.
Откуда у бедной девушки такие поручители?
  - Найдутся, Надь. Не трухай, найдутся. На смотринах не оплошай, а там
видно будет.
  Меня мутило от перегара, которым он дышал, и от его сивой рожи, и оттого,
что опять шел разговор, в котором не понимала ни словечка. Но должна была
соответствовать. В одном Мосолушка прав: у бизнеса и у урок общие законы.
И там, и там, если догадаются, что только прикидываешься своим, - разорвут
всей стаей.
  К загородному особняку подъехали около полудня, когда ослепительное
июльское солнце прокалило землю до какой-то почти яичной желтизны.
Глухонемой водила покатил машину в каменный гараж, а мы с Мосолушкой чин
чином, под ручку взошли на крыльцо двухэтажной виллы. Вор в законе,
заметно нервничая, дал последнее наставление:
  - Ты это, Надь... Ежели чего, гляди на меня. Подмигну правым глазам,
значит, все путем. А вот так пальцами сделаю, значит, соображай. Поняла,
нет?
  - Еще бы! - сказала я.
  В гостиной - батюшки светы! - ждала такая компания, что я обомлела. Вся
Анталия сюда перебралась. Незабвенный черноокий, с жирным пузом Дилавер,
кривоногие янычары Эрай и Хаги, а уж с ними сама кудрявая, розовощекая
пышка Вагиночка с бокалом в руке. Не хватало, пожалуй, только ее муженька
Вани Гуревича, не удивлюсь, если тоже подскочит на огонек. Увидев меня,
все так заржали, будто цирк приехал. Вагиночка кинулась ко мне, затискала,
затормошила, да с такой страстью и напором, что от ее визга и щипков
померещилось, напала целая толпа.
  - Ах сюрприз, ах сюрприз! - вопила ненормальная. - Ну что, рада,
счастлива?! Видишь, кто явился? Видишь, кто по тебе истосковался?
  Истосковавшийся Дилавер, господин мой, лучезарно улыбаясь, как подпаленный
блин, поманил меня пальчиком. Одет был не в шорты и маечку, как привык, а
в строгий европейский костюм и истлевал в нем от жара. На о пальчик я не
отреагировала, напротив, сразу дала ему урок хорошего тона. Может, это не
моя территория, но и не его тоже.
  - Любезный Дилавер, конечно, приятно снова вас к деть, но у меня теперь
другой повелитель, вот, познакомьтесь... Геннадий Миронович Шатунов...
  Вагина опять заржала, и турки ритуально захлопал себя по ляжкам.
Оказывается, "Генку все знают, он давно в колоде", и знакомить никого ни с
кем не надо, а лучше поскорее поднять бокалы за счастливую встречу. Мосол
толкнул меня в бок, на уголовной роже проступила почтительная улыбка.
Всеобщее братание, милый розыгрыш большие люди принимают в свой круг
несмышленыша о наставляют на путь истинный. Все они хитрили, но каждый на
свой лад. Каждый держал в кармане заточку с собственным набором. Но из них
я никого не боялась, если не считать Вагиночку. Она самая опасная здесь. И
турок, и Мосла, и меня, грешную, она использовала как хотела трахала во
все дырки. Но только, наверное, не все об этом догадывались. Я
догадывалась, потому что была женщиной, и знала, как легко обломать рога
практически любому мужику, но ведьму остановит лишь осиновый кол, вбитый в
грудь. Господи, совсем недавно я считала ее подругой... Гордилась ее
дружбой. Бесится от похоти, так что с того? С кем не бывает при
муже-импотенте... Сочувствовала ей. Верила ее причитаниям: "Мой Ванечка
без меня пропадет, он как дитя малое! Как мы все одиноки, Надин, как
одиноки!"
Дилавер, насупившись, поднял бокал. Жирные миндалины глаз излучали суровую
доброту.
  - Госпожа Надин, душа моя... Помнишь, как читал Пушкин под небом Анталии?
Ты читал, я слушал. Потом я читал, ты слушал. Нам было хорошо, не так ли,
дорогая?
  - Истинно так.
  - Давай не омрачать встречу. Про твой успех нам все известно. Твой счет
вырос в банке. Гену хочешь себе взять, бери Гену. Про нас думают, дикий
народ, женщин за собак держим. Все врут гяуры. Настоящий турок - сердечный
турок. Женщину ценит как музыку, как красивый ковер. Впереди тебе трудный
тет-а-тет с одним человеком. Давай выпьем вина за твою удачу. Это тост. За
тебя, Гена, тоже пью. Надин себе забрал, не жалко. Потом опять отдашь.
Друзья познаются в беде, у русских говорят. Пей, Гена, до дна. Госпожа
Надин на всех хватит.
  Пока он говорил, Эрай и Хаги важно согласно кивали, верные болванчики,
стиснув Вагиночку с боков, опасаясь, что вредный Мосол и ее отнимет. Сама
опять чуть не лопнула от сдерживаемого смеха. Чт-то на нее сегодня
смехунчик напал. Я поблагодарила Дилавер за лестные слова и выпила вместе
со всеми. Мосол выпил вина, хотя и с брезгливой миной: водки не было.
Шепнул мне на ухо:
  - Молодец, Надюха. Нормально врезала обезьяне. Сказал негромко, но слышали
все - и как-то странно на него посмотрели. Как на покойника. Никто никуда
не спешил, сидели перед камином, где потрескивали декоративные поленья.
Будто кого-то ждали. В тишине ангел пролетел. В комнате были лепные
потолки с ангелочками, на полу - зеленый ковер. Мебель обычная, примерно
тысяч десять баксов за гарнитур. Итальянская. Фирма "Монако". В окно
ломилось солнце, не сочетающееся с камином. Ляка сказала:
  - Надюш, прости, что так получилось. Наверное, на меня обижаешься, но
поверь, иначе было нельзя. Я не пряталась, но ты должна была справиться
сама. И справилась отлично. Но рисковать мы не могли. Игра крупная,
когда-нибудь сама все поймешь. Не хмурься, прошу тебя. Все хорошо, дитя
мое. Теперь опять будем вместе.
  - С чем я должна была справиться? С Иванцовой?
  - С Иванцовой в том числе. И еще доказать, что в тебе не ошиблись,
просчитали правильно. Ты же не думаешь, что это случайный выбор?
  - Я ведь просила оставить меня в покое, - лишние слова, но вырвались
помимо воли.
  Вагиночка улыбнулась покровительственно.
  - Конечно, просила... Я помню... но разве нас кто-то спрашивает, милочка?
И меня никто не спрашивает. В большом бизнесе приходится делать то, что
нужно. Или оказываешься на помойке. Третьего не дано.
  - Почему выбрали меня?
  - Решают специалисты. Для той роли, какую тебе дали, Необходимо сочетание
многих качеств, честно говоря, я в этом вопросе тоже не Копенгаген.
Алчность, молодость, внешние данные, повышенная живучесть, ум - короче,
целый букет. Все это у тебя есть. За тебя, родная!
  О как мне хотелось выплеснуть рюмку в похотливую светящуюся материнской
нежностью рожу! Но я этого не сделала. Чокнулась с ней, и с Дилавером, и с
кривоногими, и с любезным Мосолушкой.
  - На теперь подарок, - во всю черноту размаслился Дилавер, - Бери, лубовь
моя.
  Протянул сафьяновую коробочку, я открыла: точно такие же золотые часики,
какие подарил в Анталии.
  - Прозит, - поклонилась я, - Буду коллекционировать, У вас щедрое сердце,
господин мой.
  - Турецкая дешевка, - ревниво заметил Мосол, и опять все присутствующие
посмотрели на него странно. Ляка сказала:
  - Прошу прощения, господа, мы с Надин покинем вас ненадолго, потом,
надеюсь, продолжим пир в более уютном месте.
  Кивнула мне - и я потянулась следом. Мужчины проводили нас понимающими
взглядами.
  Идти пришлось недалеко - на второй этаж и налево. Роскошно обставленный
дачный кабинет в дизайне "Санта-Барбары". У окна высокий солидный мужчина
в светлом летнем костюме. Лицо в тени, но я его сразу узнала - Гай
Карлович Ганюшкин. Он пошел нам навстречу, дружески обнял Вагину, чмокнул
в щеку.
  - Погуляй пока, Елочка, сделай милость. Мы с девочкой малость побеседуем
наедине.
  По недовольной гримасе я поняла, Вагина не ожидала, что ее так
бесцеремонно выставят.
  - Как угодно, Герник, но я думала...
  - Не думай, дорогуша. - Магнат усмехнулся одной щекой. - За тебя уже
подумали.
  Какая-то особая издевка таилась в его словах и учтивом тоне. Вагина
вспыхнула, развернулась и вылетела из кабинета.
  - Ишь ты, - сказал Гай Карлович, обращаясь уже ко мне, - Она думала.
Интересно, каким местом? Удивительно бесцеремонная особа, вы не находите,
Надин?
  - Нет, не нахожу... Почему она назвала вас Герником? По-моему, вас зовут
Гаем Карловичем.
  - По-разному зовут. Не забивай голову ерундой. Садись сюда, на пуфик,
чтобы я мог получше разглядеть... Скажи, детка, ведь мы, кажется,
встречались? Помню-помню эти пухлые губки и ясные глазки... Приятно, когда
молодая умеет себя подать. Этому в школе не научат.
  - Благодарю, синьор Герник.
  - Надюшик, девочка ты умненькая, битая, поэтому давай прямо к делу.
Извини, ни на что другое сейчас времени нет. Может в другой раз... У тебя,
кстати, какое образование?
  - Высшее. Диплом ВГИКа. Режиссер и актриса в одном лице.
  Ему ответ понравился, и вообще я ему нравилась, я это заметила еще при
первой встрече. Но это ничего не значило. Для таких людей, как Ганюшкин,
эмоции не имеют значения. Тем более все, чего душа пожелает, они получают
без труда. В этом их сила и слабость. Слабость крупных хищников
заключается в том, что от постоянного пресыщения им иногда лень лишний раз
щелкнуть челюстями.
  - Круто, - одобрил он. - Режиссер. Кто бы мог подумать! С дипломом - это
тебе Гарик Рахимов удружил?
  Сердце захолонуло: знает про Гарика, знает про меня все, значит, крепко
заглотнул. Видно, это не тот случай, когда лень щелкнуть челюстями.
  - Гарик, да... Но я сама всегда мечтала стать режиссером.
  - Вот и отлично. Вот мы и снимем киношку с твоим участием. Но придется
напрячь силенки. Не дай бог оступиться, сценарий ювелирный. Что-то хочешь
спросить?
  По привычке я уже отметила некоторые его особенности, за которые 
зацепиться. Например, внешность. Не красавец, конечно, и не урод. Холеный
мужичонка с едва намечающимся брюшком. Морда скорее приятная, чем
отвратная, если бы не носяра. Нос приметный, с подвижными, как цветочные
лепестки, ноздрями, чуткий, как у насекомого. Наверное, именно энергичный
носяра лучше всего отражал его характер. А характер такой, что случайно
зацепишься - обдерешься до крови. Ну, это уж у них общее, родовое, у всех
победителей жизни. Это мы всегда учитываем.
  - Гай Карлович, раз уж оказали мне честь, - я смущенно потупилась, - раз
приняли участие... Позвольте признаться чистосердечно?
  - Ну?
  - Вы мой герой. Гай Карлович, мой жизненный идеал, для вас я готова на
все. В самых смелых мечтах не могла представить, что когда-нибудь буду
сидеть вот так запроса рядом с великим человеком. И мне очень страшно, что
я не сумею угодить.
  Обычно на такие невинные девичьи признания они клюют безотказно, но этот,
похоже, был чересчур умнее, чем я предполагала. По свекольной морде
пробежала тень смеха, носяра дернулся вверх-вниз, как поплавок.
  - Не мели чепуху, красавица, это необязательно... Лучше запомни, что
скажу. Главная твоя задача - загарпунить Громякина. Намертво. Чтобы не
ворохнулся. Это трудно, понимаю. Он человек ломаный, дурной. Даже говорить
о нем как о человеке не совсем верно. Животное, чудовище. Но он нам нужен.
Мы на него сделали ставку, вложили средства. И ты должна его приручить. С
помощью подруги, разумеется. Справишься?
  - Приручить Громякина - это как? В постель уложить, что ли?
  - В постель - мало. Надо, чтобы кормился из твоих рук. Честно говоря, я
была поражена.
  - Гай Карлович, вы серьезно? Может, вы меня с кем-то путаете? Я
обыкновенная московская путана. С какой стати он вдруг будет, есть из моих
рук? И потом - у него есть Иванцова. Я ей в подметки не гожусь.
  Ганюшкин недовольно сдвинул брови, носяра поник.
  - Не умствуй, Надя. Каждый солдат должен знать свой маневр. Иванцова - это
Иванцова, ты - это ты.
  - Есть другая народная мудрость: всяк сверчок знай свой шесток.
  - Ты не сверчок, Надин, а результат научного отбора. Ошибки нет: зверюга
на тебя среагировал. Пока вяло, но импульс есть.
  - Откуда известно?
  - Наводил справки о тебе. Кто, откуда? Чем болела? Есть и другой
красноречивый фактор. Шуганул двух любимых петушков. Неделю к ним не
прикасается.
  - А к Иванцовой?
  - Не дерзи, Надя, если хочешь, к Иванцовой тоже... Повторяю, Громяка нам
нужен в товарном, упакованном виде. И как  скорее. Раз уж помянула
свою подругу, скажу, Иванцова не справилась. К сожалению, придется ее
наказать. Надеюсь, с тобой этого не случится.
  Он сидел так близко и был такой тихоголосый, домашний рассудительный, и
все же от него веяло ужасом, как из преисподней.
  - По ряду причин, - продолжил наставительно, - с Громякой мы не можем
использовать более действенные, активные способы сотрудничества. Поэтому,
Надя, прошу тебя, не сорвись. Глупо сломаться в начале блестящей карьеры,
которая перед тобой открывается. Согласна?
  - Да, но... Что все-таки я должна сделать?
  - Пока войти в доверие, стать незаменимой - иными словами, занять место
Иванцовой. Дальше видно будет. Успокойся, тебе помогут, у тебя будут
консультанты и все прочее, что необходимо. Вся современная наука любви к
твоим услугам. Со всеми ее самыми изощренными приемами.
  Магнат поднялся на ноги, взглянул на ручные часы. Аудиенция закончена.
  - Гай Карлович,  последний вопрос?
  - Говори.
  - Даже два.
  - Быстрее, Надя, спешу.
  - Туркам я подчиняюсь или нет?
  - С этого дня ты подчиняешься лично мне. Но слушаешься всех. Улавливаешь
тонкость?
  - Улавливаю... Гай Карлович, Иванцова - моя школьная подруга...
Пожалуйста, скажите, что с ней?
  - Ты же ее недавно видела?
  - Да, но вы сказали, придется наказать.
  - А-а, ты вон про что... - Неожиданно Ганюшкин перестал спешить и
опустился обратно в кресло. Больше того, посадил меня к себе на колени,
нежно обняв за плечи. - Хорошо, удовлетворю твое вполне понятное
любопытство. Сейчас вместе проведем маленький научный опыт Ну-ка,
признайся, как относишься к Гене Шатунову?
  - К Мослу? Как к нему  относиться? Животное, оно и есть животное.
  - Ая-яй, Наденька, стыдно. Зачем же спала с этим животным?
  - От страха, Гай Карлович.
  - Что-то ты непохожа на трусиху... Ну да ладно... Геночка обидел наших
турецких братьев, сама была свидетелем. И вообще последнее время ведет
себя вызывающе, задирает хвост... Нет-нет, не волнуйся, ничего страшного,
мы давно отказались от варварских методов воздействия - пытки и прочее.
Пожалуйста, смотри внимательно.
  Я не заметила, как в пальцах у него оказался дистанционный пульт, и лишь
увидела, как вспыхнул экран телевизора, стоящего у противоположной стены.
Изображение было четким, но беззвучным. Маленькая комната с операционным
столом и разными приспособлениями, на столе лежал Мосол, к его голове
подведены провода от каких-то приборов. Вокруг суетились трое мужчин в
белых халатах, что-то налаживали, подключали, воз, готовились к
операции. Сцена напоминала кадры из популярного штатовского сериала
"Скорая помощь", который я недавно смотрела. Один знакомый гинеколог (не
любовник, а именно врач) как-то сказал, что эту мыльную медицинскую оперу
российские врачи воспринимают как суперкинокомедию, не уступающую фильмам
Чарли Чаплина. У Геннадия Мироновича глаза вытаращенные, как у человека,
который ушел под воду и понимает, что вынырнуть не успеет.
  - Что с ним делают? - спросила я почему-то шепотом.
  - Ничего. - Гай Карлович нежно помял мои груди. Я не сомневалась, что ему
приятно. - Все, что надо, они уже сделали.
  И действительно один из медиков освободил голову Мосла от путаницы
датчиков, второй скинул ремни, которыми тот был примотан к столу.
Ошарашенный Мосол слез со стола, неуклюже раскачивался. Ближайший врач
поводил перед его лицом ладонью. Мосол скривился в неуверенной улыбке.
  Гай Карлович отключил изображение.
  - Ну, как тебе?
  - Ничего не поняла. Ему вкололи наркотик?
  - Мелко мыслишь. Надежда Егоровна. Старыми категориями. Его изменили.
  - Как изменили? Отрезали что-нибудь?
  - Ах, Надин, какая же ты непонятливая девочка! Ладно, сейчас увидишь, -
спихнул меня с колен довольно бесцеремонно, потянулся к телефону, снял
трубку и, не набирая никакого номера, распорядился: - Подайте сюда
Мосолушку. - Энергично потянул носом, потер руки. В непроницаемых глазах
такое выражение, будто нанюхался кокаину. - Любопытное ты существо.
Надежда Егоровна.
  - В каком смысле?
  - Увидеть такое - и даже бровью не повести! В твоем-то возрасте... Неужто
ничего не почувствовала?
  - Что я должна почувствовать?
  - Ну не знаю - жалость, страх, содрогание душевное. Все же - э-э -
сожитель.
  - Не понимаю. Гай Карлович, чего от меня ждете?
  - Ничего не жду, ровным счетом ничего. Но вижу, с Громякиным справишься. И
не только с Громякиным, да?
  Отвечать, слава богу, не пришлось. Отворилась дверь, и робко, боком
втиснулся в кабинет Геннадий Миронович. Первое, что бросилось в глаза, от
его привычной раздвоенности не осталось и следа. Теперь это была
однозначная определенная личность, без внутренних метаний, с каким-то
неожиданно появившимся прилизанным хохолком на голове. Без всяких
закидонов и амбиций. Лох. Человек доисторического времени, когда
существовали бесплатные туалеты. И голос новый, чуть ниже тембром,
басовитый и заискивающий.
  - Звали, барин? - спросил, скользя туманным взглядом куда-то в заоконное
пространство. У меня по коже пробежали мурашки.
  - Звал-звал, - благодушно отозвался Ганюшкин, подойдя к страдальцу ближе.
  - Как зовут тебя, помнишь?
  - Мослом Мословичем, ваше высокоблагородие.
  - Верно... Ну-ка, открой рот.
  Геннадий Миронович послушно вывалил язык, и магнат зачем-то подергал его
зубы. Потом вытер ладонь о белую сорочку Мосла.
  - Кому служишь, горемыка?
  - Вам, ваше высокоблагородие.
  - А еще кому?
  - Вот ейтой дамочке, запамятовал, как звать-величать, Простите Христа
ради, - ожег пустым и каким-то влажным взглядом, от которого меня
замутило. Преданный пес не смотрит жалобней.
  - Опять верно, - похвалил Ганюшкин. - Теперь докажи, как любишь свою
хозяйку.
  С утробным урчанием Мосол повалился на колени, подполз к пуфику и облизал
мою туфлю, при этом крепко зажав в ладонях щиколотку.
  - Почеши его за ухом, почеши, - улыбчиво посoветовал Ганюшкин. - Они это
любят.
  - Гай Карлович, вам нравится превращать людей в мошек? - спросила я
холодно.
  - Зачем превращать? Они и есть мошки, дорогая.
  7. ПОЯВЛЕНИЕ МАЙОРА
 
Звонок раздался среди ночи, и в первую минуту я не могла сообразить, кто
бы это мог быть. Подумала, кто-то из ошалевших бывших спонсоров. За восемь
лет столько мужиков прошло через мои руки, и некоторые имели обыкновение
возникать заново из прошлого, аки привидения, пытаясь снова занять место в
моем сердце. Никому этого не удавалось. Я не из тех, кто лакомится
тухлятинкой.
  Голос в трубке звучал в настырной интонации забуксовавшего автомобиля.
Звонивший был явно под хмельком.
  - Позовите гражданку Марютину, пжалуста! Это ты, Надин? Чего-то не слышу?
Я куда попал?
  Я включила ночник, взглянула на часы - половина второго. Значит, поспала
около часа. Вечером засиделись с мамочкой, судачили, как две кумушки. Отца
вспоминали, угоревшего от "Рояла" на заре реформ, поплакали, конечно. И
мои делишки обсудили. Маму я, естественно, ни во что не посвящала, но она
чувствовала, что-то неладно. Какая-то фирма, хожу на работу - отродясь
такого не бывало. Прежнюю мою жизнь она осуждала, а теперь испытывала
страх. Для нее само слово "фирма" звучало зловеще. Так же как все новые
слова: "префектура", "брокеры", "дилеры", "киллеры" и прочее - все
одинаково. Все чужое. Все ранило сердце, сплавляясь в усталой головке в
болезненное, надрывное понятие - общечеловеческие ценности, рынок.
  - Эй, вы знаете, который час? Мужчина заныл заново: .
  - Мне бы гражданку Марютину... Пжалуста, позовите ее к телефону. Это ты,
Марютина?
  - Допустим, а вы кто?
  Но когда спросила, уже знала ответ. Секретный агент. Он постоянно
придуривался, даже в постели. Сразу все вспомнила. Волшебная ночь.
Утреннее исчезновение. Помада на зеркале. В постели он прикидывался
вампиром, импотентом и сексуальным маньяком. У меня никогда не было такого
забавного партнера. Половину ночи занимались любовью, вторую половину пили
водку и хохотали. С тех пор я, кажется, больше не смеялась ни разу.
Искренне. Без истерики. Как в детстве.
  - Я почему позвонил-то, - нудело в трубке. - Получил сообщение, а уже
ночь. Думал, дождусь утра. Но вдруг что-то срочное. Дай, думаю, сразу
звякну, хотя и пьяный. Вдруг у нее, к примеру, денег нет на такси. Или
прокладки закончились. Это ты, Надин?
  - Антон, почему ты пропал?
  - То же самое могу спросить у тебя.
  - Я знаю, почему ты пропал. Никогда не надо отдаваться мужчине с первого
раза. Все мужчины одноклеточные. Они думают, если женщина сразу задрала
ноги, она непременно шлюха. А тут еще эти хачики. Дополнительный штрих.
Наверное, решил, я только и делаю, что ошиваюсь по ночным клубам.
  - Хочешь правду, Надь?
  - Давай, если сможешь.
  Я уже сидела в постели с сигаретой в зубах. Только зажигалка куда-то
делась. Сон улетучился бесследно. Какой уж тут сон... Секретный агент.
Соломинка в трясине.
  - Оробел я, Надь... Зачем я нужен прекрасной даме со своей зарплатой? Ну,
попал под настроение, а дальше что? Я насчет себя не обольщаюсь. Иной раз
доходит до того, что порядочную девушку не на что пивом угостить У тебя
что стряслось-то, Надь?
  Я оказалась в затруднительном положении. Не хотела, опасалась
откровенничать по телефону. Для тех, кто торгует людьми, как сигаретами,
поставить на прослушку квартиру - плевое дело. Вроде того как сигнализацию
на тачку. Они это наверняка проделывают со своими сотрудниками. И это
правильно, надо же следить, чтобы мошка, владеющая хотя бы малой
информацией, не ускользнула в щелку.
  - Антон, давай встретимся.
  - Сейчас?
  - Нет, лучше завтра.
  - Говори, где и когда.
  Я попыталась интонацией передать ему предостережение. Он должен понять,
если хороший агент.
  - Помнишь, где познакомились?
  - Ага. На всю жизнь зарубка.
  - Давай там же в восемь вечера.
  Он понял, похоже, улыбнулся в трубку:
  - Про неуловимого Джо помнишь старый анекдот?
  - Нет.
  - Он неуловимый, потому что на хрен никому не нужен. До завтра, принцесса.
  * * *
  Мосла обещали забрать из конторы. Вреда от него не было, он тихо сидел в
углу, но стоило кому-нибудь войти, даже своим - бухгалтерше или секретарше
Вадюше, - вскакивал на ноги и с печальным клекотом, широко раскинув руки,
закрывал меня своим телом. От прежних воплощений у него сохранилось только
чувство повышенной опасности. Зыркал глазами из угла, как вороненок из
дупла. Хорошо хоть молча. Разговаривать по собственной инициативе он как
бы разучился, но на любой обращенный к нему вопрос отвечал разумно. На
меня его присутствие действовало удручающе, но попытка вытурить его
прогуляться окончилась неудачно. Он так перепугался, как если бы увидел
наставленный пистолет, а потом натурально расплакался. Пришлось утешать,
как маленького.
  - Мосолушка, голубчик, ну чего ты, в самом деле. Утри сопельки. Ведь для
твоей же пользы. Погляди, какая погода на улице. Купил бы себе мороженого,
посидел в парке...
  - Разве я мешаю госпоже?
  - Не мешаешь, конечно, нет, - соврала я. - Но нельзя же так сидеть целый
день без всякого занятия. С ума  сойти!
  Мосол отвечал трагически:
  - Если мешаю, убей своей рукой, за счастье почту! В пустых очах
мученический, влажный восторг. Самое удивительное, что Зинаида Андреевна и
Вадюша-Танюша не замечали произошедших с ним перемен. У бухгалтерши я
спросила:
  - Вам не кажется, Зинаида Андреевна, что господи Шатунов немного приболел?
  - С похмелья они все одинаковые, - ответила строго. - Обожрался паленой
водяры, вот его и ломает.
  Вадюша, косясь на притихшего Мосла, вспыхивал, как маков цвет, и на мой
вопрос, не находит ли он в поведении Геннадия Мироновича чего-то
необычного, ответил вообще загадочно:
  - Что вы. Надежда Егоровна. Я об этом даже и не мечтаю. В конце концов я
позвонила Вагине (теперь она легко обнаруживалась по любому номеру), и та,
внимательно выслушав, пообещала прислать перевозку. Уточнять, что за
перевозка, я не стала.
  К концу дня у меня осталась одна забота: ускользнуть из конторы
незамеченной. Чем бы это ни грозило. Я знала, что на мою машину (красный
"Фольксваген") поставлен маячок (прежний Мосол предупредил), а также двое
бычар неотлучно дежурили у подъезда "Купидона" и сопровождали меня, куда
бы ни пошла. Но на моей стороне был фактор внезапности. До этого вечера я
ни разу не пыталась избавиться от опеки. В начале седьмого обратилась к
Геннадию Мироновичу:
  - Мосолушка, милый, есть для тебя важное поручение.
  Вор в законе с радостным курлыканьем выполз из угла на середину комнаты.
  - Приказывайте, госпожа!
  С большим трудом мне удалось растолковать, что ему надо отвлечь топтунов.
Конечно, я сильно его подставляла, но ничего другого не придумала.
  - Ты их знаешь, да, Мосолушка? Гарик и Махмуд. Хорошие, правильные пацаны.
Может, немного поколотят, но не сильно. Ступай, голубчик, не тяни.
  Бедный головастик пыхтел от усердия, пытаясь понять, чего я от него хочу,
и все норовил облобызать мою туфлю. Я ласково взъерошила его волосы.
  - Послушай еще раз. Выйдешь на улицу, подойдешь к Махмудику, он возле моей
машины толчется, и скажешь:
  "Ах ты, козел вонючий, мать твою..." Они на тебя кинутся, ты только не
обороняйся. Ты же не боишься двух качков?
  - О госпожа! Если они тебе не нравятся, почему не сделать проще? Возьму
пушку и пристрелю обоих. Чтобы не маячили.
  - Не надо. Они мне не нравятся, но не до такой степени. Просто попугай их,
Мосолушка. Чтобы не наглели.
  В окно я наблюдала, как он выскочил на улицу, подбежaл к черноликому
Махмудке, но по пути, похоже, забыл все наставления. Говорить ничего не
стал, а без затей съездил громиле по уху. Рука у Мосла тяжелая, привычная
к расправе: Махмудик, не ожидавший нападения, отлетел, как кегля. Мосол
взялся волтузить его ногами, как у них принято, через несколько секунд к
ним присоединился, как я и рассчитывала, вспыльчивый Гарик, с лету повис у
Мосолушки на плечах. Следить за дракой дальше не было времени.
  Подхватив сумку, я быстро покинула офис и вышла во двор через пожарную
дверь, от которой заранее приготовила ключ. Да она обычно и не запиралась,
через нее вывозили мусор. По переулку почти бегом вылетела на шоссе и -
вот удача! - тут же остановила частника на белой "Волге".
  Тот же ночной клуб "Ниагара" и, кажется, тот же самый бармен за стойкой,
усатый, бритоголовый, узкоглазый... Зато Антона Сидоркина я словно увидела
впервые. Симпатичный, скромный мальчик лет тридцати с небольшим,
узколицый, темноглазый, с чистой, как у девушки, кожей, с застенчивой
улыбкой, никакой показушной придурковатости. Интеллигент из хорошей семьи.
Может быть, преуспевающий бизнесмен. С первой же минуты я усомнилась в
том, что он секретный агент. Разве они такие бывают? Глаза добрые,
внимательные. В принципе я не верю в мужскую доброту. Характер у них у
всех обычно неустойчивый, подвижный, а добрые они или злобные, зависит
исключительно от женщины, которая ведет их по жизни.
  В полупустом баре мы расположились за столиком в глубине. Сидоркин принес
для себя кружку пива, а для меня фруктовый коктейль с капелькой рома. Еще
орешки и сыр рокфор.
  - Ты выглядишь усталым, - сказала я.
  - Есть маленько, нагрузки большие, организм не всегда справляется.
  Я не стала уточнять, какие именно нагрузки испытывает его организм, но мне
было хорошо сидеть с ним за одним столом в уютном баре. Чувство покоя
разлилось, как тишина, и это было странно. Я даже забыла все свои
приемчики обольщения, которые уважающая себя охотница за мужчинами пускает
в ход автоматически. Как-то неожиданно размякла. Я не обманулась в своих
воспоминаниях. Кем бы он ни был, но он был таким, каким я надеялась его
увидеть: спокойным, трезвым, сосредоточенным, доброжелательным. И от него
исходила чарующая аура зверя. В нем ощущалась некая опрятность, не
зависящая от обстоятельств. Увы, наверняка где-то есть другая женщина,
которой он принадлежит и возле чьей кровати стоят его домашние тапочки. Не
может быть, чтобы такой мужчина остался неоприходованным. Хотя представить
Сидоркина в ночных шлепанцах было трудно.
  - Антон, не буду лукавить, мне нужна твоя помощь.
  - За тобой кто-то гонится? Опять азеры?
  - Мне не до шуток. Дело очень опасное, даже не знаю, как начать.
  - А почему выбрала меня?
  Я посмотрела на молодого человека через хрусталь. Мы провели вместе
двадцать минут, но уже перестали замечать окружающее. Это морок хорошо мне
знакомый. Он знаком всем мальчикам и девочкам и в старые времена назывался
влюбленностью. Первый шаг к неизбежной близости.
  - Пока ты был в ванной, я заглянула в твои карманы. Прости, время лихое.
Всегда лучше подстраховаться.
  - Ну и что? - В его голосе не было осуждения, и я немного успокоилась.
Трудное признание позади.
  - Ничего. Нашла удостоверение.
  - Не понял. Какое удостоверение?
  - Антон, ну пожалуйста... Я знаю, кто ты.
  - И кто же?
  Я оглянулась по сторонам: две-три парочки шушукались, двое пожилых мужчин
степенно тянули пиво, о чем-то беседуя, бритоголовый батыр за стойкой
заученно, как в вестернах, протирал бокалы тряпочкой - на нас никто не
смотрел.
  - Ты - агент государственной безопасности, вот кто. Может, это теперь
по-другому называется. По-другому, да?
  Сидоркин бросил в рот орешек, отпил пива. Улыбаясь, сказал:
  - Фантазия у тебя богатая, Надин. Ладно, допустим, я агент этой самой
безопасности. Как бы она ни называлась. А У тебя, выходит, дело
государственной важности. За тобой охотится иностранная разведка. Моссад
или Интеллижен сервис. Обидно, Надь.
  - Почему обидно?
  Он еще выпил пива и загрустил. Губки надул, лобик наморщил. Мне неудержимо
захотелось нырнуть с ним поскорее в постель. Я вдруг вспомнила, как пахнет
шерстка у него на груди. Как осенняя травка на лугу. Господи, да что же
это со мной? Скоро стану копией Ляки. Что годы и страдания делают с
бабенкой...
  - Обидно, Надь, потому что рушатся иллюзии. Думал ты правда соскучилась,
встретимся по-людски, выпьем закусим. Потом... А вместо этого какой-то
агент, какие-то разборки. И что характерно, со мной это не в первый раз.
  - Что - не в первый раз?
  - Женщины всегда с кем-то путают. Доходит до смешного. Представляешь, одна
дамочка спутала с Киркоровым. Всю ночь уговаривала спеть "Зайка моя".
  - Антон, прекрати, поссоримся. Я сама видела удостоверение.
  - Конечно, видела. Зачем же их продают на любой вкус в метро? Какой дурак
нынче выйдет на улицу без ксивы? По Москве шмонают, ищут террористов. Нет
документов, получишь пулю в лоб, и не спросят, как зовут.
  - Значит, ты не агент?
  - По-честному?
  - Да.
  Важно приосанился.
  - Для тебя готов быть кем угодно. Хоть самим Феликсом Эгмундовичем. Давай
выкладывай, что за беда?
  Ему не удалось меня обмануть, напротив. Он вел себя так, как и должен
вести настоящий шпион. Не хватало еще, чтобы он признался случайной
подружке в роковой оплошности. За это начальство по головке не погладит,
наверное, у них там дисциплина - ое-ей! К тому же мне все равно деваться
некуда. Понизив голос, рассказала все, что могла, начиная с Анталии. Фирма
"Купидон", Вагиночка, Громякин, клоны, подруга детства Иванцова,
"Дизайн-плюс" - и прочее, прочее. Уложилась в десять минут. Сидоркин не
перебивал и, только когда закончила, отправился к стойке, сказав, что
должен немедленно выпить. Промыть мозги от этой чертовщины.
  Чертовщина, да. Я тоже это поняла, пока молола языком. Особенно дико про
клонов. Но, как и Антон, я знала, что нет такой мерзости, которая
органично не вписалась бы в московскую реальность.
  Антон принес графинчик водки и закуски. Я ждала приговора. Как он решит,
так и будет. Если не поможет, вернусь я в "Купидон" и буду делать что
прикажут. Пока я им нужна, не тронут. Откровенно говоря, после Эмиратов
смерти я не боялась, но страсть как не хотелось стать измененной. К
призеру, как Мосолушка. Страшно подумать... Был уважаемым членом общества,
вором в законе, бизнесменом - и вдруг превратился в пресмыкающееся. Вся
моя гордыня, доставшаяся от спившегося папочки, бунтовала. Понятно, в
Москве полно измененных, куда ни плюнь - попадешь в зомби, но я не хотела
быть одной из них. Уж лучше простая, незатейливая смерть в проруби или под
ножом мясника.
  Сидоркин выпил водки, пожевал колбаски, закурил сигарету - и все молча. Я
его не торопила. Спешить некуда. Смотрела на него с горечью: ну почему,
почему мы не встретились хотя бы несколько лет назад, когда я еще не была
пропащей? Могли бы пожениться, нарожать детей, купить домик в деревне. Я
работала бы художником-декоратором, как когда-то мечтала, а он ловил бы
террористов - или кого они там ловят? Главное, в жизни появился бы иной,
сокровенный смысл, который нынче заменился неукротимой погоней за
долларом. Я никого не осуждаю, осуждать грех, но в ту минуту прокляла
время, в какое меня угораздило родиться. Подлое, как рожа Ганюшкина.
  - Турки-то при чем, Надь?
  Я обрадовалась, вопрос конкретный.
  - Как при чем? Канал сбыта. Туда сплавляют товар. Клонов, рабов. Наверное,
каналов много, просто меня посадили на этот.
  - С Гуревичем хорошо знакома?
  - Лякин муж, - подтвердила я, - Клевый дядька. А Ляка - сволочь.
Подставила меня.
  - Надь, скажи по совести, тебе чертики не снятся? Ты не чокнутая? В смысле
крыши.
  - Что же такое! - взорвалась я, но тихо, без шума, не привлекая внимания.
  - Не веришь, что ли? Думаешь, лапти плету? Зачем мне это надо?
  - Про клонов не верю. Про остальное могу поверить, а про клонов нет. Это
научная фантастика.
  - Ах фантастика?! Да я сама видела. Целые шеренги, и все одинаковые, как
близняшки. А что они сделали с Мосолушкой, тоже не веришь?
  - Что сделали с Мосолушкой?
  Я рассказала, он выслушал. Выпил еще водки, я махнула рюмку и задымила, мы
оба выглядели ошарашенными, но он больше, чем я.
  - Антон, скажи прямо. Можешь помочь?
  - Как, Надь?
  - Вытащи меня оттуда.
  - О чем ты? Если хоть половина из того, что ты рассказала, правда - твоя
песенка спета. Никто тебя не вытащит. Сама же понимаешь.
  Вот и приговор. Как обухом по голове. И он был, конечно прав. Так же прав,
как весенний дождь с грозой, смывающий с асфальта грязь. Оставалось
извиниться за то, что побеспокоила занятого человека, и распрощаться. Ему
жить, мне пропадать в одиночку. Что заслужила, то и получи. Я затушила
сигарету в пепельнице, поправила прическу. Жест неуместный. Сейчас на мне
такая прическа, которую не поправила.
  - Что ж, Тошенька, спасибо за доброе слово, за сочувствие. Считай, что
ничего не слышал, а я ничего не говорила. Позволь расплатиться за выпивку?
Это ведь я тебя пригласила, не ты меня. - Достала из сумочки кошелек, из
кошелька пятидесятидолларовую купюру. - Думаю, хватит, а?
  - Черт его знает, тут цены ломовые.
  - Прощай, секретный агент.
  - Прощайте, сударыня.
  Когда встала, ухватил меня за руку и ловко вернул на место. В ту же
секунду слезы хлынули у меня из глаз неудержимым потоком, как вода из
прохудившихся кранов. Сидоркин, достав носовой платок, покачал головой и
начал вытирать краску, растекшуюся по щекам. Я не сопротивлялась. Его
забота нас сроднила.
  - Издеваешься, да? Антон, мне страшно. Спаси меня.
  - Спасти человека может только он сам, - наставительно заметил он, - С
помощью поста и молитвы. Так учат святые старцы.
  Невольно я улыбнулась, по натуре я смешливая, только давно забыла об этом.
Сидоркин с поклоном подал рюмку водки:
  - Выпей, краса ненаглядная. Облегчи душу. Я выпила с удовольствием. Слезы
высохли.
  - Не думай, могу и заплатить, если поможешь. Деньжата у меня есть.
  - Большие?
  - Турки счет открыли, не веришь? Вот, - показала пластиковую карточку со
штрихкодами. Он ее чуть ли на зубок не попробовал.
  - Сильная вещь, - оценил. - Надо проверить, не липа ли.
  - Нет, не липа. Я проверяла. В банкомате сняла пятьсот баксов. Без проблем.
  - С богатым человеком всегда приятно иметь дело, но у меня другое условие.
  - Какое?
  - Если все окончится благополучно, скатаем куда-нибудь на недельку
позагорать. Третий год собираюсь, все никак не получается.
  - Ты же сказал, моя песенка спета?
  - Иносказательно - да. Но практика часто противоречит нашим представлениям
о ней. Так написано у таджикского философа Наджилами Али.
  - Ты очень образованный человек, хотя по тебе никогда не скажешь, -
похвалила я. - ответь, что мне делать?
  - Пока ничего. Сиди, работай. Мне больше не звони. Понадобится, сам найду,
- не успела я испугаться, мягко добавил: - Ужасно другое. Сегодня нельзя
ни к тебе, ни ко мне. Надо поскорее разбежаться.
  Я огорчилась не меньше его, робко предложила:
  - Если тебе не терпится,  в машине.
  - Интересная мысль... Ладно, слушай инструкции... Говорил недолго, и я все
отлично запомнила. Первый Урок конспирации. Отлетели беззаботные денечки
и, наверное, никогда не вернутся. Но все бабы полоумные, и я не
исключение. Его суровые наставления звучали для меня ласково, как
пожелания спокойной ночи: "Ляг на животик, Деточка, и болеть перестанет".
Я больше не чувствовала себя одинокой и радовалась лукавому блеску его
сумеречных, темных глаз, погружаясь в них с головой. Что бы ни случилось
дальше, за этот вечер я благодарна судьбе.
  Была еще ошеломительная поездка по ночной Москве на "жигуле". Забыв обо
всем на свете, до одури целовались на каждом светофоре, а то и прямо на
ходу, и не разбились только благодаря его высокому водительскому
мастерству и цыганскому счастью. Я не знала, что способна на такое.
Поплыла, как квашня. Внутри не осталось ни одной жилочки, которая не
принадлежала бы ему. Так и парила в невесомости, пока не высадил меня
возле Павелецкого вокзала. Прощались недолго. Отдышавшись, я спросила:
  - После этого опять скажешь, что не чекист?
  - После чего после этого?
  - Антон, скажи, что любишь меня. Это важно. Мне не так страшно будет.
  - Не могу, - отозвался самодовольно, - Слишком большая ответственность.
  Открыл дверцу и выпустил. А сам рванул с места, как ненормальный, и
мгновенно исчез в сверкающем потоке лимузинов. Сгинул в ночи.
  8. ПОКОРЕНИЕ ГРОМЯКИНА
  Наказали той же ночью. Примитивно, по-босяцки. Заснула счастливая, а
очнулась от резкой боли в паху. Попыталась ворохнуться - куда там...
Голову чем-то замотали, пасть заткнули, и на грудь давило, как плитой.
Били в основном по животу и по бедрам. Но без изуверства. Боль резанула
оттого, что в дырочку чего-то запихнули. Потом выяснилось - маленькую
пластиковую бутылку от пепси. Поозоровали. И дали понять, какое я для них
ничтожество.
  Экзекуция проходила в полной тишине, и когда закончилась, я еще некоторое
время лежала не шевелясь, прислушиваясь. Негромко хлопнула входная дверь,
загудел лифт. Я размотала с головы простыню, зажгла лампу у кровати,
общупала всю себя - и побрела в ванную. Потери невелики. Лицо совершенно
нетронутое, левая грудь расцарапана, кровь на соске, ну и весь низ живота
побурел. Боль стала ровной, тянущей, как при воспалении придатков.
  Меня и раньше, конечно, поколачивали, без этого жизнь дамы полусвета не
обходится, без пенделей, но в собственной постели отметелили впервые.
Наверное, это должно было, по замыслу хозяев, оказать благотворное
воздействие на мою психику. То есть не столько сами побои, сколько
сопутствующий антураж. Действительно, без всяких затруднений проникли в
запертую квартиру, застали врасплох и вообще могли сделать что угодно, но
даже не изнасиловали, милостиво обошлись. Предупредили по-доброму,
дескать, знай, свое место, тварь, и не рыпайся, не самовольничай. Бутылка
между нoг - знак особого, почти сакрального презрения. Что ж, спасибо, сэр
Ганюшкин! Я все поняла. Больше не буду.
  Мамочка проснулась, всполошенная заглянула в ванную. Я еле успела
прикрыться.
  - Надюша, приснилось мне, что ли? Будто дверь хлопнула?
  - Приснилось, мамочка, приснилось.
  - А ты чего встала? Не спится?
  - Все в порядке, мама. Жидкости на ночь перепила. Иди ложись.
  - Может, чайку согреть?
  - Нет, будем спать.
  Легче сказать, чем сделать. Побои - лучшее средство от сонливости. Часа
два проворочалась, поглаживая живот, жалела себя. Но страха не было.
Напротив, как солнышко сквозь тучку, проглядывало в полутьме насмешливое,
прекрасное лицо моего нового друга, и губы помимо воли растягивались в
блаженную улыбку.
  Наутро события завертелись с пугающей быстротой. В офисе поджидал новый
заместитель, присланный вместо Мосла, и он мне сразу не понравился. Не
понравился - мягко сказано. Это был не человек, а существо из юрского
периода, ящер, одетый в безукоризненную серую тройку. Я даже подумала, что
это какой-то розыгрыш или продолжение ночной экзекуции в иной форме.
Головка маленькая, приплюснутая, глазки двумя черными буравчиками,
безгубый рот и вытянутый, как локатор, носяра, но не вращающийся, как у
Ганюшкина, а будто зацементированный. Цвет лица как у трупа. Лепехин
Георгий Сидорович. До моего прихода он, видно, уже как-то себя проявил,
потому что Зинаида Андреевна не отозвалась на мое приветствие и вся
пылала, как спелый осенний помидop, а у Вадюши на лбу сияла голубая шишка
вроде маленького рога, и он тоже прятал глаза. Ящер по-хозяйски
расположился в кабинете в моем кресле и, когда я вошла, проблеял козлиным
голоском, от которого кровь стыла в жилах:
  - Опаздываешь, директриса? Нехорошо. Плохой пример для подчиненных.
  После чего сам же и представился, сказав, что будет вместо Шатунова. Я
поинтересовалась, что с Геннадием Мироновичем, и получила ответ, что это
никого не касается, кроме самого Геннадия Мироновича.
  - Давай сразу условимся, Марютина. Меня послали для укрепления дисциплины,
и я ее укреплю, не сомневайся. С сегодняшнего дня со всей вашей болтанкой,
считай, покончено. Будем делать культурный, современный бизнес.
  Не хотелось ссориться, да и с кем, если ублюдка прислали для устрашения,
но я предупредила:
  - Вадюшу больше не трогай. Он совершенно безобидный, Чудовище мгновенно
вскочило на ноги и оказалось ростом под потолок. Черные буравчики
засверкали яростью.
  - Учить меня будешь, Марютина?
  - Если понадобится, да.
  - Меня?!
  - Кто ты, собственно, такой, что тебя нельзя учить? Чудовище взревело,
затряслось, но ударить почему-то не решилось. Прошипело зловеще:
  - Учти, Марютина. Мосла упаковала, со мной не выйдет. У меня такие
сикушки, как ты, от зубов отскакивают.
  - Убирайся из-за моего стола... Или хочешь, чтобы папе позвонила?
  Пригрозила наугад, но попала точно. Чудовище вдруг сникло, в поясе
согнулось, глазенки потухли.
  - Зачем папе? Не надо папе! Мне сказано бдеть, я бдю. Ничего плохого не
сделал.
  Измененный, поняла я. Ничего страшного. Всего-навсего измененный.
Подобрать ключик - и хоре.
  - Ладно, - сказала я примирительно. - Папе ничего не скажу, но Вадюшу не
трогай. Вообще, если надумаешь кулаками махать, сначала посоветуйся.
Уловил?
  Чудовище самодовольно заурчало и переместилось из-за стола в угол.
  - Жора Лепехин не дурнее других. Почему не уловить, он все улавливает. В
натуре, Марютина. Папе не надо звонить, без папы обойдемся. Зачем его
тревожить? У него без нас дел полно.
  - Какие же у него дела?
  - Мало ли... - уже совсем добродушно подмигнул, - Слоники чтобы бегали.
Курочки чтобы неслись. Сама знаешь, Марютина. Хе-хе-хе!
  Ничего отвратнее этого утробного смешка я давно не слышала. Позвала
Вадика-Танюшу, чтобы принес кофе. Тот покосился на чудовище, побледнев от
страха. Рог на лбу - как голубой фонарик.
  - Не бойся, Вадюша. Он тебя не тронет. Эй, Жорка, а ну-ка, извинись перед
малышом за грубость.
  - Еще чего - с апломбом отозвался Лепехин. - Пусть честь отдает, когда
видит перед собой россиянского офицера. Педик вонючий.
  - Офицер - это ты, что ли?
  - А то нет?
  - Где же твоя форма? Погоны? Сапоги?
  - Все равно должен чувствовать.
  Я поняла, настаивать бесполезно. От измененных  получить только то,
что в них закодировано, но не больше. Похоже, никакие извинения не входили
в его программную установку. Он бы рад, да не может. У них умишко хрупкий,
детский, при малейшем нажиме ломается. У меня был случай с одним фирмачем,
тоже измененным, которого я в шутку попросила поделиться казной...
Печальный случай. Как он начал кукарекать, прямо из ресторана увезли в
Ганнушки.
  Кофе не успела допить, позвонила Вагина. Голосок елейный, б...ский. Ох,
как я ее ненавидела!
  - Надин, сокровище мое, надо ехать... Ты в порядке? Ничего не болит?
  Знала, паскуда, как со мной ночью обошлись.
  - Куда ехать, Лякочка?
  Объяснила. Громякин выступает перед избирателями в кинотеатре "Родина".
Потом у него встреча с одним важным американосом в подвальчике на Арбате.
Моя задача - на абордаж. Прямо горяченького. Есть сведения, что малютка
будущий президент ведет двойную игру.
  - Известный нам господин пообещал, если сегодня уложишь Громяку в
постельку, счет в банке увеличится ровно на треть. Ты рада?
  - Ляка, кого вы прислали вместо Мосла? Стопроцентный дебил. Неужели никого
получше не нашлось?
  - Опытный экземпляр. Не бери в голову. За ним наблюдают.
  - Ах наблюдают! А если покусает?
  - Не покусает, - засмеялась подружка, - Он смирный. Короче, выступление
через час.
  - Иванцова будет?
  - Забудь про Иванцову. Списанная фигура.
  - Ее тоже накажут? Как Мосла?
  - Надин, что ты себе вообразила? При чем тут Мосол? При чем тут Иванцова?
У тебя свой участок... Кстати, сильно не напрягайся, с Громякиным тебя
подстрахуют.
  - Как? Запасная девица будет?
  - Котенок, не зли меня... Время пошло...
  С тем и расстались... Надо сказать, мужики меня часто кидали, взять того
же Витюшу Скоморохова, сплавившего меня в Эмираты, но так, как с Вагиной,
я еще не влетала. Принять матерую волчицу за взбалмошную похотливую
бабенку - это чересчур. Чем смотрела, Надюшик? Что ж, теперь расхлебывай.
