Анатолий Алексин.

Действующие лица и исполнители

Моим дорогим друзьям -- рыцарям детского театра --------------------------------- Алексин А.Г. Избранное: В 2-х т. М.: Мол.гвардия, 1989. Том 1, с. 175-235. OCR: sad369 (г. Омск) --------------------------------- На углу, возле театра, стояла застекленная автоматная будка. Телефона в ней не было: его убрали по просьбе Ивана Максимовича. Автоматные разговоры казались ему легкомысленными и поэтому не могли происходить по соседству с детским театром. Иван Максимович вошел в будку и стал наблюдать, как ребята шли в театр. Он часто делал это перед началом спектаклей. Будка, по мнению Ивана Максимовича, отделяла его от того, что происходило на площади: он мог оценивать события как бы со стороны, а ребята могли вести себя непосредственно -- они не знали, что директор театра за ними следит. Кроме того, они не знали, что Иван Максимович -- директор театра. Поэтому опасения его, в общем-то, были напрасны... Но он боялся хоть на миг убить детскую непосредственность! Это было то качество, которое Иван Максимович очень ценил в других и ненавидел в себе: оно приносило ему большое уважение коллектива и еще большие неприятности. Застекленная автоматная будка была знаменита. Ее называли "наблюдательным пунктом", "кабинетом директора", "барокамерой" и как-то еще. Наблюдать за событиями, которые происходили на площади, "как бы со стороны" Ивану Максимовичу всегда удавалось не более двух или трех минут. А затем происходило что-нибудь такое, что заставляло его покидать свой наблюдательный пункт и превращаться в участника происходящих событий. "А все-таки сейчас, ранней осенью, наш ТЮЗ не тот, что зимой, когда рано темнеет и ребят встречают огни!..." Не успел Иван Максимович об этом подумать, как увидел девочку лет двенадцати, которая выбежала из театра, будто ее преследовали, нервно огляделась, бросилась за угол дома, где был служебный вход, и, прильнув руками и лицом к пожарной лестнице, разрыдалась... Сюжеты трагедий, которые разыгрывались возле театра или в его вестибюле, были почти всегда одинаковы. Поэтому, подбежав к девочке, Иван Максимович спросил: -- Что, не пускают? Она уже не верила, что кто-нибудь в мире может помочь ей, и поэтому не ответила. Иван Максимович погладил ее вздрагивавшую голову. -- Ты в каком классе? -- В пятом, -- глухо ответила она, не отрываясь от лестницы. -- А пускают с восьмого! Это же на билетах написано. И сказала бы, что в восьмом! -- Она не поверит... -- А ты зачем пошла через главную дверь, где она стоит? Прошла бы сбоку, где одна билетерша. Девочка еще крепче прильнула к лестнице. -- Пойди тихонько через дверь, которая сбоку. А я издали погляжу. -- Она меня запомнила. Я ей сказала... -- Что ты сказала? -- "Неужели вам не жалко людей?" -- А она? -- "Жалко... -- говорит. -- Поэтому пойди и продай билет". Затишье, которое наступает в неизлившемся детском плаче, всегда бывает лишь передышкой. Неизвестно, думала ли уже сейчас девочка о театре и о спектакле, -- в ее душе господствовало чувство несправедливой обиды. -- Я ее спросила: "Что случится, если я посмотрю эту пьесу? Ну что случится?..." -- А она? -- "Когда-нибудь ты поймешь!..." А я этого никогда не пойму. Девочка, отпрянувшая было от лестницы, опять прижалась к ее перекладине. -- Я тебя через служебный вход проведу, -- сказал Иван Максимович. Девочка неохотно расставалась со своими переживаниями. Он объяснил ей, что через служебный вход проходят артисты, и главный режиссер, и он сам, директор театра. Тут девочка оторвалась от лестницы и взглянула на него недоверчиво. Он не был похож на директора: ни роста, ни статности, ни уверенности в движениях. Он понял ее взгляд. И тихо сказал: -- Через пятнадцать минут начинается. Идем, а? Они прошли мимо дежурной. Лица ее почти никогда не было видно: только лоб и очки. Она всегда читала газету и сообщала последние новости. -- Вы читали? -- спросила она. -- Одна перуанка родила четверых! -- Ну, что-о же вы?... -- застенчиво произнес Иван Максимович, указывая на девочку. И объяснил: -- Я вот тут... родственницу свою хочу провести. -- Проводите, пожалуйста, -- разрешила дежурная. Они прошли по длинному служебному коридору и очутились в фойе. Ребята не могут оставить без внимания никакой неожиданности или необычности: они с удивлением смотрели на мужчину и девочку, которые пересекали фойе в плащах. Спустившись в вестибюль, Иван Максимович сказал: -- Ну вот... Сдай свой плащ в гардероб. И все в порядке. Он облегченно вздохнул, обернулся... и увидел ее. Это была заведующая педагогической частью Валентина Степановна. Девочка тоже увидела ее -- и замерла, окаменела. Иван Максимович развел руки в стороны, будто хотел сказать: "Не пускайте лучше меня!" Валентина Степановна поймала отчаянный девочкин взгляд. -- Раздевайся и иди в зал, -- мягко сказала она, -- раз директор тебе разрешил! -- Да, я считаю... -- начал Иван Максимович. -- А с вами мы еще побеседуем! -- тихо, но внятно произнесла заведующая педагогической частью. Беседа произошла сразу же, как только девочка скрылась из виду. -- Я отвечаю за воспитательное воздействие наших спектаклей, Иван Максимович. Оно может быть со знаком плюс или со знаком минус. И тут возрастное соответствие играет колоссальную роль! -- Благодарю вас, Валентина Степановна. От имени дирекции... За то, что вы всегда на посту! -- Не отшучивайтесь, мой друг. Законы педагогики со служебного входа не обойдешь! Он покорно склонил голову, зная, что еще никто не уходил от нее, не выслушав всего, что она хотела сказать. -- Во взрослом театре, Иван Максимович, год или даже десять лет не имеют существенного значения. Нельзя, конечно, сказать, что человек в тридцать семь лет понимает больше, чем в тридцать четыре года. Но в детском возрасте!... И ваша доброта в данном случае может обернуться жестокостью. Он мягко и согласно кивал в такт резким словам Валентины Степановны, все время думая о том, что девочка, рыдавшая возле лестницы, уже наверху. -- Чему вы улыбаетесь? -- спросила Валентина Степановна. Ничего не ответив, он направился в свой кабинет. По дороге он продолжал улыбаться. У него была такая манера: улыбаться наедине с самим собой -- своим мыслям или воспоминаниям. Возле кабинета он остановил мальчика и спросил: -- Ты первый раз у нас в театре? -- Первый, -- ответил мальчик. Это его огорчило. И он спросил у другого мальчика, который стоял рядом: -- А ты тоже первый раз у нас в театре? -- Ну что вы! Ему полегчало. Он посмотрел на мальчика с нежностью. -- А сколько раз ты был в нашем театре? -- В этом году? Он готов был расцеловать мальчика. -- Нет, вообще... -- Я у вас все видел. -- Слушай, ты пить не хочешь? У меня есть нарзан. -- Ну что вы! Уже был звонок... -- А наши аквариумы тебе нравятся? -- Я всегда кормлю ваших рыб! -- Вот этого делать не следует. Это для них опасно. -- Я купил в буфете пирожок и покрошил. Иван Максимович знал, что театральный буфет обслуживает теперь также и рыб, которые плавали в больших шарообразных аквариумах, стоявших в фойе. Спектакль начался. И сразу же в дверь постучали. -- Пожалуйста, Николай Николаевич! -- воскликнул директор. Он знал, что со стуком к нему в кабинет входит только главный режиссер театра. Иван Максимович встал и пригладил рыжеватые волосы, обрамлявшие его мощную лысину. В комнату вошел высокий немолодой человек с красивым, немного усталым лицом. На нем был черный парадный костюм и белая, до блеска накрахмаленная рубашка. Иван Максимович застегнул свой выцветший пиджак на все пуговицы. И опять расстегнул его. -- Садитесь, Николай Николаевич. -- Получив приглашение, главный режиссер сел. -- Вы всегда словно бы на премьере... -- Да-а... -- неторопливо согласился Николай Николаевич. -- Вечером я прихожу в театр, как в театр. А не как на работу! Так уж у меня принято. У него был глубокий, густой баритон, звучавший вроде бы извинительно: дескать, уж не взыщите, ничего не могу с собою поделать. -- За кулисами были, конечно? -- Как всегда... -- опять вроде бы извинился Николай Николаевич. -- Ничего не попишешь -- не мог не зайти. Перед каждым спектаклем он приходил за кулисы, спрашивал у актеров, как они себя чувствуют, и желал им успеха. -- Хочу сообщить вам новость, -- сказал Николай Николаевич. Он провел рукой по своим тяжелым, густым волосам. -- Меня вызывают на комитет комсомола. -- Зачем? -- Хотят со мной побеседовать. -- С вами? О чем?... -- Точно не знаю. Но откликнулся сразу. И поверьте мне: с удовольствием! Ставка на молодежь -- это беспроигрышная ставка. Может быть, их интересует моя следующая лекция? -- На тему?... -- "О культуре театра". Это вечная тема. Правда, я предвижу некоторые сложности. Иван Максимович встал, готовый немедленно помочь главному режиссеру. -- Видите ли, некоторые теоретические положения моей лекции могут войти в противоречие с практикой нашего театра. -- Какие именно положения? -- Иван Максимович всем своим коротким, но грузным корпусом устремился навстречу Николаю Николаевичу. -- Мы с вами единомышленники, -- вполголоса, будто по секрету, сообщил главный режиссер. -- Поэтому я иду на полную откровенность. Видите ли, я в своей лекции буду утверждать, что зритель не может быть с театром запанибрата. Театр -- это таинство. Его порог переступают с благоговением. И артисты -- это волшебники, с которыми нельзя встретиться так запросто, как с соседями по квартире. И директор театра -- это тоже таинственная фигура. Ничего общего не имеющая с директором школы или, допустим, с директором библиотеки. И вдруг этот таинственный человек появляется в вестибюле после спектакля и спрашивает: "Ну как? Вам понравилось?" Все упрощается... Никакого таинства уже нет! Поверьте моему опыту: это не принято. Я говорю не о каких-нибудь циркулярах, а о своде традиций, что ли... Священных традиций театра! На миг в глазах Николая Николаевича возникло смятение: он заметил, что левая манжета рубашки скрылась в рукаве пиджака, в то время как правая с достоинством сверкала агатовой запонкой. Главный режиссер следил за своими манжетами. Они должны были выглядеть близнецами. Николай Николаевич тщательно, не спеша поправил левую манжету. Ивану Максимовичу нравилась эта подчеркнутая аккуратность. Он чувствовал, что она невольно передается другим и как-то подтягивает, дисциплинирует всех, кто общается с Николаем Николаевичем. Да и вообще Иван Максимович ценил в людях то, на что не был способен сам. Николай Николаевич закрыл лицо руками. Кончики пальцев погрузились на миг в его седеющую шевелюру. Казалось, он дошел в своем разговоре до кульминации, которая требовала от него решительности и некоего преодоления. -- Иван Максимович, сделайте одолжение... Сядьте, пожалуйста. Мне неудобно, право. Иван Максимович сел и, находясь в ожидании, навалился на стол своим грузным телом. -- Я видел, как вы наблюдаете за зрителями из будки. Это уже, простите, какое-то детство! Говорят, что перед началом спектаклей вы беседуете со зрителями в вестибюле. И даже на улице. Самое опасное в этом знаете что? -- Что?... -- с настороженным любопытством спросил Иван Максимович. -- То, что об этом рассказывают с умилением. И даже с восторгом. Актеры не видят в этом ничего противоестественного. Они не понимают, что это не принято... Что это противоречит элементарным представлениям о театре. -- И о детском?... -- Театр есть театр! А детский или взрослый -- это не имеет значения. По Станиславскому, он "начинается с вешалки", а не с бесед в вестибюле. Станиславский имел в виду, что даже вешалка в театре должна быть не такой, как везде. Даже вешалка должна гипнотизировать зрителя: не скинул пальто -- и пошел, а с трепетом душевным передал его в руки служительницы искусства. Да-да, гардеробщица в театре -- не служащая, а служительница. Это так. Или должно быть так... Поверьте моему опыту. Нельзя сказать, что Иван Максимович не знал всего этого. Но так же, как знакомое произведение, исполненное большим артистом, звучит для нас часто по-новому, так и известные истины, произнесенные Николаем Николаевичем, нередко казались ему откровением. -- А ваши аквариумы? -- продолжал главный режиссер. -- Они успокаивают... Настраивают ребят на лирический лад. -- Но отвлекают от главной цели их прихода сюда, в это здание. Им кажется, что они в зоомагазине... И, наконец, последнее! -- Николай Николаевич понизил голос и огляделся, желая удостовериться, что их в кабинете двое. -- Вы знаете, что вас в театре называют Ванечкой?... -- Знаю, -- ответил Иван Максимович. -- Честное слово, это детство какое-то. А моего предшественника, которого я глубоко уважаю, называют Петрушей... -- Но вы же из-за этого не перестаете его уважать? -- Не перестаю... Петр Васильевич создал любопытный репертуар. "Трех мушкетеров" поставил очень своеобразно. И катаевский "Парус" забелел у него как-то по-новому. -- А "Горе от ума"? -- Этот спектакль я видел в исполнении великих и величайших. Поэтому к нему у меня особое отношение... Но в общем Петр Васильевич оставил по себе добрую память. -- Петруша?... -- Иван Максимович прислушался к звуку своего голоса. -- Это звучит очень ласково. -- И все-таки я не могу представить себе, чтобы Всеволода Эмильевича Мейерхольда у него в театре звали Севочкой. Хоть это тоже звучит не грубо. Или чтобы Владимира Ивановича Немировича-Данченко называли Володенькой... Не представляю себе! -- Да, это трудно себе представить. -- По-моему, невозможно! -- Николай Николаевич встал и заходил по комнате. От одной стены до другой он делал не более трех шагов. -- Все эти факты сами по себе не имеют большого значения. Но в сумме с другими (подобными же!) они создают атмосферу клуба или Дома культуры. Одним словом, непрофессиональную, самодеятельную атмосферу. А самодеятельность в применении к профессионалам знаете как называется? -- Как, интересно? -- Дилетантством. Это опасное заболевание. -- Вам кажется, что наш театр... болен? -- Нет еще. Но профилактика заболеваний всегда предпочтительней их лечения. -- Профилактику надо начать с меня. Я ведь главный носитель вирусов... Иван Максимович произнес это серьезно, задумчиво. -- Я бы вас так никогда не назвал! Вы -- создатель этого коллектива и пользуетесь, как говорится, вполне заслуженным авторитетом. Вам подражают... -- Мне? -- Вам, Иван Максимович. Вам! И это, мне думается, надо учитывать. Вот Зина Балабанова, например... Ведущая актриса! Она должна быть для зрителей кумиром. Загадкой, непостижимостью... А она приглашает их к себе на чай и спрашивает, какие у них возникли критические замечания. Устраивает дома конференции юных зрителей. Я знаю, потому что живу на той же площадке. Это уж даже не клуб. А Дом пионеров... Детство какое-то! -- Вы бы ей об этом сказали. -- Я сказал. -- А она? -- Ответила мне: "Я не сомневаюсь, что встречаться со зрителями -- это хорошо, а не плохо". -- И все? -- И все!

