Айзек Азимов. Путь марсиан (сборник рассказов)
---------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Путь марсиан". Изд. "Мир", М., 1966.
OCR: HarryFan
---------------------------------------------------------------
Айзек Азимов. Приход ночи
Isaac Asimov. Nightfall. Пер. - Д.Жуков.
Авт.сб. "Путь марсиан". Изд. "Мир", М., 1966.
Если бы звезды вспыхивали в ночном небе
лишь раз в тысячу лет, какой горячей верой
проникались бы люди, в течение многих
поколений сохраняя память о граде божьем!
Эмерсон
Атон 77, ректор Сароского университета, воинственно оттопырил нижнюю
губу и в бешенстве уставился на молодого журналиста.
Теремон 762 и не ждал ничего другого. Когда он еще только начинал и
статьи, которые теперь перепечатывали десятки газет, были только безумной
мечтой желторотого юнца, он уже специализировался на "невозможных"
интервью. Это стоило ему кровоподтеков, синяков и переломов, но зато он
научился сохранять хладнокровие и уверенность в себе при любых
обстоятельствах.
Поэтому он опустил протянутую руку, которую так демонстративно
отказались пожать, и спокойно ждал, пока гнев престарелого ректора
остынет. Все астрономы - чудаки, а Атон, если судить по тому, что он
вытворял последние два месяца, чудак из чудаков.
Атон 77 снова обрел дар речи, и, хотя голос прославленного астронома
дрожал от сдерживаемой ярости, говорил он по своему обыкновению
размеренно, тщательно подбирая слова.
- Явившись ко мне с таким наглым предложением, сэр, вы проявили
дьявольское нахальство...
- Но, сэр, в конце концов... - облизнув пересохшие губы, робко перебил
его Бини 25, широкоплечий телефотограф обсерватории.
Ректор обернулся, одна седая бровь поползла кверху.
- Не вмешивайтесь, Бини. Я готов поверить, что вы привели сюда этого
человека, руководствуясь самыми добрыми намерениями, но сейчас я не
потерплю никаких пререканий.
Теремон решил, что ему пора принять участие в этом разговоре.
- Ректор Атон, если вы дадите мне возсть договорить...
- Нет, молодой человек, - возразил Атон, - все, что вы могли сказать,
вы уже сказали за эти последние два месяца в своих ежедневных статьях. Вы
возглавили широкую газетную кампанию, направленную на то, чтобы помешать
мне и моим коллегам подготовить мир к угрозе, которую теперь уже нельзя
предотвратить. Вы не остановились перед сугубо личными оскорбительными
нападками на персонал обсерватории и старались сделать его посмешищем.
Ректор взял со стола экземпляр сароской "Хроники" и свирепо взмахнул
им.
- Даже такому известному наглецу, как вы, следовало бы подумать, прежде
чем являться ко мне с просьбой, чтобы я разрешил именно вам собирать здесь
материал для статьи о том, что произойдет сегодня. Именно вам из всех
журналистов!
Атон швырнул газету на пол, шагнул к окну и сцепил руки за спиной.
- Можете идти, - бросил он через плечо. Он угрюмо смотрел на горизонт,
где садилась Гамма, самое яркое из шести солнц планеты. Светило уже
потускнело и пожелтело в дымке, затянувшей даль, и Атон знал, что если
увидит его вновь, то лишь безумцем.
Он резко обернулся.
- Нет, погодите! Идите сюда! - сделав властный жест, сказал Атон. - Я
дам вам материал.
Журналист, который и не собирался уходить, медленно подошел к старику.
Атон показал рукой на небо.
- Из шести солнц в небе осталась только Бета. Вы видите ее?
Вопрос был излишним. Бета стояла почти в зените; по мере того как
сверкающие лучи Гаммы гасли, красноватая Бета окрашивала все кругом в
непривычный оранжевый цвет. Бета находилась в афелии. Такой маленькой
Теремон ее еще никогда не видел. И только она одна светила сейчас на небе
Лагаша.
Собственное солнце Лагаша, Альфа, вокруг которого обращалась планета,
находилось по другую ее сторону, так же как и две другие пары дальних
солнц. Красный карлик Бета (ближайшая соседка Альфы) осталась в
одиночестве, в зловещем одиночестве.
В лучах солнца лицо Атона казалось багровым.
- Не пройдет и четырех часов, - сказал он, - как наша цивилизация
кончит свое существование. И это произойдет потому, что Бета, как вы
видите, осталась на небе одна. - Он угрюмо улыбнулся. - Напечатайте это!
Только некому будет читать.
- Но если пройдет четыре часа... и еще четыре... и ничего не случится?
- вкрадчиво спросил Теремон.
- Пусть это вас не беспокоит. Многое случится.
- Не спорю! И все же... если ничего не случится?
Бини 25 рискнул снова заговорить:
- Сэр, мне кажется, вы должны выслушать его.
- Не следует ли поставить этот вопрос на голосование, ректор Атон? -
сказал Теремон.
Пятеро ученых (остальные сотрудники обсерватории), до этих пор
сохранявшие благоразумный нейтралитет, насторожились.
- В этом нет необходимости, - отрезал Атон. Он достал из кармана часы.
- Раз уж ваш друг Бини так настаивает, я даю вам пять минут. Говорите.
- Хорошо! Ну, что изменится, если вы дадите мне возсть описать
дальнейшее, как очевидцу? Если ваше предсказание сбудется, мое присутствие
ничему не помешает: ведь в таком случае моя статья так и не будет
написана. С другой стороны, если ничего не произойдет, вы должны ожидать,
что над вами в лучшем случае будут смеяться. Так не лучше ли, чтобы этим
смехом дирижировала дружеская рука?
- Это свою руку вы называете дружеской? - огрызнулся Атон.
- Конечно! - Теремон сел и закинул ногу за ногу. - Мои статьи порой
бывали резковаты, но каждый раз я оставлял вопрос открытым. В конце
концов, сейчас не тот век, когда проповедовать Лагашу "приближение
конца света". Вы должны понимать, что люди больше не верят в
откровений и их раздражает, когда ученые поворачивают на сто восемьдесят
градусов и говорят, что хранители Культа были все-таки правы...
- Никто этого не говорит, молодой человек, - перебил его Атон. - Хотя
многие сведения были сообщены нам хранителями Культа, результаты наших
исследований свободны от культового мистицизма. Факты суть факты, а так
называемая "мифология" Культа, бесспорно, опирается на определенные факты.
Мы их объяснили, лишив былой таинственности. Заверяю вас, хранители Культа
теперь ненавидят нас больше, чем вы.
- Я не питаю к вам никакой ненависти. Я просто пытаюсь доказать вам,
что широкая публика настроена скверно. Она раздражена.
Атон насмешливо скривил губы.
- Ну и пусть себе раздражается.
- Да, но что будет завтра?
- Никакого завтра не будет.
- Но если будет? Предположим, что будет... Только подумайте, что
произойдет. Раздражение может перерасти во что-нибудь серьезное. Ведь, как
вам известно, деловая активность за эти два месяца пошла на убыль.
Вкладчики не очень-то верят, что наступает конец мира, но все-таки
предпочитают пока держать свои денежки при себе. Обыватели тоже не верят
вам, но все же откладывают весенние покупки... так, на всякий случай. Вот
в чем дело. Как только все это кончится, биржевые воротилы возьмутся за
вас. Они скажут, что раз сумасшедшие... прошу прощения... способны в любое
время поставить под угрозу процветание страны, изрекая нелепые
предсказания, то планете следует подумать, как их унять. И тогда будет
жарко, сэр.
Ректор смерил журналиста суровым взглядом.
- И какой же выход из положения предлагаете вы?
Теремон улыбнулся.
- Я предлагаю взять на себя освещение вопроса в прессе. Я могу
повернуть дело так, что оно будет казаться только смешным. Конечно,
выдержать это будет трудно, так как я сделаю вас скопищем идиотов, но,
если я заставлю людей смеяться над вами, их гнев остынет. А взамен мой
издатель просит одного - не давать сведений никому, кроме меня.
- Сэр, - кивнув, выпалил Бини, - все мы думаем, что он прав. За
последние два месяца мы предусмотрели все, кроме той миллионной доли
вероятности, что в нашей теории или в наших расчетах может крыться
какая-то ошибка. Это мы тоже должны предусмотреть.
Остальные одобрительно зашумели, и Атон поморщился так, будто во рту у
него была страшная горечь.
- В таком случае можете оставаться, если хотите. Однако, пожалуйста,
постарайтесь не мешать нам. Помните также, что здесь руководитель я, и,
какой бы точки зрения вы ни придерживались в своих статьях, я требую
содействия и уважения к...
Он говорил, заложив руки за спину, и его морщинистое лицо выражало
твердую решимость. Он мог бы говорить бесконечно долго, если бы его не
перебил новый голос.
- Ну-ка, ну-ка, ну-ка! - раздался высокий тенор, и пухлые щеки
вошедшего растянулись в довольной улыбке. - Почему у вас такой похоронный
вид? Надеюсь, все сохраняют спокойствие и твердость духа?
Атон недоуменно нахмурился и спросил раздраженно:
- Какого черта вам тут понадобилось. Ширин? Я думал, вы собираетесь
остаться в Убежище.
Ширин рассмеялся и плюхнулся на стул.
- Да провались оно, это Убежище! Оно мне надоело. Я хочу быть здесь, в
центре событий. Неужто, по-вашему, я совершенно нелюбопытен? Я хочу
увидеть Звезды, о которых без конца твердят хранители Культа. - Он потер
руки и добавил уже более серьезным тоном: - На улице холодновато. Ветер
такой, что на носу повисают сосульки. Бета так далеко, что совсем не
греет.
Седовласый ректор вдруг вспылил:
- Почему вы изо всех сил стараетесь делать всякие нелепости, Ширин?
Какая польза от вас тут?
- А какая польза от меня там? - В притворном смирении Ширин развел
руками. - В Убежище психологу делать нечего. Там нужны люди действия и
сильные, здоровые женщины, способные рожать детей. А я? Для человека
действия во мне лишних фунтов сто, а рожать детей я вряд ли сумею. Так
зачем там нужен лишний рот? Здесь я чувствую себя на месте.
- А что такое Убежище? - деловито спросил Теремон.
Ширин как будто только теперь увидел журналиста. Он нахмурился и надул
полные щеки.
- А вы, рыжий, кто вы такой?
Атон сердито сжал губы, но потом неохотно пробормотал:
- Это Теремон 762, газетчик. Полагаю, вы о нем слышали.
Журналист протянул руку.
- А вы, конечно, Ширин 501 из Сароского университета. Я слышал о вас. -
И он повторил свой вопрос: - Что такое Убежище?
- Видите ли, - сказал Ширин, - нам все-таки удалось убедить горстку
людей в правильности нашего предсказания... э... как бы это поэффектнее
выразиться... рокового конца, и эта горстка приняла соответствующие меры.
В основном это семьи персонала обсерватории, некоторые преподаватели
университета и кое-кто из посторонних. Всех вместе их сотни три, но три
четверти этого числа составляют женщины и дети.
- Понимаю! Они спрятались там, где Тьма и эти... э... Звезды не
доберутся до них, и останутся поэтому целы, когда весь остальной мир
сойдет с ума. Если им удастся, конечно. Ведь это будет нелегко.
Человечество потеряет рассудок, большие города запылают - в такой
обстановке выжить будет трудновато. Но у них есть припасы, вода, надежный
приют, оружие...
- У них есть не только это, - сказал Атон. - У них есть все наши
материалы, кроме тех, которые мы соберем сегодня. Эти материалы жизненно
необходимы для следующего цикла, и именно они должны уцелеть. Остальное
неважно.
Теремон протяжно присвистнул и задумался. Люди, стоявшие у стола,
достали доску для коллективных шахмат и начали играть вшестером. Ходы
делались быстро и молча. Все глаза были устремлены на доску.
Теремон несколько минут внимательно следил за игроками, а потом встал и
подошел к Атону, который сидел в стороне и шепотом разговаривал с Ширином.
- Послушайте, - сказал он. - Давайте пойдем куда-нибудь, чтобы не
мешать остальным. Я хочу спросить вас кое о чем.
Престарелый астроном нахмурился и угрюмо посмотрел на него, но Ширин
ответил весело:
- С удовольствием. Мне будет только полезно немного поболтать. Атон как
раз рассказывал мне, какой реакции, по вашему мнению, ожидать, если
предсказание не исполнится... и я согласен с вами. Кстати, я читаю ваши
статьи довольно регулярно и взгляды ваши мне в общем нравятся.
- Прошу вас. Ширин... - проворчал Атон.
- Что? Хорошо-хорошо. Мы пойдем в соседнюю комнату. Во всяком случае,
кресла там помягче.
Кресла в соседней комнате действительно были мягкими. На окнах там
висели тяжелые красные шторы, а на полу лежал палевый ковер. В
красновато-кирпичных лучах Беты и шторы и ковер приобрели цвет запекшейся
крови.
Теремон вздрогнул.
- Я отдал бы десять бумажек за одну секунду настоящего, белого света.
Жаль, что Гаммы или Дельты нет на небе.
- О чем вы хотели нас спросить? - перебил его Атон. - Пожалуйста,
помните, что у нас мало времени. Через час с четвертью мы поднимемся
наверх, и после этого разговаривать будет некогда.
- Ну, так вот, - сказал Теремон, откинувшись на спинку кресла и
скрестив руки. - Вы все здесь так серьезны, что я начинаю верить вам. И я
бы хотел, чтобы вы объяснили мне, в чем, собственно, все дело?
Атон вспылил:
- Уж не хотите ли вы сказать, что вы осыпали нас насмешками, даже не
узнав как следует, что мы утверждаем?
Журналист смущенно улыбнулся.
- Ну, не совсем так, сэр. Общее представление я имею. Вы утверждаете,
что через несколько часов во всем мире наступит Тьма и все человечество
впадет в буйное помешательство. Я только спрашиваю, как вы объясняете это
с научной точки зрения.
- Нет, так вопрос не ставьте, - вмешался Ширин. - В этом случае, если
Атон будет расположен ответить, вы утонете в море цифр и диаграмм. И так
ничего и не поймете. А вот если вы спросите меня, то услышите объяснение,
доступное для простых смертных.
- Ну, хорошо, считайте, что я спросил об этом вас.
- Тогда сначала я хотел бы выпить.
Он потер руки и взглянул на Атона.
- Воды? - ворчливо спросил Атон.
- Не говорите глупостей!
- Это вы не говорите глупостей! Сегодня никакого спиртного! Мои
сотрудники могут не устоять перед искушением и напиться. Я не имею права
рисковать.
Психолог что-то проворчал. Обернувшись к Теремону, он устремил на него
пронзительный взгляд и начал:
- Вы, конечно, знаете, что история цивилизации Лагаша носит цикличный
характер... Повторяю, цикличный!
- Я знаю, - осторожно заметил Теремон, - что это распространенная
археологическая гипотеза. Значит, теперь ее считают абсолютно верной?
- Пожалуй. В этом нашем последнем столетии она получила общее
признание. Этот цикличный характер является... вернее, являлся одной из
величайших загадок. Мы обнаружили ряд цивилизаций - целых девять, но могли
существовать и другие. Все эти цивилизации в своем развитии доходили до
уровня, сравнимого с нашим, и все они, без исключения, погибали от огня на
самой высшей ступени развития их культуры. Никто не может сказать, почему
это происходило. Все центры культуры выгорали дотла, и не оставалось
ничего, что подсказало бы причину катастроф.
Теремон внимательно слушал.
- А разве у нас не было еще и каменного века?
- Очевидно, был, но практически о нем известно лишь то, что люди тогда
ненамного отличались от очень умных обезьян. Таким образом, его не
брать в расчет.
- Понимаю. Продолжайте.
- Прежние объяснения этих повторяющихся катастроф носили более или
менее фантастический характер. Одни говорили, что на Лагаш периодически
проливались огненные дожди, другие утверждали, что Лагаш время от времени
проходит сквозь солнце, третьи - еще более нелепые вещи. Но существовала
теория, совершенно отличающаяся от остальных, она дошла до нас из глубины
веков.
- Я знаю, о чем вы говорите. Это миф о Звездах, который записан в Книге
откровений хранителей Культа.
- Совершенно верно, - с удовлетворением отметил Ширин. - Хранители
Культа утверждают, будто каждые две с половиной тысячи лет Лагаш попадал в
колоссальную пещеру, так что все солнца исчезали и на весь мир опускался
полный мрак. А потом, говорят они, появлялись так называемые Звезды,
которые отнимали у людей души и превращали их в неразумных скотов, так что
они губили цивилизацию, созданную ими же самими. Конечно, хранители Культа
разбавляют все это невероятным количеством религиозной мистики, но
основная идея такова.
Ширин помолчал, переводя дух.
- А теперь мы подходим к Теории Всеобщего Тяготения.
Он произнес эту фразу так, словно каждое слово начиналось с большой
буквы, - и тут Атон отвернулся от окна, презрительно фыркнул и сердито
вышел из комнаты.
Ширин и Теремон посмотрели ему вслед.
- Что случилось? - спросил Теремон.
- Ничего особенного, - ответил Ширин. - Еще двое его сотрудников должны
были явиться сюда несколько часов назад, но их все еще нет. А у него
каждый человек на счету: все, кроме самых нужных специалистов, ушли в
Убежище.
- Вы думаете, они дезертировали?
- Кто? Фаро и Йимот? Конечно, нет. И все же, если они не вернутся в
течение часа, это усложнит ситуацию. - Он неожиданно вскочил на ноги, и
его глаза весело блеснули. - Однако раз уж Атон ушел...
Подойдя на цыпочках к ближайшему окну, он присел на корточки, вытащил
бутылку из шкафчика, встроенного под подоконником, и встряхнул ее -
красная жидкость в бутылке соблазнительно булькнула.
- Я так и знал, что Атону про это не известно, - заметил он, поспешно
возвращаясь к своему креслу. - Вот! У нас только один стакан - его,
поскольку вы гость, возьмете вы. Я буду пить из бутылки. - И он осторожно
наполнил стаканчик.
Теремон встал, собираясь отказаться, но Ширин смерил его строгим
взглядом.
- Молодой человек, старших надо уважать.
Журналист сел с мученическим видом.
- Тогда продолжайте рассказывать, старый плут.
Психолог поднес ко рту горлышко бутылки, и кадык его задергался. Затем
он довольно крякнул, чмокнул губами и продолжал:
- А что вы знаете о тяготении?
- Только то, что оно было открыто совсем недавно, и теория эта почти не
разработана, а формулы настолько сложны, что на Лагаше постигнуть ее
способны всего двенадцать человек.
- Чепуха! Ерунда! Я изложу сущность этой теории в двух словах. Закон
всеобщего тяготения утверждает, что между всеми телами Вселенной
существует связующая сила и что величина силы, связующей два любых данных
тела, пропорциональна произведению их масс, деленному на квадрат
расстояния между ними.
- И все?
- Этого вполне достаточно! Понадобилось четыре века, чтобы открыть этот
закон.
- Почему же так много? В вашем изложении он кажется очень простым.
- Потому что великие законы не угадываются в минуты вдохновения, как
это думают. Для их открытия нужна совместная работа ученых всего мира в
течение столетий. После того как Генови 41 открыл, что Лагаш вращается
вокруг солнца Альфа, а не наоборот (а это произошло четыреста лет назад),
астрономы поработали очень много. Они наблюдали, анализировали и точно
определили сложное движение шести солнц. Выдвигалось множество теорий, их
проверяли, изменяли, отвергали и превращали во что-то еще. Это была
чудовищная работа.
Теремон задумчиво кивнул и протянул стаканчик. Ширин нехотя наклонил
бутылку, и на донышко упало несколько рубиновых капель.
- Двадцать лет назад, - продолжал он, промочив горло, - было наконец
доказано, что закон всеобщего тяготения точно объясняет орбитальное
движение шести солнц. Это была великая победа.
Ширин встал и направился к окну, не выпуская из рук бутылки.
- А теперь мы подходим к главному. За последнее десятилетие орбита, по
которой Лагаш обращается вокруг солнца Альфа, была вновь рассчитана на
основе этого закона, и оказалось, что полученные результаты не
соответствуют реальной орбите, хотя были учтены все возмущения, вызываемые
другими солнцами. Либо закон не был верен, либо существовал еще один,
неизвестный фактор.
Теремон подошел к Ширину, который стоял у окна и смотрел на шпили Саро,
кроваво пылавшие на горизонте за лесистыми склонами холмов. Бросив взгляд
на Бету, журналист почувствовал возрастающую неуверенность и тревогу. Ее
крохотное красное пятнышко зловеще рдело в зените.
- Продолжайте, сэр, - тихо сказал он.
- Астрономы целые годы топтались на месте, и каждый предлагал теорию
еще более несостоятельную, чем прежние, пока... пока Атон по какому-то
наитию не обратился к Культу. Глава Культа, Сор 5, располагал сведениями,
которые значительно упростили решение проблемы. Атон пошел по новому пути.
А что, если существует еще одно, не светящееся планетное тело, подобное
Лагашу? В таком случае оно, разумеется, будет сиять только отраженным
светом, и если поверхность этого тела сложена из таких же голубоватых
пород, как и большая часть поверхности Лагаша, то в красном небе вечное
сияние солнц сделало бы его невидимым... как бы поглотило его.
Теремон присвистнул.
- Что за нелепая мысль!
- По-вашему, нелепая? Ну, так слушайте. Предположим, что это тело
вращается вокруг Лагаша на таком расстоянии, по такой орбите и обладает
такой массой, что его притяжение в точности объясняет отклонения орбиты
Лагаша от теоретической... Вы знаете, что бы тогда случилось?
Журналист покачал головой.
- Время от времени это тело заслоняло бы собой какое-нибудь солнце, -
сказал Ширин и залпом допил бутылку.
- И наверно, так и происходит, - решительно сказал Теремон.
- Да! Но в плоскости его обращения лежит только одно солнце, - он
показал пальцем на маленькое солнце, - Бета! И было установлено, что
затмение происходит, только когда из солнц над нашим полушарием остается
лишь Бета, находящаяся при этом на максимальном расстоянии от Лагаша. А
луна в этот момент находится от него на минимальном расстоянии. Видимый
диаметр луны в семь раз превышает диаметр Беты, так что тень ее закрывает
всю планету и затмение длится половину суток, причем на Лагаше не остается
ни одного освещенного местечка. И ТАКОЕ ЗАТМЕНИЕ СЛУЧАЕТСЯ КАЖДЫЕ ДВЕ
ТЫСЯЧИ СОРОК ДЕВЯТЬ ЛЕТ!
На лице Теремона не дрогнул ни один мускул.
- Это и есть материал для моей статьи?
Психолог кивнул.
- Да, тут все. Сначала затмение (оно начнется через три четверти
часа)... потом всеобщая Тьма и, быть может, пресловутые Звезды... потом
безумие и конец цикла.
Ширин задумался и добавил угрюмо:
- У нас в распоряжении было только два месяца (я говорю о сотрудниках
обсерватории) - слишком малый срок, чтобы доказать Лагашу, какая ему
грозит опасность. Воз, на это не хватило бы и двух столетий. Но в
Убежище хранятся наши записи, и сегодня мы сфотографируем затмение.
Следующий цикл с самого начала будет знать истину, и, когда наступит
следующее затмение, человечество наконец будет готово к нему. Кстати, это
тоже материал для вашей статьи.
Теремон открыл окно, и сквозняк всколыхнул шторы. Холодный ветер трепал
волосы журналиста, а он смотрел на свою руку, освещенную багровым
солнечным светом. Внезапно он обернулся и сказал возмущенно:
- Почему вдруг я должен обезуметь из-за этой Тьмы?
Ширин, улыбаясь какой-то своей мысли, машинально вертел в руке пустую
бутылку.
- Молодой человек, а вы когда-нибудь бывали во Тьме?
Журналист прислонился к стене и задумался.
- Нет. Пожалуй, нет. Но я знаю, что это такое. Это... - он
неопределенно пошевелил пальцами, но потом нашелся: - Это просто когда нет
света. Как в пещерах.
- А вы бывали в пещере?
- В пещере? Конечно, нет!
- Я так и думал. На прошлой неделе я попытался - чтобы проверить
себя... Но попросту сбежал. Я шел, пока вход в пещеру не превратился в
пятнышко света, а кругом все было черно. Мне и в голову не приходило, что
человек моего веса способен бежать так быстро.
- Ну, если говорить честно, - презрительно кривя губы, сказал Теремон,
- на вашем месте я вряд ли побежал бы.
Психолог, досадливо хмурясь, пристально посмотрел на журналиста.
- А вы хвастунишка, как я погляжу. Ну-ка, попробуйте задернуть шторы.
Теремон с недоумением посмотрел на него.
- Для чего? Будь в небе четыре или пять солнц, может быть, и стоило бы
умерить свет, но сейчас и без того его мало.
- Вот именно. Задерните шторы, а потом идите сюда и сядьте.
- Ладно.
Теремон взялся за шнурок с кисточкой и дернул. Медные кольца
просвистели по палке, красные шторы закрыли окно, и комнату сдавил
красноватый полумрак.
В тишине глухо прозвучали шаги Теремона. Но на полпути к столу он
остановился.
- Я вас не вижу, сэр, - прошептал он.
- Идите ощупью, - напряженным голосом посоветовал Ширин.
- Но я не вижу вас, сэр, - тяжело дыша, сказал журналист. - Я ничего не
вижу.
- А чего же вы ожидали? - угрюмо спросил Ширин. - Идите сюда и
садитесь!
Снова раздались медленные, неуверенные шаги. Слышно было, как Теремон
ощупью ищет стул. Журналист сказал хрипло:
- Добрался. Я... все нормально.
- Вам это нравится?
- Н-нет. Это отвратительно. Словно стены... - Он замолк. - Словно стены
сдвигаются. Мне все время хочется раздвинуть их. Но я не схожу с ума! Да и
вообще это ощущение уже слабеет.
- Хорошо. Теперь отдерните шторы.
В темноте послышались осторожные шаги и шорох задетой материи. Теремон
нащупал шнур, и раздалось победное з-з-з отдергиваемой портьеры. В комнату
хлынул красный свет, и Теремон радостно вскрикнул, увидев солнце.
Ширин тыльной стороной руки стер пот со лба и дрожащим голосом сказал:
- А это была всего-навсего темнота в комнате.
- Вполне терпимо, - беспечно произнес Теремон.
- Да, в комнате. Но вы были два года назад на Выставке столетия в
Джонглоре?
- Нет, как-то не собрался. Ехать за шесть тысяч миль, даже ради того,
чтобы посмотреть выставку, не стоит.
- Ну, а я там был. Вы, наверное, слышали про "Таинственный туннель",
который затмил все аттракционы... во всяком случае, в первый месяц?
- Да. Если не ошибаюсь, с ним связан какой-то скандал.
- Не ошибаетесь, но дело замяли. Видите ли, этот "Таинственный туннель"
был обыкновенным туннелем длиной в милю... но без освещения. Человек
садился в открытый вагончик и пятнадцать минут ехал через Тьму. Пока это
развлечение не запретили, оно было очень популярно.
- Популярно?
- Конечно. Людям нравится ощущение страха, если только это игра.
Ребенок с самого рождения инстинктивно боится трех вещей: громкого шума,
падения и отсутствия света. Вот почему считается, что напугать человека
внезапным криком - это очень остроумная шутка. Вот почему так любят
кататься на досках в океанском прибое. И вот почему "Таинственный туннель"
приносил большие деньги. Люди выходили из Тьмы, трясясь, задыхаясь,
полумертвые от страха, но продолжали платить деньги, чтобы попасть в
туннель.
- Погодите-ка, я, кажется, припоминаю. Несколько человек умерли,
находясь в туннеле, верно? Об этом ходили слухи после того, как туннель
был закрыт.
- Умерли двое-трое, - сказал психолог пренебрежительно. - Это пустяки!
Владельцы туннеля выплатили компенсацию семьям умерших и убедили
муниципалитет Джонглора не принимать случившееся во внимание: в конце
концов, если людям со слабым сердцем вздумалось прокатиться по туннелю, то
они сделали это на свой страх и риск, ну, а в будущем этого не повторится!
В помещении кассы с тех пор находился врач, осматривавший каждого
пассажира, перед тем как тот садился в вагончик. После этого билеты и
вовсе расхватывались!
- Так какой же вывод?
- Видите ли, дело этим не исчерпывалось. Некоторые из побывавших в
туннеле чувствовали себя прекрасно и только отказывались потом заходить в
помещения - в любые помещения: во дворцы, особняки, жилые дома, сараи,
хижины, шалаши и палатки.
Теремон воскликнул с некоторой брезгливостью:
- Вы хотите сказать, что они отказывались уходить с улицы? Где же они
спали?
- На улице.
- Но их надо было заставить войти в дом.
- О, их заставляли! И у этих людей начиналась сильнейшая истерика, и
они изо всех сил старались расколотить себе голову о ближайшую стену. В
помещении их было удержать только с помощью смирительной рубашки и
инъекции морфия.
- Просто какие-то сумасшедшие!
- Вот именно. Каждый десятый из тех, кто побывал в туннеле, выходил
оттуда таким. Власти обратились к психологам, и мы сделали единственную
возможную вещь. Мы закрыли аттракцион.
Ширин развел руками.
- А что же происходило с этими людьми? - спросил Теремон.
- Примерно то же, что с вами, когда вам казалось, будто в темноте на
вас надвигаются стены. В психологии есть специальный термин, который
обозначает инстинктивный страх человека перед отсутствием света. Мы
называем этот страх клаустрофобией, потому что отсутствие света всегда
связано с закрытыми помещениями и бояться одного - значит бояться другого.
Понимаете?
- И люди, побывавшие в туннеле?..
- И люди, побывавшие в туннеле, принадлежали к тем несчастным, чья
психика не может противостоять клаустрофобии, которая овладевает ими во
Тьме. Пятнадцать минут без света - это много; вы посидели без света всего
две-три минуты и, если не ошибаюсь, успели утратить душевное равновесие.