  На встречу с идолом демократии собралось много народу, люди стояли в
проходах, с трудом удалось пробиться в первый ряд, а это было необходимо,
чтобы попасться на глаза. По дороге в машине (за баранкой незнакомый
водила, назвавшийся Славиком, видно, вместе с Мослом поменяли весь караул)
я вспоминала, что я, собственно, знаю о Громякине. В политический бомонд
он ворвался лет десять назад, и это было своего рода сенсацией. Доселе
мало кому известный, то ли правозащитник, то ли тюремный сиделец, на
очередных выборах он вдруг воссиял звездой первой величины. Впоследствии
все годы не слезал с экрана, как ковбой с лошади, и молол языком неустанно
и о чем попало. Слушать его - одно удовольствие, о чем бы ни говорил. И из
себя видный мужчина, не старый, крупный, с намеком на сексуальную
извращенность в сытой морде. С экрана метал громы и молнии, казалось,
поднеси спичку - взорвется, но на деле всегда смирно голосовал сперва за
Елкина, теперь за нового народного избранника. Многие за эти годы утонули,
сгинули, а он нет. Наверное, в политике он мог дать фору любой шлюхе, у
которой только один закон: кто больше заплатит, того и обслужу. Всех этих
общеизвестных сведений, конечно, маловато, чтобы взять его тепленьким с
трибуны, и я пожалела, что не удосужилась выудить у Ольки Иванцовой
что-нибудь интимное, какие-нибудь его маленькие житейские слабости и
пристрастия, но, наверное, это было бы нелегко. Иванцова - человек
скрытный, себе на уме, у нее и смекалки побольше, и амбиции другие. Даром
что без всякой помощи взлетела на такую вершину, но вот поди ж ты, как
сошлось: похоже, дыхание нам перекроют одновременно. Ничего, подружка,
теплее будет спать рядышком в могилке вечным сном. Громякин вышел на сцену
- высокий, статный, характерным жестом поднял правую руку, и зал ответил
восторженным ревом. В ту же секунду из динамиков грозно грянул новый
бывший гимн Советского Союза, публика замерла в благоговейном молчании, а
на красной морде Громякина появилось таинственное выражение, будто он
только что украдкой похмелился. Я представила, как где-то в зале прячутся
неугомонный кудрявый красавчик Борька Немцов или его наперсница, японская
затейница Хака Мада, пугавшие народ, что никогда не встанут при звуках
позорной музыки, воспевающей Сталина, кому они тоже не подали бы руки, и
некстати подавилась смешком.
  Речь Громякина, как обычно, состояла из причудливой мозаики угроз,
анекдотов, обещаний и нечленораздельных восклицаний. Грозил он НАТО,
евреям, коммунистам, Борису Абрамовичу, Шамилю Басаеву, Мадлене Олбрайт и
всем прочим, кто посягал на святую Русь, призывал к единению вокруг его
партии, обещал мужикам море разливанное водки (каждому по бутылке),
рассказывал байки о своих встречах с Хусейном, - короче, кривлялся, как
умел, но даже я, далекая от политики, чувствовала, как трудно ему держать
аудиторию. Штука в том, что совсем недавно, года три назад, он ведь был
единственным крутым патриотом на всю страну, не считая коммунистов,
которым никто не верил. Но время изменилось, и даже самые забубенные
американские головушки, навроде Рыжего Толяна, со слезами на глазах
невнятно залепетали о величии России и ее неувядаемой мощи, которая
останется Неколебимой, даже если всех россиянчиков удастся вогнать в землю
по шляпку. Получалось, что все народные трибуны, как пoпугай, теперь
гудели в одну дуду, и это было скучно.
  В середине выступления на сцену под видом восхищений публики ринулись
молодчики из охраны Громякина и завалили ее ворохами живых цветов, что
заметно оживило дежурное мероприятие, тем более что в спешке дюжие
мордовороты затоптали небольшой пикет демократической молодежи, скромно
стоящий у входа на сцену с плакатов "Дело Ельцина живо и будет жить!"
Я вся извертелась, пытаясь привлечь к себе внимание вождя, орала "Браво,
Громяка!" так, что чуть не надсадила глотку, но наконец мои старания
увенчались успехом. Оратор прервался на полуслове, на эффектной фразе:
"Все ограбленные граждане, коих хоронят сегодня в целлофановых мешках без
тепла и электричества, однозначно" - прервался и несколько секунд
разглядывал меня прищурясь, но кажется узнал: по лицу скользнула
непонятная гримаса, то ли радости, то ли отвращения. В ответ я запустила
на сцену галочку с запиской, один из телохранителей перехватил ее на лету
и передал шефу. В записке было сказано: "Люблю. Надеюсь. Важное
коммерческое сообщение. Прошу аудиенции".
  Громякин кое-как закончил фразу о бедолагах, похороненных в целлофановых
мешках, призвав их тоже вступать в его партию, и одновременно прочитал
записку. Прочитав, пальцем ткнул себе за спину, что я расценила как
приглашение. За кулисами ждала долго, но не скучала, потому что проникла в
комнату, где был накрыт богатый стол, по всей видимости, для прощального
фуршета. Пока вождь общался с нацией, за столом пировала челядь, причем
пила и жрала на удивление нагло. Какие-то снулые мужчины средних лет,
раскрашенные пожилые дамочки, несколько девиц-манекенщиц, которых Громяка
повсюду таскал за собой, видимо, таким образом ненавязчиво демонстрируя
свою мужскую удаль. Я взяла банан и скромно присела в сторонке у стены.
Тут же ко мне присоседился один из свиты, со стаканом водки в руке.
Дебилистый такой, лет сорока.
  - Кто такая? - спросил с гонором. - Почему не знаю? По тону - из охраны.
Охрана Громякина из всех охран, если брать знаменитых авторитетов,
выделялась своей невменяемостью. Об этом я где-то читала. Или слышала по
телеку, не помню.
  - Меня лично пригласил Владимир Евсеевич, - гордо ответила я.
  - Когда пригласил? Чего-то я не в курсе.
  - Вы что, у него вроде няньки?
  Замечание дебилу не понравилось, он грубо потребовал:
  - Покажь документы, острячка.
  Говорил громко, чего стесняться, все свои. Со стола оглядывались. Дамочка
в макияже под нимфетку покачала язык: дескать, влипла, голубушка! Не
споря, я отдала дебилу элегантное удостоверение "Купидона", где значилось,
что я генеральный директор фирмы.
  - Какой "Купидон"? - уточнил дебил, отхлебнув водку точно так же, как пьют
апельсиновый сок - двумя-тремя маленькими глотками.
  У меня аж в кишках скрипнуло. Я вот сколько пью водяру, а так к ней
по-настоящему и не привыкла. Всегда стараюсь проглотить побыстрее и
чем-нибудь заесть. У самой лучшей водки, к примеру у шведской, есть
какой-то настырный рвотный привкус.
  - Где стриптиз-бар, что ли?
  - Сами вы стриптиз-бар, - обиделась я. - Международный экспорт. Лизинг и
клиринг. Понятно?
  - И чем торгуешь?
  - Что же вы такие любопытные? - возмутилась я, но не забыла со значением
облизнуть банан. - Какое вам, собственно, дело?
  - Не горячись, девушка. Может, босс тебя и пригласил, но ежели что
случись, с кого спросят? С Калистрата и спросят.
  - Калистрат - это вы?
  - А то сама не видишь?
  - Что же может такого случиться, господин Калистрат? Съем я вашего Громяку?
  - Всяко бывает. Купидоны вроде тебя попадаются шустрые. На личике не
написано, что у тебя на уме. Так что придется пройти со мной.
  - Куда еще?
  - Неподалеку. Вон в ту дверцу.
  Провожаемая сочувственными смешками, с недоеденным бананом в руке, я
проследовала за Дебилом в смежную комнату, где он быстро и умело, произвел
милицейский шмон. Обследовал сумочку, а также облапал всю меня сверху до
низу. Я предупредила:
  - Не сопи, Калистрат. Ничего не выйдет. Не про тебя ягодка.
  Дебил не обиделся.
  - Эх, барышня, одно баловство в голове. Хотя честно скажу, изюминка в тебе
есть. Вона какие сиськи нарастила в ладонь не захватишь.
  - Спасибо за комплимент.
  - На здоровье. Учти и то, наш барин не жадный, иной раз и нам с его стола
обламывается. Так что не зарекайся.
  Едва вернулись в общий отсек, в зале вторично грянул гимн Советского
Союза, и спустя минуту в комнату вбежал Громякин, со вздыбленными кудрями,
распаленный, измазанный помадой. При его появлении свита в едином порыве
вскочила на ноги и вытянулась по стойке "смирно". Вождь бухнулся в кресло,
принял поданный услужливой рукой фужер вина и лихо, единым духом опрокинул.
  - Фу-у, приморился маленько... Прошу садиться, господа. Вы же знаете, не
люблю церемоний...
  Вместо того чтобы последовать любезному приглашению, половину
пировальщиков будто ветром сдуло: за столом осталось шесть-семь человек,
включая Калистрата. К ним Громякин обратился с маленькой речью:
  - Что ж, братцы-кролики, народец у нас все чудней становится. Иной раз
диву даешься, до чего туп. Тупее тупого. Чего не дай, все проглотит и еще
поблагодарит. Любое дерьмо. Главное, чтобы обертка нарядная. Реформу
проглотил, Елкина терпел, трупом лежит у ног злодеев, а побренчи над ухом
побасенкой, вскочит и заорет от радости. Не в укор говорю - с
благоговением. С таким народом мы любую Европу разнесем вдребезги, только
прикажи. Не везет россиянам с управителями, вот в чем беда. Ничего, мы это
дело скоро поправим.
  Под почтительный, негромкий гул домочадцев, жадно внимающих каждому слову,
уперся в меня взглядом. Икнул, поманил пальцем.
  Я приблизилась танцующим шагом, как на подиуме.
  - Молчи, сам скажу, кто такая... Олькина подруга. Фирма "Купидон". Надька
Марютина. Угадал?
  С этим человеком могла быть только одна правильная линия поведения -
глубокое и постоянное восхищение. Ничего сложного. Чеши за ухом, как пса,
и он твой.
  - Поразительно! - Я натурально зарделась. - У вас, Владимир Евсеевич,
феноменальная память.
  - Как тебе мое выступление?
  - Забирает до печенок. Кончить  невзначай.
  - Смело отвечаешь, но в точку. Что про народ сказал, согласна?
  Я присела на стул рядом с ним.
  - Я, Владимир Евсеевич, согласна со всем, что вы говорите. И так уже семь
лет подряд. Как только в возраст вошла. Вы же мой кумир.
  Наши взгляды соприкасались: его, грозный, должный выражать неодолимый
мужской напор, и мой, робкий, овечий. С удовлетворением вождь откинулся в
кресле, протянул руку, в ней тут же оказался новый фужер с вином.
  - Так что же привело тебя ко мне? Какая срочная надобность?
  Я растерянно повела глазами: дескать, мы же не одни. Громякин расхохотался:
  - Брось... Тут лишних ушей нет. Это все мои друзья, лопушки мои любимые...
  Для подтверждения привлек к себе ближайшего лопушка, коим оказался
пухленький господинчик с розовой лысинкой, ласково ущипнул за щеку.
Господинчик мерзко захихикал.
  - Ваши, да. Но не мои. Извините, Владимир Евсеевич, есть секреты, которые
не принадлежат мне одной.
  - Кому же принадлежат? Гаденышу шепелявому? Калистрат, что за девица? Не
подосланная?
  Калистрат, чуть не подавившись водкой, отчеканил по-военному:
  - Никак нет, господин полковник. Самолично снял досмотр. Бесхитростная
она, хотя лживая. Вождь глубокомысленно кивнул.
  - Вечером свободная?
  - Это вы мне? - уточнила я, потому что в этот момент он выковыривал ногтем
соринку из фужера.
  - Кому же еще? Не Калистрату. Про него я все знаю.
  - Если хотите куда-то пригласить, для вас я всегда свободная, - ответила
на одном дыхании.
  - Особняк на Самотечной знаешь?
  - С закрытыми глазами найду, если надо.
  Поглядел укоризненно.
  - Что-то мне, Надюха, настроение твое шутливое не нравится. Кабы после
плакать не пришлось... Хорошо, будь к десяти вечера. Но без всяких
сопровождающих.
  От смущения я потупила очи. Над столом пронесся завистливый шепоток.
  ...Все складывалось примитивно, по схеме "ходки на одну ночь", но как я
понимала, это было не совсем то, чего ожидали Ляка и Ганюшкин. А чего,
собственно, они от меня ожидали? Чтобы Громяка "заторчал" с первого захода
и ни с того ни с сего начал плясать под мою дудку? Но это же смешно.
Такого не бывает. Трезво рассчитывая свои возсти, я могла надеяться,
что, приложив старания, охмурю пожилого извращенца настолько, что он
внесет меня в список своих утешительниц наравне с круглозадыми мальчатами,
но не больше того. Что не удалось Иванцовой, не удастся никому. Она во
многом меня превосходит, и, наверное, какое-то время политический громила
ходил по ее указке, зато теперь ее активно сливают, и  только
молиться, чтобы не окончательно перекрыли кислород.
  Я присмотрелась к Громяке. Суть в том, что он тоже измененный, причем его
измененность еще страшнее, чем у других измененных, которые сначала были
людьми, а потом превратились в зомби. Его измененность вместе с ним
родилась, она в его природе, и главный ее признак - это отношение ко всем
остальным людям, к мужчинам и женщинам, как к мусору. Они все там наверху
такие, Громяка еще не самый отпетый. Их нутро пожирает ненасытный
червячок-вампирик, считается, имя злобному сосуну - жажда власти, но я
думаю, его зовут по-другому. Жажда власти, денег, утех и все прочее - это
человеческие страсти, они свойственны многим и необязательно делают из
человека чудовище. А вот то, что зудит в печенках у таких, как Громяка, и
заставляет их обращаться с людьми как со скотом, глумиться, грабить и
лицедействовать, стремясь к неведомой цели, - это родовая мета дьявола,
если говорить языком моей бедной матушки, свихнувшейся на чтении
эзотерических книжонок. Мы разные существа и живем в разных мирах. Он
проглотит меня мимоходом, не заметив, что проглотил, и я даже укусить его
не успею.
  Из офиса дозвонилась Вагине и высказала ей эти соображения, естественно,
еще более упрощенно.
  - Пригласил в притон на Самотеку, - доложила я. - Хочет трахнуть в
извращенной форме. Если это входит в мои обязанности, я готова. Сколько с
него заломить? Или дать на халяву?
  Вагиночка поздравила с почином и спросила:
  - Что-то тебя еще беспокоит, прелесть моя?
  - Я с ним не справлюсь. Волки не приручаются. Ей не надо разжевывать,
сразу усекла, о чем речь.
  - Ошибаешься, милочка. Он не волк. Раздухарившийся совок, разжиревший от
зелени. Вот и все. Вспомни, как легко подмахнул контракт.
  - Чем Иванцова плоха? Она с ним сто лет. Знает, как облупленного. И
контракт он не мне, а ей подписал. Скоро они обвенчаются.
  - Про Иванцову забудь.
  - Как забудь? Она все же моя подруга. В школе вместе учились. Если вам не
угодила...
  - Надин, заткнись! - В голосе ледяные нотки, словно змея прошуршала в
мокрой траве, - Пожалуйста, оставь свои бабские штучки. Это бизнес.
Говорила тебе, время пошло. От тебя и от меня больше ничего не зависит. В
одном могу успокоить: с Громякой работаешь не ты одна. Он обложен со всех
сторон, никуда не денется. У тебя роль важная, но не центральная. Не
заносись чересчур.
  - Куда мне заноситься, не до жиру... Ляка, ты меня просто не слышишь. Я не
справлюсь, понимаешь? Употребит как подстилку и выкинет вон.
  - Ошибаешься, милочка. - Голос потеплел. - Повторяю, тебе помогут.
  - Раздеться я сама сумею.
  - Глупышка ты еще, Надин. Так и не поняла, кто у тебя за спиной. Не должна
говорить, но скажу, чтобы не мандражила. Зверюге дали определенный
настрой. Он натаскан на твой запах. У него заранее стоит и всегда будет
стоять. Сама удивишься, какой он мягонький, пушистый, послушный
медвежонок. Игрушечный, Надь. Все эти возомнившие о себе вшивые политики
на самом деле разлуке лягушки из папье-маше. Вопрос лишь в том, кто
раздувает. Ты, милая Надин, стеклянная трубочка, через которую в него
закачают нужную информацию. Ну что, успокоилась?
  - Если это так просто, почему не обойтись велосипедным насосом.
  - Все, ты меня достала, дорогая. Ночевать останешься у него, утром
позвонишь. Чао бамбино! - и соскочила с провода.
  День прошел смутно. Приходили нищие, но их Лепехин выгнал пинками. Зинаида
Андреевна принесла на подпись какие-то "сметы реконструкции", что уж вовсе
отдавало чертовщиной. Какая реконструкция? Чего? Потом возник конфликт
между ней и Вадюшей, который посмел появиться с накрашенными губами и
подведенными глазами. Вадюша, кажется, уже забыл про Мосла и прилагал все
усилия, чтобы обратить на себя внимание сменщика. Думаю, шансов у него еще
меньше, чем с Мослом. По сравнению с Георгием Сидоровичем тот был
настоящим мужиком, хотя и раздвоенным. А этот, ящеровидный, вообще ни с
чем несообразный. То наглел, то начинал лепетать о каких-то мадагаскарских
кроликах, которых некому на даче кормить. На меня больше не нарывался:
угроза пожаловаться папочке подействовала сокрушительно. Зато отыгрывался
на бухгалтерше и Вадюше. Сто раз на дню обещал им поломать ноги, вырвать
зубы и выколоть глаза. Причем без всяких причин. Зинаида Андреевна
отвечала достойно, в том смысле, что еще неизвестно, кто кому чего вырвет,
а Вадюша от ужасных посулов возбуждался и трепетал. Короче, в цирк не
ходи. Когда Лепехин расправился с двумя бездомными старушками, забредшими
за милостынькой, я не выдержала, попеняла ему:
  - Что же ты такой свирепый, Жорж? Прямо как маньяк какой-то. Ведь
несчастные женщины в матери тебе годятся. Не от хорошей жизни побираются.
Тебе чего, жалко рублик дать?
  - У меня матери нету, - ответствовал с гордостью. - От калик перехожих вся
зараза. И СПИД, и ползучий триппер, и все такое. Телек надо смотреть,
гражданочка Марютина. Там люди не дурнее нас. К ним весь западный мир
прислушивается.
  - Что же они советуют нищих ногами бить?
  - Бить не бить, а избавляться надо. - Тут он весь раздулся в непомерном
умственном усилии и важно добавил: - Это, Марютина, как прошлогодний снег.
Пока не сойдет, земля не родит.
  Дальше разговаривать было бессмысленно, но я спросила:
  - Откуда же ты взялся такой, Георгий Сидорович? Рaз у тебя даже матери
нету.
  - Откуда и все, - ответил ящер. - Рыночник я. По-научному, бизнесмен.
  Весь день ждала весточки от Сидоркина. Наши поцелуи ничего не значили.
Мало ли кто с кем лижется по настроению. Добрый сон приснился и растаял
поутру. Наверное, я не сумела ничего ему толком объяснить, только
отпугнула своими клонами. Я сама в них то верила, то нет, хотя видела
своими глазами. А чего ждать от секретного агента... Принял за шизу и
думать обо мне забыл. "Антоша, ау! Услышь меня, милый. Если я выдумала
клонов, если я шиза, то ведь "Купидон" существует на самом деле, и
"Дизайн-плюс" существует, и Гай Карлович правит бал, и Громяка лезет в
президенты, и людишками торгуют, как пряниками с лотка. Разве всего этого
мало, чтобы привлечь ваше внимание, мистер?"
По-чудному устроено женское сердце. Я прекрасно сознавала, какая опасность
мне грозит, ночное предупреждение еще саднило и горело внизу живота. Еще
раз споткнусь - и за мою жизнь никто не даст ломаного гроша. И если не
споткнусь, то же самое. Используют и спишут за ненадобностью, как Мосла.
Зачем им амбициозная красотка с длинным языком? Или с коротким, не имеет
значения. Таких, как я, в большой игре всегда списывают после первого
кона. Олька Иванцова может в этом сомневаться, но не я. Я трезвая девочка
и много чего повидала. В Москве жить - по-волчьи выть. Однако никакой вой
не поможет, когда ты уже на мушке. И вот понимая все это, пережив ночной
налет, я перестала бояться. По-настоящему меня волновало, лишь какое
впечатление я произвела на секретного агента: полной идиотки или девочки с
небольшим приветом?
  К десяти, как ведено, явилась в особняк на Самотеке, про который всей
Москве известно, что здесь Громяка устраивает партийные оргии. Про это
писали в газетах, и по ночным каналам показывали срамные пленки.
Отмороженные жители ближайших улиц бомбардировали жалобами инстанции,
вплоть до прокуратуры, требуя закрыть притон: якобы невоз спать по
ночам из-за взрывов, пальбы праздничных фейерверков и истошных воплей
истязаемых жертв. Однажды, выступая в передаче "Закон и порядок", Громяка
изошел до объяснений. Сказал, что имеет полное право как ободный гражданин
в свободной стране проводить на своей территории репетиции региональных
выборов, и с привычным пафосом добавил, что недобитые коммуняки, клепающие
смехотворные челобитные, могут ими утереться: им никогда не удастся
повернуть Россию вспять. К коммунистам почему-то причислил и Чубайса с
Новодворской.
  В особняк я приехала в сопровождении почетного эскорта - мотоциклисты в
масках и джип "Чероки": после вчерашней самоволки меня пасли плотно. Трое
молодчиков даже намерились войти со мной внутрь трехэтажного здания, но их
отсекли у ворот. До рукопашной, правда, не дошло. Офицерик в десантном
камуфляже предупредил, что если будут наглеть, положит всех, к чертовой
матери, на асфальте, и мои эскортники, поворчав, отступили.
  Владимир Евсеевич принял меня в неприхотливой обстановке. Лежал на краю
бассейна на полосатом матрасе, а две смазливых девчушки в бикини делали
ему массаж: растирали кремом и умело пошлепывали. Громяка тихонько урчал
от удовольствия. В таком виде он был похож на тюленя, с такими же статями,
но, пожалуй, покрупнее. Рядом стоял столик с напитками и фруктами. Все как
в лучших домах. С балкона надзирали за происходящим двое парней в плавках
с автоматами в руках. Увидев меня, Громяка приподнялся на локтях, веско
распорядился:
  - Раздевайся - и ныряй. Поглядим, какая ты в натуральном естестве.
  Он был сильно пьян, но я послушно стянула через голову платье. Стесняться
нечего: цену своей фигурке я знала.
  Громяка поманил меня пальцем. Я подошла и села, опустив ступни в теплую,
прозрачную воду.
  - Ничего, вид товарный, - заметил он одобрительно. - А что это у тебя
живот синий?
  - Новая мода. Говорят, возбуждает.
  - Ага... Чего только не выдумают, сволочи... Так какое у тебя коммерческое
предложение? Или просто для зацепки написала?
  На этот вопрос ответ я приготовила заранее:
  - Владимир Евсеевич, будете смеяться, но есть вещи, о которых я не могу
говорить в присутствии посторонних лиц.
  - Кто здесь посторонние? Вот эти, что ли? - Он ловко прихватил одну из
массажисток за бочок, и та блаженно пискнула.
  - Хотя бы в присутствии слуг.
  - Осложняешь, Надюша... Правильно имя запомнил?
  - Если бы вы знали, как мне это лестно.
  - Ладно, ныряй, подмойся - тебя проводят куда надо. Без слов я
соскользнула с бортика. Окунуться приятно, даже если за тобой наблюдает
Громякин. Но он не наблюдал. Когда я, переплыв десятиметровый бассейн,
оглянулась, его уже не было. И массажисток не было, и горилл на балконе.
Побултыхавшись в одиночестве минут десять, я выбралась на сушу, растерлась
большим махровым полотенцем, натянула платье на мокрые трусики. Потом
выпила бокал красного вина и съела розовый персик, выкурила сигарету и уже
начала думать, что обо мне забыли, но тут появилась странная фигура в
смокинге (рожа знакомая, тоже мелькала на экране, из ближней свиты) и,
нелюбезно буркнув:
  "Следуйте за мной, сеньорита!" - отвела меня на второй этаж к дверям из
мореного дуба.
  - Вам сюда.
  Безусловно, это была спальня вождя. Огромная, как взлетная полоса,
кровать, застеленная ярчайшим покрывалом, множество зеркал, камин со
встроенным баром, медвежья шкура на полу. Все предназначено для богатой,
комфортной любви. Не успела толком оглядеться, появился хозяин, облаченный
в бухарский халат. Хмурый, чем-то недовольный. Ноги босые и волосатые.
  - Садись, чего стоишь? - подтолкнул к креслу у камина. Сам опустился в
такое же напротив. - Ну? - повторил нетерпеливо. - Что за коммерческое
предложение? Только без туфты.
  - Владимир Евсеевич, если Иванцова узнает, она меня убьет.
  - Тебе кто Иванцова? Сестра? Нянька?
  - Вместе учились... Через нее я в вас и втюрилась.
  - Как это? Поясни? - закурил, нервно поводил плечами, словно чесалось
между лопаток.
  - Обыкновенно, Владимир Евсеевич. Женщина ведь любит ушами. Олька
рассказывала про вас... Какой вы велики, могучий гений. Какой
изобретательный нежный любовник... Ну вот... Я и спеклась.
  Громяка довольно долго, пристально меня разглядывал. Если у него был
настрой, о котором говорила Вагина, самое время ему проявиться.
  - Ну-ка, налей нам из той бутыли, - показал на каминную полку.
  Это был бурбон. Меня от него воротило, как от водки. Но сейчас не время
кочевряжиться.
  - Вам со льдом или как?
  - Со льдом пьют поганые америкашки. Мы выпьем по-русски, тепленькую...
Значит, это вся твоя коммерция? Подставить передок?
  - Не совсем... - Я смотрела на него жалостливым взором, грея в руке
хрустальную рюмку. - Но суть именно в том, что пропала я, Владимир
Евсеевич. Пожалейте сироту. Понимаю, вам ежедневно объясняются молоденькие
поклонницы, но со мной такое впервые. Я...
  Он уже выпил и поднял руку.
  - Погоди тарахтеть. Расскажи сперва, как спуталась с гнидой Ганюшкиным.
Это же мразь. Они Россию взнуздали, как девку продажную.
  Тут я сплоховала, воз.
  - Владимир Евсеевич, вы тоже подписали с ним контракт.
  Реакция была мгновенной и резкой.
  - Ты со мной не равняйся, шалава. Я деньги у всех беру, в том числе и у
этого подонка. Важно, не кто дает, а куда они идут. Пойди у народа спроси,
кто есть кто. Народ тебе ответит. Постыдилась бы сравнивать, засранка!
  Самое удивительное, он говорил искренне, проникновенно. Или это великий
актер, или... Но я тоже не лыком шита.
  - Я докажу, Владимир Евсеевич.
  - Что докажешь?
  - Свою преданность докажу.
  - Каким же образом?
  - У меня на Ганюшкина сведения есть. Жизнью рискну, а вам предоставлю.
Только не гоните.
  Вождь задумался, машинально передал рюмку, и я ее заново наполнила.
  - Это интересно, коли не брешешь. Что же за сведения такие?
  Я импровизировала, потому выдала несусветное:
  - Все думают, он народный заступник, олигарх, а на самом деле он
обыкновенный гермофродит. У него яйца отрезанные.
  - Врешь?! - в изумлении вождь выкатил глаза и стал еще больше похож на
тюленя. - Как отрезанные? Откуда знаешь?
  - Сама видела. Правда, на фотке. Он с девочками не спит. Громяка проглотил
бурбон, глаза подернулись желтизной, заискрились.
  - Коли не врешь, премию получишь. В сущности, это меняет политическую
карту России. Даже если врешь, хорошо. Зачем нам гермафродит? Гермафродит
нам не нужен. У нас не Америка. Нам подавай нормального бисексуала, с
деревянным колом. На педиков мода уходит. А кто, говоришь, ему яйца
отрезал?
  - Вроде от природы такой. Гомункул. Но есть другая версия. Яйца турки
оторвали, с которыми хороводится.
  - Конкретно этих турков знаешь?
  - Откуда, Владимир Евсеевич? Когда случилось, я еще в горшочек писала. Я
же молоденькая.
  - Фотку сможешь достать?
  - Попробую... Для вас, Владимир Евсеевич, жизни не пожалею. Но люди, у
которых пленка, очень опасные. И цену, конечно, запросят ломовую.
  - Ну-ка, плесни еще.
  Ох, зачастил вождь, не к добру это. Налила, не жалко. Громяка задумчиво
выпил.
  - За ценой не постоим, стоит того Какая все-таки грязь! Вот они, Надюха,
наши демократы хреновы, американосы вонючие. Яйца оторватые, туда же,
лезут землю делить. Ничего, мы им скоро ручки укоротим. Какая бомба, Надя,
какая бомба! Да коли получится, озолочу. Первой советчицей будешь. В свиту
включу. Фавориткой сделаю.
  - Ой! - смутилась я. - Как же Оленька? Неловко как-то.
  - Об ей не думай, вчерашний день. Раз на откровенность пошло, скажу тебе
так. Иванцову давно пора осадить. Вознеслась чересчур. Норов кажет. С
вороньем пугается. Духовности ей не хватает, вот в чем беда. И тельцем ты
вроде посвежее.
  Что дальше было, описывать подробно не стану. Но до конца не сдюжила,
совершила ошибку, которую не поправишь. И виноват во всем секретный агент,
его присутствие во мне. Так хорошо все складывалось, так удачно придумала
с гермафродитом... Забалдевший Громяка, я чувствовала, оттаял, потянулся
наконец на манок. Хлопнул в ладоши - и в спальню влетели две обезъяны,
точно такие как сидели на балконе. Но без автоматов, зато растелещенные, в
одних плавках. Я сразу поняла, к чему идет. Схема известная. Громяка важно
разъяснил, налив себе бурбона уже в стакан.
  - Так положено, Надюха. Сперва ребятки пену снимут после я приступлю.
Возражать не станешь, надеюсь?
  - Как вам угодно, - пискнула я.
  Да и что возражать, обычная работа, рутина, не такое проходили. Все
стерпела без надлома: сопение обезьян, их яростное внедрение,
немотивированную грубость (как же без капельки садизма?), но потом, когда
Громяка выставил помощников за дверь, и сам навалился тюленьей тушей,
жалобно похрюкивая, сплоховала. Захохотала как полоумная.
  - Ты чего? - не понял Громяка. - Щекотно, что ли? Багровая рожа нависла
низко - и на ней выпятилась сизая губа с капелькой бурбона. Я подняла
голову, дотянулась и прокусила резиновый ошметок насквозь.
  9. БУНТ
  На другой день, прямо из дома привезли на правеж к Ганюшкину. Куда, не
знаю. Везли в закрытом фургоне, голову чем-то замотали. Похоже, какой-то
офис. Обычный кабинет с казенной обстановкой, не слишком богатой. Примерно
такой же, как у меня в "Купидоне". Сначала со мной беседовал невесть
откуда взявшийся Дилавер. Цокал языком, стыдил, укорял - я его почти не
слушала. Во мне еще с ночи, когда побитую привезли домой и выкинули возле
подъезда, укрепилось стойкое ощущение близкого исхода. Под стенания и
всхлипывания мамочки я выпила грамм триста коньяку - и теперь не
испытывала ничего, кроме кошачьей ярости. Именно кошачьей, потому что так
ощеривается кошка, окруженная лающими псами.
  - Ая-яй, какой непослушный, плохой госпожа! - крутил башкой турок, - Зачем
все испортил? Себе испортил, людям испортил. Чего не хватало? Счет шел,
деньги шел, живи радуйся. Стихи читал вслух. Душа нежный, как у розы.
Зачем укусил губу человеку? Он тебе ничего плохого не делал.
  - Заткнись!
  Мне было так скверно, что и ругаться не хотелось. Боялась, что подохну и
не увижу секретного агента, не сумею объяснить ему что-то очень важное для
нас обоих.
  - Хочешь сказать, меня не любишь? Тоже губу укусишь?
  - Вообще все откушу, только сунься. Вонючка кривоногая.
  - Ая-яй, какой стал вредный госпожа! Чужие слова говоришь, не свои слова.
Зачем дразнить Дилавера. Дилавер тебя любит? Он любит чистый девочка, а не
с дерьмом в башке.
  Еще пришел господин в белом халате, по-видимому врач. Проверил давление,
осмотрел ушибы. Хотел сделать укол тазепама, но я послала его так далеко,
что он, бедняжка, выронил шприц.
  Потом пожаловал сам Ганюшкин. В этот раз, подавленная но не сломленная, я
с особой остротой ощутила, что этот человек несет в себе еще больше
воплощений, чем Мосол. От того, кого я помнила по первой встрече, не
осталось ничего, кроме подвижного носяры и тусклого, демонического блеска
глаз. Цвет лица переменился со свекольного на благородно-синеватый, улыбка
"добрая", как у коршуна, и движения плавные, завораживающие. Я вспомнила,
что от кого-то слышала (воз, от Ольги), что в прежние времена, до
рынка, у него имя было другое, звали его Герник Самсонович, и работал он
завкафедрой в секретном институте. Но также общеизвестно, что нынешний
великий магнат при коммунистах томился за колючей проволокой вместе с
писателем Курицыным и имел уважительную кличку Бухгалтер. Доктора он
шуганул, а турок Дилавер как сидел, так и остался сидеть в кресле, все так
же сокрушенно покачивая сияющей лысиной, разбрасывающей по кабинету
солнечные зайчики.
  - Что же ты натворила, непутевая? - ласково, как к сиротке, обратился ко
мне Гай Карлович. - Испортила песню, дурашка. Какая карьера открывалась, с
неба прямо в Руки золотой шар упал, и что в итоге? В итоге имеем разбитую
мечту и горькие слезки. Надо тебе это было?
  - Госпожа надсмеялась над чувством абрека, - трагически пожаловался
Дилавер. - Не оценила бескорыстный лубовь.
  Я потянулась в кресле, проверяя, слушаются ли руки ноги. Прибежавшие на
крик опричники Громяки все же качественно меня отметелили и забили бы
насмерть, если бы он не остановил. Почему остановил, не знаю.
  - Чего молчишь, сказать нечего?
  - Я старалась, но всему есть предел. Ваш Громяка садист и извращенец.
  - Ах вот оно что! - Гай Карлович насмешливо сощурился, повел носярой в
сторону турка. - Приятно вас удивлю, господин Дилавер. Наши московские
шлюшки все исключительно голубых кровей и занимаются сексом
по-благородному, как тургеневские барышни. Таков непреложный факт.
  - Стихи вслух читали, - заунывно протянул турок, холящийся, похоже, в
затяжном трансе.
  - Хорошо, - вернулся ко мне Ганюшкин. - Допустим, я уважаю ваше редкостное
целомудрие, барышня, но зачем вы изуродовали лидера партии? У него теперь
заячья губа образовалась. Конечно, это было бы смешно, когда бы не было
так грустно.
  - Я тоже спрашивал, - поддакнул турок. - Госпожа не хочет отвечать.
  - Погорячилась, - признала я. - Но не жалею. Хоть кто-то наказал эту тварь
за ее мерзкие штучки.
  - Наказал, да, - согласился Ганюшкин. - И тебя накажут, дитя мое. Каждому,
как говорится, будет воздано по заслугам... Но уж чего совсем не пойму,
кто тебя надоумил про гермафродита? Представляете, господин Дилавер, эта
дамочка распространяет слухи, что вы со своими побратимами лишили меня
наиважнейшей части мужского естества. Каково?
  Изумились мы оба с турком, но по-разному. Я лишь подумала: откуда он
узнал, вроде были с Громякой одни? Значит, прослушка. Дилавер, напротив,
выказал возмущение театрально, как подобает восточному человеку. Выкатил
зенки, засопел и трижды хлопнул себя по ляжкам.
  - Бай, вай, вай! Слышу и не верю. Какой грязный шутка для такой прелестной
головки! Может быть, сошла с ума, господин Ганюшка?
  - Пока нет, - успокоил Гай Карлович. - Что же, прелесть моя, сама
придумала или кто-то подсказал?
  - Жизнь подсказала. Надо было его, паскуду, чем-то ошарашить.
  - И не стыдно тебе?
  Этим вопросом он меня достал. Зачем вообще ему понадобился нелепый правеж?
И так ясно, что участь моя решена. "Ау, Антоша, милый друг! Последний
разочек - ау!"
- Кончай говорильню, дядя, - сказала я. - Ты еще, сволочь, будешь учить
меня стыду, да на твоей морде все статьи Уголовного кодекса пропечатаны,
вплоть до трупоедства.
  Ганюшкин ничего не ответил. Повел носярой в сторону форточки, прихватил
свежего воздуха, повернулся и вышел, турок грустно поник в кресле, как
срезанный у стебля черный подсолнух.
  - Ая-яй, какой беда с девушкой... Совсем голова прохудилась. Что делать с
ней? Как спасать - ая-яй!
  - И ты заткнись, боров. Думаете, слопали Наденьку? Как бы не подавиться,
козлы приблудные!
  Бахвалилась зря. Отворилась дверь, и вошел прежний докторишка с дюжим
помощником. На сей раз он шприц не выронил и быстро, по-деловому впендюрил
в вену какую-то гадость. Зато я успела напоследок лягнуть его в мошонку.
                                  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  БОЛЬШОЙ КИДОК
  1. РАЗМЫШЛЕНИЯ МАЙОРА О ЛЮБВИ
  В восьмом часу Сидоркин и Сережа Петрозванов пили пиво в баре "У Данилыча"
неподалеку от места работы. Бар был знаменитый на всю округу. На нем
красовалась праздничная вывеска: "Хорошее пиво не бывает дешевым". К пиву
здесь подавали раков, миног и всякую соленую выпечку. Кроме того, с девяти
вечера в зале дежурили профессионалки, прикрепленные к бару, тоже не самые
дешевые девочки в Москве. Сидоркин и Петрозванов были в баре
завсегдатаями. При нужде могли выпить и закусить на халяву, но редко
пользовались такой привилегией. В любом случае "У Данилыча" они
чувствовали себя, как дома. Расположились, по обыкновению, за уютным
столиком, отделенным от общего зала камышовой занавеской. Сидели уже около
двух часов и были слегка на бровях. Зашли маленько расслабиться после
дежурства. Разговор вяло перетекал с одного на другое, пока Петрозванов не
сказал:
  - Ты чем-то озабочен, Антон? Это из-за нее, да? Сидоркин покосился
подозрительно, налицо светловолосого, голубоглазого старлея сияла
лучезарная всегдашняя улыбка. Богатырь, сошедший с полотна Васнецова.
Алеша Попович. Многие женщины, когда видели его впервые, нервно
вздрагивали. Он не хотел сказать ничего обидного. Его действительно
смущало сумрачное настроение старшего друга. Прежде Сидоркин никогда
надолго не задумывался. Да и о чем думать, когда все более или менее ясно
в этой жизни?
  - Знаешь, что самое неприятное в нашей работе? - ответил Сидоркин вопросом
на вопрос.
  - Мало платят?
  - Это тоже, конечно... Но главное, никому нельзя довериться. Как 
вести серьезную разработку, если в спину дует?
  Старлей печально кивнул. Тема не новая, но актуальная. С тех пор как
особая группа "Земля-110" перешла в подчинение к присланному из
министерства полковнику Крученюку, никто из них ни минуты не вздохнул
спокойно. Что-то подобное происходило при Бакатине, но тогда просто
сливали всех подряд, удар за ударом разрушали десятилетиями отлаженную,
могучую структуру госбезопасности. Под дикие вопли о том, что у нас больше
нет нигде никаких врагов, вгоняли в гроб "стариков", ломали мослы молодым
и перспективным, и это было, разумеется, неслыханное предательство, но
умные люди, системники и аналитики, хорошо понимали логику происходящего:
нельзя разрушить Союз, не раздробив в пыль одну из главных его укреп.
Понимали также, что это явление временное, вроде стихийного бедствия. Так
и оказалось. Не прошло и десяти лет (мучительных, полных непоправимых
утрат), как разрубленные цепочки, будто крошечные капельки ртути,
постепенно начали стягиваться в прежнюю конструкцию. Организация энергично
зализывала раны. Это был не первый в ее истории структурный разгром и,
наверное, не последний, но сыск, как известно, вечен.
  Появление Крученюка настораживало тем, что не укладывалось ни в схему
погрома, ни в схему восстановления. Мрачно шутили, что полковник
инопланетянин. Он ни бельмеса не смыслил в оперативной работе и вообще не
имел, казалось, никакого представления об органах, но это не главный его
недостаток. И прежде, бывало, присылали маменькиных и папенькиных сынков
на очень высокие должности, но ничего, как-то с ними управлялись. Система
перемалывает инородные сущности независимо от чьих-либо конкретных
решений. Суть в том, что полковник Крученюк был абсолютно, стопроцентно
бесконтактен, хотя производил впечатление въедливого интеллектуала и при
этом незлобивого, добродушного человека. Те, кто попадал к нему на беседу,
выходили умственно парализованными, ничего не могли объяснить и лишь в
растерянности разводили руками. Воз, он был побочным порождением
ельцинско-гайдаровской семейки. Все в нем было нелепо: и Душа, и одежда, и
мысли. Одежда особенно. На работу он всегда выходил в полном парадном
облачении, в полковничьем мундире, но неизвестно какого рода войск. В
странном головном уборе, напоминающем гусарский кивер, вроде того, в каком
любил покрасоваться непотопляемый генерал Починок, иконописная легенда
демократии. Тщедушный предупредительный, с пылающим взглядом, полковник
владел какой-то дьявольской магией: сотрудники конторы причем бывалые
зубры, после даже случайной встречи с ним в коридоре потом подолгу не
вылезали из туалета.
  - Выпей водочки, - предложил Петрозванов. - Не все так плохо, как кажется.
Мы с тобой, Антоша, покамест живые.
  - Мы живые, - согласился Сидоркин. - А Марютину умыкнули. И прикрытия у
меня нету.
  ... За неделю, которая прошла с тех пор, как исчезла Надя Марютина, он
много чего накопал, хотя вел разработку при крайнем дефиците свободного
времени. Пробелов тоже хватало, но главное усек: с корпорацией
"Дизайн-плюс", возглавляемой Ганюшкиным, по нынешним временам не справится
никто. Есть такие "висяки", которые висят потому, что ими бессмысленно
заниматься. В криминальном, прогнившем государстве образовалась множество
государств помельче, и каждое них достигло такой плотности защиты, что не
испытывало больше нужды скрываться ни от закона, ни от глаз так
называемого электората. "Коррупция, панимашь", как благодушно говаривал
бывший царь Борис, прародитель доселе неслыханного в мире социального
устройства. Иное дело, что эти мини-государства никак не могли до конца
поделить страну и время от времени затевали жесточайшие разборки. Гремели
заказные убийства, летели, готовы неприкасаемых, распахивались тюремные
камеры для вчерашних триумфаторов, и колоссальные награбленные состояния
переходили из рук в руки с такой же легкостью, как на лужайке
перепасованный игроками друг дружке мяч. Обо всем этом обыватель
своевременно узнавал из истерик по телевидению, давно ставшему официальным
рупором социальной шизофрении.
  Поняв, с какой силой столкнулся, Сидоркин не слишком огорчился. Он ведь не
замахивался на святая святых - на частную собственность, его задача была
помельче: вытащить из беды одного-единственного человека, а именно девицу
Надин, и он полагал, что это ему по силам. Но девица вдруг исчезла, и его
сердце наполнилось тоской.
  По совету друга выпив водки, он сказал:
  - Сережа, она беззащитная, как мотылек.
  - Это понятно, - кивнул старлей, приняв водки за компанию. - Директор
"Купидона". Судя по названию, там много таких мотыльков.
  - Тебя, Сережа, погубит не пристрастие к бутылке, хотя и это опасно. Тебя
погубит цинизм. Потребительское отношение к женщине помешает тебе создать
крепкую здоровую семью, а без этого - без семьи, без детей - мужчина не
способен реализоваться. В Писании сказано: проклято древо, не дающее
плодов.
  Петрозванов выслушал наставление старшего друга с обычным вниманием.
  - Мне кажется, ты не совсем прав, Антон Иванович. Цинизма во мне нету.
Женщин я люблю не меньше тебя. Но ведь мы прокачали эту дамочку по всем
каналам. У нее очень богатое прошлое при ее сравнительной молодости. Она и
за бугром гастролировала. Ты о ней говоришь как о невинной голубице, вот
что странно. Хочешь еще водочки? Под семужку, под малосольную хорошо идет.
  - Налей, - улыбнулся майор. - Но по чуть-чуть. Мне еще баранку крутить...
Богатое прошлое, говоришь? А что это значит? Вообще что значит внешняя
канва событий по сравнению с миром, который внутри нас? Так ли уж это
тесно связано? Ты в себя загляни, Серж. У тебя тоже богатое прошлое. При
сравнительной молодости. Или ты ни разу в грязи не барахтался?
  - Почему? Барахтался. Всяко бывало. Но... я и не считаю себя ангелочком.
  - Ангелочком - нет. Но благородным человеком считаешь. То есть человеком,
способным на высокие чувства. Верно?
  - Допустим. А что такое?.. Помнишь, как я Леньку Филатова отмазал, когда
он на Нюрке погорел? Да еще тачку генеральскую раскурочил. Кстати, пятьсот
баксов он так и не вернул.
  Сидоркин поморщился.
  - Не уходи в сторону, Сережа. Я не об том. Да, я знаю, ты благородный
человек, хотя в твоей жизни, сам говоришь, всякое бывало. Но почему же, к
примеру, женщине, которая оступилась, причем, вполне воз, не по своей
вине, а по воле роковых обстоятельств, ты отказываешь в благородстве?
Почему сразу готов присобачить ей какое-то клеймо? Нехорошо, Сережа. Не
по-рыцарски. Или женщины для тебя вообще не люди? Так выходит?
  Петрозванов потупился. Перед интеллектуальным напором Сидоркина он никогда
не мог устоять. За занавеску вторично заглянул Данилыч, хозяин заведения,
- серьезный, с асимметричным загорелым лицом мужчина средних лет бывший
профессиональный катала. Поинтересовался, не надо ли чего. Присел на
минутку. Свдоркин налил ему из графина.
  - Рассуди, Данилыч. У нас небольшой спор вышел. Как по-твоему, женщина
способна на любовь?
  - Сколько угодно, - солидно ответил Данилыч, с сомнением разглядывая
фужер. - В зависимости от финансовых возстей партнера.
  - Вот! - обрадовался Петрозванов. - Современный взгляд на проблему. А ты,
Антон Иванович, извини, все в облаках витаешь. Высокие понятия с нашим
веком несовместимы. Это все в прошлом. Вопрос не в том, мужчина или
женщина, а в том, что апокалипсис на подходе.
  - А это при чем? - не понял Сидоркин. Старлей младенчески просиял,
радуясь, что поставил наставника в тупик.
  - При том, что скоро семью вообще отменят. Я в журнале читал. Рожать будут
через пробирку. В результате, как сказано в статье, взаимоотношения полов
упростятся до первобытного состояния, как и положено быть. Любовь на самом
деле выдумка голодранцев, которым нечего предложить своим подружкам, вот
они и заговаривают им зубы.
  - От тебя ли я слышу, Сережа? - ужаснулся майор, пораженный, не столько
смыслом сказанного, сколько неожиданной гладкостью речи.
  Впрочем, этот феномен был для него не в диковинку. Иногда после очередной
дозы у Первозванова наступало временное помутнение мозгов, и он начинал
изъясняться совершенно по-книжному. Снять этот шок  было только еще
одним добрым глотком. После чего Петрозванов опять становился нормальным,
надежным опером.
  - А что? Он дело говорит, - поддержал старлея Данилыч. - У меня три
взрослые дочери, и все рассуждают точно так же. С веком не поспоришь,
Антон. Прав твой дружок.
  - Стыдно вас слушать, ребята. Как  жить с такими мыслями? Ну, с
Сержем понятно. Он от телека не отходит. Мозги промытые. Но ты, Данилыч,
разумный вроде мужик. На зоне парился. Состояние сколотил. Жена хорошая,
Манюха, по прозвищу Пропеллер. Как же можешь нести такую чушь?
  - Да я что... - смутился Данилыч. - Самому иной раз тошно. Им же, кобылам
моим, подавай обязательно как минимум иностранцев. Наши женихи им не
годятся: совки. Мы с матерью диву даемся. Скажи, Антон Иванович, раз такой
умный, откуда повелась на Руси эта зараза? Что, дескать, у них все мед, а
у нас дерьмо на палочке? Плюс быдло.
  - Из наших собственных мозгов повелось, откуда еще?.. - Первозванов
украдкой опрокинул рюмку, в башке у него прояснилось - и он с изумлением
оглядывался по сторонам.
  - Антон, я ничего лишнего не говорил?
  - Не помнишь?
  - Не-е, провал какой-то... Здорово, Данилыч. У тебя водка не паленая?
  - Сам ты паленый, - Данилыч обиделся и ушел, а Сидоркин вернулся к
наболевшей теме.
  Он отследил, куда упрятали Марютину, за неделю восстановил весь ее
скорбный путь - от офиса "Дизайна-плюс" до загородного лечебного
заведения, хосписа "Надежда", с двумя пересадками (массажное заведение
"Геракл" на Калининском проспекте и больница ь 15 на "Каширской"), но что
делать дальше, пока не решил. Хоспис "Надежда" представлял собой
современный кирпичный дом-крепость, обнесенный двухметровым забором с
колючей проволокой и надежно охраняемый. Лечебница принадлежала тоже
"Дизайну". Если он не ошибся и девица там, то забрать ее  лишь двумя
способами: с помощью штурмовой роты десантников, либо проникнув туда лично
под каким-нибудь благовидным, не вызывающим подозрений предлогом.
Штурмовую роту Крученюк не даст, он даже не поймет, о чем речь, поэтому
Сидоркин склонялся ко второму способу и уже обдумал некоторые варианты,
одним из которых поделился Петрозвановым. У него был на примете человечек,
входивший в окружение Ганюшкина, которому он когда-то оказал неоценимую
услугу, вытащил за уши, считай, с того света. Сидоркин не сомневался, что
если на этого человечка правильно нажать, он окажет ответную любезность и
порекомендует его на работу в хоспис, Допустим в качестве санитара.
Времени придумывать что-то более надежное не было: если хотя бы часть
того, что рассказала Марютина, правда, ее деньки действительно сочтены.
Уже сейчас он, скорее всего, опоздал. Петрозванов идею оценил высоко.
  - Я тоже хочу санитаром в хоспис, - сказал он. - Надоела наша лавочка. У
меня и дед был санитаром. Так и помер в тифозном бараке.
  Сидоркин нахмурился.
  - Предупреждал тебя, Сережа, допьешься до белой горячки. Дед твой жив и
здоров, сидит у себя на генеральской даче в Подлипках. Солит огурцы.
  - Все равно хочу в санитары. Почему тебе , а мне нельзя?
  - Ты должен подстраховать меня в конторе. Надо что-нибудь вкрутить
Крученюку, чтобы не искал.
  - Что ему  вкрутить? Только шомпол в задницу. Остроумно, да?
  Сидоркин разлил еще грамм по пятьдесят и положил на тарелку друга крупного
бойцового рака с оторванной клешней.
