Ларри Айзенберг

 

   ВРЕМЯ ЕГО ЖИЗНИ

   Перевод с английского А.Елькова, Ю.Копцова

 

----------------------------------------------------------------------------

   Сб. Чужая агония - Москва, Отечество, 1991, 224 с.  

   ISBN 5-7072-0006-1

   OCR and spellcheck by Andy Kay, 27 January 2002

----------------------------------------------------------------------------

 

   Я сидел в маленькой комнате в лаборатории,  служившей мне кабинетом.  Мои

колени  едва  помещались под  крышкой рабочего стола.  В  отличие от  моего,

кабинет отца был огромным,  с  толстыми коврами на стенах,  и весь заставлен

книжными шкафами от  пола до потолка.  Ничего удивительного -  ведь отец мой

был Нобелевским лауреатом.

   Я  стиснул  зубы  от  злости.   Двадцать  лет  назад  я  был  выпускником

университета,  подающим  большие  надежды.  Я  начал  свою  карьеру  научным

сотрудником в отцовской лаборатории,  сильно надеясь на то, что когда-нибудь

внесу свой собственный вклад в изучение обмена веществ. Но теперь, когда мне

уже сорок,  было ясно,  что моя работа осталась незамеченной на фоне великих

достижений отца.

   Что  же  произошло  со  мной?   Я  чувствовал,  что  теряю  былое  умение

сосредоточиться,  свою  способность полностью сконцентрировать все  силы  на

одной единственной проблеме,  не  обращая внимания на  время и  людей.  Отец

обладал такой способностью. Он всегда ей обладал.

   Я бросил взгляд на стоявшую на столе фотографию Альмы,  моей жены.  Здесь

она,  без сомнения,  до сих пор оставалась красавицей.  Нов реальной жизни у

нее у  же появились морщинки в уголках глаз,  а ее великолепная сияющая кожа

начала тускнеть.  А что говорить о мальчиках?  Они росли упрямыми,  шумными,

склонными к пререканиям, обидчивыми - все потому, что я слишком мало времени

уделял им.

   Впрочем,  в этом не было нужды. Каждое воскресенье отец приезжал к нам на

весь день, посвящая себя целиком моим сыновьям. Но он никогда не брал меня с

собой  на  футбол  или  на  рыбалку,  никогда  не  совершал вместе  со  мной

длительных   восхождений   на    заснеженные   вершины.    Наши    отношения

характеризовались вежливостью и  одновременно холодной  сдержанностью.  Даже

когда  умерла  моя  мать,   мы  горевали  порознь.   Однако  он  никогда  не

сдерживался,  если  дело доходило до  критики моего поведения.  Всего неделю

назад он вызвал меня к  себе в  кабинет,  чтобы обсудить какие-то проблемы с

его дарственной. Это был предлог для чего-то другого.

   - Ты не пользуешься ни малейшим авторитетом в этой лаборатории,  -  грубо

произнес он. - Ты растратил всю свою целеустремленность, всю свою гордость.

   - Я делаю больше, чем должен, - раздраженно возразил я.

   - Например, проказничаешь с моей лаборанткой? - усмехнулся он.

   - Это ложь,  черт возьми!  - в гневе сказал я и тряхнул головой. Два года

тому  назад у  меня  был  неудачный роман с  одной голубоглазой блондинкой -

выпускницей университета.  Любовь  была  увлекательной,  бурной и  полностью

выдохлась за  несколько месяцев.  Однако Сара  Фрей  была  совершенно другой

девушкой.  Наша взаимная привязанность крепла час  от  часу,  чего не  могли

понять ни отец,  ни моя жена. Отец избавился от светловолосой выпускницы, но

по  отношению к  Саре он  пока не  предпринимал никаких враждебных действий.

Думаю, он понимал, что это оказалось бы бесполезным.

   - Я очень люблю Сару, - сказал я. - Больше мне нечего сказать.