Эти люди заболевали так называемой "устойчивой клаустрофобией". Их скрытый
страх перед Тьмой и помещениями вырывался наружу, становился активным и,
насколько мы можем судить, постоянным. Вот к чему могут привести
пятнадцать минут в темноте.
Наступило долгое молчание. Теремон нахмурился.
- Я не верю, что дело обстоит так скверно.
- Вы хотите сказать, что не желаете верить, - отрезал Ширин. - Вы
боитесь поверить. Поглядите в окно.
Теремон поглядел в окно, а психолог продолжал:
- Вообразите Тьму повсюду. И нигде не видно света. Дома, деревья, поля,
земля, небо - одна сплошная чернота и вдобавок еще, может быть, Звезды...
какими бы они там ни были. Можете вы представить себе это?
- Да, могу, - сердито заявил Теремон.
Ширин с неожиданной горячностью стукнул кулаком по столу.
- Вы лжете! Представить себе этого вы не можете. Ваш мозг устроен так,
что в нем не укладывается это понятие, как не укладывается понятие
бесконечности или вечности. Вы можете только говорить об этом. Крохотная
доля этого уже угнетает вас, и, когда оно придет по-настоящему, ваш мозг
столкнется с таким явлением, которое не сможет осмыслить. И вы сойдете с
ума, полностью и навсегда! Это несомненно!
И он грустно добавил:
- И еще два тысячелетия отчаянной борьбы окажутся напрасными. Завтра на
всем Лагаше не останется ни одного неразрушенного города.
Теремон немного успокоился.
- Почему вы так считаете? Я все еще не понимаю, отчего я должен сойти с
ума только потому, что на небе нет солнца. Но даже если бы это случилось
со мной и со всеми, то каким образом от этого пострадали бы города? Мы
будем их взрывать, что ли?
Но Ширин рассердился и вовсе не был склонен шутить.
- Находясь во Тьме, чего бы вы жаждали больше всего? Чего бы требовали
ваши инстинкты? Света, черт вас побери, света!
- Ну?
- А как бы вы добыли свет?
- Не знаю, - признался Теремон.
- Каков единственный способ получить свет, если не считать солнца?
- Откуда мне знать?
Они стояли лицом к лицу.
- Вы бы что-нибудь сожгли, уважаемый! - сказал Ширин. - Вы когда-нибудь
видели, как горит лес? Вы когда-нибудь отправлялись в далекие прогулки и
варили обед на костре? А ведь горящее дерево дает не только жар. Оно дает
свет, и люди знают это. А когда темно, им нужен свет, и они ищут его.
- И для этого жгут дерево?
- И для этого жгут все, что попадет под руку. Им нужен свет. Им надо
что-то сжечь, и, если нет дерева, они жгут что попало. Свет во что бы то
ни стало... и все населенные центры погибают в пламени!
Они смотрели друг на друга так, словно все дело было в том, чтобы
доказать, чья воля сильнее, а затем Теремон молча опустил глаза. Он дышал
хрипло, прерывисто и вряд ли заметил, что за закрытой дверью, ведущей в
соседнюю комнату, раздался шум голосов.
- По-моему, это голос Йимота, - сказал Ширин, стараясь говорить
спокойно. - Наверно, они с Фаро вернулись. Пойдемте узнаем, что их
задержало.
- Хорошо, - пробормотал Теремон. Он глубоко вздохнул и как будто
очнулся.
Напряжение рассеялось.
В соседней комнате было очень шумно. Ученые сгрудились возле двух
молодых людей, которые снимали верхнюю одежду и одновременно пытались
отвечать на град вопросов, сыпавшийся на них.
Атон протолкался к ним и сердито спросил:
- Вы понимаете, что осталось меньше получаса? Где вы были?
Фаро 24 сел и потер руки. Его щеки покраснели от холода.
- Йимот и я только что закончили небольшой сумасшедший эксперимент,
который мы предприняли на свой страх и риск. Мы пытались создать
устройство, имитирующее появление Тьмы и Звезд, чтобы заранее иметь
представление, как все это выглядит.
Эти слова вызвали оживление вокруг, а во взгляде Атона вдруг появился
интерес.
- Вы об этом раньше ничего не говорили. Ну, и что вы сделали?
- Мы с Йимотом обдумывали это уже давно, - сказал Фаро, - и готовили
эксперимент в свободное время. Йимот присмотрел в городе одноэтажное
низкое здание с куполообразной крышей... по-моему, там когда-то был музей.
И вот мы купили этот дом...
- А где вы взяли деньги? - бесцеремонно перебил его Атон.
- Мы забрали из банка все свои сбережения, - буркнул Йимот 70. - У нас
было около двух тысяч. - И добавил, оправдываясь: - Ну и что? Завтра наши
две тысячи превратились бы в пачку бесполезных бумажек.
- Конечно, - подтвердил Фаро. - Мы купили дом и затянули все внутри
черным бархатом, чтобы создать наибольшую возможную Тьму. Потом мы
проделали крохотные отверстия в потолке и крыше и прикрыли их
металлическими заслонками, которые было сдвинуть одновременно, нажав
кнопку. Вернее сказать, мы делали это не сами, а наняли плотника,
электрика и других рабочих - денег мы не жалели. Важно было добиться того,
чтобы свет, проникая через отверстия в крыше, создавал звездоподобный
эффект.
Все слушали, затаив дыхание. Атон сказал сухо:
- Вы не имели права делать самостоятельные...
- Я знаю, сэр, - смущенно сказал Фаро, - но, откровенно говоря, мы с
Йимотом думали, что эксперимент может оказаться опасным. Если бы эффект
действительно сработал, то, по теории Ширина, мы должны были бы лишиться
рассудка. Мы думали, что это весьма вероятно. И мы хотели взять на себя
весь риск. Воз, нам удалось бы, - конечно, в том случае, если бы мы
сохранили рассудок, - выработать у себя иммунитет против того, что должно
произойти - и тогда мы обезопасили бы этим способом всех вас. Но
эксперимент вообще не получился...
- Но что же произошло?
На этот раз ответил Йимот.
- Мы заперлись там и дали своим глазам возсть привыкнуть к
темноте. Это совершенно ужасное ощущение - в полной Тьме кажется, будто на
тебя валятся стены и потолок. Но мы преодолели это чувство и привели в
действие механизм. Заслонки отодвинулись, и по всему потолку засверкали
пятнышки света...
- Ну?
- Ну... и ничего. Вот что самое обидное. Ничего не произошло. Это была
просто крыша с дырками, и только так мы ее и воспринимали. Мы проделывали
опыт снова и снова... потому мы и задержались... но никакого эффекта не
получилось.
Потрясенные услышанным, все молча повернулись к Ширину, который слушал
с открытым ртом, словно окаменев.
Первым заговорил Теремон.
- Ширин, вы понимаете, какой удар это наносит вашей теории? -
облегченно улыбаясь, сказал он.
Но Ширин нетерпеливо поднял руку.
- Нет, погодите. Дайте подумать. - Он щелкнул пальцами, поднял голову,
и в его глазах уже не было выражения неуверенности или удивления. -
Конечно...
Но он не договорил. Откуда-то сверху донесся звон разбитого стекла, и
Бини, пробормотав: "Что за черт?", бросился вверх по лестнице.
Остальные последовали за ним.
Дальнейшее произошло очень быстро. Оказавшись в куполе, Бини с ужасом
увидел разбитые фотографические пластинки и склонившегося над ними
человека; в бешенстве бросившись на незваного гостя, он мертвой хваткой
вцепился ему в горло. Они покатились по полу, но тут в купол вбежали
остальные сотрудники обсерватории и незнакомец оказался буквально
погребенным под десятком навалившихся на него разъяренных людей.
Последним в купол поднялся запыхавшийся Атон.
- Отпустите его! - сказал он.
Все неохотно подались назад, и незнакомца поставили на ноги. Он хрипло
дышал, лоб у него был в синяках, а одежда порвана. Его рыжеватая бородка
была тщательно завита по обычаю хранителей Культа.
Бини схватил его за шиворот и с ожесточением потряс.
- Что ты задумал, мерзавец? Эти пластинки...
- Я пришел сюда не ради них, - холодно сказал хранитель Культа. - Это
была случайность.
Бини увидел, куда направлен его злобный взгляд, и зарычал:
- Понятно. Тебя интересовали сами фотоаппараты. Твое счастье, что ты
уронил пластинки. Если бы ты коснулся "Моментальной Берты" или
какой-нибудь другой камеры, ты бы у меня умер медленной смертью. Ну, а
теперь...
Он занес кулак, но Атон схватил его за рукав.
- Прекратите! Отпустите его! - приказал он.
Молодой инженер заколебался и нехотя опустил руку. Атон оттолкнул его и
стал перед незваным гостем.
- Вас ведь зовут Латимер?
Хранитель Культа слегка поклонился и показал символ на своем бедре.
- Я Латимер 25, помощник третьего класса его святости Сора 5.
Седые брови Атона поползли вверх.
- И вы были здесь с его святостью, когда он посетил меня неделю назад?
Латимер поклонился во второй раз.
- Так чего же вы хотите?
- Того, что вы мне не дадите добровольно.
- Наверно, вас послал Сор 5... Или это ваша собственная инициатива?
- На этот вопрос я отвечать не буду.
- Мы должны ждать еще посетителей?
- И на этот вопрос я не отвечу.
Атон посмотрел на свои часы и нахмурился.
- Что вашему господину понадобилось от меня? Свои обязательства я
выполнил.
Латимер едва заметно улыбнулся, но ничего не ответил.
- Я просил его, - сердито продолжал Атон, - сообщить мне сведения,
которыми располагает только Культ, и эти сведения я получил. За это
спасибо. В свою очередь я обещал доказать, что догма Культа в существе
своем истинна.
- Доказывать это нет нужды, - гордо возразил Латимер. - Книга
откровений содержит все необходимые доказательства.
- Да. Для горстки верующих. Не делайте вид, что вы меня не понимаете. Я
предложил обосновать ваши верования научно. И я это сделал!
Глаза хранителя Культа злобно сузились.
- Да, вы сделали это... но с лисьим лукавством, ибо ваши объяснения,
якобы подтверждая наши верования, в то же время устранили всякую
необходимость в них. Вы превратили Тьму и Звезды в явления природы, и они
лишились своего подлинного значения. Это кощунство!
- В таком случае это не моя вина. Существуют объективные факты. И мне
остается только констатировать их.
- Ваши "факты" - заблуждение и обман.
Атон сердито топнул ногой.
- Откуда вы это знаете?
- Знаю! - последовал ответ, исполненный слепой веры.
Ректор побагровел, и Бини что-то настойчиво зашептал ему на ухо. Но
Атон жестом потребовал, чтобы он замолчал.
- И чего же хочет от нас Сор 5? Наверно, он все еще думает, что,
пытаясь уговорить мир принять меры против угрозы безумия, мы мешаем
спасению бесчисленных душ. Если это так важно для него, то пусть знает,
что нам это не удалось.
- Сама попытка уже принесла достаточный вред, и вашему нечестивому
стремлению получить сведения с помощью этих дьявольских приборов
необходимо воспрепятствовать. Мы выполняем волю Звезд, и я жалею только о
том, что из-за собственной неуклюжести не успел разбить ваши проклятые
приборы.
- Это вам дало бы очень мало, - возразил Атон. - Все собранные нами
данные, кроме тех, которые мы получим сегодня путем непосредственного
наблюдения, уже надежно спрятаны, и уничтожить их невоз. - Он угрюмо
улыбнулся. - Но это не меняет того факта, что вы проникли сюда как
взломщик, как преступник! - Он обернулся к людям, стоявшим позади. -
Вызовите кто-нибудь полицию из Саро.
- Черт возьми, Атон! - поморщившись, воскликнул Ширин. - Что с вами? У
нас нет на это времени. - Он торопливо протолкался вперед. - Его я беру на
себя.
Атон высокомерно посмотрел на психолога.
- Сейчас не время для ваших выходок, Ширин. Будьте так добры, не
вмешивайтесь в мои распоряжения. Вы здесь совершенно посторонний человек,
не забывайте.
Ширин выразительно скривил губы.
- С какой стати пытаться вызвать полицию сейчас, когда до затмения Беты
остались считанные минуты, а этот молодой человек готов дать честное
слово, что он не уйдет отсюда и будет вести себя тихо.
- Я не дам никакого слова, - немедленно заявил Латимер. - Делайте что
хотите, но я откровенно предупреждаю вас, что как только у меня появится
возсть, я сделаю то, ради чего я здесь. Если вы рассчитываете на мое
честное слово, то лучше зовите полицию.
- Вы решительный малый, - дружелюбно улыбаясь, сказал Ширин. - Ладно, я
вам кое-что разъясню. Видите молодого человека у окна? Он очень силен и
умеет работать кулаками, а кроме того, он тут посторонний. Когда начнется
затмение, ему нечего будет делать, кроме как присматривать за вами. К тому
же я и сам... хоть я и толстоват для драки, но помочь ему сумею.
- Ну и что? - холодно вопросил Латимер.
- Выслушайте меня и все узнаете, - ответил Ширин. - Как только начнется
затмение, мы с Теремоном посадим вас в чуланчик без окон и с дверью,
снабженной хорошим замком. И вы будете сидеть там, пока все не кончится.
- А потом, - тяжело дыша, сказал Латимер, - меня некому будет
выпустить. Я не хуже вас знаю, что значит появление Звезд... я знаю это
куда лучше вас! Все вы потеряете рассудок, и меня никто не освободит. Вы
предлагаете мне смерть от удушья или голодную" смерть. Чего еще
ждать от ученых? Но слова своего я не дам. Это дело принципа, и говорить
об этом я больше не намерен.
Атон, по-видимому, смутился. В его блеклых глазах была тревога.
- И в самом деле, Ширин, запирать его...
Ширин замахал на него руками.
- Погодите! Я вовсе не думаю, что дело может зайти так далеко. Латимер
попробовал - довольно ловко - обмануть нас, но я психолог не только
потому, что мне нравится звучание этого слова. - Он улыбнулся хранителю
Культа. - Неужели вы думаете, что я способен прибегнуть к столь
примитивной угрозе, как голодная смерть? Дорогой Латимер, если я запру вас
в чулане, то вы не увидите Тьмы, не увидите Звезд. Самого поверхностного
знакомства с догмами Культа достаточно, чтобы понять, что, спрятав вас,
когда появятся Звезды, мы лишим вашу душу бессмертия. Так вот, я считаю
вас порядочным человеком. Я поверю вам, если вы дадите честное слово не
предпринимать никаких попыток мешать нам.
На виске Латимера задергалась жилка, и он, как-то весь сжавшись, хрипло
сказал:
- Даю! - И затем яростно добавил: - Но меня утешает то, что все вы
будете прокляты за ваши сегодняшние дела.
Он резко повернулся и зашагал к высокому табурету у двери.
Ширин кивнул журналисту и сказал:
- Сядьте рядом с ним, Теремон... так, формальности ради. Эй, Теремон!
Но журналист не двигался с места. Он побелел как полотно.
- Смотрите.
Палец его, показывавший на небо, дрожал, а голос звучал сипло и
надтреснуто.
Они поглядели в направлении вытянутого пальца и ахнули. Несколько
секунд все не дыша смотрели на небо.
Край Беты исчез!
Клочок наползавшей на солнце черноты был шириной всего, пожалуй, с
ноготь, но смотревшим на него людям он казался тенью Рока. Все стояли
неподвижно лишь какое-то мгновение, потом началась суматоха. Она
прекратилась еще быстрее и сменилась четкой лихорадочной работой: каждый
занялся своим делом. В этот критический момент было не до личных чувств.
Теперь это были ученые, поглощенные своей работой. Даже Атон уже не
замечал, что происходит вокруг.
- Затмение началось, по-видимому, минут пятнадцать назад, - деловито
сказал Ширин - Немного рановато, но достаточно точно, если принять во
внимание приблизительность расчетов.
Он поглядел вокруг, подошел на цыпочках к Теремону, который по-прежнему
смотрел в окно, и легонько потянул его за рукав.
- Атон разъярен, - прошептал он. - Держитесь от него подальше. Он
проглядел начало из-за возни с Латимером. И, если вы подвернетесь ему под
руку, он велит выбросить вас в окно.
Теремон кивнул и сел. Ширин посмотрел на него с удивлением.
- Черт возьми! - воскликнул он. - Вы дрожите.
- А? - Теремон облизал пересохшие губы и попытался улыбнуться. - Я
действительно чувствую себя не очень хорошо.
Психолог прищурил глаза.
- Немножко струсили?
- Нет! - с негодованием крикнул Теремон. - Дайте мне прийти в себя. В
глубине души я так и не верил в этот вздор... до последней минуты. Дайте
мне время свыкнуться с этой мыслью. Вы же подготавливались больше двух
месяцев.
- Вы правы, - задумчиво сказал Ширин. - Послушайте! У вас есть семья -
родители, жена, дети?
Теремон покачал головой.
- Вы, наверно, имеете в виду Убежище? Нет, не беспокойтесь. У меня есть
сестра, но она живет в двух тысячах миль отсюда и я даже не знаю ее
точного адреса.
- Ну, а вы сами? У вас еще есть время добраться туда. У них все равно
освободилось одно место, поскольку я ушел. В конце концов, здесь вы не
нужны, зато там можете очень пригодиться...
Теремон устало посмотрел на Ширина.
- Вы думаете, у меня дрожат коленки? Так слушайте же, вы! Я газетчик, и
мне поручено написать статью. И я напишу ее.
Психолог едва заметно улыбнулся.
- Я вас понимаю. Профессиональная честь, не так ли?
- Можете называть это и так. Но я отдал бы сейчас правую руку за
бутылку спиртного, пусть даже она будет наполовину меньше той, что вы
вылакали. Никогда еще так не хотелось выпить...
Он внезапно умолк, так как Ширин подтолкнул его локтем.
- Вы слышите? Послушайте!
Теремон посмотрел туда, куда ему показал Ширин, и увидел хранителя
Культа, который, забыв обо всем на свете, стоял лицом к окну и в экстазе
что-то бормотал.
- Что он говорит? - прошептал журналист.
- Он цитирует откровений, пятую главу, - ответил Ширин и добавил
сердито: - Молчите и слушайте!
"И случилось так, что солнце Бета в те дни все дольше и дольше
оставалось в небе совсем одно, а потом пришло время, когда только оно,
маленькое и холодное, светило над Лагашем.
И собирались люди на площадях и дорогах, и дивились люди тому, что
видели, ибо дух их был омрачен. Сердца их были смущены, а речи бессвязны,
ибо души людей ожидали пришествия Звезд.
И в городе Тригоне, в самый полдень, вышел Вендрет 2, и сказал он людям
Тригона: "Внемлите, грешники! Вы презираете пути праведные, но пришла пора
расплаты. Уже грядет Пещера, дабы поглотить Лагаш и все, что на нем!"
Он еще не сказал слов своих, а Пещера Тьмы уже заслонила край Беты и
скрыла его от Лагаша. Громко кричали люди, когда исчезал свет, и велик был
страх, овладевший их душами.
И случилось так, что Тьма Пещеры пала на Лагаш, и не было света на всем
Лагаше. И люди стали как слепые, и никто не видел соседа, хотя и
чувствовал его дыхание на лице своем.
И в этот миг души отделились от людей, а их покинутые тела стали как
звери, да, как звери лесные; и с криками рыскали они по темным улицам
городов Лагаша.
А со Звезд пал Небесный Огонь, и где он коснулся Лагаша, там обращались
в пепел города его, и ни от человека, ни от дел его не осталось ничего.
И в час тот..."
Что-то изменилось в голосе Латимера. Он продолжал неотрывно смотреть в
окно и все же почувствовал, с каким вниманием его слушают Ширин и Теремон.
Легко, не переводя дыхания, он чуть изменил тембр голоса, и его речь стала
более напевной.
Теремон даже вздрогнул от удивления. Слова казались почти знакомыми.
Однако акцент неуловимо изменился, сместились ударения - ничего больше, но
понять Латимера было уже нельзя.
- Он перешел на язык какого-то древнего цикла, - хитро улыбнувшись,
сказал Ширин, - может быть, на язык их легендарного второго цикла. Именно
на этом языке, как вы знаете, была первоначально написана Книга
откровений.
- Это все равно, с меня достаточно. - Теремон отодвинул свой стул и
пригладил волосы пальцами, которые уже не дрожали. - Теперь я чувствую
себя гораздо лучше.
- Неужели? - немного удивленно спросил Ширин.
- Несомненно. Хотя несколько минут назад и перепугался. Все эти ваши
рассказы о тяготении, а потом начало затмения чуть было совсем не выбили
меня из колеи. Но это... - Он презрительно ткнул пальцем в сторону
рыжебородого хранителя Культа, - это я слышал еще от няньки. Я всю жизнь
посмеивался над этими сказками. Пугаться их я не собираюсь и теперь.
Он глубоко вздохнул и добавил с нервной усмешкой:
- Но чтобы опять не потерять присутствия духа, я лучше отвернусь от
окна.
- Прекрасно, - сказал Ширин. - Только лучше говорите потише. Атон
только что оторвался от своего прибора и бросил на вас убийственный
взгляд.
- Я забыл про старика, - с гримасой сказал Теремон.
Он осторожно переставил стул, сел спиной к окну и, с отвращением
посмотрев через плечо, добавил:
- Мне пришло в голову, что очень многие должны быть невосприимчивы к
этому звездному безумию.
Психолог ответил не сразу. Бета уже прошла зенит, и кроваво-красное
квадратное пятно, повторявшее на полу очертания окна, переползло теперь на
колени Ширина. Он задумчиво поглядел на этот тусклый багрянец, потом
нагнулся и взглянул на само солнце.
Чернота уже поглотила треть Беты. Ширин содрогнулся, и, когда он снова
выпрямился, его румяные щеки заметно побледнели.
Со смущенной улыбкой он тоже сел спиной к окну.
- Сейчас в Саро, наверно, не менее двух миллионов людей возвращаются в
лоно Культа, который переживает теперь свое великое возрождение, - заметил
Ширин. - Культу предстоит целый час небывалого расцвета, - добавил он
иронически. - Думаю, что его хранители извлекают из этого срока все
возе. Простите, вы сейчас что-то сказали?
- Вот что: каким образом хранители Культа умудрялись передавать
откровений из цикла в цикл и каким образом она была вообще написана?
Значит, существует какой-то иммунитет - если все сходили с ума, то кто же
все-таки писал эту ?
Ширин грустно посмотрел на Теремона.
- Ну, молодой человек, очевидцев, которые могли бы ответить на этот
вопрос, не существует, но мы довольно точно представляем себе, что
происходило, Видите ли, имеется три группы людей - они пострадают по
сравнению с другими не так сильно. Во-первых, это те немногие, которые
вообще не увидят Звезд; к ним относятся слепые и те, кто напьется до
потери сознания в начале затмения и протрезвится, когда все уже кончится.
Этих мы считать не будем, так как, в сущности, они не очевидцы. Затем дети
до шести лет, для которых весь мир еще слишком нов и неведом, чтобы они
испугались Звезд и Тьмы. Они просто познакомятся с еще одним явлением и
без того удивительного мира. Согласны?
Теремон неуверенно кивнул.
- Пожалуй.
- И, наконец, тугодумы, слишком тупые, чтобы лишиться своего
неразвитого рассудка... например, старые, замученные работой крестьяне.
Ну, у детей остаются только отрывочные воспоминания, и вкупе с путаной,
бессвязной болтовней полусумасшедших тупиц они-то и легли в основу Книги
откровений. Естественно, первый вариант книги был основан на
свидетельствах людей, меньше всего годившихся в историки, то есть детей и
полуидиотов; но потом ее, наверно, тщательно редактировали и исправляли в
течение многих циклов.
- Вы думаете, - сказал Теремон, - они пронесли через циклы тем же
способом, которым мы собираемся передать следующему циклу секрет
тяготения?
Ширин пожал плечами.
- Воз. Не все ли равно, как они это делают. Как-то умудряются. Я
хочу только сказать, что эта книга полна всяческих искажений, хотя в
основу ее и легли действительные факты. Например, вы помните эксперимент
Фаро и Йимота с дырками в крыше, который не удался?..
- Да.
- А вы знаете, почему он не...
Он замолчал и в тревоге поднялся со стула: к ним подошел Атон. На его
лице застыл ужас.
- Что случилось? - почти крикнул Ширин.
Атон взял Ширина под локоть и отвел в сторону. Психолог чувствовал, как
дрожат пальцы Атона.
- Говорите тише! - хрипло прошептал Атон. - Я только что получил
известие из Убежища.
- У них что-нибудь неладно? - испуганно спросил Ширин.
- Не у них, - сказал Атон, сделав ударение на местоимении. - Они только
что заперлись и выйдут наружу только послезавтра. Им ничто не грозит. Но
город, Ширин... в городе кровавый хаос. Вы не представляете себе...
Он говорил с трудом.
- Ну? - нетерпеливо перебил его Ширин. - Ну и что? Будет еще хуже.
Почему вы так дрожите? - И, подозрительно посмотрев на Атона, он добавил:
- А как вы себя чувствуете?
При этом намеке в глазах Атона мелькнул гнев, но тут же вновь сменился
мучительной тревогой.
- Вы не понимаете. Хранители Культа не дремлют. Они призывают людей
напасть на обсерваторию, обещая им немедленное отпущение грехов, обещая
спасение души, обещая все, что угодно. Что нам делать, Ширин?
Ширин опустил голову и отсутствующим взглядом долго смотрел на носки
своих башмаков. Задумчиво постучав пальцем по подбородку, он наконец
поднял глаза и сказал решительно:
- Что делать? А что вообще сделать?. Ничего! Наши знают об этом?
- Конечно, нет!
- Хорошо! И не говорите им. Сколько времени осталось до полного
затмения?
- Меньше часа.
- Нам остается только рискнуть. Чтобы организовать действительно
опасную толпу, понадобится время, и сюда они не скоро дойдут. До города
добрых миль пять...
Он посмотрел в окно на поля, спускавшиеся по склонам холмов к белым
домам пригорода, на столицу, которая в тусклых лучах Беты казалась
туманным пятном на горизонте.
- Понадобится время, - повторил он, не оборачиваясь. - Продолжайте
работать и молитесь, чтобы полное затмение опередило толпу.
Теперь Бета была разрезана пополам и выгнутая граница черноты
вторгалась на вторую, еще светлую половину. Словно гигантское веко
наискосок смыкалось над источником вселенского света.
Психолог уже не слышал приглушенных звуков кипевшей вокруг работы и
ощущал только мертвую тишину, опустившуюся на поля за окном. Даже
насекомые испуганно замолчали, и все вокруг потускнело.
Над ухом Ширина раздался чей-то голос. Он вздрогнул.
- Что-нибудь случилось? - спросил Теремон.
- Что? Нет. Садитесь. Мы мешаем работать.
Они вернулись в свой угол, но психолог некоторое время молчал. Он
пальцем оттянул воротник и повертел головой, но легче от этого не стало.
Вдруг он взглянул на Теремона.
- А вам не трудно дышать?
Журналист широко открыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов.
- Нет. А что?
- Наверно, я слишком долго смотрел в окно. И на меня подействовал
полумрак. Затруднение дыхания - один из первых симптомов приступа
клаустрофобии.
Теремон сделал еще один глубокий вдох.
- Ну, на меня он еще не подействовал. Смотрите, кто-то идет.
Между ними и окном, заслоняя тусклый свет, встал Бини, и Ширин
испуганно взглянул на него.
- А, Бини!
Астроном переступил с ноги на ногу и слабо улыбнулся.
- Вы не будете возражать, если я немного посижу тут с вами? Мои камеры
подготовлены, и до полного затмения мне делать нечего.
Он замолчал и посмотрел на Латимера, который минут за пятнадцать перед
тем достал из рукава маленькую в кожаном переплете и углубился в
чтение.
- Этот мерзавец вел себя тихо?
Ширин кивнул. Расправив плечи и напряженно хмурясь, он заставлял себя
ровно дышать.
- Бини, а вам не трудно дышать? - спросил он.
Бини в свою очередь глубоко вздохнул.
- Мне не кажется, что здесь душно.
- У меня начинается клаустрофобия, - виновато объяснил Ширин.
- А-а-а! Со мной дело обстоит по-другому. У меня такое ощущение, будто
что-то случилось с глазами. Все кажется таким неясным и расплывчатым... И
холодно.
- Да, сейчас действительно холодно. Уж это-то не иллюзия, -
поморщившись, сказал Теремон. - У меня так замерзли ноги, будто их только
что доставили сюда в вагоне-холодильнике.
- Нам необходимо, - вмешался Ширин, - говорить о чем-нибудь
нейтральном. Я же объяснил вам, Теремон, почему эксперимент Фаро с дырками
в крыше окончился неудачей...
- Вы только начали, - откликнулся Теремон. Обняв руками колено, он
уперся в него подбородком.
- Ну, так вот: они слишком уж буквально толковали откровений.
Вероятно, вовсе не следует считать Звезды физическим феноменом. Дело в
том, что полная Тьма, воз, заставляет мозг, так сказать, творить
свет. Наверно, Звезды и есть эта иллюзия света.
- Другими словами, - добавил Теремон, - Звезды, по вашему мнению,
результат безумия, а не его причина? Зачем же тогда Бини фотографировать
небо?
- Хотя бы для того, чтобы доказать, что Звезды - это иллюзия. Или чтобы
доказать обратное - я ведь ничего не утверждаю наверное. Или, наконец...
Но его перебил Бини, подвинувший свой стул поближе:
- Я рад, что вы заговорили об этом, - оживленно сказал он, сощурив
глаза и подняв вверх палец. - Я думал об этих Звездах и пришел к довольно
любопытным выводам. Конечно, все это построено на песке, но кое-что
интересное, как мне кажется, в этом есть... Хотите послушать?
Бини, видимо, тут же пожалел о сказанном, но Ширин, откинувшись на
спинку стула, попросил:
- Говорите. Я слушаю.
- Так вот: предположим, что во Вселенной есть другие солнца, - смущенно
произнес Бини. - То есть такие солнца, которые находятся слишком далеко от
нас и потому почти не видны. Наверно, вам кажется, что я начитался научной
фантастики...