  - Я, конечно, возьму больничный на недельку, но Павел Газманович
бюллетеней не признает. Говорит, пережиток советской эпохи.
  - Правильно говорит.
  - Сережа, давай на посошок. Нужно, чтобы ты в разуме был.
  Петрозванов, охотно выпив, гордо заметил:
  - У меня, кстати, ум всегда ясный. Независимо от дозы.
  - Вот и хорошо. Значит, пустишь по конторе слушок, что у Сидоркина,
дескать, большие личные неприятности. Ну, допустим, жена спуталась с
инвестором. В это он поверит.
  - С каким инвестором, Тоша?
  - Неважно. Звучит убедительно.
  - Но у тебя нет жены.
  - Какая разница? Для Крученюка не имеет значения. Петрозванов смотрел на
друга с восхищением.
  - Знаешь, Антон, честно скажу. Я таких умных людей, как ты, не встречал.
По уму тебе в палате лордов заседать. Не ниже.
  - Что есть, то есть, - согласился Сидоркин.
  После этого они еще с полчасика попили пивка и дошелудил блюдо с раками.
Ни о чем серьезном больше не говорили. Потом Сидоркин начал собираться,
ему предстоял важный ночной визит. Из-за этого он и в водке себя
ограничивал. Петрозванов набивался ехать с ним, но майор мягко отказал:
  - Нет, Сережа, ты маленько выпивши. Давай лучше домой.
  - Может, телку прихватить? У меня сегодня хата пустая. Как посоветуешь?
  - Случайные связи, Сережа, приводят к венерическим заболеваниям, - сообщил
Сидоркин. - Я уж не говорю, что безнравственно.
  2. НОЧНОЙ ДОПРОС
  У доктора Варягина выдался трудный денек. Лаборатория примыкала вплотную к
массажным кабинетам "Геракла", но располагалась ниже уровнем, как бы в
полуподвале, и клиентов для сортировки обыкновенно спускали по пологому
желобу уже в связанном и одурманенном виде. К каждому была прикреплена
бирочка с более или менее полными данными, включая результаты
предварительного медицинского обследования, а если информации не хватало,
Варягин снимал трубку и звонил наверх, в регистрацию, чтобы уточнить, что
за фрукт. Но обычно информации хватало, да и поступлений, как правило,
было немного: два-три человечка в день, работа не бей лежачего.
  Но сегодня - как поперло... К семи вечера, к концу смены, он с двумя
помощниками обработал с десяток наркоманов мужского и женского пола, двух
престарелых бомжей (обоих пришлось усыпить после короткого
экспресс-анализа) и двух педиков, вынырнувших из желоба привязанными друг
к дружке в одной упаковке. Вот с ними и хлебнули. Видимо, балбесы наверху
не рассчитали доз, и один из педикoв, здоровенный мужичина лет тридцати
пяти, очухался на "Разделочном" столе, свалился с него и затеял драку.
Помощники у Варягина надежные, опытные, оба с большим стажем работы на
бойне, но мужичина (по бирке - Гаврила Адамович Штейн, бизнесмен из
Ставрополя) застал их врасплох, и пока удалось его заломать, успел обоим
раскроенить лица до неузнаваемости. Мясники озверели, и Варягицу стоило
большого труда отбить у них педика живьем. Если бы его забили, Варягину
пришлось бы платить неустойку из собственного кармана: экземпляр ценный,
здоровущий, без малейшей патологии. Он тут же накатал докладную на имя
главного менеджера "Геракла" (пойдет-то она выше) с требованием
компенсации за причиненные по недосмотру головотяпов увечья, и мясники
успокоились, лишь увидев проставленные суммы - по десять тонн на каждого.
Также указал в докладной, что это не первый случай вопиющего
разгильдяйства медицинских сотрудников фирмы и, если не будут приняты
строгие меры, ему придется обратиться в вышестоящую инстанцию. Угроза,
конечно, пустая, но сгодится на тот случай, если попытаются обвинить его
самого.
  Спеленатый педик Гаврила Штейн хрипел на столе, матерился:
  - Отвяжите, козлы! Шурик Македонский меня лично знает. Позвоните Шурику,
козлы!
  В который раз подивился Варягин тому, что все новорусские мученики,
попадая в переделку, одинаково пытались переломить злую участь, взывая к
знакомым паханам, словно не верили ни в какую иную силу. Сами же паханы,
которые, хотя и не часто, тоже оказывались в его лаборатории, молились
другому идолу и предлагали любые суммы за свое спасение, но ни тем ни
другим не помогали их кумиры. Варягин попенял несчастному:
  - Нехорошо, Гаврила, только позоришь себя. Погляди на своего любовничка,
какой он смирный. И тебе бояться нечего. Никто вас убивать не собирается.
Надрежем малость тушку - и поплывешь спокойно в землю обетованную.
  - Ответишь, падла, перед Македонским. Он с тебя с живого шкуру сдерет.
  Доктор философски улыбнулся и ввел в вену снотворное. ..Лет десять назад
Семен Варягин считался одним из самых талантливых хирургов в Склифе,
вдобавок с уникальным опытом работы на "горячей линии". Перед ним
открывались блестящие перспективы, в ближайшее время светил перевод к
знаменитому Буравскому, но судьба нанесла коварный удар в спину, как она
любит делать. В сущности, ничего особенного не произошло, рутинная для
наших дней история. В его дежурство доставили подраненного бандюка
подобрали возле ресторана "Астория", но не русского, кавказца, хотя для
Варягина это не имело ровно никакого значения. Он сделал все положенное в
таких случаях: прооперировал, извлек две пули, одну из бедра, вторую из
легкого, заштопал, отметив про себя, что пациент тяжелый, может не
вытянуть, - и забыл про него. "Грязная" хирургия в Склифе - это конвейер,
если помнить о каждом прооперированном, с ума сойдешь. Он-то забыл, но про
него не забыли. Дня через три его подозвали к телефону в ординаторскую, и
вежливый мужской голос с едва заметным акцептом спросил:
  - Извиняюсь, доктор Варягин?
  - Да. Чем могу служить?
  - Служить не надо, - усмехнулись в трубке. - Скажи лучше, доктор, зачем
зарезал нашего Осман-бека? Варягин как-то сразу понял, что это не шутка.
  - Какого Осман-бека? Вам что надо?
  Голос спокойно напомнил, что ночью такого-то числа в отделение привезли
некоего гражданина Юсупова, совершенно здорового, только с двумя
небольшими пульками в брюхе, но после того как доктор с ним поработал,
богатырь Осман-бек в ту же ночь отдал Богу душу. Оправдываться не надо, у
них в госпитале есть свой человек, который все правильно объяснил.
  Испугавшись до колик, Варягин начал бубнить, что пуля была не в брюхе, а в
легком и он старался изо всех сил, но при таких тяжелых ранениях нельзя
гарантировать... Спохватился, что это звучит неубедительно, и оборвал себя
на полуслове.
  Мужчина на другом конце провода удовлетворенно произнес:
  - У тебя есть выбор, доктор: заплатишь сто тысяч долларов или будет как с
Осман-беком.
  - Откуда у меня сто тысяч? - вспыхнул Варягин. - Кто вы?
  - Скоро узнаешь, - доброжелательно ответил голос. Обошлись с ним без
затей, по-рыночному. На другой день, когда вечером возвращался с
дежурства, двое усатых горцев встретили его возле дома. Называться не
стали, но еще раз уточнили, готов ли он платить сто тысяч отступного за
убиенного Осман-бека?
  - Откуда? - обреченно повторил Варягин. - Для меня сто долларов - капитал.
  Не медля, джигиты отвели его к мусорным бакам - по очереди проткнули
длинными ножами несколько раз подряд. Еще не совсем стемнело, и со
скамейки от родного подъезда за экзекуцией пытливо наблюдали две знакомые
старушки. Последнее, что он услышал, корчась, как червяк, в мокрой глине,
был заполошный крик одной из них.
  - Сеню дохтура убивают!
  Варягин провалялся в больнице около двух месяцев, но выкарабкался, хотя
что-то в нем непоправимо надломилось. Будучи хирургом, ежедневно
сталкиваясь со смертью, он и прежде не питал особых иллюзий относительно
рода людского, но теперь внезапно мир открылся перед ним безнадежной,
синильной чернотой, и он почувствовал себя парией в нем. В сердце
поселилось равнодушие, подобное застывшему смогу. Жена не смогла жить с
выжженным изнутри человеком и через год ушла от него, прихватив пятилетнюю
дочку. Он не попытался выяснить, куда они подевались. Зачем? Все и так
понятно. Отвратительный сам себе, постоянно ощущающий в ноздрях сырой
запах тлена, как он мог надеяться на чье-то сочувствие и, прости господи,
любовь.
  В Склиф не вернулся, пару лет скучно работал в районке, все чаще
прикладываясь к пузырьку, откуда его однажды выудили посланцы "Дизайна".
Он легко согласился на их предложение, потому что нуждался в деньгах, а
когда (довольно быстро) понял, куда попал, ничуть не огорчился и ни разу
не пожалел о своем решении. Напротив, в том, что с ним происходило,
ощущалась железная логика: словно незримый поводырь с дьявольской усмешкой
осторожно опускал его все глубже и глубже в мирскую трясину, чтобы в
ближайшем будущем, по всей вероятности, покончить с ним каким-нибудь
изощренным способом - растворить в серной кислоте, погрузить живьем в
могилу... Поневоле приходило в голову, что с ним, как и со многими
другими, производят какой-то важный гуманитарный эксперимент, в котором он
является одновременно и жертвой и участником. В эксперимент вовлечены
огромные массы человеческого материала... именно материала, потому что
назвать людьми в старом, привычном смысле слова большинство из попадавших
к нему в руки, включая и нынешнего педика Гаврилу,  было лишь с
большой натяжкой. Окончательной цели эксперимента он не представлял, но
догадывался, что речь, скорее всего, идет о возсти искусственного
пресечения всякой разумной жизни на земле.
  В этот день он возвращался домой в особенно растерзанном, душевно и
физически, состоянии и по пути, как обычно заглянул в пивной бар со
звучным названием "Барракуда", к которому здешняя публика так и не
привыкла, как и большинству других непонятных названий по всей Москве и
между собой называла его по-прежнему "Гадюшником". Еще одно свидетельство
того, как туго приживается среди варваров западная культура. В баре
опрокинул две стопки беленькой, с наслаждением высосал кружку ледяного
жигулевского пива и с неожиданным аппетитом умял тарелку горячего соевого,
с кусочками мяса супа, именовавшегося в меню как фирменное блюдо
"Манхэгген". Заодно пообщался со старым приятелем (они жили в одном доме),
бывшим доктором наук, профессором Ванюшей Савеловым, который, кажется,
никогда не покидал заведение и, воз, тут и ночевал между столиками.
Его не выгоняли, хозяин бара, пожилой интеллигентный Муса Джалобаев, даже
при случае его подкармливал. Тихий профессор был здешней
достопримечательностью, привлекавшей посетителей. Дело в том, что Ванюша
Савелов, кроме многих прочих достоинств, обладал гипнотическим даром и за
умеренную плату мог прямо в зале закодировать любого желающего от
пьянства, снять порчу, откорректировать бизнес и (но это без гарантии)
излечить от любой болезни, вплоть до ВИЧ-инфекции и рака. Особенно
почему-то пасовал перед гипнозом рак прямой кишки. Подтверждение было
всегда рядом и налицо: бывший скрипач дядя Жора Самойлов, которого врачи
приговорили к смерти, отказавшись оперировать и дав ему от силы два месяца
колобродить, и который уже несколько лет подряд, загорелый и окрепший,
наравне с профессором попивал пивцо за одним из пластиковых столиков
"Барракуды". Всего пять сеансов гипноза, проведенных не отходя от стойки,
понадобились для полного и необратимого излечения.
  С профессором обсудили виды на третье тысячелетие, а после того как к ним
присоединился Жора Самойлов, тихонько спели новый гимн Александрова на
старые слова Михалкова. Настроение у Варягина заметно улучшилось.
  - Чего припозднился сегодня? - поинтересовался у Жоры. - Случилось чего?
  Старый скрипач воровато оглянулся по сторонам:
  - Не поверите, мужики. Пришло приглашение по почте от какой-то хитрой
фирмы. На собеседование. Я сходил, меня не убудет. Аж на Краснопресненскую
добирался. Взяли анализы. На той неделе второе собеседование. Если пройду,
дело в шляпе.
  У Варягина пивная струя взбрыкнула в желудке.
  - Что значит - в шляпе? Что тебе обещали?
  - Пока не говорят. Но дамочка намекнула, если параметры подойдут, поставят
на международный гранд.
  - Не ходи туда больше, - сказал Варягин. - А лучше всего беги из Москвы.
  - Ты чего, Семен? - Скрипач вытаращил глаза. - Подумай, что говоришь.
Может, это последний шанс на ноги встать. Гранд! Что же мне до конца дней
своих так пробавляться за ваш счет?
  - Он придурок, - сказал Варягин профессору. Тот печально кивнул.
  - Музыкант. При этом - еврей. Случай клинический.
  - Может, за границу пошлют, - размечтался Самойлов. - Нет, старая гвардия
еще свое слово скажет. Запомните, ребята, если повезет, Жорик про вас не
забудет. Мы еще увидим небо в алмазах.
  - Он в двухкомнатной квартире один прописан, - напомнил Варягину
профессор. - Вот, похоже, кто-то и заинтересовался.
  - Думаю, все обстоит значительно хуже. В Москве под эгидой МВФ проходит
акция "Милосердие без границ". Всех пьющих стариков зарегистрируют, свезут
в отстойник и переработают на мыло. В целях экологического оздоровления
города.
  - Завидуете, - догадался скрипач. - Не могу осуждать. Так уж россиянин
устроен. Для него главное, чтобы у соседа корова сдохла. Отсюда по
большому счету все наши беды. От местечкового мировоззрения.
  Варягин допил пиво и распрощался с приятелями. Он не мог помочь Самойлову,
да и никому другому. Как ему самому никто не помог в свое время. Мир с
угрожающей скоростью катился в пропасть, и он не видел силы, которая могла
замедлить падение. Как врач он чурался мистики, но человек, переживший
самого себя, отлично сознавал, что для многих его одичавших сограждан,
превратившихся в полулюдей, в полуживотных, апокалипсис стал вчерашним
днем, хотя мало кто об этом задумывался. Большинство и молодых, и старых,
ежедневно подпитываясь от сверкающего, волшебного экрана, по-прежнему
тешили себя надеждой, что вот-вот на их чумовые головы обрушится какая-то
неслыханная удача.
  Домой вернулся огрузневший, полный смутных дум. В квартиру вошел с
привычным ощущением погружения в склеп. Здесь давным-давно никто его не
ждал, ни одно живое существо - ни жена, ни кошка, ни птичка, ни рыбка.
Иногда, очень редко, он приводил с собой какую-нибудь самочку из самых
затрапезных, с кем не надо разговаривать, и, насытив утробу, избавлялся от
нее с такой же легкостью, как выбрасывают в помойное ведро колбасную
кожуру. Однако именно эта не до конца иссякшая, первобытная тяга к соитию
с себе подобным существом, он чувствовал, каким-то таинственным образом
удерживала в нем призрачную связь с прежним Варягиным, зубоскалом,
тружеником и отчасти романтиком. Наверное, в тот момент, когда женщина
станет ему безразличной, и оборвется наконец бессмысленно затянувшийся
земной путь.
  Но сегодня его ждал сюрприз. Он сперва зашел в ванную, где стянул с себя
отвратительную дневную одежду, принял душ и закутался в махровый халат.
Потом отправился на кухню, чтобы попить водицы, зажег свет - и увидел
сидящего за столом незнакомого мужчину, темноглазого, с короткой
прической. По всей видимости, мужчина находился тут давно: в блюдечке
лежало несколько окурков. Странно, что, войдя в квартиру, Варягин не
почувствовал запаха табачного перегара, чужого запаха - вот что значит
усталость и спиртное.
  - Садись, Семен Куприянович, - усмехнулся мужчина. - Будь как дома.
  Варягин не испугался и даже не насторожился. В облике незваного гостя не
было ничего угрожающего, больше того, чём-то он сразу показался ему
симпатичным. Улыбка, негромкий голос, расслабленная поза... Варягин и
мечтать не мог, что когда к нему подошлют стрелка, он будет выглядеть
таким добродушным увальнем.
  Он протиснулся к плите, зажег комфорку и поставил чайник. Опустился
напротив гостя, вежливо спросил:
  - Хотите что-нибудь выпить? Есть "Смирновская" коньяк.
  Пришелец расплылся в еще более широкой ухмылке:
  - Хорошо держишься, Куприяныч. Почему не спросишь, кто я? Как вошел в
квартиру?
  - Зачем? Надо будет, сами скажете.
  - Тоже верно. От рюмочки, кстати, не откажусь. Варягин поднялся, достал из
шкапчика графин с коньяком, из холодильника - сыр, лимон. Не спеша нарезал
то и другое. Наполнил две рюмки.
  - Слушаю вас... э...
  - Иван... Иван Иванович... Твое здоровье, доктор. Выпили, не чокаясь.
Сидоркин закурил бог весть какую за вечер сигарету. Он успел составить
мнение о собеседнике, и оно расходилось с тем, какое у него было до этого.
Варягин не был чудовищем, мутантом, - это просто потерянный, опустошенный,
разочарованный во всем человек. Явление Сидоркину знакомое. Самый
неподходящий материал для оперативного контакта. Сожженная душа, как
пустыня. В ней даже для обыкновенного человеческого страха не осталось
места. Не вздрогнул, не заблажил, когда увидел на собственной кухне
чужака. Легче растормошить маньяка или наркомана, чем такого плюнувшего на
себя, выпавшего из реальности интеллектуала. Никакие посулы и угрозы не
годятся, а в моральные максимы они не верят. Фигурально выражаясь,
Сидоркин столкнулся с пустотой, у которой осталась лишь призрачная
человеческая оболочка. По нынешним временам заурядный случай.
  - Разговор у нас, Куприяныч, короткий, но важный. Для меня важный.
Воз, и для тебя. Как поглядеть... Ведь у тебя, если не ошибаюсь,
дочурка подрастает?
  Не удержался, закинул для пробы ментовский (или бандитский?) крючок.
Варягин ответил усталой гримасой.
  - Спрашивайте, Иван Иваныч, чего там... Коли смогу помочь.
  - Конечно, сможете. - Сидоркин решил, что правильнее тоже перейти на "вы".
- Меня интересует, что произошло с гражданкой Марютиной Надеждой
Егоровной? То есть где она и в каком состоянии?
  - Уточните, пожалуйста.
  - Что уточнить?
  - Какая Марютина? Вы уверены, что я ее знаю?
  - Конечно, знаете. Из фирмы "Купидон". Она проходила пять дней назад.
  Варягин слукавил, но лишь для того, чтобы собраться с целями. Марютину
помнил прекрасно. Яркая девица. Таких опускают не каждый день. Как он
понял, ее вели по щадящей программе "Инкогнито".
  - Ах да, припоминаю. Марютина сейчас в санатории. Думаю, жива-здорова.
Хочу надеяться. Очень милая женщина.
  - Санаторий - это хоспис "Надежда"?
  - Иван Иванович, вы же сами все знаете.
  - Увы, не все... Зачем она там?
  - Это не моя компетенция. У нас в "Геракле" нечто вроде сортировочного
пункта, не более того. Что происходит с клиентами дальше, нам не сообщают.
  - Почему же думаете, что Марютина жива-здорова? Откуда такая уверенность?
  - Есть косвенные признаки. Сортировка идет по двум-трем направлениям.
Марютина шла по облегченному режиму.
  - Вы довольно откровенны, доктор.
  - Не вижу смысла что-либо скрывать. Вы ведь все равно меня убьете, не так
ли?
  Варягин налил по второй. Ему нравилось сидеть на кухне с незнакомым, но
явно неглупым и с учтивыми манерами человеком. Если это последний
разговор, то хорошо, что он складывается именно так - с исповедальным
оттенком.
  - Нет, - ответил гость. - Необязательно. По жизни вроде да, вас необходимо
ликвидировать. Тут нет сомнений. Но, как говорится, безвыходных положений
не бывает. Ладно, не будем о плохом. Давайте выпьем за медицину. Какие она
все же творит чудеса!.. Диву даешься.
  Варягин первый раз проявил любопытство:
  - Вы что же, Иван Иванович, имеете касательство к медицине?
  - Какое там... Иногда почитывал кое-что по необходимости. Кстати, и про
этих ваших клоников попадались статейки. Овечка Долли, законсервированный
младенец в Алабаме - и прочее такое. Но я ведь полагал, все пока на
предварительной стадии. В области утопий. А оказывается, в родной
Россеюшке вы вон какую деятельность развернули. На коммерческий поток
поставили дело. Похоже, рано нас Запад на помойку списал. Опять мы ему нос
утрем.
  Варягин слегка опешил, когда услышал про клоников, но пока Сидоркин
витийствовал, собрался с мыслями.
  - Ошибаетесь, Иван Иванович. Никаких клонов в природе не существует, тем
более на потоке. Есть другое, хотя близкое к этому. Наши специалисты
разработали интересную комплексную методику по созданию двойников. Причем,
если требуется, в массовых количествах. Проблема не такая сложная, как
может показаться непосвященному. Штука в том, что внешнее многообразие
человеческих типов - это только видимость. Известно, что вся мировая
литература укладывается в два-три сюжета, все остальное - вариации, и так
же точно человеческие внешние данные вписываются в три-четыре центральных
силуэта. Подгонка материала под общие параметры - это всего лишь вопрос
современных компьютерных, медикаментозных и хирургических технологий. С
индивидуальной внешностью, дорогой Иван Иванович, покончено одновременно с
индивидуальной душой. Мы и не заметили, как превратились в гомо животикус.
Собственно, это и послужило основой для коммерческого проекта,
осуществленного в недрах "Дизайна-плюс".
  Сидоркин внутренне возликовал: он узнал значительно больше того, на что
рассчитывал. Притом без особых усилий. Доктор его очаровал. И подталкивать
не надо, только слушай. Вот тебе и опустошенный интеллигент. Ишь как
увлекся. Вещает, будто с кафедры.
  - Если я правильно понял, "Дизайн" занимается работорговлей на новом,
суперсовременном уровне?
  - Упрощенно, да, это так. Хотя, разумеется, у проблемы множество аспектов.
В том числе и философских. К примеру, с точки зрения ортодоксальной этики
проект выглядит как вопиющее преступление против человечества, а вот если
учитывать неизбежную глобализацию мира, превращение всех наций в единую
биоэкономическую систему, деятельность "Дизайна" - это безусловный
технократический прорыв в двадцать первый век. Она позволяет решить
проблему перенаселения Земли самым экономически чистым й малозатратным
способом.
  - Но почему начали именно с России?
  - Шутить изволите? - Варягин неодобрительно крякнул, потянулся к заметно
опустевшему графинчику. - С кого начинать? Опять с Африки, что ли?.. В
России за пятнадцать лет создали идеальные условия для приведения
аборигенов к общему знаменателю. Тотальная промывка мозгов дала
изумительный результат. Более впечатляющий, чем в Штатах. Огромная нация,
не способная ни к малейшему сопротивлению, о чем  еще мечтать? Какой
простор для исследований и экспериментов! Плюс экономические резоны. На
нефти и газе долго не протянешь. Надо еще чем-то торговать. И вот -
эврика! Поверьте, Иван Иванович, человеческие ресурсы, коими обладает
Россия, вполне сравнимы по ценности с запасами недр. И во многом они,
безусловно, уникальны. Спрос на международном рынке растет. Оставим в
стороне оптовые поставки, которые находятся в стадии доработки, возьмем
индивидуальные заказы. Недавно один из арабских шейхов приобрел в личное
пользование двойника Гайдара. Догадайтесь, сколько отвалил? Два миллиона
зеленых. И это со скидкой. А сколько у нас таких Гайдаров? Да помножьте на
искусственный прирост.
  Ошарашенный Сидоркин почувствовал потребность освежиться - и единым духом
осушил рюмку. Ему трудно было выдерживать одухотворенный взгляд
разгорячившегося полоумного хирурга. Но чудное дело, все, что тот говорил,
не выглядело бредом.
  - Зачем шейху нужен Гайдар?
  - О-о... - Варягин воздел палец к небу. - У миллионеров свои причуды. За
экзотику они готовы платить бешеные деньги. Вы же знаете, скупают
бесценные произведения искусства лишь для того, чтобы запереть у себя в
подвале. А тут Россиянские питекантропы в частной коллекции. Говорящие,
излагающие свои потешные идеи, жестикулирующие, принимающие пищу,
совокупляющиеся. Тем более на Россию сейчас мода. Пикантное удовольствие -
продемонстрировать Дикаря, тараторящего о правах человека, восхищенным
гостям. Или спарить его с домашним животным, допустим с козой или коровой,
и посмотреть, что получится. Это же yмора! Но если вы, Иван Иванович,
придерживаетесь устаревших взглядов на моральные ценности, вам трудно
понять.
  - Почему же, понимаю, - уверил Сидоркин. - Но давайте вернемся к нашим
баранам. Что значит "облегченный режим"? Вы сказали, Марютину ведут по
"облегченному режиму".
  Доктор потух так же мгновенно, как воспламенился. На щеках проступили
серые тени. Взгляд остекленел. Он молча выпил рюмку. Попросил сигарету.
Сидоркин поднес ему огоньку.
  - Позвольте вас поблагодарить, - сказал Варягин проникновенно, - Как-то на
душе полегчало. Выговорился... Спасибо, что пришли. В сущности, я давно
ждал. Как будете убивать? Придушите или пристрелите?
  - Вы не ответили на вопрос.
  - Ах да, конечно... Марютина. Дерзкая молодая женщина. Извините, она кем
вам приходится?
  - Никем.
  - Ну да, разумеется... Иван Иванович, глупое, конечно, любопытство, но
будьте любезны, ответьте... Какую организацию вы представляете? Полагаю,
ЦРУ?
  - Почему ЦРУ?
  - Да как-то не похожи на представителя частной фирмы.
  - Доктор, вы не сумасшедший?
  - С чего вы взяли? Воз, был когда-то на грани, но теперь все в
порядке. Спасибо господину Ганюшкину.
  - Ага, - ухватился Сидоркин. - Раз уж вспомнили, Гая Карловича хорошо
знаете?
  - Помилуйте, где я и где он?.. Пересекались пару раз, думаю, он меня и не
заметил. Мало ли червячков ползает под ногами...
  - Но вы же работаете на него?
  - На корпорацию. Да, он всему голова. Его идеи. Его капитал. Большой
человек, огромный. Ликвидатор. Даже среди нашей олигархической тусовки
таких раз-два и обчелся. Имею в виду масштаб личности. Светлая голова,
благородные помыслы.
  - Благородные?
  - А вы как думаете? Кто-то должен взять на себя труд и очистить наконец
землю от двуногой саранчи. Иначе саранча ее сожрет. А жаль. Прекрасное
творение Господне... Гай Карлович не поленился, принял на себя эту миссию.
Честь и хвала. Взялся для начала почистить хотя бы россиянские
пространства. Очень удачный выбор. Как я говорил, россияне забракованы
самой историей. Нация, потерявшая способность к сопротивлению, обречена на
вымирание. Если разобраться, Ганюшкин выполняет работу ассенизатора. В
ножки ему надо поклониться.
  Сидоркин не понимал, говорит ли доктор всерьез или ерничает по незабытой
интеллигентской привычке, но ясно видел одно: слишком много яда накопилось
в сердце этого странного, погруженного в тихую истерику человека. Поэтому
и смерти не боится, и так искренен с незнакомым человеком, которого
принимает за убийцу. Сочувствия Сидоркин не испытывал. Высшая
справедливость, как он ее понимал, заключалась в том, чтобы на грешной
земле в конечном счете каждый получал то, что заслужил.
  - Касательно Марютиной, доктор? Что с ней сделали? Объясните толком.
  - Пожалуй, еще не сделали. Обычно подготовительный период занимает не
меньше десяти дней... В принципе ничего страшного ей не грозит, щадящий
режим предполагает небольшую психическую коррекцию, разрежение сознания,
умственную переориентировку. Впоследствии ее, скорее всего, используют в
качестве инкубаторской квочки.
  Если, конечно, не баловалась наркотой. С наркоманами, увы, разговор
короткий: отсев.
  У Сидоркина кольнуло под сердцем. Он подумал: не принять ли посошок на
дорожку? Решил, не стоит.
  - Все, Семен Куприянович, спасибо за угощение, за поучительную беседу...
Мне пора.
  Поднялся на ноги, а доктор вдруг согнулся, вобрал голову в плечи и
зажмурил глаза. Сразу стал маленьким и незаметным. Куда все подевалось -
блеск глаз и игра ума?..
  - Пожалуйста, Иван Иванович, если  - с одного раза.
  - Опомнитесь, Варягин, никто не собирается вас убивать.
  - Как не собирается? - В недоумении доктор приоткрыл один глаз. - Зачем же
пришли? Не из-за девицы же, в конце концов?
  - Набраться ума-разума, - усмехнулся Сидоркин.
  - Не имеете права! - взбеленился Варягин. - Вы обязаны меня убить.
По-другому не бывает. - Он потянулся и с неожиданной ловкостью вцепился в
Сидоркина, повис на нем. Из глаз летели искры, изо - рта слюни. - Негодяй.
Делайте свое дело! Хватит издеваться!
  Сидоркин ударил его кулаком в висок, и доктор, куль с мякиной, обвалился
на стол, затих среди остатков нехитрого ночного пира.
  3. БУДНИ ОЛИГАРХА
  На пару деньков Ганюшкин смотался в Ригу. Особой надобности в поездке не
было, но он чувствовал, что засиделся. Долгое пребывание в Москве
бизнесмену вообще противопоказано. Он поневоле начинает закисать.
Засасывает трясина мелких дел, повседневная суета, предпринимательский
мозг покрывается пленкой. Дегенеративная московская атмосфера словно
затемняет сознание, смещает духовные ориентиры. Для крупного магната
регулярные погружения в свободный мир - в Европу, в Штаты - необходимы
точно так же, как чистка зубов перед сном или клизма при запоре. Только
там организм очищается от злокачественных россиянских шлаков, что
позволяет еще какое-то время дышать зараженным воздухом отечества. В
принципе всякий уважающий себя рыночник, настрогавший в России капитал,
помышляет лишь о том, как поскорее и навсегда покинуть резервацию,
переселиться в нормальные условия, к сожалению, даже миллионеры далеко не
всегда вольны в своих действиях. Как ни прискорбно, есть множество
обстоятельств, которые привязывают к России крепче, чем какого-нибудь
голодранца привычка бегать по утрам в ближайшую винную лавку. Одно из них
- необходимость постоянно контролировать движение денежных потоков,
источник которых, увы, находится в этой стране.
  К слову сказать, уикенд в Риге сулил Ганюшкину немало приятных минут.
Начать с того, что он прибыл инкогнито, с паспортом американского
гражданина Деника Камеруна, и это само по себе настраивало на праздничный
лад. Он всегда любил менять обличья, а уж с американскими документами в
Прибалтике, охваченной националистическим ударом, он, конечно, чувствовал
себя как принц Гарун аль Рашид, отправившийся побродить среди подданных.
  Деловая цель визита тоже была достаточно привлекательной. Он собирался
лично проинспектировать рижский филиал "Дизайна-плюс", ибо поступили
тревожные сведения, что здешние посредники впали в коммерческий азарт,
повели собственную игру и у них слишком много, не по чину прилипает к
рукам. Посредники - это образное выражение, все, разумеемся, упиралось в
фигуру Миши Шмульцера, его московского пасынка, которого вскормил со своих
рук и отправил в автономное плавание в рижское отделение, честно говоря,
заранее испытывая некоторые сомнения. Нет ничего горше разочарования в
людях, особенно в тех, в кого вложил частичку собственной души. Миша
Шмульцер покидал Москву со слезами на глазах, со стенаниями: "Папочка, не
гони, хочу быть при тебе!" Но уже тогда Гай Карлович ему не верил. Слишком
рьяно тот выказывал свою преданность, хотя, с другой стороны, Мишаня уже
не раз справлялся с поручениями, в которых требовались не только ум и
изворотливость, но и способность, говоря литературно, к самопожертвованию.
  И все же сказывалась плебейская кровь. По рекомендации одного
высокопоставленного лица из президентской администрации Ганюшкин взял
Мишаню из Министерства связи, где тот околачивался на десятых ролях, и за
душой у него на ту пору не было ни гроша. Принял с испытательным сроком,
но сам не заметил, как привязался к сметливому чернобровому
тридцатилетнему юноше с вечно голодным блеском в глазах. Человек, даже
такой, как Гай Карлович, падок на лесть, важна лишь ее форма, а в темных
увлажненных глазах Мишани он всегда, как в зеркале, видел такое искреннее
восхищение собой, какое граничит с умопомешательством. Он не сомневался,
что если прикажет Мишане: убей! - тот убьет не задумываясь хоть отца
родного. Но не забывал никогда, откуда Миша Шмульцер родом. Поселковый
хлопец из глубинки, сын темных родителей, то ли школьного учителя, то ли
агронома, в этом Ганюшкин до конца так и не разобрался. Какая разница? От
плебса не может уродиться ничего, кроме плебса. Подобный сотням и тысячам
других одаренных юношей, как исстари повелось, Мишаня явился на завоевание
столицы и, по старым мерам, преуспел: окончил институт, готовил
кандидатскую, Женился на дочке декана, который помог ему устроиться в
министерство, но даже если бы он вдруг начал хватать звезды с неба, для
Ганюшкина он все равно бы оставался диковатым россиянским мужиком,
возжелавшим ухватить бога за бороду. Голубую кровь за деньги не купишь. В
Мишане и в помине не было благородной, хищной закваски, которая передается
лишь по наследству, как дар судьбы, и то, что он взял фамилию жены,
оставив свою сиволапую "Шувалов" для более звучной "Шмульцер", ничуть не
меняло дела, а только выставляло его в наивном, смешном свете.
  И все же Гай Карлович действительно привязался к простоватому, услужливому
пареньку, взирающему на хозяина с немым обожанием, готовому подставить
лоб, чтобы тот мог колоть на нем орехи. Воз, эта привязанность была
сродни той, с какой добрый человек относится к послушной, любимой собаке,
хотя и в коммерции Мишаня неожиданно проявил себя толковым малым. Но
жадный на деньги, он обладал природным нюхом на всякого рода новации, в
сделках был осмотрительным и, решая ту или иную задачу, никогда не
позволял эмоциям восторжествовать над рассудком. Его  было
разжалобить (молодо-зелено), но Ганюшкин не помнил случая, чтобы кто-то
одурачил начинающего бизнесмена.
  Посылая Шмульцера на рижский участок, Гай Карлович допускал, что поначалу
пасынок наломает дров (в этом и заключались сомнения), ибо упорядоченный,
цивилизованный прибалтийский житель, наклоненный лишь в одну американскую
сторону, требовал совершенно иного подхода, нежели одичалый московский;
недаром многие, самые тароватые россиянские бизнесмены, оказавшись в
непривычных условиях, быстро попадали за решетку. Но когда ему
предоставили веские доказательства, что Мишаня попросту приворовывает, да
еще с такой наглой изобретательностью, что за полгода ухитрился перевести
на личные счета почти шестьдесят процентов общей прибыли, Ганюшкин испытал
моральный шок. Собрался за два дня и поехал. С Мишаней он должен
разобраться: это почти семейное дело.
  В отель "Даугава" приехал под вечер, с единственным телохранителем,
чеченцем Рафиком Башитовым, которого пятый год держал при себе неотлучно;
смуглый отчаянный горец, стоивший целого взвода, как бы стал его тенью,
поднял обязанности камердинера, и постельничего, и сиделки, а в случае
необходимости и домашнего палача для кого-нибудь из провинившихся. В холле
гостиницы дожидался заранее оповещенный Кузьма Вавилов, тайное доверенное
лицо в рижском филиале, приставленное к Мишане для надзора. Видеть
заискивающе улыбающегося прощелыгу Ганюшкину было неприятно: именно через
него поступил весь компромат на пасынка. Но он пересилил раздражение,
протянул Кузьме руку, которую тот пожал с показушным подобострастием. Кого
он с удовольствием размазал бы по стенке, так как раз этого лысого
прожженного сыча, у которого ничего святого за душой.
  Поднялись в заказанный из Москвы люкс и около часа просидели над бумагами,
принесенными Кузьмой. К сожалению, все подтверждалось. Мишаня Шмульцер не
изобрел колеса - махинации, которыми он занимался, прикрывались
обыкновенной двойной бухгалтерией, внедренной в россиянский бизнес еще
первыми, ныне ставшими легендой "прорабами перестройки", когда только
начиналась обвальная перекачка добра за границу и тонна цветного металла
шла в одном лоте с мозгами ученых из какой-нибудь секретной лаборатории.
"Элементарно, Ватсон!" К примеру, рослые, массивные, с богатырскими
статями, светловолосые латышки в Европе и тем более в Штатах пользовались
небольшим спросом, да и то в основном в качестве рабочей силы, зато в
арабских странах, на Ближнем Востоке, в Японии и еще в некоторых местах
спрос на них был поразительный, там они котировались по цене золотых
слитков. Мишаня проделывал несложную операцию: аккуратно фиксировал
небольшие поставки на Запад, занося их в бухгалтерские отчеты, а крупные
партии сырца, включая и малолеток, проходили у него черным налом.
Отследить почти невоз. Точно так же он переориентировал живой товар,
идущий через Прибалтику из России транзитом, снимая жирные пенки с того,
что уже было оплачено. То же самое производил и с газом, и с древесиной,
то есть со всем ассортиментом продукции "Дизайна". От цифр рябило в
глазах. Гай Карлович был ошеломлен. Получался не просто в некоторых
пределах допустимый (пусть и самовольный) откат, а настоящий грабеж среди
бела дня. Ганюшкин отказывался верить собственным глазам. Растерянно
спросил:
  - Кузьма, ничего не путаешь? Лысый менеджер приосанился:
  - Обижаете, господин барон. Люди врут, но не справки.
  - Выходит, у него по половине лимона в месяц зависало.
  - По минимуму, Гай Карлович.
  - Что значит - по минимуму?
  - Мальчонка шустрый, поздравляю с приобретением. Допускаю, что нарыл и
другие источники. Головастый очень. Ганюшкин устало откинулся в кресле,
распорядился:
  - Пошел вон, Кузьма. Тяжело на тебя смотреть, рожа твоя паскудная.
  Менеджер, униженно кланяясь, покинул апартаменты.
  Первым желанием Ганюшкина было немедленно вызвать Мишаню и произвести с
ним полный расчет, но дельце все же щекотливое и торопиться не следовало.
Он мучительно искал хоть какие-то оправдательные аргументы для
проворовавшегося пасынка, но не нашел ни одного. Предательский удар в
спину - и больше ничего.
  Тренькнул колокольчик у входной двери. Рафик с кем-то переговорил. Потом
заглянул в гостиную. Хмурый и настороженный, как всегда. Окаменевшее
смуглое лицо. Могучее тело. Превосходный экземпляр дикаря, выполняющего
какой-то таинственный, первобытный обет. Его присутствие действовало на
Ганюшкина успокаивающе, как мягкий наркотик.
  - Хозяин, там человек пришел.
  - Что за человек?
  - Говорит, директор отеля.
  - Чего хочет?
  - Дань уважения. Одна минутка, говорит.
  - Впусти, - со вздохом разрешил Ганюшкин, вспомнив, что зарегистрировался
под именем американского подданного, а значит, выражения
верноподданнических чувств не избежать.
  Хитроумные прибалты, сделав, ставку на НАТО, из кожи вон лезли, чтобы
доказать, как они ненавидят и презирают бывшего старшего брата. Получался
танец слона в посудной лавке. Им верили только россияне, которые
традиционно верят всему, что им скажут, а больше никто. Им даже не с кем
стало торговать. Поганые россияне, правда, по-прежнему закупали продукты -
сыр, масло, колбасу, но в сравнении с прежними оборотами это была капля в
море. Латыши не унывали, с восторгом ожидая, когда на их территории
разместятся наконец американские базы. Причина непостижимого оптимизма
терялась, по всей вероятности, в глубине сумеречного средневековья, но так
далеко Ганюшкин не заглядывал и попросту считал прибалтов, как и россиян,
вырождающейся нацией, неспособной обеспечить само воспроизводство,
обреченной стать навозом ддя грядущих окрыленных поколений турецкого либо
африканского закваса.
  Владелец отеля Отго Лацис оказался грузным мужчиной средних лет, с
ненатурально приветливым выражением опухшего лица. Явился не один:
длинноногая девица в коротеньком форменном платьице, производившая
впечатление голой, внесла за ним поднос с пузатой бутылкой "Наполеона".
Впрочем, едва она поставила поднос на стол и маняще улыбнулась Ганюшкину,
хозяин тут же ее отослал. Заговорил он, естественно, по-английски, ужасно
коверкая слова. Представился. Объяснил, что, по доброй здешней традиции,
он лично знакомится с почетными гостями, дабы в дальнейшем не возникло
недоразумений.
  - Какие недоразумения имеете в виду? - тоже на английском холодно
поинтересовался Ганюшкин.
  - Господин Камерун, - латыш присел на краешек стула и, испрося взглядом
согласия, разлил по хрустальным рюмкам коньяк, блеснувший коварной желтой
искрой, - недоразумений быть не может, но наша святая обязанность
обеспечить почетным гостям максимальный уровень комфорта. К сожалению, еще
случаются накладки. Представители соседних племен всеми правдами и
неправдами иногда проникают в отель. Никак не удается их окончательно
отвадить. Как говорят, гони черта в дверь, он лезет в окно.
  - Россияне, что ли? - уточнил Ганюшкин.
  - Именно так. Вот прошу, - положил на стол визитку с золотым тиснением, -
Если будут досаждать, звоните в любое время. Не церемоньтесь. Мы уж знаем,
как найти на них управу.
  - Чем же они досаждают, герр Отго? Латыш скривился в какой-то
сверхъестественно презрительной гримасе:
  - Клянчат. Лезут на глаза. Да мало ли... Лапотники.
  - А вдруг я тоже один из них? - пошутил Ганюшкин. Принимая шутку, хозяин
расплылся в радушной ухмьлке.
  - Вот и видно, господин Камерун, вы не бывали в России. Когда увидите их
вблизи, больше никогда ни с кем не спутаете.
  - Что же в них такого особенного?
  - Трудно объяснить. Хотя бы запах. Как от навозной кучи. Они ведь не
моются. Экономят на мыле.
  - Ах вот как? - удивился Гай Карлович, но от протянутой рюмки отказался. -
Извините, герр Отто, на ночь не пью.
  Латыш не подал виду, что огорчен, выпил один, провозгласив короткий
дежурный тост во славу великой Америки, и быстро удалился, не преминув
напоследок упомянуть о мерах предосторожности на случай неожиданной
встречи с россиянином. Главное, зажать нос, не дышать и сразу звонить по
этому телефону. Если же будет слишком назойливо клянчить денег якобы в
долг, дать кулаком в морду. Другого языка они не понимают.
  - Яволь, - уверил Ганюшкин. - У нас большой опыт сосуществования с
негритосами.
  Все же визит полоумного владельца отеля развлек его, увел от мрачных
мыслей, и он решил спуститься в ресторан поужинать. Метрдотель видел его
впервые, но словно узнал: кинулся навстречу, с поклонами проводил за
столик в противоположном от эстрады углу, рядом с вечнозеленым фикусом.
Ганюшкина это не удивило. Он давно привык к тому, что где бы ни
оказывался, ведомый каким-то таинственным инстинктом, всегда безошибочно
выбирал самое лучшее и дорогое - и получал желаемое. Вероятно, это главный
отличительный признак людей, рожденных повелевать.
  Метрдотель, пожилой благообразный татарин в смокинге, доверительно шепнул:
  - Есть изумительные дамы... если пожелаете...
  - Воз, чуть позже, - обнадежил Гай Карлович. Хозяин отеля,
разумеется, приврал для красного словца: в ресторане тут и там слышался
грубоватый россиянский говор с мелодичным матерком. Неподалеку от
Ганюшкина красномордый, возбужденный русачок, явный бандюга и словно
только что вернувшийся с ответственной стрелки, угощал богатым ужином
осанистую блондинку, его речь состояла в основном из таких фраз: "Не ссы,
в натуре, блин, Надюха, прорвемся!"
Приврал герр Отто, приврал. Выдавал желаемое за действительное. Вообще
публика, как определил Ганюшкин, мало чем отличалась от той, какая бывает
в подобных заведениях в Москве: много кавказцев, моложавые европейцы,
шумные, чувствующие себя повсюду хозяевами американосы и совсем мало
аборигенов, латышей. Огромное количество профессионалок разных мастей,
стайками возникающих то за стойкой бара, где расположился Рафик, то в
проходах. Здешние ночные бабочки вели себя скромно, никому не
навязывались, лишь с трепетом ожидали какого-нибудь знака от клиентов,
чтобы послушно, поодиночке или целым ворохом опуститься на протянутую
ладонь.
  Гай Карлович заказал овощи, форель по-монастырски и бутылку белого вина.
Чревоугодие не было его слабостью, он всегда тщательно следил за тем,
чтобы не перегружать без надобности желудок. Но порой срывался, давал себе
волю - и под настроение мог сожрать целого быка.
  Пока ждал заказ, думал все о том же, будто заноза сидела в мозгу: "Мишаня,
ах, Мишаня Шмульцер, какой же ты осел! Зачем тебе это понадобилось? Разве
ты бедствовал, разве нуждался? Разве не открывалось перед тобой прекрасное
будущее? Разве папочка ограничивал тебя в чем-нибудь? Чего тебе не
хватало? Птичьего молока? Кровки младенцев? Что понудило задрать хвост на
благодетеля? Дело не в деньгах, Мишаня, пойми. Дело в обманутом доверии, в
нарушении высших нравственных законов. Нельзя кусать руку, которая тебя
кормит. Так поступают только безродные псы. Значит, такой ты и есть.
Истинно сказано: из хама не сделаешь пана. И черного кобеля не отмоешь
добела. Плебей, порождение рабского, совкового племени. В этом вся
причина, другой не может быть".
  Ганюшкина томило нетерпение скорее увидеть пасынка, заглянуть в бесстыжие
очи, произнести неумолимый приговор, и чтобы отвлечься и хотя бы спокойно
поужинать, он поманил пальчиком метрдотеля. То подлетел на полусогнутых,
склонил седую башку:
  - Чего изволите, сударь?
  - Про какую там даму намекал? - О-о! - Старый пройдоха закатил глаза,
будто в экстазе. - Штучный товар. Держим исключительно для знатоков.
  - И в чем изюминка? Сиськи на спине?
  Метрдотель оценил юмор, дернулся, заквохтал, но тут же посерьезнел:
  - Бывают явления, которые не описать словами. Лучше самим убедиться.
  - Даже так? Сколько стоит ваше явление? Сто долларов? Двести?
  Метрдотель ничуть не смутился:
  - Дорого, сударь, или вообще ничего. Как сладитесь.
  - Позови, - кивнул заинтригованный Ганюшкин. Буквально через две минуты за
столом оказалось небесное создание - худенькое, стройное, с едва заметными
грудками под легкой блузкой, с бледной кожей, но с яркими круглыми, как у
совенка, рыжеватыми очами. Ганюшкин от удивления сморгнул.
  - Как тебя зовут, дитя?
  - Полина, - прошелестел едва слышный голосок. Меня зовут Полина.
  - Как попала в этот вертеп? Вроде не похожа на проститутку...
  - Я не проститутка.
  - Кто же ты?
  По желтым глазам пробежала рябь, будто лампочки замкнуло.
  - Кто хотите, но не проститутка. Скорее ваша греза. Он хотел сразу
отослать девчушку, расценив гостинец метрдотеля какой-то неуместной
шуткой, но официант начал накрывать на стол, и Гай Карлович замешкался.
Спросил неожиданно для себя:
  - Есть хочешь?
  - Немного вина, если .
  - Ви-и-на, - передразнил Ганюшкин. - Оттого худющая такая, что, наверное,
не жрешь ничего. Скоро сил не будет клиента обслужить.
  - Для этого не надо сил.
  Ганюшкин встретился с ней взглядом: в ее круглых очах плясал, все пуще
разгораясь, желтый огонь. И его проняло. Внезапно ощутил необыкновенное
возбуждение, аж бедра свело.
  - Эй, кроха! Да ты не ведьма ли? Как это делаешь?
  - Ничего не делаю, просто смотрю на вас.
  - Ага, смотришь, а мне невтерпеж. Сколько тебе лет?
  - Не знаю.
  - Как не знаешь? Все знают, а ты не знаешь?
  - У меня нет документов. Никаких документов. Я сама до себе.
  У Ганюшкина мелькнула шальная мысль: уж не столкнулся ли он случайно с
произведением собственной фирмы? Помнится, в прошлом году Су Линь пытался
наладить линию по производству живых кукол наподобие надувных, резиновых.
К сожалению, идея лопнула. Возникли какие-то трудности с изменением
генетического кода. Но несколько экземпляров, кажется, ушли на Запад. Вот
и этот противоестественный желтый блеск глаз... Конечно, все это нетрудно
выяснить у того же метрдотеля, но зачем? Так даже интереснее. По крайней
мере, отступило навязчивое видение Мишани Шмульцера.
  Официант удалился, и Ганюшкин разлил вино по бокалам. К еде не
притрагивался. Аппетит пропал.
  - Откуда же ты взялась такая - сама по себе и без документов? Из какого
инкубатора?
  Девушка пригубила вино, на худеньком личике - мечтательная улыбка.
  - Об этом я тоже не знаю. Только могу догадываться.
  - Ну-ну... поделись догадками.
  Как ни старался подавить ее своей волей, девушка не отводила глаз, и они
по-прежнему искрились, вгоняя его в смутную истому. Он чувствовал: еще
немного, схватит ее в охапку и утащит в номер. Давненько с ним такого не
случалось, а может, не случалось никогда. Чертовка, без сомнения,
прекрасно понимала его состояние. Наклонилась ближе.
  - Хотите верьте, хотите нет, иногда мне кажется, я произошла от лунного
света. Ведь родителей своих я тоже не помню.
  Ганюшкин осушил бокал, потер пальцами виски.
  - Хорошо, давай разберемся. Значит, ты лунная фея, у тебя нет документов,
и зарабатываешь ты тем, что спишь с мужчинами. И сколько берешь за сеанс?
  - Что вы! - Бледные щеки порозовели. - Ничего не беру. Я боюсь
притрагиваться к деньгам. Они жгутся.
  "Да, - с горечью подумал Ганюшкин, - если это кукла, то какой-то чересчур
усложненный вариант". Пожалуй, забава не для него, хотя зуд в паху не
прекращался, вот что странно. Он пододвинул к себе тарелку с
соблазнительно распластанной, разобранной от косточек форелиной,
хрустальную вазочку с фиолетовым кизиловым соусом, начал сосредоточенно
насыщаться, стараясь не глядеть на фею. Покосился на Рафика, который навис
над баром, как черный гриф. И тут же перед глазами опять возник Мишаня
Шмульцер. Что за чертовщина такая? Наткнулся на желтый блеск, вздрогнул.
