Книго 

----------------------------------------------------------------
     (с) Л. А. Авилова(1864-1943). Рассказы. Воспоминания.
     Издательство "Советская Россия", 1984.
     Подготовка текста: Тамара
----------------------------------------------------------------

     Она маленькая. Ей всего три года. У нее дед Антон Губан,
бабка Анисья, а мать ее зовут Матрешей. Отца она не знает; он
ушел на заработки года два назад и пропал. Может быть, его уже и
в живых нет. Все может быть. Поэтому и Матрешу, и ее, маленькую
Любку, выгнали из дома свекра, так как баб и ребят и без них там
много. Матреша теперь ни девка, ни вдова, ни замужняя и живет
опять у своих родителей. Избенка у них крошечная, в новом порядке
против господского сада.
     Любка уже все знает и все может рассказать. Она не жалеет,
что ее отец, Аким, пропал.
     - Вихрь его возьми! - серьезно говорит она. - На кой он нам
нужен? Мы и без него проживем!
     - А дед у тебя хороший?
     - Когда хороший, а то пьяный. Он, подлец, наш самовар в
кабак утащил.
     - Ну, а бабушку ты любишь?
     - Бабка дура. Закутает голову, ничего не слышит. Совсем
дура.
     - Только мать хороша?
Любка смеется.
     - Знать, вправду, хороша?
     - Лупоглазая! - немного конфузливо определяет Любка, и
нельзя понять, похвала это или порицание.
     Летом Любка весь день на улице.
Мать сшила ей из лоскутков пестрый чепец с оборкой и это ее
гордость и ее радость. Платье ее с замазанным передом надето на
голое тело, ножонки босы, руки и лицо всегда грязны, но когда на
ее голове чепец, она считает себя нарядной.
     - Обрядилась! - говорит она и конфузится от своего
собственного великолепия.
     Кроме чепца, у нее есть еще сокровище: нитка черного бисера.
Ее она надевает только по праздникам.
     На улице у Любки всегда есть дело. Она гоняет кур, ловит
котенка, возит в тележке подобие куклы, возится в золе, поднимая
ногами облака пыли.
     Кто бы ни проходил мимо дома Губана, все всегда видят Любку
и редко кто не заговаривает с ней, чтобы посмеяться ее бойким
ответам.
     - Где мать-то?
     - На поденной. Садовник придтить велел.
     - А тебя чего не взял?
     - Я, как захочу, сама пойду.
     - Работать будешь?
     - А то?
     - А за что тебя сегодня, говорят, бабка била?
     - Да ведьма! Вот и дерется. Право слово, ведьма старая.
В окошечко избы показывается голова старухи Анисьи и
сморщенное лицо ее ласково смеется.
     - Да когда же я те, касатка? Что ты? Иди, умница, домой:
дождик сейчас пойдет, замочит. Иди, желанная!
Но Любка уже знает, что бабушке всегда кажется, что "сейчас
пойдет дождь и замочит", и на ее зов она никогда не обращает ни
малейшего внимания. Только послушайся ее и зайди в избу, и она
сейчас же будет вычесывать Любке голову, а то, еще того хуже,
снимет с нее платье, посадит голую на лавку, а платье в корыте
выстирает и сушить повесит. Сиди и вой, пока высохнет. Не хочется
голопузой-то на улицу выскакивать. Скажут: "бедная, перемениться
не во что". А Любке это обидно, потому что она убеждена, что двор
у них богатый. Когда ей в гостях предлагают угощение, она всегда
пожимает плечами и немного презрительно улыбается и
отворачивается.
     - Пей чай, Любка.
     - У нас дома свой чай-с
     - А пряника хочешь?
     - У нас много всяких пряников.
     - У вас, поди, и варенье варят?
     - Варенья у нас страсть!
     И хвастается она убежденно, и даже не может себе
представить, чтобы у них не было чего-нибудь, что есть у других.
И если кто-нибудь хочет сильно рассердить Любку, так
рассердить, чтобы она бросилась драть и кусаться, ей говорят, что
она бедная, что их двор самый последний, что ее бабка из нужды
лапшу в самоваре варит.
     Любка ругает бабку дурой, но она знает, что она "дошлая".