- Почему же? Но разве подобная возсть не опровергается тем фактом,
что по закону тяготения об их существовании должно было бы
свидетельствовать их притяжение?
- Оно не скажется, если эти солнца достаточно далеко, - ответил Бини, -
хотя бы на расстоянии четырех световых лет от нас или еще дальше. Мы не
можем заметить такие возмущения, потому что они слишком малы. Предположим,
что на таком расстоянии от нас имеется много солнц... десяток или даже
два...
Теремон переливчато присвистнул.
- Какую статью было бы соорудить из этого для воскресного
приложения! Два десятка солнц во Вселенной на расстоянии восьми световых
лет друг от друга. Конфетка! Таким образом, наша Вселенная превращается в
пылинку! Читатели будут в восторге.
- Это ведь только предположение, - улыбнулся Бини, - а вывод из него
такой: во время затмения эти два десятка солнц стали бы видимы, исчез бы
солнечный свет, в блеске которого они тонут. Поскольку они очень далеко,
то будут казаться маленькими, как камешки. Конечно, хранители Культа
говорят о миллионах Звезд, но это явное преувеличение. Миллион Звезд
просто не уместится во Вселенной - они касались бы друг друга!.
Ширин слушал Бини со все возрастающим интересом.
- В этом что-то есть, Бини. Преувеличение... именно это и случается.
Наш мозг, как вы, очевидно, знаете, не способен сразу осознать точное
число предметов, если их больше пяти; для большего числа у нас существует
понятие "много". А десяток таким же образом превращается в миллион.
Чертовски интересная мысль!
- Мне пришло в голову еще одно любопытное соображение, - продолжал
Бини. - Вы когда-нибудь задумывались над тем, как упростилась бы проблема
тяготения, если бы мы имели дело с относительно несложной системой?
Представьте себе Вселенную, в которой у планеты только одно солнце.
Планета обращалась бы по правильной эллиптической орбите, и точная природа
силы тяготения была бы очевидной и без доказательств. Астрономы такого
мира открыли бы тяготение, пожалуй, даже прежде, чем изобрели бы телескоп.
Оказалось бы достаточным простое наблюдение невооруженным глазом.
- Но была бы такая система динамически стабильна? - усомнился Ширин.
- Конечно! Это так называемый "случай двух тел". Математически это было
исследовано, но меня интересует философская сторона вопроса.
- Как приятно оперировать такими изящными абстракциями, - признал
Ширин, - вроде идеального газа или абсолютного нуля.
- Разумеется, - продолжал Бини, - беда в том, что жизнь на такой
планете была бы невозможна. Она не получала бы достаточно тепла и света,
и, если бы она вращалась, на ней была бы полная тьма половину каждых
суток, так что жизнь, первым условием существования которой является свет,
не могла бы там развиваться.
- Атон принес светильники, - перебил его Ширин, вскочив так резко, что
стул упал.
Бини осекся. Обернувшись, он улыбнулся с таким облегчением, что рот его
растянулся до ушей.
В руках Атона был десяток стержней длиной с фут и толщиной с дюйм. Он
свирепо взглянул поверх стержней на собравшихся вокруг сотрудников
обсерватории.
- Немедленно возвращайтесь на свои места! Ширин, идите сюда, помогите
мне!
Ширин подбежал к старику, и в полной тишине они принялись вставлять
стержни в самодельные металлические держатели, висевшие на стенах.
С таким видом, словно он приступал к свершению главного таинства
какого-нибудь священного ритуала, Ширин чиркнул большой неуклюжей спичкой
и, когда она, брызгая искрами, загорелась, передал ее Атону, который
поднес пламя к верхнему концу одного из стержней.
Пламя сначала тщетно лизало конец стержня, но затем неожиданная желтая
вспышка ярко осветила сосредоточенное лицо Атона. Он отвел спичку в
сторону, и в комнате раздался такой восторженный вопль, что зазвенели
стекла.
Над стержнем поднимался шестидюймовый колеблющийся язычок пламени! Один
за другим были зажжены остальные стержни, и шесть огней залили желтым
светом даже дальние углы комнаты.
Свет был тусклый, уступавший даже лучам потемневшего солнца. Пламя
металось, рождая пьяные, раскачивающиеся тени. Факелы отчаянно чадили, и в
комнате пахло, словно на кухне в неудачный для хозяйки день. Но они давали
желтый свет.
Желтый свет показался особенно приятным после того, как в небе уже
четыре часа тускнела угрюмая Бета. Даже Латимер оторвался от книги и с
удивлением смотрел на светильник.
Ширин грел руки у ближайшего огонька, не обращая внимания на то, что
кожу уже покрывал сероватый слой копоти.
- Прелестно! Прелестно! Никогда не думал, что желтый цвет так красив, -
бормотал он в восторге.
Но Теремон глядел на факелы с подозрением. Морщась от едкой вони, он
спросил:
- Что это за штуки?
- Дерево, - коротко ответил Ширин.
- Ну, нет. Они же не горят. Обуглился только конец, а пламя продолжает
вырываться из ничего.
- В этом-то вся и прелесть. Это очень эффективный механизм для
получения искусственного света. Мы изготовили их несколько сотен, но
большая часть, конечно, отнесена в Убежище. - Тут Ширин повернулся и вытер
платком почерневшие руки. - Принцип такой: берется губчатая сердцевина
тростника, высушивается и пропитывается животным жиром. Потом она
зажигается, и жир понемногу горит. Эти факелы будут гореть безостановочно
почти полчаса. Остроумно, не правда ли? Это изобретение одного из молодых
ученых Сароского университета.
Вскоре оживление в куполе угасло. Латимер поставил свой стул прямо под
факелом и, шевеля губами, продолжал монотонно читать молитвы, обращенные к
Звездам. Бини опять отошел к своим камерам, а Теремон воспользовался
возстью пополнить свои заметки для статьи, которую он собирался на
другой день написать для "Хроники". Последние два часа он занимался этим
аккуратно, старательно и, как он хорошо понимал, бесцельно.
Однако (это, видимо, заметил и Ширин, поглядывавший на него с усмешкой)
это занятие помогало ему не думать о том, что небосвод постепенно
приобретает отвратительный красновато-лиловый оттенок свежеочищенной
свеклы, - и таким образом оправдывало себя.
Воздух, казалось, стал плотнее. Сумрак, как осязаемая материя, вползал
в комнату, и танцующий круг желтого света все резче выделялся, среди
сгущающейся мглы. Пахло дымом, потрескивали факелы; кто-то осторожно, на
цыпочках обошел стол, за которым работали; время от времени кто-нибудь
сдержанно вздыхал, стараясь сохранять спокойствие в мире, уходящем в тень.
Первым услышал шум Теремон. Он даже не услышал, а смутно почувствовал
какие-то звуки, которых никто не заметил бы, если бы в куполе не стояла
мертвая тишина.
Журналист выпрямился и спрятал записную книжку. Затаив дыхание, он
прислушался, а потом, пробравшись между солароскопом и одной из камер
Бини, нехотя подошел к окну.
Тишину расколол его внезапный крик:
- Ширин!
Все бросили работу. В одну секунду психолог очутился рядом с
журналистом. Затем к ним подошел Атон. Даже Йимот 70, который примостился
на маленьком сиденье высоко в воздухе, возле окуляра громадного
солароскопа, опустил голову и поглядел вниз.
От Беты остался только тлеющий осколок, бросавший последний отчаянный
взгляд на Лагаш. Горизонт на востоке, где находился город, был поглощен
Тьмой, а дорога от Саро к обсерватории стала тускло-красной полоской, по
обе стороны которой тянулись рощицы. Отдельных деревьев уже нельзя было
различить, они слились в сплошную темную массу.
Но именно дорога приковала к себе внимание всех, потому что на ней
грозно кипела другая темная масса.
- Сумасшедшие из города! Они уже близко! - крикнул прерывающимся
голосом Атон.
- Сколько осталось до полного затмения? - спросил Ширин.
- Пятнадцать минут, но... но они будут здесь через пять.
- Неважно. Проследите, чтобы все продолжали работать. Мы их не пустим.
У этого здания стены, как у крепости. Атон, на всякий случай не спускайте
глаз с нашего незваного гостя. Теремон, идемте со мной.
Теремон выбежал из комнаты вслед за Ширином. Лестница крутой спиралью
уходила вниз, в сырой и жуткий сумрак.
Не задерживаясь ни на секунду, они по инерции успели еще спуститься
ступенек на сто, но тусклый, дрожащий желтый свет, падавший из двери
купола, исчез и со всех сторон сомкнулась густая зловещая тень.
Ширин остановился и схватился пухлой рукой за грудь. Глаза его
выкатились, а голос напоминал сухой кашель:
- Я не могу... дышать... ступайте вниз... один. Заприте все двери...
Теремон спустился на несколько ступенек и обернулся.
- Погодите! Вы можете продержаться минуту? - крикнул он.
Он и сам задыхался. Воздух набирался в легкие очень медленно и был
густ, словно патока, а при мысли, что надо одному спуститься в
таинственную Тьму, он ощутил панический страх.
Значит, все-таки темнота внушала ужас и ему.
- Стойте здесь, - сказал он. - Я сейчас вернусь.
Перескакивая через ступеньки, он помчался наверх. У него бешено
колотилось сердце - и не только от физических усилий. Он ворвался в купол
и выхватил из подставки факел. Факел вонял, дым слепил глаза, но Теремон,
радостно сжимая его в руке, уже мчался вниз по лестнице.
Когда Теремон склонился над Ширином, тот открыл глаза и застонал.
Теремон сильно встряхнул его.
- Ну, возьмите себя в руки! У нас есть свет!
Он поднял факел как выше и, поддерживая спотыкающегося психолога
под локоть, направился вниз, стараясь держаться в середине спасительного
кружка света.
В кабинеты на первом этаже еще проникал тусклый свет с улицы, и
Теремону стало легче.
- Держите, - грубо сказал он и сунул факел Ширину. - Слышите их?
Они прислушались. До них донеслись бессвязные, хриплые вопли.
Ширин был прав: обсерватория напоминала крепость. Воздвигнутое в
прошлом веке, когда безобразный неогавотский стиль достиг наивысшего
расцвета, здание ее отличалось не красотой, а прочностью и солидностью
постройки.
Окна были защищены железными решетками из толстых прутьев, глубоко
утопленных в бетонную облицовку. Каменные стены были такой толщины, что их
не могло бы сокрушить даже землетрясение, а парадная дверь представляла
собой массивную дубовую доску, обитую железом. Теремон задвинул засовы.
В другом конце коридора тихо ругался Ширин. Он показал на дверь черного
хода, замок которой был аккуратно выломан.
- Вот каким образом Латимер проник сюда, - сказал он.
- Ну, так не стойте столбом! - нетерпеливо крикнул Теремон. - Помогите
мне тащить мебель... И уберите факел от моих глаз. Этот дым меня задушит.
Говоря это, журналист с грохотом волок к двери тяжелый стол; за две
минуты он соорудил баррикаду, которой не хватало красоты и симметрии, что,
однако, с избытком компенсировалось ее массивностью.
Откуда-то издалека донесся глухой стук кулаков по парадной двери;
слышались вопли, но все это было как в полусне.
Толпой, которая бросилась сюда из Саро, руководили только стремление
разрушить обсерваторию, чтобы обрести обещанное Культом спасение души, и
безумный страх, лишавший ее рассудка. Не было времени подумать о машинах,
оружии, руководстве и даже организации. Люди бросились к обсерватории
пешком и пытались разбить дверь голыми руками.
Когда они достигли обсерватории, Бета сократилась до последней
рубиново-красной капли пламени, слабо мерцавшей над человечеством,
которому оставался только всеобъемлющий страх...
- Вернемся в купол! - простонал Теремон.
В куполе только один Йимот продолжал сидеть на своем месте, у
солароскопа. Все остальные сгрудились у фотоаппаратов. Хриплым,
напряженным голосом Бини давал последние указания.
- Пусть каждый уяснит себе... Я снимаю Бету в момент наступления
полного затмения и меняю пластинку. Каждому из вас поручается одна камера.
Вы все знаете время выдержки...
Остальные шепотом подтвердили это.
Бини провел ладонью по глазам.
- Факелы еще горят? Хотя... я и сам вижу.
Он крепко прижался к спинке стула.
- Запомните, не... не старайтесь получить хорошие снимки. Не тратьте
времени, пытаясь снять одновременно две звезды. Одной достаточно. И... и
если кто-нибудь почувствует, что с ним началось это, пусть немедленно
отойдет от камеры!
- Отведите меня к Атону. Я не вижу его, - шепнул Теремону Ширин.
Журналист откликнулся не сразу. Он уже не видел людей, а только
расплывчатые смутные тени: желтые пятна факелов над головой почти не
давали света.
- Темно, - пожаловался он.
Ширин вытянул вперед руку и сказал:
- Атон.
Он неуверенно шагнул вперед.
- Атон!
Теремон взял его за локоть.
- Погодите, я отведу вас.
Кое-как ему удалось пересечь комнату. Он зажмурил глаза, отказываясь
видеть Тьму, отказываясь верить, что им овладевает смятение. Никто не
услышал их шагов, не обратил на них никакого внимания. Ширин наткнулся на
стену.
- Атон!
Психолог почувствовал, как его коснулись дрожащие руки, и услышал
шепот:
- Это вы, Ширин?
- Атон! - сказал Ширин, стараясь дышать ровно. - Не бойтесь толпы. Она
сюда не ворвется.
Латимер, хранитель Культа, встал - его лицо искажала гримаса отчаяния.
Он дал слово, и нарушить его значило подвергнуть свою душу смертельной
опасности. Но ведь слово вырвали у него силой, он не давал его
добровольно. Вскоре появятся Звезды; он не может стоять в стороне и
позволить... И все же... слово было дано.
Лицо Бини, подставленное под последний луч Беты, казалось
темно-багровым, и Латимер, увидев, как он склонился над фотоаппаратом,
принял решение. От волнения ногти его впились в мякоть ладони.
Шатаясь из стороны в сторону, он бросился вперед. Перед ним не было
ничего, кроме теней; даже сам пол под ногами, казалось, перестал быть
материальным. А затем кто-то набросился на него, повалил и вцепился ему в
горло.
Латимер согнул ногу и изо всех сил ударил противника коленом.
- Пустите меня, или я убью вас!
Теремон вскрикнул, затем, превозмогая волны мучительной боли,
пробормотал:
- Ах, ты, подлая крыса!
Его сознание, казалось, воспринимало все сразу. Он услышал, как Бини
прохрипел: "Есть! К камерам, все!", и тут же каким-то образом осознал, что
последний луч солнечного света истончился и исчез.
Одновременно он услышал, как перехватило дыхание у Бини, как странно
вскрикнул Ширин, как оборвался чей-то истерический смешок... и как снаружи
наступила тишина, странная, мертвая тишина.
Теремон почувствовал, что разжимает руки, но и тело Латимера вдруг
обмякло и расслабилось. Заглянув в глаза хранителя Культа, он увидел в них
остекленевшую пустоту, в которой отражались желтые кружочки факелов. Он
увидел, что на губах Латимера пузырится пена, услышал тихое звериное
повизгивание.
Оцепенев от страха, он медленно приподнялся на одной руке и посмотрел
на леденящую кровь черноту в окне.
За окном сияли Звезды!
И не каких-нибудь жалких три тысячи шестьсот слабеньких звезд, видных
невооруженным глазом с Земли. Лагаш находился в центре гигантского
звездного роя. Тридцать тысяч могучих солнц сияли с потрясающим душу
великолепием, еще более холодным и устрашающим в своем жутком равнодушии,
чем жестокий ветер, пронизывавший холодный, уродливо сумрачный мир.
Теремон, шатаясь, вскочил на ноги; горло его сдавило так, что
невоз было дышать; от невыносимого ужаса все мускулы тела свело
судорогой. Он терял рассудок и знал это, а последние проблески сознания
еще мучительно сопротивлялись, тщетно пытаясь противостоять волнам черного
ужаса. Было очень страшно сходить с ума и знать, что сходишь с ума...
знать, что через какую-то минуту твое тело будет по-прежнему живым, но ты
сам, настоящий ты, исчезнешь навсегда, погрузишься в черную пучину
безумия. Ибо это был Мрак... Мрак, Холод и Смерть. Светлые стены Вселенной
рухнули, и их страшные черные обломки падали, чтобы раздавить и уничтожить
его.
Теремон споткнулся о какого-то человека, ползущего на четвереньках, и
едва не упал. Прижимая руки к сведенному судорогой горлу, Теремон
заковылял к пламени факелов, заслонившему от его безумных глаз весь
остальной мир.
- Свет! - закричал Теремон.
Где-то, как испуганный ребенок, захлебывался плачем Атон.
- Звезды... все Звезды... мы ничего не знали. Мы совсем ничего не
знали. Мы думали шесть звезд это Вселенная что-то значит для Звезд ничего
Тьма во веки веков и стены рушатся а мы не знали что мы не могли знать и
все...
Кто-то попытался схватить факел - он упал и погас. И сразу же страшное
великолепие равнодушных Звезд совсем надвинулось на людей.
А за окном на горизонте, там, где был город Саро, поднималось,
становясь все ярче, багровое зарево, но это не был свет восходящего
Солнца.
Снова пришла долгая ночь.
Айзек Азимов. Место, где много воды
Isaac Asimov. The Watery Place (1957). Пер. - А.Иорданский.
Авт.сб. "Путь марсиан". Изд. "Мир", М., 1966.
Мы никогда не побываем в далеком космосе. Мало того, на нашей планете
никогда не побывают обитатели иных миров - то есть больше никогда.
Собственно говоря, космические полеты вполне возможны, а обитатели иных
миров уже побывали на Земле. Я это знаю точно. Космические корабли,
несомненно, бороздят пространство между миллионами миров, но наших среди
них никогда не будет. Это я тоже знаю точно. И все из-за одного нелепого
недоразумения.
Сейчас я объясню подробнее.
В этом недоразумении виноват Барт Камерон, и, следовательно, вам надо
узнать, что за человек Барт Камерон. Он шериф Твин Галча, штат Айдахо, а я
его помощник. Барт Камерон - человек раздражительный, и особенно легко он
раздражается, когда ему приходится подсчитывать свой подоходный налог.
Видите ли, кроме того, что он шериф, он еще держит лавку, является
совладельцем овцеводческого ранчо, получает пенсию как инвалид войны (у
него повреждено колено) и имеет еще кое-какие доходы. Ну, и, конечно, ему
нелегко подсчитать, сколько с него причитается налога.
Все бы ничего, если бы только он позволил налоговому инспектору помочь
ему в этих подсчетах. Но Барт желает делать все сам, а в результате
становится совсем невменяемым. Когда подходит 14 апреля, лучше держаться
от него подальше.
И надо же было этому летающему блюдцу приземлиться здесь именно 14
апреля 1956 года!
Я видел, как оно приземлилось. Я сидел в кабинете шерифа, откинувшись
со стулом к стене, и глядел на звезды за окном; читать журнал мне было
лень, и я взвешивал, что делать дальше: завалиться ли спать или остаться
тут и слушать, как Камерон непрестанно ругается, в сто двадцать седьмой
раз проверяя длинные столбики цифр.
Сначала блюдце показалось мне падающей звездой. Потом светящаяся
полоска расширилась, раздвоилась и превратилась в нечто вроде вспышек
ракетного двигателя. Блюдце приземлилось уверенно и совсем бесшумно. Даже
сухой лист, падая, зашуршал бы громче. Из блюдца вышли двое.
Я лишился дара речи и окаменел. Я был не в силах произнести ни слова -
даже пальцем пошевелить не мог. Не мог даже моргнуть. Я просто продолжал
сидеть, как сидел.
А Камерон? Он и глаз не поднял.
Раздался стук в незапертую дверь. Она отворилась, и вошли двое с
летающего блюдца. Если бы я не видел, как оно приземлилось среди кустов, я
принял бы их за приезжих из большого города: темно-серые костюмы, белые
рубашки и палевые галстуки, а ботинки и шляпы черные. Сами они были
смуглые, с черными кудрявыми волосами и карими глазами. Вид у них был
очень серьезный, а ростом каждый был в пять футов десять дюймов! Они
казались похожими как две капли воды.
Черт, как я перепугался!
А Камерон только покосился на дверь, когда она отворилась, и
нахмурился. В другое время он, наверное, хохотал бы до упаду, увидев такие
костюмы в Твин Галче, но теперь он был так поглощен своим подоходным
налогом, что даже не улыбнулся.
- Чем могу быть вам полезен, ребята? - спросил он, похлопывая рукой по
бумагам, чтобы показать, как он занят.
Один из двоих выступил вперед и сказал:
- В течение долгого времени мы наблюдали за вашими сородичами.
Он старательно отчеканивал каждое слово.
- Моими сородичами? - спросил Камерон. - Нас же только двое - я и жена.
Что она такое натворила?
Тот продолжал:
- Мы выбрали для первого контакта это место потому, что оно достаточно
уединенное и спокойное. Мы знаем, что вы - здешний руководитель.
- Я шериф, если вы это имеете в виду, так что валяйте. В чем дело?
- Мы тщательно скопировали то, как вы одеваетесь, и даже вашу
внешность.
- Значит, по-вашему, я одеваюсь вот так? - Камерон только сейчас
заметил, какие на них костюмы.
- Мы хотим сказать - то, как одевается ваш господствующий общественный
класс. Кроме того, мы изучили ваш язык.
Было видно, что Камерона наконец осенило.
- Так вы, значит, иностранцы? - сказал он.
Камерон недолюбливал иностранцев, так как встречался с ними
преимущественно пока служил в армии, но он всегда старался быть
беспристрастным.
Человек с летающего блюдца сказал:
- Иностранцы? О да. Мы из того места, где много воды, - по-вашему, мы
венерианцы.
(Я едва собрался с духом, чтобы моргнуть, но тут снова оцепенел. Я же
видел летающее блюдце. Я видел, как оно приземлилось. Я не мог этому не
поверить! Эти люди - или эти существа - прилетели с Венеры!)
Но Камерон и бровью не повел. Он сказал:
- Ладно. Вы - в Соединенных Штатах Америки. Здесь у всех нас равные
права независимо от расы, вероисповедания, цвета кожи, а также
национальности. Я к вашим услугам. Чем могу вам помочь?
- Мы хотели бы, чтобы вы немедленно связались с ведущими деятелями
ваших Соединенных Штатов Америки, как вы их называете, чтобы они прибыли
сюда для совещания, имеющего целью присоединение вашего народа к нашей
великой организации.
Камерон медленно побагровел.
- Значит, присоединение нашего народа к вашей организации! А мы и так
уже члены ООН и бог весть чего еще. И я, значит, должен вытребовать сюда
президента, а? Сию минуту? В Твин Галч? Сказать ему, чтобы поторапливался?
Он поглядел на меня, как будто ожидая увидеть на моем лице улыбку. Но я
был в таком состоянии, что вышиби из-под меня стул - я бы даже упасть не
смог.
Человек с летающего блюдца ответил:
- Да, промедление нежелательно.
- А Конгресс вам тоже нужен? А Верховный суд?
- В том случае, если они могут помочь, шериф.
И тут Камерон взорвался. Он стукнул кулаком по своим бумагам и заорал:
- Так вот, вы мне помочь не можете, и мне некогда возиться со всякими
остряками, которым взбредет в голову явиться сюда, да еще к тому же
иностранцами. И если вы сейчас же не уберетесь отсюда, то я засажу вас за
нарушение общественного порядка и никогда не выпущу!
- Вы хотите, чтобы мы уехали? - спросил человек с Венеры.
- И сейчас же! Проваливайте туда, откуда приехали, и не возвращайтесь!
Я не желаю вас здесь видеть, и никто вас здесь видеть не желает.
Те двое переглянулись - их лица как-то странно подергались. Потом тот,
кто говорил до этого, произнес:
- Я вижу в вашем мозгу, что вы в самом деле желаете, и очень сильно,
чтобы вас оставили в покое. Мы не навязываем себя и свою организацию тем,
кто не хочет иметь дела с нами или с ней. Мы не хотим вторгаться к вам
насильно, и мы улетим. Мы больше не вернемся. Мы окружим ваш мир
предостерегающими сигналами. Здесь больше никто не побывает, а вы никогда
не сможете, покинуть свою планету.
Камерон сказал:
- Послушайте, мистер, мне эта болтовня надоела. Считаю до трех...
Они повернулись и вышли. А я-то знал, что все их слова - чистая правда.
Понимаете, я-то слушал их, а Камерон - нет, потому что он все время думал
о своем подоходном налоге, а я как будто слышал, о чем они думали. Я знал,
что вокруг Земли будет устроено что-то вроде загородки и мы будем заперты
внутри и не сможем выйти, и никто не сможет войти. Я знал, что так и
будет.
И, как только они вышли, ко мне вернулся голос - слишком поздно! Я
завопил:
- Камерон, ради бога, они же из космоса! Зачем ты их выгнал?
- Из космоса? - он уставился на меня.
- Смотри! - крикнул я. Не знаю, как мне это удалось - он на двадцать
пять фунтов тяжелее меня, - но я схватил его за шиворот и подтащил к окну,
так что у него на рубашке отлетели все пуговицы до единой.
От удивления он даже не сопротивлялся, а когда опомнился и хотел было
сбить меня с ног, то заметил, что происходит за окном, и тут уж захватило
дух у него.
Эти двое садились в летающее блюдце. Блюдце стояло там же, большое,
круглое, сверкающее и мощное. Потом оно взлетело. Оно поднялось легко, как
перышко. Одна его сторона засветилась красновато-оранжевым сиянием,
которое становилось все ярче, а сам корабль - все меньше, пока снова не
превратился в падающую звезду, медленно погасшую вдали.
И тут я сказал:
- Шериф, зачем ты их прогнал? Им действительно надо было встретиться с
президентом. Теперь они уже больше не вернутся.
Камерон ответил:
- Я думал, они иностранцы. Сказали же они, что выучили наш язык. И
говорили они как-то чудно.
- Ах, вот как. Иностранцы!
- Они же так и сказали, что иностранцы, а сами похожи на итальянцев.
Ну, я и подумал, что они итальянцы.
- Почему итальянцы? Они же сказали, что они венерианцы. Я слышал - они
так и сказали.
- Венерианцы? - он выпучил глаза.
- Да, они это сказали. Они сказали, что прибыли из места, где много
воды. А на Венере воды очень много.
Понимаете, это было просто недоразумение, дурацкая ошибка, какую может
сделать каждый. Только теперь люди Земли никогда не полетят в космос, мы
никогда не доберемся даже до Луны, и у нас больше не побывает ни одного
венерианца. А все из-за этого осла Камерона с его подоходным налогом!
Ведь он прошептал:
- Венерианцы! А когда они заговорили про это место, где много воды, я
решил, что они венецианцы!
Айзек Азимов. Мечты - личное дело каждого
Isaac Asimov. Dreaming is a Private Thing (1957). Пер. - И.Гурова.
Авт.сб. "Путь марсиан". Изд. "Мир", М., 1966.
Джесс Уэйл оторвался от бумаг на своем письменном столе. Его сухощавая
старческая фигура, орлиный нос, глубоко посаженные сумрачные глаза и
буйная белоснежная шевелюра успели стать своего рода фирменной маркой
всемирно известной акционерной компании "Грезы".
Он спросил:
- Мальчуган уже пришел, Джо?
Джо Дули был невысок ростом и коренаст. К его влажной губе ласково
прилипла сигара. Теперь он вынул ее изо рта и кивнул.
- И родители тоже. Напугались, понятное дело.
- А вы не ошиблись, Джо? Я ведь занят, - Уэйл взглянул на часы. - В два
часа у меня чиновник из министерства.
- Вернее верного, мистер Уэйл, - горячо заявил Джо, и его лицо выразило
такую убежденность, что даже толстые щеки задергались. - Я же вам говорил,
что высмотрел мальчишку, когда он играл в баскетбол на школьном дворе.
Видели бы его! Мазила, одно слово. Чуть мяч попадал к нему, так свои же
торопились его отобрать, а малыш все равно держался звезда-звездой.
Понимаете? Тут-то я и взял его на заметку.
- А вы с ним поговорили?
- Ну, а как же! Я подошел к нему, когда они завтракали. Вы же меня
знаете, мистер Уэйл, - Дули возбужденно взмахнул сигарой, но успел
подхватить в ладонь слетевший пепел. - "Малыш", - сказал я...
- Так из него сделать мечтателя?
- Я сказал: "Малыш, я сейчас прямо из Африки и..."
- Хорошо, - Уэйл поднял ладонь. - Вашего мнения для меня достаточно. Не
могу понять, как это у вас получается, но если я знаю, что мальчик выбран
вами, я всегда готов рискнуть. Позовите его.
Мальчик вошел в сопровождении родителей. Дули пододвинув им стулья, а
Уэйл встал и обменялся с вошедшими любезным рукопожатием. Мальчику он
улыбнулся так, что каждая его морщина начала лучиться добродушием.
- Ты ведь Томми Слуцкий?
Томми молча кивнул. Для своих десяти лет он выглядел, пожалуй, слишком
щуплым. Темные волосы были прилизаны с неубедительной аккуратностью, а
рожица сияла неестественной чистотой.
- Ты ведь послушный мальчик?
Мать Томми расплылась в улыбке и с материнской нежностью погладила сына
по голове (выражение тревоги на лице мальчугана при этом - нисколько не
смягчилось).
- Он очень послушный и очень хороший мальчик, - сказала она.
Уэйл пропустил это сомнительное утверждение мимо ушей.
- Скажи мне, Томми, - начал он, протягивая леденец, который после
некоторых колебаний был все-таки принят, - ты когда-нибудь слушал грезы?
- Случалось, - сказал Томми тонким фальцетом.
Мистер Слуцкий, один из тех широкоплечих, толстопалых чернорабочих,
которые в посрамление евгенике оказываются порой отцами мечтателей,
откашлялся и пояснил:
- Мы иногда брали для малыша напрокат парочку-другую грез. Настоящих,
старинных.
Уэйл кивнул и опять обратился к мальчику:
- А они тебе нравятся, Томми?
- Чепухи в них много.
- Ты ведь для себя придумываешь куда лучше, правда?