   Отец громко фыркнул, я поднялся с места и в гневе вышел. Конечно же, отец

был  прав.  Я  был  сражен в  тот  самый  день,  когда  Сара  Фрей  пришла в

лабораторию (это  было  семь месяцев назад).  Ее  густые черные волосы двумя

косами спадали на  плотную белую  ткань халата,  мягкий изгиб рта  готов был

расплыться в  теплую улыбку.  Она  была трудолюбива,  аккуратно ухаживала за

нашими подопытными животными и тщательно вела записи.

   Однажды утром отец неожиданно зашел в  лабораторию и  нашел нас  вдвоем в

страстных объятиях.  Я  бы  предпочел,  чтобы он  разразился вспышкой гнева,

однако  отец  сохранил спокойствие,  сделав  вид,  что  ничего особенного не

произошло.  Он  даже бесстрастно проинструктировал Сару по составлению новой

диеты для наших обезьян-капуцинов.

   Это  воспоминание до  сих  пор причиняло мне душевную боль.  Я  бесцельно

ворошил   бумаги,   лежавшие   на   столе.   Мне   стоило   огромных  усилий

сосредоточиться,  но  я  все же  попытался вернуть свои мысли к  работе.  На

какие-то  несколько секунд мне  это  удалось.  Двадцать лет  назад  я  начал

долгосрочные исследования по выявлению факторов,  управляющих биологическими

часами.  Что заставляет температуру тела теплокровных животных день за  днем

колебаться  в   рамках  одного  и   того  же  цикла?   И  почему  так  много

метаболических функций зависит от продолжительности дня?

   В  свое время мы с  отцом часами обсуждали эти вопросы,  и в конце концов

решили,   что  я   буду  изучать  гравитационные  эффекты,   а  он  займется

электромагнитными воздействиями.  Фортуна была всецело на  его стороне.  Ему

впервые в мире удалось доказать, что мозговые потенциалы определенно зависят

от колебаний магнитного поля Земли.

   Проводя опыты  сначала на  обезьянах-капуцинах,  а  затем  на  людях,  он

наглядно  продемонстрировал,   что  важнейший  из   биопотенциалов  мозга  -

альфа-ритм -  имеет частоту в пределах 6-8 колебаний в секунду - точно такую

же,  что  и  магнитное поле Земли.  И  мой  отец был приглашен в  Швецию для

получения великолепной золотой медали и кругленькой суммы денег.

   Я гордился своим отцом, гордился его выдающимися научными достижениями, и

в то же время жутко завидовал ему.  Я давно уже перестал задумываться о том,

что  послужило причиной моей  зависти.  Может  быть,  атмосфера безжалостной

конкуренции,  окружавшей буквально все,  чем бы он ни занимался. Даже сейчас

он стремился стать первым и  втягивал меня в соревнование вопреки моей воле,

как в лаборатории, так и в отношении моей семьи.

   - Для  гонки  нужны как  минимум двое,  -  вслух произнес я.  -  А  я  не

собираюсь бежать.

   Зазвонил телефон. Это был мой отец, находившийся в каких-то несчастных 50

футах дальше по коридору,  но считавший себя слишком занятым для того, чтобы

просто  прийти и  поговорить со  мной.  Я  с  трудом сдерживал раздражение в

голосе.

   - В чем дело? - спросил я.

   - Я должен обсудить с тобой один чрезвычайно важный вопрос,  - сказал он.

- У  меня есть также много чего показать тебе.  Не  смог бы  ты  уделить мне

несколько минут?

   Несколько минут? У меня была уйма времени.

   - Сейчас у  меня дел по горло,  -  сказал я,  -  но я  зайду к тебе через

полчаса.

   Я  склонился над  столом и  установил сигнал своих электрических часов на

полчаса вперед. Отец мог снести многое, только не медлительность.

   Я  зашел в отцовский кабинет ровно через полчаса и уселся в очень удобное

кожаное кресло,  стоявшее напротив его письменного стола.  Было жутко, порою

даже  обескураживающе наблюдать,  насколько  похожи  были  мы  с  отцом.  За

исключением седых  волос  и  заскорузлой морщинистой кожи  семидесятилетнего

старика,  он вполне мог сойти за моего брата. Он сидел, пуская клубы дыма из

трубки.  Густой  приторный аромат его  табака начал  проникать во  все  углы

комнаты. Я ненавидел этот запах с самого детства.

