Юз Алешковский. Маскировка


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Юз Алешковский
     OCR: David Varshavsky
---------------------------------------------------------------
                      (История одной болезни)


1


     Вот  ты, Гриша, хоть и генерал-лейтенант, но брательник мой, и  если ты
не веришь  мне, если  не  прекратишь погонами трясти  и орденами  брякать от
хохоту, то я тебя и за  хер собачий считать не буду, не  то что за генерала.
Да! Это произошло в тринадцатую зарплату, которую, говорят, изобрел сам Карл
Маркс, но при  культе  личности  скрывали ее  от рабочего класса,  скрывали.
Только не вороти свое рыло генеральское от культа личности. Знаем, почему он
вам  по сердцу  пришелся, знаем. И ты  знаешь, что ты - паразит с окладом, с
дачей, с машиной, блядь,  с филе тресковым и так далее. Ах, разъяснить тебе,
почему  ты паразит, если ты целыми днями  орешь "смирно-о! " Пожалуйста!  На
тебя никто нападать не собирается. Вот и все. На хуй ты кому нужен! Америке?
Она сама  с собой никак не управится,  и если даже  допустить, что она  тебя
завоевала, то что ей  с  тобой, с  одной  шестой частью света делать? Пьянь,
рвань,   ворье  и  придурков  партийных   и  военных  себе  на  шею  вешать?
Безрассудно. Китай, говоришь? А не ты ли, сука такая,  обучал китайцев танки
наши водить  и  косой  ихний глаз к  нашим  пушкам приноравливал? Не ты? Вот
помалкивай тогда и слушай, как твоего родного братца в  жопу выебли. Нет! Не
в треугольнике, не в спортлото, а в  буквальном смысле, и куда в этот момент
смотрела наша милиция, я не знаю. Глупо даже меня спрашивать об этом.
     Итак: тринадцатая зарплата, в гробу  бы я ее видал.  Спускаюсь за ней в
нашу  подземную  бухгалтерию. Ты, братец,  не притворяйся, что не понимаешь,
почему в подземную. Прекрасно ты все,  хоть и не здешний генерал, понимаешь.
Но чтобы  ты лучше разбирался в деталях нашинской жизни, я тебе сболтну пару
военных тайн. Мы  тут  наверху  боремся  за то, чтобы наш город Старопорохов
выглядел  самым  грязным,  самым  аморальным и  самым  лживым  городом нашей
страны. Маскируемся, одним  словом, а под  нами делают водородные  бомбы,  и
товарищ иностранец, разумеется, ни о чем не  догадывается. Сам а маскировщик
восьмого  разряда. Мое  дело  алкоголизм.  Бригадир.  Как получка,  так  моя
бригада  надирается,  расходится  по  городу, балдеет,  буянит,  рыла чистит
гражданам,  тоже  маскировщикам   по  профессии,  а  я  как  старшой  должен
завалиться на лавочке возле Ленина  и дрыхнуть до утра.  Как я выучился, как
пошел по этой части, так с бабой, с Дуськой  начались у нас нелады. Я же все
на работе и на  работе,  поскольку пить надо,  естественно,  от  получки  до
получки, а жарить Дуську некогда.  Утром вся моя бригада опохмеляется, потом
собрания  бывают,  товарищеские суды и так далее.  Общественных обязанностей
тоже хватает. И бригадирство свое давно бы бросил, если бы не сукоедина одна
из бригады. Вот рассчитаюсь с ним и брошу. Но о нем речь впереди. В общем, с
бабой  нелады. И не  у меня  одного. У  всех  моих алкашей дома преисподняя.
Ужас. Мрак...  Мы  ударники коммунистического труда,  а дети у нас выпадают,
как шары в спортлото: все не то  и  не то. Запоздалое развитие,  замедленные
реакции,   негативизм,  рахит,   хромосом  каких-то  не   хватает,   глухие,
одноглазые, шесть пальцев, правая рука - левая, а левая - правая, - всего не
перечислишь. Рекорд Тетерин поставил. У евонного Игорька два языка, и  оба -
говорящие. Да, братец, не  удивляйся! Маскироваться от Пентагона это тебе не
берлинскую  стену охранять  и  всяких  чехов  перевоспитывать.  Повторяю: не
удивляйся.  Наши электронщики все выверили, просчитали и  запрограммировали.
Как  спутник  американский   пролетает  над   Старопороховым,  так  у  наших
гастрономов очереди выстраиваются,  вроде  бы  мясо,  масло и  колбасу дают,
автобус  переваливается по колдоебинам,  пионерчики маршируют,  поют песенки
про вечно живого Ильича,  грузины  гвоздику  продают, бляди куда-то бегут за
дубленками, в парках драки, в баньках  парятся, театры, конечно, танцульки -
одним    словом,   видимость   жизни   заделывается,   маскировка,   братец,
маскировка!.. И я вот иногда прочухаюсь после работы, просплюсь,  щец хлебну
с  чесноком и сметанкою,  выйду  на  нашу  Фрунзенскую  набережную,  сяду на
пригорочек над речкою Пушкой,  гляну вокруг  на мостовые  горбатые, на  дома
вшиво-серые,  на  общую облезлость жизни,  на зачуханность своих  земляков и
несчастных  детишков и чую,  гордость  в душе  шевелится: сколько же, думаю,
сделано  за  эти  годы,  ебит  твою  мать!  Сколько  объектов  маскировочных
построено!  Больницы, школы,  ясельки, садики, кинотеатры, в  которых  такое
говно  показывают,  что сразу бросаешься к телевизору, а  там  тоже сплошная
маскировка. Но это я отвлекаюсь. Немало  сделано  за  эти  годы. Вот бассейн
открыли новый. Море, а не бассейн. В  нем  уже трое из моей бригады во время
исполнения  служебных обязанностей потонули. Шпионы, дипломаты и цереушники,
бывает,  приезжают и купаются в  нем, спутники самые секретные  американские
над ним летают, и  что? А то,  что  Пентагон  только соплю в себя  втягивает
зеленую и  не допирает, что под самым бассейном у нас реакторы установлены и
бассейновая вода охлаждает их, очищается и опять наверх подается. Понял? Вот
это  -  маскировка. Но хули там  бассейн. Ты стадион возьми. Под ним партком
первичной сборки водородных бомб.  Матч  идет. Наши  маскировщики-болельщики
вопят: "Шайбу! Шайбу! ", а внизу партком заседает  и решает взять повышенные
соцобязательства  к шестидесятилетию Советской  власти, выдать на гора сверх
плана восемь бомб. И нету у Пентагона такой техники, чтобы подслушать речуги
нашего  парткома, когда орут ребятишки  "Шайбу! Шайбу! " Это  вам, падлы, не
уотергейтская гостиница... Сижу я, значит, на пригорочке, над речкою Пушкой,
любуюсь  городишком  своим Старопороховым  и  лыблюсь  про  себя  с  большим
удовлетворением. Чего только не писали и не пишут о нем в вонючих зарубежных
газетках!  И голоса  его  всякие  ругают,  и по волнам немецким  бубнить  не
перестают. Дескать,  дороги плохие, мяса,  филе трескового в магазинах нету.
Врачам времени  хватает, чтобы вылечить только одного  шестого, а пятеро или
хворают или же  подыхают. Дескать, зарплата низкая, религию убивают, обувь -
говно, старый  автомобиль  дороже  нового  стоит,  сажают кого-то, высылают,
пшеницу  у  Америки покупают, БАМ строят  с  песней, равнодушно  голосуют за
народных судей,  воруют повсеместно  и на  народ в  общем  непохожими стали,
душевно разложившись, даже не для маскировки пьют, пьют, пьют.
     Да,  думаю я  на пригорочке: все это обстоит именно так, а, может еще в
тысячу  раз хуже, потому что своему глазу  виднее.  Да, обувь  -  говно. Да,
пьем! Но зато  сие наверху, на  земле, вокруг нас, так  сказать, а внизу,  в
просторных,   залитых,   блядь,   искусственным   солнечным   светом  цехах,
лабораториях, кабинетах, взрывариваемах и парткомах  лучшие  советские  люди
куют в белых халатах атомно-водородный щит нашей родины, или же меч, если мы
ебнем по  вас первыми, Господа  Удавы! Подземная наша служба знает свое дело
туго, а мы  - наземная -  тоже не  олени сохатые, и  план  перевыполняем,  и
рационализацию не забываем. Насчет плана,  братец,  дело  обстоит так: лично
моя  бригада  пьет  в счет  1999  года.  Теперь - рационализация. Поддали мы
как-то  на профсобрании все  вместе,  и  Тетерин, у которого Игорек  с двумя
языками   родился  и  растет,   предлагает:  снизить  надо  качество  водки.
Аплодируем.  Ведь вроде дурак  дураком  ходил Тетерин, у  бензоколонки,  где
интуристы-шпионы  заправляются,   валялся  на  своем  посту  пьяный,  а  тут
пошевелил мозгами и  выдал буквально инженерную и экономическую  идею. И  ни
одна  голова до этого  раньше не  додумалась,  хотя идея  просто валялась на
поверхности нашего Старопорохова. Про Тетерина потом статья даже появилась в
"Высшей Правде" -  "Идея:  простота и изящество". Он, сука такая, революцию,
 сказать, произвел в виноделии. Химики сходу внедряют его предложение в
жизнь. Снижают они качество водки. Не сразу, между прочим, снизили качество.
Несколько лет химики  бились. Не давалась  водяра,  не хотела портиться,  но
одолели-таки  ее наконец.  Государству она  стала  обходиться  в  сотни  раз
дешевле, а балдеть мы - самогонщики-маскировщики - стали сильней. С похмелья
злей стали, и дети опять  же выходят косорылыми с гнилой геной.  Коэффициент
маскировки,  следовательно, выше... Так-то вот, братец, вкратце обстоят дела
в  Старопорохове. Все, что слышал, забудь,  не то меня  в реактор бросят без
всякого суда,  как Пронькина,  и собирай тогда братца обратно по молекуле. А
раз уж  я растрепался,  то стесняться теперь своей информации не  намерен. Я
тебе все выложу.