Ухмылка, расползшаяся по ребячьей рожице, смягчила неестественность
прилизанных волос и чисто вымытых щек и носа.
Уэйл мягко продолжал:
- А ты не хочешь помечтать для меня?
- Да не-ет, - смущенно ответил Томми.
- Это же не трудно, это совсем легко... Джо!
Дули отодвинул ширму и подкатил к ним грезограф.
Мальчик в недоумении уставился на аппарат.
Уэйл взял шлем и поднес его к лицу мальчика.
- Ты знаешь, что это такое?
- Нет, - попятившись, ответил Томми.
- Это мысленница. Мы называем ее так потому, что люди в нее думают.
Надень ее на голову и думай, о чем хочешь.
- И что тогда будет?
- Ничего не будет. Это даже довольно приятно.
- Нет, - сказал Томми. - Лучше не надо.
Его мать поспешно нагнулась к нему.
- Это не больно, Томми. Делай, что тебе говорят, - истолковать ее тон
было нетрудно.
Томми весь напрягся, и секунду казалось, что он вот-вот заплачет. Уэйл
надел на него мысленницу.
Сделал он это очень бережно и осторожно и с полминуты молчал, давая
мальчику время убедиться, что ничего страшного не произошло, и свыкнуться
с ласкающим прикосновением фибрилл к швам его черепа (сквозь кожу они
проникали совершенно безболезненно), а главное, с легким жужжанием
меняющегося вихревого поля.
Наконец он сказал:
- А теперь ты для нас подумаешь?
- О чем? - из-под шлема были видны только нос и рот мальчика.
- О чем хочешь. Ну, скажем, уроки в школе окончились, и ты можешь
делать все, что пожелаешь.
Мальчик немного подумал, а потом возбужденно спросил:
- мне полетать на стратолете?
- Конечно! Сколько угодно. Значит, ты летишь на стратолете. Вот он
стартует. - Уэйл сделал незаметный знак, и Дули включил замораживатель.
Сеанс продолжался только пять минут, а потом Дули проводил мальчика и
его мать в приемную. Томми был несколько растерян, но в остальном
перенесенное испытание никак на него не подействовало.
Когда они вышли, Уэйл повернулся к отцу семейства.
- Так вот, мистер Слуцкий, если проба окажется удачной, мы готовы
выплачивать вам пятьсот долларов ежегодно, пока Томми не кончит школу.
Взамен мы попросим только о следующем: чтобы он каждую неделю проводил
один час в нашем специальном училище.
- Мне надо будет подписать какую-нибудь бумагу? - хриплым голосом
спросил Слуцкий.
- Разумеется. Ведь это деловое соглашение, мистер Слуцкий.
- Уж и не знаю, что вам ответить. Я слыхал, что мечтателя отыскать не
так-то просто.
- Безусловно, безусловно. Но ведь ваш сын, мистер Слуцкий, еще не
мечтатель. И не известно, станет ли он мечтателем. Пятьсот долларов в год
для нас - ставка в лотерее. А для вас они верный выигрыш. Когда Томми
окончит школу, может оказаться, что он вовсе не мечтатель, но вы на этом
ничего не потеряете. Наоборот, получите примерно четыре тысячи долларов.
Ну, а если он все-таки станет мечтателем, он будет неплохо зарабатывать, и
уж тогда вы будете в полном выигрыше.
- Ему же надо будет пройти специальное обучение?
- Само собой разумеется, и оно крайне сложной Но об этом мы поговорим,
когда он кончит школу. Тогда в течение двух лет мы его окончательно
вытренируем. Положитесь на меня, мистер Слуцкий.
- А вы гарантируете это специальное обучение?
Уэйл, который уже пододвинул контракт к Слуцкому и протягивал ему ручку
колпачком вперед, усмехнулся, положил ручку и сказал:
- Нет, не гарантируем. Это невоз, так как мы не знаем,
действительно ли у него есть талант. Однако ежегодные пятьсот долларов
останутся у вас.
Слуцкий подумал и покачал головой.
- Я вам честно скажу, мистер Уэйл... Когда ваш агент договорился, что
мы придем к вам, я позвонил в "Сны наяву". Они сказали, что у них обучение
гарантируется.
Уэйл вздохнул.
- Мистер Слуцкий, не в моих правилах критиковать конкурента. Если они
сказали, что гарантируют обучение, значит, они это условие выполнят,
однако никакое обучение не сделает из вашего сына мечтателя, если у него
нет настоящего таланта. А подвергнуть обыкновенного мальчика специальной
тренировке - значит погубить его. Мечтателя из него сделать невоз,
даю вам слово. Но и нормальным человеком он тоже не останется. Не рискуйте
так судьбой вашего сына. Компания "Грезы" будет с вами совершенно
откровенна. Если он может стать мечтателем, мы сделаем его мечтателем.
Если же нет, мы вернем его вам таким, каким он пришел к нам, и скажем:
"Пусть он приобретет какую-нибудь обычную специальность". При этом
здоровью вашего сына ничто не угрожает, и в конечном счете так будет лучше
для него. Послушайте меня, мистер Слуцкий, - у меня есть сыновья, дочери,
внуки, и я знаю, о чем говорю, - так вот: я и за миллион долларов не
позволил бы моему ребенку начать грезить, если бы он не был к этому
подготовлен. И за миллион!
Слуцкий вытер рот ладонью и потянулся за ручкой.
- Что тут сказано-то?
- Это просто расписка. Мы выплачиваем вам немедленно сто долларов
наличными. Без каких-либо обязательств для обеих сторон. Мы рассмотрим
мечты мальчика. Если нам покажется, что у него есть задатки, мы дадим вам
знать и приготовим контракт на пятьсот долларов в год. Положитесь на меня,
мистер Слуцкий, и не беспокойтесь. Вы не пожалеете.
Слуцкий подписал.
Оставшись один, Уэйл надел на голову размораживатель и внимательно
впитал мечты мальчика. Эта была типичная детская фантазия. "Я" находилось
в кабине управления, представлявшей собой смесь образов, почерпнутых из
приключенческих кинокниг, которыми еще пользовались те, у кого не было
времени, желания или денег, чтобы заменить их цилиндриками грез.
Когда мистер Уэйл снял размораживатель, он увидел перед собой Дули.
- Ну, как он, по-вашему, мистер Уэйл? - спросил Дули с любопытством и
гордостью первооткрывателя.
- Может быть, из него и выйдет толк, Джо. Может быть. У него есть
обертоны, а для десятилетнего мальчишки, не знающего даже самых
элементарных приемов, это уже немало. Когда самолет пробивался через
облака, возникло совершенно четкое ощущение подушек. И пахло крахмальными
простынями - забавная деталь. Им стоит заняться, Джо.
- Отлично!
- Но вот что, Джо: нам нужно бы отыскивать их еще раньше. А почему бы и
нет? Придет день, Джо, когда каждого младенца будут испытывать в первый же
день его жизни. Несомненно, в мозгу должно существовать какое-то отличие,
необходимо только установить, в чем именно оно заключается. Тогда мы
сможем отбирать мечтателей на самом раннем этапе.
- Черт побери, мистер Уэйл, - обиженно сказал Джо. - Значит, я-то
останусь без работы?
- Вам еще рано об этом беспокоиться, Джо, - засмеялся Уэйл. - На нашем
веку этого не случится. И уж во всяком случае, на моем. Нам еще много лет
будут необходимы хорошие разведчики талантов, вроде вас. Продолжайте
искать на школьных площадках и на улицах, - узловатые пальцы Уэйла
дружески легли на плечо Дули, - и отыщите нам еще парочку-другую Хиллари и
Яновых. И тогда мы оставим "Сны наяву" далеко за флагом... Ну, а теперь
идите. Я хотел бы перекусить до двух часов. Министерство, Джо,
министерство! - и он многозначительно подмигнул.
Посетитель, который явился к Джессу Уэйлу в два часа, оказался
белобрысым молодым человеком в очках, с румяными щеками и проникновенным
выражением лица, свидетельствовавшим о том, что он придает своей миссии
огромное значение. Он предъявил удостоверение, из которого следовало, что
перед Уэйлом - Джон Дж.Бэрн, уполномоченный Министерства наук и искусств.
- Здравствуйте, мистер Бэрн, - сказал Уэйл. - Чем могу быть полезен?
- Мы здесь одни? - спросил уполномоченный неожиданно густым баритоном.
- Совершенно одни.
- В таком случае с вашего разрешения я хотел бы, чтобы вы впитали вот
это, - он протянул Уэйлу потертый цилиндрик, брезгливо держа его двумя
пальцами.
Уэйл взял цилиндрик, осмотрел его со всех сторон, взвесил в руке и
сказал с улыбкой, обнажившей все его фальшивые зубы:
- Во всяком случае, это не продукция компании "Грезы", мистер Бэрн.
- Я этого и не предполагал, - ответил уполномоченный. - Но все-таки мне
хотелось бы, чтобы вы это впитали. Впрочем, на вашем месте я поставил бы
аппарат на автоматическое отключение через минуту, не больше.
- Больше вытерпеть невоз? - Уэйл подтянул приемник к своему столу
и вставил цилиндрик в размораживатель, однако тут же вытащил его, протер
оба конца носовым платком и попробовал еще раз. - Скверный контакт, -
заметил он. - Любительская работа.
Уэйл нахлобучил мягкий размораживающий шлем, поправил височные контакты
и установил стрелку автоматического отключателя. Затем откинулся на спинку
кресла, скрестил руки на груди и приступил к впитыванию. Пальцы его
напряглись и впились в лацканы пиджака.
Едва автоматический выключатель прервал впитывание, Уэйл снял
размораживатель и сказал с заметным раздражением:
- Грубоватая вещичка. К счастью, я уже стар и подобные вещи на меня не
действуют.
Бэрн сухо ответил:
- Это еще не самое худшее, что нам попадалось. А увлечение ими растет.
Уэйл пожал плечами.
- Порнографические грезы. Я полагаю, их появления следовало ожидать.
- Следовало или не следовало, но они представляют собой смертельную
угрозу для нравственного духа нации, - возразил уполномоченный
министерства.
- Нравственный дух, - заметил Уэйл, - штука необыкновенно живучая. А
эротика в той или иной форме существовала во все века.
- Но не в подобной, сэр! Непосредственная стимуляция от сознания к
сознанию гораздо эффективнее грязных анекдотов или непристойных рисунков,
воздействие которых несколько ослабляется в процессе восприятия через
органы чувств.
Это было неоспоримо, и Уэйл только спросил:
- Так чего же вы хотите от меня?
- Не могли бы вы подсказать нам, каково происхождение этого цилиндрика?
- Мистер Бэрн, я не полицейский!
- Что вы, что вы! Я вовсе не прошу вас делать за нас нашу работу.
Министерство вполне способно проводить собственные расследования. Я только
спрашиваю ваше мнение как специалиста. Вы сказали, что это не продукция
вашей компании. Так чья же это продукция?
- Во всяком случае, не какой-либо солидной фирмы, изготовляющей грезы,
за это я могу поручиться. Слишком скверно сделано.
- Воз, нарочно. Для маскировки.
- И это не произведение профессионального мечтателя.
- Вы уверены, мистер Уэйл? А не могут профессиональные мечтатели
работать и на какое-нибудь тайное предприятие - ради денег... или просто
для собственного удовольствия?
- Отчего же? Но во всяком случае, этот цилиндрик - не их работа. Полное
отсутствие обертонов. Никакой объемности. Правда, для такого произведения
обертоны и не нужны.
- А что такое обертоны?
- Следовательно, вы не увлекаетесь грезами? - мягко усмехнулся Уэйл.
- Я предпочитаю музыку, - ответил Бэрн, тщетно пытаясь не выглядеть
самодовольным снобом.
- Это тоже неплохо, - снисходительно заметил Уэйл. - Но в таком случае
мне будет труднее объяснить вам сущность обертонов. Даже любители грез не
смогли бы сказать вам толком, что это такое. И все-таки они сразу
чувствуют, что греза никуда не годится, если ей не хватает обертонов.
Видите ли, когда опытный мечтатель погружается в транс, он ведь не
придумывает сюжетов, какие были в ходу в старом телевидении и кинокнигах.
Его греза слагается из ряда" отдельных видений, и каждое поддается
нескольким толкованиям. Если исследовать их внимательно, найти
пять-шесть таких толкований. При простом впитывании заметить их трудно, но
они выявляются при тщательном анализе. Поверьте, мои психологи часами
занимаются только этим. И все обертоны, все различные смыслы сливаются в
единую массу управляемой эмоции. А без них греза была бы плоской и
пресной. Скажем, сегодня утром я пробовал десятилетнего мальчика. У него,
несомненно, есть задатки. Облако для него не просто облако, но и подушка.
А наделенное сенсуальными свойствами обоих этих предметов, облако
становится чем-то большим. Конечно, греза этого мальчика еще крайне
примитивна. Но когда он окончит школу, он пройдет специальны" курс и
тренировку. Он будет подвергнут ощущениям всех родов. Он накопит опыт. Он
будет изучать и анализировать классические грезы прошлого. Он научится
контролировать и направлять свои мечты, хотя я всегда утверждаю, что
хороший мечтатель, когда он импровизирует...
Уэйл внезапно умолк и после паузы продолжал уже спокойнее:
- Простите, я несколько увлекся. Собственно говоря, я хотел объяснить
вам, что у каждого профессионального мечтателя существует свой тип
обертонов, который ему не удалось бы скрыть. Для специалиста это словно
его подпись на грезе. И мне, мистер Бэрн, известны все эти подписи. Ну, а
порнография, которую вы мне принесли, вообще лишена обертонов. Это
произведение обыкновенного человека. Может быть, он и не лишен
способностей, но думать он умеет не больше, чем вы и я.
- Очень многие люди умеют думать, мистер Уэйл, - возразил Бэрн,
краснея. - Даже если они и не создают грез.
- Ах, право же! - Уэйл взмахнул рукой. - Не сердитесь на старика. Я
сказал "думать" не в смысле "мыслить", а в смысле "грезить". Мы все
немножко умеем грезить, как все немножко умеем бегать. Но сумеем ли мы с
вами пробежать милю за четыре минуты? Мы с вами умеем говорить, но ведь
это же еще не делает нас составителями толковых словарей? Вот, например,
когда я думаю о бифштексе, в моем сознании возникает просто слово. Разве
что мелькнет образ сочного бифштекса на тарелке. Воз, у вас образное
восприятие развито больше и вы успеете увидеть и поджаристую корочку, и
лук, и румяный картофель. Воз. Ну, а настоящий мечтатель... Он и
видит бифштекс, и обоняет его, и ощущает его вкус и все, что с ним
связано, - даже жаровню, даже приятное чувство в желудке, и то, как нож
разрезает мясо, и еще сотни всяких подробностей, причем все сразу.
Предельно сенсуальное восприятие. Предельно. Ни вы, ни я на это не
способны.
- Ну, так! - сказал Бэрн. - Значит, тут мы имеем дело не с
произведением профессионального мечтателя. Во всяком случае, это уже
что-то, - он спрятал цилиндрик во внутренний карман пиджака. - Надеюсь, мы
можем рассчитывать на вашу всемерную помощь, когда примем меры для
прекращения подобного тайного производства?
- Разумеется, мистер Бэрн. От всей души.
- Будем надеяться, - сказал Бэрн тоном человека, сознающего свою
власть. - Конечно, не мне решать, какие именно меры будут приняты, но
подобные штучки, - он похлопал себя по карману, где лежал цилиндрик, -
невольно наводят на мысль, что следовало бы ввести действительно строгую
цензуру на грезы.
Бэрн встал.
- До свидания, мистер Уэйл.
- До свидания, мистер Бэрн. Я всегда надеюсь на лучшее.
Фрэнсис Беленджер влетел в кабинет Джесса Уэйла, как всегда, в страшном
ажиотаже. Его рыжие волосы стояли дыбом, а лицо лоснилось от пота и
волнения. Но он тут же замер на месте. Уэйл сидел, уткнувшись головой в
сложенные на столе руки, так что виден был только его седой затылок.
Беленджер судорожно выговорил:
- Что с вами, шеф?
Уэйл поднял голову.
- Это вы, Фрэнк?
- Что случилось, шеф? Вы больны?
- В моем возрасте все больны, но я еще держусь на ногах. Пошатываюсь,
но держусь. У меня был уполномоченный из министерства.
- Что ему понадобилось?
- Грозил цензурой. Он принес образчик того, что ходит по рукам. Дешевые
грезы для пьяных оргий.
- Ах ты черт! - с чувством сказал Беленджер.
- Беда в том, что опасения за нравственность - отличный предлог для
разворачивания широкой кампании. Они будут бить и правых и виноватых. А по
правде говоря, Фрэнк, и наша позиция уязвима.
- Как же так? Уж наша продукция абсолютно целомудренна. Приключения и
романтические страсти.
Уэйл выпятил нижнюю губу и наморщил лоб.
- Друг перед другом, Фрэнк, нам незачем притворяться. Целомудренна? Все
зависит от точки зрения. Конечно, то, что я скажу, не для широкой публики,
но мы-то с вами знаем, Фрэнк, что в каждой грезе есть свои фрейдистские
ассоциации. От этого никуда не уйдешь.
- Ну, конечно, если их специально выискивать! Скажем, психиатр...
- И средний человек тоже. Обычный потребитель не знает про эту
подоплеку и, воз, не сумеет отличить фаллический символ от символа
материнства, даже если ему прямо на них указать. И все-таки его
подсознание знает. Успех многих грез и объясняется именно этими
подсознательными ассоциациями.
- Ну, допустим. И что же намерено предпринять правительство? Будет
оздоровлять подсознание?
- То-то и плохо. Я не знаю, что они предпримут. У нас есть только один
козырь, на который я в основном и возлагаю все надежды: публика любит
грезы и не захочет их лишиться... Ну, оставим это. Зачем вы пришли? У вас
ведь, вероятно, есть ко мне какое-то дело?
Беленджер бросил на стол перед Уэйлом маленький, похожий на трубочку
предмет и заправил поглубже в брюки выбившуюся рубашку.
Уэйл снял блестящую пластмассовую обертку и вынул цилиндрик. На одном
конце свивалась в вычурную спираль нежно-голубая надпись: "По гималайской
тропе". Рядом стоял фирменный знак "Снов наяву".
- Продукция Конкурента. - Уэйл произнес эти слова так, словно каждое
начиналось с большой буквы, и его губы иронически искривились. - Эта греза
еще не поступала в широкую продажу. Где вы ее раздобыли, Фрэнк?
- Неважно. Мне нужно только, чтобы вы ее впитали.
- Сегодня всем почему-то нужно, чтобы я впитывал грезы, - вздохнул
Уэйл. - Фрэнк, а это не порнография?
- Разумеется, в ней имеются ваши любимые фрейдистские символы, -
язвительно сказал Беленджер. - Горные пики, например. Надеюсь, вам они не
опасны.
- Я старик. Для меня они уже много лет не опасны, но та греза была
выполнена до того скверно, что было просто мучительно... Ну, ладно,
посмотрим, что тут у вас.
Уэйл снова пододвинул к себе аппарат и надел размораживатель на виски.
На этот раз он просидел, откинувшись в кресле, больше четверти часа, так
что Фрэнсис Беленджер успел торопливо выкурить две папиросы.
Когда Уэйл наконец снял шлем и замигал, привыкая к дневному свету,
Беленджер спросил:
- Ну, что скажете, шеф?
Уэйл наморщил лоб.
- Не для меня. Слишком много повторений. При такой конкуренции компания
"Грезы" может еще долго жить спокойно.
- Вот тут-то вы и ошибаетесь, шеф. Такая продукция обеспечит "Снам
наяву" победу. Нам необходимо что-то предпринять!
- Послушайте, Фрэнк...
- Нет, вы послушайте! За этим - будущее!
- За этим? - Уэйл с добродушно-недоверчивой усмешкой посмотрел на
цилиндрик. - Сделано по-любительски. Множество повторений. Обертоны
грубоваты. У снега - четкий привкус лимонного шербета! Ну, кто теперь
чувствует в снегу лимонный шербет, Фрэнк? В старину - другое дело. Еще лет
двадцать назад. Когда Лаймен Хэррисон создал свои "Снежные симфонии" для
продажи на юге, это было великолепной находкой. Шербет, и леденцовые
вершины гор, и катание на санках с утесов, глазированных шоколадом.
Дешевка, Фрэнк. В наши дни это не годится.
- Все дело в том, шеф, - возразил Беленджер, - что вы отстали от
времени. Я должен поговорить с вами откровенно. Когда вы основали грезовое
предприятие, скупили основные патенты и начали производство грез, они были
предметом роскоши. Сбыт был узкий и индивидуализированный. Вы могли
позволить себе выпускать специализированные грезы и продавать их по
высокой цене.
- Знаю, - ответил Уэйл. - И мы продолжаем это делать. Но, кроме того,
мы открыли прокат грез для широкого потребителя.
- Да, но этого мало. О, конечно, наши грезы сделаны тонко. Их
впитывать множество раз. И даже при десятом впитывании обнаруживаешь
что-то новое и опять получаешь удовольствие. Но много ли есть подлинных
знатоков? И еще одно. Наша продукция крайне индивидуализирована. Все в
первом лице.
- И что же?
- А то, что "Сны наяву" открывают грезотеатры. Они уже открыли один в
Нашвилле на триста кабинок. Клиент входит, садится в кресло, надевает
размораживатель и получает свою грезу. Ту же, что и все остальные вокруг.
- Я слышал об этом, Фрэнк. Ничего нового. Такие попытки уже не раз
оканчивались неудачей. То же будет и теперь. Хотите знать почему? Потому
что мечты - это личное дело каждого. Неужели вам будет приятно, если ваш
сосед узнает, о чем вы грезите? Кроме того, в грезотеатре сеансы должны
начинаться по расписанию, не так ли? И, значит, мечтающему придется
грезить не тогда, когда он хочет, а когда назначит директор театра.
Наконец, греза, которая нравится одному, не понравится другому. Я вам
гарантирую, что из трехсот посетителей этих кабинок сто пятьдесят
останутся недовольны. А в этом случае они больше туда не пойдут.
Беленджер медленно закатал рукава рубашки и расстегнул воротничок.
- Шеф! - сказал он. - Вы говорите наобум. Какой смысл доказывать, что
они потерпят неудачу, когда они уже имеют успех? Я узнал сегодня, что "Сны
наяву" нащупывают почву, чтобы открыть в Сент-Луисе театр на тысячу
кабинок. Привыкнуть грезить на людях нетрудно, если все вокруг грезят о
том же. И публика легко привыкнет мечтать в указанном месте и в указанный
час, если это дешево и удобно. Черт побери, шеф. Это же форма общения.
Влюбленная парочка идет в грезотеатр и поглощает какую-нибудь
романтическую пошлятину со стереотипными обертонами и избитыми
положениями, и все-таки они выйдут из кабинок, шагая по звездам. Ведь они
грезили одинаково. Они испытали одинаковые слащавые сантименты. Они... они
настроены на один лад, шеф. И, уж конечно, они снова пойдут в грезотеатр и
приведут своих друзей.
- А если греза им не понравится?
- В том-то и соль! В том-то все и дело! Она им не может не понравиться.
Когда вы готовите утонченные грезы Хиллари с отражениями в отражениях
отражений, с хитрейшими поворотами на третьем уровне обертонов, с тонким
переходом значений и всеми прочими приемами, которыми мы так гордимся,
конечно, подобная вещь оказывается рассчитанной на любителя. Утонченные
грезы для утонченного вкуса. А "Сны наяву" выпускают простенькую продукцию
в третьем лице, так что она годится и для мужчин и для женщин. Вроде той,
которую вы только что впитали. Простенькие, повторяющиеся, пошловатые. Они
рассчитаны на самое примитивное восприятие. Может быть, горячих
поклонников у них не будет, но и отвращения они ни у кого не вызовут.
Уэйл долго молчал, и Беленджер не сводил с него испытующего взгляда.
Затем Уэйл сказал:
- Фрэнк, я начал с качественной продукции и менять ничего не буду.
Воз, вы правы. Воз, за грезотеатрами будущее. В таком случае мы
их тоже откроем, но будем показывать хорошие вещи. Может быть, "Сны наяву"
недооценивают широкую публику. Не будем торопиться и впадать в панику. Я
всегда исходил из теории, что качественная продукция обязательно находит
сбыт. И, как это ни удивительно, мальчик мой, иногда весьма широкий сбыт.
- Шеф... - начал Беленджер, но тут же умолк, так как раздалось жужжание
внутреннего телефона.
- В чем дело, Рут? - спросил Уэйл.
- Мистер Хиллари, сэр, - раздался голос секретарши. - Он хочет
немедленно увидеться с вами. Он говорит, что дело не терпит
отлагательства.
- Хиллари? - в голосе Уэйла прозвучало испуганное недоумение. -
Подождите пять минут, Рут, потом пошлите его сюда.
Уэйл повернулся к Беленджеру.
- Этот день, Фрэнк, я никак не могу назвать удачным. Место мечтателя -
дома, у его мысленницы. А Хиллари - наш лучший мечтатель, и, значит, ему
больше чем кому-нибудь другому следует быть дома. Как по-вашему, что
произошло?
Беленджер, все еще терзаемый мрачными мыслями о "Снах наяву" и
грезотеатрах, в ответ буркнул только:
- Позовите его сюда и все узнаете.
- Немного погодя. Скажите, какова его последняя греза? Я не ознакомился
с той, которая вышла на прошлой неделе.
Беленджер наконец очнулся. Он сморщил нос.
- Так себе.
- А почему?
- Слишком рваная. До бессвязности. Я ничего не имею против резких
переходов, придающих остроту, но ведь должна же быть хоть какая-то связь,
пусть и на самом глубоком уровне.
- Никуда не годится?
- У Хиллари таких не бывает. Но потребовался значительный монтаж. Мы
довольно много выбросили и вставили старые куски - из тех, что он иногда
нам присылает. Ну, из разобщенных образов. Получилась, конечно, не
первоклассная греза, но вполне терпимая.
- И вы ему об этом сказали, Фрэнк?
- Да что я, псих, шеф? Что я, по-вашему, способен попрекнуть мечтателя
качеством?
Но тут дверь открылась и хорошенькая секретарша Уэйла с улыбкой
впустила в кабинет Шермана Хиллари.
Шерману Хиллари был тридцать один год, и даже самый ненаблюдательный
человек сразу же распознал бы в нем мечтателя. Он не носил очков, но
взгляд его был растерянным, как у очень близоруких людей, когда они
снимают очки, или у тех, кто не привык вглядываться в окружающий мир. Он
был среднего роста, но очень худ, его черные волосы давно следовало бы
подстричь, подбородок казался слишком узким, а кожа - чересчур бледной. Он
был чем-то очень расстроен.
- Здравствуйте, мистер Уэйл, - невнятно пробормотал Хиллари и неловко
кивнул в сторону Беленджера.
- Шерман, мальчик мой, - приветливо заговорил Уэйл. - Вы прекрасно
выглядите. Что случилось? Греза никак толком не стряпается? И вас это
волнует? Ну, садитесь, садитесь же!
Мечтатель сел - на краешек стула, крепко сжав колено, словно собирался
вскочить по первому приказу. Он сказал:
- Я пришел сообщить вам, мистер Уэйл, что я ухожу.
- Уходите?
- Я не хочу больше грезить, мистер Уэйл.
Старое лицо Уэйла вдруг стало совсем дряхлым - впервые за этот день.
- Почему же, Шерман?
Губы мечтателя задергались. Он заговорил торопливо:
- Потому что я не живу, мистер Уэйл. Все проходит мимо меня. Сначала
было не так. Это было даже почти развлечением. Я грезил по вечерам или в
свободные дни, когда мне хотелось. Ну, и в любое другое время. А когда не
хотелось - не грезил. Но теперь-то, мистер Уэйл, я уже старый
профессионал. Вы мне говорили, что я один из лучших в нашем деле и
грезопромышленность ждет от меня новых оттенков, новых вариантов прежних
находок, вроде порхающих фантазий или двойной пародии.
- И лучше вас действительно нет никого, Шерман, - сказал Уэйл. - Ваша
миниатюрка, где вы дирижируете оркестром, продолжает расходиться вот уже
десятый год.
- Ну и хорошо, мистер Уэйл. Я принес свою пользу. А теперь дошло до
того, что я не могу выйти из дому. Я совсем не вижу жены. Моя дочка даже
не узнает меня. На той неделе мы пошли в гости - Сара меня заставила, и я
совсем этого не помню. Сара говорит, что я целый вечер сидел на кушетке,
глядел прямо перед собой и что-то бормотал. Она говорит, что все на меня
косились. Она проплакала всю ночь. Я устал от этого, мистер Уэйл. Я хочу
быть нормальным человеком и жить в реальном мире. Я обещал Саре, что уйду,
и я уйду. И прощайте, мистер Уэйл, - Хиллари встал и неловким движением
протянул руку Уэйлу.
Уэйл мягко отвел ее.
- Если вы хотите уйти, Шерман, вы, конечно, уйдете. Но окажите
любезность старику, выслушайте меня.
- Я не передумаю, - сказал Хиллари.
- Я и не собираюсь вас уговаривать. Я только хочу вам кое-что
объяснить. Я старик и занимался этим делом, когда вы еще не родились, и,
естественно, люблю порассуждать о нем. Ну, так доставьте мне это
удовольствие, Шерман. Прошу вас.
Хиллари сел. Прикусив нижнюю губу, он угрюмо рассматривал свои ногти.