   - Я  хочу  показать тебе кое-что,  Джон,  -  сказал отец сквозь зубы,  не

вынимая трубки.  Это также крайне раздражало меня. - Я бы очень хотел узнать

твое мнение об этом, - сказал он.

   - С каких пор мое мнение стало здесь что-нибудь значить?

   Отец свирепо посмотрел на меня.

   - К  черту твою жалость к  самому себе,  -  сказал он.  -  Мне нужна твоя

научная интуиция,  если она  у  тебя еще  осталась.  Я  думаю о  направлении

времени.

   Направление времени.  Я ухмыльнулся,  ничуть не беспокоясь о том,  как на

это  отреагирует отец.  Он  всегда был  озабочен этим вопросом,  бог знает с

каких пор. Это была навязчивая идея.

   - Мы оба знаем,  -  произнес отец,  в который раз излагая одно и то же, -

что на  микроскопическом уровне не существует приоритетного направления хода

времени.  С точки зрения уравнений движения абсолютно безразлично,  движемся

ли мы вперед или назад.

   - Но  это  имеет  значение  на  макроскопическом уровне,  -  возразил  я,

втягиваясь в разговор,  несмотря на отвращение.  -  В конце концов,  если бы

вероятность  течения  времени  вперед  и   назад  была   одинаковой,   тогда

существовала бы  полная  симметрия в  формах  и  направлениях развития  всех

животных.  Конечно,  существует грубая,  приблизительная симметрия,  но  она

разваливается при  ближайшем рассмотрении.  Всем известно,  что человеческое

сердце и аорта не симметричны.

   - Ты совершенно прав, - сказал отец, и я почувствовал прилив наслаждения,

пробравший меня до печенок.  Он еще энергичнее задымил своей трубкой,  и его

голова  начала скрываться в  огромных клубах голубого дыма.  Это  предвещало

гораздо более длительный разговор.

   - Все сводится к тому, что в малых масштабах, скажем, в масштабах земного

шара,  может и не быть макроскопической симметрии. Но на громадных просторах

Вселенной все  должно усредняться.  Если  у  людей на  Земле сердце и  аорта

ориентированы в  одну сторону,  то  на  некоей другой планете,  где-нибудь в

дальнем уголке Вселенной,  у  других людей  сердце и  аорта  ориентированы в

другую сторону.

   - Мне это напоминает экстраполяцию рассуждении о частицах и античастицах,

- заметил я.

   - Совершенно верно, - сказал отец. - Я бы даже предположил, что раз мы на

Земле стареем, то другие люди в другом месте молодеют с течением времени.

   Я рассмеялся:

   - И выходят из материнского чрева,  неуклюжие,  скрюченные,  сморщенные и

беззубые.

   Отец положил свою трубку на стол.

   - Ты довел мои рассуждения до полнейшего абсурда, - тихо произнес он.

   Мне было приятно наблюдать,  как злится отец,  но  при этом я  чувствовал

себя немного неловко.

   - Прости меня,  -  сказал я,  -  но твои рассуждения,  похоже, сводятся в

конечном счете именно к этому.

   Отец внезапно поднялся с места,  вытряхивая трубку в огромную, украшенную

рельефом серебряную пепельницу,  подаренную ему служащими лаборатории, когда

он стал Нобелевским лауреатом.

   - Разговоры мало что  дают,  -  сказал он.  -  Пойдем в  лабораторию.  Ты

увидишь, что я имею в виду.

   Мы  прошли  по  слабо  освещенным внешним  коридорам в  лабораторию,  где

содержались  обезьяны-капуцины.  В  центре  ее  на  большом  помосте  стояла

одна-единственная проволочная клетка. Сразу за ней находился высокий стеллаж

с электронной аппаратурой и L-образной стрелой,  нависавшей над клеткой.  На

стреле были смонтированы многочисленные катушки так,  что  они располагались

прямо над серединой клетки.