*** Зина знала, что всякий уважающий себя человек обязательно должен в чем-нибудь сомневаться. Но у Зины, к сожалению, почти никаких сомнений не возникало. "Я не сомневаюсь, что поступаю правильно", -- говорила она. А если ошибалась, то говорила: "Я не сомневаюсь, что поступила неправильно!" Зина знала также, что нормальные люди не высказывают вслух все, что думают. Особенно если речь идет о спорных и острых проблемах. Но именно в этих случаях Зина думала вслух. "Какая ужасная прямолинейность!" -- говорили ей. А она никак не могла понять, почему прямая линия хуже ломаной. "Что на уме, то и на языке!..." -- сетовали по ее адресу. А она не понимала, почему на уме должно быть одно, а на языке что-то другое. "Все в лоб! Все в лоб!" -- упрекали ее. "Вот и хорошо: быстрее дойдет!" -- отвечала Зина. Год назад, когда происходила первая встреча Николая Николаевича Патова с коллективом ТЮЗа, Зина поднялась и сказала: -- Вам будет трудно. Потому что мы все очень любили Петра Васильевича. Кто-то хихикнул... Зина повернулась в ту сторону и добавила: -- И я тоже его очень любила. -- Это меня радует! -- торжественно произнес Николай Николаевич. -- Коллектив, который благодарен своему режиссеру, подобен детям, которые благодарны своим родителям. То и другое бывает не часто. Зал проникся к нему доверием. -- Как-то ты резко! -- сказал Зине секретарь комитета комсомола Костя Чичкун, когда встреча с главным режиссером закончилась. Зина вытаращила на него свои изумленные детские глаза. -- Резко? Наоборот! Я предупредила его. -- Она повернулась к главному режиссеру: -- Разве я обидела вас? -- Когда это кончится?! -- простонала Галя Бойкова, которую в театре называли "поющей актрисой". У нее было и более длинное прозвище: "Так пойди же попляши!" Николай Николаевич галантно нагнулся и взял Зину под руку. -- В жизни вы непосредственны, как на сцене. Это очень приятно! Тем более что мы с вами будем соседями. Я въезжаю в квартиру Петра Васильевича. -- Да ну?! -- Зина вытаращила свои немигающие глаза. Через несколько дней, возвращаясь домой после спектакля, Зина увидела у подъезда грузовик с крытым верхом. Николай Николаевич и девушка в расклешенных брюках и пестрой блузке тащили массивную крышку старинного письменного стола. Зина бросилась помогать. -- Что же вы сами?! -- воскликнула она, тоже хватаясь за старинную крышку. -- Надо было сообщить в театр. Мы бы все вместе... -- Это папины отклонения! -- объяснила девушка в брюках. -- Вот вы и познакомились с моей дочерью, -- сказал Николай Николаевич. -- Давайте-ка отдохнем... Крышку прислонили к стене. И дочь Патова представилась: -- Лера. -- А это Зинаида Балабанова! -- торжественно, как со сцены, представил Зину Николай Николаевич. -- Актриса нашего театра! Лера внимательно и недоверчиво взглянула на Зину. -- Я играю девчонок, -- сказала та. И опять набросилась на Патова: -- Что же вы нам не сказали?! Когда уезжал Петр Васильевич, мы погрузили его и тут... и на станции. -- Он имел право на ваши заботы. А я этого права еще не имею. -- Понесли крышку! -- сказала Лера. -- Она этого не понимает. -- Патов кивнул на дочь. -- Узнавание актерами главного режиссера не может начинаться с его корзин, матрацев и кухонных принадлежностей. Есть грузчик, шофер... Они нам помогут. -- И я! -- Что ж, соседи должны помогать друг другу, -- согласился Патов. -- Это положено. Словно выбивая чечетку, скатился по лестнице грузчик и один схватил доску, которую только что они тащили втроем. Николай Николаевич, Лера и Зина вернулись на улицу и взяли по чемодану. Предварительно Патов определил вес каждого из них и взял самый тяжелый. Дверь квартиры была открыта. Но Зина остановилась и поставила чемодан на площадку. Каждый день она видела эту дверь и даже вынимала из почтового ящика письма, которые все еще приходили на имя Петра Васильевича. Она пересылала их в далекий южный город, куда он уехал... Ей казалось, что, может быть, он вернется: не сможет жить без их театра и приедет. Теперь все становилось абсолютно определенным и окончательным. Это чувство неотвратимой определенности возникло у нее в тот день, когда Николай Николаевич знакомился с их коллективом. Но еще острее оно стало сейчас. -- Вам тяжело? -- спросил Патов. -- Да... То есть нет, -- ответила Зина и взялась за ручку чемодана. В этот момент из квартиры вышла женщина, взглянув на которую Зина вновь опустила чемодан на площадку. В присутствии красивых женщин она смущалась, начинала ерошить свои короткие волосы, поправлять платье. Сейчас она тоже принялась за свои волосы, хотя красота жены Николая Николаевича была не дерзкой, не вызывающей, а доброй и мягкой... -- Моя супруга! Ксения Павловна, -- сказал Патов. -- А это Зинаида Балабанова. Актриса и наша соседка. -- Играю девчонок, -- поспешила объяснить Зина. -- Заходите, пожалуйста, -- сказала Ксения Павловна так, будто Зина пришла к ним в гости на ужин. -- На вас трудно смотреть, -- сказала Зина. -- Почему? -- негромко удивилась Ксения Павловна. -- Вы очень красивая. -- Еще одна такая фраза, и я навсегда ваша! -- сказала Лера. -- Только не вздумайте высказываться о папиной внешности. Во-первых, для мужчин это не имеет значения, а во-вторых, я на него похожа. -- Ле-ерочка... -- всплеснул руками Николай Николаевич. -- Это какое-то детство! Ксения Павловна с трудом пришла в себя и попыталась помочь Зине внести чемодан. -- Тебе нельзя носить тяжести! -- остановил ее Николай Николаевич. -- Хорошо, хорошо... Только не начинай рассказывать о моих болезнях. Умоляю тебя! -- Твоими болезнями он может защититься от мужчин, но не от женщин, -- сказала Лера. И первая вошла в квартиру. -- Они очень любят друг друга, -- стала объяснять Зине Ксения Павловна. -- Но часто пикируются. Не принимайте это всерьез... Зина знала, что летом в квартире был ремонт. Она на это время уехала отдыхать, но, когда вернулась, увидела на плитках, возле закрытой двери, засохшие алебастровые брызги, штукатурную пыль. Все теперь в квартире было другое: обои, потолки... А главное, было пусто. Она оставила чемодан в коридоре и прошла на кухню. У Петра Васильевича была большая семья. Жизнь в квартире затихала рано: кому-то утром нужно было на работу, кому-то в школу, кому-то в детский сад. Петр Васильевич звонил в Зинину дверь и приглашал: -- Пойдем-ка на кухню, поговорим об искусстве! ... Из коридора раздался горестный шепот Николая Николаевича: -- У нее будет абсолютно искаженное представление о нашей семье. А ведь это моя актриса. Где она, кстати? -- На кухне, -- громко ответила Лера. -- Вы здесь? -- Она заглянула на кухню. -- Самое уютное место в квартире! "Внешне она похожа на отца, -- подумала Зина. -- А характером, по-моему, на меня... Говорят, что одноименные заряды отталкиваются. Жаль, если всегда так..." Лера ей нравилась. Черты ее лица, правильные и значительные, были чертами отца. Но, как это часто случается, дочь, похожая на красивого отца, была некрасива. -- Жаль, что вы не похожи на Ксению Павловну, -- сказала Зина. И замолчала, устыдившись собственных слов, что случалось с ней крайне редко. -- Все так думают. А сказали вы первая. Зина сказала так, потому что Лера не могла вызывать жалости или сочувствия. В ней не было самоуверенности, но была уверенность, которая никогда не свойственна неудачницам. -- Чем вы занимаетесь? -- спросила Зина. -- Поступила в медицинский. -- У нас хороший мединститут. Все опять вышли на площадку лестницы. По дороге Зина успела сказать Ксении Павловне: -- Вам нужно было бы сниматься в кино. -- Я когда-то снималась... -- Вы? Да ну?! -- Зина вытаращила глаза. -- Разгружаться! Разгружаться!... -- поторопил Николай Николаевич. -- Надо ведь совершить еще один рейс на станцию. За остатками нашего имущества! Вскоре он с Лерой уехал на станцию. Зину он в грузовик не пустил... -- Зайдите, пожалуйста, ко мне, -- пригласила она Ксению Павловну. Зина занимала небольшую комнату в двухкомнатной квартире. Ее соседкой была заведующая литературной частью Тонечка Гориловская. Тонечка участвовала в работе всех литературных объединений города, ходила на все вечера молодых прозаиков и поэтов, на все читательские конференции, которые созывались в библиотеках. Поэтому у Зины было впечатление, что она живет в отдельной квартире. Вся комната была увешана фотографиями, на которых был запечатлен Петр Васильевич во время репетиций. Войдя, Ксения Павловна не стала с любопытством оглядываться по сторонам, как это часто делают, приходя в незнакомый дом. -- Сюда можно сесть? -- спросила она. -- Садитесь куда хотите! Ксения Павловна присела на диван. -- Это Петр Васильевич, -- сказала Зина, не указывая на стену: никакого другого мужчины там не было. -- Говорят, он был очень милым, талантливым человеком... -- сказала Ксения Павловна. -- Второго такого нет! -- ответила Зина. -- Я верю вам... -- В туристских справочниках пишут, что наш город славится металлургическим заводом, курортом, на котором лечат ревматизм, и Театром юного зрителя. А до его приезда город славился только заводом и курортом... Вдруг Зина вспомнила о чем-то, плюхнулась на диван рядом с Ксенией Павловной и уставилась на нее: -- Так вы снимались в кино? -- Это было сто лет назад. Я тогда еще училась в институте. -- В каком? -- В театральном. -- Не может быть! Значит, вы тоже актриса?! -- Сейчас уже нет. -- Ушли из театра? -- По сути дела, я в него и не приходила. -- Ничего не пойму... И вы так спокойны? Зина схватила Ксению Павловну за руку. По-детски изумленные глаза ее требовали ответа. -- Это получилось как-то само собой, -- задумчиво, но без грусти сказала Ксения Павловна. -- Играть роли, которые мне когда-то хотелось играть, я не могла. -- Почему? -- Николай Николаевич всегда был главным режиссером театра. И мне, его жене, исполнять главные роли... В общем, он этого не мог допустить. И я его понимала. Люди с принципами и правилами заслуживают уважения. Вы согласны? -- А другие театры? -- допытывалась Зина. -- В городах, где мы жили, обычно был только один театр. Сперва я работала на радио... Читала стихи. Но потом перестала... Появился сын. Он сейчас учится в Ленинграде. Потом Лера... О Николае Николаевиче надо было заботиться. Они стали главными действующими лицами пьесы, в которой я участвую до сих пор. И с большой радостью... Зина по-детски быстро переходила от одного настроения к другому. Неожиданно она вскочила с дивана и всплеснула руками: -- Вы же, наверно, голодная? И они тоже! Сейчас я устрою ужин. Зина, словно готовясь к праздничному приему, забегала по квартире, захлопотала. -- Я вам помогу, -- предложила Ксения Павловна. -- Ни в коем случае! -- Вы любите заботиться о других людях, да? Устраивать чужие судьбы?... -- Как все одинокие женщины! -- весело ответила Зина, Ксения Павловна помолчала немного, наблюдая за Зиной, которая, накрывая на стол, то и дело отвлекалась от предстоящего ужина, о чем-то задумывалась и даже положила сыр в хлебницу. -- Вы, значит, играете девочек? -- спросила Ксения Павловна. -- А самой двадцать семь лет. Сообщаю об этом, потому что все равно об этом все знают. -- Как... все? -- Те, которые ходят в наш театр. Это же интересно: выяснить, сколько лет актрисе, играющей тринадцатилетних. Сперва начинают восклицать: "Нет, это не артистка! Не обманывайте нас... Это девочка! Не может быть, чтобы это была женщина. Сколько ей лет?..." И тогда билетерши, гардеробщицы и вообще все, кому так говорят, с гордостью сообщают: "Ей двадцать семь лет!" В будущем году скажут: "Двадцать восемь!" И чем больше мне будет лет, тем больше в их голосе будет гордости. -- Значит, вы хорошо играете... этих девчонок? -- Говорят, хорошо, -- машинально ответила Зина: в этот момент она опять о чем-то задумалась. -- Может быть, у вас какое-то дело? -- встревожилась Ксения Павловна. -- Не стесняйтесь, пожалуйста. Мы можем поужинать завтра! Вероятно, вы должны подготовиться к репетиции? -- Да нет... Я думаю о другом. -- О чем-нибудь неприятном? -- Наоборот! Я думаю о том, что в нашем городе два театра. Два! Один детский и один взрослый... Вы понимаете? С тех пор прошел год.

*** Узнав, что Николая Николаевича приглашают на заседание комсомольского комитета, Иван Максимович заволновался: заместителем секретаря была Зина. Она могла нарушить священные традиции театра, к которым привык Николай Николаевич, каким-нибудь резким замечанием или неожиданным требованием. Иван Максимович мечтал о том, чтобы "пересадка" главного режиссера из организма взрослого театра в организм детского произошла благополучно и безболезненно, чтобы не обнаружилось вдруг какой-нибудь несовместимости. Он с радостью наблюдал за тем, как беседы Николая Николаевича, его лекции, даже его внешний вид и манера общаться с людьми облагораживали коллектив приметами высокого искусства. "Приживается! -- думал Иван Максимович. -- Приживается..." И вдруг это приглашение на комитет! Иван Максимович решил провентилировать обстановку. Он попросил Костю Чичкуна и Зину Балабанову зайти к нему после спектакля. Костю Чичкуна считали "актером с отрицательным обаянием". Трудно сказать, что было тому виной: громоздкая фигура, крупный орлиный нос или бас, который звучал хрипло из-за не совсем здоровых голосовых связок? Так или иначе, но Костя Чичкун был непревзойденным исполнителем отрицательных ролей в спектаклях для самых маленьких. В театре его называли "профессиональным Бармалеем". Но еще больших высот он достиг в "Золотом ключике", где был бессменным, не имеющим дублеров Карабасом Барабасом. Дети города его боялись и обожали. Они узнавали его голос по радио. А когда встречали его на улице, прятались за мамину спину. Секретарем комитета Костю выбрали за отзывчивость и доброту. А для того, чтобы доброта сочеталась с остротой и принципиальностью, заместителем выбрали Зину. Костя и Зина пришли к директору раскрасневшиеся от только что пережитого спектакля, аплодисментов и плохо смытого грима. Иван Максимович очень любил артистов. Он всячески подчеркивал, что они без дирекции обойдутся, а дирекция без них -- никогда; что не они для него, а он для них, что главное место в театре -- это сцена, а не его кабинет. -- Простите, пожалуйста, что мне пришлось вас, несмотря на вашу занятость... -- начал он, поднимаясь навстречу. -- Вот тут у меня есть нарзан... Я бы, конечно, зашел к вам за кулисы, но здесь просто удобнее. Никто не будет мешать. -- Что-нибудь случилось? -- спросила Зина, наливая себе нарзан. -- Нет... Мне просто хотелось узнать, какие вопросы вы ставите завтра на комитете. -- Значит, так... Мы пригласили Николая Николаевича, -- загудел Костя. О чем бы он ни говорил, лицо его оставалось мрачным, и голос звучал так, будто он вот-вот собирался бросить в огонь Буратино. -- Если не секрет, с какой целью вы его пригласили? -- С самой высокой, -- сказала Зина. -- Хотим поговорить о репертуаре нашего театра. -- А с каких позиций? Если не тайна... -- С разных позиций, -- сказала Зина. -- Костя -- с одной, а я -- с другой. Ивана Максимовича прежде всего заинтересовала позиция Зины. -- Нет, пусть лучше основной доклад делает секретарь. А я выступлю в прениях, -- сказала она. -- Значит, так... -- начал Костя. -- Педчасть раздала анкеты зрителям-старшеклассникам. Вопрос был один: "О чем должна рассказать ближайшая премьера нашего театра?" Старшеклассники ответили: "О любви". Не все, конечно... Но большинство. -- Я знаю, -- сказал Иван Максимович. -- Валентина Степановна была немного огорчена. Но мне удалось убедить ее, что в этом нет ничего ужасного. -- Значит, так, -- продолжал Костя. -- Старшеклассники быстро ответили на анкету, потому что мы обещали выполнить их пожелание. Но пьесы о любви в театре не оказалось. Тогда Тонечка Гориловская мобилизовала всех авторов -- столичных и местных. Они прислали то, что у них было на эту тему. -- И что же вы выбрали? -- "Ромео и Джульетту", -- ответил Костя. Иван Максимович привстал и навалился своим коренастым туловищем на край стола. -- Окончательное слово, конечно, за худсоветом. Но я согласен уже сейчас. И Николай Николаевич, я уверен, не будет против. -- Почему вы уверены? -- спросила Зина. -- Потому что совсем недавно... буквально сегодня вечером, он сказал мне, что ставка на молодежь -- это беспроигрышная ставка. -- Афоризмы, цитаты, формулы... -- пробормотала Зина. -- Что? Что?... -- не расслышал Иван Максимович. -- Да так... ничего серьезного. -- Шекспир в ТЮЗе?... -- вслух размышлял директор. -- Это будет новаторством. -- Что-о? Новаторство?! -- Зина уставилась на директора. -- Это традиция. В Ленинграде поставили "Гамлета". А "Двенадцатую ночь" показывают днем и вечером в разных ТЮЗах! -- Я знаю... Но на нашей сцене Шекспир еще не бывал. -- По-моему, театр, который ни разу не поставил Шекспира или Островского, -- это не настоящий театр, -- отрезала Зина. Костя с укором взглянул на свою заместительницу. -- Только что говорила о формулах... -- Он покачал головой. -- Значит, так, Иван Максимович. Мы хотим, чтобы спектакль был молодежным. -- Шекспиру -- от комсомола! -- вставила Зина. Костя снова с укором взглянул на нее и продолжал: -- Значит, так... Актеры -- молодые, художник -- молодой, композитор -- молодой. -- Хотелось бы, конечно, чтобы и постановщик тоже был молодой, -- добавила Зина. -- Это было бы неэтично по отношению к главному режиссеру, -- сказал Иван Максимович. -- Очень сомневаюсь, что Николай Николаевич способен поставить спектакль о любви. -- Ну почему же? Такой красивый мужчина!... -- Хотя пусть поставит! -- неожиданно согласилась Зина. -- А то все лекции да беседы! Пусть совершит на наших глазах прыжок от теории к практике. -- Это несправедливо, -- возразил ей Костя Чичкун. -- На его лекции ходят все. Многие даже ведут конспекты. -- Режиссер-наставник, -- пробормотала Зина. -- За год ни одной постановки! Иван Максимович заволновался: -- Ты сказала, что в разговоре с главным режиссером у Кости будет одна позиция, а у тебя -- другая. Это она и есть?... Зина вскочила и заметалась по кабинету. От стены до стены она делала вдвое больше шагов, чем Николай Николаевич. Но преодолевала это расстояние вдвое быстрее. -- Я дружу с семьей Патова. С его женой, дочерью... Они прекрасные люди. Хотя разные... -- В оценке людей Зина любила точность. -- Ксения Павловна -- это домашний ангел. Домашний только потому, что сидит дома: ее доброты могло бы хватить на весь наш ТЮЗ. Лера говорит все, что думает! -- У нас в театре такой характер уже есть, -- вставил Иван Максимович. -- Нет, мы с ней непохожи. Она острее! -- Бедный Николай Николаевич... -- громогласно вздохнул Костя. Его заступничество всегда казалось очень убедительным и весомым, потому что диссонировало с его внешностью и голосом. "Уж если такой жалеет, такой заступается!..." -- думал тот, кто видел Костю впервые. -- Ну и что?! -- крикнула Зина и уставилась немигающими глазами куда-то в пространство. Казалось, она мысленно изумлялась самой себе. -- Они обе -- прекрасные люди. И что же? Я из-за этого должна промолчать? -- Скажи конкретно, объясни... О чем ты не можешь молчать? -- умоляющим голосом произнес Иван Максимович. -- Врач должен лечить людей, каменщик -- строить дом, а режиссер -- ставить спектакли. Разве это надо доказывать? -- Сядь, пожалуйста... Это все понимают. В этом все абсолютно убеждены! -- Но убеждения и взгляды не всегда совпадают с поступками. Вот вы, Иван Максимович, как директор, и Костя, как секретарь комитета, убеждены, что Патов должен был за год проявить себя... как режиссер. Но это ваше убеждение остается при вас. А при мне не останется. Я его выскажу на комитете! -- Сядь, пожалуйста, -- повторил свою просьбу Иван Максимович, -- и послушай меня... Верная мысль не существует абстрактно, сама по себе. Она тоже существует во времени и пространстве. Вот хирург, например, решает сделать операцию на сердце. Но практически приступает к ней только тогда, когда подготовит себя и больного. Родственники не могут торопить его: "Поскорее! Мы очень волнуемся!" -- Родственники могут и подождать. Если они уверены, что этот хирург умеет оперировать сердце. А если не уверены, они обратятся к другому хирургу. -- Ты не вполне объективна, -- вступил в разговор Костя. -- Николай Николаевич никогда не был режиссером детского театра. Он хочет понять его специфику. Он вживается в коллектив. -- Вот именно! -- обрадовался Иван Максимович. -- Он вживается. И довольно успешно. Происходит процесс... простите меня за громкое слово, взаимообогащения. Он дарит театру свои теоретические знания, а театр дарит ему свой практический опыт работы с детьми. -- Только нужен ли ему этот подарок? -- сказала Зина. -- Ну, так нельзя! -- Костя с мрачным видом покачал головой. -- Где у тебя... основания? -- А вы заметили, какое слово он чаще всего произносит в качестве... ну, ругательства, что ли? Иван Максимович и Костя стали вспоминать, но не вспомнили. -- Он ругается словом "детство"! Вы разве не слышали? Когда он особенно возмущен, то восклицает: "Это какое-то детство!" Зина произнесла эту фразу так, что директор и секретарь комитета сразу вспомнили ее. И даже вздрогнули: им показалось, что они услышали голос Патова. -- Слово "детство" звучит как нечто глубоко отрицательное в устах... режиссера детского театра! -- Зина изумленно пожала плечами. И наконец села. А Иван Максимович, наоборот, встал, протиснулся между столом и креслом и своей тяжеловатой, неуклюжей походкой подошел к Зине... Много лет назад, когда он начинал работать в театре, его предупреждали, что актеры -- сложные люди. "Преувеличивают!" -- думал он, потому что как зритель получал от театра одно только удовольствие. Но потом оказалось, что предупреждавшие его друзья не преувеличивали. Пожалуй, даже преуменьшали. Сложнее всего было с теми актерами, которых Иван Максимович особенно ценил. "В жизни всегда трудней с теми, кого любишь!" -- сделав это открытие, директор нашел для своих неприятностей теоретическое обоснование. Оно помогало ему обретать терпение и аргументы. -- Я знаю, что Николай Николаевич очень любит своих детей, -- сказал Иван Максимович. -- У него в кабинете под стеклом вся их биография в фотографиях. Ты видала? -- Я видел, -- ответил Костя. -- Значит, он вовсе не равнодушен к детям! Вот у меня под стеклом нет фотографий... моего Алеши... -- И о чем это говорит? -- спросила Зина. -- Может быть, ни о чем. Но все-таки... Я хочу, чтобы ты была справедлива. За этот год мы поставили три спектакля. -- Возобновили старые работы Петра Васильевича. Сделали это сами актеры. А помогал ассистент режиссера. -- Но Николай Николаевич каждый раз объяснял ему творческую задачу. Делал поправки, замечания. -- И не принял ни одной новой пьесы! Учтите, что Тонечка Гориловская переписывается со всеми драматургами нашей страны. Николай Николаевич прочитал то, что она ему предложила, и в каждой пьесе нашел непоправимые просчеты и недостатки. Теперь многие из Тонечкиных пьес с успехом идут в других театрах. -- Ну что же, он ищет... Пойми: он должен сказать свое слово, а не просто продолжить то, что прекрасно говорил зрителям Петр Васильевич. Фактически он должен вступить с Петром Васильевичем в соревнование. А это нелегко! Прости меня за громкие фразы, но я должен доказать тебе. Ты простишь меня, а? -- Прощу. -- Так вот... Он стремился создать в театре атмосферу, которая необходима именно ему, для его творчества. Теперь эта атмосфера, по-моему, создана. -- Дело -- за творчеством! -- отрезала Зина. -- Может быть, и вы, Иван Максимович, придете на комитет? -- предложил Костя. -- Не надо... Пусть от имени стариков будет один Николай Николаевич. Я думаю, что ваш замысел очень устроит его: Шекспир, классика!... Коллектив надеется на него. Ждет. И ты, Зиночка, не убивай, пожалуйста, эту надежду... на завтрашнем комитете. -- Посмотрим, -- сказала Зина. Выйдя в фойе, она с сожалением взглянула на Костю: -- Я вижу, ты только в сказках бываешь зубастым. -- Чтобы найти с человеком общий язык, не обязательно показывать ему свои зубы, -- мрачно сформулировал Костя.