2


     Сегодня  у  меня  отгул,  мы на кладбище сходим, посидим над  могилкою,
стариков помянем, потом пообедаем в Дуськиной,  бабы моей, столовой. Она нам
в  кабинете  накроет,  и  я  тебе  отвечаю:  закусим  от  пуза,  без  всякой
маскировки. Селедочка - значит селедочка!  Дунайская!  С нее шкуру сдерут, а
жир на ней такой, братец,  нежный, что тает на твоих глазах от тепла и света
электролампочек.  Перламутр! По соляночке врежем. Тоже без маскировки, не то
что для работяг. И почечки в ней парные, и сосисочки,  и мясцо, и каперсы  -
все, что  положено,  вплоть до  маслин. И, разумеется, шашлык.  Ты такого  в
Кремле не рубал! Туфты  в нем ни  вот столечки!  Барашек. Дуська его в сухом
вине вымачивает, лучок, травки там,  перчик... с  ума сойдешь! Живой шашлык,
форменно живой, жевать  его абсолютно  не  надо,  он сам  в тебе  до  самого
желудка распоряжается.  Кстати, работяги, маскировщики  наши,  народ,  одним
словом, все знают. Как же не знать, если  им  шашлык из бельдюги  и акульего
мяса дают, жареный на сковородке, на постном масле, в  котором до этого  уже
тысячу  пончиков  отожгли? Все  народ знает. И понимает, между  прочим,  что
шашлык,  наш с тобой шашлык, или же кремлевский, это  - шашлык  секретный, а
ихняя  солянка - бурдовая, ржавая селедка  и биточки по-домашнему, в которых
мяса мороженого меньше, чем в голодном клопе крови, - маскировка. Ведь ежели
бы, братец, народ наш не был такой сознательный и грамотный, то, конечно бы,
он от такой жратвы взбрыкнулся и устроил вторую Октябрьскую революцию, самую
натуральную.  А он  понимает,  змей, задачу  партии  и  правительства,  кует
ядерный щит и меч,  хуй кладет на качество пищи и что тресковое филе куда-то
пропало. Он сыт не хлебом единым, не то что ваша генеральская пиздобратия...
Ну, а  после  обеда пойдем  на  могилку.  Нашим  повезло, они  на  кладбище,
по-человечески захоронены. Сегодня остальных жгут, а цветочки и букеты,  те,
что в гробы мы кладем напоследок, не сжигают.  Ими опять на Тихом рынке бабы
торгуют. Я один раз в женский день  купил такой букет, а он тоскливо пахнет,
тоскливо, но свеж и хорохорится. Оттеда все же вернулся. Я говорю бабе: "Ну,
что, проститутка,  как живешь  с этого? " "Спасибо, говорит,  -  маскируемся
потихонечку  ".. Скрипнул я  зубами, хотел бабе в  рыло въехать  и в ЦК КПСС
оттащить,  но   тут  время   было  спутнику  пролетать  пентагонскому.  Я  в
картофельном  ряду  свалился,  букет  под  щеку,  заснул. Да,  братец, нашим
старикам повезло. А если бы не бетонщик Вуков, сволочь такая, курва и сачок,
то  не запретили бы кладбища, слово даю, не запретили  бы. Парторг наш тогда
сказал на  митинге:  "Успокойтесь, товарищи, не может исторически так  быть,
чтобы партия всех  вас не похоронила! " Что же он  сделал, гад  такой,  этот
Вуков? Сидим мы  один раз  в  подземном дворце на торжественном  концерте  в
честь  Дня маскировщика,  и только Райкин сказал Зыкиной:  "Ух-ха-ха! Смерть
капитализму! ", как сверху, чуть не на них труп с гробом шмякнулся. Грохнули
мы со смеху  и  аплодируем, не  слышим,  как  Райкин  сатиру  свою  несет  о
недостатках, а Зыкина же  продолжает петь:  "Росси-я-я! Ро-о-осси-ия!  " Сам
труп из гроба  выпал, лежит  нелепо в  черном костюме,  босой,  растерянный,
цветочка в гробу,  заметь,  братец, нету  ни одного,  и вдруг  Тетерин  орет
"Па-па-а",  взбирается  на сцену,  Зыкину  с  Райкиным  раскидывает  к ебени
бабушке,  берет  труп под мышки и опять  в микрофон орет: "Товарищи!  Это же
папа! " Мы по новой аплодируем, грохочем, вот, думаю, номер хуякнули ко  Дню
маскировщика, а с потолка земля сыплется и  скелеты. Всю сцену завалило. Тут
сразу стало  ясно: авария. Потом уже экспертизу навели, ну и  конечным делом
оказалось: виновен Вуков. Арматуру, сволочь,  забыл  в перекрытие  положить,
потому что из  этой арматурной проволоки делал ограды на кладбище, халтурил,
он же прямо под ним вкладывал. Вот кладбище и провалилось на сцену. А папаню
Тетерин еще раз хоронил. Что-то  у него все двойное: похороны, поминки, язык
у Игорька, хотя сам - сволочь, и если б не он, никогда  бы  я  педерастом не
сделался.  Ты, братец,  не волнуйся, и  до этого  дело дойдет. Все  узнаешь.
Только держись. Держись, братец-генерал! Жизнь прожить это тебе не границу с
Чехословакией перейти,  как любит говаривать мой  дружок Вася. Он тоже вроде
тебя - танкист. Но  хрен с ними, с  вашими танками, хотя  все равно ни я, ни
моя  бригада, сколько  ни крутим своими шариками,  никак  не  можем  понять,
почему вы захватили эту ебучую  Чехословакию,  если  она  нас захватывать не
собиралась, а вот на Китай не двинулись, не врезали по нему лазером? Почему?
Во-первых,  мы перед сменой газеты читаем и видим: китаезы  такие наши враги
смертельные  и  такая  внутри  у  них  катавасия происходит, что ни  в какие
Кремлевские ворота  не  лезет по сравнению с  чехами. И  маскировочка  у них
почище нашей, а под каждым городом, под каждой  даже, говорят, фанзой или же
завод, вроде моего, или же шарашка, где они вручную водородки мастырят.  Они
такой технологией не  брезгуют, лишь бы  было чем по нас вдарить. Так почему
же,  генеральская твоя  харя,  политбюро  такую  хуйню  допускает? Что  оно,
очумело, что ли? Что оно, не просралось после банкетов и вечного праздника и
не  понимает, что у китайцев не 800000000 человек,  а в  два раза  больше, и
остальные  под  землей на бомбах и ракетах заняты?  Им же Зорге-2,  Зорге-3,
Зорге-4 и даже семнадцатый Зорге каждый день морзянку отстукивает: пиздец...
пиздец...  пиздец...  Что  им,  третьей отечественной войны  захотелось?  По
военной романтике  соскучились,  суки? Брежневу,  конечно, хули?  Выйдет  на
мавзолей, бровками двинет, откашляется, стаканчик коньяку хлобыстнет и вроде
того, рябого и  любимого, слезу в микрофон пустит: "Дорогие братья и сестры,
дети и внуки! В этот охуевающе тяжелый час для нашей Родины,  я обращаюсь  к
вам, друзья мои! Враг коварно  перешел границу у реки и сорвал строительство
БАМа. Смерть китайским оккупантам! Не  все  коту  масленица!  Головокружение
будет  за  нами!  "  Я по твоим глазам,  братец, вижу, что  ты  именно этого
хочешь. Мой друг  кирюха Наум, он  еврей  и  поэтому стихи пишет,  правильно
говорит: "Поэт хочет умереть на родине, а генерал же на  войне". Вот ты иди,
залезь на  Останкинскую башню, выпей в ресторанчике  поднебесного  полбанки,
закуси,  повоюй с проклятыми официантами, бутылкой  шампанского окно выбей и
лети себе вниз, погонами, как крылышками, помахивай. А меня и мою бригаду...
сколько в ней, между прочим, человек, я тебе никогда не открою, это святое у
меня, тайна, бригаду мою, подчеркиваю, не тяни  за собой, не тяни.  Хватит с
нас.  Нам  шестьдесят лет  уже всем до одного стукнуло. У нас гражданская за
плечами,  голодухи,  раскулачиванья,  посадки,  фюрер,  Сталин,  Никита цены
взвинтил, а  теперь еще такси подорожало. Вдвое! Вдвое! Между нами,  братец,
Косыгин  обнаглел.  Ну, ладно,  он,  говорят,  на  Зыкиной  женился,  ладно.
Женился,  не прозевал,  козел старый,  схватил индюшку и  сопи  себе  в  обе
ноздри. А он  за такси взялся.  Вот кончил бы  вроде  Пасова смену на другом
конце города -  ночь, транспорт весь помер, в руках  и ногах дрожь и дрожать
им до одиннадцати утра, а  в  кармане двушник. Хватало его раньше с чаевыми,
чтобы до дому добраться и  еще  на  кружку пива оставалось. Что же наблюдаем
теперь? Таксист тебя выбрасывает на полпути и прешь  до дому на своих. Прешь
чуть не на карачках,  до того ты  демаскировался,  план выполняя. И старался
ведь  не для себя, а для того  же Косыгина, Пентагон обьебывал. Так зачем же
на такси цену удваивать? Вы  лучше  бомбы подешевле  придумайте! Вы со своих
физиков  и электронщиков за то, что они мозгами, падлы, не ворочают, взыщите
сполна! Я  у парторга на днях спрашиваю: "  мне как бригадиру  выйти на
Тихий рынок и сказать народу, что Косыгин - козел, где тресковое филе и руки
прочь от такси? "  Парторг  говорит: "Выходи. Ори, сколько вздумается,  янки
как  раз со спутников  нас  подслушивают,  и  заявляй, что хочешь. Это  даже
великолепно  будет для  объективной  маскировки.  Ты  знаешь,  -  спрашивает
парторг,  - что мы в  Хельсинки соглашение  подписали? Вот  и ори,  создавай
демократию и свободу слова, а что с тобой делать, решим позже".
     Хорошо. Прихожу  на Тихий рынок. Объект тяжелый. Дипкорпус продукты тут
покупает, потому что от нашей магазинной еды у него гастрит, изжога и  камни
в  желудке.  "Почем, - говорю, -  говядина?  "  "Шесть рублей,  " - отвечает
колхозница. У  нее  задача маскировочная, но сверхсекретная:  мы  с бригадой
бились, бились, никак не могли понять, почему партия и правительство изредка
продают народу мясо  в три раза дешевле, чем какая-то краснорылая сучка. Ну,
почему?  Я  понимаю:  дипкорпус тут пасется.  Но  народу-то в  Старопорохове
больше,  чем цереушников! Неужели колхозники так  заелись,  что диктуют свои
цены   не  только  нам,  но   и  членам   политбюро?  Это,  товарищ  братец,
генерал-лейтенант, уже  не диктатура  пролетариата, а грабеж  среди бела дня
того, кто Зимний взял и исключительно отдал этот красивейший Зимний дворец в
руки парторгов, секретарей райкомов, обкомов и прочих придурков. Вот что это
такое,  когда  на   такси  вместо   одного  рваного  приходится   два  новых
выкладывать. И  не надо меня прерывать,  не надо торопить. Раз мы  свиделись
наконец,  то  уж   я  расскажу  тебе  свою  историю  до  конца...  Диктатура
пролетариата!  Да  если  бы  тыркнуть  Маркса-Энгельса-Ленина  бородищами  и
ебалами в петрушку,  хвостик один только тонюсенький 20-30 копеек стоит, или
в лук,  морковку и прочий овощ на Тихом рынке, то они наверняка подумали бы:
нет,  товарищи, надо  не  революции  устраивать, а  цены на рынках снижать и
гастрономы заваливать продуктами!  Вот как они подумали бы,  и поехали бы на
рыбалку на речку нашу  Пушку. Закинул бы  Карл Маркс  мормышку в  прорубь  и
сказал бы Энгельсу: "Ну, как,  Федя,  клюет?  "  "Нет,  Коля, одиноко. Очень
одиноко,  " -  сказал бы Энгельс и  спросил у  вечно живого трескового филе.
"Эй,  Вова,  клюнуло?  ",  "Мы,  большевики,  намерены настолько  загрязнить
окружающую  среду, господа  отзовисты,  насколько этого  потребуют  интересы
пролетариев всех стран".


3


     Вот. товарищ  генерал-лейтенант, какие дела  на Тихом у нас  рынке,  но
брюзжание, недовольство, жажду справедливости и другие беспартийные  чувства
выходят   из  души   постепенно,  с  трудом,   но  выходят.  Ляжешь  себе  в
капустно-квашеном ряду и думаешь: хрен с тобой, покупай телятину, дипкорпус,
зимой груши  Дюшес, огурчики и помидорчики, лопай, когда я себе укропчику не
позволяю, а под самым рынком знаете что? Не знаете! ОТК! Там бомбы бракуют и
на боеголовки знак качества ставят. Вот над чем вы раскошеливаетесь, пока мы
идем к коммунизму.
     Ты,  братец генерал, спрашиваешь,  почему  я  так  много уделяю времени
рынку.  Повторяю: Тихий рынок -  один  из  моих объектов. И  халтурю  я там,
подрабатываю.  Ведь у нас,  алкашей-маскировщиков,  как бывает?  Выйдешь  на
работу,  а материала  нет.  Не останавливать  же  производственный  процесс?
Приходится  на  свои  брать водяру,  или же  одеколон,  керосин,  Карамзин и
"Солнцедар"  проклятый.  А своих у нас почти всегда ни шиша.  Бабы отбирают,
алименты  и так  далее. Спецовок нам, кстати, Косыгин не выдает. Это у  него
Зыкина перед каждой песней переодевается, как будто  пачкают ее песни,  а мы
во всем  своем работаем. Дуська моя, бывало,  говорит: "Сволота!  Пьянь! Я в
химчистку бегать не успеваю". А я ей тогда в  ответ: "Спокуха,  Дуся. Я - не
Брежнев  Леонид Ильич,  У меня один костюм,  а у него  200 миллионов, и я  в
своем  к тому  же и дома,  и на посту, и на партсобрании. Так что на рынке я
подхалтуриваю, а пост мой основной на лавочке около Ленина. Там  меня, между
прочим,  и огуляли, пидором  сделали. Но возвратимся к тринадцатой зарплате.
Нас в  тот день  бригадой  коммунистического труда  сделали, вымпел вручили,
пару каких-то знамен и прямо на сцене Дворца Съездов, потолок к тому времени
заделали в нем, чтобы трупы  и  скелеты  вниз больше не  шмякались, прямо на
сцене видная  такая  хмырина - главный инженер по  замораживанию  зарплаты -
выдает нам конвертики. Голубки на  них,  на конвертиках летают и  в клювиках
лозунги несут: "Народ и Партия едины! ",  "Слава КПСС", "Мы придем к  победе
Коммунистического  труда!   ".  Я  в  ответ  речугу   кидаю,  а  сам  наверх
посматриваю. По моим расчетам  могилка всех наших  прямо над трибуной должна
находиться.  И  как-то муторно мне на душе от этого и стыдно почему-то слова
говорить,  тоска одним словом. Не могли  уж Дворца  Съездов не под кладбищем
расположить, а под вытрезвителем, скажем, или под зоопарком.
     Всегда  у  нас какая-то хреновина происходит с проектами,  идиоты везде
сидят... Ну,  что-то  я с  трибуны вякнул,  вызвал  на соревнование  бригаду
Шульцова.  Они посуду пустую  собирают и сдают. "Это,  -  говорю,  - дорогие
товарищи,  и  есть  Коммунистический  Труд.  Одни   больше  выжрут,  другие,
следовательно, больше  сдадут! " Парторг  мне лично тогда похлопал. Тот день
почему  еще  ответственный  такой  был?  Американцы  запустили  сразу восемь
спутников  и выходило  так, что они Старопорохову нашему продыху  не давали.
Один пролетит, за  ним другой. Парторг всем нам и наказал: "Чтобы все как  в
Большом Малом театре  было, ребята! Маскируйтесь! "  В общем,  одно к одному
все в тот день поперло: и тринадцатая зарплата, которая, как сказал парторг,
- зеркало прибавочной стоимости, и митинг  всех бомбоводородчиков и Пентагон
с ЦРУ со своими спутниками.  Поддали мы сначала за Манькиным пивным ларьком,
потом за Анькиным, затем  за  Зинкиным.  Тетерин  вдруг орет: "Летят! Летят!
Из-за  луны  один, другой из-за месяца! "  А Петя транзистор свой  достает с
антипомехами и точно: по "Свободе" какой-то трус и предатель вещает:
     "В этой бездуховной атмосфере, отравленной  лживой  пропагандой мертвых
идей, мутная волна алкоголизма с головой накрыла все слои населения".
     Я  говорю  бригаде:  "Вот  что  значит  отличная маскировка!  Не успели
спутники пролететь,  как про нас уже голоса  передают!  Спасибо, ребята!  По
постам разойдись! " Сам тоже иду, не помню как, на пост, но думаю: "Сильна у
них  техника, сука  такая, сильна. Только дура. Не  видит за гнилым  фасадом
существования наших недостатков главного".