Умеет заговаривать зубы и ворожить. Раскинет карты и сейчас
скажет, где искать пропажу. К ней охотно обращаются, а она,
поможет или не поможет, а глядишь, и заработает малость своим
искусством. Случилось даже как-то, что за ней прислала соседняя
помещица, когда у нее сильно разболелись зубы. Она заговорила, и
барыне полегчало. Так ведь та бабке три рубля пожертвовала! Давно
это было, но Анисья еще не может об этом забыть, как о самом
значительном и счастливом случае в ее жизни.
Теперь у Анисьи постоянно ломит голову, в особенности "к
погоде". Она говорит, что ей "вступило", когда за недоимки
уводили корову. А тут безвестно пропал зять, и не шею стариков
свалилась лишняя обуза: дочь с внучкой. В один последний год она
состарилась за десять. Внучка хороша, да заботы-то сколько!
Любка смелая, и когда бабушка зазевается, а деда и матери
дома нет, она часто уходит далеко от дома. Ее  встретить на
плотине или на аллее барской усадьбы, куда ее мать ходит на
поденную работу, или по дороге в поле, где работает дед.
     - Куда ты, паршивая! - кричат на нее встречные бабы. -
Собаки разорвут.
     В усадьбе вся дворня знает Любку. При случае ее сажают с
собой обедать. Она держит ложку в кулаке, строго и важно
оглядывается.
     - Хороши щи, Любка?
     - У нас так же щи варят, - отвечает она.
Сидит она всегда на коленях у кучера - это ее приятель. Он
рассказывает ей, что, когда нет сена, он кормит лошадей своей
бородой. Лошади отжуют, а она опять вырастет. Любка с
любопытством перебирает пальчиками его бороду, действительно
похожа на сено, и не знает, верить ли ей или не верить. Он же
подарил ей зеленую пуговицу, которую кухарка пришила к ее платью
с правой стороны груди. Эта пуговица так понравилась ей, что она
стала бояться, как бы дедушка не утащил ее, как сам
     - Пропьет, старый хрыч!
     Любимое удовольствие кучера и всей дворни заставлять Любку
ругаться и учить ее новым бранным словам.
     Любка редко смеется, а все кругом нее хохочут.
За ней часто приходит сам дед и уносит ее на руках.
     - Пойдем, внученька. Пойдем, ягодка. Мы с бабкой-то о тебе
стосковались. Куда наша Любка пропала? Не съели ли волки?
И Любка обнимает деда за шею, прижимается к его щеке щекой и
позволяет нести себя, куда он хочет.
     Дед худой, сутулый, в зимней шапке, босиком. Ходит он
осторожно, точно постоянно боится наступить на стекло. Глаза у
него красные и всегда слезятся. Портки и рубаха из домашнего
холста.
     - Ты зачем же сюда, внученька, зашла? Ты бы дома сидела.
Он несет ее и приговаривает, а она зажмурилась, уже сонная.
Закачало ее.
     Матреше некогда  возиться с дочкой. Мимоходом она утрет ей
нос или пригладит волосы, да так, что Любка едва не свалится с
ног.
     У Матреши никогда не умолкающая, никогда не забываемая
обида. Она не хотела идти замуж за Акима, а ее выдали силой. Ну,
вот что вышло! Другие живут, как люди, а она что? Ни жена, ни
вдова. В селе над ней смеются, из мужниной семьи ее выгнали.
Сундук с приданым был, - половину не отдали.
У всех права, а у нее у одной никаких прав нет. Придет она
домой с работы, ляжет ничком на лавку и воет. Любка подвернется,
она ее оттолкнет.
     - Не было бы тебя, ушла бы в город, в прислуги бы нанялась.
У-у, постылая!
     Бабушка подойдет и стыдит ее, стыдит. Дед замахивается,
точно бить ее хочет, а она будто и не чувствует. Только уж если
надоедят ей, то приподнимется и так взглянет на них, что они
оробеют и оставят ее в покое.
     Дед возьмет шапку и уйдет.
А Любка стоит и смотрит на мать. Видно по глазам, что думает
о чем-то, хочет понять: почему же она постылая? То-то дура мать!
В город в прислуги собирается...
     Любка не имеет понятия о том, что такое город и что такое
прислуга, но она знает, что это что-то недостижимое, призрачное.
Это не хуже ее чепца, нитки из бисера и даже зеленой пуговицы.
