Александр Абрамов, Сергей Абрамов
                                 ЧЕРНАЯ ТОПЬ
                           Фантастический рассказ
  - Это не шутка,- сказал секретарь редакции районной газеты,- я
действительно верю в леших, домовых и русалок.
  Он без улыбки взглянул на сидевшего перед ним московского журналиста.
Сбоку от него в окно виднелась река, застроенная по берегам складами и
бараками.
  - Конечно, в этом прозаическом оформлении реки русалки не водятся, -
прибавил он.
  - Я не видел их и в ее поэтическом оформлении, когда к городу по шоссе
подъезжал, - усмехнулся москвич. - Камыши, осока, плакучие ивы. Самое
русалочье раздолье.
  - Вы случайно не лесом ехали? - спросил секретарь.
  - Лесом. Даже грибы искал, когда машина забарахлила. Только с лешим не
встретился.
  - А могли бы, - серьезно сказал секретарь. - У нас тут его видали.
  - Кто? Бабки?
  - Зачем бабки? Я, например.
  Разговор этот уже начинал раздражать московского журналиста. "Разыгрывает,
- подумал он, - штучки с первого курса. Я тоже кончал факультет
журналистики - знаю".
  - Думаете, мистифицирую? - словно прочел его мысли секретарь. -
Марксистски подкованный атеист и вдруг в русалок и леших верит!
  Москвич усмехнулся и вывернулся.
  - Ну насчет "верит" - это вы слишком. Есть у Юрия Казакова рассказ
"Кабиасы". Читали, наверно? Ну вот и фантазируете о первобытном страхе
человека наедине с природой и ночью.
  - Бросьте, - перебил секретарь, и опять нельзя было определить степень его
серьезности, - марксистки подкованный атеист не фантазирует на
литературную тему. Он размышляет о другом. Во-первых, домовые, лешие и
русалки не от религии. Это народный фольклор, остатки древних легенд,
уцелевших с доисторического прошлого. А вы обратили внимание, что у разных
народов одинаковые поверья? У немцев - гномы, у англичан - лесные эльфы во
главе с Пэком, прославленным Киплингом, у норвежцев - тролли, у русских -
лешие и водяные. Почти всегда добрые и безобидные существа, страшные лишь
для детей. Они боятся людей и встречаются только в глуши, подальше от
городов и селений. Лично я удивляюсь, что наука, которая даже в Библии
ищет следы пришельцев, до сих пор не заинтересовалась истоками языческих
поверий.
  - Эффект "пси" в народной фольклористике, - лениво протянул журналист. -
Давайте мотивации.
  Секретарь внимательно и, как показалось журналисту, с сожалением посмотрел
на него.
  - Мотивации? - повторил он. - У нас про это даже на летучках не скажешь -
засмеют. Но с вами рискну. Охоту любите?
  - Ружья нет.
  - Дам ружье. Когда сможете?
  - Хоть завтра.
  - У меня завтра совещание в райкоме, - вздохнул секретарь, - одному вам
придется. Не побоитесь?
  - С ружьем-то? И кого? Лешего?
  - Может, и лешего.
  - Бросьте эти штучки, - проговорил москвич.
  - Клянусь дубом, тисом и терновником, - засмеялся секретарь, и опять
нельзя было понять подтекста этой шутки.
  - Про Черную топь слыхали? - вдруг спросил он.
  - Что-то рассказывал водитель. Дупелей тьма, говорит.
  - Правду говорит. Только в самую топь не лезьте, зелень да ржавчина, сами
увидите, вы по краешку, по краешку от поваленной сосны на полкилометра к
западу. Тропка приметная. Слева топь, справа малинник.
  Добраться до Черной топи с непривычки было не так уж легко, и, проплутав
по лесу с полдня, журналист выбрался наконец на опушку, зеленую проплешину
в плотной лесной чащобе. Дальше начиналось мелколесье: хилые березки,
ольха, орешник да высокая жесткая трава, сочно-зеленая у земли, а наверху
светлая, словно выгоревшая на солнце. С такой травы обычно начинается
болото, постепенно она становится ядовито-зеленой, скрывая под собой
трясину и зыбь.