Уэйл сказал:
- А вы знаете, что такое мечтатель, Шерман? Вы знаете, чем он является
для обычных людей? Вы знаете, каково быть такими, как я, как Фрэнк, как
ваша жена Сара? Жить с ущербным сознанием, которое не способно воображать,
лепить мысли? У обычных людей, вроде меня, порой возникает потребность
бежать от этой нашей жизни. Но мы не можем этого сделать. Нам нужна
помощь. В старину для этого служили книги, спектакли, радио, кино,
телевидение. Они давали нам иллюзии, но важно было даже не это. Важно было
то, что на краткий срок стимулировалось наше собственное воображение. Мы
начинали мечтать о сказочных принцах и прекрасных принцессах. Мы
становились красивыми, остроумными, сильными, талантливыми - такими,
какими мы на самом деле не были. Но тогда переход грезы от мечтателя к
впитывающему не был совершенным. Ее приходилось тем или иным способом
воплощать в слова. А самый лучший в мире мечтатель порой вообще бывает
неспособен выразить свои грезы словами. И самый лучший писатель бывал
способен облечь в слова лишь жалкую часть своих грез. Вы понимаете это? Но
теперь, когда мечты научились записывать, каждый человек получил
возсть грезить. Вы, Шерман, и горстка вам подобных творите грезы
непосредственно. Греза из вашего мозга сразу переходит в наш, не утрачивая
силы. Когда вы грезите, вы грезите за сотни миллионов людей. Вы создаете
разом сотни миллионов грез. Это чудесно, мальчик мой. Благодаря вам эти
люди получают возсть испытать то, что самим им испытывать не дано.
- Я свое дело сделал, - пробормотал Хиллари. Он стремительно поднялся
со стула. - Я покончил с этим. Мне все равно, что вы там говорите. А если
вы намерены подать на меня в суд за нарушение контракта, то подавайте. Мне
все равно.
Уэйл тоже встал.
- Намерен ли я подать на вас в суд?.. Рут, - сказал он в телефон, -
принесите, пожалуйста, наш экземпляр контракта с мистером Хиллари.
Уэйл молча ждал. И Хиллари. И Беленджер. Уэйл чуть-чуть улыбался и
барабанил по столу пергаментными пальцами.
Секретарша принесла контракт.
Уэйл взял его, показал первую страницу Хиллари и сказал:
- Шерман, мальчик мой, раз вы не хотите оставаться у меня, то вы и не
должны у меня оставаться.
Затем, прежде чем ужаснувшийся Беленджер успел хотя бы поднять руку,
чтобы остановить его, он разорвал контракт пополам и еще раз пополам и
бросил клочки в мусоропоглотитель.
- Вот и все.
Хиллари схватил руку Уэйла.
- Спасибо, мистер Уэйл, - сказал он прерывающимся голосом. - Вы всегда
были очень добры ко мне, и я вам очень благодарен. Мне очень грустно, что
все так получилось.
- Ладно, ладно, мальчик мой. Все хорошо.
Чуть не плача, продолжая бормотать слова благодарности, Шерман Хиллари
вышел из кабинета.
- Ради всего святого, шеф, почему вы его отпустили? - в отчаянии
воскликнул Беленджер. - Разве вы ничего не поняли? Он же отсюда пойдет
прямо в "Сны наяву". Они его сманили, это ясно.
Уэйл поднял ладонь.
- Вы ошибаетесь. Глубоко ошибаетесь. Я его знаю: он так поступить
неспособен. А кроме того, - добавил он сухо, - Рут - хорошая секретарша и
знает, что нужно принести мне, когда я прошу контракт мечтателя. Я порвал
поддельный контракт. А подлинный по-прежнему лежит в нашем сейфе, поверьте
мне. Да, прекрасный у меня выдался день! Я с самого утра кого-то убеждаю:
несговорчивого папашу - чтобы он дал мне возсть развить новый талант,
уполномоченного министерства - чтобы они не ввели цензуру, вас - чтобы вы
не втянули нас в гибельное предприятие, и, наконец, моего лучшего
мечтателя - чтобы помешать ему уйти. Папашу я, воз, уговорил.
Уполномоченного и вас - не уверен. Может быть, да, а может быть, и нет.
Но, во всяком случае, с Шерманом Хиллари все ясно. Он вернется.
- Откуда вы знаете?
Уэйл улыбнулся Беленджеру, и его щеки покрылись сеткой веселых морщин.
- Фрэнк, мальчик мой, вы умеете монтировать грезы, и вам уже кажется,
что вы знаете все инструменты и аппараты нашей профессии. Но разрешите, я
вам кое-что скажу. Самым важным инструментом в грезопромышленности
является сам мечтатель. Именно его и нужно понимать в первую очередь. И я
его понимаю. Слушайте: когда я был мальчишкой - в те времена еще не было
грез, - я был знаком с одним телесценаристом. Он часто мне жаловался, что
все люди при первом знакомстве непременно его спрашивают: "И как вам
только все это в голову приходит?" Они искренне этого не понимали. Ведь
никто из них не был в состоянии придумать что-либо подобное. Так что же
мог им ответить мой приятель? А со мной он разговаривал об этом и
объяснял: "Как я им скажу, что не знаю? Когда я ложусь спать, я не могу
уснуть, потому что у меня в голове теснятся идеи. Когда я бреюсь, я
непременно где-нибудь порежусь, когда разговариваю, то забываю, о чем
говорю, когда я сижу за рулем машины, я ежеминутно рискую жизнью. И все
потому, что у меня в мозгу непрерывно формируются идеи, ситуации, диалоги.
Я не могу сказать тебе, откуда у меня все это берется. Может быть,
наоборот, ты поделишься со мной, каким образом тебе удается этого
избежать? И тогда я мог бы немного передохнуть". Видите, Фрэнк, как
обстоит дело? Вы можете уйти отсюда в любое время. И я могу. Это наша
работа, но не наша жизнь. Но для Шермана Хиллари все иначе. Куда бы он ни
пошел, чем бы он ни занимался, он все равно будет грезить. Пока он живет,
он не может не думать, пока он думает, он не может не грезить. Мы не
удерживаем его насильно. Наш контракт не железная решетка. Его удерживает
его собственный мозг, Фрэнк. Поэтому он вернется. Ничего другого ему не
остается.
Беленджер пожал плечами.
- Если то, что вы говорите, правда, мне его жаль.
- Мне жаль их всех, - Уэйл грустно кивнул. - За долгие годы своей жизни
я понял одно. Их участь - делать счастливыми других людей. Других.
Айзек Азимов. Мертвое прошлое
Isaac Asimov. The Dead Past (1957). Пер. - И.Гурова.
Авт.сб. "Путь марсиан". Изд. "Мир", М., 1966.
Арнольд Поттерли, доктор философии, преподавал древнюю историю.
Занятие, казалось бы, самое безобидное. И мир претерпел неслыханные
перемены именно потому, что Арнольд Поттерли выглядел совершенно так, как
должен выглядеть профессор, преподающий древнюю историю.
Обладай профессор Поттерли массивным квадратным подбородком,
сверкающими глазами, орлиным носом и широкими плечами, Тэддиус Эремен,
заведующий отделом хроноскопии, несомненно, принял бы надлежащие меры.
Но Тэддиус Эремен видел перед собой только тихого человечка с курносым
носом-пуговкой между выцветшими голубыми глазами, грустно глядевшими на
заведующего отделом хроноскопии, - короче говоря, он видел перед собой
щуплого, аккуратно одетого историка, который от редеющих каштановых волос
на макушке до тщательно вычищенных башмаков, довершавших респектабельный
старомодный костюм, казалось, был помечен штампом "разбавленное молоко".
- Чем могу быть вам полезен, профессор Поттерли? - любезно осведомился
Эремен.
И профессор Поттерли ответил негромким голосом, который отлично
гармонировал с его наружностью:
- Мистер Эремен, я пришел к вам, потому что вы глава всей хроноскопии.
Эремен улыбнулся.
- Ну, это не совсем точно. Я ответствен перед Всемирным комиссаром
научных исследований, а он в свою очередь - перед Генеральным секретарем
ООН. А они оба, разумеется, ответственны перед суверенными народами Земли.
Профессор Поттерли покачал головой.
- Они не интересуются хроноскопией. Я пришел к вам, сэр, потому что вот
уже два года я пытаюсь получить разрешение на обзор времени - то есть на
хроноскопию - в связи с моими изысканиями по истории древнего Карфагена.
Однако получить разрешение мне не удалось. Дотацию на исследования мне
дали в самом законном порядке. Моя интеллектуальная работа протекает в
полном соответствии с правилами, и все же...
- Разумеется, о нарушении правил и речи быть не может, - перебил его
Эремен еще более любезным тоном, перебирая тонкие репродукционные листки в
папке с фамилией Поттерли. Эти листки были получены с Мультивака, чей
обширный аналогический мозг содержал весь архив отдела. После окончания
беседы листки будет уничтожить, а в случае необходимости
репродуцировать вновь за какие-нибудь две-три минуты.
Эремен просматривал листки, а в его ушах продолжал звучать тихий,
монотонный голос профессора Поттерли:
- Мне следует объяснить, что проблема, над которой я работаю, имеет
огромное значение. Карфаген знаменовал высший расцвет античной коммерции.
Карфаген доримской эпохи во многом сравнить с доатомной Америкой. По
крайней мере в том отношении, что он придавал огромное значение ремеслу,
коммерции и вообще деловой деятельности. Карфагеняне были самыми отважными
мореходами и открывателями новых земель до викингов и в этом отношении
намного превосходили хваленых греков. Истинная история Карфагена была бы
очень поучительной. Однако до сих пор все, что нам известно о нем,
извлекалось из письменных памятников его злейших врагов - греков и римлян.
Карфаген ничего не написал в собственную защиту или эти труды не
сохранились. И вот карфагеняне вошли в историю как кучка архизлодеев, и,
воз, без всякого к тому основания. Обзор времени облегчил бы
установление истины.
И так далее и тому подобное.
Продолжая проглядывать репродукционные листки, Эремен заметил:
- Поймите, профессор Поттерли, хроноскопия, или обзор времени, как вы
предпочитаете ее называть, процесс весьма трудный.
Профессор Поттерли, недовольный, что его перебили, нахмурился и сказал:
- Я ведь прошу только сделать отдельный обзор определенных эпох и мест,
которые я укажу.
Эремен вздохнул.
- Даже несколько обзоров, даже один... Это же невероятно тонкое
искусство. Скажем, наводка на фокус, получение на экране искомой сцены,
удержание ее на экране. А синхронизация звука, которая требует абсолютно
независимой цепи!
- Но ведь проблема, над которой я работаю, достаточно важна, чтобы
оправдать значительную затрату усилий.
- Разумеется, сэр! Несомненно, - сразу ответил Эремен (отрицать
важность чьей-то темы было бы непростительной грубостью). - Но поймите,
даже самый простой обзор требует длительной подготовки. Список тех, кому
необходимо воспользоваться хроноскопом, огромен, а очередь к Мультиваку,
снабжающему нас необходимыми предварительными данными, еще больше.
- Но неужели ничего нельзя сделать? - расстроенно спросил Поттерли. -
Ведь уже два года...
- Вопрос первоочередности, сэр. Мне очень жаль... Может быть, сигарету?
Историк вздрогнул, его глаза внезапно расширились, и он отпрянул от
протянутой ему пачки. Эремен удивленно отодвинул ее, хотел было сам
достать сигарету, но передумал.
Когда он убрал пачку, Поттерли вздохнул с откровенным облегчением и
сказал:
- А нельзя ли как-нибудь пересмотреть список и поставить меня на самый
ранний срок, какой только возможен? Право, не знаю, как объяснить...
Эремен улыбнулся. Некоторые его посетители на этой стадии предлагали
деньги, что, конечно, тоже не приносило им никакой пользы.
- Первоочередность тем устанавливает счетно-вычислительная машина, -
объяснил он. - Самовольно менять ее решения я не имею права.
Поттерли встал. Он был очень небольшого роста - от силы пять с
половиной футов.
- В таком случае всего хорошего, сэр, - сухо сказал он.
- Всего хорошего, профессор Поттерли, и, поверьте, я искренне сожалею.
Он протянул руку, и Поттерли вяло ее пожал.
Едва историк вышел, как Эремен позвонил секретарше и, когда она
появилась, вручил ей папку.
- Это уничтожить, - сказал он.
Оставшись один, он с горечью улыбнулся. Еще одна услуга из тех, которые
он уже четверть века оказывает человечеству. Услуга через отказ. Ну, во
всяком случае, с этим чудаком затруднений не было. В иных случаях
приходилось оказывать давление по месту работы, а иногда и отбирать
дотации. Через пять минут Эремен уже забыл про профессора Поттерли, а
когда он впоследствии вспоминал этот день, то неизменно приходил к выводу,
что никакие дурные предчувствия его не томили.
В течение первого года после того, как его впервые постигло это
разочарование, Арнольд Поттерли испытывал... только разочарование. Однако
на втором году из этого разочарования родилась мысль, которая сперва
напугала его, а потом увлекла. Воплотить эту мысль в дело ему мешали два
обстоятельства, но к ним не относился тот несомненный факт, что такие
действия были бы вопиющим нарушением этики.
Мешала ему, во-первых, еще не угасшая надежда, что власти в конце
концов дадут необходимое разрешение. Но теперь, после беседы с Эременом,
эта надежда окончательно угасла.
Вторым препятствием была даже не надежда, а горькое сознание
собственной беспомощности. Он не был физиком и не знал ни одного физика, к
которому мог бы обратиться за помощью. На физическом факультете его
университета работали люди, избалованные дотациями и поглощенные своей
специальностью. В лучшем случае они просто не стали бы его слушать, а в
худшем доложили бы начальству о его интеллектуальной анархии, а тогда его,
пожалуй, вообще лишили бы дотации на изучение Карфагена, от которой
зависело все.
Пойти на такой риск он не мог. Но, с другой стороны, продолжать
исследования он мог бы только с помощью хроноскопии. Без нее и дотация
лишалась всякого смысла.
За неделю до свидания с Эременом перед Поттерли, хотя тогда он этого не
осознал, открылась возсть преодолеть второе препятствие. Это
произошло на одном из традиционных факультетских чаепитий. Поттерли
неизменно являлся на такие официальные сборища, потому что видел в этом
свою обязанность, а к своим обязанностям он относился серьезно. Однако,
исполнив этот долг, он уже не считал нужным поддерживать светский разговор
или знакомиться с новыми людьми. Всегда воздержанный, он выпивал не больше
двух рюмок, обменивался двумя-тремя вежливыми фразами с деканом или
заведующими кафедрами, сухо улыбался остальным и уходил домой как мог
раньше.
И на этом последнем чаепитии он при обычных обстоятельствах не обратил
бы ни малейшего внимания на молодого человека, который одиноко стоял в
углу. Ему бы и в голову не пришло заговорить с этим молодым человеком. Но
сложное стечение обстоятельств заставило его на этот раз поступить
наперекор своим привычкам.
Утром за завтраком миссис Поттерли грустно сказала, что ей опять
снилась Лорель, но на этот раз взрослая Лорель, хотя лицо ее оставалось
лицом той трехлетней девочки, которая была их дочерью. Поттерли не
перебивал жену. В давние времена он пытался бороться с этими ее
настроениями, когда она бывала способна думать только о прошлом и о
смерти. Ни сны, ни разговоры не вернут им Лорель. И все же, если Кэролайн
Поттерли так легче, пусть она грезит и разговаривает.
Однако, отправившись на утреннюю лекцию, Поттерли вдруг обнаружил, что
на этот раз нелепые мысли Кэролайн как-то подействовали на него. Взрослая
Лорель! Прошло уже почти двадцать лет со дня ее смерти - смерти их
единственного ребенка и тогда и во веки веков. И все это время, вспоминая
ее, он вспоминал трехлетнюю девочку.
Но теперь он подумал: будь она жива сейчас, ей было бы не три года, а
почти двадцать три!
И против своей воли он попытался вообразить, как Лорель постепенно
становилась бы старше, пока наконец ей не исполнилось бы двадцать три
года. Это ему не удалось.
И все же он пытался: Лорель красит губы, за Лорель ухаживают, Лорель...
выходит замуж!
Вот почему, когда он увидел, как этот молодой человек застенчиво стоит
в стороне от равнодушно снующей вокруг группы преподавателей, ему пришла в
голову мысль, достойная Дон Кихота: ведь такой вот мальчишка мог жениться
на Лорель! А может быть, даже и этот самый мальчишка...
Ведь Лорель могла бы познакомиться с ним - здесь, в университете, или
как-нибудь вечером у себя дома, если бы они пригласили этого молодого
человека в гости. Они могли бы понравиться друг другу. Лорель, несомненно,
была бы хорошенькой, а этот юноша даже красив - смуглое, худое,
сосредоточенное лицо, уверенные, легкие движения.
Эти сны наяву внезапно рассеялись. Однако Поттерли поймал себя на
глупом ощущении, что молодой человек уже не посторонний ему, а как бы его
возможный зять в стране того, что могло бы быть. И вдруг заметил, что уже
подошел к юноше. Это был почти самогипноз. Он протянул руку.
- Я Арнольд Поттерли с исторического факультета. Если не ошибаюсь, вы
здесь недавно?
Молодой человек, по-видимому, удивился и неловко перехватил рюмку левой
рукой, чтобы освободить правую.
- Меня зовут Джонас Фостер, сэр, - сказал он, пожимая руку Поттерли, -
я преподаватель физики. Я в университете недавно - первый семестр.
Поттерли кивнул.
- Желаю вам здесь счастья и больших успехов!
На атом тогда все и кончилось. Поттерли опомнился, смутился и отошел.
Он было оглянулся, но иллюзия родственной связи полностью рассеялась.
Действительность вновь вступила в свои права, и он рассердился на себя за
то, что поддался нелепым рассказам жены про Лорель.
Однако неделю спустя, в тот момент, когда Эремен что-то втолковывал
ему, Поттерли вдруг вспомнил про молодого человека. Преподаватель физики!
Молодой преподаватель! Неужели в ту минуту он оглох? Неужели произошло
короткое замыкание где-то между ухом и мозгом? Или сработала
подсознательная самоцензура, так как в ближайшем будущем ему предстояло
свидание с заведующим отделом хроноскопии?
Свидание это оказалось бесполезным, но воспоминание о молодом человеке,
с которым он обменялся парой ничего не значащих фраз, помешало Поттерли
настаивать на своей просьбе. Ему даже захотелось поскорее уйти.
И, возвращаясь в скоростном вертолете в университет, Поттерли чуть не
пожалел, что никогда не был суеверным человеком. Ведь тогда он мог бы
утешиться мыслью, что это случайное, ненужное знакомство в
действительности было делом рук всеведущей и целеустремленной Судьбы.
Джонас Фостер неплохо знал академическую жизнь. Одна только долгая
изнурительная борьба за первую ученую степень сделала бы ветераном кого
угодно, а ему ведь потом был поручен курс лекций, и это окончательно его
отполировало.
Однако теперь он стал "преподавателем Джонасом Фостером". Впереди его
ждало профессорское звание. И поэтому его отношение к университетским
профессорам стало иным.
Во-первых, его дальнейшее повышение зависело от того, отдадут ли они
ему свои голоса, а во-вторых, он пробыл на кафедре так недолго, что еще не
знал, кто именно из ее членов близок с деканом или даже с ректором. Роль
искушенного университетского политика его не привлекала, и он был даже
убежден, что интриган из него получится самый посредственный, но какой
смысл лягать самого себя, чтобы доказать себе же эту истину?
Вот почему Фостер согласился выслушать этого тихого историка, в котором
тем не менее чувствовалось какое-то непонятное напряжение, вместо того
чтобы тут же оборвать его и указать ему на дверь. Во всяком случае, именно
таково было его первое намерение.
Он хорошо помнил Поттерли. Ведь это Поттерли подошел к нему на
факультетском чаепитии (жуткая процедура!). Старичок посмотрел на него
остекленевшими глазами, выдавил из себя две неловкие фразы, а потом как-то
сразу опомнился и быстро отошел.
Тогда Фостера это позабавило, но теперь...
А вдруг Поттерли подошел к нему не случайно, вдруг он искал этого
знакомства, а вернее, старался внушить ему мысль, что он, Поттерли, -
чудак, эксцентричный старик, но вполне безобидный? И вот теперь пришел
проверить лояльность Фостера, нащупать неортодоксальные убеждения.
Разумеется, его проверяли, прежде чем назначить на это место. И все же...
Воз, конечно, что Поттерли вполне искренен, воз, он
действительно не понимает, что делает. А может быть, превосходно понимает;
может быть, он попросту опасный провокатор. Пробормотав: "Ну, что ж...",
Фостер, чтобы выиграть время, вытащил пачку сигарет: сейчас он предложит
сигарету Поттерли, даст ему огонька, закурит сам - и проделает все это
очень медленно, чтобы выиграть время.
Однако Поттерли воскликнул:
- Ради бога, доктор Фостер, уберите сигареты!
- Простите, сэр, - с недоумением сказал Фостер.
- Что вы! Просить извинения следует мне. Но я не выношу запаха
табачного дыма. Идиосинкразия. Еще раз прошу извинения.
Он заметно побледнел, и Фостер поспешил убрать сигареты.
Страдая от невозсти закурить, Фостер решил выйти из положения
самым простым образом.
- Я очень польщен, что вы обратились ко мне за советом, профессор
Поттерли, но дело в том, что я не занимаюсь нейтриникой. В этой области я
не профессионал. С моей стороны неуместно даже высказать какое-либо
мнение, и, откровенно говоря, я предпочел бы, чтобы вы не расспрашивали
меня об этом.
Чопорное лицо историка стало суровым.
- Я не понял ваших слов о том, что вы не занимаетесь нейтриникой. Вы
ведь пока ничем не занимаетесь. Вам еще не дали никакой дотации, не так
ли?
- Это же мой первый семестр.
- Я знаю. Вероятно, вы даже еще не подали заявку на дотацию?
Фостер слегка улыбнулся. За три месяца, проведенных в университете, он
так и не сумел привести свою заявку о дотации на научно-исследовательскую
работу в мало-мальски приличный вид - ее нельзя было даже вручить для
доработки профессиональному писателю при науке, не говоря уже о том, чтобы
прямо подать в Комиссию по делам науки.
(К счастью, заведующий его кафедрой отнесся к этому вполне терпимо. "Не
торопитесь, Фостер, - сказал он, - поразмыслите над темой, убедитесь, что
хорошо знаете свой путь и то, куда он приведет. Ведь едва вы получите
дотацию, как тем самым официально закрепите за собой область вашей
специализации, и, на радость или на горе, не расстанетесь с ней до конца
вашей академической карьеры". Этот совет был достаточно банален, однако
банальность нередко обладает достоинством истины, и Фостеру это было
известно.)
- По образованию и по склонности, доктор Поттерли, я гипероптик с
уклоном в малую гравитику. Так я охарактеризовал себя, когда подавал
заявление на факультет. Официально это пока еще не моя область
специализации, но именно ее я собираюсь выбрать. Только ее! А нейтриникой
я вообще не занимался.
- Почему? - немедленно спросил Поттерли.
Фостер с недоумением посмотрел на него. Такие бесцеремонные расспросы о
чужом профессиональном статусе, естественно, вызывали раздражение. И он
ответил уже менее любезным тоном:
- Там, где я учился, курса нейтриники не читали.
- Бог мой, где же вы учились?
- В Массачусетском технологическом институте, - невозмутимо ответил
Фостер.
- И там не преподают нейтринику?
- Нет. - Фостер почувствовал, что краснеет, и начал оправдываться: -
Это же очень узкая тема, не имеющая особого значения. Хроноскопия,
пожалуй, обладает некоторой ценностью, но другого практического применения
у нейтриники нет, а сама по себе хроноскопия - это тупик.
Историк бросил на него возбужденный взгляд.
- Скажите мне только одно: вы можете назвать специалиста по нейтринике?
- Нет, не могу, - грубо ответил Фостер.
- Ну, в таком случае вы, может быть, знаете учебное заведение, где
преподают нейтринику?
- Нет, не знаю.
Поттерли улыбнулся кривой невеселой улыбкой.
Фостеру эта улыбка не понравилась, она показалась ему оскорбительной, и
он настолько рассердился, что даже сказал:
- Позволю себе заметить, сэр, что вы переступаете границы.
- Что?
- Я говорю, что вам, историку, интересоваться какой-либо областью
физики, интересоваться профессионально, - это... - он умолк, не решаясь
все-таки произнести последнее слово вслух.
- Неэтично?
- Вот именно, профессор Поттерли.
- Меня толкают на это результаты моих исследований, - сказал Поттерли
напряженным шепотом.
- В таком случае вам следует обратиться в Комиссию по делам науки. Если
Комиссия разрешит...
- Я уже обращался туда, но безрезультатно.
- Тогда вы, разумеется, должны прекратить эти исследования.
Фостер чувствовал, что говорит, как самодовольный педант, гордящийся
своей добропорядочностью, но не мог же он допустить, чтобы этот человек
спровоцировал его на проявление интеллектуальной анархии! Он ведь только
начинает свою научную карьеру и не имеет права рисковать по-глупому.
Но, очевидно, его слова задели Поттерли. Без всякого предупреждения
историк разразился бурей слов, каждое из которых свидетельствовало о
полной безответственности.
- Ученые, - сказал он, - могут считаться свободными только в том
случае, если они свободно следуют своему свободному любопытству. Наука, -
сказал он, - силой загнанная в заранее определенную колею теми, в чьих
руках сосредоточены деньги и власть, становится рабской и неминуемо
загнивает. Никто, - сказал он, - не имеет права распоряжаться
интеллектуальными интересами других.
Фостер слушал его с большим недоверием. Ничего нового в этом потоке
слов для него не было: студенты любили шокировать своих преподавателей
подобными рассуждениями, да и он сам раза два позволил себе поразвлечься
таким способом. Вообще каждый человек, изучавший историю науки, прекрасно
знал, что в старину многие придерживались подобных взглядов. И все же
Фостеру казалось странным, почти противоестественным, что современный
ученый может проповедовать столь дикую чепуху! Никому бы и в голову не
пришло организовать производственный процесс так, чтобы каждый рабочий
занимался чем хотел и когда хотел, и никто не осмелится повести корабль,
руководствуясь противоречивыми мнениями каждого отдельного члена команды.
Все считают бесспорным, что и на заводе, и на корабле должно существовать
какое-то одно центральное руководство. Так почему же то, что идет на
пользу заводу и кораблю, вдруг может оказаться вредным для науки?
, конечно, возразить, что человеческий интеллект обладает
качественным отличием от корабля или завода, однако история
научно-исследовательских изысканий доказывала обратное.
Быть может, в дни, когда наука была юной и вся или почти вся
совокупность человеческих знаний оказывалась доступной индивидуальному
человеческому уму, - быть может, в те дни она и не нуждалась в
руководстве. Слепое блуждание по обширнейшим областям неведомого порой
случайно приводило к удивительным открытиям.
Однако по мере накопления знаний приходилось изучать и суммировать все
больше и больше уже известных фактов, для того чтобы путешествие в
неведомое оказалось плодотворным. Ученым пришлось специализироваться.
Исследователь уже нуждался в услугах библиотеки, которую сам собрать не
мог, а также в приборах, которые сам купить был не в состоянии.
Индивидуальный исследователь все больше и больше уступал место группе
исследователей, а потом и научно-исследовательскому институту.
Фонды, необходимые для научных исследований, с каждым годом
увеличивались, а приборы и инструменты становились все более
многочисленными. Где сейчас найдется на Земле настолько захудалый колледж,
что в нем не окажется хотя бы одного ядерного микрореактора или хотя бы
одной трехступенчатой счетно-вычислительной машины?
Субсидирование научных исследований оказалось не по плечу отдельным
частным лицам уже много веков назад. К 1940 году только государство,
ведущие отрасли промышленности и наиболее крупные университеты и научные
центры имели возсть выделять достаточные средства на научную работу в
широких масштабах.
К 1960 году даже крупнейшие университеты уже полностью существовали
лишь на государственные дотации, а научные центры держались только на
налоговых льготах и средствах, собиравшихся по подписке. К 2000 году
промышленные объединения стали частью всемирного правительства, и с тех
пор финансирование научно-исследовательской работы, а значит, и общее
руководство ею, естественно, сосредоточились в руках специального
государственного органа.
Все сложилось само собой и очень удачно. Каждая отрасль науки была
точно приспособлена к нуждам общества, а работы, проводившиеся в различных
ее областях, умело координировались. Материальный прогресс, которым была
ознаменована последняя половина века, достаточно убедительно
свидетельствовал о том, что наука отнюдь не загнивает.
Фостер попытался изложить хоть малую часть этих соображений своему
собеседнику, но Поттерли нетерпеливо перебил его:
- Вы, как попугай, повторяете измышления официальной пропаганды. У вас
же под самым носом пример, начисто опровергающий официальную точку зрения.
Вы верите мне?
- Откровенно говоря, нет.
- Ну, а почему же вы утверждаете, что обзор времени - это тупик? Почему
нейтриника не имеет никакого значения? Вы это утверждаете. Вы утверждаете
это категорически. А ведь вы ее не изучали. По вашим же словам, вы не
имеете о ней ни малейшего представления. Ее даже не преподавали в вашем
учебном заведении...
- Но разве это не является прямым доказательством ее бесполезности?
- А, понимаю! Ее не преподают, потому что она бесполезна. А бесполезна
она потому, что ее не преподают. Вам нравится такая логика?
Фостер растерялся.
- Но так говорится в книгах...
- Вот именно. В книгах говорится, что нейтриника не имеет никакого
значения. Ваши профессора говорят вам это, почерпнув свои сведения из
книг. А в книгах это утверждается потому, что их пишут профессора. Но кто
утверждал это, опираясь на собственные знания и опыт? Кто ведет
исследовательскую работу в этой области? Вам это известно?
- По-моему, этот спор бесплоден, профессор Поттерли, - сказал Фостер. -
А мне необходимо закончить работу...
- Еще минутку! Я хотел бы обратить ваше внимание на одну вещь. Как она
вам покажется? Я утверждаю, что правительство активно препятствует работам
в области нейтриники и хроноскопии. Оно препятствует практическому
применению хроноскопии.
- Не может быть!
- Почему же? Это вполне в его силах. То самое централизованное
руководство наукой, о котором вы говорили. Если правительство отказывает в
фондах какой-либо отрасли науки, эта отрасль гибнет. Так оно уничтожило
нейтринику. Оно имело возсть это сделать, и оно это сделало.
- Но зачем?
- Не знаю. И хочу, чтобы вы это выяснили. Я бы и сам попробовал, но у
меня нет специальных знаний. Я пришел к вам потому, что вы молоды и только
что завершили свое образование. Неужели артерии вашего интеллекта уже
поддались склерозу? Неужели в вас не осталось ни любознательности, ни
любопытства? Неужели вам не хочется просто _знать_? Находить ответы на
загадки?