Вот куда метит ее мать! Невольно сквозь напускную презрительность
в душе Любки шевелится уважение к матери. Она даже немного робеет
перед ней. Вот если бы Матреше вздумалось когда-нибудь приласкать
Любку!
     Когда Любке этого бессознательно хочется, она только
стыдливо смеется.
     Кто-то научил Любку новому слову. Оно короткое, звонкое, и
Любка не знает, что оно скверное. Теперь все ее спрашивают:
     - Кто твоя мать?
     И она отвечает радостно и отчетливо.
Матрена услыхала и принялась бить ее так, что дед с бабкой
насилу отняли.
     - Кто научил? - допрашивала Матреша.
Но Любка заупрямилась или забыла. Она отвечала:
     - Сама выдумала.
     Матреше сказали, что если Аким умер, то его пачпорт перешлют
в волостное правление. Она часто ходит узнавать, нет ли пачпорта,
и всегда бежит назад в слезах, вытирая лицо фартуком.
Чтобы испугать ее и посмеяться над ее страхом, кто-нибудь
изредка сообщает ей, что Аким "объявился", сидит у себя дома и
сейчас пришлет за ней.
     - Врешь! - говорит она, а сама бледнеет и хватается за что
попало, чтобы устоять на ногах.
     - Увидишь, как вру. Сидит. В окно смотрит.
Ужас и отчаяние придают Матреше силы.
     - Убью я его! - говорит она холодно и спокойно.
Ее дразнят.
     - Сам он тебя раньше убьет. Не слепой и люди не без языка.
Эти шутки дорого обходятся Матреше. Даже когда она
убеждается, что над ней насмеялись, она не скоро приходит в себя
и, крутя пальцем у левой стороны груди, уверяет, что у нее тут
что-то оторвалось и покатилось.
     Стоит зной, какого уже давно не было. Земля сохнет и
трескается. Над деревенской улицей не опускается пыль, а так и
держится в воздухе, а на дороге она глубокая, мягкая, горячая. В
ней роются куры и садятся в нее, распустив крылья. Кроме кур, на
улице никого больше нет. Даже собаки попрятались в тень. Солнце
описывает по небу свой самый большой путь и уж как заберется с
утра в вышину, так и льет оттуда светом и жаром до самого вечера.
Пруд стал мелкий и ушел от  берегов. Из колодцев стало трудно
доставать воду, а все обычные лужи и трясины так высохли, что от
них и следа не осталось, только земля там покрылась  целой сетью
широких трещин. Прилетит туда воробей, попрыгает, повертится.
     - Чирик!
     Где вода? Воды нет. Надо лететь напиться в пруду. Экая
досада!
     Стадо возвращается домой, окутанное тучей. Издали 
подумать, что где-то пожар, так густо и черно, и высоко, точно
дым, поднимается пыль. Овцы чихают и кашляют, коровы ревут.
Кажется, что вот сейчас это стадо вытянет в свои засохшие,
запыленные глотки остаток пруда и уж негде будет напиться и
воробью.
     Давно не было такой жары и суши, а народ как раз весь на
работе: убирают сено. Антон с самого начала сенокоса пьян с утра
до ночи, но так как пьянствовать в это время освящено обычаем, то
Анисья с этим мирится и только по обычаю же журит своего старика,
когда он возвращается домой. Сама Анисья из дома уже давно не
отлучается. Целый день возится в избе или около избы и изредка
окликает Любку.
     - Любка, ты где? Иди, касатка, домой, дождик сейчас пойдет,
замочит. Иди, умница!
     Любка, по обыкновению, не идет, но она и не убегает никуда,
и не шалит, и даже не играет. Она тихо сидит, как курица, в
горячей пыли и с чем-то молча возится, лениво без увлечения.
Почему-то она теперь кажется совсем маленькой, беспомощной, и
даже трудно узнать ее русую головенку без чепца и ее бледное,
почти чистое личико.
     Любка больна животом. Надо бы свезти ее к доктору, да до
больницы шесть верст и время такое тесное: лошадь занята, дед
пьян, мать работает. Да ничего: выдуется! Боль детская. По всему
селу ребята хворают. На то они и ребята. Беспокоит Анисью только
то, что Любка ничего не хочет есть, а только пьет и пьет воду.
Без еды умрешь. И поэтому она все придумывает, чем бы соблазнить
внучку.