  Журналист достал из рюкзака истертую на сгибах двухверстку и сверился с
компасом. Перед ним обозначенная на карте частой лесенкой штриховки лежала
знаменитая в округе Черная топь. Москвич находился сейчас в северной ее
части, о которой и говорил секретарь. "Где-то здесь должна быть поваленная
сосна", - подумал он и тотчас же увидел ее шагах в тридцати вправо, где за
малинником из высокой травы выглядывал ее черный горб. Странный разговор в
прокуренном кабинете секретаря редакции получал вполне реальное
продолжение.
  Журналист добрался до сосны, постоял немного, прикидывая что-то в уме, и,
внезапно решившись, перешагнул через мертвый ствол. Под ногами не
хлюпнуло, значит, идти . Путь, однако, был не легкий: тропа то и дело
пропадала в траве, под ногами противно чавкала трясина, обдавая сапоги
черной вонючей грязью. Колючие лапы можжевельника цеплялись за куртку,
хлестали по лицу, и журналист уже раскаивался в своем порыве. Но отступать
не хотелось. "В конце концов полкилометра - не крюк. Зато проверим, что за
леший здесь водятся". Но вскоре ему стало казаться, что полкилометра давно
позади, а под ногами по-прежнему хрюкало болото и низко-низко над головой,
только руку протяни, висели уныло-серые неподвижные облака. Тропинка давно
исчезла, журналист уже устал вытягивать сапоги из грязевого капкана и
проклинать себя за мальчишеское безрассудство, как вдруг очутился на
широкой поляне, словно у края неглубокого кратера метров сто в диаметре. С
трех сторон его окружал лес: орешник и можжевельник вперемежку с ольхой и
осиной, а с четвертой - уходило за горизонт болото, даже не зеленое, а
темно-рыжее в сыром полумраке осеннего вечера. Вместо неба - сизо-лиловая
муть.
  Было что-то жуткое в сонно немой тишине, окружившей его внезапно снизу и
сверху. Деревья застыли недвижно и грозно, как ракеты перед стартом.
Плотные крученые облака, казалось, совсем не двигались - темные острова на
чернильном небе, - а издалека, из трясины, медленно подкрадывалась уже
совсем непроглядная темь.
  Журналист вспомнил неулыбчивые глаза секретаря редакции, запросто
подбросившего ему клятву киплинговского Пэка, и впервые ему стало
по-настоящему жутко. Снова вспомнились уже упомянутые в разговоре
казаковские "кабиасы", бессмысленный страх, подкрадывавшийся из
подсознания, древний страх перед природой и ночью. По спине поползла
липкая струйка пота. "Черт меня дернул забраться в эту глухомань, -
пробурчал он сквозь зубы. - На дупелей пошел, а ни одного не встретил. Да
не на дупелей, а на лешего!" Он деланно хохотнул, и смех его, расколовший
стоячую тишину болота, казалось, вернул природе движение и звуки. Пронесся
резкий порыв ветра, согнул верхушки деревьев, пронзительно засвистел в
кустах, погнал иссиня-зеленые волны по высокой болотной траве, чуть замер
вдали и снова вернулся, холодный и колкий, сулящий долгую тоскливую
непогоду.
  - Пора уходить, - сказал вслух журналист. Он вскинул двустволку на спину,
оторвал ноги от вязкого киселя, шагнул и снова остановился. Метрах в
пятидесяти от него, где котловина была поуже, на другой ее стороне, вышел
из лесу человек. Сизая мгла, рассеянная в сумраке вечера, не давала
возсти как следует разглядеть его. Смутная фигура человека, словно
сошедшая с любительской фотографии, замерла на месте, к чему-то
прислушиваясь. Но вокруг было по-прежнему тихо, лишь ветер тревожно
свистел в кустах. Человек впереди постоял, подумал и вдруг решительно
зашагал... в самую топь.
