Ганс Христиан Андерсен. Сказки


----------------------------------------------------------------------------
     Принцесса на горошине
     Цветы маленькой Иды
     Скверный мальчишка
     Русалочка
     Новое платье короля
     Ромашка
     Стойкий оловянный солдатик
     Райский сад
     Аисты
     Оле-Лукойе
     Эльф розового куста
     Свинопас
     Гречиха
     Бронзовый кабан
     Побратимы
     Файлы с книжной полки Несененко Алексея    

http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/

----------------------------------------------------------------------------


Ганс Христиан Андерсен. Принцесса на горошине


     Жил-был  принц,  и хотелось  ему взять за  себя  тоже принцессу, только
настоящую.  Вот  он  и объездил весь свет, а  такой  что-то  не  находилось.
Принцесс-то  было  вволю,  да  были  ли  они настоящие?  До  этого он  никак
добраться не мог; так и  вернулся домой ни с чем и очень горевал, - уж очень
ему хотелось достать настоящую принцессу.
     Раз вечером разыгралась непогода: молния так и сверкала, гром гремел, а
дождь лил как из ведра; ужас что такое!
     Вдруг в городские ворота постучали, и старый король пошел отворять.
     У ворот стояла принцесса. Боже мой, на что она была похожа! Вода бежала
с  ее волос и  платья прямо в носки  башмаков  и  вытекала из пяток,  а  она
все-таки уверяла, что она настоящая принцесса!
     "Ну, уж это  мы узнаем!" - подумала  старая королева,  но не сказала ни
слова  и пошла  в спальню. Там она сняла  с постели все тюфяки и  подушки  и
положила на доски горошину; поверх горошины постлала двадцать тюфяков, а еще
сверху двадцать пуховиков.
     На эту постель и уложили принцессу на ночь.
     Утром ее спросили, как она почивала.
     - Ах, очень дурно! - сказала принцесса. - Я почти глаз не сомкнула! Бог
знает что у меня была  за постель! Я  лежала на чем-то  таком твердом, что у
меня все тело теперь в синяках! Просто ужасно!
     Тут-то  все  и  увидали,  что  она  была  настоящею   принцессой!   Она
почувствовала горошину через сорок тюфяков  и пуховиков, - такою  деликатною
особой могла быть только настоящая принцесса.
     И  принц женился на ней.  Теперь он  знал,  что берет за себя настоящую
принцессу! А горошину отправили в кунсткамеру; там  она и лежит, если только
никто ее не украл.
     Знай, что история эта истинная!


Ганс Христиан Андерсен. Цветы маленькой Иды


     - Бедные мои  цветочки совсем завяли! -  сказала маленькая Ида. - Вчера
вечером они  были такие красивые, а теперь  совсем  повесили головки! Отчего
это? - спросила она студента, сидевшего на диване.
     Она очень любила этого студента,  -  он умел  рассказывать  чудеснейшие
истории и вырезывать презабавные фигурки: сердечки с  крошками  танцовщицами
внутри,  цветы и великолепные дворцы с дверями и окнами, которые   было
открывать. Большой забавник был этот студент!
     -  Что  же с ними? -  спросила она  опять и показала  ему свой завядший
букет.
     - Знаешь что? - сказал студент. - Цветы были сегодня ночью на балу, вот
и повесили теперь головки!
     - Да ведь цветы не танцуют! - сказала маленькая Ида.
     - Танцуют! - отвечал студент. - По ночам,  когда кругом темно и  мы все
спим, они так весело пляшут друг с другом, такие балы задают - просто чудо!
     - А детям нельзя прийти к ним на бал?
     - Отчего же, - сказал  студент, -  ведь маленькие  маргаритки и ландыши
тоже танцуют.
     - А где танцуют самые красивые цветы? - спросила Ида.
     - Ты ведь бывала за городом,  там, где большой дворец,  в котором летом
живет король и где  такой чудесный сад с  цветами?  Помнишь лебедей, которые
подплывали к тебе за хлебными крошками? Вот там-то и бывают настоящие балы!
     - Я  еще  вчера  была  там  с мамой, - сказала маленькая Ида,  - но  на
деревьях не! больше листьев, и во всем  саду ни одного цветка! Куда они  все
девались? Их столько было летом!
     - Они все во  дворце  - сказал студент. -  Надо тебе сказать,  что  как
только король  и придворные переезжают в город, все цветы  сейчас же убегают
из  сада  прямо во дворец, и там  у  них начинается  веселье!  Вот  бы  тебе
посмотреть!  Две  самые  красивые  розы  садятся  на  трон  - это  король  с
королевой. Красные петушьи гребешки становятся по обеим сторонам и кланяются
-  эго  камер-юнкеры.  Потом  приходят  все остальные  прекрасные  цветы,  и
начинается  бал. Гиацинты и крокусы изображают  маленьких морских кадетов  и
танцуют с барышнями - голубыми фиалками, а тюльпаны и большие желтые лилии -
это пожилые дамы, они наблюдают за танцами и вообще за порядком.
     - А цветочкам не может достаться за то,  что  они танцуют в королевском
дворце? - спросила маленькая Ида.
     - Да ведь никто же не знает об  этом! - сказал студент. - Правда, ночью
заглянет иной раз во  дворец старик смотритель с  большою  связкою  ключей в
руках, но цветы,  как  только заслышат звяканье  ключей,  сейчас присмиреют,
спрячутся за  длинные занавески, которые висят  на окнах, и только чуть-чуть
выглядывают  оттуда одним  глазом.  "Тут что-то пахнет  цветами" -  бормочет
старик смотритель, а видеть ничего не видит.
     - Вот забавно! - оказала маленькая Ида и даже в ладоши захлопала. - И я
тоже не могу их увидеть?
     - Можешь, -  сказал студент. - Стоит только, как  опять  пойдешь  туда,
заглянуть в окошки. Вот я сегодня видел там длинную желтую лилию; она лежала
и потягивалась на диване - воображала себя придворной дамой.
     -  А  цветы  из  Ботанического сада  тоже могут  прийти туда? Ведь  это
далеко!
     -  Не бойся, -  сказал  студент, - они могут летать, когда захотят!  Ты
видела красивых красных, желтых и белых бабочек, похожих  на цветы? Они ведь
и были прежде цветами, только прыгнули со своих стебельков высоко  в воздух,
забили лепестками, точно крылышками, и полетели. Они вели себя хорошо, за то
и  получили позволение летать и днем;  другие должны сидеть  смирно на своих
стебельках, а они летают, и лепестки их стали наконец настоящими крылышками.
Ты сама видела их! А впрочем,  может быть, цветы из Ботанического сада и  не
бывают в королевском дворце! Может быть,  они даже и не знают, что  там идет
по ночам такое веселье. Вот что я скажу тебе: то-то удивится потом профессор
ботаники - ты  ведь его знаешь,  он живет тут  рядом! -  когда придешь в его
сад, расскажи какому-нибудь  цветочку про большие балы в королевском дворце.
Тот расскажет об этом остальным, и они все убегут. Профессор придет в сад, а
там ни единого цветочка, и он в толк не возьмет, куда они девались!
     - Да как же цветок расскажет другим? У цветов нет языка.
     - Конечно, нет, - сказал студент, - зато они умеют объясняться знаками!
Ты сама  видела, как они качаются и шевелят своими зелеными листочками, чуть
подует ветерок. Это у них так мило выходит - точно они разговаривают!
     - А профессор понимает их знаки? - спросила маленькая Ида.
     - Как же! Раз утром  он пришел в свой сад и видит, что  большая крапива
делает листочками знаки прелестной красной гвоздике; этим она хотела сказать
гвоздике: "Ты так мила, я очень тебя  люблю!" Профессору это не понравилось,
и он сейчас  же ударил крапиву по листьям - листья у  крапивы все равно, что
пальцы, - да обжегся! С тех пор и не смеет ее трогать.
     - Вот забавно! - сказала Ида и засмеялась.
     - Ну  ли набивать ребенку голову такими бреднями? - сказал скучный
советник, который тоже пришел в гости и сидел на диване.
     Он терпеть не мог  студента и  вечно ворчал на него, особенно когда тот
вырезывал затейливые,  забавные фигурки,  вроде  человека  на виселице  и  с
сердцем в руках -  его повесили за  то, что он  воровал сердца, - или старой
ведьмы на помеле, с мужем  на носу. Все это очень  не нравилось советнику, и
он всегда повторял:
     - Ну  ли набивать ребенку голову такими бреднями? Глупые выдумки!
     Но Иду очень позабавил рассказ  студента о цветах, и она думала об этом
целый день.
     "Так  цветочки  повесили головки  потому,  что  устали  после  бала!" И
маленькая  Ида пошла  к  своему  столику, где  стояли  все ее  игрушки; ящик
столика  тоже битком  был набит разным добром.  Кукла  Софи  лежала  в своей
кроватке и спала, но Ида сказала ей:
     - Тебе придется встать, Софи, и полежать эту ночь в ящике: бедные цветы
больны, их надо положить в твою постельку, - может быть, они и выздоровеют!
     И она вынула куклу из кровати. Софи  посмотрела на Иду очень недовольно
и не сказала ни слова, - она рассердилась за то, что у нее отняли постель.
     Ида  уложила  цветы,  укрыла  их хорошенько одеялом и  велела им лежать
смирно,  за это  она обещала напоить их чаем, и тогда  они встали бы  завтра
утром совсем  здоровыми! Потом она  задернула полог, чтобы солнце не светило
цветам в глаза.
     Рассказ студента не  шел у  нее из головы, и, собираясь идти спать, Ида
не  могла  удержаться, чтобы  не  заглянуть за  спущенные  на  ночь  оконные
занавески:  на окошках стояли чудесные мамины цветы - тюльпаны и гиацинты, и
маленькая Ида шепнула им:
     - Я знаю, что у вас ночью будет бал!
     Цветы  стояли,  как  ни в  чем не бывало, и даже  не шелохнулись, ну да
маленькая Ида что знала, то знала.
     В  постели Ида  долго еще думала о  том же и все представляла себе, как
это должно быть  мило, когда цветочки танцуют! "Неужели и мои цветы  были на
балу во дворце?" - подумала она и заснула.
     Но посреди  ночи маленькая Ида вдруг проснулась, она  видела  сейчас во
сне цветы, студента и советника, который бранил студента за то, что набивает
ей голову  пустяками. В комнате, где лежала  Ида,  было тихо, на столе горел
ночник, и папа с мамой крепко спали.
     - Хотелось бы  мне  знать: спят  ли мои  цветы  в постельке?  - сказала
маленькая Ида  про  себя  и  приподнялась  с  подушки,  чтобы  посмотреть  в
полуоткрытую  дверь,  за  которой  были  ее   игрушки  и  цветы;  потом  она
прислушалась, - ей показалось, что  в той  комнате играют на фортепьяно,  но
очень тихо и нежно; такой музыки она никогда еще не слыхала.
     -  Это,  верно,  цветы танцуют!  - сказала Ида. -  Господи, как бы  мне
хотелось посмотреть!
     Но она не смела встать с постели, чтобы не разбудить папу с мамой.
     -  Хоть бы  цветы  вошли сюда! - сказала она. Но цветы  не  входили,  а
музыка все продолжалась,  такая тихая, нежная, просто чудо! Тогда  Идочка не
выдержала, потихоньку вылезла из кроватки, прокралась на цыпочках к дверям и
заглянула в соседнюю комнату. Что за прелесть была там!
     В  той комнате не горело ночника,  а было все-таки светло, как днем, от
месяца, глядевшего из окошка  прямо на пол, где в два ряда стояли тюльпаны и
гиацинты; на окнах  не  осталось ни единого цветка  - одни горшки  с землей.
Цветы  очень мило  танцевали:  они то  становились в круг,  то,  взявшись за
длинные зеленые  листочки, точно за  руки, кружились  парами.  На фортепьяно
играла большая желтая лилия - это,  наверное, ее маленькая Ида видела летом!
Она хорошо помнила, как студент сказал: "Ах, как она похожа на фрекен Лину!"
Все посмеялись тогда над ним, но теперь Иде и в самом деле показалось, будто
длинная желтая лилия похожа на Лину; она и на рояле играла так же, как Лина:
поворачивала свое продолговатое лицо то в одну сторону, то в другую и кивала
в такт чудесной музыке. Никто не заметил Иды.
     Вдруг маленькая Ида увидала, что большой голубой  крокус вскочил  прямо
на  середину  стола с игрушками,  подошел  к  кукольной кроватке и  отдернул
полог;  там лежали больные цветы, но они живо поднялись и кивнули головками,
давая знать,  что и они тоже хотят танцевать. Старый  Курилка  со  сломанной
нижней губой встал и поклонился прекрасным цветам; они совсем не были похожи
на больных - спрыгнули со стола и принялись веселиться вместе со всеми.
     В эту  минуту  что-то  стукнуло, как будто  что-то  упало на  пол.  Ида
посмотрела в ту сторону -  это была масленичная верба: она тоже спрыгнула со
стола к цветам, считая, что она им сродни. Верба тоже была мила; ее украшали
бумажные цветы, а на верхушке  сидела восковая куколка  в широкополой черной
шляпе, точь-в-точь такой,  как  у советника. Верба прыгала  посреди цветов и
громко топала своими тремя красными деревянными ходульками, -  она танцевала
мазурку, а другим цветам этот танец не удавался, потому что они были слишком
легки и не могли топать.
     Но  вот  восковая  кукла  на вербе вдруг  вытянулась,  завертелась  над
бумажными цветами и громко закричала:
     - Ну  ли набивать ребенку голову такими бреднями? Глупые выдумки!
     Теперь  кукла была  точь-в-точь  советник, в черной широкополой  шляпе,
такая же желтая и сердитая! Но бумажные цветы ударили ее по тонким ножкам, и
она опять съежилась в маленькую восковую куколку. Это было так забавно,  что
Ида не могла удержаться от смеха.
     Верба продолжала плясать, и советнику волей-неволей приходилось плясать
вместе с нею, все равно  -  вытягивался  ли он во всю  длину, или  оставался
маленькою восковою куколкой  в  черной широкополой шляпе.  Наконец уж цветы,
особенно те, что лежали в кукольной кровати, стали просить за него, и  верба
оставила  его  в покое. Вдруг что-то громко  застучало в  ящике,  где лежала
кукла Софи и другие игрушки. Курилка побежал по  краю стола,  лег на живот и
приотворил ящик. Софи встала и удивленно огляделась.
     - Да у вас,  оказывается, бал! -  проговорила она. -  Что же это мне не
сказали?
     - Хочешь танцевать со мной? - спросил Курилка.
     -  Хорош кавалер! - сказала  Софи и  повернулась к  нему  спиной; потом
уселась на ящик и  стала ждать - авось ее пригласит кто-нибудь из цветов, но
никто и не  думал ее  приглашать.  Она громко  кашлянула, но и тут никто  не
подошел к ней. Курилка плясал один, и очень недурно!
     Видя, что цветы и не глядят на нее, Софи вдруг свалилась с ящика на пол
и  наделала  такого  шума, что  все  сбежались к  ней и стали спрашивать, не
ушиблась ли она? Все разговаривали с нею очень  ласково,  особенно те цветы,
которые только что спали в ее кроватке; Софи  нисколько не ушиблась, и цветы
маленькой  Иды стали  благодарить ее  за чудесную  постельку, потом увели  с
собой в лунный кружок на полу  и принялись  танцевать с ней, а другие  цветы
кружились вокруг них. Теперь Софи  была очень довольна  и сказала цветочкам,
что охотно уступает им свою кроватку, - ей хорошо и в ящике!
     - Спасибо! - сказали цветы. - Но  мы не можем жить так  долго! Утром мы
совсем  умрем! Скажи только маленькой  Иде, чтобы она схоронила  нас в саду,
где зарыта канарейка; летом мы опять вырастем и будем еще красивее!
     - Нет, вы не должны  умирать!  - сказала Софи и поцеловала цветы. В это
время дверь  отворилась, и в комнату  вошла целая  толпа цветов Ида никак не
могла понять, откуда  они взялись,  -  должно быть, из  королевского дворца.
Впереди шли две прелестные розы с маленькими золотыми коронами на  головах -
это  были король  с  королевой. За ними, раскланиваясь во все  стороны,  шли
чудесные левкои и гвоздики. Музыканты - крупные маки и пионы - дули в шелуху
от горошка и совсем покраснели от натуги, а маленькие голубые колокольчики и
беленькие подснежники звенели, точно на них были надеты  бубенчики. Вот была
забавная музыка! Затем шла целая  толпа других цветов, и все они танцевали -
и голубые фиалки, и красные ноготки, и маргаритки, и ландыши. Цветы так мило
танцевали и целовались, что просто загляденье!
     Наконец все  пожелали  друг  другу  спокойной  ночи,  а  маленькая  Ида
тихонько  пробралась в свою кроватку, и ей всю ночь снились цветы и все, что
она видела.
     Утром  она встала  и  побежала к своему столику посмотреть,  там ли  ее
цветочки.
     Она  отдернула  полог  - да, они  лежали в кроватке, но совсем,  совсем
завяли! Софи тоже лежала на своем месте в ящике и выглядела совсем сонной.
     - А ты помнишь, что тебе надо передать мне? - спросила ее Ида.
     Но Софи глупо смотрела на нее и не раскрывала рта.
     - Какая же ты нехорошая! - сказала Ида. - А они еще танцевали с тобой!
     Потом   она   взяла   картонную  коробочку  с  нарисованною  на  крышке
хорошенькою птичкой, открыла коробочку и положила туда мертвые цветы.
     -  Вот  вам и гробик!  - сказала  она. - А когда придут мои  норвежские
кузены,  мы вас  зароем  -  в саду, чтобы на  будущее лето  вы  выросли  еще
красивее!
     Ионас и Адольф, норвежские кузены, были бойкие мальчуганы; отец подарил
им по  новому  луку, и они пришли  показать их Иде.  Она  рассказала им  про
бедные умершие цветы и позволила помочь их похоронить. Мальчики шли  впереди
с луками  на  плечах; за ними маленькая Ида  с мертвыми  цветами  в коробке.
Вырыли в саду могилу, Ида поцеловала цветы и опустила коробку в яму, а Ионас
с Адольфом выстрелили над могилкой из луков, - ни ружей, ни пушек у них ведь
не было.


Ганс Христиан Андерсен. Скверный мальчишка


     Жил-был старый поэт, настоящий хороший поэт и очень добрый. Раз вечером
сидел он дома, а на дворе разыгралась непогода.  Дождь лил как  из ведра, но
старому поэту было так уютно и тепло возле кафельной печки,  где ярко  горел
огонь и, весело шипя, пеклись яблоки.
     - Плохо попасть в такую  непогоду -  нитки сухой не останется! - сказал
он. Он был очень добрый.
     -  Впустите, впустите меня! Я озяб и весь промок! -  закричал вдруг  за
дверями ребенок.
     Он плакал и  стучал в  дверь, а дождь так и  лил, ветер так и  бился  в
окна.
     - Бедняжка! - сказал старый поэт и пошел отворять двери.
     За  дверями  стоял маленький  мальчик, совсем  голенький. С его длинных
золотистых волос стекала вода, он дрожал от холода; если бы его не впустили,
он бы, наверное, погиб.
     - Бедняжка! - сказал старый поэт и взял его за руку. - Пойдем ко мне, я
обогрею тебя, дам тебе винца и яблоко; ты такой хорошенький мальчуган!
     Он и в самом деле был прехорошенький. Глаза у него сияли, как две яркие
звезды, а мокрые золотистые волосы вились кудрями -  ну, совсем ангелочек! -
хоть он весь и посинел от холода и  дрожал как осиновый лист. В руках у него
был  чудесный  лук;  беда  только - он весь  испортился  от дождя, краска на
длинных стрелах слиняла.
     Старый поэт  уселся поближе  к печке, взял малютку на колени, выжал его
мокрые  кудри, согрел ручонки  в своих руках и вскипятил  ему сладкого вина.
Мальчик повеселел,  щеки у  него  зарумянились, он  спрыгнул  на пол  и стал
плясать вокруг старого поэта.
     - Ишь, какой ты веселый мальчуган! -  сказал старик поэт.  - А как тебя
зовут?
     - Амур! -  отвечал мальчик. - Ты разве не знаешь меня? Вот и лук мой. Я
умею стрелять! Посмотри, погода разгулялась, месяц светит.
     - А лук-то твой испортился! - сказал старый поэт.
     -  Вот  было  бы  горе!  -  сказал  мальчуган,  взял  лук  и  стал  его
осматривать. - Он совсем высох, и ему  ничего не сделалось! Тетива  натянута
как следует! Сейчас я его испробую.
     И он натянул лук, положил стрелу, прицелился  и выстрелил старику поэту
прямо в сердце!
     -  Вот видишь,  мой  лук совсем  не  испорчен!  -  закричал он,  громко
засмеялся и убежал.
     Скверный  мальчишка! Выстрелил  в  старика  поэта, который  пустил  его
обогреться, приласкал, напоил вином и дал самое лучшее яблоко!
     Добрый  старик лежал  на  полу и плакал: он  был ранен в самое  сердце.
Потом он сказал:
     - Фу, какой скверный мальчишка этот Амур! Я расскажу о нем всем хорошим
детям, чтобы они береглись, не связывались с ним, - он и их обидит.
     И все хорошие дети  - и мальчики и девочки -  стали остерегаться  этого
Амура, но он все-таки умеет иногда обмануть их; такой плут!
     Идут студенты с  лекций,  и  он  рядом:  книжка под  мышкой,  в  черном
сюртуке, и не узнаешь его! Они думают,  что он тоже студент, возьмут его под
руку, а он и пустит им стрелу прямо в грудь.
     Или вот идут девушки от священника или в церковь - он тоже тут как тут;
вечно гоняется за людьми!
     А  то  заберется  иногда в  большую  люстру в театре и  горит там ярким
пламенем; люди-то думают  сначала, что это лампа, и уж потом только разберут
в чем дело. Бегает  он и по  королевскому  саду и по крепостной стене. А раз
гак он ранил в сердце твоих родителей! Спроси-ка у них,  они тебе расскажут.
Да, скверный мальчишка этот Амур, ты лучше не связывайся с ним! Он только  и
Делает,  что  бегает  за людьми. Подумай,  раз  он пустил стрелу даже в твою
старую бабушку! Было это давно, давно прошло и быльем поросло, а все-таки не
забылось, да и не забудется никогда! Фу! Злой  Амур! Но теперь ты знаешь про
него, знаешь, какой это скверный мальчишка!