   Отец подошел к клетке и внимательно заглянул внутрь,  слегка причмокивая.

Я  встал за  его спиной и  заглянул ему через плечо.  В  клетке сидела очень

старая обезьяна,  настолько сморщенная и седая, что я изумился тому, что она

еще была жива.

   - Не узнаешь?

   - Совсем нет.

   - Это наша молоденькая Джинджер, - сказал он.

   Поначалу я было подумал,  что это была нелепая шутка;  но я,  конечно же,

знал,  что  у  отца  полностью отсутствовало чувство  юмора.  Я  взглянул на

катушки над клеткой. Отец следил за моим взглядом.

   - Это синтезатор магнитного поля,  который я соорудил, - сказал отец. - С

его  помощью  я  могу  сфокусировать управляемое магнитное  поле  в  области

размером в  1  миллиметр в  любой точке в радиусе 5 футов от синтезатора.  Я

могу изменять амплитуду и частоту в широком диапазоне.

   - А Джинджер?

   - Я  запер ее  в  магнитном поле  с  частотой 8  колебаний в  секунду,  -

объяснил  отец.   -  И,  с  божьей  помощью,  ее  метаболизм  последовал  за

колебаниями  этого  искусственного  поля.  Постепенно  я  начал  увеличивать

частоту колебаний.  Как видишь,  ее биологические часы сами по себе ускорили

свой ход, и старение пошло чрезвычайно быстрыми темпами.

   - Невероятно,  -  сказал я, - раньше я бы ни за что не поверил, что такое

возможно.

   В  данный  момент моя  ревность и  враждебность исчезли и  восхищение его

достижением захватило мое воображение.  Я внимательно осмотрел обезьяну. Она

была похожа на  Джинджер,  но  я  был не  совсем уверен.  На  ее лодыжке был

небольшой опознавательный браслет с надписью "Джинджер". Но он мог быть снят

с настоящей Джинджер.

   - Не знаю,  о чем ты думаешь,  -  сказал отец.  - Но я никогда в жизни не

фальсифицировал данные и ты,  черт возьми,  знаешь об этом, - он взял в руки

толстую тетрадь,  лежавшую сбоку  от  клетки.  -  Здесь все  мои  записи,  -

произнес он. - Я хочу, чтобы ты прочел их и высказал свое мнение.

   - Один вопрос,  - сказал я. - Как ты направляешь это поле на животное? Ты

используешь равномерную напряженность?  Тебе  приходится фокусировать его  в

одной точке коры головного мозга или в нескольких?

   - В одной, - ответил отец. - Прочти тетрадь: там все записано.

   На  мгновение он  взглянул на  меня теплым и  даже,  как  мне показалось,

немного любящим взглядом.

   - Вот ты называешь меня холодным и  равнодушным.  А  я  предлагаю,  чтобы

именно ты провел эксперименты с уменьшением частоты колебаний поля.

   Мои глаза наполнились слезами. Я знал, что это было невероятной щедростью

с  его  стороны.  В  самом деле,  мы  можем остановить время для конкретного

индивидуума.  Это  может  стать преддверием к  бессмертию впервые в  истории

человечества. Идея была захватывающей.

   - Я сейчас же начну читать твою тетрадь.

   По пути в свой кабинет я повстречал Сару Фрей.  Она взяла мою руку в свои

и  нежно погладила ее.  Как ни странно,  это вызвало у  меня раздражение.  Я

небрежно кивнул  ей  и  пошел,  не  сказав ни  слова,  дальше,  сгибаясь под

тяжестью огромной тетради.

   Я внимательно проштудировал каждую крупицу информации, и, чем дальше, тем

больше было мое возбуждение.  Мне было ясно,  что эксперимент с  замедлением

колебаний магнитного поля должен будет потрясти весь научный мир. Но потом я

был  потрясен тем,  что все это было работой отца,  его достижениями,  а  не

моими.  Он преподнес мне их на серебряном блюдечке, но я еще не опустился до

такой степени, чтобы принять такой подарок.

   Я  вернулся в  кабинет отца  и  положил тетрадь на  стол  перед  ним.  Он

взглянул на меня своими огромными черными, почти молодыми глазами, которые в

тот момент не выражали ничего.