*** На комитете Зина не выступала. Да и вообще, кроме Николая Николаевича, там, по сути дела, не выступал никто. Только вначале Костя рассказал про анкету, продемонстрировал последний номер областной комсомольской газеты с заголовком на полполосы: "Зритель проголосовал за любовь". И познакомил главного режиссера с замыслом комсомольцев. Николай Николаевич поддержал его сразу, не задумавшись ни на минуту. Он поправил свои манжеты, поднялся и протянул руки навстречу членам комитета, словно хотел заключить их в объятия. -- Это прекраснейшая идея! Именно такой спектакль может стать визитной карточкой молодежи нашего театра. И вот интересно: Шекспир написал эту трагедию тоже будучи молодым. Это одно из ранних его творений. -- Николай Николаевич сел и задумался. -- Мы говорим, что сегодняшние дети "раньше взрослеют". Смешно! Лермонтов написал "Маскарад" в двадцатилетнем возрасте. Добролюбов -- философ! -- в двадцать пять уже умер. Писарев в двадцать семь уже утонул... Джульетте не было и четырнадцати! А современные дети "раньше взрослеют". Смешно... Зина давно заметила, что современные дети раздражали главного режиссера. Он не прощал им ничего: ни громкого смеха, ни оброненного в зале номерка, ни странного, как ему казалось, стремления обязательно осмотреть в фойе фотографии, а некоторые потрогать руками, обязательно попить фруктовую воду в буфете, обязательно сходить в туалет. -- Мне кажется, что спектакль для них вовсе не самое главное, -- сказал он однажды Зине. -- Вы были ребенком? -- спросила она его. Николай Николаевич задумался, словно бы вспоминая. -- Таким не был, -- ответил он. -- А эта их манера заглядывать в зал до звонка? Когда Николай Николаевич погоревал на комитете о том, что современные дети взрослеют не так уж рано, Зина сказала: -- И правильно делают. Куда торопиться? -- И все же чем скорей они приобщатся к большим философским мыслям и большим человеческим переживаниям, даже страстям, тем будет лучше! -- воскликнул Николай Николаевич. -- Тем скорее они станут людьми!... Он часто говорил о том, что дети с годами должны стать людьми. Зина однажды возразила ему: "Они давно уже люди, Николай Николаевич!" Но на комитете она промолчала. А Николай Николаевич заговорил о ранней трагедии Шекспира. Он знал имена всех актеров, которые когда-либо с успехом исполняли роли Джульетты и Ромео, а с некоторыми из них даже был знаком лично. Имена великих английских и итальянских актеров он произносил так, как они произносятся в Англии и Италии, поэтому Зина известные ей имена либо узнавала с трудом, либо вовсе не узнавала. Члены комитета притихли: слушать Николая Николаевича было интересно. "Он был бы прекрасным гидом!" -- подумала Зина. -- И только с одним вашим предложением я не могу согласиться, -- сказал в заключение Николай Николаевич. -- Хоть отказаться от него нелегко... Да, нелегко, но пусть уж в будущем спектакле все будут молоды: автор, герои, актеры... И режиссер! Зачем же так беспощадно подчеркивать мой возрастной отрыв от вас всех? "Почему он отказался ставить этот спектакль? -- размышляла Зина по дороге домой. -- Что его пугает? Быть может, не что, а кто? Все еще не решается вступить в соревнование с Петром Васильевичем? Зина вспомнила фразу, которую произнес в ее присутствии один молодой журналист: "Лучший редактор журнала -- это тот, который не мешает коллективу делать журнал!" Фраза показалась Зине циничной, и она ответила журналисту что-то такое, после чего он весь вечер называл ее "блаженной". Прозвища с непостижимой быстротой приобретают популярность: уже через неделю "блаженной" Зину стали называть многие. "Журнал без редактора? -- думала Зина по дороге домой. -- Не знаю... По-моему, ерунда! И театр, я уверена, без режиссера не может существовать, как дети без матери. Если родной матери нет, ею становится другая... приемная. Интересно, кто станет нашей приемной матерью?" После беседы с Иваном Максимовичем Зина задавала себе и другой вопрос: "Неужели никто, кроме меня, не испытывает тревоги? Вот хоть Ванечка или Костя?" И сама себе отвечала: "Трево-ожатся... Но у них просто больше терпения, чем у меня! Хотят найти общий язык..." Со вчерашнего дня Зина ощущала настойчивую потребность встретиться с Ксенией Павловной и Лерой. Она хотела высказать им все то же самое, что сказала Ивану Максимовичу и Косте, чтобы не получилось, что она действует втайне от них. Вчера вечером у Патовых никого не было дома... Поднявшись на третий этаж, Зина подошла к двери Патовых. По привычке заглянула в дырочки почтового ящика. Там что-то белело. Но это не могло быть письмо Петру Васильевичу: все друзья Петруши давно уже знали его новый адрес. Ксения Павловна была дома одна. Она встретила Зину с какой-то особой тревожной радостью. -- Заходите! Скоро придет Николай Николаевич! Его вызвали на заседание комсомольского комитета... -- Пригласили, -- поправила Зина. -- Ну да... Конечно же пригласили. Я волновалась... Я всегда волнуюсь, когда его куда-нибудь вызывают. Пока он не позвонил, я сходила с ума! Зина смотрела на растерянную, трогательно-беззащитную Ксению Павловну и думала, что ни за что не сможет стать злым гением этой женщины. "Зачем я нападаю на Николая Николаевича? -- неожиданно подумала она. -- Ведь еще ничего неизвестно. У Ивана Максимовича опыт общения с главными режиссерами гораздо больше, чем у меня. И он ждет... Он надеется. А меня, как всегда, заносит!" -- Пойдемте ко мне, -- предложила она Ксении Павловне. -- Ничего существенного у меня дома нет. Но есть чай с конфетами и пряниками. Я переняла у своих дорогих зрителей любовь к дешевым конфетам и мятным пряникам. Им ведь все равно: леденцы или трюфеля, было бы сладкое! -- И мне все равно, -- сказала Ксения Павловна. -- Но скоро придет Николай Николаевич... Мы бы все втроем посидели. Это было бы для него сюрпризом! -- Не сомневаюсь, -- сказала Зина. И тут же подумала: "Зачем я опять?..." -- Я очень хочу, чтобы вы были друзьями, -- почти что с мольбой произнесла Ксения Павловна. -- Я плохо училась по математике, -- сказала Зина. -- Но некоторые формулы запомнила на всю жизнь. Вот, например: две величины, порознь равные третьей, равны между собой! Мы с Николаем Николаевичем порознь любим вас, и это залог наших с ним будущих дружеских отношений. -- Я знаю... вы ко мне хорошо относитесь, -- тихо и благодарно сказала Ксения Павловна. -- Поэтому идемте ко мне пить чай. -- А если вернется Николай Николаевич? Он с утра ничего не ел! Я приколю к двери записку... -- Не надо. Я сразу улавливаю шаги, которые направляются к этой двери. Зина любила, когда Ксения Павловна приходила к ней. В такие вечера ей казалось, что она недооценивает свою комнату: не замечает, какая она уютная, как располагает к отдыху и спокойствию. -- Если бы я была мужчиной, я женилась бы только на вас, -- оказала Зина, ставя на стол хлебницу с белыми, словно обсыпанными мукой, мятными пряниками и вазочку с "Театральными" конфетами. -- Николай Николаевич -- счастливец! Ксения Павловна обрадовалась, что Зина упомянула о Патове: ей очень хотелось, чтоб он стал главной темой их разговора. -- А я, если бы заново начала свою жизнь, вышла бы опять за него. Опять... Поверьте: он идеальный муж. -- Идеальный муж -- это понятие не столь положительное. Если вспомнить классику зарубежной драматургии! -- сказала Зина. С нежностью взглянув на Ксению Павловну, она добавила: -- Я шучу. И не слишком удачно! -- Между друзьями возможны любые шутки, -- сказала Ксения Павловна. -- Важно знать, что человек этот -- твой друг, тогда уже слова не имеют значения. -- Это верно, -- согласилась с ней Зина. -- На друзей обижаться смешно. Я вообще обидчивых людей не люблю. Чаще всего это недалекие люди. Они не понимают, что если говорит хороший человек, надо к нему прислушаться. А если плохой... то что же на него обижаться? Боясь упустить главную тему, Ксения Павловна воскликнула: -- Николай Николаевич умеет быть выше обид! "И вообще выше всего, что вокруг него происходит!" -- про себя добавила Зина. Кажется, Ксения Павловна была первым человеком, который заставлял ее кое-что произносить мысленно, про себя. -- Вы знаете, почему мы приехали в этот город?-- спросила Ксения Павловна. -- Николай Николаевич захотел попробовать свои силы на сцене ТЮЗа? -- Не совсем так... И все же наш приезд связан с его любовью к детям. -- Интересно! -- сказала Зина и своим немигающим взглядом уставилась на Ксению Павловну. -- Юра, наш сын, уехал учиться в Ленинград: у него ярко выраженные математические способности. И он поступил на физмат. -- Это правильно! -- Что?... -- То, что человек с математическими способностями идет на математический факультет! А не на биологический, например... Ксения Павловна взглянула на Зину непонимающими глазами. И продолжала: -- Это было ударом для Николая: он не представляет себе жизни без ребят. Без наших детей! Потом пришло время и Лере поступать в институт. Она мечтала быть врачом. С детства!... Представляете себе, любила болеть. -- Чтобы не ходить в школу? -- Не-ет!... Для того, чтобы к ней пришла женщина в белом халате. Она задавала врачам столько разных вопросов, что мне становилось неудобно... В нашем городе не было медицинского. А тут как раз наш с Николаем приятель по институту предложил переехать сюда. Он занимается театрами здесь, в отделе культуры. -- В управлении, -- уточнила Зина. -- Ну да... Я плохо разбираюсь в этих названиях. Николай узнал, что у вас есть медицинский. И это имело решающее значение. -- Я так и думала! -- Так и думали?... -- удивилась Ксения Павловна. -- Я понимала, что Николай Николаевич... С Зиной происходило что-то невероятное: она подыскивала слова! "Милая, наивная Ксения Павловна, -- думала она. -- Как бы мне вам все объяснить?..." -- Я рада за ваших детей, -- сказала она. -- У них есть призвание. И они будут ему служить. -- Безусловно!... Этому учил их отец. Он стремился, чтобы они поняли, чего хотят от жизни. -- А чего вы хотели, он понял? Тогда, после театрального института?... -- Он не виноват, что так получилось. Он никогда не умел переступать через свои принципы... Это достойно уважения. Поверьте мне, Зиночка! Она защищала его с одержимостью матери. "Человек, которого так защищают, наверно, достоин защиты! -- подумала Зина. -- Чего-то я в нем, может быть, не разглядела?" Она хотела напомнить Ксении Павловне о том, что они еще год назад составили подробный план ее возвращения в театр. Во взрослый, где главный режиссер не состоял с ней в родственных отношениях. Зина хотела спросить, почему Николай Николаевич до сих пор не помог подготовить какую-нибудь сцену для пробы в театре. Но спросила совсем о другом. -- А чего он сам хочет... в данный момент? -- Отдать все свои знания... -- ТЮЗ -- не лекторий, -- сказала Зина. -- Нужно еще... -- Он все отдаст! -- Важно, чтобы было что отдавать... -- задумчиво произнесла Зина. -- Что вы имеете в виду, Зиночка? Скажите мне. Я ему подскажу... Я всегда была его другом! -- Посоветуйте ему поскорей поставить спектакль для юных зрителей. Поскольку наш театр так называется: Театр юного зрителя. -- Он это сделает! Я только хочу, чтобы вы были друзьями. "Угораздило их поселиться со мной на одной площадке! -- думала Зина. -- Теперь все время буду метаться между совестью и Ксенией Павловной..." -- У нас собираются ставить "Ромео и Джульетту", -- сказала она. -- Для меня в этой трагедии роли нет. Но я все равно буду болеть за спектакль. Николай Николаевич мог бы поставить его... А он отказался. Кстати, я слышу его шаги...