4


     Лежу на лавочке возле Ленина,  в небо смотрю,  не стесняюсь нисколечки.
Фотографируйте, падлы, пронзайте меня и всю мою бригаду инфракрасным звуком.
Мы  свое  дело  сделали, взяли удар на себя.  Зато под нами физики-теоретики
сидят, лбы у них титановые, сидят  и кумекают, как сделать  так, чтобы бомба
была меньше, а взрыв ее больше и чтобы удобно было перевозить бомбы  с места
на место.  Вот  ты, братец, хоть и генерал-лейтенант, но ни хрена не знаешь,
как  бомбы атомные и  водородные  маскируют. Но тебе я скажу и  ты  меня  не
продашь, потому что Подгорный новый указ подписал: того, кто слушает военную
тайну - расстреливать, того же, кто ее выдает - снимать с работы и на пенсию
по инвалидности. Это - умный указ. Атомки перевозят очень просто и только по
четвергам.  Грузовик  с  надписью "Мясо" спускается  под землю,  там  в него
кладут  тройку  бомб,  и  он  себе  спокойно  прет  по  Старопорохову   мимо
гастрономов,  столовых,  кафе,  ресторанов,  шашлыков из  пончиков  прямо  к
товарной станции.  Носильщики волокут бомбы в вагон-ресторан и понеслись они
по стратегическому назначению. Тут тоже наши умы неплохо сообразили. Ведь по
четвергам рыбный день, в  вагонах-ресторанах жрать нечего, а мяса вообще нет
в Старопорохове, чего же  грузовикам  зря простаивать?  Водородные же  бомбы
возят  совсем по-другому, братец.  Их трясти нельзя. Может, видел, телеги на
импортных резиновых шинах стоят у Райтопа и битюги там же топчутся? Так вот,
никакой  там  не  Райтоп,  хотя  голоса  передают, что  не везде у  нас  еще
центральное  отопление. Там - лифт из цеха главной сборки. Грузят одну бомбу
на   телегу,   обкладывают   березовыми   дровами,   повязывают  веревочкой,
полковник-кучер шепотком говорит битюгу: "Шагом марш! " - и едет себе бомба,
и  мягче  ей  на  шинах,  купленных  у  той  же  Америки,  чем  на перине. А
полковник-кучер  вроде пьяный  и носом клюет, вожжой  пошевеливает. Вот  как
бомбы возят.  А вот что  такое перевозят в  грузовиках,  на бортах написано:
"Ешьте  тресковое филе!  Вкусно! Питательно! ",  клянусь тебе, сам  не знаю.
Наверняка, какую-нибудь такую плюху,  от  которой расколется  наш земной шар
пополам и будут обе половинки летать рядом. Половинка -  наша,  половинка  -
американцам, а Китай  сделаем  спутником,  вроде  Луны.  Тогда и  само филе,
воз, появится в магазинах. Но это все только мечта, генерал, личная моя
мечта... Короче говоря, вдруг продираю глаза от незнакомой и страшной боли в
заднем  проходе. Жжение и боль. Башка тоже, естественно, трещит. Не рассвело
еще,  а может,  только начало светать.  Охаю, подымаю  голову, а  надо  мной
голос: "Лежите спокойно, Милашкин, не  мешайте делать замеры". Чувствую еще,
кроме  жжения и  боли, что ветер по поверхности  моей  жопы гуляет. Значит я
голый?  Да.  Брюки  приспущены  до  пят. Партбилет  на  месте,  грудь  колет
краешком. Бумажника  не  чую.  Скосил один глаз  влево.  Женщина в  штатском
держит рулетку в руке и кричит: "Расстояние от Ленина до ануса пострадавшего
- восемь.  От проезжей части  -  десять. До Маркса-Энгельса -  сорок". Мужик
другой конец рулетки не отпускает,  прямо в зад воткнул, а баба ходит вокруг
меня  и  метры  сообщает.  Пытаюсь  сообразить,  что  за новую маскировочную
загадку тут выполняют и  не могу.  Фотограф подошел,  щелкнул несколько раз,
ослепил меня светом. Рано было, но милиционеры уже зевак вонючих целую толпу
сдерживали. Я снова дернулся, мне стыдно ведь и больно. "Спокойно, Милашкин,
нам не  нужны пальцы. Нам его отпечатки нужны". "Кого его? " "Того,  кто вас
жет,  вы, так сказать, себя... сами? " "Вы  что, - говорю, - очумели? " "Ну,
хорошо.  Тогда лежите  спокойно", Сердце  у  меня:  ек...  ек...  ек,  башка
раскалывается,  к горлу тоска  похмельная  подступила,  жопу  жжет  и ломит,
кто-то  что  соскреб с нее,  через лупу смотрели, потом чем-то намазали, я в
бане ихнюю мазь с трудом отмыл, наконец, баба  говорит: "Найдены два длинных
волоса  на  пояснице пострадавшего! " В толпе шумок прошел насчет того,  что
длинноволосых много  развелось  пидаров и наркоманов  и  что  такое зверство
совершили около Ленина не иначе как диссиденты и сионисты, больше некому.
     А я все ж таки продолжаю верить, что идет  особая  маскировка в связи с
запуском  восьми   пентагоновских  спутников  сразу  и   что  высший   смысл
происходящего парторг со временем мне  непременно откроет. Продолжаю верить,
несмотря  на стыд, рабочее похмелье, боль и  легкое  сомненье. Правильно или
нет  мы все же  поступаем? Не  слишком ли крайняя  это маскировочная  мера -
отхарить  на  боевом посту  коммуниста  и бригадира коммунистического труда?
Вдруг вы назовете это потом, на очередном съезде партии, волюнтаризмом? Жопу
мою реабилитируете. А мне, думаете, легче  от этого станет? Дело-то сделано!
Всунуть- то всунули, хотя  и вытащили!.. Лежу  на  скамеечке, подрагиваю, от
мыслей ревизионистских отмахиваюсь. Что я  в  конце  концов?  И не такие еще
жертвы люди приносили, по двадцать лет в лагерях хреначили, били их, пытали,
измывались, в глаза харкали, а они верили все равно: не за горами ОН,  не за
горами! А я?  Раскис, гадина, от  одной палки.  В  конце концов, во сне  это
произошло. Я  и  пикнуть  не успел, как бы под общим наркозом. Но,  с другой
стороны,  раз  я  терплю  и  боль, и  унижение, то почему мне - народу -  не
сказать, зачем принята та или иная или вот эта педерастическая мера? Почему?
Я, может, после объясненья еще раз сам себя под удар поставлю! Мрак.
     "Натягивайте  брюки,  Милашкин!  "  Оделся   я.  Встал   кое-как.  "Что
ощерились?  "  -  толпе   говорю.  Смеются,  змеи.  "В  милицейскую  машину,
пожалуйста, Милашкин! " Удивляюсь такому  обороту  дела, но  иду. От каждого
шага  глаза у меня  на лоб лезут, так больно и  жжет, и копится в моей  душе
большая  обида на партию.  Нет! Не  согласен я  с происшедшим, и письмо в ЦК
накатаю... Потом все пошло своим чередом. Протокол. Суд. Пятнадцать суток не
поддавал. В башке  тихий свет, какого много уж лет в  ней не было, и ляпнуть
охота стаканчик, словно в юности.


5


     Жизнь  между  тем,  братец,   в  Старопорохове  продолжается.   Земляки
по-прежнему маскируются. Парикмахерша  меня брить не хотела,  в  трамвае все
друг на  друга волками  глядят,  человеческое  скрывают,  машины  бегут мимо
"Мясо"  и "Ешьте тресковое филе"... Домой заявляюсь.  "Пидарас пришел! " Это
теща моя сказала параличная.  "Корми, Дуська, своего пидараса! " "Помолчи, -
говорю, - ведьма, а то я  тебе судно на голову  надену, поплывешь с говном в
крематорий".
     Смотрю: сидит моя баба Дуська в кухне и плачет.  Я ее успокаиваю.  Так,
мол, и так. Работа у меня вредная,  опасная, нужная партии и, следовательно,
народу.  Мы   едины  и  небывало  молонолитны,  как  никогда.  Чего  реветь?
Космонавтов месяцами дома не бывает. А тюрьма не космос, там не пропадешь, и
страховку я получу за травму заднего прохода. Чего реветь, Дуська? Я же тебя
люблю. Ты  жена мне.  "Какая я тебе жена? - отвечает Дуська. - Когда ты спал
со мной последний раз? Не помнишь, скотина? Сына твоего взяли, гад пьяный! "
"Как так взяли?  "  "Так.  Пришли и взяли. Самиздат какой-то нашли  и книжку
Сахарова. " "Какого? " "Того самого, который  бомбу изобрел".  Вижу, братец,
вижу,  как  желваки  заходили  на  твоих  военных  скулах.  Знаю,  что  ваша
генеральская пиздобратия разорвала бы этого  Сахарова на атомы,  если бы  ей
волю дали, знаю. Очень он для вас теперь опасен. Вот послушает его партия, и
почти  всем  вам  пиздец придет.  Хватит, скажут, придуриваться. Валяйте  на
работу в авиацию, на флот торговый,  гоняй  трактора по полям, а не танки по
чужим странам. Знаю. Но я  не об этом сейчас, не о разоружении. О нем пускай
Сахаров думает. Я с жизнью своей хочу разобраться. Выходит, я здесь на земле
поддаю,  маскирую подземное  производство  водородных  бомб,  бабу  свою  по
занятости  не  ебу  уже полгода, а меня  в так называемый  анус  насилуют на
посту, сажают,  сына же  Славку  арестовывают  за  знакомство  с  академиком
Сахаровым.  Что  же это  получается?  Заколдованный  просто  круг.  "Дуська,
говорю, не реви. Тут без поллитра не разобраться. Мигом слегаю".
     Иду  первым  делом  по дороге  к  парторгу. А  он  на  меня  волкодавом
налетает.  "Партбилет  на стол!  Сын  твой антисоветчик!  В бригадирах  тебе
больше не бывать. Бери расчет! Пидарасов в партии не было, нет и не будет! "
Кинул я ему в рыло партбилет, на работу и бригадирство начхать, маскировщики
везде  требуются.  Смотрю  под  потолок.  Внизу  ведь  партком,  а   наверху
гастроном,  и  там   сейчас,  небось,  вся   моя  бригада.  Время  без  пяти
одиннадцать.  Гул  с земли до парткома  доносится.  Топот ног.  Не  терпится
людям. Душа у нас  горит синим  пламечком. Поднимаюсь  наверх по эскалатору.
Расчет  взял.  И  мысль одна  у  меня в  голове:  разобраться,  разобраться,
разобраться. Выходит, натурально мне влупили, а не в плане маскировки.  Если
бы для нее, то и не уволили бы. Правильно, генерал? Но если влупил, то  кто?
Вот  вопрос!  А  у гастронома  народ,  вся моя  бригадушка. Все опохмеляться
пришли, один  я - выпить. Но что это такое? Гуськова среди них нету, Долидзе
и  Доценко. Ударников,  зачинщиков, рационализаторов!  Волосы  дыбом у  меня
встали, когда узнал  я, что Гуськова  и Долидзе  тоже в прошлую ночь зверски
изнасиловали на постах, одного в подъезде кооператива "Витязь",  Другого  за
пивным залом "Лада". Доценко же был изнасилован в центральном парке, прямо в
кабине "Чертова колеса".  Главное,  врезали  ему,  а  кабину  на  самый верх
подняли.  Утром детишки приходят кататься с туристами,  крутанулось  колесо,
открывают  кабину и кричат: "Тетя! Тетя!  Тут  один дядя спит без штанов!  "
Народ,  естественно, волнуется, Эпштейн, книжек который  начитался, говорит,
что это бродит по Старопорохову  маньяк, призрак коммунизма,  Фролов же прет
на  него и  спорит, дескать, не  маньяк, а  коньяк. Я говорю: "Это  дела  не
меняет. Личность наша теперь в  опасности. Нечего гадать, кто  нам  по ночам
влупляет, диссиденты  или сионисты. Важно изловить этого человека и  казнить
самосудом. Нам за  это ничего  не будет. Я хоть и вышел из партии, но считаю
себя коммунистом. Милиция, конечно, маскируется и не раскроет этих  кровавых
преступлений. Выпьем же  и пойдем  по следу".  Никто,  братец Гриша, на  мой
призыв не откликнулся. Двери  открылись, и вся бригада хлынула  в гастроном,
как вода в Днепрогэс, аполитичными стали люди. Более того - равнодушными. Но
ты  бы  глянул  на мою бригадушку, ты бы глянул! Разная  шерсть.  Впереди  -
рвань, глаза стиральным порошком не промоешь, гноятся, как у бездомных псов,
но  хвостами вертухают и  на Кремлевские куранты  поглядывают. За ними более
гладкая публика, пылинки  с  рукавов сдувает и чертиков, приглаживает космы,
одергивает  пиджачки, ровно артисты перед важным  выходом.  За  этими  стоят
темнилы  - а не  маскировщики.  Газеты читают, книжки,  делают  вид, что  за
постным маслом пришли, а не за водярой, сухариком или чернилами. Мы, мол, не
с вами. Мы случайно. У нас вечером день рождения Ильича. Суки. Не люблю их и
норму завышаю. Ты спрашиваешь,  братец, сколько  все же в бригаде  моей рыл?
Точно я тебе не скажу. Тайна есть тайна. Многомиллионная у меня брига-душка!
Писатель есть даже  один. В  сторонке всегда  стоит, на куранты  не  глядит.
Знает: что  что, а время  движется неумолимо к  одиннадцати  и никто  его не
остановит,  кроме  ястребов  из  Пентагона,   если   они   вдруг  ебнут   по
Старопорохову без трех одиннадцать парой мегатонн. Тогда уже, естественно, в
опохмелке  не  будет никакой исторической, как говорится, необходимости. Без
шапки писатель. Поднял воротник.  Прям  фигурой и  недвижим,  как в почетном
карауле. Думает, видать, но,  говорят, тоска его гнет, мнет и  топчет, какая
нам  не снилась... Вот рвань ворвалась  первой. Притерлись остальные друг  к
дружке. Я контроль народный назначаю, чтобы ни одна морда не шнуровалась без
очереди.  А  писатель всегда последним  заходит, причем тихо,  тихо идет,  с
большим  трудом  как  бы  продвигается к  прилавку. Сразу  чувствуется,  что
какие-то  силы  удерживают  его,  тянут  назад,  на нервы  действуя,  а  он,
писатель, одолевает эти темные силы,  как конь на подъеме, прет, прет, прет,
по сторонам не смотрит, не до нас ему, допереть абы, и мы его всю дорогу без
очереди пропускаем.  Пей,  милый, маскируйся,  ты  запыхался  совсем... Беру
бутылку и вспоминаю, что  Дуське я  обещал  прилететь  обратно. Маскировщики
меня, однако, не пускают. "Не дело, - говорят, - бугру намыливаться к бабе в
тяжелый для нас час. Четверо  наших  уже пали жертвами морального урода всех
времен и народов.  Это  же надо дойти  до такого  падения!  Алкашей, которые
важную  государственную и партийную работу  выполняют, харят  по ночам, брюк
даже обратно не  натягивают. Нет нам покоя, пока не  изловим длинноволосого,
активного  пидараса  и выдерем у гандона из  жопы  ноги,  пущай в инвалидной
коляске катается! "


6


     До Дуськи я, конечно, не добрался. Митинговал. Соображал.  К Тетерину в
гости ходил. Игорек его  с двумя языками  песню нам спел: пусть всегда будет
папа! Смышленый паренек. Вдруг "Немецкая волна" передает  про моего  Славку.
Его забрали, арестовали, тридцать писателей велели Брежневу  его освободить.
А Брежнев пришел  в программу "Время" и отвечает: "Мы поменяем  Милашкина на
крылатую ракету!  " Вот это -  маскировка! Вот это -  да! Домой не помню как
добрался, на  пост  не пошел,  смятение в  душе моей, тоска, мрак.  А ходить
тяжело, в заду все еще жжет и першит, хотя пятнадцать суток прошло с момента
изнасилования, и я никак не могу  понять, когда же  это мой Славка ухитрился
наловить  книжек, диссидентом  и сионистом  заделаться. Когда?  Вроде  бы на
глазах  рос,  хоккей  вместе  смотрели.  А его  забрали, арестовали,  велели
паспорт показать. Елки зеленые, елки зеленые. В трамвай люди меня подсадили.
"Товарищи! - говорю. - Меня из партии исключили! , без партбилета домой
поеду? " Молчит народ. Ни слова. Ни  взгляда. Маскировка.  Спрыгнул на ходу,
вынимаю член, извини, генерал,  и небу  его  показываю. Дружинники подходят:
"Ты  чего?  "  "Это я  Аполонам американским предъявляю.  Пусть знают!  "  -
говорю.  С  пониманием  отнеслись.  Не побили.  А  в башке, в  душе то есть,
свербежь: его забрали, арестовали, его забрали, арестовали.
     Дай-ка, думаю,  последний раз посты обойду, как Наполеон,  а  потом  до
самой  смерти  ночевать дома буду. И что  же  я  вижу? Вымер,  вымер  родной
Старопорохов!  Ни  за  ларьками,  ни  за  рыгаловками,  ни  в  сквере  около
Дзержинского, ни в котельных, ни в роддоме, где ремонт делают, ни в канавах,
ни   в  кустиках,   нигде   нету   моих   маскировщиков.   Покинуты   посты!
Переполошились, твари, запаниковали! Анусы собственные вам дороже  оборонной
задачи! Приложил ухо к земле, там гул,  визжат сверла, сварка трещит,  хлоп,
хлоп,  хлоп, это уран-235  в  бомбах утрамбовывают, а парторг речугу кидает:
"Пусть  знает этот академик, возомнивший  себя Тарасом Бульбой, что  великий
советский  народ, под руководством своего самого  миролюбивого  во вселенной
политбюро, не позволит  убить Сахарову то, что он породил! Все на субботник!
" Ну, ладно, думаю, хоть там, под землей порядок, а тут покинуты  посты! И я
вдруг протрезвел.  Совсем. Изловлю  тебя,  гадина,  решаю,  изловлю, свистка
только жаль нету милицейского.