  - Чего молчишь? Скажи что-нибудь. Выпей вина. Развлекай клиента.
  - Вы очень напряжены. У вас неприятности, но это ничего. Все пройдет.
Хотите, помогу?
  - Как?
  - Дайте руку, пожалуйста.
  Он дожевал кусок, запил вином. Потом, будто спохватившись, отложил вилку,
протянул широкую ухоженную ладонь. Фея осторожно подхватила ее снизу
цепкими лапками, склонилась над ней. То ли разглядывала, то ли вынюхивала
что-то.
  - Повторите за мной - зима, сима, пима, драй.
  - Чего? - насупился Ганюшкин.
  - Зима, сима, пима, драй... Заколдованные слова. Вы сразу почувствуете
облегчение.
  - Зима, сима... - тупо пробурчал он, сознавая всю нелепость происходящего.
  Внезапно через ее тонкие пальцы в него хлынул невыносимый жар, словно
разом засадил стакан спирта. Это было чудесно. В мгновение ока перед
внутренним взором промелькнула вся жизнь, окрашенная в солнечные тона,
вспыхнули и исчезли щемящие видения былого. Он аж застонал от наслаждения
- и вырвал руку.
  - Ведьма, - сказал он с уважением. - Высасываешь меня, да?
  В ее ответной улыбке едва заметное торжество.
  - Расслабьтесь, добрый господин. Ведь лучше умереть, чем жить с такой
чернотой.
  - С какой чернотой?
  - Которая у вас в сердце.
  Ганюшкин принял решение единственно верное. Метрдотель прав: эта куколка
для знатоков. Но кем бы она ни была, он вывернет ее наизнанку и узнает,
что у нее внутри. Но не сейчас, позже. После встречи с Мишаней. Достал
портмоне, отслоил пять зеленых сотенных купюр и положил перед ней.
  - Уговорила, девочка. Вот тебе пока на конфеты. Никуда не отлучайся.
Пришлю за тобой.
  Фея побледнела до синевы, к деньгам не притронулась. Он так и оставил ее
за столом, будто потухшую свечку.
  Мишаня явился через сорок минут. Вошел сияющий, оживленный, с тем
счастливым, восхищенным огнем в глазах, который Ганюшкин уже подзабыл. Так
первый ученик в классе смотрит на любимого учителя, преданный пес - на
хозяина, почесавшего ему брюхо. Сколько раз смягчало Гая Карловича это
голубое неистовое сияние! Теперь пробил час расплаты за нелепую при его
жизненном опыте доверчивость. Несколько месяцев назад провожал в
самостоятельное плавание родного человечка, сейчас принял в отцовские
объятия мелкого кидалу, променявшего синицу в руках на журавля в небе.
Бедный мальчик, заблудившийся в трех соснах...
  - Господи, какая радость, какой сюрприз! - восторженно лепетал Мишаня. -
Но как же так. Гай Карлович, не предупредили, не послали весточку... Не
встретили как положено...
  "Хитер, хитер подлец, - отметил Ганюшкин не без удовольствия. - Ни тени
беспокойства на простоватом, с тонко очерченными скулами лице. И ведь
догадывался, не мог не догадываться, что неспроста нагрянул владыка. И не
мог не чувствовать меча, занесенного над головой".
  - Сядь, не мельтеши, - благодушно прогудел. - Выпьешь чего-нибудь?
  - Вы же знаете, я не пью... Но если прикажете... Устроились в гостиной:
Ганюшкин в мягком кресле, Мишаня напротив на стуле - вытянутый как струна,
одухотворенный, готовый по первому знаку, как всегда, ринуться грудью на
любую амбразуру. Сколько еще молодой, неизрасходованной энергии в
предателе... Жаль, очень жаль, о так получилось. Что уже пора расставаться.
  Гай Карлович решил не тянуть кота за хвост и заговорил спокойно, без
нажима, а так, как если бы батюшка читал отходную по покойнику, который по
недомыслию и недостатку религиозного рвения натворил при жизни много
дурного, но, как всякая Божья тварь, заслуживает снисхождения. Исподволь,
с любопытством следил, какие метаморфозы происходят с Мишаней. По мере
того как нанизывал обвинения, лицо у подлюки вытянулось, побледнело потом
он попытался перебить наставника, вставить словцо, потом, с увеличением
тяжести аргументов, как-то сгорбился, переломился в поясе и поник на
стуле, будто задремал. Голубые, яркие глаза потухли.
  - Такие-то дела, голубчик Мишаня, - закончил Ганюшкин на печальной ноте. -
Можешь что-нибудь сказать в оправдание? Готов выслушать.
  Шмульцер ответил не сразу, с трудом вышел из оцепенения. Наконец тихо
произнес:
  - Навет... Обыкновенный навет. Кто-то решил от меня избавиться. Трудно
поверить. Гай Карлович, чтобы вы говорили всерьез. Двойная бухгалтерия,
эксклюзивные счета... Мистика какая-то.
  - Был бы рад, если так. Но я, Мишенька, своими глазами видел копии
документов. Отчасти горжусь тобой. За несколько месяцев наломать столько
деньжищ - надо уметь. Жалко зарывать такой талант в землю, да сам
понимаешь, другого выхода нет.
  - Гай Карлович, какие документы? Господь с вами. При нынешнем уровне
компьютеризации. Кто же верит документам? Разве что московская прокуратура.
  - Чему же верить, Мишаня? Твоим честным глазкам? Мишаня глядел оторопело,
но краска уже вернулась на его щеки, он готов был защищаться - и понятно
как. От всего отпираться, нагло, отчаянно. Уйти в отрицаловку. Что еще ему
остается? Но Ганюшкин жестоко ошибся в своей догадке. Мишаня в последний
раз дернулся, и вдруг в нем произошла неуловимая перемена. Ганюшкин увидел
перед собой другого человека, которого прежде не знал, - сосредоточенного,
нахмуренного, с сигаретой в руке. У этого человека были усталые,
старческие глаза. Он спросил:
  - Вам самому не страшно. Гай Карлович?
  - Ты о чем?
  - Да так... Расплачиваться все равно придется. За все ваши дела. И за то,
что сейчас со мной задумали. Чаша сия никого не минует.
  - Ну-ну, продолжай.
  - Да чего продолжать, я уж кончил. Об одном жалею силенок не рассчитал.
Хотел переиграть на вашем поле, а надо было по-другому. В прошлом году,
помните, когда сидели у Елизаветы в шалмане? Вы пьяненький сделались, из
моих ручек водочку лакали. Я уж было порошок приготовил, в последний
момент передумал. Слишком мелко для вас. Не почувствовали бы, как сдохли.
Без мук, без тоски. А может, и правильно, что передумал. Ладно, чего
теперь вспоминать... Зовите свою обезьяну.
  Произнесенные слова подействовали на Ганюшкина как удар в солнечное
сплетение. Чудовищным был не смысл, а сопровождавшее их перевоплощение
всегда раболепски преданного, восторженно-изумленного молодого человека в
иное существо, излучавшее рафинированную, ничем не замутненную, кристально
чистую ненависть. Такое  увидеть разве что в фильмах ужасов, но не в
жизни. Под маской простоватого, пусть оказавшегося плутом, но, безусловно,
талантливого провинциала внезапно обнаружился лик Фредди Крюгера из
"Кошмара на улице Вязов". На мгновение Ганюшкин задохнулся, спросил
дрогнувшим голосом:
  - Миша, опомнись... Что плохого я тебе сделал? Мишаня отрешенно улыбался.
Он выглядел столетним старцем.
  - Мне - ничего. Вы вообще никому ничего не сделали плохого. Но благодаря
таким, как вы, человечество погибнет. Рассыплется в труху. От него
останутся рожки да ножки. Я не против. Всадников апокалипсиса никому не
остановить.
  - О чем ты, Миша? Разве ты не один из нас?
  - Увы, нет. Я пытался противостоять, как умел. Говорю же, силенок не
хватило. Таких, как вы, надо давить в эмбриональном состоянии, как слепых
котят. Ладно, проехали. Найдется кто-нибудь ловчее меня - и оторвет вам
яйца. Зовите палача, чего тянуть?
  Ганюшкин успокоился: Мишаня явно бредил, а ему-то привиделось невесть что.
Какие-то перевоплощения, Фредди Крюгеры. Скорее всего, подлюка рехнулся от
страха. И это понятно. Кому охота помирать в его возрасте?..
  - Миша, если хочешь о чем-то попросить... Не сомневайся, выполню твою
просьбу.
  - Попросить? Вас? - От удивления Мишаня опять помолодел. - Впрочем, почему
бы и нет? Чисть зубки почаще, Карлович, а то больно говном воняет.
  Ганюшкин хлопнул в ладоши - тут же в комнате возник Рафик Башитов. Глянул
на хозяина, тот важно кивнул. Рафик приблизился к стулу, на котором сидел
Мишаня, примерился, вежливо попросил:
  - Нагнись, пожалуйста, к полу, да.
  Мишаня не пошевелился и глаз не поднял. И не оказал никакого
сопротивления, когда громадный чеченец ухватил его голову под мышку,
натужился, дернул - и с хрустом вывернул из грудной клетки. Потом бережно
уложил обмякшее тело на ковер.
  - Все, спасибо, ступай, - морщась, бросил Ганюшкин. Некоторое время
задумчиво разглядывал мертвого пасынка, его вытянувшееся, враз
подернувшееся серым пеплом скуластое лицо, распахнутые поблекшие глаза, в
которых застыла не боль, а странная усмешка. Словно дразнил благодетеля
вывалившимся изо рта синеватым языком. Загадочная история... Безусловно, в
ней было какое-то ценное указание для него, но пока он не мог уловить его
смысл.
  Связался с Кузьмой по мобильной трубке. Распорядился, чтобы тот немедленно
прислал труповозку.
  - Будет сделано, босс, - бодро отозвался менеджер. - Ребята уже выехали.
  Ганюшкин прошел в спальню, налил рюмку води Включил телевизор. Помянул
Мишаню. На экране, в передаче "Итоги" его побратимы втолковывали
растерянному президенту, чтобы тот поскорее принял закон о
реструктуризации РАО ЕЭС. Потом неунывающий Кисель в который раз грозился
разогнать, к чертовой матери, прокуратуру, которая, как стая гончих,
травит независимую прессу Гусинского.
  "Это правильно, - подумал Ганюшкин. - Это хорошо. Пора одернуть этих сук".
Сам не понял, к кому относится его раздражение. К президенту, снюхавшемуся
с чернью, или к Мишане. Кликнул Рафика. Тот вошел и невозмутимо ждал в
дверях.
  - Скажи, дорогой, у меня пахнет изо рта? Чем хорош был абрек - за все
время, сколько служил Ганюшкина, ни разу ничему не удивился. И всегда
отвечал на любой вопрос четко и внятно.
  - Зачем пахнет? Хорошо пахнет. Мужчиной пахнет. Коньяком, цветами роз.
Почему спросил, хозяин?
  - Кстати, о розах... Спустись вниз, приведи ту пигалицу. Знаешь какую?
  - Конечно, знаю, - ухмыльнулся чечен.
  4. РЕКОГНОСЦИРОВКА НА МЕСТНОСТИ
  Июль устоялся жаркий, без дождей. Хосписный дворик парил, как плывущий по
волнам "Летучий Голландец". Иванцов в беседке поджидал писателя Курицына,
с которым сговорились за завтраком поиграть в плевки на интерес. Кто
дальше плюнет, тот выигрывает: дает полновесный щелбан. Анатолий
Викторович легко переигрывал натужного, амбициозного пузана, но самолюбие
не позволяло писателю признать поражение. Накануне доигрались до того, что
на лбу Курицына от множества щелбанов выросли два пунцовых рога, но он
опять намеревался взять реванш.
  В беседку заглянула блондинка с желтыми волосами, с глазами как два
зеленых леденца. Он помнил ее смутно. Кажется, ее звали Надин, и кажется,
между ними что-то было, какая-то связь. Точнее не мог сказать. Лечение
привело к тому, что впечатления, события, давние и близкие, лица, родные и
чужие, смешались в одну кучу, при этом сны и реальность часто менялись
местами, было почти невоз отличить одно от другого. Он все больше
ощущал себя участником праздничного телевизионного шоу и в ожидании
сказочного приза, который непременно выпадет на его долю, наслаждался
каждой текущей минутой. И ничуть не удивился, когда главный врач хосписа,
блистательный Герасим Остапович Гнус, сообщил по секрету, что его личная
программа выздоровления близка к завершению и, воз, скоро он станет
отцом-основателем колонии россиянчиков-интеллектуалов. Говоря это, Гнус
поощрительно Улыбался, и от какого-то возвышенного умиления Иванцов Упал
на колени и поцеловал доктору руку.
  Блондинка тоже его узнала, но уточнила:
  - Вы ли это, Анатолий Викторович?
  - Кому же еще быть? - Иванцов на всякий случай оглянулся себе за спину. -
Я и есть.
  -  посижу с вами минутку?
  - Отчего же, пожалуйста. Места не купленные. Даже рад. Блондинка впорхнула
в беседку и уселась напротив, развратно расставив ноги, нагнувшись, уперев
руки в колени. Поза соблазнительная, ничего не скажешь... Иванцов
старательно пытался вспомнить, что же такое связывало его с этой девицей.
Были ли они любовники или нет? Скорее всего, нет. Его постоянная
сожительница мойщица Макела обладала необузданным эфиопским нравом и вряд
ли позволила бы им сойтись. Из ревности она свою лучшую подругу, тоже
мойщицу, Настю чуть не забила до смерти. Но полностью исключать вариант
любовной связи с зеленоглазой наядой нельзя. Не случайно она держится так
вольно. В хосписе поощрялись абсолютно раскрепощенные отношения между
полами. Все здешние женщины были легкодоступны, не корчили из себя
недотрог, а мужчины по мере сил и возстей старались им угодить. Тон,
конечно, задавал неутомимый Чубайс как стопроцентный янки, но и другие от
него не отставали. Да что там, даже старенький писатель Курицын однажды у
всех на виду, чифирнув за ужином, изнасиловал официантку Раю. Правда,
после этого его поднимали с пола с помощью пожарного брандспойта.
  - Никак не получается? - усмехнулась девица.
  - Что? - не понял Иванцов. - Что не получается? У меня все получается, - и
некстати добавил: - Я ведь господина Курицына дожидаюсь, но он, однако,
запаздывает.
  - Он не придет.
  - Как не придет? - возмутился Иванцов. - Мы договаривались, у нас матч.
Как  не прийти?
  - Его увезли на промывание. Уважаемый классик прокрался на кухню и слопал
чугунок гуляша. При его-то желудке...
  - А что за гуляш? Нам вроде не давали гуляша...
  - Гуляш хороший, к празднику приготовили. Натуральный "Чаппи". Из отборных
сортов крысиного мяса. Но чересчур много скушал, пожадничал.
  - К какому празднику?
  - К всенародному. Ко Дню Конституции... Анатолий Викторович, вы
притворяетесь или действительно все забыли?
  Грудью, глазами, желтыми прядями потянулась к нему - и перед Иванцовым
вдруг возникло забавное видение: будто они с этой аппетитной блондинкой,
взявшись за руки, в годом виде стоят перед ответственной правительственной
комиссией. Комиссию возглавляет чуть ли не сам Герник Самсонорич, чего на
самом деле не могло быть. Герник Самсонович, известный в хосписе под
фамилией Ганюшкин, почитался за полубога, ему молились, приносили
субботние дары, с его именем на устах ложились под нож, если возникала
необходимость радикальной коррекции. Зачем небожителю опускаться до
мирской суеты? Скорее всего, промелькнувшая картинка относилась к
виртуальном ряду. От этого она не становилась менее значимой, но ею нельзя
поделиться с девицей. Она не поймет. У каждого обитателя хосписа свой,
наглухо заблокированный сопредельный мир, в зависимости от того, к какой
группе перевоплощенных он принадлежит. Но даже в том случае, если он,
Иванцов, и блондинка Надин из одной группы, общие воспоминания исключены.
Это вопрос этики. Делиться воспоминаниями считалось неприличным, примерно
как в прежнем, убогом мире, который он покинул, было зазорно мочиться на
глазах у всех. Его обеспокоило, что блондинка словно подталкивает его
именно к этим ощущениям. Он осторожно поинтересовался, очарованный ее
взглядом:
  - Что я должен помнить, Надин? Вас ведь так, кажется, зовут?
  В ее леденцовых глазах отразилось разочарование. Нервным движением
раскурила сигарету.
  - Значит, не успела... Анатолий Викторович, а что, если я приглашу вас
прогуляться? Пойдемте со мной?
  Иванцов растерялся. Отказаться нельзя, могут принять за импотента,
импотенция в хосписе каралась строго, вплоть до внеплановой лоботомии, но
бежать сломя голову за явно расшалившейся девицей тоже неудобно. Макела
узнает, да мало ли что...
  - Прогуляться в парк? - уточнил он.
  - Я знаю одно укромное местечко. - Она лукаво подмигнула, не оставляя
сомнений в своих намерениях. - За крематорием полянка. Там нам никто не
помешает.
  "И не услышит", - подумал Иванцов, сам испугавшись этой мысли. Откуда-то
он знал, что это единственное место на территории хосписа, которое не
просушивается и не просматривается. Помнил и то, что подобная информация
не входила в программную установку. Ответил уклончиво:
  - Прогуляться , а вдруг господина Курицына отпустят раньше времени? Я
дал слово. Он имеет право на реванш. Смешно, конечно. Он слишком стар,
чтобы меня переплюнуть. Но ведь это дело чести.
  Надин рассмеялась:
  - Бросьте, Анатолий Викторович. Никто его до вечера не отпустит. После
промывки желудка ему еще сделают укорот. Неужто вы боитесь молоденьких
давалок?
  Иванцов покраснел.
  - Чего мне бояться? Я мужчина кондиционный. Если угодно знать... - На этом
прикусил язычок. Излишняя похвальба была неуместна.
  Блондинка подхватила его под руку и повела через парк. Просторный,
насквозь прожаренный солнцем, он был наполнен людьми. Прогулка до обеда
была обязательной, режимной, как и процедуры. Как обычно, на волейбольной
площадке рубились две команды, делали подачи, вопили при удачном приеме,
хотя играли без мяча. Точно так же вели себя игроки в настольный теннис,
веселые, оживленные, человек семь за столом, но с одной ракеткой на всех.
Тут и там прохаживались санитары, зорко наблюдая, нет ли где-нибудь сбоя.
У железных ворот курили два незнакомых омоновца. Чубайс выволок из кустов
на веревке упирающуюся, захлебывающуюся в истеричном блеянии козу. Все
естественно, привычно, мирно, как в любом другом санатории. Иванцов
затормозил возле шахматистов, узнав обоих: правозащитник Ковальчук и лидер
фракции Госдумы, либерал-патриот Жирик. Оба угрюмые, сосредоточенные.
Жирик, помолодевший в сравнении с собой прежним лет на двадцать, но легко
узнаваемый по бирке на груди, где так и было написано: "Я - Жирик.
Однозначно". На доске не было фигур, но Иванцов на тонком уровне уловил,
что победа склоняется в сторону либерала. Когда проходили мимо, тот
насмешливо бросал правозащитнику:
  - Ну что, сдаешься, козел?! Здесь тебе не в бункере у Басаева.
  Иванцову хотелось досмотреть партию, но девица дернула его за руку,
увлекла дальше. Из пограничной зоны на них с ревом выпрыгнул здоровенный
овчар, но немного не дотянулся, лязгнул пастью вхолостую. Некий проблеск
сознания ослепил Иванцова:
  - Фокс, дурашка, не узнаешь?!
  Пес зарычал, дернулся еще разок: цепь не пускала.
  - Анатолий Викторович, ну что вы как маленький! Дался вам этот песик.
  - Но мы знакомы, я вспомнил. Я его приручил.
  - Не вы, - шепнула Надин, прильнув к его боку и жарко обняв. - Тот был
другой человек.
  - Наверное, - согласился Иванцов. - Но вот что странно. Я - другой, а
собачка та же самая.
  Обогнули часовенку-крематорий и внезапно очутились словно в другом
измерении. Тихая полянка, укрытая деревьями, как шатром. Все звуки
долетали сюда приглушенными, смазанными, и даже автоматная очередь (видно,
озорники омоновцы пустили свинцовый веер над головами волейболистов, они
частенько так развлекались) воспринималась как стрекот кузнечиков. Лишь
черный дым из трубы крематория оседал в ноздрях зловонной гарью. Похоже,
сегодня обрабатывали "нулевой" контингент: забракованных бомжей, бродячих
пенсионеров.
  Надин присела на пенек, Иванцов - на другой. Протянула пачку сигарет.
Иванцов сигарету взял, послушно прикурил от поднесенной зажигалки, но был
в недоумении. Девица не спешила раздеваться. Может, хотела, чтобы он начал
первый?
  - Чего ждем? - спросил игриво и потянулся к молнии на боку ее комбинезона.
  Надин отстранила его руку.
  - Анатолий Викторович, хватит валять дурака. Я сегодня ухожу.
  - Уходишь? Куда? Неужто на выездной семинар? Он недавно слышал про эти
семинары, куда отправляли самых отличившихся пациентов, самых
выздоровевших, самых перспективных. В груди шевельнулась зависть. У Надин
задрожали губы:
  - Анатолий Викторович, миленький, ну пожалуйста! Сделайте что-нибудь.
Придите в себя хоть на минутку. Я же не могу вас оставить одного.
  Не столько слова, сколько плачущий голос и гримаса отчаяния что-то
сдвинули в его рассудке. Он понял, чего она ждет. Заторопился.
  - Ага, я сейчас!.. - Скинул армейский ботинок и за черную головку вытянул
из подошвы длинную блестящую титановую иглу - бесценный подарок Макелы.
Примерился и вонзил ее в нервное сплетение под коленной чашечкой.
  Острейшая боль, хлынув через рецепторы позвоночника в мозг, мгновенно
привела его в чувство, сорвала черную пульсирующую повязку с глаз. Из
глубины естества, как из подземных недр, высунулась испуганная мордочка
прежнего, не до конца аннигилированного человека, заполошного специалиста
по социальным конфликтам, доктора, прости господи, каких-то наук. Внешне
это никак на выразилось. Иванцов закашлялся, затушил сигарету, скользнул
по сторонам пробужденным, прозревшим (интересно, надолго ли?) взглядом.
Отрезал категорично:
  - Я никуда не побегу. Мне некуда бежать.
  - Как некуда, Анатолий Викторович? У вас жена, дети. Сын и дочь. Сын -
бизнесмен, дочь - вся в политике. А вы говорите "некуда".
  Воспоминание, более острое, чем игла, кольнуло его в сердце. Возникли из
небытия красавица Оленька, нежнейший цветочек, пушинка родная, и
сосредоточенный, вечно нахмуренный супермен Виталик, и за ними, словно в
прозрачной дымке, заплаканное, осунувшееся, драгоценное лицо Машеньки,
незабвенной супруги; по памяти, как по паркету, прокатился гомон
черноголовых детишек, которые.. приходили к ней на уроки.
  - Их никого уже нету, - сказал он.
  - Как нету? Опомнитесь, Анатолий Викторович! Оленькой я виделась совсем
недавно. Она жива-здорова. Работает у Громяки советником.
  - Нет, - уперся Иванцов. - Ты ничего не знаешь Надя... Кажется, вы вместе
с Олей учились?.. Их никого больше нет: ни Оли, ни Виталика, ни Марии
Семеновны Их еще раньше изменили. Они меня сюда и сплавили переделку.
  Надин погладила его по руке:
  - Неправда... Никто вас сюда не сплавлял. Оленька по прежнему любит, и
жена ждет. За Витальку не ручаюсь, он всегда был деревянный. Это все
терапия, Анатолий Викторович. Они вас залечили. Вы проходите по важной
программе переработка интеллигенции на пользу Европе. У них по программе
все время сбои, а с вами получается. Поэтому держат так долго. Иначе давно
отправили бы в отстойник.
  - Интересно знать, - Иванцов ей не верил, вдобавок чувствовал, что
понимание, обретенное через боль, вот-вот исчерпает себя, - почему ты
такая умная? Тебя тоже лечат, а рассуждаешь, как будто одна из них.
  - Ах вот в чем дело... - Надин улыбалась невесело, - Я же классная шлюха.
Умею себя подать. На меня япошка глаз положил. Да и сам Гнус не прочь
побаловаться. Оба хотят иметь меня в натуральном виде. Поэтому дали
отсрочку... Анатолий Викторович, решайтесь. Сегодня мы должны уйти. Шанс
очень хороший.
  - Мы уже уходили один раз, - напомнил Иванцов. Надин задумалась, сказать
или нет? Намекнула:
  - Нам помогут. Анатолий Викторович, другого шанса не будет.
  Иванцов заговорил как-то отстранение, словно прислушиваясь к самому себе:
  - Спасибо, Наденька, но не хочу. Не хочу возвращаться туда, где был.
Сказать по правде, я благодарен этим подонкам. Лекарствами или еще как-то,
они вернули мне первобытное состояние покоя. Теперь я знаю, что такое быть
частью природы, растением. Больше мне ничего не надо... Ты зовешь обратно
в люди, да? Но ведь я стану не просто человеком, а интеллигентом. Господи
помилуй.. Нет ничего подлее и омерзительнее этих странных существ, мнящих
себя выше других по той единственной причине, что умеют связывать слова в
длинные предложения... Опять видеть кривляющиеся, глумливые, паскудные
рожи на экране и сознавать, что ты один из них? Наденька! Да по мне лучше
сдохнуть прямо здесь и сейчас.
  Надин поразила тихая бессмысленная ярость человека, которого когда-то
боготворила.
  - Стыдно, Анатолий Викторович. Вас просто сломали, превратили в животное -
и вы радуетесь этому. Стыдно! Вы ли это?
  На секунду Иванцов смутился, но не успел ответить. В голове что-то громко
щелкнуло, потекла блаженная истома, и былой человечек, осколок минувшего
века, высунувшийся ненадолго, поспешил укрыться в поджелудочной железе.
Иванцов бодро ухватил девушку за бочок.
  - Детка, чего медлим? Пли пришли языком трепать? Надин чуть не заревела,
но самообладание ей не изменило.
  - Погоди, миленький, сейчас, сейчас... - отобрала у него иглу, нагнулась и
аккуратно ввела ее в углубление в подошве.
  Иванцов воспользовался моментом и повалил ее на траву. "Лишь бы Макела не
засекла, - подумал он с опаской, - Хорошая женщина, но некультурная.
Изувечит обоих..."
  * * *
  Сидоркин попадал в разные переделки, иногда ему казалось, что прожил уже
две жизни, а не одну даром что молод, но поганее места, чем хоспис
"Надежда", не встречал. Рекомендация у него была надежная из надежных, от
Пакулы Сипатого, ближайшего сподвижники Ганюшкина, проверить ее ничего не
стоило, поэтому в хосписе его приняли хорошо и сразу без всякой волокиты
поставили на ответственную работу - истопником в крематории. Истопник -
это по фене, на самом деле работа заключалась в том, что Сидоркин, как
белый человек, сидел за современным компьютерным пультом управления и
следил за режимом в топках, по необходимости добавляя или убавляя
напряжение. Конечно, за ним неусыпно следили, и конечно, ему предстояло
пройти общепринятую коррекцию личности, о чем его предупредил Клим
Падучий, директор крематория, но Сидоркин и не рассчитывал задерживаться
здесь надолго. Оперативная задача простая: законтачить с Марютиной и
вызволить ее отсюда, как обещал. То, что он попал в крематорий, было и
хорошо и плохо. Хорошо, потому что  спокойно разобраться в
обстановке, а плохо, потому что оказался отрезанным от основного здания и
от всей проходящей там жизни. Крематорий полноценно функционировал по
ночам, днем Клим Падучий запирал его в каморке с маленьким зарешеченным
окном и железной койкой, застеленной солдатским ватным матрацем.
Оправляться тоже приходилось прямо здесь, в помойное ведро. На второй день
Сидоркин взбунтовался и потребовал, чтобы его выводили на прогулку.
  - Я вольнонаемный, а не зэк, - сказал он. - И здесь вроде не тюряга. Что
за дела вообще?
  Клим Падучий, которому он высказал свои претензии, искренне удивился:
  - При чем тут вольнонаемный или нет? Порядок для всех один. Лучше, парень,
не шебуршись. До тебя тоже один туг сидел и шебуршился. Знаешь, где он
теперь?
  - В топке? - догадался Сидоркин.
  - Почти.
  - Но ты сам свободно передвигаешься. Уходишь когда хочешь.
  - Со мной не равняйся, - насупился начальник. - Я второй год на программе,
а ты неизвестно откуда взялся. Даже на дезинфекции не был. Кто тебя
прислал, тому и жалуйся.
  - Тогда у меня заявление.
  - Чего?
  - Передай начальству, без прогулок я не согласен. Пусть увольняют.
  - Шутник, - хмыкнул Падучий. - Ладно, чего-нибудь придумаем, парень ты
вроде неплохой. По какой статье парился?
  - По семьдесят второй, - наугад ответил Сидоркин. - Политический я.
  С Климом Падучим вся ясно: он не опасен, но и помощи от него ждать не
приходится. Скорее всего, попал сюда либо из какой-нибудь московской
группировки, либо из префектуры. У него на лбу написано, что невменяемый,
но готов исполнять, что прикажут. Похоже, даже не перевоплощенный, а такой
как есть от природы. Воз, помыкался и в бизнесе. Хорошо известный тип
исполнителя, но не без тайной думки в душе. Без заветной мечты о халявном
миллионе, общей и единой для всех новых русских. Кроме него в крематории
крутилось еще одно существо по имени Зяма, полуживотное, получеловек,
мускулистый мужичок, словно отлитый из нержавейки, без проблеска света в
очах. С ним хорошо было молча покурить в прозекторской. Зяма выполнял всю
черную работу: загружал топку, чистил котлы, мыл полы... Сидоркин
попытался вступить с ним в контакт, но на все вопросы получал в ответ
невнятное мычание, хотя без всякой примеси угрозы. Низшая ступень, продукт
полной переработки человеческого сырца. В каком-то смысле воплощенный
идеал будущего трудолюбивого, покорного, доброжелательного россиянина.
Сидоркин поинтересовался у Падучего, кто такой Зяма и понимает ли он
человеческую речь.
  - Понимает все, что надо, - с заметным испугом ответил начальник. - Не
лезь не в свое дело, парень. Уши отрежут.
  Вопрос с прогулками на другой день решился положительно. Падучий вручил
ему ключ от входной двери:
  - Час перед обедом, час перед ужином, - объявил он торжественно. -
Благодарить не надо. Отстегнешь от зарплаты десять процентов. Если она у
тебя будет.
  Предупредил также об опасностях: охрана стреляет без предупреждения,
собаки рвут в клочья, лучше ни с кем не разговаривать. Но если попадется
приличная самочка из местных, включая обслугу,  затащить в кусты и
трахнуть - это не возбраняется.
  Самое большое потрясение Сидоркин испытал, когда встретил на дорожке
своего любимого телеведущего Леню Якубовича. Столкнулся с ним нос к носу.
Якубовича он любил за то, что тот дарил и получал много подарков, никогда
не унывал и бесшабашным идиотизмом превосходил всех участников "Поля
чудес". Напяливал на жирную тушу все, что приносили, натужно зубоскалил,
пил вино, чуть ли не сверкал членом, ухал филином - и своим озорным
простодушием выгодно отличался от многих других блистательных и любимых
народом телеведущих американского замеса. Впрочем, их всех, от самых
ироничных, как Дима Дибров, до безупречно глубокомысленных, как Кисель,
роднило изредка наползающее на лица выражение внезапного потустороннего
страха, будто перед неизбежным арестом. Когда Сидоркин опытным глазом
подмечал эту серую, могильную тень, ему хотелось пожалеть, утешить
забубенных, удачливых представителей победившей творческой элиты, сказать
им ласково: "Не горюйте, ребята, авось и пронесет!"
Оправившись от изумления, Сидоркин радостно поздоровался и попросил
автограф, однако Якубович хотя и остановился, но смотрел куда-то мимо и
словно не понял просьбы.
  - Вы ли это, Леонид? - уточнил Сидоркин. - Я не обознался?
  Все так же глядя поверх забора, телеведущий с достоинством ответил:
  - Приз - полтора миллиона. Крути колесо.
  - Приз вам или мне? - не понял Сидоркин.
  - Лорд Гамильтон даст полтора миллиона, а сэр Генри Поуп еще больше. Но я
еще поторгуюсь. Прочь с дороги, смерд!
  Сидоркин уже догадался, что хотя это Якубович, но совсем не тот, которого
показывают по телевизору, а чрезвычайно на него похожий. Та же циничная
ухмылка, тот же сальный блеск в глазах, но без лошадиного гогота и
бесовсих ужимок. Более очеловеченный. Значит, не соврал доктор Варягин:
"Дизайн" клепал двойников на продажу. Ноу хау.
  На прогулке встретил еще много знакомых, уважаемых и любимых россиянами
людей, но уже не вздрагивал, как при столкновении с Якубовичем. Словно
весь светский бомонд околачивался в парке хосписа, но его это не
волновало. У него были крепкие нервы. Он лишь посетовал, что его самого,
Сидоркина, вряд ли кому-то придет в голову размножать. Рылом не вышел.
"Дизайну" он может пригодиться разве что для донорских органов.
  Марютину обнаружил в затишке за павильоном "Пиво-воды", где, естественно,
никто ничем не торговал, зато убойного вида санитар в белом маскхалате
раздавал бесплатно нарядные книжечки Камасутры. Сидоркин на всякий случай
взял сразу три и получил от санитара поощрительный жетон "Отличник
сексуальной подготовки". Надин сидела на скамеечке рядом с тучным,
импозантным господином в синем комбинезоне, удивительно похожим на Гаврюху
Попова, одного из лидеров либеральных реформ, бывшего мэра, узаконившего
взятку как высокоморальную норму демократии, ныне, к сожалению,
полузабытого. "Интересно, - подумал Сидоркин, - по какой цене идет двойник
великого реформатора на международном рынке?" Когда Сидоркин подошел,
Гаврюха как раз произносил следующую фразу: "Никакие инвестиции,
голубушка, не спасут эту страну, помимо частной собственности на землю.
Поверьте стреляному воробью..."
Надин слушала внимательно. За несколько дней, прошедших с их встречи, она
не изменилась, разве что немного осунулась и пудра плохо скрывала
кровоподтек, спускающийся со скулы на шею. Серый комбинезон с бретельками
и кокетливым зашитым кармашком на груди был ей очень к лицу.
  - Прикурить не найдется? - глухо обратился к ней СиДоркин.
  Надин подняла голову - и глаза их встретились. Это был ответственный
момент, если учесть, что за ними следили. Девушка выдержала испытание с
честью. Лишь глубоко вздохнула да дрогнули реснички - вот и все. Небрежным
жестом, не вставая, протянула зажигалку, и Сидоркин прикурив и буркнув:
"Спасибо, красотка!" - прижал к ее ладони клочок бумажки с запиской.
Конечно, огромный риск, но другого выхода не было: время работало против
них. В записке ничего не было, кроме даты и времени: через два дня,
четверг, три часа ночи. Записка вместе с зажигалкой исчезла у нее в
рукаве. Нельзя было задерживаться ни на секунду, но бес толкал его в бок,
и он никак не мог оторваться от ее глаз, которые вдруг начали
фосфоресцировать леденцовым светом.
  - Профессор, у тебя на роже горчица, - пошутил он и наконец неловко
зашаркал прочь.
  - Хамло! - донеслось вдогонку, - Уверяю, голубушка, самый гуманный способ
избавиться от плебса - глобальная стерилизация.
  Еще успел услышать игривый смешок Надин. Дошел до гаража, откуда навстречу
вывернулся дюжий охранник с автоматом наизготовку. Наставив дуло,
предупредил:
  - Проваливай. Запретная зона.
  - Покурить не желаешь, братан? - улыбнулся Сидоркин. - Имеется натуральная
махра.
  - Ты что, подсиненный? - Детина свирепо выкатил желтые бельма. - Или
выездной?
  - Я прогуливаюсь, - обиженно пояснил Сидоркин. - С разрешения начальства.
Никакой не подсиненный. Такой же трефовый, как и ты.
  Из-за спины охранника, в открытом проеме железных ворот разглядел три
тачки - джип, "Фольксваген" и фары какого-то неведомого лимузина с рылом,
как у "Форда". В глубине копошился мастеровой, что-то ладил на верстаке.
Запор на воротах обычный, с японской начинкой. Сверху - стеклянный глаз
телескопа.
  - Откуда взялся такой шустрый? - поинтересовался охранник.
  - От Падучего, из крематория. Туда приставлен.
  - Что же он тебе не объяснил, где  шляться, а где нет? Ведь тебе,
сучонку, повезло. Не Марик на смене. Он балабонить с вашим братом не
любит. Сразу всадил бы блямбу между глаз - и не шукай вечерами.
  - За что?
  - За серое пальто... Нервы у него, понял? Все, канай отсюда! Кому сказал?
  Охранник сделал вид, что дергает спуск на автомате, но Сидоркин видел, что
настоящей злобы в нем нет. Испытывать его терпение, конечно, не следовало,
но он решил проверить, действуют ли на территории хосписа обыкновенные
рыночные законы. Отступил на шаг, слезливо забормотал:
  - Не сердитесь, господин офицер, я все объясню. У меня сызмалу большая
приверженность к тачкам, а своей никогда не имел. Вот и тянет хоть на
чужие полюбоваться. Сейчас укапаю, не сердитесь. Дозвольте еще один вопрос
задать?
  - Чего тебе?
  - У меня какая мечта-то? Хоть разок на иноземной прокатиться. А как
сделать, не знаю. Все гонят, проклинают. Не могли бы вы поспособствовать,
господин офицер?
  - Ты что, поганка, совсем опупел?
  - Не задаром, конечно. Деньжат-то я подкопил. Заплатить готов. Но хотелось
бы, конечно, в такую усесться, как энта, с красными фарами. Охранник
огляделся, опустил автомат.
  - И скоко, говоришь, подкопил бабок?
  - Врать не стану, а сотни полторы зеленых наскресть могу, - с гордостью
объявил Сидоркин.
  - Давай сюда! - Охранник протянул лапу, которая неожиданно вытянулась на
полтора метра вперед. Сидоркин хихикнул.
  - Извиняйте, господин офицер, но я же не лох. Такие башли с собой не ношу.
  - Не доверяешь, что ли? - Детина скрипнул зубами и снова вскинул автомат.
  Сидоркину показалось, на самом деле готов пальнуть. Поспешил оправдаться:
  - Что вы, господин офицер, я в людях разбираюсь. Вы честный человек,
видно. Принесу, когда скажете.
  - Ладно, давай поближе к ночи. Когда стемнеет.
  - Сегодня никак не смогу, работы невпроворот. Вы когда в другой раз на
смене?
  Детина пожевал толстыми губищами, какая-то мысль в Нем бродила. Понятно
какая.
  - Через двое суток, в четверг.
  Сидоркин совпадению обрадовался, кое-какой план замерцал в голове. По всей
видимости, разговор записывали но вряд ли кто-то придаст значение бредовой
болтовне.
  - Мне ведь только в салоне посидеть да кнопками пощелкать. Охота душой
воспарить.
  - Воспаришь, поганка, не сомневайся. Токо бабки не забудь. Зашибу насмерть.
  - Это мы понимаем. Извините, вас как звать-величать?
  - Зови вашим благородием, не ошибешься. Сидоркин подобострастно захрюкал:
  - У меня в мелких купюрах, ничего?
  - Ничего, сосчитаем.
  - Разрешите идти, ваше благородие?
  - Ступай отсюда, пес.
  Насчет работы как в воду глядел. Ночка выдалась недреманная,
беспросветная. Суточный объем материала равнялся месячной норме. Им троим,
пришлось отдуваться за чье-то разгильдяйство и недосмотр. Одновременно
подъехали три "Газели" с отбраковкой из московских клиник, за ними, уже
после полуночи, подкатил огромный рефрижератор: оказалось, городские
власти проводили чистку вокзалов и свалок (в русле месячника "Экологию - в
каждый дом") и по контракту с "Дизайном-плюс" все излишки переправили в
хоспис, где был якобы единственный на всю Москву исправно работающий
коммерческий крематорий.
  - Так всегда с этой гребаной пересортицей, - объяснил майору Падучий. -
Они там напортачат, а мы горб ломаем.
  Пропускная способность у двух печей была небольшая, рассчитанная на нужды
лишь самого хосписа, и ближе к утру японские чудо-сковородки раскалились
добела. Сидоркин вопил, что котлы вот-вот взорвутся, стрелки приборов
шкалило на красном, но Падучий даже не отвечал. Как простой оператор,
напялив на голое туловище кожаный фартук, помогая Зяме на загрузке, а
когда выдыхался, подменял Сидоркина на пульте, и тот бросался на
бесконечный поток трупаков, аки коршун на добычу. При этом, естественно,
поставщики не удосужились толком проверить, доведен ли груз до кондиции:
некоторые доходяги оказывались живыми, от огня приходили в себя, начинали
качать права, отчего процесс кремации сопровождался истошными воплями и
матерными проклятиями.
  Казалось, адовой работе не будет конца. Поутру явится инспектор из
администрации, и если обнаружит неоприходованный материал или хотя бы
кровяные лужи на полу, наказание последует незамедлительно. Всей
безалаберной команде грозила та же самая печь.
  - А тебе это надо? - пошутил взмыленный Падучий, и Сидоркин сказал, что не
надо.
  Он был тертый калач: десять лет при Елкине, сбросившем страну в неолит,
провел на оперативной работе, смутить его дух было трудно, - но ничего
ужаснее и противоестественнее этой ночи вспомнить не мог. Воочию довелось
убедиться, как будет выглядеть подлунный мир, когда планы россиянских
реформаторов окончательно воплотятся в жизнь. Если бы не двужильный Зяма,
им с Падучим нипочем не справиться. От непосильной работы Зяма раздулся,
как шар, морда посинела и чуток обуглилась, но на ней  было прочитать
нечто похожее на то упоение, какое его прародители-люди когда-то
испытывали в бою. Он беспрерывно глухо рычал и, улучив момент, жадно
слизывал с рук дымящуюся кровь.
  Под утро, когда все кончилось и горы горячего пепла упаковали в
пластиковые мешки с изящной маркировкой фирмы "Дизайн-плюс", Клим Падучий
выставил на стол литровую бутыль медицинского спирта.
  - Садись, пацаны, отбой. Надобно освежиться. Мы это заслужили.
  Собственноручно разлил спирт по алюминиевым кружкам, другой посуды в
крематории не водилось.
  - Помыться бы сперва, - выразил желание Сидоркин, чувствуя, что
перетруженные жилы гудят, как провода.
  - Сразу нельзя, - урезонил Падучий. - Вода не возьмет, испарится. Надо жар
изнутри уравновесить. Тогда безопасно.
  Зяма застенчиво пристроился на краешке табуретки, оценил, какая ему
оказана честь. Кружку принял с благодарным блеянием.
  Сидоркин спросил у начальника:
  - Он откуда в натуре такой? Какой-то странный немного.
  - Не нравится? - усмехнулся Падучий. - Гляди, сам таким не стань. Вообще
случай поучительный. Из него хотели полевого командира сделать. Ну, типа
Хаттаба. По заказу одного мультяшки из Канзаса. И вон что вышло. Хотя
ручаться не могу. От знакомого санитара слышал. Может, врет.
  Дрожащими руками, с трудом клоня голову, осушили кружки. Зяма сладко
зачмокал, будто выпил компоту, обвел нас счастливым поросячьим взглядом и
медленно повалился с табуретки на пол.
  - Пить совсем не умеет, - прокомментировал Падучий. - Но как работник -
сам видел. Главное, крови не боится. Многие из переделанных почему-то
крови боятся. Повторим?
  - .
  Первая кружка подействовала на Сидоркина как удар колуном по затылку, но
уж лучше это, чем оглядка на пережитую ночь. Падучий наполнил кружки, но
пить не спешили, каждый уткнулся в свою посудину - отдыхали.
  - Почему боятся? - полюбопытствовал Сидоркин. - Может, побочный эффект?
  - Феня говорит - санитара Феней зовут, он из бывшей профессуры, - он
говорит, кодом предусмотрено, чтобы боялись. Чтобы хозяевам не навредили.
Говорит, раньше переделанные иной раз в буйство впадали. Кусались, за перо
хватались. Всяко бывало. Приходилось усыплять, а денежки-то тю-тю.
  - Давно хотел спросить, господин Падучий, вы ведь тоже вроде переделанный?
  Ожидал, что директор взбрыкнет, но ничуть не бывало. Трудная ночь и
спиртяга в кружках их породнили.
  - Не-е, не переделанный. Я на электроде, во-о, гляди. - Падучий нагнул
голову, разгреб волосы на макушке - и показал лиловый бугорок, из которого
торчал крошечный штырек антенны. - Можешь потрогать, не ударит.
  Сидоркин уважительно прикоснулся к антенне кончиком указательного пальца.
  - А что лучше, переделанный или на электроде?
  - И то и другое хорошо, смотря по направлению. - От спирта Падучий впал в
благодушную словоохотливость. - Смотря куда нацелили. Для умственной
работы, как у нас, переделанные не годятся. В сущности, они все дебилы,
хотя об этом не принято говорить. У них болевой порог низкий. Землю копать
или в рудниках - это пожалуйста. Феня говорит, большинство россиян, кого
не купят на вывоз, туда и направят, в рудники. Ты в армии служил?
  - Доводилось, - признался Сидоркин.
  - Тогда поймешь. Электрод - это вроде ефрейторской лычки. Не завидуй, тебе
такой же впарят. По моей рекомендации.
  - Когда?
  - Недельки через две. После полного обследования. Ну что, поехали?
  После второй кружки бодрствовали недолго, может, минут пять. Задымили
"Примой", но так и улеглись на полу рядом с Зямой с горящими чинариками в
зубах. Сморило.
  Утром инспектор из администрации еле-еле поднял троих пинками.
  5. НА ВОЛЮ
  К четвергу все было готово к побегу, да и тянуть дальше опасно. К
Сидоркину, не соврал Клим Падучий, уже подбирались медики. Накануне взяли
все анализы, включая мозговую пункцию, сняли энцефалограмму и
просканиро-вали на аппарате "Сигма". Как раз утром в четверг за ним
прибежал посыльный и отвел в центральное здание на третий этаж, к
кабинету, на котором висела табличка "Личный представитель". Его принял
маленький, гибкий, с хищным оскалом и немигающими желатиновыми глазками
японец по имени Су Линь. Разговор был короткий, но содержательный. Су Линь
поздравил его с удачным началом карьеры и сообщил, что рекомендации
проверены и не вызывают сомнений. Потом спросил; кем он был раньше, до
того как попал в хоспис.
  - Никем, - отозвался Сидоркин. - Болтался, как говно в проруби.
  - Я имею в виду профессию.
  - Какая там профессия... Обыкновенный был совок, пока свободу не дали. А
уж там, конечно, пробовал бизнесом заняться, но не очень получилось.
Мозги-то ржавые.
  Су Линь пронизывал его насквозь желатиновыми лучами.
  - Откуда вы знаете господина Сипатого? Сидоркин скромно потупился:
  - Просто посчастливилось. Оказал ему небольшую услугу.
  - В качестве киллера?
  - Что-то вроде того. Убрал одного субчика, который у него путался под
ногами.
  - Может быть, вы и Гаю Карловичу оказывали услуги? Сидоркин разгадал
ловушку, поставленную в восточном духе.
  - Ни в коем разе, господин Су. Мы свое место знаем. Выше головы не
прыгнешь.
  Японец удовлетворенно хмыкнул.
  - Кам вам наша лечебница?
  - Как в раю, - сказал Сидоркин.
  - Работа нравится?
  - Врать не буду, работа хорошая, чистая. Но хотелось бы продвинуться чуток
повыше.
  - Мечтаете о собственной иномарке? - улыбнулся Су Линь.
  Сидоркин порозовел.
  - Кто нынче не мечтает? Да не всякому везет.
  - Образование какое?
  - Какое там образование при коммуняках... Школу окончил с грехом пополам.
Дорожные знаки различаю. В стройбате, опять же, честно скажу, был на
хорошем счету. Имею значок "Отличника боевой и политической подготовки".
По пьянке потерял, поверьте на слово.
  - Выпить, значит, не дурак?
  - Как любой россиянин. Но меру знаю. Не больше литра в день.
  По доброму оттенку презрительной улыбки Су Линя было видно, что чем-то
бойкий собеседник ему приглянулся.
  - Что ж, солдатик, не так часто к нам попадают добровольцы, -
пооткровенничал он. - Обычно набираем сотрудников по принудительной
вербовке. Тем больше у вас шансов продвинуться. Пожалуй, будем готовить по
методу Шабдурасулова, по третьей категории. Не возражаешь, любезный?
  Сидоркин, которому так и не предложили присесть, вытянулся в струнку.
  - Премного благодарен, - выпалил он, как на плацу. - Коли кто к нам
добром, мы завсегда отслужим.
  - Ступай, ступай, красавец... Ишь, глотка луженая...
  Тянуть нельзя, да и незачем. При последней встрече в парке с Надин она
едва заметно прикрыла глаза: дескать, все поняла, не подкачаю. Мысленно
Сидоркин ее приободрил: держись, кроха, это все не больше чем игра. Как и
вся наша жизнь.
  Двух ночей и трех дней ему вполне хватило, чтобы основательно
сообразоваться на местности. Действовать предстояло внаглую, на арапа, что
было противно его дисциплинированной офицерской натуре, но время и
обстановка не оставляли выбора. Или уложится в десять - пятнадцать минут,
или...
  В четверг, как по заказу, смена выдалась легкая,  сказать, никакая.
До часу ночи кремировали всего двоих: садовника Абрамыча (неизвестно чем
провинился) и двойника налогового фельдмаршала Починка. Сидоркин уже
поднабрался кое-какого опыта и сам, без подсказки Падучего, догадался, в
чем дефект у Починка. Тот пришел на кремацию своими ногами, и перед тем
как Падучий сделал ему обезболивающий укол, лишь истошно визжал и хрюкал.
Не мог членораздельно пропищать даже свою знаменитую присказку: "Заполни
декларацию и спи спокойно, товарищ!" Да и личиной был не очень схож. Тот,
которого поставили главным мытарем, похож на сосущую попискивающую пиявку
с продолговатой тыковкой, а двойник больше напоминал дождевого червя,
случайно выползшего на солнцепек. Вдобавок с короткими ручками и ножками.
Правда, не в халате, - в любимом фельдмаршальском мундире. Все равно вряд
ли за такую поделку самый отмороженный американос отвалит больше сотняги.
Явный брак.
  Управившись с этими двоими, больше часа бездельничали, попивали пивко,
перекинулись с Падучим в дурачка. Зяма набивался третьим, жалобно мычал,
протягивая волосатую клешню, но Падучий грубо его одернул:
  - Пошел на хрен, урод!
  - Может, примем? - пожалел Сидоркин убогого.
  - Думай, что говоришь. Обратной переделки не бывает. Животное - оно и есть
животное.