*** На худсовете предложение комсомольцев тоже было одобрено. Все сошлись на том, что уж если говорить со школьниками о любви, то о любви огромной, великой. -- Я -- "за", -- сказала заведующая педагогической частью Валентина Степановна, -- но лишь при условии, что на этот спектакль о великой любви Иван Максимович не будет проводить первоклассников со служебного входа. Валентина Степановна считала, что ТЮЗ -- это три театра в одном помещении: один -- для малышей, другой -- для подростков и третий -- для юношества. Так считали и все остальные, но она особенно часто это подчеркивала. -- Вспомните свое детство, -- как обычно, попросила она членов художественного совета. -- Кто же о нем забывает? -- задумчиво произнесла всеми уважаемая Анна Гавриловна -- ветеран театра, когда-то игравшая мальчишек, а теперь бабушек. -- Кто забывает? Дирекция! -- воскликнула Валентина Степановна. -- Год в нашем возрасте -- это двенадцать месяцев. А каждый год в детстве... --... это эпоха! -- закончил ее фразу Иван Максимович. -- Я с вами согласен. -- Теоретически! А на практике вы каждый вечер ходатайствуете за тех, кто должен ходить в театр утром. Все в театре разговаривали с Иваном Максимовичем "на равных". И не потому, что позволяли это себе, а потому, что к этому располагали характер директора, и его лицо, и его неуклюжая, застенчивая походка. Но непосредственней и резче других высказывалась Валентина Степановна, поскольку пришла в театр с ним вместе, лет двадцать тому назад. И еще потому, что она всех убеждала: "Вот увидите: когда он уйдет на пенсию, все кончится!" Члены худсовета посочувствовали Тонечке Гориловской: на этот раз ей не придется работать с автором над текстом произведения, что она очень любила делать. И, расходясь, поздравили Костю Чичкуна с хорошей идеей. -- Это не я. Это товарищи, -- с мрачным видом ответил довольный Костя. Иван Максимович попросил задержаться главного режиссера, Костю и Зину. -- Сейчас позвоним в Москву и узнаем насчет молодых режиссеров! -- Лучше пригласить совсем молодого, -- сказал Николай Николаевич, задумчиво проверяя и поправляя свои манжеты. -- Какого-нибудь дипломника! -- Таким легче будет руководить, -- шепнула Зина сидевшему рядом Косте. -- Мы попросим помощи у Терешкиной из министерства, -- сказал Иван Максимович и набрал номер междугородной. -- Терешкина из министерства!... -- с иронией произнес Николай Николаевич. Зина вскочила со стула: -- Вы знаете Сусанну Романовну? -- Я столько слышал о ней, что, кажется, узнаю, если встречу на улице. -- Если встретите, передайте ей от меня привет! -- Вершит судьбы детского театра? -- Она не вершит. Она помогает... -- Терешкина нам помо-ожет! -- мрачно подтвердил Костя Чичкун. -- Она лю-убит нам помогать! -- Взглянув на часы, Костя добавил: -- Сейчас, правда, обеденное время... -- Она не обедает, -- сказал Иван Максимович. Сусанна Романовна оказалась на месте. Когда Иван Максимович изложил ей просьбу театра, она воскликнула: -- Вы как раз вовремя позвонили! -- В обеденный перерыв? -- Я не шучу. Есть один замечательный парень, Андрей Лагутин!... Он ставил "Ромео". Это было его дипломной работой. -- Дипломник? То, чего хочет Николай Николаевич! -- Вот видите... Вы как раз вовремя позвонили. За Андрея дерутся! Иван Максимович не часто обращался к Терешкиной. Но когда бы он это ни делал, она обязательно восклицала: "Вы как раз вовремя позвонили!" Создавалось впечатление, что Сусанна Романовна сидела и ждала его звонков, стараясь заранее предугадать, что именно понадобится его театру. -- У Андрея есть, правда, одно небольшое условие... -- Наверное, квартира, а? Этого нет. Вы попросите его не настаивать на квартире. -- Он может спать в вестибюле. Или у вас в кабинете. Это его не волнует. Но есть одно условие, которое я прошу выполнить. Он сам вам все объяснит. -- Ну, если министерство нас просит... -- Это я прошу. -- Тем более! Повесив трубку, Иван Максимович торжественно сообщил: -- Есть режиссер. И как раз дипломник! Терешкина пришлет его. Она просила нас выполнить одно его небольшое условие. Мы выполним, а? Николай Николаевич нервно поправил манжеты. -- Начинающий режиссер с условием? Мы, помнится, начинали не с условий, а с благодарности за то, что нас приглашали. -- Мы не знаем, с чего начнет он, -- сказала Зина. -- Иван Максимович разговаривал с Сусанной Романовной... -- А что она еще о нем сообщила? -- пропустив мимо ушей Зинину фразу, обратился к директору Николай Николаевич. -- Сказала: "Замечательный парень!" -- Исчерпывающая характеристика для режиссера!...

*** Валентина Степановна поставила на стол в кабинете директора тарелку с бутербродами, вазу с пирожными и три бутылки нарзана. Увидев это, Николай Николаевич стал нервно поправлять манжеты, которые были в полном порядке. В общении с ними всегда проявлялось его настроение. -- Ну, непедагогично же, право, -- обратился он к заведующей педагогической частью. -- Он ведь не в буфет приходит, а в театр. Детство какое-то!... -- А вдруг он голодный? -- сказал Иван Максимович. -- С дороги-то! Это я попросил Валентину Степановну... -- Цветы, бутерброды, шампанское -- все это после премьеры, мои дорогие! Если она, разумеется, будет успешной. А такие авансы... Вообще, Иван Максимович, я бы хотел вновь подчеркнуть: не мы должны быть счастливы, что он приезжает, а он должен быть благодарен, что его пригласили. Кто из великих начинал с Шекспира? Даже не припомню. По-моему, просто никто. В этот момент в комнату ворвалась Зина. -- Встретили! -- воскликнула она. -- Тут все в порядке? Действительно, замечательный парень! -- Ну вот!... -- Николай Николаевич безнадежно махнул рукой и сел на стул, небрежно положив ногу на ногу, а голову устало откинув назад. Он приготовился к встрече. -- Представляете себе, -- продолжала Зина, -- он всем восторгается! -- Лакировщик, что ли? -- пошутил Николай Николаевич. -- Лакировщики -- фальшивые люди. А он от всего сердца! И вокзал ему наш очень понравился, и то, что мы его встретили... "Как, говорит, это все замечательно!" В данный момент восторгается рыбами. Вообще-то восторженные натуры раздражали Зину тем, что искажали порой истинные события жизни, как бы "подгоняли" их под свое восприятие. Но молодой режиссер не раздражал ее. Наоборот, по дороге от вокзала до театра он все время как бы обострял восприятие Зины: заставлял ее радоваться тому, чего она по привычке давно уже просто не замечала. На пороге появился Андрей Лагутин. Он был с чемоданчиком, в свитере и кедах. Взглянув на его лицо, не часто улыбавшаяся Валентина Степановна улыбнулась. И Иван Максимович улыбнулся. Лицо было доверчивое и приветливое. -- Здравствуйте, я приехал, -- сказал Андрей. Какое-то мгновение все молчали, предоставляя первое слово для ответа Николаю Николаевичу. Но так как он медлил, Зина воскликнула: -- Мы вас так ждали! Знакомьтесь, пожалуйста... Понимая, что в присутствии Зины паузы очень опасны, Николай Николаевич встал и первым протянул руку. Представившись, он сказал: -- Я слышал, вам у нас нравится? -- Очень! -- ответил Андрей. -- Со мною в купе ехали трое мужчин. Самый молодой из них был не моложе пятидесяти лет. Но все они говорили: "Наш ТЮЗ!" Это замечательно! Я был горд, что меня сюда пригласили. -- Наш город славится металлургическим заводом, курортом, на котором лечатся от ревматизма, и ТЮЗом, -- сообщил Иван Максимович. -- Я уверен, что серьезный экзамен, который вам предстоит, вы выдержите. С нашей помощью, разумеется, -- опять вступил в разговор Николай Николаевич. -- Все экзамены он уже сдал в институте, -- сказала Зина. Костя, стоявший за спиной у Андрея, посмотрел на нее выразительным взглядом одного из своих персонажей. Зина и сама понимала, что первая встреча должна быть бесконфликтной и радостной. "Не удержалась!" -- с досадой подумала она. -- Первый спектакль -- всегда экзамен, -- сказал Андрей. -- Что такого? Я понимаю. Валентина Степановна жестом гостеприимной хозяйки указала на тарелку и вазу. -- Именно Николай Николаевич предложил, чтобы молодой режиссер ставил этот спектакль, -- сообщил Иван Максимович. -- Правда ведь? -- Правда, -- сказала Зина. -- Мне повезло! -- воскликнул Андрей и взял бутерброд. Одобренный директором, Патов налил себе немного нарзана, сделал один глоток и, держа стакан в руке, начал: -- Я много думал об этой трагедии. И раньше и сейчас, зная, что должен буду, как старший товарищ, время от времени протягивать вам руку помощи! -- Он заранее уверен, что Андрей будет тонуть? -- прошептала Зина в Костино ухо. Готовность броситься на защиту доверчивости и доброты не покидала ее ни на минуту. Андрей принялся за второй бутерброд. -- И вот интересно, -- продолжал Николай Николаевич, -- эта повесть, которой нет "печальнее на свете", была известна задолго до Шекспира. Он-то создал ее в... -- Патов запнулся. -- Примерно в 1595 году, -- подсказал Андрей. -- Было два варианта. Они отличались друг от друга... ну, допустим, -- чтобы всем здесь было понятно! -- как "Ганц Кюхельгартен" Николая Васильевича Гоголя от его же "Ревизора" или "Мертвых душ". Как фельетоны Антоши Чехонте от творений Антона Павловича Чехова! Великих Николай Николаевич всегда называл по имени-отчеству. -- Как видим, даже гении не сразу находили себя. И почти всегда рядом были проводники, которые помогали им отыскать дорогу. -- Кажется, он хочет, чтобы Андрей написал "Ревизора" с его помощью, -- шепнула Зина в Костино ухо. -- Лишь бы получился "Ревизор"! -- ответил ей Костя. -- И вот интересно, -- продолжал Патов, -- если сейчас в одной пьесе сын не уважает отца и в другой не уважает, авторов обвиняют в отсутствии оригинальности. А то и в плагиате! Раньше же, в эпоху Возрождения, например, традиционность сюжета считалась большим достоинством. Как вам кажется?... Простите, не знаю вашего отчества! -- Просто Андрей. -- Не очень удобно: вы меня... -- А вы меня -- просто Андреем! -- Так вот, как вам кажется, Андрей, почему оригинальности сюжета раньше не придавали такого большого значения? -- Я не знаю. -- Потому что гораздо большее значение придавали средствам художественного выражения! От похожести сюжетов произведения не становились похожими друг на друга. Потому что художники в ту пору были по-настоящему самобытны! "А ведь он называет по имени-отчеству только тех великих, которых давно уже нет..." -- вдруг подумала Зина. Она хотела поделиться этим наблюдением с Костей. Но сдержалась. Николай Николаевич еще раз глотнул уже выдохшегося нарзана. И, подкрепившись, продолжал: -- Первым этот столь близкий сейчас нашему коллективу сюжет обработал Мазуччо. Это было примерно... Патов запнулся. -- Во второй половине пятнадцатого века, -- сказал Андрей. -- Как на экзамене! -- воскликнула Зина. Патов взглянул на нее, как смотрят на зрителя, вдруг заговорившего во время спектакля. Остальные зрители молчали. Хотя по всему было видно, что и Валентине Степановне очень хотелось заговорить: она несколько раз приподнималась со стула. Патов не обращал на это внимания. -- Но у героев Мазуччо были другие имена и фамилии, -- продолжал он. -- А вот у Луиджи да Порто в "Истории двух благородных любовников" мы уже встречаемся с Ромео и Джульеттой. Представляете себе, если бы сегодня в двух пьесах были не только одинаковые сюжеты, но и одни и те же имена у действующих лиц?! -- Не представляю себе, -- сказал Андрей. -- А раньше это было возможно! В силу того, о чем я уже говорил... У Данте же, как вы все помните, фамилии враждующих семей -- Монтекки и Капулетти! Это в "Чистилище"... Ну, разумеется, как и почти во всякой истории с бродячими сюжетами, не обошлось без курьезов. Джироламо делла Корта в своей известной "Истории Вероны" выдал старый сюжет за подлинный. Или, как сейчас говорят, за документальный! А потом уж в Вероне соорудили явно фальшивую гробницу Ромео и Джульетты. Никто из вас не был в Вероне? Валентина Степановна не выдержала. -- Лично я не была, -- сказала она. -- И я, как ни странно, тоже, -- добавила Зина. -- Ну зачем вы иронизируете? Сейчас столько зарубежных поездок! Мне довелось... Так вот, всем туристам показывают эту гробницу. Я видел Верону! И потом расскажу вам, Андрей, и художнику спектакля о своих непосредственных впечатлениях. -- Это замечательно! -- воскликнул Андрей. -- А уж потом сюжет добрался до Англии. Появилась поэма Артура Брука "Ромео и Джульетта". Представляете, если б сейчас... Да что говорить! Существуют разные мнения о том, откуда заимствовал сюжет Вильям Шекспир. Но я-то уверен, что он взял его из поэмы Брука. Известно, однако, что из одного и того же камня один высекает безделушки, а другой -- чудеса! Когда вы, Андрей, читали поэму Брука, то, наверно, заметили... -- Я ее не читал. -- И ничего, как говорится, не потеряли. Но вот интересно: у Брука действие продолжается в течение девяти месяцев, а у Шекспира -- с воскресенья до пятницы. То есть всего пять дней. Как вы думаете, почему он так сократил время действия? -- А вы как думаете? -- спросила Зина. -- Я думаю, он хотел, чтобы напряженность и стремительность событий были под стать напряженности юных чувств! -- Может быть, -- сказал Андрей. Он обвел своими добродушными, доверчивыми глазами всех присутствующих, как бы советуясь с ними. "Чем-то он похож на Зину Балабанову, -- подумал Иван Максимович. -- Но чем именно? -- И ответил себе: -- В нем тоже есть что-то детское! И улыбается безмятежно, как наши зрители младшего возраста..." Андрей вернулся взглядом к Николаю Николаевичу: -- Но все равно эта любовь должна казаться зрителям вечной. Не имеющей конца и начала... -- Он обратился к Валентине Степановне: -- Как вы думаете? "Недавно тот же самый вопрос -- "Как вы думаете?" -- задал Николай Николаевич. Но Патов экзаменует, -- размышляла Зина. -- Хотя ему не нужен ничей ответ. Он все сам знает заранее. А этот советуется... Ему интересно мнение Валентины Степановны!" -- Я думаю, -- сказала заведующая педагогической частью, -- что тюзовский вариант трагедии должен быть прежде всего гимном первой любви, которую именно сейчас, в это самое время, испытывают наши зрители старшего возраста. Нельзя научить их любить. Нельзя заставить их подражать чужим чувствам, но восхититься силой и красотой этих чувств они просто обязаны! -- Да... -- задумчиво произнес Андрей, -- хотелось бы, чтоб они восхитились! -- Ваша задача облегчается тем, что наши зрители старшего возраста очень восприимчивы, -- сказала Валентина Степановна. -- Хотя в отличие от малышей они стесняются проявлять это. Почувствовав, что он перестает быть центром беседы, Николай Николаевич поднялся -- статный, элегантный, красивый. И все опять повернулись к нему. -- Вы знаете, что Белинский и Пушкин писали об этой трагедии? Зина, как на уроке, подняла руку: -- Можно мне? -- Пожалуйста, -- осторожно, предвидя подвох, проговорил Николай Николаевич. -- Я не знаю, что писал Пушкин, но я знаю, что есть опера Гуно "Ромео и Джульетта", а также фантазия Чайковского и балет Прокофьева того же названия. -- Ну, это уже какое-то детство!... -- с досадой воскликнул Патов. -- У нас идет серьезный, профессиональный разговор... -- Может быть, ты пойдешь на репетицию? -- шепнул Зине Костя Чичкун. -- Его одного я тут не оставлю! -- Я уверен, -- сказал Иван Максимович, привстав из-за стола и примиряюще разводя руки в стороны, -- абсолютно уверен: во всем, что касается сути будущего спектакля, вы, Андрей, найдете с Николаем Николаевичем общий язык. Патов решил высказаться о сути будущего спектакля немедленно. -- Мне видится все это... как рассказ о смелой и гордой личности, порывающей с оковами косных средневековых норм. -- Это, видимо, совпадает и с вашей, Андрей, точкой зрения, а? -- с надеждой спросил Иван Максимович. Его взгляд просил Николая Николаевича и Андрея: "Ну, подойдите друг к другу!" -- Мне кажется, что оковы средневековья не тяготят сегодняшних зрителей, -- сказал Андрей. -- И вопрос о косности средних веков их не волнует. "Ну что ты будешь делать!" Это восклицание не вырвалось у Ивана Максимовича, но как бы возникло у него на лице. Директор опустился в кресло. -- А что такого? -- с добродушным удивлением спросил Андрей. -- В великом произведении каждый открывает что-то свое. -- И что же открыли вы? -- устало проведя рукой по тяжелым, густым волосам, спросил Николай Николаевич. -- Я хотел бы поставить спектакль современно. -- Новое прочтение?... Это сейчас модный термин. Но добавлять себя к Шекспиру... Удобно ли это? -- А разве только в средневековье могла быть такая битва истинного и мнимого? Такая схватка любви и добра с ненавистью, ханжеством и лицемерием? -- Любовь и ненависть -- это я помню. Но ханжество? Лицемерие?... Кто же там является носителем этих качеств? -- Кто?... -- Андрей обвел всех своим добродушным взглядом, как бы спрашивая: "И вы тоже не помните?" Зина тут же откликнулась на этот вопрос. -- А враждующие семьи?! -- воскликнула она. -- Которые даже не помнят, из-за чего возникла их ссора, но делают вид, что в своей злобе ужасно принципиальны! -- Я думаю, что нашим зрителям старшего возраста такой аспект действительно ближе, -- сказала Валентина Степановна. -- Может быть, мы зря затеяли этот разговор? -- сказал Николай Николаевич. -- Такие проблемы на форумах не решаются. Мы соберемся вдвоем и выработаем общую концепцию... Я, думается, буду полезен вам, Андрей, и в подборе кандидатур на главные роли. Ну, в частности, я уже определенно вижу в нашей труппе двух неплохих Джульетт и одного неплохого Ромео... -- А вам разве не сказали о моей просьбе? -- спросил Андрей. -- О просьбе? -- удивленно вскинул брови Николай Николаевич. -- Сусанна Романовна предупредила, что у вас есть какое-то небольшое условие, -- сказал Иван Максимович. -- И мы обещали его выполнить. Ведь правда? -- обратился он к Патову. -- Я лично с Сусанной Романовной не разговаривал. -- А какое условие-то? -- спросил Иван Максимович. -- Ромео я хотел бы сыграть сам. -- Вы окончили актерский факультет? -- спросил Николай Николаевич. -- Нет, режиссерский. Но в своем дипломном спектакле играл Ромео. -- Мне кажется, роль режиссера спектакля так велика, что вряд ли он нуждается еще в одной роли. -- Довольный своим афоризмом, Николай Николаевич склонил голову, ожидая аплодисментов. -- Андрюша... вы на этом настаиваете, а? -- спросил директор. -- Я бы просто очень хотел... -- Известны случаи, когда крупные артисты становились великими режиссерами. И потом совмещали обе профессии, -- сказал Патов. -- Всеволод Эмильевич Мейерхольд, например. Или Константин Сергеевич Станиславский... Но чтобы крупный режиссер прославился в роли?... Что-то я не припомню. -- Он ведь еще не крупный, -- сказала Зина. Патов зашагал по кабинету в поисках аргументов. И вдруг остановился на полдороге. -- О каком Ромео может идти речь? Вы ведь сюда, к нам... на время? -- Если мой Ромео понравится, я могу задержаться. А потом подготовлю дублера. -- Значит, так... -- мрачно вступил в разговор Костя Чичкун. Это было так неожиданно, что все вздрогнули и повернулись к нему. К решениям Костя приходил медленно и тяжеловесно. Но почти никогда не менял их. Он высказывался так, будто подводил итог дискуссии. На самом же деле он подводил итог своим собственным размышлениям и сомнениям. -- Я вот что хочу сказать. В молодежном спектакле должны быть эксперименты. Так что надо попробовать. -- Это было бы интересно, а? Как вы думаете, Николай Николаевич? -- спросил директор. -- Не положено это... по-моему. -- Кем не положено? -- спросила Зина. Ничего не ответив ей, Патов обратился к Андрею: -- Ну, а Джульетта, Парис, Тибальд и кормилица?... Насчет исполнителей этих ролей вы со мной посоветуетесь? -- А как же? Только сначала я должен познакомиться со всеми актерами. -- Мы устроим вам встречу с труппой, -- предложил Иван Максимович. -- Лучше я просто посмотрю ваши спектакли!