7


     Иду к  Ленину.  По  дороге "Би-би-си"  слушаю.  Все  про  Славку  моего
говорят. Обидно. Мог бы, вполне мог бы с отцом посоветоваться. Кстати, тебя,
генерал,  теперь  из-за Славки  разжалуют  или  на  пенсию  прогонят.  Вымер
Старопорохов, вымер. Только физики-теоретики  из-под земли  выходят  и домой
идут  по  мостовым. Но не в ногу идут. Нам всем  запретили и  подписку  даже
взяли ходить не  в  ногу.  Потому что можем  по пьянке создать резонанс  так
называемый, и рухнет перекрытие, не дай  Бог, над цехом  взрывателей или над
усушкой  дейтерия.  Скептически  посмотрел  я на  скамеечку  памятную  около
Ильича. Трезв, а качаюсь для приманки пидараса  длинноволосого. Ложусь лицом
вниз,  прикрываю сиротливо  свою  голову  бортом  пиджака,  вытрезвителем он
воняет, дизобаней и  тюрьмой.  Нечеловеческие казенные запахи  бедной  жизни
моей. Что сделал я с собой? Холодно, листья осенние слетают с веток, тычутся
в меня, как птахи живые, им тоже холодно. А я забыл, что растительность есть
на земле. Птицы есть,  козы, кошки, собаки.  Где же я, думаю, жил  последние
полгода,  как ушел  в маскировщики?  Я  жил на мертвой планете и  нам давали
перед сменой синий спирт. Белеет Ленин одинокий, замаскированный, а на самом
деле под грунтовкой и побелкой  Сталин. Да!  За это  премию дали одному гусю
нашему.  Да,  да! Тому  самому Тетерину. Он говорит  на  политбюро: "Вы что,
очумели?  Зачем  же  материал  портить?  Долго  ли   Сталина  залысить,  нос
подрубить, лоб развести пошире, бородку  замастырить и  усики подбить? В два
счета! А  фигуры  у них  у  обоих  видные и шинельки  с  кителями одинаковые
партийные. Да и курс указывают они один - коммунизм. Хули  мучаться?  " "Ну,
Тетерин,  - отвечает Косыгин, - я бы тебя в замы  взял, но  ты умный ужасно.
Скинешь ведь меня,  подлец! Признавайся: скинешь? " Тетерин, он у нас такой,
говорит: "Угу! Скину! " С тех пор он в моей бригаде... Лежу. Главное, думаю,
не задрыхнуть. Я очень крепко сплю. Перевернулся. В небо смотрю. Не дремлют,
гады.  Летают.  Ночью я  спокоен,  ночью хоть  видны  эти поганые  спутники,
нафаршированные  в ЦРУ  приборами.  Днем  же страшно,  страшно, страшно.  Мы
знаем: летают,  но не видим их,  хули говорить, с разгонкой  облаков и туч у
нас еще обстоят дела слабовато. Не видим спутников. Самая  тяжелая - дневная
смена. Слепым я себя  днем чувствую, слепым. О  Славке стараюсь не думать. О
Дуське тоже. Если о них думать, то поехать . Я принес семью свою вместе
с тещей,  сукой  параличной, в жертву делу,  за что  исключен  из  партии  и
отхарен неизвестным лицом мужского пола.
     Опять ложусь вниз лицом и  вдруг... Тихо,  братец, тихо,  тихо!  Слышу:
топ... топ... топ... Ветки  кустиков  хрустнули, подбирается  кто-то ко мне.
Наматываю покрепче  на руку веревочку. Я ее всегда  с собой носил, как Зорге
цианистый калий, чтобы повеситься  в любой момент  в случае разоблачения.  А
придумал я ту ловушку очень инженерно.  Сделал  большую  петлю,  накинул под
брюками на всю жопу,  а конец - в руку. Как только,  думаю, он мне влупит, я
дергаю, "ага", - говорю,  попался, гаденыш, и волоку  его прямо за разбойный
член в КГБ,  если он диссидент-сионист,  или в лягавку,  если просто пидарас
длинноволосый, Чайковский ебаный! Я себя, конечно, опять под удар ставлю, но
иначе с  поличным змея  никак не изловишь.  Он  откажется, и  - все. "Да,  -
скажет, - снял с него брюки. Мне показалось, что он в штаны вот-вот наложит.
С пьянью  это случается! " И -  все! У него алиби, а  у меня  от  хуя уши. В
общем,  наматываю покрепче на руку  веревочку, силы  в меня какие- то  вдруг
влились, заиграли, словно в разведке я на фронте паренек веселый. Бесстрашно
жду. Будь что будет! Главное  - не дать влупить  до самого конца. До сих пор
ведь  больно.  Главное  -  затянуть  петлю,  когда  всего каких-нибудь  пара
сантиметров его  члена в  меня  войдет, не  больше! Захрапел  посильней  для
затравки,  промычал что-то,  всхлипнул, слюню пустил. Топ...  топ...  топ...
Между  прочим,  генерал,   я  с  большим   интересом,  со  стороны  как  бы,
прислушивался к осторожным передвижениям этой сукоедины. Ведь не одного меня
уже  змей перепортил и  все же по  второму разу  пошел,  хотя  дают  за  это
пятнадцать лет. Он вдруг затих. Чего-то испугался, а я  думаю: ну, что могло
заставить человека харить спящих мирным  сном алкашей?  Что? Может, он урод?
Или  изо рта пахнет и никто из баб  ему не дает? Зря! Судя  по моей  травме,
мужик  он неплохой и вполне  мог бы охмурить какую-нибудь  богатую буфетчицу
или банщицу из Сандунов. И как так получается, что нет у нас в Старопорохове
социальной   базы   для   алкоголизма,  блядства   платного,  иначе  говоря,
проституции, безработицы,  крысы у нас не жрут  детей, как в городе-банкроте
Нью-Йорке,  кризиса  нету  с  нефтью,  газом  и  дровами,  а   вот  пидарасы
длинноволосые разгуливают, словно  тут  Скандинавия.  Может, начала  природа
переход бабы в мужика и обратно? Вот  тебе и Верховный Совет!..  Гриша! Цыц!
Цыц!  Идет,  опять  идет, ширинку, слышу, на ходу расстегивает, скотина. Все
обмозговал! Не на пуговицах ширинка, а на молнии! Вжик! Ты мне поверь, брат,
очень  странно  было  ощутить  вдруг,  что  он  меня хочет.  Меня  -  Федора
Милашкина! Я на секунду  ослаб как-то,  обмяк, словно баба.  Да, да, да! Вот
так они нам и дают, между  прочим.  Ослабла, милая, обмякла, а ты уже - есть
во весь! "Ах, раз вы так, то я с вами и встречаться больше не буду! Очень вы
быстрый и наглый! " Не вижу  его, хоть и приоткрыл слегка левый глаз. Белеет
Ленин одинокий... Совсем  близко подошел, последний  шаг сделал... Храплю...
Сам  дышит тяжело... Вот оно! Вот  оно!  Посвящу  ликвидацию  одного  пидара
шестидесятилетию  Советской власти, посвящу,  думаю, страх отгоняя, посвящу!
Закидывает на голову мне пиджак. Спешит.  Ремень я нарочно отпустил, так что
брюки он легко с  меня снял, сдернул, жду, сердце  останавливается прямо,  в
ушах  шум, давление, очевидно,  подскочило,  холодно, ветер по мне до  самых
лопаток свободно гуляет, вазелином запахло, это  уже  к лучшему,  только бы,
думаю, не  завопить  раньше времени,  действуй скорей что  ли, гадина!.. Ой,
Гриша, брат мой,  товарищ генерал-лейтенант, ой! Тут я как дернул веревочку,
"Ага-а! "  ору,  чую  -  захомутал член за самое  горло, вскакиваю  и чуть в
обморок не заваливаюсь. Это уж мне тюрьма, а не ему, мне! Не меньше десятки!
Прощай, Свобода, жизни  моей нелепой приходит конец! Он от меня чешет прочь,
а на веревочке, в петле член его  оторванный болтается.  Ты видел где-нибудь
на фронте  или в  Чехословакию  когда входил,  такую картину, генерал? Мрак!
Зачем же дернул  я так сильно? Зачем? Я - за ним. Думать некогда! Не бегу, а
лечу. "Стой!  - ору -  Стой! Миром дело уладим! "  Чешет,  не  оборачиваясь.
Может, соображаю быстро на бегу, отвалить мне в сторонку, хер в урну бросить
или  в речку  Пушку и  иди тогда свищи,  кто его  оторвал.  Доказать, что я,
невоз. "Стой! Стой! " Лечу, а член за мной тянется, обернуться боюсь. С
другой стороны, если сердце пересаживают, почему хуй не пересадить? Хирургия
у  нас  бесплатная  и  передовая. Вдруг  он возле Дзержинского  спотыкается,
падает, тут я подбегаю на  последнем издыхании, бросаюсь на него, а  он подо
мной  трясется, ходуном ходит, как в эпилепсии. Верно: длинноволосый, мягкий
такой весь, руки заламываю, переворачиваю... ебит твою мать! Дуська это! Моя
Дуська! И я  на ней! В хохот Дуську бросило в  истерику...  И  вот  теперь я
точно вспоминаю, братец, что когда я в тот  раз лежал на скамеечке и дрых на
посту, сон мне приснился.
     Сам  себя я  не  вижу,  не  знаю,  где  нахожусь,  но лежит передо мной
кремнистый путь в колдоебинах, пыльный, в  общем, большак,  и топот  я слышу
конский, лязг,  треск и скрежет.  Все  ближе  он,  все  ближе, куда  от него
денешься? Задавит, сомнет, разбрызгает по сторонам, хотя нету меня вроде  бы
на фоне этого  пространства. Летит, летит!  Это,  оказывается, тройка летит!
Тройка! А коренная у нее  сам Карл Маркс, правая пристяжная - Энгельс, левая
же -  Ленин! Бьют  они копытами,  искру высекают, у  Маркса  грива белая  за
плечами трепыхается, закусил удила, грудь  - колесом, башку пригнул, прет во
всю, огонь и дым из ноздрей, глаза таращит, пристяжные тоже стараются, сбрую
рвут,  а на  облучке  старой  брички Сталин-кучер сидит в полной маршальской
форме, трубка  в зубах и  то по  Марксу,  то  по  Энгельсу, то по  Ленину  -
хлобысть   вожжой,   хлобысть,  и   мчится   тройка,  как   взбесившаяся,  и
постораниваются  от  нее все  народы и  государства, и я - тень бесплотная в
ночи кромешной!  Мчится тройка, мчится! Быть беде!  Но  тут выбегает на путь
кремнистый моя Дуська, "Тпррру! " - кричит, хватает Маркса за удила, осадила
враз,  Энгельс  говорит  "Ни  хера  себе  диалектика!  ",  Ленин глаз  косит
татарский, Сталин  с брички  в кювет  летит.  "Тпррру!  "  Тут я проснулся и
слышу: "От Ленина до ануса пострадавшего - восемь метров, от  проезжей части
- десять, от  Маркса-Энгельса - сорок". Вот как  было  дело, а  Дуська лежит
подо  мной и хохочет, как давно,  давно в деревне,  в поле, в  отпуску когда
были. Она хохочет, а я всерьез, слово даю, чувствую вдруг любовь и испытываю
недовольство, что Дуська в брюках... Все было, Гриша, как тогда в деревне, в
поле,  в  отпуску. Сладость  все же  любить жену, какая это сладость  бывает
вдруг, со "Старкою" только экспортной сравнимая! "Федя, - шепчет Дуська моя,
- Федя... Ты ли это?..  На кого ты меня променял, Федя?.. Люби меня, Федя...
Я умру за тебя! " И мне тоже так хорошо, как  в первый раз! Фотографируй нас
теперь ЦРУ,  клади  снимок  утром  на стол  президенту  и  объяснения давай!
"Квадрат  45. У памятника Дзержинскому Федька  Милашкин любимую  жену Дуську
ебет, глаз голубой от удовольствия закрывает! " Вот как!


8


     Но,  дорогой  ты мой  брательник, покой  нам только снится, как говорит
Аркадий Райкин. Вдруг слышу:
     "Гражданин!  Немедленно поднимитесь!  " Е-е  мое!  Встаю.  Это  господа
дружинники.  Трое.  Начали  права  качать.  Я  официально  им  заявляю:  "Мы
подписали   соглашение  в  Хельсинки?  Подписали.  Там   пункт   такой  есть
"воссоединение семей". Вот какое дело. Я свои  права знаю. Вон он  летит над
нами секретный спутник "Сатурн". Проверяет, выполняем мы то, что подписали в
Хельсинки или темноту с  чернотой разводим. Не  мешайте воссоединяться мне с
любимой женой Дуськой! "  "А зачем вам самодельный член из  политбюрона? " ~
ехидно так  спрашивает ихний старшой, пока Дуська, бледная от срамоты, брюки
натягивала. "Мы этого в  Хельсинки не подписывали! " - очень жестко и давить
начиная, прет  на меня  второй.  Третий  же вежливо приглашает:  "В связи со
случаями полового разбоя среди спящих алкоголиков, пройдемте без эксцессов".
Я  снова начинаю права  качать насчет  Хельсинки,  а они  уперлись на одном:
"Зачем  вам  член из политбюрона?  " "Вы  мне  ответьте, -  говорю,  -  куда
тресковое филе девалось и почему колхозники объявили холодную войну партии и
народу - картошку по 7 рэ ведро продают, живоглоты. Тогда я вам скажу, зачем
мне член  политбюроновый! " Дуська в ноги мне бросается. "Федя, ты что, тоже
сесть  хочешь? Идем.  Я  все  расскажу, нас отпустят и  ты  спать ляжешь. Ты
почернел,  Федя,  от  пьяни. Пойдем!  "  "Хорошо, -  говорю, - пошли,  но  в
протоколе необходимо  желаю записать, что за все  время ни разу не выразился
"хуй", говорил исключительно лояльно "член". Так и записали в отделении. Тут
и начался шурум-бурум. Прокуроры приехали, Чека, парторг наш и прочая шобла.
Трое суток допрашивали то меня,  то Дуську, на очные ставки раз пять водили,
но я же не олень сохатый, я бывший член партии и по дороге  в лягавку  успел
поднатаскать Дуську как следует. "Помни, - говорю, - одно: хуй ты  купила на
Тихом рынке в том ряду, где раньше картошку продавали. Продал тебе его негр,
у которого деньги стырили из кармана, а  расплатиться  за творог было нечем.
Просил  он за него  десять.  Ты дала три  двадцать. Вот и  все.  В остальном
выкручивайся, как знаешь.  Дома же  я тебя  поколочу. Так не делают! Я  хожу
еле-еле  до сих пор. Очко ведь не железное! " Между прочим, на меня, на  мой
позор  и травму всей шобле было  плевать. Они старались понять, кто вынес из
совершенно секретной лаборатории кусок новейшего полимера политбюрона.  Ведь
его хранили в  сейфах, ключи же от  них были только  у Главного Полимерщика.
Если бы Пентагону удалось достать кусочек политбюрона размером  с  пробку от
"Солнцедара",  то   мы,  как  я  понял  из  допросов,   растеряли   бы  свое
стратегическое  преимущество  к ебеной бабушке. Двое суток возили  Дуську на
приемы в посольства африканских государств и на  лекции в университет Дружбы
с Лумумбой для  опознания  негров. Она приблизительно  узнала двух.  Но один
оказался военным атташе Берега Слоновой Кости, и у него было алиби: он в тот
день  фотографировал  паровоз,  на  котором  вечно  живой  Ленин  приехал  в
Старопорохов, когда в Горках врезал дуба. Второй же стоял с утра до вечера в
очереди за оливковым  маслом, и  масла ему не  досталось. Все это видели. Не
нашли,  к  большому  моему удивлению,  того  самого  негра.  Взяли с  Дуськи
подписку,  что как  увидит  его, так  сразу позвонит  на  Лубянку. Дали  три
двухкопеечных монетки  для  автомата.  Ну, парторг пытался установить  связь
между кражей политбюрона и нашим  Сахаровым. А прокуроры начали  подыскивать
для  Дуськи статью, поскольку Дуська  в  остальном  раскололась.  Все взяла,
благородная  баба, на себя.  На самом же деле было так. Она и Тетерина баба,
Элла, которая  Игорька с двумя языками родила,  подпили как-то и задумались:
что  с   нами  делать?   Маскируемся   круглые  сутки,   семьи  разваливаем,
заговариваться,  якобы,  начали  и так  далее.  Ну,  и решили  нас  попугать
поначалу для смеха. Ах, мол, раз вы нас не ебете, в  канавах  ночуете, то мы
вам врежем, голубчики, шершавого! А вырезал его для  продажи безмужним бабам
из краденного политбюрона  Тетерин. И я  стал первой ихней  жертвой. Тетерин
же, сука, и здесь всех перехитрил! Он  тоже проснулся, как потом уж я узнал,
в  клетке  с  арбузами,  с голым изнасилованным анусом, брючки  натянул и  -
домой, как ни в чем не бывало. Болит очко, но Элле своей, разумеется, ничего
не говорит,  за  походкой  своей наблюдает. в  милицию не жалуется и пить на
день бросает. Бросает и предлагает жене. "Давай еще парня родим. Может, он с
одним языком у нас получится? " Элла и рада. Передала тот хер политбюроновый
женам  Долидзе  и  Доценки,  тех  тоже  отхарили, остальные мои маскировщики
перетрухнули не  на  шутку, стали дома ночевать, бабы, конечно, довольны,  а
вот что  думают американцы, я не знаю. Город-то опустел. Ничью живой души не
встретишь, все  пидарасов боятся, только у такси глаза зеленые горят, как  у
волков голодных. Подбирали Дуське статью  прокуроры, подбирали,  но смотрят;
ни одна не подходит. Не предусмотрено оказывается, кодексом нашим советским,
безнадежно  отставшим от  жизни,  наказание  за  изнасилование  любого  лица
мужского или женского пола искусственным половым членом.