  Играли на интерес и по-крупному, хотя и в кредит. Сидоркин проиграл
начальнику пять партий подряд и, вместе со вчерашним, задолжал ни много ни
мало - около лимона зеленых. Падучий заметно подобрел, расслабился.
  - Эх, парнишка, когда только расплотишься... А платить придется. Долг
чести. Иначе - на счетчик.
  - Расплачусь как-нибудь, - хмуро пообещал Сидоркин.-. Мне япошка повышение
посулил. Конечно, после переделки.
  - То-то и оно. После переделки. А где гарантия, что из тебя второго Зяму
не слепят? Самураям нельзя верить. Они за свои слова не отвечают. Чуть
что, харакири себе сделают - и с кого тогда спросить?.. Не-е, надо что-то
другое придумать.
  - Давай тогда последний кон на всю сумму, - предложил Сидоркин.
  Раскинули карты, и вскоре он опять оказался в дураках. Долг подскочил к
двум миллионам. Оба задумчиво смотрели друг на друга. Чтобы снять
напряжение, Сидоркин сказал:
  - Ладно, чего там... Буду отдавать частями. Вот, возьми пока сто рублей.
На тачку копил. Придется, видно, похоронить мечту.
  Падучий деньги взял, достал лист бумаги, карандаш - и погрузился в
какие-то сложные расчеты. Сверху написал фамилию Сидоркина, вниз пошли
крестики и бесконечные цифры. Сидоркин глянул на часы - без пятнадцати
три. Пора.
  - Пойду, что ли, курну на воле, - объявил безнадежным голосом.
  Падучий даже не взглянул на него.
  На дворе стояла тихая лунная ночь. Ни ветерка, ни звука. Сидоркин понимал,
что тишина обманчива: и собаки бродят на цепи, и охранники в сторожевой
будке у ворот не дремлют. Плюс сигнализация повсюду, где только .
Хотя, с другой стороны, ночные меры предосторожности принимались больше
для порядка. Обитатели хосписа, и пациенты, и персонал, после вечерних
процедур валились вмертвую. Вопрос в том, сумеет ли Надин перехитрить
надзор? Сидоркин полагал, что сумеет. Она из молодых, да ранняя. И его
сердце тянулось к ней, как намагниченное.
  В трехэтажном здании окна светились лишь на первом этаже: там, в
диспетчерской, возле обзорных телеэкранов дежурят двое операторов. Тоже,
небось, кемарят вполглаза. Им он собирался нанести визит в первую очередь.
  По заранее продуманному маршруту, хоронясь в тени деревьев, обогнул здание
и, перемахнув небольшое освещенное пространство, очутился возле закрытого
мусорного люка, над которым поработал еще с вечера. Из инструментов y него
были с собой пассатижи и длинная отвертка с массивной металлической
ручкой. Но этого хватило, чтобы поддеть крышку и сдвинуть засов. Трудность
была в том, чтобы по гладкому, почти отвесному желобу подняться на два-три
метра - до первой дверцы из шахты. Разумеется, не самое сложное упражнение
из тех, какие ему доводилось осваивать в программе подготовки спецгруппы
"Варан", только когда туго было... Семь лет назад. С тех пор он заметно
раздобрел, поэтому, без особых затруднений преодолев подъем, едва не
застрял в узком входном "оконце", нелепо завис с башкой наружу и с
туловищем в люке. На "переливание мышечной массы" по системе "Ниндзя"
затратил, наверное, столько же энергии, сколько молотобоец расходует за
рабочую смену. Но справился, ничего. Хотя потерял даром драгоценные
секунды. Зато потом все пошло как по маслу. Ураганом ворвался в
диспетчерскую и разбомбил операторов, даже не успев их разглядеть. Одного
приложил мордой об компьютер, второго сбил со стула и задавил на полу.
  Через минуту очутился в холле на первом этаже, постоял, привыкая к
полумраку. Сюда должна подгрести Надин, но пока он слышал только звон в
ушах, мощные удары успокаивающегося сердца - и больше ничего. Хоспис
действительно спал мертвым сном.
  Потом сверху, с лестницы, донеслись осторожные шлепки, будто по мокрому.
Что-то в этих звуках было не так. Он шагнул навстречу - и понял что.
Вместе с Надин спускался, судя по шаркающей походке, пожилой господин: его
лицо оставалось в тени. Казалось, мужчина идет не сам по себе, а девушка
тащит его насильно: оба двигались неуклюже, будто на ощупь. Сидоркин
негромко окликнул:
  - Я здесь, - и, приблизившись, добавил: - Кто это? Надин ответила шепотом:
  - Это Иванцов, Олькин папа.
  - Ты в порядке? - спросил Сидоркин, быстро решая: вырубить этого папу на
лестнице или... Надин угадала его мысли.
  - Без него никуда не пойду, - сказала твердо. На обсуждение неожиданно
возникшей проблемы не было времени. Сидоркин подвел их к двери и тут
оставил, приказав стоять смирно и, как только услышат машину, бежать к ней.
  - Все поняла?
  - Да, Антон... Поцелуй меня.
  Он прикоснулся к ее губам и не почувствовал ничего. В железную дверь
гаража постучал отверткой. Второй решающий этап побега. Здесь все могло
сорваться, но не сорвалось. Загремели запоры, дверная щель раздвинулась на
несколько сантиметров - и грубый голос спросил:
  - Кто там? Чего надо?
  - Ваше благородие, - заторопился Сидоркин, - это я из крематория. Бабки
принес, как сговаривались.
  Дверь открылась так, что он смог протиснуться. В гараже было светло и
сыро. Здоровенный охранник сзади подтолкнул его к верстаку:
  - Ну даешь, мудило! Я уж думал, закосил. Хотел сам к Падучему
наведаться... Давай, сколько у тебя?
  - Ваше благородие, не сочтите за хамство... Хотелось бы усесться, а уж
тогда... Мечта всей жизни, ваше благородие...
  Автомат болтался на ремне, и охранник небрежным движением забросил его за
спину. Гоготнул:
  - Ну придурки, мать вашу... Прям как дети... Давай, садись в какую хошь.
  Сидоркин выбрал джип. Мощная, надежная машина. В опытных руках навроде
тарана. Вскарабкался на сиденье, включил свет. Ключи в замке, все путем,
без обмана. В сердце колыхнуло нехорошее предчувствие: слишком легко все
складывалось. Это не к добру. Хотя как легко? Вон какой-то Олькин папаша
некстати объявился. Это уже накладка.
  Включил зажигание, движок послушно заурчал.
  - Эй! - окликнул снизу детина. - Давай бабки, потом газуй. Ишь барин
выискался.
  - Ага, ваше благородие, - счастливо заухал Сидоркин. - Еще бы телку в
салон. Для куражу.
  - Телку тебе?.. А хо-хо не...
  Охранник не успел досказать: сверху получил два прицельных удара
пассатижами в лоб. Пока качался и падал, Сидоркин спрыгнул вниз и забрал у
него автомат. Потом задвинул тело под верстак, добавив для верности еще
разок по черепушке. Уж больно могуч был "ваше благородие".
  Раскрыл ворота на всю ширь - и выкатился к крыльцу. Надин уже помогала
одолеть ступеньки своему попутчику. Иванцов? Иванцов? Что-то ведь
знакомое, но думать некогда. Посадил доходягу в машину, не удержался,
буркнул:
  - Он же наколотый... Зачем он тебе?
  - Не говори, чего не знаешь.
  - Машину водишь?
  - Я все вожу.
  - Тогда давай за баранку...
  Прошло десять минут с того момента, как он вывалился из вентиляционной
трубы. Хоспис спал. Сигнализация молчала. Все хорошо. Остался последний
пункт - рывок на волю. Надин справилась с машиной лихо: джип добрался до
ворот в несколько скачков. Сидоркин похвалил:
  - Молодец, я так не умею, - и спрыгнул на землю. Из будки вышел охранник в
десантной робе, с автоматом, естественно. У Сидоркина тоже был с собой
автомат.
  - Открывай, рожа! - крикнул раздраженно, - Не видишь, что ли? Срочный рейс.
  Охранник таращился изумленно.
  - Какой рейс? Ничего не знаю. Давай бумагу. Между ними шагов пять - и
Сидоркин, сбросив на локоть приклад, выстрелил охраннику в грудь.
Оттолкнул падающего и влетел в будку. Там еще двое таких же десантников.
Сидоркин не хотел их убивать, хотя убить было проще.
  - Руки! - шумнул жутким голосом. - За голову! Не шевелиться, гады!
  Опытные бойцы и не думали шевелиться, отнеслись с пониманием. Молча
пялились на него, заложив руки за голову. Один заметил сочувственно:
  - У тебя, видно, крыша поехала, браток?
  - Как ворота открыть?
  Боец показал глазами на железную коробку с рубильником.
  - Вниз дернуть?
  - Нет, вверх... Ты, что ли, кокнул Гришу? Не ответив, Сидоркин, стоя
боком, поднял рубильник.
  В оконце увидел, как железные створки начали медленно расползаться. После
выстрела счет времени шел уже на мгновения.
  - К стене! Оба. На колени. Живо, суки!
  Парни подчинились охотно, но тот, который интересовался судьбой Гриши,
опять не удержался от вопроса:
  - Почему такой злой, земеля? Тебя, может, обидел кто? Скажи, поможем.
  Испытывая чувство глубокой симпатии, что в подобной ситуации было нелепо,
Сидоркин нанес два удара прикладом по стриженым затылкам.
  Когда выскочил на крыльцо, там все уже изменилось. Ночь взорвалась
какофонией звуков, озарилась пересекающимися лучами прожекторов.
Заполошные человеческие голоса перекрывал собачий лай. Сидоркин оттеснил
Надин от баранки, из ворот вылетел на бешеном форсаже. Скорость набрал
сразу такую, словно собирался взлететь. Мощные фары вырвали из мрака
сосновый лес, какие-то строения, похожие на амбары, деревенскую улочку с
темными домами... Ночное блестящее шоссе ложилось под колеса с томными
вздохами, как отдающаяся женщина. Сидоркин спросил о том, что его
интересовало больше всего:
  - Что с тобой сделали? Ты на игле?
  - Не думай об этом. Я в порядке.
  - А этот, сзади... он измененный?
  - Не говори так. Он все понимает. Анатолий Викторович, как вы себя
чувствуете?
  С заднего сиденья глухо донеслось:
  - Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним...
  - Шлягер семидесятых годов, - определил Сидоркин. - Забавный дядечка. Но
зачем он тебе?
  Надин не ответила, закурила. Машина выскочила на пустынное предутреннее
Дмитровское шоссе. Погони не было. Слишком все гладко, слишком. Так не
бывает. Опыт подсказывал Сидоркину, что если все идет так гладко, то в
конце, когда перестанешь опасаться, обязательно ждет ловушка. Но это
неважно. Ловушка так ловушка. Он примерно представлял, как она будет
выглядеть.
  - Одного не могу понять, - сказал он, - как ты уцелела?
  - Внешние данные, - призналась Надин. - Кое-кому притянулась. Не хотели
портить товар. Антоша, ты вовремя успел.
  Ревности он не почувствовал. Это раньше мужчины ревновали женщин и сходили
с ума от любви. Теперь другие чувства пришли на смену, более рациональные.
Сидоркин охотно порассуждал бы об этом с Надин, узнал ее мнение, но
впереди уже показалась Москва - сумрачный, призрачный город, средоточие
всех пороков и соблазнов.
  - Сейчас заброшу вас на квартиру, будете сидеть до особого распоряжения.
Причем безвылазно. Там все есть: продуктишек на три дня, постельное белье.
Горячая вода, свет, газ, даже телек. Но по телефону не звони. Только я
буду звонить. Услышишь три гудка - трубку не снимай. Потом еще три гудка.
На третий раз ответишь.
  - И маме нельзя позвонить?
  - Никому нельзя.
  На заднем сиденье пассажир блаженно замычал.
  - Эх, ну зачем нам такая обуза? - опять не выдержал Сидоркин. - У
перевоплощенных обратного хода нет. Я наводил справки.
  - Не смеши, какие справки? Никто всей правды об этом не знает.
  - О чем об этом?
  - Антон, умоляю! Я буду полной скотиной, если его брошу.
  Переехали окружную. Москва просыпалась тяжко. Редкие фигуры пенсионеров на
тротуарах. Это их час. Первый, самый уловистый шмон помоек.
  - Антоша, поверь, - заговорила Надин каким-то утробным голосом, - я так
тебе благодарна, я все для тебя сделаю! Все, что захочешь.
  - Ничего мне не надо, - отозвался Сидоркин. - Радуйся, пока жива.
  6. БЕЙ, БЕГИ
  Стоило ему появиться в конторе, как последовал вызов к Крученюку. Это было
странно по двум причинам. Входя в спецгруппу "Варан", он подчинялся
полковнику лишь формально и не обязан был перед ним отчитываться. Но это
деликатный вопрос, лучше не заострять на нем внимание. Кто кому
подчиняется, дело десятое. Полковник Крученюк внимал лишь тем аргументам,
которые получал из какого-то иного штаба, расположенного отнюдь не в их
ведомстве. Вторая странность: вызов передал дежурный капитан Симе-нюк
прямо в вестибюле. Сказал, криво ухмыляясь:
  - Ну, Антон Иванович, кажется, ты влип. Беги к деду, он рвет и мечет.
  С чего такая спешка? Оставалось предположить, что люди из "Дизайна" за
ночь успели его идентифицировать. При неограниченных возстях
господина Ганюшкина это вполне реально. Но очень худо. Ох как худо...
  Крученюк поздоровался вежливо, даже предложил сесть, потом сухо спросил:
  - Где шляетесь, майор? Никто вас не может найти.
  - Болел, товарищ полковник. Шибко занемог.
  - И где изволили болеть? Домашний телефон не отвечал.
  - Практически был в коме. Не брал трубку.
  - Наглеете, майор, да? - Темные пытливые глаза худощавого полковника и
простодушный взгляд Сидоркина на миг встретились, как собака и кот на
узкой тропе.
  - Товарищ полковник, чем я провинился? Больничный в порядке, еще на три
дня выписан... Я досрочно вышел с температурой, как фанатик сыска.
  - Советский пережиток.
  - Знаю, что пережиток, но бухгалтерия оплачивает.
  - Вот что, майор, я давно за вами наблюдаю, и впечатление складывается
удручающее, честно скажу. Какой-то вы внутренне разболтанный. Вечно что-то
себе на уме. Поэтому прошу, когда в следующий раз надумаете болеть,
докладывайте мне лично.
  - Слушаюсь, Павел Газманович.
  Он сознательно вел себя немного развязно, но не для того, чтобы нарваться
на неприятность. Напротив, с училища приученный к воинской дисциплине,
впитавший ее в кровь, он всегда инстинктивно следовал уставным отношениям,
но с Крученюком - особый случай. Неизвестно откуда взявшийся полковник сам
не был военным человеком ни по букве, ни по духу.  только удивляться,
что тот, кто прилепил ему звание, не дал сразу генерала или маршала, а
почему-то ограничился полковником. С Крученюком проще поладить, если
слегка дерзить. Тех, кто ему не дерзил, он вообще не считал за людей и
часами мучил у себя в кабинете лекциями на абстрактные темы, к примеру о
том, почему наемная армия, как в Штатах, намного боеспособнее, чем наша.
Сидоркин никогда не позволил бы себе никаких вольностей в беседе со своим
непосредственным командиром полковником Саниным, возглавлявшим "Варан". По
той простой причине, что уважал Санина и в душе признавал, что до Санина
ему еще тянуться и тянуться. Тот был рыцарем без страха и упрека, хотя
душа у него обуглилась до черной головешки. Но где сейчас Санин? Полтора
месяца от него нет вестей, и группа ни разу не собиралась вместе. Ходил
слух, что полковник в заграничном турне, где-то на Каймановых островах, а
за кем охотится - неизвестно. Ох как хорошо было бы с ним сейчас
повидаться!..
  В конце концов Крученюк его отпустил, потребовав срочно составить справку
по делу серийного маньяка Кузи Севастопольского. Предлог для вызова явно
надуманный, и это еще больше насторожило Сидоркина. Маньяк Кузя числился
за отделом, но конкретно к Сидоркину имел косвенное отношение. Впрочем,
как к любому другому сотруднику конторы. Кузя был виртуальной фигурой, на
которую повесили несколько нераскрытых убийств и объявили в розыск.
Естественно, искать его никто не собирался, потому что, скорее всего,
никакого реального Кузи Севастопольского в природе не существовало. Года
два назад он был создан воображением неких оперативников, которые уже
покинули контору. Мода времени. По сводкам, поставляемым в министерство,
бродили несколько вымышленных персонажей, среди них два банкира, один
сатанист, один вор в законе по прозвищу Струна и трое американских
шпионов, внедренных еще при царе Горохе. Посвященные, включая и Сидоркина,
знали об этой мистификации, но только посмеивались в усы: откуда повелась
такая мода и кто за ней стоял, объяснить, наверное, не смог бы сам Господь
Бог. Правда, как раз в деле Кузи Севастопольского имелись самые
убедительные доказательства его наличности: фоторобот, отпечатки пальцев
и, уж конечно, ужасные снимки истерзанных жертв, прокручиваемые в
теленовостях.
  Позже уединились с Сережей Петрозвановым в ведомственном буфете на втором
этаже, где подавали много вкусных и недорогих яств, к примеру сосиски от
Пал Палыча по семь рублей за порцию или грибную запеканку с ветчиной
по-монастырски - за десять рублей огромная тарелка, а также здесь имелись
разнообразные напитки, включая пиво пяти сортов. Старлей сперва
обрадовался, а потом чуть не впал в депрессию, когда понял, что наставник
не желает даже освежиться. Заподозрил, что тот просто не хочет светиться
публично, и намекнул, что  подняться в кабинет, у него, дескать,
припасено, но Сидоркин остался тверд.
  - Сам не пью с утра, - пояснил другу, - и никому не советую. Похмеляться -
верный путь к алкоголизму. А алкоголизм - верный путь к духовной
деградации. Я, Сережа не тебя лично имею в виду, тебе деградация уже не
грозит, а рассуждаю, так сказать, теоретически.
  - При чем тут похмеляться? - обиделся старлей. - Все-таки есть повод -
твое выздоровление. Если думаешь, Крученюк из-за меня бесится, то
ошибаешься. Я все сделал как надо. Хочешь знать, он меня тоже на ковер
таскал, а кто я для него? Не более чем соринка в глазу.
  - И что спрашивал?
  - Как что? Где ты. Чем болеешь. Я сказал, точно не знаю, но вроде у тебя
гепатит. Кстати, Антон Иванович, у меня в портфеле натуральная горилка. С
перчиком. Дружбан прислал контрабандой из Херсона. От печени - самое оно.
  Сидоркин призадумался и, морщась, надкусил эклер.
  - Вот что, Сережа, у меня еще одна маленькая просьба. Но срочная.
  - Весь внимание, шеф.
  Сидоркин объяснил, что нужны документы на мужчину и женщину:
загранпаспорта, открытые визы и все прочее. Настоящие, но с вымышленными
фамилиями. Чтобы комар носа не подточил.
  - Сделаешь?
  Светловолосый богатырь глубокомысленно пожевал губами, что-то прикинул:
  - Если по коммерческому каналу - тысяча баксов. Не меньше. За один
комплект.
  Сидоркин недовольно скривился:
  - А если по бартеру?
  - Никак нельзя. Бартер - это же след.
  - Ладно, деньги будут. Завтра. А документы нужны послезавтра. Допустим, с
выездом в Прагу. У меня там есть зацепка.
  - Антон Иванович, как  такой важный вопрос обсуждать всухомятку?
  - И еще, Серж... Пожалуй, с этой минуты тебе лучше держаться в стороне.
  - Что так?
  - Боюсь, за мной началась охота. Лучше, если будешь на расстоянии.
  - Кто же охотники? - Взгляд старлея блеснул нехорошей искрой.
  У Сидоркина в груди потеплело. Ах, если бы еще командир Санин был в
пределах досягаемости...
  - Сам не знаю. Только догадки... Документы, Сережа. Это сейчас самое
главное.
  Разговаривать в буфете было безопасно, оба это знали, но перед тем как
задать следующий вопрос, Петрозванов наклонился ближе к другу:
  - Сам тоже хочешь слинять?
  - Береги себя, Сережа, - посоветовал Сидоркин. - Ты на грани белой горячки.
  Чтобы позвонить на конспиративную квартиру, вышел на улицу к автомату.
Добрался аж до метро. Черт его знает, какие меры уже принял Крученюк. Но
если он связан с "Дизайном", то будет действовать жестко и быстро.
  Надин ответила строго по инструкции, мысленно он похвалил ее за это. Но
голос был безрадостный. Оказывается, тот субчик, Олькин папаня, спит
семнадцать часов подряд и не хочет просыпаться.
  - Что это значит?
  - Я боюсь, Антон. Вдруг он вообще не проснется?
  - Но дышит пока?
  - Антон, прошу тебя!
  - Ладно, что-нибудь придумаю. Сама как? Ответила после паузы:
  - Почему ты вчера не остался? Удивительно, но он заранее знал, что она об
этом спросит. Хотел, чтобы спросила.
  - Почему молчишь, Антон?
  - Думаю.
  - Побрезговал, да?
  - Пожалуйста, - попросил он, - обойдись без идиотских женских штучек.
  - Хорошо, - ответила она словно с облегчением, - Обойдусь.
  В контору не вернулся, сел в свою "шестеху" и немного покрутил по городу.
Нет, пока чисто. Из очередного автомата позвонил единственному человеку,
который, в его представлении, мог помочь папане. Уговорился о немедленной
встрече в скверике неподалеку от фирмы "Геракл". Предупредил, чтобы, не
дай бог, не наделал глупостей, хотя понимал, что в этом человеке, по всей
видимости, сожжены все чувства, в том числе и страх.
  Но он ошибся. После их недавней встречи доктор Варягин как-то заметно
помолодел и взбодрился. И в сквер вошел, крадучись и оглядываясь по
сторонам, как бывалый конспиратор из какого-нибудь криминального мыльного
сериала. Но за ним никто не следил.
  - Нужна консультация, - сказал ему Сидоркин, угостив сигаретой. - По
вашему профилю.
  - Разрешите присесть?
  - Присаживайтесь, курите... Дело вкратце вот в чем... Пока рассказывал,
доктор рассеянно улыбался, с удовольствием затягивался дымом - и было
ощущение, что витает в облаках.
  - Семен Куприянович, вы меня слышите?
  - Да-да, разумеется, извините... Я помню Иванцова, профессора, да, да...
Хотя это вовсе не по моей епархии. Иванцов проходит по программе
стабилизации интеллекта, там Гаспарян верховодит. К нему надо ехать, на
"Сокол". Но он вам ничем не поможет и даже разговаривать не станет.
  - Почему?
  - Ну что вы... Конченый человек. Один из руководителей проекта. По-своему,
гений, конечно... Знаете, о чем я думаю уже несколько дней?
  - Откуда же?
  - Вы меня не убили... Почему? И еще. В каком странном облике приходит
возмездие... Вы совсем молодой человек, хрупкий, уязвимый. А тут -
империя, воплощенное царство зла. Неужто замахнулись? Как это ?
Ничего не пойму... После вашего ухода я почувствовал какое-то обновление.
Что-то во мне пробудилось, давно похороненное. Я понимаю, мне прощения
нет, но я начал молиться. Смешно, да?
  У Сидоркина не было времени на выслушивание откровений, и ему не
понравился лихорадочный блеск в глазах доктора. Казалось, это душевное
опустошение дало внезапную вспышку огня, как бывает при приглушенном
торфяном пожаре.
  - Сосредоточьтесь, пожалуйста, доктор... Он все время спит. Что это значит?
  - Ах, вы все про Иванцова? Да ничего не значит. Мы не знаем, в какой он
стадии. Если цикл близок к завершению, то он вообще уже не человек. Донор
мозговых клеток. С другой стороны, такой затяжной, могильный сон может
быть положительным симптомом. В том смысле, что организм продолжает
сопротивляться расщеплению клеток. Гаспарян разбирается лучше меня. Это
тончайшие исследования, прорыв в третье тысячелетие. Если бы они так не
спешили... Но они спешат. Коммерция. Бизнес. Что тут скажешь? У вас есть с
собой оружие?
  Сидоркин не удивился стремительному переходу.
  - Не беспокойтесь, убить я могу голыми руками, - уверил он. - Но хоть
что-то вы сможете посоветовать?
  - Да, конечно... - Варягин заторопился, достал бланки, авторучку, начал
писать, подложив записную книжку, прорывая бумагу пером. - Выпишу пару
коктейлей, надо колоть через каждые три часа. Пусть спит. Теперь чем
дольше проспит, тем лучше. Но как вам удалось? Я слышал сегодня утром
краем уха... Гай Карлович в бешенстве. О-о, не хотел бы я быть на вашем
месте.
  Сидоркин забрал бланки, уточнил, в какой аптеке взять лекарство. В любой.
На прощание посоветовал:
  - Вам самому неплохо что-нибудь принять успокаивающее. Ишь как разобрало...
  Доктор уходил с восторженной, детской улыбкой на пропитой физиономии.
  Сидоркин поехал домой за заначкой. План был такой: сперва деньги, потом
завезти на квартиру лекарства, потом вернуться в контору. Отдать деньги
Сережке. Потом... Да чего там, хотя бы эту короткую программу и успеть
выполнить.
  Нет, не успел. Хорошо хоть был настороже. В родном подъезде задержался у
почтового ящика, и пока возился с замочком, сверху, от лифта спустился
незнакомый гражданин с неприметным, как дым, лицом, в каком-то длинном,
необычного покроя пиджаке. Сидоркин следил за ним краем глаза и заметил,
как гражданин замедлил движение, будто что-то хотел спросить, и свернул с
прямой линии, которая вела с лестницы к дверям подъезда. При этом сунул
руку в боковой карман и что-то потянул оттуда, оказавшись буквально в шаге
от Сидоркина. Ждать не имело смысла Сидоркин сцепил руки в замок и,
развернувшись, нанес незнакомцу страшный удар снизу в челюсть. Мужчина не
успел сгруппироваться, отлетел к батареям, хрястнулся о них спиной, но на
ногах устоял. И даже вынул из кармана руку, в которой блеснула заточка, но
проделал это как бы в полусне. Майор подошел к нему, отвел руку с ножом -
и поддел коленом в промежность, после чего мужчина опустился на колени и
начал странно трясти головой, словно бык, отгоняющий слепней. Сидоркин
забрал у него нож и обыскал Из-под мышки, из наплечной кобуры выудил
милицейскую пушку - ТТ. Посланец "Дизайна" экипировался солидно, но решил
почему-то воспользоваться ножом.
  - Жить-то, небось, хочешь? - посочувствовал Сидоркин, приставив ему пушку
ко лбу, - Ведь молодой еще...
  - У-у, - промычал злодей.
  - Понятно... Говори, на кого пашешь, мудила?
  - У-у, - повторил страдалец, пуча туманные от боли глаза.
  - Один пришел или с корешами?
  - У-У, - прогудел тот в третий раз - и Сидоркин не выдержал, со словами:
"А вот тебе и му-у!" - врезал рукояткой пистолета в висок.
  Мужичок, как оползень, улегся под батареей. Может, стоило затащить его
наверх и допросить погуще, но время поджимало. Главное он выяснил и так:
его не собирались брать в заложники, пытать, консервировать... Все это
чушь. Кто-то отдал простой, как, правда, приказ: найти и ликвидировать.
Это накладывало на него, Сидоркина, особую ответственность по отношению к
самому себе и к тем, кто надеялся на его помощь.
  * * *
  Генерал Могильный, седоволосый, румянощекий мужчина, под пристальным
взглядом Гая Карловича стушевался, как мальчишка. Он сидел в удобном
мягком кресле в кабинете Ганюшкина, перед ним рюмка коньяку, в пальцах
сигарета "Парламент", а почудилось на миг, вытянулся по струнке перед
грозными очами секретаря обкома, как бывало когда-то. Когда-то! Были и мы
рысаками. Высокий чин в МВД, гроза преступного мира, пробившийся снизу, из
оперов, благодаря только личным заслугам, Борис Борисович пятый год
возглавлял службу безопасности "Дизайна-плюс", подчинялся непосредственно
Ганюшкину, купался в деньгах, как в грязи, но сильно за это время сдал как
физически, так, пожалуй, и умственно. И не возраст был тому причиной. Что
такое шестьдесят с хвостиком для потомка корневого, крестьянского рода?
Отец жил до восьмидесяти, пил водку, как молодой, жил бы и дальше, да по
пьяни сбила электричка. Дед по отцовской линии, обыватель Херсонской
губернии, когда перевалило ему за девяносто, похоронил свою бабульку и
женился на молодой, на учителке Катерине, и та успела родить ему двоих
пацанов. По материнской линии дед сгинул в пучине войны, дослужившись до
полковника, и в могилу за ним ушла звезда героя. Нет, не ранняя старость,
конечно, причина ослабления организма, а тот непроницаемый,
фиолетово-сизый туман, который исподволь, но все необратимее окутывает
сознание. Тяжелые, беспросветные мысли взращивали мрак души. Многого не
мог уразуметь Могильный в новой и прогрессивной жизни, как, к примеру, и
того, почему он, заслуженный пес государев, трепещет перед неведомым
существом с хищным, подвижным носярой? Неужто лишь потому, что страшится
худой, нищей, беспросветной старости? Но как случилось, что существа,
подобные Ганюшкину, подмяли под себя, покорили великую страну? Какая сила
стоит за ними? Много, слишком много было вопросов, на которые он не
находил ответа, но которые давили, гнули к земле, не оставляя надежды
распрямиться. И винить некого: в услужение к победителям пошел по доброй
воле, никто не гнал.
  Никогда еще хозяин не разговаривал с ним так пренебрежительно, свысока, не
скрывая истинных чувств, которые обычно прятал под маской фальшивого,
иногда даже с заискивающей ноткой приятельства. Читал ему нотацию, как
учитель нашкодившему школяру, унижал каждым словом, и старому служаке было
стыдно за обоих: и за того, кто глумился, и за себя, позволявшего глум.
Розовые щеки генерала словно заиндевели, но лицо выражало почтительное
внимание - и больше ничего.
  - Ты хоть понимаешь, что происходит? - спросил Ганюшкин, сделав ударение
на слове "ты". - Какой-то зарвавшийся мерзавец, пугало чекистское,
проникает на мою территорию, умыкает мое добро - и - уходит как ни в чем
не бывало. И что дальше? Дальше я прошу своего друга, милейшего генерала,
которому плачу... может, мало плачу, Борис?.. Так вот, прошу генерала,
чтобы он приструнил наглеца, дал по башке, наказал как следует - и что же?
а ничего. Оказывается, подонка невоз найти. Где невоз? В
Калифорнии? На Аляске? В бразильской сельве? Нет, генерал не способен его
обнаружить в родной матушке-Москве, которая вся как под рентгеном. Как
понять, Борис Борисыч? Что еще за игрушки?
  Могильный не знал, какого ответа ждет работодатель, да и весь разговор был
скучный, необязательный. При чем тут пугало чекистское? Какая Калифорния?
Вся сцена фальшивая насквозь. Как всегда, Ганюшкин недоговаривал главного,
потому что это главное было вне сторожевой, а в сущности лакейской
компетентности генерала. Уязвленный презрительным тоном, он все же
попробовал приоткрыть завесу, сунуть нос туда, куда его не пускали.
  - Еще день-два - и возьмем негодяя. Никуда не денется, - примирительно
пробасил. - Признаюсь, вчера вышла досадная накладка, спугнули... Теперь
он настороже. Но вы, Гай Карлович, справедливо заметили: в Москве
спрятаться негде, это наш город. Мне другое непонятно: почему такая
нервозность, спешка? Какой-то майор, парочка психов - какая от них угроза?
То есть какая разница, сегодня мы их накроем или завтра?
  Носяра у Ганюшкина от изумления вздернулся вверх, что противоречило
законам человеческой природы, но не удивило генерала. За неполные пять лет
общения с необыкновенным существом он и не такого нагляделся.
  - О чем ты, Борис? - тихо осведомился Ганюшкин. - О чем сейчас спросил?
  Могильный смутился, но не утратил присутствия духа.
  - У сыска свои законы. Вслепую работать трудно. Хорошо, когда общая
картина понятная. Мотивы, связи, причины - вся цепочка. Мне ваши секреты
ни к чему. Гай Карлович, но логика поиска всегда проистекает из мотивов,
преступления.
  - Секреты, говоришь? Логика поиска?
  Ганюшкин сдавленно хмыкнул, присел в кресло напротив генерала и
доверительно положил руку ему на колено, чего Могильный страсть как не
любил. В памяти сразу всплывали разговоры о нетрадиционной сексуальной
ориентации хозяина, хотя очевидных подтверждений у него не было. Но не
хотелось получить доказательства таким прямым путем. Замечал, не раз, увы,
замечал лихой блеск в глазах Ганюшкина, когда тот таким образом, будто
невзначай, теребил его массивное колено или прижимался ненароком. Скорее
всего, просто озоровал, а там - чем черт не шутит... Не хотелось на
старости лет оскоромиться.
  - Хорошо, объясню, - продолжал Ганюшкин, будто не замечая, как напрягся
генерал, - У вас, у сыщиков, своя логика, а у нас, у управленцев, - своя.
Мы, дорогой Борис Борисыч, пришли в эту страну всерьез и надолго. Но, как
верно подметил Владимир Ильич, взять власть намного легче, чем удержать.
Если угодно, Боря, это политический вопрос. Да, два психа, профессор и
девка, сами по себе пустое место и цена им грош. Включая и оборзевшего
майора. Важно другое. Если кто-то покусится на святая святых, на частную
собственность, и мы им спустим хоть один раз, то где гарантия, что они не
посягнут на большее? Не возмечтают о новом переделе? Здесь не может быть
никаких компромиссов. Вас самих, кажется, учили, суть не в наказании, а в
том, что оно неотвратимо. Улавливаешь мысль, старина?
  Могильный потянулся за рюмкой, на которую давно с вожделением поглядывал,
и Гай Карлович убрал блудливую ручонку.
  - Чего тут не уловить? Только я ведь про другое спросил. Отчего такая
спешка? Какие для нее основания?
  Ганюшкин нахмурился, сгонял носяру туда-сюда, словно принюхался к
сквозняку.
  - Нет, тебе, видно, не втолкуешь... Лучше доложи, какие меры приняты.
  - Из Москвы не уйдут. По плану "Перехват" под контролем аэропорты,
вокзалы, речной порт. Подключены диаспоры: кавказцы, вьетнамцы, китайцы...
Вся милиция на ушах. Премию объявили за поимку. Долго они в норе не
просидят, обязательно высунутся. Наш человек из ведомства майора постоянно
на связи. Все, как говорится, схвачено. Не вижу причин для беспокойства.
  - А больницы? Без больницы им не обойтись.
  - Вам бы в органах работать, - похвалил Могильный. - Естественно, больницы
тоже под присмотром. Разрешите уточнить одну деталь?
  - Ну?
  - Как я понимаю, продолжает действовать нулевой вариант?
  На секунду Ганюшкин задумался.
  - Пожалуй, с девкой помедлим. Она еще пригодится... А этот мусор... Эх,
Борис, кабы ты знал, как иногда надоедает вся эта возня с букашками... Так
хочется махнуть на все рукой - и улететь в иные края, где люди живут, а не
звери. Но - нельзя. Никак нельзя. Взялся за гуж - не говори, что не дюж.
Как вас одних оставить? Оглянуться не успеешь, опять всю страну засрете.
  Встретились глазами, и, как обычно, генерал смущенно потупился.
  * * *
  Иванцов проспал беспробудно около трех суток. В сумеречном сне погружался
в такие глубины, где разум практически отсутствовал, воз, это была
преисподняя. Там встречал существа, не имеющие внятных физиономий, с
лопастями вместо конечностей, с тяжелым, прерывистым дыханием, как у
умирающих, но с повышенной тягой к общению. Они окружали его, тискали,
ласкали, щипали, нашептывали бессмысленные слова, от которых могло
остановиться сердце, но не останавливалось.
  В тех зловещих местах ему удалось повидаться и с детьми, с Оленькой и
Виталиком, но свидание было слишком коротким и не доставило радости.
Виталик был занят тем, что, сидя на бревне, отпиливал, перепиливал Оленьке
ногу электрической пилой, а доченька хохотала, размахивала руками,
разбрасывая снопы тяжелых искр, и, заметив отца, завопила в восторге:
"Папа, папочка! Погляди, как забавно! Совсем крови нет".
  Из преисподней его увела Мария Семеновна, драгоценная Манечка. Свежая и
помолодевшая, подхватила его под руку, что-то по-птичьи закурлыкала - и
они взметнулись к небесам, где открылись совсем иные картины. Посреди
бескрайних зеленых полей паслись стада овечек, красивые девушки в пестрых
одеждах водили струящиеся хороводы, звучала негромкая музыка, но тоска не
покинула его и здесь. Иванцов понимал, что, как и преисподняя, это всего
лишь мираж с противоположным знаком, посланный ему для какого-то
вразумления. Он спросил у Манечки, что с ними происходит и не утомил ли ее
перелет в иное измерение, на что она беззаботно ответила: "Ну что ты,
голубчик Толенька, стоит ли беспокоиться? Здесь так хорошо... Мы давно
умерли и все еще живые. Разве это не счастье?"
Иногда сновидения исчезали, на веки опускалась чернильная тьма, и это
была, по всей видимости, самая кошмарная стадия клеточной муки. Он не мог
понять, где находится и кто он такой, а каждая попытка открыть глаза
сопровождалась судорожным сжатием костлявой лапы его собственной или
неизвестно чьей груди.
  Когда наконец проснулся в самом деле, то понял, что лежит на кровати в
комнате. Где-то близко были слышны человеческие голоса, мужской и женский.
Иванцов сразу все вспомнил и удивился тому, что былое сознание, надежно
упрятанное в поджелудочной железе, сейчас, в момент пробуждения,
освободилось и восторжествовало. Он словно обнаружил себя повернутым
вспять, к тому времени, когда еще не был пациентом хосписа "Надежда". И
тут же решил, что это не могло быть ничем иным, как какой-то новой,
особенно изощренной иллюзией. И комната, а не палата с решеткой - всего
лишь составная часть последовательно идущего процесса перевоплощения в
иную сущность. Сейчас откроется дверь и появится Макела или кто-нибудь из
тех, кто приставлен для наблюдения. Тоска стала ясной и светлой, как утро.
Он попытался загнать неосторожно высунувшегося прежнего Иванцова обратно в
кишки и, когда это не удалось, по-настоящему испугался. Позвал слабым
голосом:
  - Макела! Макелушка, ты где?
  Никто не отозвался, и тогда Иванцов, стараясь не шуметь, слез с кровати и
подошел к окну. Был вечер, смеркалось, и внизу вырисовывался мирный
городской пейзаж: детская площадка, припаркованные машины, блестящие
"мыльницы"-гаражи... Две мамы с колясками, пожилые женщины на скамейке...
Чуть поодаль, в глубине скверика - кучка молодняка, парни и девчушки с
пивными бутылками. Если это мираж, то до боли реальный. Он недоверчиво
ощупал на себе одежду - не комбинезон и не байковая ночная рубаха, а
подобие пижамы из коротких штаников и куртки.
  Иванцов пошел на звук голосов - и очутился на обыкновенной кухне
панельного дома. За чайным столом сидели двое: очень красивая, яркая
блондинка с желтыми волосами и темноволосый, темноглазый молодой мужчина
приличного вида. Мужчину Иванцов видел впервые, а блондинка знакомая.
Когда-то он знал ее как Олину школьную подругу по имени, кажется, Надя
Марютина, а недавно встречал ее в хосписе, где она подбивала его на разные
безумные поступки вплоть до побега. Сидящая за столом девица была, по всей
вероятности, ни той и ни другой, а неким промежуточным вариантом, имеющим
сходство с обеими. Страшная путаница в голове помешала ему
сосредоточиться, но он подумал, что волноваться не стоит: с минуты на
минуту все разъяснится само собой и станет понятно, куда ведет очередная
ступенька перевоплощения. От прежних видений нынешнее отличалось какой-то
чрезмерно будничной обстановкой.
  Девица, увидев его в дверях, рванулась навстречу, леденцовые глаза
вспыхнули.
  - Анатолий Викторович! Вы встали? Боже мой! Как вы себя чувствуете?
  - Неплохо, - отозвался Иванцов, солидно покашляв. - Чего и вам желаю.
  Молодой человек (не так уж он молод, лет за тридцать) властным движением
руки вернул девицу обратно на стул.
  - Присаживайтесь, Анатолий Викторович, - пригласил приветливо. - Попьем
вместе чайку. Как раз заварка свежая.
  Иванцов сел, поднял налитую чашку, понюхал. Пахло настоящим чаем, а не
бурдой, какую подавали в столовой хосписа. Чудеса!
  - С кем имею честь? - спросил он, стараясь не выпасть из рамок видения,
угадать соответствующий тон. Выпадение грозило болевым шоком и
дополнительной лечебной процедурой.
  - Анатолий Викторович, миленький, - на глазах девицы блеснули слезы, -
проснитесь поскорее! Все ужасное уже позади. Это наш друг. Его зовут Антон
Сидоркин. Меня-то вы помните?
  - Конечно. Вы - Надежда Марютина, подруга моей дочери. И где же,
по-вашему, мы сейчас находимся, Надя?
  - На конспиративной квартире. Антоша помог нам бежать. Вы долго спали,
Анатолий Викторович. Почти трое суток.
  - Понимаю. - Иванцов важно кивнул, с наслаждением отхлебнул горячего
крепкого чаю. - Мы на конспиративной квартире. И от кого мы здесь
скрываемся?
  - От всех. И в первую очередь от этого гада ползучего, от Ганюшкина. Мы
сбежали, Анатолий Викторович. Из нас не удалось сделать крыс.
  - Понимаю, - повторил Иванцов. - Но если этот так, почему бы нам теперь не
вернуться обратно в хоспис?
  Он надеялся, что те, кто пишет эту сцену, оценят его лояльность даже в
таком неправдоподобно реальном мираже.
  - Зачем вернуться? - не поняла Надин.
  - Ну как же... Там нас лечат, заботятся о нас. Причем учтите, любезная
Наденька, я участвую в очень ответственном эксперименте, связанном с
выработкой матрицы универсального интеллигента. Могу похвастаться, в
случае успеха мне обещали повышение.
  - Какое? - В зеленоватых очах вспыхнуло отчаяние. Эта девушка, по мнению
Иванцова, слишком быстро переходила из одного настроения в другое.
Наверное, компьютерный сбой.
  - Хорошее повышение. - Он самодовольно усмехнулся: что ж, пусть знает
молодежь, с кем имеет дело. - Воз, из моих клеток удастся
генерировать целое поколение маленьких образованных россиянчиков. Таким
образом я буду,  сказать, родоначальником династии. Этакий
паханчик-интеллектуал, хе-хе-хе! Плохо ли?
  Надин перевела беспомощный взгляд на Сидоркина.
  - Анатолий Викторович, - сказал тот, - не хотите ли скушать нормальную
свежую горячую котлетку? Вообще, так сказать, подкрепиться духовно? 
и рюмочку организовать.
  - Почему бы и нет! - обрадовался Иванцов. Через полчаса разговор пошел
по-другому. На столе отсвечивала почти опустошенная бутылка. Иванцов с
аппетитом умял сковородку картошки и три котлеты, выпил грамм двести водки
и несколько утратил бдительность. Пришел к мысли, что сегодняшнее видение
- лучшее из тех, какие выпадали на его долю. С энтузиазмом обсуждал
возсть их с Надей Марютиной отъезда за границу. На короткое время.
Пока здесь, в России, обстановка не устаканится. Сидоркин оказался
неглупым, душевно открытым малым и нравился ему все больше, хотя явно
бредил. Сказал, что документы уже готовы, но он не может их получить,
потому что заперт в клетке. Под клеткой подразумевал эту самую
конспиративную квартиру.
  Иванцова немного озадачивало, что шел час за часом, а видение не
прерывалось и не меняло ритма, что не соответствовало прежним фантомным
погружениям в виртуальный мир, которые всегда протекали стремительно и
были насыщены тревожным ожиданием неминуемой резкой перемены декораций.
Сейчас все происходило так, словно он действительно вернулся в прежнюю
жизнь, с ее легко прогнозируемыми, логичными построениями. После всего,
что с ним проделали в хосписе, в это невоз было поверить. Он ничем не
обнаруживал внутренней растерянности, напротив, всячески старался
показать, что воспринимает ситуацию всерьез. В предложенных
обстоятельствах это была, на его взгляд, наилучшая линия поведения.
  - Конечно, конечно, - поторопился ответить на очередной вопрос Сидоркина.
- Готов ехать хоть завтра куда угодно. Тем более с такой прелестной
попутчицей. Меня в Москве ничто не держит. Но позвольте, такая поездка
стоит кучу денег... У меня их нет. Я гол как сокол. Все, что было, ушло на
лечение.
  - Деньги не проблема, - успокоил Сидоркин, дружески ему улыбаясь. - Деньги
есть у Надюхи. Верно, Наденька?
  - Если не перекрыли счета.
  - Не перекрыли. Я проверил. Все в порядке. На первое время хватит с лихвой.
  Молодые люди многозначительно переглянулись, и Иванцов отметил, что они
безумно увлечены друг другом. Такого тоже не могло быть в видении. Там не
было места нормальным человеческим чувствам.
  - Все упирается в Ганюшкина, - задумчиво произнес Сидоркин, наполнив
бокалы себе и Иванцову водкой, а Надин красным вином. - Это серьезное
затруднение. При его возстях он наверняка перекрыл все коммуникации.
И помощники у него грамотные. Гонят по всем правилам... Анатолий
Викторович, я ведь рассчитываю на вашу помощь.
  - Чем же я могу помочь? - Иванцов впервые ответил без тайного лукавства,
не испытывая необходимости в психологической страховке, и Надин мгновенно
почувствовала перемену, накрыла его ладонь своей теплой ладошкой, словно
оценив проявленное мужество.
  - Очень многим, Анатолий Викторович. Вы прошли через этот ад и наверняка
знаете его уязвимые места. Только пока не даете себе в этом отчета. Вам
нужно собраться с мыслями. Вы встречались в Ганюшкиным?
  - Встречался, но смутно.
  - Ничего, что смутно... Что вы о нем думаете? "Вот и ловушка", - подумал
Иванцов и смело в нее шагнул.
  - Заметная личность. Носиком вертит, глазками буравит, личико красное, как
обожженное, но рогов нет. Грешный человек, как мы с вами. Но с большой
властью. Власть его как раз от рогатого. Власть капитала.
  Иванцов с удовольствием слушал самого себя: ишь как складно излагает, не
разучился. Вдобавок брезжило ощущение, что все происходящее - не подделка.
И этот парень с темными внимательными глазами, и Олина школьная подружка -
они настоящие, из плоти и крови. Не двойники, не греза, а может быть, даже
единомышленники. Для закрепления этой мысли поскорее хлопнул водки. Водка
тоже была настоящая, чуть паленая, с сивушным запахом. Как бы родная. Но
сам-то он кто такой? Разве его душу не препарировали в лабораториях
хосписа и не разместили в пробирках?
  Сидоркин поднялся, достал из холодильника новую, запечатанную бутылку.
  - Если он человек, в чем я тоже не сомневаюсь, значит, его  взять за
жабры.
  - Простите, в каком смысле? - Иванцов с восторгом следил, как полился
светлый ручеек по бокалам.
  - В прямом, Анатолий Викторович. Поддеть его на вилы - и дело с концом.
  - Понимаю, аллегория. - Иванцов заулыбался покровительственно. - Помечтать
не вредно. Ах если бы  всю нечисть поддеть на вилы и свалить в
отхожее место! Увы, у нас руки коротки. Мы дети страшных лет России,
братцы мои. Угодили в парадигму нашествия. Сопротивляться бесполезно.
  - Вы серьезно так думаете?
  - Молодой человек, законы истории выше человеческой воли и разума. Нас
история приговорила, а не Ганюшкина. За какую вину, другой вопрос.
  - Но вы же сопротивлялись. Прятали гвоздь в подошве. Вы же их, в сущности,
перехитрили.
  На мгновение Иванцовым овладел прежний страх.
  - Откуда знаете? - изумился, но столкнулся взглядом с Надин и все понял. -
Ах да, разумеется... Только какое это сопротивление? Мышка вырывается из
кошачьих лап.
  - Не скажите, иногда и этого достаточно. Капля камень точит.
  Иванцов с благодарностью принял у него из рук бокал Надин едва слышно
пролепетала:
  - Анатолий Викторович, я не хочу умирать. И Оленька ваша не хочет.
  Иванцов вскинулся.
  - При чем тут Оленька? Она на хорошей работе. У Громякина в фаворитках.
  Надин опустила глаза, обмакнула губы в вине. Сидоркин чокнулся с Иванцовым.
  - Что за паника, господа? Никто не собирается умирать и, пока я жив, не
умрет. Но надо смотреть на вещи трезво. Вы не пьяный, Анатолий Викторович?
  - Ни в коем случае.
  - Пейте, пейте, ничего. Водочка шлаки выводит... Итак, что мы имеем на
сегодняшний день? Какими силами располагаем? Да вот они все, за этим
столом. Зато орлы-то какие! А он кто? Сами сказали, не черт с рогами.
Однако надо исходить из того, что Ганюшкин не успокоится, пока не отправит
нас всех на тот свет. У него самолюбие задето. Значит, следует
организовать активное встречное мероприятие.
  - Поясните, пожалуйста, вашу мысль, - попросил Иванцов, завороженный
глубокомыслием молодого человека. - Вы, извините, вообще кто по профессии?
  - По образованию - юрист, по роду занятий - странник. Но дело не в этом.
Мы должны внушить господину Ганюшкину, что для него же будет лучше, если
отвяжется.
  - И как это сделать?
  - Способ есть только один, - сухо отозвался Сидоркин. - Мы его угрохаем.
  - Фигурально?
  - Натурально. Закопать в яму и закатать бетоном. А самим смыться за
границу. То есть вам с Наденькой. Мне там делать нечего.
  - Почему?
  - С моей-то рожей? Примут за русского мафиози и арестуют, как Пал Палыча.
Нет, я уж лучше здесь, на родине, как-нибудь прокантуюсь. Вы только
помогите Карлыча замочить. Это в наших общих интересах.
  После очередной рюмки Иванцов перестал гадать, явь это или сон и где в
словах доброго молодца правда, а где шутка, но он ему завидовал. Такими
влюбленными глазами, какими смотрела на него Надин, смотрят либо на героя,
либо на жертвенного барашка. Воз, романтическая девушка видела в
возлюбленном и то и другое. Все же Иванцов вынужден был их огорчить.
  - Господин Ганюшкин неуязвим, - сказал он. - Нечего и думать. Его охраняет
вся армия и флот бывшего Союза. Правительство без его одобрения шагу не
сделает. Подобраться к нему нельзя. Да если и подберешься, что толку?