*** В том же доме, где жила Зина, на первом этаже было актерское общежитие. Иван Максимович освободил там для Андрея девятиметровую комнату. -- Девять метров? Это дворец! -- восторгался Андрей. После вечернего спектакля они с Зиной шли домой вместе. -- У вас замечательный зал! -- продолжал восхищаться Андрей. -- Чувствуешь себя в нем, как в театре и как дома: в меру нарядно и в меру скромно. -- Ну, а спектакль? -- Он был замечательным. -- Сегодня... или когда-то? Зина остановилась и в ожидании уставилась на Андрея своими немигающими глазами. -- Я представляю его себе таким, каким он был, наверно, в день премьеры. -- А сегодня он, значит, выглядел, как некогда красивая женщина? Почему? Объясни. Еще утром они с Андреем как-то незаметно перешли на "ты". -- Ты играла восьмиклассницу превосходно! Ребята, сидевшие за мной, все время гадали, сколько тебе лет. -- Наверное, приезжие. Всему городу известно, что мне двадцать семь. -- И Анну Гавриловну они все время сравнивали со своей классной руководительницей. В пользу Анны Гавриловны! Но вот подумай: ты, девчонка, вступаешь в сражение за учительницу, которая хочет уйти из школы... из-за сложившихся там ненормальных условий. Режиссер, который ставил спектакль, хотел показать, что происходит трагедия. Что расстаться с учениками -- это почти равносильно смерти. Но учеников, которые сегодня ходили по сцене, возле тебя, полюбить с такой силой, по-моему, трудно. Актеры подвели режиссера... Они недотягивают до его замысла. -- Раньше дотягивали. Спектакль идет два с половиной года. -- Многие ребята, сидевшие в зале, его уже видели. Я заметил... Они объясняли соседям, что будет дальше. -- Ничего не поделаешь... Наш город не такой уж большой. Нельзя же без конца объявлять премьеры! -- Не обижайся, пожалуйста... Но это всегда было традицией... -- Андрей замолчал, подыскивая слово, -- традицией нестоличных театров. Зина подумала, что поддерживать эту традицию с Патовым будет трудно. -- Но если бы все актеры были на уровне режиссерского замысла, -- продолжал Андрей, -- ребята, я думаю, не пересказывали бы вслух содержание пьесы. Они бы смотрели на сцену! Зина молчала. Это был ее любимый спектакль. К тому же его сюжетом стала истинная история, которую отыскал в одной школе города Петр Васильевич. Он коллекционировал подлинные истории. -- Пьеса написана местным автором? -- чтобы нарушить молчание, спросил Андрей. -- Да. -- И так повезло, что там как раз в центре четырнадцатилетняя девочка? -- Мне везет почти во всех современных пьесах. Местных и неместных авторов... Потому что пьесы эти подбирает и "организует" Тонечка Гориловская. -- Кто это? -- Наш завлит и моя соседка. -- Ты не обижайся, пожалуйста... -- Я никогда не обижаюсь, -- перебила Зина. И повторила свою давнюю мысль: -- Если говорит хороший человек, надо прислушаться. А если плохой... Что же на него обижаться? -- Каким человеком ты считаешь меня? -- По указанию Терешкиной из министерства следует считать тебя "замечательным парнем"!

*** "Книги и фильмы, если они талантливы, не теряют от времени своих достоинств, -- рассуждала Зина, вернувшись домой. -- Они созданы как бы раз и навсегда... Создатели их умирают, а они продолжают существовать все в том же первоначальном качестве -- ни одна мысль не уходит, ни одна строка не меняется. Попробуй переставить хоть один знак препинания в каком-нибудь знаменитом стихотворении! А спектакль как живой человек: имя и фамилия все те же, но характер может со временем измениться. И каждый раз, приходя на сцену, он что-то приобретает или что-то теряет. Наши спектакли теряют... Я об этом догадывалась, но очень смутно: со сцены не видишь сцену так ясно, как если бы была в зале. Андрей же увидел из зала. И сказал правду... А ведь когда-то этими спектаклями мы гордились! О них говорили и писали не только у нас в городе. Сусанна Романовна присылала на их просмотры молодых режиссеров, чтобы учились!" Зина стала вглядываться в фотографии, висевшие на стене. Она вроде бы просила у Петруши прощения за то, что не уберегла ценности, которые он ей оставил. И еще просила ответить ей на вопрос: "Отчего так случилось? Те же актеры, так же любят свой театр и так же стараются..." Петр Васильевич не слушал ее: он хватался за голову, затыкал уши, кричал... Он репетировал. Ему было некогда. Зина все пристальнее вглядывалась в фотографии и начинала ясней понимать, что происходит... Давно уже в пустом зрительном зале, где, как за столом писателя или за композиторским роялем, создаются произведения, никто не хватался за голову, не затыкал уши и не кричал. "Если не создается новое, то и старое блекнет, -- подумала Зина. -- Наверное, так? Уходит творчество... Вот в чем причина. И все-таки Петрушины спектакли надо спасти! Заново репетировать... В пустом зрительном зале. С режиссером, который будет хвататься за голову..." Зина быстро принимала решения. А приняв, начинала сразу осуществлять. На другой же день утром она притащила Костю в кабинет Ивана Максимовича. -- Репертуар, которым мы по привычке гордимся, в аварийном состоянии, -- сказала она. Костя, подобно человеку, живущему по соседству с вулканом, в сейсмически опасном районе, привык к подземным толчкам. Поэтому он спокойно и мрачно осведомился: -- Кто тебе об этом сказал? -- Зритель. -- Ну-у, знаешь, -- протянул Костя, -- на всех не угодишь. -- А на этого угодить надо. -- Мальчик или девочка? -- привстав, поинтересовался директор. -- Мужчина. -- Ну-у, знаешь... А мы -- театр юного зрителя, -- не очень уверенно, по инерции возразил Костя. -- Мы ведь восстановили три старых работы Петра Васильевича, -- грустно сказал директор. -- Отремонтировали их... и показали! -- поддержал Костя. -- Руками ассистентов-ремонтников?! -- вытаращив на Костю глаза, воскликнула Зина. -- Произведения искусства не ремонтируют. Их ре-ста-ври-ру-ют! Понял? И делать это умеют только художники. -- Николай Николаевич быть реставратором не согласится, -- сказал Иван Максимович. -- Он просто не сумеет! -- отрезала Зина. -- У них с Петром Васильевичем разные почерки... -- задумчиво произнес директор. -- Совсем разные, -- согласилась Зина. -- Значит, так... Сначала мы с вами должны решить: нужно ли вообще это делать? -- медленно вступил в разговор Костя. -- Вот вы, Иван Максимович, часто интересуетесь мнением юных зрителей. После спектаклей... Что они говорят? -- Говорят: "Нам очень понравилось", -- с грустью ответил директор. -- И раньше они говорили: "Нам очень понравилось". -- И раньше. Но... по-другому. -- А что ты хочешь, чтобы они ответили, если их спрашивает директор театра?! -- вмешалась Зина. -- Интеллигентные стали. Иван Максимович вышел из-за стола. И, ступая еще тяжелей, чем всегда, стал ходить по своему кабинету. -- Нет, -- возразил он, -- по их глазам всегда можно понять. И по голосу... Слова не так уж важны. -- Еще бы! Кругом афиши, люстры, фотографии и аквариумы... Билетерши в синих костюмах. Это же все действует! -- Зина уставилась на Костю: -- А неужели ты сам-то со сцены не чувствуешь? -- Она махнула рукой. -- Хотя зрители "Красной Шапочки" и "Золотого ключика" всегда в полном восторге! -- Вообще-то я обратил внимание, -- с трудом раскачивался Костя, -- что артисты у нас... перестали петь. Раньше приходили на репетиции задолго до срока и по дороге обязательно пели. Особенно молодые... А теперь идут тихо. Некоторые даже опаздывают. Только Анна Гавриловна приходит заранее... -- Ветераны не в счет! -- сказала Зина. -- Надо было бы походить на спектакли, проверить... -- Проверить?! -- Зина заметалась по кабинету. Столкнулась с Иваном Максимовичем. Он извинился... Она не села, а упала на стул, словно в полном изнеможении. -- Если говорить начистоту, знаете, что мы делаем? Иван Максимович и Костя замерли. Когда Зина собиралась говорить "начистоту", следовало ожидать самого страшного. -- Мы предаем Петрушу... Простите, Петра Васильевича! Он не может уже теперь защитить свои творения. Он доверил их нам. А мы бросили их на произвол судьбы! -- Ну, уж ты слишком... -- проговорил Костя. -- Она права, -- сказал Иван Максимович. -- Мы можем терпеливо ждать, пока Николай Николаевич приступит к осуществлению своей заветной мечты. Но старые спектакли обязаны содержать в порядке. А?... Вы согласны? Все актеры знали, что каждый вечер в седьмом ряду сидит молодой режиссер, который будет ставить Шекспира. Когда люстра в зале начинала тускнеть, а занавес раскрывался (Петр Васильевич любил, чтобы в театре был занавес), Андрей, как в детстве, впивался глазами в сцену. Он внимательнее всех смотрел, громче всех хохотал и дольше всех хлопал. Он уже относился к ТЮЗу так, как относятся к близкому человеку, недостатки которого подмечают и переживают больше, чем недостатки других людей, но от этого не перестают любить и восторгаться. Когда Андрей наконец посмотрел все спектакли, у актеров испортилось настроение: из седьмого ряда исчез самый благодарный и отзывчивый зритель. -- Какой милый молодой человек! -- сказала Анна Гавриловна. -- Я знала, что он не упускает ни одного моего жеста. Очень способный зритель! Анна Гавриловна всю жизнь считала, что зрители, как и актеры, могут быть способными и неспособными. -- Я когда-нибудь обязательно встречусь с вашим Петрушей, -- сказал Андрей Зине. -- Я теперь знаю этого человека. Он мне нужен. Я люблю его! И, кажется, угадываю главное его качество: он -- ребенок. Как ты, как Гайдар... Чист и добр. И при этом -- мужчина: умный и твердый. Я не ошибся? -- Ты не ошибся. И поэтому именно ты должен быть реставратором! -- Кем?! Зина ничего не ответила: она помчалась к директору. В тот же день вечером Зина решила зайти к Патовым, чтобы поговорить с Ксенией Павловной. "Она же обещала быть добрым посредником между мной и Николаем Николаевичем, -- рассуждала Зина. -- Пришло время воспользоваться ее помощью!..." Дверь открыла Лера. У нее была привычка прямо с ходу, не поздоровавшись, сообщать о том, что ее в данный момент волновало. -- Зубрю, -- сказала она. -- И потрясаюсь: сколько в нашем организме деталей! И каждая может испортиться, отказать... Как мы все живы-здоровы? Просто непостижимо. -- Наверно, велик запас прочности? -- предположила Зина. И, следуя своей манере все переносить на дела театра, подумала: "И у нашего ТЮЗа тоже запас прочности колоссален, если он до сих пор не развалился. Спасибо Петруше!..." -- Учиться в медицинском для мнительных людей -- одно наказание. Они находят в себе признаки всех болезней! -- Но ты ведь не мнительная. -- Что ты?! Это единственная черта, которая досталась мне в наследство от папы. Не считая, конечно, лица! Зина знала, что Патов то и дело профилактически глотал пилюли и бесконечное количество раз мыл руки, вытирая их бумажными салфетками, которые всегда носил в кармане. -- Но мнительность для врача, я считаю, полезна, -- сказала Лера. -- Если он распространяет ее и на своих пациентов. А то приходит, знаешь, такой старичок-бодрячок и говорит больному: "Ничего! Мы с вами в воскресенье пойдем на рыбалку. Болит живот? У кого же он не болит?! Попейте салол с белладонной..." А ночью у пациента -- прободение язвы желудка. -- Нагонять на человечество страх тоже, наверное, ни к чему, -- возразила ей Зина. -- Все люди на земле -- пациенты. -- Нет! -- решительно заявила Лера. -- Лучше жить, прислушиваясь к себе, чем умереть, будучи уверенным, что ты абсолютно здоров. Я буду перестраховываться! Из комнаты вышла Ксения Павловна. Она всегда была красиво причесана и красиво одета, будто собиралась идти в гости. Хотя большую часть своей жизни провела дома. -- Знаете, какие профессии самые опасные? -- спросила Лера у матери и у Зины. -- Которым нельзя ошибаться. Летчик-испытатель, например. Или врач! Актер не так исполнил роль Градобоева в комедии Александра Николаевича Островского "Горячее сердце" -- испортил зрителям настроение... Ну и что? Другой актер исполнит иначе. И исправит зрителям настроение. "Великих она тоже называет по имени-отчеству, -- подметила Зина. -- Но с иронией, словно бы пародирует Николая Николаевича". -- Теперь сравните! -- продолжала рассуждать Лера. -- Хирург не так сделал больному операцию. Даже обычную... Удаление желчного пузыря. Боюсь, что этот больной может вообще уже никогда не увидеть комедий Александра Николаевича Островского. -- Ты права... Делать не так врач не имеет права, -- согласилась с ней Зина. -- Поэтому удаляюсь зубрить! -- Она исчезла в комнате. Потом вновь появилась: -- Ты ведь, как всегда, к маме? -- Честно говоря, да. -- Хоть бы раз ты сказала нечестно! -- Лера снова исчезла. "Сочетание Ксении Павловны с Лерой в одной семье -- это завидная режиссерская находка", -- подумала Зина. Она любила созвучие нежных и резких красок. Зина опять удивилась новым обоям, тщательно отциклеванному паркету, и у нее чуть было не соскочила с языка фраза, которую она всегда мысленно произносила у Патовых в коридоре: "Пойдем-ка на кухню: поговорим об искусстве!" -- Пойдем в наш с вами укромный уголок, -- предложила Ксения Павловна. Петруша обычно заваливал кухню пьесами, которые в изобилии доставляла ему Тонечка Гориловская. На кухонном столе, на табуретках всегда лежали эскизы, стояли макеты: комнаты были заняты многочисленными членами режиссерской семьи. Теперь кухня была в полках и полочках. Все сверкало подвенечным, безукоризненно белым цветом. И каждый раз Зина думала: "Если бы я была мужчиной, я женилась бы только на Ксении Павловне!" -- Ну, что у вас в театре? -- спросила Ксения Павловна. Все обращались к Зине с таким вопросом, поскольку знали, что никакой другой жизни у нее нет. И не только потому, что она фанатически предана своей профессии, а потому, что так уж сложилось... -- Об этом я и хотела поговорить! -- Да, да... Я вас слушаю. Ксения Павловна вспыхнула, заволновалась. "Как же она тревожится за него! -- подумала Зина. -- Отчего? Чувствует, что он непрочно стоит на ногах? Или просто оберегает его, как ребенка? Конечно, представить себе Николая Николаевича ребенком мне лично очень трудно... Но ведь у любви искаженное зрение. Это надо учитывать!" Подумав так, Зина на миг спохватилась: "А не слишком ли часто я последнее время что-то учитываю, от чего-то себя удерживаю?..." Когда такое случилось впервые, она сказала об этом Петруше. "Ты становишься взрослой, -- ответил он ей. -- Только не становись до конца!... А то перестанешь быть гениальной актрисой". Он часто называл ее гениальной. И без всякой улыбки. "Надо выражать то, что в данный момент чувствуешь, -- нередко повторял он. -- Выверять слова очень опасно: это убивает вкус, цвет и запах. Истинные чувства -- любовь это или ненависть -- всегда гиперболичны". -- Вот мы только что говорили о медицине, -- издалека начала Зина, хотя решительно предпочитала прямую линию ломаной. С Ксенией Павловной она прямолинейной быть не умела. -- Если применять к театру медицинские термины, можно сказать, что пульс и сердцебиение его определяются репертуаром. -- "Как же я красиво говорю!" -- злилась на себя Зина. И все-таки продолжала: -- Наш ТЮЗ был абсолютно здоров. И счастлив... -- Я понимаю, -- сказала Ксения Павловна. -- В человеческом организме пока еще редко заменяют стареющую деталь новой, а в организме театра это должно происходить обязательно: репертуар всегда обновляют. Николай Николаевич пока еще только готовится к этому... Тогда надо подлечить то сердце, которое нам так прекрасно служило! Надо старый репертуар сделать как бы опять молодым. -- Я постараюсь убедить в этом Николая... -- Он сам режиссером-доктором быть не захочет. У них с Петром Васильевичем разные творческие манеры. Вы понимаете? -- Зина вытерла лоб: роль дипломата не соответствовала ее амплуа. -- А сейчас к нам приехал молодой режиссер. -- Я слышала. Он вам нравится? -- Замечательный парень! Он будет ставить Шекспира. Но я уверена, что он бы не отказался одновременно, параллельно, что ли, с основной постановкой... Надо только, чтобы Николай Николаевич не возражал. Сегодня с ним и с Андреем будет говорить наш директор. Мы бы могли нажать и со стороны комитета. Но лучше все-таки через вас. В этот момент раздался звонок. Лера побежала открывать. Из коридора послышался ее голос: -- Ты что, как пишут у меня в учебнике, в состоянии стресса? Или, попросту говоря, нервно настроен? Поделись! Я собираюсь быть невропатологом. -- А мне впору идти к психиатру! -- отбросив свой обычный размеренный тон, задыхаясь, ответил Патов. Вместо его обычной галантной иронии в голосе звучала откровенная злость. -- Этот новоявленный Немирович-Данченко собирается не только ставить Шекспира и сам исполнять роль Ромео, но еще и восстанавливать... так сказать, гальванизировать творения моего предшественника. Только что, поддерживая инициативу молодых сил, меня оповестил об этом директор! Ксения Павловна побледнела. Она хотела обнаружить себя и Зину и тем самым остановить мужа. Но не решилась... А Лера отца не останавливала. -- И еще одно потрясение! -- продолжал незнакомым Зине голосом Николай Николаевич. -- Наш Немирович-Данченко предложил кандидатуру на роль Джульетты. Но не учел главного: зритель должен поверить, что эту Джульетту можно полюбить! Ты знаешь, кого он предложил? Немыслимо себе представить... Балабанову! Вашу Зиночку... Она выдвигает его, а он выдвигает ее! Зина взглянула на Ксению Павловну, которая была близка к обмороку, и тихо сказала: -- Я не знала об этом. Честное слово. Андрей мне об этом не говорил... Вы верите, Ксения Павловна? На пороге кухни появилась Лера. Она молчала, но взгляд ее вопрошал: "Здесь все было слышно?" -- Не волнуйтесь, пожалуйста, -- обращаясь к ним обеим, сказала Зина. -- Ничего не случилось! Она вышла в коридор и, взглянув на Николая Николаевича, который впервые на ее глазах оторопел, внятно, чтобы было слышно на кухне, сказала: -- Что касается Джульетты, вы абсолютно правы. В данном случае я с вами согласна! И, не дав ему опомниться, она открыла и закрыла за собой дверь.