9


     В бригаде у меня адвокатов  было  несколько.  Устроили  мы за Манькиным
ларьком  юридическую   консультацию.   Обмозговываем  пару  дней  положение.
Вырабатываем план защиты, химичим смягчающие обстоятельства и на случай суда
выпрямляем линию Дуськиных  показаний. Ведь ее таскать продолжают и говорят:
"Все равно посадим. Не может преступление, о котором уже известно на Западе,
остаться  без  наказания!  Ты,  Дуська,  -  говорят,  -  прецедент  создала.
Интуристы,  испорченные  сексуальной революцией,  ночуют  теперь из-за  тебя
около Ленина, Дзержинского и Маркса-Энгельса. Брюки сами снимают  и  ждут до
утра, но не выпадает им кайфа. Сознавайся, кто тебе вынес из-под земли кусок
политбюрона и какой-такой неизвестный,  удалив от него все лишнее, наподобие
Фидию,  изваял  орудие  преступления  -  член?  Сознавайся,  не  то мы  тебе
скотоложество  припаяем!  " Дуська моя, однако, заладила: "Если родная  наша
Коммунистическая партия и  родное Советское  правительство только на  словах
борются с алкоголизмом, а на самом деле увеличивают выпуск водки, сухарика и
чернил, если с помощью вздувания цен  на спиртное  и  замораживания зарплаты
Косыгин хочет уменьшить инфляцию, если  насрать ему, что сивушные двуязычные
уроды на свет выходят и к 2000 году  мы займем по косорылости первое место в
мире,  а по гунявости  - третье, то нам, бабам, все это не безразлично!  Вон
маманя  моя,  - говорит  Дуська,  называя  так  нежно  эту суку  параличную,
плывущую,  как  Хейердал,  на  судне в крематорий,  -  что  рассказывает?  "
"Бывало, дочка,  залазит  на  меня супруг, отец твой, царство  ему небесное,
залазит, а я уж сладко, сладко думаю, мечтаю, наяву, бывало, вижу ребеночка,
которого...  ой,  как  хорошо,   которого...  ой,  как   замечательно  даже,
Санечка... которого... любимый  ты мой...  умираю... умираю... вот сейчас...
вот   через  секундочку...  вот  оно...  вот...   ребеночка  вижу,  которого
заделывает  мне  супруг  Саня,  и  ребеночек  тот  розовенький,  пухленький,
цыпленочек  с  ручками,  с  ножками,  с  глазками,   с  носиком,   с  пипкой
исправненькой, с  попкой родной, ты это - Дуська,  красавица моя, и  за  что
тебе  наказание  такое  послано,  почему не  ебет  тебя  твой  змей восьмого
разряда, ведьму полюбил с  глазами оловянными, кубанскую перцовую московскую
особую... Брось  его,  Дуська! "  И нам, товарищи  прокуроры,  хочется,  как
нормальным   бабам  и  спать  просто  так  с  супругами  от  шалости  и  для
удовольствия, и к тому же ребеночков рожать, чтоб не стыдно было за ихний ум
и внешность перед другими странами и народами. Пускай знает Косыгин: Мы сами
теперь за себя постоим, пусть земля горит под ногами у мужей-алкоголиков! Не
будет им теперь  покоя! Не  политбюроновый хер, так пробковый! Не пробковый,
так гудроновый! Найдем,  что влупить и перцем присыпем, пусть жжет с неделю,
хотя  перца тоже  в  бакалее не  стало! Вы их  свели с ума,  наштропалили на
маскировку,  а  мы их  сызнова на ноги поставим и газет читать не дадим  про
ваши бомбы, ракеты, войны, кровавых  империалистов и обстановочку небывалого
всенародного подъема на субботнике. И я лично на него больше не выйду! Ищите
дураков!  Денежки с  субботника, миллиарды за труд наш бесплатный, всаживать
надо не на постройку раковых корпусов и стадионов, а на больницы для алкашей
наших проклятых  и  несчастных. Плевать  нам, ихним  женам,  на стадионы!  У
Доценок  дочка  еле  ходит,  у  нее по  восемь пальцев на  ногах, куда уж ей
рекорды  ставить  на  олимпиаде-80! А  у Долидзе,  у Гиви  младшего позвонок
кривой.  Кидай  его  на  лед в фигурное катание двойной тулуп  делать! Так и
передайте Косыгину! " - говорит Дуська.


10


     Задумались  прокуроры.  Делать  нечего:  докладывают Косыгину,  Косыгин
политбюро собирает сразу после "Голубого огонька", на котором Зыкина пела. А
мы  в  тот день за Зинкиным ларьком сидели. Щепы набрали,  коры  березовой и
листьев кленовых.  Костер  разожгли. "Ташкент! " -  говорит  Тетерин, а  сам
дрожит, как землетрясение.  Согрели  бутылку  портвейна на огне чуть  не  до
кипения,  глотаем по  очереди из горла горячую заразу, оживаем,  сплотившись
еще тесней вокруг костра.  Тетерин  вдруг дрожать  перестает, хлопает нас по
плечам, взгляд  затвердел  у  него, и говорит:  "Я  вчера  на политбюро  был
вызван.  Доклад  делал  о  цели  существования  химчисток,  так   называемых
"американок"  в нашей стране. Но передо мной о Дуське разговор зашел. Судить
ее  или  не  судить?  Брежнев говорит: "С  точки зрения  успехов  дальнейшей
маскировки,  это  у нас объективно, дорогие товарищи!  " Говорил он, кстати,
без бумажки. Тетерин сам видел, не врет никогда в таких случаях... А Суслов,
чахоточный  такой,  не   стоит  у  него  с  тридцать   седьмого   года,   не
соглашается...  "Проморгали мы,  не  досмотрели  погранвойска  и  таможенная
служба,  как  половая революция  перешагнула  наши  границы. Вот они,  плоды
разрядки -  мать  ее так.  Расхлебывайте  это дело сами!  Предлагаю  усилить
идеологическую работу  среди населения с  помощью партпенсионеров. Все равно
они зря чешут языками  на бульварах! " Тут Андропов слово взял. "Так  и так.
Давайте попробуем сухой закон устроить, а из зарплаты алкоголиков удерживать
от 3  р. 82 коп. до 4  р.  12 коп. в месяц на строительство  антиалкогольных
профилакториев с принудительной утренней зарядкой.  Дуську же надо отправить
в  психушку. Она  взяла на себя функции наших органов! "  Косыгин вдруг  как
ебнет кулаком  по зеленому  сукну и попер на  них с мешками под глазами: "Вы
что! Сухой  закон немедленно вызовет прекращение строительства БАМа и других
молодежных  строек! Твоими  лозунгами,  Суслов, народ не  взбодришь! Людям в
провинции  жрать нечего, так пусть хоть пьют. Потом в  коммунизме окупятся с
лихвой, с большими процентами наши отрицания и лишения. Госбанк торжественно
даст нам на  это свои  гарантии. Кириленко, маленький такой,  тоже мешки под
глазами,  глазки   от   черной  икры  заплыли,  докладывает:  "Наш  резидент
"Соколок", натурализовавшийся на острове Лесбос, доносит, что  идентификация
женщин с мужчинами, начавшаяся здесь до нашей эры, продолжается.  Спрашивает
шифровкой:  как быть с  Дуськой? " "Беда! - говорит Подгорный.  - Народ пить
резко  бросил  после  всех этих изнасилований мужчин. Стрезва иначе  мыслить
начинает.  В  религию уходит.  А самое страшное  для нас  сегодня,  товарищи
коммунисты,  в том,  что начинает народ искать ответы на Вечные Вопросы не в
беспробудном   пьянстве,   а   в   наблюдении  за   интимной  жизнью   своих
руководителей. У народа  возникает  незаконная социальная зависть  к системе
снабжения нас любительской колбасой  со знаком качества. А дальше что будет?
" В общем, братец ты мой,  генерал,  все политбюро  сошлось на том, что надо
устроить  еще один всенародный внеочередной субботник, а магазины "Березка",
где  по  сертификатам  без  маскировки продукты  продают  высшего  качества,
закрыть немедленно,  чтобы они,  сволочи,  не мозолили  народу  глаза  и  не
уничтожали его веры в наше  бесклассовое общество и в то, что все от мала до
велика, от  Брежнева до ханыги  Тетерина,  просты  и скромны, как  Ленин. "А
теперь,  - говорит Брежнев, -  давайте посмотрим запись  биотоков ленинского
мозга, которую удалось записать нашим славным микрофизикам  с помощью самого
большого в мире радиотелескопа". Тетерин  сам видел, как на  экране  зеленые
змейки забегали  и запятые заплясали. "Полвека, как  дуба  врезал человек, а
мозга  все еще у  него  кумекает,  не  то, что у  нас,  - говорит Брежнев. -
Кумекает  и подбивает,  как говорится, резюме всей  нашей партийной  работе:
правильной  дорогой идете, дорогие товарищи! Будьте  и впредь беспринципны в
своей  борьбе  с  империализмом  и  сионизмом!  Давайте теперь  проголосуем,
обменивать нам  баш на баш Корвалана, поскольку Пиночет, блядь такая, почуял
нашу слабину в Хельсинки. Тактику новую и коварную избрали враги прогресса и
мира. Раньше они пулю в лоб  шмаляли  коммунистам,  мучили  наших братьев по
разуму в застенках до смерти, растворяли в различных кислотах и так далее, и
не  было у КПСС с  ними  возни. Зачислим  в мученики, и  с рук  долой.  Ныне
коленкор  иной.  Мы, мол, вам  Корвалана, а вы, дескать, нам  Буковского.  Я
лично  торговаться  разучился,  так  как  давно не покупал  на  Тихом  рынке
телятину, гвоздики и картошку. Предлагаю отдать Буковского. Но  смотреть при
обмене,  чтобы  вместо  Корвалана  другого  какого-нибудь  обормота  нам  не
подсунули. Самого же  строго предупредить, чтобы не вздумал трепаться насчет
нарушения в СССР  "прав  человека",  не то этапируем обратно в Чили,  и  там
трепись,  сколько  хочешь.  Кто  против?  "  "Я! "  -  шепотом,  потому  что
чахоточный, говорит Суслов. "И я!  "  -  вякает  Косыгин. "Сталин так бы  не
поступил! - поясняет Суслов. - Он Троцкого достал, а Корвалана ликвидировать
гораздо проще.  Политический же эффект  после его вынужденной ликвидации был
просто  шикарным. Плюс отсутствие  прецедента. Прецеденты сводят на нет нашу
работу.  А  вдруг  реакция начнет арестовывать генсеков  во  всех странах  и
провоцировать  нас  менять их на диссидентов и сионистов? Что тогда?  Хрущев
уничтожил НЗ политических  заключенных.  Мы с  таким  нечеловеческим  трудом
снова наладили  это  дело,  по  крохам  собирали,   сказать,  и  вот  -
пожалуйста!  Корвалан сидит там в отличных условиях, не пытают его, свиданки
дают, интервью разрешили раз в  неделю, пусть себе сидит и объективно служит
делу мира и социального прогресса. Логика подсказывает, товарищи, что тюрьма
это - время.  А любое время работает  на  нас! Я  -  против! " "Я  лично,  -
говорит тогда Косыгин,  -  предлагаю поступить по-ленински,  согласиться  на
далеко  идущий  компромисс.  Давайте  обменяем  Корвалана на Дуську.  У  нас
невиданными темпами  растут  ряды женщин-пидарасов, разворовываются для этой
цели ценнейшие полимеры политбюрон, партбюрон и надсадки для членов из таких
сверхтвердых сплавов, как  совминий,  подгорний и кэгелий-бэ. Более  того, в
провинциях пошли в ход  сезонные овощи: морковь,  огурцы, початки  кукурузы,
редис  "Слава Терешковой", хрен  "Комсомолец-долголетний",  кочерыжки и  так
далее. Исчезла с прилавка магазинов черноземной и  других полос колбаса всех
сортов. Народ вправе  спросить нас, коммунистов: "Где наша колбаса? " Что мы
ответим? Повышение цен на  отсутствующие  в продаже продукты  и промышленные
товары оказалось  правильным политическим шагом,  но  не  принесло желаемого
экономического  эффекта. Увеличение платы за  пробег такси -  не панацея  от
всех  бед, хотя  курсирование населения из областей  и  районов  в  города и
столицы в поисках  дефицитных  продуктов и  товаров  заметно уменьшилось,  а
экономия бензина  увеличилась. Соответственно наблюдается резкий  скачок его
экспорта  в  страны НАТО. Обмен Корвалана на  Дуську улучшит наши балансы  и
частично  ликвидирует  некоторые трудности  снабжения  населения  овощами  и
бананами.  Затрону  теперь  главный  аспект всей проблемы.  Бесславный почин
Дуськи  привел  к  катастрофическому   затовариванию  складов,  магазинов  и
ресторанов нереализованными  винно-водочными изделиями. Возникают пробки  на
крупных  железнодорожных   узлах.  Растет   инфляция,  тромбированы   многие
внутренне-банковские   финансовые   операции.   Крепнет    реальная   угроза
спонтанного  образования  второй  оппозиционной  партии в  нашей  стране  на
политической платформе,  не  брезгующей никакой социальной демагогией.  Идея
глобальной  маскировки наружного пространства СССР находится под  угрозой: В
такой  ситуации лозунг "Вперед к Коммунизму"  выглядит смехотворно даже  для
дураков из братских компартий. Предлагаю  поручить министру внешней торговли
произвести обмен выше названных лиц в одной из нейтральных стран. Дело зашло
слишком далеко.  Зыкина моя  вчера заявляет: "Если бы  ты, Алеха,  пил, я бы
теперь знала, как поступить! "