     - На лучку-то. Зеленый лучок, сладкий! Ты его с хлебцем. Я
сольцы посолю.
     Что-то ей скучно. Не хочется даже ругаться. Бабка берет ее в
избу и укладывает на лавку. Она там поспит и опять выползет.
Приходит ей в голову, что хорошо бы отправиться на усадьбу. Может
быть, там кучер коляску моет. Как-то раз он ее мыл, а она
смотрела. И все время они перекликались. Она крикнет:
     - Дядя!
     А он ей:
     - Ась?
     Она опять:
     - Дядя!
     А он опять:
     - Ась?
     Она громче, и он громче. Она протяжно, и он протяжно. Да так
без конца.
     А потом он поднял ее, посадил в коляску и закатил ее в
сарай.
     И пошла бы, да ноги что-то не ходят: слабые. Слышно ей, что
на пруду крик и гам. Это ребятишки купаются. Купаются они теперь
целый день, благо раздеваться не долго.
     Любка знает, как это весело, но сама еще не купалась, а
полоскалась как-то в луже, рядом с прудом. Там не утонешь. Так же
весело было, но очень уж она замаралась, пришла домой вся в
грязи.
     Лихо купаются мальчишки! Заберутся на перила моста и оттуда
летят в воду. Эти ничего не боятся! Смотреть на них жутко, но и
интересно. Пошла бы, да не хочется.
     Пробует она пореветь, да и реветь лень и бесполезно, потому
что никто не слышит.
     Но вот опять идет бабка и неожиданно начинает окутывать ее
платком.
     - Нездоровится, а на ветру сидишь. Как бы не охватило, -
бормочет она.
     Любка не протестует: давно не приходилось ей ходить в этом
теплом платке, и ей кажется, у нее в нем богатый вид. Она даже
улыбается от удовольствия. Знакомое чувство гордости всем
великолепием ее жизни на миг заглушает нездоровье и скуку. Хоть
бы пошел кто-нибудь мимо и увидал бы ее!
     Бабка, должно, переделала все свои дела: села на порог избы
и дремлет.
     А солнце закатилось высоко, высоко и, кажется, остановилось.
Неподвижны в воздухе зной и духота.
     Дед убрал сено и пропил его почти все.
Анисья сама ходила к лавочнику Петру Степанову, кланялась в
пояс и умоляла, чтобы он, если ее старик будет еще предлагать
купить у него сена, гнал бы его, пьяницу, в шею и денег бы ему не
давал. С той же просьбой ходила она и к другим купцам и всюду
кланялась, плакала и проклинала мужа на чем свет стоит.
Над ней все смеются.
     По вечерам у Губанов стон стоит от брани, крика и слез.
Кончается это тем, что Антона выталкивают на улицу без шапки и он
долго топчется перед своей избой, с трудом удерживая равновесие,
и с недоумением разводит руками.
     - А хозяин кто? -- рассуждает он сам с собой. -- Я хозяин. Это
как же? Хозяина, да вон? Кто смеет? А не смеет этого никто.
И уверившись в своих правах, он идет назад в избу и кричит:
     - Старуха! Хозяин идет! Покоряйся!
     Любка лежит на печке и слушает. Она все не поправляется, и
так извелась, что от ее крепкого, ладного тельца остались только
кости да кожа. Но Анисья верит, что ей теперь скоро будет лучше:
у тетки Ульяны нашлись порошки из больницы и она охотно
пожертвовала их Любке, так как они ей давно больше не нужны.
Ульяна давала их своему ребенку, а тот с год уже как умер, но не
от порошков, а от того, что он белены наелся. Няньку его, Маньку,
отходили, а он  А пороши хорошие и хорошо помогали. Чем еще
ехать за ними, а они уж тут.
     Любка охотно принимает лекарство, потому что гордится, что
ее лечат. Это льстит ее самолюбию. Гордится она и тем, что мать
об ней ревет. Матреша не верит, что Любка может поправиться.
     - Чернеть стала, - говорит она, - лицо землей подернулось.
     - Как Любка умрет, я и уйду, - грозит она старухе Анисье. --
Мне уж место выходит...
     Ревет она, что Любка умирает, и ревет о том, что, когда она
развяжет ей руки, ей, пожалуй, не выдадут пачпорта их волостного.