Ганс Христиан Андерсен. Русалочка


     В  открытом  море  вода  совсем  синяя,  как  лепестки  самых  красивых
васильков, и прозрачная, как чистое стекло, - но зато и глубоко там! Ни один
якорь не достанет до дна; на дно моря  пришлось бы поставить  одну на другую
много-много колоколен, только тогда бы они могли высунуться из воды На самом
дне живут русалки.
     Не подумайте, что там, на дне, один  голый белый песок; нет, там растут
невиданные  деревья и цветы с такими  гибкими стеблями и  листьями,  что они
шевелятся, как живые, при малейшем движении воды. Между ветвями шныряют рыбы
большие  и  маленькие - точь-в-точь  как у нас птицы. В самом глубоком месте
стоит  коралловый  дворец  морского царя с  высокими стрельчатыми  окнами из
чистейшего  янтаря  и  с  крышей  из  раковин,  которые то  открываются,  то
закрываются, смотря  по  тому, прилив или отлив, это очень  красиво:  ведь в
каждой раковине лежит по жемчужине такой красоты, что любая из них  украсила
бы корону любой королевы.
     Морской  царь  давным-давно  овдовел,  и хозяйством  у него  заправляла
старуха мать,  женщина  умная,  но очень  гордая своим родом:  она носила на
хвосте  целую   дюжину   устриц,  тогда  как  вельможи  имели  право  носить
всего-навсего шесть. Вообще  же она  была особа, достойная всяческих похвал,
особенно  потому,  что очень  любила  своих маленьких  внучек.  Все  шестеро
принцесс были прехорошенькими русалочками, но лучше всех была самая младшая,
нежная  и  прозрачная,  как  лепесток розы, с  глубокими  синими,  как море,
глазами. Но и у нее,  как у других русалок,  не было  ножек, а только  рыбий
хвост.
     День-деньской  играли  принцессы в  огромных  дворцовых залах,  где  по
стенам росли  живые цветы. В открытые янтарные окна вплывали  рыбки,  как  у
нас, бывает, влетают ласточки; рыбки подплывали к маленьким  принцессам, ели
из их рук и позволяли себя гладить.
     Возле дворца был большой сад; там росли огненно-красные и темно-голубые
деревья  с  вечно  колеблющимися  ветвями  и  листьями:  плоды  их при  этом
сверкали, как  золото,  а цветы -  как  огоньки. Земля была  усыпана  мелким
голубоватым, как серное  пламя, песком, и потому там на  всем лежал какой-то
удивительный  голубоватый  отблеск,  -    было  подумать,  что  витаешь
высоко-высоко в воздухе, причем  небо у тебя не только над головой, но и под
ногами. В безветрие со дна  было видеть солнце; оно казалось пурпуровым
цветком, из чашечки которого лился свет.
     У каждой принцессы  был  в  саду  свой уголок; тут они  могли копать  и
сажать,  что хотели.  Одна сделала себе цветочную грядку в виде кита, другой
захотелось,  чтобы  ее  грядка была  похожа  на  русалочку,  а самая младшая
сделала  себе  грядку  круглую,  как  солнце,  и  засадила ее  ярко-красными
цветами. Странное дитя была эта русалочка; такая тихая, задумчивая... Другие
сестры  украшали  свой  садик разными разностями, которые  доставались  им с
затонувших  кораблей, а она  любила только свои яркие, как солнце, цветы  да
прекрасного белого  мраморного мальчика,  упавшего  на  дно моря с какого-то
погибшего корабля. Русалочка посадила у статуи красную плакучую иву, которая
пышно разрослась; ветви ее обвивали статую и клонились к голубому песку, где
колебалась их фиолетовая тень, -  вершина и корни точно играли и  целовались
друг с другом!
     Больше  всего  любила  русалочка  слушать  рассказы  о  людях,  живущих
наверху, на земле. Старухе бабушка пришлось рассказать ей все, что она знала
о кораблях и  городах, о людях  и о животных. Особенно  занимало  и удивляло
русалочку то,  что цветы  на земле пахнут, - не  то; что тут, в море!  - что
леса там  зеленые, а  рыбы,  которые  живут в  ветвях, звонко поют.  Бабушка
называла  рыбками птичек,  иначе внучки не  поняли бы  ее: они ведь сроду не
видывали птиц.
     - Когда вам исполнится пятнадцать лет, -  говорила бабушка, -  вам тоже
разрешат всплывать на поверхность моря, сидеть  при свете месяца на скалах и
смотреть на плывущие мимо огромные корабли, на леса и города!
     В этот год старшей принцессе как раз должно было исполниться пятнадцать
лет, но  другим сестрам  - а  они  были погодки -  приходилось еще  ждать, и
дольше всех - самой младшей. Но каждая обещала  рассказать остальным сестрам
о  том, что ей больше всего понравится в первый день, - рассказов бабушки им
было мало, им хотелось знать обо всем поподробнее.
     Никого не  тянуло так на поверхность  моря, как  самую младшую,  тихую,
задумчивую русалочку, которой  приходилось ждать дольше всех.  Сколько ночей
провела она у открытого окна, вглядываясь в синеву моря, где шевелили своими
плавниками  и хвостами целые  стаи рыбок! Она могла  разглядеть сквозь  воду
месяц и звезды; они, конечно, блестели не так ярко, но зато казались гораздо
больше, чем кажутся нам. Случалось, что под ними скользило как будто большое
темное  облако, и русалочка  знала,  что это или проплывал кит, или проходил
корабль  с  сотнями людей; они  и  не думали о  хорошенькой русалочке,  что-
стояла там, в глубине моря, и протягивала к килю корабля свои белые ручки.
     Но  вот старшей  принцессе  исполнилось пятнадцать лет, и  ей позволили
всплыть на поверхность моря.
     Сколько было рассказов, когда  она вернулась назад! Лучше же всего,  по
ее словам, было  лежать  в тихую  погоду  на песчаной  отмели и нежиться при
свете  месяца,  любуясь раскинувшимся  по  берегу городом: там, точно  сотни
звезд, горели огни, слышались музыка, шум и грохот экипажей, виднелись башни
со шпилями, звонили колокола. Да, именно потому, что ей  нельзя было попасть
туда, ее больше всего и манило это зрелище.
     Как  жадно слушала  ее рассказы самая  младшая сестра! Стоя  вечером  у
открытого окна и вглядываясь в морскую синеву, она только  и думала,  что  о
большом шумном городе, и ей казалось даже, что она слышит звон колоколов.
     Через   год   и  вторая  сестра  получила  позволение   подниматься  на
поверхность моря и плыть, куда она захочет. Она вынырнула из  воды как раз в
ту минуту, когда солнце садилось, и нашла, что лучше этого  зрелища ничего и
быть  не может.  Небо сияло, как расплавленное  золото, рассказывала она,  а
облака...  да тут  у нее уж и слов не хватало! Пурпуровые и  фиолетовые, они
быстро неслись  по  небу, но еще быстрее  их неслась к солнцу, точно длинная
белая  вуаль,  стая  лебедей; русалочка тоже поплыла  было к  солнцу, но оно
опустилось в море, и по небу и воде разлилась розовая вечерняя заря.
     Еще через год всплыла  на поверхность  моря третья  принцесса; эта была
смелее  всех  и  поплыла  в широкую реку,  которая  впадала в море. Тут  она
увидала  зеленые холмы, покрытые виноградниками,  дворцы и  дома, окруженные
густыми рощами,  где пели  птицы;  солнце светило и грело так, что ей не раз
приходилось нырять  в воду,  чтобы освежить свое пылающее лицо.  В маленькой
бухте  она увидела  целую  толпу голеньких  ребятишек, которые  плескались в
воде;  она  хотела  было поиграть с  ними, но они испугались ее и убежали, а
вместо  них  появился какой-то черный зверек и так страшно  принялся  на нее
тявкать, что русалка перепугалась и уплыла назад в море; это была собака, но
русалка ведь никогда еще не видала собак.
     И  вот  принцесса все  вспоминала  эти чудные  леса,  зеленые  холмы  и
прелестных детей, которые умеют плавать, хоть у них и нет рыбьего хвоста!
     Четвертая сестра не была такой смелой; она держалась больше  в открытом
море и рассказывала, что это было лучше всего: куда ни глянь, на много-много
миль вокруг  одна вода  да небо, опрокинувшееся,  точно  огромный стеклянный
купол;  вдали,  как  морские  чайки,  проносились большие  корабли, играли и
кувыркались веселые  дельфины и пускали из  ноздрей сотни  фонтанов огромные
киты.
     Потом  пришла очередь предпоследней сестры; ее день рождения был зимой,
и  поэтому она  увидела то, чего  не видели другие:  море  было зеленоватого
цвета, повсюду  плавали большие ледяные  горы - ни дать ни  взять жемчужины,
рассказывала  она,   но  такие  огромные,  выше  самых  высоких   колоколен,
построенных людьми! Некоторые из них были  причудливой формы и блестели, как
алмазы.  Она уселась на самую большую, ветер  развевал ее длинные  волосы, а
моряки  испуганно обходили гору подальше,  К  вечеру  небо покрылось тучами,
засверкала молния, загремел гром и темное  море стало бросать ледяные  глыбы
из  стороны в сторону, а они  так и  сверкали при блеске молнии. На кораблях
убирали паруса,  люди  метались в  страхе и ужасе,  а она спокойно  плыла на
ледяной горе и смотрела, как огненные зигзаги молний, прорезав небо,  падали
в море.
     Вообще каждая из сестер была  в восторге от того, что видела  в  первый
раз, - все было для них ново и поэтому нравилось; но,  получив, как взрослые
девушки,  позволение плавать повсюду, они  скоро  присмотрелись  ко  всему и
через месяц стали говорить, что везде хорошо, а дома, на дне, лучше.
     Часто по  вечерам  все  пять  сестер, взявшись за руки,  подымались  на
поверхность;  у всех  были  чудеснейшие голоса,  каких не бывает у  людей на
земле,  и вот, когда  начиналась буря и  они видели, что корабль обречен  на
гибель, они подплывали к нему  и нежными голосами  пели о чудесах подводного
царства  и  уговаривали моряков не бояться опуститься на  дно; но моряки  не
могли разобрать  слов; им  казалось, что  это просто  шумит буря; да им  все
равно и не удалось бы увидать на  дне никаких чудес - если  корабль погибал,
люди тонули и приплывали ко дворцу морского царя уже мертвыми.
     Младшая же русалочка, в  то время как сестры ее всплывали рука  об руку
на  поверхность  моря,  оставалась  одна-одинешенька  и  смотрела им  вслед,
готовая заплакать, но  русалки  не умеют  плакать,  и от этого ей  было  еще
тяжелей.
     - Ах, когда же мне будет пятнадцать лет? - говорила она. - Я  знаю, что
очень полюблю и тот мир и людей, которые там живут!
     Наконец и ей исполнилось пятнадцать лет.
     - Ну вот, вырастили и тебя! - сказала бабушка, вдовствующая королева. -
Поди сюда, надо и тебя принарядить, как других сестер!
     И  она  надела  русалочке на голову венок  из  белых  лилий,  -  каждый
лепесток  был половинкой жемчужины -  потом,  для обозначения  высокого сана
принцессы, приказала прицепиться к ее хвосту восьми устрицам.
     - Да это больно! - сказала русалочка.
     - Ради красоты и потерпеть не грех! - сказала старуха.
     Ах, с  каким удовольствием скинула бы с себя русалочка все эти уборы  и
тяжелый  венок, - красные цветы из ее садика шли ей куда больше,  но  она не
посмела!
     - Прощайте! -  сказала  она и легко  и плавно, точно  пузырек  воздуха,
поднялась на поверхность.
     Солнце только что село, но облака еще сияли пурпуром  и золотом,  тогда
как в  красноватом  небе уже зажигались  ясные  вечерние  звезды; воздух был
мягок и свеж, а  море - как зеркало. Неподалеку от того места, где вынырнула
русалочка, стоял трехмачтовый корабль всего лишь с одним поднятым парусом, -
не было ведь ни малейшего ветерка; на вантах и реях сидели матросы, с палубы
неслись  звуки музыки и песен; когда же совсем стемнело,  корабль  осветился
сотнями разноцветных фонариков;  казалось,  что в воздухе  замелькали  флаги
всех  наций Русалочка подплыла к  самым  окнам  каюты, и когда волны  слегка
приподымали ее,  она могла заглянуть в каюту  Там было  множество  разодетых
людей,  но лучше  всех  был молодой  принц с  большими черными глазами. Ему,
наверное,  было не  больше  шестнадцати  лет; в тог  день праздновалось  его
рождение, оттого  на корабле и шло такое веселье. Матросы плясали на палубе,
а когда вышел  туда  молодой принц,  кверху  взвились сотни  ракет, и  стало
светло как днем, так  что русалочка совсем перепугалась и нырнула в воду, но
скоро  опять  высунула голову,  и  ей  показалось,  что  все звезды  с небес
попадали к  ней  в  море. Никогда  еще не видела она такой огненной  потехи:
большие солнца  вертелись колесом,  огромные  огненные рыбы  били в  воздухе
хвостами,  и все это отражалось в тихой,  ясной воде. На самом корабле  было
так светло, что   было различить каждую веревку, а людей и подавно. Ах,
как хорош был молодой принц! Он  пожимал  людям руки, улыбался и  смеялся, а
музыка все гремела и гремела в тишине ясной ночи.
     Становилось уже поздно, но русалочка глаз не могла оторвать от  корабля
и  от  красавца  принца.  Разноцветные  огоньки  потухли,  ракеты  больше не
взлетали  в  воздух,  не слышалось и  пушечных  выстрелов,  зато  загудело и
застонало  само море. Русалочка  качалась  на  волнах рядом с кораблем и все
заглядывала в каюту, а корабль стал набирать скорость, паруса развертывались
один за другим, ветер крепчал, заходили волны, облака сгустились и где-то  в
дали засверкала молния. Начиналась буря!  Матросы  принялись убирать паруса;
огромный корабль страшно качало, а ветер так  и мчал его по бушующим волнам;
вокруг  корабля  вставали  высокие  волны,  словно  черные  горы,  грозившие
сомкнуться над мачтами  корабля, но  он нырял  между  водяными стенами,  как
лебедь, и снова  взлетал на  хребет волн. Русалочку буря только забавляла, а
морякам  приводилось  туго.   Корабль  скрипел   и  трещал,   толстые  доски
разлетались  в  щепки, волны  перекатывались через  палубу;  вот  грот-мачта
переломилась, как тростинка, корабль перевернулся  набок, и вода  хлынула  в
трюм.  Тут русалочка  поняла опасность; ей и самой приходилось  остерегаться
бревен и  обломков,  носившихся  по  волнам.  На минуту сделалось вдруг  так
темно, что хоть глаз выколи; но вот опять блеснула молния, и русалочка вновь
увидела  на корабле  людей;  каждый спасался, как умел.  Русалочка  отыскала
глазами  принца  и,  когда  корабль  разбился  на  части,  увидела,  что  он
погрузился в воду. Сначала русалочка очень обрадовалась тому, что он попадет
теперь к ним на дно, но потом вспомнила, что люди не могут жить в воде и что
он может приплыть во дворец ее  отца только мертвым.  Нет, нет, он не должен
умереть!  И она поплыла между бревнами и досками, совсем забывая, что они во
всякую минуту могут ее раздавить. Приходилось  то нырять в самую глубину, то
взлетать  кверху вместе  с волнами; но  вот  наконец  она  настигла  принца,
который  уже  почти совсем выбился  из сил и не мог  больше плыть по бурному
морю; руки и ноги отказались ему служить, а прелестные глаза  закрылись;  он
умер  бы,  не явись ему на помощь  русалочка.  Она  приподняла над водой его
голову и предоставила волнам нести их обоих куда угодно.
     К утру непогода стихла; от корабля  не осталось  к  щепки; солнце опять
засияло над водой, и его яркие лучи как будто вернули  щекам принца их живую
окраску, но глаза его все еще не открывались.
     Русалочка откинула со  лба принца  волосы  и поцеловала его  в высокий,
красивый лоб; ей  показалось, что принц  похож на мраморного  мальчика,  что
стоит у  нее в саду; она поцеловала его еще раз и пожелала, чтобы он остался
жив.
     Наконец она завидела твердую землю и высокие. уходящие в  небо горы, на
вершинах которых, точно стаи лебедей, белели снега. У самого берега зеленела
чудная  роща, а повыше стояло какое-то здание, вроде церкви или монастыря. В
роще  росли  апельсинные  и  лимонные  деревья, а у  ворот здания -  высокие
пальмы. Море врезывалось в белый песчаный берег небольшим заливом; там  вода
была очень  тиха,  но глубока; сюда-то, к  утесу, возле которого море намыло
мелкий белый  песок, и приплыла русалочка и положила принца, позаботившись о
том, чтобы голова его лежала повыше и на самом солнце.
     В это время в высоком белом доме зазвонили в колокола, и в сад высыпала
целая  толпа молодых девушек. Русалочка отплыла подальше,  за высокие камни,
которые торчали из воды, покрыла себе волосы и  грудь морскою пеной - теперь
никто  не различил  бы в этой пене ее лица - и стала ждать: не придет ли кто
на помощь бедному принцу.
     Ждать пришлось недолго:  к  принцу  подошла одна из  молодых  девушек и
сначала  очень испугалась, но  скоро собралась  с духом и позвала на  помощь
людей.  Затем русалочка  увидела, что принц ожил и  улыбнулся всем,  кто был
возле него. А ей он не улыбнулся, он даже не знал, что она спасла ему жизнь!
Грустно стало  русалочке, и,  когда принца увели в большое белое здание, она
печально нырнула в воду и уплыла домой.
     И  прежде  она  была тихой и задумчивой, теперь же стала еще  тише, еще
задумчивее. Сестры спрашивали ее, что она видела в первый раз на поверхности
моря, но она ничего им не рассказала.
     Часто и  вечером  и  утром приплывала  она к  тому  месту, где оставила
принца, видела, как созревали в садах плоды, как их потом  собирали, видела,
как  стоял  снег на высоких  горах,  но  принца так  больше  и не  видала, и
возвращалась  домой с  каждым разом все печальнее и  печальнее. Единственной
отрадой  было  для нее  сидеть  в  своем  садике,  обвивая  руками  красивую
мраморную статую, похожую  на принца, но за цветами она больше не ухаживала;
они  росли,  как  хотели,  по тропинкам  и на  дорожках,  переплелись своими
стеблями и листьями с ветвями дерева, и в садике стало совсем темно.
     Наконец она не  выдержала и рассказала обо всем  одной из своих сестер;
за  ней узнали  и все остальные сестры,  но больше никто,  кроме  разве  еще
двух-трех русалок,  ну  а  те  никому не сказали,  разве  уж  самым  близким
подругам. Одна из них  тоже знала принца,  видела праздник на корабле и даже
знала, где находится королевство принца.
     - Поплыли  вместе, сестрица! - сказали русалочке сестры и рука об  руку
поднялись на поверхность моря близ того места, где стоял дворец принца.
     Дворец  был из светло-желтого  блестящего камня, с  большими мраморными
лестницами; одна  из них спускалась прямо в море. Великолепные  вызолоченные
купола  высились над крышей, а  в нишах,  между  колоннами,  окружавшими все
здание, стояли  мраморные статуи,  совсем  как  живые люди.  Сквозь  высокие
зеркальные окна  виднелись роскошные  покои;  всюду висели  дорогие шелковые
занавеси,  были  разостланы  ковры, а  стены  украшены  большими  картинами.
Загляденье да и только! Посреди  самой  большой  залы журчал большой фонтан;
струи  воды  били  высоко-высоко  под самый стеклянный купол  потолка, через
который на воду и на  диковинные растения, росшие в широком бассейне, лились
лучи солнца.
     Теперь русалочка знала,  где живет принц, и  стала приплывать ко дворцу
почти  каждый вечер  или каждую  ночь.  Ни одна  из  сестер не  осмеливалась
подплывать к земле так близко,  как она; она же заплывала  и  в узкий канал,
который  проходил как раз под великолепным мраморным  балконом, бросавшим на
воду длинную  тень. Тут  она  останавливалась и подолгу смотрела на молодого
принца, а он-то думал, что гуляет при свете месяца один-одинешенек.
     Много раз  видела она, как он катался  с музыкантами  на своей нарядной
лодке,  украшенной  развевающимися  флагами,  -  русалочка   выглядывала  из
зеленого   тростника,   и   если  люди   иной  раз   замечали   ее   длинную
серебристо-белую  вуаль, развевающуюся по ветру, то  думали, что  это лебедь
машет крыльями.
     Много раз слышала она, как говорили о принце  рыбаки, ловившие по ночам
рыбу; они  рассказывали о  нем  много хорошего, и русалочка  радовалась, что
спасла ему жизнь, когда  его полумертвого носило  по волнам; она вспоминала,
как его голова покоилась на ее груди и как нежно поцеловала она его тогда. А
он-то ничего не знал о ней, она ему и присниться не могла!
     Все больше и  больше  начинала  русалочка  любить людей, все сильнее  и
сильнее  тянуло  ее  к ним;  их земной мир  казался ей куда  больше, чем  ее
подводный; они могли ведь переплывать  на своих кораблях море, взбираться на
высокие  горы  к  самым  облакам,  а  их земля с  лесами  и  полями тянулась
далеко-далеко, ее  и глазом не  охватить!  Русалочке очень хотелось побольше
узнать о людях и об их жизни, но сестры не могли ответить на все ее вопросы,
и она обращалась  к  бабушке  старуха хорошо  знала "высший  свет",  как она
справедливо называла землю, лежавшую над морем.
     - Если люди не тонут, -  спрашивала русалочка, - тогда они живут вечно,
не умирают, как мы?
     - Ну что ты! - отвечала старуха. - Они тоже умирают, их век даже короче
нашего.  Мы живем триста лет, но, когда нам приходит  конец, нас не  хоронят
среди близких, у нас нет даже могил, мы просто превращаемся в  морскую пену.
Нам не дано бессмертной души,  и мы никогда не воскресаем; мы - как тростник
- вырвешь его с корнем, и  он не  зазеленеет вновь!  У людей, напротив, есть
бессмертная  душа,  которая  живет  вечно,  даже  и  после  того,  как  тело
превращается в прах; она улетает на  небо, прямо к мерцающим звездам! Как мы
можем подняться со дна морского и  увидать землю, где живут люди, так  и они
могут подняться  после смерти в неведомые блаженные страны,  которых  нам не
видать никогда!
     - А почему у нас нет бессмертной души? -  грустно спросила русалочка. -
Я бы отдала все свои сотни лет за  один день человеческой жизни, чтобы потом
тоже подняться на небо.
     - Вздор! Нечего и думать об этом! - сказала  старуха. - Нам тут живется
куда лучше, чем людям на земле!
     - Значит, и я умру, стану морской пеной, не буду  больше слышать музыки
волн, не увижу чудесных цветов и красного солнца! Неужели же я никак не могу
обрести бессмертную душу?
     - Можешь, - сказала бабушка, - пусть только кто-нибудь из людей полюбит
тебя так,  что ты станешь ему дороже отца  и матери, пусть отдастся он  тебе
всем своим сердцем и  всеми помыслами и велит священнику соединить ваши руки
в знак вечной верности друг  другу; тогда частица его души сообщится тебе  и
когда-нибудь ты вкусишь вечного блаженства. Он даст тебе душу и сохранит при
себе  свою.  Но  этому  не  бывать никогда!  Ведь  то,  что у нас  считается
красивым, твой рыбий хвост,  люди находят безобразным; они ничего не смыслят
в красоте; по  их мнению,  чтобы быть  красивым,  надо  непременно иметь две
неуклюжих подпорки - ноги, как они их называют.
     Русалочка глубоко вздохнула и печально посмотрела на свой рыбий хвост.
     - Будем жить - не  тужить!  - сказала старуха. - Повеселимся вволю свои
триста  лет  - срок немалый, тем  слаще  будет отдых  после смерти!  Сегодня
вечером у нас во дворце бал!
     Вот  было  великолепие, какого  не увидишь на  земле!  Стены  и потолок
танцевальной залы были из толстого, но прозрачного стекла; вдоль стен рядами
лежали  сотни огромных пурпурных  и  травянисто-зеленых  раковин с  голубыми
огоньками в середине;  огни  эти  ярко освещали всю залу, а через стеклянные
стены  - и море вокруг. Видно было, как к стенам подплывают стаи и больших и
маленьких рыб и чешуя их переливается золотом, серебром, пурпуром.
     Посреди залы вода  бежала широким потоком, и в нем  танцевали водяные и
русалки  под  свое  чудное пение. Таких звучных, нежных голосов не  бывает у
людей.  Русалочка пела лучше всех,  и все хлопали ей в  ладоши. На минуту ей
было сделалось весело при мысли  о том, что ни у кого и нигде, ни в море, ни
на земле, нет такого чудесного голоса,  как у нее; но потом она опять  стала
думать о надводном мире, о прекрасном принце, и ей стало грустно, что  у нее
нет бессмертной души. Она незаметно ускользнула из дворца и, пока там пели и
веселились, печально сидела в  своем садике. Вдруг  сверху  до нее донеслись
звуки  валторн, и она подумала: "Вот он опять катается на лодке! Как я люблю
его! Больше, чем отца и мать! Я принадлежу ему  всем сердцем,  всеми  своими
помыслами,  ему  я бы охотно вручила  счастье всей  моей жизни! На  все бы я
пошла - только  бы мне быть  с ним и обрести  бессмертную душу!  Пока сестры
танцуют в отцовском дворце, поплыву-ка  я к морской ведьме; я всегда боялась
ее, но, может быть, она что-нибудь посоветует или как-нибудь поможет мне!"
     И русалочка поплыла из своего садика к  бурным водоворотам, за которыми
жила ведьма. Ей еще ни разу не приходилось проплывать этой дорогой;  тут  не
росли ни цветы,  ни даже трава  - кругом только  голый  серый песок; вода  в
водоворотах  бурлила и шумела, как под мельничными колесами,  и  увлекала за
собой в глубину все, что только встречала на пути. Русалочке пришлось  плыть
как  раз между  такими бурлящими  водоворотами;  дальше путь к жилищу ведьмы
лежал  через  пузырившийся ил; это  место  ведьма  называла  своим  торфяным
болотом. А там уж  было рукой подать  до  ее  жилья,  окруженного диковинным
лесом;    вместо    деревьев    и    кустов    в     нем    росли    полипы,
полуживотные-полурастения,  похожие  на стоголовых  змей,  росших  прямо  из
песка;  ветви   их  были  подобны  длинным  осклизлым  рукам   с   пальцами,
извивающимися, как черви; полипы  ни на минуту не переставали шевелить всеми
своими суставами, от  корня до самой верхушки, они хватали гибкими  пальцами
все,  что  только  им попадалось,  и  уже  никогда  не выпускали.  Русалочка
испуганно приостановилась, сердечко ее  забилось от  страха, она готова была
вернуться,  но вспомнила о принце, о бессмертной  душе и собралась с  духом:
крепко обвязала вокруг головы свои длинные волосы,  чтобы в них не вцепились
полипы, скрестила на груди  руки и, как  рыба, поплыла между  омерзительными
полипами, которые  тянули к  ней свои извивающиеся  руки.  Она  видела,  как
крепко,  точно  железными  клещами,  держали  они  своими пальцами  все, что
удавалось им  схватить:  белые  скелеты утонувших  людей,  корабельные рули,
ящики,  кости животных, даже одну русалочку. Полипы  поймали  и задушили ее.
Это было страшнее всего!
     Но  вот  она  очутилась на  скользкой  лесной поляне, где  кувыркались,
показывая  противное желтоватое брюхо, большие, жирные водяные  ужи. Посреди
поляны  был  выстроен дом из белых  человеческих костей; тут же  сидела сама
морская  ведьма  и кормила изо  рта жабу, как  люди кормят сахаром маленьких
канареек.  Омерзительных  ужей  она  звала  своими цыплятками и позволяла им
ползать по своей большой ноздреватой, как губка, груди.
     -  Знаю, знаю, зачем  ты пришла! - сказала русалочке морская ведьма.  -
Глупости ты затеваешь, ну да я все-таки  помогу тебе -  тебе же на беду, моя
красавица! Ты хочешь отделаться от своего хвоста  и получить вместо него две
подпорки, чтобы ходить, как люди;  хочешь, чтобы молодой принц полюбил тебя,
а ты получила бы бессмертную душу!
     И ведьма захохотала так громко и гадко, что и жаба и ужи попадали с нее
и растянулись на песке.
     - Ну ладно, ты пришла в  самое  время! - продолжала ведьма.  - Приди ты
завтра  поутру, было бы поздно, и я  не могла бы помочь тебе раньше будущего
года. Я изготовлю тебе питье, ты  возьмешь его, поплывешь с ним к берегу еще
до восхода солнца,  сядешь там и  выпьешь все до  капли;  тогда  твой  хвост
раздвоится и  превратится в пару стройных,  как сказали  бы  люди, ножек. Но
тебе будет так  больно, как будто тебя  пронзят острым мечом. Зато все,  кто
тебя увидят, скажут, что такой прелестной  девушки они еще не встречали!  Ты
сохранишь свою плавную, скользящую походку - ни одна танцовщица не сравнится
с  тобой:  но помни, что ты будешь  ступать  как  по острым  ножам, так  что
изранишь свои ножки в кровь. Вытерпишь все это? Тогда я помогу тебе.
     - Да!  - сказала русалочка  дрожащим голосом  и  подумала о  принце и о
бессмертной душе.
     - Помни, -  сказала ведьма,  - что раз ты  примешь  человеческий облик,
тебе уже  не сделаться вновь  русалкой! Не  видать  тебе ни морского дна, ни
отцовского  дома, ни сестер! А  если принц не  полюбит тебя так, что забудет
для тебя  и отца и мать, не отдастся тебе всем сердцем и не велит священнику
соединить  ваши  руки,  чтобы  вы  стали  мужем  и  женой,  ты  не  получишь
бессмертной души. С первой же зарей после его женитьбы на другой твое сердце
разорвется на части, и ты станешь пеной морской!
     - Пусть! - сказала русалочка и побледнела как смерть.
     - А  еще  ты должна  мне заплатить за помощь, -  сказала  ведьма. - И я
недешево возьму! У тебя чудный голос, и им ты думаешь обворожить принца,  но
ты  должна  отдать этот голос мне. Я возьму за  свой бесценный напиток самое
лучшее, что есть у тебя: ведь я должна примешать к напитку свою  собственную
кровь, чтобы он стал остер, как лезвие меча.
     - Если  ты  возьмешь  мой  голос,  что  же  останется  мне? -  спросила
русалочка.
     - Твое прелестное лицо, твоя плавная  походка и твои говорящие  глаза -
этого  довольно,  чтобы покорить  человеческое  сердце! Ну полно,  не бойся;
высунешь язычок, я и отрежу его в уплату за волшебный напиток!
     - Хорошо! - сказала русалочка, и ведьма поставила на огонь котел, чтобы
сварить питье.
     - Чистота - лучшая красота! - сказала она и обтерла котел связкой живых
ужей. Потом она расцарапала  себе  грудь;  в  котел закапала черная кровь, и
скоро стали подыматься клубы пара, принимавшие такие  причудливые формы, что
просто  страх  брал.  Ведьма  поминутно подбавляла  в котел  новых  и  новых
снадобий, и когда питье закипело, оно забулькало так, будто плакал крокодил.
Наконец напиток был готов, на вид он казался прозрачнейшей ключевой водой!
     - Бери! -  сказала ведьма, отдавая русалочке напиток; потом отрезала ей
язычок, и русалочка стала немая - не могла больше ни петь, ни говорить!
     - Если полипы схватят тебя, когда ты поплывешь назад, - сказала ведьма,
- брызни  на них каплю этого питья, и их  руки и пальцы разлетятся на тысячи
кусков!
     Но русалочке не пришлось этого делать - полипы  с ужасом отворачивались
при  одном  виде напитка,  сверкавшего в ее руках, как яркая звезда.  Быстро
проплыла она лес, миновала болото и бурлящие водовороты.
     Вот и отцовский дворец; огни  в танцевальной зале потушены,  все  спят.
Русалочка не посмела больше войти туда, - ведь  она была немая  и собиралась
покинуть отцовский дом навсегда. Сердце ее готово было  разорваться от тоски
и печали. Она проскользнула в сад, взяла по цветку с грядки у каждой сестры,
послала  родным  тысячи  воздушных поцелуев  и  поднялась  на  темно-голубую
поверхность моря.
     Солнце еще не вставало,  когда она  увидела перед собой дворец принца и
присела  на великолепную мраморную  лестницу. Месяц озарял ее своим чудесным
голубым сиянием. Русалочка выпила обжигающий напиток, и ей показалось, будто
ее пронзили  обоюдоострым  мечом;  она потеряла  сознание  и упала замертво.
Когда она очнулась, над морем уже сияло солнце; во всем теле она чувствовала
жгучую боль. Перед ней стоял красавец принц и смотрел на нее своими черными,
как ночь, глазами; она потупилась и увидала, что рыбий хвост исчез, а вместо
него у нее две ножки, беленькие  и  маленькие, как у  ребенка.  Но она  была
совсем  нагая  и  потому закуталась  в свои  длинные  густые  волосы.  Принц
спросил, кто она и как сюда попала, но она только  кротко и грустно смотрела
на него своими темно-голубыми глазами: говорить ведь она не могла. Тогда  он
взял ее  за  руку  и  повел  во дворец.  Ведьма  сказала правду:  каждый шаг
причинял русалочке такую боль, будто она ступала по острым  ножам и иголкам;
но она терпеливо переносила боль и шла об руку с принцем легкая, как пузырек
воздуха;  принц  и  все  окружающие  только  дивились  ее  чудной скользящей
походке.
     Русалочку  разодели в шелк и муслин, и  она стала первой красавицей при
дворе, но  оставалась  по-прежнему  немой, не могла  ни  петь, ни  говорить.
Как-то раз красивые рабыни, все в шелку и золоте,  появились перед принцем и
его царственными родителями и стали петь. Одна из них  пела особенно хорошо,
и принц хлопал  в  ладоши  и  улыбался ей; русалочке  стало  очень  грустно:
когда-то и она могла петь,  и несравненно лучше! "Ах, если бы он знал, что я
навсегда рассталась со своим голосом, чтобы только быть возле него!"
     Потом  рабыни  стали  танцевать под  звуки  чудеснейшей  музыки;  тут и
русалочка  подняла  свои  белые  хорошенькие  ручки,  встала  на  цыпочки  и
понеслась  в  легком,  воздушном танце; так  не  танцевал еще никто!  Каждое
движение  подчеркивало ее красоту,  а  глаза ее  говорили сердцу больше, чем
пение всех рабынь.
     Все  были  в  восхищении,  особенно принц,  он  назвал  русалочку своим
маленьким  найденышем,  и  русалочка  все танцевала и танцевала, хотя каждый
раз, как ноги ее касались земли, ей было  так  больно, будто  она ступала по
острым ножам. Принц сказал, что она всегда должна быть возле него, и ей было
позволено спать на бархатной подушке перед дверями его комнаты.
     Он велел сшить ей  мужской костюм, чтобы она могла  сопровождать его на
прогулках верхом. Они ездили по благоухающим лесам, где в свежей листве пели
птички, а зеленые ветви касались ее плеч; они взбирались на высокие  горы, и
хотя  из ее ног  сочилась кровь и  все видели это, она смеялась и продолжала
следовать за принцем на самые вершины; там они любовались на облака, плывшие
у их ног, точно стаи птиц, улетавших в чужие страны.
     Когда же они оставались дома, русалочка  ходила по ночам на берег моря,
спускалась по мраморной лестнице,  ставила свои пылавшие, как в огне, ноги в
холодную воду и думала о родном доме и о дне морском.
     Раз ночью всплыли из воды рука  об руку ее  сестры  и запели  печальную
песню; она кивнула им, они узнали ее и рассказали ей,  как  огорчила она  их
всех.  С  тех  пор  они  навещали ее  каждую ночь, а  один раз она увидала в
отдалении  даже  свою  старую  бабушку,  которая   уже  много-много  лет  не
подымалась  из  воды,  и самого  морского  царя с  короной  на  голове;  они
простирали  к  ней руки, но  не  смели подплывать  к земле так  близко,  как
сестры.
     День ото дня принц привязывался к русалочке все сильнее  и сильнее,  но
он любил ее только, как  милое,  доброе дитя, сделать  же  ее своей  женой и
королевой  ему и в голову не приходило, а между тем  ей надо было стать  его
женой,  иначе она  не могла ведь  обрести бессмертной  души и должна была, в
случае его женитьбы на другой, превратиться в морскую пену.
     "Любишь ли ты меня больше всех на свете?"  - казалось, спрашивали глаза
русалочки, когда принц обнимал ее и целовал в лоб.
     - Да, я люблю тебя! - говорил принц. - У тебя доброе сердце, ты предана
мне  больше  всех и  похожа на молодую девушку, которую  я  видел однажды и,
верно, больше уж  не  увижу!  Я  плыл  на корабле,  корабль  разбился, волны
выбросили меня  на  берег  вблизи  какого-то храма, где  служат богу молодые
девушки; самая младшая  из них  нашла меня на берегу и  спасла мне жизнь;  я
видел  ее всего два  раза, но  ее одну в целом мире  мог  бы я полюбить!  Ты
похожа  на  нее и почти вытеснила из моего сердца ее образ. Она  принадлежит
святому  храму,  и вот моя счастливая звезда послала  мне тебя; никогда я не
расстанусь с тобой!
     "Увы! Он не знает, что это я спасла ему жизнь! - думала русалочка. -  Я
вынесла его из волн морских на берег и положила  в роще, возле храма, а сама
спряталась в морской  пене и  смотрела,  не придет  ли кто-нибудь к нему  на
помощь. Я видела эту красивую  девушку, которую он любит больше, чем меня! -
И русалочка глубоко- глубоко вздыхала, плакать она не могла. - Но та девушка
принадлежит храму, никогда не вернется в мир, и они никогда не встретятся! Я
же нахожусь возле него, вижу  его каждый день, могу ухаживать за ним, любить
его, отдать за него жизнь!"
     Но  вот  стали  поговаривать, что  принц женится на  прелестной  дочери
соседнего короля и потому снаряжает  свой великолепный корабль  в  плаванье.
Принц поедет к соседнему королю как будто для того, чтобы ознакомиться с его
страной,  а на  самом-то  деле, чтобы увидеть принцессу; с  ним едет большая
свита. Русалочка на все эти речи только покачивала головой  и смеялась - она
ведь лучше всех знала мысли принца.
     - Я  должен  ехать! -  говорил  он ей. - Мне надо посмотреть прекрасную
принцессу; этого  требуют мои  родители,  но  они  не станут принуждать меня
жениться на  ней,  а я  никогда не  полюблю  ее! Она ведь  не похожа  на  ту
красавицу, на которую  похожа ты. Если уж мне придется наконец избрать  себе
невесту, так я лучше выберу тебя, мой немой найденыш с говорящими глазами!
     И  он целовал ее в розовые губы, играл ее длинными волосами и клал свою
голову на  ее грудь,  где билось сердце, жаждавшее человеческого  счастья  и
бессмертной души.
     - Ты ведь не боишься моря, моя  немая  крошка? - говорил он, когда  они
уже стояли на великолепном корабле,  который  должен был отвезти  их в земли
соседнего короля.
     И принц стал рассказывать ей о бурях и о штиле, о диковинных рыбах, что
живут в глубинах, и о том, что видели там водолазы,  а она только улыбалась,
слушая его рассказы, - она-то лучше всех знала, что есть на дне морском.
     В ясную  лунную  ночь, когда все,  кроме  рулевого,  спали, она  села у
самого борта и  стала смотреть в прозрачные волны;  и ей показалось, что она
видит отцовский дворец; старуха бабушка в серебряной  короне стояла на вышке
и  смотрела  сквозь  волнующиеся  струи  воды  на  киль  корабля.  Затем  на
поверхность моря всплыли ее сестры; они печально  смотрели на  нее и  ломали
свои белые руки, а она кивнула им головой,  улыбнулась и хотела рассказать о
том, как  ей хорошо здесь, но тут к ней подошел корабельный  юнга,  и сестры
нырнули в воду, юнга  же подумал, что это мелькнула в. волнах  белая морская
пена.
     Наутро   корабль  вошел   в   гавань   великолепной  столицы  соседнего
королевства. В городе зазвонили в колокола,  с высоких башен раздались звуки
рогов, а на площадях  стали  строиться  полки  солдат с блестящими штыками и
развевающимися знаменами. Начались празднества, балы следовали за балами, но
принцессы еще не было, - она воспитывалась где-то далеко в  монастыре,  куда
ее отдали учиться всем королевским добродетелям. Наконец прибыла и она.
     Русалочка жадно смотрела на нее и не могла  не признать, что лица милее
и прекраснее она еще  не видала. Кожа на лице  принцессы была такая  нежная,
прозрачная, а из-за длинных темных ресниц улыбались синие кроткие глаза.
     - Это ты! - сказал  принц.  - Ты спасла мне жизнь, когда  я полумертвый
лежал на берегу моря!
     И он крепко прижал к сердцу свою краснеющую невесту.
     - Ах,  я так счастлив! - сказал он русалочке. - То, о чем я  не смел  и
мечтать, сбылось! Ты порадуешься моему счастью, ты ведь так любишь меня!
     Русалочка  поцеловала ему  руку, и ей показалось, что сердце ее вот-вот
разорвется от  боли: его свадьба  должна ведь убить ее, превратить в морскую
пену.
     Колокола  в  церквах звонили,  по  улицам разъезжали герольды, оповещая
народ  о  помолвке принцессы.  В  алтарях  в  драгоценных  сосудах  курились
благовония. Священники  кадили ладаном, жених  и  невеста подали друг  другу
руки  и получили  благословение  епископа.  Русалочка,  разодетая в  шелк  и
золото, держала шлейф невесты,  но  уши  ее не слышали  праздничной  музыки,
глаза не видели блестящей церемонии, она  думала  о своем  смертном часе и о
том, что она теряла с жизнью.
     В тот  же вечер жених с невестой  должны были отплыть на родину принца;
пушки палили, флаги развевались,  на палубе был раскинут роскошный шатер  из
золота и пурпура, устланный мягкими  подушками; в  шатре новобрачные  должны
были провести эту тихую прохладную ночь.
     Паруса надулись от ветра, корабль легко и плавно скользнул  по волнам и
понесся в открытое море.
     Как только смерклось, на корабле зажглись сотни разноцветных фонариков,
а матросы стали  весело  плясать на палубе.  Русалочка  вспомнила,  как  она
впервые поднялась на поверхность моря и увидела такое же веселье на корабле.
И вот она понеслась в быстром воздушном танце,  точно ласточка, преследуемая
коршуном. Все были в  восторге: никогда еще она не танцевала так чудесно! Ее
нежные ножки резало, как ножами, но она не чувствовала этой боли - сердцу ее
было еще больнее.  Она знала, что лишь один вечер осталось ей пробыть с тем,
ради кого она оставила  родных  и отцовский дом, отдала  свой чудный голос и
ежедневно терпела невыносимые мучения,  о которых он и не  догадывался. Лишь
одну ночь  оставалось ей дышать  одним воздухом с  ним,  видеть синее море и
звездное небо,  а  там  наступит  для  нее  вечная  ночь,  без  мыслей,  без
сновидений.  Ей  ведь  не  было  дано  бессмертной  души!  Далеко за полночь
продолжались на корабле  танцы и музыка,  и русалочка смеялась и танцевала с
смертельной  мукой  в сердце; принц же  целовал красавицу жену, а она играла
его черными кудрями; наконец рука об руку удалились они в  свой великолепный
шатер.
     На  корабле  все стихло,  только  рулевой  остался  у  руля.  Русалочка
оперлась своими белыми руками о борт и, повернувшись лицом к востоку,  стала
ждать первого луча  солнца, который, как  она знала, должен  был убить ее. И
вдруг она  увидела, как из моря поднялись  ее сестры; они были бледны, как и
она, но  их длинные,  роскошные волосы не развевались больше по  ветру - они
были обрезаны.
     - Мы отдали наши  волосы ведьме, чтобы она помогла нам избавить тебя от
смерти! А она дала нам вот этот  нож - видишь, какой он  острый? Прежде  чем
взойдет солнце, ты должна вонзить  его в сердце принца, и когда теплая кровь
его  брызнет  тебе  на ноги,  они опять срастутся  в рыбий хвост  и ты опять
станешь  русалкой, спустишься  к нам в море  и  проживешь свои  триста  лет,
прежде чем превратишься  в соленую морскую пену. Но спеши! Или он, или ты  -
один  из  вас  должен умереть до  восхода  солнца!  Наша старая  бабушка так
печалится, что потеряла от горя все свои седые волосы, а нам остригла волосы
своими  ножницами ведьма! Убей принца и вернись к нам!  Поспеши,  видишь  на
небе показалась красная полоска? Скоро взойдет солнце, и ты умрешь!
     С этими словами они глубоко вздохнули и погрузились в море.
     Русалочка приподняла пурпуровую  занавесь шатра и увидела, что  головка
прелестной новобрачной  покоится  на груди принца.  Русалочка  наклонилась и
поцеловала  его  в  прекрасный  лоб,  посмотрела  на небо,  где  разгоралась
утренняя заря,  потом посмотрела  на  острый  нож и опять  устремила взор на
принца, который  во  сне произнес имя  своей жены - она  одна была у  него в
мыслях - и нож дрогнул в руках у русалочки. Еще минута - и она бросила его в
волны,  которые покраснели,  точно окрасились  кровью,  в том  месте, где он
упал.  Еще раз посмотрела  она на  принца  полуугасшим взором,  бросилась  с
корабля в море и почувствовала, как чело ее расплывается пеной.
     Над   морем   поднялось    солнце,   лучи    его   любовно    согревали
мертвенно-холодную  морскую  пену, и  русалочка не почувствовала смерти  она
видела ясное солнце  и каких-то прозрачных, чудных созданий, сотнями реявших
над ней. Она видела сквозь них белые паруса корабля и красные облака в небе,
голос их  звучал  как музыка, но такая возвышенная, что человеческое ухо  не
расслышало бы ее, так же как человеческие глаза не видели их самих. У них не
было  крыльев,  но они носились  в воздухе,  легкие и прозрачные.  Русалочка
увидала, что и у нее такое же тело, как у них, и что она все больше и больше
отделяется от морской пены.
     - К кому я иду? - спросила она, поднимаясь в воздух, и ее  голос звучал
такою же дивною музыкой, какой не в силах передать никакие земные звуки.
     - К дочерям воздуха! - ответили ей воздушные со здания. - У русалки нет
бессмертной души, и обрести ее она может, только если ее полюбит человек. Ее
вечное существование  зависит от  чужой  воли.  У  дочерей воздуха тоже  нет
бессмертной души,  но они могут заслужить ее добрыми делами. Мы  прилетаем в
жаркие страны, где люди гибнут от знойного, зачумленного воздуха, и навеваем
прохладу. Мы  распространяем  в  воздухе  благоухание  цветов  и несем людям
исцеление и отраду. Пройдет триста лет, во  время которых мы будем  посильно
творить добро, и мы  получим  в  награду бессмертную  душу и сможем изведать
вечное  блаженство,  доступное людям.  Ты,  бедная  русалочка,  всем сердцем
стремилась к тому же,  что и мы, ты любила и страдала, подымись же вместе  с
нами  в заоблачный мир. Теперь ты сама можешь добрыми  делами заслужить себе
бессмертную душу и обрести ее через триста лет!
     И русалочка протянула свои прозрачные руки к  солнцу  и  в  первый  раз
почувствовала у себя на глазах слезы.
     На корабле  за  это время все  опять  пришло  в  движение,  и русалочка
увидела, как принц с женой  ищут  ее. Печально  смотрели  они на волнующуюся
морскую  пену,  точно знали,  что русалочка  бросилась в  волны.  Невидимая,
поцеловала русалочка красавицу в лоб, улыбнулась принцу и поднялась вместе с
другими детьми воздуха к розовым облакам, плававшим в небе.
     - Через триста лет мы войдем в божье царство!
     -  Может  быть,  и раньше!  - прошептала  одна  из дочерей  воздуха.  -
Невидимками влетаем мы в жилища  людей, где  есть  дети, и  если находим там
доброе, послушное дитя, радующее  своих  родителей и достойное их любви,  мы
улыбаемся.
     Ребенок не видит  нас, когда  мы летаем по комнате, и если мы радуемся,
глядя на него, наш  трехсотлетний срок сокращается на год. Но если мы увидим
там злого, непослушного ребенка, мы горько плачем, и каждая слеза прибавляет
к долгому сроку нашего испытания лишний день!