  - Осторожно! - закричал журналист.
  Но человек на болоте не услышал. Балансируя на зыбкой подножной грязи, он
медленно шел, разгребая осоку и поминутно оглядываясь назад. Без ружья,
без шапки, в длинной брезентовой куртке - не то рыбак, не то охотник,
потерявший свое снаряжение, он, вероятно, только что вышел из дому. Но
москвич знал, что в радиусе по меньшей мере десяти километров здесь не
было ни деревушки, ни пасеки. Что же погнало человека в лес одного, без
ружья, даже без палки и почему в болото, в самую топь? Нужно обладать
поистине звериным чутьем, чтобы в податливой трясине найти относительно
твердую тропу, чтобы под обманчивой зеленью луга вовремя нащупать топь,
вовремя убрать ногу, не соскользнув в ржавую жижу болота. Этот странный
смельчак, почти нереальный в фиолетовом сумраке леса, сейчас напоминал
чем-то циркача, балансирующего на канате. Журналист облизал пересохшие
губы, хотел еще раз крикнуть, но слова застревали в горле, да и спугнуть
 неожиданным окриком. А тот все шел и шел, уже не оглядываясь; и не
кончался невидимый канат над смертной пучиной, и каждый новый шаг был
опаснее предыдущего, потому что болото страшнее в центре, чем по краям, и
не звенел у пояса карабин лонжи-страховки, и не было шеста-баланса в
ловких руках.
  Москвич видел, что человек на болоте направлялся к большому черному
валуну, застрявшему у края котловины. За ним была твердая почва; валун
лежал на ней - иначе бы засосала топь. Путник, понимая это, надеялся здесь
передохнуть, прийти в себя. Затаив дыхание, журналист следил за ним,
мысленно подсчитывая, сколько еще шагов осталось до спасительного островка
у самого берега.
  Десять... Девять шагов.
  Журналист снова облизал корочку на губах, проглотил слюну и вздохнул. По
телу шагавшего, казалось, побежали зеленые искорки, промелькнули и
рассыпались, как светлячки в траве.
  Восемь шагов.
  Журналисту подумалось, что светляков стало больше. Все тело шагавшего в
ночи светилось сейчас бледно-зеленым светом.
  Семь шагов.
  И у журналиста вырвался сдавленный крик: этот шаг оказался роковым.
Человек стоял по колено в грязи, движения его стали быстрыми и неверными.
Он хватался за осоку, пытаясь вырваться из цепкого плена болота, но с
каждым рывком проваливался все глубже, одновременно становясь все
призрачнее и прозрачнее, словно рисунок на зеленом стекле витража.
  Журналист шагнул вперед и тут же понял, что это бессмысленно: спасать было
некого. Человек на болоте растаял в вечернем сумраке, не утонул, а именно
растаял, растворился в воздухе, там, где прыгали вместо него сейчас
мерцающие зеленые огоньки. Но и они вскоре погасли, заштрихованные сеткой
дождя и мглой.
  "Галлюцинация, - подумал москвич, - спятил я, должно быть". Он вытер
вспотевшее лицо и обомлел. Растаявший человек снова возник, но уже совсем
близко, у самого крайнего валуна. Он карабкался, медленно вползая на
камень, снова соскальзывал в грязь и снова взбирался, по-прежнему
зеленовато-прозрачный. Сквозь него журналист видел замшелый камень, чахлую
березку поодаль, примятую траву и, дальше, почти у леса, где четверть часа
назад появился этот зеленый фантом, снова его самого, вновь начинающего
свое смертельное странствие.
  И тогда журналист, закрыв лицо руками, бросился в лес напролом, не замечая
ни веток, хлеставших по лицу, ни корней, сшибавших с ног. С каким
наслаждением упал бы он сейчас на мокрую землю, зарылся бы лицом в траву,
но страх подстегивал, и он все бежал и бежал, не разбирая дороги, не
вспоминая, не думая...