*** Ее всегда любили как человека. И убеждали, что эта человеческая любовь гораздо прочнее и лучше другой -- "нечеловеческой". Она и сама в нескольких спектаклях объясняла своим юным зрителям, что дружба важнее любви. Но делала это без вдохновения и убежденности. В ТЮЗ ее пригласил Петруша. Увидев ее в студенческом дипломном спектакле, он громко сказал: -- Она будет гениальной актрисой! Педагоги стали делать Петруше условные знаки, но он не обратил на это никакого внимания. -- Некоторые считают, что главное в машине -- двигатель внутреннего сгорания и коробка скоростей, а другие -- что тормозная система. Я принадлежу к первым, -- нередко говорил он. И еще он любил повторять: -- О людях надо говорить не хорошо и не плохо, а как они того заслуживают! Петруша увез Зину из ГИТИСа к себе в ТЮЗ и официально объявил ее лучшей актрисой театра. Когда Валентина Степановна попыталась указать ему на непедагогичность подобного заявления, он возразил ей: -- Другие тоже хотят быть лучшими? Это приятно. Пусть станут -- и я объявлю об этом с такой же радостью. -- Когда вы наконец повзрослеете? -- вздохнула заведующая педагогической частью. -- Никогда! А если это случится, я тут же уйду из ТЮЗа. Петруше было за пятьдесят. "Какой у него необъятный лоб! -- говорили люди, будто не замечая, что это лысина. -- Какие благородные серебряные виски!" А это была просто-напросто седина. Петруша не обозначал Зинино амплуа словом "травести". -- У актеров на сцене не может быть "должностей", -- уверял он. -- Герой, героиня, простак, травести... К чему заковывать их в эти звания? Услышав, что Костю Чичкуна называют "актером с отрицательным обаянием", Петруша вспылил: -- Опять ярлыки?! Сказочные злодеи -- злодеи веселые. Разве это настоящие негодяи? Они больше смешат, чем пугают... И актер с неприятными, отрицательными чертами их бы сыграть не смог. Если эффектную блондинку Галю Бойкову называли "поющей актрисой", он возражал: -- Она просто умеет петь. Но это не главное ее качество. Иначе она выступала бы в опере. Или в крайнем случае на эстраде. Актера он называл просто "актером", предпочитая почему-то это слово слову "артист". Зина влюбилась в Петрушу сразу, еще в коридоре ГИТИСа, когда он начал высказывать ее приятелям, дожидавшимся распределения, свои мысли об их возможностях и перспективах. После этого многие стали вздыхать: "Эх, если бы он был не в ТЮЗе!" Но он и не собирался их приглашать. Он пригласил к себе только Зину... Петруша не замечал ее чувств. Зина ходила даже на те его репетиции, в которых сама не участвовала, -- и он восторгался ее увлеченностью театром. Когда семья Петруши отправлялась на летний отдых, Зина покупала ему продукты, готовила -- и он называл ее доброй соседкой. Когда однажды, в отсутствие семьи, с ним случился сердечный приступ, она достала даже те лекарства, каких не было в городе, сидела возле него всю ночь -- и он стал называть ее "скорой помощью". И еще сказал, что так о нем заботилась только мама. Уезжая куда-нибудь, Петрушина жена сама просила Зину опекать мужа. Вообще у жен Зина пользовалась безграничным доверием. Однажды эффектная Галя Бойкова, жившая на первом этаже в общежитии, принесла заболевшему Петруше пакет из театра. Жена его вполголоса, но твердо сказала: -- Я очень прошу: пусть это делает Зиночка. Петруша уехал из-за жены: ей не подходил климат города. Сначала Зина не поверила, что он может уехать. Потом Петруша с досадой сказал, что он ее "на сцене не узнает". Потом через приятельницу в Москве она достала все новейшие медицинские препараты, которые могли бы помочь жене главного режиссера. И, наконец, попросила Петрушу взять ее с собой. Он не взял ее. И вообще не взял никого. -- Хорош строитель, который разбирает по кирпичику созданное им здание, чтобы из этого же материала воздвигнуть где-то другое. Вспоминая об этой его фразе, Зина подумала: "Он пожертвовал своим желанием не расставаться с нами... А здание-то все равно рассыпается. И мы наблюдаем за этим с постыдной терпимостью!" Прощаясь, Петруша сказал ей: -- Я очень полюбил вас, Зиночка, как актрису и как человека!... "Вероятно, иначе меня полюбить невозможно", -- сказала сама себе Зина, вернувшись от Патовых и вспомнив все это.

*** Минут через десять к ней пришла Ксения Павловна. -- Николай Николаевич хотел прийти сам, но я его не пустила... Мы с вами легче поймем друг друга. А Лера хлопнула дверью и убежала. Я не знаю, вернется ли она... Сказала, что не вернется! -- Вернется, -- успокоила Зина. -- Вы должны понять: он вовсе не думает того, что сказал. Наверно, он полагает, что вы выглядите слишком уж юной. А ведь это -- достоинство женщины. Это нельзя назвать недостатком. Вы согласны, Зиночка? -- То, что маленькая собачка до старости щенок, -- это аксиома. И главный режиссер вправе это сказать. -- При чем тут собачка?! Мы с Лерой знаем вас немногим более года -- и уже очень любим... как человека! "Опять!..." -- подумала Зина. -- Вы же такая чуткая... И должны понять: Николаю Николаевичу очень трудно. Он находит, что вы с ним мало считаетесь. Он знает, что Терешкина из министерства к нему приглядывается. И чего-то там из-за нее не утверждают. Хотя, если б она узнала его лично, они бы стали друзьями. Я уверена! И этот молодой режиссер... По мнению Николая, он берется за очень уж многое... -- Он не берется. Это мы его просим. -- Пусть так... Николаю это обидно. Он считает, что вы с ним бываете... ну, резки, что ли... Что слишком часто ставите его предшественника как бы ему в пример. Обо всем этом он думает... Но того, что он сказал, он не думает! Вернее, думает не так, как это можно было бы понять... Ксения Павловна готова была признать существование всех претензий, которые были у Патова к Зине, кроме той, что он высказал в коридоре. -- Как раз в этом Николай Николаевич прав абсолютно, -- повторила Зина. -- Какая из меня Джульетта? Шекспир перевернется в гробу! -- Он имел в виду вашу слишком явную... ну, что ли, детскость, -- продолжала уверять Ксения Павловна. -- Я надеюсь, это никак не повлияет на ваши отношения с нашей семьей! Для нас с Лерой вы самый близкий человек в этом городе. -- Я вас тоже люблю. -- И сейчас? -- А что вообще случилось? Главный режиссер не видит во мне Джульетты. И правильно делает. Я тоже не вижу ее в себе. И скажу об этом Андрею. Почему он не предупредил меня? -- Наверно, хотел раньше согласовать... Только вы знайте: Николай Николаевич не будет возражать! Иначе мы с Лерой... -- Не покидайте его, -- попросила Зина. -- У меня нет семьи... Не хватает еще, чтобы и ваша распалась! -- Вы шутите... Значит, вы не сердитесь. Это так приятно! Знаете что?... -- Ксения Павловна остановилась, решаясь на какой-то важный для себя шаг. -- Я испытываю к вам большое доверие. И обращаюсь к вам с просьбой. Помогите мне выполнить тот ваш план... Помните? Насчет пробы в драматическом театре. Мы сделаем это втайне от Николая. И вы увидите, как он будет доволен. Вы убедитесь, что он вовсе не против... Просто у него есть свои правила. Я всегда это в нем уважала. Он не любит делать то, что не принято. Не положено... Переступать через нормы... "Чтобы я не считала его домашним тираном, она готова на все! -- подумала Зина. -- Но это ерунда... Главное, что она согласна!" Зина обожала устраивать чужие судьбы. -- Вы мне поможете подготовить какую-нибудь сцену? -- спросила Ксения Павловна. -- Отрепетировать ее! С Николаем у меня не получится... Я его как-то стесняюсь. С вами мне проще. А главное, я хочу, чтобы это было сюрпризом! -- Зачем же я? У нас есть режиссер! -- воскликнула Зина. -- Режиссер?... -- Ну да! Замечательный парень! Тот самый... Андрей! Он будет счастлив помочь актрисе вернуться на сцену. Я в этом не сомневаюсь! -- Тот самый?... -- переспросила Ксения Павловна. Она задумалась. А потом сказала: -- Вы, наверное, как всегда, правы. Николай будет ему благодарен... И, может быть, они станут друзьями?

*** На следующий день Зина решительно потребовала, чтобы Иван Максимович, Андрей и Костя собрались в директорском кабинете. Взглянув на нее, Иван Максимович спросил: -- Мы должны написать завещание? -- Пока что покушение совершается на меня! -- ответила Зина. Пристально глядя на Андрея, она сказала: -- Все-таки режиссер должен иметь опыт. Теперь я в этом не сомневаюсь! Разве Петр Васильевич мог позволить себе, не посоветовавшись с актрисой, предлагать ее на главную роль? Андрей честно и безмятежно удивился. Потом посмотрел на Ивана Максимовича и Костю, ожидая от них поддержки. -- Но ведь Петр Васильевич был главным режиссером, -- сказал он. -- А я -- приглашенный на постановку. И поэтому должен был сначала поговорить с Николаем Николаевичем... Если б я тебя пригласил, а он бы потом отказался? -- Он и отказался! -- сказала Зина. -- И правильно сделал. Редчайший случай: я стала союзницей Патова! -- Ты прости меня, пожалуйста, -- продолжал Андрей. -- И не обижайся. -- Я никогда не обижаюсь! -- Но ведь по поводу работы над старыми спектаклями тоже сначала поговорили с главным режиссером, а потом уже со мной. -- Большая разница! -- воскликнула Зина. -- Ты реставрировать эти спектакли можешь, а я сыграть Джульетту не смогу. Ни за что на свете! -- Почему ты так думаешь, а? -- поинтересовался Иван Максимович. -- Да что вы... издеваетесь, что ли? Что между нами общего?! Иван Максимович не спеша выдвинул ящик стола, достал оттуда нарядный том и раскрыл страницу, заложенную бумажкой. -- Я предвидел твои возражения. И подготовился, -- сказал он. -- Вот послушай, что говорит о себе Джульетта: "Хотела б я приличья соблюсти... Хотела бы, но нет, прочь лицемерье!" А ты говоришь: "Что между нами общего?" -- Если вы решили взять меня цитатами, то я тоже... Дайте-ка книгу! Иван Максимович неохотно протянул ей нарядный том. -- Прочитайте, пожалуйста! Буквально на любой странице... Хотя бы вот это: "Она затмила факелов лучи! Сияет красота ее в ночи, как в ухе мавра жемчуг несравненный". Теперь взгляните на меня!... -- Эта сцена, -- безмятежно улыбаясь, начал Андрей, -- как раз доказывает, что между вами много общего... Иван Максимович прав! -- Дать тебе книгу? -- спросила Зина. -- Эту трагедию я знаю наизусть. Парис говорит Джульетте: "Твое лицо от слез так изменилось. Бедняжка!" А она ему что отвечает? "Слез не велика победа: и раньше было мало в нем красы". Она для Ромео прекрасна! Ты понимаешь? -- Она просто скромна. -- Как ты!... -- Я -- травести! -- крикнула Зина. -- Я умею играть только девчонок. -- А Джульетта и была девчонкой! Ей было четырнадцать лет, -- радостно сообщил Андрей. -- Девочек в таком возрасте Валентина Степановна не пускает на некоторые спектакли, -- сказал Иван Максимович. -- Представления о женском возрасте вообще изменились, -- сказал Андрей. -- Некоторые немолодые актрисы подходили ко мне: просятся на роль матери Джульетты. А ведь ей было лет двадцать семь... -- Что творилось в Вероне! -- воскликнула Зина. -- Одним словом, так... Четырнадцатилетних в нашем театре играешь только ты, -- четко и неторопливо резюмировал Костя Чичкун. -- И соотношение сил получается очень верное! -- продолжал убеждать ее Андрей. -- Какое соотношение? -- Джульетта гораздо решительней и смелее Ромео. Ведь это она предлагает немедленно обвенчаться. И она решается принять снотворное... А ты гораздо решительней и смелее меня. Как видишь, все сходится! -- Но ведь я собираюсь участвовать в спасении спектаклей Петра Васильевича! -- ухватилась за последний аргумент Зина. -- Андрей тоже будет делать и то и другое, -- возразил ей Иван Максимович. -- Он окончательно согласился? -- Отступил перед неизбежностью. Ты тоже сдаешься? -- А Николай Николаевич? Он-то согласен на то и другое? -- Мы его очень просили. От имени дирекции. И общественных организаций... -- Ивану Максимовичу было стыдно, что он так нажимал на главного режиссера. Вспоминая об этом, он страдальчески морщился, обеими руками обнимал свою большую, неказистую голову. -- Что было делать? Я предложил ему: "Тогда давайте соберем художественный совет. Пусть решает..." -- А он? -- Сказал: "Ну, если проблемы искусства вы хотите решать голосованием, я отступаю". -- Значит, все-таки отступил?! -- возликовала Зина. Директор посмотрел на нее с грустью и осуждением. -- Я так скажу... Мне его было жалко, -- тихо произнес Костя. -- Но я подумал: сколько ребят каждый вечер приходит к нам в театр? Семьсот пятьдесят. В месяц, стало быть, более двадцати тысяч. А в год, если не считать летних месяцев, около двухсот тысяч! Вот и надо, подумал я, выбрать между этими ребятами и Николаем Николаевичем! -- И выбрал ребят? Ты молодец, Костя! -- Зина похлопала его по плечу. -- Мы тоже не зря тебя выбрали!