Ганс Христиан Андерсен. Новое платье короля


     Много  лет назад жил-был на  свете король; он так любил наряжаться, что
тратил  на новые  платья  все  свои  деньги,  и  парады,  театры, загородные
прогулки  занимали  его только потому, что он мог тогда  показаться в  новом
наряде. На каждый час дня у него был особый наряд, и как про  других королей
часто  говорят:  "Король  в  совете",  так  про  него  говорили:  "Король  в
гардеробной".
     В столице этого короля жилось очень весело; почти каждый день приезжали
иностранные гости, и  вот раз  явилось двое  обманщиков. Они выдали  себя за
ткачей и сказали,  что могут изготовлять такую чудесную ткань, лучше которой
ничего  и представить себе  нельзя: кроме необыкновенно красивого рисунка  и
расцветки, она отличается еще удивительным свойством - становиться невидимой
для всякого человека, который не на своем месте или непроходимо 
     "Да,  вот это  будет платье!  -  подумал король. -  Тогда  ведь я  могу
узнать,  кто  из моих сановников не на своем месте и  кто умен,  а кто 
Пусть поскорее изготовят для меня такую ткань".
     И он дал обманщикам большой задаток, чтобы они  сейчас же  принялись за
дело.
     Те поставили  два  ткацких  станка  и  стали  делать вид, будто усердно
работают, а  у самих на станках  ровно  ничего не было. Нимало не стесняясь,
они  требовали для работы тончайшего  шелку  и чистейшего  золота,  все  это
припрятывали в карманы и  просиживали за пустыми  станками с утра до поздней
ночи.
     "Хотелось бы мне посмотреть, как подвигается дело!" - думал  король. Но
тут он вспоминал о чудесном свойстве ткани,  и ему становилось как-то не  по
себе.  Конечно, ему  нечего бояться за себя,  но...  все-таки лучше  сначала
пошел бы кто-нибудь другой! А  между  тем молва о  диковинной ткани облетела
весь  город,  и  всякий  горел  желанием  поскорее убедиться  в глупости или
непригодности своего ближнего.
     "Пошлю-ка я к ним своего честного старика министра, - подумал король. -
Уж он-то рассмотрит ткань: он умен и с честью занимает свое место".
     И  вот  старик министр  вошел  в залу,  где за пустыми  станками сидели
обманщики.
     "Господи помилуй! - подумал  министр, тараща  глаза. - Да ведь я ничего
не вижу!"
     Только он не сказал этого вслух.
     Обманщики почтительно попросили его  подойти  поближе  и  сказать,  как
нравятся  ему узор  и краски. При этом  они  указывали  на пустые  станки, а
бедный министр,  как ни таращил глаза, все-таки ничего не видел. Да и видеть
было нечего.
     "Ах ты  господи! -  думал он. - Неужели я  глуп? Вот уж чего никогда не
думал! Упаси господь, кто-нибудь узнает!.. А может,  я не  гожусь  для своей
должности?.. Нет, нет, никак нельзя признаваться, что я не вижу ткани!"
     - Что ж вы ничего не скажете нам? - спросил один из ткачей.
     -  О, это премило! - ответил старик министр, глядя сквозь очки. - Какой
узор, какие краски! Да, да, я доложу королю, что мне чрезвычайно понравилась
ваша работа!
     - Рады стараться! - сказали обманщики  и  принялись расписывать,  какой
тут необычайный узор и сочетания красок. Министр  слушал  очень внимательно,
чтобы потом повторить все это королю. Так он и сделал.
     Теперь обманщики стали требовать еще больше денег,  шелку и золота;  но
они только набивали себе карманы, а на работу не пошло ни одной нитки. Как и
прежде, они сидели у пустых станков и делали вид, что ткут.
     Потом король послал к  ткачам другого  достойного  сановника. Он должен
был посмотреть, как идет дело, и узнать, скоро ли работа будет  закончена. С
ним было то же самое, что и  с первым. Уж он  смотрел,  смотрел, а все равно
ничего, кроме пустых станков, не высмотрел.
     - Ну,  как вам нравится? - спросили  его обманщики,  показывая ткань  и
объясняя узоры, которых и в помине не было.
     "Я  не глуп, - думал сановник. - Значит, я не на  своем месте? Вот тебе
раз! Однако нельзя и виду подавать!"
     И  он стал расхваливать ткань,  которой  не видел, восхищаясь  красивым
рисунком и сочетанием красок.
     - Премило, премило! - доложил он королю.
     Скоро весь город заговорил о восхитительной ткани.
     Наконец и сам  король пожелал полюбоваться диковинкой,  пока она еще не
снята со станка.
     С  целою  свитой  избранных  придворных и  сановников, в  числе которых
находились  и  первые  два,  уже видевшие  ткань,  явился  король  к  хитрым
обманщикам, ткавшим изо всех сил на пустых станках.
     - Magnifique! (1)  Не  правда ли?  -  вскричали  уже  побывавшие  здесь
сановники. - Не угодно ли полюбоваться? Какой рисунок... а краски!
     И они  тыкали  пальцами в пространство,  воображая,  что  все остальные
видят ткань.
     "Что за ерунда! - подумал король. - Я ничего не вижу! Ведь это  ужасно!
Глуп я, что ли? Или не гожусь в короли? Это было бы хуже всего!"
     -  О  да,  очень,  очень  мило!  -  сказал  наконец  король.  -  Вполне
заслуживает моего одобрения!
     И он с довольным видом кивал головой, рассматривая пустые  станки, - он
не хотел признаться, что ничего не видит. Свита короля глядела во все глаза,
но видела не больше, чем он сам; и тем не  менее все в один голос повторяли:
"Очень, очень мило!" - и советовали королю сделать себе из  этой ткани наряд
для предстоящей торжественной процессии.
     -  Magnifique!  Чудесно! Excellent!  (2)  - только и слышалось  со всех
сторон; все  были в  таком  восторге! Король  наградил обманщиков  рыцарским
крестом в петлицу и пожаловал им звание придворных ткачей.
     Всю  ночь накануне торжества просидели  обманщики за  работой и  сожгли
больше шестнадцати свечей, - всем было ясно, что они очень старались кончить
к сроку новое платье короля. Они притворялись, что снимают ткань со станков,
кроят ее большими ножницами и потом шьют иголками без ниток.
     Наконец они объявили:
     - Готово!
     Король  в сопровождении  свиты  сам пришел  к ним одеваться.  Обманщики
поднимали кверху руки, будто держали что-то, приговаривая:
     -  Вот  панталоны, вот камзол, вот кафтан!  Чудесный  наряд! Легок, как
паутина, и не почувствуешь его на теле! Но в этом-то и вся прелесть!
     - Да, да! - говорили придворные, но они ничего не  видали - нечего ведь
было и видеть.
     -  А теперь,  ваше королевское  величество,  соблаговолите  раздеться и
стать  вот тут,  перед большим  зеркалом!  - сказали королю обманщики. -  Мы
оденем вас!
     Король разделся догола, и обманщики принялись наряжать  его: они делали
вид,  будто  надевают  на  него  одну  часть  одежды  за  другой  и  наконец
прикрепляют  что-то  в  плечах  и  на  талии,  -  это они  надевали  на него
королевскую мантию! А король поворачивался перед зеркалом во все стороны.
     - Боже,  как идет!  Как чудно сидит! - шептали  в  свите. - Какой узор,
какие краски! Роскошное платье!
     - Балдахин ждет! - доложил обер-церемониймейстер.
     - Я готов! - сказал король. - Хорошо ли сидит платье?
     И он еще раз повернулся перед зеркалом: надо ведь было показать, что он
внимательно рассматривает свой наряд.
     Камергеры, которые должны  были нести шлейф королевской мантии, сделали
вид, будто  приподняли что-то с пола, и пошли  за королем,  вытягивая  перед
собой руки, - они не смели и виду подать, что ничего не видят.
     И  вот  король  шествовал  по  улицам под роскошным балдахином, а люди,
собравшиеся на улицах, говорили:
     - Ах, какое красивое это  новое платье короля! Как  чудно  сидит! Какая
роскошная мантия!
     Ни  единый  человек не сознался,  что ничего не  видит,  никто не хотел
признаться, что он  глуп или сидит не на своем  месте. Ни одно платье короля
не вызывало еще таких восторгов.
     - Да ведь он голый! - закричал вдруг какой-то маленький мальчик.
     - Послушайте-ка, что говорит  невинный младенец! - сказал его  отец,  и
все стали шепотом передавать друг другу слова ребенка.
     - Да ведь он совсем голый! Вот мальчик говорит, что он совсем не  одет!
- закричал наконец весь народ.
     И королю  стало  жутко: ему казалось, что  они правы,  и  надо  же было
довести церемонию до конца!
     И он выступал  под  своим балдахином еще величавее, и камергеры  шли за
ним, поддерживая мантию, которой не было.
     ---------------------------------------------------------
     1) - Чудесно! (франц.)
     2) - Превосходно! (франц.)


Ганс Христиан Андерсен. Ромашка


     Вот послушайте-ка!
     За городом,  у самой дороги, стояла  дача. Вы,  верно, видели ее? Перед
ней еще небольшой садик, обнесенный крашеною деревянною решеткой.
     Неподалеку  от дачи, у  самой  канавы,  росла  в  мягкой зеленой  траве
ромашка.  Солнечные лучи грели и ласкали ее наравне  с  роскошными  цветами,
которые цвели  в  саду  перед  дачей,  и наша ромашка росла не по дням, а по
часам. В одно прекрасное утро она распустилась совсем - желтое, круглое, как
солнышко, сердечко  ее  было  окружено  сиянием  ослепительно  белых  мелких
лучей-лепестков.  Ромашку ничуть  не  заботило,  что  она такой  бедненький,
простенький цветочек, которого  никто не видит и не замечает в густой траве;
нет, она  была довольна  всем,  жадно  тянулась  к  солнцу,  любовалась им и
слушала, как поет где-то высоко- высоко в небе жаворонок.
     Ромашка была так весела и  счастлива, точно сегодня было воскресенье, а
на самом-  то деле  был всего только  понедельник; все дети смирно сидели на
школьных  скамейках и учились у своих наставников; наша  ромашка тоже смирно
сидела на своем стебельке и  училась  у ясного солнышка и у всей  окружающей
природы, училась познавать  благость божью. Ромашка слушала пение жаворонка,
и ей казалось,  что в его громких, звучных песнях звучит  как  раз  то,  что
таится у нее на  сердце; поэтому ромашка  смотрела на  счастливую  порхающую
певунью птичку с каким-то особым почтением,  но ничуть не завидовала ей и не
печалилась, что сама не может ни летать, ни петь. "Я ведь  вижу и слышу все!
- думала она. - Солнышко меня ласкает, ветерок целует! Как я счастлива!"
     В  садике  цвело  множество пышных,  гордых  цветов, и  чем меньше  они
благоухали,  тем  больше важничали. Пионы так  и  раздували  щеки -  им  все
хотелось стать побольше роз; да  разве  в  величине дело? Пестрее,  наряднее
тюльпанов  никого  не было,  они  отлично знали это  и  старались  держаться
воз прямее, чтобы больше бросаться  в глаза. Никто  из гордых цветов не
замечал  маленькой  ромашки, росшей где-то  у  канавы.  Зато  ромашка  часто
заглядывалась  на  них  и  думала  "Какие  они  нарядные,  красивые!  К  ним
непременно прилетит  в  гости прелестная певунья птичка!  Слава  богу, что я
расту  так  близко  -  увижу   все,  налюбуюсь  вдоволь!"  Вдруг   раздалось
"квир-квир-вит!", и жаворонок спустился... не в сад  к пионам и тюльпанам, а
прямехонько  в  траву,  к  скромной  ромашке! Ромашка совсем растерялась  от
радости и просто не знала, что ей думать, как быть!
     Птичка прыгала  вокруг ромашки и  распевала. "Ах, какая славная  мягкая
травка!   Какой  миленький  цветочек  в   серебряном   платьице,  с  золотым
сердечком!"
     Желтое  сердечко  ромашки   и  в  самом  деле  сияло,  как  золотое,  а
ослепительно белые лепестки отливали серебром.
     Ромашка  была  так счастлива,  так  рада, что и  сказать нельзя. Птичка
поцеловала ее,  спела  ей песенку  и  опять взвилась  к синему небу.  Прошла
добрая   четверть   часа,  пока   ромашка   опомнилась  от  такого  счастья.
Радостно-застенчиво глянула она  на пышные цветы - они  ведь  видели,  какое
счастье выпало ей на долю, кому же  и оценить его, как  не  им!  Но тюльпаны
вытянулись,  надулись  и  покраснели  с  досады,  а пионы прямо готовы  были
лопнуть! Хорошо,  что они не умели говорить  - досталось бы  от них ромашке'
Бедняжка сразу поняла, что они не в духе, и очень огорчилась.
     В  это  время в садике показалась  девушка с  острым блестящим  ножом в
руках. Она подошла прямо к тюльпанам и принялась срезать  их один за другим.
Ромашка так  и ахнула. "Какой ужас! Теперь им конец!" Срезав  цветы, девушка
ушла, а  ромашка порадовалась,  что росла в густой траве,  где  ее  никто не
видел и  не замечал. Солнце село, она свернула лепестки и заснула,  но  и во
сне все видела милую птичку и красное солнышко.
     Утром цветок опять расправил лепестки  и протянул их, как дитя ручонки,
к светлому солнышку. В ту же минуту послышался голос жаворонка; птичка пела,
но как  грустно!  Бедняжка попалась  в  западню и  сидела теперь  в  клетке,
висевшей у  раскрытого окна.  Жаворонок пел о просторе неба, о свежей зелени
полей,  о том, как хорошо и привольно  было летать на свободе! Тяжело-тяжело
было у бедной птички на сердце - она была в плену!
     Ромашке всей душой хотелось помочь пленнице, но чем? И ромашка забыла и
думать о  том,  как хорошо  было  вокруг,  как  славно  грело солнышко,  как
блестели  ее  серебряные лепестки; ее мучила мысль, что  она  ничем не могла
помочь бедной птичке.
     Вдруг из садика вышли два мальчугана; у одного из них в руках был такой
же большой и острый нож, как тот, которым девушка срезала тюльпаны. Мальчики
подошли прямо к  ромашке, которая никак не  могла  понять, что  им было  тут
нужно.
     - Вот здесь  вырезать славный кусок дерна для  нашего жаворонка! -
сказал один из мальчиков и,  глубоко запустив  нож в землю,  начал  вырезать
четырехугольный кусок дерна; ромашка очутилась как раз в середине его.
     - Давай вырвем цветок! -  сказал  другой мальчик, и ромашка затрепетала
от страха:  если ее  сорвут, она  умрет, а ей так хотелось  жить! Теперь она
могла ведь попасть к бедному пленнику!
     - Нет, пусть  лучше  останется! - сказал  первый  из  мальчиков.  - Так
красивее!
     И ромашка  попала в клетку к жаворонку.  Бедняжка  громко жаловался  на
свою неволю, метался  и бился о железные прутья клетки. А бедная ромашка  не
умела говорить и не  могла утешить  его ни словечком. А уж как ей  хотелось!
Так прошло все утро.
     - Тут  нет воды! - жаловался жаворонок. - Они забыли дать мне напиться,
ушли и не оставили мне ни глоточка воды! У меня совсем пересохло в горлышке!
Я весь горю,  и меня знобит! Здесь такая  духота! Ах, я  умру, не видать мне
больше ни красного солнышка, ни свежей зелени, ни всего божьего мира!
     Чтобы хоть сколько-нибудь освежиться, жаворонок  глубоко  вонзил клюв в
свежий,  прохладный дерн, увидал ромашку,  кивнул  ей  головой,  поцеловал и
сказал:
     - И ты завянешь  здесь, бедный  цветок!  Тебя да  этот  клочок зеленого
дерна - вот что  они дали мне взамен всего мира! Каждая травинка должна быть
для  меня  теперь  зеленым  деревом,  каждый  твой  лепесток -  благоухающим
цветком. Увы! Ты только напоминаешь мне, чего я лишился!
     "Ах, чем бы мне утешить его!" - думала ромашка, но не могла  шевельнуть
ни листочком и только все сильнее и сильнее  благоухала.  Жаворонок  заметил
это и не тронул цветка, хотя повыщипал от жажды всю траву.
     Вот  и вечер пришел, а никто  так и не принес бедной птичке воды. Тогда
она распустила свои  коротенькие  крылышки,  судорожно затрепетала ими и еще
несколько раз жалобно пропищала:
     - Пить! Пить!
     Потом головка ее склонилась  набок  и  сердечко разорвалось  от тоски и
муки.
     Ромашка  также не могла  больше свернуть своих лепестков и заснуть, как
накануне: она была совсем больна и стояла, грустно повесив головку.
     Только на другое утро пришли  мальчики  и,  увидав мертвого  жаворонка,
горько-  горько  заплакали,  потом вырыли  ему  могилку  и  всю  украсили ее
цветами, а самого жаворонка положили в красивую красненькую  коробочку - его
хотели похоронить  по- царски! Бедная  птичка!  Пока она  жила и  пела,  они
забывали  о ней, оставили ее умирать  в клетке от жажды, а теперь устраивали
ей пышные похороны и проливали над ее могилкой горькие слезы!
     Дерн  с  ромашкой был выброшен на пыльную  дорогу; никто и не подумал о
той, которая все-таки больше всех любила бедную птичку и всем сердцем желала
ее утешить.