   - Это  твоя работа,  а  не  моя,  -  сказал я.  -  Ты  достиг потрясающих

результатов,  но  я  не хочу примазаться к  ним,  делая вид,  что они -  мои

собственные. Я хочу добиться всего своими силами.

   Отец вздохнул:

   - Тебе  все  то  слишком  мало,  то  слишком много.  Почему  бы  тебе  не

присоединиться ко мне?  Здесь хватит славы и достижений на пятерых. Остается

еще так много работы.  Или ты  хочешь сжечь весь свой творческий потенциал в

чреве Сары Фрей?

   Я перешел на крик:

   - Не трогай Сару!  То,  чем я с ней занимаюсь, мое дело, черт побери! И в

нем  гораздо  больше  любви,  человечности  и  смысла,  чем  во  всей  твоей

озабоченности золотыми медалями и аплодисментами.

   - Ну, будь по-твоему, - сказал отец.

   Я  в  ярости выбежал из  его кабинета и  вернулся к  себе.  Сидя в  своем

кабинете,  я осознал,  каким ребячеством были все мои слова и поступки. Отец

был прав,  и  мне следовало бы  присоединиться к  нему.  Но  я  не мог этого

сделать.  Я  был  похож на  неподвижно стоящие песочные часы,  весь  песок в

которых ссыпался вниз.  Никто  не  может перевернуть меня,  чтобы я  получил

возможность начать все сначала.

   Я провел ночь с Сарой.  Я позвонил домой и сказал жене, как уже много раз

до того,  чти я буду работать допоздна и останусь в лаборатории на ночь.  И,

как всегда, Альма вздохнула и сделала вид, что поверила.

   Утром я  сказал Саре,  что намерен развестись с  женой.  Она сидела перед

зеркалом, расчесывая волосы плавными спокойными движениями, наполняя комнату

густым ароматом своих иссиня-черных локонов. От моих слов ее рука задрожала.

   Однако она не  сказала ничего.  Поверила ли она мне?  Клянусь,  что я  не

лгал,  но  она  не  поверила.  Или,  может  быть,  все  дело  заключалось  в

двадцатилетней разнице в  возрасте?  Я ушел от нее с тяжелым сердцем и с тех

пор не отвечал на ее попытки заговорить со мной.

   Отец вел  себя более откровенно.  Если он  встречал меня в  коридоре,  то

отворачивался. Я знал, что он продолжает вести работу, может быть, именно те

эксперименты,  от  которых отказался я.  Но  я  не  мог  унизиться до  такой

степени.

   Однажды вечером,  когда я заставил себя задержаться в лаборатории,  чтобы

поработать над  нудным докладом,  который я  должен был сделать на  весенней

конференции,  отец ворвался в  мой кабинет в  бурном восторге.  У  него была

упругая поступь и он прямо-таки источал энергию, что явно не соответствовало

его возрасту.

   - Пойдем со мной, - сказал он.

   Я последовал за ним,  чувствуя,  как меня постепенно охватывает ужас.  Мы

вернулись в  комнату с капуцинами и клеткой с Джинджер.  Отец жестом показал

на клетку, и я взглянул внутрь. Она вновь помолодела.

   - Поздравляю, - сказал я, хотя внутренне я был близок к полному отчаянию.

Это  могло  быть  моим  достижением.  Затем  все  смутные мысли  и  чувства,

вертевшиеся в мозгу, внезапно четко оформились.

   - Я знаю,  что ты еще не испытал этот способ на человеке, - сказал я. - Я

хочу испробовать его на себе.

   - Очень смело с твоей стороны,  -  сказал отец.  - Но риск слишком велик.

Потребуется чрезвычайная осторожность и  длительное  время,  чтобы  избежать

слишком резкого поворота вспять всех метаболических процессов.

   - Это не смелость, - сказал я. - Я хочу получить еще один шанс начать все

сначала.  Двадцать лет  дадут мне его.  Может быть,  тогда я  смогу избежать

тупика.