*** Николай Николаевич, войдя в директорский кабинет, впервые не поздоровался. Он судорожно поправлял свои манжеты. Иван Максимович с неловкой поспешностью выбрался из-за стола и пододвинул главному режиссеру стул. Но Патов этого не заметил. -- Сегодня срывается вторая беседа из цикла "Мои встречи с великими режиссерами"! Хотя этот цикл был утвержден художественным советом, чему вы, Иван Максимович, придаете такое большое значение. Оказывается, что для наших с вами артистов встреча с Андреем Лагутиным интересней, чем с Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, о котором я сегодня хотел рассказать. -- Просто с этим они работают... -- Чтобы добиться хоть каких-нибудь успехов с этим, они должны знать о том. Что происходит? В репетиции участвуют пять человек, а в зале сидит вся труппа! -- Они соскучились... -- тихо произнес Иван Максимович. -- По Андрею Лагутину?! -- По работе... Вы меня простите, конечно. -- Работа артиста слагается из многих компонентов. И один из главнейших: беспрерывное постижение опыта корифеев. Без этого в актерском организме наступает авитаминоз! -- Но ведь чем больше человек потребляет витаминов, тем больше ему хочется ходить, двигаться, действовать... -- Я не думал, что вы поймете меня так буквально. С такой балабановской прямолинейностью! Кстати, балабановщина вообще затопила наш... или, вернее сказать, ваш театр. "Служенье муз не терпит суеты!" -- это известно даже младенцу. А тут все бегают, носятся: из зрительного зала -- в репетиционный. И обратно... "Тем, кто спешит, грозит паденье". Это строка из "Ромео и Джульетты", кстати сказать. -- Что поделаешь? Они соскучились... Застоялись! Простите меня за грубое выражение. -- Что же, мои беседы вообще отменяются? -- Видите ли, после застолья... -- Какого "застолья"? -- Так у нас в театре называют репетиции, происходящие за столом. -- И вас не оскорбляют эти ресторанные термины? -- Я привык к этому слову. Может быть, оно неудачно. Но дело не в нем. Дело в самом деле... В работе... Комитет комсомола попросил меня, чтобы репетиции "Ромео" и работа над старыми спектаклями шли параллельно. В двух наших залах. Утром и вечером. -- У меня возникло одно предложение. Вполне рационализаторское, -- скрестив руки на груди, произнес Николай Николаевич. -- Какое, а? Я вас слушаю. -- В афишах и программах пишите так: "Главный режиссер -- Н. Патов", а чуть пониже: "Секретарь комсомольской организации -- К. Чичкун, заместитель секретаря -- З. Балабанова". Раз уж этот ваш комитет играет в жизни театра такую колоссальную роль. Кто доверил ему эту роль? -- Петруша, -- тихо ответил Иван Максимович. -- Он обожал молодежь. -- Кто же ее не любит?! Николай Николаевич, не попрощавшись, покинул директорский кабинет. Иван Максимович не сдержал счастливой улыбки. "Вернулось!..." -- подумал он. Почти весь театр цитировал шекспировскую трагедию. Иван Максимович подмечал это с радостью. "Вот и Николай Николаевич не удержался: процитировал! -- подумал он. И, опомнившись, озабоченно помрачнел: -- А с беседами нехорошо получается..." На днях председатель месткома, обратив внимание директора на настроение Патова, сказал: Ждать можно бедствий от такой кручины, Коль что-нибудь не устранит причины. "Причина его раздражения -- это якорь спасения для нашего ТЮЗа", -- подумал Иван Максимович. Но вслух ничего не высказал. ... искать того напрасно, Кто не желает, чтоб его нашли. Этой цитатой ответила директору заведующая труппой, когда он поручил ей срочно разыскать актера, который должен был заменить другого, неожиданно заболевшего. Защищая актера, в способностях которого решительно усомнилась Зина, Костя Чичкун медленно, на ходу припоминая, тоже произнес две строки из трагедии: Все -- свойства превосходные хранят: Различно каждый чем-нибудь богат, Сама Зина, разумеется, чаще всех прибегала теперь к авторитету Шекспира. Требуя прямоты и ясности в отношениях с Патовым, она воскликнула: Играть не надо в прятки, Чтобы в ответ не получить загадки, И, наконец, дежурная, сидевшая у дверей служебного входа, комментируя драку двух юных зрителей, сказала Ивану Максимовичу: -- Налетели друг на друга, как Монтекки и Капулетти. А по какой причине? И сами не знают. Услышав это, директор снова подумал: "Вернулось!"

*** Зина, Андрей и Ксения Павловна пили чай в Зининой комнате. -- Я не сомневаюсь, что лучше всего Ксении Павловне взять сцену из "Без вины виноватых". Кручинина -- уже немолодая... -- Зина, -- остановил ее Андрей. --... очень красивая женщина! -- Зиночка! -- остановила ее Ксения Павловна. -- Немолодая, красивая... И актриса! Все полностью совпадает. А главное: вы, Ксения Павловна, -- вся в материнских чувствах. У вас и Лера -- ребенок, и Николай Николаевич, и я. После большого перерыва актрисе, я не сомневаюсь, легче всего сыграть... просто себя. -- Я думаю, ты права, -- согласился Андрей. -- Но лучше взять не монолог, а диалог с Незнамовым. В этом больше театра... Как вы думаете, Ксения Павловна? -- Я согласна. Но кто будет Незнамовым? Просить актеров из вашего театра неудобно. Это дойдет до Николая Николаевича... -- А разве он против? -- удивился Андрей. -- Мы хотим сделать ему сюрприз. Он будет вам благодарен. Только благодарен! Я вас уверяю. Но просить актеров театра, где он главный режиссер, репетировать и выступать вместе со мной... С этим он может не согласиться. Это как-то не принято. И добродетель стать пороком может, Когда ее неправильно приложат. -- Зина опять обратилась к Шекспиру. Андрей взглянул на нее с откровенным изумлением. "Зачем же так? При жене!..." -- упрекал его взгляд. -- И все же добродетель в какой-то степени всегда остается добродетелью, -- мягко возразила Ксения Павловна. -- Если человек ошибается, но движим благородными намерениями, его трудно осуждать. Чтобы Зина не успела высказать своих возражений, Андрей поспешно спросил: -- Так кто же все-таки "подыграет" вам, Ксения Павловна, в этой сцене? -- Как это кто? Ты подыграешь, -- сказала Зина. -- Опять я?! -- Если бы я могла выступить в роли Незнамова, я бы сделала это не задумываясь. -- Андрей, я слышала, репетирует сразу на двух сценах... -- сказала Ксения Павловна. -- А вечером, после театра, он в порядке отдыха будет репетировать с вами. Я в вашем обществе всегда отдыхаю! Андрей не умел отказывать. -- Вообще-то роль Незнамова, не знающего своих родителей, мне близка: я ведь детдомовское дитя. -- Да-а?... -- с добротой и сочувствием произнесла Ксения Павловна. -- Ты воспитывался в детдоме? Не может быть! -- воскликнула Зина. -- И не сказал мне об этом? -- Не успел еще... (Она положила руку ему на плечо.) Только не смотри на меня, как на круглую сироту, -- попросил Андрей. -- Но в таком случае ты обязан сыграть Незнамова! Сцену его встречи с Кручининой... Там совсем мало реплик. Я помню. -- Человеческий организм не может выдержать такой нагрузки, -- сказала Ксения Павловна. -- Чтобы он выдержал, познакомьте меня, пожалуйста, с каким-нибудь хорошим врачом, -- неожиданно попросил Андрей. -- А что? -- удивилась Зина. -- Зачем? -- Так... Профилактически. Есть у меня одна болезнь, с которой, побратавшись, уже невозможно расстаться. -- У тебя?! Болезнь? Какая? -- У нее очень красивое, поэтичное имя. Нефрит. -- Это где? -- Это в почках. -- В почках? -- переспросила Зина. -- Это опасно? -- Надо время от времени проверяться. -- Тогда, может быть, не стоит играть Незнамова? -- сказала Ксения Павловна. -- На болезнях нельзя сосредоточиваться. От них надо отвлекаться! Зине нравились люди, которые не скрывали и не приукрашивали своих болезней. Не говорили, что болит сердце, если на самом деле болел желчный пузырь. Ксения Павловна всегда, казалось, только и ждала, чтобы ее о чем-нибудь попросили. -- У меня дочь -- будущий медик. -- Она стремительно поднялась с дивана. -- Я сейчас ее позову... Что же вы не сказали сразу? Через несколько минут появилась Лера. -- А это Андрей Лагутин, -- сказала Ксения Павловна. -- Как говорят в плохих пьесах: "Так вот вы, значит, какой?!" По рассказам папы я представляла себе вас не таким. -- Старше? -- спросил Андрей. -- Страшнее, -- ответила Лера. -- Они с отцом любят друг друга. Но вечно пикируются, -- объяснила Ксения Павловна. -- На что мы жалуемся? -- тоном профессионального медика спросила Андрея Лера. -- Что-то в пояснице покалывает. А мне сейчас разболеться нельзя. -- Болеть никогда не стоит. У вас есть какие-нибудь хронические недомогания? -- Нефрит. -- Нефрит?... -- Лера перестала шутить. -- Почему же вы в кедах? Вам нельзя простужаться. -- Поскольку простужаться нельзя, я закаляюсь! -- Завтра я отведу вас к лучшему специалисту по почкам во всем этом городе. Он читает у нас нефрологию. Я попрошу его... -- Это серьезно? -- шепнула ей Зина. -- Я же сказала тебе, что буду перестраховываться.

*** Лера повела Андрея к врачу... А потом пришла в театр на репетицию. Увидев ее, Зина не сбежала, а скатилась со сцены в зрительный зал. -- Ты?! Что-нибудь серьезное?... -- Врач не должен покидать своего пациента. -- Ну, что?! -- А ты у самого больного не спрашивала? -- Он сказал: "Все в порядке. Паника была преждевременной!" Профессор сразу вас принял? -- Я пообещала, что его внук в течение ближайшего месяца посетит все спектакли вашего театра. Зина не любила, когда благодеяния совершались в обмен на что-то и, стало быть, не были бескорыстными. Но Лера всегда говорила полушутя, и потому дерзость в ее устах не звучала как дерзость, а цинизм выглядел откровенностью. -- Для меня лично диагноз был страшен: я не смогла отличить почечные боли от аппендицита. Он, как сказал профессор, тоже отзывается эхом внизу спины. -- У Андрея аппендицит? -- Всего-навсего. К тому же хронический. Мне придется за ним следить. -- Но это не страшно? -- Слушай, ты переживаешь как сестра? Или как Джульетта, если бы у Ромео был аппендицит?... -- Как товарищ по общему делу! -- ответила Зина. -- Все будет прекрасно, дорогой товарищ. Он будет под моим наблюдением. И еще вопрос. Это репетиция или уже спектакль? -- Репетиция. -- А почему в зале столько людей? -- По-то-му!... Зина взлетела обратно на сцену. Андрей пальцем поманил ее за кулисы. -- Я попрошу тебя... Не удивляйся, пожалуйста, когда Ромео клянется тебе в любви. Ты как будто не веришь, что в тебя можно влюбиться. -- А в меня можно влюбиться? -- Глупая! Тебя не любить невозможно!... "Это мы уже слышали", -- мысленно ответила Зина. -- Джульетта вовсе не считает, что недостойна любви. Она вообще не волнуется о том, как воспринимают ее другие. Ей нужен Ромео! Поверив однажды в его чувства, она в них уже ни на секунду не сомневается. А ты только и делаешь, что сомневаешься в каждом слове, которое я к тебе обращаю. Преодолей себя. Очень прошу! Иначе у нас ничего не выйдет... -- Я постараюсь. -- У молодых влюбленных одна цель... так сказать, сверхзадача: спасти свою любовь от ненависти и вражды. Не прибавляй им трудностей. Умоляю тебя!... В зале я об этом не хочу говорить. Но поверь: ты -- Джульетта! И я, Ромео, люблю тебя... На сцене он продолжал убеждать ее в том же самом: Я перенесся на крылах любви: Ей не преграда -- каменные стены. Любовь на все дерзает, что возможно. И не помеха мне твои родные... Мне легче жизнь от их вражды окончить, Чем смерть отсрочить без твоей любви. В зале переглядывались... Зина преодолела себя. Она не могла подвести Андрея... И, заставив себя забыть о том, что она -- Зина Балабанова, разуверившаяся в своих женских достоинствах, отвечала с восторженностью Джульетты: Моя, как море, безгранична нежность И глубока любовь. Чем больше я Тебе даю, тем больше остается: Ведь обе -- бесконечны. -- Таких страстей конец бывает страшен, -- в перерыве сказала Лера, повторив слова монаха Лоренцо. Актеры, давно знавшие Зину, поглядывали на нее с удивлением и даже с претензией, будто она от них раньше что-то скрывала. Эффектная блондинка Галя Бойкова спросила ее: -- Ты без грима? -- Как все, -- ответила Зина. Галя пригляделась к ней и недовольная отошла. Лера согласилась пообедать вместе с Андреем и Зиной в театральном буфете. Сидевшая за соседним столиком молодая артистка рассказывала своим подружкам: -- Только что ко мне в вестибюле подходит Пат и спрашивает: "Вы были на репетиции?" -- "Была!" -- говорю. "И вам это нравится?" Говорю: "Нравится!" -- "Беда в том, что вам не с чем сравнивать!" -- "Почему не с чем? Я сравниваю..." -- Верочка, дай мне горчицу! -- попросила Зина молодую артистку. -- У нас на столе есть горчица, -- сказала Лера. -- И неужели рядом с Патом в театре нет ни одного Паташона? -- В смысле роста? -- Нет... в другом смысле. Он ни с кем в театре не контактируется? Проще сказать, не дружит? Хотя я сама знаю, что нет. -- К нему многие относятся уважительно, -- сказала Зина. -- Не грубят ему? -- Преклоняются перед его эрудицией. Но нельзя... Как бы это тебе объяснить? Нельзя читать футболистам лекции о пользе спорта, а на поле не выпускать! -- У меня нет папиной эрудиции, -- сказала Лера. -- И мне не с чем сравнивать ту сцену, которую я сегодня увидела. Только я поняла, что вы покажете не просто шекспировскую трагедию, а трагедию о юных и для юных. -- Это чувствуется?! -- воскликнул Андрей, не отвлекавшийся до сих пор от еды. -- Я бы расцеловал вас. -- Уже?! -- сказала Лера. (Андрей уткнулся в тарелку.) -- На сцене вы были гораздо решительней! -- Нет, действительно здорово, если уже сейчас чувствуется, что это будет для юных! -- сказала Зина. -- Надо знать своих зрителей. Понимаешь? -- Понимаю, -- с неожиданной грустью ответила Лера. И, обратившись к Андрею, сказала: -- А вам необходима диета. На вечернюю репетицию она тоже осталась. Это была репетиция, которую Зина называла "реставрацией". Репетировали тот спектакль, которым Андрей начал свое знакомство с ТЮЗом. Он бегал по сцене и умолял актеров быть обаятельными. -- Поймите, Анна Гавриловна должна всех вас любить! Иначе нет никакой трагедии... Ну, перейдет в другую школу -- и все. А она не может с вами расстаться! Как с родными детьми... Но тут есть разница! Родных детей любят все равно, какими бы они ни были. А учеников только тех, которые стоят любви. Вот к вам, например, она привязана потому, что вам тяжело: неизлечимо болен отец, маленькие брат и сестра -- от вас раньше времени ушло детство... А вы ей необходимы, потому что она первая разглядела ваше математическое дарование. А вы очень добры ко всем, даже к тем, кто этого не заслуживает, -- и потому она к вам тоже очень добра... Только я должен поверить в то, что от вас в самом деле раньше времени ушло детство, в то, что вы действительно будущий математик, а вы и правда очень добры... Верю же я, что Зина бросится на защиту учительницы математики, которая ставила ей одни только тройки! Я верю: она выскажет в глаза все, что думает, другой математичке и даже директору школы. И не послушает тех, кто будет советовать ей "не встревать". Простите меня, пожалуйста... Я знаю, что надоели эти режиссерские "верю", "не верю", "вижу", "не вижу". Но я сейчас не могу найти других слов. Андрей улыбнулся так честно и безмятежно, что всем захотелось выполнить его просьбу. Когда возвращались домой, Лера сказала: - Люди искусства умнеют в работе... Я помню, у папы был знакомый драматург. За столом он не мог связать пяти слов, а после его пьесы я целую неделю думала. Или был еще один известный актер-комик. Я помню, его пригласили на Новый год, чтобы всем было весело. А он сказал за всю ночь только два слова: "Здравствуйте!", когда к нам пришел, и "До свиданья!", когда со всеми прощался... Андрей, что вы там шепчете? Что-то, кажется, про матерей, которые бросают детей своих?... -- Готовлюсь к репетиции с Ксенией Павловной. -- К третьей... за один сегодняшний день? -- Вы же говорите, что люди искусства умнеют во время работы. Вот я и стараюсь! К тому же нам с ней послезавтра показываться. -- Что-о?! Так скоро? -- уставилась на него Зина. -- Мне кажется, не стоит тянуть. А то Ксения Павловна передумает. Я это чувствую. -- Она ужасно волнуется, -- сказала Лера. -- Отец не может понять, в чем дело. Если это получится... -- Получится! Я не сомневаюсь, -- сказала Зина. -- Я всегда мечтала, что мама вернется на сцену. Я ведь жутко тщеславная! Вот, думала, тогда я приглашу в зал всю нашу школу. Устрою общественный просмотр! А потом мама придет к нам в школьный зал, чтобы рассказать о своих творческих замыслах. А уйдем мы с ней вместе у всех на глазах. И у Мишки Баранова... -- Кто это? -- спросил Андрей. -- Я его уже разлюбила. Он остался на второй год в седьмом классе. -- А на спектакли, которые ставил Николай Николаевич, ты никого не приводила? -- спросила Зина. -- Он вообще ставил спектакли? Я давно хотела тебя спросить, -- Вообще ставил. Для взрослых, конечно. Но больше как бы... руководил театром. Преподавал в училище. В школу я его приводила. Он нравился старшеклассницам... Они даже не слышали, что именно он говорил: смотрели! И я этим очень гордилась. Но все же актриса совсем другое... Я жутко тщеславная. Это стыдно? -- Да нет... -- с добродушной улыбкой заверил ее Андрей. -- Может быть, вы сумеете привести на спектакль, в котором будет играть Ксения Павловна, весь медицинский институт. -- Я вас тогда расцелую! -- Но не раньше, -- сказала Зина. Андрей смущенно стал объяснять: -- Мы с Ксенией Павловной объединили две сцены: первый разговор Кручининой с Незнамовым и последний, когда она узнает, что он ее сын. Я думаю, нас простят... -- Простят. Я не сомневаюсь! -- сказала Зина.