  - Последние ваши слова мне не совсем понятны, - заметил Сидоркин, который
тоже малость поплыл. - Но это не важно. Вам не показалось, Анатолий
Викторович, что господин Ганюшкин как бы слегка сумасшедший?
  - С чего вы взяли?
  - Да как же, вся эта затея с двойниками... Работорговля. Клоны... С
коммерческой точки зрения проект, разумеется, блестящий, почти как
Толянычева приватизация. Но разве мог он прийти в голову нормальному
человеку?
  - Дорогой Антон, сумасшедшие не те, кто грабит, а те, кто добровольно
подставляет голову под ярмо. С грустью замечу, я разочаровался в наших
соотечественниках, в этих так называемых россиянах.
  - Глубокая мысль, - согласился Сидоркин. - Но я к чему спросил? Вдруг при
личных контактах вы заметили какую-нибудь особенность, несуразность?
Большие люди тоже имеют свои маленькие слабости. Хотелось бы знать, на что
он может клюнуть, на какую наживку?
  - Про личные контакты остроумно сказано, - одобрил Иванцов, которому все
больше нравился любознательный молодой человек. - Но опять должен вас
огорчить, у него нет слабостей.
  - Может быть, он любит красивых девочек? - пискнула Надин, до того долго
молчавшая. Иванцов улыбнулся ей:
  - Он любит денежки, мадемуазель. Все остальное покупает.
  - Эврика! - Сидоркин хлопнул себя по лбу. - Все гениальное просто.
Конечно, денежки. Много денежек. Горы денежек. Волшебный звон монет - вот
его глухариная песня. Однако, Анатолий Викторович, кажется, вы засыпаете,
нет?
  Увы, Иванцов уже несколько минут боролся с нахлынувшей, как вода, сонной
одурью и держался из последних сил, и то лишь потому, что ужасно боялся
проснуться в палате хосписа. Сидоркин и Надин помогли ему подняться и
проводили до кровати, в которую он повалился как подрубленный. Не
почувствовал, как девушка ввела ему в вену шприц. Сладкая истома лекарства
впервые его не тяготила. В полусне пробормотал:
  - Россиянин - это звучит гордо. Услышал напоследок голос Сидоркина:
  - Опять, похоже, на сутки уплыл, бедолага. И легкий, прекрасный женский
смех...
  8. СМЕРТЬ ГЕРОЯ
  Сережа Петрозванов - малый не промах, поэтому после работы и перед тем,
как навестить Элину Крайкову, супругу коммерсанта Фраермана, который нынче
пребывал в Европах, заглянул в подвальчик "Эльсинор", чтобы немного
отмякнуть после трудового дня и набраться сил для ночи, обещающей быть
бурной. Он делал это почти ежедневно, то есть не утешал прелестную Элину,
а спускал пар в "Эльсиноре", и не видел причин изменять привычке сегодня,
хотя были нехорошие предзнаменования. Ближе к вечеру позвонил Крученюк
(сам, а не через секретаря) и поинтересовался, где майор Сидоркин. Старлей
бодро гаркнул: "Не могу знать, товарищ полковник!" - и начальство повесило
трубку. Предзнаменование? Да, если учесть, что за день это был четвертый
звонок такого рода и каждый раз полковник повторял одну и ту же
сакраментальную фразу: "Где Сидоркин?"
Подполковник Сбруев неожиданно пригласил его вместе пообедать, хотя они
были едва знакомы. Долговязый и кривоглазый, с непомерно развитыми
передними конечностями, Сбруев появился в конторе примерно в одно время с
Крученюком, и толком про него ничего не было известно, кроме того, что он
сам о себе рассказывал. А рассказывал он немного и в основном намеками, по
которым выходило, что он резидентствовал в одной из ближневосточных стран,
но засветился на знаменитом деле "Черных баранов", и его отозвали. Туфта,
в которую могла поверить разве что выпускница Бестужевских курсов. Скорее
всего, Сбруева прислали для кадрового укрепления из тех же штабов, откуда
вылупился и сам Крученюк.
  Отказаться от приглашения Петрозванов не посмел, но совместный обед
получился довольно натянутым, если не сказать больше. Съели окрошку,
порционные биточки из баранины, по овощному салату, запили еду баночками
персикового компота - и все в полном молчании, как на пиршестве
глухонемых. Но те хоть знаками объясняются, а тут и этого не было.
Петрозванов молчал из обостренного чувства субординации, а подполковник за
весь обед обронил, уставясь в тарелку, всего две фразы, и обе 
расценить как провокационные. Решив, что салат недосолен, Сбруев сдобрил
его перцев и горчичкой, раздраженно буркнув:
  - Сталина на них нет. Без Иосифа Виссарионовича нам из этой трясины не
выбраться. Как полагаешь, старлей?
  По профессиональному навыку Петрозванов избегал любых разговоров о
политике с людьми, которых мало знал, поэтому лишь глубокомысленно
пробормотал:
  - Известное дело, на Руси без царя западло. Натолкнулся на внезапно острый
взгляд подполковника и подумал: "Ах ты, змееныш раскормленный!"
Вторая фраза звучала определеннее, по ней  было судить о тайном
смысле приглашения на совместную трапезу. Изрек ее Сбруев уже за компотом:
  - Слух есть, Сережа, некоторые из твоих друганов в бега подались?
  Петрозванов бровью не повел:
  - У меня, Иван Каримович, на службе, к сожалению, друганов нет. Я ведь
здесь недавно, всего четвертый год.
  Если Сбруев и почувствовал издевку, то никак этого не выказал. Напротив,
дружелюбно предложил:
  - Ежели помощь какая понадобится, не стесняйся. Связи кое-какие остались
со времен давних. А то ведь вы, молодежь, все приключений на свою жопу
ищете... К тебе Сережа, я давно приглядываюсь. Ты парень дельный,
перспективный. Так что обращайся, ежели что.
  - Не понимаю, о чем вы, но все равно спасибо, - растроганно поблагодарил
Петрозванов.
  Третье предзнаменование и, воз, главное было то что вторые сутки ни
по одному из оговоренных каналов не получал уведомления от Сидоркина. Но
знал, что того объявили в розыск по линии МВД. Выездные документы на
мужчину и женщину, представителей фирмы "Анклав-дельта", лежали у него в
квартире "под стрехой" невостребованные и еще не оплаченные, хотя для
того, чтобы выполнить просьбу наставника, он проявил чудеса активности.
  Четвертое предзнаменование, незначительное: когда вышел из конторы и
остановил частника на "Жигулях", почувствовал слежку. Он не мог ошибиться.
Как любой охотник в городских джунглях, натасканный для преследования, он
угадывал повышенное внимание к своей персоне не зрением, а нервными
клетками, но никогда не взялся бы объяснить, как это происходит. Радар
позвоночного столба. просигналил, и, садясь в машину, он просто знал, что
взят на заметку. Но это знание не изменило траекторию его пути.
  Бар "Эльсинор" располагался в трех шагах от его дома, в помещении бывшего
детского сада. Над входом горела гигантская пивная кружка, со склонившимся
над ней пьяненьким Санта-Клаусом и зазывной надписью: "У нас правильное
пиво!" Кстати, в баре работал человек, через которого Петрозванов мог
получить послание от Сидоркина: бармен Володя, крутолобый крепыш с
выпученными глазами на круглом, гладком, всегда чуть вспотевшем лице. Для
бармена Петрозванов был обыкновенным рэкетиром, и информацию ему передал
бы тоже рэкетир, Гена Лимон, внедренный в местную группировку по линии
прокуратуры. Сложная для непосвященных цепочка в экстренных случаях всегда
срабатывала безотказно, органично вписавшись в новорусскую среду. На сей
раз Володя был явно пустой, но все же Петрозванов уточнил:
  - Заява не поступала, Вован? Бармен отрицательно помотал головой, доливая
кружку всклень.
  - Рекомендую пражские шпикачки. Свежачок. Пальчики оближешь. Серый.
  Старлей взял в одну руку порцию горячих шпикачек, второй прихватил две
кружки с белыми шапками - и отошел к питьевым стойкам, к тому месту,
откуда видны работающий телевизор и входная дверь.
  - Не возражаете? - вежливо спросил у сопляков последнего призыва, перед
которыми стояла одна кружка на двоих, тарелка с килькой и наполовину
опорожненная бутылка водки.
  Один из юнцов смерил его недружелюбным взглядом и что-то процедил себе под
нос вроде того, что пошел на хрен. Высшая форма любезности среди
подрастающей рыночной смены.
  Пилось Сергею без охоты, кисло. И дело не в пиве, пиво было отменное, с
хорошим горьким вкусом, с тянучей глубиной. Томила забота о друге,
попавшем в беду. Об Антоне Сидоркине, с которым всегда хотел сравняться,
да пока не получалось. Бывало, и обижался на него за ядовитый язык, но
понимал, если с Антоном что-нибудь, не дай Господи, случится, он останется
на свете один как перст. Людям военной тропы лучше всех известно, что ни
мать, ни отец, ни любимая женщина не заменят боевого товарища. А нынешнее
время так скрутилось, ссучилось, что поодиночке вообще всех скоро
перебьют... "Ау, Антон Иванович, отзовись, пожалуйста. Дай знать, что
живой".
  Отозвались сопляки с водкой. Что-то мычали друг дружке, крутились,
вертелись - и вдруг упулились в четыре глаза.
  - Слышь, мужик, бабками не богат?
  - Чего надо?
  - Отстегни стольник. Завтра вернем.
  Тусклые, наглые, чуток подкуренные, почти детские глаза. Тщедушные тельца
гарантированных белобилетников. В кармане у каждого по кастету либо
заточке. Петрозванов отдал им три десятки, хотя, воз, честнее было
взять щенков за шкирку и стукнуть лобешниками. Но он не мог себе позволить
даже малейшего шума.
  - Мало, братан, - огорчились пацаны. - На пузырь не хватит. Да не
сомневайся, отдадим. Сяку знаешь?
  - Вы при нем, что ли?
  - Ну да... Ну не совсем... Ну типа того... Дай еще полтинник, не жлобись.
  - Для Сяки ничего не жалко, - уверил Петрозванов. - Извините, хлопцы, сам
сегодня на мели. Вот все, что есть... - отлил из горсти в горсть серебра,
сокрушенно развел руками.
  Пацаны переглянулись.
  - Соточку примешь?
  - Нет, - отказался старлей. - Кроме пива, организм ничего не принимает.
  Сопляки удивились искренне.
  - Надо же, а с виду впитой.
  - Был когда-то, - пригорюнился Петрозванов. - Внутренности все отбиты
ментовскими сапогами.
  Пацаны посуровели, придвинулись ближе. Завязывался хороший разговор,
который мог вылиться в приятное знакомство, но судьба распорядилась иначе.
В дверях заведения обозначились двое мужиков, и тем же верхним чутьем он
сразу определил, что по его душу. Рослые, поджарые, в строгих костюмах и
при галстуках, похожие на близнецов. По тому, как рассеянными взглядами
сфотографировали публику и какой обманчиво расслабленной походкой
пересекли зал, направляясь к стойке бара, Петрозванов опознал и другое:
коллеги, скорее всего, из каких-нибудь смежных спецслужб. Но не бандиты. У
тех совсем иная повадка, показушно агрессивная, а у этих осторожная,
волчья. Уселись перед барменом Володей, но ничего заказывать не стали,
пошушукались, и один, лет тридцати и по званию, похоже, повыше Сергея,
слез с "вертушки" и прямиком почапал к Петрозванову. Подошел, сухо
произнес, не глядя в глаза:
  - Потолковать надо, земеля.
  - О чем, друг?
  - Не здесь же.
  - А где?
  - Давай выйдем на двор.
  Встретились все же глазами, и Петрозванов не увидел ничего, кроме скуки, в
желудевых зрачках незнакомца. Понятно, человек при исполнении. Сергей не
почуял опасности. Это была его первая и самая главная, роковая ошибка. Не
почувствовал опасности ни умом, ни сердцем.
  - Хоть намекни, о чем базар?
  - А то не догадываешься? О твоем дружке, о чем еще?..
  Пацаны притихли и выглядели как щенки, застигнутые врасплох матерым
хищником. Только что волоски на макушке не встали дыбом.
  Петрозванов с сожалением отставил недопитую кружку, на треть там еще было.
  - Ладно, если надо... Почему не выйти?
  На дворе парило. В ноздрях першило от надвигающегося дождя. Улица хорошо
освещена. Петрозванов вышел первый, посланцы следом. Остановились,
закурили все трое. Прикурили от зажигалки Сергея.
  - Туда пойдем, - указал один на котельную в глубине дворика.
  Петрозванов знал, что на дверях котельной пудовый замок. Поинтересовался:
  - За лоха держите, парни?
  - Там человечек ждет, он все объяснит.
  - Что за человечек?
  - Какая разница? Про твоего дружка сведения имеет. Если тебе, конечно,
важно.
  Собеседник цедил слова лениво, без всякой эмоциональной окраски, и Сергей
окончательно утвердился: свои, коллеги, сыск. И загоняют ни кого-нибудь
другого, а его самого. Их двое, и если, допустим, в котельной третий,
ничего, посильно. В любом случае у Петрозванова не осталось выбора.
Приманка солидная, поневоле потянешься. Он пошел за ними, и это была его
вторая ошибка, вытекающая из первой. Тут уж ничего не попишешь. Он должен
услышать, что им известно про Сидоркина.
  Замок висел на двери, но декоративно. Один из сопровождающих снял его без
ключа, разведя дужки. Внутри, в душном помещении, на три четверти
загроможденном трубами и котлами, горело электричество. В дальнем углу за
щербатым столом, накрытым клеенкой, сидел пожилой мужчина с седой бородкой
клинышком и забавным хохолком на узкой тыковке. В облике этого человека не
было ничего угрожающего, он был скорее клерком, чем громилой, если бы не
гримаса отвращения, прилипшая к нижней губе. Эта неприятная гримаса как бы
сообщала любому, встретившему его взгляд: "Ну что, засранец, вот тебе и
кобздец! Не отвертишься, падаль!"
В котельной он был не один: с ящиков у стены поднялся детина монголоидного
типа, ростом под потолок, с разворотом плеч, как у трактора, и это было
уже серьезно. У детины на лбу было написано, что он веников не вяжет, и
усомниться в этом мог кто угодно, но не Петрозванов, который понимал толк
в мужской силе. Сзади проскрежетал засов, и сопровождающий подтолкнул его
вперед, довольно грубо. Но это уже не имело значения. Сергей понял, что
влип основательно и что в такой обстановке кто первый начнет, тот и
кончит. Охранник словно прочитал его мысли и, чтобы не оставлять иллюзий,
обхватил за туловище и необыкновенно ловко извлек пистолет из подмышечной
кобуры. И вторично подтолкнул, так что он оказался в двух шагах от стола.
  - Не врубаюсь, - обиделся Петрозванов. - Что за комедию вы затеяли,
господа? Вроде культурные люди с виду.
  - Сейчас узнаешь, какие мы культурные. - В улыбке бородатый обнажил десны,
отчего гримаса отвращения превратилась в какой-то скорбный свиток
прегрешений человеческих: ничего подобного Сергею видеть не доводилось. -
Значит, так, старлей. Шутки в сторону. От тебя требуется только небольшая
информация. Выкладывай, где прячется твой баклан, и расстаемся по-доброму.
Или... Ну, сам знаешь, как это бывает.
  Петрозванов, совершив все мыслимые и немыслимые ошибки, вдруг теперь
ощутил ледяное спокойствие.
  - Интересное кино, - сказал он. - Это вы обещали сказать, где он. Если,
конечно, мы говорим об одном и том же человеке.
  - Об одном, об одном... О твоем майоре. Все-таки ты не совсем в теме,
старлей. Повторяю. Сдай Сидоркина - и разойдемся. Другого выхода у тебя
нет. Очень важные люди заинтересованы. Их нельзя кидать. Они не поймут.
  - Зачем важным людям Сидоркин? Он обыкновенный опер, такой же, как я.
Мелкая сошка.
  - Вот это не твоего ума дело, опер.
  Петрозванов тянул время, косясь на монгола. Этот, безусловно, самый
опасный. Но и те двое, сзади, тоже не подарок. Ситуация совершенно
проигрышная, а виноватых нет.
  - Сейчас ничем не могу помочь, - Петрозванов незаметно сдвинулся с места,
- но при взаимном уважении можем договориться. На определенных условиях...
  Он не успел договорить и не успел поставить блок. Непонятно, какой знак
подал бородач, но на затылок обрушилась будто чугунная гиря и монгол
одновременно засветил каблуком в пах. Счет пошел на мгновения, и
Петрозванов постарался использовать их с толком, пока не вырубился. Он
сделал то, чего они не ждали. Не повернулся назад и не напал на монгола, а
обрушился грудью на стол, ухватил бородатого за уши и едва не вывернул
башку из грудной клетки, но ему не дали довести прием до победного конца.
Показалось, на мгновение вознесся в воздух, воспарил и тут же растянулся
на полу, расплющенный стопудовой плитой.
  Когда очнулся, обнаружил себя сидящим у стены со спеленатыми руками и
ногами. По всей видимости, времени прошло немного: бородач еще жалобно
скулил, пытаясь вытянуть шею. Теперь он выглядел безмерно опечаленным
чем-то. Монгол массажировал ему позвоночник, а один из бойцов с
сосредоточенным видом наполнял шприц из белого пузырька.
  - Эй! - позвал Петрозванов, радуясь, что язык повинуется. - Мы так не
договаривались. Вы что, хлопцы, чокнутые, что ли?
  Бородач зафиксировал, на нем удрученный взгляд:
  - Все, старлей, доигрался. Теперь тебя никто не спасет. Пожалеешь, что
родился. Давай, Митяй, коли.
  - Слушаюсь, босс. - Боец подступил к нему со шприцем, задрал рукав.
  - Сыворотка правды? - уважительно уточнил Петрозванов.
  - Она самая, - ответил бородач, - Сейчас распоешься как миленький.
  С первого раза фельдшер в вену не попал и со второго тоже. Петрозванов
делал неуловимые перекатывающие движения кистью. Тот позвал товарища на
помощь. - Закрепи руку. Озорует, сволочь.
  - Зря лекарство переводите, - прогудел Петрозванов. - Если бы я чего знал,
и так бы сказал.
  - Для всех было бы лучше, - заметил бородач. Следующие слова Петрозванов
услышал уже через блаженную одурь наркотика. Горячая волна, словно
огненный ток, прокатилась по телу, сердце гулко забилось, мозг зажил
самостоятельной веселой жизнью. В "Варане" проводили тренировки на
противостояние подобным препаратам, но теоретические. Практическим приемам
его учил Сидоркин, который знал много полезных вещей неизвестно откуда.
Первым делом следовало сосредоточить сознание на каком-то конкретном
образе, ухватиться за него, как за дерево, и не отпускать, пока не
иссякнет воздействие наркотической волны. Он не придумал ничего лучше, как
вызвать в воображении снежно-белые груди прекрасной Элины, к которой нынче
собирался попасть, и приникнуть к ним губами. Образ удался впечатляющим и
ярким: мужское естество отреагировало мгновенной судорогой. На губы
слетела мечтательная улыбка.
  - Поплыл, стервец, - произнес голос над ним. -  приступать, босс.
  Бородач озабоченно спросил:
  - Не перестарался, Митяй? Что-то больно много вкатил.
  - Не беспокойтесь, Денис Иванович. Минут десять продержится.
  Лиц Петрозванов не различал, все дымилось вокруг, кроме Элиных грудей, но
звуки доносились громко, крупно, отчетливо, вливались в уши будто через
динамик.
  - Как твоя фамилия? - услышал вопрос, обращенный к себе; при этом из
вязкого дыма как изображение, прорвавшее помехи, вынырнули два тусклых
глаза и губа, напоминающая мохнатую бородавочку.
  - Петрозванов Сергей Вадимович, - отозвался охотно, с желанием сделать
приятное допытчику.
  - Звание?
  - Старший лейтенант.
  - В каком подразделении служишь?
  - Опергруппа "Сигма", особый отдел.
  - Сколько тебе лет?
  - Двадцать шесть.
  - В каком году родился Эйзенхауэр?
  - В одна тысяча восемьсот семьдесят первом. Наступила пауза, во время
которой прекрасная Элина попыталась отнять грудь, и Петрозванов резко сжал
зубы, почувствовав горьковато-сладкий привкус во рту.
  - А ну не балуй! - одернул незнакомый голос, и тяжелая рука отвесила ему
подзатыльник. Бородатый продолжил допрос.
  - Кто твой лучший друг?
  - Антон Сидоркин, кто же еще? Это все знают.
  - Давно его видел?
  Петрозванов напрягся, вспоминая. Самое страшное, непростительное -
огорчить бородатого неверным ответом.
  - Шесть дней назад. Или восемь. Простите, точно не помню.
  - Какая с ним связь?
  Петрозванов ощутил, что приближается момент истины. Крепче ухватился за
бока Элины, нырнул носом в теплую ароматную белизну.
  - Отвечай, собака! Какая связь?
  - Не серчайте, добрый господин... Он сам звонит по необходимости.
  - Где он сейчас?
  Петрозванов испытал толчок несказанного горя оттого, что приготовился
соврать.
  - В Европе, - отозвался едва слышно.
  - Врешь, сучонок! Как он может быть в Европе, если мы знаем, что он в
Москве? Говори правду, только правду. Повторяю вопрос. Где прячется
Сидоркин?!
  - Он не прячется. - Петрозванов заплакал, ощущая, как тело Элины
сжимается, уменьшается, иссякает, превращаясь в шерстяной клубок. - Он
всегда на виду. Кого хотите спросите. Я не вру. Я никогда не вру, добрый
господин...
  Он чувствовал, что засыпает, и понимал, что это равносильно смерти. Спящий
он им не нужен. Он им нужен говорящий. Спящего не пожалеют. Они и
говорящего не пожалеют, но у говорящего есть шанс очухаться. Действие
карбонада не вечно. Главное, удержать Элину, не дать ей выпасть из рук.
Она тоже над ним потешается, но это из другой оперы. Это ее любовные игры,
чересчур затейливые для его прямого солдатского чувства. Он не котенок,
чтобы гоняться за шерстяным клубком.
  - Прекрати, - одернул подружку. - У нас всего десять минут.
  - С кем разговариваешь, Сережа? - почти ласково спросил бородатый.
  - С Элиной. - Петрозванов понял, что выдал себя, и испугался еще больше.
  - Кто такая Элина?
  - Это большая тайна, господин. Я не трепло, но вам, конечно, откроюсь.
Элиночка - супруга Фраермана. У нее груди как пики Эльбруса. Хотите
потрогать?
  - Значит, майор скрывается у Фраермана, да?
  - Что вы, они даже не знакомы. Фраерман - большой человек, мы для него все
пешки. Он на нас и смотреть не захочет. У него деньжищ немерено. Вилла в
Ницце, дом в Лондоне. Еще много кое-чего. Ему сам Борис Абрамович
покровительствует. Для него мы с вами навроде кучеров. Запрячь и ехать.
Больше вам скажу...
  Очередной подзатыльник сильно его тряхнул, но помог сбросить сонливость
даже лучше, чем недержание речи. Мучители заговорили между собой.
Петрозванов прислушивался с ехидной ухмылкой. Мял белые груди Элины,
которая перестала притворяться клубком. Чувствовал, что выигрывает. Им его
не взять.
  - Денис Иванович, может, вправду не знает? - произнес голос.
  Бородатый ответил:
  - Может, и так. Или ваньку валяет. Если еще одну дозу вкатить, как
думаешь, Митяй?
  - В отключку уйдет или сдохнет. Не сдюжит.
  - Тогда давай-ка подвесим на блоки. Иногда дедовские способы оказываются
самыми надежными.
  - Вырубится сразу, Денис Иванович.
  - Какая разница? Попытка не пытка. А что с ним еще делать? Все равно
списывать. Поднимай, Ахмет.
  Пока обсуждали его судьбу, Петрозванов проделал упражнения по методу
Фролова (эндогенное дыхание), пустил по клеткам волну углекислого газа.
Потусторонний морок отступил, мысли прояснились - и он был готов к
действию. Времени оставалось ровно столько, сколько им понадобится, чтобы
вздернуть его на тросах. Но они обязательно ошибутся. Кому захочется
тащить наверх мешок с песком? Так и вышло. Чертыхаясь, монгол распутал
веревки на запястьях. Поднял его на руки, как ребенка, и перенес на
бетонную площадку за котлами. Сквозь сощуренные веки Петрозванов разглядел
свисающий с потолка железный крюк. Ага, подвесят за ноги, как барана.
  Помощники пыхтели сзади: на узком пространстве не развернуться, монгол
занял его целиком. Горячо дышал в ухо. Потом перевернул вниз головой и
дернул к потолку, стараясь зацепить ножным узлом за крюк. Дальше медлить
нельзя. Болтаясь мертвым грузом в его руках, Петрозванов осторожно нащупал
под холщовой тканью брюк гениталии монгола, переслал мощный импульс в
пальцы и раздавил их в горсти, как спичечный коробок. Взвыв, монгол уронил
его на пол, и Петрозванов едва успел спружинить и встать на карачки.
Монгол, вслепую шатаясь, загораживал проход, и это дало старлею несколько
секунд, чтобы распустить веревку, стягивающую щиколотки. Из сидячего
положения он ринулся вперед, боднул богатыря головой, завалил и по нему,
как по мосту, перескочил в помещение. Теперь успех зависел от скорости,
цель простая и понятная - прорваться к двери. Но бойцов не застал
врасплох, у обоих в руках пушки, оба в пружинном состоянии, готовые к
стрельбе, хотя почему-то мешкали. Решали мгновения, и если бы Петрозванов
был в нормальной форме, он сумел бы их использовать, но подлое лекарство
все еще тормозило реакцию. Тыльной стороной кулака смел с ног бородатого,
нанеся ему непоправимое чeрепное увечье, уклонился от ноги одного бойца,
но перед вторым нехорошо, неопрятно открылся. Услышал гулкий хлопок
выстрела и почувствовал, как свинцовая пчела впилась в мякоть бедра. Это
его не остановило. Всей массой, по-медвежьи, подмял под себя стрелка,
ломая руку с пистолетом, и двумя прыжками добрался до двери. Сдвинуть
засов не успел: еще две пчелы вгрызлись в поясницу, туловище враз онемело
и руки повисли как плети. С трудом развернулся, опираясь спиной на дверь.
Он был доволен: славно поработал. Бородатый и одни из бойцов в отключке,
могучий монгол черной кучей копошился со своими раздавленными яйцами,
глухо подвывая, и лишь единственный противник цел и невредим стоял в
четырех шагах, подняв руку с пистолетом. Петрозванов вспомнил, как его
зовут Митяй.
  - Прыткий ты, однако, - похвалил этот Митяй без улыбки. - Жалко убивать.
  - Не сходи с ума, - сказал Петрозванов. - Дай уйти. Мы же не враги с
тобой. Оба русские офицеры.
  - Да, не враги, - согласился Митяй. - Но работаем на разных хозяев. Или
забыл?
  У Петрозванова от нахлынувшей слабости подогнулись ноги, будто им пришлось
держать не его собственный вес, а всю котельную. Голова закружилась.
  - Тогда стреляй, раз продался. Чего ждешь? Странная тень, будто облако,
скользнула по лицу Митяя.
  - Скажи, где майор - отпущу. Слово чести. Петрозванов засмеялся из
последних сил, чтобы больнее уколоть подлюку, до которого не мог
дотянуться.
  - Откуда она у тебя взялась, честь-то? Да кабы и знал, разве сказал бы
такой твари? Не понимаешь? Мозги тоже продал?
  Митяй выстрелил ему в грудь, почти в сердце. Петрозванов почувствовал, как
пуля запуталась в ребрах и выжгла там тесную кровяную пещерку. Он спокойно
улегся у двери и перестал дышать. Но не умер. Он не собирался умирать. Это
была его последняя уловка.
  * * *
  Борис Борисович Могильный вернулся домой после двенадцати ночи. Отпустил
водителя, велев утром приехать к девяти. Не спеша побрел к подъезду, неся
на плечах усталость мужчины на седьмом десятке, весь день проведшего на
ногах. Охраны у него не было. За многое генерал презирал победителей,
которым служил последние годы, и отдельно за то, что не решались высунуть
носа на улицу, не послав вперед соглядатаев. Отчасти за это их и жалел.
Сколько же надо наломать дров, какой взять грех на душу, чтобы страшиться
собственной тени? Особенно сочувствовал их отпрыскам, которые, пусть
порченные неправедным богатством, все же оставались детьми, наивными и
восторженными, но даже до своих элитных школ им приходилось добираться
обязательно в сопровождении натасканных, как ротвейлеры, мордоворотов.
  Ночь стояла тихая, прозрачная, электрический свет причудливо сливался с
небесным, звездным сиянием, и генерал решил выкурить на воле лишнюю
сигарету, заодно собраться с мыслями. Опустился на лавочку под липами и
блаженно задымил. Но не успел насладиться парой затяжек, как неизвестно
откуда, а вроде прямо с деревьев, возник мужчина в замшевой куртке и, не
спросив разрешения, бухнулся рядом. Могильный не насторожился, но
поморщился: запоздалый пьянчужка, что ли? Нет, не пьянчужка, не похож. И
тут же услышал:
  - Разрешите прикурить, Борис Борисович? Генерал чиркнул спичкой (зажигалок
не любил) - и сразу узнал ночного гуляку. Вернее, просчитал. Слишком часто
за эти дни разглядывал фотографии этого человека и изучил всю его
подноготную - от спецшколы до группы "Варан". В неверном свете, искажающем
черты, трудно было провести стопроцентную идентификацию, но генерал ни на
секунду не усомнился, что это тот, за кем он гоняется по всему городу,
сбившись с ног. Чувства, которые испытал Могильный,  передать лишь
крепким матерным словцом либо сакраментальной фразой: "Ну, блин, дела!"
  - Никак признали, Борис Борисович? - вежливо уточнил Сидоркин.
  - Как не признать... Ты что же, Антон батькович, сдаться пришел старику?
  - Поторговаться хочу... Борис Борисович, ведь вы с батяней моим
приятельствовали.
  - Когда это было-то... - Генерал смотрел прямо перед собой, не вверх, не
вниз, аккурат на крышу гаража-мыльницы", выступающего из мрака серебряным
боком, - К чему впомнил-то?
  - С отцом дружили, на сына облаву устроили. Нехорошо как-то. Не по-божески.
  - Служба, - не стал отпираться Могильный, - Тебе ли не знать, Антон?
Сегодня я ловлю, завтра ты меня... Или уже поймал?
  Сидоркин улыбнулся в ответ:
  - Говорю же, поторговаться пришел. Жить охота, спасу нет. Молодой я еще. И
главное, не пойму, за что приговорили? Никакой вины не чувствую. Служу
отечеству, как вы когда-то. Не грабил, не убивал. А все равно
проштрафился. Неумолимый у вас работодатель, Борис Борисович. Истинный
защитник свобод и справедливости.
  Откровенный глум в словах майора не задел Могильного, больше того, ему
понравилось, как тот ведет беседу. Правильно ведет, без прикрытия. Отца
его тоже, конечно, помнил - славного труженика на ниве сыска генерала
Ивана Павловича. В прошлом году отбомбился, вечная ему память. Смерть
принял по-крестьянски, среди капустных грядок. Дружить не дружили, но пути
не раз пересекались.
  Мир, как известно, вообще тесен, а их наособинку. Куда ни ткни, везде
ограждение.
  - Давай так, Антон, - сказал насупившись. - Если явился языком почесать,
то проваливай. Мне спать пора. Хочешь чего предложить, говори по делу. Что
от меня зависит, поспособствую. Тот, кого ты назвал работодателем, человек
решительный, верно, но не без ума. Резонам внемлет.
  - Без ума миллионы не наворуешь, - согласился Сидоркин и, не ожидая
реакции генерала, добавил: - Есть ценная информация. Только не знаю,
сколько за нее взять.
  - Ну?
  - Как бы не пришлось вашему умнику сворачивать проект. Времена меняются,
Борис Борисович, хотя не в лучшую сторону. Кое-кто из важняков считает,
что от "Дизайна" слишком воняет. А кое-кто из тех, кто у Ганюшкина на
содержании, им подыгрывает. У меня сведения, что существует реальный план
слить Гая Карловича по схеме Бориса Абрамовича. Один раз получилось,
почему не повторить, верно?
  - Звучит красиво, но это только слова.
  - Хотите, чтобы представил документы? Радиоперехваты, расписки? Прямо
здесь, на лавочке?
  - Почему бы и нет?
  - Под какие гарантии, Борис Борисович? Оба увлеклись разговором,
развернулись друг к другу, засмолили по второй. Из темноты вынырнула
молодая парочка, два целующихся голубка, пролетела мимо них, как по
облаку, и скрылась в подъезде.
  - Молодость, - позавидовал Сидоркин, - Как прекрасны ее невинные порывы...
  - Фамилии... Назови хоть фамилии.
  - Пожалуйста. Громякин Владимир Евсеевич. Половцев из администрации
президента. Есть еще кое-кто.
  - Ага... И как ты себе это представляешь? Явлюсь к хозяину, скажу,
дескать, такие-то и такие-то плетут против вас заговор. Доказательств,
правда, нет, но некто майор Сидоркин абсолютно в этом убежден. И просит
компенсации за бесценные сведения. Так?
  - Остроумно. - Сидоркин сипло хохотнул. - Но не просто компенсации, хотя,
естественно, какая-то сумма должна быть проплачена. Главное -
неприкосновенность. То есть баш на баш. Я - дискеты, мне - жизнь и
кое-какой капиталец на черный день. А чтобы хозяин поверил, поступим так.
Через четыре, от силы через пять дней Громякин попросит аудиенции. Визит
входит в план сговора. На встрече он предложит некие условия, для
Ганюшкина заведомо неприемлемые... Ну что, годится для начала?
  Генерал думал минуту-две. Пытался понять, что движет майором. Неужто
только страх за собственную шкуру?
  - А если Громякин не придет? Не объявится?
  - Чего гадать? Ждать недолго.
  - Антон, в розыске, кроме тебя, еще двое. Кстати, раз уж пошло на
откровенность, объясни старику, зачем они тебе сдались?
  Сидоркин смутился:
  - Поверите или нет, Борис Борисович, чисто романтическая история. Бес
попутал. Не знал, кого за усы дергаю.
  - Допустим. - В голосе генерала сомнение. - Девица действительно яркая. А
другой зачем? Бывший профессор? Тоже из-за романтики?
  - Сам увязался. - Но понимая, что это звучит нелепо, майор поспешил
добавить: - Борис Борисыч, дело прошлое. Девка порченая оказалась,
профессор шизоидный, перемолотый. Честно говоря, они оба мне на хрен не
нужны.
  - Значит, их сдаешь?
  Сидоркин многозначительно почмокал губами:
  - Тоже на определенных условиях, Борис Борисович. Генерал неожиданно
взбеленился, надвинулся, чуть ли не за ворот ухватил майора.
  - Чего же ты тут папу поминал, засранец? Меня стыдил? А сам кто? Чем лучше?
  - Я не говорил, что лучше... Чего горячиться? Обыкновенная сделка.
Извините, если не то ляпнул. Обстановка нервная. Помирать правда неохота.
Вот и цепляюсь за соломинку, за папу с мамой.
  - Очко сыграло?
  - Есть маленько... Как-то глупо все... Оглянуться не успел, а уже пора...
Даже детишек не завел. У вас-то их пятеро, а у меня ни одного.
  - Вола крутишь, майор. Не надо. Я не девочка, не расплачусь. Я твой
послужной список видел, ты же элитник.
  Сказал - и сердце кольнуло. О чем они толкуют. Господи? О цене жизни и
смерти? Или о видах на урожай? Но о чем бы ни толковали, все равно
получается, что встретились посреди ночной Москвы два беса, старый и
молодой. Никак не люди, нет. Выдал себя, когда вдруг тихо, безвольно
спросил:
  - Антон, ты хоть понимаешь, что они с нами сделали? В кого нас превратили?
  Сидоркин поежился, перестал улыбаться. Окурок затушил в пальцах, растер
вместе с огнем.
  - Многие понимают, Борис Борисыч. Поделать ничего не могут. У них сила
большая, а мы момент упустили, когда надо было взбрыкнуть. Россияне
доверчивы, как котята. Вот и оказались с голой жопой на раскаленной
сковородке. О чем теперь горевать? Надо заново укрепляться.
  - Не поздно ли, сынок?
  Ему не было стыдно, что обращается к молодому человеку с таким сокровенным
вопросом, хотя, казалось бы... Элитники - народ особенный, ум у них
обостренный, специфический. А этот, который рядом, тем более почти не
жилец.
  - Никогда не поздно... Борис Борисыч, у меня еще маленькая просьбишка. Вы
на эти дни, пока с Ганюшкиным не столковались, блокаду бы сняли, а? Бегаю
по городу, как заяц, прыжками, только время теряю.
  - Этого обещать не могу, - честно ответил генерал. - Машина запущена, враз
не остановишь... Ты уверен, что с Громякиным выгорит финт? Или это туфта
для отсрочки?
  - Не сомневайтесь. Громяка объявится через три-четыре дня. И остальные
доказательства готовы.
  - Четыре дня еще надо прожить.
  - Проживем, генерал, - усмехнулся Сидоркин - и через минуту исчез во тьме,
как его и не бывало. Только серая тень, как дымок, взвилась над дальней
клумбой.
  9. РЕКОНСТРУКЦИЯ НЕНАВИСТИ
  Когда разговаривал с генералом, еще не знал про Петрозванова, а когда
узнал, саданул кулаком в железную стойку телефонной будки, рассадил
костяшки пальцев, но боли не почувствовал. Слизнул кровь и поехал в
больницу. Более безрассудного шага нельзя и придумать, но он его сделал.
Хотел убедиться, что Сережа дышит.
  Петрозванов лежал в двухэтажном флигеле Боткинской больницы, в отдельной
палате. Подбежавшей медсестре Сидоркин сунул в нос удостоверение и велел
немедленно позвать врача. Врач тут же явился - худенький, остролицый, лет
сорока. Похож не на хирурга, а на скрипача из перехода на "Китай-город",
хотя кто их нынче разберет, кто врач, кто попрошайка. Но оказался с умом,
с ходу определил настроение Сидоркина. В удостоверение заглянул одним
глазом.
  - Кем ему приходитесь?
  - Брат он мне, - сказал Сидоркин. - Что с ним? Он живой?
  Врач увел его в предбанник, усадил на кушетку, покрытую зеленым
кожзаменителем. Достал сигареты и закурил:
  - Пожалуйста, здесь  курить.
  - Я задал вопрос, доктор.
  - Да, я слышал... Сделали все, что могли. Одна пуля застряла возле
позвоночника, не удалось извлечь... Вы спросили, живой ли он. С
медицинской точки зрения - да. Но если отключить систему обеспечения...
Крови много потеряно... Гарантировать ничего нельзя, но организм могучий.
Иначе не довезли бы.
  - Сколько у него шансов?
  - Хотите начистоту?
  - Да.
  - По всем показателям один из десяти. Но бывали случаи...
  -  его увидеть?
  - Зачем? Он в коме. Ни на что не реагирует.
  - Мне надо.
  Доктор покачал головой, бросил окурок в урну. Пытливого взгляда Сидоркина,
в котором пылало сумасшествие, не выдержал.
  - Одну минуту, хорошо?
  Петрозванова трудно было узнать. Он покоился на высокой кровати,
обмотанный шлангами, как Лаокоон змеями. На бледном, чистом, осунувшемся
лице провалы глазниц выделялись, как две свежевырытые могилы. Черные брови
приобрели, странный оттенок майской зелени. Это особенно поразило
Сидоркина. Он постоял рядом, накрыл синюшную руку друга своей ладонью с
окровавленными костяшками. Надо было что-то сказать, чтобы Серега
взбодрился. Сидоркин не сомневался, что тот ощущает его присутствие.
  - Сережа, ты уж постарайся, не уходи. Как я один останусь? Ни выпить, ни
закусить не с кем. У меня бутылочка лимонной припасена, какую ты любишь.
Держись, дружище. В следующий раз принесу...
  Вроде все сказано, и Сидоркин покинул палату. Доктор вышел вместе с ним.
  - По-моему, он ничего, - заметил Сидоркин. - Бледный немного, но это
естественно. Оклемается.
  - Будем надеяться.
  - Выздоровеет, считай, штука баксов у вас в кармане.
  Врач кисло улыбнулся, кивнул.
  В больницу Сидоркин приехал на такси, квартал прошел пешком, хвоста не
привел, но на дворе его ждали. Едва спустился со ступенек флигеля, из
беседки выкатился мужичок в спортивном костюме и понесся к нему чуть ли не
рысью. От беседки - метров сорок. На ходу, на вытянутых руках передернул
затвор "шмайсера". Сидоркин на столь открытое нападение не купился, сразу
заподозрил отвлекающий маневр. С другой стороны по аллейке ковылял мужчина
в больничном халате и был так близко, что  разглядеть капельки пота
на сытой будке. Встретившись глазами с Сидоркиным, мужчина пригнулся и
энергично потащил из кармана халата черный ствол. Сидоркин его опередил.
За долю секунды любимый "стечкин" перескочил из-за спины в ладонь и
изрыгнул фиолетовый протуберанец. На таком расстоянии промахнуться
мудрено: мужчина оступился, схватился руками за горло. Не оборачиваясь,
Сидоркин плашмя упал на асфальт - и сделал это своевременно, тютелька в
тютельку: железный комарик пискнул над волосами. Из положения лежа, как в
тире, расстрелял мужика с автоматом двумя выстрелами почти в упор. Вскочил
на ноги и огляделся. О, потеха только начиналась...
  От ворот поспевали еще трое охотников по его душу, и тоже с автоматами.
Прямо какой-то Голливуд. Сидоркин нырнул за угол флигеля и ломанул через
парк. Бегать он умел и любил, особенно на короткие дистанции. В минуту
домчал до каменного забора и, подхлестываемый дружной автоматной
молотьбой, перемахнул его по-обезьяньи, едва ли не вцепившись в бордюр
зубами. На Боткинской улице установил личный спринтерский рекорд, жаль,
время не засек. Удачно тормознул частника. Садился в машину, когда стрелки
еще только показались из ворот. Наткнулся глазами на испуганное лицо
пожилого водилы. Опомнился, сунул пистолет за спину.
  - Греби, старина, как  шибче.
  - Что-то случилось?
  - Бандитская разборка, - пояснил Сидоркин. - Будешь копаться, и нас
втянут...
  * * *
  Двойника Громякина натаскивал Иванцов. Как могли, помогали Сидоркин и
Надин. Все делалось в спешке, по интуиции, без предварительной проработки
- наукой тут и не пахло. Советы доктора Варягина, которому Сидоркин
названивал с улицы почти каждый час, были единственным подспорьем в
азартной затее, имеющей кодовое название "Производство зомби в домашних
условиях".
  Двойника тоже прислал Варягин из "Геракла", но тут, конечно, просто
счастливое стечение обстоятельств, которое  рассматривать как доброе
предзнаменование. Сидоркин позвонил ему на всякий случай, обуреваемый
неясным планом, доктор сразу врубился и радостно объявил, что у него есть
как раз то, что требуется. В очередном завозе один экземпляр - почти
точная копия известного политика. Сидоркин спросил, какого именно? Когда
услышал ответ, аж вздрогнул: слишком все гладко, аккуратно подшивалось. Но
подвоха не могло быть, потому что историю знакомства Надин с Громякой
доктору неоткуда узнать.
  С большими предосторожностями на угнанном от магазина "Променталь" рафике
сгонял к "Гераклу" и из рук в руки получил полуфабрикат Громякина, уже
наколотый и подготовленный к перевоплощению. Бедолагу отловили на
Казанском вокзале, где он работал грузчиком, и во время облавы пьяный
отдыхал на ящиках с пепси-колой. Прежде, в другой жизни, похоже, был
интеллигентом, в его бессвязной речи иногда проскальзывали словосочетания
"на самом деле", "трансцендентный", "менталитет", "свобода слова" и прочая
чепуха, отличающая эту братию от основной массы бессловесных россиян. На
квартире Сидоркин запер добычу в кладовку и, перед тем как начать
загрузку, усыпил сильной дозой бутенола. Иванцова и Надин, наблюдавших за
его действиями с открытым ртом, увел на кухню на инструктаж.
  Анатолий Викторович был уже в полном порядке, в ясном разуме, хотя изредка
выпадал в грезы, но стоило его ущипнуть, туг же приходил в себя. Основную
мысль Сидоркина он ухватил моментально и сразу заявил, что не верит в
успех.
  - Как , Антон? Не зная методики, не владея всей информацией...
Детский разговор... Допустим, он интеллигент, ну и что? Я тоже был
интеллигентом. Смею вас уверить, это не такой уж податливый материал, как
кажется. Говорите, три дня? Нечего думать.
  - Вы же специалист, к тому же знаете всю кухню изнутри, разве не так?
  - Специалист я в другой области, а эту кухню, как вы изволили выразиться,
наблюдал только глазами подопытного кролика.
  - Вы справитесь, Анатолий Викторович, - пискнула Надин, - И мы вам поможем
с Антошей. Сидоркин улыбнулся ей поощрительно.
  - Спорить не о чем, - заметил веско. - У нас нет выбора. Или достанем
подлюку, или он нас уроет. Вы, Анатолий Викторович, воз, утомились от
всей этой суеты, а вот мы с Надюхой хотим еще погулять на белом свете. Я
прав, Надя?
  - Еще как, любимый.
  - Рожать не передумала?
  - Ну что ты... Как скажешь, так и рожу. Ее щеки запылали, смотреть одно
удовольствие. Но Иванцову показалось, начинается какой-то новый бред.
  - Если угодно, он и внешне не похож на господина Громякина.
  - Пустяки, - возразила Надин. - Вы плохо смотрели, Анатолий Викторович.
Там темно в коридоре. Два-три штриха, небольшой макияжик - мама родная не
отличит.
  - Вряд ли у этих людей есть матери, - выразил давнее сомнение Иванцов.
  Сидоркин разложил на столе целую сумку препаратов, бутылочек с
разноцветными жидкостями, которыми снабдил Варягин.
  - Тут хватит на десяток зомби.
  - Это все не главное, - тянул свое Иванцов. - Понадобится гипноз. Я не
владею гипнозом.
  - Обойдемся, - сказал Сидоркин. - Слово - великая сила. Оно лечит и
убивает. Я читал в какой-то брошюре. Вы сумеете его настроить.
  - Молодой человек, - Иванцов приосанился, - есть еще моральные принципы.
Осуществляя вашу затею, мы уподобляемся нашим палачам. Разве не чувствуете?
  - Мы защищаемся.
  - А этот, в чулане? Обрекаем его на верную смерть? Ничего себе - защита.
Или для вас он тоже не человек, как и для них? Просто какой-то вонючий
россиянин?
  Сидоркин понял, что должен найти убедительный ответ, иначе профессора не
растормошить. Надин тоже это поняла и смотрела на любимого майора с
трепетным ожиданием. За эти дни в ней произошли колоссальные перемены. Она
больше не чувствовала себя одинокой. Они провели с Сидоркиным две ночи в
одной постели, но их трудно было назвать ночами любви. Она впервые
изведала, что значит принадлежать мужчине не телом, а просто раствориться
в нем. Если бы ее сейчас спросили, зачем она жила раньше, сказала бы, что
не жила вовсе, а колготилась. С отвращением припоминала свои прошлые
желания и смутную постоянную жажду какого-то неведомого праздника, которая
сопутствовала этим грешным желаниям. Никакого праздника нет и не будет.
Надо лишь молиться о том, чтобы ясноглазый темноволосый мужчина не прогнал
ее от себя, как нашкодившую собачонку. Праздника нет, но и беды никакой
нет, кроме той единственной, которую могла накликать на себя по
неосторожности и недомыслию. Оказалось, для счастья нужно совсем немного:
только чтобы было от чьей воли зависеть. И чтобы эта чужая, святая воля к
тебе снизошла.
  - Моральные принципы я уважаю, - сообщил Сидоркин. - Я ведь когда в школе
учился, девочки в ранцах презервативы не носили. Но давайте подсчитаем,
профессор. Вы жалеете того, кто в чулане. Я вас понимаю. Не хотите брать
на душу грех. А я жалею вас, себя, Надюху, вашу жену, сына и дочь. Всего
выходит шестеро. Их никто не спасет. Против одного. На чьей стороне
перевес? Я имею в виду моральный.
  Иванцов закашлялся, провел рукой по впалым щекам. За время, проведенное в
хосписе, он сбросил килограмм пятнадцать.
  - При чем тут мои дети и супруга?
  - Ольгу давно подписали, спросите у Надюхи. Виталика и вашу супругу
завалят до кучи. Господин Ганюшкин большой любитель выжженной земли.
Никаких следов не оставляет.
  - Про Олю - это правда? - спросил Иванцов у девушки.
  - Антоша никогда не врет, - уверила Надин, - Ее как раз на Громяке
подловили. Не знаю, в чем провинилась, но приговорили - это точно.
  На Иванцова было жалко смотреть: глаза опрокинулись в череп, хотел
прикурить, да сигарету сунул в рот не тем концом.
  Сидоркин его приободрил:
  - Не волнуйтесь, Анатолий Викторович. Он подавится. Я, конечно, мог бы сам
его взять, но подбираться долго. У него знаете, какая охрана? Побольше,
чем у президента. А я сейчас один. От конторы отрезали, единственный
дружок приболел некстати.
  - Что с ним? - озаботилась Надин.
  - Что-то вроде свинки, - нехотя сообщил Сидоркин. - Поправится, но не
скоро.
  - Так чего мы лясы точим? - засуетился Иванцов. - Давайте начинать...
  Двойник ничего про себя прежнего не помнил, ни кто он, ни откуда, ни где
живет, но в образ Громякина входил с напрягом, с непонятным внутренним
сопротивлением. Первую беседу Иванцов провел с ним наедине, Сидоркин с
Надин сидели в соседней комнате и подслушивали через неплотно прикрытую
дверь.
  - Я ваш друг, - объявил Иванцов. - Вы должны мне доверять.
  - Понимаю, - согласился двойник. - Похмелиться бы неплохо. Трубы горят.
  Выглядел он действительно неважно: кожа серая, взгляд тусклый, пустой.
Впечатление, что того гляди сблюет. Таких Иванцов нагляделся в хосписе
предостаточно. Особенно по выходным, когда, как правило, поступала
очередная партия сырца. Сам под мозговую стерилизацию не попал, потому что
его разрабатывали по учебной программе, но состояние "чистого листа" было
ему хорошо знакомо. Сидящему перед ним человеку было не просто плохо, ему
было - никак. Кто не испытал этого "никак" на себе, тот все равно не
поймет. Жутковатая, противоестественная штука. Не умер и не живой - вот
что это такое. А человеку свойственно все же прислоняться к одному краю.
Однако характерная для россиянина мысль о том, что горящие трубя 
затушить с помощью зелья, свидетельствовала, что двойник не погрузился в
полную апатию. Для начала Иванцов запустил простейший тест, чтобы
проверить умственный потенциал двойника, который, кстати, даже в таком
удрученном виде, Надин права, смахивал на настоящего Громяку. Если
представить, что он хряпнул водки и, размахивая руками и гримасничая,
вылез на трибуну ораторствовать, - получится точная копия.