   - Слишком поздно,  -  возразил отец. - У тебя есть жена и трое прекрасных

сыновей. Ты не можешь вернуться назад.

   - Я принял решение,  -  настаивал я.  - Если ты не поможешь мне, то знай,

что я сам добьюсь этого.

   - Я знаю, - сказал он. - Но ты глуп. Перед тобой уже есть прецедент.

   Он  подошел  к  лабораторной раковине и  энергично вымыл  лицо  с  мылом.

Иссохшая,  сморщенная кожа растаяла, как дым, и на ее месте появилась свежая

и румяная.

   - Это все маскарад,  -  сказал отец. Он поднял руку и снял парик из седых

волос. Появилась густая каштановая шевелюра, точно такая же, как у меня.

   - Как видишь, - сказал он, - я уже провел этот эксперимент.

   Я посмотрел на него. Он был почти как мое зеркальное отражение.

   - Ты свинья,  - вскричал я. - Распутное животное. Ты отнял у меня работу,

смысл жизни, жену и детей. Теперь ты и тело отбираешь у меня.

   - Это вовсе не  так,  -  пробормотал он.  -  Ты  же  знаешь,  что все это

логически вытекает из моих исследований.

   - Правда? Следующим твоим логическим шагом будет постель Альмы?!

   Он вспыхнул до корней волос.

   - Я  выторгую ее у тебя в обмен на эти двадцать лет,  -  сказал я.  -  По

крайней мере, уж это ты можешь мне дать?

   - С  удовольствием,  -  мрачно произнес он.  -  И  я  буду  гораздо лучше

заботиться о твоей семье, чем ты сам. Но если я воспользуюсь твоим абсурдным

предложением, то что станет со мной, с прежним мной?

   - Это твои проблемы,  -  сказал я. - Хоть раз в жизни подумай сначала обо

мне.

   - Ты сошел с ума,  -  сказал отец.  Он протянул руку, взял со стола седой

парик и вновь аккуратно надел его. Потом он вышел из лаборатории.

   В тот вечер я даже не позаботился о том, чтобы позвонить Альме. Я напился

до умопомрачения, и не прекращал пить до тех пор, пока не потерял счет дням.

Когда я  наконец очнулся,  то  почувствовал себя  уставшим до  мозга костей.

Голова раскалывалась,  все тело неописуемо болело.  Это было пострашнее, чем

просто похмелье.

   Я  попытался поднять руку,  и это потребовало от меня невероятных усилий.

Наиболее странно было то,  что я  сидел за  незнакомым столом.  Я  вытаращил

глаза на стопку исписанных аккуратным почерком бумаг,  на толстую тетрадь. Я

посмотрел на свои руки.  Они были грубы, эти руки семидесятилетнего старика,

с морщинистой,  жесткой, в следах от кислоты кожей. Я взял усыпанное пятнами

от  высохших водяных капель зеркало для бритья,  лежавшее на  столе сбоку от

меня, и посмотрел в отражение. Это было лицо моего отца, точнее, его лицо до

того,  как он повернул вспять свои биологические часы.  Или это в самом деле

было мое собственное лицо.

   Я был обескуражен.  Это все от долгого сна,  подумал я. Я находился еще в

том полудремотном состоянии,  когда трудно отличить сон от реальности.  Сара

Фрей  бесшумно вошла  и  положила на  стол  отчет.  Я  потянул  руку,  чтобы

погладить ее ниже спины,  а она чуть было из кожи не выскочила. Она выбежала

из комнаты так быстро, что я не успел вымолвить ни слова.

   Я взглянул на тетрадь,  затем открыл ее и лениво перелистал страницы. Это

моя работа?  Веки мои были невероятно тяжелыми.  Я уже было начал засыпать и

тут увидел краем глаза более молодого себя,  стоящего неподвижно в  дверях и

злобно глядящего на  меня своими большими черными глазами.  И  в  тот  самый

момент, когда я вновь погрузился в глубокий сон, я подумал: "Эх ты, дурачок,

то, что ты получил, эфемерно. А я, в конце концов, Нобелевский лауреат".