Ганс Христиан Андерсен. Стойкий оловянный солдатик


     Было  когда-то  двадцать  пять оловянных  солдатиков, родных братьев по
матери -  старой оловянной ложке; ружье  на плече, голова прямо,  красный  с
синим  мундир  - ну, прелесть  что  за  солдаты!  Первые  слова, которые они
услышали, когда открыли  их домик-коробку, были: "Ах,  оловянные солдатики!"
Это  закричал,  хлопая   в  ладоши,  маленький  мальчик,  которому  подарили
оловянных  солдатиков  в  день  его   рождения.  И  он  сейчас  же  принялся
расставлять  их на  столе.  Все солдатики  были  совершенно одинаковы, кроме
одного, который был с одной ногой. Его  отливали последним, и олова немножко
не хватило,  но  он стоял на  своей  одной ноге так же твердо, как другие на
двух; и он-то как раз и оказался самым замечательным из всех.
     На столе, где очутились солдатики, было много разных игрушек, но больше
всего бросался в глаза  чудесный дворец  из  картона. Сквозь маленькие  окна
 было  видеть дворцовые покои;  перед самым дворцом,  вокруг маленького
зеркальца, которое  изображало озеро, стояли  деревца,  а по озеру плавали и
любовались своим отражением восковые лебеди. Все это было чудо как мило,  но
милее всего была  барышня, стоявшая  на самом  пороге дворца. Она тоже  была
вырезана из бумаги и одета в юбочку из тончайшего батиста; через плечо у нее
шла  узенькая  голубая ленточка в виде  шарфа, а на  груди  сверкала розетка
величиною с лицо самой барышни. Барышня стояла на одной ножке, вытянув руки,
- она была танцовщицей, - а другую ногу подняла так высоко, что наш солдатик
ее и не увидел, и подумал, что красавица тоже одноногая, как он.
     "Вот  бы мне такую жену! - подумал он.  - Только  она,  как  видно,  из
знатных, живет во дворце, а у меня только и есть, что коробка, да и то в ней
нас набито двадцать пять штук,  ей там  не место! Но познакомиться все же не
мешает".
     И  он притаился  за табакеркой, которая стояла  тут же на столе; отсюда
ему отлично было  видно  прелестную танцовщицу, которая все стояла  на одной
ноге, не теряя равновесия.
     Поздно  вечером всех  других оловянных солдатиков уложили в коробку,  и
все люди в доме  легли  спать.  Теперь игрушки сами стали играть  в гости, в
войну и в бал. Оловянные солдатики принялись стучать в  стенки коробки - они
тоже хотели играть, да  не могли приподнять  крышки.  Щелкунчик  кувыркался,
грифель плясал по  доске; поднялся такой шум и гам, что проснулась канарейка
и тоже заговорила,  да еще стихами! Не трогались с места только танцовщица и
оловянный солдатик: она по- прежнему держалась на вытянутом носке, простирая
руки вперед, он бодро стоял под ружьем и не сводил с нее глаз.
     Пробило двенадцать. Щелк! - табакерка раскрылась.
     Там не  было табаку, а сидел маленький черный тролль; табакерка-то была
с фокусом!
     - Оловянный солдатик, - сказал тролль, - нечего тебе заглядываться!
     Оловянный солдатик будто и не слыхал.
     - Ну постой же! - сказал тролль.
     Утром дети встали, и оловянного солдатика поставили на окно.
     Вдруг  - по милости ли тролля или  от  сквозняка - окно распахнулось, и
наш  солдатик  полетел  головой  вниз  с  третьего  этажа, - только  в  ушах
засвистело! Минута - и он уже стоял  на  мостовой кверху ногой: голова его в
каске и ружье застряли между камнями мостовой.
     Мальчик  и  служанка  сейчас  же  выбежали  на  поиски,  но сколько  ни
старались, найти солдатика не могли; они чуть не  наступали на него ногами и
все-таки не замечали его. Закричи он им: "Я тут!" - они, конечно, сейчас  же
нашли  бы  его,  но он  считал неприличным  кричать на улице:  он ведь носил
мундир!
     Начал  накрапывать  дождик; сильнее,  сильнее, наконец  хлынул  ливень.
Когда опять прояснилось, пришли двое уличных мальчишек.
     - Гляди!  -  сказал  один.  -  Вон  оловянный  солдатик! Отправим его в
плавание!
     И  они сделали из газетной  бумаги  лодочку,  посадили  туда оловянного
солдатика и пустили  в  канаву.  Сами  мальчишки бежали  рядом и  хлопали  в
ладоши. Ну и ну! Вот так волны ходили по канавке! Течение  так и несло, - не
мудрено после такого ливня!
     Лодочку бросало  и  вертело  во все стороны, так что оловянный солдатик
весь дрожал, но  он держался  стойко: ружье на плече,  голова  прямо,  грудь
вперед!
     Лодку понесло под длинные мостки: стало так темно, точно солдатик опять
попал в коробку.
     "Куда меня несет? -  думал он. - Да,  это все штуки гадкого тролля! Ах,
если  бы  со  мною  в лодке сидела та красавица  -  по мне,  будь хоть вдвое
темнее!
     В эту минуту из-под мостков выскочила большая крыса.
     - Паспорт есть? - спросила она. - Давай паспорт!
     Но оловянный солдатик  молчал и еще крепче сжимал ружье. Лодку несло, а
крыса плыла за ней вдогонку. У! Как она скрежетала зубами и кричала плывущим
навстречу щепкам и соломинкам:
     - Держи, держи его! Он не внес пошлины, не показал паспорта!
     Но течение несло лодку все быстрее и быстрее, и оловянный  солдатик уже
видел  впереди  свет, как вдруг услышал  такой страшный шум, что  струсил бы
любой   храбрец.  Представьте  себе,  у   конца  мостика   вода  из  канавки
устремлялась в большой канал! Это было для солдатика так же страшно, как для
нас нестись на лодке к большому водопаду.
     Но  солдатика несло  все  дальше,  остановиться было  нельзя.  Лодка  с
солдатиком  скользнула  вниз;  бедняга держался по-прежнему  стойко  и  даже
глазом  не моргнул. Лодка  завертелась... Раз,  два  - наполнилась водой  до
краев и стала тонуть. Оловянный солдатик очутился  по  горло в  воде; дальше
больше... вода покрыла  его с головой! Тут он подумал о  своей красавице: не
видать ему ее больше. В ушах у него звучало:
     Вперед стремись, о воин,
     И смерть спокойно встреть!
     Бумага разорвалась, и оловянный солдатик пошел было ко дну, но  в ту же
минуту его проглотила рыба.
     Какая  темнота!  Хуже, чем  под мостками, да  еще  страх как  тесно! Но
оловянный солдатик держался стойко и лежал, вытянувшись во всю длину, крепко
прижимая к себе ружье.
     Рыба  металась  туда и сюда, выделывала  самые удивительные  скачки, но
вдруг замерла, точно в нее ударила молния. Блеснул свет, и кто-то закричал -
"Оловянный солдатик!" Дело в том, что  рыбу поймали, свезли на рынок,  потом
она  попала на кухню,  и кухарка  распорола ей  брюхо большим ножом. Кухарка
взяла оловянного солдатика двумя пальцами за талию и понесла в комнату, куда
сбежались  посмотреть  на  замечательного  путешественника  все домашние. Но
оловянный  солдатик ничуть  не  загордился.  Его  поставили  на  стол,  и  -
чего-чего  не бывает на  свете! - он оказался в той же самой комнате, увидал
тех  же  детей,  те же  игрушки  и чудесный  дворец  с  прелестной маленькой
танцовщицей! Она по-прежнему  стояла на  одной ножке,  высоко подняв другую.
Вот так стойкость! Оловянный солдатик был тронут и чуть не заплакал  оловом,
но  это было бы неприлично, и он удержался. Он смотрел на нее, она на  него,
но они не обмолвились ни словом.
     Вдруг один из мальчиков схватил оловянного солдатика  и ни с того ни  с
сего  швырнул его  прямо  в  печку.  Наверное,  это  все  тролль  подстроил!
Оловянный солдатик стоял охваченный пламенем, ему было ужасно жарко, от огня
или  от  любви  - он и  сам не знал.  Краски с него совсем слезли,  он  весь
полинял; кто знает отчего - от дороги или от горя? Он смотрел на танцовщицу,
она на него, и он чувствовал, что тает, но все еще держался стойко, с ружьем
на плече. Вдруг дверь  в комнате распахнулась, ветер подхватил танцовщицу, и
она, как сильфида, порхнула прямо в печку к  оловянному солдатику, вспыхнула
разом  и - конец! А оловянный солдатик  растаял  и сплавился  в комочек.  На
другой день горничная выгребала из  печки золу  и  нашла маленькое оловянное
сердечко;  от танцовщицы  же осталась одна розетка, да и  та  вся обгорела и
почернела, как уголь.


Ганс Христиан Андерсен. Райский сад


     Жил-был  принц; ни у кого не  было столько хороших книг, как у него; он
мог прочесть в них обо всем на свете, обо всех странах и народах, и все было
изображено в них  на чудесных картинках.  Об одном только не было сказано ни
слова: о том, где находится Райский сад, а вот это-то как раз больше всего и
интересовало принца.
     Когда он был еще ребенком и только  что принимался  за азбуку,  бабушка
рассказывала  ему,  что каждый цветок в  Райском саду - сладкое пирожное,  а
тычинки  налиты  тончайшим вином;  в одних цветах лежит история, в  других -
география или  таблица умножения; стоило съесть  такой  цветок-пирожное  - и
урок выучивался сам  собой. Чем больше, значит, кто-нибудь ел  пирожных, тем
больше узнавал из истории, географии и арифметики!
     В то время принц еще  верил всем таким  рассказам, но по  мере того как
подрастал, учился и делался умнее,  стал понимать, что в Райском саду должны
быть совсем другие прелести.
     -  Ах, зачем  Ева послушалась змия! Зачем Адам вкусил запретного плода!
Будь на их месте я, никогда бы этого не случилось, никогда бы грех не проник
в мир!
     Так говорил он не раз и повторял то же самое теперь, когда ему было уже
семнадцать лет; Райский сад заполнял все его мысли.
     Раз пошел он в лес один-одинешенек, - он очень  любил гулять один. Дело
было  к вечеру; набежали  облака, и полил такой дождь, точно небо было одною
сплошною плотиной, которую  вдруг прорвало и  из  которой зараз  хлынула вся
вода;  настала такая тьма,  какая бывает  разве только ночью  на дне  самого
глубокого колодца. Принц то скользил  по мокрой траве, то спотыкался о голые
камни,  торчавшие  из  скалистой почвы; вода лила с  него ручьями; на нем не
оставалось сухой  нитки.  То  и  дело  приходилось  ему  перебираться  через
огромные глыбы, обросшие мхом,  из  которого сочилась  вода.  Он уже чуть не
падал от усталости, как вдруг услыхал какой-то странный свист и увидел перед
собой  большую освещенную  пещеру. Посреди  пещеры  был разведен  огонь, над
которым    было изжарить  целого оленя, да  так оно и было: на вертеле,
укрепленном  между  двумя срубленными  соснами,  жарился  огромный  олень  с
большими ветвистыми рогами. У костра сидела пожилая женщина, такая крепкая и
высокая,  словно  это  был переодетый  мужчина,  и подбрасывала в огонь одно
полено за другим.
     - Войди, - сказала она. - Сядь у огня и обсушись.
     - Здесь ужасный сквозняк, - сказал принц, подсев к костру.
     -  Ужо, как вернутся мои сыновья, еще хуже будет! - отвечала женщина, -
Ты ведь в пещере ветров; мои четверо сыновей - ветры. Понимаешь?
     - А где твои сыновья?
     - На глупые вопросы не легко отвечать! - сказала женщина. - Мои сыновья
не на помочах ходят! Играют, верно, в лапту облаками, там, в большой зале!
     И она указала пальцем на небо.
     - Вот как! -  сказал принц. -  Вы выражаетесь  несколько резко, не так,
как женщины нашего круга, к которым я привык.
     - Да  тем, верно,  и  делать-то  больше нечего! А  мне приходится  быть
резкой и суровой, если хочу держать в повиновении моих сыновей! А я держу их
в  руках, даром что они  у меня упрямые головы! Видишь вон  те четыре мешка,
что висят на  стене? Сыновья  мои боятся их  так же, как  ты, бывало, боялся
пучка розог, заткнутого за зеркало! Я гну их в три погибели  и сажаю в мешок
без  всяких церемоний! Они и сидят там,  пока я не смилуюсь! Но вот один  уж
пожаловал!
     Это был  Северный  ветер.  Он внес с собой  в  пещеру  леденящий холод,
поднялась метель, и по земле запрыгал град. Одет он  был в медвежьи  штаны и
куртку; на уши спускалась шапка из тюленьей шкуры;  на бороде висели ледяные
сосульки, а с воротника куртки скатывались градины.
     - Не подходите  сразу к огню! - сказал принц. - Вы отморозите себе лицо
и руки!
     - Отморожу! - сказал  Северный ветер и громко захохотал. - Отморожу! Да
лучше мороза, по мне, нет  ничего  на свете! А ты  что за кислятина?  Как ты
попал я пещеру ветров?
     - Он мой гость! - сказала старуха, - А если тебе этого объяснения мало,
можешь отправляться в мешок! Понимаешь?
     Угроза подействовала, и  Северный ветер рассказал,  откуда  он явился и
где пробыл почти целый месяц.
     - Я прямо с Ледовитого океана! - сказал он. - Был на Медвежьем острове,
охотился на моржей с русскими промышленниками. Я сидел и спал на руле, когда
они отплывали  с Нордкапа; просыпаясь время от  времени,  я  видел, как  под
ногами  у меня шныряли буревестники. Презабавная птица! Ударит раз крыльями,
а потом распластает их, да так и держится на них в воздухе долго-долго!..
     - Нельзя ли покороче! - сказала мать.  - Ты, значит,  был  на Медвежьем
острове, что же дальше?
     - Да, был. Там  чудесно!  Вот так пол для пляски!  Ровный, гладкий, как
тарелка! Повсюду рыхлый снег пополам со мхом,  острые камни да остовы моржей
и  белых медведей, покрытые зеленой плесенью, - ну, словно кости  великанов!
Солнце, право, туда никогда,  кажется, и  не  заглядывало.  Я слегка подул и
разогнал туман,  чтобы  рассмотреть какой-то сарай; оказалось,  что это было
жилье, построенное  из корабельных  обломков и покрытое  моржовыми  шкурами,
вывернутыми наизнанку; на крыше сидел белый медведь и ворчал. Потом  я пошел
на берег,  видел  там птичьи гнезда,  а  в них голых  птенцов; они пищали  и
разевали рты; я взял  да и  дунул  в эти бесчисленные  глотки -  небось живо
отучились смотреть разинув рот! У самого моря играли,  будто живые кишки или
исполинские черви с свиными головами и аршинными клыками, моржи!
     - Славно рассказываешь, сынок! - сказала мать. -  Просто слюнки  текут,
как послушаешь!
     -  Ну, а потом началась  ловля! Как всадят  гарпун  моржу в грудь,  так
кровь и брызнет фонтаном на лед? Тогда и я задумал себя потешить, завел свою
музыку и велел моим кораблям - ледяным горам - сдавить лодки промышленников.
У! Вот пошел свист и  крик, да меня не пересвистишь! Пришлось им выбрасывать
убитых моржей,  ящики и снасти на льдины? А  я  вытряхнул на них целый ворох
снежных хлопьев и  погнал их стиснутые  льдами суда  к югу - пусть похлебают
солененькой водицы! Не вернуться им на Медвежий остров!
     - Так ты порядком набедокурил! - сказала мать.
     - О добрых  делах моих пусть расскажут  другие! - сказал он. - А  вот и
брат  мой с запада!  Его  я  люблю  больше  всех:  он пахнет  морем  и дышит
благодатным холодком.
     - Так это маленький зефир? - спросил принц.
     -  Зефир-то  зефир, только  не из  маленьких! - сказала  старуха.  -  В
старину и он был красивым мальчуганом, ну, а теперь не то!
     Западный  ветер   выглядел  дикарем;   на  нем  была  мягкая,  толстая,
предохраняющая голову от ударов и ушибов шапка, а в руках палица из красного
дерева, срубленного в американских лесах, на другую он бы не согласился.
     - Где был? - спросила его мать.
     - В  девственных лесах,  где  между деревьями повисли целые изгороди из
колючих  лиан,  а  во влажной  траве  лежат  огромные ядовитые  змеи и  где,
кажется, нет никакой надобности в человеке! - отвечал он.
     - Что ж ты там делал?
     - Смотрел,  как  низвергается  со скалы  большая,  глубокая  река,  как
поднимается от  нее  к  облакам  водяная  пыль,  служащая  подпорой  радуге.
Смотрел, как переплывал реку дикий буйвол; течение увлекало  его  с собой, и
он  плыл  вниз по реке  вместе  со стаей диких уток, но те  вспорхнули перед
самым  водопадом,  а  буйволу  пришлось  полететь  головой  вниз;   это  мне
понравилось, и  я учинил такую бурю, что вековые  деревья поплыли по воде  и
превратились в щепки.
     - И это все? - спросила старуха.
     -  Еще я  кувыркался  в саваннах, гладил диких лошадей и рвал кокосовые
орехи! О, у меня много  о чем найдется порассказать, но не  все же говорить,
что знаешь. Так- то, старая!
     И он так поцеловал мать, что та чуть не опрокинулась навзничь; такой уж
он был необузданный парень.
     Затем явился Южный ветер в чалме и развевающемся плаще бедуинов.
     - Экая у вас тут стужа! - сказал он и подбросил в костер дров. - Видно,
что Северный первым успел пожаловать!
     -  Здесь такая  жарища, что   изжарить белого медведя!  - возразил
тот.
     - Сам-то ты белый медведь! - сказал Южный.
     - Что,  в  мешок захотели? -  спросила  старуха. - Садись-ка вот тут на
камень да рассказывай, откуда ты.
     -  Из  Африки, матушка,  из  земли  кафров!  - отвечал  Южный  ветер, -
Охотился на львов  с  готтентотами! Какая  трава  растет  там  на  равнинах!
Чудесного  оливкового  цвета!  Сколько  там  антилоп  и  страусов!  Антилопы
плясали, а страусы бегали со мной наперегонки, да я  побыстрее их на ногу! Я
дошел и до  желтых песков пустыни - она похожа на морское дно. Там настиг  я
караван.  Люди  зарезали последнего своего верблюда,  чтобы  из его  желудка
добыть воды  для питья, да немногим пришлось им поживиться!  Солнце пекло их
сверху, а песок поджаривал снизу. Конца не  было  безграничной пустыне!  А я
принялся  валяться  по  мелкому,  мягкому  песку  и  крутить  его  огромными
столбами; вот так  пляска пошла!  Посмотрела бы  ты, как  столпились  в кучу
дромадеры,  а купец накинул на  голову капюшон и упал передо мною ниц, точно
перед своим  аллахом.  Теперь все они  погребены  под  высокой пирамидой  из
песка. Если мне когда-нибудь  вздумается смести ее прочь, солнце  выбелит их
кости, и  другие путники по крайней мере увидят,  что тут бывали люди, а  то
трудно и поверить этому, глядя на голую пустыню!
     - Ты, значит, только и делал одно зло! - сказала мать, - Марш в мешок!
     И  не  успел Южный ветер опомниться, как мать  схватила его  за  пояс и
упрятала в мешок; он было принялся  кататься в мешке по полу, но она уселась
на него, и ему пришлось лежать смирно.
     - Бойкие же у тебя сыновья! - сказал принц.
     - Ничего  себе! - отвечала она. - Да я умею управляться с ними! А вот и
четвертый!
     Это был Восточный ветер, одетый китайцем.
     - А, ты оттуда! - сказала мать, - Я думала, что ты был в Райском саду.
     - Туда я полечу завтра! - сказал Восточный  ветер. - Завтра  будет ведь
ровно  сто  лет,  как я не был там! Теперь же я  прямо из Китая,  плясал  на
фарфоровой  башне,  так  что  все колокольчики  звенели!  Внизу,  на  улице,
наказывали чиновников; бамбуковые трости так и гуляли у них по плечам, а это
все были  мандарины от  первой  до  девятой  степени! Они кричали:  "Великое
спасибо тебе, отец и благодетель!" - про себя же думали совсем другое. А я в
это время звонил в колокольчики и припевал: "Тзинг, тзанг, тзу!"
     - Шалун! -  сказала старуха.  - Я  рада, что  ты завтра отправляешься в
Райский сад, это  путешествие всегда  приносит  тебе большую пользу. Напейся
там из  источника Мудрости, да зачерпни  из него полную бутылку водицы и для
меня!
     -  Хорошо,  -  сказал Восточный ветер. - Но за что ты посадила  в мешок
брата Южного? Выпусти его! Он мне расскажет про птицу  Феникс, о которой все
спрашивает  принцесса Райского сада. Развяжи мешок, милая, дорогая мамаша, а
я подарю тебе целых два кармана, зеленого свежего чаю, только что с куста!
     -  Ну, разве  за чай,  да еще за то, что ты мой любимчик,  так  и быть,
развяжу его!
     И она развязала мешок; Южный ветер вылез оттуда с видом мокрой  курицы:
еще бы, чужой принц видел, как его наказали.
     - Вот  тебе для твоей принцессы пальмовый лист! - сказал он Восточному.
- Я получил его от старой птицы Феникс,  единственной  в мире; она начертила
на  нем клювом историю своей  столетней земной жизни. Теперь принцесса может
прочесть обо всем,  что ей захотелось бы знать. Птица Феникс на моих  глазах
сама подожгла свое гнездо и была охвачена пламенем, как индийская вдова! Как
затрещали сухие  ветки, какие: пошли от них дым и благоухание! Наконец пламя
пожрало  все, и старая  птица  Феникс превратилась в  пепел, но снесенное ею
яйцо, горевшее в пламени, как жар, вдруг лопнуло с сильным треском, и оттуда
вылетел молодой Феникс.  Он  проклюнул  на этом пальмовом листе дырочку: это
его поклон принцессе!
     - Ну, теперь пора нам подкрепиться немножко! - сказала мать ветров.
     Все уселись и принялись за оленя. Принц сидел рядом с Восточным ветром,
и они скоро стали, друзьями.
     - Скажи-ка ты  мне, - спросил принц у соседа, - что это  за  принцесса,
про которую вы столько говорили, и где находится Райский сад?
     -  Ого!  - сказал  Восточный ветер. - Коли хочешь побывать там, полетим
завтра вместе!  Но я  должен тебе  сказать, что со времен Адама и Евы там не
бывало  ни  единой  человеческой души! А что было с  ними,  ты, наверное, уж
знаешь?
     - Знаю! - сказал принц.
     - После того как они были изгнаны, - продолжал Восточный, - Райский сад
ушел в землю, но в нем царит прежнее великолепие,  по-прежнему светит солнце
и в воздухе  разлиты необыкновенные свежесть и аромат!  Теперь в нем обитает
королева фей.  Там же находится  чудно-прекрасный  остров  Блаженства,  куда
никогда  на заглядывает Смерть!  Сядешь  мне завтра на спину, и я снесу тебя
туда. Я думаю, что это удастся. А теперь не болтай больше, я хочу спать!
     И все заснули.
     На заре принц проснулся, и ему сразу стало жутко: оказалось, что он уже
летит высоко-высоко под облаками!  Он сидел на спине  у Восточного ветра,  и
тот добросовестно держал  его, но принцу  все-таки было боязно: они  неслись
так высоко над землею, что леса, поля, реки и моря казались нарисованными на
огромной раскрашенной карте.
     - Здравствуй, - сказал принцу Восточный ветер. - Ты мог бы еще поспать,
смотреть-то пока не  на что. Разве церкви вздумаешь считать! Видишь, сколько
их? Стоят, точно меловые точки на зеленой доске!
     Зеленою доской он называл поля и луга.
     - Как это  вышло невежливо, что я не простился с твоею матерью и твоими
братьями! - сказал принц.
     - Сонному приходится извинить! - сказал Восточный ветер, а они полетели
еще быстрее; это было заметно по тому, как шумели под  ними  верхушки лесных
деревьев, как вздымались морские  волны я как глубоко ныряли  в  них грудью,
точно лебеди, корабли.
     Под  вечер,  когда  стемнело,  было очень забавно  смотреть на  большие
города,  в  которых то  там,  то  сям  вспыхивали  огоньки,  - казалось, это
перебегают по зажженной бумаге  мелкие  искорки,  словно дети бегут домой из
школы. И принц, глядя на это зрелище, захлопал в ладошки, но Восточный ветер
попросил его вести себя потише да держаться  покрепче - не мудрено ведь было
и свалиться да повиснуть на каком-нибудь башенном шпиле.
     Быстро и легко несся на своих могучих крыльях  дикий орел, но Восточный
ветер несся еще  легче, еще быстрее; по равнине вихрем мчался казак на своей
маленькой лошадке, да куда ему было угнаться за принцем!
     - Ну, вот тебе  и Гималаи! -  сказал Восточный ветер, -  Это высочайшая
горная цепь в Азии, скоро мы доберемся и до Райского сада!
     Они свернули к югу,  и вот в воздухе разлились сильный пряный аромат  и
благоухание цветов.  Финики, гранаты и  виноград с синими и красными ягодами
росли здесь.  Восточный ветер спустился с принцем  на  землю, и оба улеглись
отдохнуть в мягкую траву, где росло множество цветов, кивавших им головками,
как бы говоря: "Милости просим!"
     - Мы уже в Райском саду? - спросил принц.
     -  Ну  что  ты! -  отвечал Восточный ветер, - Но скоро попадем и  туда!
Видишь эту отвесную,  как стена,  скалу и  в ней большую пещеру,  над входом
которой спускаются,  будто  зеленый  занавес, виноградные  дозы?  Мы  должны
пройти  через  эту пещеру! Завернись хорошенько в плащ: тут палит солнце, но
один шаг - и нас охватит мороз. У птицы, пролетающей мимо пещеры, одно крыло
чувствует летнее тепло, а другое - зимний холод!
     - Так вот она, дорога в Райский сад! - сказал принц.
     И  они вошли  в пещеру.  Брр... как  им стало холодно!  Но, к  счастью,
ненадолго.
     Восточный ветер распростер свои крылья,  и  от них разлился свет, точно
от яркого  пламени. Нет, что  это  была  за  пещера! Над  головами  путников
нависали огромные, имевшие самые причудливые формы каменные глыбы, с которых
капала  вода. Порой  проход так  суживался, что им  приходилось  пробираться
ползком, иногда же своды пещеры опять  поднимались на недосягаемую высоту, и
путники шли точно  на вольном  просторе под открытым небом. Пещера  казалась
какою-то гигантскою  усыпальницей  с  немыми органными трубами и  знаменами,
выточенными из камня.
     - Мы идем  в Райский сад дорогой смерти! -  сказал принц, но  Восточный
ветер не ответил ни слова и  указал перед собою рукою: навстречу им струился
чудный  голубой  свет;  каменные  глыбы  мало-помалу стали  редеть, таять  и
превращаться  в  какой-то   туман.  Туман   становился  все  более  и  более
прозрачным, пока наконец не стал  походить на пушистое белое облачко, сквозь
которое просвечивает месяц. Тут они вышли на вольный воздух - чудный, мягкий
воздух, свежий, как на горной вершине, и благоуханный, как в долине роз.
     Тут  же струилась  река; вода  в  ней  спорила  прозрачностью  с  самим
воздухом. А  в  реке плавали золотые и серебряные рыбки, и пурпурово-красные
угри сверкали при каждом движении голубыми искрами; огромные листья кувшинок
пестрели  всеми  цветами радуги, а чашечки их горели желто-красным пламенем,
поддерживаемым чистою водой, как пламя  лампады поддерживается маслом. Через
реку  был переброшен мраморный мост такой тонкой  и  искусной  работы,  что,
казалось, был сделан  из кружев и бус; мост вел  на  остров  Блаженства,  на
котором находился сам Райский сад.
     Восточный ветер взял принца на руки и  перенес  его через мост. Цветы и
листья пели чудесные песни, которые  принц слышал еще в  детстве, но  теперь
они  звучали такою  дивною  музыкой, какой  не может  передать  человеческий
голос.
     А это  что?  Пальмы  или гигантские папоротники? Таких сочных,  могучих
деревьев принц никогда еще не видывал. Диковинные ползучие растения обвивали
их,  спускались  вниз,  переплетались  и  образовывали  самые   причудливые,
отливавшие по краям золотом и яркими красками гирлянды; такие гирлянды 
встретить  разве  только в заставках и  начальных буквах старинных книг. Тут
были и яркие цветы, и птицы, и  самые  затейливые завитушки. В траве сидела,
блестя распущенными хвостами, целая стая павлинов.
     Да павлинов  ли? Конечно павлинов!  То-то что нет: принц потрогал их, и
оказалось, что это вовсе не  птицы,  а растения, огромные  кусты  репейника,
блестевшего  самыми  яркими красками!  Между  зелеными благоухающими кустами
дрыгали, точно гибкие кошки, львы, тигры; кусты пахли оливками, а звери были
совсем ручные; дикая лесная голубка,  с жемчужным отливом на перьях, хлопала
льва крылышками по гриве, а антилопа, вообще такая робкая и пугливая, стояла
возле них и кивала головой,  словно давая знать, что и она не прочь поиграть
с ними.
     Но вот появилась сама фея; одежды ее сверкали, как солнце, а лицо сияло
такою лаской и  приветливою улыбкой,  как  лицо матери, радующейся на своего
ребенка.  Она была молода  и  чудо  как  хороша собой; ее окружали красавицы
девушки с блестящими звездами в волосах.
     Восточный ветер подал  ей послание птицы Феникс, и глаза феи заблистали
от радости. Она взяла принца за руку и повела его в свой замок;  стены замка
были похожи на  лепестки  тюльпана, если их держать против солнца, ж потолок
был блестящим  цветком, опрокинутым вниз чашечкой, углублявшейся тем больше,
чем дольше в него  всматривались. Принц подошел к одному из окон, поглядел в
стекло, и ему показалось, что он видит дерево познания добра и зла; в ветвях
его пряталась змея, а возле стояли Адам и Ева.
     - Разве они не изгнаны? - спросил принц.
     Фея улыбнулась и  объяснила ему, что  на каждом стекле  время начертало
неизгладимую  картину,  озаренную  жизнью: листья дерева  шевелились, а люди
двигались, - ну  вот как бывает  с  отражениями  в зеркале!  Принц подошел к
другому окну и увидал на стекле сон Иакова: с неба спускалась лестница, а по
ней сходили и восходили ангелы с большими  крыльями за плечами. Да, все, что
было или совершилось  когда-то  на  свете, по-прежнему  жило и двигалось  на
оконных  стеклах  замка;  такие   чудесные  картины  могло  начертать  своим
неизгладимым резцом лишь время.
     Фея, улыбаясь, ввела принца в огромный, высокий  покой,  со стенами  из
прозрачных картин, -  из  них повсюду  выглядывали головки, одна  прелестнее
другой. Это были  сонмы  блаженных  духов; они улыбались  и  пели; голоса их
сливались  в одну дивную гармонию; самые верхние из них были  меньше бутонов
розы,  если их  нарисовать на  бумаге в виде крошечных  точек. Посреди этого
покоя  стояло могучее дерево, покрытое зеленью, в которой сверкали большие и
маленькие золотистые, как апельсины, яблоки. То было дерево познания добра и
зла, плодов которого вкусили когда-то Адам и Ева. С каждого  листика  капала
блестящая красная роса, - дерево точно плакало кровавыми слезами.
     - Сядем теперь в лодку! - сказала фея. -  Нас ждет там  такое угощенье,
что чудо! Представь, лодка только покачивается на волнах, но не двигается, а
все страны света сами проходят мимо!
     И в самом деле, это было поразительное зрелище; лодка  стояла, а берега
двигались!  Вот показались  высокие  снежные  Альпы  с  облаками  и  темными
сосновыми лесами на  вершинах, протяжно-жалобно прозвучал рог, и  раздалась,
звучная  песня  горного пастуха. Вот  над лодкой  свесились,  длинные гибкие
листья  бананов;   поплыли  стаи   черных   как  смоль  лебедей;  показались
удивительнейшие  животные и цветы, а  вдали поднялись голубые горы; это была
Новая Голландия,  пятая часть света.  Вот послышалось  пение жрецов,  и  под
звуки барабанов и костяных флейт закружились в бешеной пляске толпы дикарей.
Мимо  проплыли  вздымавшиеся  к  облакам египетские  пирамиды,  низверженные
колонны  и сфинксы, наполовину погребенные в песке. Вот  осветились северным
сиянием потухшие вулканы севера. Да, кто бы мог устроить подобный фейерверк?
Принц был вне себя от восторга: еще бы, он-то видел  ведь во сто раз больше,
чем мы тут рассказываем.
     - И я могу здесь остаться навсегда? - спросил он.
     - Это зависит от тебя  самого!  -  отвечала фея.  - Если  ты не станешь
добиваться запрещенного, как твой прародитель Адам, то можешь остаться здесь
навеки!
     - Я не дотронусь до плодов познания добра  и зла! - сказал принц. - Тут
ведь тысячи других прекрасных плодов!
     - Испытай себя, и  если борьба покажется тебе  слишком тяжелою,  улетай
обратно  с Восточным ветром, который вернется сюда опять через сто лет!  Сто
лет пролетят для тебя, как сто часов, но это довольно долгий срок, если дело
идет о борьбе  с греховным соблазном.  Каждый  вечер, расставаясь с тобой, -
буду  я звать  тебя: "Ко  мне,  ко  мне!"  Стану манить тебя рукой, но ты не
трогайся с места, не иди на  мой зов; с каждым шагом тоска  желания будет  в
тебе  усиливаться  и  наконец  увлечет тебя в  тот  покой, где стоит  дерево
познания добра и  зла. Я буду спать под его благоухающими пышными ветвями, и
ты  наклонишься,  чтобы рассмотреть  меня  поближе; я улыбнусь  тебе,  и  ты
поцелуешь  меня... Тогда  Райский  сад  уйдет в землю еще глубже и будет для
тебя  потерян. Резкий ветер будет пронизывать тебя до костей, холодный дождь
- мочить твою голову; горе и бедствия будут твоим уделом!
     - Я остаюсь! - сказал принц.
     Восточный ветер поцеловал принца в лоб и сказал:
     - Будь тверд, и мы свидимся опять через сто лет! Прощай, прощай!
     И  Восточный  ветер взмахнул своими большими крылами, блеснувшими,  как
зарница во тьме осенней ночи пли как северное сияние во мраке полярной зимы.
     - Прощай! Прощай! - запели все цветы и деревья. Стаи аистов и пеликанов
полетели, точно  развевающиеся ленты, проводить Восточного ветра  до  границ
сада.
     - Теперь начнутся танцы! - сказала фея. - Но на закате солнца, танцуя с
тобой,  я начну манить тебя  рукой и звать:  "Ко мне! Ко мне!"  Не слушай же
меня!  В  продолжение ста лет каждый вечер будет повторяться то же самое, но
ты  с  каждым днем будешь  становиться все сильнее  и  сильнее  и  под конец
перестанешь  даже  обращать  на  мой  зов  внимание.  Сегодня  вечером  тебе
предстоит выдержать первое испытание! Теперь ты предупрежден!
     И  фея  повела  его в  обширный  покой  из  белых  прозрачных  лилий  с
маленькими, игравшими сами собою, золотыми арфами вместо тычинок. Прелестные
стройные девушки в  прозрачных одеждах понеслись в воздушной пляске и запели
о радостях и блаженстве бессмертной жизни в вечно цветущем Райском саду.
     Но вот  солнце село, небо засияло, как расплавленное золото, и на лилии
упал  розовый  отблеск.   Принц  выпил  пенистого  вина,   поднесенного  ему
девушками, и почувствовал прилив несказанного блаженства. Вдруг задняя стена
покоя  раскрылась, и принц увидел дерево познания  добра  и  зла, окруженное
ослепительным сиянием, из-за дерева неслась тихая, ласкающая слух песня; ему
почудился голос его матери, певшей: "Дитя мое! Мое милое, дорогое дитя!"
     И фея стала манить  его рукой и звать нежным голосом: "Ко мне, ко мне!"
Он двинулся за  нею, забыв свое обещание в первый же вечер! А она все манила
его  и  улыбалась...  Пряный  аромат,  разлитый  в  воздухе, становился  все
сильнее; арфы звучали все слаще; казалось, что это пели хором сами блаженные
духи: "Все нужно знать! Все надо изведать! Человек  - царь природы!"  Принцу
показалось, что с  дерева уже не  капала  больше кровь,  а сыпались  красные
блестящие звездочки. "Ко  мне!  Ко мне!" -  звучала воздушная мелодия,  и  с
каждым  шагом щеки  принца  разгорались,  а кровь волновалась все  сильнее и
сильнее.
     - Я должен идти! - говорил он. - В этом ведь нет и не может быть греха!
Зачем убегать от красоты и наслаждения?  Я только полюбуюсь, посмотрю на нее
спящую! Я ведь не поцелую ее! Я достаточно тверд и сумею совладать с собой!
     Сверкающий плащ упал с плеч феи; она  раздвинула ветви  дерева и в одно
мгновение скрылась за ним.
     - Я еще не нарушил обещания! - сказал принц. - И не хочу его нарушать!
     С этими словами он раздвинул ветви... Фея спала такая прелестная, какою
может  быть только фея Райского  сада.  Улыбка  играла  на ее устах,  но  на
длинных ресницах дрожали слезинки.
     -  Ты плачешь из-за меня?  -  прошептал он. -  Не плачь, очаровательная
фея! Теперь только я понял райское блаженство, оно течет огнем в моей крови,
воспламеняет  мысли,  я   чувствую  неземную  силу  и  мощь  во  всем  своем
существе!.. Пусть же настанет для меня потом вечная ночь - одна такая минута
дороже всего в мире!
     И он поцеловал слезы, дрожавшие на ее ресницах, уста его прикоснулись к
ее устам.
     Раздался страшный удар грома, какого не слыхал еще никогда никто, и все
смешалось в глазах принца; фея исчезла,  цветущий Райский сад ушел глубоко в
землю. Принц видел, как  он исчезал во тьме непроглядной ночи, и вот от него
осталась только маленькая  сверкающая вдали звездочка. Смертный холод сковал
его члены, глаза закрылись, и он упал как мертвый.
     Холодный дождь  мочил  ему  лицо,  резкий  ветер  леденил голову, и  он
очнулся.
     - Что я сделал! - вздохнул он. - Я  нарушил свой обет,  как Адам, и вот
Райский сад ушел глубоко в землю!
     Он  открыл  глаза;  вдали   еще   мерцала  звездочка,  последний   след
исчезнувшего рая. Это сияла на небе утренняя звезда.
     Принц встал; он был опять в том  же  лесу, у  пещеры ветров; возле него
сидела мать ветров. Она сердито посмотрела на него и грозно подняла руку.
     - В первый же вечер! - сказала она, - Так я и думала! Да, будь  ты моим
сыном, сидел бы ты теперь в мешке!
     - Он  еще попадет  туда! - сказала Смерть, - это  был крепкий старик  с
косой в руке и большими черными крыльями  за спиной. - И он уляжется в гроб,
хоть и не сейчас. Я лишь отмечу его и дам ему время  постранствовать по белу
свету  и искупить  свой грех добрыми делами! Потом я приду за ним в тот час,
когда он меньше всего будет ожидать меня, упрячу его в черный гроб, поставлю
себе на голову  и отнесу его вон на ту звезду, где тоже цветет Райский  сад;
если он  окажется добрым и благочестивым, он вступит туда, если же его мысли
и сердце будут по-прежнему полны греха, гроб опустится с ним еще глубже, чем
опустился  Райский сад. Но каждую тысячу лет я  буду приходить  за ним,  для
того  чтобы он погрузился  еще глубже,  или  остался бы  навеки  на  сияющей
небесной звезде!