  Он уже совсем обессилел, когда впереди мелькнул огонек. То был свет
тусклого огонька керосиновой лампы в окне одинокой избы. А когда он
приблизился, хижина из колдовской избушки на курьих ножках превратилась в
степенный дом-пятистенку с палисадником, забором и какими-то пристройками
по бокам. Три ступеньки у крыльца привели москвича к запертой двери, долго
не отвечавшей на его отчаянный стук. Наконец за ней что-то грохнуло,
звякнул железный засов и дверь распахнулась. Кряжистый бородач в ватнике,
опираясь на суковатую палку, грубо спросил:
  - Ну, чего надо?
  Журналист объяснил, еле находя слова, проглатывая слюну и задыхаясь, что
он приезжий, ходил на охоту, заблудился и просит разрешения обогреться и
отдохнуть. Войдя из темноты в освещенную комнату, он невольно зажмурился и
тут же услышал сочувственный возглас хозяина.
  - Да кто же вас так разукрасил?
  Лицо журналиста было все исцарапано ветками деревьев и кустарников. Кровь
размазалась и растеклась, губы распухли. Когда он умылся, хозяин снова
настороженно спросил:
  - Гнался кто-нибудь? Уж не медведь ли часом?
  - Может, кто и гнался, - сказал москвич, - а верней всего, просто
показалось. Случается иногда. Лес, темно, дорогу потерял, тропки не
видно...
  Ему не хотелось рассказывать незнакомому человеку о пережитом. Да и не
поверит, пожалуй. Теперь уж и сам журналист, отогревшийся и успокоившийся,
не очень-то верил в свое недавнее приключение. "Привиделось, должно быть,
- думал он. - Напугал секретаришка. Разыграл все-таки". Но спасительная
мысль не утешала. Галлюцинациями он не страдал и в леших по-прежнему не
верил. Туман? Игра теней? Наведенная галлюцинация? Кем - секретарем? А
может быть, он самодеятельный гипнотизер?
  Сосредоточиться не удавалось. Хозяин оказался здешним лесничим, когда-то
окончившим московский вуз. Он с интересом расспрашивал журналиста о
столице, о московских театральных премьерах, о новых книгах и фильмах.
Собеседник он был приятный, но журналист отвечал рассеянно, все время
пытаясь вспомнить, где он раньше видел хозяина. Уж очень знакомым казались
и лицо и весь внешний облик лесничего, когда он присмотрелся к нему при
свете лампы. Определенно он где-то совсем недавно и очень близко видел
этого человека. Но то ли сказывалась усталость, то ли мешало желание
объяснить только что пережитое в лесу, но воспоминание ускользало,
дробилось, растворяясь где-то в глубинах памяти.
  Вдруг он вспомнил и ужаснулся. Перед ним за грубым дубовым столом сидел...
леший. Тот самый зеленоватый прозрачный человек, который шел по болоту к
черному валуну. Сейчас он был вполне реальным, небритым, хохочущим и
здоровым. Рубаха-парень, широкоплечий бородач - какой там леший! Он весело
рассказывал, как надо бить дупелей в лесу и утку в лет, как ставить силки
и читать следы лесных зверей. Журналист в конце концов подумал, что
сходство этого человека с лесным привидением он сам придумал: ни сходства,
ни привидения, конечно, не было; всему виной оптический обман, страх и
самовнушение.
  Но что-то все-таки заставило его задать вопрос лесничему.
  - Ну, а сегодня в лесу что поделывали?
  - Сегодня? - наморщил брови лесник. - Читал немного, лежал. Ковылял от
стола до печки. Куда ж пойдешь больной, всего пятый день как из больницы,
- лесник постучал палкой об пол. - Опять ногу сломал.
  - Опять? - спросил москвич.
  - Не везет мне с ногами. Сейчас вот с лошади загремел, а лет пять назад
хрустнула, когда из болота на камень карабкался.