Говоря это, историк впивался взглядом в лицо Фостера. Их носы почти
соприкасались, но Фостер до того растерялся, что даже не догадался
отступить на шаг.
Ему, разумеется, следовало бы попросту указать Поттерли на дверь. Или
даже самому вышвырнуть его.
Удерживало его отнюдь не уважение к возрасту и положению историка. И,
уж конечно, Поттерли его ни в чем не убедил. Нет, в нем вдруг заговорила
былая студенческая гордость.
В самом деле, почему в МТИ не читался курс нейтриники? И, кстати,
насколько он помнил, в институтской библиотеке не было ни единой книги по
нейтринике. Во всяком случае, он ни разу не видел там ничего подобного.
Фостер невольно задумался.
И это его погубило.
Кэролайн Поттерли когда-то была очень привлекательна. И даже теперь в
отдельных случаях - на званых обедах, например, или на университетских
приемах - ей удавалось отчаянным усилием воли возродить частицу этой
привлекательности.
В обычной же обстановке она "обмякала". Именно это слово она
употребляла, когда ее охватывало отвращение к себе. С возрастом она
располнела, но не только этим объяснялась ее дряблость. Казалось, будто ее
мускулы совсем расслабли, так что она еле волочила ноги, когда шла, под
глазами набухли мешки, а щеки обвисали тяжелыми складками. Даже ее
седеющие волосы казались не просто прямыми, но бесконечно усталыми. Они не
вились как будто только потому, что тупо подчинились силе земного
тяготения.
Кэролайн Поттерли поглядела в зеркало и решила, что сегодня она
выглядит особенно скверно, - и ей не нужно было догадываться о причине.
Все тот же сон про Лорель. Такой странный - Лорель вдруг стала
взрослой. С тех пор Кэролайн не находила себе места. И все-таки напрасно
она рассказала об этом Арнольду. Он ничего не сказал - он давно уже ничего
не говорит в подобных случаях, - но все-таки это дурно на него повлияло.
Несколько дней после ее рассказа он был особенно сдержан. Воз, он
действительно готовился к этому важному разговору с высокопоставленным
чиновником (он все время твердил, что не ждет от их беседы ничего
хорошего), но воз также, что все дело было в ее сне.
Уж лучше бы он, как раньше, резко прикрикнул на нее: "Перестань думать
о прошлом, Кэролайн! Разговорами ее не вернешь, да и сны помогут не
больше".
Им обоим было тяжело тогда. Невыносимо тяжело. Ее постоянно терзало
ощущение неискупимой вины: в тот вечер ее не было дома! Если бы она не
ушла, если бы она не отправилась за совершенно ненужными покупками, их
было бы тогда двое. И вдвоем они спасли бы Лорель.
А бедному Арнольду это не удалось. Он сделал все, что мог, и чуть было
сам не погиб. Из горящего дома он выбежал, шатаясь, обнаженный,
задыхающийся, полуослепший от жара и дыма - с мертвой Лорель на руках.
И с тех пор длится этот кошмар, никогда до конца не рассеиваясь.
Арнольд постепенно замкнулся в себе. Он говорил теперь тихим голосом,
держался мягко и спокойно - и сквозь эту оболочку ничто не вырывалось
наружу, ни одной вспышки молнии. Он стал педантичным и поборол свои дурные
привычки: бросил курить и перестал ругаться в минуты волнения. Он добился
дотации на составление новой истории Карфагена и все подчинил этой цели.
Сначала она пыталась помогать ему: подбирала литературу, перепечатывала
его заметки, микрофильмировала их. А потом вдруг все оборвалось.
Как-то вечером она внезапно вскочила из-за письменного стола и едва
успела добежать, до ванной, как у нее началась мучительная рвота. Муж
бросился за ней, растерянный и перепуганный.
- Кэролайн, что с тобой?
Он дал ей выпить коньяку, и она постепенно пришла в себя.
- Это правда? То, что они делали?
- Кто?
- Карфагеняне.
Он с недоумением посмотрел на нее, и она кое-как, обиняком, попыталась
объяснить ему, в чем дело. Говорить об этом прямо у нее не было сил.
Карфагеняне, по-видимому, поклонялись Молоху - медному, полому внутри
идолу, в животе которого была устроена печь. Когда городу грозила
опасность, перед идолом собирались жрецы и народ, и после надлежащих
церемоний и песнопений опытные руки умело швыряли в печь живых младенцев.
Перед жертвоприношением им давали сласти, чтобы действенность его не
ослабела из-за испуганных воплей, оскорбляющих слух бога. Затем раздавался
грохот барабанов, заглушавший предсмертные крики детей, - на это
требовалось несколько секунд. При церемонии присутствовали родители,
которым было положено радоваться: ведь такая жертва угодна богам...
Арнольд Поттерли угрюмо нахмурился. Все это гнуснейшая ложь, сказал он,
выдуманная врагами Карфагена. Ему следовало бы предупредить ее заранее.
История знает немало примеров такой пропагандистской лжи. Греки
утверждали, будто древние евреи в своей святая святых поклонялись ослиной
голове. Римляне говорили, будто первые христиане были
человеконенавистниками и приносили в катакомбах в жертву детей язычников.
- Так, значит, они этого не делали? - спросила Кэролайн.
- Я убежден, что нет. Хотя у первобытных финикийцев и могло быть
что-нибудь подобное. Человеческие жертвоприношения не редкость в
первобытных культурах. Но культуру Карфагена в дни его расцвета никак
нельзя назвать первобытной. Человеческие жертвоприношения часто
перерождаются в определенные символические ритуалы, вроде обрезания. Греки
и римляне по невежеству или по злобе могли истолковать символическую
карфагенскую церемонию как подлинное жертвоприношение.
- Ты в этом уверен?
- Пока еще нет, Кэролайн. Но когда у меня накопится достаточно
материала, я попрошу разрешения применить хроноскопию, и это даст
возсть разрешить вопрос раз и навсегда.
- Хроноскопию?
- Обзор времени. будет настроиться на древний Карфаген в период
серьезного национального кризиса, например на 202 год до нашей эры, год
высадки Сципиона Африканского, и посмотреть собственными глазами, что
происходило. И ты увидишь, что я был прав.
Он ласково погладил ее по руке и ободряюще улыбнулся, но ей вот уже две
недели каждую ночь снилась Лорель, и она больше не помогала мужу в его
работе над историей Карфагена. И он не обращался к ней за помощью.
А теперь она собиралась с силами, готовясь к его возвращению. Он
позвонил ей днем, как только вернулся в город, сказал, что видел главу
отдела и что все кончилось, как он и ожидал. Значит - неудачей... И все же
в его голосе не проскользнула так много говорящая ей нота отчаяния, а его
лицо на телеэкране казалось совсем спокойным. Ему нужно побывать еще в
одном месте, объяснил он.
Значит, Арнольд вернется домой поздно. Но это не имело ни малейшего
значения. Оба они не придерживались определенных часов еды и были
совершенно равнодушны к тому, когда именно банки извлекались из
морозильника, и даже - какие именно банки, и когда приводился в действие
саморазогреватель.
Однако когда Поттерли вернулся домой, Кэролайн невольно удивилась. Вел
он себя как будто совершенно нормально: поцеловал ее и улыбнулся, снял
шляпу и спросил, не случилось ли чего-нибудь за время его отсутствия. Все
было почти так же, как всегда. Почти.
Однако Кэролайн научилась подмечать мелочи, а он выполнял привычный
ритуал с какой-то торопливостью. И этого оказалось достаточно для ее
тренированного глаза: Арнольд был чем-то взволнован.
- Что произошло? - спросила она.
Поттерли сказал:
- Послезавтра у нас к обеду будет гость, Кэролайн. Ты не против?
- Не-ет. Кто-нибудь из знакомых?
- Ты его не знаешь. Молодой преподаватель. Он тут недавно. Я с ним
разговаривал сегодня.
Внезапно он повернулся к жене, подхватил ее за локти и несколько секунд
продержал так, а потом вдруг смущенно отпустил, словно стыдясь проявления
своих чувств.
- С каким трудом я пробился сквозь его скорлупу, - сказал он. -
Подумать только! Ужасно, ужасно, как все мы склонились под ярмо и с какой
нежностью относимся к собственной сбруе.
Миссис Поттерли не совсем поняла, что он имел в в виду, но она не зря в
течение года наблюдала, как под его спокойствием нарастал бунт, как
мало-помалу он начинал все смелее критиковать правительство. И она
сказала:
- Надеюсь, ты был с ним осмотрителен?
- Как так - осмотрителен? Он обещал заняться для меня нейтриникой.
"Нейтриника" была для миссис Поттерли всего лишь звонкой бессмыслицей,
однако она не сомневалась, что к истории это, во всяком случае, никакого
касательства не имеет.
- Арнольд, - тихо произнесла она. - Зачем ты это делаешь? Ты лишишься
своего места. Это же...
- Это же интеллектуальный анархизм, дорогая моя, - перебил он. - Вот
выражение, которое ты искала. Прекрасно, значит, я анархист. Если
государство не позволяет мне продолжать мои исследования, я продолжу их на
собственный страх и риск. А когда я проложу путь, за мной последуют
другие... А если и не последуют, какая разница? Карфаген - вот что важно!
И расширение человеческих познаний, а не ты и не я.
- Но ты же не знаешь этого молодого человека! Что, если он агент
комиссара по делам науки?
- Вряд ли. И я готов рискнуть. - Сжав правую руку в кулак, Поттерли
легонько потер им левую ладонь. - Он теперь на моей стороне. В этом я
уверен. Хочет он того или не хочет, но это так. Я умею распознавать
интеллектуальное любопытство в глазах, в лице, в поведении, а это
смертельное заболевание для прирученного ученого. Даже в наше время выбить
такое любопытство из индивида оказывается не так-то просто, а молодежь
особенно легко заражается... И почему, черт возьми, мы должны перед чем-то
останавливаться? Нет, мы построим собственный хроноскоп, и пусть
государство отправляется к...
Он внезапно умолк, покачал головой и отвернулся.
- Будем надеяться, что все кончится хорошо, - сказала миссис Поттерли,
в беспомощном ужасе чувствуя, что все кончится очень плохо и придется
забыть о дальнейшей карьере мужа и об обеспеченной старости.
Только она из них всех томилась предчувствием беды. И, конечно, совсем
не той беды.
Джонас Фостер явился в дом Поттерли, расположенный за пределами
университетского городка, с опозданием на полчаса. До самого конца он не
был уверен, что пойдет. Затем в последний момент он почувствовал, что не
может нарушить правила вежливости, не явившись на обед, как обещал, и даже
не предупредив хозяев заранее. А кроме того, его разбирало любопытство.
Обед тянулся бесконечно. Фостер ел без всякого аппетита. Миссис
Поттерли была рассеянна и молчалива - она только однажды вышла из своего
транса, чтобы спросить, женат ли он, и, узнав, что нет, неодобрительно
хмыкнула. Профессор Поттерли задавал ему нейтральные вопросы о его
академической карьере и чопорно кивал головой.
Трудно было придумать что-нибудь более пресное, тягучее и нудное.
Фостер подумал:
"Он кажется таким безвредным..."
Последние два дня Фостер изучал труды профессора Поттерли. Разумеется,
между делом, почти исподтишка. Ему не слишком-то хотелось показываться в
Библиотеке социальных наук. Правда, история принадлежала к числу смежных
дисциплин, а широкая публика нередко развлекалась чтением исторических
трудов - иногда даже в образовательных целях.
Однако физик - это все-таки не "широкая публика". Стоит Фостеру
заняться чтением исторической литературы, и его сочтут чудаком - это ясно,
как закон относительности, а там заведующий кафедрой, пожалуй, задумается,
насколько его новый преподаватель "подходит для них".
Вот почему Фостер действовал крайне осторожно. Он сидел в самых
уединенных нишах, а входя и выходя, старался низко опускать голову.
Он выяснил, что профессор Поттерли написал три книги и несколько
десятков статей о государствах древнего Средиземноморья, причем все статьи
последних лет (напечатанные в "Историческом вестнике") были посвящены
доримскому Карфагену и написаны в весьма сочувственном тоне.
Это, во всяком случае, подтверждало объяснения историка, и подозрения
Фостера несколько рассеялись... И все же он чувствовал, что правильнее и
благоразумнее всего было бы отказаться наотрез с самого начала.
Ученому вредно излишнее любопытство, думал он, сердясь на себя. Оно
чревато опасностями.
Когда обед закончился, Поттерли провел гостя к себе в кабинет, и Фостер
в изумлении остановился на пороге: стены были буквально скрыты книгами.
И не только микропленочными! Разумеется, здесь были и такие, но их
число значительно уступало печатным книгам - книгам, напечатанным на
бумаге! Просто не верилось, что существует столько старинных книг, еще
годных для употребления.
И Фостеру стало не по себе. С какой стати человеку вдруг понадобилось
держать дома столько книг? Ведь все они наверняка есть в университетской
библиотеке или, на худой конец, в Библиотеке конгресса - нужно только
побеспокоиться и заказать микрофильм.
Домашняя библиотека отдавала чем-то недозволенным. Она была пропитана
духом интеллектуальной анархии. Но, как ни странно, именно это последнее
соображение успокоило Фостера. Уж лучше пусть Поттерли будет подлинным
анархистом, чем провокатором.
И с этой минуты время помчалось на всех парах, принося с собой много
удивительного.
- Видите ли, - начал Поттерли ясным, невозмутимым голосом, - я
попробовал отыскать кого-нибудь, кто пользовался бы в своей работе
хроноскопией. Разумеется, задавать такой вопрос прямо я не мог - это
значило бы предпринять самочинные изыскания.
- Конечно, - сухо заметил Фостер, удивляясь про себя, что подобное
пустячное соображение могло остановить его собеседника.
- Я наводил справки косвенно...
И он их наводил! Фостер был потрясен объемом переписки, посвященной
мелким спорным вопросам культуры древнего Средиземноморья, в процессе
которой профессору Поттерли удавалось добиться от своих корреспондентов
случайных упоминаний, вроде: "Разумеется, ни разу не воспользовавшись
хроноскопией..." или "Ожидая ответа на мою просьбу применить хроноскоп, на
что в настоящий момент вряд ли рассчитывать..."
- И я адресовал эти вопросы отнюдь не наугад, - объяснил Поттерли. -
Институт хроноскопии издает ежемесячный бюллетень, в котором печатаются
исторические сведения, полученные путем обзора времени. Обычно бюллетень
включает одно-два таких сообщения. Меня сразу поразила тривиальность
сведений, добытых таким образом, их незначительность. Так почему же
подобные изыскания считаются первоочередными, а мое исследование нет?
Тогда я начал писать тем, кто, скорее всего, мог заниматься работами,
упоминавшимися в бюллетене. И, как я вам только что показал, никто из этих
ученых не пользовался хроноскопом. Ну, а теперь давайте рассмотрим все по
пунктам...
Наконец Фостер, у которого голова шла кругом от множества свидетельств,
трудолюбиво собранных Поттерли, растерянно спросил:
- Но для чего же все это делается?
- Не знаю, - ответил Поттерли. - Но у меня есть своя теория. Когда
Стербинский изобрел хроноскоп, - как видите, это мне известно, - о его
изобретении много писали. Затем правительство конфисковало аппарат и
решило прекратить дальнейшие исследования в этой области и
воспрепятствовать дальнейшему использованию уже готового хроноскопа. Но в
этом случае людям непременно захотелось бы узнать, почему он не
используется. Любопытство - ужасный порок, доктор Фостер.
Физик внутренне согласился с ним.
- Так вообразите, - продолжал Поттерли, - насколько умнее было бы
сделать вид, будто хроноскоп используется. Прибор потерял бы всякий
элемент таинственности и перестал бы служить предлогом для законного
любопытства или приманкой для любопытства противозаконного.
- Но вы-то полюбопытствовали, - заметил Фостер.
Поттерли, казалось, смутился.
- Со мной дело обстоит иначе, - сердито сказал он. - Моя работа
действительно важна, а их проволочки и отказы граничат с издевательством,
и я не намерен с этим мириться.
"Почти мания преследования, помимо всего прочего", - уныло подумал
Фостер.
И тем не менее историк, страдал он манией преследования или нет, сумел
кое-что обнаружить: Фостер не мог уже больше отрицать, что с нейтриникой
дело обстоит действительно как-то странно.
Но чего добивается Поттерли? Это по-прежнему тревожило Фостера. Если
Поттерли затеял все это не для того, чтобы проверить этические принципы
Фостера, так чего же он все-таки добивается?
Фостер старался рассуждать логично. Если интеллектуальный анархист,
страдающий легкой формой мании преследования, хочет воспользоваться
хроноскопом и твердо верит, что власти предержащие сознательно ему
препятствуют, что он предпримет?
"Будь я на его месте, - подумал он, - что сделал бы я?"
Он сказал размеренным голосом:
- Но, может быть, хроноскопа вообще не существует.
Поттерли вздрогнул. Его неизменное спокойствие чуть не разлетелось
вдребезги. На мгновение Фостер уловил в его взгляде нечто менее всего
похожее на спокойствие.
Однако историк все же не утратил власти над собой. Он сказал:
- О нет! Хроноскоп, несомненно, должен существовать.
- Но почему? Вы видели его? А я? Может быть, именно этим все и
объясняется? Может быть, они вовсе не прячут имеющийся у них хроноскоп, а
его у них вовсе нет?
- Но ведь Стербинский действительно жил! Он же построил хроноскоп! Это
факты.
- Так говорится в книгах, - холодно возразил Фостер.
- Послушайте! - Поттерли забылся настолько, что схватил Фостера за
рукав. - Мне необходим хроноскоп. Я должен его получить. И не говорите
мне, что его вообще нет. Нам просто нужно разобраться в нейтринике
настолько, чтобы...
Поттерли вдруг умолк.
Фостер выдернул свой рукав из его пальцев. Он знал, как собирался
историк докончить эту фразу, и докончил ее сам:
- ...чтобы самим его построить?
Поттерли насупился, словно ему не хотелось говорить об этом прямо, но
все же отозвался:
- А почему бы и нет?
- Потому что об этом не может быть и речи, - отрезал Фостер. - Если то,
что я читал, соответствует истине, значит, Стербинскому потребовалось
двадцать лет, чтобы построить свой аппарат, и двадцать миллионов в разного
рода дотациях. И вы полагаете, что нам с вами удастся проделать то же
нелегально? Предположим даже, у нас было бы время (а его у нас нет) и я
мог бы почерпнуть достаточно сведений из книг (в чем я сомневаюсь), - где
мы раздобыли бы оборудование и деньги? Ведь хроноскоп, как утверждают,
занимает пятиэтажное здание! Поймите же это наконец!
- Так вы отказываетесь помочь мне?
- Ну, вот что: у меня есть возсть кое-что выяснить...
- Какая возсть? - тотчас осведомился Поттерли.
- Неважно. Но мне, может быть, удастся узнать достаточно, чтобы сказать
вам, правда ли, что правительство сознательно не допускает работы с
хроноскопом. Я могу либо подтвердить собранные вами данные, либо доказать
их ошибочность. Не берусь судить, что это вам даст как в том, так и в
другом случае, но это все, что я могу сделать. Это мой предел.
И вот наконец Поттерли проводил своего гостя. Он досадовал на самого
себя. Проявить такую неосторожность - позволить мальчишке догадаться, что
он думает именно о собственном хроноскопе! Это было преждевременно.
Но как смел этот молокосос предположить, что хроноскопа вовсе не
существует?
Он должен существовать! Должен! Какой же смысл отрицать это?
И почему нельзя построить еще один? За пятьдесят лет, истекших со
смерти Стербинского, наука ушла далеко вперед. Нужно только узнать
основные принципы.
И пусть этим займется Фостер. Пусть он думает, что ограничится
какими-то крохами. Если он не увлечется, то даже этот шаг явится
достаточно серьезным проступком, который вынудит его продолжать. В крайнем
случае придется прибегнуть к шантажу.
Поттерли помахал уходящему гостю и посмотрел на небо. Начинал
накрапывать дождь.
Да-да! Пусть шантаж, если другого способа не будет, но он добьется
своего!
Фостер вел машину по угрюмой городской окраине, не замечая дождя.
Конечно, он дурак, но остановиться теперь он уже не в состоянии. Ему
необходимо узнать, в чем же тут дело. Проклятое любопытство, ругал он
себя. И все-таки он должен узнать!
Однако в своих розысках он ограничится дядей Ральфом. И Фостер дал себе
страшную клятву, что больше ничего предпринимать не станет. Таким образом,
против него нельзя будет найти явных улик. Дядя Ральф - сама
осмотрительность.
В глубине души он немного стыдился дяди Ральфа. И не сказал про него
Поттерли отчасти из осторожности, а отчасти и потому, что опасался увидеть
поднятые брови и неизбежную ироническую улыбочку. Профессиональные
писатели при науке считались людьми не слишком солидными, достойными лишь
снисходительного презрения, хотя никто не отрицал пользы их занятия. Тот
факт, что в среднем они зарабатывали больше настоящих ученых, разумеется,
ничуть не улучшал положения.
И все-таки в определенных ситуациях иметь такого родственника весьма
полезно. Ведь писатели не получали настоящего образования и не были
обязаны специализироваться. В результате хороший писатель при науке был
сведущ практически во всех вопросах... А дядя Ральф, подумал Фостер,
безусловно, принадлежит к одним из лучших.
Ральф Ниммо не имел специализированного университетского диплома и
гордился этим.
"Специализированный диплом, - объяснил он как-то Джонасу Фостеру, в
дни, когда оба они были значительно моложе, - это первый шаг по пути к
гибели. Человеку жалко не воспользоваться полученной привилегией, и вот он
уже готовит магистерскую, а затем и докторскую диссертацию. И в конце
концов ты оказываешься глубочайшим невеждой во всех областях знания, кроме
крохотного кусочка выеденного яйца.
С другой стороны, если ты будешь оберегать свой ум и не загромождать
его единообразными сведениями, пока не достигнешь зрелости, а вместо этого
тренировать его в логическом мышлении и снабжать широкими представлениями,
то ты получишь в свое распоряжение могучее орудие и сможешь стать
писателем при науке".
Первое задание Ниммо выполнил в двадцатипятилетнем возрасте, всего лишь
через три месяца после того, как получил право на самостоятельную работу.
Ему была поручена пухлая рукопись, язык которой даже самый
квалифицированный читатель мог бы постигнуть только после тщательнейшего
изучения и вдохновенных догадок. Ниммо разъял ее на составные части и
воссоздал заново (после пяти длительных и выматывающих душу бесед с
авторами - биофизиками по специальности), придав ее языку емкость и
точность, а также до блеска отполировав стиль.
"И что тут такого? - снисходительно спрашивал он племянника, который
парировал его нападки на специализацию насмешками в адрес тех, кто
предпочитает цепляться за бахрому науки. - Бахрома тоже важна. Твои ученые
писать не умеют. И не обязаны уметь. Никто же не требует, чтобы они были
шахматистами-гроссмейстерами или скрипачами-виртуозами, так с какой стати
требовать, чтобы они владели, даром слова? Почему бы не предоставить эту
область специалистам? Бог мой, Джонас! Почитай, что писали твои собратья
сто лет назад. Не обращай внимания на то, что научная сторона устарела, а
некоторые выражения больше не употребляются. Просто почитай и попробуй
понять, о чем там говорится. И ты убедишься, что это безнадежно
дилетантское зубодробительное крошево. Целые страницы печатались зря, и
многие статьи поражают своей ненужностью или неудобопонятностью, а то и
тем и другим".
"Но вы же не добьетесь признания, дядя Ральф, - спорил юный Фостер (на
пороге своей университетской карьеры он был полон самых радужных надежд и
иллюзий). - А ведь из вас мог бы выйти потрясающий ученый!"
"Ну, признания мне более чем достаточно, - ответил Ниммо, - можешь мне
поверить. Конечно, какой-нибудь биохимик или стратометеоролог смотрят на
меня сверху вниз, но зато прекрасно мне платят. Знаешь, что происходит,
когда какой-нибудь ведущий химик узнает, что комиссия урезала его
ежегодную дотацию на обработку материала? Да он будет драться за то, чтобы
иметь средства платить мне или кому-нибудь вроде меня куда яростнее, чем
добиваться нового ионографа".
Он ухмыльнулся, и Фостер улыбнулся ему в ответ. По правде говоря, он
гордился своим круглолицым толстеющим дядюшкой с короткими толстыми
пальцами и оголенной макушкой, которую тот, движимый тщеславием, тщетно
старался скрыть под жиденькими прядями волос, зачесанных с висков. И то же
тщеславие заставляло его одеваться так, что он вечно вызывал мысль о
неплотно уложенном стоге, так как неряшество было его фирменной маркой.
Да, Фостер, хоть и стыдился своего дяди, очень гордился им.
Но на этот раз, войдя в захламленную квартиру дядюшки, Фостер менее
всего был склонен обмениваться улыбками. С того времени он постарел на
девять лет, как, впрочем, и дядя Ральф. И в течение этих девяти лет дядя
Ральф продолжал полировать статьи и книги, посвященные самым различным
вопросам науки, и каждая из них оставила что-то в его обширной памяти.
Ниммо с наслаждением ел виноград без косточек, бросая в рот ягоду за
ягодой. Он тут же кинул гроздь Фостеру, который в последнюю секунду
успел-таки ее поймать, а затем наклонился и принялся подбирать с пола
упавшие виноградинки.
- Пусть их валяются. Не хлопочи, - равнодушно заметил Ниммо. - Раз в
неделю кто-то является сюда для уборки. Что случилось? Не получается
заявка на дотацию?
- У меня до этого никак не доходят руки.
- Да? Поторопись, мой милый. Может быть, ты ждешь, чтобы за нее взялся
я?
- Вы мне не по карману, дядя Ральф.
- Ну, брось! Это же дело семейное. Предоставь мне исключительное право
на популярное издание, и мы обойдемся без денег.
Фостер кивнул.
- Идет! Если, конечно, вы не шутите.
- Договорились.
Разумеется, в этом был известный риск, но Фостер достаточно хорошо
знал, как высока квалификация Ниммо, и понимал, что сделка может оказаться
выгодной. Умело сыграв на интересе широкой публики к первобытному
человеку, или к новой хирургической методике, или к любой отрасли
космонавтики, было весьма выгодно продать статью любому массовому
издательству или студии.
Например, именно Ниммо написал рассчитанную на сугубо научные круги
серию статей Брайса и сотрудников, которая детально освещала вопрос об
особенностях структуры двух вирусов рака, причем потребовал за эти статьи
предельно мизерную плату - всего полторы тысячи долларов при условии, что
ему будет предоставлено исключительное право на популярные издания. Затем
он обработал ту же тему, придав ей более драматическую форму, для
стереовидения, и получил единовременно двадцать тысяч долларов плюс
проценты с каждой передачи, которые продолжали поступать еще и теперь,
пять лет спустя.
Фостер без обиняков приступил к делу:
- Что вы знаете о нейтринике, дядя Ральф?
- О нейтринике? - Ниммо изумленно вытаращил маленькие глазки. - С каких
пор ты занимаешься нейтриникой? Мне почему-то казалось, что ты выбрал
псевдогравитационную оптику.
- Правильно. А про нейтринику я просто навожу справки.
- Опасное занятие! Ты переходишь демаркационную линию. Это тебе
известно?
- Ну, не думаю, чтобы вы сообщили в комиссию, что я интересуюсь чем-то
посторонним.
- Может быть, и следует сообщить, пока ты еще не натворил серьезных
бед. Любопытство - профессиональная болезнь ученых, нередко приводящая к
роковому исходу. Я-то видел, как она протекает. Какой-нибудь ученый
работает себе тихонько над своей проблемой, но вот любопытство уводит его
далеко в сторону, и, глядишь, собственная работа уже настолько запущена,
что на следующий год его дотация не возобновляется. Я мог бы назвать
столько...
- Меня интересует только одно, - перебил Фостер. - Много ли материалов
по нейтринике проходило через ваши руки за последнее время?
Ниммо откинулся на спинку кресла, задумчиво посасывая виноградину.
- Никаких. И не только за последнее время, но и вообще. Насколько я
помню, мне ни разу не приходилось обрабатывать материалы, связанные с
нейтриникой.
- Как же так? - Фостер искренне изумился. - Кому в таком случае их
поручают?
- Право, не знаю, - задумчиво ответил Ниммо. - На наших ежегодных
конференциях, насколько помнится, об этом никогда не говорилось. По-моему,
в области нейтриники фундаментальных работ не ведется.
- А почему?
- Ну-ну, не рычи на меня. Я же ни в чем не виноват. Я бы сказал...
- Следовательно, вы твердо не знаете? - нетерпеливо перебил его Фостер.
- Ну-у-у... Я могу сказать тебе, что именно я знаю о нейтринике.
Нейтриника - это наука об использовании движения нейтрино и связанных с
этим сил...
- Ну, разумеется. А электроника - наука о применении движения
электронов и связанных с этим сил, а псевдогравитика - наука о применении
полей искусственной гравитации. Я пришел к вам не для этого. Больше вам
ничего не известно?
- А кроме того, - невозмутимо докончил дядюшка, - нейтриника лежит в
основе обзора времени. Но больше мне действительно ничего не известно.
Фостер откинулся на спинку стула и принялся с ожесточением массировать
худую щеку. Он испытывал злость и разочарование. Сам того не сознавая, он
пришел сюда в надежде, что Ниммо сообщит ему самые последние данные,
укажет на наиболее интересные аспекты современной нейтриники, и он получит
возсть вернуться к Поттерли и доказать историку, что тот ошибся, что
его факты - чистейшее недоразумение, а выводы из них неверны.
И тогда он мог бы спокойно вернуться к своей работе.
Но теперь...
Он сердито убеждал себя: "Хорошо, пусть в этой области не ведется
больших исследований. Это же еще не означает сознательной обструкции. А
что, если нейтриника - бесплодная наука? Может быть, так оно и есть. Я же
не знаю. И Поттерли не знает. Зачем расходовать интеллектуальные ресурсы
человечества на погоню за пустотой? А воз, работа засекречена по
какой-то вполне законной причине. Может быть..."