Ганс Христиан Андерсен. Аисты


     На крыше самого  крайнего  домика  в одном маленьком городке приютилось
гнездо аиста. В нем сидела мамаша с четырьмя птенцами, которые высовывали из
гнезда  свои маленькие черные клювы, -  они у них еще не  успели покраснеть.
Неподалеку от гнезда, на самом коньке крыши,  стоял, вытянувшись в струнку и
поджав под себя одну ногу, сам папаша; ногу он  поджимал, чтобы не стоять на
часах  без дела.  было  подумать, что  он вырезан из дерева, до того он
был неподвижен.
     - Вот важно, так важно! - думал он. - У гнезда моей жены стоит часовой!
Кто же знает, что я ее муж? Могут  подумать, что  я  наряжен сюда в  караул.
То-то важно!" И он продолжал стоять на одной ноге.
     На улице играли ребятишки;  увидав аиста, самый  озорной из мальчуганов
затянул, как умел и помнил,  старинную песенку  об аистах; за ним подхватили
все остальные:
     Аист, аист белый,
     Что стоишь день целый,
     Словно часовой,
     На ноге одной?
     Или деток хочешь
     Уберечь своих?
     Попусту хлопочешь, -
     Мы изловим их!
     Одного повесим
     В пруд швырнем другого,
     Третьего заколем,
     Младшего ж живого
     На костер мы бросим
     И тебя не спросим!
     - Послушай-ка что поют  мальчики!  - сказали птенцы. - Они говорят, что
нас повесят и утопят!
     - Не нужно обращать на  них внимания!  - сказала им  мать. - Только  не
слушайте, ничего и не будет!
     Но  мальчуганы  не унимались, пели и дразнили  аистов; только  один  из
мальчиков,  по  имени  Петер,  не захотел пристать  к товарищам, говоря, что
грешно дразнить животных. А мать утешала птенцов.
     - Не обращайте внимания! - говорила она. - Смотрите, как спокойно стоит
ваш отец, и это на одной-то ноге!
     - А нам страшно! - сказали птенцы и глубоко-глубоко запрятали головки в
гнездо.
     На  другой день  ребятишки  опять высыпали на улицу,  увидали  аистов и
опять запели:
     Одного повесим,
     В пруд швырнем другого...
     - Так нас повесят и утопят? - опять спросили птенцы.
     - Да нет же, нет! -  отвечала мать. - А вот скоро мы начнем ученье! Вам
нужно выучиться летать! Когда же  выучитесь, мы отправимся  с вами на луг  в
гости  к  лягушкам.  Они  будут  приседать  перед  нами  в   воде  и   петь:
"ква-ква-ква!" А мы съедим их - вот будет веселье!
     - А потом? - спросили птенцы.
     - Потом все мы, аисты, соберемся на  осенние маневры. Вот уж тогда надо
уметь  летать  как следует! Это очень  важно! Того, кто будет  летать плохо,
генерал  проколет  своим  острым клювом!  Так вот, старайтесь изо  всех сил,
когда ученье начнется!
     - Так нас все-таки заколют, как сказали  мальчики! Слушай-ка, они опять
поют!
     -  Слушайте  меня, а не их! -  сказала мать. - После маневров мы улетим
отсюда  далеко-далеко, за высокие  горы,  за темные леса,  в теплые края,  в
Египет!  Там есть  треугольные каменные дома; верхушки их упираются  в самые
облака, а зовут их пирамидами. Они построены давным-давно, так давно, что ни
один  аист  и  представить  себе  не  может! Там  есть  тоже  река,  которая
разливается,  и  тогда  весь берег покрывается илом! Ходишь  себе  по илу  и
кушаешь лягушек!
     - О! - сказали птенцы.
     - Да!  Вот прелесть! Там день-деньской только и делаешь, что ешь. А вот
в то время как нам там будет  так  хорошо, здесь на деревьях не останется ни
единого листика,  наступит такой холод, что облака застынут  кусками и будут
падать на землю белыми крошками!
     Она хотела рассказать им про снег, да не умела объяснить хорошенько.
     - А эти нехорошие мальчики тоже застынут кусками? - спросили птенцы.
     - Нет, кусками они не застынут, но померзнуть им придется. Будут сидеть
и  скучать  в темной  комнате  и носу  не посмеют высунуть на улицу! А вы-то
будете летать в чужих краях, где цветут цветы и ярко светит теплое солнышко.
     Прошло немного времени, птенцы подросли,  могли уже вставать в гнезде и
озираться кругом.  Папаша-аист каждый  день  приносил  им  славных  лягушек,
маленьких ужей и всякие  другие лакомства,  какие только мог  достать. А как
потешал он  птенцов разными  забавными штуками! Доставал головою свой хвост,
щелкал клювом, точно у него в горле сидела трещотка, и рассказывал им разные
болотные истории.
     - Ну, пора теперь и за ученье приняться! - сказала им в один прекрасный
день мать, и  всем четверым  птенцам  пришлось вылезть из гнезда  на  крышу.
Батюшки мои, как они шатались, балансировали крыльями  и все-таки  чуть-чуть
не свалились!
     -  Смотрите  на  меня! -  сказала мать. -  Голову  вот  так, ноги  так!
Раз-два! Раз- два! Вот что  поможет вам пробить себе дорогу в жизни! - и она
сделала  несколько взмахов  крыльями. Птенцы неуклюже подпрыгнули и - бац! -
все так и растянулись! Они были еще тяжелы на подъем.
     -  Я  не  хочу учиться!  -  сказал  один  птенец и вскарабкался назад в
гнездо. - Я вовсе не хочу лететь в теплые края!
     -  Так ты хочешь замерзнуть тут зимой? Хочешь, чтобы мальчишки пришли и
повесили, утопили или сожгли тебя? Постой, я сейчас позову их!
     - Ай, нет, нет! - сказал птенец и опять выпрыгнул на крышу.
     На третий  день  они  уже кое-как  летали и вообразили, что могут также
держаться в воздухе на распластанных крыльях. "Незачем все время ими махать,
-  говорили они.  -   и  отдохнуть".  Так  и сделали, но...  сейчас  же
шлепнулись на крышу. Пришлось опять работать крыльями.
     В это время на улице собрались мальчики и запели:
     Аист, аист белый!
     - А что, слетим да выклюем им глаза? - спросили птенцы.
     - Нет, не надо! - сказала мать. - Слушайте лучше меня, это куда важнее!
Раз-два- три!  Теперь полетим  направо;  раз-два-три! Теперь  налево, вокруг
трубы! Отлично! Последний взмах крыльями  удался так чудесно,  что я позволю
вам завтра  отправиться со мной на болото. Там соберется много других  милых
семейств с детьми,  - вот и покажите себя!  Я  хочу,  чтобы вы  были  самыми
миленькими  из  всех.   Держите  головы   повыше,  так  гораздо  красивее  и
внушительнее!
     - Но неужели мы так и не отомстим этим нехорошим  мальчикам? - спросили
птенцы.
     - Пусть они себе  кричат что хотят!  Вы-то полетите к облакам,  увидите
страну  пирамид, а  они будут  мерзнуть  здесь зимой,  не увидят ни  единого
зеленого листика, ни сладкого яблочка!
     - А  мы все-таки  отомстим! - шепнули  птенцы друг другу  и  продолжали
ученье.
     Задорнее всех из ребятишек был самый маленький, тот, что первый затянул
песенку  об аистах.  Ему было не больше шести лет, хотя птенцы-то и  думали,
что ему лет сто, - он был ведь куда больше их отца с матерью, а что же знали
птенцы о годах детей и взрослых людей! И вот  вся месть птенцов  должна была
обрушиться на этого мальчика, который был зачинщиком и самым неугомонным  из
насмешников. Птенцы были на него ужасно сердиты и чем больше подрастали, тем
меньше хотели сносить  от него обиды. В конце концов матери пришлось обещать
им как-нибудь отомстить мальчугану, но не раньше, как перед самым отлетом их
в теплые края.
     - Посмотрим сначала, как вы будете вести себя на больших маневрах! Если
дело пойдет плохо и  генерал проколет вам грудь своим  клювом, мальчики ведь
будут правы. Вот увидим!
     - Увидишь! - сказали птенцы и усердно принялись за упражнения. С каждым
днем дело шло все лучше, и наконец они стали летать так легко и красиво, что
просто любо!
     Настала осень;  аисты начали приготовляться к  отлету на зиму  в теплые
края.  Вот  так  маневры  пошли!  Аисты  летали  взад и  вперед над лесами и
озерами: им надо было испытать себя - предстояло ведь  огромное путешествие!
Наши  птенцы отличились и  получили на  испытании не по нулю с хвостом, а по
двенадцати с Лягушкой  и ужом! Лучше этого балла для них  и быть  не  могло:
лягушек и ужей  ведь было съесть, что они и сделали.
     - Теперь будем мстить! - сказали они.
     - Хорошо! -  сказала  мать. -  Вот что я  придумала  - это будет  лучше
всего. Я знаю, где тот пруд, в котором сидят маленькие дети до тех пор, пока
аист не возьмет их и не отнесет  к папе с  мамой. Прелестные крошечные детки
спят  и  видят  чудные сны, каких  никогда уже не  будут видеть  после. Всем
родителям  очень хочется  иметь  такого  малютку, а  всем детям - крошечного
братца или сестрицу. Полетим к пруду, возьмем оттуда малюток и отнесем к тем
детям,  которые не  дразнили  аистов;  нехорошие  же насмешники  не  получат
ничего!
     -  А тому злому, который первый начал  дразнить нас,  ему  что будет? -
спросили молодые аисты.
     - В пруде лежит один мертвый ребенок, он заспался до смерти; его-то  мы
и отнесем злому  мальчику.  Пусть  поплачет,  увидав,  что мы  принесли  ему
мертвого братца. А вот тому доброму мальчику, - надеюсь, вы не забыли его, -
который сказал, что грешно  дразнить животных,  мы принесем зараз и братца и
сестричку. Его зовут Петер, будем же и мы в честь его зваться Петерами!
     Как сказано, так и было сделано,  и  вот  всех  аистов зовут с тех  пор
Петерами.


Ганс Христиан Андерсен. Оле-Лукойе


---------------------------------------------------------------------------
     Перевод А.Ганзен
---------------------------------------------------------------------------
     Никто на свете не знает столько  сказок, сколько  знает  их Оле-Лукойе.
Вот мастер-то рассказывать!
     Вечером,  когда   дети  преспокойно  сидят  за  столом   или  на  своих
скамеечках, является Оле-Лукойе.  В одних чулках он тихо-тихо  подымается по
лестнице;  потом  осторожно  приотворит дверь, неслышно шагнет  в комнату  и
слегка прыснет  детям  в глаза  сладким молоком.  В  руках у него  маленькая
спринцовка, и молоко брызжет из нее тоненькой-тоненькой струйкой. Тогда веки
у  детей начинают  слипаться,  и  они  уж  не  могут  разглядеть  Оле, а  он
подкрадывается к ним сзади и начинает легонько дуть им в затылки. Подует - и
головки  у них сейчас  отяжелеют. Это совсем не больно,  - у  Оле-Лукойе нет
ведь злого умысла;  он хочет только,  чтобы дети угомонились, а для этого их
непременно надо  уложить в  постель!  Ну  вот  он и уложит  их,  а потом  уж
начинает рассказывать сказки.
     Когда дети заснут,  Оле-Лукойе присаживается к ним на постель. Одет  он
чудесно: на нем шелковый кафтан,  только  нельзя  сказать, какого цвета - он
отливает то голубым, то зеленым, то красным, смотря по тому, в какую сторону
повернется Оле. Под мышками у него по зонтику: один с картинками, который он
раскрывает над хорошими  детьми,  и  тогда им  всю ночь  снятся  чудеснейшие
сказки, а  другой  совсем  простой,  гладкий,  который  он развертывает  над
нехорошими  детьми;  ну,   они  и  спят  всю  ночь  как  чурбаны,  и  поутру
оказывается, что, они ровно ничего не видали во сне!
     Послушаем  же  о  том,  как  Оле-Лукойе  навещал  каждый  вечер  одного
маленького мальчика, Яльмара, и рассказывал ему сказки! Это будет целых семь
сказок, - в неделе ведь семь дней.


ПОНЕДЕЛЬНИК


     - Ну вот,  -  сказал Оле-Лукойе, уложив  Яльмара  в постель,  -  теперь
украсим комнату!
     И  в  один миг  все  комнатные цветы  выросли,  превратились в  большие
деревья, которые протянули свои  длинные ветви вдоль стен к  самому потолку;
вся  комната  превратилась в чудеснейшую беседку. Ветви деревьев были усеяны
цветами; каждый цветок по красоте и запаху был лучше розы, а вкусом (если бы
только  вы захотели его  попробовать) слаще варенья;  плоды же блестели, как
золотые. Еще  на  деревьях были пышки, которые чуть не  лопались от  изюмной
начинки. Просто чудо что такое! Вдруг поднялись ужасные стоны в ящике стола,
где лежали учебные принадлежности Яльмара.
     - Что там такое? - сказал Оле-Лукойе, пошел и выдвинул ящик.
     Оказалось, что это рвала и метала аспидная  доска: в решение написанной
на  ней задачи вкралась  ошибка, и все вычисления  готовы  были  распасться;
грифель  скакал и прыгал на своей веревочке,  точно собачка; он очень  желал
помочь делу, да не мог. Громко  стонала и тетрадь Яльмара; просто ужас брал,
слушая ее!  На  каждой ее странице  в  начале каждой  строки стояли чудесные
большие  и  маленькие буквы,  -  это  была  пропись; возле  же  шли  другие,
воображавшие,  что держатся так  же  твердо  Их  писал  сам  Яльмар, и  они,
казалось, спотыкались об линейки, на которых должны были бы стоять.
     - Вот  как  надо  держаться! - говорила пропись.  -  Вот так,  с легким
наклоном вправо!
     - Ах, мы бы  и рады,  - отвечали буквы Яльмара, - да не можем! Мы такие
плохонькие!
     - Так вас надо немного подтянуть! - сказал Оле-Лукойе.
     - Ай, нет,  нет!  -  закричали они  и выпрямились  так,  что  любо было
глядеть.
     -  Ну, теперь  нам  не  до  сказок!  -  сказал Оле-Лукойе.  -  Будем-ка
упражняться! Раз- два! Раз-два!
     И  он довел буквы  Яльмара до того, что они стояли ровно и  бодро,  как
любая  пропись.  Но  когда Оле-Лукойе  ушел и Яльмар  утром  проснулся,  они
выглядели такими же жалкими, как прежде.