11


     Разобрали мы  ящички  из-под апельсинов  арабских,  подкинули дощечек в
костер, вторую бутылку  подогрели,  хорошо пошла, а  Тетерин шпарит наизусть
ихние речуги на политбюро. Шпарит, я же думаю, пронесет или не пронесет? Чем
дело  кончится? До  чего  мы  дошли,  Дуська с  тобою?  И  виноват  я  перед
заключенным   своим   сыном  Славкой.  Если  б  не  я,  моя  многомиллионная
бригадушка, да  всякие надомники - поэты, композиторы, художники и  артисты,
не сочинил бы Славка  "Развитие алкоголизма в России", не тискал бы  ее
на  ебаном  Западе,  не сидел  бы  нынче  под землей  на Лубянке,  а пил  бы
портвешок в подъезде и там же с девок брюки сдирал.
     "Дуську менять мы не будем, - говорит Андропов. -  Она без сына и  мужа
никуда  не слиняет. А мой агент,  работающий  в кровавом  чилийском  гестапо
докладывает, что  естественная  смерть  Корвалана не  за  горами.  Стоит  ли
рисковать  в  таком  щекотливом  деле?  "  "Стоит!  -  отвечает  Брежнев.  -
Латиноамериканцы живучи.  По словам моих референтов,  Арисменди  месяцами не
ел, не  спал,  свертываемость  его крови после пыток была равна  нулю. Но он
выжил. Потому что формула  крови коммунистов продолжает  оставаться загадкой
номер  один для  врагов и  международных  карателей.  Поменяем этого бандита
Буковского на Корвалана. Хер с  ним. Долго он после  андроповской  баланды и
режима не протянет! " Бурная  овация. Все  встали,  потом сели и дают  слово
Тетерину. Наливает себе Тетерин  из графина  хрустального с золотой  крышкой
крымской мадеры, хлобысть стакан и тоже толкает речугу. "Я, - говорит, - как
внештатный   контрразведчик,   открыл  такую   штуку:   сущность   химчисток
"американок".  Однажды  после  смены  желаю  я  опохмелиться. Но  постепенно
становится очевидным, что тряпок  моих  дома нет. Ни брюк,  ни  пиджака,  ни
байковой рубашки не нахожу нище. Я бы Эллинские, бабы своей, тряпки напялил,
неоднократно так поступал, но и их стерва из дома вынесла. Читаю записку, на
ручке в сортире надетую: "Сволочь! Пьянь! Вещи в химчистке. Сиди дома и будь
проклят! " Ах, так? Хорошо. Решаю сдернуть, как давеча, шторы, завернуться и
таким  манером проследовать  в "Чайку", вырвать у ней из  клюва свои тряпки.
Шторы сняты. Хорошо, думаю, сука, я тебе сейчас устрою  Сталинградскую битву
под  Москвой! Однако удар Элка  нанесла  мне почти смертельный: не нахожу ни
простынки, ни наволочки, ни  скатерки! Окружен! Окружен! А в  окнах уже хари
вражеские лыбятся. Рога у них  и червяки  в ушах. Я по-пластунски бросаюсь в
сортир, а там Киссинджер сидит, очки протирает, я в него громкоговорителем -
бамс, воду спускаю, нету Киссинджера, только от унитаза кусок откололся. Пот
с меня льет красный, зеленый, серый, и в каждой капельке по песчинке. Прыгаю
в ванну, а-а-а-а!.. в ванной Киссинджер голый лежит, холодный,  скользкий...
а-а-а-а! Вываливаю на него всю  посуду из буфета, а он из телевизора на меня
зырит и  говорит: "Не бойся, Тетерин, я -  Валентин  Зорин! " А-а-а-а!.. Тут
мне политбюро бурную овацию устроило... Бросаю телевизор  с балкона прямо на
"Жигули", развели машин ворье, колхозники, спекулянты! Вроде легче стало, но
на обоях  вдруг уши проросли и  запах из ушей... задыхаюсь...  вонища глотку
перехватила, и с полки кухонной макаронины на меня двинулись с вермишелинами
наперевес. С люстры многоножки сыпятся, в ванной Киссинджер гломзает вилками
и ножами по кафелю. Что делать? Пол-одиннадцатого!.. А-аа-а! Голым не пойду.
Ходил  один  раз.  Забрали.  Незаконно   забрали,   ибо  я   шел  и  кричал:
"Отвернитесь! Отвернитесь, граждане! " Ага! В передней шкаф стоял фанерный с
зеркалом. Вырезаю в боках дырки для рук, сзади для глаз, дно вышибаю,  кладу
рубль с лысым из заначки на верхнюю полку, залажу туда  и лифт вызываю. Муде
прикрыто и  ладно. Нормально. Двигаюсь  по улице потихоньку. Игорек  за мной
бежит, "пусть всегда будет папа" поет. Не тяжело. Только в яйцо левое заноза
попала. Зеркало зайчиками  чертей  распугивает. Так и заявляюсь в гастроном.
Успел,  слава тебе, КПСС! Поправился и -  в  химчистку.  "А  ну, давайте,  -
говорю, - падлюки, тряпки мои. Я - Тетерин, Квитанцию потерял! " Выдают, как
ни странно. Шкаф я  им оставил  для грязных газет вместо урны.  И что  же  я
открываю?  Не дураки  они!  Не  дураки американцы!  И опять нам  заячьи  уши
приделали! Мы такие  средства выделяем  для  борьбы со шпионами, маскируемся
круглые сутки, а  они всю работу свели на нет срочной химчисткой. Ведь стоит
только тряпкам нашим туда попасть, как в них автоматически вживаются датчики
и передатчики. Остальное же дело техники.  Спутники летят, ловят их сигналы,
и  ЦРУ в курсе  не то что всех наших планов, но и подробностей личной жизни.
Вам-то, - говорю членам политбюро, - хорошо.  Ваши тряпки бабы в американку"
не  носят, а  я поддал. Иду. Милашкин, бугор наш, орет: "Ле-тят! Летят! Один
над  Анькиным ларьком, другой над Манькиным! " И слышу: жужжит  в ширинке  и
под  мышками.  Жужжит и, как со спутника, сигналы из меня выходят: "Пи-пи...
пи-пи...  пи-пи...  "  Чего  же  думать?  Закрывать надо химчистки к  ебеной
бабушке! Или же вставлять в  наши тряпки помехи. Они нас жужжанием, мы же их
треском  и  скрежетом  заглушим,  как  "Свободу". Косыгин  говорит:  "Ладно,
Тетерин. Мы что-нибудь придумаем.  Один ум - хорошо, а двенадцать лучше!.. "
Политбюро вроде винных отделов  до  семи работает. Я говорю: "Пойду, а то не
успею".  Стали мы  все,  как  во  Внукове на проводах  Брежнева куда-нибудь,
лобызаться по три раза. Но с Сусловым никто не лобызался.  Чахотка у него. И
врачи запретили. Подгорный говорит: "Не серчай, Суслов. Зато у тебя два тома
сочинений на днях  выйдут, и мы их населению вместо "Баскервильской  собаки"
по талонам давать будем".
     Вот человек  Суслов!  Дуба на ходу  врезает, ему  бы в  Крыму на  пляже
валяться и портвешок дармовой жрать стаканами, а он в ЦЕКА на трамвае каждый
день кандехает! Скромный мужчина, вроде Ленина".
     Тут, братец,  Тетерин вдруг  захрипел и в костер повалился, удержать не
успели.  Обварился  немного.  Мы  его  обоссали  по  древнему способу,  чтоб
волдырей на лице не было, а он плачет, Игорька зовет. "Прости,  - говорит, -
Игорек, прости ты меня за то, что пропил я свою восьмую хромосому, и язык ты
лишний имеешь!  Но я тебе сестреночку рожу, красоточку, принцессу детсадика,
а тебя отдам  в двуязычную  в англо-французскую  школу!  Прости!  Завяжу  я,
завяжу,  завяжу!  "  Обо  многом,  братец,  мы  тогда   поболтали.  Подходит
участковый. Рыло мятое: он ночью намордник на него надевает, наверное, чтобы
бабу  свою не кусать: "Вы понимаете, где вы костер разожгли?  Вы  понимаете,
что  в  пред-олимпийские годы нас всех уничтожат? Вы отдаете  себе отчет? Вы
почему играете с огнем, когда "Россия" горит? ", "Как горит?  " "Так! Сверху
взялась! "  "А-а-а-а! - заорал Тетерин, за голову схватился. - Горю-ю-ю? " И
в речку Пушку - бух! Труп его только через месяц нашли в Суэцком канале. "Вы
понимаете,  где  вы  огонь разожгли?  "  Тут  я головешки  раскидал,  уголье
растоптали, повалился и плачу, как маленький, что пронесло беду, Слава Богу!
Под   костром-то   нашим   дежурная  стратегическая   ракета,   оказывается,
находилась. Еще  бы немножко, пару дощечек  подкинули бы, и - прощай  вторая
мировая  война,  здравствуй,  третья! Нас бы  раскидало, ракета легла бы  на
курс, оттуда последовал бы ответ и... все... все! Осталась бы на поверхности
Земли только пустая посуда, сдавать же ее было бы некуда и, главное, некому.
От этой ужасной картины, мелькнувшей,  братец, в здравой моей голове, почаще
бы  такие картины  мелькали в  ваших генеральских  и  маршальских  калганах,
заплакал я еще неоткровенней и громче. "Да! Уничтожим вас, ханыг позорных, к
Олимпиаде-80!  В  народе   нашем  одни  спортсмены  останутся,  выжжем  язву
алкоголизма олимпийским огнем, проститутки! " - шумит участковый.