  Иванцов набросал на бумаге разноцветными фломастерами несколько
геометрических фигур и спрашивал, тыкая пальцем:
  - Это что? А это? А это?
  Из всех фигур двойник определил две: треугольник и круг, а из всех цветов
различал только красный. Даже зеленый ромб у него тоже оказался красным.
Вывод: деградация, близкая к абсолюту, к усредненной россиянской массе, но
нельзя исключить и симуляцию, в которой кто-кто, а сам Иванцов достаточно
поднаторел.
  - Прекрасно, - похвалил он. - Теперь давайте побеседуем на отвлеченные
темы. Значит, как вас зовут, не помните?
  - Никак не зовут, - буркнул двойник. - Похмелиться не даете, а спрашиваете.
  - Об этом позже... Но без имени нельзя, неприлично. Давайте пока условно
называть вас Владимиром Евсеевичем.
  Запомнили? Владимир Евсеевич Громякин. Повторите, пожалуйста.
  У двойника фамилия не вызвала никаких ассоциаций, он послушно произнес:
  - Громякин Владимир Евсеевич.
  - Сколько вам лет, Владимир Евсеевич?
  - Не знаю.
  - Вы женаты или холостой?
  - Не знаю.
  - Вы мужчина или женщина?
  - Не знаю.
  - В какой стране живете?
  - Не знаю.
  - Как вас зовут?
  - Громякин Владимир Евсеевич.
  В стеклянных очах ни единого проблеска эмоций, мертвый взгляд, наполненный
смертельной тоской. С таким же успехом  задавать вопросы роботу. В то
же время Иванцов чувствовал, что между ними образовался контакт, хрупкий,
как весенний стебелек. И еще он испытал толчок давно, казалось, забытого
научного азарта. Если двойник притворялся, то делал это еще более искусно,
чем он сам недавно в хосписе.
  - Владимир Евсеевич, извините, покину вас на минутку. Вышел в соседнюю
комнату. Сидоркин сидел хмурый, а Надин блаженствовала с сигаретой в руке.
При его появлении воскликнула:
  - У вас получится, Анатолий Викторович! Я же говорила, все получится. Вы
очень умный. Не то что я, дура. Иванцов спросил у майора:
  - Может, налить ему стопочку? Любопытно, какая последует реакция. Нам в
хосписе иногда давали спиртное. Причем перед ответственными процедурами.
Помнишь, Надя?
  - Мне не давали, - взгрустнула Надин. - Зато каждая мразь норовила
изнасиловать.
  - Медленно работаете, - сказал Сидоркин. - Уже пора загружать. Не
упускайте фактор времени. Иванцова уязвил наставительный тон.
  - Почему бы вам не взяться за дело самому?
  - Извините, - стушевался Сидоркин. - Беру свои слова назад. Все нервы,
будь они прокляты. Насчет спиртного не знаю. Решайте сами. А что это даст?
  - Алкоголь высвобождает реакции, притупляет бдительность. Я должен быть
уверен, что он не хитрит. Бывшие интеллигенты порой способны на чудовищные
мистификации. Знаю по собственному опыту.
  Сидоркин любовно перебирал на столе ампулы, нарядные коробочки, склянки.
  - Не проще ли вколоть какой-нибудь активизатор? Варягин для начала
рекомендовал вот это, смотрите - "Амузонин". Новейшее психотропное
средство, разработанное в Пентагоне. Специально для третьих стран. Для
изгоев.
  - Не ребячьтесь, Антон. Где гарантия, что от вашего препарата он не
замкнется?
  - Хорошо... Надюша, будь добра...
  Надин слетала на кухню и вернулась с чашкой водки и маринованным огурчиком
на блюдце. С этим угощением Иванцов вернулся к двойнику. Тот сидел на
стуле в той же позе, в какой Иванцов его оставил: руки безвольно опущены
на колени, туманный взгляд устремлен в пространство.
  - Прошу, Владимир Евсеевич, угощайтесь. Натуральная кристалловская.
  Двойник вылакал чашку, как воду, сладко захрустел огурцом, но в глазах
ничего не отразилось.
  - Как пошла? - улыбнулся Иванцов доверительно.
  - Мало, - сказал двойник.
  - Ладно, позже добавим... Давайте продолжим беседу. Итак, вы ничего про
себя не помните, кроме того что вас зовут Громякиным.
  - Я и этого не помню. Но раз вам приятно...
  - Хотите, расскажу, кто такой Громякин?
  - Зачем?
  - Разве вам неинтересно знать про себя еще что-то, кроме фамилии?
  - Неинтересно.
  Двойник отвечал с натугой и, скорее всего, вообще не стал бы
разговаривать, если бы не боялся. Его страх - следствие первичной
санитарной промывки мозгов в "Геракле" - тоже хорошо знакомый Иванцову,
еще не источившийся до конца из вен, заключался в смутном ощущении, что
когда спрашивают, надо быстро отвечать, иначе будет больно, очень больно.
  - О-о, Громякин - большой человек, известный политик. У него много власти,
много денег, всего много. Народ его уважает, прислушивается к его словам.
Он его учит уму-разуму.
  - Это я, что ли? - спросил двойник - и его невинное замечание опять
вызвало у Иванцова сомнение: не надувает ли? Тем более синюшные губы
двойника тронула едва заметная усмешка, дрогнули хищные ноздри.
  - Конечно, вы, Владимир Евсеевич. Но пока, к сожалению, не совсем. Есть
самозванец, который мешает вам вернуть свое истинное лицо. Чтобы его
разоблачить, потребуется ваша помощь. Самозванец силен, с ним не так-то
легко справиться. Понимаете, о чем я говорю?
  Первый раз в пустых глазах отразился намек на мысль.
  - Не хочу никого разоблачать. Оставьте меня в покое. Дайте водки. Больше
ничего не надо.
  - Вам нечего бояться, Владимир Евсеевич. Вы среди друзей. Водки вы уже
выпили. Целую чашку. Куда же больше...
  - Тогда отведите, где я был раньше.
  - А где вы были, Владимир Евсеевич? На заседании в Государственной Думе?
  - В чулане. Там тепло. Хочу спать. Неужели жалко еще чашечку?
  Иванцов пошел на уступку, разговор буксовал, никак не входил в русло
намеченной схемы. Важнее всего на этом этапе вызвать у двойника доверие, а
того уже чуть ли не трясло от страха. Вероятно, мозговая санация задела
его психику глубже, чем показалось вначале. Но все-таки контакт был, и то
хорошо.
  - Владимир Евсеевич, - произнес Иванцов как  мягче. - Обещаю, здесь
вас никто не обидит. И вы получите свою водку. Но сперва выслушайте
внимательно, хотя то, что скажу, может показаться неприятным. Этот ваш
однофамилец узурпировал все ваши права. Он живет припеваючи, как сыр в
масле катается, а вас превратил, прошу прощения, в животное. Отобрал даже
память. Вы же не хотите навсегда остаться никем и ничем, без биографии,
без семьи, без собственного дома? Иными словами, без всякого будущего. Без
человеческого будущего. Хотите или нет?
  Двойник сморщился в жалобной гримасе:
  - Зачем вы мучаете меня? Дайте водки или усыпите. Трубы горят.
  - Про трубы вы уже говорили. Ничего у вас не горит. И никто вас не мучает.
Напротив, я хочу помочь, указать путь к спасению... Самозванец действовал,
разумеется, не в одиночку - главное зло не в нем. У него могучий помощник,
эдакое исчадие ада по фамилии Ганюшкин. Вам что-нибудь говорит это имя?
  - Ничего не говорит.
  - Прекрасно. Тогда поверьте на слово. В руках этого человека, образно
говоря, ключик от вашей души. Надо забрать это ключик. Кроме вас, никто
это не сделает. А вы можете сделать. И сделаете. После этого у вас будет
столько водки, сколько пожелаете. Море разливанное.
  В соседней комнате что-то грохнуло, как если бы тяжелая книга упала с
полки. Двойник испуганно вскинул голову, словно потревоженный в зарослях
зверь.
  - Не отвлекайтесь, - успокоил его Иванцов. - Все в порядке. Это мыши
бегают.
  - Какие мыши? Зачем мыши?
  - Владимир Евсеевич, сосредоточьтесь, пожалуйста. Сейчас принесу водки.
Только ответьте, вы готовы выполнить мою просьбу?
  - Какую просьбу?
  - Пойти к Ганюшкину и забрать то, что принадлежит вам по праву. Свою
личность.
  На слух Иванцова прозвучало убедительно, но двойник отреагировал
неадекватно: безвольно обвис на стуле, руки уронил между колен. Смотрел
затравленно.
  - Не знаю, чего вы добиваетесь... Мне не нужна никакая личность. Дайте
водки - и я усну.
  Иванцов внутренне содрогнулся: давно ли он сам был в положении человека с
оскопленной душой, а сейчас выполняет роль палача. Так жизнь и играет
людьми, как пешками, одного ставит сверху, другого валит наземь; и по
какому-то подлому закону тот, кто оказывается наверху, обязательно норовит
унизить того, кто внизу. В этом человек уподобляется зверю, но стократ
превосходит его в изощренности.
  - Хорошо, Владимир Евсеевич. - Иванцов поднялся. - Сейчас вы утомлены, вам
трудно рассуждать здраво. Вернемся к этой теме после отдыха. А пока
подумайте, пожалуйста, вот о чем. Представьте, что произошло чудо, вы не
пожилой человек, утративший память, с дрожащими поджилками, а только что
народившийся младенец. Агу-агу-агу! Можете представить?
  - Ну и что? Тогда дадите водки?
  - Водки я и так дам... По-вашему, какое может быть желание у
новорожденного? Самое главное, единственное.
  - Глупости какие-то...
  - Пусть глупости. Сделайте мне приятное. Я вам водки, а вы мне приятное.
Договорились?
  Оставил двойника в растерянности, вышел в соседнюю комнату. Надин
встретила его восторженным возгласом:
  - Гениально, Анатолий Викторович! Еще немного - и он наш.
  - Ничего подобного, - отмахнулся Иванцов. - Пустышку тянем. Ему до зомби,
как нам с вами до райских кущ. Повторяю, без гипноза не обойтись. И потом,
у меня подозрение, что он валяет дурака. Все он прекрасно помнит.
  Сидоркин возразил:
  - Какая разница, помнит или не помнит? Для нас важно, чтобы сделал дело.
Вы должны убедить, что это для его же пользы. Иначе ему хана.
  - Да ему так и так хана, но он не в том состоянии, чтобы цепляться за
жизнь.
  - Откуда вам известно?
  - Вижу. У него в глазах смерть. Они стеклянные.
  - Ну и что? Я по-простому сужу. Нет человека, который чем-нибудь да не
дорожил. Не жизнью, конечно. Жизнь как раз пустяк, это понятно. Но
что-нибудь обязательно есть. Штука в том, что человек иногда сам не знает,
что ему дорого. Зато коли увидит это перед собой, потянется - тут его хоть
голыми руками бери.
  Иванцов посмотрел на майора с уважением: он сам думал точно так же.
  - Что же это, по-вашему, может быть?
  - Да что угодно. Для одного рюмка водки, для другого, для большинства -
денежки. Для Наденьки вон - любовь. Для среднего обывателя главное, чтобы
его оставили в покое, в душу не лезли. Да мало ли что. Но непременно есть.
  - Для тебя, Антон, значит, любовь не главное? - холодно уточнила Надин.
  - Ступай, малышка, заряди еще дозу. Клиент ждет, - уклончиво ответил
Сидоркин.
  Двойник раскачивался на стуле, обхватив голову руками.
  - Эй! - позвал Иванцов. - Заказ прибыл, Владимир Евсеевич. Прошу.
  Во взгляде двойника вспыхнуло вдохновение.
  - Я придумал, - сказал он.
  - Что придумали, голубчик?
  - Какое желание у младенца, если бы он был не я, а Громякин. Или наоборот.
  - Какое же?
  - Вернуться в материнскую утробу.
  - Что ж, - одобрил Иванцов, - желание достойное и разумное. Я сам к этому
стремлюсь.
  10. СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
  Ганюшкин провел в хосписе "Надежда" выходной. Он часто ловил себя на
мысли, что только здесь по-настоящему отдыхает душой. Испытывая те же
чувства, какие, вероятно, испытывает Господь Бог, озирая свои творения,
любуясь ими. Сколотив огромный капитал, имея неограниченную власть в этой
зачуханной стране, лишь в хосписе он реально ощущал пределы своего
могущества, ибо создал модель мира, принадлежащую ему целиком. Пусть на
ограниченном пространстве, пусть еще несовершенную, зато ни одно дыхание
не зарождалось без согласования с его царственной волей. Понимая это, он
старался быть добрым и осмотрительным правителем. Кроме того, хоспис
снимал, разрешал философское противоречие, иногда удручающее магнатов его
уровня: как совместить деньги, являющиеся средоточием низменных, греховных
инстинктов, с тонкими и возвышенными духовными устремлениями? Именно
хоспис, воплощающий идеал житейского благоустройства, давал неограниченные
возсти для бескорыстных творческих порывов.
  Когда генерал Могильный доложил о встрече с отмороженным майором и о том,
что, по всей видимости, действительно в верхах существует сговор, грозящий
его бизнесу, он пришел в ярость, словно был беременной женщиной, которой
собираются сделать принудительный аборт. Не сдержал эмоций, замахнулся на
генерала кулаком:
  - Старый дурак, почему не приволок его за уши?! Могильный печально ответил:
  - Силы уже не те. Гай Карлович. Опасался, как бы он сам меня не пристукнул.
  - Невелика потеря, - буркнул магнат.
  Но, поостыв, пораскинув мозгами, пришел к выводу, что горячиться не
следует. Не первая зима на волка. Если в Кремле плетется очередная интрига
и если бедовый майоришка каким-то чудом заполучил ценную информацию, то
разумнее ее купить, чем вытягивать из проходимца клещами. Тем более что от
клещей тому все равно не спастись.
  В хоспис приехал утром и, расположившись в собственных покоях, первыми
принял Завальнюка и Гнуса, здешнее начальство, директора и главного врача.
Как обычно, нагрянул без предупреждения - и несколько минут наслаждался
ужасом, светившимся на лицах этих двоих. В хосписе не было нормальных
людей, ни среди пациентов, ни среди персонала, все были хоть немного
переделаны под общую колодку, что вполне соответствовало великой идее
мировой глобализации. Директор Завальнюк, взятый из тюремных надзирателей,
подвергся незначительной корректировке, его психика была изменена лишь в
том ключе, что на самом деле он не Завальнюк, а житель Чикаго мистер
Николсон, присланный в Россию для оздоровления нравов, но об этой тайне не
знал никто, кроме него, двух-трех человек из начальства хосписа и
Ганюшкина, и не должен узнать, ибо в противном случае его могли привлечь к
ответственности за нарушение визово-го режима. Доктор Гнус в прошлом
работал начальником отделения в знаменитых Ганнушках, считался классным
специалистом, был автором двух учебников по психиатрии, но после частичной
стерилизации левого полушария мнил себя незаконным сыном Ганюшкина, что
чрезвычайно забавляло магната: по возрасту доктор был старше его на десять
лет.
  - Мистер Николсон, - обратился он к директору, разрешив обоим сесть. -
Давайте говорить начистоту. Какого наказания вы заслуживаете?
  - Расстрела? - вскинулся директор.
  - Ну зачем же... Расстрел - наказание несерьезное.  придумать
что-нибудь поинтереснее. Давайте спросим у господина Гнуса. Он все-таки
врач. Герасим, как полагаешь?
  Гнус злобно взглянул на директора, с которым у них были натянутые
отношения. Они часто спорили, кто из них главнее, и нередко дело доходило
до потасовки.
  - Чего мудрить, босс? Посадить на кол посреди двора. Пусть больные
порадуются. Положительные стрессы - лучшее лекарство. При расщеплении
личности смех действует как наркотик.
  - Хорошая мысль... Но скажи, дорогой Гнусяра, сам ты, значит, ни при чем?
Никакой ответственности за случившееся не несешь?
  От ласкового хозяйского голоса доктор побледнел, черные влажные кудри
вздыбились.
  - Отец, не гневайся, не виноват я. Я предупреждал, предупреждал... Он
девку в наложницы взял. Не давал поставить на конвейер. Она дикая,
дикая.... А он, а он!..
  - Это правда, мистер Николсон? Извольте отвечать. Чувствуя себя в ловушке,
директор пошел ва-банк.
  - Когда он правду говорил? Да он и не знает, что это такое. Он же псих. И
с девкой сам спал. Хоть кого спросите. Су Линь подтвердит. Он ее на
процедурах трахал. Никого не пропускает, гад. Ему что мужик, что баба -
один черт. Он же в Ганнушках работал, там все такие.
  От столь наглого обвинения Герасим Остапович на мгновение оцепенел, потом,
выставив вперед растопыренные клешни, с криком: "Не верь ему, папа!" -
черным буром пошел на директора, пытаясь ухватить за горло. Бывший
тюремщик дал достойный отпор, навесив нападающему две блямбы правым и
левым хуком. После чего Герасим Остапович, сопя и потирая рожки на висках,
как ни в чем не бывало вернулся в кресло и затих.
  "Куртуазная" жанровая сценка доставила Ганюшкину удовольствие, но он
укорил подчиненных:
  - Как не стыдно, господа! Интеллигентные люди, один наполовину американец,
а ведете себя как сявки... Хорошо, с девкой понятно, но как мог удрать
социолог? Насколько я понимаю, он был в нулевой стадии?.. Герасим, я к
тебе обращаюсь.
  - Научный феномен, отец. Как раз пишу об этом статью для "Московского
вестника". Все упирается в менталитет россиянского интеллигента. У них у
всех двойное дно, а у этого оказалось тройное. Он так искусно симулировал
кретинизм, что обманул даже приборы. Каюсь, здесь отчасти мой недосмотр.
Не провели дополнительную активацию мозжечка.
  - А вы что думаете, господин Николсон?
  - У него нечем думать, - успел вставить Гнус. - Бревно тюремное.
  - Я, ваше сиятельство, думаю, побег организован не без участия этой гниды,
которая выдает себя за вашего сына. Как только поганый язык поворачивается!
  - Каким образом он участвовал?
  - Вы же слышали... Профессору потакал, вел в щадящем режиме, девку драл в
процедурной. Не удивлюсь, если был с ними в сговоре. Я написал в
докладной. Мое мнение такое. Если хотим застраховаться от подобных
инцидентов, надо поменять главного врача. А этого - в распыл.
  - Господин Николсон, вы ведь лично беседовали с новобранцем из крематория?
  - Беседовал, ваше сиятельство. Как со всяким вновь прибывшим.
  - И вас ничего не насторожило? Завальнюк бросил быстрый взгляд на врача.
  - Еще как насторожило, ваше сиятельство!.. У него были надежные
рекомендации, но все равно положено сразу сделать дезинфекцию. А он
несколько дней работал просто так, как вольнонаемный. Какие у нас могут
быть вольнонаемные? На нашем уровне секретности не может быть никаких
вольнонаемных. Я спросил у этого типчика, где его номерная бирка. Он
ответил, дескать, по спецподразделению проходит испытательный срок. Опять
меня сбил с толку вот этот, который выдает себя за сына. Он что-то вякал о
новой программе адаптации без наркотиков. Вроде как любого россиянина
 обработать насухую. Я рот и разинул. Все-таки наука, да? А надо было
взять кувалду и размозжить башку.
  - Кому именно, господин Николсон?
  - Да обоим. И тому, и этому. Разрешите выскажусь до конца?
  - Высказывайся, но покороче. У тебя какое-то недержание речи сегодня.
  - Пока нет доказательств, но уверен, ваше сиятельство, имеет место хорошо
спланированная акция. Вот этот якобы Гнус решил спрятать девку в укромное
место, чтобы трахать ее без помех. По подложным документам устроил в
хоспис подельщика - и вдвоем они обстряпали дельце. А интеллигента
прихватили для маскировки, чтобы запутать следы. Эта версия все объясняет.
Другой версии и быть не может. Доказательства я добуду. Только дайте срок.
  Ганюшкин обернулся к главному врачу, который разглядывал в зеркальце
разбухшие шишки на висках.
  - Твое слово, Герасим. Как оправдаешься?
  - Тюремный бред, - презрительно бросил Гнус, - Гай Карлович, вы же видите,
он просто хочет уйти от наказания. Кому охота сидеть на колу?
  - По делу говори, по делу.
  - Я отвечаю за материал, который проходит клинические испытания. Этого
парня в глаза не видел. Он даже не занесен в больничный реестр. Что
касается девицы и социолога, картина, кажется, ясная. Обычное ротозейство
тюремщика. Он тут возомнил себя главным, а умишко обезьяний. Какая может
быть дисциплина, если у него охрана колется вместе с перевоплощенными? Да
я бы...
  - Все, хватит. - Ганюшкин предостерегающее поднял палец. - После обеда
устроим показательное жертвоприношение. Прошу как следует приготовиться.
Пошли вон, оба!
  Оставшись один, Ганюшкин перезвонил Могильному. Генерал дулся, но это
никак не отражалось в голосе - холодновато-спокойном, но без
подобострастия. Многие качества ценил Ганюшкин в своем начальнике
безопасности, но особенно ему импонировало вот это умение держать себя в
рамках военного, с аристократическим замесом чинопочитания, резко
выделявшее генерала из остальной свиты. В нем до сих пор, хотя он продался
и перепродался, чувствовался характер, тогда как во всех прочих, кого
Ганюшкин подмял под себя, от прежнего человеческого естества осталась лишь
благовонная юшка. В чрезмерных количествах от нее тошнило.
  - Просьба к тебе, старина, - сказал без предисловий. - Пожалуй, майора
надобно какое-то время поводить. Не трогать его. Можешь это сделать?
  Если бы он увидел, в какой ухмылке скривился генерал, воз, усомнился
бы в своем совершенном знании человеческой природы. Ответ прозвучал
лаконично:
  - Попробовать , но вряд ли получится.
  - В чем проблема?
  - С ведомственными службами проблем нет. Хотя тут отмена команд "Перехват"
и "Молния" потребует некоторого времени. Но ведь задействованы все
группировки, включая солнцевскую. С ними посложнее.
  - Почему?
  - У них свои представления о бизнесе. Заказ сделан, гонорар объявлен.
Соглашение подписано. По их правилам, они обязаны его выполнить даже в
случае смерти заказчика. И получить деньги. А тут выходит, сегодня одно,
завтра другое. Они не поймут и неизвестно, как воспримут. Публика
непредсказуемая.
  - Ты в своем уме, генерал?
  - Надеюсь, Гай Карлович.
  - Мне кажется, нет. По-твоему, я должен вдумываться в сложности бандитских
взаимоотношений?
  - Я так не сказал. Просто ответил на ваш вопрос. Ганюшкин с трудом подавил
раздражение.
  - Все, Борис. Выполняй как ведено. Парня брать живым - но позже.
  - Слушаюсь, босс.
  В последних словах Ганюшкин все же уловил оттенок издевки, но решил, что
ослышался.
  Чудесный мир открылся ему на хосписном дворе. Зеленый парк, окаймленный
красным кирпичным забором, терялся в прозрачно-голубом небесном сиянии.
Символично возвышались с двух сторон сторожевые пулеметные вышки.
Живописными группками и поодиночке прогуливались больные в разноцветных
комбинезонах. Впрочем, какие там больные? Счастливые обитатели созданного
его усилиями райского уголка. Все вокруг было поразительно упорядоченным,
выпуклым, умиротворенным - волейболисты, азартно принимающие подачи без
мяча, шахматисты, склонившиеся над досками без фигур, сладостные женские
повизгивания, доносящиеся из кустов, хриплый лай овчарок, - все
натуральное, из плоти и крови, и одновременно призрачное, иллюзорное,
рукотворное. А как еще может выглядеть сказка, превращенная в быль?
  По дальней аллее пробежал двойник Толяна Чубайса, кого-то, как обычно,
преследовал, озорник. На сердце у Ганюшкина потеплело. Вот одна из
безусловных удач психотропного эксперимента. Одухотворенный, ведающий лишь
одну страсть, хотя и в пародийном преломлении, - абсолютно тождественная
копия. На двойника поступило несколько заявок, некий магнат из Оклахомы
готов выложить аж полтора миллиона, но Ганюшкин скрепя сердце отказался от
выгодной сделки. С улыбкой много раз представлял физиономию оригинала,
когда презентует ему живую игрушку, что собирался приурочить к ближайшим
именинам великого реформатора.
  Ганюшкин спустился с крыльца, направляясь к беседке, где приметил пышную
шевелюру писателя Курицына, с которым его связывали приятельские
отношения. В хосписе у знаменитого классика была особая роль: он не
относился ни к персоналу, ни к пациентам, напрямую не участвовал ни в
одной лечебной программе, получая деньги лишь за то, что присутствовал.
 сказать, Ганюшкин арендовал его в долгосрочное пользование при
обоюдном согласии.
  Как-то на светском рауте в Доме кино, где Курицын выступил с блестящей
обвинительной речью, доказав как дважды два, что вся советская эпоха была
порождением сатаны, Ганюшкину удалось за рюмкой водки соблазнить мыслителя
описанием земного рая, устроенного в живописном уголке Подмосковья. Сперва
Курицын отнесся к идее с недоверием, бубня, что не верит и в небесные
кущи, а не токмо в их земное воплощение, тем более опоганенное
коммунистами, но когда магнат предложил месячное содержание в размере пяти
тысяч баксов, с радостью согласился на роль летописца, оговорил
единственным условием, что в хосписе будет пользоваться личным сортиром.
Каприз тщеславия впоследствии обернулся для Ганюшкина множеством
поучительных минут. Общаясь с писателем, лишний раз убеждался, как правы
западные исследователи, доказывающие, что вся целиком россияния является
тормозом на пути прогресса и цивилизованный мир не может чувствовать себя
в безопасности, пока она не будет уничтожена.
  Книги писателя, известные по всему миру, дышали патологической ненавистью
к прошлому и будущему этой страны, где за последнее столетие не произошло
ни одного события, достойного положительного упоминания; населяли ее и
управляли ею исключительно маньяки, садисты, дуроплясы, фашисты,
коммунисты, дегенераты и казнокрады. Трудно представить, чтобы нашлось еще
место на планете, где какой-нибудь художник с такой утробной яростью
отказывал собственному народу даже в принадлежности к человеческому
сообществу, но при этом, забавная деталь, благосклонно принимая от него
все мыслимые и немыслимые почести и награды.
  Аборигены с детской непосредственностью и ликованием воспринимали жуткую
правду о себе, что свидетельствовало о необратимом распаде национального
организма. Ганюшкин не строил иллюзий: россияне обречены на вымирание, и
построй он хоть сотни подобных хосписов, все равно это будет выглядеть
жалкой попыткой продления агонии. Это его не смущало. Чем гуще тьма, тем
ярче светит в ней последний огонек.
  Писатель Курицын, заметив магната, выбежал из беседки и, как заведено у
творческой интеллигенции, бухнулся на колени, ловя губами хозяйскую руку.
При этом блудливо прятал глаза. Ганюшкин помог ему подняться, привычно
попеняв:
  - Ну зачем же так, голубчик Олег Яковлевич? Сколько раз просил... Что за
пустой восточный ритуал? Поверьте, я вижу в вас друга, никак не слугу.
  Писатель счастливо заухал:
  - Как же, как же. Гай Карлович... Мы понимаем. Насчет себя позволю
напомнить: никогда писатель Курицын не склонял головы перед сильными мира
сего. Большевикам, не к ночи будут помянуты, резал правду-матку в глаза,
за что претерпел немало страданий. Но не могу не выразить восхищения
вашими деяниям. Как же иначе, как же иначе? Не безродные же мы псы, не
почитающие мать и отца. Потому и трепещу, видя перед собой человека,
сподобленного Господом к всеединому благу страждущих и усмиренных.
Позвольте прикоснуться губами...
  - Полно, полно. - С брезгливостью Ганюшкин отстранялся от мокрых
лобызаний, ведя старика обратно в беседку, но восторг знаменитого
мыслителя был приятен, хотя он прекрасно знал ему цену. Пять тысяч в месяц
- и получите с доставкой на дом.
  Уселись в затишке, и Ганюшкин угостил писателя дорогой сигаретой. Тот не
курил, но отказаться не посмел, задымил, закашлялся, виновато косясь на
благодетеля. Ганюшкин полулежал в плетеном кресле, вытянув ноги за порог.
Наступила благостная минута полного душевного расслабления, ради которой
он сюда тянулся. Божество вернулось домой. Особую, пряную; остроту этой
минуте придавало то, что обитатели хосписа - безымянные и всемирно
известные, старые и молодые, перевоплощенные и сохранившие частицу
рассудка - не понимали, не чувствовали, кто наблюдает за ними с доброй,
отеческой улыбкой. Пьянящее ощущение неограниченной, истинно небесной
власти над маленькими смешными двуногими букашками...
  - Веришь ли, Олег Яковлевич, завидую тебе иногда. Экая благодать вокруг!
Так бы и поселился здесь навеки, в стороне от мирской суеты.
  - Что так. Гай Карлович? - озаботился писатель, глядя на него влюбленными
глазами. - Хотя что спрашивать... Государственные заботы томят, изнуряют.
Дак ваша планида такая. Кому-то надобно тащить на себе этот воз -
Расею-матушку, пропади она пропадом. К слову сказать, и пропадет, и
сгинет, коли отступитесь. Последняя вы надежда наша. По телику слыхал,
кое-где коммуняки опять подымают голову, страшно подумать. А вдруг?!
  - Не того боишься, дорогой. Нынче пострашнее коммуняк звери объявились.
  - Кто такие? - В деланном испуге мыслитель округлил глаза, тайком затушив
сигарету.
  Ганюшкин не ответил, перевел разговор. Поинтересовался, что думает
писатель об этом загадочном происшествии, о побеге:
  - Меня занимает не столько сам факт, сколько философский аспект. Из рая -
опять в дерьмо. Добровольно. Каким человеком надо быть, чтобы на такое
решиться? Вы, кажется, тесно общались с беглецами?
  - Не то чтобы тесно, но общался. - Курицын приободрился, почувствовал себя
в родной интеллектуальной стихии: в голосе проклюнулись назидательные
нотки. - С Иванцовым имел знаменательные беседы. Любопытный человечек...
мое отношение к россиянской интеллигенции вам известно. Гай Карлович.
Кажется, вы его разделяете?
  - Отчасти.
  - Ломаные, пуганые существа, одним словом - нелюди. Ни Бога, ни черта не
признают, токмо свою утробу. Они страну и погубили. Без их
непосредственного участия не совершалось ни одного крупного
государственного преступления - и так уже пятый век. Вы знаете мое
отношение к дедушке Ленину, но назвав эту прослоечку гнилой, он был
абсолютно прав. Я в одном своем сочинении образно определил так: раковый
нарост на больном теле изъеденной моральной проказой нации, вот что такое
россиянская интеллигенция. Точнее не скажешь. В другой статье...
  - А Иванцов? - перебил магнат.
  - Иванцов не совсем укладывается в схему. Конечно, родовые признаки
налицо: самоуверенность, лживость, представление о себе как о пупе земли и
прочее такое, но есть изюминка. Что-то в нем сохранилось первобытное,
идущее от крестьянских корней. В сравнении с другими интеллигентами его с
натяжкой  назвать даже честным, искренним человеком. Ганюшкин
удивился.
  - Окстись, Олег Яковлевич. Он всю здешнюю медицину за нос водил, а ты
говоришь - честный.
  - Именно так! - Писатель обрадовался, будто услышал похвалу. - Именно
водил за нос. В этом и особенность. Простите великодушно. Гай Карлович, но
по какой-то причине этот человек не оценил, не принял здешних условий
существования и начал бороться. Бороться, понимаете? Интеллигенты в
сходных обстоятельствах хнычут, умоляют, подличают, пытаются продать себя
подороже, но бороться они не умеют. И не будут никогда. Хоть в парашу сунь
головой.
  - Кажется, понимаю... Он у нас проходил по программе воспроизводства
мозгов, а на самом деле был примитивным, простонародным существом. То есть
ошибка допущена при классификации. Но все равно непонятно, почему сбежал?
Чем ему тут было плохо?
  Мимо беседки продефилировала певица Людмила Зыкина, помолодевшая, свежая,
в нарядном комбинезоне с цветочками, под ручку с независимым журналистом
Женей Киселевым. В паре они смотрелись живописно. Курицын загляделся и
ответил не сразу.
  - Да-да, разумеется... Чем ему было плохо? А ничем. В том-то вся и штука.
Россиянскому интеллигенту хорошо везде, где его прикармливают, хотя надо
остерегаться, чтобы не укусил за руку, а гибриду типа Иванцова, напротив,
везде плохо. Куда ни посади. Про него пословица: он всегда в лес смотрит.
В России гибрид интеллигента и простонародного рыла, по-современному
совка, это и есть те дрожжи, на которых замешана любая смута. Прекрасно,
что сбежал, мог бы еще крепче нагадить. Если позволите, ассоциацию со
времени Алексея Тишайшего...
  - Погоди, Яковлевич... Ладно, с социалистами все ясно. Вся его мерзость
объясняется дурной кровью... Допустим... Но с девицей как? Ей чего не
хватало?
  - Еще проще, уважаемый Гай Карлович. Она же профессионалка. Причем
рыночного замеса. У ней кидок в натуре. Она весь мир воспринимает как
возго клиента, с которого  слупить реальные бабки. Кстати,
увлекательная дамочка. Я уж сам по-стариковски - хе-хе-с - намеревался ее
приобщить, так сказать, к высшим ценностям духа... Слиняла, стерва. У ней
пламень промежду ног. Такую воз удержать токмо железной цепью. А она
тут свободно паслась на травке без должного надзора. Чему удивляться. Гай
Карлович? Недоглядели ваши холуи. Вперед наука.
  - Об этом тоже хотел с тобой посоветоваться как с писателем. Вечером
устроим показательную казнь, чтобы другим неповадно было. Кого бы ты
предложил в качестве искупительной жертвы? Чтобы было убедительно.
  Курицын сразу уловил идею и так возбудился, что чуть не вывалился из
беседки. Ганюшкин едва удержал его на пороге.
  - Богоугодное дело, Гай Карлович, истинно богоугодное. Тут многие
зажрались, как свиньи. Бери любого, не ошибешься. Вся слабость нынешней
власти в ее мягкотелости. Коммуняки вон не миндальничали и продержались
цельных семьдесят лет. А мы, болеющие за Россию, скоко убеждали прежнего
еще президента: раздави гадину, раздави гадину! И чем кончилось? Популяли
из танков, дали острастку, а жертв мало было, ох мало... Недостаточно было
жертв.
  От приятного воспоминания в выцветших очах писателя заблестела влага, и
Ганюшкин в который раз умилился необыкновенной кровожадности народных
витий. Особенно, как он знал, ею отличались так называемые правозащитники.
  - Как думаешь, директор сгодится?
  - Харитон Данилыч? - Писатель мечтательно сощурился. - Выбор хороший, но
должного трепетания не будет. Смысл казни, как я полагаю, в духовном
просветлении заблудших. Чтобы сердца паствы возликовали. Убедились в
неотвратимости наказания за грехи. Для общего назидания более подходит
фигура досточтимого доктора Гнуса.
  - Почему?
  - На него у всякого зуб, а директора, окромя персонала, здешняя публика и
в лицо плохо знает. Показывается редко. Гордец. По совести, их обоих
полезно вразумить. Разжирели. Мух не ловят. Оттого и происходят побеги.
Заодно хорошо бы и япошку вздрючить.
  - А этого зачем?
  - Для национального разнообразия. Чтобы не возникло подозрений в шовинизме.
  - Мудрый ты человек, Олег Яковлевич, - согласился Ганюшкин, - но так 
весь хоспис оставить без верхушки. Пока еще замену подберем...
  Торжественное действо состоялось на заднем дворе, на пустыре. Охранники
врыли в землю деревянный столб, привязали к нему главного врача, под ноги
набросали сушняка. При подготовке к экзекуции Герасим Остапович оказал
неожиданно мощное сопротивление, и его слегка помяли: надавали тумаков под
ребра и разодрали ноздри. Он обвис на столбе, лишь изредка мычал: "Папа,
за что?!" - да бросал жалобные взгляды на помост, где восседал Гай
Карлович в окружении приближенных. Подобное событие было в хосписе не в
диковинку, но каждый раз к нему готовились как бы впервые, что придавало
празднику особый мистический смысл.
  Охрана и средний персонал расположились на скамьях под помостом,
переговаривались, обменивались шутками: им раздали по банке бесплатного
пива и настроение у всех было приподнятое. Обитателей хосписа, пациентов,
согнали в кучу у забора и на всякий случай огородили барьером из колючей
проволоки. Среди этой группы в предвкушении необычного зрелища тоже царило
возбуждение, хотя далеко не все понимали, зачем их собрали вместе. Самые
авторитетные из двойников, вроде генерала Руцкого, еще не совсем
перевоплощенного, сторонились толпы, пытались как-то обособиться, но это
им плохо удавалось в тесноте. Привольнее всех чувствовал себя, кажется,
двойник Чубайса, успевший раскатать на траве какую-то заполошную девчушку
из донорской группы. Счастливица истошно визжала, изображая из себя
девственницу.
  Колючая проволока понадобилась во избежание недоразумений, которые
случались прежде. Многие из тех, кто переживал психогенную ломку, обладали
неадекватными реакциями, трудно было предсказать их поведение. На недавнем
ритуальном самосожжении произошел досадный казус. Один из переделанных,
вообразив себя пожарным, кинулся сбивать пламя с жертвы, прорезиненный
комбинезон на нем мгновенно вспыхнул, но прежде чем сгореть, повинуясь
капризу больного рассудка, горе-пожарный забежал в гараж и подорвал бочку
с горючим. Короче, убытки вылились в кругленькую сумму, да и
психологический резонанс получился отрицательный. Кроме проволоки, были
приняты и другие меры предосторожности: за публикой бдительно следили
санитары с шоковыми дубинками в руках.
  По правую и левую руку владыки сидели личный представитель "Дизайна-плюс"
японец Су Линь и - великая честь! - писатель Курицын; пониже, на дощатом
настиле, разместились особо заслуженные старшие наставники, среди которых
богатырской внешностью выделялся Зиновий Робентроп; и чуть дальше, на
резиновом коврике (знак парии) грустно поник еще не прощенный директор
Заваль-нюк, он же мистер Николсон. Но если кто-то из присутствующих был
по-настоящему счастлив, так это именно он. Не столько потому, что сам
избежал казни, сколько из-за морального поражения своего злейшего врага и
соперника доктора Гнуса, позорно свисавшего со столба в виде огромного
розово-фиолетового телячьего окорока. Несмотря на то что их разделяло
большое расстояние, обостренным сердечным слухом директор различал
срывающиеся с разбитых уст жалобы: "Папа, за что?! Пощади, родной!" - и
злорадно бормотал в ответ: "Погоди, сучий потрох, сейчас тебе будет и
папа, и мама, и дядька с ружьем".
  Среди персонала на скамьях Ганюшкин заметил красивую мойщицу Макелу, о
чем-то вспомнил и поманил ее пальцем. Могучая негритянка взлетела на
помост огромным прыжком и распласталась ниц перед владыкой, который
милостиво разрешил ей встать.
  - Скажи, милое дитя, ты в соображении или как?
  - Все разумею, государь. Я же на контракте, - с достоинством ответила
эфиопка.
  - Говорят, ты была в преступной связи с негодяем, который убежал. Это
правда?
  - Не по своему желанию. По поручению вон его, - указала пальцем на столб.
  - Я не осуждаю, не бойся... Он никогда не намекал, что собирается бежать?
И если намекал, то куда?
  - О-о, государь, от меня по доброй воле не бегают. У Настены бегают, не у
меня. Будь я мужиком, сама бы от ней сбежала. Она же заторможенная.
  - Настена? - Ганюшкин потер брови, припоминая. - Тоже, кажется, мойщица? -
Перед его мысленным взором всплыло пышное белое видение, в один из
приездов доставившее ему короткое, но терпкое удовольствие. - Она тоже с
ним спала, с профессором этим?
  - Пыталась. Да обломилось ей, как же! Пусть лучше у дохлого татарина сосет.
  - Ладно, тогда скажи, каков он в мужицком виде? Небось, квелый?
  - Вот это нет, государь. Если его раззадорить, делался как заводной. Хоть
пяток бабенок мог обиходить. Но Настену - нет. Его от нее рвало. Он так и
говорил: меня от ней рвет. Она же извращенная. У ней в сердце гвоздь. Они
это чувствуют - мужчины.
  Ганюшкин обратился к Су Линю:
  - Объясни, мой друг, отчего она такая разговорчивая? Разве мойщицы не
атрофированы умственно?
  - Конечно, атрофированы. Как вся обслуга. Языком мелет, а смысла нет. Вот
и все. Чисто механическое словоизвержение. Как у робота.
  - Я бы не сказал. В ее речах есть определенная логика и даже некие
зачаточные признаки интеллекта. Разве нет?
  Японец насторожился, но ответить не успел. Вмешался писатель Курицын,
причем с неожиданным энтузиазмом:
  - У них все шиворот-навыворот. Общий надзор поставлен из рук вон плохо.
Ежели не пресечь, они еще не таких дел натворят. Я новый роман из здешней
жизни так и хочу назвать не мудрствуя - "Подлецы". Естественно, вам
посвящаю.
  Ганюшкин сделал вид, что не заметил двусмысленности: писатель был глуховат
к слову и часто давал петуха, но не со зла, а больше из подобострастия.
Лишь попенял японцу:
  - Действительно, дорогой Су, дисциплина в хосписе хромает. Отсюда и побег.
И влюбленная мойщица. А ведь ты главный наблюдатель. Или уже нет?
  Зловещее замечание хозяина побледневший японец встретил мужественно. Криво
улыбаясь, заметил:
  - Могу добровольно сделать харакири, государь. Чтобы потешить ваших
холуев. Только кивните, - и тут же извлек из складок просторного кимоно
синевато, призрачно блеснувший кинжал, при виде которого писатель сделал
попытку спрыгнуть с помоста, но удержал себя нечеловеческим усилием воли.
  - А по существу? - спросил Ганюшкин.
  - По существу, - раздраженно ответил Су Линь, - большой проект не
обходится без накладок. Вопрос в том, как с ними справляться. Тут все
решают кадры. Не в обиду вам сказано. Гай Карлович, поглядите хотя бы на
мистера Николсона, на так называемого директора. Что ему по плечу? Разве
что самостоятельно в сортир сходить, да и то...
  Завальнюк будто услышал, гордо вскинул голову на своем резиновом коврике.
  Заносчивый японец, к сожалению, был прав, но не смог испортить настроения
владыки. Чудесный теплый вечер, ожидаемое развлечение, родной мир, где он
божество, - все тешило душу. Он отослал Макелу, так и не понявшую, зачем
ее звали, и дал знак начинать.
  Приговор доктору Гнусу зачитал пожилой, вельго вида господин из
недавно поступивших, которого вели по прокурорской программе.
Перевоплощение еще не закончилось, и он немного робел. На сером
комбинезоне болталась красивая табличка с фамилией Вышинский. По-видимому,
он прежде состоял в либеральной фракции, поэтому текст читал с заунывным
подвыванием, будто обвиняя весь мир в неуважении к человеческой личности.
Звучали кодовые слова "общечеловеческие ценности", "права человека",
"презумпция невиновности" и так далее, то есть те самые, по которым
россияне узнают демократа за версту и бегут прочь сломя голову. К
удивлению публики, речь оказалась краткой. Герасим Остапович Гнус
обвинялся в нарушении пятой поправки Конституции США и приговаривался к
показательному забрасыванию камнями и самосожжению.
  Услышав приговор, Герасим Остапович задергался на столбе и свирепо
взревел, отчего бойцы на сторожевых вышках дали в воздух несколько
предупредительных очередей из автоматов.
  - Ну что, интеллигенция? - благодушно обратился Ганюшкин к писателю, -
Попадешь в лоб с трех шагов?
  - Доверие оказываете? - дрогнул голосом классик.
  - Почему нет? Вам, инженерам человеческих душ, тоже иногда полезно
размяться на пользу отечества. Как считаешь? Или я ошибаюсь?
  - Вы не можете ошибаться, - твердо сказал писатель.
  - Так иди, действуй...
  Под пристальным взглядом ротозеев Курицын спустился с помоста и подошел к
заранее собранной куче камней. Для него ситуация имела символическое
значение. Он каждый божий день сводил счеты с проклятым прошлым, но до
окончательной разборки было еще далеко. При Советах получал Госпремии за
романы из жизни рабочих и колхозников, позже, когда началась свободная
рыночная жизнь, отбомбился по "Триумфам" и соросовским грантам, завоевав
репутацию лагерного зэка разоблачительными сочинениями, а ныне, чуял
опытной душой, опять понесло в какую-то новину. А он был уже не первой
молодости, около девяноста годков, и не чаял дождаться, пока нынешний
хозяин обратит Россию в подобие здешнего хосписа, где  будет
наконец-то успокоиться сердцем. Да и кто такой собственно Ганюшкин? С
одной стороны, конечно, благодетель, спонсор, великий человек, а с другой
- пес смердящий, ворюга несусветный, как все нынешние россиянские
управители, которые, пожалуй, ненасытнее прежних, коммунячьих.
Рассчитаться со всеми сразу, метнув снаряд в одну из подлюк, - это
дорогого стоило.
  Выбрал камушек - увесистый, округлый булыжник, удобно легший в ладонь,
словно золотое яичко. Не спеша приблизился к черте, за которую нельзя
заходить. У казни правила строгие: заступишь шаг, пристрелят дуболомы.
  Гнус вертелся на столбе, как глист. Вопил:
  - Всех, суки, урою! Дайте последнее слово.
  Немало писатель попил с живоглотом винца, пытался наставить на путь
истинный, учил, как обустроить изолятор, как обходиться с теми, кто даже в
перевоплощенном виде сохранял в душе крохи инакомыслия. Докторюга не
внимал добрым наставлениям: мерзейший человечишка, пакостник, садист.
Ганюшкин прав, что поставил его на правилку. Потешился, пожировал - и
хватит. Дай место другим. Такова жизнь. Причем не только на Руси, в иных
местах тоже.
  - Что так вопишь, сынок? - усовестил Гнуса. - Какое последнее слово? Ты уж
давно все сказал.
  Сам уже примеривался, поудобнее ставил ногу, сделал пару пробных замахов.
Попытка одна, другую не вымолишь.
  Хозяин вообще не любит, когда клянчат. Либо сам даст, либо никак.
  - Яколеч, - протянул со столба несчастный, - я же тебя всегда уважал. Идеи
твои разделял, как земство внедрить. Книжки детям читал. Наизусть
заставлял учить.
  На разговор писатель всегда был податлив, потому помедлил с броском:
  - Пустой ты человек, Гнус. Завсегда врешь. Детей у тебя нету, книжки мои,
сам говорил, говном пахнут.
  - Шутил, Яколеч. На самом деле они мне заместо Библии. Поди, скажи
супостату, чтобы помиловал. Он это сгоряча затеял. Без меня проект рухнет,
на переделку человеков особый ум нужен. И большие знания. Не скоро сыщет
такого, как я. Поди, умоли. А уж я тебе всей душой. Чего хочешь требуй.
Все отдам.
  - Нельзя, Гера. - Писатель переступил с ноги на ногу - и по публике
прокатился восторженный вздох, - Сам знаешь, нельзя.
  - Почему нельзя?
  - Потому и нельзя. Одному потрафишь, другому, дальше разброд пойдет,
шатания. Цельная держава рухнула оттого, что порядка не стало. Одни
потрафляли, другие ихними милостями злоупотребляли. Отсюда воровство,
падение нравов, цинизм. Эх, Гера, я ведь тебя и раньше учил, да ты не
слухал. Теперича поздно.
  - Неужто вдаришь?
  - Не боись, припечатаю на совесть.
  Метнул заветный камень - и промахнулся. На метр мимо взял, не меньше. И
все оттого, что целил в лоб, а не в грудь, чтобы уж сразу наповал. Поверил
в промах, лишь услышав горестный, разочарованный ропот зрителей и
издевательское ржание Гнуса.
  - Писателишка хренов, шкура продажная.! - радостно завопил тот, забыв на
мгновение, что участь его все равно решена.
  Горе классика было столь велико, что, бессмысленно повторяя: "Не может
быть, не может быть!.." - он рухнул на колени, зарыдал в голос...
Подбежали два дюжих санитара, подхватили горемыку под локотки и поволокли
в дезинфекционный сарай, попутно, на потеху публике, пиная по старческим
бокам...
  11. СТРАНИЦЫ ЛЮБВИ
  Настроение у Петрозванова было препаршивое. Все бы ничего, кабы не пуля в
позвоночнике. Так и не удалось ее извлечь. Узнав об этом от дежурной
ночной медсестры Тамары, которая ему симпатизировала, он выругался про
себя, потом спросил с грустью:
  - Что же, я и ходить не смогу? А если вдруг за водкой приспичит?
  Сильные боли у него прошли накануне, теперь осталось чудное ощущение,
словно все части тела - руки, ноги, туловище, голова - поочередно
перетекают одна в другую. Сережа был человек особенный, сын полка,
родителей у него не было, хотя он считал, что были; поэтому, по
особенности своей, когда с ним случилась беда, никого не виноватил в ней,
кроме себя, а из всех людей мечтал увидеть одного Сидоркина, наставника и
побратима. Смутно помнил, что Антон его уже навещал, но не стал будить.
  - Ходить будете, - улыбнулась медсестра. - Еще и бегать будете.
  - С пулей-то?
  - Зачем с пулей? Вернется из отпуска Иван Антонович, еще раз прооперирует.
У него руки золотые. Там у тебя еще кое-что подштопать надо. Но это
врачебная тайна.
  В этот момент туловище Петрозванова перетекло в левую руку и он не смог ее
поднять: так отяжелела. А хотел дотянуться и погладить круглую коленку
медсестры. Женщины это любят, если невзначай.
  - Ты засыпаешь или что? - вдруг всполошилась Тамара.
  - Нет, бодрствую, - ответил, как положено бойцу. Он виноватил себя не за
то, что клюнул на приманку: повторись все заново, опять поступил бы так
же, но ему было стыдно, что не справился с тремя гавриками, пусть и
натасканными. В двадцать шесть лет он уже был элитник, и ему не пристало
попадать на больничную койку из пустой передряги. "Что ж, - думал
Петрозванов, - посмотрим, как у них получится в следующий раз". В том, что
они вернутся, чтобы добить, он не сомневался. Сидоркин затеял какую-то
игру с крупняком, затеял в одиночку, значит, на самоповал. В таких играх
подранков не бывает. Тут или совсем живой, или совсем мертвый. А он
укрепился посередине, вот и не спал вторую ночь подряд, перемогая странные
перетекания частей тела и привычно заигрывая с медсестрой.
  Тамара хорошая, родная, он таких девушек знал. На занятиях по вхождению в
контакт их учили, что надо ориентироваться на психологический тип объекта.