ВТОРНИК


     Как  только  Яльмар   улегся,  Оле-Лукойе  дотронулся  своею  волшебною
спринцовкой до мебели, и все вещи сейчас же начали болтать между собою; все,
кроме  плевательницы;  эта молчала  и  сердилась про себя  на  их суетность:
говорят только  о себе да о себе  и даже не подумают  о той, что так скромно
стоит в углу и позволяет в себя плевать!
     Над комодом  висела  большая  картина  в  золоченой раме; на  ней  была
изображена  красивая  местность:  высокие  старые  деревья,  трава, цветы  и
широкая река, убегавшая мимо чудных дворцов, за лес, в далекое море.
     Оле-Лукойе дотронулся  волшебною спринцовкой до картины, и нарисованные
на ней  птицы  запели, ветви  деревьев зашевелились, а  облака  понеслись по
небу; видно было даже, как скользила по картине их тень.
     Затем Оде  приподнял  Яльмара к  раме,  и мальчик  стал ногами прямо  в
высокую траву. Солнышко светило на него сквозь ветви деревьев,  он добежал к
воде и уселся в лодочку, которая колыхалась у берега. Лодочка была выкрашена
красною и белою краской, паруса блестели, как серебряные, и шесть лебедей  в
золотых коронах с сияющими голубыми  звездами  на  головах  повлекли лодочку
вдоль зеленых лесов,  где деревья рассказывали  о  разбойниках и ведьмах,  а
цветы - о прелестных маленьких эльфах и о том, что рассказывали им бабочки.
     Чудеснейшие рыбы с серебристою  и золотистою  чешуей  плыли  за лодкой,
ныряли  и  плескали в воде хвостами;  красные,  голубые, большие и маленькие
птицы  летели за  Яльмаром двумя  длинными вереницами;  комары танцевали,  а
майские  жуки гудели "Бум! Бум!";  всем  хотелось  провожать  Яльмара,  и  у
каждого  была для  него наготове сказка. Да, вот это  было плаванье! Леса то
густели и темнели,  то  становились похожими на чудеснейшие сады, освещенные
солнцем и  усеянные цветами. По берегам реки возвышались большие хрустальные
и мраморные дворцы; на балконах их стояли принцессы, и все это были знакомые
Яльмару девочки, с которыми он часто играл.
     Они  протягивали  ему  руки, и  каждая держала в правой  руке  славного
обсахаренного  пряничного  поросенка,  -  такого  редко  купишь у  торговки.
Яльмар,  проплывая мимо, хватался за один  конец  пряника,  принцесса крепко
держалась за  другой, и пряник  разламывался  пополам;  каждый получал  свою
долю: Яльмар  побольше,  принцесса поменьше.  У всех дворцов стояли на часах
маленькие принцы; они отдавали Яльмару честь золотыми саблями и осыпали  его
изюмом и оловянными солдатиками, - вот что значит настоящие-то принцы!
     Яльмар  плыл  через  леса, через  какие-то огромные  залы  и  города...
Проплыл он и через тот город, где жила его старая няня, которая нянчила его,
когда  он был еще малюткой, и очень любила своего питомца.  И вот  он увидал
ее; она  кланялась, посылала ему рукою воздушные поцелуи  и пела хорошенькую
песенку, которую сама сложила и прислала Яльмару:
     Мой Яльмар, тебя вспоминаю
     Почти каждый день, каждый час!
     Сказать не могу, как желаю
     Тебя увидеть вновь хоть раз!
     Тебя ведь я в люльке качала,
     Учила ходить, говорить
     И в щечки и в лоб целовала,
     Так как мне тебя не любить!
     Люблю тебя, ангел ты мой дорогой!
     Да будет вовеки господь бог с тобой!
     И птички подпевали ей, цветы  приплясывали, а  старые ивы  кивали,  как
будто Оле-Лукойе и им рассказывал сказку.


СРЕДА


     Ну и  дождь лил! Яльмар слышал этот страшный шум даже  во сне; когда же
Оле-Лукойе открыл окно,  оказалось, что вода стояла вровень с  подоконником.
Целое озеро! Зато к самому дому причалил великолепнейший корабль.
     - Хочешь прокатиться, Яльмар? - спросил Оле. - Побываешь  ночью в чужих
землях, а к утру - опять дома!
     И вот  Яльмар,  разодетый по-праздничному, очутился  на корабле. Погода
сейчас же прояснилась,  и  они поплыли по улицам, мимо церкви, - кругом было
одно  сплошное огромное  озеро.  Наконец  они уплыли  так  далеко, что земля
совсем  скрылась  из  глаз.  По поднебесью  неслась  стая  аистов;  они тоже
собрались в чужие теплые  края  и летели длинною  вереницей, один за другим.
Они были в пути уже много-много  дней, и один из них  так устал, что  крылья
почти  отказывались ему  служить. Он летел позади всех, потом отстал и начал
опускаться на своих распущенных крыльях  все ниже и  ниже, вот  взмахнул ими
еще раза два, но... напрасно! Скоро он задел за мачту корабля,  скользнул по
снастям и - бах! - упал прямо на палубу.
     Юнга подхватил его  и  посадил  в птичник  к  курам, уткам  и индейкам.
Бедняга аист стоял и уныло озирался кругом.
     - Ишь какой! - сказали куры.
     А  индейский петух надулся, как  только мог, и спросил у аиста,  кто он
таков;  утки  же  пятились,  подталкивая друг  друга  крыльями,  и  крякали:
"Дур-рак! Дур-рак!"
     И аист рассказал  им о жаркой Африке, о пирамидах и о страусах, которые
носятся  по пустыне с  быстротой диких  лошадей, но утки  ничего не поняли и
опять стали подталкивать одна другую:
     - Ну не дурак ли он?
     - Конечно, дурак!  - сказал  индейский петух и сердито забормотал. Аист
замолчал и стал думать о своей Африке.
     - Какие  у вас чудесные тонкие ноги! - сказал  индейский петух. - Почем
аршин?
     - Кряк! Кряк! Кряк! - закрякали смешливые  утки, но аист как будто и не
слыхал.
     - Могли бы и вы посмеяться  с нами! -  сказал  аисту индейский петух. -
Очень забавно было сказано! Да куда, это, верно, слишком  низменно для него!
Вообще нельзя  сказать,  чтобы  он отличался  понятливостью!  Что  ж,  будем
забавлять себя сами!
     И курицы кудахтали, утки крякали, и это их ужасно забавляло.
     Но  Яльмар  подошел  к  птичнику, открыл дверцу,  поманил аиста,  и тот
выпрыгнул к  нему на палубу, - он уже успел отдохнуть. И вот  аист как будто
поклонился  Яльмару  в  знак  благодарности, взмахнул  широкими  крыльями  и
полетел в теплые  края.  А курицы закудахтали, утки  закрякали, индейский же
петух так надулся, что гребешок у него весь налился кровью.
     - Завтра  из вас сварят суп! - сказал Яльмар и проснулся опять  в своей
маленькой кроватке.
     Славное путешествие сделали они ночью с Оле-Лукойе!


ЧЕТВЕРГ


     - Знаешь что? - сказал Оле-Лукойе. - Только не пугайся! Я сейчас покажу
тебе мышку! - И  правда,  в  руке у него  была прехорошенькая  мышка.  - Она
явилась  пригласить  тебя  на  свадьбу! Две  мышки собираются  сегодня ночью
вступить  в брак.  Живут  они  под полом в  кладовой твоей матери.  Чудесное
помещение, говорят!
     - А как же я пролезу сквозь маленькую дырочку в полу? - спросил Яльмар.
     - Уж положись на  меня! - сказал  Оле-Лукойе. -  Ты  у  меня сделаешься
маленьким.
     И он дотронулся до мальчика своею волшебною  спринцовкой.  Яльмар вдруг
стал уменьшаться, уменьшаться и наконец сделался величиною всего с пальчик.
     - Теперь   будет одолжить мундир  у оловянного солдатика. Я думаю,
этот  наряд будет вполне подходящими мундир ведь  так красит, ты  же идешь в
гости!
     -  Ну  хорошо!  -  согласился   Яльмар,  переоделся  и  стал  похож  на
образцового оловянного солдатика.
     - Не угодно  ли вам сесть в наперсток вашей матушки? -  сказала Яльмару
мышка. - Я буду иметь честь отвезти вас.
     - Ах, неужели  вы сами  будете беспокоиться, фрекен! - сказал Яльмар, и
вот они поехали на мышиную свадьбу.
     Проскользнув в  дырочку, прогрызенную мышами в полу, они попали сначала
в  длинный  узкий  коридор, здесь  как раз  только и  было  проехать  в
наперстке. Коридор был ярко освещен гнилушками.
     - Ведь чудный  запах? -  спросила мышка-возница. - Весь коридор  смазан
салом! Что может быть лучше?
     Наконец добрались и до самой залы, где праздновалась свадьба.  Направо,
перешептываясь и пересмеиваясь между собой, стояли все мышки-дамы, а налево,
покручивая  лапками  усы, - мышки-кавалеры, а посередине, на выеденной корке
сыра,  возвышались  сами жених  с невестой и страшно целовались на  глазах у
всех. Что ж, они ведь были обручены и готовились вступить в брак.
     А гости  все прибывали  да прибывали;  мыши  чуть не давили  друг друга
насмерть, и вот счастливую парочку оттеснили к самым  дверям, так что никому
больше нельзя было ни войти, ни выйти. Зала, как и коридор, вся была смазана
садом; другого угощенья и не было; а на десерт гостей обносили горошиной, на
которой одна  родственница новобрачных выгрызла их имена, то  есть, конечно,
всего-навсего первые буквы. Диво, да и только!
     Все мыши объявили, что свадьба была великолепная и  что время проведено
очень приятно.
     Яльмар  поехал домой. Довелось ему побывать в  знатном обществе, хоть и
пришлось порядком съежиться и облечься в мундир оловянного солдатика.


ПЯТНИЦА


     -  Просто не  верится,  сколько есть  пожилых людей,  которым страх как
хочется  залучить меня к себе! - сказал Оле-Лукойе. - Особенно  желают этого
те, кто сделал что-нибудь дурное. "Добренький,  миленький Оле, - говорят они
мне,  - мы просто не можем сомкнуть глаз, лежим без сна всю ночь  напролет и
видим вокруг себя  все свои дурные дела. Они, точно гадкие маленькие тролли,
сидят  по  краям  постели  и  брызжут на нас кипятком.  Хоть бы ты  пришел и
прогнал  их. Мы бы с удовольствием заплатили  тебе, Оле!  - добавляют  они с
глубоким вздохом.  -  Спокойной  же ночи, Оле! Деньги на окне!"  Да  что мне
деньги! Я ни к кому не прихожу за деньги!
     - Что будем делать сегодня ночью? - спросил Яльмар.
     - Не  хочешь ли опять побывать  на  свадьбе?  Только  не на  такой, как
вчера.  Большая  кукла  твоей  сестры,  та,  что  одета мальчиком  и зовется
Германом, хочет  повенчаться с  куклой  Бертой;  кроме  того,  сегодня  день
рождения куклы, и потому готовится много подарков!
     - Знаю, знаю! -  сказал  Яльмар. - Как только куклам  понадобится новое
платье, сестра  сейчас празднует  их рождение или свадьбу. Это  уж  было сто
раз!
     -  Да, а сегодня ночью будет сто первый и,  значит, последний! Оттого и
готовится нечто необыкновенное. Взгляни-ка!
     Яльмар  взглянул  на  стол.  Там  стоял  домик  из картона;  окна  были
освещены,  и все  оловянные солдатики  держали  ружья  на  караул.  Жених  с
невестой задумчиво сидели  на полу, прислонившись к ножке стола; да, им было
о чем задуматься! Оле-Лукойе, нарядившись в бабушкину  черную юбку, обвенчал
их, и вот вся мебель запела на мотив марша забавную песенку, которую написал
карандаш:
     Затянем песенку дружней,
     Как ветер, пусть несется!
     Хотя чета наша, ей-ей,
     Ничем не отзовется.
     Из лайки оба и торчат
     На палках без движенья,
     Зато роскошен их наряд -
     Глазам на загляденье!
     Итак, прославим песней их:
     Ура, невеста и жених!
     Затем молодые получили подарки,  но отказались от всего съедобного: они
были сыты своей любовью.
     -  Что ж,  поехать нам теперь на  дачу  или отправиться  за границу?  -
спросил молодой.
     На  совет  пригласили опытную путешественницу ласточку и старую курицу,
которая уже пять раз была наседкой.  Ласточка рассказала о теплых краях, где
зреют сочные, тяжелые  виноградные  кисти,  где  воздух  так мягок,  а  горы
расцвечены такими красками, о каких здесь не имеют и понятия.
     - Там  нет зато нашей кудрявой  капусты! -  сказала курица. - Раз я  со
всеми своими цыплятами провела лето в деревне; там  была целая куча песку, в
котором  мы могли  рыться  и копаться сколько  угодно!  Кроме  того, нам был
открыт вход в  огород с  капустой! Ах,  какая она была зеленая! Не знаю, что
может быть красивее!
     - Да, ведь один  кочан похож на  другой  как две капли воды! -  сказала
ласточка. - К тому же здесь так часто бывает дурная погода.
     - Ну, к этому  привыкнуть! - сказала курица.
     - А какой тут холод! Того и гляди замерзнешь! Ужасно холодно!
     - То-то и хорошо для капусты! - сказала курица. -  Да, наконец, и у нас
бывает тепло!  Ведь  четыре  года  тому назад лето стояло  у нас целых  пять
недель! Да  какая жарища-то  была! Все задыхались! Кстати сказать, у нас нет
тех ядовитых тварей, как у вас там! Нет и разбойников! Надо быть отщепенцем,
чтобы не  находить нашу страну самою лучшею в мире! Такой недостоин и жить в
ней!  - Тут курица  заплакала. - Я  ведь тоже путешествовала, как же!  Целых
двенадцать  миль  проехала  в   бочонке!  И   никакого  удовольствия  нет  в
путешествии!
     -  Да, курица  - особа  вполне достойная! - сказала  кукла Берта, - Мне
тоже вовсе не нравится ездить по горам - то вверх, то вниз! Нет, мы переедем
на  дачу в  деревню,  где  есть песочная  куча, и будем  гулять в огороде  с
капустой.
     На том и порешили.


СУББОТА


     -  А  сегодня  будешь  рассказывать?  -  спросил  Яльмар,   как  только
Оле-Лукойе уложил его в постель.
     - Сегодня некогда! - ответил Оле и раскрыл над мальчиком свой  красивый
зонтик, - Погляди-ка вот на этих китайцев!
     Зонтик  был  похож  на большую  китайскую  чашу,  расписанную  голубыми
деревьями и узенькими  мостиками,  на  которых  стояли  маленькие  китайцы и
кивали головами.
     -  Сегодня  надо  будет  принарядить  к  завтрашнему  дню  весь  мир! -
продолжал  Оде,  - Завтра  ведь  праздник,  воскресенье!  Мне  надо пойти на
колокольню - посмотреть,  вычистили ли церковные карлики все колокола, не то
они  плохо будут звонить завтра;  потом надо  в  поле - посмотреть,  смел ли
ветер  пыль с травы и  листьев. Самая  же  трудная работа  еще впереди: надо
снять с неба и перечистить все звездочки.  Я собираю  их в свой передник, но
приходится ведь  нумеровать  каждую  звездочку и  каждую  дырочку,  где  она
сидела, чтобы  йотом  разместить  их все по местам,  иначе они  плохо  будут
держаться и посыпятся с неба одно за другой!
     - Послушайте-ка,  вы, господин Оле-Лукойе! -  сказал вдруг  висевший на
стене старый портрет. - Я прадедушка Яльмара и очень вам признателен за  то,
что вы рассказываете мальчику сказки; но вы не должны извращать его понятий.
Звезды нельзя  снимать с неба и чистить. Звезды - такие же светила, как наша
Земля, тем- то они и хороши!
     - Спасибо тебе, прадедушка! - отвечал Оле-Лукойе. - Спасибо! Ты - глава
фамилии,  родоначальник, но я  все-таки  постарше  тебя!  Я  старый язычник;
римляне и греки звали меня богом сновидений! Я имел и имею вход в знатнейшие
дома  и  знаю,  как  обходиться  и  с  большими и  с  малыми! Можешь  теперь
рассказывать сам!
     И Оле-Лукойе ушел, взяв под мышку свой зонтик.
     - Ну уж, нельзя и высказать своего мнения! - сказал старый портрет.
     Тут Яльмар проснулся.


ВОСКРЕСЕНЬЕ


     - Добрый вечер! - сказал Оле-Лукойе.
     Яльмар  кивнул  ему,  вскочил и  повернул прадедушкин портрет  лицом  к
стене, чтобы он опять не вмешался в разговор.
     - А теперь ты расскажи  мне сказки про пять зеленых горошин, родившихся
в одном стручке, про петушиную  ногу, которая ухаживала за куриной  ногой, и
про штопальную иглу, что воображала себя швейной иголкой.
     - Ну, хорошенького понемножку! -  сказал  Оле-Лукойе. - Я лучше  покажу
тебе кое- что. Я покажу тебе своего брата, его тоже зовут  Оле-Лукойе, но он
ни к кому  не является  больше одного раза в жизни.  Когда же явится,  берет
человека, сажает к себе на коня и  рассказывает ему сказки.  Он знает только
две: одна так  бесподобно  хороша, что никто и представить  себе не может, а
другая так ужасна, что... да нет, невоз даже и сказать - как!
     Тут Оле-Лукойе приподнял Яльмара, поднес его к окну и сказал:
     - Сейчас увидишь моего брата, другого Оле-Лукойе. Люди зовут  его также
Смертью. Видишь, он вовсе не такой страшный, каким рисуют  его на картинках!
Кафтан  на нем  весь вышит серебром,  что твой гусарский  мундир; за плечами
развевается черный бархатный плащ! Гляди, как он скачет!
     И Яльмар увидел,  как мчался  во весь опор другой  Оле-Лукойе и сажал к
себе на  лошадь и старых и малых. Одних он сажал перед собою, других позади;
но сначала всегда спрашивал:
     - Какие у тебя отметки за поведение?
     - Хорошие! - отвечали все.
     - Покажи-ка! - говорил он.
     Приходилось  показать; и вот тех,  у  кого  были  отличные или  хорошие
отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудную сказку, а тех, у кого
были посредственные или плохие, - позади  себя, и  эти  должны были  слушать
страшную сказку.
     Они  тряслись от страха,  плакали и хотели  спрыгнуть  с лошади,  да не
могли - они сразу крепко прирастали к седлу.
     -  Но ведь  Смерть - чудеснейший  Оле-Лукойе!  - сказал Яльмар. -  И  я
ничуть не боюсь его!
     -  Да  и нечего бояться! - сказал  Оле.  -  Смотри только, чтобы у тебя
всегда были хорошие отметки!
     -  Вот это поучительно! - пробормотал прадедушкин портрет.  - Все-таки,
значит, не мешает иногда высказать свое мнение.
     Он был очень доволен.
     Вот тебе и  вся история об Оле-Лукойе! А вечером пусть он сам расскажет
тебе еще что-нибудь.


Ганс Христиан Андерсен. Эльф розового куста


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод А.Ганзен
----------------------------------------------------------------------------
     В саду красовался розовый куст, весь усыпанный чудными розами. В  одной
из  них,  самой  прекрасной  меж  всеми,  жил  эльф,  такой  крошечный,  что
человеческим глазом  его и  не  разглядеть было. За каждым лепестком розы  у
него  было по спальне;  сам  он  был удивительно нежен и мил, ну точь-в-точь
хорошенький  ребенок,  только с большими крыльями за плечами. А какой аромат
стоял  в его комнатах, как красивы и прозрачны были их с  гены! То были ведь
нежные лепестки розы.
     Весь день играл  эльф на солнышке, порхал с цветка на цветок, плясал на
крыльях  у резвых мотыльков  и подсчитывал, сколько  шагов  пришлось бы  ему
сделать, чтобы обежать  все дорожки  и тропинки на  одном липовом  листе. За
дорожки  и  тропинки  он  принимал жилки листа,  да  они  и  были  для  него
бесконечными  дорогами.  Раз  не успел он  обойти  и половины  их,  глядь  -
солнышко уж закатилось; он и начал-то, впрочем, не рано.
     Стало холодно, пала роса, подул ветер, эльф рассудил, что пора домой, и
заторопился изо всех сил но когда добрался до своей розы, оказалось, что она
уже закрылась и он  не мог попасть в нее; успели  закрыться  и все остальные
розы. Бедный крошка эльф перепугался никогда еще не оставался он на ночь без
приюта, всегда сладко спал между розовыми лепестками, а теперь!.. Ах, верно,
не миновать ему смерти!
     Вдруг  он вспомнил,  что на другом конце сада есть беседка,  вся увитая
чудеснейшими каприфолиями;  в одном из этих больших пестрых цветков, похожих
на рога, он и решил проспать до утра.
     И вот он  полетел туда. Тес! Тут были люди. красивый молодой человек  и
премиленькая девушка. Они сидели рядышком и хотели бы  век не расставаться -
они так горячо любили  друг друга, куда горячее, нежели самый добрый ребенок
любит своих маму и папу.
     - Увы! Мы должны расстаться! - сказал молодой человек.  -  Твой брат не
хочет  нашего  счастья и  потому отсылает меня с поручением далеко-далеко за
море! Прощай же, дорогая моя невеста! Ведь  я  все-таки имею  право  назвать
тебя так!
     И они  поцеловались. Молодая  девушка заплакала и дала ему на  память о
себе  розу, но  сначала запечатлела на ней такой крепкий и  горячий поцелуй,
что цветок раскрылся. Эльф сейчас  же влетел в него и прислонился головкой к
нежным, душистым стенкам.
     Вот раздалось последнее "прощай", и эльф почувствовал,  что роза заняла
место на груди  молодого человека. О, как  билось  его  сердце!  Крошка эльф
просто не мог заснуть от этой стукотни.
     Недолго, однако,  пришлось розе  покоиться  на  груди.  Молодой человек
вынул  ее и, проходя по большой темной роще,  целовал цветок так часто и так
крепко, что крошка эльф чуть не задохся. Он ощущал  сквозь  лепестки цветка,
как горели губы молодого человека,  да  и  сама роза  раскрылась, словно под
лучами полуденного солнца.
     Тут  появился  другой человек  - мрачный и злой, это  был брат красивой
молодой девушки. Он вытащил  большой острый  нож и убил  молодого  человека,
целовавшего цветок, затем отрезал ему голову и зарыл ее вместе с туловищем в
рыхлую землю под липой.
     "Теперь  о нем не  будет  и  помина! -  подумал злой брат. - Небось  не
вернется больше. Ему предстоял далекий путь за море, а в таком пути нетрудно
проститься с жизнью;  ну вот, так оно  и  случилось! Вернуться  он больше не
вернется, и спрашивать о нем сестра меня не посмеет".
     И он нашвырял ногами на то место, где схоронил убитого, сухих листьев и
пошел домой. Но шел он  во тьме ночной не один: с ним был крошка  эльф. Эльф
сидел в сухом... свернувшемся в  трубочку липовом  листке, упавшем злодею на
голову в  то время,  как тот  зарывал яму.  Окончив работу,  убийца надел на
голову  шляпу; под ней было  страх как темно, и  крошка  эльф весь дрожал от
ужаса и от негодования на злодея.
     На заре  злой человек воротился  домой,  снял шляпу  и прошел в спальню
сестры. Молодая цветущая  красавица спала и видела во сне того, кого она так
любила и кто уехал теперь, как она думала, за море. Злой брат наклонился над
ней и засмеялся злобным, дьявольским смехом; сухой листок выпал из его волос
на одеяло сестры, но он не заметил этого и ушел к себе соснуть до утра. Эльф
выкарабкался из сухого листка, забрался в ухо молодой девушки и рассказал ей
во сне об ужасном убийстве, описал место,  где оно произошло, цветущую липу,
под которой убийца  зарыл  тело,  и наконец добавил: "А  чтобы ты не приняла
всего этого за простой сон, я оставлю на твоей постели сухой листок".  И она
нашла этот листок, когда проснулась.
     О, как горько она плакала! Но никому не смела  бедняжка доверить своего
горя. Окно стояло отворенным целый день, крошка эльф легко  мог выпорхнуть в
сад и лететь к розам и другим цветам, но ему  не хотелось оставлять бедняжку
одну. На окне в цветочном горшке росла роза; он уселся в один из ее цветов и
глаз не сводил  с  убитой  горем  девушки. Брат  ее  несколько раз  входил в
комнату и был злобно-весел; она же не смела и заикнуться ему о своем горе.
     Как  только настала ночь, девушка потихоньку вышла из дома, отправилась
в рощу прямо к липе, разбросала сухие листья, разрыла землю и нашла убитого.
Ах, как она плакала и молила бога, чтобы он послал смерть и ей.
     Она бы  охотно  унесла  особой дорогое  тело, да нельзя было, и вот она
взяла  бледную  голову  с  закрытыми  глазами,  поцеловала холодные  губы  и
отряхнула землю с прекрасных волос.
     -  Оставлю  же себе  хоть  это!  -  сказала  она, зарыла  тело и  опять
набросала  на то место сухих  листьев,  а голову унесла  с собой,  вместе  с
небольшою веточкой жасмина, который цвел в роще.
     Придя домой, она отыскала самый большой цветочный горшок, положила туда
голову убитого, засыпала ее землей и посадила жасминовую веточку.
     - Прощай! Прощай!  -  прошептал  крошка эльф:  он не мог вынести такого
печального зрелища и улетел в сад к своей розе, но она уже отцвела, и вокруг
зеленого плода держалось всего два-три поблекших лепестка.
     - Ах, как скоро приходит конец всему хорошему и прекрасному! - вздохнул
эльф.
     В  конце  концов  он отыскал  себе  другую розу и уютно зажил  между ее
благоухающими лепестками. Но каждое утро летал он к  окну несчастной девушки
и  всегда находил  ее  всю в слезах подле  цветочного горшка.  Горькие слезы
ручьями лились на  жасминовую веточку, и по мере того как сама девушка  день
ото дня бледнела  и  худела,  веточка все  росла  да  зеленела,  пуская один
отросток  за  другим.  Скоро появились и маленькие белые бутончики;  девушка
целовала их, а злой брат сердился и спрашивал, не сошла ли она  с ума; иначе
он ничем не мог  объяснить себе эти вечные слезы,  которые она проливала над
цветком. Он ведь не знал, чьи закрытые глаза, чьи  розовые губы превратились
в землю в этом горшке. А бедная сестра его склонила раз  голову к цветку, да
так и задремала; как раз в это время прилетел крошка эльф, прильнул к ее уху
и  стал  рассказывать  ей о  последнем  ее свидании  с  милым в  беседке,  о
благоухании роз,  о любви  эльфов... Девушка спала  так сладко, и среди этих
чудных грез незаметно  отлетела от нее жизнь.  Она  умерла и соединилась  на
небе с тем, кого так любила.
     На  жасмине раскрылись белые цветы, похожие на  колокольчики, и по всей
комнате разлился  чудный,  нежный  аромат - только так  могли цветы оплакать
усопшую.
     Злой  брат посмотрел  на  красивый  цветущий  куст,  взял  его  себе  в
наследство после умершей  сестры  и поставил  у  себя  в спальне возле самой
кровати. Крошка эльф последовал за  ним и стал летать от одного колокольчика
к другому: в каждом  жил маленький  дух,  и эльф рассказал им всем об убитом
молодом человеке, о злом брате и о бедной сестре.
     - Знаем! Знаем!  Ведь мы выросли из глаз и из губ  убитого! -  ответили
духи цветов и при этом как-то странно покачали головками.
     Эльф  не  мог понять,  как могут  они  оставаться  такими равнодушными,
полетел  к пчелам,  которые собирали мед, и тоже рассказал им о злом  брате.
Пчелы пересказали это своей царице, и та решила, что все они на следующее же
утро накажут убийцу.
     Но ночью - это была первая ночь после смерти  сестры, - когда брат опал
близ благоухающего жасминового куста, каждый колокольчик раскрылся, и оттуда
вылетел невидимый,  но  вооруженный  ядовитым  копьем  дух цветка.  Все  они
подлетели к уху спящего и стали  нашептывать ему страшные сны, потом сели на
его губы и вонзили ему в язык свои ядовитые копья.
     - Теперь мы  отомстили за убитого! -  сказали они  и опять спрятались в
белые колокольчики жасмина.
     Утром окно в спальне вдруг распахнулось, и влетели эльф и царица пчел с
своим роем; они явились убить злого брата.
     Но он уже умер. Вокруг постели толпились люди и говорили:
     - Его убил сильный запах цветов.
     Тогда эльф понял, что то была месть цветов,  и рассказал об этом царице
пчел,  а  она  со  всем  своим  роем  принялась  летать  и  жужжать   вокруг
благоухающего куста. Нельзя было отогнать пчел, и кто-то из присутствовавших
хотел унести  куст в  другую комнату, но одна пчела ужалила  его в руку,  он
уронил цветочный горшок, и тот разбился вдребезги.
     Тут все увидали череп убитого и поняли, кто был убийца.
     А царица пчел с шумом полетела по воздуху и жужжала  о мести цветов, об
эльфе и о том, что даже за самым крошечным лепестком скрывается кто-то,  кто
может рассказать о преступлении и наказать преступника.