*** Лера открыла отцу дверь. Но Николай Николаевич стремительными шагами прошел мимо нее. Заглянул в комнаты, на кухню и наконец спросил: -- А где мама? -- У Зины... -- Ну, разумеется! Утешения ищут у самых близких людей. А от чужих... от мужа, например, все держат в строжайшей тайне. Может быть, и наш Немирович-Данченко тоже там? -- Николай Николаевич сделал многозначительную паузу, словно перед сюрпризом, который он собирался преподнести дочери. -- Тебе известно, что его первая премьера сегодня уже провалилась? -- Это неправда, -- сказала Лера. -- Мама сама прервала их выступление... И ушла... -- А знаешь, что сказал по секрету своим приближенным директор драмтеатра? -- Откуда это тебе известно? -- Секреты доходят быстрее всего. А тут уж особенно поторопились мне доложить! Когда Кручинина с Незнамовым удалились, директор сказал: "Его-то мы взяли бы!" -- Не за мамин же счет Андрей хорошо играл? -- Терпеть не могу людей со множеством дарований. Это значит, что нет ни одного настоящего! Лера задумалась. Опустила голову. И спросила: -- Не появляются ли у тебя, папа, кое-какие черты Сальери? -- Я вижу, что балабановщина успешно проникла и в нашу семью! Я терплю твои дерзости только потому, что терпеть -- это удел отцов... Не забывай только, что я приехал в этот город из-за тебя! -- Это, наверно, было ошибкой. Николай Николаевич вынул платок, стал медленно разворачивать его. Вытер лоб и глаза. Потом медленно свернул и опустил обратно в карман. -- А чтобы превратиться в Сальери, -- так же медленно произнес он, -- необходим рядом Моцарт, которого я пока что не вижу. -- Но боишься увидеть. -- Я боюсь за судьбу вверенного мне коллектива, который я постепенно стал превращать из ТЮЗа в театр! -- Этот город славился... -- Металлургическим заводом, курортом и ТЮЗом! Это строчка из туристского справочника, а не из театральной энциклопедии. -- Я слышала, как Иван Максимович сказал: "Мы -- страна ТЮЗов". Мне понравились эти слова. -- Ты уже цитируешь Ивана Максимовича? -- Он добрый человек. -- "Добрый человек", "замечательный парень"... Этими словами притупили мою профессиональную бдительность. И я допустил самодеятельные репетиции в присутствии всей труппы. И знаменитые балабановские "реставрации"... Сегодняшний провал послужил для меня сигналом! Отныне с дилетантством будет покончено. Я -- главный режиссер театра. И "замечательному парню" придется с этим считаться. Как бы Зина Балабанова ни выдвигала его в Моцарты! Кстати, у него с ней роман? -- У него с ней романа не может быть. -- Откуда ты знаешь? -- Потому что роман у него со мной. Николай Николаевич испытующим взглядом проверил, не шутка ли это. Когда дочь изменяла своей полушутливой манере, он настораживался. Сейчас она была абсолютно серьезна. Николай Николаевич поправил манжеты, которые были в полном порядке. -- Так вот почему ты присутствуешь на всех репетициях? -- На которых ты не был ни разу... -- Я уже подозревал, что ты собираешься участвовать в этом спектакле. -- Все мы участвуем в этом спектакле, -- задумчиво и печально произнесла Лера. -- И я, и мама, и ты... Только наше участие спектаклю не нужно. Мы напрасно сюда приехали. -- Почему же напрасно? Ты отыскала здесь своего Ромео! А ты знаешь, как нас с ним называют в театре? -- Монтекки и Капулетти... Но это, по-моему, поверхностное сравнение. Конфликт Монтекки и Капулетти был беспричинным! -- А здесь причина во мне! Ты это хочешь сказать? И даже мамин провал ты не ставишь ему в вину. Лере показалось, что отец говорит об этом "провале" не с горечью, а с внутренним ликованием. И она резко ответила: -- Не он виноват в том, что мама перестала быть актрисой. Не он!...

*** В квартире напротив Зина и Ксения Павловна, как всегда, пили чай. Вернее сказать, чай был налит в их стаканы, но давно уже остыл... -- Зачем же вы это сделали?! -- в который раз вопрошала Зина. "Не знаю", -- отвечала ей раньше Ксения Павловна. А тут она, все продумав, поняв и собравшись с силами, сказала: -- Я стала изображать там... просто себя. -- И прекрасно! -- Но нужно, как говорил наш профессор в ГИТИСе, еще "плюс что-то". Иначе актрисой может быть всякая женщина, у которой есть сердце. Должно быть "плюс что-то"! А этого плюса не было... Я чувствовала и на репетициях. Андрей тоже давал мне понять... Он же говорил: "Вы, Ксения Павловна Патова, не можете переживать все точно так же, как Елена Ивановна Кручинина. Вы должны заставить себя стать ею..." А я заставить себя не смогла. Для этого мало одного только желания... Но сегодняшний просмотр не был напрасным! -- Что вы хотите сказать? -- Нужно когда-то проститься с мечтой, которая нереальна... Иначе она может замучить. -- Что вы?! -- Зина заметалась по комнате. -- Мы не будем сдаваться! -- Иногда сдаться необходимо. Бессмысленные атаки ведут только к бессмысленным жертвам. Зина никогда не видела Ксению Павловну такой: наверно, это был один из самых важных дней в ее жизни. Заметив, что Зина ее не узнает, Ксения Павловна спохватилась: -- Николай будет очень расстроен. Поверьте, он не хотел, чтобы я расставалась с театром. Но он не мог переступить через правила... -- По-моему, есть правила поведения, а есть правила жизни. Это не одно и то же. (Ксения Павловна взглянула на нее устало и вопросительно.) Если главный режиссер не разрешает жене исполнять главные роли в своем театре только потому, что она жена, он верен правилам поведения. А если он при этом лишает ее мечты и призвания, то нарушает правила жизни. Которые, на мой взгляд, гораздо важнее. "Надо было бы сегодня ее пожалеть, -- подумала Зина. -- Но в другой день я этого так четко не выскажу, а она не воспримет". -- Знаете, какое правило жизни я считаю сейчас самым главным? -- Какое? -- Человек должен быть на своем месте! Если это правило нарушается, приходит несчастье. И еще... Человек, который не на своем месте, всегда старается казаться не таким, каков он есть на самом деле! Он играет чужую роль... Ксения Павловна не поняла или сделала вид, что не поняла Зину. -- Николай будет очень расстроен, -- повторила она. А Зине почему-то казалось, что Патов будет ликовать, узнав об их неудаче. -- Вы не верите, что он расстроится? -- спросила Ксения Павловна. -- Давайте я налью горячего чая, -- сказала Зина. И про себя подумала: "А я научилась умалчивать. Взрослею! Взрослею!..." Зина и Лера спешили на репетицию. -- Он сказал маме... еще там, в драмтеатре: "Простите, пожалуйста, что так получилось!" А он-то при чем? Это ему надо сказать: "Простите, пожалуйста..." И бок у него разболелся. -- Я вчера вечером спустилась в общежитие, -- сказала Зина. -- Но Андрей уже спал. По крайней мере, у него в комнате не было света. -- Что же ты?... Надо было постучаться... Разбудить его! Сказать, чтобы не волновался. Что он ни в чем не виноват. Абсолютно ни в чем! -- Лера взглянула на часы. -- Уже половина одиннадцатого! Неужели ему до сих пор никто этого не сказал? -- Сейчас скажем, -- успокоила ее Зина. -- Через пять минут! -- А я-то хороша! -- продолжала Лера. -- Не решилась зайти в общежитие, в его комнату... Потому что это, как говорит папа, "не положено". Разве не все равно, что подумала бы по этому поводу Галя Бойкова? Весь вечер принимала участие в выяснении семейных историй, которые и так совершенно ясны. -- Утром я забегала, а он уже ушел в театр, -- сказала Зина. Они подошли к зданию театра, завернули за угол, где был служебный подъезд... И увидели карету "скорой помощи". Лера остановилась. -- Это за ним... -- сказала она. -- За кем? -- машинально спросила Зина, хотя поняла, о ком идет речь. Они обе рванулись к театру. Но в этот момент дверь распахнулась и на улицу высыпали актеры, растерянные, без пальто и без шапок. Показался санитар в белом халате, надетом поверх пальто. Санитар держал за передние ручки носилки, на которых лежал Андрей. Он пытался улыбаться, но это у него не получалось. Сзади носилки держал другой санитар. А сбоку за них цеплялся Иван Максимович... Он застрял в дверях и с трудом протолкнулся. -- Андрюша, -- сказала Лера. -- Ты видишь? Я тут... -- Мы здесь! -- подтвердила Зина. Он преодолел боль и улыбнулся. -- Все к лучшему, -- сказал он. -- Человек должен немного полежать и подумать. И от проклятого аппендицита надо же когда-нибудь избавляться! А вы тем временем репетируйте... Носилки вкатили в машину. -- Я с ним, -- сказала Лера. -- Я врач... -- Но там же нет места, -- возразил шофер, закрывавший заднюю дверцу. -- Я с ним! -- повторила Лера. Шофер взглянул на нее и махнул рукой. Возле машины тяжеловесно суетился Костя Чичкун. Казалось, он собирался поднять "скорую помощь" на руки и унести ее вместе с Андреем. Щеголеватая белая машина с красными крестами на боках негромко зарокотала и тронулась. -- Как же теперь... без него? -- спросила молоденькая артистка. -- Сейчас ему сделают операцию, -- сказал Иван Максимович. -- Вечером мы поедем к нему... -- Я поеду сейчас! -- возразила Зина. -- Мне кажется, что он уже давно-давно в нашем театре... -- сказала Валентина Степановна, которая тоже стояла на улице без пальто и только прикрывалась платком. ... За белой стойкой сидела пожилая женщина в очках, в белом халате и белой шапочке, которая своей юной кокетливостью диссонировала со спокойным, отрешенным выражением лица дежурной. Женщина вязала и была глубоко, всецело поглощена этим занятием. Порой губы ее начинали шевелиться. "Будто учит роль", -- подумала Зина, которая часто на улице вот так же шептала, вызывая удивление и легкий испуг у прохожих. Дежурная считала петли. Время от времени звонил телефон. Она, ничуть не меняясь в лице, снимала трубку, заглядывала в список и отвечала: "Состояние удовлетворительное... Состояние тяжелое". Сообщала температуру. Казалось, она в эти мгновения была далека от мысли, что на другом конце провода ее ответа ждут с замиранием. "Привыкла..." -- подумала Зина. Ударение дежурная делала только на цифрах: номер отделения, номер палаты, температура. Несколько раз Зина подходила к дежурной, и та сообщала: -- Лежит в послеоперационном отделении. Сведений нет. Потом с длинной белой скамьи поднимался Костя, и дежурная сообщала ему то же самое. Потом поднимался Иван Максимович... Это не удивляло и не раздражало дежурную. Она, не отрываясь от вязанья, отвечала: -- В послеоперационной... Сведений нет. Наконец Зина не выдержала: -- Но ведь вчера сказали, что операция прошла хорошо! -- А я разве говорю, что плохо? -- считая петли, ответила дежурная. -- Тогда почему нет сведений? -- Будут. Вы посидите спокойненько. Только Валентина Степановна не покидала белой скамьи. Она все время говорила на отвлеченные темы. Когда кто-нибудь из ее соседей по скамье подходил к дежурной, она чутко прислушивалась. И продолжала свой прерванный монолог... Не об Андрее, не о болезнях, а о том, как на последнюю конференцию юных зрителей вдруг пришел Патов и стал объяснять, что такое театр. "Ищет аудиторию", -- подумала Зина. -- Это было полезно, -- сказала Валентина Степановна, -- Правда, мы не обсудили спектакль, который накануне смотрели ребята... Но ему задавали вопросы. Кстати, с какого класса мы будем пускать на "Ромео и Джульетту"? С восьмого или с девятого? -- Надо сначала посмотреть, какой выйдет спектакль, -- ответил Иван Максимович. -- Посоветуемся с Андреем... Пусть он решит. После одного из звонков дежурная ничего не ответила, что-то записала, а повесив трубку, перестала вязать. Зина подскочила к белой стойке. -- Вы кто ему будете? -- не дождавшись вопроса, спросила дежурная. -- Мы артисты... -- сказала Зина. -- И он тоже артист? -- Режиссер... и артист. А что случилось? -- Этот вопрос Зина не произнесла, а как бы выдохнула. -- Возьмите бирочки и поднимитесь на третий этаж. К главврачу... Пальто и сумочки сдайте в гардероб, -- сказала дежурная так ласково, что лоб Зины стал мокрым. Они поднялись на третий этаж. Секретарь главврача, похожая на доцента или профессора, седая, в пенсне, с поспешностью, которую от нее трудно было ожидать, распахнула дверь кабинета. Главврач, невысокий полный мужчина, чем-то напоминавший Ивана Максимовича, сразу поднялся, пододвинул Валентине Степановне и Зине стулья. Секретарша осталась стоять в дверях, будто хотела услышать, что скажет главврач. -- Мы боремся за его жизнь, -- сказал он. -- Отказала почка. Потом другая... Мы подключили искусственную. Это может случиться после любой операции. С почечными больными... Никто ничего не спросил. -- Вы посидите, пожалуйста, у меня, -- предложил главврач. Никто не сел... Все стояли. Зина поеживалась. -- Вам холодно? -- спросила секретарша. И закрыла форточку. -- Не волнуйтесь... Там борются за его жизнь! -- сказал главврач. -- Уже не борются... Это сказала Лера. Она стояла в дверях. Андрей лежал в фойе ТЮЗа. На стенах, как всегда, висели фотографии. В аквариумах, как всегда, плавали рыбы. Пришли все... И бутафоры, и гримеры, и даже пожарник. Андрей был в кедах и свитере. Он уходил таким же, каким пришел в этот театр. "Никогда и ничего для него больше не будет, -- думала Зина. -- Никогда и ничего..." Этого, как и того, что у Вселенной нет начала и нет конца, она не могла постигнуть. "Как же теперь... без него?" -- звучал у нее в ушах голос молодой артистки. Началась панихида. Зина не знала, готовил ли ее заранее кто-нибудь. Но первым заговорил Николай Николаевич. -- С чувством глубокой скорби провожаем мы в последний путь Андрея Лагутина... -- сказал Патов. -- Он недавно пришел к нам в театр, но многие его уже полюбили. Все вместе мы продолжим и завершим работу, которую он начал... Он взглянул на Зину и замолчал. "Вы не можете продолжить и завершить... Потому что не любили его и того, что он делал", -- прочел он в ее глазах. И вздрогнул, будто она произнесла это вслух. И оглянулся, словно хотел проверить: не услышал ли еще кто-нибудь? Медленно, вопреки своему желанию, но повинуясь какой-то непреодолимой силе, он произнес: -- Слово имеет Зина Балабанова... -- Человек должен быть на своем месте, -- сказала Зина. -- Каждый человек! Обязательно... Место Андрея было здесь, среди нас. Может показаться, что он успел сделать мало. Но он сделал очень и очень много: он вернул нам всем радость... которую мы уже не отдадим. Ни за что! Он сказал Лере Патовой... которая была рядом с ним: "Если что-нибудь вдруг случится, оставьте меня здесь. Я -- детдомовское дитя, у меня нет родных..." Он останется здесь! Мы напишем его имя на афишах и программах спектаклей, которые он репетировал. И лицо его будет здесь, в этом фойе... Чтобы его видели дети, которых он очень любил. И на которых был очень похож... Когда кончилась панихида, гроб подняли и понесли вниз. -- Осторожней... Осторожней! Здесь лестница, -- услышала Зина предупредительный голос Николая Николаевича. Она тоже хотела нести... Но не могла дотянуться. -- Надень пальто. На улице холодно, -- глухо, откуда-то сверху проговорил Костя Чичкун. Зина вспомнила, что бросила пальто и шапку на стул в зрительном зале. Она побежала туда. На сцене устанавливали декорации. Галя Бойкова проверяла микрофон: вечером шел музыкальный спектакль. Зина схватила свои вещи и по лестнице, усыпанной хвоей от венков, помчалась вниз. Из вестибюля, натягивая пальто, она увидела, что все уже садятся в автобусы. Возле театра было много людей, как перед началом спектакля. На полу в вестибюле разместился художник. Он переписывал кистью на большой белый лист слова, которые были наскоро нацарапаны кем-то в блокноте: "Сегодня спектакль отменяется. Билеты подлежат возврату в недельный срок". Художник поднял голову и, увидев Зину, пояснил: -- Иван Максимович распорядился. Только что...

Книго

[X]