По классификации этих типов, медсестра Тамара представляла легчайшую
добычу для любого проходимца. Определив это, Петрозванов проникся к ней
привычной жалостью, как ко всем девушкам, за которыми ему доводилось
ухаживать, даже к тем, кто вписывался в типаж женщины-вамп. За несколько
часов ночного знакомства их отношения дошли до стадии: дай только встать
на ноги, любовь моя!
  - Томочка, там кто-то сидит в коридоре, да? - спросил слабым голосом.
  - Ой, такой грозный... Весь в тельняшке и с автоматом.
  - Кликни-ка его сюда.
  Слегка помешкав, Тамара вышла из палаты и вернулась с молодым человеком, в
котором Петрозванов сразу признал спецназовца.
  - Томочка, оставь нас на пару минут.
  Медсестра послушалась, хотя и с недовольной гримасой.
  - Дежуришь? - спросил Петрозванов у спецназовца. Парень с угрюмым круглым
лицом, по которому трудно было определить, о чем он думает, а казалось,
скорее, вообще не думает ни о чем, глубокомысленно кивнул:
  - Ага.
  - В каком звании?
  - Сержант.
  - Главный у вас Данилыч?
  - Ага. Емельянов.
  - В Чечне повоевал?
  - Недолго. Месяц.
  - Про меня знаешь?
  - Наслышаны.
  - Зовут тебя как?
  - Филимонов. Ваня Филимонов. Топтался посреди комнаты медведем, но эта
неуклюжесть обманчивая.
  - Слышь, Вань, ты уж будь повнимательней. За мной обязательно придут. Не
понимаю, почему задержались. Но сегодня - точно явятся. Носом чую.
  - Встренем, - заверил сержант, ничуть не удивившись звериному чутью
элитника. У него самого было такое же.
  - Они, Вань, какую-нибудь подлянку придумают. А я вон лежу, как младенец.
Обидно, Вань. Тесачок свой не одолжишь?
  - Плохо врубаюсь. - Глаза спецназовца осветились подобием хмурой улыбки. -
Вроде у вас, Сергей Вадимович, спина малость поранена. Зачем тесак?
  - Для душевного спокойствия.
  Парень молча вытянул из-за спины десантный нож с широким лезвием и
утяжеленной рукоятью, шагнул к кровати и положил старлею на грудь.
Петрозванов вздохнул с облегчением и на секунду провалился в черную яму
безмолвия. Вернувшись, поблагодарил:
  - Спасибо, брат... Что поделаешь, отбиваться как-то надо.
  - Иначе нельзя, - согласился спецназовец.
  - Ладно, позови медсестру. Может, укольчик сделает. Пока был один, спрятал
нож под одеяло, под правую руку. Приятно холодило бок. На вещи он смотрел
трезво. От небольшого усилия все тело немело и на лбу проступал липкий
пот. Но он не сомневался, что при надобности сумеет собраться. Попросил у
Тамары чего-нибудь укрепляющего, какого-нибудь аминазинчика.
  - Раньше водку трескал, - сообщил мечтательно. - До ранения. Поверишь ли,
почти каждый день перепадало. Верно говорят: не ценим то, что имеем. Где
ее теперь возьмешь? Том, у тебя нет случайно спиртику? Просто чтобы
согреться.
  Медсестра сделала вид, что испугалась:
  - Ой, да тебе же нельзя!
  - Мне все , коли я на краю могилы.
  Теперь Тамара, добрая душой, всерьез обеспокоилась. То красиво ухаживал,
обещал, когда окрепнет, свозить в какой-то речной ресторан, где подают
раков с голову ребенка, и вдруг такое уныние...
  - При чем тут могила? - укорила казенным голосом. - Не надо, Сережа, даже
в шутку так говорить. Я вот в медицине десятый год, всякого нагляделась.
Плохое слово страшнее самой болезни.
  - Я правды не боюсь, не так воспитан... Нету спирта, уколи чего-нибудь.
  - Сильно болит?
  - Не болит, в сон клонит. От сна чего-нибудь впарь. Тамара удивилась:
  - Так усни, чего лучше... Сон все лечит.
  - Нельзя мне. Я тут на задании.
  У медсестры закралась мысль, что больной начал бредить, подумала, не
сбегать ли к дежурному врачу за советом, но пригляделась: нет, опять шутит.
  - На каком же задании? - подыграла лукаво. - Уж не нас ли, сестричек,
охмурять? Хорошо справляешься, могу удостоверить.
  С грустью Петрозванов отметил, что впервые в жизни ему неохота
поддерживать любовную игру. Не в жилу как-то. Это, конечно, грозный
признак.
  - В самом деле. Тома, дай чего-нибудь для головы. Чтобы в ней прояснилось.
Мутит очень.
  Девушка поняла, порхнула к двери, вернулась с таблетками и мензуркой.
  - Вот, выпей ношпы. Не повредит. И для сердца хорошо, и для мозгового
кровообращения.
  - Какая же ты умная... - сказал он с уважением. Потом они еще долго
разговаривали. Выяснилось приятное обстоятельство: они были почти земляки,
у обоих предки из-под Рязани. Девушка оживилась, стада выспрашивать
подробности, и он их на ходу сочинял, ничего не помня ни про дальнюю, ни
про близкую родню. А как помнить, если сирота, сын полка... Но только
завелся с рассказом про прадеда Савелия, кузнеца из Спас-Клепиков, как
вдруг будто ветром просквозило, ощутил, осознал: они уже тут. Взглянул на
Тамару, прижал палец к губам, прошептал:
  - Т-с-сс!
  - Что, Сережа? Еще таблеточку? В коридоре что-то шмякнуло, чавкнуло,
глухо, как в лесном болоте. Дверь распахнулась, и на пороге возник мужчина
в белом халате, но это был не врач. Средних лет, узкое лицо, мощный,
накачанный торс - и в руке, вместо стетоскопа, пистолет с навинченным
глушителем. Все просто, как в кино. Явился посланец с того света.
  Петрозванов встретился с убийцей глазами и успел понять про него кое-что.
Профессионал. Из залетных. Даже, показалось, видел раньше портрет. И еще
подумал: "Как же Ваня оплошал, как подставился?"
Жалобно улыбнулся гостю, и тот, вместо того чтобы сразу пальнуть, плотно
прикрыл за собой дверь. Повернулся и прикрыл, оценив обстановку как
абсолютно выигрышную. Парализованный мужчина, обосравшийся, судя по морде,
от страха, и какая-то молодая дуреха, которую тоже придется кончить. На
то, чтобы закрыть дверь, ушли какие-то секунды, но именно они стоили ему
жизни. Хотел, чтобы было потише, так и вышло.
  Петрозванов произвел сложный, почти невероятный, нереальный,
противоречащий теории бросок. Сбоку снизу, используя продольные мышцы
руки, сконцентрировав энергию на вершине позвоночного столба и,
естественно, как положено, мысленно вычертив линию полета и всем сознанием
воплотившись в сгусток огня. Старый мастер Тхи Тан, частенько поругивавший
Петрозванова за легкомыслие, на сей раз остался бы доволен. Нож вонзился
чуть пониже адамова яблока пришельца. Тот умер, не успев понять, что
произошло. Глухо, сдавленно охнула медсестра.
  - Дай ножницы, быстро! - прикрикнул Петрозванов. - Вон те, на тумбочке.
  Ножницы не понадобились, хотя Тамара, будто сомнамбула, послушно выполнила
приказ. За дверью сухо процокала автоматная очередь, и следом в палату
ввалился спецназовец Ваня. Половина лица вместе с глазом словно залита
алой краской. Повинился смущенно:
  - Извини, лейтенант, все же подловили... Вижу, на каталке везут больного,
чин чином...
  - Ничего, - успокоил Петрозванов. - Это первая ласточка. Приноровишься
еще...
  * * *
  Иванцов гордился собой. Без специальных знаний, практически на голом
энтузиазме ему удался поразительный научный эксперимент. Может быть,
все-таки помогло то, что он сам еще отчасти находился в плену хосписных
видений. Во всяком случае новоявленный лидер партии Громякин важно
расхаживал по квартире, покрикивая на подвертывающихся под руку Сидоркина
и Надин - и разговаривал исключительно в соответствии со своим новым
статусом. Сидоркина он принимал за своего пресс-секретаря, Надин за
полюбовницу, а к Анатолию Викторовичу относился как к товарищу по борьбе,
временно переметнувшемуся в оппозицию. На него было любо-дорого смотреть.
Он проделывал и говорил такие вещи, от которых Надин, забыв обо всех своих
горестях, заливалась колокольчиком. Правда, перед ней возникла небольшая
личная проблема, но она вышла из положения с честью. На все предложения
Громякина удалиться с ним в укромный уголок и заняться своими прямыми
обязанностями, в ужасе округлив глаза, отвечала, что придется немного
потерпеть.
  - Почему?! Отвечай, потаскуха! - грозным Громякинским голосом требовал
ответа двойник.
  - При муже не могу, - пищала и указывала пальцем на хмурого Сидоркина.
  - Разве он тебе муж? С каких пор?
  - Обвенчались на Красную горку, Владимир Евсеевич.
  - Без моего разрешения?
  - Вы были в Ираке, Владимир Евсеевич. Он меня хитростью взял.
  Двойник оборачивался к Иванцову:
  - Что посоветуешь, Толян?
  - Потерпи, Володя, - сочувствовал Иванцов. - Скоро другого секретаря сыщем.
  - Бред какой-то, - ворчал двойник. - С собственной любовницей нельзя
потешиться из-за какого-то говнюка.
  Обладая единственной и незамутненной извилиной, он был доверчив, как дитя.
Угрожающе взглядывал на Сидоркина, но тот отвечал смиренной улыбкой.
  Двух суток не прошло, а представление разыгралось не на шутку: игровой ход
внушения придумал будто по наитию Иванцов. Впрочем, какое наитие... Он
отталкивался от россиянской действительности, где все призрачно, зыбко,
нетвердо и словно понарошку. Сидоркин не одобрял это метод, считал его
ненадежным. Ему представлялось, что пожилой ученый должен употребить
что-нибудь более основательное из научного арсенала, но результат был
налицо. За двое суток из сырого материала возник политик Громякин, мало
чем отличающийся от прототипа. Однако ближе к вечеру Иванцов опять завел
речь об этической стороне дела. Уведя Сидоркина на кухню, сказал:
  - Посмотрите на него, Антон, это же нормальный человек.
  Сидоркин сразу его понял, коротко отрезал:
  - Зомби.
  - Нет, не зомби. Такое же страдающее существо, как мы с вами.
  - Я не страдающее... Чего вы хотите, Анатолий Викторович? Чтобы я его
отпустил? Да его тут же загребут в ментовку, а оттуда обратно в хоспис.
Коррупция.
  - Может быть. в хосписе все же лучше, чем в могиле? Сидоркин поежился: он
давно не имел тесного контакта с интеллигентом совкового замеса,
воспитанным на литературе девятнадцатого века. Испытание оказалось
непростым.
  - Анатолий Викторович, надо где-то раздобыть имитатор голоса - вот
проблема. А вы озабочены какой-то ерундой. Сами же понимаете, наш Громяка
не сможет стать человеком. Его стерилизовали. Как и его побратима из Думы.
Только разными способами.
  - Не скажите, еще какие бывают чудеса... Неужели нельзя сделать, чтобы он
уцелел?
  - . И цена недорогая. Жизнь ваших детей, жены и ваша собственная. Мою
с Надин я не считаю, это уж вроде отсевка.
  Договорить не успели: из комнаты раздался женский визг. Когда пришли,
застали любопытную сценку. Двойнику удалось заманить девушку за платяной
шкаф, и той было уже не до смеха. С самыми серьезными намерениями и,
похоже, с недюжинной силой и сноровкой он срывал с нее остатки халата.
Сидоркин оттащил его, ухватив поперек туловища, и швырнул на кровать.
  - Как не стыдно, господин Громякин! Насиловать чужую жену на заседании
фракции...
  - Где вы видите заседание, где?! Кто вы, собственно, такой?
  Сидоркин не мог не признать, что профессор добился поразительного успеха:
перевоплощение было полным. Больше того, несчастный зомби походил сейчас
не только на знаменитого Громякина (тут, конечно, внешность), но на любого
крупного демократического деятеля, наглого и двуличного, как крысенок.
Майор уселся напротив кровати на стул, решив по горячим следам провести
последнее экзаменационное собеседование. Взглядом пригласил Иванцова
присоединиться. Обернувшись к Надин, бросил:
  - Ты тоже хороша, голубушка. Прикройся хотя бы. Громякин блудливо
стрельнул глазами, с кровати не вставал без разрешения: еще в "Геракле" в
его бедный мозг вживили чип непротивления. На начальном этапе это была
обязательная процедура, проводившаяся по личному распоряжению Ганюшкина.
После электронной инъекции каждый минуту назад здоровый человек приходил к
глубокому осознанию своего ничтожества, как если бы несколько часов подряд
просидел у телевизора.
  - Позвольте мне, - сказал Иванцов. - А вы контролируйте. Надеюсь, у меня
получится натуральнее.
  - Пожалуйста, - согласился Сидоркин.
  Надин умчалась в ванную привести себя в порядок. Сидоркин угрюмо за ней
проследил. Это была его вторая проблема, наравне с отсутствием имитатора.
При странных обстоятельствах развивался их роман и оттого приобрел
признаки шизофрении. В самом прямом смысле. Такого с ним прежде не
случалось. Когда просто смотрел на нее, бывало, в сердце вонзалась игла и
становилось больно, как при ножевом ранении. Ее приглушенная речь со
множеством нюансов, ее желтые волосы, ее зеленоватые глаза-леденцы - весь
ее облик поражал несоответствием реальности. Эту женщину откуда-то
прислали, чтобы его помучать. Мучение заключалось в том, что в любой
момент она могла исчезнуть, как фантом, умереть, вылететь в форточку, и
тогда с его сознанием, вероятно, произойдут необратимые перемены.
  Сам Сидоркин был реальным человеком, женщин давно изучил и на цвет, и на
вкус, часто в них влюблялся, и его любовь, как у всех элитников, несла в
себе элемент скрытой воинской дисциплины. Никто из возлюбленных не мог
пожаловаться на его равнодушие или недостаток инициативы, с Надин было
по-другому. Трепеща в его объятиях, она словно отсутствовала, но упрекала
в этом его самого. "Любимый, - шептала угасающим голосом, - ну где же ты?
Я тебя не вижу, не слышу, не чувствую!" Это при том, что он упирался рогом
из последних сил, не жалея себя, от зари до зари.
  Сидоркин знал, что полюбил, но не понимал кого. Его личный счет к магнату
рос ото дня ко дню, и это тоже было связано с Надин. В хосписе ей что-то
повредили, она пыталась, но никак не могла очеловечиться, стать снова
нормальной бабой. Она так боялась его потерять, что не спала третьи сутки
подряд. Он заставил ее выпить горсть таблеток из тех, которые получил от
Варягина, голубых и зеленых, способных усыпить отряд гремучих змей: Надин
только еще пуще разохотилась. Их ночные беседы напоминали кошмар на улице
Вязов. К примеру, она вдруг начинала умолять:
  - Дай мне яду, любимый, и покончим с этим сразу.
  - С чем с этим? - уточнял он, хотя заранее знал ответ. И она знала, что он
знает.
  - Не с жизнью, конечно. От яда не умирают. Зато постараюсь освободиться.
Как  любить того, кто тебя убил?
  - Не хочу убивать.
  - Но ты же только этим и занят, любимый. Ему приходило в голову, что если
еще дня два они проведут все вместе в этой квартире, то здесь останется
лишь один здравый человек - двойник депутата Громякина.
  - Приступим, - бодро объявил Иванцов. - Итак, милейший, назовите свои
позывные.
  Услышав кодовую фразу, двойник посуровел, напрягся, выпрямил спину.
Ответил самоуверенным басом и, если бы не трусливый блеск в глазах,
казался бы почти вменяемым.
  - Громякин я, Владимир Евсеевич. Председатель партии. Друг Хусейна.
  - Большая у вас партия, Владимир Евсеевич? Много ли в ней членов?
  - Море.
  - Какую программу поддерживаете?
  - Либеральную, какую еще... Всех коммуняк под ноготь. Они народ в лагерях
гноили. Двести пятьдесят миллионов.
  - Вы женаты, Владимир Евсеевич?
  - Однозначно. Дети имеются. По вероисповеданию христианин.
  - Сколько вам лет?
  - Пятьдесят четыре.
  Иванцов переглянулся с Сидоркиным и перешел к более трудным вопросам. К
профилактическим.
  - Владимир Евсеевич, как вы относитесь к нашим западным друзьям?
  - Воши. Под ноготь вместе с коммуняками. У России только два друга - армия
и флот.
  Вернувшаяся Надин захлопала в ладоши, и Громякин снисходительно ей
поклонился:
  - За базар ответишь, поняла, тварь?
  - Не отвлекайтесь, Владимир Евсеевич, - Иванцов наслаждался триумфом
естествоиспытателя и в этот миг забыл обо всех прежних неприятностях и
даже о том, что жить им всем, воз, осталось с гулькин нос. Его
Галатея, хотя и с перекошенным от напряжения лицом и с пустым взглядом,
была прекрасна.
  Сидоркин это тоже понимал, одобрительно хмыкал. Погрозил кулаком Надин,
чтобы не озорничала. Девушка присела в сторонке, с сигаретой в руке, с
пепельницей на коленях.
  - Итак, - продолжал Иванцов, - западные соседи нам не друзья, и никто не
друзья, но тогда скажите, пожалуйста, как вы понимаете слово "бизнес"? Вы
же бизнесмен, верно?
  - Однозначно.
  - Вы владеете акциями, ценными бумагами, недвижимостью?
  - Коммерческая тайна, - с достоинством ответил двойник, ловя во взгляде
допросчика одобрение, которое было ему дорого, смягчало страх,
поселившийся в больной душе.
  - Мимика, - заметил Сидоркин. - Надо бы подкорректировать.
  Двойник отозвался мгновенно и высокомерно:
  - Этого - уволить. За хамство.
  Надин хрюкнула от восторга - и Иванцов окончательно разомлел. Удивительный
результат, удивительный! Кажется, пошел процесс самообучения.
  - Мимика - ерунда, Антон, поверьте. Главное - смысл, логическое
соответствие образу... Что, попробуем дальше?
  - Конечно, - кивнул Сидоркин. - Дальше - больше.
  - Владимир Евсеевич! - Иванцов чуть повысил голос, и двойник вжал голову в
плечи, словно ожидая удара, - Соберитесь, голубчик. Еще минутку... Кто
такой Ганюшкин?
  С двойником произошла чудовищная метаморфоза. Он дернулся, как от тока,
посерел, в глазах вспыхнули голубоватые сигнальные огни. Яростно жевал
губами, будто челюсть слиплась. Наконец выдавил с трудом:
  - Сука позорная! Он меня кинул!
  - Каким образом, Владимир Евсеевич?
  - Обещал, падла, два лимона в откат, а наколол в половину.
  - За что откат, Владимир Евсеевич?
  - За политическую поддержку "Дизайна". Правильно?
  - Абсолютно... И что в таких случаях принято делать с кидальщиком? По
законам бизнеса?
  Из серого двойник стал зеленоватым, вроде покрылся плесенью. Сказалось
колоссальное напряжение на уровне гипофиза. Огни в глазах потухли, уходил
накал. Обреченно, тихо пробормотал:
  - Давить гнидяру, как таракана. Мочить в сортире. После этого последнего
усилия блаженно откинулся на спину и через секунду захрапел.
  Сидоркин остался доволен экзаменом. Только уточнил:
  - Вот эта его лексика... Вы уверены, Анатолий Викторович, что она...
соответствует?
  - Именно так они общаются между собой, - успокоил Иванцов. - Не
сомневайтесь, Антон, доводилось наблюдать. Все органично. Естественно, с
добавлением матерка... Нет, вы скажите, каков все-таки молодец! За два дня
из ничего, из маленького росточка, развился до оптимального состояния
рыночника.
  - Гениально! - отозвалась Надин.
  12. КОРОБОЧКА
  Кличка у него была Дуремар. Звали Филимоном Сергеевичем. Кроме того, в
определенных кругах он был известен под прозвищем Тихая Смерть и по имени
Магомай. Человек неизвестного происхождения, неопределенного возраста и
невыразительной внешности, но все же не европеец и не славянин, а, скорее,
южанин, может быть, с примесью итальянской или албанской крови. Даже для
нынешней, обновленной под Америку, обретшей наконец, по словам президента,
твердые моральные принципы Москвы его явление было чрезмерным, внушающим
трепет.
  Ганюшкину порекомендовали его побратимы из кавказской диаспоры, и он
пригласил его к себе из человеческого любопытства. У Дуремара была
безупречная репутация. Он не то чтобы не знал осечек, но (так уверяли)
достиг наивысшего совершенства в своем ремесле. Дважды приговоренный к
высшей мере и оба раза казненный, он сидел перед Ганюшкиным в офисе на
Ленинском проспекте и забавно посверкивал круглыми, как у кролика,
глазенками. Хозяин предложил на выбор вино, коньяк, водку, но необычный
гость согласился лишь на чашечку кофе. Объяснил так:
  - Когда есть большой заказ, господин хороший, я вообще не пью и не ем.
Говею. Из уважения к клиентам. Они это ценят.
  - Заказ приличный, - подтвердил Ганюшкин. - Сразу на три персоны.
  - Будут какие-нибудь особые пожелания?
  - Что имеете в виду, дорогой Магомай?
  - Как же... Некоторые предпочитают несчастный случай. Либо наоборот, чтобы
побольше шуму. Очередность, опять же. Аспектов много, все влияет на цену.
  "Черт побери! - с умилением подумал Ганюшкин. - Да это же философ".
Сталкиваясь с детскими глазенками необыкновенного существа, он испытывал
мистическое чувство тайного родства. И уже прикидывал, не плюнуть ли на
этот гребаный заказ (в конце концов Могильный сам справится, хотя
вторичный прокол со старлеем заставлял всерьез задуматься о соответствии
старика занимаемой должности) и не отдать ли команду, чтобы киллера
повязали на выходе из офиса и сразу отправили в хоспис. Коллекция тамошних
типов пополнится замечательным экземпляром... И в то же время что-то
подсказывало Ганюшкину, что этого не следует делать. Во всяком случае, так
демонстративно. Кроме родства, он ощущал повышенную опасность, как возле
заряженного трансформатора с потрескивающими батареями.
  - Очередность - это, пожалуй... Сперва чекиста в больничке доделай. После
- майора. Но того еще надо найти. Мои службы совсем перестали мух ловить.
  - Могильный? - живо вскинулся Дуремар.
  - Знаете его?
  - Генерала  объединить с майором. С небольшой переплатой.
  Ганюшкин усмехнулся:
  - Значит, пересеклись пути-дорожки? Ах, Филимон Сергеевич, а вы, я вижу,
горячий человек. Обид не забываете.
  Киллер шутливого тона не принял.
  - Личная обида ни при чем, - пояснил с серьезной миной. - Важно
соответствие вещей. Ваш генерал. Гай Карлович, однажды нарушил хрупкое
равновесие, которое удерживало меня в мире. Это было давно. Я был
мальчиком, увлекающимся, чистым. Изнасиловал девочку, в которую влюбился.
Сегодня это пустяк, а в те времена считалось преступлением. Могильный упек
меня в тюрьму, хотя я пытался объяснить ему, что он поступает неправильно.
Нельзя разрушать гармонию чужой души из-за служебного рвения. Из тюрьмы я
вышел другим человеком. Что-то во мне перегорело. Я перестал писать стихи.
  - Это когда Борис Борисыч служил в Пензе? - Давненько Ганюшкин не получал
такого удовольствия от разговора - где же ты раньше был, Дуремар?
  - Точно так... Возглавлял райотдел. Таким образом, мы с ним отчасти
земляки.
  - Почему отчасти?
  - По материнской линии. Батюшка у меня неземного происхождения. Разве вам
неизвестно?
  - Неизвестно, но я догадывался, - Гай Карлович свирепо крутанул носярой,
отчего у киллера-философа ответно взметнулась кверху тонкая рыжая бровка.
- Извините за нескромный вопрос, милейший Магомай, но зачем вам
понадобился заказ на генерала? Ведь это, я понимаю, дело чести. Семейное
дело.
  Киллер улыбнулся покровительственно, и это тоже было приятно Ганюшкину.
  - Моя работа, уважаемый Гай Карлович, требует полного самопогружения,
отказа от многих вредных привычек. В том числе от мелких человеческих
страстишек. Контракт - это одно, эмоция - другое. Нельзя путать божий дар
с яичницей... Кстати, Гай Карлович, двух людишек вы обрисовали, а третий
кто?
  Магнат уже не сомневался, что встретил человека новой формации, человека
из светлого россиянского будущего, причем, трогательная подробность, он
явственно чувствовал встречное влечение.
  Третий, кого он хотел предложить, был мелкопоместный украинский банкир
Лева Жук, который недавно явился в Москву неизвестно зачем и вдруг взял и
напакостил Ганюшкину. Шустряком оказался. В Московском правительстве у
него нашелся родич, законсервированный еще с партийных времен, с его
помощью Жук нагло въехал на чужую территорию и как-то ловко перехватил
пару крупных строительных подрядов у "Дизайна". Ганюшкин через адвоката
сделал наглецу официальное уведомление: дескать, денежки положи, где взял,
а сам убирайся на свой Крещатик, чтобы духу твоего здесь не было. В ответ
зарвавшийся банкирчик прислал по факсу издевательскую депешу, где переврал
известную шутку президента о равенстве всех россиян перед законом.
Ганюшкин понял, что имеет дело с финансовым отморозком (их в россиянском
бизнесе - как вшей в тифозном бараке), поэтому решил, раз уж подвернулся
случай, слить и его заодно.
  Дуремар принял информацию благосклонно. Достал калькулятор, пощелкал перед
носом Гая Карловича и назвал цену: за все про все пятьдесят штук зеленых.
И добавил:
  - Половину хотелось бы авансом, уважаемый. Ганюшкина цена не огорчила, он
согласился бы на более крупный гонорар ради знаменитого знакомства, но в
соответствии с обязательным ритуалом возразил:
  - Не много ли, дорогой Филимон Сергеевич?
  Киллер убрал калькулятор, допил остывший кофе. В детских глазах на
мгновение блеснуло адское пламя, и Ганюшкин инстинктивно протянул ладони,
чтобы погреться.
  - В принципе я не торгуюсь, - сказал Дуремар. - Но из уважения к вам...
Понимая сомнения... Действительно, товар бросовый: два мента, банкир... Но
ведь энергоносители подорожали, Гай Карлович. Впрочем, хотите дешевле...
  С обиженным лицом он начал подниматься, и Ганюшкин поспешил его успокоить:
  - Ну что вы, Филимон... Это уж я так, к слову. Тем более, насколько я
знаю, твердой таксы на эти услуги вообще не существует.
  - Почему же... Такса есть на все.
  - Неужели? - Ганюшкин заинтересовался, - И сколько же, к примеру, стоит
моя голова? В порядке шутки.
  - По рангу члена правительства, - охотно просветил киллер. - Где-то в
пределах четвертака. В зависимости от дополнительных условий. Но не больше.
  - Как? - не понял Ганюшкин. - Дешевле ментовских?
  - Скидка за престижность. У нас черная работа дороже. Профессиональный
парадокс. По согласованию с мэрией.
  - Как с мэрией? Вы разве теперь официально работаете?
  - Давно-с... Времена пещерного отстрела, слава Господи, миновали. Кое-где
в республиках уже есть профсоюзы, но Москва, как всегда, плетется в
хвосте. Догоняет.
  Ганюшкин был на верху блаженства. Даже недавняя показательная казнь в
хосписе не доставила ему столько удовольствия, сколько эта беседа, хотя и
там было много забавного. Особенно восхищало тонкое чувство юмора, которое
вдруг обнаружил наемный убийца, бредивший как бы наяву. Безусловно, за
этим очаровательным существом вырисовывалась целая программа полезнейшего
для россиян воспроизводства.
  - Еще маленькая деталь, дорогой Магомай. Майор. Он ведь в бегах. Вы это
учитываете?
  Убийца спросил разрешения и закурил дамскую сигарету с золотым фильтром.
  - Да, разумеется... Но это проблема для вашего генерала, не для меня.
  - Хотите сказать, знаете, где он?
  - Почти... Забился на конспиративную квартиру, а их у конторы после всех
чисток и уменьшения ассигнований осталось не больше десяти. За пару часов
 все объехать.
  - Осечек у вас не бывает?
  - Откуда им быть? Если честно, добросовестно относиться к своей работе...
  Ганюшкин принес деньги из сейфа - три банковских упаковки, по десять тысяч
в каждой, - протянул киллеру.
  - Считать не буду, - предупредил Дуремар. - Обманешь, себе дороже сделаешь.
  - Филимон Сергеевич! Как  такое?!. Не надумали по рюмочке?
  Детские глазки блеснули хитро.
  - Самому не хочется уходить... Душевный вы человек, Карлович... Но -
заказ. Может, после исполнения загляну.
  - В любое время, - искренне пригласил Ганюшкин, надеясь, впрочем, увидеть
киллера значительно раньше, чем тот предполагает.
  Он заранее предупредил Могильного, чтобы послал людей поводить гостя по
Москве. Но ничуть не удивился, когда через полчаса генерал перезвонил и
доложил убитым голосом, что объект сорвался.
  - Не могу понять, - в сердцах бухтел служака. - Зашел за будку помочиться
- и нет его. Ребята опытные, проморгать не могли... Проясните, Гай
Карлович, что за фрукт, который по воздуху летает?
  - Твои ребята? - с сарказмом переспросил Ганюшкин. - Да они у тебя
паралитика не могут усыпить. Твои ребята.
  После тягостной паузы генерал отозвался:
  - Если намекаете. Гай Карлович, могу хоть сегодня подать рапорт.
  - Борис, ты же знаешь, - мягко ответил магнат, - Я никаких рапортов не
принимаю.
  Попрощался - и тут же затренькал мобильник в левом кармане. А вот это
всегда что-нибудь да значило. За несколько лет Ганюшкин так и не сумел
полюбить гуттаперчевую трубку, поэтому сотовый номер знали очень немногие.
Услышал знакомый голос Громякина и сразу подумал: неужто хоть в чем-то
генерал не сплоховал? Когда третьего дня доложил о выкупе, который беглый
майор предлагает за свою подлую жизнюшку, не придал особого значения, и
вот - на тебе. После короткого обмена любезностями Громякин в присущей ему
грубой манере объявил:
  - Надо повидаться. Гай... Я тут неподалеку.
  - Что-нибудь случилось, Вова?
  - По телефону базарить не будем. Ты один?
  - Один, Вова, один... Приезжай, жду...
  У Громякина была замечательная в своем роде особенность: что бы он ни
говорил, даже комплименты, все звучало как хамство. Причем если он робел
перед человеком, а перед Ганюшкиным он, конечно, робел - никуда не
денешься, разные весовые категории - то хамил вдвойне. Это проявлялось не
столько в смысле слов, сколько в интонации, в издевательском фонетическом
подтексте, хотя в смысле тоже. Он дерзил президенту, председателю
правительства, товарищам по партии, журналистам, но никто не обижался,
потому что все знали: в россиянской политике нет хищника покладистее и
сговорчивее его. Сколько раз Ганюшкин зарекался прекратить с ним все
деловые контакты... Громяка был ненадежен, как проститутка, ухитряющаяся
обслуживать сразу нескольких клиентов. Но в этом же было его преимущество
перед другими известными политиками, закупленными раз и навсегда.
  Сегодня у него по телефону был какой-то деревянный голос, и Ганюшкин
подумал, что, вероятно, явится с какой-то экзотической блажью, как, к
примеру, месяц назад, когда Громяке приспичило купить "Боинг-экспресс" с
позолоченной внутренней отделкой, и почему-то на денежки "Дизайна". Когда
этот прохиндей начинал клянчить, отделаться от него было труднее, чем от
триппера. В тот раз Ганюшкин подарил ему вместо "Боинга" списанный
"Мигарек", апеллируя к патриотическому чувству, и вроде бы Громяка остался
доволен, но как знать... Не исключено, что решил опять вернуться к своей
блажи, тем более что отработанный "Миг-19" так и не удалось поднять в
воздух. Если у него вдобавок есть какая-то ценная информация, на что
намекал генерал, то может вообще затребовать луну с неба. Правда, генерал
намекал и на другое, на предательство Громяки, но это звучало
юмористически. Все равно что по секрету сказать про алкаша, что он
опохмелился...
  Напротив офиса в БМВ с тонированными стеклами двойник Громякина получал
последние наставления Сидоркина. Держался скованно, но не трусил. Сидоркин
был почти уверен в успехе, но он никогда не играл с одной карты и уже
обдумывал следующую акцию, если провалится эта.
  - Владимир Евсеевич, давайте поговорим еще раз: третий этаж...
  - Третий этаж, - механически отозвался двойник.
  - Кабинет прямо перед лестницей.
  - Прямо перед лестницей.
  - Все тут пешки перед вами.
  - Все пешки.
  - Ганюшкина вы хорошо знаете в лицо.
  - Хорошо знаю в лицо.
  - Через две минуты звонок по телефону.
  - Будет звонок.
  - Бояться ничего не надо.
  - Не надо.
  - Вы не боитесь.
  - Я не боюсь. - Внезапно двойник заулыбался. - Он даст мне водочки, да?
  - Обязательно. Если попросите... Что ж, с Богом, Владимир Евсеевич. Пора
отбить ему рога.
  - Пора отбить рога...
  Бодрый, с независимым видом, он взошел на крыльцо офиса, смело взялся за
ручку и скрылся в недрах "Дизайна".
  Сидоркин включил станцию на прием, нацепил на ухо наушник. Давненько так
не волновался, словно собирался рожать. А дельце-то пустяковое: спасти
свою шкуру.
  В вестибюле двойник перемолвился словом с охранником и сделал это точно в
духе инструкции. Охранник его узнал, спросил:
  - Проводить, Владимир Евсеевич?
  Громяка ответил:
  - Маму свою проводи в сортир. Мысленно Сидоркин зааплодировал. В приемной
секретарша кинулась ему навстречу, с ней Громякин пошутил с утробным
смешком:
  - Опять в черных трусиках ходишь, Надюша? Уважаю... Вепрь у себя?
  - Какой вы озорник, Владимир Евсеевич... Проходите, ждет...
  В кабинете мужчины обнялись, Сидоркин слышал звуки сочных поцелуев, но не
видел лиц, а если бы видел...
  Ганюшкин с первого взгляда определил: что-то не так. Но не мог понять -
что. Под сердцем шевельнулась тревога, и это было непривычно. Непривычна
не сама тревога, а ее внезапный, ничем не мотивированный укол. Всякий
российский нувориш серым фоном своей жизни испытывает ощущение, что за
углом его подстерегает мужик с вилами, и Ганюшкин не был в этом смысле
исключением. К такому ощущению  привыкнуть, как к потеющим ногам, но
оно не добавляет душевного комфорта.
  У вломившегося в кабинет Громяки было какое-то чудное выражение лица -
наглое и озадаченное одновременно. И еще. От него, когда обнимались,
пахнуло сложным, запахом конского навоза и тройного одеколона - родной
запах хосписа. Ганюшкин не мог спутать его ни с чем. Первые
членораздельные слова, которые произнес Громяка, были такие:
  - Налей водочки, Гай. Потом побазарим. Слова были истинно громякинские,
дикие и несуразные, но они не успокоили магната. Тревога росла от секунды
к секунде и, когда наполнял из бутылки хрустальную стопку, превратилась в
утробный, никогда прежде не испытанный ужас. Еле ворочая языком, спросил:
  - Вова, у тебя ничего не случилось? Громяка любовно заглянул в стопку,
поднес к синим губам. "Почему у него синие губы?"
- Нет, Гайчик, все в порядке. Твое здоровье, дорогой. Лихо опрокинул
стопку в пасть, задрав подбородок. Ганюшкин не помнил, чтобы он лакал с
такой страстью. Напротив, полагая себя европейцем, любил посмаковать
водяру, потянуть холодненькую через трубочку...
  Могучая воля магната скукожилась в мягкий комочек. Холодея, с замирающим
сердцем, он задал окольный вопрос:
  - Говорят, у тебя, Вовчик, с администрацией какие-то проблемы?
  - С какой администрацией?
  - С президентской, Володя, с какой еще?
  - Воши! - процедил Громякин. - Ельциновская шантрапа... Добавь водочки, не
жидись.
  Ганюшкин налил в стакан. Казалось, вот-вот - и он ухватит, в чем штука,
что происходит. Но ледяное чувство обреченности сдавило грудь. Громякин
осушил вторую порцию, подслеповато моргал наглыми глазенками, в которых на
донышке застыл страх. В этом тоже не было ничего особенного. Известный
своими шумными скандалами, Громяка был трус, каких свет не видел. Не
боялся разве что блевать. Но его нынешний страх был необычного, как и
губы, синего цвета. И никогда, никогда он не посмел бы отозваться так о
кремлевской братве. "Воши!"
- Ты зачем пришел-то, Вова? - взяв себя в руки, поинтересовался Ганюшкин,
вовсе не желая услышать ответ. Громякин утер рот тыльной стороной ладони.
  - Повидаться, - ответил, бессмысленно пуча глаза.
  - И больше ни за чем?
  - Нет. Зачем еще?
  Этого Ганюшкин не выдержал. Мозг истерично просигналил: "Беги! Неважно,
куда, но подальше от Громяки". Начал подниматься - и услышал сигнал
мобильника. Прижал аппарат к уху. Незнакомый мужской голос вежливо, почти
утвердительно спросил:
  - Владимир Евсеевич у вас? Передайте ему трубочку, пожалуйста.
  Ганюшкин молча передал телефон, и ему почудилось, что Громякин растерялся,
не знает, что с ним делать. Мысль совершенно абсурдная. Но лишь только
Громякин прижал трубку к уху, ему стало вообще не до мыслей. Он еще
никогда, даже у подопытных в хосписе, не видел, чтобы так мгновенно
старело, опустошалось, словно высасывалось изнутри, человеческое лицо.
  Громякин вернул ему трубку, потом полез в карман пиджака, достал блестящую
небольшую коробочку вроде табакерки, деревянным голосом произнес:
  - А теперь, Гаюшка, объясни, что это значит? Будь любезен. Открой и
посмотри.
  Гай Карлович машинально принял табакерку, машинально нажал серебряную
кнопку на крышке. Последнее, что увидел в жизни, был столб черного огня,
высвободившийся из его собственной руки. Они с Громякой в обнимку,
подброшенные силой этого столба, взлетели вверх как на гимнастический
снаряд, и в мгновение ока очутились вместе на небесах.
  * * *
  Сидоркин с удовольствием проследил, как из разбитого окна в искрах и дыме
взметнулись над городом две призрачные фигуры, причем у одной в руке была
зажата бутылка, но облегчения не почувствовал, как и горя. Впереди еще
много дел, но если все получится как задумал, по плану, то к вечеру он
сможет навестить в больнице Сергея.
  * * *
  ...Петрозванов сперва не мог понять: ночь или день на дворе. В какой-то
момент задремал, забылся, а когда открыл глаза, в палате никого не было.
Сколько спал? Час? Два? Может, сутки? Нет, сутки вряд ли... Его вроде
готовили к операции. "Тома", - позвал слабыми голосом. Но никто не
отозвался. Когда засыпал, точно помнил, девушка была в комнате. Вчера ее
не было, а сегодня опять была. Петрозванов, борясь с забытьем, отсчитывал
время по своеобразным столбикам: кто приходил, когда кормежка...
  Дежурил в коридоре новый парень, Сергей с ним уже познакомился, но не был
в этом уверен. Вроде познакомился, а вроде нет. Вроде того зовут Мишаней.
Туман, туман, туман... И этот мозговой туман, перемешанный с болью и
продолжающимися перетеканиями частей тела, не нравился Сергею. В таком
состоянии он слишком уязвим, хотя принял меры на случай нападения. Очень
серьезные меры. В тумбочке лежал железный шкворень, который Тамара
принесла с кухни, и под одеялом в пределах досягаемости все тот же
десантный тесак, но не это главное. С помощью Тамары он разработал сложную
систему нырка с кровати. Для этого понадобились четыре полотенца и
свернутая в жгут простыня. Он гордился своим инженерным талантом. Надо
лишь посильнее потянуть за конец жгута, торчащего под мышкой, и вся
конструкция, вместе с матрацем, перевалится на пол. При определенных
обстоятельствах неоценимый маневр. На полу, как на борцовском ковре, есть
возсть поползать, не то что на кровати. Конечно, Петрозванов
сознавал, что все это полумеры, а если пришлют нормальных ребят, ему не
вывернуться, как в первый раз. Не помогут ни шкворни, ни ножи, ни
перевалочная конструкция, а спасет только чудо. Будучи элитником, он не
верил в чудо, а верил в боевое мастерство и трезвый расчет.
  Старлей чувствовал, что обложен плотно, со всех сторон, как волк, и
стыдился того, что стал слишком легкой добычей. От отчаяния начал
подбивать Тамару на совместный побег, но та поддавалась туго, не принимала
его уговоры всерьез. Никогда ему не было так худо, как в этой палате, на
пороге вечности. Он пытался делать упражнения для сохранившей подвижность
правой руки, зато одурманенный лекарствами и болью умишко вот-вот грозил
выйти из подчинения, чего он опасался пуще всего.
  - Мишаня! - позвал на сей раз собровца, но дверь отворилась и вместо
добродушного малого в палату вошла пожилая санитарка в сером халате, с
пластиковым ведром и шваброй. Прежде Петрозванов ее не видел, но
обрадовался хоть кому-то.
  Санитарка плотно прикрыла дверь, намочила швабру в ведре и, делая палкой
неловкие круги, приближалась к нему боком. По неуверенным движениям Сергей
предположил, что она на сильной поддаче, как и положено больничным
санитаркам на работе.
  - Почему не здороваешься, матушка? - обратился к ней, - Скажи хотя бы,
сейчас ночь или день?
  Женщина выронила швабру и обернулась к нему улыбающимся лицом, на котором
наивно светились круглые кроличьи глазенки. В один миг Петрозванов понял,
кто к нему пришел. И поддельная санитарка тоже больше не прикидывалась.
Подмигнула заговорщицки:
  - Вечер, сынок, поздний вечер. Хорошим мальчикам пора баиньки.
  - Убивать будешь? - уточнил Петрозванов.
  - Ничего личного, - объяснила злая баба, - В соответствии с контрактом...
Не горюй, парень, с такой раной ты все равно не жилец.
  - Тоже верно, - согласился старлей, уже зажав в правой пятерне рукоять
ножа.
  Обманная санитарка срамным жестом, будто хотела почесать промежность,
нырнула рукой под халат и вытащила черную "беретту" с навинченным
серебристым глушителем.
  - Закрой глазки, - посоветовала. - И не будет бо-бо. Петрозванов ударил
ножом по вытянутой руке в самый последний момент, когда палец убийцы уже
завис на крючке. Полоснул удачно, будто вырезал из ладони оружие, и, не
дожидаясь результата, дернул жгут. Конструкция сработала и с грохотом
вывалила его на пол. Там он приложился затылком о паркет - и все
дальнейшее видел сквозь сиреневую пелену. Санитарка размахивала
окровавленной лапой, в которой не было пистолета. Подула на нее.
Укоризненно заметила, наступив Петрозванову ногой на грудь.
  - Шалунишка ты, чекист. Разве так ? Обидел пожилого человека при
исполнении. Теперь придется тебя резать, а ведь это больнее.
  В пальцах сверкнуло длинное тонкое лезвие обыкновенной бандитской
выкидушки и устремилось к его горлу. Опять в последний момент он закрылся
рукой - и, не почувствовав боли, увидел, как острие, прошив ладонь,
выскочило между указательным и средним пальцами. Убийца выдернула нож,
подобралась удобнее, подошвой давя на кадык:
  - Ах, балда, живчик какой! Угомонись, служивый. Контракт есть контракт.
Надо же понимать.
  Женщина явно растягивала удовольствие, и это устраивало Петрозванова. Он
успел немного отдышаться и приготовился еще раз перехватить нож, но это не
понадобилось. Увлеченные поединком, оба не заметили, как в палате появился
третий. И этот третий был Сидоркин.
  - Брось нож, мамаша, - насмешливо окликнул от двери. - Спектакль окончен.
  Санитарка подняла голову, словно услышала дальнее эхо. По детскому личику
скользнула гримаса досады.
  - Ты кто? - спросила, не оборачиваясь.
  - Дед Пихто, - ответил Сидоркин. - Бросай нож, тебе говорят.
  - Пожалуйста. - Санитарка нагнулась, но вместо того чтобы положить нож на
пол, метнула его через плечо, на звук. Проделала трюк мастерски. Если бы
не реакция майора, нож вошел бы ему в рот.
  - Ух ты! - заметил он одобрительно.
  Магомай-Дуремар уже летел на него следом за железным посланцем, двумя
рысьими прыжками преодолел палату, но на этом все закончилось. Негромко
рыгнул "Макаров" в руке майора, и третий прыжок оказался для Магомая
последним в жизни. Он умер в броске, едва не дотянувшись когтями до врага.
  Сидоркин обошел упавшее тело и присел возле Петрозванова на корточки.
  - Здорово, Серж.
  - Привет, командир... Вовремя подоспел. Он же мог меня убить. Контрактник.
Видишь, какой свирепый.
  - Ничего, отсвирепствовался... Как сам себя чувствуешь?
  - Более или менее... Операцию обещали. Сегодня или завтра. Чего-то со
временем путаюсь.
  Глаза у Сережи мокро блеснули, и майор отвернулся, чтобы не смущать
друга...
  ЭПИЛОГ
  К родному дому Иванцов подходил, чувствуя себя Одиссеем, вернувшимся из
дальних странствий. Вон знакомый подъезд, стоянка машин, приветственные
оклики водил... Кто там стоит? Ага, Юра Гучков, Павел Данилович, какие-то
азиаты, наверное охрана нового русского Алабаша Кутуева из второго
подъезда. Та же картина, что была месяц-полтора назад, да не совсем.
Иванцов каким-то иным зрением видел сегодняшний день и недавнюю жизнь,
скудную, унизительную, но упорядоченную, понятную, с единственной заботой
- заработать на хлеб насущный. Удастся ли заново приспособиться к
сумрачному, юродивому россиянскому капитализму? Иванцов не был в этом
уверен.
  Час назад попрощался с людьми, которые вдруг стали ему роднее родных, - с
Сидоркиным и Надин. Проводил их на Курский вокзал. Прямо с конспиративной
квартиры, где натаскивал двойника, они отправились в свадебное
путешествие, но куда - не сказали. Сидоркин и его звал с собой, уверял,
что в Москве пока не совсем безопасно для не до конца переделанного, но
Иванцов отказался. Тянуло домой. Да и в каком качестве ехать в свадебное
путешествие?
  В купе выпили по маленькой за помин души двойника Громякина. У Иванцова
слезы навернулись на глаза, нервы, черт бы их побрал, но Сидоркин его
успокоил.
  - Не переживайте, Анатолий Викторович. Может, он уцелел. Наш Громяка. Кто
в хосписе побывал, у тех две жизни в запасе.
  Надин любую фразу суженого воспринимала как повод зависнуть у него на шее.
Иванцов на пустые слова не обратил внимания, но неожиданно для себя
спросил:
  - Как жить дальше, Антон? Сидоркин ответил не задумываясь:
  - Так же, как и раньше. С большой оглядкой. Через минуту Иванцов стоял у
дверей родной квартиры. Карманы пустые: ни ключей, ни документов, ни
денег. Позвонил - и открыла Мария Семеновна. Манечка. После всего, что с
ним произошло, Иванцов полагал, что утратил способность удивляться, но
выяснилось, что это не так. Мельком взглянув на него, Манечка проворчала:
  - Проходи на кухню. Обед на плите. Третий раз подогреваю.
  Повернулась - и ушла в комнату, откуда через пару минут донеслись детские
голоса. Значит, по-прежнему репетиторствовала.
  Иванцов умылся в ванной, но душ принимать не стал - и даже не переоделся.
Сходил, как велела Манечка, на кухню, посидел за столом, накрытым клеенкой
в сине-зеленых цветах, гае каждое пятнышко родное. На плите сковородка с
жареной картошкой, залитой яйцами. На столе - миска с квашеной капустой,
сдобренной постным маслом. Его привычная еда. Как понять? Ждала его, что
ли? Но почему так встретили, будто он выходил за сигаретами? А может, так
и есть? Может, он действительно отсутствовал недолго, а все остальное
привиделось? От этой мысли стало страшно, как бывало в хоспи-се, когда
накатывала явь, смешанная с дурью.
  Заглянул в гостиную, где Манечка занималась детьми. Вокруг нее собралось
аж четверо: трое мальчиков, черненьких, как воронята, и девочка,
желтолицая, с раскосыми глазами. Похоже, китаяночка. Иванцов поманил жену
пальцем - и через какое-то время она вышла к нему на кухню.
  - Что, Толя? Почему не поел?
  - Я не голодный... Что случилось, Маня?
  - О чем ты?
  - Почему не спрашиваешь, где я был? Улыбнулась какой-то обреченной улыбкой:
  - Что толку спрашивать? Все равно правды не скажешь.
  - Долго меня не было? Тут уж удивилась Манечка:
  - Не знаешь, сколько тебя не было? Побольше месяца.
  - И ты так спокойно об этом говоришь?
  - Ох, Толя, если бы я из-за всякой ерунды переживала... Он сдержанно
проглотил эту "ерунду", не поморщился. Спросил, как дети. Оленька?
Виталик? Жена на секунду оживилась. Виталик в Лондоне по делам своей
фирмы. Оленька в политическом турне на Ближнем Востоке вместе со своим
шефом. Иванцов уточнил:
  - С Громякиным?
  - Ну да. С кем же еще?
  - Мне казалось, у нее там какие-то неприятности?
  - Верно, были. Теперь все утряслось... Кстати, она просила, когда
вернешься, чтобы позвонил по этому телефону.
  Протянула визитную карточку, на которой Иванцов прочитал: Гнеушева
Маргарита Васильевна. Фирма "Дизайн-плюс". На мгновение у него помутилось
в голове, но он взял себя в руки.
  - Зачем я должен позвонить?
  - Она сказала, сам сообразишь.
  В задумчивости Иванцов машинально закурил, чего обычно не делал при жене,
берег ее здоровье. Мария Семеновна смотрела на него вопросительно.
  - Толя, что-нибудь еще? Или я пойду? Урок скоро кончится. Тогда поговорим.
  - О чем. Маша?
  - Ну я же вижу, ты чем-то обеспокоен.
  Он боялся взглянуть ей в глаза, боялся увидеть то, что слышал в голосе.
Обожгло подозрение, что по ошибке вернулся не домой, а в хоспис, вот
сейчас откроется дверь и влетит смеющаяся Макела или кто-нибудь еще из
тамошних обитателей. Лоб покрылся испариной, но слабость была мимолетной.
Ответил спокойно, рассудительно:
  - Хорошо, Манечка, иди, заканчивай урок. После поговорим.