Ганс Христиан Андерсен. Свинопас


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод А.Ганзен
----------------------------------------------------------------------------
     Жил-был бедный принц. Королевство у  него было  маленькое-премаленькое,
но жениться все-таки было , а жениться-то принцу хотелось.
     Разумеется,   с  его   стороны  было  несколько  смело  спросить   дочь
императора: "Пойдешь  за меня?"  Впрочем,  он носил  славное имя и знал, что
сотни принцесс с благодарностью ответили бы на его предложение согласием. Да
вот, ждите-ка этого от императорской дочки!
     Послушаем же, как было дело.
     На могиле у отца принца вырос розовый куст неуказанной красоты; цвел он
только раз в пять лет, и распускалась  на нем  всего одна-единственная роза.
Зато она разливала такой сладкий аромат,  что, впивая его,  было забыть
все свои горести и заботы. Еще был у принца соловей,  который пел так дивно,
словно у него в горлышке были собраны все  чудеснейшие мелодии, какие только
есть  на  свете.  И роза и соловей  предназначены  были в дар принцессе;  их
положили в большие серебряные ларцы и отослали к ней.
     Император велел  принести  ларцы  прямо в  большую  залу, где принцесса
играла со  своими фрейлинами в  гости; других  занятий у нее не было. Увидав
большие ларцы с подарками, принцесса захлопала от радости в ладоши.
     - Ах, если бы тут была маленькая киска! - сказала она.
     Но появилась прелестная роза.
     - Ах, как это мило сделано! - сказали все фрейлины.
     - Больше чем мило! - сказал император. - Это прямо недурно!
     Но принцесса потрогала розу и чуть не заплакала.
     - Фи, папа! - сказала она. - Она не искусственная, а настоящая!
     - Фи! - повторили все придворные. - Настоящая!
     - Погодим сердиться! Посмотрим сначала, что в другом ларце!  - возразил
император.
     И вот из  ларца появился соловей и запел так  чудесно, что  нельзя было
сейчас же найти какого-нибудь недостатка.
     -  Superbe!  Charmant!  (1)   -  сказали  фрейлины;  все   они  болтали
по-французски, одна хуже другой.
     - Как эта птичка напоминает мне органчик покойной императрицы! - сказал
один старый придворный. - Да, тот же тон, та же манера давать звук!
     - Да! - сказал император и заплакал, как ребенок.
     - Надеюсь, что птица не настоящая? - спросила принцесса.
     - Настоящая! - ответили ей доставившие подарки послы.
     - Так пусть сна  летит! - сказала принцесса и так и не позволила принцу
явиться к ней самому.
     Но  принц не  унывал, вымазал  себе все лицо  черной и  бурой  краской,
нахлобучил шапку и постучался.
     - Здравствуйте, император! - сказал он. - Не найдется ли у вас для меня
во дворце какого-нибудь местечка?
     -  Много вас тут ходит да ищет! - ответил император. - Впрочем, постой,
мне нужен свинопас! У нас пропасть свиней!
     И  вот принца  утвердили  придворным  свинопасом и  отвели ему  жалкую,
крошечную каморку  рядом  со свиными закутками.  Весь  день  просидел он  за
работой и к  вечеру  смастерил чудесный горшочек. Горшочек  был весь  увешан
бубенчиками,  и когда в нем  что-нибудь варили, бубенчики названивали старую
песенку:
     Ах, мой милый Августин,
     Все прошло, прошло, прошло!
     Занимательнее же всего было то, что, держа над подымавшимся из горшочка
паром руку,  было узнать, какое у кого в  городе готовилось кушанье. Да
уж, горшочек был не чета какой-нибудь розе!
     Вот принцесса  отправилась со  своими фрейлинами  на прогулку  и  вдруг
услыхала  мелодичный  звон  бубенчиков.  Она  сразу  же  остановилась и  вся
просияла: она тоже умела наигрывать на фортепиано "Ах, мой милый  Августин".
Только одну эту мелодию она и наигрывала, зато одним пальцем.
     -  Ах, ведь  и  я это  играю! -  сказала она. - Так свинопас-то  у  нас
образованный! Слушайте, пусть кто-нибудь из вас пойдет и спросит у него, что
стоит этот инструмент.
     Одной из фрейлин пришлось надеть деревянные башмаки  и  пойти на задний
двор.
     - Что возьмешь за горшочек? - спросила она.
     - Десять принцессиных поцелуев! - отвечал свинопас.
     - Как ! - сказала фрейлина.
     - А дешевле нельзя! - отвечал свинопас.
     - Ну, что он сказал? - спросила принцесса.
     - Право, и передать нельзя! - отвечала фрейлина. - Это ужасно!
     - Так шепни мне на ухо!
     И фрейлина шепнула принцессе.
     -  Вот  невежа!  -  сказала принцесса  и пошла  было,  но...  бубенчики
зазвенели так мило:
     Ах, мои милый Августин,
     Все прошло, прошло, прошло!
     - Послушай! - сказала принцесса фрейлине. - Пойди спроси, не возьмет ли
он десять поцелуев моих фрейлин?
     - Нет, спасибо! -  ответил свинопас. -  Десять поцелуев  принцессы, или
горшочек останется у меня.
     - Как это скучно! - сказала принцесса. - Ну, придется вам стать вокруг,
чтобы  никто нас  не увидал! Фрейлины обступили ее и растопырили  свои юбки;
свинопас получил десять принцессиных поцелуев, а принцесса - горшочек.
     Вот была радость! Целый вечер  и весь следующий день горшочек не сходил
с  очага,  и  в  юроде  не осталось  ни  одной  кухни,  от  камергерской  до
сапожниковой,  о  которой  бы  они  не знали,  что в ней стряпалось Фрейлины
прыгали и хлопали в ладоши.
     -  Мы  знаем,  у кого сегодня сладкий суп и блинчики! Мы знаем, у  кого
каша и свиные котлеты! Как интересно!
     - Еще бы! - подтвердила обер-гофмейстерина.
     - Да, но держите язык за зубами, я ведь императорская дочка!
     - Помилуйте! - сказали все.
     А свинопас (то есть принц, но для них-то  он был ведь свинопасом) даром
времени не терял и смастерил трещотку; когда ею начинали вертеть по воздуху,
раздавались звуки всех вальсов и полек, какие только есть на белом свете.
     - Но это superbe! - сказала принцесса, проходя мимо. - Вот так попурри!
Лучше  этого я ничего н слыхала! Послушайте, спросите,  что он хочет за этот
инструмент. Но целоваться я больше не стану!
     - Он требует сто принцессиных  поцелуев! - доложила фрейлина, побывав у
свинопаса.
     -  Да что  он,  в уме? - сказала  принцесса  и пошла своей  дорогой, но
сделала два шага и остановилась.
     - Надо поощрять искусство! -  сказала она. - Я ведь императорская дочь!
Скажите ему, что я дам ему  по-вчерашнему десять поцелуев, а остальные пусть
дополучит с моих фрейлин!
     - Ну, нам это вовсе не по вкусу! - сказали фрейлины.
     - Пустяки! - сказала принцесса.  - Уж если я могу целовать его, то вы и
подавно! Не забывайте, что я кормлю вас и плачу вам жалованье!
     И фрейлине пришлось еще раз отправиться к свинопасу.
     - Сто  принцессиных поцелуев! - повторил он. - А нет - каждый останется
при своем.
     -  Становитесь вокруг! -  скомандовала принцесса,  и фрейлины обступили
ее, а свинопас принялся ее целовать.
     - Что  эго за сборище  у  свиных закуток? -  спросил, выйдя  на балкон,
император, протер глаза и  надел очки. -  Э,  да  это  фрейлины опять что-то
затеяли! Надо пойти посмотреть.
     И  он  расправил  задники своих домашних  туфель.  Туфлями  служили ему
стоптанные башмаки. Эх ты, ну, как он быстро зашлепал в них!
     Придя на задний  двор,  он  потихоньку подкрался к  фрейлинам, а те все
были ужасно  заняты  счетом поцелуев, -  надо же было следить  за тем, чтобы
расплата была честной и свинопас  не получил ни больше,  ни  меньше, чем ему
следовало. Никто поэтому не заметил императора, а он привстал на цыпочки.
     - Это еще что за штуки! - сказал он, увидав целующихся, и швырнул в них
туфлей как раз в ту минуту, когда свинопас получал, от принцессы восемьдесят
шестой поцелуй. - Вон! -  закричал рассерженный император и выгнал из своего
государства и принцессу и свинопаса.
     Принцесса  стояла и плакала,  свинопас бранился, а дождик так и  лил на
них.
     -  Ах, я  несчастная!  - плакала  принцесса.  -  Что  бы  мне  выйти за
прекрасного принца! Ах, какая я несчастная!
     А свинопас зашел за дерево, стер с лица черную и бурую  краску, сбросил
грязную одежду и явился перед ней во всем своем королевском величии и красе,
и так он был хорош собой, что принцесса сделала реверанс.
     - Теперь я только презираю тебя! - сказал он. - Ты не захотела выйти за
честного принца! Ты не поняла  толку в соловье и  розе, а свинопаса целовала
за игрушки! Поделом же тебе!
     И он ушел к себе в королевство, крепко  захлопнув  за собой дверь. А ей
оставалось стоять да петь:
     Ах, мой милый Августин,
     Все прошло, прошло, прошло!
     --------------------------------------------------------------
     1) - Бесподобно! Прелестно! (франц.).


Ганс Христиан Андерсен. Гречиха


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод А.Ганзен
----------------------------------------------------------------------------
     Часто,  когда после  грозы идешь  полем,  видишь,  что  гречиху опалило
дочерна,  будто по ней  пробежал огонь;  крестьяне  в таких случаях говорят:
"Это ее опалило молнией!" Но почему?
     А вот что я  слышал  от воробья, которому рассказывала  об этом  старая
ива, растущая  возле  гречишного  поля - дерево  такое большое, почтенное  и
старое-  престарое,  все  корявое, с  трещиною посредине.  Из трещины растут
трава и ежевика; ветви дерева, словно длинные зеленые  кудри, свешиваются до
самой земли.
     Поля вокруг ивы были  засеяны рожью,  ячменем и овсом - чудесным овсом,
похожим,  когда  созреет,  на   веточки,   усеянные  маленькими  желтенькими
канарейками. Хлеба стояли  прекрасные,  и чем полнее  были колосья, тем ниже
склоняли они в смирении свои головы к земле.
     Тут  же, возле  старой ивы, было поле  с  гречихой; гречиха не склоняла
головы, как другие хлеба, а держалась гордо и прямо.
     -  Я не беднее хлебных  колосьев! -  говорила  она. - Да к тому же  еще
красивее. Мои цветы не уступят цветам яблони. Любо-дорого посмотреть! Знаешь
ли ты, старая ива, кого-нибудь красивее меня?
     Но ива только качала головой, как бы желая сказать: "Конечно,  знаю!" А
гречиха надменно говорила:
     - Глупое дерево, у него от старости из желудка трава растет!
     Вдруг поднялась страшная непогода;  все полевые цветы свернули лепестки
и склонили свои головки; одна гречиха красовалась по-прежнему.
     - Склони голову! - говорили ей цветы.
     - Незачем! - отвечала гречиха.
     - Склони голову, как мы! - закричали ей колосья. - Сейчас промчится под
облаками ангел  бури! Крылья  его доходят до самой  земли!  Он  снесет  тебе
голову, прежде чем ты успеешь взмолиться о пощаде!
     - Ну, а я все-таки не склоню головы! - сказала гречиха.
     -  Сверни  лепестки и  склони  голову! - сказала ей и  старая ива. - Не
гляди на молнию, когда она раздирает облака! Сам человек не дерзает этого: в
это время  заглянуть  в самое  небо господне, а  за такой  грех господь
карает человека слепотой.  Что же ожидает тогда нас? Ведь мы, бедные полевые
злаки, куда ниже, ничтожнее человека!
     -  Ниже? -  сказала  гречиха. - Так  вот же я возьму и загляну  в  небо
господне!
     И она  в самом  деле  решилась на  это в своем горделивом упорстве. Тут
такая  сверкнула  молния,  как  будто  весь  мир  загорелся,  когда же снова
прояснилось, цветы и хлеба, освеженные и омытые дождем,  радостно  вдыхали в
себя мягкий,  чистый воздух. А гречиха была вся опалена молнией, она погибла
и никуда больше не годилась.
     Старая ива тихо шевелила  ветвями  на ветру; с  зеленых  листьев падали
крупные дождевые капли; дерево будто плакало, и воробьи спросили его:
     - О чем ты? Посмотри, как славно кругом, как светит солнышко, как бегут
облака!  А  что за аромат несется от цветов и  кустов! О  чем же ты плачешь,
старая ива?
     Тогда  ива  рассказала им о  высокомерной гордости и  о казни  гречихи;
гордость  всегда ведь бывает наказана. От  воробьев же услышал эту историю и
я: они прощебетали мне ее как-то  раз  вечером, когда я просил их рассказать
мне сказку.


Ганс Христиан Андерсен. Бронзовый кабан (быль)


----------------------------------------------------------------------------
     ПеревКарпа
----------------------------------------------------------------------------
     Во Флоренции неподалеку  от пьяцца  дель Грандукка есть переулочек  под
названием, если не запамятовал, Порта-Росса. Там перед овощным ларьком стоит
бронзовый кабан отличной работы.  Из пасти струится свежая,  чистая вода.  А
сам   он   от   старости  позеленел  дочерна,  только   морда  блестит,  как
полированная.  Это   за   нее   держались  сотни   ребятишек  и   лаццарони,
подставлявших рты, чтобы напиться. Любо глядеть, как пригожий полуобнаженный
мальчуган обнимает  искусно отлитого зверя, прикладывая  свежие губки к  его
пасти!
     Всякий приезжий  без  труда отыщет во  Флоренции это  место: достаточно
спросить про бронзового кабана у любого нищего, и тот укажет дорогу.
     Стояла зима, на горах лежал  снег. Давно стемнело, но светила луна, а в
Италии  лунная  ночь  не  темней  тусклого  северного  зимнего дня. Она даже
светлей,  потому  что воздух светится и ободряет  нас,  тогда как на  севере
холодное свинцовое небо нас давит к земле, к холодной сырой  земле, которая,
придет черед, придавит когда-нибудь крышку нашего гроба.
     В саду  герцогского  дворца,  под  сенью пиний, где зимой  цветут розы,
целый  день  сидел  маленький  оборванец,  которого    было  бы  счесть
воплощением Италии -  красивый,  веселый и,  однако же,  несчастный.  Он был
голоден  и хотел пить, но ему не подали  ни  гроша,  а  когда стемнело и сад
должны были запирать, сторож  его выгнал. Долго  стоял он, призадумавшись на
перекинутом через Арно великолепном мраморном мосту дель Тринита и глядел на
звезды, сверкавшие в воде.
     Он пошел к бронзовому кабану, нагнулся к нему, обхватил его шею руками,
приложил губы к морде и  стал жадно тянуть свежую воду.  Поблизости валялись
листья салата и несколько каштанов, они составили его ужин. На улице не было
ни  души, мальчик был  совсем  один; он залез  бронзовому  кабану на  спину,
склонил  маленькую  курчавую головку на голову  зверя и  сам не заметил, как
заснул.
     В полночь бронзовый кабан пошевелился; мальчик отчетливо услыхал:
     - Держись крепче, малыш, теперь я побегу!  -  и кабан  помчался вскачь.
Это была необычайная прогулка. Сперва они попали на пьяцца дель Грандукка, и
бронзовая лошадь под герцогом громко заржала, пестрые гербы на старой ратуше
стали   как  бы   прозрачными,  а   Микеланджелов  Давид  взмахнул   пращой;
удивительная  пробудилась жизнь!  Бронзовые  группы  "Персей"  и  "Похищение
сабинянок" ожили: над пустынной площадью раздались крики ужаса.
     Под аркой близ дворца Уффици, где в  карнавальную ночь веселится знать,
бронзовый кабан остановился.
     - Держись  крепко!  -  сказал зверь.  - Держись  как   крепче! Тут
ступеньки! - Малыш не вымолвил ни слова, он и дрожал от страха и ликовал.
     Они  вступили  в большую галерею, хорошо малышу известную - он и прежде
там  бывал;  на  стенах  висели  картины, тут  же  стояли  бюсты  и  статуи,
освещенные, словно в ясный день; но прекраснее всего стало, когда отворилась
дверь  в соседнюю залу; конечно, малыш  помнил  все здешнее великолепие,  но
этой ночью тут было особенно красиво.
     Здесь стояла прекрасная обнаженная женщина, так  хороша могла быть лишь
природа, запечатленная в  мраморе великим художником; статуя ожила, дельфины
прыгали  у  ее  ног,  бессмертие  сияло в  очах.  Мир  называет  ее  Венерой
Медицейской.  Рядом с ней красовались прекрасные обнаженные мужи: один точил
меч - он звался точильщиком, по соседству боролись гладиаторы, и то и другое
совершалось во имя богини красоты.
     Мальчика едва  не ослепил этот блеск, стены лучились всеми  красками, и
все тут было  жизнь  и  движение. Он  увидел еще одну Венеру, земную Венеру,
плотскую  и  горячую, какой  она  осталась  в сердце Тициана. Это тоже  была
прекрасная женщина; ее дивное обнаженное тело покоилось  на мягких подушках,
грудь вздымалась, пышные локоны ниспадали на округлые плечи, а  темные глаза
горели пламенем  страсти.  Но изображения  не отваживались выйти  из  рам. И
богиня  красоты, и  гладиаторы, и точильщик также оставались  на  местах: их
зачаровало  величие,  излучаемое  мадонной,  Иисусом  и  Иоанном.  Священные
изображения не были уже изображениями, это были сами святые.
     Какой  блеск и  какая  красота открывались в  каждой чале! Малыш увидел
все, бронзовый кабан  шаг за шагом  обошел  всю  эту роскошь и  великолепие.
Впечатления сменялись, но лишь одна картина прочно  запечатлелась в его душе
- на ней были изображены радостные, счастливые дети, малыш уже однажды видел
их днем.
     Многие, разумеется, прошли бы мимо, не обратив на картину внимания, а в
ней  между  тем заключено  поэтическое  сокровище-  она  изображает  Христа,
сходящего в ад; но вокруг него мы видим отнюдь не осужденных на вечные муки,
а язычников. Принадлежит  картина кисти флорентинца Анджело  Бронзино;  всею
лучше воплотилась  там  уверенность  детей,  что они  идут  на  небеса: двое
малышей  уже обнимаются, один протягивает  другому, стоящему  ниже,  руку  и
указывает  на  себя,  словно  бы говоря:  "Я буду  на небесах". Взрослые  же
пребывают в  сомнении,  уповают  на  бога и  смиренно склоняют  головы перед
Христом.
     На этой картине взор мальчика задержался дольше нежели на  остальных, и
бронзовый кабан  тихо ждал; раздался  вздох;  из картины он вырвался или  из
груди зверя? Мальчик протянул руки к веселым детям, но зверь, пробежав через
вестибюль, понес его прочь.
     -  Спасибо тебе, чудный зверь! -  сказал мальчик и  погладил бронзового
кабана, который - топ-топ - сбегал с ним по ступеням.
     - Тебе спасибо! - сказал бронзовый кабан.  - Я помог тебе,  а ты мне: я
ведь могу бежать  лишь  тогда, когда несу на  себе невинное дитя.  А  тогда,
поверь, я могу пройти и  под лучами лампады, зажженной пред ликом мадонны. Я
могу пронести тебя куда захочешь,  лишь бы  не  в церковь. Но и туда я  могу
заглянуть  с улицы,  если ты  со мной.  Не  слезай же  с меня, ведь  если ты
слезешь,  я  сразу  окажусь  мертвым,  как  днем,  когда  ты  видишь меня  в
Порта-Росса.
     - Я  останусь с  тобой, милый зверь! - сказал малыш, и они понеслись по
улицам Флоренции к площади перед церковью Санта-Кроче.
     Двустворчатые двери  распахнулись, свечи  горели пред  алтарем,  озаряя
церковь и пустую площадь.
     Удивительный  свет исходил от  надгробия  в левом приделе, точно тысячи
звезд  лучились над  ним. Могилу  украшал щит с  гербом  -  красная,  словно
горящая  в  огне,  лестница на голубом поле;  это могила  Галилея,  памятник
скромен, но красная лестница на голубом поле исполнена глубокого смысла, она
могла бы стать  гербом  самого искусства, всегда  пролагающего  свои пути по
пылающей лестнице, однако же  - на небеса.  Все провозвестники духа, подобно
пророку Илье, восходят на небеса.
     Направо от прохода словно  бы  ожили статуи на богатых саркофагах.  Тут
стоял  Микеланджело,  там  -  Данте  с лавровым  венком  на  челе,  Алфьери,
Макиавелли, здесь бок о бок покоились великие мужи, гордость Италии (1). Эта
прекрасная  церковь много красивее мраморного флорентийского собора, хоть  и
не столь велика.
     Мраморные одеяния,  казалось,  шевелились, огромные  статуи  поднимали,
казалось, головы и под пение и музыку взирали на лучистый алтарь, где одетые
в  белое мальчики машут золотыми  кадильницами;  пряный аромат  проникал  из
церкви на пустую площадь.
     Мальчик  простер руки к  свету,  но бронзовый  кабан  тотчас же побежал
прочь,  и  малыш  еще  крепче  обнял зверя;  ветер засвистел  в  ушах, петли
церковных  дверей  заскрипели,  точно  двери  захлопнулись,  но  в этот  миг
сознание оставило ребенка; он ощутил леденящий холод и раскрыл глаза.
     Сияло  утро,  мальчик  наполовину  сполз  со  спины бронзового  кабана,
стоящего, как и положено, в Порта-Росса.
     Страх и ужас охватили ребенка при мысли о той, кого он называл матерью,
пославшей его вчера раздобыть  денег; ничего он не достал, и хотелось есть и
пить.  Еще раз обнял он бронзового кабана за шею,  поцеловал в морду, кивнул
ему  и  свернул  в  самую  узкую улочку, по  которой и  осел  едва пройдет с
поклажей. Огромные обитые железом двери были полурастворены, он  поднялся по
каменной  лестнице  с грязными  стенами, с  канатом  вместо перил  и вошел в
открытую,  увешанную  тряпьем галерею; отсюда шла лестница  во двор,  где от
колодца  во все  этажи тянулась толстая железная проволока, по которой,  под
скрип колеса, одно за  другим  проплывали по воздуху ведра с водой,  и  вода
плескалась на землю.
     Опять  мальчик поднимался  по  развалившейся  каменной  лестнице,  двое
матросов -  это были русские - весело сбежали вниз, едва  не сшибив  малыша.
Они возвращались  с ночного кутежа.  Их  провожала немолодая, но еще  ладная
женщина с пышными черными волосами.
     - Что принес? - спросила она мальчика.
     - Не сердись! - взмолился он. - Мне не подали ничего, ровно ничего, - и
схватил мать за подол, словно хотел его поцеловать.
     Они вошли в  комнату.  Не станем ее описывать, скажем  только, что  там
стоял  глиняный  горшок  с  ручками, полный  пылающих  углей,  то, что здесь
называют марито; она взяла марито в руки, погрела пальцы и толкнула мальчика
локтем.
     - Ну, денежки-то у тебя есть? - спросила она.
     Ребенок заплакал, она толкнула его ногой, он громко заревел.
     - Заткнись, не то башку твою горластую размозжу! - И она подняла горшок
с углями, который держала в руках; ребенок, завопив, прижался  к земле.  Тут
вошла соседка, тоже держа марито в руках:
     - Феличита, что ты делаешь с ребенком?
     -  Ребенок мой!  - отрезала Феличита. - Захочу  - его  убью, а заодно и
тебя, Джанина.  -  И  она замахнулась горшком; соседка,  защищаясь,  подняла
свой, горшки так сильно стукнулись друг  о Друга, что  черепки, уголь и зола
полетели по комнате;  но мальчик  уже  выскользнул за дверь  и побежал через
двор  из  дому.  Бедный ребенок  так бежал, что  едва  не задохся; у  церкви
Санта-Кроче, огромные двери  которой растворились перед  ним минувшей ночью,
он остановился и  вошел в храм. Все сияло, он преклонил  колена перед первой
могилой справа -  эго  была  могила Микеланджело - и  громко  зарыдал.  Люди
входили  и выходили,  служба  окончилась,  никто мальчугана не замечал; один
только пожилой горожанин остановился, поглядел  на него и пошел себе дальше,
как все остальные.
     Голод и жажда совсем истомили малыша; обессиленный и больной,  он залез
в  угол  между  стеной и  надгробием и заснул. Был вечер,  когда  кто-то его
растолкал; он вскочил, перед ним стоял прежний старик.
     - Ты  болен?  Где ты живешь?  Ты провел тут целый  день?  - выспрашивал
старик  у малыша.  Мальчик отвечал, и старик повел его к себе,  в  небольшой
домик на одной из соседних  улиц.  Они вошли  в перчаточную  мастерскую; там
сидела женщина и усердно шила. Маленькая белая болонка, остриженная до  того
коротко, что видна была розовая кожа, вскочила на стол и стала прыгать перед
мальчиком.
     - Невинные души узнают друг друга! - сказала женщина и погладила собаку
и ребенка. Добрые люди накормили его, напоили и сказали,  что он может у них
переночевать, а завтра папаша Джузеппе поговорит с его матерью.  Его уложили
на бедную,  жесткую постель,  но  для  него, не  раз ночевавшего  на жестких
камнях мостовой,  это была королевская роскошь; он мирно спал, и ему снились
прекрасные картины и бронзовый кабан.
     Утром  папаша  Джузеппе  ушел; бедный  мальчик  этому не радовался,  он
понимал,  что  теперь его отведут обратно  к матери; мальчик целовал  резвую
собачку, а хозяйка кивала им обоим.
     С чем же папаша Джузеппе пришел? Он долго разговаривал с  женой,  и она
кивала головой и гладила ребенка.
     -  Он  славный  мальчик,  - сказала  она, -  он сможет  стать  отличным
перчаточником вроде тебя, - пальцы у него тонкие, гибкие. Мадонна  назначила
ему быть перчаточником.
     Мальчик остался в доме, и хозяйка учила его шить, он хорошо ел и хорошо
спал, повеселел и стал  даже дразнить Белиссиму - так звали собачку; хозяйка
грозила,  ему  пальцем,  сердилась  и  бранилась,  мальчик  расстраивался  и
огорченный  сидел в своей комнате. Там сушились  шкурки; выходила комната на
улицу;  перед окном торчали толстые железные прутья. Однажды  ребенок не мог
заснуть - думал о бронзовом кабане, и вдруг с улицы донеслось - топ Это
наверняка был он!  Мальчик подскочил  к окну, но ничего не увидел, кабан уже
убежал.
     -  Помоги синьору  донести  ящик с красками! -  сказала мадам  мальчику
утром,  когда  из  дома вышел их молодой  сосед, художник,  тащивший  ящик и
огромный свернутый  холст.  Мальчик взял  ящик и  пошел  за живописцем,  они
направились в галерею и  поднялись по лестнице, которая  с той ночи, как  он
скакал  на бронзовом кабане, была хорошо ему знакома. Он помнил и  статуи, и
картины, и прекрасную мраморную Венеру и писанную  красками; он опять увидел
матерь божью, Иисуса и Иоанна.
     Они остановились  перед картиной Бронзино, где Христос нисходит  в ад и
дети вокруг  него улыбаются в сладостном  ожидании царства небесного; бедное
дитя тоже улыбнулось, ибо здесь оно чувствовало себя словно на небесах.
     - Ступай-ка домой, - сказал живописец; он успел  установить мольберт, а
мальчик все не уходил.
     - Позвольте поглядеть, как вы пишете, - попросил мальчик, - мне хочется
увидеть, как вы перенесем картину на этот белый холст.
     - Но я еще  не  пишу, - сказал молодой человек и  взял кусок угля; рука
его быстро двигалась, глаз схватывал всю картину, и хотя на холсте появились
лишь легкие штрихи, Христос уже парил, точь-в-точь как на картине в красках.
     -  Ну, ступай же! -  сказал живописец, и мальчик молча пошел домой, сел
за стол и принялся за обучение перчаточному делу.
     Но мысли его целый день были у картины, и потому он  колол себе пальцы,
не  справлялся  с работой  и  даже не дразнил  Белиссиму. Вечером,  пока  не
заперли входную дверь,  он  выбрался  из дому;  было холодно, но ясное  небо
усыпали  звезды,  прекрасные  и  яркие,  он  пошел  по  улицам,  уже  совсем
притихшим, и  вскоре стоял перед  бронзовым кабаном;  он склонился  к  нему,
поцеловал и залез ему на спину.
     -  Милый зверь! - сказал  он.  -  Я по тебе соскучился. Мы должны  этой
ночью совершить прогулку.
     Бронзовый  кабан  не шелохнулся, свежий  ключ бил из его пасти. Мальчик
сидел на звере верхом, вдруг кто-то дернул его за одежду, он оглянулся - это
была Белиссима, маленькая  голенькая Белиссима. Собака  выскочила из дома  и
побежала за  мальчиком,  а  он и не заметил.  Белиссима лаяла, словно хотела
сказать: "Смотри, я тоже здесь! А ты зачем сюда залез?" И огненный дракон не
напугал  бы  мальчика так, как  эта собачонка. Белиссима на улице, и  притом
раздетая, как говорила в таких случаях хозяйка! Что же будет?  Зимой  собака
выходила  на  улицу лишь  одетая  в  овечью  попонку,  по  ней  скроенную  и
специально  сшитую.  Мех  завязывали  на  шее  красной  лентой с  бантами  и
бубенцами, так же подвязывали  его  и на животе. Когда собачка в зимнюю пору
шла рядом с хозяйкой в таком наряде, она была похожа на ягненочка. Белиссима
раздета!  Что же теперь  будет?  Тут уж  не  до фантазий;  мальчик поцеловал
бронзового кабана и взял  Белиссиму  на руки;  она  тряслась  от  холода,  и
ребенок побежал со всех ног.
     -  Что это у тебя? -  закричали двое  полицейских;  когда  они попались
навстречу, Белиссима залаяла.
     - У кого ты стащил собачку? - спросили они и отобрали ее.
     - Отдайте мне собаку, отдайте! - молил мальчик.
     - Если ты ее не стащил, скажешь дома, чтобы зашли за собакой в участок.
- Они назвали адрес, ушли и унесли Белиссиму.
     Вот это была беда! Мальчик не знал, броситься  ли ему в Арно, или пойти
домой и повиниться;  конечно, думал он, его изобьют до смерти. "Ну и пускай,
я буду  только рад, я умру  и  попаду  на небо, к Иисусу и к мадонне".  И он
отправился домой, главным образом затем, чтобы его избили до смерти.
     Дверь  заперта,  до колотушки ему не  достать, на улице никого; мальчик
поднял камень и стал стучать.
     - Кто там? - спросили из-за двери.
     - Это я! - сказал он. - Белиссима пропала. Отоприте и убейте меня!
     Все  перепугались, в  особенности мадам,  за  бедную  Белиссиму.  Мадам
взглянула на стену, где обычно висела собачья одежда: маленькая попонка была
на месте.
     - Белиссима  в  участке!  -  громко  закричала она.  - Ах  ты  скверный
мальчишка! Как же ты ее выманил? Она ведь замерзнет! Нежное существо в руках
у грубых солдат!
     Пришлось папаше сейчас  же идти в участок. Хозяйка причитала, а ребенок
плакал,  сбежались все жильцы, вышел и художник;  он посадил мальчика к себе
на колени,  стал расспрашивать и по обрывкам восстановил историю с бронзовым
кабаном и галереей; она была  довольно малопонятна. Художник утешил мальчика
и стал уговаривать старуху, но та успокоилась не прежде, чем папаша вернулся
с  Белиссимой,  побывавшей в  руках солдат.  Тут-то уж  все обрадовались,  а
художник приласкал мальчика и дал ему пачку картинок.
     О, среди них были чудесные вещицы, забавные головки. Но лучше всех, как
живой, был  бронзовый кабан.  Ничего  прекрасней и  быть  не могло.  Два-три
штриха, и  он возник на бумаге, и  даже вместе  с  домом, стоявшим на заднем
плане.
     "Вот бы рисовать, ко мне весь мир бы собрался".
     На  следующий день,  едва  мальчик оказался один, он схватил карандаш и
попытался  нарисовать  на  чистой  стороне  картинки бронзового  кабана; ему
посчастливилось  -  что-то, правда,  вышло криво, что-то выше,  что-то ниже,
одна  нога  толще, другая тоньше, и все-таки  узнать  было   и  мальчик
остался доволен.  Карандаш еще  шел не  так, как надо, он это  видел,  и  на
другой день  рядом со вчерашним появился еще один  бронзовый  кабан, который
был  в  сто раз лучше; третий  был уже  настолько хорош, что  узнать его мог
всякий.
     Но с шитьем перчаток пошло худо, и доставка заказов двигалась медленно,
бронзовый  кабан  открыл  мальчику, что все  запечатлеть на  бумаге,  а
город  Флоренция  - это  целый альбом, начни только листать.  На пьяцца дель
Тринита  стоит стройная колонна,  и на самом ее верху  - богиня Правосудия с
завязанными глазами держит в  руках весы. Скоро и она оказалась на бумаге, и
перенес ее туда  маленький ученик  перчаточника. Собрание рисунков росло, но
входили  в  него  покамест  лишь  неодушевленные  предметы;  однажды   перед
мальчиком запрыгала Белиссима.
     - Стой смирно, -  сказал он, - тогда ты  выйдешь  красивой и попадешь в
мое собрание картин!
     Но Белиссима  не желала  стоять смирно, пришлось ее привязать; уже были
привязаны  и  голова  и хвост, а  она лаяла  и  скакала; нужно  было  потуже
натянуть веревки; тут вошла синьора.
     -  Безбожник! Бедняжка!  - Она  и  вымолвить  ничего  больше не смогла,
оттолкнула мальчика, подтолкнула его ногой, выгнала  из  своего дома -  ведь
это  же неблагодарный бездельник, безбожное создание! И она, рыдая, целовала
свою маленькую полузадушенную Белиссиму.
     В  эту пору по лестнице подымался художник, и... здесь поворотная точка
всей истерии.
     В 1834 году во  Флоренции в Академии художеств состоялась выставка. Две
висевшие   рядом  картины  привлекли  множество  зрителей.  На  меньшей  был
изображен веселый мальчуган, он сидел и рисовал белую, стриженую собачку, но
натурщица не  желала смирно  стоять и была  поэтому привязана за голову и за
хвост; картина дышала  жизнью  и правдой,  что всех  и привлекало. Говорили,
будто художника ребенком подобрал на улице старый перчаточник, который его и
воспитал, а  рисовать он  выучился сам. Некий  прославленный ныне  живописец
открыл в нем талант, когда  малыша,  привязавшего любимую хозяйкину собачку,
чтобы она ему позировала, выгоняли из дому.
     Ученик   перчаточника  стал  большим  художником.  Это  подтверждала  и
маленькая  картина  и в  особенности  большая, висевшая рядом. На  ней  была
изображена одна  лишь  фигура  - пригожий мальчуган в лохмотьях;  он  спал в
переулке Порта-Росса, сидя верхом на бронзовом кабане (2). Все зрители знали
это  место. Ручки ребенка лежали  у кабана на голове; малыш крепко  спал,  и
лампада пред  образом мадонны  ярко  и эффектно освещала  бледное миловидное
личико. Прекрасная  картина! Она была в  большой позолоченной роме; сбоку на
раме  висел  лавровый венок, а меж  зеленых листьев вилась  черная  лента  и
свисал длинный траурный флер.
     Молодой художник как раз в те дни скончался.
     ---------------------------------------------------------
     1) - Против гробницы Галилея расположена гробница
     Микеланджело, его надгробие состоит из бюста и
     трех фигур - Скульптуры, Живописи и Архитектуры,
     поблизости гробница Данте (прах его покоится в
     Равенне), над гробницей изображение Италии,
     указывающей на гигантскую статую Данте. Поэзия
     рыдает о том, кого утратила. В нескольких шагах -
     гробница Алфьери, украшенная лаврами, лирой и
     масками. Над его гробом плачет Италия. Макиавелли
     завершает этот ряд прославленных титанов.
     (Примечание Андерсена.)
     2) - Бронзовый кабан - это копия, античный подлинник
     сделан из мрамора и стоит у входа в галерею дворца
     Уффици. (Примечание Андерсена.)