  - Из болота? - недоверчиво переспросил журналист. - На камень? Где, не у
Черной ли топи?
  Лесничий как-то странно взглянул на него.
  - Почему догадались?
  - Я был там сегодня. И камень у берега видел.
  - А еще ничего не видели? - вопрос прозвучал настороженно и тревожно.
  - Нет, ничего, - замялся москвич, - Дождь начинал накрапывать. Я и ушел.
  Лесничий не замечал или не хотел замечать его осторожности.
  - Я только-только закончил лесотехнический, - сказал он, улыбаясь
воспоминанию. - Двадцати трех не было. Леса этого совсем не знал. А тут
еще на спор полез с одним из старожилов, что пройду через лес ночью. Без
ружья при этом.
  - И прошли?
  - Прошел. Даже памятка осталась, - бородач взъерошил волосы; у висков
показалась проседь. - Не дешево обошлась мне эта прогулочка. В этой самой
топи, где вы были, чуть не увяз.
  Журналист молчал, только руки его на коленях под столом дрожали мелкой
дрожью.
  - Страшно? - спросил он лишь для того, чтобы не тянуть паузы.
  И опять лесничий не заметил ничего или сделал вид, что ничего не заметил,
и усмехнулся в бороду.
  - Мало сказать - страшно. Вы только подумайте: кругом темь, в небе ни
звездочки - одни тучи. Под ногами топь. Шагнешь - провалишься и следов не
оставишь. Как насосом втянет. Я каждый шаг, как микстуру отмеривал: по
капельке. Ступишь легонько, нажмешь - хлюпнет. Нажмешь сильнее, если
держит, станешь. Если еще раз чавкнет - назад! Стоишь, как цапля с
поднятой ногой. И опять все сначала. Трава черная, ржавь кругом, только
стволы поваленные в болотной грязи. Про них-то я знал и на них
рассчитывал. Пройду, думаю, не ошибусь. А все-таки ошибся, - лесник тяжело
вздохнул и отвел глаза. - Думал - конец! Сразу по пояс. И пошло.
Рванешься, а трясина еще глубже с присвистом заглатывает. Хуже нет так
помирать. А мне до смерти жить хотелось, - усмехнулся он своему невеселому
каламбуру. - Ну и выбрался все-таки. Камешек меж стволами на глыби нащупал.
  - А потом?
  - С камешка на камешек - валунов там много. А у самого последнего, на
берегу почти, снова сорвался, снова нога в проем между стволами попала и -
хрясь! Еле выкарабкался. Только на третьи сутки нашли, да и то случайно, -
он помолчал, а потом прибавил, почему-то понизив голос до шепота. - Теперь
я часто туда хожу: все вспоминаю и удивляюсь.
  - Чему?
  Лесничий исподлобья взглянул на журналиста и спросил хрипло:
  - А вы не отвиливайте. Честно спрашиваю: ничего там не видели?
Ничего-ничего?
  - Какая же охота в такую темь? - уклончиво ответил журналист.
  Обсуждать пережитое в лесу ему совсем не хотелось. Теперь он не
сомневался, что лесничий знал о существовании лешего, знал, что именно
журналист видел и от чего бежал. Но москвичу хотелось остаться одному со
своими мыслями и догадками, выстроить их, отобрать и найти наконец
разумное объяснение.
  Не с лесничим он должен был обсуждать случившееся, а с нацелившем его на
эту прогулку по лесу секретарем редакции. К нему он и поспешил,
переночевав у гостеприимного хозяина леса.
  - Значит, видели, - обрадовался секретарь.
  - Видел.
  - И что же скажете?
  - Многое. Только вы лучше спрашивайте, мне легче отвечать, чем
рассказывать. Да и рассказывать нечего. Видел все, что видят другие.
  - Кроме лесничего, - сказал секретарь. - Другие видят, а он нет. Часами
сидит у топи и - ничего.
  - И это объяснимо, - заметил журналист. - Впрочем, начнем сначала. Вы,
кажется, спрашивали, почему у разных народов одинаковые поверья?