12


     Откровенно говоря,  братец,  стебанулся слегка наш участковый  на  этой
Олимпиаде-80.  Стебанулся форменным образом. Начал  с балконов.  Приказал не
вешать на  них  белье,  потому  что вывешенное белье секретные  американские
спутники могут принять за белые флаги сдачи  нами  идеологических позиций, и
тогда в одно чудесное утро мы услышим на нашей Большой Атомной улице скрежет
гусениц вражеских танков. "Так что, - говорит, -  если кто вывесит простынку
и хоть бы даже белые кальсоны, буду рассматривать сей факт как сдачу  в плен
и стреляю, ети вашу бабушку в тульский самовар, без суда и следствия прямо в
лоб. Мне давеча ящик патронов начальство для этого выдало... Ра-а-зойдись! "
Любил наш  участковый это словечко. Он его ночью во  сне  и то  орал. А  все
почему?  Потому  что,  братец,  пил он  не с народом, а в одиночку. Чурался,
сволочь, масс, индивидуалистом маскировался, трезвым. Но мы-то знаем, что на
дежурство он без четвертинки спирта не выходил. И где, ты думаешь, он  носил
этот спирт, которым ему взятку в ядерном институте  давали. В кобуру  он его
наливал! Да, да! В кобуру. Иной  раз зайдет с тоскливой и яростной рожей  за
угол, снимет кобуру с портупеи,  башку запрокинет и присосется, ни  капельки
на  земь не прольет.  Вот  и  допился институтского спирта, которым  ко  дню
рождения Ленина бомбы протирают. Сначала лаять во сне  начал наш участковый.
Тетерин ведь за стеной  у  него  жил, все  слышал.  Лает  и  лает.  Иногда с
подвизгом,  иногда,  особенно  в  полнолуние, с тошнотворным подвоем.  Спать
невоз было от  евонного лая  и  воя,  а указать  на это не давал он нам
никакого права.
     "Я лаю  по  особому  оперзаданию, и не окрысивайтесь, подлецы! И вой  у
меня  государственное  значение имеет.  Без него  давно бы  уже стали рабами
капитала и нью-йоркской мафии! " Так он нам говаривал...  Ты не перебивай, я
все равно не  двинусь  дальше, пока  не доскажу душераздирающую  истину  про
нашего безумного участкового...  Не командуй! Я  тебе не Варшавский пакт!  Я
сейчас как  гаркну  "Смир-на-а! ", так ты  у меня лапки  по  швам вытянешь и
простоишь до второго пришествия, когда тебе скажут: "Вольна-а! " Понял?
     Баба же  нашего участкового  вконец измучилась  от  лая  и  воя  своего
муженька. Ну, и не выдержала, естественно. Не выдержала и стала затыкать ему
на ночь глотку. То  носком грязным, то  портянкой,  то трусами,  и дрых себе
участковый без задних ног до утра. И ни  о чем не догадывался. Отдохнуть дал
Тетерину-соседу и бабе своей с детишками. Все было бы хорошо. Только стал он
недоумевать,  отчего это у него  по  утрам то  нестиранный носок, то вонючая
портянка,  то запревшие  трусики  оказываются  мокрыми  и изжеванными  порой
неимоверно. Ничего понять не умеет. Баба же его обычно ставила будильник для
себя лично, вытаскивала утречком из участковой пасти затычку и сушила  ее на
батарее. Все было хорошо. Но как-то  испортился у них будильник, хотя клеймо
на нем стояло знака качества, и продирает однажды наш участковый пьяные свои
зенки и обнаруживает свою глотку заткнутой. Ни  охнуть, ни вякнуть, ни слова
прохрипеть  не  может.  Чуть не  задохнулся от обиды, вырывает кляп  и давай
кусать свою бабу. До крови искусал, пока она  голая на улицу  не  выскочила.
Спасли мы ее.
     А  она с  тех  пор  не давала себя участковому,  пока  он  на  ночь  на
напяливал  на свою  ханыжную  харю  бульдожьего  намордника. Любил он  жену.
Поэтому  и  надевал.  Любовь   к   бабе,  братец,  и  не  на  такие  подвиги
подталкивает,  а еще  на более  сногсшибательные.  А  выть перестал. Разве и
залает  после седьмого ноября,  но я лично  считаю, что это  в порядке вещей
после  праздничной похмелюги.  Но дело  не  в этом. Нас-то, гаденыш,  привык
утрировать по-зверски. Житья не давал, асмодеище. Ты интересуешься, почему я
говорю  утрировать,  а   не  третировать.  Потому  что  утрировать  означает
третировать утром, когда мы собираемся в яблоневом саду за Зинкиным ларьком.
На ночь некоторые  из  нас  зарывали, бывало, под старыми яблоньками остатки
портвешка,  чернил,  бормотухи  или  пивка.  Зароешь,  а  потом  по  утрянке
откопаешь, опохмелишься и  - под землю,  сортировать  атомы урана.  Конечно,
если  со  стороны  на нас  поглядеть,  то  странная,  должно  быть,  картина
открывалась  в   ЦРУ  на   проявленных  снимках.  Ползают  между  яблоньками
маскировщики на карачках:  рыщут зарытую заначку,  ибо  один  из них  забыл,
мерзавец, где он ее заныкал. Перерыли мы однажды весь сад, ножами и  палками
землю  истыкали - нигде не можем  найти четвертинку и бутылку пива. Нигде. А
сердца-то наши тем временем останавливаются, не хотят тикать  без расширения
сосудов.  В головах же буквальный конец света, страшный суд  и изнурительный
ад. Тоска,  повторяю, и  мрак.  Большое горе. Наконец,  когда  казалось,  не
выйдем  мы  все  из  яблоневого  сада, умрем  на  посту  и  окончательно  не
воскреснем,  натыкаюсь  я  случайно  на  белую  головку  под  вялым  осенним
лопушком.   Зубами  стащил,   губу  порезав,  оловянную  пробку,  зубами  же
"Жигулевское" открыл, откуда только  силы взялись, ибо руки у всех тряслись,
как  у  балалаечников из  оркестра  народных инструментов имени Курчатова, и
отпили мы, сердешные, бедные, из стылой бутылочки, из "маленькой", по одному
спасительному  глотку... Ух! Слава тебе, Господи! Прости и помилуй, спасены!
Спасены на этот  раз, а что дальше будет, неизвестно.  Как завтра повернется
судьба, не ведаем...
     Быстро, для увеличения КПД  водки и пива, разводим костер. Смешиваем  в
бутылке из-под шампанского с колотым горлом то и  другое, и вот уже, товарищ
ты мой, генерал-лейтенант, после спасения  сам батюшка  кайф коснулся  наших
внутренностей отеческой своей рукою. Кайф! Враз тела от него молодеют, мысли
появляются в смурной, тупой и болезной пару еще минут назад башке, весь мир,
включая  проклятый  наш Старопорохов, выстраиваться  начинает  на  глазах, и
хочется  душе  чегой-то такого...  трудно  даже  сказать  чего...  высокого,
настоящего, делового, полезного  государству и людям, бескорыстного  такого,
решительного,  партийного,  а  главное  чистого... выпить еще, одним словом,
хочется,  а потом  уже  по  эскалатору, вниз на второстепенную  работенку  -
писать красной краской  на ракетах  зловещий  лозунг "смерть капитализму", И
вот, только мы в  порядок привели  себя после вечерней  маскировки, смотрим:
человек бежит к яблоневому саду от  нашего дома. Босиком человек, хоть инеем
за  ночь прихватило осеннюю травку,  в кальсонах голубых  и сиреневой майке.
Участковый. Кое-кто думал рвануть когти подальше от штрафа, но я командую:
     - Цыц! Участковый  в кальсонах  на маскировку работает. Беды не  будет.
Оставаться на местах! Четвертинку притырить!
     Подбегает, зверюга, запыхавшись.  Рыло  фиолетовое, вот-вот задохнется.
Знаю я такие лица. Они от смертельного сужения сосудов бывают. Многолетнего,
разумеется. Тут ты, братец, прав.
     -  Братцы! -  хрипит умоляюще. - Братцы! Спасите!  Дома - ни  грамма!..
Помираю!  Ей-Богу,  помираю!  Хоть  пива  дайте  глоток,  хоть  одеколона...
Спасите! Руки-ноги отнимаются!  и лосьончика!
     На  лбу  участкового  испарина.   Дышит  неровно.  Подергивается  весь.
Глазенки  бегают. Знакомая картина. Жалко человека бывает в таком состоянии.
Беспомощен он и болен,  и вся его случайная  жизнь зависит в такие минуты от
наперстка вшивого водки или от полстакана любой советской бормотухи.
     - Век не  забуду, братцы!  Налейте! Дышать трудно! Грудь спирает! Виски
горят!
     - Нету, - говорю жестокую ложь.  - Сами  девятый хуй без  соли доедаем!
Запасать  надо.  Ты  из  магазинов,  стерва,  сумками  волокешь,  а  у  нас,
маскировщиков, стреляешь. Где нажрался-то, борец с алкоголизмом?
     - Праздник был, - отвечает, - у меня. Пистолет я потерял в понедельник.
Все уж думал  - конец. В петлю лезть собирался. Пенсия моя накрылась, а быть
может, и  свобода.  Нашелся он,  братцы,  нашелся.  Я  его на складе,  когда
заведующую улюлюкал, выронил. Нашелся. Ну, и загулял. Спасите!
     -  Как  же ты  его  выронил? Вниз  головой что ли  стоял? -  спрашивает
Тетерин. Он любил как инженер-изобретатель до сути вещей докапываться.
     -  Не  помню. Сонька  такое  иногда выделывает,  что  башка, как  после
карусели, кружится...  Дайте глоток! Помираю...  Костер горит. Значит, грели
портвешок.
     Нет  думаю, не получишь ты, паскуда,  глотка. Не  получишь!  Не  ты  ли
костры наши раскидывал, не ты ли  штрафы  присылал за  распитие спиртного  в
неположенных  местах? А? А кто отлавливал нас, как бешеных собак, и волок  в
вытрезвиловку?  Ты  -  гадина!  А главное, ты вредитель и,  воз, шпион,
срывающий маскировочную задачу партии. Ты себя над нею поставил!
     -  Да,  -  говорю вслух, - ты поставил себя над  партией и неспроста по
ночам лаешь и воешь. Нету у нас для  тебя ни  глотка. Иди, продай пистолет и
на вырученные деньги опохмелись.
     Синеть  начал  тут наш  участковый,  а  кончики  пальцев  белеют  и  не
шевелятся. Перетрухнул я тут, но и водяру на змея переводить жалко.
     - Подожди,  -  говорю Тетерину. - Не отливай в кусты. Давай, лей сюда в
стакан.
     Я это,  конечно,  тихо сказал, чтобы  участковый не слышал. А может,  у
него тогда с  похмелья уши были  предсмертной глухотой  заложены. Расстегнул
Тетерин  штаны и налил мне целый стакан  до краев первой  после ночи мочи. У
него так от пьяни сужались сосуды,  что он, извини, братец, отлить иногда не
мог без опохмелки.
     - Пей, - говорю участковому,  -  пока  горячая.  Градусов в ней 12 есть
точно.
     Веришь, генерал, залпом околотошный наш стаканище вымахал,  ни капли не
расплескал, только ахнул, лопушок сорвал  и  занюхал,  да  слезу  прощания с
жизнью со щеки смахнул.
     - Ох, хорошо! Век не забуду! Оживаю, братцы.
     - Вкусно? - спрашиваю.
     - Солоновато и клопами попахивает. Но поправился.
     - Это вчера пиво с коньяком Тетерин перемешал. Еще хочешь?
     - Не мешало бы. Я деньги могу принести. На халяву пить не собираюсь.
     -  Неси.  Нам  к  одиннадцати пригодятся.  Принес,  одетый уже  в форму
однако, пять  рублей. А Тетерин за все  его гадости и подлости ему между тем
еще стакашок  отлил.  Вернулся  же участковый совсем  пьяненький  и веселый.
Поет:  люблю,  друзья,  я  Ленинские  горы.  Там  хорошо  рассвет  встречать
вдвоем... Закусона  принес: колбасы,  лука,  помидор,  пирожков  каких-то  и
холодную кость  из супа всю  в мясе и аппетитных хрящах. Одним  махом второй
стакашок  врезал  тетеринской  мочи  и  за  любимую  свою  тему  взялся:  за
Олимпийские игры и алкоголизм с хулиганством.
     Вот  зря, генерал  ты  мой  военный, не веришь, что  мочой опохмелиться
.  Это не означает,  что нужно. Я лично  один раз спас так жизнь одному
своему  маскировщику Кожинову. Кончался человек прямо у нас на глазах. Чуем,
не  дотянет  до  одиннадцати часов,  не  дотянет.  Минут  сорок до  открытия
рыгаловки-автомата  оставалось. А  он улегся прямо на Ленинском  проспекте и
кончается. Язык синий  вывалил, глаза скосил, посерел, еле дышит. Тетерин  и
зарассуждал теоретически как всегда, что не может  в нас не быть остаточного
алкоголя в крови и  в моче, если мы с утра под тяжелой балдой ходим.  Должен
иметься  алкоголь. И  хотя  он разбавлен  в нас  различными  безалкогольными
напитками, типа воды, все равно  его использовать в  крайних случаях. И
сейчас как  раз выпал такой случай. Спасти надо Кожинова. Вон он хрипеть уже
начал.  Стаканы,  между  прочим,  всегда  у  нас  с  собой имеются. Поднесли
Кожинову  полный.  Пену,  как и  положено,  сдули. Жахнул  он его, дергаться
перестал  и  минут через  пять зачирикал: ожил совсем. А что пил,  так  и не
разобрался.
     Но  вернемся к участковому. Разобрало его, и понес он всякую бодягу про
подготовку к олимпийским играм. Мы, говорит, указ секретный получили вырвать
с корнем  из  Старопорохова  к 80-му  году  язву  алкоголизма,  хулиганства,
блядства, фарцовки,  валютки  и  прочее.  Гости,  говорит, иностранные, а их
полмиллиона  собирается  нахлынуть, чтобы поглумиться над  нашими порядками,
должны  увидеть  на  каждом  шагу  безусловное  стремление  к  коммунизму  и
идеологической добросовестности. В дни олимпийских игр всем не выселенным из
города гражданам  будет  предложено, вернее  приказано, прилично  одеваться,
лучше питаться, читать с особым выражением на лице книги товарища Брежнева в
метро, трамваях, в автобусах и троллейбусах, а также на ходу.  при этом
пускать слезу. Хохотать запрещено,  потому  что  ничего смешного  в  великой
трилогии  писателя Брежнева  нет.  Запрещено  также образовывать  очереди  у
продовольственных и промтоварных магазинов.  Очередь  больше пятнадцати  рыл
одновременно   будет   рассматриваться  как  злоумышленная   группа   лиц  и
подвергаться рассеянию  и штрафу. Граждане,  тайком  пробирающиеся во  время
олимпийских игр в город с периферии для  снабжения своих семей мясом, маслом
и рыбой, должны быть немедленно сняты с транспортных средств и этапированы к
месту жительства. Прописка в городе Москве и его радиусах со вчерашнего  дня
разрешается только  новорожденным гражданам от родителей, имеющих постоянную
прописку в городе Москве и его радиусах. Остальные, включая командировочных,
временно обязаны считать себя персонами нон-грата. А вы, говорит участковый,
пьяницы,  и есть таковые персоны.  Для борьбы с вами, говорит, уже обучаются
тысячи юношей и девушек, и  все они  в дни олимпийских игр  выйдут на  улицы
нашего великого города,  чтобы  следить за контактами гнилых интеллигентов и
прочих тухлых граждан со  спортсменами, чтобы пресекать наши попытки сдавать
пустую посуду многочисленным интуристам из многих стран мира, чтобы помогать
большим друзьям Советского Союза, типа Анджелы  Дэвис, не обращать  внимания
на теневые моменты действительности, чтобы мгновенно собирать разбрасываемые
агентами НТС листовки, брошюры,  библии, произведения Ахматовой,  Булгакова,
Сахарова,  Григоренко  и  прочих  антисоветчиков.  Основное  внимание  будет
уделено недопущению на территорию СССР ни строки матерого врага, купившего в
Америке  старинную  крепость с  охраной и мечущего  оттуда злобные  выпады в
адрес   своей  сверхдержавной  родины...  Вот  так,   говорит,  дело  у  нас
поставлено,  чтобы засекать  все контакты советских,  вернее  антисоветских,
граждан с интуристами.  Не  секрет,  что большая их  часть уже не дремлет  и
будет  заброшена  сюда  по  путевкам  ЦРУ.  А уж потом по  снимкам  все  эти
вражеские рожи получат по заслугам и встанут на  учет куда следует. В общем,
говорит  участковый,  советую вам уйти, пока не поздно,  в  глухую завязку и
развязать сразу же  после Олимпийских игр.  И не бухтеть на каждом шагу, что
цены на рынках  не по  карману рабочему  классу, что продуктов все  меньше и
меньше даже в  Старопорохове и прочую антисоветчину и  клевету. Есть у нас в
стране  продукты. Есть!  Но  мы  их копим  к  Олимпийским  играм и посему не
выбрасываем на прилавки провинции  и даже  столиц союзных республик. Вы  же,
говорит, антилопы, не представляете, сколько жрут  спортсмены и интуристы во
время Олимпийских игр! Много жрут. Если, например, для завоевания  бронзовой
медали в прыжке в длину спортсмену требуется за неделю съесть два кило мяса,
то для  получения золотой медали в  тройном прыжке необходимо хорошо усвоить
соответственно шесть килограмм мяса. А если подсчитать, сколько на Олимпиаде
будет представлено видов спорта и сколько будет разыграно комплектов медалей
между  представителями соцлага  и  каплага, то выйдет  стадо в десятки тысяч
голов скота. О курицах, гусях, утках и прочих деликатесах лучше не говорить.
Так ведь если сейчас вот, сегодня, весь советский народ накинется на всю эту
живность,  ежедневно прибавляющую  в весе,  то что  же  останется  к  началу
Олимпийских  игр? Консервы "завтрак туриста" останутся с перловкой в  ржавом
томате  и  больше  ничего.  Но они же  на  нашего  туриста  рассчитаны,  эти
немыслимые  завтраки, а как быть  с "интуристом"?  Чем его кормить?  Он ведь
задание  получит  от  ЦРУ  жрать,  жрать и  еще  раз  жрать,  чтобы  создать
продовольственный дефицит в  столовках и ресторанах.  Он - интурист - позора
нашего жаждет. Но мы ему  скажем:  жри, дорогой, жри хоть до заворота кишок.
Мало тебе одного эскалопа или же цыпленка-табака - еще получай. Лети в пике,
как говорится, за добавкой. Лопай! Мы, может, лет пять на жратве  экономили,
многие города забыли уже запах колбасы и  вкус  сливочного масла, но тебя-то
мы  накормим от пуза! Хавай! Нас  ты за две недели не  обхаваешь, даже  если
после  первого,  второго и  компота из сухофруктов пойдешь, поставишь клизму
себе  шпионскую и  снова  за  стол  усядешься.  Вот что  наша  партия скажет
господам интуристам!  Просчитались, скажет она, господа! Аппетит ваш обречен
на  провал!  Поэтому, внушает участковый,  не  бухтите по  подъездам и когда
портвейн жрете, что хуже, чем сейчас, не было положения с продуктами в нашей
стране. Не  забывайте о полчищах интуристов,  готовящихся  к  налету на наши
столовки, кафе и другие точки нарпита.
     Тут Тетерин  вмешивается и отвечает,  что он  сию минуту изобрел  новые
консервы "завтрак интуриста" и посвящает свое изобретение Олимпийским играм.
В  банки надо набить  черной и красной икры, а сверху положить пластмассовый
плакатик "Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний  приходит, буржуй"!
Таким  образом  наша партия  убьет  сразу двух  зайцев:  накормит интуристов
завтраком и настроение им на целый день испортит.
     -  Спившаяся  ты персона,  Тетерин,  -  говорит  участковый,  а  я  ему
бесстрашно заявляю:
     -  Что  же  ты,  околотошный,  опохмелился  и  обнаглел? Ты сам  и есть
настоящая персона, потому что  мысли твои идут  вразрез с генеральной линией
маскировки. Ты,  - говорю, -  понимаешь,  дубина, основную  идею Олимпийских
игр? Не спортивную идею, а секретную, политическую?
     - Ну?
     - Налей ему еще, Тетерин, если тебе захотелось, - говорю, - но только в
кусты не иди, чтобы баба из окна не увидела.
     Участковый  от  второго тетеринского  стакашка  мочи  совсем  захмелел.
Поэтому и  растекался  так. А  после  того,  как еще полстакана,  ничего  не
подозревая, врезал, совсем распетушился и как забазлает на меня:
     - Я тебе покажу, псих, секретную задачу! Я  тебя быстро под уколы сдам!
Поваляешься в  Белых столбах,  поломают тебе ребра санитары,  пожуешь  рукав
серенького халата, язык себе откусишь за такие свои слова! Понял?
     - Я-то, -  говорю,  - понял все, чего  достиг, а ты, болван,  по  ночам
воешь  и  лаешь,  в  наморднике спишь,  чтобы  бабу не  кусать, и  пистолеты
казенные  роняешь при совокуплении с завскладом прямо на мешках и на ящиках,
потому что ты оружие за пазухой держишь,  в кобуре же носишь спирт! Пасешься
там, где копятся к  Олимпийским играм продукты, сука, для народа, а главного
не  видишь  и  не слышишь!  Ты приложи  свое поросячье ухо  к земле, говорю,
приложи! - Пригнул я  участкового  к земле.  -  Слышишь?  Там уже  подземные
работы  ведутся. Здесь вот, на месте нашего яблоневого сада стадион  вот-вот
начнут строить, а под  ним знаешь что  расположат,  олень  пьяный?  Под  ним
центральную Красную площадь строят с Кремлем,  лобным местом, мавзолеем и со
всеми делами. Мы-то если шарахнем по врагу водородками, то сметем его с лица
земли, а уж  он  тоже, конечно,  сметет  нас. Но с  лица подземелья  нас  не
снесешь. Не снесешь. Нету такой еще у  ЦРУ силы... Так что, вполне воз,
придется нам всем встретить первый день коммунизма под землей. Скучновато, я
думаю, будет  жизнь  проживать  внутри,  но с  другой стороны, пора  и честь
знать: пожили снаружи и хватит. И так черт знает чего натворили мы, люди, на
поверхности. Зверя почти извели, луга вытравили, воду в реках замутили, леса
вырубили и изгадили, воздух  провоняли, как в сортирах и казармах. Хватит...
Но ты-то, выходит, не понимаешь нашей маскировочной задачи. Ты не понимаешь,
что  мы отвлекаем вместе со всем советским  народом  и  Олимпийскими  играми
внимание  Пентагона настырного от того, что происходит  под землей. А мясо и
тресковое филе запасаются не для  интуриста  вражеского  на время спортивной
эпопеи,  почему и нету ни хрена в магазинах, а для светлого  будущего.  Там,
под землей, зажгем мы однажды свет, вентиляторы включим, чтоб воздух снаружи
гнали,  сядем  за   длинные  столы,  нальем  в   стаканы  чистейшей  "особой
московской", хлобыстнем и закусим сначала рыбкой, жаренной в сухарях, с пюре
из молодой  картошки, а  потом после  второго стакана  за  отбивную  баранью
котлету примемся... Ну, обнимемся, разумеется, и запоем "и никто на свете не
умеет лучше нас  смеяться  и любить! "  А Леонид Ильич  запевать  будет  "но
сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать". И это уже коммунизм
полный, а не хрен собачий. Ты не вставай,  говорю, с  земли, слушай. Великая
под тобой  стройка идет рядом  с ракетно-ядерными цехами. Великая. И  ЦРУ  с
Пентагоном, ФБР и НТС даже  представить себе не могут ее небывалого размаха.
Приезжайте,  дорогие господа, подымайте свои штанги, прыгайте с шестом и без
шеста,  мячики через  сетку перекидывайте, кувыркайтесь,  плавайте, бегайте,
как  оглоушенные  пыльными мешками, тыкайте друг друга саблями и рапирами, а
мы под вами будем  продолжать свое светлое будущее наяривать и погибель  для
вас производить. Вот как, участковая  твоя рожа,  понимать надо  все, что по
радио  говорят,  по  телеку  показывают   и  в  газетах  пишут.  И   не  мы,
маскировщики, на переднем гибнущие крае всенародной маскировки, враги партии
и правительства, а ты!  Почему,  спрашиваешь? А потому, что если ты пистолет
потерял, когда завскладиху нажаривал, форму с портупеей не сняв даже, то что
ты потеряешь, когда враг  ракетами по нам врежет? Все потеряешь: ум, честь и
совесть нашей эпохи, не  говоря о фуражке с кокардой. А теперь будь здоров и
не кашляй. Нам на работу пора.  Я  сегодня на вахту встаю в честь выборов  в
местные советы и обязуюсь протереть постным маслом  десять ракет вместо трех
и пересыпать  уран-238 из  шести старых бомб  в одну новую.  А завтра все мы
выйдем с похмелюги  на субботник  и будем строить  под  беговой  олимпийской
дорожкой новую психушку с закрытой тюрьмой, а также книжный  крематорий, где
партия  решила сжигать в  огромных количествах  антисоветскую  и религиозную
пропаганду. Вот какая беседа была у меня с проклятым участковым.