Ганс Христиан Андерсен. Побратимы


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод А.Ганзен
----------------------------------------------------------------------------
     Мы только что сделали маленькое путешествие  и опять пустились в новое,
более  далекое. Куда? В  Спарту! В Микены!  В Дельфы!  Там тысячи  мест, при
одном  названии  которых  сердце  вспыхивает  желанием  путешествовать.  Там
приходится  пробираться верхом, взбираться  по горным тропинкам, продираться
сквозь кустарники и ездить не иначе,  как целым караваном.  Сам едешь верхом
рядом  с  проводником, затем идет вьючная  лошадь с  чемоданом,  палаткой  и
провизией и, наконец, для прикрытия, двое солдат.
     Там уж нечего надеяться отдохнуть после утомительного дневного перехода
в  гостинице;   кровом  путнику  должна  служить  его  собственная  палатка;
проводник готовит к ужину пилав; тысячи комаров жужжат вокруг палатки; какой
уж  тут сон! А  наутро предстоит переезжать  вброд широко разлившиеся речки;
тогда крепче держись в седле - как раз снесет!
     Какая  же награда  за  все  эти  мытарства?  Огромная,  драгоценнейшая!
Природа  предстает здесь  перед человеком  во  всем  своем величии; с каждым
местом  связаны  бессмертные  исторические воспоминания  -  глазам и  мыслям
полное  раздолье! Поэт может воспеть эти чудные картины  природы, художник -
перенести  их на полотно, но самого обаяния действительности, которое навеки
запечатлевается в душе всякого, видевшего  их воочию, не в силах передать ни
тот, ни другой.
     Одинокий   пастух,  обитатель   диких  гор,  расскажет  путешественнику
что-нибудь из своей жизни, и  его простой, бесхитростный рассказ представит,
пожалуй, в нескольких живых штрихах страну эллинов куда живее и лучше любого
путеводителя.
     Так пусть  же он рассказывает! Пусть расскажет  нам о прекрасном обычае
побратимства.
     -  Мы  жили  в глиняной мазанке; вместо  дверных  косяков были рубчатые
мраморные колонны,  найденные  отцом.  Покатая  крыша спускалась чуть не  до
земли; я помню ее уже некрасивою, почерневшею, но когда жилье крыли, для нее
принесли с  гор цветущие  олеандры и свежие лавровые деревья.  Мазанка  была
стиснута  голыми серыми отвесными, как  стена,  скалами.  На  вершинах  скал
зачастую покоились,  словно какие-то живые белые  фигуры, облака. Никогда не
слыхал  я здесь  ни  пения  птиц, ни музыкальных звуков  волынки,  не  видал
веселых плясок  молодежи; зато самое место было освящено преданиями старины;
имя его само говорит за себя: Дельфы! Темные, угрюмые  горы покрыты снегами;
самая   высокая  гора,  вершина  которой  дольше  всех  блестит  под  лучами
заходящего солнца,  зовется  Парнасом.  Источник,  журчавший как раз  позади
нашей хижины, тоже слыл в  старину священным; теперь его мутят своими ногами
ослы, но быстрая струя мчится без отдыха  и опять становится прозрачной. Как
знакомо  мне  тут каждое местечко, как  сжился я с этим  глубоким  священным
уединением! Посреди  мазанки разводили огонь, и когда от  костра  оставалась
только  горячая  зола, в ней пекли хлебы. Если мазанку нашу заносило снегом,
мать моя становилась веселее, брала меня за голову обеими руками, целовала в
лоб и пела те песни, которых в другое время петь не смела: их не любили наши
властители турки. Она  пела:  "На вершине  Олимпа, в  сосновом лесу,  старый
плакал олень, плакал горько, рыдал неутешно, и зеленые, синие, красные слезы
лилися на землю ручьями, а мимо тут лань проходила. "Что плачешь, олень, что
роняешь  зеленые, синие,  красные  слезы?"  - "В наш  город  нагрянули турки
толпой, а с ними собак кровожадных стаи!" - "Я их погоню по лесам, по горам,
прямо в синего моря бездонную глубь!" - Так лань говорила, но вечер настал -
ах, лань уж убита и загнан олень!"
     Тут  на  глазах  матери  навертывались  слезы  и  повисали  на  длинных
ресницах, но она смахивала их и переворачивала пекшиеся в  золе черные хлебы
на другую сторону. Тогда я сжимал кулаки и говорил:
     "Мы убьем этих турок!" Но мать повторяла слова песни:
     "Я их погоню по лесам, по горам, прямо  в синего моря бездонную глубь!"
- Так лань говорила, но вечер настал - ах, лань уж убита и загнан олень!"
     Много ночей  и дней  проводили  мы  одни-одинешеньки с матерью;  но вот
приходил отец. Я знал,  что он принесет мне  раковин  из залива Лепанто или,
может быть, острый блестящий  нож.  Но раз он  принес нам ребенка, маленькую
нагую  девочку,  которую  нес завернутую в  козью  шкуру под своим  овчинным
тулупом. Он положил  ее матери на колени, и когда ее развернули,  оказалось,
что на ней нет  ничего, кроме трех серебряных монет, вплетенных в  ее черные
волосы. Отец рассказал  нам, что турки  убили родителей девочки, рассказал и
еще много другого, так что я  целую  ночь бредил во  сне. Мой отец и сам был
ранен; мать перевязала  ему  плечо;  рана была  глубока, толстая  овчина вся
пропиталась  кровью. Девочка  должна  была  стать  моею  сестрою.  Она  была
премиленькая, с нежною,  прозрачною кожей, и  даже глаза моей матери не были
добрее и нежнее глаз  Анастасии - так  звали девочку. Она  должна была стать
моею сестрой, потому что отец ее был побратимом моего; они побратались еще в
юности,  согласно древнему,  сохраняющемуся у  нас  обычаю.  Мне  много  раз
рассказывали  об этом  прекрасном обычае; покровительницей  такого братского
союза избирается всегда самая прекрасная и добродетельная девушка в округе.
     И вот  малютка стала  моею  сестрой;  я  качал,  ее  на своих  коленях,
приносил ей цветы  и птичьи  перышки;  мы  пили вместе с ней  из Парнасского
источника,  спали рядышком  под  лавровой  крышей нашей мазанки и  много зим
подряд слушали песню матери  об олене, плакавшем зелеными, синими и красными
слезами;  но тогда я еще  не понимал,  что в этих  слезах  отражались скорби
моего народа.
     Раз  пришли  к нам трое иноземцев, одетых совсем  не так,  как  мы; они
привезли  с  собою  на лошадях  палатки  и постели.  Их  сопровождало  более
двадцати турок, вооруженных саблями и ружьями, - иноземцы были друзьями паши
и имели от  него письмо. Они прибыли  только для  того,  чтобы посмотреть на
наши горы, потом взобраться к снегам и облакам на  вершину Парнаса и наконец
увидать причудливые  черные  отвесные сколы  вокруг нашей  мазанки.  Всем им
нельзя  было  уместиться  в  ней на  ночь,  да они  и  не  переносили  дыма,
подымавшегося  от костра  к потолку и  медленно  пробиравшегося  в низенькую
дверь.  Они раскинули свои палатки на узкой площадке  перед мазанкой,  стали
жарить баранов и птиц и пили сладкое вино; турки же не смели его пить.
     Когда они уезжали, я проводил их недалеко; сестричка Анастасия висела у
меня за  спиной в мешке из козлиной шкуры. Один из иноземных гостей поставил
меня к скале и срисовал меня и сестричку;  мы  вышли  как живые  и  казались
одним существом.  Мне- то это  и в голову не приходило, а оно и в самом деле
выходило так,  что  мы с Анастасией были  как  бы одним  существом, -  вечно
лежала она  у  меня на  коленях или висела за  спиной,  а если я  спал,  так
снилась мне во сне.
     Две  ночи  спустя  в  нашей хижине  появились  другие гости.  Они  были
вооружены ножами и ружьями; то бы ли  албанцы,  храбрый  народ, как говорила
мать. Недолго они пробыли у нас. Сестрица  Анастасия сидела у одного из  них
на коленях, и когда он ушел, в  волосах у нее остались только две серебряных
монетки.  Албанцы  свертывали  из бумаги трубочки,  наполняли  их  табаком и
курили;  самый  старший  все  толковал о  том,  по  какой  дороге  им  лучше
отправиться, и ни на что не мог решиться.
     - Плюну вверх  - угожу себе в лицо, - говорил  он  - плюну вниз - угожу
себе в бороду!
     Но как-никак, а надо было выбрать какую-нибудь дорогу!
     Они  ушли,  и мой отец с  ними.  Немного спустя, мы  услышали выстрелы,
потом еще и еще; в мазанку к нам явились солдаты и забрали нас всех; и мать,
и  Анастасию,  и меня. Разбойники  нашли  в нашем доме  пристанище, говорили
солдаты, мой отец был с ними заодно, по этому надо забрать и нас.
     Я увидал трупы разбойников, труп моего  отца и  плакал, пока  не уснул.
Проснулся я  уже в темнице,  но тюремное помещение наше было не  хуже  нашей
мазанки, мне дали  луку и налили отзывавшего смолой вина, но  и  оно было не
хуже домашнего, тоже хранившегося в осмоленных мешках.
     Как долго пробыли мы  в темнице - не знаю,  помню  только,  что  прошло
много  дней и ночей.  Когда мы  вышли оттуда, был праздник  святой  пасхи; я
тащил на  спине Анастасию, - мать была больна и  еле-еле двигалась. Не скоро
дошли мы до  моря;  это был залив Лепанто. Мы во шли в  церковь, всю сиявшую
образами, написанными на золотом фоне. Святые лики были ангельски прекрасны,
но  мне все-таки казалось, что  моя малютка  сестрица  не  хуже  их. Посреди
церкви стояла  гробница, наполненная розами; в образе  чудесных цветов лежал
сам  господь  наш   Иисус  Христос  -  так  сказала   мне  мать.   Священник
провозгласил: "Христос воскресе!" -  и все стали целоваться друг с другом. У
всех  в  руках  были  зажженные  свечи;  дали  по  свечке и  нам  с малюткой
Анастасией.
     Потом загудели  волынки, люди взялись за руки  и, приплясывая, вышли из
церкви. Женщины жарили под открытым небом пасхальных агнцев; нас  пригласили
присесть к огню, и я сел рядом с мальчиком постарше меня, который меня обнял
и  поцеловал со словами: "Христос воскресе!" Так мы встретились: Афтанидес и
я.
     Мать умела плести рыболовные  сети; тут возле моря, это давало  хороший
заработок, и мы долго жили на берегу чудного  моря, которое отзывало на вкус
слезами, а игрою  красок  напоминало  слезы  оленя: то оно было красное,  то
зеленое, то снова синее.
     Афтанидес умел грести, и мы с Анастасией часто садились к нему в лодку,
которая  скользила  по  заливу,  как   облачко  по   небу.  На  закате  горы
окрашивались в темно- голубой цвет; с залива было видно много горных  цепей,
выглядывавших  одна из-за другой;  виден был  вдали и Парнас с  его снегами.
Вершина его горела, как раскаленное железо, и казалось, что весь  этот блеск
и свет  исходят изнутри ее самой, так как она  продолжала блестеть в голубом
сияющем  воздухе  еще  долго после того, как скрывалось  солнце. Белые чайки
задевали  крыльями за поверхность воды;  на воде же обыкновенно стояла такая
тишь,  как  в Дельфах  между  темными скалами.  Я  лежал в лодке  на  спине,
Анастасия сидела у меня на груди, а  звезды над нами блестели ярче церковных
лампад. Это были те же звезды, и стояли они над моей головой как раз так же,
как  тогда, когда  я, бывало, сидел под открытым небом возле нашей мазанки в
Дельфах. Под конец мне стало грезиться, что  я все еще там... Вдруг набежала
волна,  и лодку  качнуло. Я  громко вскрикнул - Анастасия  упала в  воду! Но
Афтанидес,  быстрый как молния,  вытащил ее  и передал мне. Мы  сняли с  нее
платье,  выжали  и  потом  опять  одели ее.  То  же сделал  Афтанидес,  и мы
оставались на воде до  тех пор,  пока мокрые  платья не высохли. Никто  и не
узнал,  какого страха мы  натерпелись, Афтанидес же с этих пор  тоже получил
некоторые права на жизнь Анастасии.
     Настало лето. Солнце так  и пекло, листья на деревьях поблекли от жары,
и я  вспоминал  о наших  прохладных  горах,  о свежем источнике.  Мать  тоже
томилась, и вот однажды вечером мы  пустились в обратный путь. Что за тишина
была вокруг!  Мы шли по полям,  заросшим тмином, который все еще  благоухал,
хотя  солнце  почти со-  всем  спалило  его.  Нам не попадалось навстречу ни
пастуха,  ни  мазанки. Безлюдно, мертвенно-тихо было вокруг,  только падучие
звезды говорили, что  там,  в  высоте, была жизнь.  Не знаю, сам ли светился
прозрачный  голубой воздух  или  это  сияние  шло  от звезд,  но  мы  хорошо
различали все  очертания  гор. Мать развела огонь,  под- жарила лук, которым
запаслась в дорогу, и мы с сестрицей Анастасией заснули на  тмине, нимало не
боясь ни гадкого Смидраки  (1). из пасти которого пышет огонь, ни волков, ни
шакалов: мать была с нами, и для меня этого было довольно.
     Наконец мы добрались до нашего старого  жилья, но от мазанки оставалась
только куча  мусору; пришлось делать новую. Несколько женщин помогли матери,
и скоро новые стены были подведены под крышу из ветвей олеандров. Мать стала
плести из ремешков и корь; плетенки для бутылок, а я взялся  пасти маленькое
стадо священника; (2) товарищами моими были Анастасия да маленькие черепахи.
     Раз навестил  нас милый Афтанидес.  Он сильно соскучился по нас, сказал
он, и пришел повидаться с нами. Целых два дня пробыл он у нас.
     Через месяц он пришел опять и рассказал нам, что поступает на корабль и
уезжает на острова Патрос и Корфу, оттого и пришел проститься с нами. Матери
он принес в подарок большую рыбу. Он знал столько разных историй,  так много
рассказывал нам, и не только  о рыбах, что водятся в  заливе Лепанто, но и о
героях, и о царях, правивших Грецией в былые времена, как турки теперь.
     Я не раз видел, как  на розовом кусте появляется бутон и как  он  через
несколько дней или недель распускается в чудный цветок; но бутон обыкновенно
становился цветком, прежде чем я успевал подумать о том, как хорош,  велик и
зрел самый бутон. То же самое вышло и с Анастасией. И вот она стала взрослой
девушкой; я давно  был сильным парнем. Постели моей матери  и Анастасии были
покрыты волчьими шкурами, которые я содрал собственными руками с убитых мною
зверей. Годы шли.
     Раз  вечером  явился  Афтанидес,  стройный,  крепкий  и  загорелый.  Он
расцеловал нас  и  принялся  рассказывать  о море, об укреплениях  Мальты, о
диковинных  гробницах Египта. Рассказы его были так  чудесны, точно легенды,
что мы слышали от священника. Я смотрел на Афтанидеса с каким-то почтением.
     - Как много ты всего знаешь, сколько у тебя рассказов сказал я ему.
     - Ты однажды рассказал мне кое-что получше! - отвечал он.  - И  рассказ
твой не идет у меня из головы. Ты рассказывал мне как-то о прекрасном старом
обычае побратимства! Вот этому-то  обычаю я хотел бы последовать! Станем  же
братьями,  как твой  отец  с  отцом  Анастасии! Пойдем в  церковь,  и  пусть
прекраснейшая и добродетельнейшая из  девушек Анастасия  скрепит  наш союз и
будет сестрой нам обоим! Ни у  одного  народа нет  более прекрасного обычая,
чем у нас, греков, побратимство!
     Анастасия покраснела, как  свежий розовый лепесток, а  мать  поцеловала
Афтанидеса.
     На  расстоянии  часа  ходьбы  от нашего жилья, там, где  скалы  покрыты
черноземом, стоит, в  тени  небольшой купы  дерев,  маленькая церковь; перед
алтарем висит серебряная лампада.
     Я надел самое лучшее свое платье: вокруг бедер богатыми складками легла
белая  фустанелла; стан плотно охватила красная куртка; на феске красовалась
серебряная кисть, а за поясом  - нож и пистолеты. На Афтанидесе был  голубой
наряд греческих  моряков; на груди у  него висел серебряный  образок  божьей
матери,  стан был опоясан драгоценным шарфом,  какие носят знатные  господа.
Всякий сразу  увидал бы, что мы готовились к какому-то торжеству. Мы вошли в
маленькую пустую церковь, всю залитую лучами вечернего солнца, игравшими  на
лампаде  и на золотом фоне  образов. Мы  преклонили колена на ступенях перед
алтарем;  Анастасия  стала повыше, обернувшись к  нам  лицом.  Длинное белое
платье  легко  и  свободно  облегало ее стройный стан; на белой шее  и груди
красовались мониста из древних и  новых монет. Черные волосы ее были связаны
на  затылке в узел и придерживались  убором из золотых и  серебряных  монет,
найденных при раскопках старых храмов; богатейшего убора не  могло быть ни у
одной гречанки. Лицо ее сияло, глаза горели, как звезды.
     Все мы сотворили про себя молитву, и Анастасия спросила нас:
     - Хотите ли вы быть друзьями на жизнь и на смерть?
     - Да! - ответили мы.
     -  Будет  ли  каждый  из вас помнить  всегда и всюду, что бы  с ним  ни
случилось:  "Брат мой - часть  меня самого,  моя святынь - его  святыня, мое
счастье -  его счастье, я должен жертвовать для него всем и стоять  за него,
как за самого себя".
     И мы повторили: "Да!"
     Тогда она соединила наши  руки, поцеловала каждого  из нас в лоб, и все
мы опять прошептали молитву. Из алтаря вышел священник  и благословил нас, а
в самом алтаре раздалось пение других святых отцов. Вечный братский союз был
заключен. Когда мы  вышли  из  церкви,  я  увидал  мою  мать,  плакавшую  от
умиления.
     Как  стало весело  в  нашей  мазанке  у Дельфийского источника! Вечером
накануне  того  дня,  как  Афтанидес  должен был оставить  нас, мы задумчиво
сидели  с ним на склоне горы. Его  рука обвивала мой стан, моя - его шею. Мы
говорили о бедствиях Греции  и о  людях, на  которых она могла бы опереться.
Наши мысли и сердца были открыты друг другу. И вот я схватил его за руку.
     - Одного еще не  знаешь ты -  того, что было известно до  сих пор  лишь
богу да мне!  Моя  душа горит  любовью! И эта любовь сильнее  моей  любви  к
матери, сильнее любви к тебе!..
     - Кого же любишь ты? - спросил Афтанидес, краснея.
     - Анастасию! - сказал я.
     И  рука  друга  задрожала  в  моей,   а  лицо  его  покрылось  смертною
бледностью. Я заметил это и понял  все!  Я  думаю, что и моя рука задрожала,
когда я нагнулся к нему, поцеловал его в лоб и прошептал:
     - Я еще не говорил ей об этом! Может быть, она и не любит меня... Брат,
вспомни: я видел  ее ежедневно, она выросла  на  моих глазах и  вросла в мою
душу!
     - И  она будет твоей! - сказал он. - Твоей! Я не могу и не хочу украсть
ее у тебя! Я тоже люблю ее, но... завтра я уйду  отсюда! Увидимся через год,
когда вы будете уже мужем  и женою,  не правда ли?.. У  меня  есть кое-какие
деньги - они твои! Ты должен взять, ты возьмешь их!
     Тихо  поднялись  мы на  гору; уже свечерело,  когда  мы  остановились у
дверей мазанки.
     Анастасия посветила нам при входе; матери моей не  было дома. Анастасия
печально посмотрела на Афтанидеса и сказала:
     - Завтра ты покинешь нас! Как это меня огорчает!
     - Огорчает тебя! - сказал он,  и  мне послышалась в его голосе такая же
боль,  какая жгла и  мое сердце.  Я  не мог вымолвить  ни  слова,  а он взял
Анастасию за руку и сказал:
     - Брат наш любит тебя, а ты его? В его молчании - его любовь!
     И  Анастасия  затрепетала  и  залилась  слезами.  Тогда  все мои  мысли
обратились  к ней, я видел и помнил одну ее, рука  моя  обняла ее стан, и  я
сказал ей:
     - Да, я люблю тебя!
     И уста ее прижались к моим устам, а руки обвились вокруг моей шеи... Но
тут лампа упала на пол, и в хижине воцарилась такая же темнота, как в сердце
бедного Афтанидеса.
     На заре он крепко поцеловал нас всех и ушел. Матери моей он оставил для
меня все  свои деньги. Анастасия сделалась моею  невестой,  а несколько дней
спустя и женой.
     ------------------------------------------------------------
     1) - Смидраки - по поверим греков, чудовище, образующееся
     из неразрезанных и брошенных в поле желудков убитых
     овец. (Примечание Андерсена.)
     2) - Священником зачастую становится первый грамотный
     крестьянин, но простолюдины зовут его святейшим
     отцом и падают при встрече с ним ниц. (Примечание
     Андерсена.)