Ведь у всех права, а у нее никаких прав нет. Навязали ей силой
мужа Акимку, он пропал где-то, и она должна пропадать. Ни жена,
ни вдова, ни девица. Писарь говорит: нельзя такой пачпорта дать.
Таких, будто, и не бывает совсем. Смеется, что ли? Как же не
бывает, если она именно такая и есть? Такое, говорит, ты
существо, что тебя ни под какой закон не подведешь.
     От таких слов у Матреши обрывается и закатывается сердце.
Если волостной писарь и шутит, то поди-ка поищи свой закон!
Захочет, и шутка крепче закона ее дома свяжет.
Любка совсем не хочет умирать. Вся ее жизнь продолжает ей
казаться богатой, красивой и нарядной, а о смерти она никогда и
не думает и думать не умеет. Только когда мать говорит: "Умрет
Любка. Чует мое сердце", - ей становится немножко неприятно и она
пожимается.
     Заходит иногда соседка и спрашивает:
     - Любка-то еще не умерла?
     Если никого нет в избе, Любка сама приподнимается и
отвечает:
     - Нет.
     - Полегче тебе, что ли?
     - Не знаю.
     - Как, ты все жива?
     Но хотя этого еще никто не знает, Любкина судьба решена: она
не умрет на этот раз. Она выдулась.
     Дед и мать опять на работе в поле. Убирают рожь. У бабки
ломит голову, и она вся закуталась большим теплым платком и
ничего не слышит. Любка выползла на порог избы, оглянулась по
сторонам и еще робко, еще слабо улыбнулась солнцу, теплу, зеленым
деревьям, пыльной дороге, веселым воробьям и озабоченным курам.
Она стоит на своих исхудавших ножонках, а ее пошатывает.
Наклонилась было, за комочком земли, чтоб запустить им в петуха,
и неожиданно крепко села на землю. Удивилась и теперь сидит,
смотрит и слушает. Плывут облака по небу, зеленой стеной стоит
через дорогу господский сад, и там, где-то, звонко лает собака.
Кричат, купаясь, ребята на пруду. А над самой ее головой, на
ветле, возится какая-то большая птица и все машет крыльями и
точно срывается и падает и старается удержаться. По дороге идет
старик нищий с сумкой за плечами; в руке высокая палка. Он не
глядит на Любку, а все-таки немного страшно: как бы не унес.
И вдруг из-за угла сада быстро выскакивает лошадь, а за ней
дрожки, а на дрожках Любка узнает своего друга-кучера. Он катит
прямо к ней и тоже не глядит в ее сторону, а Любке хочется, чтобы
он заметил ее, и она поспешно встает и машет руками.
Кучер осаживает лошадь и останавливает ее.
     - Любка! Аль ты жива?
Она бежит к дрожкам изо всех сил, с испуганным лицом и
поднятыми плечами, готовая упасть на каждом шагу и не падая
только по какой-то странной случайности. Ее ноги спотыкаются,
заплетаются, семенят на месте, но она все-таки подвигается вперед
и, наконец, падает на руки кучера. Он поднимает ее и сажает перед
собой.
     - Ишь ты! Выздоровела, - удивляется он. -- А весу в тебе
никакого не осталось; что твой воробей.
     Любка стыдливо смеется и заглядывает ему в лицо.
     - Покатать, значит?
     И они едут.
     - Эй! -- кричит кучер нищему, который бредет впереди, и тот
испуганно отскакивает в сторону. Разбегаются с дороги куры и
прыскают из-под ног лошади воробьи. Сбегаются собаки, прыгают и у
колес, и у лошадиной морды, лают, задыхаются от злобы. Баба с
коромыслом остановилась и ждет, когда промчатся дрожки. Взапуски
припустила за ними стая мальчишек.
     Любка вся сжалась и притаила дыхание.
Оголившиеся исхудалые грязные ножонки ее торчат в стороу,
руками она уцепилась за одежду кучера; ветер треплет ее волосы, а
бледное, изморенное лицо ее выражает растерянность блаженства.
Какой почет! Какая слава! Вот когда гордость ее вполне
удовлетворена!
     Гордость маленькой, ничтожной, еле живой Любки, в ее
богатой, пышной, великолепной жизни.
     (с) Л. А. Авилова(1864-1943). Рассказы. Воспоминания.
     Издательство "Советская Россия", 1984.
Книго
[X]