Беда заключалась в том, что он хотел знать правду, и теперь уже не
может махнуть на все рукой. Не может - и конец!
- Существует ли какое-нибудь пособие по нейтринике, дядя Ральф?
Что-нибудь простое и ясное? Какой-нибудь элементарный курс?
Ниммо задумался, тяжко вздыхая, так что его толстые щеки задергались.
- Ты задаешь сумасшедшие вопросы. Единственное пособие, о котором я
слышал, было написано Стербинским и еще кем-то. Сам я его не видел, но
один раз мне попалось упоминание о нем... Да, да, Стербинский и Ламарр.
Теперь я вспомнил.
- Тот самый Стербинский, который изобрел хроноскоп?
- По-моему, да. Значит, книга должна быть хорошей.
- Существует ли какое-нибудь переиздание?. Ведь Стербинский умер
пятьдесят лет назад.
Ниммо только пожал плечами.
- Вы не могли бы узнать?
Несколько минут длилась тишина, и только кресло Ниммо ритмически
поскрипывало - писатель беспокойно ерзал на сиденье. Затем он медленно
произнес:
- Может быть, ты все-таки объяснишь мне, в чем дело?
- Не могу. Но вы мне поможете, дядя Ральф? Достанете экземпляр этой
книги?
- Разумеется, все, что я знаю о псевдогравитике, я знаю от тебя и
должен как-то доказать свою благодарность. Вот что: я помогу тебе, но с
одним условием.
- С каким же?
Лицо писателя вдруг стало очень серьезным.
- С условием, что ты будешь осторожен, Джонас. Чем бы ты ни занимался,
ясно одно - это не имеет никакого отношения к твоей работе. Не губи свою
карьеру только потому, что тебя заинтересовала проблема, которая тебе не
была поручена, которая тебя вообще не касается. Договорились?
Фостер кивнул, но он не слышал, что говорил ему дядя. Его мысль бешено
работала.
Ровно через неделю кругленькая фигура Ральфа Ниммо осторожно
проскользнула в двухкомнатную квартиру Джонаса Фостера в университетском
городке.
- Я кое-что достал, - хриплым шепотом сказал писатель.
- Что? - Фостер сразу оживился.
- Экземпляр Стербинского и Ламарра. - И Ниммо извлек из-под
своего широкого пальто, вернее, показал ее уголок.
Фостер почти машинально оглянулся, проверяя, хорошо ли закрыта дверь и
плотно ли занавешены окна, а затем протянул руку.
Футляр потрескался от старости, а когда Фостер извлек пленку, он
увидел, что она выцвела и стала очень хрупкой.
- И это все? - довольно грубо спросил он.
- В таких случаях следует говорить спасибо, мой милый. - Ниммо,
крякнув, опустился в кресло и извлек из кармана яблоко.
- Спасибо, спасибо. Только пленка такая старая...
- И тебе еще очень повезло, что ты можешь получить хотя бы такую. Я
пробовал заказать микрокопию в Библиотеке конгресса. Ничего не получилось.
Эта книга выдается только по особому разрешению.
- Как же вам удалось ее достать?
- Я ее украл. - Ниммо сочно захрустел яблоком. - Из нью-йоркской
публички.
- Как?
- А очень просто. Как ты понимаешь, у меня есть доступ к полкам. Ну, я
и улучил минуту, когда никто на меня не смотрел, перешагнул через барьер,
отыскал ее и унес. Персонал там очень доверчив. Да и хватятся-то они
пропажи разве что через несколько лет... Только ты уж лучше никому не
показывай ее, племянничек.
Фостер смотрел на катушку с пленкой так, словно она могла сию минуту
взорваться.
Ниммо бросил огрызок в пепельницу и вытащил второе яблоко.
- А знаешь, странно: ничего новее этого в нейтринике не появлялось. Ни
единой монографии, ни единой статьи или хотя бы краткого отчета. Абсолютно
ничего со времени изобретения хроноскопа.
- Угу, - рассеянно ответил Фостер.
Теперь Фостер по вечерам работал в подвале у Поттерли. Его собственная
квартира в университетском городке была слишком опасна. И эта вечерняя
работа настолько его захватила, что он совсем махнул рукой на свою заявку
для получения дотации. Сначала это его тревожило, но вскоре он перестал
даже тревожиться.
Первое время он просто вновь и вновь читал в аппарате пленку. Потом
начал думать, и тогда случалось, что пленка, заложенная в карманный
проектор, долгое время прокручивалась впустую.
Иногда к нему в подвал спускался Поттерли и долго сидел, внимательно
глядя на него, словно ожидая, что мыслительные процессы овеществятся и он
сможет зримо наблюдать весь их сложный ход. Он не мешал бы Фостеру, если
бы только позволил ему курить и не говорил так много.
Правда, говоря сам, он не требовал ответа. Он, казалось, тихо
произносил монолог и даже не ждал, что его будут слушать. Скорее всего,
это было для него разрядкой.
Карфаген, вечно Карфаген!
Карфаген, Нью-Йорк древнего Средиземноморья. Карфаген, коммерческая
империя и властелин морей. Карфаген, бывший всем тем, на что Сиракузы и
Александрия только претендовали. Карфаген, оклеветанный своими врагами и
не сказавший ни слова в свою защиту.
Рим нанес ему поражение и вытеснил его из Сицилии и Сардинии. Но
Карфаген с лихвой возместил свои потери, покорив Испанию и взрастив
Ганнибала, шестнадцать лет державшего Рим в страхе.
В конце концов Карфаген потерпел второе поражение, смирился с судьбой и
кое-как наладил жизнь на жалких остатках былой территории - и так преуспел
в этом, что завистливый Рим поспешил навязать ему третью войну. И тогда
Карфаген, у которого не оставалось ничего, кроме упорства и рук его
граждан, начал ковать оружие и два года отчаянно сопротивлялся Риму, пока
наконец война не кончилась полным разрушением города, - и жители
предпочитали бросаться в пламя, пожиравшее их дома, лишь бы не попасть в
плен.
- Неужели люди стали бы так отчаянно защищать город и образ жизни,
действительно настолько скверные, какими рисовали их античные писатели? Ни
один римский полководец не мог сравниться с Ганнибалом, и его солдаты были
абсолютно ему преданны. Даже самые ожесточенные враги хвалили Ганнибала. А
ведь он был карфагенянином! Очень модно утверждать, будто он был
нетипичным карфагенянином, неизмеримо превосходившим своих сограждан,
бриллиантом, брошенным в мусорную кучу. Но почему же в таком случае он
хранил столь нерушимую верность Карфагену до самой своей смерти после
долголетнего изгнания? Ну, конечно, все эти россказни о Молохе...
Фостер не всегда прислушивался к бормотанию историка, но порой голос
Поттерли все же проникал в его сознание, и страшный рассказ о принесении
детей в жертву вызывал у него физическую тошноту.
Однако Поттерли продолжал с неколебимым убеждением:
- И все-таки это ложь. Утка, пущенная греками и римлянами свыше двух с
половиной тысяч лет назад. У них у самих были рабы, казни на кресте, пытки
и гладиаторские бои. Их никак не назовешь святыми. Эта басня про Молоха в
более позднюю эпоху получила бы название военной пропаганды, беспардонной
лжи. Я могу доказать, что это была ложь. Я могу доказать это, и богом
клянусь, что докажу... Докажу... - И он увлеченно повторял и повторял это
обещание.
Миссис Поттерли также спускалась в подвал, но гораздо реже, обычно по
вторникам и четвергам, когда профессор читал лекции вечером и возвращался
домой поздно.
Она тихонько сидела в углу, не произнося ни слова. Ее глаза ничего не
выражали, лицо как-то все обвисало, и вид у нее был рассеянный и
отсутствующий.
Когда она пришла в первый раз, Фостер неловко намекнул, что ей лучше
было бы уйти.
- Я вам мешаю? - спросила она глухо.
- Нет, что вы, - раздраженно солгал Фостер. - Я только потому...
потому... - И он не сумел закончить фразы.
Миссис Поттерли кивнула, словно принимая приглашение остаться. Затем
она открыла рабочий мешочек, который принесла с собой, вынула моток
витроновых полосок и принялась сплетать их с помощью пары изящно
мелькающих тонких четырехгранных деполяризаторов, подсоединенных тонкими
проволочками к батарейке, так что казалось, будто она держит в руке
большого паука.
Как-то вечером она сказала негромко:
- Моя дочь Лорель - ваша ровесница.
Фостер вздрогнул - так неожиданно она заговорила. Он пробормотал:
- Я и не знал, что у вас есть дочь, миссис Поттерли.
- Она умерла много лет назад.
Ее умелые движения превращали витрон в рукав какой-то одежды - какой
именно, Фостер еще не мог отгадать. Ему оставалось только глупо
пробормотать:
- Я очень сожалею.
- Она мне часто снится, - со вздохом сказала миссис Поттерли и подняла
на него рассеянные голубые глаза.
Фостер вздрогнул и отвел взгляд.
В следующий раз она спросила, осторожно отклеивая полоску витрона,
прилипшую к ее платью:
- А что, собственно, это означает - обзор времени?
Ее слова нарушили чрезвычайно сложный ход мысли, и Фостер почти
огрызнулся:
- Спросите у профессора Поттерли.
- Я пробовала. Да, да, пробовала. Но, по-моему, его раздражает моя
непонятливость. И он почти все время называет это хроноскопией. Что,
действительно видеть образы прошлого, как в стереовизоре? Или
аппарат пробивает маленькие дырочки, как эта ваша счетная машинка?
Фостер с отвращением посмотрел на свою портативную счетную машинку.
Работала она неплохо, но каждую операцию приходилось проводить вручную, и
ответы выдавались в закодированном виде. Эх, если бы он мог
воспользоваться университетскими машинами... Пустые мечты! И так уж,
наверное, окружающие недоумевают, почему он теперь каждый вечер уносит
свою машинку из кабинета домой. Он ответил:
- Я лично никогда не видел хроноскопа, но, кажется, он дает возсть
видеть образы и слышать звуки.
- услышать, как люди разговаривают?
- Кажется, да... - И, не выдержав, он продолжал в отчаянии: -
Послушайте, миссис Поттерли, вам же здесь, должно быть, невероятно скучно!
Я понимаю, вам неприятно бросать гостя в одиночестве, но, право же, миссис
Поттерли, не считайте себя обязанной...
- Я и не считаю себя обязанной, - сказала она. - Я сижу здесь и жду.
- Ждете? Чего?
- Я подслушала, о чем вы говорили в тот первый вечер, - невозмутимо
ответила она, - когда вы в первый раз разговаривали с Арнольдом. Я
подслушивала у дверей.
- Да? - сказал он.
- Я знаю, что так поступать не следовало бы, но меня очень тревожил
Арнольд. Я подозревала, что он намерен заняться чем-то, чем он не имеет
права заниматься. И я хотела все узнать. А потом, когда я услышала... -
Она умолкла и, наклонив голову, стала внимательно рассматривать нитроновое
плетение.
- Услышали что, миссис Поттерли?
- Что вы не хотите строить хроноскоп.
- Конечно, не хочу.
- Я подумала, что вы, может быть, передумаете.
Фостер бросил на нее свирепый взгляд.
- Так, значит, вы приходите сюда, надеясь, что я построю хроноскоп,
рассчитывая, что я его построю?
- Да, да, доктор Фостер. Я так хочу, чтобы вы его построили!
С ее лица словно упало мохнатое покрывало - оно вдруг приобрело мягкую
четкость очертаний, щеки порозовели, глаза оживились, а голос почти
зазвенел от волнения.
- Как это было бы чудесно! - шепнула она. - Вновь ожили бы люди из
прошлого - фараоны, короли и... и просто люди. Я очень надеюсь, что вы
построите хроноскоп, доктор Фостер. Очень...
Миссис Поттерли умолкла, словно не выдержав напряжения собственных
слов, и даже не заметила, что витроновые полоски соскользнули с ее колен
на пол. Она вскочила и бросилась вверх по лестнице, а Фостер следил за
неуклюже движущейся фигурой в полной растерянности.
Теперь Фостер почти не спал по ночам, напряженно и мучительно думая.
Это напоминало какое-то несварение мысли.
Его заявка на дотацию в конце концов отправилась к Ральфу Ниммо. Он
больше на нее не рассчитывал и только подумал тупо: "Одобрения я не
получу".
В таком случае не миновать скандала на кафедре и, воз, в конце
академического года его не утвердят в занимаемой должности.
Но Фостера это почти не трогало. Сейчас для него существовал нейтрино,
нейтрино, только нейтрино! След частицы прихотливо извивался и уводил его
все дальше по неведомым путям, неизвестным даже Стербинскому и Ламарру. Он
позвонил Ниммо.
- Дядя Ральф, мне кое-что нужно. Я звоню не из городка.
Лицо Ниммо на экране, как всегда, излучало добродушие, но голос был
отрывист.
- Я знаю, что тебе нужно: пройти курс по ясному формулированию
собственных мыслей. Я совсем измотался, пытаясь привести твою заявку в
божеский вид. Если ты звонишь из-за нее...
- Нет, не из-за нее, - нетерпеливо замотал головой Фостер. - Мне нужно
вот что... - Он быстро нацарапал на листке бумаги несколько слов и поднес
листок к приемнику.
Ниммо испустил короткий вопль.
- Ты что, думаешь, мои возсти ничем не ограничены?
- Это вы можете достать, дядя, можете!
Ниммо еще раз прочел список, беззвучно шевеля пухлыми губами и все
больше хмурясь.
- И что получится, когда ты соберешь все это воедино? - спросил он.
Фостер только покачал головой.
- Что бы из этого ни получилось, исключительное право на популярное
издание будет принадлежать вам, как всегда. Только, пожалуйста, пока
больше меня ни о чем не расспрашивайте.
- Видишь ли, я не умею творить чудеса.
- Ну, а на этот раз сотворите! Обязательно! Вы же писатель, а не
ученый. Вам не приходится ни перед кем отчитываться. У вас есть связи,
друзья. Наверно, они согласятся на минутку отвернуться, чтобы ваш
следующий публикационный срок мог сослужить им службу?
- Твоя вера, племянничек, меня умиляет. Я попытаюсь.
Попытка Ниммо увенчалась полным успехом. Как-то вечером, заняв у
приятеля машину, он привез материалы и оборудование. Вместе с Фостером они
втащили их в дом, громко пыхтя, как люди, не привыкшие к физическому
труду.
Когда Ниммо ушел, в подвал спустился Поттерли и вполголоса спросил:
- Для чего все это?
Фостер откинул прядь со лба и принялся осторожно растирать ушибленную
руку.
- Мне нужно провести несколько простых экспериментов, - ответил он.
- Правда? - Глаза историка вспыхнули от волнения.
Фостер почувствовал, что его безбожно эксплуатируют. Словно кто-то
ухватил его за нос и повел по опасной тропинке, а он, хоть и ясно видел
зиявшую впереди пропасть, продвигался охотно и решительно. И хуже всего
было то, что его нос сжимали его же собственные пальцы!
И все это заварил Поттерли. А сейчас Поттерли стоит в дверях и
торжествует. Но принудил себя идти по этой дорожке он сам.
Фостер сказал злобно:
- С этих пор, Поттерли, я хотел бы, чтобы сюда никто не входил. Я не
могу работать, когда вы и ваша жена то и дело врываетесь сюда и мешаете
мне.
Он подумал: "Пусть-ка обидится и выгонит меня отсюда. Пусть сам все и
кончает".
Однако в глубине души он отлично понимал, что с его изгнанием не
кончится ровно ничего.
Но до этого не дошло. Поттерли, казалось, вовсе не обиделся. Кроткое
выражение его лица не изменилось.
- Ну, конечно, доктор Фостер, конечно, вам никто не будет мешать.
Фостер угрюмо посмотрел ему вслед. Значит, он и дальше пойдет по тропе,
самым гнусным образом радуясь этому и ненавидя себя за свою радость.
Теперь он ночевал у Поттерли на раскладушке все в том же подвале и
проводил там все свое свободное время.
Примерно в это время ему сообщили, что его заявка (отшлифованная Ниммо)
получила одобрение. Об этом ему сказал сам заведующий кафедрой и поздравил
его.
Фостер посмотрел на него невидящими глазами и промямлил:
- Прекрасно... Я очень рад.
Но эти слова прозвучали так неубедительно, что профессор нахмурился и
молча повернулся к нему спиной.
А Фостер тут же забыл об этом эпизоде. Это был пустяк, не заслуживавший
внимания. Ему надо было думать о другом, о самом важном: в этот вечер
предстояло решающее испытание.
Вечер, и еще вечер, и еще - и вот, измученный, вне себя от волнения, он
позвал Поттерли. Поттерли спустился по лестнице и взглянул на самодельные
приборы. Он сказал обычным мягким тоном:
- Расход электричества очень повысился. Меня смущает не денежная
сторона вопроса, а то, что городские власти могут заинтересоваться
причиной. Нельзя ли что-нибудь сделать?
Вечер был жаркий, но на Поттерли была рубашка с крахмальным воротничком
и пиджак. Фостер, работавший в одной рубашке, поднял на него покрасневшие
глаза и хрипло сказал:
- Об этом больше не беспокоиться, профессор Поттерли. Но я позвал
вас сюда, чтобы сказать вам кое-что. Хроноскоп построить . Небольшой,
правда, но .
Поттерли ухватился за перила. Его ноги подкосились, и он с трудом
прошептал:
- Его построить здесь?
- Да, здесь, в вашем подвале, - устало ответил Фостер.
- Боже мой, но вы же говорили...
- Я знаю, что я говорил! - раздраженно крикнул Фостер. - Я сказал, что
это сделать невоз. Но тогда я ничего не знал. Даже Стербинский ничего
не знал.
Поттерли покачал головой.
- Вы уверены? Вы не ошибаетесь, доктор Фостер? Я не вынесу, если...
- Я не ошибаюсь, - ответил Фостер. - Черт побери, сэр! Если бы
было обойтись одной теорией, то обозреватель времени был бы построен более
ста лет назад, когда только открыли нейтрино. Беда заключалась в том, что
первые его исследователи видели в нем только таинственную частицу без
массы и заряда, которую невоз обнаружить. Она служила только для
бухгалтерии - для того чтобы спасти уравнение энергия - масса.
Он подумал, что Поттерли, пожалуй, его не понимает, но ему было все
равно. Он должен высказаться, должен как-то привести в порядок свои
непослушные мысли... А кроме того, ему нужно было подготовиться к тому,
что он скажет Поттерли после. И Фостер продолжал:
- Стербинский первым открыл, что нейтрино прорывается сквозь барьер,
разделяющий пространство и время, что эта частица движется не только в
пространстве, но и во времени, и Стербинский первым разработал методику
остановки нейтрино. Он изобрел аппарат, записывающий движение нейтрино, и
научился интерпретировать след, оставляемый потоком нейтрино. Естественно,
что этот поток отклонялся и менял направление под влиянием всех тех
материальных тел, через которые он проходил в своем движении во времени. И
эти отклонения было проанализировать и превратить в образы того, что
послужило причиной отклонения. Так стал возможен обзор времени. Этот
способ дает возсть улавливать даже вибрацию воздуха и превращать ее в
звук.
Но Поттерли его не слушал.
- Да, да, - сказал он. - Но когда вы сможете построить хроноскоп?
- Погодите! - потребовал Фостер. - Все зависит от того, как улавливать
и анализировать поток нейтрино. Метод Стербинского был крайне сложным и
окольным. Он требовал чудовищного количества энергии. Но я изучал
псевдогравитацию, профессор Поттерли, науку об искусственных
гравитационных полях. Я специализировался на изучении поведения света в
подобных полях. Это новая наука. Стербинский о ней ничего не знал. Иначе
он - как и любой другой человек - легко нашел бы гораздо более надежный и
эффективный метод улавливания нейтрино с помощью псевдогравитационного
поля. Если бы я прежде хоть немного сталкивался с нейтриникой, я сразу это
понял бы.
Поттерли заметно приободрился.
- Я так и знал, - сказал он. - Хотя правительство и прекратило
дальнейшие работы в области нейтриники, оно не могло воспрепятствовать
тому, чтобы в других областях науки совершались открытия, как-то связанные
с нейтриникой. Вот оно - централизованное руководство наукой! Я сообразил
это давным-давно, доктор Фостер, задолго до того, как вы появились в
университете.
- С чем вас и поздравляю, - огрызнулся Фостер. - Но надо учитывать
одно...
- Ах, все это неважно! Ответьте же мне, будьте так добры, когда вы
можете изготовить хроноскоп?
- Я же и стараюсь вам объяснить, профессор Поттерли: хроноскоп вам
совершенно не нужен.
("Ну, вот это и сказано", - подумал Фостер.)
Поттерли медленно спустился со ступенек и остановился в двух шагах от
Фостера.
- То есть как? Почему он мне не нужен?
- Вы не увидите Карфагена. Я обязан вас предупредить. Именно потому я и
позвал вас. Карфагена вы никогда не увидите.
Поттерли покачал головой.
- О нет, вы ошибаетесь. Когда у нас будет хроноскоп, его надо будет
настроить как следует...
- Нет, профессор, дело не в настройке. На поток нейтрино, как и на все
элементарные частицы, влияет фактор случайности, то, что мы называем
принципом неопределенности. При записи и интерпретации потока фактор
случайности проявляется как затуманивание, или шум, по выражению
радиоспециалистов. Чем дальше в прошлое вы проникаете, тем сильнее
затуманивание, тем выше уровень помех. Через некоторое время помехи
забивают изображение. Вам понятно?
- Надо увеличить мощность, - сказал Поттерли безжизненным голосом.
- Это не поможет. Когда помехи смазывают детали, увеличение этих
деталей увеличивает и помехи. Ведь, как ни увеличивай засвеченную пленку,
ничего увидеть не удастся. Не так ли? Постарайтесь это понять. Физическая
природа Вселенной ставит на пути исследователей непреодолимые барьеры.
Хаотическое тепловое движение молекул воздуха определяет порог звуковой
чувствительности любого прибора. Длина световой или электронной волны
определяет минимальные размеры предмета, который мы можем увидеть
посредством приборов. То же наблюдается и в хроноскопии. Обозревать время
только до определенного предела.
- До какого же? До какого?
Фостер перевел дух и ответил:
- Максимально - сто двадцать пять лет.
- Но ведь в ежемесячном бюллетене Института хроноскопии указываются
события, относящиеся почти исключительно к древней истории! - Профессор
хрипло засмеялся. - Значит, вы ошибаетесь. Правительство располагает
сведениями, восходящими к трехтысячному году до нашей эры.
- С каких это пор вы стали верить сообщениям правительства? -
презрительно спросил Фостер. - Не вы ли доказывали, что правительство лжет
и еще ни один историк не пользовался хроноскопом? Так неужели вы теперь не
понимаете, в чем здесь причина? Хроноскоп мог бы пригодиться только
ученому, занимающемуся новейшей историей. Ни один хроноскоп ни при каких
условиях не в состоянии заглянуть дальше 1920 года.
- Вы ошибаетесь. Вы не можете знать всего, - упрямо твердил Поттерли.
- Однако истина не станет приспосабливаться к вашим желаниям! Взгляните
правде в глаза: правительство стремится только к одному - продолжить
обман.
- Но зачем?
- Этого я не знаю.
Курносый нос Поттерли дернулся, глаза налились кровью. Он сказал
умоляюще:
- Это же только теория, доктор Фостер. Попробуйте построить хроноскоп.
Постройте и испытайте его.
Неожиданно Фостер злобно схватил Поттерли за плечи.
- А вы думаете, что я его не построил? Вы думаете, что я сказал бы вам
подобную вещь, не проверив своего вывода всеми возможными способами? Я
построил хроноскоп! Он вокруг вас. Глядите!
Фостер бросился к выключателям и по очереди включил их. Он сдвинул
ручку реостата, нажал какие-то кнопки и погасил свет.
- Погодите, дайте ему прогреться.
В центре одной из стен засветилось небольшое пятно. Поттерли,
захлебываясь, что-то бормотал, но Фостер не слушал его и только повторил:
- Глядите!
Пятно стало более четким и распалось на черно-белый узор. Люди! Как в
тумане. Лица смазаны. Вместо рук и ног - дрожащие полоски. Промелькнул
старинный наземный автомобиль, очень нечеткий, - и все же, несомненно,
одна из тех машин, в которых применялись двигатели внутреннего сгорания,
работавшие на бензине.
- Примерно середина двадцатого века, - сказал Фостер. - Сконструировать
звукоприемник я пока еще не могу. Со временем будет получить и звук.
Но, как бы то ни было, середина двадцатого века - это практически предел.
Поверьте мне, лучшей фокусировки добиться невоз.
- Постройте большой аппарат, более мощный, - сказал Поттерли. -
Усовершенствуйте его питание.
- Да послушайте же! Принцип неопределенности обойти невоз, так же
как невоз поселиться на Солнце. Всему есть свой физический предел.
- Вы лжете, я вам не верю! Я...
Его перебил новый голос, пронзительный и настойчивый:
- Арнольд! Доктор Фостер!
Физик сразу обернулся. Поттерли замер и через несколько секунд сказал,
не повернув головы:
- В чем дело, Кэролайн? Пожалуйста, не мешай нам.
- Нет! - Миссис Поттерли торопливо спускалась по лестнице. - Я все
слышала. Вы так кричали. У вас правда есть обозреватель времени, доктор
Фостер, здесь, в нашем подвале?
- Да, миссис Поттерли. Примерно. Хотя аппарат и не очень хорош. Я еще
не могу получить звука, а изображение чертовски смазанное. Но аппарат
все-таки работает.
Миссис Поттерли прижала к груди стиснутые руки.
- Замечательно! Как замечательно!
- Ничего замечательного, - рявкнул Поттерли. - Этот молокосос не может
заглянуть дальше чем...
- Послушайте... - начал Фостер, выйдя из себя.
- Погодите! - воскликнула миссис Поттерли. - Послушайте меня. Арнольд,
разве ты не понимаешь, что аппарат работает на двадцать лет назад и,
значит, мы можем вновь увидеть Лорель? К чему нам Карфаген и всякая
древность? Мы же можем увидеть Лорель! Она оживет для нас! Оставьте
аппарат здесь, доктор Фостер. Покажите нам, как с ним обращаться.
Фостер переводил взгляд с миссис Поттерли на ее мужа. Лицо профессора
побелело, и его голос, по-прежнему тихий и ровный, утратил обычную
невозмутимость.
- Идиотка!
Кэролайн растерянно ахнула.
- Арнольд, как ты можешь!
- Я сказал, что ты идиотка. Что ты увидишь? Прошлое. Мертвое прошлое.
Лорель будет повторять только то, что она делала прежде. Ты не увидишь
ничего, кроме того, что ты уже видела. Значит, ты хочешь вновь и вновь
переживать одни и те же три года, следя за младенцем, который никогда не
вырастет, сколько бы ты ни смотрела?
Казалось, его голос вот-вот сорвется. Профессор подошел к жене, схватил
ее за плечо и грубо дернул.
- Ты понимаешь, чем это может тебе грозить, если ты попробуешь сделать
это? Тебя заберут, потому что ты сойдешь с ума. Да, сойдешь с ума. Неужели
ты хочешь попасть в приют для душевнобольных? Чтобы тебя заперли,
подвергли психической проверке?
Миссис Поттерли вырвалась из его рук. От прежней кроткой рассеянности
не осталось и следа. Она мгновенно превратилась в разъяренную фурию.
- Я хочу увидеть мою девочку, Арнольд! Она спрятана в этой машине, и
она мне нужна!
- Ее нет в машине. Только образ. Пойми же наконец! Образ! Иллюзия, а не
реальность.
- Мне нужна моя дочь! Слышишь? - Она набросилась на мужа с кулаками, и
ее голос перешел в визг. - Мне нужна моя дочь!
Историк, вскрикнув, отступил перед обезумевшей женщиной. Фостер кинулся
между ними, но тут миссис Поттерли, бурно зарыдав, упала на пол.
Поттерли обернулся, озираясь, как затравленный зверь. Внезапно резким
движением он вырвал из подставки какой-то стержень и отскочил, прежде чем
Фостер, оглушенный всем происходящим, успел его остановить.
- Назад, - прохрипел Поттерли, - или я вас убью! Слышите?
Он размахнулся, и Фостер отступил.
Поттерли с яростью набросился на аппаратуру. Раздался звон бьющегося
стекла, и Фостер замер на месте, тупо наблюдая за историком.
Наконец ярость Поттерли угасла, и он остановился среди хаоса обломков и
осколков, сжимая в руке согнувшийся стержень.
- Убирайтесь, - сказал он Фостеру сдавленным шепотом, - и не смейте
возвращаться. Если вы потратили на это свои деньги, пришлите мне счет, и я
заплачу. Я заплачу вдвойне.
Фостер пожал плечами, взял свою куртку и направился к лестнице. До него
доносились громкие рыдания миссис Поттерли. На площадке он оглянулся и
увидел, что доктор Поттерли склонился над женой и на его лице написано
мучительное страдание.
Два дня спустя, когда занятия кончились и Фостер устало осматривал свой
кабинет, проверяя, не забыл ли он еще каких-нибудь материалов, относящихся
к его одобренной теме, на пороге открытой двери вновь появился профессор
Поттерли.
Историк был одет с обычной тщательностью. Он поднял руку - этот жест
был слишком неопределенным для приветствия и слишком кратким для просьбы.
Фостер смотрел на своего нежданного гостя ледяным взглядом.
- Я подождал пяти часов, чтобы вы... - сказал Поттерли. - Разрешите
войти?
Фостер кивнул.
Поттерли продолжал:
- Мне, конечно, следует извиниться за мое поведение. Меня постигло
страшное разочарование, я не владел собой, но тем не менее оно было
непростительным.
- Я принимаю ваши извинения, - отозвался Фостер. - Это все?
- Если не ошибаюсь, вам звонила моя жена?
- Да.
- У нее непрерывная истерика. Она сказала мне, что звонила вам, но я не
знал, ли поверить...