13


     В  тот же день, когда мы костер над  ракетой стратегической  разжигали,
прибегаю я к памятнику Дзержинскому,  становлюсь на карачки и стучу бутылкой
"Зубровки" по асфальту, чтобы Славка меня услышал. Оттуда, из-под земли тоже
"тук-тук... тук-тук...  " Там тюрьма подземная, и прямо к  ней метро подвели
для  маскировки.  Перевозка  же заключенных по земле сейчас, после Хельсинки
строго  запрещена. "Славка! - зову. ~ Славка! Я вот-вот  пить брошу! Меня из
партии погнали  по  пизде  мешалкой!  Мы  с  мамкой  тебе  филе  принесли  с
картошечкой  жареной и с  огурчиком! Славка!  " Больше я ничего не  помню, и
только   не   надо  мне,   братец,  мозги   парить,   что   никакой  ты   не
генерал-лейтенант и вовсе мне не брат родной, а лечащий врач. Ты -  говно  в
таком случае, и я с тобой разговаривать не желаю.  Если же  ты действительно
тот, за кого  себя выдаешь, то пропиши мне микстуру. Я сплю плохо, и в мозгу
моем голос Левитана дребезжит: "От Ленина  до ануса  пострадавшего - восемь,
от Маркса-Энгельса - десять,  до проезжей  части - сорок! " Он мне покоя  не
дает. Заглуши  его, как "Свободу"...  Ты гляди! Замолк! А может, это Левитан
умер? Он же старый. Или же умер он давно, но перед смертью вытянули из  него
на Лубянке все важные сообщения вплоть до 1991 года и на пленку записали. Не
утаил, паразитина!.. Итак, выходит,  я  в психушке? Чудесно. Чудесно. И  еще
раз  чудесно с маслом! Раз никакой маскировки не существует, раз она плод...
повтори, пожалуйста... плод  моего больного  воображения, значит в  фургонах
"Мясо" и  "Ешьте тресковое филе"  не возят водородные бомбы? Но что тогда  в
них возят, если мяса  нету  в десяти километрах от Москвы,  а  филе в  самой
Москве  днем  с  огнем  не  сыщешь?  Что в них возят?  Где логика?  Молчишь?
Правильно.  Дуська моя  говорит:  "Хватит,  Федя,  маскироваться,  человеком
становиться пора, не читай ты  газет, не ходи на собрания, плюнь на радио  и
телевизор.  Изолгались они, Федя,  с ума  посходили, бздят на нас горохом, а
где была правда, там хуй вырос! Нам же бабам видней, чем вождям, что с вами,
с  нашими  "проклятыми мужиками  происходит. И прете вы  за  старыми козлами
прямиком    на    мясокомбинат!    "    Между     прочим,    доктор-генерал,
фельшер-маршал-лейтенант,  брат-санитар,  это  хорошо,  что  мы с  тобой  не
родные. Очень хорошо! Я тебе  всю правду скажу! Бра-тельник  мой двоюродный,
тоже Федя, в Туле умер от заворота кишок.


14


     Дают Туле  "Город-герой".  А жрать герою не  хера. На полках  скумбрия,
ставрида,  рассольник,  колбасный  сыр  и прочие  консервы. Изжога от них  у
пролетариата  тульского. Пряники же  приелись до глистов  и диабета. Винище,
однако, рекой льется, как  везде. Тут слух прошел, что Леня должен приехать.
Что делать? Набить же надо пузо народу, чтобы он на митинге тихо стоял, газы
пущал,  отрыгивал и не вякал  вопросы провокационные.  Дернули  на политбюро
Микояна. Он  при Сталине был главный советник по голоду и питанию населения.
"Говори,  Анастас, как быть? Как моментально Тулу накормить? " Думал Микоян,
думал и наконец честь отдал. "Додумался, - докладывает.  - В Москве резервов
говядины  нет, баранина  из  Новой  Зеландии задержана  в  Индийском  океане
тайфуном "Бетси", свинина очень жирная  и тоже ее мало. Предлагаю  совершить
исторический  рейд  Особой   отдельной  кавалерийской  дивизии  по  маршруту
Москва-Тула  под девизом "Герой -  городу". По прибытии дивизии на  тульский
мясокомбинат  моего  имени,   немедленно  начать   убой,  разделку   туш   и
производство  вареных  колбас сортов  "Отдельная"  и  "Особая", которые  уже
завтра  выбросить населению! Кавалеристов же после сдачи шпор, сабель и
штандартов  переобуть в оперативные  работники по охране  Леонида  Ильича  и
членов бюро Обкома! " Дали Микояну медаль "За освобождение Тулы". И зацокала
дивизия лошадушек по шоссе на рысях на большие дела.  Все так и сделали, как
велел  Микоян. Слышат алкаши  тульские  ночью: кони ржут,  словно режут  их.
Повскакали с  кроватей, с мостовых, с  газонов, с  нар, думают, что  горячка
белая  начинается. А утречком бабы ихние протерли глаза, ибо не верится, что
вчера еще голым голо было  в колбасных  отделах,  там "Спортлото" продавали,
нынче  же  лежат колбасины краснолилового цвета и пахнут  вполне натурально.
"Отдельная". 2.  20 кг. "Особая". 2. 90. Разобрали  ее мигом, как  эшелон  с
дровами в холодный год. Тут Брежнев  прибыл.  Выпили все.  Закусили. Колбасы
наелись,  117  туляков загнулись  от  заворота кишок.  И  мне не  легче, что
директора  мясокомбината  перевели  в фирму "Заря" за то,  что  он  приказал
заложить в фарш побольше крахмала, чтобы всем колбасы хватило. А митинг был.
Я  его по телеку видел.  Стоят туляки, ушами хлопают, переваривают отдельную
особую кавалерийскую дивизию вместе с речью Леонида  Ильича Брежнева. Все он
тогда  сказал. И про невиданные успехи, и про неслыханный трудовой подъем, и
про  яркие  вехи, и про всенародный бой за качество продукции, и про Ближний
Восток, и про Анголу - про все. Не заикнулся только о героических трудностях
снабжения  населения  продуктами   первой  необходимости.   "Да  здравствует
советское  метро - самое красивое  в мире, " -  сказал напоследок  и слинял.
Кавалеристов же в стройбат отдали, строить  музей  "Тульского пряника".  Вот
какие самовары! И не надо  меня,  Федора Милашкина, пугать да стращать. Мы и
так  пуганные  и  застрахованные.  На  гипноз же меня не  назначай.  Хватит!
Шестьдесят  лет  нас гипнотизируете,  нам и кажется,  идиотам, что шагаем мы
вперед  к  коммунизму,  что сложился  из нас человек нового  типа, и что все
советское означает  отличное. Хватит. Если я завязал,  перенесши  тяжелейшую
белую горячку, если я героически  пить бросил  и жду не  дождусь, когда лягу
спать на  свежую  простынку рядом с  женой Дуськой, то мне ни  гипнозы  твои
бесплатные,  ни   калики-моргалики   не   нужны.   Аминизин,   пердомуразол,
политбюронал ты сам хавай. Язык  же мне никто не укоротит. Он не штанина.  И
насчет того, есть бомбовые заводы у нас под землей или нет, я сам разберусь.
Поеду  в  деревню,  колодец  вырою и  погляжу. На  твой  вопрос относительно
тяжелил   умственной   наследственности   у   моего   сына  Славки   отвечаю
отрицательно.  Я  лично, до  того, как пить  начал,  был токарем  8 разряда.
Дуська  моя  -  шеф-повар  рабочей  столовой.  Если  бы  она  по  "Би-Би-Си"
рассказала, чем кормит партия народ, при том, что народ откормил партию, как
индюшку, то  много  было бы шума,  много.  Ты меня, крокодил, можешь сажать,
куда хочешь. Все равно я поеду в Хельсинку получать премию - , что я, бывший
алкоголик  Федька, отстаиваю право  человека получать  за свой  титанический
труд  впервые в  истории  мясо, масло, молоко,  овощи  и фрукты на столбовой
дороге  человечества.  Маскироваться  больше не желаю и  другим  не велю. Мы
теперь  с  бывшим отцом водородной  бомбы будем работать на пару. Он  пускай
качает  с  политбюро права насчет  свободы  слова, психушек, интуризма и так
далее, а я  займусь остальной жизнью. Столовыми, гастрономами, промтоварами,
вредительством в винно-водочной промышленности, пидарасами  длинноволосыми -
всего  не перечтешь. Работы  непочатый край.  Делать мне все равно будет  не
хера  на второй  группе по мании  преследования. Вот я  и  займусь вопросами
обмана,  унижения   и  издевательства  над  человеком   в   сфере   бытового
обслуживания. Затем  обобщу  все  это дело и  пошлю  в  "Правду"  передовую:
"Советская власть плюс электрификация нам  - до лампочки! " Пусть  попробуют
не напечатать! Да! Я - инакомыслящий! Я не мыслю себе такого  положения, при
котором  для Подгорного водку выпускают очищенную,  а для меня  сивушную, от
которой мою голову... Молчу. Ой, молчу! Не надо звать санитаров! Молчу! Но я
скажу еще всего лишь одно слово: Люди!  Не грейте на костре портвейна! Люди!
Ешьте  тресковое  филе!  Оно   вкусно  и   питательно!   Долой  "Солнцедар"!
Ша-а-ай-бу!