  - Допустим. А почему?
  - Потому что люди везде одинаковые.
  - При чем тут люди?
  - Миллионы людей на земле рождались, жили, творили и уничтожали, любили и
ненавидели. Потом умирали, а информация о них живет и поныне. Она
растворима в пространстве, как планктон в океане, как циклопы в баночке у
рыбовода-любителя. Мозг человека излучает энергию, и она не исчезает. На
каком же уровне она существует? Может быть, на уровне поля? Тогда 
предположить, что существуют рецепторы, способные при повышенной
чувствительности и особо важном значении происходящего ощутить это поле.
Тогда в мозгу возникают психические процессы и происходит восприятие
информации, некогда оставленной лесничим.
  - При особо важном значении происходящего?
  - Видимо, так. Ведь я, сам того не сознавая, хотел увидеть лешего, искал
его появления, ждал, не верил, посмеивался, но искал. А пройди я
равнодушно мимо, что б я увидел? Обманчивую гладь трясины да замшелые
валуны.
  - Но почему ничего не видит лесничий? Его же не упрекнешь в равнодушии.
  - Должно быть, человек не может воспринять блуждающую информацию о самом
себе. Ни в одной сказке, ни в одном поверье не говорится о том, что герой
узнал сам себя в образе лешего или водяного.
  - Но почему леший и водяные появляются в глухих местах вроде Черной топи?
  - Воз, там выше уровень информации да и окружающая среда влияет на
чувствительность.
  - Я в этих вопросах плаваю, но, кажется, где-то читал, что информация
обратно пропорциональна энтропии. А уровень энтропии везде одинаков.
  Журналист задумался.
  - Я тоже не специалист-физик. Но тоже что-то и где-то читал. Ведь помимо
теории информации существует и теория вероятности. Она предполагает
наличие флуктуации - минимально вероятных отклонений от наиболее
вероятного состояния. Да и вообще, что мы знаем о нестабильной блуждающей
информации, не заключенной в казематы книгохранилищ, музеев и фильмотек?
Одни считают ее сгустком энергетических полей, другие предполагают, что
шаровая молния - это плазма, несущая информацию. Все это даже не гипотезы,
а эмбрионы гипотез, догадки, предположения. Но разве не из предположений
возникают теории?
  - Похоже, что так, - вздохнул секретарь, - я ведь и сам предполагал нечто
подобное. Только вы сформулировали это понятнее и точнее.
  - Физтех помог, - сказал он, - три года отбарабанил, прежде чем перейти в
МГУ. В нашей профессии нынче без точных наук не обойтись.
  А минуту спустя они уже яростно спорили о преимуществах гуманитарного и
технического образования.
  *
  Об авторах
  Абрамов Александр Иванович - член Союза писателей СССР. Родился в 1900
году в Москве. Окончил литературный институт имени В. Я. Брюсова, институт
иностранных языков. Печататься начал еще в 20-х годах и как журналист,
театральный критик, и как автор повестей и рассказов. В конце пятидесятых
- начале шестидесятых годов выходят его повести "Я ищу Китеж-град", "Прошу
встать!", "Когда скорый опаздывает". В жанре научной фантастики выступает
с 1966 года вместе с С. А. Абрамовым.
  Абрамов Сергей Александрович, инженер, родился в 1942 году в Москве.
Окончил Московский автодорожный институт. С 1961 года выступает в
периодической печати с репортажами, очерками, критическими статьями.
Вместе со своим отцом А. И. Абрамовым является автором сборника
научно-фантастических рассказов "Тень императора" (1967 г.), романов
"Всадники ниоткуда" (1968 г.), "Рай без памяти" (1967 г.), "Джинн из
лазури" (1970 г.).
  Сейчас авторы работают над романом о проблемах разумной жизни в космосе. В
нашем сборнике выступают впервые.
На суше и на море - 71: Путешествия. Приключения. Фантастика.