- Да, она мне звонила.
- Не могли бы вы сказать мне... Будьте так добры, скажите, что ей было
нужно.
- Ей был нужен хроноскоп. Она сказала, что у нее есть собственные
деньги и она готова заплатить.
- А вы... что-нибудь обещали?
- Я сказал, что я не приборостроитель.
- Прекрасно. - Поттерли с облегчением вздохнул. - Будьте добры, не
отвечайте на ее звонки. Она не... не вполне...
- Послушайте, профессор Поттерли, - сказал Фостер, - я не намерен
вмешиваться в супружеские споры, но вы должны твердо усвоить: хроноскоп
может построить любой человек. Стоит только приобрести несколько простых
деталей, которые продаются в магазинах оборудования, и его построить
в любой домашней мастерской. Во всяком случае, ту его часть, которая
связана с телевидением.
- Но ведь об этом же никто не знает, кроме вас. Ведь никто же еще до
этого не додумался!
- Я не собираюсь держать это в секрете.
- Но вы не можете опубликовать свое открытие. Вы сделали его
нелегально.
- Это больше не имеет значения, профессор Поттерли. Если я потеряю мою
дотацию, значит, я ее потеряю. Если университет будет недоволен, я уйду.
Все это просто не имеет значения.
- Нет, нет, вы не должны!
- До сих пор, - заметил Фостер, - вас не слишком заботило, что я рискую
лишиться дотации и места. Так почему же вы вдруг принимаете это так близко
к сердцу? А теперь разрешите, я вам кое-что объясню. Когда вы пришли ко
мне впервые, я верил в строго централизованную научную работу, другими
словами, в существующее положение вещей. Вас, профессор Поттерли, я считал
интеллектуальным анархистом, и притом весьма опасным. Однако случилось
так, что я сам за последние месяцы превратился в анархиста и при этом
сумел добиться великолепных результатов. Добился я их не потому, что я
блестящий ученый. Вовсе нет. Просто научной работой руководили сверху, и
остались пробелы, которые может восполнить кто угодно, лишь бы он
догадался взглянуть в правильном направлении. И это случилось бы уже
давно, если бы государство активно этому не препятствовало. Поймите меня
правильно: я по-прежнему убежден, что организованная научная работа
полезна. Я вовсе не сторонник возвращения к полной анархии. Но должен
существовать какой-то средний путь, научные исследования должны сохранять
определенную гибкость. Ученым следует разрешить удовлетворять свою
любознательность, хотя бы в свободное время.
Поттерли сел и сказал вкрадчиво:
- Давайте обсудим это, Фостер. Я понимаю ваш идеализм. Вы молоды, вам
хочется получить луну с неба. Но вы не должны губить себя из-за каких-то
фантастических представлений о том, как следует вести научную работу. Я
втянул вас в это. Вся ответственность лежит на мне. Я горько упрекаю себя
за собственную неосторожность. Я слишком поддался своим эмоциям. Интерес к
Карфагену настолько меня ослепил, что я поступил, как последний идиот.
- Вы хотите сказать, что полностью отказались от своих убеждений за
последние два дня? - перебил его Фостер. - Карфаген - это пустяк? Как и
то, что правительство препятствует научной работе?
- Даже последний идиот, вроде меня, может кое-что уразуметь, Фостер.
Жена кое-чему меня научила. Теперь я знаю, почему правительство
практически запретило нейтринику. Два дня назад я этого не понимал, а
теперь понимаю и одобряю. Вы же сами видели, как подействовало на мою жену
известие, что у нас в подвале стоит хроноскоп. Я мечтал о хроноскопе как о
приборе для научных исследований. Для нее же он стал бы только средством
истерического наслаждения, возстью вновь пережить собственное, давно
исчезнувшее прошлое. А настоящих исследователей, Фостер, слишком мало. Мы
затеряемся среди таких людей, как моя жена. Если бы государство разрешило
хроноскопию, оно тем самым сделало бы явным прошлое всех нас до единого.
Лица, занимающие ответственные должности, стали бы жертвой шантажа и
незаконного нажима - ведь кто на Земле может похвастаться абсолютно
незапятнанным прошлым? Таким образом, вся государственная система
рассыпалась бы в прах.
Фостер облизнул губы и ответил:
- Воз, что и так. Воз, что в глазах правительства его
действия оправданны. Но, как бы то ни было, здесь задет важнейший принцип.
Кто знает, какие еще достижения науки остались неосуществленными только
потому, что ученых силой загоняют на узенькие тропки? Если хроноскоп
станет кошмаром для кучки политиканов, то эту цену им придется заплатить.
Люди должны понять, что науку нельзя обрекать на рабство, и трудно
придумать более эффективный способ открыть им глаза, чем сделать мое
изобретение достоянием гласности, легальным или нелегальным путем - все
равно.
На лбу Поттерли блестели капельки пота, но голос его был по-прежнему
ровен.
- О нет, речь идет не просто о кучке политиканов, доктор Фостер. Не
думайте этого. Хроноскоп станет и моим кошмаром. Моя жена с этих пор будет
жить только нашей умершей дочерью. Она совершенно утратит ощущение
действительности и сойдет с ума, вновь и вновь переживая одни и те же
сцены. И таким кошмаром хроноскоп станет не только для меня. Разве мало
людей, подобных ей? Люди будут искать своих умерших родителей или
собственную юность. Весь мир станет жить в прошлом. Это будет повальное
безумие.
- Соображения нравственного порядка ничего не решают, - ответил Фостер.
- Человечество умудрялось искажать практически каждое научное достижение,
какие только знала история. Человечеству пора научиться предохранять себя
от этого. Что же касается хроноскопа, то любителям возвращаться к мертвому
прошлому вскоре надоест это занятие. Они застигнут своих возлюбленных
родителей за какими-нибудь неблаговидными делишками, и это поубавит их
энтузиазм. Впрочем, все это мелочи. Меня же интересует важнейший принцип.
- К черту ваш принцип! - воскликнул Поттерли. - Попробуйте подумать не
только о принципах, но и о людях. Как вы не понимаете, что моя жена
захочет увидеть пожар, который убил нашу девочку! Это неизбежно, я ее
знаю. Она будет впивать каждую подробность, пытаясь помешать ему. Она
будет вновь и вновь переживать этот пожар, каждый раз надеясь, что он не
вспыхнет. Сколько раз вы хотите убить Лорель? - голос историка внезапно
осип.
И Фостер вдруг понял.
- Чего вы на самом деле боитесь, профессор Поттерли? Что может узнать
ваша жена? Что произошло в ночь пожара?
Историк закрыл лицо руками, и его плечи задергались от беззвучных
рыданий. Фостер смущенно отвернулся и уставился в окно.
Через несколько минут Поттерли произнес:
- Я давно отучил себя вспоминать об этом. Кэролайн отправилась за
покупками, а я остался с Лорель. Вечером я заглянул в детскую проверить,
не сползло ли - с девочки одеяло. У меня в руках была сигарета. В те дин я
курил. Я, несомненно, погасил ее, прежде чем бросить в пепельницу на
комоде, - я всегда следил за этим. Девочка спокойно спала. Я вернулся в
гостиную и задремал перед телевизором. Я проснулся, задыхаясь от дыма,
среди пламени. Как начался пожар, я не знаю.
- Но вы подозреваете, что причиной его была сигарета, не так ли? -
спросил Фостер. - Сигарета, которую на этот раз вы забыли погасить?
- Не знаю. Я пытался спасти девочку, но она умерла, прежде чем я успел
вынести ее из дому.
- И, наверное, вы никогда не рассказывали своей жене об этой сигарете?
Поттерли покачал головой.
- Но все это время я помнил о ней.
- А теперь с помощью хроноскопа ваша жена узнает все. Но вдруг дело
было не в сигарете? Может быть, вы ее все-таки погасили? Разве это
невоз?
Редкие слезы уже высохли на лице Поттерли. Покрасневшие глаза стали
почти нормальными.
- Яне имею права рисковать, - сказал он. - Но ведь дело не только во
мне, Фостер. Для большинства людей прошлое таит в себе ужасы. Спасите же
от них человечество.
Фостер молча расхаживал по комнате. Теперь он понял, чем объяснялось
страстное, иррациональное желание Поттерли во что бы то ни стало
возвеличить карфагенян, обожествить их, а главное, опровергнуть рассказ об
огненных жертвоприношениях Молоху. Снимая с них жуткое обвинение в
детоубийстве посредством огня, он тем самым символически очищал себя от
той же вины.
И вот пожар, благодаря которому историк стал причиной создания
хроноскопа, теперь обрекал его же на гибель. Фостер грустно поглядел на
старика.
- Я понимаю вас, профессор Поттерли, но это важнее личных чувств. Я
обязан сорвать удавку с горла науки.
- Другими словами, вам нужны слава и деньги, которые обещает такое
открытие! - в бешенстве крикнул Поттерли.
- Оно может и не принести никакого богатства. Однако и это соображение,
вероятно, играет не последнюю роль. Я ведь всего только человек.
- Значит, вы отказываетесь утаить свое открытие?
- Наотрез.
- Ну, в таком случае... - Историк вскочил и свирепо уставился на
Фостера, и тот на мгновение испугался.
Поттерли был старше его, меньше ростом, слабее и, по-видимому,
безоружен, но все же...
Фостер сказал:
- Если вы намерены убить меня или совершить еще какую-нибудь глупость в
том же роде, то учтите, что все мои материалы находятся в сейфе и в случае
моего исчезновения или смерти попадут в надлежащие руки.
- Не говорите ерунды, - сказал Поттерли и выбежал из комнаты.
Фостер поспешно закрыл за ним дверь, сел и задумался. Глупейшая
ситуация. Конечно, никаких материалов в сейфе у него не было. При обычных
обстоятельствах подобная мелодраматичная ерунда никогда не пришла бы ему в
голову. Но обстоятельства были необычными.
И, чувствуя себя еще более глупо, он целый час записывал формулы
применения псевдогравитационной оптики к хроноскопии и набрасывал общую
схему приборов. Кончив, он запечатал все в конверт, на котором написал
адрес Ральфа Ниммо.
Всю ночь он проворочался с боку на бок, а утром, по дороге в
университет, занес конверт в банк и отдал соответствующее распоряжение
контролеру, который предложил ему подписать разрешение на вскрытие сейфа в
случае его смерти.
После этого Фостер позвонил дяде и сообщил ему про конверт, сердито
отказавшись объяснить, что именно в нем содержится.
Никогда в жизни он еще не чувствовал себя в таком глупом положении.
Следующие две ночи Фостер почти не спал, пытаясь найти решение весьма
практической задачи - каким способом опубликовать материал, полученный
благодаря вопиющему нарушению этики.
Журнал "Сообщения псевдогравитационного общества", который был знаком
ему лучше других, разумеется, отвергнет любую статью, лишенную магического
примечания: "Исследование, изложенное в этой статье, оказалось возможным
благодаря дотации N... Комиссии по делам науки при ООН". И, несомненно,
так же поступит "Физический журнал".
Конечно, всегда имеется возсть обратиться к второстепенным
журналам, которые в погоне за сенсацией не стали бы слишком придираться к
источнику статьи, но для этого требовалось совершить небольшую финансовую
операцию, крайне для него неприятную. В конце концов он решил оплатить
издание небольшой брошюры, предназначенной для распространения среди
ученых. В этом случае будет даже пожертвовать тонкостями стиля ради
быстроты и обойтись без услуг писателя. Придется поискать надежного
типографа. Впрочем, дядя Ральф, наверное, сможет ему кого-нибудь
порекомендовать.
Он направлялся к своему кабинету, тревожно раздумывая, стоит ли
медлить, и собираясь с духом, чтобы позвонить Ральфу по служебному
телефону и тем самым отрезать себе пути к отступлению. Он был так поглощен
этими мрачными размышлениями, что, только сняв пальто и подойдя к своему
письменному столу, заметил наконец, что в кабинете он не один.
На него смотрели профессор Поттерли и какой-то незнакомец.
Фостер смерил их удивленным взглядом.
- В чем дело?
- Мне очень жаль, - сказал Поттерли, - но я вынужден был найти способ
остановить вас.
Фостер продолжал недоуменно смотреть на него.
- О чем вы говорите?
Неизвестный человек сказал:
- По-видимому, я должен представиться. - И улыбнулся, показав крупные,
слегка неровные зубы. - Мое имя Тэддиус Эремен, заведующий отделом
хроноскопии. Я пришел побеседовать с вами относительно сведений, которые
мне сообщил профессор Арнольд Поттерли и которые подтверждены нашими
собственными источниками...
- Я взял всю вину на себя, доктор Фостер, - поспешно сказал Поттерли. -
Я рассказал, что именно я толкнул вас против вашей воли на неэтичный
поступок. Я готов принять на себя всю полноту ответственности и понести
наказание. Мне бы не хотелось ничем вам повредить, но появления
хроноскопии допускать нельзя.
Эремен кивнул.
- Он действительно взял всю вину на себя, доктор Фостер. Но дальнейшее
от него не зависит.
- Ах, вот как! - сказал Фостер. - Так что ж вы собираетесь предпринять?
Внести меня в черный список и лишить права на получение дотации?
- Я могу это сделать, - ответил Эремен.
- Приказать университету уволить меня?
- И это я тоже могу.
- Ну ладно, валяйте! Считайте, что это уже сделано. Я уйду из кабинета
теперь же, вместе с вами, а за книгами пришлю позднее. Если вы требуете, я
вообще могу оставить книги здесь. Теперь все?
- Не совсем, - ответил Эремен. - Вы должны дать обязательство
прекратить дальнейшие работы в области хроноскопии, не публиковать
сведений о ваших открытиях в этом направлении и, разумеется, не собирать
хроноскопов. Вы навсегда останетесь под наблюдением, которое помешает вам
нарушить это обещание.
- Ну, а если я откажусь дать такое обещание? Как вы меня заставите?
Занимаясь не тем, чем я должен заниматься, я, воз, нарушаю этику, но
это же не преступление.
- Когда речь идет о хроноскопе, мой юный друг, - терпеливо объяснил
Эремен, - это именно преступление. Если понадобится, вас посадят в тюрьму,
и навсегда.
- Но почему? - вскричал Фостер. - Чем хроноскопия так замечательна?
- Как бы то ни было, - продолжал Эремен, - мы не можем допустить
дальнейших исследований в этой области. Моя работа в основном сводится
именно к тому, чтобы препятствовать им. И я намерен выполнить мой
служебный долг. К несчастью, ни я, ни сотрудники моего отдела не
подозревали, что оптические свойства псевдогравитационных полей имеют
столь прямое отношение к хроноскопии. Одно очко в пользу всеобщего
невежества, но с этих пор научная работа будет регулироваться
соответствующим образом и в этом направлении.
- Ничего не выйдет, - ответил Фостер. - Найдется еще какой-нибудь
смежный принцип, не известный ни вам, ни мне. Все области в науке тесно
связаны между собой. Это единое целое. Если вам нужно остановить какой-то
один ее процесс, вы вынуждены будете остановить их все.
- Несомненно, это справедливо, - сказал Эремен, - но только
теоретически. На практике же нам прекрасно удавалось в течение пятидесяти
лет удерживать хроноскопию на уровне первых открытий Стербинского. И,
вовремя остановив вас, доктор Фостер, мы надеемся и впредь справляться с
этой проблемой не менее успешно. Должен вам заметить, что на грани
катастрофы мы сейчас оказались только потому, что я имел неосторожность
судить о профессоре Поттерли по его внешности.
Он повернулся к историку и поднял брови, словно посмеиваясь над собой.
- Боюсь, сэр, во время нашей первой беседы я счел вас всего лишь
обыкновенным профессором истории. Будь я более добросовестным и проверь
вас повнимательнее, этого не случилось бы.
- Но кому-то разрешается пользоваться государственным хроноскопом? -
отрывисто спросил Фостер.
- Вне нашего отдела - никому и ни под каким предлогом. Я говорю об этом
только потому, что вы, как я вижу, уже сами об этом догадались. Но должен
предостеречь вас, что оглашение этого факта будет уже не нарушением этики,
а уголовным преступлением.
- И ваш хроноскоп проникает не дальше ста двадцати пяти лет, не так ли?
- Вот именно.
- Значит, ваш бюллетень и сообщения о хроноскопировании античности -
сплошное надувательство?
Эремен невозмутимо ответил:
- Собранные вами данные доказывают это с достаточной неопровержимостью.
Тем не менее я готов подтвердить ваши слова. Этот ежемесячник -
надувательство.
- В таком случае, - заявил Фостер, - я не намерен давать обещания
скрывать то, что мне известно о хроноскопии. Если вы решили меня
арестовать, - что ж, это ваше право. Моей защитительной речи на суде будет
достаточно, чтобы раз и навсегда сокрушить вредоносный карточный домик
руководства наукой. Руководить наукой - это одно, а тормозить ее и лишать
человечество ее достижений - это совсем другое.
- Боюсь, вы не вполне понимаете положение, доктор Фостер, - сказал
Эремен. - В случае отказа сотрудничать с нами вы отправитесь в тюрьму
немедленно. И к вам не будет допущен адвокат. Вам не будет предъявлено
обвинение. Вас не будут судить. Вы просто останетесь в тюрьме.
- Ну, нет, - ответил Фостер. - Вы стараетесь меня запугать. Сейчас ведь
не двадцатый век.
За дверью кабинета раздался шум, послышался топот и визгливый вопль,
который показался Фостеру знакомым. Заскрежетал замок, дверь распахнулась,
и в комнату влетел клубок из трех тел.
В тот же момент один из боровшихся поднял свой бластер и изо всех сил
ударил противника по голове. Послышался глухой стон, и тот, кого ударили,
весь обмяк.
- Дядя Ральф! - крикнул Фостер.
- Посадите его в это кресло, - нахмурившись, приказал Эремен, - и
принесите воды.
Ральф Ниммо, осторожно потирая затылок, заметил с легкой брезгливостью:
- Право же, Эремен, прибегать к физическому насилию не было никакой
надобности.
- Жаль, что охрана прибегла к физическому насилию слишком поздно и вы
все-таки ворвались сюда, Ниммо, - ответил Эремен. - Ну, тем хуже для вас.
- Вы знакомы? - спросил Фостер.
- Я уже имел дело с этим человеком, - вздохнул Ниммо, продолжая
потирать затылок. - Уж если он явился к тебе собственной персоной,
племянничек, значит, беды тебе не миновать.
- И вам тоже, - сердито сказал Эремен. - Мне известно, что доктор
Фостер консультировался у вас относительно литературы по нейтринике.
Ниммо было нахмурился, но тут же вздрогнул от боли и поспешил
разгладить морщины на лбу.
- Вот как? - сказал он. - А что еще вам про меня известно?
- В ближайшее время мы узнаем о вас все. А пока достаточно и этого.
Зачем вы сюда явились?
- Дражайший доктор Эремен, - сказал Ниммо, к которому отчасти вернулась
его обычная легкомысленная манера держаться. - Позавчера мой осел
племянник позвонил мне. Он поместил какие-то таинственные документы...
- Молчите, не говорите ему ничего! - воскликнул Фостер.
Эремен холодно взглянул на молодого физика.
- Нам все известно, доктор Фостер. Ваш сейф вскрыт, и его содержимое
конфисковано.
- Но откуда вы узнали... - Фостер умолк, задохнувшись от ярости и
разочарования.
- Как бы то ни было, - продолжал Ниммо, - я решил, что кольцо вокруг
него уже замыкается и, приняв кое-какие меры, явился сюда, намереваясь
убедить его бросить заниматься тем, чем он занимается. Ради этого ему не
стоило губить свою карьеру.
- Из этого следует, что вы знали, чем он занимается? - спросил Эремен.
- Он мне ничего не рассказывал, - ответил Ниммо, - но я же писатель при
науке с чертовски большим опытом! Я ведь знаю, почем фунт электронов. Мой
племянничек специализируется по псевдогравитационной оптике и сам же
втолковал мне ее основные принципы. Он уговорил меня достать ему учебник
по нейтринике, и, прежде чем отдать ему пленку, я сам быстренько ее
просмотрел. А помножить два на два я умею. Он попросил меня достать ему
определенное физическое оборудование, что также о многом говорило. Думаю,
я не ошибусь, сказав, что мой племянник построил полупортативный хроноскоп
малой мощности. Да или... Да?
- Да. - Эремен задумчиво достал сигарету, не обратив ни малейшего
внимания на то, что профессор Поттерли, который наблюдал за происходящим
как во сне, со стоном отшатнулся от белой трубочки. - Еще одна моя ошибка.
Мне следует подать в отставку. Я должен был бы присматривать и за вами,
Ниммо, а не заниматься исключительно Поттерли и Фостером. Правда, у меня
было мало времени. Вы сами благополучно сюда явились. Но это не может
служить мне оправданием. Вы арестованы, Ниммо.
- За что? - возмущенно спросил писатель.
- За нелегальные научные исследования.
- Я их не вел. И к тому же я не принадлежу к категории
зарегистрированных ученых, и значит, подобное определение ко мне не
подходит. Да и в любом случае - это не уголовное преступление.
- Бесполезно, дядя Ральф, - свирепо перебил его Фостер. - Этот бюрократ
вводит собственные законы.
- Например? - спросил Ниммо.
- Например, пожизненное заключение без суда.
- Чушь! - воскликнул Ниммо. - Сейчас же не двадца...
- Я уже это говорил, - пояснил Фостер. - Ему все равно.
- И все-таки это чушь, - Ниммо уже кричал. - Слушайте, Эремен! К вашему
сведению, у меня и моего племянника есть родственники, которые
поддерживают с нами связь. Да и у профессора, наверное, тоже. Вам не
удастся убрать нас без шума. Начнется расследование, и разразится скандал.
Сейчас не двадцатый век, что бы вы ни говорили. Так что не пробуйте нас
запугать.
Сигарета в пальцах Эремена лопнула, и он с яростью отшвырнул ее в
сторону.
- Черт возьми! Не знаю, что и делать, - сказал он. - Впервые встречаюсь
с подобным случаем... Ну, вот что: вы, трое идиотов, не имеете ни
малейшего представления, что именно вы затеяли. Вы ничего не понимаете.
Будете вы меня слушать?
- Отчего же, - мрачно сказал Ниммо.
(Фостер молчал, крепко сжав губы. Глаза его сердито сверкали. Руки
Поттерли извивались, как две змеи.)
- Для вас прошлое - мертвое прошлое, - сказал Эремен. - Если вы
обсуждали этот вопрос, так уж, наверное, пустили в ход это выражение.
Мертвое прошлое! Если бы вы знали, сколько раз я слышал эти два слова, то
вам бы они тоже стали поперек глотки. Когда люди думают о прошлом, они
считают его мертвым, давно прошедшим, исчезнувшим навсегда. И мы стараемся
укрепить их в этом мнении. Сообщая об обзоре времени, мы каждый раз
называли давно прошедшее столетие, хотя вам, господа, известно, что
заглянуть в прошлое больше чем на сто лет вообще невоз. И всем это
кажется естественным. Прошлое для широкой публики означает Грецию, Рим,
Карфаген, Египет, каменный век. Чем мертвее, тем лучше. Но вы-то знаете,
что пределом является столетие. Так что же в таком случае для вас прошлое?
Ваша юность. Ваша первая любовь. Ваша покойная мать. Двадцать лет назад.
Тридцать лет назад. Пятьдесят лет назад. Чем мертвее, тем лучше... Но
когда же все-таки начинается прошлое?
Он задохнулся от гнева. Его слушатели не сводили с него завороженных
глаз, а Ниммо беспокойно заерзал в кресле.
- Ну, так когда же оно начинается? - сказал Эремен. - Год назад, пять
минут назад? Секунду назад? Разве не очевидно, что прошлое начинается
сразу за настоящим? Мертвое прошлое - это лишь другое название живого
настоящего. Если вы наведете хроноскоп на одну сотую секунды тому назад?
Ведь вы же будете наблюдать прошлое! Ну, как, проясняется?
- Черт побери! - сказал Ниммо.
- Черт побери! - передразнил Эремен. - После того как Поттерли пришел
ко мне позавчера вечером, каким образом, по-вашему, я собрал сведения о
вас обоих? Да с помощью хроноскопа! Просмотрев все важнейшие моменты по
самую последнюю секунду.
- И таким образом вы узнали про сейф? - спросил Фостер.
- И про все остальное. А теперь скажите, что, по-вашему, произойдет,
если мы допустим, чтобы про домашний хроноскоп узнала широкая публика?
Разумеется, сперва люди начнут с обзора своей юности, захотят увидеть
вновь своих родителей и прочее, но вскоре они сообразят, какие
потенциальные возсти таятся в этом аппарате. Домашняя хозяйка забудет
про свою бедную покойную мамочку и примется следить, что делает ее соседка
дома, а ее супруг у себя в конторе. Делец будет шпионить за своим
конкурентом, хозяин - за своими служащими. Личная жизнь станет
невозй. Подслушивание по телефону, наблюдение через замочную скважину
покажутся детскими игрушками по сравнению с этим. Публика будет любоваться
каждой минутой жизни кинозвезд, и никому не удастся укрыться от любопытных
глаз. Даже темнота не явится спасением, потому что хроноскоп
настроить на инфракрасные лучи и человеческие тела будут видны благодаря
излучаемому ими теплу. Разумеется, это будут только смутные силуэты на
черном фоне. Но пикантность от этого только возрастет... Техники,
обслуживающие хроноскоп, проделывают подобные эксперименты, несмотря на
все запрещения.
Ниммо сказал, словно борясь с тошнотой:
- Но ведь же запретить частное пользование...
- Конечно, . Но что толку? - яростно набросился на него Эремен. -
Удастся ли вам с помощью законов уничтожить пьянство, курение, разврат или
сплетни? А такая смесь грязного любопытства и щекотания нервов окажется
куда более сильной приманкой, чем все это. Да ведь за тысячу лет нам не
удалось покончить даже с употреблением наркотиков! А вы говорите о том,
чтобы в законодательном порядке запретить аппарат, который позволит
наблюдать за кем угодно и когда угодно, аппарат, который построить у
себя дома!
- Я ничего не опубликую! - внезапно воскликнул Фостер.
Поттерли сказал с рыданием в голосе:
- Мы все будем молчать. Я глубоко сожалею...
Но тут его перебил Ниммо:
- Вы сказали, что не проверили меня хроноскопом, Эремен?
- У меня не было времени, - устало ответил Эремен. - События в
хроноскопе занимают столько же времени, сколько в реальной жизни. Этот
процесс нельзя ускорить, как, например, прокручивание пленки в
микрофильме. Нам понадобились целые сутки, чтобы установить наиболее
важные моменты в деятельности Поттерли и Фостера за последние шесть
месяцев. Ни на что другое у нас не хватило времени. Но и этого было
достаточно.
- Нет, - сказал Ниммо.
- Что вы хотите этим сказать? - лицо Эремена исказилось от мучительной
тревоги.
- Я же объяснил вам, что мой племянник Джонас позвонил мне и сообщил,
что спрятал в сейф важнейшие материалы. Он вел себя так, словно ему
грозила опасность. Он же мой племянник, черт побери! Я должен был как-то
ему помочь. На это потребовалось время. А потом я пришел сюда, чтобы
рассказать ему о том, что сделал. Я же сказал вам, когда ваш охранник
хлопнул меня по голове, что принял кое-какие меры.
- Что?! Ради бога...
- Я всего только послал подробное сообщение о портативном хроноскопе в
десяток периодических изданий, которые меня печатают.
Ни слова. Ни звука. Ни вздоха. У них уже не осталось сил.
- Да не глядите на меня так! - воскликнул Ниммо. - Неужели вы не можете
понять, как обстояло дело! Право популярного издания принадлежало мне.
Джонас не будет этого отрицать. Я знал, что легальным путем он не сможет
опубликовать свои материалы ни в одном научном журнале. Мне было ясно, что
он собирается издать свои материалы нелегально и для этого поместил их в
сейф. Я решил сразу опубликовать детали, чтобы вся ответственность пала на
меня. Его карьера была бы спасена. А если бы меня лишили права
обрабатывать научные материалы, я все равно был бы обеспечен до конца
своих дней, так как только я мог бы писать о хроноскопии. Я знал, что
Джонас рассердится, но собирался все ему объяснить, а доходы поделить
пополам... Да не глядите же на меня так! Откуда я знал...
- Никто ничего не знал, - с горечью сказал Эремен, - однако вы все
считали само собой разумеющимся, что правительство состоит из глупых
бюрократов, злобных тиранов, запрещающих научные изыскания ради
собственного удовольствия. Вам и в голову не пришло, что мы по мере наших
сил старались оградить человечество от катастрофы.
- Да не тратьте же время на пустые разговоры! - вскричал Поттерли. -
Пусть он назовет тех, кому сообщил...
- Слишком поздно, - ответил Ниммо, пожимая плечами. - В их распоряжении
было больше суток. За это время новость успела распространиться. Мои
издатели, несомненно, обратились к различным физикам, чтобы проверить
материалы, прежде чем подписать их в печать, ну, а те, конечно, сообщили
об этом открытии всем остальным. А стоит физику соединить нейтринику и
псевдогравитику, как создание домашнего хроноскопа станет очевидным. До
конца недели по меньшей мере пятьсот человек будут знать, как собрать
портативный хроноскоп, и проверить их всех невоз. - Пухлые щеки Ниммо
вдруг обвисли. - По-моему, не существует способа загнать грибовидное
облако в симпатичный блестящий шар из урана.
Эремен встал.
- Конечно, мы попробуем, Поттерли, но я согласен с Ниммо. Слишком
поздно. Я не знаю, в каком мире мы будем жить с этих пор, но наш прежний
мир уничтожен безвозвратно. До сих пор каждый обычай, каждая привычка,
каждая крохотная деталь жизни всегда опиралась на тот факт, что человек
может остаться наедине с собой, но теперь это кончилось.
Он поклонился им с изысканной любезностью.
- Вы втроем создали новый мир. Поздравляю вас. Счастливо плескаться в
аквариуме! И вам, и мне, и всем. И пусть каждый из вас во веки веков горит
в адском огне! Арест отменяется.